Оглавление

Введение………………………………………………………………….3

I. Особенности стиля Ф.М. Достоевского……………………………..9

   1.1. Вступительные замечания………………………………………..9

   1.2. Неопределенность признака……………………………………11

   1.3. Модальная неопределенность «как бы»……………………….16

   1.4. Неуправляемые действия……………………………………….21

   1.5. Вводные (вставные) конструкции……………………………...27

II. Язык произведений Ф.М. Достоевского…………………………..38

    2.1. Принципы речевой выразительности………………………….38

    2.2. Изобразительный синтаксис…………………………………...40

    2.3. Словообразовательные синонимы……………………………..44

Заключение……………………………………………………………..52

Список литературы…………………………………………………….56

Введение

Обращение к теме «Отражение русской картины мира в языке Достоевского» не случайно. Последние десятилетия внимание лингвистов обращено к изучению языковой картины мира в разных аспектах и планах: рассматривается языковая картина мира и ее отражение средствами разных языковых уровней, взаимодействие языковой картины мира и культуры народа, языковая картина мира в зеркале метафоры и т.д.

Проблема изучения языковой картины мира – зафиксированной в языке и специфической для данного языкового коллектива схемы восприятия действительности – имеет давнюю историю. Термин «картина мира» вошел в науку в ХХ веке. Этот термин принадлежит К. Ясперсу и в настоящее время используется в следующем значении: картина мира – это система мировоззренческих знаний о мире, совокупность предметного содержания, которыми обладает человек. Другими словами, языковая картина мира – это взгляд человека на мир через призму языка.

Картина мира выражает специфику бытия человека, взаимодействия ее с миром, важнейшее условие его существования в мире.

Носители разных языков видят мир по-разному, через призму своих ценностей. Таким образом, можно говорить о том, что картина мира является этноспецифической.

В последнее время происходит актуализация идей Гумбольдта «О языке как деятельности народного духа» (Гумбольдт 1984:80). Это способствовало переходу от лингвистики, ориентированной на изучение языка в самой себе и для себя, к лингвистике антропологической, которая изучает язык в тесной связи с человеком, его сознанием и мышлением.

Внутренняя сущность языка оказывается связанной с внутренним миром носителя языкового сознания. Человек находится в центре мира, им все оценивается и познается.

В языковой картине мира содержится большая информация о системе ценностей народа, об особенностях видения и прочтения мира отдельным человеком.

Языковая картина мира включает в себя множество фрагментов, которые в большей или меньшей степени имеют ценность для человека. Человек осознает себя центром «своего» языкового мира.

Посредством языка люди общаются между собой, человек соприкасается с культурой своего народа, высказывает свою позицию по отношению к окружающему миру.

В настоящее время можно говорить о целых направлениях в рамках темы «Языковая картина мира». Назовем лишь некоторые из них:

а) типологические исследования:

- славянская языковая картина мира;

- балто-славянские исследования (Вяч. Иванов, В.Н. Топоров);

- лингвистические основы балканской модели мира (Т.В. Цивьян);

- изучение славянской картины мира в аспекте реконструкций духовной культуры славян (Н.И. Толстая, С.М. Толстая, С.Е. Никитина);

б) исследования отдельных сторон языка:

- отражение языковой картины мира в русском словообразовании (Е.А. Земская);

- в лексической семантике и прагматике (Ю.Д. Апресян, Т.В. Булыгина, В.Н. Телия);

- «аксиология в механизмах жизни и языка» - название одной из статей Н.Д. Арутюновой и целого направления исследований функциональной семантики, оценки и средств ее выражения (Е.М. Вольф, Г.Е. Крейдмен и др.);

- «стиль Достоевского в рамке русской картины мира (Н.Д. Арутюнова).

Перечисленные направления объединяют интерес к выявлению национально-своеобразных черт описываемых языков.

Нас же интересует русская картина мира, тем более что в настоящее время весьма актуальна проблема воспитания патриотического самосознания у подрастающего поколения.

Бытует мнение, что наиболее трудным для школьников является творчество Ф.М. Достоевского. Поэтому в нашу задачу входит не только пробудить интерес к «вечным» темам писателя, но и сделать так, чтобы у каждого думающего ученика оказался в руках ключ к стилистическим загадкам языка великого автора.

Зачастую на уроках в старших классах изучается лишь содержание произведений, по которым прослеживаются темы, раскрывающие лишь некоторые стороны творений с литературоведческой и философской стороны. Но ни один урок не сможет оставить в сознании учащихся целостного представления об авторе и его произведениях, не говоря о картине, если не постараться показать особенности языка и стиля писателя.

Однако язык и стиль произведений любого большого писателя нельзя рассматривать вне связи с его мировоззрением, мироощущением. Каждый мыслит, чувствует и понимает по-своему, у каждого своя реакция на окружающую действительность. В человеческой природе не шаблонов. Нет их и в языке.

Вполне понятно поэтому, что чем интереснее личность, тем своеобразнее и язык его произведений.

Тем не менее, нельзя забывать о том, что язык – величайшее достояние нации и рассматривать его нужно как главное орудие мышления, как средство и форму выражения мысли. Именно поэтому язык чрезвычайно важен не только для литературы, но и для деятельности каждого члена общества.

В очерке: «На каком языке говорить будущему столпу своей родины?» Достоевский подчеркивает: «Язык есть бесспорно форма, тело, оболочка мысли… Отсюда ясно, что чем богаче тот материал, т.е. формы для мысли, которые я усваиваю себе для их выражения, тем буду я счастливее в жизни, отчетливее и для себя и для других, понятнее себе и другим, владычнее и победительнее…»

Достоевский глубоко и самозабвенно любил русский язык, его могучую стихию, неиссякаемую жизненную силу художник находил в народе и выразил эту мысль в чеканном и безбрежном афоризме: «Язык – народ». Необходимость изучать живой русский язык во всем многообразии его форм писатель считал важнейшей задачей¹.

Великий художник видел в нем многие достоинства: «нашего-то языка дух бесспорно многоразличен, богат, всесторонен, всеобъемлющ, ибо в неустроенных еще формах своих, а уже мог передать драгоценности и сокровища мысли европейской, и мы чувствуем, что переданы они точно и верно».

Язык, таким образом, расценивается Достоевским как важнейший фактор духовного развития нации, как незаменимое орудие мысли и средство общения между людьми.

Цель предлагаемого исследования заключается в том, чтобы путем анализа текстов многочисленные и разнообразные языковые факты, иллюстрировавшие принадлежность русскому языку, русскому народу именно тех характеристик, которые, так или иначе, проявляются в стиле Достоевского, т.е., которые показывают, что русская суть тяготеет к пространственным представлениям, как первичным, исходным и склонен рассматривать время как пространство, что она характеризуется неантропоцентрической ориентацией и в своей структуре и речевом выражении готова ставить на первое место стихию, а не сознательную деятельность человека как основную движущую силу мира; что он  оказывает  предпочтение не норме, а нарушениям,      отклонениям от нее²;

________________

¹Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений, 1895, Т.Х, с.269.

²Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений, 1895, Т.Х, с.272.

что чужое имеет приоритет перед своим, оказывается, как правило, выше, ценнее, интереснее своего; и что, наконец, в нем довольно отчетливо прослеживается тенденция к неопределенной окраске высказываний, в том числе и к неопределенному выражению всех остальных перечисленных выше примеров.

Непосредственными задачами данной работы являются:

1) выявление и описание особенностей стиля языка Достоевского;

2) изучение их функций;

3) доказательство того, что в текстах великого писателя воплотились все семантико-типологические характеристики русского языка, отражающие одновременно основные составляющие русского национального самосознания, или русской идеи.

В работе использованы произведения Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы», «Дневник писателя», «Двойник», «Бедные люди», «Бесы», «Записки из Мертвого дома»,  «Неточка Незванова» и др.

При написании данного исследования мы опирались на следующие работы:

1. Арутюнова Н.Д. Логические теории значения // Принципы и методы семантических исследований. – М., 1976.

2. Арутюнова Н.Д. Аномалия и язык: к проблеме языковой «картине мира» / Русский язык, 1987. №3.

3. Арутюнова Н.Д. Стиль Достоевского в рамке русской картины мира // Поэтика. Стилистика. Язык и культура: Памяти Татьяны Григорьевны Винокур. – М., 1996.

4. Арутюнова Н.Д. Семантико-типологическая характеристика русского языка в его сопоставлении с другими языками. Принципы и методы семантических исследований. – М., 1976.

5. Арутюнова Н.Д. Логический анализ языка: образ человека в культуре и языке. – М., 1999.

6. Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. Язык русской культуры. – М., 1999.

7. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. – М., 1963.

8. Бердяев Н.А. Русская идея // Вопросы философии. 1990. №1.

9. Виноградов В.В. К морфологии натурального стиля: Опыт лингвистического анализа петербургской поэмы «Двойник» // Виноградов В.В. Поэтика русской литературы. – М., 1976.

10. Катто Ж. Пространство и время в романах Достоевского // Достоевский: Материалы и исследования. Выпуск 3. – Л., 1978.

11. Радлов Э.Л. Соловьев и Достоевский // О Достоевском: Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 гг. – М., 1990.

12. Розанов В.В. Из лекций о Достоевском // Опыты: Литературно-философский ежегодник. – М., 1990.

13. Розанов В.В. О Достоевском // О Достоевском: Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 гг. – М., 1990.

14. Розанов В.В. Чем нам дорог Достоевский? // Розанов В.В. О писательстве и писателях. – М., 1995.

15. Степун Ф.А. Миросозерцание Достоевского // О Достоевском: Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 гг. – М., 1990.

16. Степун П.Б. Достоевский – путь к Пушкину // Русская идея: В кругу писателей и мыслителей зарубежья. – М., 1994.

17. Яковлева Е.С. Фрагменты русской языковой культуры мира / Модели пространства времени и восприятия. – М., 1994.

I Особенности стиля Достоевского

1.1. Вступительные замечания

Язык у Достоевского служит могучей творческой мысли, которая без особых видимых усилий укладывает в свой стиль обычный, будничный материал человеческой речи.

Известно, что в характере писателя присутствовали неуравновешенность, быстрая, беспричинная смена восторгов и отчаяния, симпатий и антипатий, крайнего увлечения и холодного равнодушия. Все эти особенности характера отразились в его произведениях, сформировали язык, который отражает тонкие изгибы русской человеческой мысли, душевное состояние героя.

В текстах Достоевского нельзя не обратить внимание на слова, словечки и стилистические ходы, несущие особую функциональную нагрузку. К их числу относятся слова внезапности (словом «вдруг» испещрены страницы сочинений Достоевского) и слова странности, необычности, проанализированные В.Н. Топоровым (1995, 199-200; 218-219), знаки чрезмерности (Виноградов, 1976, 115), словечко «тут», актуализирующее повествование, слова «природа» и «натура» (Аллен, 1993, 81-140), слово «идея» (Степун, 1990, 341), маркеры чужой речи, особенно «дескать» (Иванчикова, 1984-1985, 27-28), слово «прейдет», значимость которого для Достоевского была отмечена В.В. Розановым (1990, 320) и ряд других.

К языковым «фаворитам» Достоевского можно отнести целые грамматические категории, например, категорию неопределенности, некоторые модальные значения и негативные конструкции. В текстах Достоевского заметна склонность к устранению агенса из субъективной позиции. В них также широко представлено все поле неопределенности, в которое входят неопределенные местоимения, слова «кажимости» (как бы, как будто, словно, точно, кажется, мерещется и т.д.), а также прилагательное со значением неопределенности (смутный, неясный, неопределенный). Слова страшности и неопределенности соединяются часто с наречием вдруг. Таким образом, оказывается, что важные для Достоевского смыслы обнаруживаются в тенденции к совместной встречаемости.     

Мы остановимся на функциях двух категорий – неопределенности (признаковой и модальной) и негативности действия – в текстах Достоевского.

Наиболее интересны то – местоимения (какой-то и как-то) и знаки «модальной кажимости».

Указанные категории тяготеют друг к другу и часто входят в контекст внезапности. Вот несколько примеров: - Ты не глуп, - проговорил Иван, как бы пораженный кровь ударила ему в лицо, - я прежде думал, что ты глуп. Ты ведь серьезен! – заметил он, как-то вдруг по-новому глядя на Смердякова («Братья Карамазовы»); Вдруг лицо его выразило как бы некоторую внезапную озабоченность (там же); Он говорил с некоторой как бы насмешливой улыбкой («Бесы»).

На четырех страницах, откуда взяты приведенные примеры¹, насчитывается 33 знака неопределенности, в том числе «как бы» употреблялось 6 раз, «как будто» - 4 раза, «какой-то» - 7 раз.

На основании этих примеров можно сделать вывод, что знаки неопределенности в некоторых случаях можно удалить без существенной потери. Предложение «Вдруг лицо его выразило как бы некоторую внезапную озабоченность» может быть сокращено до «Вдруг лицо его выразило озабоченность».

__________________

¹Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. В 30 т.  – Л., 1972-1990, Т.15, с.68-71.

Но знаки неопределенности у Достоевского составляют принадлежность именно художественного текста, они, как и другие стилистические приемы Достоевского (например, метод «лишних слов») служат удлинению текста за счет эмоциональных прений сторон, языковых игр, размышлений героев. В тексте мало описаний, поэтому растянутость текста не идет в ущерб его динамике, которая поддерживается преобладанием в нем совершенного вида глаголов над несовершенным.

1.2. Неопределенность признака

Категория неопределенности, как хорошо известно, представлена в русском языке многочисленной группой местоимений. Они образованы сочетаниями двух префиксов (не- и кое-), трех постфиксов (-то, -либо, -нибудь) и частицы «угодно» с местоименными основами (некто, кто-то, кто-угодно  и т. д.).

Неопределенность выражается и другими многочисленными способами. Развились специфические именно для русского языка конструкции, в которых показатель неопределенности относится не к предметному, а к признаковому значению.

В ходе эволюции русского языка число местоимений со значением определенности сокращалось, а частица «-то» стала использоваться для образования наиболее широко распространенных неопределенных местоимений (НМ). Обилию НМ соответствует их частотность в литературном тексте и разговорной речи.

В исследовании стиля «Двойника» В.В. Виноградов¹ пишет, что «неопределенность       обозначений,        выражающаяся      неперестанном

____________________

¹ Виноградов В.В. К морфологии натурального стиля: Опыт лингвистического анализа петербургской поэмы «Двойник» // Виноградов В.В. Поэтика русской литературы. – М., 1976.

употреблении неопределенных местоимений и наречий, создает атмосферу таинственных полунамеков, жуткого ожидания, которое обычно разрешается комически. Это примеры, подчеркивающиеся гротескный стиль новеллы и распространяющийся от обозначения признаков действия на все ее аксессуары».

Регулярна сочетаемость НМ со словами «странный» и «странно». Неопределенность в текстах Достоевского выполняют и общую функцию. Это отзвук неопределенности в суждениях человека, наличие ее в русском характере.

Для стиля Достоевского особенно характерно употребление НМ, относящихся к признаковым (предикатным) словам – глаголу, прилагательному, наречию, а также производным от предикатных слов наминализациям. НМ придают тексту семантическую открытость.

Внутренняя незаполненность (неконкретизированность) – характерная черта текстов Достоевского. Он обращает внимание на то, что человеку трудно понять, на то, чего никто не может ни достигнуть, ни постигнуть, на те смыслы, которые недоступны языку:

«Все были в каком-то опьянелом, в каком-то возбужденном состоянии духа» («Записки из Мертвого дома»); «Поступок этот, да и весь… разговор со старцем как-то всех поразили своей загадочностью и какой-то торжественностью» («Братья Карамазовы»); «Сердце его было как-то особенно неспокойно» (там же).

НМ указывает на особую, необычную разновидность признака, трудно уловимую и трудно отделимую. Поэтому они не всегда могут быть исключены из текста: нельзя нечаянно воровать, но можно воровать как-то нечаянно.

НМ регулярно употребляются в ремарках, указывая на неопределенность эмоций, мотивов, стоящих за речевым актом: … - как-то торжественно смотря, произнес Дмитрий Федорович; … - выкрикивал он в болезненном каком-то восторге; … и она как-то злобно и воспаленно засмеялась («Братья Карамазовы»).

Достоевского считают тонким психологом. Обращаясь к психологическим мотивам поведения своих героев и их речевых действий, Достоевский более всего употребляет слова неопределенности: как-то, какой-то, как бы, почему-то, зачем-то. О глубинах человеческого «я» не дано знать никому. За сознанием скрыто подсознание.

В сознании героев Достоевского совмещено несовместимое – вера и неверие, знание и неведение, воля и «вольное хотенье», аскетизм и сладострастие. В нем соединены разные идеологии и взаимоисключающие мысли. Это так называемое оборотничество (Ф.А. Степун), которое состоит в совмещении несовместимого: «в русской душе есть целый ряд свойств, благодаря которым она с легкостью, … становится … игралищем темных оборотнических сил»¹.  

Состояние их сознания не могут быть описаны в однозначных терминах. Так Достоевский отказывается определить состояние Ивана Карамазова в последнюю ночь перед отъездом: «Но мы не станем передавать течение его мыслей… И даже если б и попробовали это передать, то было бы очень мудрено это сделать, потому что были не мысли, а что-то очень неопределенное» («Братья Карамазовы»).

Неопределенной остается причина этого эмоционального состояния: «Тоска до тошноты, а определить не в силах, чего хочу» («Братья Карамазовы»).

Отражение душ Достоевского неопределенно. Она то смазана, то двоится. Даже арифметические подсчеты, как в «Записках из подполья», дают сбои: дважды два оказывается пять.

Достоевский редко пользуется образными средствами улавливания смыслов, избегая описаний и перифраз.

__________________

¹Степун Ф. Миросозерцание Достоевского. – В кн.: О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1991-1931 гг. – М.: Книга, 1990, с.332-352.

Он разбрасывает по тексту знаки, сигнализирующие о том, что признаковое слово употреблено в каком-то особом, пока еще неуловимом смысле и эта специфичность многообразна и многозначительна. Все это действует в рамках художественного мышления и художественного изображения действительности.

Стихия немыслима без широких просторов, широких натур и широты души. «Есть соответствие между необъятностью, безграничностью, бесконечностью русской земли и русской души» (Бердяев 1990, 78). И там и тут действует стихийная сила. Но она может проявиться только в условиях неограниченной свободы, свободы без преград – прав, правил, норм и законов. В России идеалом была именно такая свобода и называлась она воля.

О воле «мечтает и поет народ, на нее откликается каждое русское сердце… Никто не может оспаривать русской воли» (Федотов 1989, 204). Концепт «воли» хорошо согласуется с пространственной (бытийной) ориентацией русского языка, а также с понятием стихии и стихийных действий. Простор – воля – стихия образуют единый комплекс, в котором центральный компонент – воля – соединил в себе понятия простора, силы стихии и силы ее преодоления. Воля – это прежде всего пространство вне стен, границ и рамок.

Но воля не только снаружи. Она также внутри человека, которого на волю толкает воля – желание, порыв или каприз. «Воля есть прежде всего возможность жить, или пожить, по своей воле, не стесняясь никакими социальными узами, не только цепями… Свобода личная немыслима без уважения к чужой свободе, воля всегда для себя. Она не противоположна тирании, ибо тиран есть тоже вольное существо. Разбойник – это идеал московской воли… Русский идеал воли находит себе выражение в культе пустыни, дикой природы, кочевого быта, цыганщины, вина, разгула, самозабвения страсти, разбойничества, бунта и тирании» (Федотов 1089, 204).

«Воля внутри» - это прежде всего желание, своего рода «стихийное Я». Воля  - самоуправство, а не самоуправление. Воля – это «вольное и свободное хотенье». Она не обязательно согласуется с рассудком. Подпольный человек Достоевского восклицает: «А что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу, ногой, … чтоб нам опять по своей глупой воле пожить!» И далее: «Эх, господа, какая уж тут своя воля будет, когда дело доходит до таблички и до арифметики, когда будет только одно дважды два четыре в ходу? Дважды два и без моей воли четыре будет. Такая ли своя воля бывает!» (Достоевский).

Здесь Достоевский полемизирует с Кантом, писавшим, что если бы «поведение человека в будущем можно было предсказать с такой же точностью, как лунное или солнечное затмение», то и это не помешало бы «утверждать, что человек свободен» (Кант 1965, 428).

Человеку нужна не свобода воли, а скорее, фри-вольность. Воля как силовой центр, обеспечивающий действия человека, не входит в русскую народную модель о человеке.

Итак, в силовое поле русского языка входят два соотносительных понятия – стихия и воля. Первое относится к миру природы, второе – к миру человека. Первое из природы переходит к природному человеку. Второе передается природе. Когда воля-желание превращается в волю разумного действия.

«Стихия» и «воля» образуют тот концептуальный фон, на котором вырисовывается значение рассмотренных безличных предложений.

Итак, обилие НМ, относящееся к признаковым значениям, составляет важную характеристику русского дискурса – разговорной речи и письменного текста, которую можно определить как свойство открытости. НМ – это знаки невыраженных и невыразимых смысловых компонентов: невскрытых причин событий, неясных мотивов поступков, следы действия неведомых сил.

В самом общем виде можно утверждать, что НМ «какой-то» и «как-то» указывают на периферийные, с точки зрения семантической иерархии, признаки. Неопределенность внешнего нюанса (как-то странно посмотрел, как-то особенно раздражался и т. д.) оборачивается неясностью того, что за ним стоит, а неопределенность выражения – неопределенностью (таинственностью) содержания, маркированной наряду с НМ словами «кажимости» - «как бы», «как-будто», «словно» и др., акцентирующими «взгляд извне» на предмет повествования.

   

1.3. Модальная неопределенность «как бы»

Не менее характерна для русского языка модальная неопределенность. Достаточно сказать, что попадая в позицию вводного слова, почти все предикаты истинности, необходимости, знания, восприятия получают значение предположительности, т. е. модальной неопределенности. Семантика модальных слов тяготеет к неопределенности, в русском языке этот процесс протекает очень интенсивно.

Модальная неопределенность согласуется с некоторыми чертами национальной ментальности, в частности с ее отдаленностью от действительности.

«Как будто», «будто», «словно», «точно», «ровно» - знаки «кажимости», субъективного впечатления. Модальность этого типа предполагает наличие наблюдателя, который может совпадать с объектом наблюдений: «Я стал вглядываться пристальнее и как бы с усилием» («Записки из подполья»). В текстах Достоевского особую стилеобразующую функцию приобретает «как бы». Именно о ней пойдет речь.

В ранних произведениях Достоевского «как бы» встречается редко, «как будто» - очень часто. В них царит модальность «кажимости». Когда недостоверное сравнение, предполагающее сближение 2-х ситуаций, сокращается до одной, меняется статус «как будто»: из союзного слова становится вводным словом или модальной частицей. К - модальность зарождается в сфере непосредственного восприятия мира, познания человека, его сознания, сущности.

В ранних произведениях Достоевского «как будто» употребляется в три раза чаще, чем «как бы», а в поздних наоборот¹. Происходит своего рода инверсия.

Значение «как бы» (в отличие от «будто» и «как будто») приблизилось к значению признаковой неопределенности, выражаемой НМ «какой-то» и «как-то»: «… как бы с трудом поворачивая языком» и «… как-то грузно ворочая языком, проговорил мужик («Братья Карамазовы»); «[Митя] все верил, что оно произойдет как бы внезапно, по вдохновению» и «… как-то внезапно явилась необыкновенная уверенность, что она ему не откажет» (там же).

Близость НМ и «как бы» подтверждается их частой совместной встречаемостью: «Какая-то как бы идея воцарилась в уме его -  и уже на всю жизнь и на веки веков» («Братья Карамазовы»).

Неопределенность признака и значение «как бы» суть одного явления одного порядка: оба они увеличивают дистанцию между словом и детонатором. Оба являются семантическими операторами (СО).

Близость «как бы» к значению неопределенности признака ведет к ослаблению в нем истинности оценки. «Как бы» относится не к связке, а к смыслу предиката. В отличие от «как будто», «как бы» не стремится к обособлению, оно семантически тяготеет к предикату.

«Как бы» обращает внимание на не совсем обычный характер признака, оно ориентировано на размытые понятия. Высказывания с «как бы» тяготеют к миру человека – его чувствам и внутренним состояниям, поведению непосредственным реакциям – внутренним и внешним. В текстах Достоевского «как бы» используется почти в исключительно в описании микромира, что имеет некоторую специфику.

________________

¹Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений, 1895, Т.Х, с.269.

Когда речь идет о человеке, наблюдаемое и фокус интереса часто распределяются по разным планам – внешнему (выражение) и внутреннему (содержание). В тексте может присутствовать одно из двух: внешний симптом (Иван как бы весь дрожал) или внутреннее состояние (Иван как бы ничего не понимал). Часто оба компонента объединены в одной номинации: «Иван был как бы вне себя. На лице его выразилось как бы недоумение». Но возможно и разделение внешнего знака и его интерпретации.

Отношения между внутренними состояниями и их внешними проявлениями могут быть спонтанными и конвенциональными, однако четкой границы между ними нет. Важно отметить, что в обоих случаях значима адекватность интерпретации.

Достоевский пользуется двумя методами описания внутреннего мира человека – внешним (с позиции хрониста), и внутренним, исповедальным. В жанре хроники «как бы» употребляется очень часто, в исповеди – редко.

Экскурсы во внутренний мир, сделанные извне, основываются на симптоматике поведения персонажей. Симптом, маркированный «как бы», сигнализирует о начале восстанавливания «психологического дискурса»: «Но вдруг Иван как бы сдержал себя. Он стоял и как бы что-то обдумывал»; «Он [Алеша] шел подле Ракитина скоро как бы ужасно спеша; он был как бы в забытьи, шел машинально» («Братья Карамазовы»). Интерпретация симптомов очень скудна сравнительно со стоящим за ним психологическим феноменом. «Как бы» служит знаком этого несоответствия.

  Очень важно и то, что в концепцию человека, вырисовывающуюся в творчестве Достоевского, входит идея автономности внутренней жизни, ее несогласованности с симптоматикой поведения. Достоевский, рисуя портрет Дмитрия Карамазова, подчеркивает несоответствие кажущегося действительному: Дмитрий казался «гораздо старше своих лет», был силен, мускулист, но в то же время имел болезненный вид; его глаза смотрели «как-то неопределенно»; «взгляд его как бы не повиновался его внутреннему настроению».

В диалогических ремарках и комментариях к репликам «как бы» служит знаком подтекста, намека, скрытого смысла.

Итак, в повествовании от лица стороннего наблюдателя «как бы» выполняет в текстах Достоевского следующие функции:

1) служит знаком несоответствия или неполного соответствия внешнего симптома коррелятивному ему психологическому феномену;

2) транспортирует внешние симптомы в психологический или метафизический план, приравнивая последующее слово к символу.

Теперь рассмотрим методику описания внутреннего мира человека «изнутри», а именно структуру рефлектирующего сознания.

В самих исповедальных текстах «как бы» встречается редко, поскольку наблюдатель и наблюдаемый соединены в одном лице. Но именно в этих текстах описано то внутреннее устройство, которое вызывает в жизни «как бы».

Речь идет о распаде, расслоении сознания «подпольного человека»¹ и рассогласованности разных уровней, в результате которой утрачивается целостность эмоциональных переживаний. Переживания «подпольного человека» не поддаются однозначной квалификации: копия становится подлинником, безверие – верой, решительность – бездействием.    

Неоднозначность проскальзывает и во внутреннем мире положительных героев. Даже Алеша Карамазов, еще не выйдя из монастыря, говорит, что в Бога-то он не верит.

Восприятие меняющегося мира обращает его в «кажимость».

Исповедальный текст, таким образом, проясняет одну из причин склонности Достоевского к употреблению «как бы» и некоторых других знаков «кажимости».

________________

¹Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений, 1895, Т.Х, с.269.

Исповедальный текст, таким образом, проясняет одну из причин склонности Достоевского к употреблению «как бы» и некоторых других знаков «кажимости».

Она коренится в его концепции внутреннего мира человека, «хамелеонности» (Розанов)¹ его сознания, смешанности в душе человека добра и зла, безобразия и красоты. В таком мире утрачены подменность. Поэтому ко всему может быть предпослано «как бы».

Если говорить о функции наречной частицы «как бы», то она состоит в следующем: в концепте выделяются периферийные функции, к которым может присоединиться черта (или черты), данному понятию не свойственные.

Например, кого-нибудь называют «как бы» мужем (или полумужем), то этим смещают понятие в сторону «сожителя». Это вызвано обилием в природной и социальной жизни промежуточных явлений, сочетающих черты разных категорий объектов и разных типов ситуаций.

Художественный мир Достоевского состоит почти исключительно из промежуточных идей, эмоций, людей, ситуаций. Этим объясняется его пристрастие к семантическим операторам, промежуточным понятиям. В черновых тетрадях Достоевского встречаются записи, подчеркивающие несоответствие «оболочки» и «содержимого», например «Это какой-то господин, имеющий вид негосподина».

Достоевский демонстрирует недостаточность и поверхность языковой таксономии человеческого мира, в том числе неадекватность социологизированной классификации людей тем прообразом, которые положены в основу творения. Он видит глубокий разрыв между поведением человека и его нравственной сущностью. «Правда человека» не совпадает с «правдой» о человеке. В «Преступлении и наказании» мы встречаем «праведного убийцу», «проститутка» является «святой».

__________________

¹Розанов В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях / Под общ. ред. А. Николюкина. – М.: Республика, 1995, с.376-378.

«Как бы» приобретает в текстах Достоевского функцию семантического коэффициента – правки к стандартным и статическим  концептуальным системам при их положении к явлениям жизни. Нужда в такого рода правках была велика у Достоевского в силу особой новизны его отношения к жизни и миру.

1.4. Неуправляемые действия

Другая характерная для стиля Достоевского черта – синтаксис неуправляемых действий, выхлопы «из глубины». К этим прорывам и порывам «весьма кстати прислужилось» и наречие «вдруг»: выхлопы происходят внезапно и для наблюдателя, и для самого агенса. В один контекст с негативными конструкциями, обозначающими неуправляемые действия, как видно из выше приведенных примеров, входят знаки неопределенности и семантический оператор «как бы». Неопределенность признака, модальность, «кажимости», негативные конструкции, маркеры внезапности очень часто употребляются совместно, взаимодополняя друг друга.

Стихийность поведения – одна из наиболее характерных черт персонажей Достоевского, положительных в том числе. Их суть всегда обнаруживает себя в неожиданных для них самих мыслях, движениях, поступках.

«Природа» героев Достоевского обслуживается синтаксисом неуправляемых действий, представляющих агенса то как орудие действия неведомых сил, то как предмет, кем-то (или чем-то) влекомый, то как локус, в котором разыгрываются драмы и мистерии.

Персонажам Достоевского что-то думается, ими что-то говорится, из них что-то вырывается. Их постоянно куда-то безудержно несет и заносит, в них что-то бушует, загорается и разгорается, их что-то обуревает. Действие превращается в событие: не человек совершает поступки, а с ним или в нем что-то совершается; не человек что-то делает, а с ним или в нем что-то делается: Митя оскорбил ее [Катерину Ивановну] изменой до глубины души, и душа не простила. Минута же мщения слетела неожиданно, и все так долго и больно скоплявшееся в груди обиженной женщины разом, и опять-таки неожиданно, вырвалось наружу» ((«Братья Карамазовы»). «Все это совершалось в нем [Степане Верховенском] по какому-то вдохновению: он и сам, еще за секунду не зная, что пойдет потчивать бабенку» («Бесы»).

  В мире Достоевского все чрезвычайно и происходит «по вдохновению» - неизбежно, неожиданно, неудержимо, самопроизвольно; ср.: Ракитин восклицал ненапрасно. Скандал действительно произошел, неслыханный и неожиданный, все произошло «по вдохновению» («Братья Карамазовы»); [Катерина Ивановна] сама, до последней минуты не знала: расскажет она этот эпизод или нет и ждала какого-то вдохновения (там же).

В мире Достоевского действует принцип обманутого ожидания. Герои делают не то, что хотят, их действия обратны намерениям, их проявления неожиданны для окружающих, равно как и для них самих. Например: И вдруг он [Митя] совсем неожиданно для всех и , уже конечно, для самого себя, бросился на стул и залился слезами (там же); Митя опять привскочил было с видимым намерением снова разразиться тирадой, но вышло другое. – Выпьем, пан! – оборвал он вдруг вместо речи. – Господи! А я думала, он опять говорить хочет, - нервозно воскликнула Грушенька (там же); Дойдя до ворот своего дома и уже взявшись за ручку звонка, он [Иван] остановился… Вдруг он бросил звонок, плюнул и быстро пошел опять совсем на другой, противоположный конец города (там же).

Прерывистость, незавершенность действия героев Достоевского постоянно выходит из-под контроля. Синтаксис неуправляемых действий очень разнообразен. В его основе лежат безличные предложения, описывающие природные явления или состояние среды, а также личные конструкции, в которых имя агенса занимает зависимую позицию, субъект же обозначает некую силу, владеющую человеком. Этим же целям служат глаголы, представляющие поведение человека как поведение неконтролируемое, поведение животного: понести, занести, залететь, закусить удила, разпуздаться, сорваться (с цепи), вырваться и т.д.

Все эти и другие средства обозначения неконтролируемых действий широко представлены у Достоевского. Даже когда речь идет о неподконтрольных состояниях психики, значение неконтролируемого подчеркивается: Ему [Ивану Карамазову] начало чувствоваться (вместо «он почувствовал»).

Вот несколько примеров, где Достоевский описывает неконтролируемые действия: Крикнул я тогда без намерения,даже за секунду не знал, что так крикну: само крикнулось – уже черта такая в душе была («Подросток»); Только, Алеша, ужас я что говорю, а вовсе не говорю об чем надо?; Я стал на том, что до 30 лет и само проживается силою жизни, обаянием кубка, обманами то есть («Братья Карамазовы», черновой вариант); Но, глупый дьявол, который подхватил и нес Федора Павловича на его собственный нервах куда-то все дальше в позорную глубину, подсказал ему это бывшее обвинение («Братья Карамазовы»).

А вот разговор, положивший начало «договорным» отношениям между Иваном Карамазовым И Смердяковым: «Прочь, негодяй, какая я тебе компания, дурак!» - полетело было с языка его, но к величайшему удивлению, слетело с языка совсем другое: - Что батюшка спит или проснулся? – Тихо и смиренно проговорил он себе самому неожиданно и вдруг, тоже совсем неожиданно, сел на скамейку («Братья Карамазовы»); Такая же нечаянность произошла и на следующий день: когда он [Иван] уселся в тарантас, Смердяков подскочил поправить ковер. – Видишь… в Чермашню еду <…>, - как-то вдруг вырвалось у Ивана Федоровича, опять как вчера, так само собою слетело да еще с каким-то нервным смешком. Долго он это вспоминал потом («Братья Карамазовы»).

Стихийность характеризует поведение даже достаточно сдержанных положительных героев, таких как Алеша Карамазов: - Я это понимаю, - вдруг брякнул Алеша. – Быдто? И впрямь, стало быть, ты это понимаешь, - с злорадством проговорил Ракитин. – Ты это нечаянно брякнул, это вырвалось. Тем драгоценнее признание… Ты сам Карамазов вполне – стало быть, значит что-нибудь порода и подбор. По отцу сладострастник, по матери юродивый. Что держишь? Аль правду говорю («Братья Карамазовы»). Так в нечаянном слове в Алеше обнаруживается карамазовская кровь.

Подпольный человек говорит: «Мы мертворожденные, да и рождаемся давно уже не от живых отцов… Скоро выдумаем рождаться как-нибудь от идей (Записки из Мертвого дома).

Оказывается все же, что братья Карамазовы, столь глубоко  «идеологизированные», рождены не «от идеи», а от Федора Павловича, унаследовали его природу (или породу), причем, с наибольшей полнотой она выразилась в Иване, самом идейном из братьев. Природа как раз и проявляется в неуправляемых действиях.

При таком мироощущении жизнь представляется не как движение к цели, а как стихийный поток, несущий человека в неведомом направлении и грозящий катастрофой, но, думает человек, авось пронесет. И прорисовывается метафора жизни как силы, носящей человека в пространстве – по лесам и полям, забрасывающий его в поднебесье и низвергающий в бездну.

Стихия несет героев Достоевского не вдаль, а скорее вниз. Тема падения проявляется уже в «Записках из Мертвого дома»). Вот как пишет Достоевский о состоянии человека, у которого «вдруг что-нибудь сорвалось» и он совершил преступление: «Все это может быть похоже на то ощущение, которое под ногами, так что уже сам наконец рад броситься вниз головою: поскорей, да и дело с концом!.. Он напускает на себя какую-то отчаянность и такой «отчаянный» иногда сам уже поскорее ждет наказания, ждет «чтобы порешили его»¹.

___________________

¹Ф.М. Достоевский. Полное собрание сочинений. 1895, т 4, с. 88, курсив автора

Тема падения постоянно звучит в романах Достоевского. В «Бесах» она задана эпиграфом: «Бесы, вышедшие из человека, вошли в свиней, и бросилось стадо с крутизны озера и потонуло». Хронист пишет о Степане Трофимовиче: Мне почему-то представлялось, что и у него санки полетели с горы («Бесы»), Катерина Ивановна говорит о Дмитрии, что он не ушел от нее твердым шагом, а полетел с горы («Братья Карамазовы»); Капитан Снегирев имел вид человека, решившего полетать с горы; Алеша начал лепетать как будто полетев с крыши («Братья Карамазовы»).

Вдохновение влечет героев Достоевского не ввысь, а вниз. Когда падают боятся разбиться о дно, но когда летят в бездну, страх и наслаждение вызваны движением без движений. Дмитрий Карамазов говорит брату Алеше: Испытал ты, видел ты во сне, как в яму с горы падают? Ну так я теперь не во сне лечу. И не боюсь, и ты не бойся. То есть боюсь, но мне сладко То есть не сладко, а восторг… Потому что, если уж полечу в бездну, то так-таки прямо головой вниз и вверх пятами («Братья Карамазовы»).

Полет вниз – это падение и вдохновение, ужас и наслаждение, отчаяние и отчаянность. Движение вниз стало безграничным. Перед человеком и в нем самом зинул беспредел. Герои Достоевского не удерживаются на краю. Шатов говорит Ставрогину: О! Вы не бродите с краю а смело летите вниз головой («Бесы»).

Герои Достоевского бессильны перед Силой. Они срываются и летят в бездну. Прокурор говорит на суде: «… мы натуры широкие, карамазовские, … способные разом созерцать обе бездны, бездну над нами, бездну высших идеалов, и бездну под нами, бездну самого низшего и зловонного падения»; И хотя истинно бездонны небеса, дно всегда внизу. Понятие бездны ассоциируется с низом. «Бездна над нами» - это запрокинутое к небесам дно», сублимированный низ, одухотворенная природа¹.

________________

¹Братья Карамазовы, т. 15, с. 120.

Достоевского не интересует режим эволюционного развития. Путь человека имеет кульминационный момент, в который происходит нравственный переворот: бездна под ногами превращается в бездну над головой.

Происходит своего рода слом судьбы в духе девиза ибсеновского Бранда: Чем ниже пал, тем выше поднимись. Нравственный переворот становится жизненной целью «нецелеустремленных» героев Достоевского. Переворот предполагает столкновение и борьбу сил, действие и противодействие. У Достоевского они никак не могут прийти в равновесное состояние.

Человек Достоевского – бунтовщик. Он отвергает правила, законы, нормы и даже сами основы бытия. Язык выводит внутренние силы вовне и приводит их в столкновение с человеком. Если действующая сила не идентифицируется, т.е. не получает названия, то такая ситуация описывается безличными предложениями.

Природа и «идеология», сосредоточенная в «усиленном сознании», обе претендуют на руководство поведением человека, создавая конфликт. Тема адекватности поведения человека была очень важна для Достоевского. Не случайно его привлекали сюжеты криминальные, ставящие человека в экстремальные условия. Достоевского особенно интересовали два типа ситуаций – поведение «по природе» и поведение «по договору».

Первое – в зависимости от натуры человека – ведет к жертве собой или преступным акциям, второе обычно приводит к преступлениям.

Таким образом, Главным вопросом становится тот, что приводит к выяснению, что вводит человека в грех – природа или идея. А ответ на этот вопрос заключается в стихийной составляющей в русском характере «ровно как в языке».

Стихия же немыслима без широких просторов, широких натур и широты души. Есть соответствие между необъятностью, безграничностью, бесконечностью русской земли и русской души¹. И там и тут действует стихийная сила.

    

1.5. Вставные конструкции

   

В числе особенностей, характеризующих стиль Достоевского в синтаксическом и пунктуационном отношении, обращают на себя внимание вводные и вставные конструкции. Ни один из русских писателей – его предшественников и современников, а также авторов, писавших после него, - не прибегал так часто в своих произведениях к этим синтаксическим единицам речи.

Достоевский использовал вводные и вставные конструкции, которые обычно трактуются в грамматиках как слова или предложения, грамматически не связанные с контекстом и служащие для выражения модальности или являющиеся дополнительными замечаниями.

Однако особенно часто он употреблял в качестве вставных такие синтаксические единицы, которые выступали в речи прежде всего в обычных грамматических связях словами основного текста: Затем Раскольников передал (довольно сухо) разговор свой со Свидригайловым. «Лизавета была младшая, сводная (от разных матерей) сестра старухи»; «Убив ее, положил взять у ней ровно столько, сколько мне надо для первого шага, и ни больше ни меньше (а остальное, стало быть, так и пошло бы на монастырь, по духовному завещанию – ха-ха!)…»; «Собственно до всех этих учений, мыслей, систем (с которыми Андрей Семенович так на него накинулся) ему) ему никакого не было дела» (Преступление и наказание).

___________________

¹Бердяев А.А. Русская идея// Вопросы философии. 1990 №1, с. 78

Грамматические (и соответственно – смысловые) связи синтаксических единиц с членами основного контекста в таком употреблении не исчезают, но ослабляются, совмещая в себе свойства членов предложения или предложений и вставных выражений.

На сущность таких синтаксических единиц есть разные точки зрения. В академической «Грамматике русского языка» (М., 1954) все они рассматриваются как вставные, в то время как профессор А.Н. Гвоздев в своем учебнике в разделе о вставных предложениях, склоняется к тому, сто те из них, которые связываются с контекстом подчинительными союзами, лишь «сближаются с вставными предложениями», оставаясь все же предложениями придаточными (Современный русский литературный язык, М., 1948).

Значение дополнительного замечания, характерное для всех рассматриваемых синтаксических единиц (члены предложения и сочиненные или подчинительные предложения) и объединяющие их собственно вставными конструкциями, позволяет считать первую точку зрения все же более оправданной. Нельзя не учитывать и пунктуационной стороны дела – последовательного употребления при этих выражениях скобок, обычно используемых для выделения вставных конструкций.

Большая близость таких единиц к вставным отчетливо ощущается у Достоевского на фоне его общей склонности к вставным выражениям. Он свободно преобразует в вставные, заключая в скобки, различные члены предложения и предложения, связанные с контекстом всеми известными видами синтаксической связи.

Так, у него нередки случаи вставного использования элементов, связанных сочинительной связью. Вот, например, такое употребление однородных членов и предложений, формально связанных с основным контекстом сочинительными союзами: «Вопрос (и весь крик)  был очень бестолков Вечный муж); «О  «рыцаре бедном» все говорили (и «смеялись») еще месяц назад» (Идиот); «Я служил, чтоб было что есть (но единственно для этого)» (Записки из подполья); «Вы знаете, мы собрались здесь все вместе совершенно случайно (и я так рада, так этому рада)…» (Дядюшкин сон); «На кровати оставался один только голый, ветхий и масляный тюфяк (простыни на нем никогда не бывало)» (Господин Прохарчин).

Но чаще всего у Достоевского вставочный характер приобретают единицы, связываемые разными видами подчинительной связи. Встречаются у него «вставные члены предложения», а именно разного рода обстоятельства: «Он выжил, создал и набросал на бумагу стройный эскиз создания, на котором (по молодости своей) в нетворческие минуты строил самые вещественные надежды» (Хозяйка); «Я пришел (совсем не по-людски) вам обо всем вперед объявить, а все-таки прямо вам говорю (тоже не по-людски), что мне это будет невыгодно» (Преступление и наказание)

Определения: «Кроме этого (превосходного) дома, пять шестых которого отдавалось внаем, генерал Епанчин имел еще огромный дом на Садовой» (Идиот); «Я вошел в домик Федосея Николаича (благоприобретенный-с)» (Ползунков).

Приложения: «Сегодня отец после обеда познакомил меня с Александриной (одна француженка)» (Униженные и оскорбленные).

Подлежащее и сказуемое как организующие центры предложения, без которых выражение мысли затруднительно, подобным образом употребляются лишь тогда, когда имеют второстепенный характер и входят в ряд однородных членов.

Также употребляется и иногда встречаемое у Достоевского «вставное» дополнение: «Ну, да все, что я говорил (и про другое тут же), это все было вздор» (Преступление и наказание).

Как вставочные, свободнее употребляются обособленные распространенные второстепенные члены предложения, вообще отличающиеся некоторой смысловой самостоятельностью и в известной мере сами по себе имеющие характер дополнительного сообщения: «Так думал и умненький мальчик Смуров (первый пришедший мириться с Илюшей)» «Братья Карамазовы»; «Скоро глаза его остановились на маленькой Лидочке (его любимице), дрожавшей в углу» (Преступление и наказание); «Офицер вежливо (закрывая, впрочем, лицо платком), обратился к князю» (Идиот).

Возможно и «вставное» дополнение с предлогом: «Узнав, что бабушка и не думает уезжать, а напротив, отправляется опять в воксал они во всем конклаве (кроме Полины) пришли переговорить» (Игрок).

Еще чаще, как вставочные, употребляются у Достоевского придаточные предложения – определительные, причинные, условные, уступительные, временные и образа действия: «Со мною в этот вечер Х который я никогда в жизни не забуду) случилось происшествие чудесное» (Игрок); «Как истинный друг ваш, прошу вас (ибо лучше друга не может быть у вас в эту минуту) опомнитесь!» (Преступление и наказание); «Отец Амалии Ивановны (если только у ней был какой-нибудь отец), наверно какой-нибудь петербургский чухонец» (там же); «Она беспрестанно говорила об этом, вступала в разговор и на улице (хотя Дуня постоянно сопровождала ее)» (там же); «Итак, стоило только потихоньку войти, когда придет время, в кухне взять топор, а потом, через час (когда все уже кончится) войти и положить обратно» (там же); «Тот взглянул на него, улыбнулся, погрозил ему пальцем и потом, страшно нахмурив брови (как будто в этом заключалась вся сила и весь успех работы), уставился глазами в бумаги (слабое сердце).

Присоединительные предложения (иногда члены предложения), вообще являющиеся добавочными суждениями или замечаниями, особенно легко преобразуются во вставные. Можно указать на значительное количество присоединительно-вставных конструкций и с сочинительными, и с подчинительными союзами.

«За месяц до нашего несчастья он купил мне серьги, тихонько от меня (в я все узнала), и радовался, как ребенок» (Униженные и оскорбленные); «Я ни на что не могла решиться и ограничилась одними мечтаниями (и бог знает какими мечтаниями!)» (Бедные люди)..

Присоединительный характер имеют и многочисленные у Достоевского бессоюзные «межфразовые» (стоящие на границе между самостоятельными высказываниями) вставные предложения: «Петр Петрович даже как будто вздрогнул. Это заметили все. (Потом об этом вспоминали.) Лебезятников шагнул в комнату» (Преступление и наказание).

При помощи скобок, как и вставные предложения, иногда Достоевский выделяет и авторские слова, разрывающие прямую речь: «А впрочем (спохватился вдруг мистер Астлей), я уже сказал вам» (Игрок).

Вероятно, в таких случаях имеет место преимущественно пунктуационное своеобразие. В примере «Но я не оправдываюсь (поспешила, заметив насмешливую улыбку на губах его): я во всем виновата» (Неточка Незванова) – скобки употреблены, очевидно, потому, что они позволяют сохранить двоеточие, указывающее на причинно-следственные отношения между двумя предложениями.

При обычной пунктуации – тире с запятыми – постановка двоеточия была бы невозможна, а следовательно, был бы потерян существенный смысловой оттенок.

Свойственная произведениям Достоевского многоплановость повествования в известной мере осуществляется именно за счет введения в контекст вставных конструкций, позволяющих в более или менее сжатом виде указать на дополнительные детали, события, персонажи, показать их признаки и т.п.

Характерные прежде всего для уставной формы речи, вставные конструкции оказываются одним из важных средств ее воссоздания. В речи персонажей, кроме того, они используются как характерологическое средство поскольку в значительной мере именно через эту речь Достоевский раскрывает душевный мир своих героев. В репликах и монологах вставные конструкции применяются чрезвычайно разнообразными творческими замыслами и полная классификация их вряд ли осуществима.

Рассмотренные виды вставных конструкций (собственно вставные и преобразуемые во вставные члены предложения и предложения), и случаи их применения в той или иной мере известны и в произведениях многих русских писателей, но только у Достоевского они получили максимальное распространение, особенно за счет преобразования во вставные слов и предложений, грамматически связанных с контекстом.

Творчество Достоевского отличается концентрированностью и целенаправленностью в применении этого средства выразительности для глубокого раскрытия психологического разнообразия и сложности душевного мира человека.

II Язык произведений Ф.М. Достоевского

2.1. Принципы речевой выразительности

 

«Таинственное орудие, которым Достоевский проникает вглубь людей, - писал Стефан Цвейг, - это – слово.

Принципы речевой выразительности героев Достоевского формировались под непосредственным воздействием Гоголя, в творчестве которого нашла широкое отражение стихия народной разговорной речи.

Перед Достоевским стояла задача изобразить внутренний мир героев из низшей социальной среды «с помощью их речевой самораскрытия» (Виноградов). Эту задачу молодой писатель осуществил в своих первых произведениях – «Бедные люди» и «Двойник».

В творчестве Достоевского нашло выражение дальнейшее развитие различных стилей гоголевского повествования – комического и лирического.

В первых произведениях писателя его новаторство наиболее заметно проявилось в изменении функции авторского «слова».

Молодой Достоевский, что особенно привлекало внимание современников, отказывается от авторского комментирующего слова, ведя рассказ в «Бедных людях» от лица самих героев, а в «Двойнике» - «ль себя, но совершенно языком и понятиями» Голядкина.

Белинский увидел в этом «бесконечно могущественную способность объективного созерцания явлений жизни, способность, так сказать, переселяться в кожу другого, совершенно чуждого ему существа» (IX 565).

Напротив, реакционная критика и умеренно-консервативная критика выступила с резкими возражениями против гуманного пафоса «Бедных людей» и употребления писателем народно-разговорных форм речи, увидев в их авторе лишь неудачного подражателя Гоголя.

В вину Достоевского ставилось то, что «наряду с нянюшкиными словечками он любит еще употреблять народные прилагательные: широко разросшиеся, зелено раскинувшиеся и т.д.» (рецензия А. Никитенко в «Библиотеке для чтения», март, 1846 г.).

Высоко оценивая «Бедных людей», «Двойника», Белинский вместе с тем отмечал их некоторую растянутость (особенно второй повести), что было обусловлено, по его мнению, «частым» и, местами, вовсе ненужным повторением одних и тех же фраз, как, например: «Дожил я до беды… Эка беда ведь какая!..»

Достоевский значительно сократил также уменьшительно-ласкательные формы в речи. 

Наиболее удивительным творческим даром Достоевского Белинский считал его умение передать «трагический элемент», пронизывающий весь роман, не только «словами, но и понятиями» самих героев. Некоторые стилистические изменения дают возможность как бы наглядно ощутить это мастерство писателя.

Освобождаясь от внешнего комизма некоего «театрального эффекта», Достоевский стремился оттенить суровый драматизм самой жизни. В этом отношении интерес представляет следующая правка:

«Я живу в кухне, то есть что я? Обмолвился!» («Петербургский сборник»). – «Я живу в кухне, или гораздо правильнее будет сказать вот как: тут подле кухни есть одна комната…»

Стилистическая правка текста ранних произведений дает возможность проследить формирование принципов речевой выразительности Достоевского. В этом отношении характерна работа писателя над романом «Неточка Незванова».

Задуманный как большое произведение в шести частях о жизни героини с раннего детства, роман не был окончен из-за ареста писателя в 1849 г. После возвращения с каторги Достоевский отказался от мысли продолжить роман и придал своему замыслу вид повести.

С изменением общей композиции произведения – превращением его из «истории одной женщины» в историю формирования характера юной героини – Достоевский ввел некоторые изменения в принципы повествования. Он тщательно правил те места, где Неточка выступает в роли рассказчика, вспоминающего далекое прошлое или слишком рационалистично, «по-взрослому» оценивает те или иные события.

Стилистическая правка романа, однако, диктовалась не только сюжетно-композиционными соображениями писателя, но и тем, что в начале 60-х годов в творчестве Достоевского постепенно начинают вырабатываться новые принципы художественного повествования. В этом смысле показательно то, как писатель стремится освобождаться от длинных периодов, от романтической абстрактной фразеологии.

Характерна работа Достоевского и над портретным описанием Александры Михайловны: «Черты лица ее никогда не изгладятся из моей памяти. Они были строго правильными, а худоба и бледность, казалось, еще более возвышали античную прелесть ее красоты (в журнальном варианте). – Они были правильны, а худоба и бледность, казалось, еще более возвышали строгую прелесть ее красоты (в издании 1860 г. Ср.: т. 2, стр. 180).

В целом работа над романом «Неточка Незванова», с его атмосферой таинственных предчувствий, психологических странностей и загадок, полуосознанных переживаний, послужила для Достоевского своеобразной подготовкой к созданию новых принципов напряженно психологического, занимательно острого повествования в «романах-трагедиях» 60-70-х годов.

«Неточка Незванова», как и предшествующие ей «Белые ночи», написана в иной манере ведения рассказа, нежели «Бедные люди. Хотя повествование дано от лица героя, его основу составляет не живая разговорная речь, а условное лирически описательное «слово» повествователя.

В «Белых ночах», названных в подзаголовке «Из воспоминаний мечтателя», сказывается ориентация на традиции русской романтической прозы с ее повышенной метафоричностью, развернутыми сравнениями, олицетворениями, длинными периодами, придающими повествованию спокойно-созерцательный, холодноватый характер. 

Таким образом, в оборотах фраз в отдельных выражениях ранних произведений Достоевского еще чувствуется, как отмечал Белинский (IX, 550-552), сильное влияние Гоголя.

В ином виде теперь предстали развернутые сравнительные обороты союзом «как будто», неопределенными местоимениями, наречием «вдруг»,      столь характерные для петербургских повестей Гоголя и ранней прозы Достоевского. 

Вот впечатления Раскольникова от звонка колокольчика в квартире Алены Ивановны:

«Звонок брякнул слабо, как будто был сделан из жести, а не из меди. В подобных мелких квартирах таких домов почти все такие звонки. Он уже забыл звон этого колокольчика, теперь этот особенный звон как будто вдруг ему что-то напомнил и ясно представил…».

Отрывок весьма показателем для прозы Достоевского позднего периода. В нем обнаруживаются общие стилевые особенности писателя - пристрастие к повторению некоторых слов «как будто», «вдруг», «что-то», повторение местоимений, прилагательных («такой»), создающие впечатление речевой небрежности (так, по поводу «Униженных и оскорбленных» Добролюбов замечал, что все герои «любят вертеться на одном и том же слове и тянуть фразу, как сам автор».

И в то же время отрывок типичен для прозы именно зрелого Достоевского. Это краткое описание – не нанизывание однородных сравнений, дающих исчерпывающую характеристику определенного состояния (как в «Неточке Незвановой»), а последовательное развитие «события» - своеобразная микросценка, которая включает и впечатление героя от предмета (как будто из жести), и его размышление (все такие звонки), и скрытую связь с «тайным» - предыдущими событиями (что-то напомнил).

Описание внутреннего состояния, еще довольно смутного, для читателя далеко не ясного состояния героя, данное в формах объективного повествования, заканчивается точной авторской характеристикой – спокойной, «протокольной» оценкой внешнего действия.

Интонационно-синтаксический рисунок словесного строя романа приобретает особую выразительность на стыке различных, по существу, контрастных ритмов повествования. Таково, например, описание комнаты Мармеладова и его объяснение с Катериной Ивановной, переходящее в общий скандал.

Размеренная мелодия спокойного бытописания сменяется стремительным ритмом надвигающегося скандала.

Речь постоянно сжимается, становится упругой. «Нейтральное», спокойное описание таит в себе возможность взрыва.

Сцена скандала исключительно динамична и экспрессивна, что достигается быстрой сменой глаголов движения, а также использованием в авторском повествовании некоторых метафорических слов и выражений.

Экспрессия авторской речи точно передает уничтожающую идейно-эмоциональную оценку этого пошлого, низменного, страшного мира, равнодушного и бесчувственного к чужому страданию. Использование писателем разных ритмов и видов повествования – размеренного «протокольного» и стремительного, эмоционально взволнованного – еще более усиливает общий трагический колорит изображаемой ситуации.

Характерно, что, работая над текстом романа, Достоевский стремится усилить впечатление нарастания, динамики событий. Так, в черновых автографах (очень близких к окончательному тексту) эта сцена была написана менее динамично и экспрессивно.

В определенной мере в романах Достоевского находят развитие традиции пушкинской «быстрой» прозы, в которой основную нагрузку несет глагол и существительное, использованные в их прямом, номинативном значении.

Сравним начало «Преступления и наказания»:

«На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль  и та особенная летняя вонь, известная каждому петербуржцу…».

Картина исключительно эмоциональная, хотя дана очень «экономно». Экспрессия, нарастание напряжения достигается с помощью «нанизывания» однотипных существительных. И заключительный, обобщающий вывод дан в той же «протокольной» манере, хотя каждое слово передает здесь авторскую «субъективную» оценку:

«Нестерпимая же вонь из распивочных… и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершили отвратительный и грустный колорит картины».

Идейно-эмоциональная оценка изображаемого высказана открыто, подчеркнута эпитетами «отвратительный», «грустный»; тем не менее спокойный сдержанный ритм рассказа придает повествованию глубоко объективный, «внеличностный» характер.   

В целях индивидуализации характера в «Преступлении и наказании» Достоевский широко использует живую разговорную речь, просторечие, чиновничий жаргон. «Слово» героя в полной мере очерчивает его характер. Такова скупая, маловыразительная, бюрократически деловая речь Лужина с его излюбленными «весьма и весьма».

Это выражение, типичное для письменной речи самого Достоевского, в романе становится яркой формой оценки социальной сущности «промышленного» человека Лужина с его убогой, узко эгоистической моралью собственника.

Такова и строго практическая речь «процентщицы» Алены Ивановны с ее характерным «стало быть» - сухим, прозаичным, в отличие от взволнованного, эмоционального употребления этих слов Раскольниковым.

Нейтральное, привычно разговорное выражение, постоянно встречающееся и в авторской деловой речи в романе приобретает глубоко эмоциональную выразительность.

Большой интерес представляет речь Мармеладова. По-чиновничьи витиеватая, насыщенная канцеляризмами, выражениями угодливой вежливости, речь «пьяненького» Мармеладова внешне напоминает форму высказываний «маленького человека» Девушкина. На самом деле она значительно сложнее.

Это находит свое выражение в том, что в бытовое просторечие, в чиновничью фразеологию вклиниваются слова и выражения «высокого» стиля – библеизмы, славянизмы и архаизмы. И здесь же типичная бытовая простонародная речь с типично сентиментальным оттенком, раскрывающая социально-бытовое лицо Мармеладова, его склонность к сентиментальным излияниям, характерным для мелкочиновной и мещанской полуобразованной среды.

Но высшее достижение Достоевского как создателя нового, социально-философского полифонического романа – это монологическая речь центрального героя, в сжатой, афористической форме, раскрывающая сложнейшие нравственно-философские проблемы. Семантическая многозначность высказываний героя, полных иронии и трагизма, их скрытый «подтекст» дразнят воображение читателя.

Таковы афористически заостренные обороты речи Раскольникова, в которых находит отражение сложнейшая гамма чувств героя: и его боль за униженного человека, и горькое разочарование в справедливости миропорядка, и индивидуалистическая гордость.

«Преступление и наказание» - трагический социально-философский роман, глубоко раскрывающий внутренний мир человека, исполненный, говоря словами писателя, «реализма в высшем смысле». Эти основные структурные особенности романа нашли непосредственное отражение в его словесно-изобразительных принципах.

 

2.2. Изобразительный синтаксис

  

Синтаксис художественного текста, как и синтаксис любого речевого произведения, является необходимой организующей частью его структуры.

Средства изобразительного синтаксиса, т.е. синтаксические формы, которые (одни или в сочетании с другими языковыми средствами, прямым своим значением или своим символическим смыслом) способствуют созданию определенного художественно-образного впечатления, по-разному у разных писателей участвуют в обрисовке названных объектов.

Можно говорить, следовательно, об индивидуально-авторском характере использования изобразительных потенций синтаксических средств.

Обратившись к творчеству такого писателя, как Достоевский, мы не встретим, например, в его произведениях описательных «пейзажных полотен», в которых картины природы и «заинтересованное» отношение к ним автора являлись бы самостоятельным объектом синтаксического изображения, что чрезвычайно характерно, как мы знаем, для писательской натуры Тургенева.

Изобразительный синтаксис Достоевского «равнодушен» к природе, как таковой, и к «неживым» предметам: он чутко направлен прежде всего на отражение душевного мира человека (эта функция изобразительного синтаксиса по-своему и по-разному проявляется, разумеется, и в творчестве многих других писателей).

В данной статье мы обратимся к случаям использования средств синтаксической изобразительности в тексте романа Достоевского «Преступление и наказание».

Формы синтаксической изобразительности, используемые в романе «Преступление и наказание», чрезвычайно разнообразны. В последующем изложении будут лишь иллюстративно представлены самые объекты синтаксического изображения и раскрыта его эстетическая направленность.

Особо следует подчеркнуть, что синтаксические формы, выполняющие изобразительные функции, «обычно находят в структурном сочленении со значениями самих слов».

Начнем с рассмотрения основного компонента художественной действительности в романе – образов персонажей. Изобразительные возможности (наряду с лексическими, а также фонетическими средствами) синтаксиса используются Достоевским при воспроизведении прямых высказываний героев – главных и второстепенных.

При участии средств синтаксической характерологии лепятся в тексте романа выразительные, почти «живописные» социальные облики людей. Такой способ изображения используется в отношении эпизодических персонажей.

Изобразительный синтаксис используется Достоевским и при создании речевых характеристик персонажей как индивидуальных свойств их личности. Колоритно индивидуализированы речи таких персонажей, как Мармеладов, Порфирий Петрович, Лужин, Свидригайлов, Разумихин, Катерина Ивановна. «Удивительна канцелярщина Лужина, такая серьезная еще в «Бедных людях». Но еще выразительнее ироническая небрежность Свидригайлова и восторженная фигуральность Разумихина, - пишет в своем очерке о Достоевском поэт и критик И.Ф. Анненский.

Посредством прямой речи персонажей не только создается тот или иной конкретный облик «говорящего» героя, но в нем воспроизводится общая атмосфера, ситуация речи. Так, ситуация непринужденности, непосредственности, возникающая во время общения персонажей, отражается в их репликах.

Достоевский искусно имитирует особенности разговорного строения фразы. «Разговорные» фразы встречаются в диалогической речи разных персонажей. Например, в речи Раскольникова:

- Катерина Ивановна в чахотке, в злой; она скоро умрет… (245);

в речи Порфирия Петровича:

- Одним словом, если припомните, проводится некоторый намек на то, что существуют на свете будто бы некоторые такие лица, которые могут… то есть не то что могут, а полное право имеют совершать всякие бесчинства и преступления (198-199).

При всем художественном внимании Достоевского к типологическому построению речевых образов персонажей и к реалистическому воспроизведению речевых ситуаций, все же особое значение в этом романе, сердцевину которого составляет психологическая история преступления и его нравственных последствий, имеет изображение в прямых высказываниях героев (и прежде всего Раскольникова) внутреннего состояния человека в момент речи.

По замечанию исследователя творчества Достоевского Н.М. Чиркова, «главный предмет в произведениях писателя – душевный мир героев – не отделим от приемов изображения этого мира Достоевским».     

Разнообразными формами экспрессивного синтаксиса и их сочетаниями, иннотационно-ритмическим строением фраз и контекстных единств создается в тексте романа иллюзия непосредственного звучания почти всегда взволнованной речи трагического героя Достоевского – Раскольникова, тонко передаются переливы и нюансы его настроения и психического состояния во время «говорения»: скрытое и явное раздражение, предельное нервное возбуждение, невменяемость, замешательство, смущение, истерическое исступление, страх, растерянность.

С помощью иннотационно-синтаксических средств изображается также внутреннее состояние других героев романа: злобное раздражение растерявшегося Лужина, болтливая восторженность подвыпившего Разумихина, беспомощное отчаяние Катерины Ивановны, горестный «плач» Пульхерии Александровны.

Однако самой примечательной чертой внутренних монологов главного героя романа является их диалогичность. «Монологическое» слово Раскольникова, - пишет М.М. Бахтин, - поражает своей крайней внутренней диалогизацией и живою личной обращенностью ко всему тому, о чем он думает и говорит.

В значительно меньшем объеме представлены в романе внутренние монологи других героев.

Очень часто несобственно-прямая речь как бы вырывается из теснящих ее оков повествовательной формы и переходит в «собственную» речь героя – в его внутренний монолог (который в свою очередь может снова превратиться в несобственно-прямую речь).

Столь же часты, впрочем, случаи, когда несобственно-прямую речь отличает от внутреннего монолога героя лишь наличие местоимения третьего лица и отсутствие кавычек.

Однако центром авторского внимания, как уже говорилось, на протяжении всего романа остается Раскольников. Предоставляя ему максимум свободы самовыражения, писатель и в объективном, собственно авторском повествовании проявляет заинтересованное участие в его трагической судьбе.

Свое отношение к герою, его действиям и поступкам в разных ситуациях, автор прямо не называет, оно передается формами синтаксической экспрессии.

Однако нередко описанию внешности персонажа сопутствует та или иная оценка изображаемой личности с позиции некоего обобщенного «зрителя». Синтаксис соответствующих контекстов носит экспрессивный характер и оказывается художественно значимым.

В описаниях зданий, дворов, лестниц и т.п., а также внутренней обстановки (квартир, комнат) устойчиво сохраняются черты синтаксиса, «обязательного» для объективных, информативных описаний, и отсутствуют, как правило, черты синтаксиса изобразительного.

Наряду с подобными объектно-описательными пейзажными миниатюрами, встречаем в тексте романа пейзажные зарисовки, окрашенные субъектным отношением воспринимающего их персонажа.

В этих случаях характерные черты описательного синтаксиса, лишенные контекстной самостоятельности, оказываются включенными в синтаксические построения, организованные по принципу повествования или рассуждения.

Синтаксис таких смешанных контекстов обычно экспрессивно-изобразительный, его символический смысл направлен на раскрытие переживаний, настроений героев, их отношения к описываемому.

Подводя краткие итоги нашим наблюдениям, можно сказать что изобразительные возможности синтаксиса широко и многообразно используются Достоевским в контекстах прямой речи героев

1) как средство создания типизированных или индивидуализированных образов персонажей;

2) как способ обрисовки их внутреннего психического состояния (эту последнюю функцию выполняет изобразительный синтаксис также в контекстах внутренней речи героев);

в повествовательных контекстах:

1) как средство передачи субъектной позиции героя и авторского отношения к герою;

в описательных контекстах:

          1) как способ оценочной характеристики персонажа как способ «косвенного» изображения его душевного настроения.

Как видим, изобразительный синтаксис Достоевского играет весьма существенную роль в создании художественного впечатления, которое производит на нас роман «Преступление и наказание».

2.3. Словообразовательные синонимы

Термин «словообразовательные синонимы» не однозначно применяют порой к несхожим между собой явлениям языка. Одно из возможных употреблений этого термина возникает тогда, когда речь идет об однокоренных словах, являющихся синонимами обладающих разными аффиксами (приставками и суффиксами).

В этом смысле «словообразовательные синонимы» - то же самое, что однокоренные синонимы: брат – братик, типичный – типический, выйти – сойти (на следующей остановке), вокруг – кругом.

В древнерусском языке подобного рода синонимические пары обнаруживаются во многих памятниках, в частности в произведениях переводной литературы. Последнее легко объяснимо: переводчик предлагает свое слово, равнозначное иноязычному, другой переводчик или даже переписчик – свой вариант, в чем-то отличающийся от первоначального, и в результате появляются любопытные соответствия: братоубийство – братоубиение, проповедник – проповедатель и т.д.

«Словообразовательные синонимы» у Достоевского сосредоточены по преимуществу не в авторском повествовании, а в репликах персонажей. Сравнительно с ними речь автора даже рассказчика-повествователя не столь эмоциональна для нее, естественно, в меньшей степени характерны приемы избыточной выразительности, напряженной словесной игры.

Напротив, героев своих Достоевский заставляет говорить зачастую необычно: либо вычурно, с чрезвычайным пафосом, либо не совсем по-русски или не совсем литературно, либо с каким-то особым «смакованием» произносимых слов. Ломаная речь персонажей, плохо владеющих русским языком, пьяная болтовня Лебядкина и ему подобных, благообразно журчащие наставления Макара Долгорукого, насыщенные народно-поэтическими словами, интонациями сказителя, - все это в своем словесном воплощении требует повышенного уровня речевой выразительности.

Персонажи Достоевского даже имена и фамилии свои и своих собеседников – нередко искажают так, что рядом с подлинным именем появляется его двойник, однокорневой или сходнокорневой синоним.

Так, Разумихин в «Преступлении и наказании», шутя называет себя Вразумихиным, добавляя к своей фамилии приставку «в». Кстати эту же фамилию извращает Лужин уже настолько, что меняется самый корень слова: Рассудкин.

Аркадию Долгорукому в «Подростке» слышится, что его нарекли Коровкиным, Алешу в «Братьях Карамазовых» однажды именуют Черномазовым. Грушеньку ее бывший возлюбленный, польский офицер, зовет «пани Агриппина», и она горячо возражает против такой огласовки ее имени: она не пана Агриппина, а Аграфена, Грушенька. Это далеко не исчерпывающий перечень имен и фамилий-двойников, в наличии которых можно видеть частный случай использования словообразовательной синонимии.

Стилистически имя (фамилия) героя и сопутствующее ему имя-двойник неравнозначны, хотя бы потому, что имя-двойник получается в результате некоторого искажения первоначального имени.

Искаженные слова выстраиваются в особый стилистический ряд, не совпадающий с рядом соответствующих им нормальных слов. Недаром герои Достоевского порой горячо и раздраженно реагируют на такого рода искажения своих имен.

Капитан Снегирев в «Братьях Карамазовых» признается, что ему следовало бы зваться капитаном Словоерсовым – столь часто он употребляет в своей речи слово-ер-с: это-с; видели-с; деньги-с и т.п. Слово-ер-с – один из чрезвычайно легких и доступных способов распространения в языке слов-двойников. Слово остается как бы самим собой, но приращение к нему подобострастного призвука–с создает иную стилистическую окраску.

Поставленные один рядом с другим, слова да и да-с, нет и нет-с, вступают в стилистическое взаимодействие. Достоевский охотно пользовался подобным приемом. Приведем один наиболее интересный пример из «Преступления и наказания». Порфирий Петрович беседует с Раскольниковым.

- Это ведь у Гоголя, из писателей, говорят, эта черта [умение подмечать смешное – А.И.] была в высшей-то степени.

- Да, у Гоголя.

- Да-с, у Гоголя-с … до приятнейшего свидания-с.           

- До приятнейшего свидания…  

Это случай, когда слова-двойники принимают участие в поединке между двумя персонажами. Порфирий как бы исправляет Раскольникова: будем, дескать, смиреннее, не так горды, скажем да-с, а не да. И сам подает пример: до свидания-с. Но гордый Раскольников «не скажет да-с иль нет-с», а «все да и нет» и сухо: «до свидания». Впрочем, иногда он передразнивает Порфирия:

- Теперь на именины-с?

- На похороны-с.

- Да бишь, на похороны!

Внешне уступчивее Порфирий. Он, если Раскольников его исправит подобным образом, с удовольствием примет то исправление:

- Так вы все-таки верите в Новый Иерусалим:

- Верую, - твердо отвечал Раскольников.

Верить и веровать - «словообразовательные синонимы». Последний – с суффиксом «ова» звучит более торжественно, относится к высокому стилю. Раскольников, возможно, намекает, что о столь важных вещах следует говорить приподнято, и отклоняет обыденное верить, предложенное Порфирием.

Тот поспешно соглашается, что видно уже из его следующего вопроса Раскольникову:

- И-и-и в бога веруете: Извините, что так любопытствую. 

- Верую, - повтори Раскольников, поднимая глаза на Порфирия.

Никто не может знать, что Раскольников – убийца. И однако же он встречает как-то на улице незнакомого мещанина, который, зловеще глядя на него, говорит вдруг тихим и отчетливым голосом: «Убивец!». Похолодевший Раскольников не сразу может ответить что-либо, молчит. И наконец:

- Да что вы … что … кто убийца? – пробормотал Раскольников едва слышно. 

- Ты убивец, - произнес тот еще раздельнее и решительнее…

Стилистически нейтральное слово убийца и просторечное убивец – однокорневые синонимы. Каждый из них в данном случае оттеняет социально-речевые характеристики обоих персонажей: с одной стороны – студент, образованный человек, не чуждый литературному труду и с другой – мещанин, ремесленник, представитель мещанского петербуржского люда.

Приведенные примеры из «Преступления и наказания», несмотря на их разнохарактерность сходны в одном отношении. Сталкиваются, казалось бы, похожие слова – с одним и тем же корнем, с близким или даже одинаковым значением (верить – веровать; убийца – убивец), но с разной стилистической окраской и в этом словно бы маленьком несовпадении угадывается особая стилистическая фигура, обнаруживающая одно свойство: слова-близнецы, слова-двойники, при всех их «без малого» одинаковости, очень различны.

Так, Разумихин – фамилия, которую пристало бы носить разумному человеку, в то время как фамилия Вразумихин скорее вызывает представление о резонере, любящем поучать, наставлять, «вразумлять»; интеллигентный убийца никогда не назовет себя всерьез «убивцем»; верить или не верить можно чьим-то словам, а веровать или не веровать – в бога.

Но у Достоевского есть и такие словообразовательные синонимические пары, члены которых стилистически равнозначны. Их назначение иное. Они не создают той фигуры, о которой сказано выше. Употребленные один сразу вслед за другим, они создают впечатление словесной бессмыслицы.

Иногда тем самым характеризуется развязная речь какого-нибудь пьяного и грубого монстра. Таков в «Преступлении и наказании» некий отставной поручик, провиантский чиновник, бесчинствующий на поминках Мармеладова. Обидевшись на Катерину Ивановну, он готов возмутиться и требовать объяснений, но вдруг проявляет неожиданное «великодушие»:

- А па-а-азвольте спросить, это вы насчет чего-с, - начал провиантский, - то есть на чей…благородный счет…изволили сейчас… В впрочем, не надо! Вздор! Вдова! Вдовица! Прощаю… Пас! – и он стукнул опять водки.

Этот персонаж – прямой предшественник Лебядкина в «Бесах»: тот же темперамент, тот же стиль речи. Это сходство проявляется и в характере употребления «словообразовательных синонимов». У провиантского – «Вдова! Вдовица», у Лебядкина: «- Р-р-раб! Раб крепостной, и сестра твоя раба и рабыня…».

Так Лебядкин бранит Шатова. Раба и рабыня (как вдова и вдовица) - «словообразовательные синонимы», которые стилистически не различаются между собой. То, что они имеют общий корень, общую основу, подчеркивает неуместность их столь близкого соседства.

У Достоевского есть действующее лицо, в речи которого «словообразовательные синонимы» встречаются особенно часто. Это Макар Долгорукий из «Подростка». Рассказчик несколько раз повторяет, что Макару свойственно благообразие. Благообразен и язык его – богатый, пропитанный соками народности, Макар с удовольствием обряжает слово, вернее его корень, примеряет к нему разные формы. Замечательно, что самые первые слова, которые он произносит в романе, оказываются однокоренными синонимами: «Садись, присядь, ноги-то небось не стоят еще, - приветливо пригласил он меня».

И далее мы найдем в его рассказах словообразовательно-синонимические пары и примеры слов в их фонетическом варьировании: хотя – хоша, восклонился – склонился, юноша – вьюнош.

Нельзя здесь указать четкое стилистическое обоснование, выясняющее уместность того или иного синонима в определенном контексте, как это было не трудно сделать применительно к «Преступлению и наказанию». Тем более нельзя приписать слово употреблению Макара «лебядкинскую» бездумность. Здесь подозревается не тот и не другой, а  третий, особый тип словообразовательной синонимии.

Интересно, что Подросток пытается найти стилистическое обоснование синонимам Макара. Заметив, что тот называет его то юношей, то вьюношем, он поясняет это следующим образом:

«Макар… «любил меня слушать… полагая, что имеет дело хоть и с «вьюношем», как он выражался в высоком слоге (он очень хорошо знает, что надо выговаривать «юноша», а не «вьюнош») но не понимая вместе и то, что этот «вьюнош» безмерно выше его по образованию». 

Итак, «вьюнош» в восприятии Макара (если только Подросток правильно понял его) – слово высокого стиля! Насколько же необычна в таком случае стилистика Макара. Ведь если уж искать для слова «юноша» синоним в сфере высокого стиля, то прежде всего всплывет в памяти церковнославянская форма «уноша», но никак не «вьюнош», низводящий «юношу» до «вьюна».

 По всему чувствуется, что Макар любит и ценит в языке его неиссякаемое изобилие, щедрую избыточность. Если для обозначения чего-нибудь хорошего существует не одно слово, а два, три, то он непременно воспользуется ими, как бы лаская этими словами милый ему предмет.

Отсюда его тяготение к синонимии в самом широком смысле, не только к словообразовательной: «Ребеночек у женщины на руках пискнул – господь с тобой, маленький человечек, расти на счастье, младенчик».

 Влияние стилистики Макара ощутимо в речи его бывшей жены, матери Подростка. Так, в одном из ее разговоров с сыном на все лады варьируются словообразовательные формы от слова «голубь»:

- Помню … голубь пролетел насквозь через купол, из окна в окно…

- Господи! Это все так и было, - сплеснула мать руками, - и голубочка того как есть помню. Ты перед самой чашей встрепенулся и кричишь: «Голубок, голубок!»

Однокоренные слова с близким или смежным значением изредка сочетает сам Подросток: «это я соврал, архисоврал»; «… уйти от них навсегда, пройдя безвредно мимо чудес и чудовищ».

Словообразовательные синонимы употребляют в своей речи разные действующие лица произведений Достоевского. Типы такого словоупотребления резко различаются. Но в них есть все-таки и нечто общее. Что же именно? В XIX веке бытовали такие как бы образные выражения: живое дело, живая мысль, живое слово. О нравившихся стихах или прозе, в частности, говорили: «живое слово».  

Достоевский сделал все, чтобы его слова стали воистину живыми: не коснели в неподвижности, а шевелились, теснились, пробовали себя в неузаконенных  литературной нормой позициях. Использование словообразовательной синонимии наряду с множеством других художественно-речевых приемов служило этой цели.

При этом создавалось впечатление, что слово видоизменяется, «переодевается» - независимо от того, кто и из каких соображений его «переодевает»: капитан Лебядкин или Макар Долгорукий, Раскольников с Порфирием или Разумихин. Важно, что слово претерпевало какие-то изменения, за которыми читатель мог следить.

Это не было самоцельной игрой. Как бы ни был увлечен писатель магией слов, искусом формотворчества, всегда это оставалось для него делом служебным, вспомогательным.

К Достоевскому менее всего подошло бы определение: «мученик слова». Воистину он был «мучеником идеи», но, будучи большим художником, он находил глубоко оригинальные формы, свидетельствующие о замечательной силе его мастерства.

Заключение

В приведенной работе использованы все основные приемы создания образа человека у Достоевского: неопределенность и модальность «кажимости», стихийность и неожиданность поведения, подвластность идеям.

В цитированной уже лекции о Достоевском В.В. Розанов говорит: «И наконец, что любопытно и поучительно, так это то, что не Достоевский «повернул так и эдак» свою диалектику, не он «показал» нам то-то и то-то, а в нем повернулась так диалектика, в нем нам дано было увидеть» все концы, сошедшиеся со всеми концами» [Розанов 1990а, 320].

Розанов говорит о Достоевском совершенно его же словами. Герои Достоевского тоже не властны над своими идеями, жизненно важные проблемы тоже решаются не ими, а в них; ср. разговор Ивана Карамазова со старцем Зосимой:

- В вас этот вопрос [о бессмертии души] не решен, и в этом ваше великое горе, ибо он настоятельно требует разрешения.

– А может ли быть он во мне решен? Решен в сторону положительного? – продолжал странно спрашивать Иван Федорович, все с какою-то необъяснимою улыбкой смотря на старца.

– Если не может решиться в положительную сторону, то никогда не решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца и в этом вся мука его («Братья Карамазовы»).  

Приемы моделирования человеческой личности были, по-видимому, совершенно органичны для Достоевского, сливались  с его собственной природой, точно так же как они сливались с языком, в нем говорившим. Не Достоевский думал, а в нем думалось, не он говорил, а само говорилось. Рефлексия не отменяла спонтанности.

Здесь, конечно, нельзя не вспомнить самого В.В. Розанова, возведшего «естественность письма» в принцип. Он говорил о себе: я просто «клал на бумагу, что есть»; это и образует всю мою правдивость. Она натуральная, но она не нравственная.

И в следующей записи: «Я потому был небрежен, что какой-то внутренний голос, какое-то непреодолимое внутреннее убеждение говорило мне, что все, что я говорю, - хочет Бог, чтобы я говорил» В такие минуты я чувствовал, что говорю абсолютную правду, и под «точь-в-точь таким углом наклонения», как это есть в мире, в Боге, в «истине в самой себе» [Розанов, 1990б, 62-63]. Это признание очень показательно, так как Розанов был родствен духовно Достоевскому, глубоко его понимал и, может быть, в чем-то ему подражал.

Руссоистская проблема природного человека занимает одну из центральных позиций  в творчестве Достоевского. Здесь не место обсуждать концепцию Достоевского по существу. Важно лишь подчеркнуть, что именно она в значительной мере определяла выбор средств для описания «феномена человека», среди которых особую значимость приобрели негативные конструкции, ставящие акцент на естественных проявлениях личности.

Итак, в текстах Достоевского стилеобразующую функцию выполняют профилирующие черты русского языка, отражающие некоторые свойства национального характера и менталитета.

В Достоевском как бы раскрылся дух русского языка. Достоевский отдался его стихии, слился с его природой, придал его типологически важным свойствам эстетическую значимость. Открытость, незавершенность русской речи он обратил в неразгаданную тайну своего текста.

Есть писатели, укрощающие или украшающие язык, покоряющие его стихию, дающие образцы отточенной, рафинированной прозы. Это мастера. «Писание – это война с хаосом. Нет ничего притягательнее, чем зов хаоса, будь то стихия жизни или хаос собственной души; броситься ему навстречу, погрузиться в него – нет большего соблазна.

Тут мы выходим за пределы искусства, потому что тяга к безмерности, тайная любовь к хаосу и наркотическая завороженность стихией – быть может, самая сильная страсть русской души. И можно сказать, что русская литература укротила русскую душу. Литература – терапия души» [Хазанов 1992].

Но есть и другие писатели: сама суть их творчества соответствует сути и стати языка. Их знание и умение основывается на знании  и умении языка. Точно так же, как мысль Достоевского развивалась сама собой, сама себе противоречила и «сводила все концы со всеми концами» (по выражению Розанова), язык нашептывал Достоевскому свои любимые слова и словечки, разбрызгивал знаки неопределенности, расширяющие семантическое пространство текста. Язык подсказывал ему свои излюбленные конструкции для описания действий и поведения человека.

Путь, приведший Достоевского к свободному и естественному самовыражению, не был прост. Он шел через преодоление влияния «натуральной школы», романтизма, сентиментальной этностилизации и др. Реминисценции этих влияний ощутимы и в его речи зрелой романной прозе, особенно во вставных фрагментах и в речи персонажей.

Русский язык бы для Достоевского судьбой, той судьбоносной силой, которая формировала его стилистику. «Человек, который врастает в некий язык, находится на протяжении всей своей жизни под влиянием своего родного языка, действительно думающего за него… В этом смысле родной язык является судьбой для каждого человека, а язык народа – судьбоносной силой для сообщества», - писал Вайсгербер [1993, 168].

Достоевский вполне осознавал роль родного языка в концептуализации действительности. Об этом у него есть ряд записей. Например: «Какая старая тема (орудие выражения мысли). Иностранные языки ужасно полезны, но не иначе как когда заправился на русском. То же в классических языках – никакой пользы без русского языка. А русский язык именно в загоне. И по-французски мыслить не научится, и будет международный межеумок, каких у нас уже довольно» (т. 24, с. 231).

И в другом месте: «Нет, в самом деле, а каком же языке я пойму латинский и греческий языки» (там же, с.244). Слияние со стихией языка, придание ей эстетической ценности возможно лишь для гениального писателя, ибо «гений, как природа, творит бессознательно» (Кант).

В.В. Розанов писал о мире Достоевского: «Все подробности здесь – наше; это – мы, в своей плоти и крови, бесконечном грехе и искажении говорим в его произведениях; и, однако, во все эти подробности вложен не наш смысл, или по крайней мере смысл, которого мы в себе не знали. Точно кто-то, взяв наши хулящие Бога языки и ничего не изменив в них, сложил их так, так сочетал тысячи разнородных их звуков, что уже не хулу мы слышим в окончательном и общем созвучии, но хвалу Богу: и, ей удивляясь, ей дичась – к ней влечемся» [Розанов 1990б, 69].

Список литературы

     

1. Арутюнова Н.Д. Аномалия и язык: К проблеме языковой «картины мира» // ВЯ, 1987. №3.

2. Арутюнова Н.Д. Стиль Достоевского в рамках русской картины мира // Поэтика. Стилистика. Язык и культура: Памяти Татьяны Григорьевны Винокур. – М., 1996.

3. Арутюнова Н.Д. Символика уединения и единения в текстах Достоевского // Язык и культура. Факты и ценности. – М., 2001.

4. Арутюнова Н.Д. Язык и мир человек. Язык русской культуры. – М., 1999.

5. Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. – М.: Сов. Писатель, 1963.-363с.

6. Белополский В. Достоевский и философская мысль его эпохи: концепция человека. – Ростов-на-Дону: Изд-во Рост. Ун-та, 1987.-206с.

7. Белопольский В. Достоевский и Шиллинг. – в кн.: Достоевский: Материалы и исследования. – Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1988. Т.8, с.39-52.

8. Белый А. Трагедия творчества. Достоевский и Толстой. – В кн.: О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 гг. – М.: Книга, 1990, с.143-164.

9. Бердяев Н. Миросозерцание Достоевского. – В кн.: Бердяев О русских классиках. – М.: Высш. шк., 1993, с.36-160.

10. Ветловская В. Поэтика романа «Братья Карамазовы». – Л.: Наука, Ленингр. отд-ие, 1977.-199с.

11. Ветловская В. Некоторые особенности повествовательной манеры в «Братьях Карамазовых» // Русская литература, 1967, №4, с.67-79.

12. Гальперин И.Р. Текст как объект лингвистического исследования. – М., 1981.

13. Гроссман Л.Ф. Достоевский. – М.: Молодая гвардия, 1965.-605с.

14. Гус М. Идеи и образы Ф.М. Достоевского. – М.: Худож. Лит., 1971.-592с.

15. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. – Л.: Наука, Ленингр. отд-ие, 1976. Т.14-510с.

16. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. – Л.; Наука, Ленингр. отд-ие, 1976. Т.15-623с.

17. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. – Л.: Наука, Ленингр. отд-ие, 1983. Т.30-455с.

18. Днепров В. Проблемы реализма. – Л.: Сов. Писатель, 1961.-371с.

19. Долинин А. Последние романы Достоевского. Как создавались «Подросток» и «Братья Карамазовы». – М. – Л.: Сов. Писатель, 1963.-344с.

20. Достоевский: художник и мыслитель. [Сборник статей] / Отв. Ред. К. Ломунов. – М.: Худож. Лит., 1972.-687с.

21. Ермакова М. Место «Легенды о Великом Инквизиторе» в композиции романа «Братья Карамазовы». – В кн.: Проблемы метода, стиля, направления в изучении и преподавании художественной литературы. Материалы докладов научно-теоретического и методической конференции / Под ред. А. Ревякина. – М.: Изд-во МГУ, 1969, с.25-30.

22. Захаров В.Н. Гениальный фельетонист Ф.М. Достоевский. Полное собрание сочинений. Канонические тексты. Том IV – Петрозаводск: изд-во Петр. гос. ун-та, 2000.

23. Иванчикова Е.А. Изобразительный синтаксис Достоевского // Русский язык в школе, 1981, №1.

24. Иванчикова Е.А. Синтаксис художественной прозы Достоевского. – М., 1979.

25. Илюшин А.А. Словообразовательные синонимы // Русская речь, 1977, №5.

26. Караулов Ю.Н. Русская речь, русская идея и идеостиль Достоевского // Русский язык в школе, 2001, №39. – Изд. дом «Первое сентября».

27. Катто Ж. Пространство и время в романах Достоевского. – В кн.: Достоевский: Материалы и исследования. – Л.: Наука, Ленигр. отд-ие, 1978. Т.3, с.41-54.

28. Кирпотин В. Мир Достоевского. Статьи. Исследования. – М.: Сов. Писатель, 1983.-471с.

29. Клейман Р. Сквозные мотивы творчества Достоевского. – Кишинев: Штиинца, 1985.-201с.

30. Ковалев В.П. О художественном мастерстве Ф.М. Достоевского // Русская речь, 1977, №5.

31. Ковалев В.П. Вставные конструкции // Русская речь, 1977, №5.

32. Кудрявцев Ю. Три круга Достоевского: Событийное. Временное. Вечное. – М.: Изд-во МГУ, 1991.-400с.

33. Латынина А. Мир Достоевского // Юность, 1971, №11, с.77081.

34. Лихачев Д. Летописное время у Достоевского. – В кн.: Лихачев Д. Поэтика древнерусской литературы. – Л.: Наука, Ленингр. отд-ие, 1967, с.305-318.

35. Лихачев Д. Внутренний мир художественного произведения // Вопросы литературы, 1968, №8, с.18-24.

36. Лихачев Д. В поисках выражения реального // Вопросы литературы, 1971, №11,с.74-88.

37. Мережковский Д. Избранное. – Кишинев: Лит. Артистикэ, 1989.-542с.

38. Назиров Р. Проблема художественности Достоевского. – В кн.: Творчество Ф.М. Достоевского: искусство синтеза [Сборник статей] / Под общ. ред. Г. Щенникова. – Екатеринбург: изд-во Урал. ун-та, 1991, с.125-157.

39. Одиноков В. Типология образов в художественной системе Ф.М. Достоевского. – Новосибирск: Наука, Сибирское отд-ие, 1981.-145с.

40. Переверзев В. Творчество Достоевского. – В кн.: О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 гг. – М.: Книга, 1990, с.278-294.

41. Померанц Г. Открытость бездне. Встречи с Достоевским. – М.: Сов. Писатель, 1990.-382с.

42. Розанов В. О Достоевском. (Отрывок из биографии, приложенной к Собр. соч. Достоевского). – В кн.: О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 2881-1931 гг. – М.: Книга, 1990, с.67-74.

43. Розанов В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях / Под общ. ред. А. Николюкина. – М.: Республика, 1995.-773с.

44. Селезнев Ю. В мире Достоевского. – М.: Сов. Писатель, 1980.-376с.

45. Сидоров Ю.В., Леонтьев А.А., Рогов А.А., Захаров В.Н. Компьютерная автоматизированная система для лингвистического разбора литературных текстов // IV–ая С-Петерб. Ассамблея молодых ученых и специалистов. Тезисы докладов. – Спб, 1999.

46. Смирнова Е. Философия искусства у Достоевского // Вопросы литературы, 1968, №10, с.218-222.

47. Смирнова Е. Структура «Братьев Карамазовых // Вопросы литературы, 1970, №5, с.220-224.

48. Соловьев В. Три речи в память Достоевского. – В кн.: О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 гг. – М.: Книга, 1990, с.32-59.

49. Степанов А.В. Стиль языка Достоевского // Русский язык в школе, 1996, №4.

50. Степун Ф. Миросозерцание Достоевского. – В кн.: О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1991-1931 гг. – М.: Книга, 1990, с.332-352.

51. Стиль и композиция рассказа Ф.М. Достоевского «Сон смешного человека» // Русский язык в школе, 1996, №4.

52. Туниманов В. Новая книга о романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» // Русская литература, 1994, №1, с.63-64.

53. Флоренский П. Из автобиографических воспоминаний // Вопросы литературы, 1988, №1, с.146-177.

54. Франк С. Достоевский и кризис гуманизма. – В кн.: О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 гг. – М.: Книга, 1990, с.391-398.

55. Фридлендер Г. Достоевский и Вяч. Иванов. – В кн.: Достоевский: Материалы и исследования. – Спб: Наука, Санкт-Петерб. отделение, 1994. Т.11, с. 132-145.

56. Храпченко М. Сюжет и творческий метод. – В кн.: Русско-европейские литературные связи. [Сборник статей]. – М. – Л.:    Гослитиздат, 1966, с.22-28.

57. Чирков Н. О стиле Достоевского. Проблематика, идеи, образы. – М.: Наука, 1967.-303с.

58. Шестов Л. О «перерождении убеждений» у Достоевского // Русская литература, 1991, №3, с.16-21.

59. Щенников Г. Художественное мышление Ф.М. Достоевского. – Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во, 1978.-175с.