Профессиональное выполнение дипломных, курсовых работ, рефератов- writer5.ru !

OCR: Ихтик (г. Уфа)

ihtik.lib.ru, ihtik@ufacom.ru

Гарин И. И. Пророки и поэты. Т. 7/Худож. П. Сацкий. - М.: ТЕРРА, 1995. - 688 с: ил.

ISBN 5-85255-711-0 (т. 7)

ISBN 5-85255-429-4

Читатель уже убедился, что поле зрения автора книг "Пророки и поэты" невероятно обширно. В отношении каждой персоналии можно сказать: то-то автор не изложил, не осветил... и т. п. Автор же ставил своей задачей акцентировать те моменты, о которых нам ничего или мало что известно. Или - пусть это и будет воспринято как эпатаж - нарочито дать противоположное общепринятому представление.

ББК 87.3(0)

Г 20

Художник ПЕТР САЦКИЙ

На протянувшейся во времени и пространстве исторической ниве всходы во многом определяются качеством семян. Когда будет создана историческая генетика, мы узнаем, что верные и неверные ответы на вызовы истории не что иное, как умение выбирать посевной материал. "Двойная спираль" западноевропейской культуры - это тесно переплетенные mythos и logos древних эллинов: божественная благодать и рассудок, откровение и умозрение, мистика и рационализм, фантазия и трезвость, вера и разум. Это еще конкуренция, разнообразие, полнота самовыражения, мощь личностного начала, эксплуатация личных человеческих качеств.

Историческая наследственность, неотрывность будущего от прошлого, малоподвижность менталитета стимулируют поиск исторических истоков, корней, первопричин. А раз культура Европы своими корнями уходит в древнюю Элладу, важно понять, что, как и почему одних привело к повторению "золотого века" Афин, а других - к выродившейся Спарте.

Эта книга - о связях культур, об исторических семенах духа, о путях, которые мы выбираем.

СОДЕРЖАНИЕ

НИЧЬЯ ЗЕМЛЯ................ 7

ФАЛЕС................... 99

ПИФАГОР.................. 117

ГЕРАКЛИТ.................. 141

ЭМПЕДОКЛ................. 203

ПРОТАГОР.................. 243

СОКРАТ................... 269

ПЛАТОН.................. 329

АРИСТОТЕЛЬ ................ 459

ЭПИКУР .................. 557

СТОИКИ .................. 589

КИНИКИ.................. 627

СКЕПТИКИ ................. 643

НИЧЬЯ ЗЕМЛЯ

Изучение древнего мира - это возврат к действительности.

Гёте

Каждая культура - это совокупность языка и черепков, которые оставила предыдущая, это связь пространственного устройства древних полисов с мыслью и идеями людей, их населяющих, это взаимоотношение между творениями архитекторов, художников, мастеров фрески и образом их мышления.

Развалины городов, черепки, геометрические узоры на них - язык, раскрывающий посвященным тайны духа, внутренние связи культур, причины возвышения и гибели государств, эзотерическую зависимость материи от духа.

Реставрация духа культур напоминает поиск и складывание этих черепков в первозданные сосуды с тем отличием, что осуществляется в многомерном пространстве материи-языка-структуры-времени. Структуры всего: рисунков на черепках, архитектуры развалин, лингвистики мертвых языков, психики данайцев, дары приносящих, связей между давно ушедшими людьми.

Каждое поколение переписывает историю, чтобы лучше понять себя. Переписывая историю, каждое поколение осовременивает ее, приближает к себе, меняет ракурс, отсчет, меру, связь, даже то, что неизменно, - психологию, менталитет. В этом смысле каждая история современна и новоистинна. Последнее особенно касается истории философии, парадигмальность которой заключается в почти полной непроницаемости разных эпох и разных языков.

Только одно изменение языка, тем более изменение стиля и содержания мышления, не позволяет сегодня мыслить так, как мыслил Пифагор, Гераклит или Эмпедокл. Адекватный их перевод принципиально невозможен: иное содержание слов, иное мышление, иная парадигма. Существует точка зрения, согласно которой люди разных эпох - жители иных миров. Если дети не понимают родителей, могут ли ультрасовременные потомки понять пращуров эпохи Гомера - ведь они отличаются куда сильней, чем исторический Улисс от джойсовского Блума!

Одно из новейших направлений истории - реконструкция психологии и структуры психики людей разных эпох - так и не коснулось истории мысли. Как бы подразумевается, что люди всегда мыслили одинаково. Но это величайшее заблуждение: именно характер мышления - наиболее подвижная часть медленно меняющегося человека. Человеческая психика, человеческие качества, человеческое поведение малоподвижны, человеческая мысль - быстротекуча.

Когда речь идет о милетцах или пифагорейцах, претензия на адекватную передачу стиля и содержания их мышления подобна реставрации облика доисторического человека по его зубу. Те же тексты - лишь канва, ибо слова, даже правильно понятые, отражают поверхностный уровень сознания, а не его сокровенную суть. Мы не знаем ни неписаного Платона, ни трансцендентного Аристотеля. Если мы с таким трудом проникаем в собственное подсознание, то бессознательное Сократа - просто черная дыра! Здесь можно фантазировать, но нельзя знать. Отсюда - бесконечный простор для осовременивания...

О, великая односторонняя связь времен! Односторонняя ли? Ведь не вызывает сомнений, что древнейшие из мыслителей и поэтов, излагавшие свое мироощущение в максимах и песнях, не были бы удивлены, что понимают друг друга с первого слова. Такие мужи, как Солон, Гесиод, Феогнид, Иов, Соломон (а почему бы и не сам Конфуций?), признали бы самых искусных писателей иного времени, Лабрюйеров и Ларошфуко, которые сказали бы себе, слушая их: "Они знали все, что знаем мы, и, омоложая былое, мы не обнаруживаем ничего нового". На самом виду, на холме с наиболее пологим склоном, стоял бы Вергилий, окруженный Менандром, Тибулом, Теренцием, Фенелоном, и предавался бы с ними беседам, исполненным великой прелести и священного очарования. Невдалеке от него, сожалея, что не рядом с дорогим другом, Гораций в свою очередь возглавлял бы (в той мере, в которой столь тонкий поэт и мудрец может что-либо возглавлять) группу поэтов, воспевавших мирную жизнь, и тех, которые умели беседовать, хоть и были певцами - Попа, Депрю; один из них стал бы менее раздражительным, а другой - не таким ворчуном. Монтень, этот истинный поэт, был бы тоже среди них и одним своим присутствием

способен был бы убедить всякого, что в этом прелестном уголке не собралась какая-то литературная школа. На том же холме, где Вергилий, но чуть пониже, мы увидели бы, как Ксенофонт с добродушным лицом собрал вокруг себя аттических писателей всех стран и народов - Аддисонов, Пеллисонов и Вовенаргов - всех тех, кто знает цену уменью убеждать непринужденно, а также восхитительной простоте и легкой приукрашенной небрежности. Средневековье и Данте заняли бы веками освященные высоты; у ног певца Рая раскинулась бы, подобно саду, почти вся Италия. Там проказничали бы Боккаччо и Ариосто, а Тассо вновь обрел бы путь в апельсиновые рощи Сорренто. Лукреций охотно обсуждал бы с Мильтоном происхождение мира и то, как хаос обрел стройность мироздания. Но оба они, придерживаясь каждый своей точки зрения, сходились бы только в оценке божественных образов поэзии и природы.

Заразительность нарисованной Сент-Бёвом буколической идиллии настигла и меня, когда я где-то писал о родстве гениев всех времен и народов. Увы, при всей духовной близости творцов культуры и наследственном характере самой культуры, в ней все же существует множество непроницаемостей: языки, мифы, картины мира, парадигмы, мироощущения. Беседы в зеленых рощах Уравеллы с Данте или Тассо, встречи с ними, увы, невозможны не только по причине необратимости времени - из-за разного его содержания, смысла, духа. После ГУЛАГа и Освенцима нельзя мыслить категориями дантовского или мильтоновского Рая...

В философии, как в религии и искусстве, преобразуют настоящее, восстанавливая прошлое; и самыми плодотворными революциями являются те, которые воскрешают наиболее древние дела. Не видим ли мы сегодня множество философов, отвергающих метафизику Фихте, Шеллинга и Гегеля, чтобы вернуться к самому Канту; другие же обращаются к Лейбницу или Декарту; а какая-нибудь школа философии отступает за Канта, Декарта, Аристотеля и Платона, чтобы снова вернуться к Гераклиту и буддизму. "Philosophia duce regredimur"* - таков глубокий девиз, который можно прочитать на медали, созданной в честь одного философа падуанской школы.

* Философия развивается, возвращаясь к прошлому (лат.).

Мысль Бутру ближе к тому, что хочу сказать я, но все же я поведу речь не о вечном возврате, а о сознательном осовременивании принципиально немодернизируемого, канувшего в Лету, неповторимого и невозвратимого, мимолетно-несказанного, нереставрируемого - времени, которого больше нет.

Я меньше всего претендую на реставрацию психики древних схолархов, скорее наоборот, - вопреки невозможности, непроницаемости, принципиальному запрету я хочу осовременить их, сблизить их мышление с нашим - при этом, вероятно, их мифологичность будет искажена нашей рассудочностью для того, чтобы выяснить, что же они такое написали, что через тысячи лет стали возможны ГУЛАГи и Освенцимы... К тому же мы слишком поднаторели в навязывании собственного стиля и содержания мышления иным эпохам, чтобы порвать с этой традицией пролетаризации сознания...

Одна из моих сверхзадач - реставрация разрушенных коммунизмом пластов культуры. Но реставрация не означает возвращения к истокам, реставрация - это снятие наслоений, завершающаяся нанесением свежего слоя лака. Фалес, Анаксимандр, Гераклит, Эмпедокл могут быть лишь моими, а не историческими: если вы в данный момент читаете мои, а не их тексты, вы знакомитесь с моей версией, а не с первоисточником. Чем отличается эта версия от предыдущих? Тем, что она - моя. Еще - разрывом с 70-летием мрака, отказом от приспособления древних мудрецов под убогость Великого Учения (осовременивания по-марксистски), отрицанием черно-белого видения, рационализации мифа, поляризации и диалектизации мыслительного процесса.

Я не претендую на коммунистическую объективность - я претендую на киркегоровскую личностность! Осовременивание элеатов - вовсе не деформация или модернизация, но поиск новых слоев старых культур. Все будущее находится в свертке всего прошлого - в этом смысле мы тоже вышли из них, имплицитно в них содержались. Вот и надо понять, что в современности от них и что - от нас, что заимствовано и что добавлено к взятому взаймы, что взял Запад и что Восток, какая доля платонизма и аристотелизма в нашем "светлом будущем"...

Осовременивание греческой мысли необходимо для выяснения причин, сделавших Грецию колыбелью европейской культуры, и для понимания культурных течений, разделивших Европу и Азию. В первом приближении, Восток все еще находится в состоянии Греции после крушения микенского царства. Чтобы понять пути, которые могут привести восточные деспо-

тии в лоно западной культуры, нужно понять, что в доисторические времена привело к возникновению самой западной культуры, что отличало Афины от Вавилона или Египта, как из "темных веков", последовавших за крушением европейского Египта (Микен) под натиском дорических племен, возникли агон и агора, приведшие к конкуренции и демократии.

Проблема возникновения европейской мысли и европейского стиля жизни принципиально важна с точки зрения понимания отличия Европы от Азии. До XIII - XI веков до Р. X. они почти не отличались. Более того, Южная Европа находилась под влиянием Азии. Не отрицая всей огромности интеллектуальных влияний Вавилона, Ассирии и Египта на греческую культуру, я против сакрализации и универсализации таких влияний: они не могли быть довлеющими, ибо в противном случае Эллада так бы и осталась в Микенах. Пока Греция ориентировалась на Месопотамию, она оставалась Востоком.

Между критскими дворцами и дворцами, открытыми недавно в Алаллахе, в излучине Оронта и Мари, на караванном пути, связывающем Месопотамию с морем, обнаружилось столь поразительное сходство, что их можно считать творениями одной и той же школы архитекторов, художников, мастеров фрески.

То, что мы именуем социализмом, внутренне было Египтом, Ассирией, Алаллахом, Микенами, властью микенского анакса, распространяющейся от центра до каждого человека, до любого вида деятельности, до каждой мысли. "Социальный прогресс" оказался возвратом к доисторическому тоталитаризму с его специфической структурой власти и специальным языком подавления.

Замок Кафки - констатация этого возврата к Египту, демонстрация египетской сущности тоталитарной власти, свидетельство современности и неизжитости микенского прошлого древней Европы в Европе настоящей.

Осовременивание архаики не является чем-то анормальным потому, что при всех упомянутых непроницаемостях сердцевина человеческой психики неизменна. Хотя историзм и предостерегает от модернизации прошлого, сам историзм так же поверхностен, как внешние уровни сознания по отношению к глубинным человеческим качествам. Сократу было бы трудно понять Ленина или Гитлера, но историческая психология свидетельствует о подвижности поверхностных уровней сознания и незыблемости глубин. Эта незыблемость и делает возможным периодическое появление после Нерона Ленина и Гитлера.

Осовременивая элеатов, я исхожу из общечеловечности мудрости и фанатизма: я ищу в обожествленных древних мумиях живую жизнь, заблуждения, человеческие слабости, проявления фанатизма и экстремизма, наши корни. Наивность, детский возраст человеческой мудрости, мне кажется, позволяет легче вскрыть то, что замуровано в нашем сознании от нас самих - прежде всего всегда потрясающее меня сочетание высочайшей мудрости Платона с его фашизмом, изощренной мысли Зенона с его отрицанием множественности, поэтической одухотворенности Аристотеля с его педантизмом.

Осовременивание необходимо для оживления статуй. Сократ, Платон, Аристотель уже два тысячелетия тому назад воспринимались больше как мрамор, чем как живые люди. Но вечно живая мудрость не должна исходить от мрамора: эйдосы камня - камни. И ссылки на Диогена Лаэрция, и исторические анекдоты, и вкусы, и пристрастия, и слабости великих необходимы мне только для того, чтобы сделать Сократа, Платона, Аристотеля сегодняшними диссидентами, юродивыми, аутсайдерами, жертвами. Что касается последних, то ни одна эпоха, кроме нашей, не может конкурировать с началом истории по количеству уничтоженных гениев. Среди древних схолархов трудно найти человека, сполна не испытавшего "признательности" современников: все до единого - или изгнанники, подвергшиеся остракизму, или самоубийцы, или жертвы неправого суда. Все до единого и прежде всего - наимудрейшие: казненный Сократ, бросившийся в жерло Этны Эмпедокл, проданный в рабство Платон, наложивший на себя руки Аристотель...

Осовременивая древних схолархов, я буду сознательно преступать границы дозволенного - не только в целях оживления, но и в целях постижения: постижения наследственных связей. Понять культуру для меня значит: понять, что в ней вело к нам, выяснить, из каких компонентов человеческой личности и каких человеческих качеств строилась культура и из каких возникала антикультура, то есть мы с вами, дорогие читатели...

Многие идеи великих греков просто не нуждаются в осовременивании - настолько они упредили наше время. К их числу относится идея античного плюрализма (множества истин и их иерархии) и особенно гениальная теория Стагирита о периодической смене истин,

почти тавтологически совпавшая с идеей Куна о парадигмальности знания, представленной в Структуре научных революций как новейшее достижение современного науковедения. Потрясает и другое - тождественность жесточайшей регламентации государства Платона тому, что происходило в стране, "где так вольно дышит человек"...

В сущности вся философия - это осовременивание Платона: врожденные идеи Декарта, трансцендентный априоризм Канта, интуиция Бергсона, утопии Мора - Маркса и т.д., и т.п. Еще - стилизация новейших учений "под Платона", приписывание ему идей, которых у него не было и в помине. Так что, чего бы я не измыслил, я не буду оригинален.

Цель этой книги не просто выявить корни современной западноевропейской культуры, но показать, что в античности в свертке уже было всё: европейский плюрализм и прагматизм (не только разнообразие философий, но, главное, их терпимость), зародыши христианских и даже протестантских идей, гуманизм, мерито-кратия и т.д., и т.п. Культура - живое тело, взрастающее из семян культуры. Генегика культуры тесно связана с качеством семян. Грядущее - это проросшее прошлое. Вот весь секрет легкости исторических прогнозов: при всех возможных мутациях и патологиях вырасти может лишь то, что содержит семя. Отличие культуры от злака лишь в длительности созревания урожая.

ОТ МИКЕН ДО АФИН

Микенское царство находилось в тесных торговых и культурных связях с Ближним Востоком и благодаря этим связям было восточным по своему духу, форме и содержанию. Когда в XII веке до Р. X. рухнула микенская держава, это было не просто падение династии, но начало новой культуры, которая благодаря известной изоляции в период так называемого греческого средневековья смогла начать нововведения, оказавшиеся плодотворными не только для греческого полиса, но и для всех "варваров", населявших Европу. Как из европейских "темных веков" вышла современная христианская культура Западной Европы, так греческое средневековье положило начало процессу, приведшему к "греческому чуду" и "западному типу мышления", усвоенному варварами Аттики, а затем и Аллариха.

Как это ни прискорбно констатировать, в отличие от древних греков и римлян, мы за три тысячелетия далеко не ушли от микенской культуры.

Каковы же особенности греческой мысли, сделавшей наследников Гомера родоначальниками западной культуры? В чем новизна того типа мышления, которое позволило создать европейскую цивилизацию?

Отвечая на эти вопросы, Жан-Пьер Вернан ввел три принципа, объясняющие культурный переворот, произошедший в Греции в начале VI века до Р. X. Это - светский и рациональный характер видения мира, новая космогония (понятие умопостигаемого и упорядоченного космоса) и геометрическая картина вселенной ("геометризация" мысли). Короче, речь идет о переходе от мифологического видения мира к рационалистическому.

Вместо божественных сил - законы природы, вместо мощи и божественности верховного правителя, равного Богу, - разделение властей, вместо произвола -умопостигаемый и строго упорядоченный космос.

Я не могу согласиться с констатацией перехода от мифа к знанию, от религии к рациональности, от абсолютной монархии к демократии. Не думаю, что греческая цивилизация двигалась от мифа к логосу, - греческая цивилизация двигалась и мифом, и логосом, и именно это отсутствие противоречия между иррациональным и рациональным привело к "чуду". Стоило восторжествовать линии Аристотеля и его логике, как греческая философия, столкнувшись с христианской верой, пришла к упадку. Круговорот культур не в последнюю очередь зависит от круговорота идей: каждый раз, когда торжествует только просвещение или только вера, начинается закат. К "греческому чуду" вел медленный процесс выработки новой традиции из старой - многовековая трансформация одних институтов в другие, постепенное изменение мировидения без ломки традиций. "Золотой век" греческой культуры возник не в результате культурной революции, а путем длительной эволюции, ни на одном этапе которой не требовался ни полный отказ от древних традиций (в том числе религии, мифа, государственного строительства), ни быстрая ломка идей и вещей.

Каковы же главные изменения, постепенно преобразовавшие греческую цивилизацию, которая в догомеровские времена мало отличалась от Египта или Ассирии, в сократовскую, из которой вышла современная Европа?

Микенская культура почти не отличалась от восточной деспотии, древней формы тоталитарного государства с абсолютной властью, абсолютным господством и подчинением, абсолютным контролем и регламентом общественной жизни.

Представляется, что царская администрация регламентировала как распределение и обмен, так и производство благ. Судя по всему, царский двор управлял повинностями и вознаграждениями, а продукты труда, работы, виды услуг, в равной мере регламентированные и учитываемые, циркулировали и обменивались друг на друга, связывая воедино различные части страны.

Мы имеем здесь дело со своеобразным бюрократическим царством. Слово "бюрократический", вызывающее гораздо более современные ассоциации, подчеркивает один из аспектов действовавшей тогда экономической системы: всё более строгий и всеохватывающий контроль, вплоть до деталей, которые представляются нам крайне незначительными. Напрашивается сравнение с великими речными государствами Ближнего Востока... [и тоталитарными государствами современности, выдающими себя за высшую форму государственного прогресса, а на практике являвшими гигантский исторический скачок в рабовладельческое прошлое].

Микенский правитель, апах, живой бог на земле, управлял государством посредством мощного бюрократического аппарата, контролирующего все сферы материальной и духовной деятельности. Связь аппарата с царем строилась по восточному принципу верноподданничества, наместники также обладали безграничной властью, оставаясь, однако, бесправными слугами анакса. Царь был верховным жрецом (идеологом), верховным законодателем и верховным судьей. Подданным оставалось одно право - "ползать во прахе у ног его". Экономика такого государства сводилась к "плановой" координации большого объема сельскохозяйственных и ирригационных работ и реализации гигантских проектов строительства дворцов и пирамид.

Непохоже, чтобы в такого рода экономике нашлось место для частной торговли. Не обнаружены слова, обозначающие куплю или продажу и свидетельствующие о какой-либо форме платежа в виде золота, серебра или какого-либо другого эквивалента обмена товарами и драгоценными металлами.

(Это - к сведению малограмотных коммунистов: большинство их идеалов, вплоть до отмены денег, было реализовано за тысячелетие до первого "коммунистического" государства Платона.)

Величайшая мудрость представителей милетской школы, этого первоисточника и прообраза греческой мысли, состояла не в разрушении традиции, а в ее трансформации от диктата к свободному спору, дискуссии, диалогу, от непререкаемой воли царя-бога к писаному закону, обязательному для всех граждан, от незыблемой иерархии к равноправию граждан перед властью и законом. Отвергая тиранию, Солон словами Плутарха говорит:

Власть даровал я народу

в той мере, в какой он нуждался,

Чести его не лишил;

но и не дал лишних прав.

Также о тех позаботился я,

кто богатством и силой

Всех превзошел, -

чтобы их не позорил никто.

Встал я меж тех и других,

простерев мощный щит свой над ними,

И запретил побеждать

несправедливо других.

Милетцы создавали новый тип мышления - светский, политический, теоретический. Homo sapiens приобретал оттенок homo politicus, раб превращался в гражданина. Идеи семи греческих мудрецов открывали новые интеллектуальные горизонты, закладывали основы нового социального пространства с центром на городской площади, предназначенном для свободного волеизъявления граждан, увеличивали значимость слова, спора, критики, борьбы мнений на площади, меняли жесткие вертикальные связи на горизонтальную симметрию и взаимные равные отношения между гражданами.

Беспрекословное подчинение бесконтрольной власти постепенно вытеснялось новыми проектами социального устройства, основанными на публичности и законности. Даже в Афинах, единственном месте в Греции, где не была резко прервана преемственность с микенской эпохой, рядом с царем появился полемарх, верховный военачальник, отнявший у него военные функции. Затем возник институт выборных архонтов, а понятие arche (власть) отделилось от понятия basileia (верховный правитель): arche ежегодно устанавливалась в результате решения собрания, выборов, предполагавших борьбу мнений и дискуссию. Единственная личность, господствующая над обществом, постепенно уступает место разделению и разграничению функций власти. Царь начинает разделять власть с аристократией и народным собранием.

Аристотель осуждал досолоновскую эпоху как рабскую и отмечал в качестве великого новшества возможность человека апеллировать к суду. Все большее значение приобретали гласность и номос. Законы, недавно рассматривавшиеся как божественное установление, сегодня становились общим достоянием, всеобщим правилом, равно применимым ко всем людям. Уже у Анаксимандра мы находим идею дике - правосудия, общественного возмездия за несправедливость. Сами понятия "гражданин" и "политический человек" выражали активное участие народа в государственных делах.

Греческая культура рождала понятие свободы и размышление как привилегию свободного человека. Она рождала закон, гражданские права и обязанности, конкуренцию идей в свободном общении, совершенствование и образование больших количеств людей.

Важным элементом нового миропорядка становилось равенство граждан перед писаным законом (isonomia), гласность самого закона и суда. Все мудрецы - в той или иной мере - законодатели. Сам Солон в начале VI века до Р. X. ставит себе в заслугу умение сохранить равенство (to ison).

Запись законов придает им постоянный и точный характер; они изымаются из исключительной компетенции басилевсов, функция которых состояла в "изречении" права; законы становятся общим достоянием, всеобщим правилом, одинаково применимым ко всем людям.

Что законно, то справедливо, - констатирует ксенофонтовский Гиппий. Самое прекрасное - справедливость и закон, - вторит ему Сократ и идет дальше: "Очевидно, закон есть изыскание сущего". Иными словами, общественный закон сообразен природе вещей, а отказ от него - смерти подобен. Древние греки понимали это, нам мало двадцати пяти истекших

веков, чтобы понять вред беззакония и абсурдность законов, написанных вопреки "сущему". "Итак, как о некоем прекрасном следует размышлять о законе и исследовать его как благо", - учил 2500 лет тому назад великий философ. Вложите эти слова в уста наших "законников" и прислушайтесь к звучанию. Не потому ли мы столь худо живем, что история ничему не научила нас?

Если в Лакедемоне закон строился не на силе убеждения, а на страхе (отсюда - судьба Спарты), то в других полисах закон был открыт, прост, убедителен и, главное, справедлив. На смену кровной мести и сведению родовых счетов пришла индивидуальная ответственность. Убийство больше не квалифицировалось как частное дело и заменялось контролируемым наказанием конкретного виновника. В IV книге законов Платон писал:

Ведь древние жрецы ясно рекли слово или сказание - как бы это ни называть - о том, что за пролитие крови мстит блюстительная Правда (Dike).

На смену волюнтаризму монаршей воли шел обычай устанавливать истины, полагаясь на факты. Судопроизводство начало опирайся на систему доказательств и дедуктивных выводов. Наиболее удачным нововведением законодательства Солона Плутарх считал принцип, согласно которому ущерб, причиненный личности, является покушением на общество. Получила широкое распространение идея борьбы с несправедливостью как таковой вне зависимости от ее направленности.

Вводя идеал равноправия, Солон говорил не об "арифметическом" равенстве, а о "геометрическом" (то есть иерархическом): "Власть даровал я народу в той мере, в какой он нуждался, чести его не лишил, но и не дал лишних прав". Высшее право - у наилучших, земля - трудолюбивым, почести - храбрым и т.д. Равноправие - не уравнивание, а равенство перед писаным законом, равное участие в народных собраниях.

Сами законы Солон понимал не как незыблемые, а как соответствующие жизни и реальным качествам людей. Когда Анахарсис обвинил Солона в легисломании - необоснованной вере в способность законов пресечь несправедливость, Солон возразил, что люди соблюдают договоры, когда нарушать их не выгодно ни той, ни другой стороне. Гармония законности в том и состоит, что необходимо обеспечить равноправие добра и зла, превосходство лучшего над худшим. Сравнивая эту гармонию с пением в унисон, Платон дал ей следующее определение: "Естественное созвучие худшего и лучшего в вопросе о том, чему надлежит править и в государстве, и в каждом отдельном человеке".

Для сторонников законности (eynomia) равенство вводится в общественные отношения благодаря нравственному преобразованию, психологической трансформации элиты: нужно устроить так, чтобы "лучшие", сформированные философским воспитание (paideia), люди достойные, не желали иметь больше (pleonektein), а недостойные не имели такой возможности; это произойдет в том случае, если этих последних поставят в низшее положение, но не станут обижать. Таким образом низшие слои удерживаются в предназначенном для них положении, не испытывая, однако, никакой несправедливости. Осуществляемое таким образом равенство остается пропорциональным заслугам.

Итак, речь больше не идет о том, чтобы установить шкалу распределения власти по заслугам с целью осуществления гармонического согласия между различными, даже диссонирующими элементами, но о том, чтобы обеспечить участие в обладании властью (arche); уравнять доступ в государственные учреждения для различных групп полиса; объединить эти группы путем смешения и слияния, дабы в политическом плане ничто не отличало одних от других. Именно этот принцип реализовал Клисфен в своих реформах. Он установил стройную политическую организацию, основанную на полном равенстве своих составляющих и на принципах, наилучшим образом отвечающих на вопрос: какой закон позволяет так упорядочить полис, чтобы он стал единым (при всем разнообразии населяющих его граждан) и чтобы последние при этом были равны.

Понимая неразрывную связь законов и жизни, древние греки отрицательно относились к "псефизму" - своего рода правовому релятивизму, когда народное собрание присвоило себе право ничем не ограниченного законотворчества, стирая различие между своими постановлениями (псефизмами) и конституционным законом. Осознавая опасности псефизации государственной жизни, Сократ выразил свой протест против "демократии", стоящей выше закона.

На смену тайному знанию, магии, эзотерии постепенно приходила гласность, обнародование, включение в общественную жизнь, открытая школа. Сосуществование разных школ и возможность выбора между ними предоставляли гражданину большую свободу мнений.

Противопоставляя политический строй Афин Спарте, Перикл в надгробной речи, переданной Фукидидом, заявляет:

Только мы одни считаем не свободным от занятий и трудов, но бесполезным того, кто вовсе не участвует в государственной деятельности. Мы сами обсуждаем наши действия или стараемся правильно оценить их, не считая речей чем-то вредным для дела; больше вреда, по нашему мнению, происходит от того, если приступать к исполнению необходимого дела без предварительного уяснения его речами.

Гесиод уже не считал себя непогрешимым и непререкаемым авторитетом, допуская критику и самокритику. Анаксимандр пытался доказывать выдвигаемые гипотезы, а не изрекать их. Все большую роль стали играть конкуренция, соперничество, состязание (отсюда происхождение Олимпийских игр). Политика принимала форму агона - борьбы мнений, состязания в красноречии, местом которого становилась агора - площадь, место собраний, положение общего Очага. Изменялась архитектура: на месте развалин недоступных царских цитаделей появились площади и дворцы, открытые для отправления общественных культов.

Раздор и союз, eris ("вражда") и philia ("любовь") - эти две божественные сущности, противостоящие и дополняющие друг друга, служили как бы двумя полюсами общественной жизни аристократического мира, пришедшего на смену прежней

царской власти. Возвеличение борьбы, конкуренции, соперничества сочеталось с чувством принадлежности одному и тому же сообществу, с потребностью в единстве и социальной унификации. Агональный дух, дух состязания, вдохновлявший знатные роды, пронизал все области деятельности, и прежде всего военную...

По Гесиоду, всякое соперничество предполагает отношение равенства: состязаться могут лишь подобные.

В политической жизни начинают цениться личные заслуги государственных деятелей, но никакие прошлые заслуги не спасают героев от остракизма в случае просчетов и ошибок. Легендарный победитель персов при Саламине Фемистокл в 471 году до Р. X. был изгнан не только из Афин, но и из Греции, затем по его стопам отправился победитель Фасоса Кимон.

Политика сближается с умением владеть речью, привлекать сторонников доводами, убеждать народ доказательствами. На смену эзотерии и тайне приходит публичность полисной жизни: привилегии басилевса ставятся под гражданский контроль, тайному судебному делопроизводству противопоставляются открытые судебные процедуры, заходит речь о философе на троне.

Пока в городах не будут либо царствовать философы, либо искренне и удовлетворительно философствовать нынешние цари и властители, пока государственная сила и философия не совпадут в одно... до тех пор ни для государств, ни даже, полагаю, для человеческого рода нет конца злу.

Демосу открывается больший доступ в духовный мир, бывший дотоле привилегией аристократии и духовенства.

Знания, нравственные ценности, техника мышления выносятся на площадь, подвергаются критике и оспариванию. Как залог власти, они не являются более тайной фамильных традиций; их обнародование влечет за собой различные истолкования, интерпретации, возражения, страстные споры. Отныне дискуссия, аргументация, полемика становятся правилами как интеллектуальной, так и политической игры. Постоянный контроль со стороны общества осуществляется как над творениями духа, так и над государственными учреждениями. В противоположность абсолютной власти царя, закон полиса требует, чтобы и те, и другие в равной мере подлежали "отчетности" (eythynai). Законы больше не навязываются силой личного или религиозного авторитета: они должны доказать свою правильность с помощью диалектической аргументации.

Каждый гражданин получает право подвергать критике должностных лиц и существующие порядки, ставить на обсуждение народного собрания свое предложение или запрос. Все выше ценится право убеждать и право высказываться. С другой стороны, "всё течет" означает и течение идей: отсутствие непререкаемых истин и непогрешимых инстанций. Различие между культурами Афин и Спарты самими греками связывается со свободой и несвободой, открытостью одного общества и закрытостью другого.

Никак нельзя согласиться, что в античной философии не было места для личности. Античный человек неотделим от гражданина, как гражданин - от права, разума и свободы. Разум же ориентирован на воспитание и совершенствование человека, на преобразование личности (а не природы).

Все художественное и научное творчество, даже математическое, приобретает личностный характер (теорема Пифагора, геометрия Евклида, закон Архимеда) - в отличие от восточного безличного творчества. Сама мудрость (sophia), возникшая в VII веке до Р. X., неразрывно связана с появлением плеяды выдающихся личностей, овеянных легендарной славой. Личность становится не только творцом мудрости, но и ее предметом: мир космоса отступает перед миром человека.

Даже письмо полностью меняет свой характер, вырастая из практического средства общения в элемент культуры. Из достояния царских писцов, составляющих тайные царские архивы, оно приобретает публичный характер и делает объектом всеобщего обсуждения разные аспекты общественной, политической и культурной жизни.

Крах микенского владычества, экспансия дорийцев на Пелопоннес, Крит и далее до Родоса открыли новую эру греческой цивилизации. Производство железа пришло на смену производству бронзы. Сожжение усопших в значительной степени заменило практику их погребения. Глубокие преобразования произошли в области производства керамики: сцены из жизни животных и растительного мира сменились геометрическим узором. Четкое обозначение частей сосудов, сведение форм к ясным и простым моделям, подчиняющимся

строгим принципам и исключающим элементы мистики, - таковы черты нового геометрического стиля, присущие эгейской традиции... В этом новом искусстве, основанном на выделении самых существенных характеристик, [Т. Б. Л. Уэбстер] усматривает такое состояние духа, которое, по его мнению, наложило свой отпечаток и на другие нововведения того же периода: пришло осознание прошлого, отделенного от настоящего, отличное от него (век бронзы, век героев противостоит новым временам, где властвует железо); мир мертвых отдалился, отделившись от мира живых (кремация прервала связь покойника с землей); между человеком и богами установилась непреодолимая дистанция (канул в Лету образ божественного царя). Таким образом, более строгое разграничение различных областей действительно подготовило почву для создания эпоса. В лоне самой религии Гомер стремился искоренить таинство.

МИФ И ЛОГОС

Где вы, о древние народы!

Ваш мир был храмом всех богов,

Вы книги Матери-природы

Читали ясно без очков...

Тютчев

Вопрос о причинах, которыми определяется мир и человеческая жизнь, занимал человеческий дух в самые ранние времена и в самых различных местах. Но в начале вызывало его не столько влечение к знанию, сколько чувство зависимости от высших сил и желание обеспечить себе их покрови-

тельство; и ответа на него искали не путем научного исследования, но при помощи мифологического вымысла. Лишь у немногих народов из вымысла возникло со временем теологическое и космологическое умозрение с его попытками начертать в более широких размерах картину происхождения и устройства мира; но пока это умозрение имеет своим исходным пунктом мифологическое предание и довольствуется развитием и преобразованием мифических воззрений, его продукты могут быть причислены к предтечам философии, а не к философским теориям в собственном смысле. Философия начинается только там, где ощущают потребность объяснить явления из естественных причин и стараются удовлетворить ей. Но эта потребность, если есть для нее в наличности условия, может появиться самостоятельно в различных местах; и мы действительно находим у индийцев и китайцев научные системы, которые настолько уже отличаются от теологических умозрений этих народов, что их можно уже назвать "философией".

Позитивистское представление о развитии греческой мысли как борьбы mythos'a и logos'a, вытеснения первого вторым лишь частично отвечает реальности, даже если вкладывать в эти понятия современный смысл. Надо иметь в виду, что лингвистическое содержание этих понятий сильно менялось со временем. Первоначально mythos и logos вообще были синонимами "слова", "речи", и лишь в дальнейшем logos стал означать мышление, разум, тогда как mythos - бесплодное недоказуемое утверждение. Тем не менее, придавая mythos'y уничижительный оттенок, древние никогда не распространяли его на священные тексты (мифологию), понимая истоки происхождения мышления и разума. В греческом контексте mythos означал и священный текст, надиктованный свыше, и божественную космогонию, и высшее слово, и молву. Так или иначе, logos всех великих схолархов до Аристотеля включительно глубоко мифологичен.

Сегодня, следовательно, речь идет не о том, чтобы противопоставить миф и разум как двух противников, обладающих каждый собственным оружием, а о том, чтобы путем точного текстологического анализа установить, в чем отличие теогонических рассуждений такого поэта, как Гесиод, и философских или исторических построений его преемников, выявить расхождение в способах композиции и организации материала, семантических приемах и логике повествования.

Все попытки разделения mythos'a и logos'a - это навязывание современного мышления мышлению древнему, всеобъемлющему, синтетическому, внутренне непротиворечивому, не только не страшащемуся несовместимое! ей, но питающемуся ими и плодотворному благодаря им. В конце концов, факт мифа - не меньшая реальность, чем наука с ее мифом факта.

Философия - никак не "начало борьбы знания против веры, а обоснование последней". С. Н. Трубецкой считал философию греков особым фазисом развития их религиозных идей, а не критикой языка, отсечением от слова обыденных смыслов, самоочищением ума.

Философия и поэзия развивались рука об руку, питая друг друга и равно пытаясь разобраться, что есть истина, мнение, разум, человек, мир. За что софокловский Эдип ослепляет себя? За незнание! Он ведь все время поступал разумно, но не знал лишь одного - себя самого, кто он и откуда. Именно незнание - причина его трагедии. Хуже с Еврипидом. У него люди логичны, разумны, хорошо информированы, но что они творят, что делают друг с другом! Почему же истина их не спасает? Что ей мешает помогать людям?

Софокл скорбит о слепоте человеческой, но человека он любит и везде заботится о том, чтобы и в глубочайших потрясениях трагический герой сохранил свое достоинство. Софокл мудр. Чем же мудрее его Еврипид? Не тем ли, что не признает различия между человеком правым и человеком виноватым? Правы и тот, и другой, и третий, но никто не избегает вины. Человек носится с призраками справедливости и блага, сражается за призрак Елены у стен Илиона, но ни блага, ни справедливости - где они? - он не знает. Только боги своим вмешательством разрешают человеческие конфликты.

Где же истинная Елена? Что есть справедливость сама по себе, благо само по себе, и вообще, что есть что независимо от мнений или интенций? Пора человеку обратиться к этим вопросам от суетной возни честолюбий. Этим-то призывом и поразил сограждан Сократ. Знать, что ты ничего не знаешь, - еще не всё благочестие Сократа. Стремиться к знанию, но истинному, а не мнимому, неустанно преследовать истину, но божественную, а не суетную, быть другом мудрости, никак не считая себя мудрецом, - вот мудрость платоновского Сократа, и нельзя не признать, что здесь Сократ идет по пути, который указал и наметил Софокл, расчистил Еврипид, но по этому пути Сократ идет дальше и выше. Аттическая трагедия скорее, чем

досократическая "фисиология", открыла путь Сократу и дала точку опоры, позволившую ему совершить переворот в философии. Трагедия свела философию с небес на землю (что Цицерон приписывает Сократу), она сама была по существу своему и по роли в жизни общества религиозно этической философией своего времени. Что же касается Сократа, то его репутация этического философа по преимуществу - столь же несправедливый предрассудок. Сократ задавался вопросом о справедливости, о благе, о достоинстве мужа, о любомудрии и о составляющих его любви и мудрости, но о самих по себе, а не применительно к поведению человека в наличествующей ситуации. "Приземлителем" философии Сократ не был; он был, конечно, заземлен, этот босой мудрец, из аттической земли, из афинской городской диалектики впитавший силу и дух своей мудрости, но витал он все-таки в облаках, как совершенно точно подметил Аристофан, и в этом было его превосходство в суждении дельфийского оракула и неблагонадежность в глазах афинской демократии.

Трансформация мифа в логос принципиально невозможна, потому что миф нечувствителен к рациональным доводам, трансцендентен, связан с иной сферой бытия. В широком смысле слова всё - миф, в узком миф - дань трансценденции мира, специфическая часть человеческой психики, недооценка которой чревата не меньшим фанатизмом, чем фанатизм религиозных экстремистов.

Говоря "всё - миф", я имею в виду синкретичную всеобъемлемость мифа, вмещающего религию, искусство, знание, не терпящего невозможного, всё оживляющего и одушевляющего. Миф не объясняет, не оправдывает, не санкционирует - миф освобождает, облегчает, скрашивает, обнадеживает или лишае г надежды. Но ведь и религия, и искусство, и знание достигают того же, но уже не непосредственно, а с помощью системы, хитроумия, приема.

Античная философия - философия знака, символа, пророчества, вести. Ее специфика - в неоднозначности, художественности, аллегоричности, символичности, вторгающихся даже в логику Аристотеля.

Мы приписываем Фалесу, Анаксимандру, Анаксимену создание новой парадигмы бытия - мира как саморегулирующегося процесса, связанного с arche, первоначалом или правеществом, якобы разрушающим религиозно-мифологическую традицию. Но что может быть мифологичней этого первоначала или правещества и какая наука ближе к реалии мира по сравнению с такой мифологией? Именно апейрон Анаксимандра (беспредельная и неопределенная праматерия) или живой огонь Гераклита - тe мифологические arche, ближе всего соответствующие современной науке, но, в отличие от нее, не отпадающие от божественности.

Чтобы выразить идею вечности первоначала, Анаксимандр использует главные эпитеты гомеровских богов и определяет апейрон как "нестареющий" и "бессмертный". В качестве начала, которое "всё объемлет и всем управляет", апейрон определяется и как to theion ("божество").

Античная парадигма целостного мира привлекает именно неотделимостью первоначал от божественности, с одной стороны, и многообразия, с другой. Многое есть одно, и одно есть многое. Мир упорядочен первоначалом, которое - божественно и вечно и из которого происходит многообразие - временное и преходящее. Arche - скрытый божественный корень мира, дающий жизнь реальным вещам и бесконечности их проявлений, некий эйдос всех эйдосов.

Будучи гилозоистами, милетские натурфилософы мыслили свое первоначало живым и одушевленным; они еще не знали противоположности идеального и материального, субъекта и объекта и не ставили гносеологического вопроса об отношении мышления к бытию.

Судя по сохранившимся свидетельствам, Анаксимандр впервые представил мир как арену действия изначальных противоположностей, выделившихся из апейрона. Он мыслил противоположности конкретно, т. е. в виде субстанций (вещей), и сводил их к двум парам: тепло и холод, сухость и влажность. Наблюдаемый мир, по Анаксимандру, возник в результате взаимодействия противоположностей, и существующий миропорядок есть постоянное восстановление апейроном космической справедливости (dike), нарушаемой противоположностями: каждая из противоположностей, развиваясь за счет другой, совершает по отношению к первой несправедливость. Так, холод, утверждая себя, стремится поглотить тепло, сухость - влагу, и наоборот. Но апейрон, как носитель космической правовой нормы - космической dike, не позволяет ни одной из противоположностей взять полностью верх над другой, так как в этом случае не было бы миропорядка, мировой симметрии и космического равновесия.

Стремление к преобладанию есть, согласно Анаксимандру, несправедливость, за которую каждая вещь должна понести наказание от своей противоположности. Так, зимой избыток холода есть несправедливость, за которую холод понесет неизбежное возмездие от тепла. Но вина, в свою очередь, ляжет и на тепло, которое также неизбежно будет наказано холодом, и так все время.

Наказание за несправедливость неизбежно, и совершается оно согласно "порядку времени" (chronou taxis) и в соответствии с принципом jus talionis (право возмездия) - "око за око". Неизбежна и смена противоположностей, которая является результатом обмена несправедливостью и возмездием, виной и наказанием. Чередование противоположностей есть постоянный ритм мировой жизни, мировой циклический процесс, регулируемый апейроном - носителем космической dike, космической правовой нормы (закона). Тем самым апейрон придает всему происходящему в мире закономерный характер. Подобно правовой норме, правовому закону в полисе апейрон "нейтрален" к противоположностям, борющимся за преобладание одной над другой.

Говоря, что природа "любит скрываться", делая невидимым видимое, Гераклит, вероятно, подразумевал "неизъяснимую" часть природы, неподвластную рассудку. Как считал Дж. Керк, Платон и другие греческие мудрецы "прибегали к мифу в критические моменты, когда чистый разум казался неспособным продвинуться дальше". Это - реминисценция на темы Сократа, который считал, что настоящий поэт должен творить мифы, а не рассуждать. В платоновском Филебе Сократ сравнивает незавершенное рассуждение с недосказанным мифом, а в Федоне, не имея времени перед смертью выстроить logos о судьбах земли, подменяет

его mythos'oM о занебесной земле и ее чудесах. Эту способность обходиться без доказательства для выявления истины Сократ называет достойной и прекрасной, так как с ее помощью "словно бы зачаровывают себя". Согласно Сократу, истина, не требующая доказательств, и есть миф. Миф не годится для доказательств, но является "образцом образцов" - высшей формой выявления истины, доказательствам недоступной. Отсюда - решимость видеть истину вне связи с утилитарными задачами, какими бы они ни были. Отсюда - философия как обреченность на поиск истины.

Различая миф и логос, Платон ни в одном из своих сочинений не только не противопоставлял их, но, наоборот, на равных использовал то и другое, выстраивая цепочку доказательств, часто сознательно включая миф (скажем, о людях-куклах в руках богов) в теорию идеального государства и психологию человека. Как считал X. Китто, миф Платона никак не ниже логического построения - это то, во что он верит как в истину, но что не имеет возможности доказать. Это "не внезапный переход в неразумное", но естественное следствие исчерпания всех возможностей логики, свидетельство их - логики и мифа - взаимозамещаемости.

Философу, в чьем лице объединяются поэт и мифолог, собственно говоря, все равно, как показать и разъяснить его замысел - с помощью ли "мифа", который рассказывали молодым старики, или с помощью рассуждения (logoi). Именно в таком положении находится Протагор, которому приятнее рассказать миф о создании людей и животных богами, о роли Прометея и причастности человека к божественному уделу.

Сократ тоже предлагает Калликлу "прекрасное повествование" (mala caloy logoy) о загробной участи человека, и отнюдь не отрицает того, что его собеседнику оно покажется мифом, хотя для самого Сократа его рассказ обладает основательностью рассуждения (logon) и излагается поэтому в духе "истинного" события (alethe). Вымысел мифа и истинность доказательного повествования настолько переплетаются в его изложении, что он предваряет свой рассказ указанием на "логос" (logon lexai), а заключает его одновременно и как "убедительный" логос, и как "миф", вроде тех, что "плетут старухи". Собственно говоря, Сократу безразлично, как назвать свой рассказ, ибо по сути здесь убедительное доказательство облечено в форму мифа и в связи с этим становится непреложной истиной, не нуждающейся в особой аргументации.

Миф и логос доходят, наконец, у Платона до такого сближения, что взаимно заменяют друг друга. В "Федре" египетское предание о боге Тевте, изобретателе письма, есть не что иное, как логос (logos), так как древние знали истину и умели говорить о ней (legein... alethes... isasi). Сказание о До-донском дубе и другие легенды, памятные Сократу, воспринимаются тоже как логос, будучи вплетенными в общую систему аргументации. Мусические искусства включают в себя на равных правах "логос" и "миф", представляющие собой разные типы подражания, рассуждающего и образно-творческого. Платон настолько объединяет их вместе, что идеальный "государственный строй" у него "мифологически конструируется" (mythologoymen) при помощи рассуждения, т. е. логоса (logoi), а сами рассуждения, или "логосы", могут быть "мифовидными", "мифообразными", т.е. близкими к вымыслу или, наоборот, близкими к истине (alethinoteroi).

В Государстве, Законах, Политике большинство предписаний, указов, регламентации, которыми до предела насыщены эти труды, настолько пронизаны мифологичностью, что даже логически сконструированные построения выглядят мифами. Кстати, этим утопии Аристокла принципиально отличаются от рассудочного построения всех будущих фаланстеров.

Что заставляет Платона уснащать эти, собственно говоря, политические трактаты указаниями на миф? Такого рода парадокс получает вполне понятное объяснение, если мы учтем утопические сюжеты этих диалогов. В каждом из них творится идеал - правителя, законодателя, общества. К этому идеалу стремится Платон, он его жаждет включить в жизнь, но пока лишь теоретически. Платону, с его горячей убежденностью, совсем не требуется что-то доказывать и кого-то убеждать. Он давно убедил сам себя и теперь делает самые смелые утверждения, требует полного доверия, настоящей веры, т.е. мысленно творит миф. Поэтому эти три важнейшие сочинения Платона есть сами по себе подлинные мифологические конструкции. Это - абсолютная достоверность, подлинная вера, которая из сферы гипотетической переходит в сферу достоверного знания.

Уже Ксенофан и софисты полностью осознали символизм мифа и говорили о его иносказании. Платону принадлежит философская разработка категории символа и сознательное использование новых мифов для выражения идей, не описываемых логическими конструкциями в рамках дискурсивного мышления.

У самого порога философской разработки категории символа возникает фигура Платона, и фигура эта похожа на образ двуликого Януса, глядящего одновременно в две противоположные стороны. В самом деле: Платон чинит над древней мифологией суд и расправу, корит мифы за несоответствие философской истине и философской нравственности, изгоняет мифотворцев-поэтов из своего идеального государства; но он же практически переходит к конструированию новой мифологии, мифологии второго порядка, уже не дорефлективной, а послерефлективной, т. е. символической в собственном значении этого слова. Приговор играм фантазии Гомера и Гесиода - это Платон; но мифы о загробном видении Эра или о деятельности Демиурга и его помощников при построении мира - это тоже Платон, и, кроме того: почти шигалевские проекты сознательного манипулирования "благородной ложью" в социально-устрояющих целях - это, как известно, тоже Платон...

Дальнейшее развитие категории "неизреченного" и "несказанного" получают в неоплатонизме. Анализируя платоновский миф о видении Эра из X книги Государства, Порфирий писал, что миф "некоторым образом следует природе". Поэтому рассудочная критика неприменима к мифам Платона.

Олимпиодор Младший так отвечает на вопрос о причинах, по которым древние изобрели мифы: "Следует знать, что они пользовались мифами, взирая на двоякий образец - природу и на нашу душу. Во-первых, на природу и ее демиургию. Следует знать, что неявное удостоверяется из явного и бестелесное - из тел (ведь есть бестелесные силы) и что мы от тел приходим к существу в уме. Ибо мы видим, что всё благоупорядоченно, и постигаем, что правит некая бестелесная сила... Так и мифы возникли для того, чтобы мы от явленного пришли к чему-то неявному. Например, слушая о блудодеяниях богов, мы из этого берем не само явление, но приходим к неявному и отыскиваем истинное. Вот почему они прибегли к мифотворчеству по примеру природы; а почему по примеру души, будет сказано. Детьми мы живем по воображению, а вообрази тельная часть души - в образах, и формах, и тому подобном. Итак, для сохранения присутствующего в нас воображения мы пользуемся мифами, ибо воображение получает от мифов радость. Далее, миф есть не что иное, как ложный рассказ, отображающий истину. Коль скоро миф есть образ истины, а душа есть образ предшествующих ей начал, душа естественно радуется мифу, как образ - образу. Если уж мы с детства и от младых ногтей росли с мифами, должно их принять".

В оправдании мифа дальше всех пошел Прокл, попытавшийся непротиворечивым образом соединить рассудок с фантазией и логику с мифом, тем самым помирив Платона с Гомером. Критика Прокла И. Геффкеным не учитывает синкретической специфики платонического и неоплатонического мышления, для которого отрицание чужих мифов не является помехой для создания собственных. Иногда создается впечатление, что Платон сознательно совмещал в своем творчестве все мыслимые и немыслимые несовместимости, делая

широту абсолютной. Так или иначе, наличие двух миров - мира вещей здесь и мира идей там - открывало Платону и всем его последователям неограниченные возможности непротиворечивого совмещения взаимоисключающих начал. Защищая Платона от критики, Прокл лучше Геффкена понимал, что всё - миф.

Как может быть, что мифология права, Гомер прав, но и Платон тоже прав? Прокл отвечает на этот вопрос классификацией мифов. Бывают мифы "воспитательные" - это здравые и трезвенные рационально-утилитарные иносказания философского свойства; именно таковы мифы Платона. Другое дело - мифы с преобладанием "энтузиастического", или "божественно-неистовственного", начала, с перевесом вдохновения над учительной интенцией, как у древних поэтов Гомера и Гесиода (Прокл относит к ним и "Орфея").

Такие мифы не "воспитывают", но "посвящают" в некие таинства, вводят в некую инициацию. Нужны те и другие мифы, но служат они разным целям. "Воспитательные" мифы соответствуют незрелому состоянию человека, "божественно-неистовст венные" пригодны для совершеннолетних; первые ориентированы на моральный уровень адептов, вторые - на вселенское, первые подвластны критериям здравомыслия и благопристойности, вторые - нет, ибо как раз непристойные, нелепые и чудовищные образы могут понадобиться, чтобы понудить людей с хорошими задатками к напряженным исканиям и тем самым спровоцировать в них духовный прогресс. Испуг, изумление, душевное потрясение, вызываемое парадоксами "божественно-неистовственных" мифов, открывают дорогу таинственным силам "симпатии, связующей человеческую душу с энергиями священных символов".

Браня Гомера и Гесиода, Платон, по мысли Прокла, закладывал основы позитивной теории "воспитательного" мифа, но сам и не думал всерьез выступать против "божественно-неистовственного" мифа. Мифотворчество в том и другом жанре - два разных занятия, подчиненных разным правилам.

Ничто так не искажает мировидения древних, как приписывание им системы, логической последовательности, прояснение "темноты". Все эти деления на материалистов-атомистов, идеалистов, диалектиков и метафизиков глубоко чужды символически-метафорическому мышлению Анаксимандра, Пифагора, Эмпедокла или Гераклита, которое скорее мистично, чем рационально, мифологично, чем рассудочно, образно, чем арифметично.

Пуанкаре видел в древних греках самых великих художников, углубивших до наивысшего предела любовь к "интеллектуальной красоте".

Никого из "простодушных" не интересовал "фундаментальный" вопрос первичности духа или материи - гораздо больше "наивных" занимало отношение божественного и прекрасного к многообразию земного и тленного. Вот и решайте, кто значительней в истории мысли: первые философы или творцы Великого Учения, поименовавшие схоластику первичности основным вопросом философии и разделившие всех, в зависимости от ответа на вопрос о яйце и курице, на правоверных и еретиков.

Весь свой незамутненный идеологией гений, всю свою непосредственность они вкладывали в жизнь, превращая ее в мудрость. Поэтому лучшее из написанного ими - лишь слабый отзвук той неотягощенной доктринальностью жизни, которая возможна лишь в светлом детстве. Привлекательность этой философии - в ее естественности, жизненности, цельности, гармоничности, орфичности... Поэзия, религия, миф, число здесь были неразрывны. Пифагореизм, "темнота" Гераклита, Песнь Песней, изречения Соломона, книга Иова, песни Орфея и Гесиода - вся древняя мысль пронизана орфическим духом. Неудивительно, что Тимон называл Платона кудесником, а Сократ предлагал с равным достоинством созерцать светлые и темные стороны жизни - цветы зла, истинное бытие, образы вечности.

Поэтому вы должны, каждый в свой черед, спускаться в обитель прочих граждан и привыкать созерцать темные стороны жизни. Привыкнув, вы в тысячу раз лучше, чем живущие там, разглядите и распознаете, что представляет собой каждая тень и образ чего она есть, так как вы уже раньше лицезрели правду относительно всего прекрасного, справедливого и доброго.

Да и философия ли это? Они превращали мудрость в Слово, идущее прямо в жизнь, - так творят музыку, поэзию, миф. Даже математику они строили, не настаивая на ее приложении к практике, не требуя эксперимента. Между математикой и физикой почти не было связи, а геометрия была куда ближе к политике, чем к измерению земли. Античная философия была в высшей степени созерцательная философия, очень далекая от практицизма и рационализма. Логика прекрасно уживалась в ней с мистикой, умозрение с откровением, обязанность с подвижничеством, разум с верой. В попытке переосмыслить бессознательность мифа античная мудрость стала связующим звеном между двумя мифами: хтоническим и модернистским.

Крестный отец "греческого чуда" Ренан видел причину последнего в присущей арийским языкам абстрактности и метафизичности, якобы несвойственным другим. Но так ли всё просто и чисто ли языковая это проблема? Неужели величайшая культура возникла из одних только особенностей языка?

Конечно, философия - это язык, этимология, лексический отбор. И рождение философии (как, впрочем, и поэзии) - это вычленение языка философии (поэзии) из житейского языка. Философия, в известной мере, возникала как Новое Слово, как самоочищение языка, как его критика, как отсечение от Слова обыденного смысла. Но языковой элемент философии не следует абсолютизировать - ведь просуществовала же она двадцать пять веков до Витгенштейна! Перерождение слова в понятие, термин или мифологемы в категорию - необходимое, но недостаточное условие возникновения философии. А может быть, и не необходимое. Ведь никто не усомнится в философском отцовстве Платона, а язык Платона весьма далек от требований Витгенштейна. Язык поэзии еще дальше от философской строгости, а к го более глубокий философ - Гёте или Маркс, Тютчев или Ленин?

Я не отрицаю необходимости категорий или критики языка, но я не верю, что слово можно сделать абсолютным. Даже если заменить слово математическим знаком, а философствование уравнением, откуда ни возьмись появляются Гёдель или Тарский с "неразрешимым высказыванием" и "логически невыразимым понятием истинности": "Утверждение, что какая-либо теорема, данная в некотором формальном языке, истинна, может быть сделано лишь с помощью предложения, не имеющего смысла в этом языке".

Избежать интерпретации невозможно. Никакими ухищрениями рассудка нельзя преодолеть многомерность бытия, выраженную в многозначности слова. Может быть, вся философия и есть "критика языка", но разве вся поэзия - не более суровая критика?..

То, что философия рождалась как переход от мифологии к строгим "категориальным формам", не воспрепятствовало торжеству философских мифов Паскаля, Киркегора, Ницше, как претензия на строгость не уберегла от ошибок Спинозу, всех "давителей гадины" и "великого" Маркса. Если на то пошло, так ничто не обладает большей строгостью и геометрической правильностью, чем фаланстер и утопия, а результат?.. И разве утопия Единственного Верного Учения, построенного как неприступная крепость, все еще не научила нас остерегаться строителей философских пирамид, которых "боится время"?

У Платона не случайно термин ??? сосуществует с обыденным словом ???, в житейском его смысле ("внешний вид"). Платона можно обвинить в чем угодно, только не в схоластике, возникавшей всякий раз, когда переоценивали возможность добывать истину из строгости слов. Древние изобрели логику, но не отказались от мифологии. И это не было упущением - это было пониманием поверхностности первой и глубинности второй.

Зачем нужна эта исология, эта словесная завитушка во вкусе Горгия? Очевидно, она не имеет никакой определенной цели; но именно безмотивность приема дает почувствовать, насколько речь у Платона каждое мгновение заряжена энергией, которая в одних случаях идет на конструктивную работу по созданию философского языка, но там, где этого нет, непременно находит себе игровую разрядку.

Логика необходима, полезна, производительна, но способна ли витгенштейновская "критика языка" заменить человеческую мудрость? К тому же десятки миллионов жизней, заплаченных за Единственную Правду, заставляют задуматься о том, а надо ли ее искать?

Наряду с легисломанией - болезненной верой в неотвратимость закона, существует лингвистомания - страстная вера в благую строгость языка. Что ж, блажен, кто верует...

Что до меня, то моя любовь к философии никогда не перевешивала любви к поэзии, а если уж "по плодам их узнаете их", то лучше Гёльдерлин и Тютчев, чем Маркс и Ленин.

Дисциплина мышления, бесспорно, необходима, но и здесь следует помнить о фаланстерах мысли и утопии...

Возвращаясь к "нашим баранам", должен признать что "полное отсутствие отвлеченной терминологии" у Гераклита не делает его "ещё-нефилософом" по сравнению с "уже-философом" Аристотелем.

Если иметь в виду логически определенные понятия и категории, то у него [Гераклита] нет ни "покоя", ни "движения", ни "бытия", ни "небытия", ни "становления", ни "совпадения противоположностей", ни "ума", ни "разума", ни "материи", ни "духа", ни "мирового закона", ни вообще каких бы то ни было отвлеченно построенных философских предметов.

И тем не менее у него уже есть - ВСЁ. Нет, не вся философия есть "критика языка" - в философии (любой!) слишком много от мифа, поэзии, красоты, "легкомысленного баловства словом, достойного шарлатанов". И иногда это лучше "педантского крючкотворства и крохоборства, достойного сутяг и ярыг".

После сказанного меня легко будет обвинить в филистерстве вечного Стрепсиада, в нигилизме и разрушительности, но я готов ответить на обвинения. Я не люблю строительства пирамид, а философские монстры, "не боящиеся времени", страшат меня больше пирамид Хеопса. Хочется думать - это не только реакция на наши котлованы...

НИЧЬЯ ЗЕМЛЯ, ИЛИ ЛЮБИТЬ МУДРОСТЬ

Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением.

Апостол Павел

Ничья земля... О том, что философия - ничья земля, говорили многие - от семи мудрецов и Гераклита до Сантаяны и Рассела. Даже в сущности своей она - нечто отличное от чистой веры или чистого рассудка.

Философия не рождается из голого разума, ибо она есть нечто большее, чем слепое требование стремиться к бесконечному прогрессу в объединении и противопоставлении объектов познания.

Не бесконечный дурной прогресс слепого знания, но - единое, различаемое в себе самом. Не строительство систем-крепостей, а накопление истины и красоты. Не абсолютность, а беспредельность.

Состязаясь, спойте прекрасную песнь,

Восхваляющую Индру, песнь истинную, если она истинна.

"Нет Индры, - иные говорят, - кто видел его?

Кого воспевать нам?"

Незнающий, я спрашиваю мудрецов, которые

знают,- как неразумный для получения знания:

Чем было то Единое, которое в нерожденном

воображении создало и утвердило шесть

направлений мира?..

Его называют Индрой, Митрой, Варуной, Агни,

а также небесной птицей Гарутман.

Бытие едино, мудрецы же называют его различно:

Агни, Яма, Матаришван.

Что это - поэзия, миф, философия, фантазия? Или это:

Водами поистине было это вначале, лишь морем. Эти воды размышляли: "Как могли бы мы размножиться? Они прилагали усилие, они предавались тапасу. После того как они предались тапасу, возникло золотое яйцо. Нерожденным был тогда год. Это золотое яйцо плавало столько времени, сколько длится год. Из него возник через год человек... Он пробил это золотое яйцо. Не было тогда никакой опоры.

А это?

Тогда не было ни сущего, ни не-сущего;

Не было ни воздушного пространства, ни неба над ним.

Что в движении было? Где? Под чьим покровом?

Что за вода была - глубокая бездна?

Не было ни смерти, ни бессмертия тогда.

Не было различия дня или ночи.

Дышало, не колебля воздуха, Нечто Одно,

И не было ничего другого кроме него.

Мрак был сокрыт мраком вначале.

Неразличимая пучина всё это.

Когда пустота была погружена в пустоте,

Тогда силой жара произошло это Одно.

Кто воистину знает? Кто здесь провозгласит?

Откуда возникло это мирозданье?

Боги появились после сотворения его.

Но кто же знает, из чего оно возникло?

Откуда это творенье появилось?

Может, оно создало себя, может, нет?

Тот, кто надзирает за ним на высшем небе,

Тот поистине знает. А если не знает?

В самой древней философии-мифологии не было Запада и Востока, как не было взаимоисключений, противопоставлений, антиномий - одна неразделимая бесконечная цельная культура: средиземноморская, индейская, африканская, буддийская, китайская и еще бог весть какая мудрость, вечная и всечеловечная. При всем различии мировидений потрясает единство мироощущения древних - и не только эллинов. Мундакау панишада, Майтри-упанишада, Тимон, Федон и Meнон, Дао дэ цзин, Авеста, Тора, Уц Цин, Сышу, Сунна, Гомер, Вьяса, Валь-минки, Конфуций, Гуатама, Зороастр, Моисей, очищение, круговорот душ, эсхатология, эйдосы, благо, недеяние, ненасилие, эскапизм - всё это шире и глубже вымышленного западного рационализма и восточной трансцендентности.

Но единство истоков культуры, близость первоисточников, подобие начал не снимает проблемы дифференциации, национального или континентального колорита, местной специфики. Взаимные культурные филиации могут обогащать, но могут и сдерживать развитие, как это бывает в условиях имперского подчинения, деспотии, диктата. Восток и Египет много дали Греции, но они же задержали ее общественное и политическое развитие на много веков. Только дорическое вторжение, надолго прервавшее связь Греции с Востоком, открыло ей новые пути развития и новое видение мира.

Но чтобы понять это единство и эту специфику, необходимо знать, откуда дух черпает свою пищу? что побуждает человека к размышлению? как расширяется сфера мудрости? какова связь между философией и религией, философией и наукой, философией и историческим состоянием общества? каково влияние прошлой мудрости на настоящую и будущую? как философская мысль связана с индивидуальными особенностями мыслителя? каковы объективные и личностные предпосылки философии?

Историк должен исследовать, какое значение в произведении исторических результатов принадлежит каждому из этих элементов, и на основании этого исследования начертать образы исторического движения, из которых оно составлено.

По Флюэллингу, существует три окна в мир: Философия, Религия и Наука (здесь упущено Искусство). У них свои специфические методы, догмы, фикции, достижения, ошибки. Догмы науки - рациональность и закономерность. Догмы философии - духовность и субъективность. Догмы религии - мистичность и божественность. Фикция науки - абсолютный пространственно-временной мир всеобщего закона и предсказуемости. Фикция философии - абсолютная истина. Фикция религии - абсолютная личность. Все эти фикции заключают в себе парадокс, состоящий в возможности познания закона, истины, личности столь ограниченным пространством и временем существом, каким является человек.

Деление это условно. По большому счету вера - всё, включая Пуанкаре и Эйнштейна. Подозревая, что естествознание - тоже вера, Дюрренматт просто не знал теории конвенциальности знания Пуанкаре, идеи личностного знания Полани, принципа пролиферации Фейерабенда и т. п. Знание - океан альтернатив, взаимно усиливающих друг друга. Чем сильнее научная конкуренция, тем быстрее научный прогресс. Знание - заражение, убежденность и распространяется путем заражения других. Истинность - выражение нашей убежденности в том предложении, к которому относится истина и которое мы выбрасываем на рынок идей.

Единодушие годится для церкви и тирании. Разнообразие идей - методология, необходимая для науки и философии.

Как говорил Фейнман, хороший физик-теоретик должен знать 6 - 7 теоретических обоснований одних и тех же фактов. Он не выбирает одно из них, они все - его опора для будущих разработок.

К тому же наука - эзотерическая вера: вдохновенное единство ее прозелитов убеждает не в их единстве, а в их сектантстве.

Наука - такая же вера, как и всякая другая, только хуже и глупее всякой другой, и самый термин "наука" - это выражение глупейшего реализма, который не стыдится выдавать более чем сомнительные отражения объектов в человеческом интеллекте за чистую монету и строить на их основе самую унылую, лишенную духа и утешения, самую догматическую систему из всех когда-либо созданных человечеством.

Знаете, кто этот обскурант? - Томас Манн! Любопытно, что именно его герой, "поборник религиозного духа", высказал мысли, которые поборники знания начинают осознавать лишь сегодня.

Вот ведь как получается: наука - личностна; идеализм и мистика, по словам Вяч. Иванова, - глубоко прочувствованная потребность в сверхличном и соборном... Наука - эзотерична, она принадлежит узкому кругу посвященных, миф- органическое выражение духовной жизни народа.

Вчерашний миф может стать сегодняшним знанием, а Единственно Верное Учение - рассыпаться в прах. Логика может подвести, а мистическое озарение открыть новые перспективы. Идеи просветителей могут привести к Освенцимам и ГУЛАГам, а "темное средневековье" оказаться колыбелью культуры.

Опять эти противопоставления... Мир - это всё: все точки зрения, все перспективы, все окна. Конфликт материалистов и идеалистов, рациофилов и мистиков, ученых и теологов, Сеттембрини и Нафта - бесплоден. Культура не в отрицании, а в прибавлении, к ней применим принцип Пуанкаре: новое не отбрасывает,

а включает. Мудрость, по определению, неопровержима. Ни одну философию не удалось преодолеть! (Хотя мы и доказали, что все они ложны.) Всегда найдутся почитатели и последователи Платона, Аристотеля, Августина, Фомы Аквинского, Паскаля, Канта. Гегеля, как убогие всегда найдут себе убогих. О вкусах не спорят: возлюбив свою жену, не стоит отрицать реальность и привлекательность других женщин. А вот сведение безграничного во всех отношениях мира к "да здравствует ленинизм" и есть фанатизм. Насаждение грубой и вульгарной материи имеет своим результатом шараханье в мистику, мистика разрешается Просвещением, Дидро, доведенный до гельвецианских крайностей, ведет к Ницше, ну, а всё эго вместе именуется философским процессом.

Калликл у Платона ["Горгий"] говорит, что крайнее увлечение философией вредно... Он вполне прав, ибо, если предаваться в философии излишествам, она отнимет у нас естественную свободу и своими докучливыми ухищрениями уводит с прекрасного и ровного пути, который указывает нам природа.

Primum vivere deinde philosophari: сначала жить, потом философствовать.

К сожалению, во все времена философия торжествует над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего торжествуют над философией.

При всей несопоставимости науки и религии и та, и другая - вера. Я верю или я не верю в Первоединого. Я верю или я не верю в рациональность, логичность, простоту, причинность, постоянство, память, относительность, квантовость, неопределенность и г. д., и т. п. Я верю учителям. Я верю в мировой порядок и свою способность его постичь. Как там у Тертуллиана? - "Я верю, значит, я могу постичь..."

Говорят: опыт. Опыт - критерий истины. Но если бы опыт давал истину, то зачем понадобилась теория? Мудрость - отнюдь не пассивное восприятие: сколько бы Ньютон не смотрел в подзорную трубу, он не узрел бы в нее законов движения небесных тел. То есть необходимо не смотреть, а мыслить! Законы природы невыводимы из наблюдений - законы не наблюдают, а творят, придумывают, изобретают. И опыт - не более чем ориентир для фантазии, точка опоры для изобретательства. Теории - не из опыта, а из ума. Каждая теория имеет свою практику. Теория всегда доминирует над эмпирикой. Не теория - из опыта, но опыт - из теории. Теорию опровергает не практика, а лучшая теория. Алхимия и астрология не стали науками не из-за недостатка опыта, а из-за пренебрежения теорией. И объекты теории - отнюдь не объекты мира, а квазиобъекты - обратное пространство, w-функции, квазичастицы, кварки. Свойством научности не может быть и подтверждаемость опытом: например, учение астрологов о влиянии звезд на судьбу людей можно подтвердить любым количеством примеров. Знание - вера плюс океан альтернатив, взаимно усиливающих друг друга, плюс конкуренция, плюс прозорливость, плюс удача...

При всем том - при том, что архаическая наука вышла из недр теологии, - наука и религия - разные веры, разные во всех отношениях: разные веры, разные верующие, разные предметы верования, разные отношения к предметам верования. Наука и религия - два разных океана, почти не соприкасающихся друг с другом.

И разделяет их Ничья Земля - не наука и не религия, а Земля неприкаянных, страждущих, юродивых, взыскующих смысла, которого, по-видимому, не существует...

Философия, как я буду понимать это слово, является чем-то промежуточным между теологией и наукой. Подобно теологии, она состоит в спекуляциях по поводу предметов, относительно которых точное знание оказывалось до сих пор недостижимым; но, подобно науке, она взывает скорее к человеческому разуму, чем к авторитету, будь то авторитет традиции или откровения. Все точное знание, по моему мнению, принадлежит к науке; все догмы, поскольку они превышают точное знание, принадлежат к теологии. Но между теологией и наукой имеется Ничья Земля, подвергающаяся атакам с обеих сторон; эта Ничья Земля и есть философия.

Почти все вопросы, которые больше всего интересуют спекулятивные умы, таковы, что наука на них не может ответить, а самоуверенные ответы теологов более не кажутся столь же убедительными, как в предшествующие столетия. Разделен ли мир на дух и материю, а если да, то что такое дух и что такое материя? Подчинен ли дух материи или он обладает независимыми способностями? Имеет ли вселенная какое-либо единство или цель? Развивается ли вселенная по направлению к некоторой цели? Действительно ли существуют законы природы или мы просто верим в них благодаря лишь присущей нам склонности к порядку? Является ли человек тем, чем он кажется астроному, - крошечным комочком смеси углерода и воды, бес-

сильно копошащимся на маленькой и второстепенной планете? Или же человек является тем, чем он представлялся Гамлету? А может быть, он является и тем и другим одновременно? Существуют ли возвышенный и низменный образы жизни или же все образы жизни являются только тщетой? Если же существует образ жизни, который является возвышенным, то в чем он состоит и как мы его можем достичь? Нужно ли добру быть вечным, чтобы заслуживать высокой оценки, или же к добру нужно стремиться, даже если вселенная неотвратимо движется к гибели? Существует ли такая вещь, как мудрость, или же то, что представляется таковой, - просто максимально рафинированная глупость?

И что есть человек - разум природы и ее вершина или средоточие стихий и инстинктов? Украшение ли вселенной или жалкая игрушка богов? Воплощение милосердия или жесточайшего насилия? И способен ли он с помощью разума познать себя и стать лучше? Является ли стремление стать лучше его природным свойством или нестойким продуктом эфемерной культуры? И кто прав: мудрец-болящий-за-всех или имморалист-источник-боли?

И какова связь между нашей животной природой и нашей духовной культурой? И что есть наш разум и наше безумие? И что такое вся наша история - хаос, закон, случайность, необходимость, каприз? Что такое нация, государство, диктатура, идеология, революция, реакция, прогресс, равенство, свобода? Способны ли мы правильно видеть, воспринимать и понимать наше бытие?

И с кем быть - с бунтарями или охранителями, любителями ломок или консерваторами-реакционерами?

Ты почему поселил в Гильгамсша тревогу.

Сына зачем наделил ты душою мятежной?

"...незнание покоя, пытливость, настороженность искателя, радение о Боге, горькое, полное сомнений раздумье об истинном и праведном, о началах и концах, о собственном имени, о собственной сущности, о подлинной воле Всевышнего..."

Подруга, приезжай сюда и объясни,

скажи мне, почему как будто все деревья

больны, когда я болен? Все цветы?

Умрут ли и они со мною вместе?

А небо? А ты?

Если наука - трезвость, а религия - экстаз, то философия - всё, лежащее между Зевсом и Вакхом. Для постигших Орфея не покажется странным, что поэтичность и музыкальность в сочетании с дикостью породили любомудрие и сохранились в нем по сей день.

Вордсворт заблуждался, полагая, что поэзия - лишь проникнутое страстью выражение на лице науки и что, когда наука облечется в плоть и кровь, поэт отдаст свою божественную душу, чтобы закончить творение.

Как и наука, философия вышла из теологии, к ней и тяготеет. Своими методами и понятиями она даже ближе к теологии, чем к науке. Она не индуктивна и не дедуктивна - несмотря на все попытки сделать ее таковой. Научная философия дискредитирует мудрость, Маркс попытался построить принципиально нефальсифицируемую философию-крепость, а что вышло? Да и уютно ли жить в мире, где все истины уже найдены, вновь же пришедшим только и остается пощипывать травку в сем философском Элизиуме...

Так что - игра ума?

Нет! - Бесконечность гениальных вариаций на темноте бытия. Существует занятная мистическая доктрина, согласно которой ум не постигает того, что не существует. Нельзя мыслить то, чего нет. Но и на нее, на эту парменидовскую версию, нашелся большой любитель обратных общих мест и парадоксов: "То, что может мыслиться, должно быть фикцией". Гераклит бы сказал: всему есть обратное...

Пагубность уподобления философии науке в том, что, следуя по пути, проложенному Гегелем, мы движемся к концу философии, на который он и вышедшие из него младогегельянцы и претендовали. Но...

Философия, которая принимает имя науки, рано или поздно будет отброшена противником, лучше ее вооруженным для борьбы.

Философия связана с наукой, но она связана также узами родства с религией и искусством, и эта двойственная связь составляет, по-видимому, ее отличительный признак. Ничья Земля испытывает влияние как науки, так и религии, но не стоит его преувеличивать. Математический анализ сказался на философии Картезия, а исчисление бесконечно малых на философии Лейбница, но сами бесконечно малые, как мы увидим, пришли из философии. Обратное влияние философии на принцип относительности или соотношение неопределенности оказалось значительно сильней.

Смысл философии отнюдь не в бесспорных ответах на вечные вопросы и не в констатации безысходности пред вечностью, но в вечном поиске вопросов и ответов - разных срезов существования, в непрекращающемся и все углубляющемся вопрошении самого себя. Не абсолютный релятивизм, но вечное строительство, устремленность ввысь и вглубь.

Учить тому, как жить без уверенности и в то же время не быть парализованным нерешительностью, - это, пожалуй, главное, что может сделать философия.

Она и будет интересовать меня не как слепок, мрамор, бронза, но как процесс. Как процесс строительства, которому несть конца.

Существует - об этом уже говорилось - еще одно окно в мир: искусство. Грядущая литература будет философской прозой, поэзией, художественным размышлением о бытии. Все великие художники внесли свой вклад в это грядущее: поэзия, музыка, живопись - тоже философия, часто не менее глубокая. Философу может недоставать фантазии и эмоций поэта, а именно плотиновская или гофмановская фантазия - величайшая духовная сила. В конце концов, большая часть того, что мы знаем о мире, - это не наши ощущения, но мифологические вымыслы о нем.

ЛУЧШЕ БЫТЬ, ЧЕМ ИМЕТЬ

Я не знаю мудрости, годной для других...

Бальмонт

Отвлекаясь от далеких предтеч сократовского толка, я вижу величественную фигуру Частного Мыслителя, не выносившего философий-крепостей и учившего не столько понимать мир, сколько в нем быть.

Для этого философского писателя, ревностно искавшего в очищенной от интеллектуалистских примесей самозабвенной и тихой вере якорь душевного спасения от бед неладно устроенной общественной и личной жизни, само понятие истины, в противоположность неизменной мишени его нападок - Гегелю, сопрягалось не с доказуемой рационально-логическим путем достоверностью для всех, вообще не с познанием сущности окружающих вещей, а в первую очередь с уяснением духовных и жизненных запросов отдельной, частной и неповторимой личности - прежде всего сокровенных тайн единичного существования самого мыслителя. Киркегоровская истина - не безличное знание, поддающееся точной проверке и понуждающее безропотно ему внимать, а душевная подлинность, возможная и в заблуждениях. Она обретается в момент высокого просветления, когда человек, погрузив взор исключительно внутрь собственного Я, раскрывается самому себе в своей обнаженной "самости", обычно спрятанной под суетными масками, рядиться в которые побуждает непроизвольная забота о том, чтобы выглядеть и поступать "как все", казаться таким, каким нас хотели бы видеть другие.

Будучи мышлением из первоначала, философия рождает не теории, не гипотезы, не законы, не предписания, но эйдосы, монады, истинность которых не во всеобщности, но в ярко выраженной индивидуальности. Таковы откровения абсолютного духа, воли к жизни, жизненного порыва, всеединства, богочеловечества или благоговения перед жизнью. Новое в философии не прогрессивно, а озаренно.

Гераклит, Плотин, Паскаль или Киркегор не могут устареть. Их нельзя превзойти. Они всегда современны. Ибо грань истины, что им открылась, получена из их духа, неповторима. Изъять Аристокла - значит изъять из прошлого гигантскую его часть, изъять не восполнимое другими. Можно ставить под сомнение субъективность науки (хотя не будь Ньютона, Эйнштейна, Планка, Шрёдингера, Бора, наука была бы тоже иной), но философия - абсолютно личностна и несет на себе глубокий отпечаток личности озаренных - неповторимость их гения.

Философия - мироощущение, а мироощущение личностно, интимно, неповторимо. Важны не строгость, логичность, доказательность, но - искренность, мужественность, обильность. Она всегда частная - из суммы частных мыслителей рождается мышление. Философия - самовыражение и самосознание, поиск, попытка, боль...

Большая доля истины в том, что всякая философия есть идеализм. Ибо ее предмет и средство - мир духа, а не мир материи, коим занимается наука. Исключив субъективный мир личности из природы и философии, ликвидировав боль, чаяния, фантазию, тенденциозность, память, интуицию, воображение, вдохновение - всю безграничность сознания, объявив материю первичной, материализм становится обладателем мертвечины, ибо тем самым вторичной объявляет - жизнь...

Истиной, к которой стремится философское исследование, нельзя обладать; она никоим образом не может быть наблюдаема или трактуема как то, что мы имеем (un avoir).

Датский Сократ понимал, что истину нельзя знать, в ней надо быть. Таково отчаяние истины.

Недалеко, может быть, и то время, когда люди дорогою ценою приобретут убеждение, что исходной точкой для достижения абсолюта является не сомнение, а отчаяние.

Ни один человек, не вкусивший истинного отчаяния, не в состоянии схватить истинную сущность жизни, как бы прекрасна и радостна ни была его собственная.

Философия не может считаться мудростью, не став болью. Боюсь, здесь Учитель Жан не прав: признак мудрости - не радость, но горечь, отчаяние, страдание, боль. Кто не согласен, может питаться плодами 70-летнего оптимизма.

Как нельзя попробовать яблоко за другого, так нельзя за другого выбирать или решать. Величайшие события в мире - это те, которые происходят в нашем мозгу. Носители же всеобщего, всемирного, всечеловеческого, узурпирующие право пробовать, решать, обладать, - вот самая страшная опасность! И мы эти 70 лет олицетворяли ее!

Абсолютизация частного может привести к безумию, абсолютизация всеобщего и есть безумие. В нем мы живем.

Но ни частного, ни всеобщего нет! Есть бесконечное количество состояний между Киркегором и Марксом, Есть бесконечная филиация идей, мнений, заблуждений, прозрений - великая философская культура. Это многообразие мира истины и мира мнения, этот спектр идей, перекрывающий мыслимый мультиверсум возможностей, является живым свидетельством неисчерпаемости ителлектуальной палитры, плодотворности духовной конкуренции и красоты свободы.

Греческая цивилизация - колыбель европейской культуры. Что же было в колыбели такого, что ребенок вырос столь жизнестойким? Что же они такого написали, что за тысячи лет культурного строительства Западу потребовалось гораздо меньше жертв, чем последователям Единственно Верного Учения за 70 лет строительства Великого Будущего?

К вопросу о культурном наследовании: у древних схолархов мы находим почти весь кодекс идей реформации и протестантизма. Да, да, ни больше, ни меньше! Трудись, не жалея сил, молись богам о даровании успеха, жди, пока подарит тебе мать-земля пропитание и все прочие блага, не рой другому яму, в которую не хотел бы угодить ты сам, - пишет Гесиод в знаменитой поэме Труды и дни. Сократ требует совершенствования духа, честности и деятельной благожелательности в отношении к другим, а также безусловного повиновения законам. Чтобы разбогатеть, поучает Аристотель в своей Политике, необходимо, чтобы никто не мешал земледельцам заниматься своим делом и не отнимал то, что им принадлежит: при этом условии одна часть землевладельческого класса быстро богатеет, а другая не испытывает нужды.

В платоновском Федре уже сформулирована и протестантская доктрина предопределения: согласно "закону Адрастеи", мудрые души следуют за богами в их небесном странствии, а слабые падают вниз и терпят все превратности судьбы. Адрастея Платона - неотвратимость судьбы. Вся реальная жизнь зависит от этого закона слепой и неведомой судьбы. В Государстве Аристокла космическое веретено находится на коленях у Необходимости, которую нельзя превозмочь.

Неудивительно, что Гесиод, Платон, Аристотель рассуждали как Лютер и Кальвин - они были люди природы и говорили человеку то, что он хотел услышать. А если вспомнить еще и Мильтона, то всех их объединяла поэзия высшей правды жизни.

Надо иметь в виду, что Эпименид и Солон были религиозными реформаторами и что их религиозные реформы преследовали приблизительно те же цели, что и религиозные реформы Лютера, Кальвина или Нокса: добродетель (arete), определяемая как оппозиция роскоши (habrosyne), является плодом труда и самовоспитания (askesis) в условиях жесткой и суровой дисциплины (melete); она требует неусыпного контроля над собой (epimeleia), стойкости перед искушением, отказа от удовольствий (hedone) и изнеженности (malakia, tryphe), утверждает жизнь, целиком посвященную тяжкому и упорному труду (ponos). Спеси (hybris) и богатству противопоставлен идеал благоразумия (sophrosyne), воздержанность, чувство меры, золотая середина, "ничего слишком". Идеалами становятся мера (metrion), вера (pistis), согласие (homonoia), законность и справедливость (eynomia), гражданское равенство (isotes).

Законы Солона и Ликурга имели нравственные и психологические установки, обязательные для всех граждан: они приучали человека владеть своими страстями и инстинктами, требовали умеренности, справедливости и милосердия.

МУЛЬТИВЕРСУМ

Он имел обыкновение каждый вечер втягивать Вана в философскую дискуссию и в этих спорах всегда подчеркивал разницу между системой Ка-пина, в которой Земля висит на мощных канатах, и системой Тай-у, считавшего, что земля опирается на громадный бамбуковый столб. Самобытный и проницательный ум Аш-ту уже давно обнаружил слабость обеих теорий в самой их основе.

Эрнс Брама

Христос, которого я чту,

Враждебен твоему Христу.

Что ты считаешь райским садом,

Я назову кромешным адом.

Мы смотрим в Библию весь день:

Я вижу свет, ты видишь тень.

Блейк

Случилась авария, было множество свидетелей. Оказалось: все они узрели разное-таковы свидетельства философии, авария же - бытие.

Мудрость многолика, истина многообразна, свидетели - все. И все говорят правду, каждый - свою. Наrum sententiarum quae vera sit, deus aliquis viderit: какое из этих мнений истинно, ведомо одному только Богу. Everything is wellcome, all goes: всё допускается, всё подходит.

Мир логики тесен для мира явлений. Возможно, считает Дюверже, имеются разные реальности для каждого аспекта универсума, для каждой точки зрения. Как писала Хильдегард Йоне, каждое сердце иначе окрашивает свой закат. Плюрализм имеет столько же оттенков, сколько жизнь.

Одна и та же реальность распадается на множество различных реальностей, когда на нее смотрят с различных точек зрения. И мы здесь можем задать вопрос: какая же из этих многих реальностей есть подлинная, соответствующая? Решение наше будет произвольным, каково бы оно ни было. Предпочтение, оказанное нами тому или другому, может быть основано только на прихоти. Все эти реальности эквивалентны. Каждая из них является подлинной для соответствующей точки зрения. Единственное, что мы можем сделать, - это классифицировать точки зрения и выбрать из них ту, которая нам покажется более обычной, более непосредственной.

Философия охватывающего не имеет никакой точки зрения, писал Ясперс - Она ищет сближения со всеми возможными точками зрения, способна стать на любую из них. Косвенный характер знания о бытии проявляется в этой универсальной подвижности точки зрения. Как говорил Марк Блок, мы уже не чувствуем своим долгом навязывать всем объектам познания единообразную модель.

Величие души обнаруживается не в том, что человек достигает какой-либо крайности, а в том, что он умеет сразу коснуться обеих крайностей и наполнить весь промежуток между ними.

Цельность - вовсе не в одной идее, считал князь Мышкин, а в способности воспринять и другую и третью, а восприняв, не растлиться, а стать действительно шире и богаче. А вот Толстой думал иначе: важно так увлечься какой-либо стороной жизни, чтобы ничего не видеть, кроме нее, и от этого увидеть в ней то, что никто не видел. А может быть, - не иначе, но так же, только с иной позиции?

Однако тем самым не утверждается, что истины не существует, она лишь глубже и труднее, а действительность богаче измерениями и сложнее, чем мы обычно ее воспринимаем. Мы видим вещи по-разному в зависимости от того, кто мы и каковы мы сами; важно, какими глазами мы на них смотрим. Но это уже не хаос, а очевидная множественность, это уже не неопределенность, а многоголосье; то, что нам угрожало, подобно тупику противоречия (slepy rozor), свидетельствует не только о том, что мы слышим разные и не совпадающие свидетельства, но и о том, что мы слушаем разных людей.

Плюрализм - в такой же мере результат множественности мира, в какой - неповторимости сознания. Если сущесгвует вещь в себе, то проникнуть "по ту сторону" являющегося можно лишь множеством интуиции о явлении.

Ведь мы именно потому можем познавать и понимать множественность, что эта множественность в нас самих! Человек - - это множество действительных и возможных личностей. Каждый из нас - это мы, это толпа, растекающаяся до бесконечности. Только взгляни на себя, человече, ведь ты - почти всё человечество.

Плюральность - свойство сознания: стремление духа, чтобы его самостоятельность была признана другими. Плюральность не означает отказа от выбора - того, что Ролан Барт называл нинизмом. Наоборот, она и есть выбор - не-экстремизма.

Изучение истории наших теорий и идей должно всех нас сделать плюралистами. Ведь то, что существует для историка, есть люди в физических, социальных, ментальных и идеологических проблемных ситуациях, люди, продуцирующие идеи, посредством которых они пытаются решить эти проблемы, идеи, которые они пытаются открывать, подвергать критике, развивать.

Лишь философия, учитывающая многообразие мира и человека, существенные различия между явлениями и людьми, может претендовать на соответствие Природе. Многообразие взглядов мыслителей и деятелей культуры обогащает культуру. Плюрализм не только обеспечивает каждому возможность излагать свои взгляды, но конкуренция идей повышает уровень знания, способствует интеллектуальной гибкости, насыщает рынок духа. Плюрализм -это бесконечное разнообразие социально-психологических установок и ориентации, обеспечивающее духовное богатство общества и характеризующее степень развития культуры. Это - конкурирующие школы философов, социологов, политологов, эстетиков, этиков, артистов.

Плюрализм в мировоззрениях и религиозных убеждениях, плюрализм в формах хозяйствования, плюрализм в политике, науке, искусстве, культуре есть естественная форма проявления многообразия мира и человека. Плюрализм всеобъемлющ. В религии - это свобода вероисповедания и религиозная терпимость. В политике - децентрализация, разделение властей, рассеивание авторитета, мозаичность общества, стратификация, многообразие социальных институтов и форм взаимоотношений, множественность стилей жизни, их взаимообогащение и дополнимость. В философии - Вечная Республика свободного духа. В эстетике - право каждого художника на свой идеал прекрасного, на свободу самовыражения. Даже логические семантики, требующие однозначности определений, считают, что каждое определение красоты следует рассматривать во взаимосвязи с намерениями и опытом творца. Поэтому необходимо положить конец длительной и бессмысленной войне слов.

Плюрализм есть сердцевина либеральной идеологии. Общество состоит из множества независимых культурных, религиозных, просветительских, профессиональных и экономических организаций. Общественная жизнь является результатом свободного взаимодействия этих добровольных объединений. Государство и власть должны функционировать только как посредники, как равнодействующая сила в отношении конкуренции между ними. Иными словами, плюралистическое государство есть "корпорация для общественных услуг", наблюдающая за соблюдением "правил игры" конкурирующих организаций и содействующая их разнообразию.

Плюралистический мир более похож на федеративную республику, чем на империю или королевство. Сколько бы фактов вы ни собрали воедино, сколько бы элементов вы ни соотносили к какому-нибудь центру сознания или действия, всегда останутся такие, которые сохраняют свою автономию и не сводятся к единству.

Вместо пирамидальных структур - горизонтальные, вместо диктата - множество узлов инициативы, вместо единства - процветание. Братство - это разнообразие, равенство - это многоязычие, свобода - это несогласие, главный движитель процветания.

Ценности братства, согласия и социального единодушия могут превозноситься тоталитарным режимом, но осуществиться они могут лишь при плюралистическом правительстве, только в условиях соперничества групп. Такое соперничество привносит особый социальный климат, где агрессивность под различными формами критики, сатиры, возмущений, словесных выпадов играет функциональную, а не насильственную роль.

И уже существую не только я, но мы, люди; мы можем договориться на многих языках, которыми мы владеем. Теперь мы можем почитать человека за то, что он иной, нежели мы, и понимать его, потому что мы равны.

Само изобилие новых начал, методов, школ и учений не сбивает с толку и не свидетельствует о хаосе, а является свидетельством все большей плюрализации духа. Это симптом творческого расцвета, а не упадка, как толкуют наши служивые профессора. Ведь само "греческое чудо" - результат конкуренции, а не единства.

Истины столь же множественны, как человеческие лица, и так же относительны, как красота. Истин столько, сколько человеческих жизней. В парадоксальной форме эту мысль высказал О. Уайльд: "Истина перестает быть истиной, когда в нее верит больше, чем один человек". Это значит, что человек имеет смысл сам по себе, а не потому, что служит какой-либо системе. Истина тем богаче, чем сувереннеи люди. А вот конформизм опрощает и опошляет даже высокую истину. Когда же дело доходит до единственной правды, знайте: пред вами - фанатизм!

Так вот: именно плюрализм древней мудрости европеизировал цивилизацию, сделав ее активной и результативной. Именно греко-римская цивилизация удобрила почву для возникновения христианского плюрализма.

Природа человека многообразна;

Каждый по-своему сердце свое утешает -

писал Архилох в VII веке до Р. X. В Анаксагоровом учении о гомеомерии весь полицентризм: семена вещей - первоэлементы, каждая вещь - различная смесь из них, сочетание гомеомерий - специфика индивидуального. Уже софисты оценили ту легкость, с которой можно аргументировать правильность двух разных утверждений. Ибо когда дует ветер, то одному холодно, а другому хорошо, и это не релятивизм, а жизнь.

Истина, утверждал Блаженный Августин в одной из своих ранних работ, подобна Протею - она многообразна. А эстетический плюрализм Данте? А религиозный - Эриугены? Цель Божественной Комедии не простая, а многозначная, - писал первый. Смысл божественных откровений многообразен и безграничен - второй.

Категорически не согласен с лосевской диалектизацией античной мудрости, с ее представлением в виде диалектики идеи и материи. Во-первых, античные схолархи вкладывали в диалектику совсем иной смысл, нежели постмарксисты. Диалектику элеаты понимали не как противопоставление крайностей, а как искусство спора, способ отстаивания мнения, состязание в мудрости, а поскольку мудростью была совокупность мнений, то диалектика эта не антитетична, а плюралистична. Во-вторых, в платонизме свойственная диалектике дискурсия (рассудочность) еще не отделена от досократовской интуиции. В-третьих, энтелехия Стагирита, как потенция и энергия становления, как текучесть и оформляющая сила вещей, куда ближе к многообразию, чем к диалектическому дуализму. Можно сказать гак: текучесть идей и вещей у Аристотеля вообще исключает их дуальность, подчеркивая разнообразие состояний.

Представляется более продуктивной плюрализация античной мудрости как мудрости имманентно мифологичной, интуитивной, обильной, развивающейся. Философия заката чревата отрицанием, философия расцвета - это мудрость полноты и многоцветья. Античная мудрость - многообразие, многовидение, сосуществование, конкуренция, равноправие огромного количества перспектив.

Эволюция невозможна без разнообразия. Для эволюции, прогресса, роста необходим высокий уровень разнообразия, обеспечивающий продуктивность, самовоспроизведение, саморазвитие. В эволюции жизни на первом месте стоит не приспособление, а самоорганизация, определяемая уровнем разнообразия. Прогресс каким-то образом связан с множественностью: чем разнообразней, тем быстрей.

Не диалектика - диатропика: всё разнообразие жизни! Как там у Фёдора Михайловича в Преступлении и наказании? - Вместо диалектики наступила жизнь.

Идея диатропики, разнообразия, так же стара, как человеческая мудрость. Лейбниц включил ее в свою философию в качестве одной из основных категорий: "Каждая монада необходимо должна быть отлична от другой. Ибо никогда не бывает в природе двух существ, которые были бы совершенно одно как другое".

Разнообразие - не хаос, оно имеет свои законы, систематики, иерархии, ряды, реестры, но не формальные и не однозначные - допускающие случайность и спонтанность. Для диалектики случайность - непредсказуемость, для диатропики - нераскрытая закономерность, неустойчивость, скрещение несогласованных процессов. В однообразии случайность исключительна, в разнообразии - главный элемент системы. Само различие как бы случайно, но эта случайность фундаментальна, она- главное свойство разнообразия, благодаря случайностям существует мир.

Основное понятие диатропики - ряд, но не линейно упорядоченный, а многомерный. Упорядочение разнообразия - это упорядочение элементов ряда и сопоставление рядов. Ряд не обязательно периодичен, хотя повторяемость - часто встречающееся его свойство, соответствующее принципу Дирихле: объектов больше, чем логических конструкций, но свойства объектов повторяются. Сама систематика разнообразий структурирована: можно классифицировать не только виды, роды, отряды, классы (таксоны), но и мероны (части, признаки, детали) и рефрены (повторяющиеся последовательности). В разнообразии важны ядро и периферия - типичное и специфическое, правила и исключения. Законы описывают ядра, периферия описывается исключениями из законов. Поиски неповторяемости - важная, но не исчерпывающая часть диатропики. Систематика не исчерпывает разнообразия, тем более что последнее эволюционирует. Поэтому надо упорядочивать не только структуры и свойства, но и пути их изменений (родственные уклонения).

Разнообразие - основа жизни и мира. Феномен разнообразия всеобщ так же, как всеобщ и феномен подобия. Но диагропика сложнее всеобщности, ибо различие - всё, а подобие - ничто. Разнообразие имеет свою эволюцию, свою систематику, свое внутреннее устройство, свое описание, свои границы, свою самоорганизацию и свое развитие. Для разнообразия важны не только принципы организации, но и внутренние импульсы к развитию, причины эволюции. Важнейшее свойство разнообразия - наследование. Чем разнообразней ряд, тем богаче его наследство. Вырождение - следствие недостатка разнообразия. Скорость процесса определенно связана с многообразием.

Всякая дисциплина проходит в своем развитии стадии организованной простоты (детерминизм, механицизм), беспорядочной сложности (статистика), организованной сложности (системный, или интегративный, подход). Последняя стадия и есть стадия диатропического анализа.

Таковы вехи пути - от древних мифов с множеством пракрити джадаизма до диатропического анализа множественной жизни.

НАЧАЛО

Духовный и исторический мир других людей - суть их существа. Его нельзя понять вне времени, вне судьбы, вне стиля жизни.

Шпенглер

Подобно тому как Просвещение вышло из Средневековья, так греческая мудрость в истоках своих питалась сладостными песнями Гомера: "даже там, где слабой представлялась его мудрость, где она почиталась пустотой и суетностью, непобедимой силой торжествовала сладость Гомера, - на это сетует еще и Блаженный Августин (Исповедь, 1, 14, 23). Ксенофан, а за ним Парменид и Эмпедокл пытались победить грозного соперника, овладев его оружием: пусть философия изъясняется не безликими формулами и туманными намеками, а картинами и сравнениями гомеровского образца".

Сила Гомера, как и духовное влияние христианства, - опыт целой эпохи, коллективное творчество народа. Все критики Гомера, несправедливо обвинявшие его в поверхностности, выступали против древней культуры, черпая из нее. Ксенофан, Парменид, Эмпедокл, Гераклит в известной мере вышли из Гомера, но, буду-

чи детьми другой эпохи, поняли лишь то, что превзошли его. Борясь за суверенитет и первенство философии, они предприняли титанические усилия для создания новой литературы, равной по могуществу гомеровскому эпосу, но более углубленной, обобщенной, сущностной. Достигнутые на этом пути успехи давали им уверенность в том, что они "превзошли" высший образец.

Благодарность греческой культуры Гомеру во все эпохи ее развития была столь жива и велика, что почти само собой разумеющимся считалось утверждение: вся последующая литература (не только эпос, но и лирика, трагедия, история и прочие жанры) выросла из подражания Гомеру. Но самым великим подражателем Гомера ангинные критики называли Платона, и в этом парадоксальном на первый взгляд суждении запечатлелась очень глубокая и точная интуиция важного исторического подобия, даже тождества двух этих фигур. В самом деле, унаследованные от первых философов недоверие и враждебность Платона к "гомеровским басням" и к гомеровскому влиянию на умы и души людей общеизвестны. Платон, по-видимому, не был занят проблемой создания философского эпоса вроде поэм Парменида или Эмпедокла. В сочинениях Платона немало ладно скроенных и живо обрисованных мизансцен, ярко запоминающихся аналогий, пышных метафор, но от гомеровской эпической важной простоты все эти риторические и драматические красоты отстоят достаточно далеко.

Конечно, у Гомера философия глубоко сокрыта под филологией и мифом, но если отвлечься от словесной обработки мысли, то эпос Великого Слепца - это философия в образах, жизненная мудрость в символах. У него не найти, что значит мыслить, быть или что есть добро и зло "сами по себе". Но его образы - символы, отличающиеся не только величием или красотой, но точным следованием глубин жизни. Одиссей - герой жизненно изощренный и изворотливый не менее современного человека. Хотя он не философ, Одиссея - настоящий полигон образов для философии жизни, сохранивший свое значение до нашего времени. Джойс не случайно выбрал прототипом самого философского в истории литературы романа гомеровского Улисса. Современная философия жизни вполне может ограничиться иллюстрациями, почерпнутыми у Великого Слепца.

Что же тогда не устраивало досократиков в этом колоссе, если не считать честолюбивого желания превзойти гиганта? Еще не выйдя из состояния мифологического мышления, они уже тяготели к общностям, категориям и силлогизмам: одиночное казалось им поверхностным и мимолетным в поисках глубинной сути.

Опыта требовалось все больше и больше - гораздо больше, чем можно было накопить за одну человеческую жизнь. Тогда-то и заговорили люди о том, что путь к умению долог, а жизнь коротка. Сократить путь опыта помогает наука и не иначе, как вооружая человека умением переводить многое в немногое, а в одном видеть образец, как бы единую общую форму для множества прошлых, настоящих и будущих отливок, копий, повторений. Уже и гомеровские образы были образцами, но для повторений, сохраняющих хотя бы зрительное подобие этим образцам. Разгневанный

человек подобен Ахиллу в начале "Илиады", от него можно ждать того же, что рассказывает Гомер о гневе оскорбленного Ахилла; неблагодарный гость подобен вероломному Парису, мужественный защитник родины должен походить на Гектора, добродетельная жена - на Пенелопу, но мало ли есть разнообразных видов добродетели и порока! Короток срок жизни человеческой, чтобы постичь и каждую из добродетелей во всех ее проявлениях, и каждый из видов птиц, деревьев, домов. Уже в начале жизненного пути необходимо знать, что такое добро и зло, что есть птица, что дом, что дерево. Какие бывают добродетели, птицы, деревья и дома, досконально потребуется узнать лишь специалисту - блюстителю нравов, ловчему или птичнику, дровосеку или садовнику, архитектору или домовладельцу, каждый же должен знать эти вещи в самом общем виде. Вот об этом-то "самом общем виде" и начала хлопотать философия.

В центре внимания всей раннегреческой философии, включая и Аристотеля, именно эти, только что перечисленные проблемы: единое и многое, общий вид и частные проявления, образец и мера подобия ему, совершенство и несовершенство копии, конечное совершенство и изначальная причина, а в круге обсуждаемых предметов и наглядных примеров повторяются принадлежности ремесленного производства, навыки цеховой специализации.

До VI века до Р. X. теология греков развивалась на почве гомеровской и гесиодовской мифологии в направлении постепенного усиления идеи единого Бога: Зевс выделяется из сонма богов как единственный творец нравственного порядка. Солон отделяет божественную справедливость от человеческой, Ферекид из

Спроса высказывает мысль о земном граде, произошедшем от небесного, затем возникает идея загробного возмездия.

С эпохой семи мудрецов связано развитое чувство моральной рефлексии, зачаточных экзистенциальных переживаний и нравственных сентенций как высшего выражения человеческой мудрости. Это существенно потому, что ранняя философия носила преимущественно космологический характер: ее интересовало происхождение мира, а не человек в нем. Лишь Анаксимандр впервые осознает различие между духовным и телесным, открывая путь к Сократу и Платону. Благодаря нравственным и религиозным исканиям писателей и поэтов VI - V веков до Р. X. все большее значение приобретают проблемы правильной жизни и самоанализа.

Философия Парменида знаменует собой открытие понятийно-логического мышления. Именно ему принадлежит заслуга разделения мышления и ощущения, а также постановки гносеологической проблемы о путях исследования и объекте мысли, приведшая впоследствии Платона к вопросу "что такое знание само по себе?". Обнаружив разницу между ощущением и мыслью, Парменид был так потрясен открытием, что создал настоящий миф о превращении чувства в мысль.

Идеи всегда сильнее тех, кто их высказывает. Уайльд, глубоко чтивший Аристокла, говорил: "Душа рождается в теле старой: для того-то, чтобы ее помолодить, тело стареет. Платон - вот юность Сократа".

Пожалуй, самый таинственный феномен античной мысли - это то, что она несла ответы на еще не поставленные вопросы. Подобно мифотворцам, бессознательно постигшим абсурд существования и трагедию бытия, древние визионеры перемещали самые смелые догадки современной науки в хтоническую глубь времен. Один саисский жрец, например, истолковал Солону предание о Фаэтоне в том смысле, что человечество было свидетелем какого-то отклонения небесных тел, следствием которого был опустошительный пожар на земле.

Я не верю, будто у античного сознания не было памяти: ни одно коллективное сознание не может возникнуть без длительной подготовки. Мощь древней культуры свидетельствует о том, что она была подготовлена анонимными титанами и самым великим учителем - Жизнью, тысячелетиями неписаной донаучной культуры, в которой, как в детском сознании, содержалось девять десятых всего остального.

Превосходство, покровительственность, чванство в отношении к юности человеческой мысли - признак бескультурья, тем более что идея парадигмального знания уравнивает мировидение людей разных эпох в правах на истину. Парадигмы первобытного, античного или средневекового человека позволяли ему ориентироваться в мире ничем не хуже, чем современному технократу его парадигмы. В чем-то мировидение древних уступало, в чем-то было естественней, гармоничней, цельней нашего, но ни в коей мере оно не было хуже. Я не сторонник "золотого века", где бы его ни располагать - впереди или позади (человек и "золотой век" несовместимы). Прах истории требует не менее уважительного к себе отношения, чем любой прах; прах истории - это не только навоз для культуры, но первооснова жизни. В известной мере цикл античной мысли содержал в себе всю мысль: античная мудрость - зерно человеческой мудрости, из которого она произросла.

Не думаю, что мы способны понять их до конца, но чтобы приблизиться к этому, следует смотреть на них так, как, возможно, они смотрели бы на нас - с восхищением. Вообще же интересно не то, что мы скажем о них, а то, что они сказали бы о нас.

Европейская культура не случайно благоговела перед античной, постоянно ее возрождала, укрепляла родство с ней. При всем различии парадигм современного Запада и древних Афин их объединяет мораль Сократа, эстетика Платона, метафизика Аристотеля, психология Феофраста. Ничто не упущено: мораль циников и стой, сверхчеловек Гераклита и недочеловек Диогена, мистика орфиков и пифагорейцев, рационализм Анаксагора, элитаризм досократиков, фаланстеры Платона...

Античная философия настолько полна, замкнута и самодостаточна, что вполне соответствует идее завершенного цикла. Сама идея циклов, как и все существующие концепции истории и времени, наличествует во всех возможных сочетаниях, пестроте и причудливости в грудах греческих поэтов и философов, начиная с Гомера и Гесиода. Если бы после Аристотеля и Теофраста мудрость остановилась в своем развитии, то Колизей мало бы изменился: на протяжении двух тысячелетий новой эры лишь отделывали сооружение и занимались пристройками. Естественно, новая эра не обошлась без своих учителей, но... Платоны мельчают...

Не будем заниматься самоуничижением - не всё открыли древние, да и "золотой век" не был ни мирным, ни спокойным. Античная философия слишком умозрительна, риторична, многословна. У нас - разглагольствование, у них - говорение - то, что Валла именовал лицемерием стоиков: говорили одно, делали другое, рассуждали о стоицизме, а мечтали о наслаждении. Идея явного или скрытого лицемерия вообще очень важна для понимания философов, извечно склонных принимать желаемое за действительное.

До Парменида философия не знала раздвоения чувственного и духовного начал, поэтому мысль получала у них вещественное воплощение. Скульптура была пределом их искусств, геометрия - наук, музыка со всей ее глубиной была им еще недоступной. "Они никогда не толковали о закатах и о цвете теней на траве. Но они признавали, что море - для пловца, а песок - для состязающегося в беге. Они любили деревья за бросаемую ими тень и лес - за молчание". Древние мыслили образами; символ еще не вошел в науку - но тем удивительнее интуитивные откровения, почти не имеющие под собой материальных оснований.

Оценивая их недостатки и их достижения, никак нельзя забывать, что в те времена большинство людей пребывало если не в состоянии первобытного варварства, то в состоянии первобытной тирании. Вот на этом-то фоне и следует смотреть грандиозный спектакль с грандиозными действующими лицами - от Гомера до Платона и Аристотеля.

Начало истории... А кому она нужна, эта история, которая так ничему и не может научить?.. Впрочем, смотря кого... История нужна вовсе не для того, чтобы не впасть в те же ошибки - она редко уберегает от заблуждений. История необходима не как средство от слепоты, а как основание для культуры. А античность - весьма консервативная культура, в которой уже есть всё: демократии и тирании, Солоны и Дионисии, компетитивные общества и полисы, все виды регуляции поведения, все философии, все политики, бесконечно богатое искусство, "греческое чудо", греческий закат...

Говорят: древние греки были последними детьми, чистыми, естественными, в полную силу живущими жизнью тела, не приносящими жертв ни духу, ни плоти. Жизнь тела была живым огоньком, пока сами же греки - метафизикой Платона и Аристотеля - не начали убивать ее.

Говорят: эти дети, забавляющиеся в детском саду, были по-настоящему счастливы: они видели в себе богов, исполненных радостной ясности. Даже бражничество и распутство еще не было грехом, а было естественными отправлениями тела. Они не ведали своей природы, даже следуя наставлениям дельфийского оракула, и даже самые проницательные из них, Гераклиты и Эмпедоклы, оставались добрыми и невинными идеалистами, взыскующими блага.

Говорят: это было время Гармонии, Цельности, Красоты. Их мышление отличалось широтой и гуманностью, в нем не было ничего порочного и упадочного. Даже убивая, они не ведали, что это грех, - от Фрейда их отделяло двадцать пять спасительных столетий.

Но не будем впадать в винкельмано-шиллеровскую поэтизацию античности с воспеванием ее наивности или ее оптимизма. Это так же неверно, как и роде-буркхардтовское ее омрачение. Трагические герои и мировая скорбь жили рядом с триумфаторами и полнотой жизни. Мрачная картина деградации человечества у Гесиода сосуществовала с жизнерадостными богами Олимпа, греческая трагедия - с Аристофаном, Антология Стобея - с эпиникиями Пиндара, пессимизм греческого ума - с оптимизмом греческого темперамента.

Кстати, именно героический пессимизм породил сонм искателей истины, какой бы она ни была, но преимущественно истины жестокой и бесчеловечной, а не утешительной и доброй. Он же, героический пессимизм, призывал возлюбить судьбу, преимущественно трагическую, нежели вселяющую надежду.

Какая польза была Аристотелю и Варрону от того, что они обладали такими огромными познаниями? Избавило ли это их от человеческих бедствий? Были ли они благодаря этому свободны от припадков, которыми страдает какой-нибудь грузчик? Способно ли было их мышление доставить им какое-нибудь облегчение от подагры? Меньше ли было их страдание от того, что они знали, что эта болезнь гнездится в суставах? Примирились ли они со смертью, узнав, что некоторые народы встречают ее с радостью? И хотя оба они были первоклассными учеными - один в Риме, а другой в Греции, - в пору наивысшего процветания наук в их странах, нам тем не менее неизвестно, чтобы они в своей жизни пользовались какими-нибудь преимуществами; наоборот, Аристотелю, например, стоило немалых усилий освободиться от некоторых возведенных на него обвинений.

Знание относится к вещам, столь же необходимым в жизни, как слава, доблесть, высокое звание или же -в лучшем случае - как красота и тому подобные качества, которые, конечно, имеют в жизни значение, но не решающее, а гораздо более отдаленное и скорее благодаря нашему воображению, чем сами по себе.

Знание было первым искушением, которым дьявол соблазнил человека, первым ядом, который мы впитали, поверив тому, что он обещал наделить нас высшим пониманием.

Согласно Гомеру, даже сирены, желая обмануть Улисса и завлечь его в свои гибельные и опасные воды, обещали ему в дар знание. Cavete, ne quis vos decipiat per philosophiam et inanes seductiones secundum elementa mundi *, - говорит апостол Павел в своем послании к колоссянам.

* Смотрите, чтобы кто-нибудь не увлек вас философией и пустым обольщением по стихиям мира (лат.).

Философы всех школ согласны в том, что высшее благо состоит в спокойствии души и тела. Но где его найдешь?

Седая история - это всегда одна история: история настоящего. У Б. Шоу где-то сказано, что если мертвецы возбуждают в нас интерес, значит, мы сами когда-то были этими людьми. Подобно тому как человек, который пишет о себе и о своем времени, пишет о всех народах и всех временах, подобно этому пишущий о всех временах делает это, дабы выразить и понять свое время. Афинские ремесленники, римские патриции и древние бритты в пьесах Шекспира не только говорят на языке елизаветинской Англии, но и вскрывают пороки последней... которые всегда - одни и те же пороки, человеческие.

Если не выплавим стали,

лучащейся твердым светом,

не оснастим ее шипами,

не отточим, словно клинок,

чтобы тот, кто нас продал и предал,

почуял близкую смерть, -

когда завладеем землей?

Если не населим пустоту

колоколом, который

станет будить ударами ночь,

словно огромное сердце,

если в него не вдохнем

священную ярость, -

когда завладеем землей?

Если не сможем выковать нечто

жесткое на вид и на ощупь,

из-за чего так неудобно станет творить произвол,

если это самое нечто мы не вобьем клином между слезой и словом,

между дланью ангела и настигаемой жертвой,

между человеком и его обличьем,

между божьим именем и зияющей пустотой,

между смертью и ее нарождающейся тенью -

то когда завладеем землей,

когда завладеем землей,

когда завладеем землей?!

Мы знаем не только то, что нечто может быть священным, хотя оно и не прекрасно, - мы знаем больше: нечто священно именно потому и постольку, поскольку оно не прекрасно... Мы знаем также не только то, что нечто может быть прекрасно, хотя оно не является добрым, но и то, что оно пре-

красно именно в том, что оно не добро. Это нам известно со времени Ницше, а еще ранее вы найдете это в "Цветах зла" - так Бодлер назвал томик своих стихов. И уже ходячей мудростью является то, что нечто может быть истинным, хотя и поскольку оно не прекрасно, не священно и не добро.

Несмотря на то что ни один грек не смог бы сказать это, истоки этого лежат вовсе не во времени Бодлера или Ницше, а во временах, с которых я начинаю, - греческой трагедии. В конце концов, стиль и образ современной жизни, как и методы мышления, несут на себе неизгладимый отпечаток древности с ее Диогеном Лаэрцием или Цезарем и Средних веков - от Августина до Абеляра.

Мне вообще жаль, что у нас нет десятка Диогенов Лаэрциев, или нет хотя бы одного более пространного и объемистого. Ибо меня не в меньшей степени интересует судьба и жизнь этих великих наставников человечества, чем их различные учения и взгляды.

Мне гоже нравится сумбур Лаэрция, хотя, насколько он великолепен в передаче анекдотов и побасенок о жизни древних философов, настолько он косноязычен и скуп в пересказе их учений. Ныне уже так не пишут, а вот я пишу... Разве хаотическое мышление не наиболее адекватно хаосу, что нас окружает? Разве мы чуть было не погибли or порядка? Разве Стагиритова упорядоченность, классы Дарвина и законы Ньютона повысили качество жизни? Разве поэзия порой не видит дальше и глубже философии и науки? Да и в хаосе ли или порядке дело, если сидеть сложа руки?..

В сущности, античность - даже со всем ее эпатажем и непристойностями Диогена - была скромной эпохой, не требующей и не рассчитывающей на памятники. Сократ хотел быть всего лишь приятным собеседником для первого встречного, а его ученик вкладывал в уста своего учителя свои лучшие мысли. Следуя этим образцам, Вергилий никогда не предполагал сравниться с Гомером, а Данте и не снилось превзойти Вергилия. Самые плодотворные эпохи истории - это те, когда скромные люди не сидят сложа руки.

Меня будет мало интересовать последовательность, строгость, логичность - слишком уж хорошо известно, что получается, когда мир подчиняют одной идее, сколь бы привлекательной она ни была. "...Но он видел и ощущал блеск Касталии, которой он служил, как неустойчивую и убывающую величину..." Я не желаю служить прошлым и будущим Касталиям. Гораздо изящней материализма Демокрита мне представляется его идея об истечении образов: испускание вещами частичек-изображений, проникающих через органы чувств в наше тело и запечатлеваемых в нашей душе. И античность привлекательна не расчерченными фаланстерами Платона, а его эйдосами, его личной трагедией и его поражением в жизни. Мир не сводим к любому плану его преобразования. Величие философии данайцев состояло не в ее сущности, а в том, что великие в мудрости проявляли еще больше величия в своей жизни - они не следовали тому, чему учили.

Когда великому сиракузскому геометру пришлось отвлечься от своих ученых разысканий ради защиты отечества, он поступил как сегодняшний патриот. Но в отличие от героического патриота он сам глубоко презирал свои изобретения, считая, что, занявшись ими, унизил свою науку.

Сократ-философ делил афинян на две партии: свиней (милитаристов) и грязных свиней (пацифистов). Сократ-офицер выполнял свой воинский долг, считая войну тем, что случилось, жизненной ситуацией, которую каждый встречает, как может. Философ учил человечности, гражданин не делал из войны ни "истории", ни "принципа". Это называется: философ все, что он делает, делает как философ. Не потому ли Кратес на вопрос, доколе же следует философствовать, отвечал: "Пока погонщики ослов не перестанут стоять во главе нашего войска". Двусмысленность этого ответа-в том, что вдобавок к философам на тронах могут быть философы "во главе нашего войска".

Впрочем, античное сознание было гораздо более терпимым, нежели наше: истина слишком многолика и глубока, чтобы быть открытой в одном учении. Подлинный философ чужд слепого упорства, для него Платон, Аристотель, Эпикур лишь авторы известных предположений, которым вы следуете или отвергаете, в зависимости от желания доставить себе ту или иную забаву для ума. Вот эта-то готовность быть терпимым, испытывая при этом острое чувство наслаждения от мудрости как таковой, полностью утрачена экстремистами рационализма-фанатизма. Бейль г - последний рационалист, чей идеал - всеобщая веротерпимость, гармония всего. Он, писал Сент-Бёв, заслуживает величайшей славы за то, что сумел столь многое внутренне примирить и столь многим насладиться.

А сколь многим наслаждаемся мы?..

Именно тогда, две с половиной тысячи лет тому назад, человек начал осознавать бытие в целом, себя самого и свои границы. Именно тогда были выработаны те категории, которыми мы все еще мыслим, и созданы те веры, которым мы все еще верим. Человек осознал свою личность и свой разум - то, что с такой щедростью мы разбазариваем сегодня...

Хотя они создали обширную и разнообразную онтологию, писал Гёте, человек и человеческое почитались превыше всего. Затем это поставят им в упрек:

В философии, даже самой лучшей философии после Демокрита, плохо то, что в ней делается чрезмерный упор на человека в ущерб стремлению к познанию вселенной. Сперва, вместе с софистами, приходит скептицизм, приводящий к изучению того, как мы познаем, вместо попытки приобрести новое знание. Затем, вместе с Сократом, центр тяжести переносится на этику; с Платоном начинается отрицание чувственного мира в пользу самого себя творящего мира чистой мысли, с Аристотелем - вера в цель как основное понятие науки.

Я не согласен с такого рода сциентизмом Рассела тем более, что интерес к человеку в античной философии начал пробуждаться с ее закатом. До Сократа античному сознанию ближе величина, чем функция, писал Шпенглер, вечность, чем время, всеобщность, чем исповедь, умозрение, чем опыт. Интерес к человеку возник вместе с растерянностью, которую породила мысль.

Как жить, во что верить, если одни философы восхваляют наслаждение, другие учат держать в повиновении тело, живя в грязи и смраде, одни взывают к богатству, другие к бедности, одни - к знанию, другие к невежеству. И каждый в защиту своего мнения приводит решающие и убедительнейшие доводы. И почти все заботятся в жизни о противоположном тому, чему учат. Тут-то и возник вопрос: что же это за голая обезьяна, именуемая человеком? В лукиановской сатире Менипп нахожу:

Лучшая и самая разумная жизнь - это жизнь невежд. Оставь нелепые исследования небесных светил, не ищи целей и причин, и наплюй на сложные построения мудрецов. Считая все это пустым вздором, преследуй в жизни только благополучие данного мгновения.

Я вспомнил Мениппа и "чрезмерный упор на человека" не случайно: breakdown античной культуры, определивший ее закат, прямым образом связан с непосильной ношей человеческого, слишком человеческого- величайшая из культур рухнула, не выдержав собственной обильности. Оказалось, что breakdown не только результат утраты способности давать адекватные ответы на вызовы истории, но, наоборот, итог слишком большого количества ответов. Иными словами, культура еще не созрела для плодов рук своих. Отсюда же - ее неувядаемость - возврат к ней на каждом этапе созревания.

Античность была великим образцом - "благородной простотой и спокойным величием" -и для неоплатоников, и для Августина, и для Фомы Аквинского, и для Ренессанса, и для романтиков, и для Гёте, и для Томаса Манна. "Мы свободны, они необходимы; мы изменяемся, они пребывают".

Афины? Я был там... это неописуемо, сколь соприродными, сколь духовно-элегантными, сколь юношески-европейскими предстают перед нами эти божественные останки после форм культуры с берегов Нила. Отбросьте всю школьную чувствительность; это не пустяки - бросить с Холма взгляд вниз и вдаль, на Саламин, на Священную Дорогу. В конце концов, здесь начинались мы все, здесь воистину героическая земля нашей молодости. Мы отделялись от душного Востока, дух наш стал светел и весел, родился образ человека, который часто поникал и неизменно снова выходил к солнцу. Там, где я стоял, чувствуешь, что лишь тот воистину сын Европы, кто способен в лучшие свои часы возвращаться сердцем к Элладе. Там страстно желаешь, чтобы персы, в каком бы обличье они ни возвращались, снова и снова терпели поражение.

Комментирует С. С. Аверинцев:

Не без легкого налета иронии суммирует Манн общие места неоклассического энтузиазма. Нас не удивит у этого гётеанца, будущего автора "Лотты в Веймаре", оглядка на слова Гёте из "Ифигении в Тавриде": "искать сердцем Элладу". Но сходство дает живее ощутить различие. Для Винкельмана, Лессинга, Гёте и Шиллера Эллада есть тайна человечества, выражение общечеловеческой "природы" и общечеловеческой "сущности", пришедшей к самой себе. Для поколения Томаса Манна само собой разумеется, что Эллада - в лучшем случае тайна "Европы" (или "Запада") - des Abendlandes и выражение западноевропейской "сущности".

Ницше и Бахофена притягивали к Греции отнюдь не дионисииское неистовство или мистика "могильной земли", но "рождающее лоно", праматерь культуры. Ницше отрицал не Грецию - Ницше отрицал тарантулов, отменяющих мир видимый. "Нигилисты" искали в Элладе не "светоч разума", а полноту человека. Ницше, Гёльдерлин и Карл Кереньи боролись не с тиранией книги, а с диктатом поверхностности, выдающей себя за сущность. Вслед за Шлегелем они возвращали поэзию к ее истокам - символам человеческого духа.

Слишком беден язык, чтобы облечь в слово чаяния, вызываемые сменой жизни и смерти... Символ пробуждает чаяние, язык может всего лишь разъяснить его. Символ затрагивает одновременно все струны человеческого духа, язык принужден сосредоточиться на одной мысли. Вплоть до потаеннейших глубин души простирает символ свои корни, язык затрагивает легчайшим дуновением поверхность сознания. Первый направлен вовнутрь, второй вовне.

В моем сознании творец психоанализа и отец современного экзистенциализма как-то не вяжутся с нигилистамь, компрометирующими классику. Если они что и компрометируют, то наши примитивы. Культура тем и отличается oi наследства Базаровых и Шигалёвых, что последние отрицают всё, а культура поверхностность рассудочности, рационализма, "свободы, равенства, братства".

Да, многих на Западе привлекал орфизм древности. Мудрость всегда тяготела к "иным сосцам, к иным морям". Ну и что? Разве орфичный миф беднее серпасто-молоткастого? И уж кому-кому, но не нам, даже лучшим из нас, после "торжества разума" обвинять Запад в орфизме или иррационализме.

Утверждая себя, новая мысль всегда оппозиционна мысли старой: масштаб мыслителя определяется теми, кого он отрицает. Это не означает, что отрицатели Платона ровня ему. У меня нет сомнений, что XX век дал 50% человеческой мудрости и завоевал право судить культуру. Но судить культуру - не значит отрицать ее. В статье С.С. Аверинцева "Образ античности в западноевропейской культуре XX в." дело представляется таким образом, будто позитивисты и мистики XX века, в противоположность апологетически настроенным романтикам XVIII-ro, занимали по отношению к архаике нигилистические позиции. И Адорно - нигилист, и Макс Хоркхеймер - нигилист, и Готфрид Бенн - нигилист, и Хайдеггер - нигилист...

Классика скомпрометирована как объект "буржуазного" пиетета, "академического", "культур-филистерского" - словцо Ницше! - культа. Она чересчур рационалистична, чересчур моралистична и гуманистична, чересчур благопристойна и размеренна. Иначе говоря, она виновата уж тем, что она - классика. Ей достаются подчас довольно забавные укоризны, что она "неподлинна", что уже с нее пошла "христианская фальсификация" могучей внеморальности "подлинного мифа".

При всем моем глубочайшем уважении к эрудиции и книжности С. С, я не могу разделить академически-коммунистического снижения западноевропейской мысли до нигилизма. Отрывая идеи от контекста, мы можем обнаружить отрицание чего угодно у кого угодно, тем более что отрицанием культура тоже движется вперед. Но главное отличие западноевропейцев от нас состоит в сильно развитом чувстве стояния "на плечах гигантов". Все европейские "отрицатели", даже такие, как

Ницше, Фрейд или Шёнберг, были глубоко укоренены и постоянно подчеркивали укорененность (даже консервативность) своей позиции, а Элиот превратил эту консервативность, если не сказать "реакционность", в знамя поэзии, философии и эстетики. Когда пал фашизм, вся интеллектуальная Европа занялась поисками причин "чумы", поразившей европейскую культуру, и нашла главную причину в нигилизме Адрианов Леверкюнов или сверхакадемизме Касталии. Но ведь ни Леверкюны и ни касталийцы составляли культуру Европы, бежавшую от беснования. Я не утверждаю, что европейцам чужд нигилизм и крайние формы иррационализма, - я утверждаю, что в культуре Западной Европы традиция играла значительно большую роль, чем разрушительность, свойственная человеку без корней. И мне трудно себе представить, что мыслители и поэты масштаба Хайдеггера или Бенна мыслили себе культуру как грехопадение классики. "Полые люди" Элиота и "исчерпанный мотив Средиземноморья" Бенна - это не нигилизм, а отношение Элиота и Бенна к нигилизму, демонстрация пустоты, вызванной отрицанием культуры.

Что нам Тирренское взморье,

Что нам долины олив, -

Средиземноморье,

Исчерпанный мотив.

Да ведь это стон, плач, крик, а не авторская позиция. А "Топочущий танец Того - Африка в мозгу" - это же мы...

ФАЛЕС

Фалес

Всегда лишь влага жизнь производила.

Анаксагор

Скажи: ужель создать возможно было

Такую гору в ночь одну из ила?

Фалес

Природы ключ велик: не может он

В пределах дня и ночи быть стеснен;

В ее делах, средь образов обилья,

Есть правильность, в великом нет насилья.

Гёте

Гермипп в Жизнеописаниях относит к Фалесу то, что иные говорят о Сократе: будто бы он утверждал, что за три вещи благодарен судьбе: во-первых, что он человек, а не животное; во-вторых, что он мужчина, а не женщина; в-третьих, что он эллин, а не варвар. Говорят также (и затем Платон повторит побасенку в Теэтете), будто однажды старуха вывела его наблюдать звезды, а он свалился в яму и стал кричать о помощи, и старуха сказала ему: "Что же Фалес? ты не видишь того, что под ногами, а надеешься познать то, что в небесах?"

А изречения его известны такие:

Древнее всего сущего - Бог, ибо он не рожден.

Прекраснее всего - мир, ибо он творение Бога.

Больше всего - пространство, ибо оно объемлет всё.

Быстрее всего - ум, ибо он обегает всё.

Сильнее всего - неизбежность, ибо она властвует всем.

Мудрее всего - время, ибо оно раскрывает всё.

Он сказал, что между жизнью и смертью нет разницы. - "Почему же ты не умрешь?" - спросили его. "Именно поэтому", - ответил Фалес.

Один прелюбодей сказал ему: "Разве я клялся не блудить?" Фалес ответил: "Прелюбодеяние не лучше клятвопреступления".

Его спросили, что на свете трудно? - "Познать себя". Что легко? - "Советовать другому". Что приятнее всего? - "Удача". Что божественно? - "То, что не имеет ни начала, ни конца". Когда легче всего сносить несчастье? - "Когда видишь, что врагам еще хуже". Какая жизнь самая лучшая? - "Когда мы не делаем сами того, что осуждаем в других".

Ему же принадлежит [приписываемая Сократу] максима "Познай себя", - хотя Антисфен в Преемствах говорит, будто сказано это Фемоноей, а присвоено Хилоном.

С чего начинается мудрость? С воды! Говорят: любомудрие начинается с Фалеса, как сладкоголосие с Гомера. Но и у того и у другого - существовали они или нет - обнаруживается, что всё происходит из воды. И не только у того и у другого - вся мудрость Запада и Востока твердит о том же:

Что за вода была - глубокая бездна?

100

Или:

Вначале это было водами. Эти воды

создали истину, истина - это Брахман.

Как бы не изощрялись эпигоны в поисках первоосновы бытия - огня, воздуха, земли, апейрона, числа, эфира и еще бог весть чего, превзойти Первого Схоларха не удалось никому: вода есть наилучшее.

Пройдут тысячелетия, подвижников воды и огня сменят любители пития и всесожжения, всё будет течь и меняться, но лишь одно останется незыблемым - ВОДА...

Прочь иронию! - За водой кроется первая великая мифологема, первый вещественный архетип, ведущий от Фалеса к Кольцу Нибелунгов, а затем - к Фрейзеру и Юнгу. Вода -первичное начало и величественный символ сознания, первое обобщение, первый эйдос, начало проникновения в глубь топи души. Всё это неосознанно - тем более глубоко. Воистину - глубокие воды. Видеть за водой воду - значит быть слепцом. Этой водой начинается излияние духа человеческого, пробуждение интуиции, рождение красоты. Затем будет долгий путь от воды к огню, всесожжению, к нам...

VI век до Р. X., именуемый веком здоровой и жизнеутверждающей классики, эпохой независимости или классической эпохой, на самом деле был наиболее кризисным и драматическим временем в истории Эллады, периодом смут и конфликтов, тем, что Тойнби именует "вызовом истории". В этом смысле "семь греческих мудрецов" - ответ на этот вызов. Судя по всему, что затем произошло, - достойный ответ.

101

Следствием этого кризиса в области права и общественной жизни явились реформы, к которым, несомненно, оказались причастными в равной мере такие прорицатели и очистители от грехов, как критянин Эпименид, такие законодатели, как афинянин Солон, такие эсимнеты (т. е. выборные правители), как Питтак из Митилены в Лесбосе, и такие тираны, как Периандр Коринфский. Их интеллектуальные усилия будут направлены также на то, чтобы наметить рамки новой греческой этики и выработать ее фундаментальные понятия.

Хотя список "семи мудрецов" существенно варьируется, в нем неизменно присутствует государственный деятель и ученый Фалес, поэт, законодатель и арбитр в политических схватках Солон, вдохновенный маг, получающий пищу от нимф и способный усилием воли отделить душу от тела Эпименид. О последнем известно, что, будучи политическим советником Солона, он стал вдохновителем его реформ; ему же приписываются очистительные ритуалы, восстанавливающие общественное спокойствие и гармонию.

Важнейшее изобретение "семи мудрецов" - сама мудрость, включающая в себя все проявления культуры - от картины мира до создания законов, от физики до этики, от познания жизни до практической политики и государственной деятельности.

Пожалуй, Вяч. Иванов был прав, называя это время "еще недостаточно раскрытой эпохой". Ее цельность - винкельмано-шиллеровский миф, эстетическое оправдание тех тягот, в которых рождалась греческая государственность и культура, первый достойный ответ человечества на исторический вызов. Романтикам хотелось представить роды красивыми, и они действительно красивы, если бы не кровь...

102

Фалес - одна из главных фигур милетской культуры, с которой, можно сказать, берет начало западная мысль - новый тип мышления, приведший к возникновению науки, новой парадигмы и философии. Затем к нему примкнут его соотечественники Анаксимандр и Анаксимен, позднее - Диоген Аполлонийский, а также ионийцы Пифагор и Ксенофан. Общим для этих трех школ, возникших в VI веке до Р. X., является поиск космического первовещества и способа возникновения мира.

Родоначальником всего этого направления называют Фалеса Милетского. Этот замечательный человек был продуктом скрещения рас: в его жилах текла греческая, карийская и финикийская кровь. В соответствии с этим ему была присуща вся разносторонность ионийского духа, и предание сохранило его образ, отливающий самыми разнообразными красками. То оно рисует его образцом чуждого жизни, всецело погруженного в свои исследования мудреца, который, заглядевшись на звезды, падает в колодец; то оно наделяет его склонностью употреблять свои познания в целях личной выгоды; то, наконец, приписывает ему совет, данный будто бы его согражданам, малоазийским ионянам, - совет этот, являющийся верхом государственной мудрости и дальновидности, клонился не более и не менее как к созданию дотоле совершенно не известного в Греции установления, а именно подлинного союзного государства. Несомненно, что он был одновременно и купцом, и политиком, инженером, математиком и астрономом. Свои обширные познания приобрел он в дальних странствиях, которые завели его в Египет, где он посвятил свои исследования, между прочим,

и проблеме разливов Нила. Он впервые возвысил первобытное и всегда обращенное на разрешение частных проблем чертежное искусство египтян до дедуктивной, покоящейся на общих положениях, истинной геометрии. Некоторые простейшие теоремы этой науки и до наших дней носят его имя. Не лишено правдоподобия и предание, рассказывающее о том, что он открыл своим египетским учителям тщетно разыскиваемый ими способ измерять высоту чудесных сооружений их родины, пирамид. Он навел их на ту мысль, что в тот час, когда тень человека или другого легко измеримого предмета равняется его настоящей высоте, и тень пирамиды должна быть не длиннее и не короче ее подлинной вышины. У вавилонской науки (в основы которой он мог быть посвящен в Сардах) заимствовал он закон периодического возврата затмений, благодаря которому ему удалось, к великому изумлению своих соотечественников, предсказать полное солнечное затмение 28 мая 585 года. Ибо теоретическим путем, ввиду младенчески наивных представлений его о форме земли - он считал ее плоским диском, плавающим в воде, - он не мог бы дойти до такого вывода. Тому же источнику он, вероятно, обязан и своими метеорологическими предсказаниями, из которых он сумел извлечь для себя материальную выгоду, предугадав небывалый урожай оливы и откупив заранее множество масличных прессов. Приобретенные им астрономические познания послужили на пользу мореходству его соотечественников, которые в то время проникали со своими кораблями и торговыми предприятиями далее, чем кто-либо из греков. Он указал им на Малую Медведицу, как на созвездие, точнее других определяющее север. Не сохранилось изве-

104

стия о том, оставил ли он что-нибудь написанное, но вряд ли таким путем распространилось его учение о первостихиях. Ибо Аристотель, хотя и знаком с этим учением, однако обоснования его не знает и говорит о нем в духе гадательных предположений: питание растений и животных влажно, следовательно, жизненное тепло имеет источником влагу, а так как растительные и животные семена обладают теми же свойствами, что сами растения и животные, то Фалес - так предполагает Аристотель - и мог признать воду, как принцип всего влажного, основным веществом, первостихией. Действительно ли им руководили эти соображения, или же он подчинялся влиянию - и насколько - древнейших умозрений, отечественных или иноземных, - это нам также мало известно, как и то, как он относился к вопросу о божестве.

Фалес родился в Милете между 624 и 640 годом, то есть был современником Солона и Креза. То, что из семи греческих мудрецов первенство отдано именно ему, может свидетельствовать об уважении к его практической и государственной мудрости. Из семи мудрецов он один занимался на гурфилософией, остальные - опровергая расхожее мнение об онтологичности досократовской философии - бились над катехизисом человеческого поведения и создавали своды нравственных и правовых законов.

Значение первого "физика" и философа для греческой мудрости можно понять, лишь уяснив роль афинского архонта и законодателя Солона для греческой политической мысли, ибо оба они проводили в жизнь те же идеи закона, порядка и связи в природе, нравственной и политической жизни - идеи, легшие в основу нового миропонимания в целом.

105

Подобно тому, как политическая жизнь переместилась на агору с ее симметрией, общностью, горизонтальной связью, новая космогония и мировой порядок строились на отношениях конформности, равновесия и равенства между элементами космоса. Отличие Фалеса от Гераклита или Сократа - в неотрывности человека от внешних форм жизни. Фалес предвидит как человек природы, Сократ как художник и творец. Для Фалеса важен мир вещей, Гераклит и Сократ углубляются в жизнь идей. У Фалеса природа над человеком, у Сократа природа - из человека.

Реалистическая трактовка милетских "физиков" охватывает все бытие в его целостности. По их убеждению, не существует ничего, что не было бы природой (physis). Люди, божественное, мир образуют единый, однородный универсум, весь находящийся как бы в одной плоскости; они суть части или аспекты одной и той же природы (physis), в которой действуют одни и те же силы. Человек в состоянии дать ответ на вопросы о возникновении этой природы, ее разнообразии и организации; "с самого начала", так сказать, природа действовала точно так же, как сейчас и всегда... Подобно тому, как существует только одна природа (physis), исключающая само понятие сверхъестественного, так и существует только одна власть, - и та носит чисто светский характер. Всё, что мыслится как изначальное, лишается ореола величественности и таинственности. Поэтому ко всему "первоначальному" можно относиться как к вполне обычному явлению. Для мифологического мышления повседневный опыт мог быть понят и иметь смысл лишь в сравнении с принятыми за эталон "изначальными" действиями богов. Для милетских же мыслителей характерен противоположный подход. Первоначальные явления и силы, образовавшие мировой строй (космос), объясняются аналогично процессам, наблюдаемым в повседневной жизни.

106

Это неверно, будто милетцы пренебрегали мифом и десакрализовали знание. Главная мысль Фалеса: "все наполнено богами". Речь явно идет о разлитых в веществе и слитых с ним духах стихий. Но не исключено, что Фалес выносил мирообразующую силу за пределы вещества, связывая ее с божеством, умом или мировой душой. Во всяком случае, он полагал, что и у магнита есть душа (жизнь).

Милетские мыслители (Фалес, Анаксимандр, Анаксагор) закладывали основы нового типа мышления, в котором интуиции о природе и реалистические теории были неотрывны от мифа и трансцендентности. Это еще не было наукой (как считает Дж. Бернет), но и уже не было мифологией (как считает Ф. Корнфорд). "Наука" милетцев равно хорошо обходилась без экспериментов и без мистических сил. Образ космоса еще заимствован из мифа, но сам космос свободен от потустороннего. Философ не переводит мифологемы в термины physis'a, а "впервые ставит вопрос о возникновении и устройстве мира, позволяющий иметь рациональный и понятный ответ, допускающий публичное обсуждение". Отталкиваясь о г мифа, милетцы становились на путь знания, свободного от таинств и ритуалов.

107

Учение о первостихии могло и даже неизбежно должно было развиваться в трех направлениях. Место, которое Фалес приписал воде в иерархии мира веществ, не могло оставаться за нею неоспариваемым. Естественно, что и другие из наиболее распространенных истинных или воображаемых стихий, и прежде всего самая легкая (воздух) и самая мощная (огонь), также нашли своих сторонников, оспаривающих признанное за текучим элементом первенство. Затем при более глубоком проникновении в этот вопрос какой-нибудь гениальный ум должен был напасть на ту мысль, что первичную форму вещества следует искать скорее позади и по ту сторону ныне доступных нашему восприятию видов его, нежели из среды их. Наконец в теории о первостихии было заложено семя скепсиса, которое ранее или позднее должно было достигнуть полного развития. Ибо если для самого Фалеса это учение и означало, быть может, лишь то, что все вещи возникают из праматери-воды и снова в нее возвращаются, то постепенно оно неизбежно должно было приобрести тот смысл, что лишь основная форма вещества - истинна и реальна, все же остальные суть лишь призрачные обманы чувств. А как только было признано, что железо, например, или дерево в действительности суть не то и не другое, а вода или воздух, то как могло бы остановиться на этой точке однажды пробужденное сомнение в правомерности свидетельства чувств?

АНАКСИМАНДР И АНАКСИМЕН

Материалы доксографии дают несколько больше сведений об учениках Фалеса, существенно расширивших новый образ мира. Одного из них, сына Праксиада Анаксимандра, часто называют отцом греческой, а значит, и всей европейской науки о природе. Он первый предпринял попытку научным путем решить проблему

108

происхождения вселенной, предложив космологическую схему, оказавшую глубокое воздействие на античную концепцию мира. Его сочинение "О природе" - первое в Греции прозаическое изложение научных теорий, опубликованное незадолго до смерти и, увы, утерянное - было зрелым плодом глубоких размышлений и суммой знаний, из которой греки несколько веков черпали свои представления об устройстве земли.

Анаксимандр первый дал эллинам карту земли и небесной сферы. Хотя картография берет свое начало в Египте, обитатели Нильской долины ограничивались утилитарной задачей измерения местности своего обитания. Кроме того, у них не было колоний, и они не совершали дальних плаваний. Хотя Анаксимандр, по-видимому, тоже не был путешественником, он был ученым, собирателем, "обозревателем", создателем теории (theoria от theoreo - "смотреть", "обозревать", "наблюдать"). Особенностью земной карты Анаксимандра является ее глобальность, попытка увидеть всю землю - морской бассейн Средиземноморья, окруженный сушей, которая, в свою очередь, опоясана внешним водным кольцом.

Первый энциклопедист, Анаксимандр не ограничивается устройством земли, а рисует всю карту мира, на которой Земля впервые лишается точки опоры, не стоит на слонах и не плавает в воде, а пребывает неподвижной в центре мира в состоянии устойчивого равновесия, ибо, будучи равноудаленной от всех точек небесной сферы, она не нуждается в том, чтобы перемещаться в ту или иную сторону.

109

Покоящееся тело - так рассуждают они - не может прийти в движение, пока оно не получит воздействия от внешней причины, ибо движение его должно было бы неизбежно совершиться вверх или вниз, вперед или назад и т. д. Но так как нет причины, вследствие которой движение совершилось бы в одну из сторон преимущественно перед другими, то тело вообще не может прийти в движение.

При всей слабости этого рассуждения, раскритикованного еще Аристотелем, из неверной теории, как это часто случается в науке, делается верный вывод, что земля, этот "всеобщий приют безопасный", не только лишена опоры, но "верха" и "низа". "Ничем не поддерживаемая" (hypo methenos kratoumene), она подчиняется лишь закону всемирного равновесия и симметрии.

Космология Анаксимандра значительно шире, чем геометрия устройства мира. Одновременно она - политология, этика, физика, философия; ни одна стихия, ни одна часть мира не может господствовать над другой. Равенство и симметрия различных сил - принцип устройства не только космоса, но самой жизни, в которой господствует закон равновесия. "Режим равновесия, равноправия (isonomia) замещает единовластие (monarchia) как в природе, так и в полисе".

Отсюда же - отказ присвоить воде (Фалес), воздуху (Анаксимен) любой иной стихии значение "начала", "главенства" (arche).

110

Первую субстанцию - "бесконечную", "вечную", "божественную", "всеобъемлющую" и "управляющую всем" - Анаксимандр понимал как особую реальность, отличную от всех других стихий, образующую их общее начало, неисчерпаемый источник, равно питающий всех. Аристотель объясняет такой выбор следующим образом: если бы одна из стихий обладала бесконечностью, свойственной апейрону, то она уничтожила бы все другие. Действительно, стихии определяются их взаимной противоположностью; следовательно, надо, чтобы "противоположности уравновешивали друг друга" (isazei aei tanantia) или, как сказал Аристотель в другом месте, имели "равенство силы" (isotes tes dynameos). Поскольку у нас нет оснований сомневаться в адекватности рассуждений Аристотеля и отвергать предложенное им истолкование мысли Анаксимандра, мы видим, что аристотелевская интерпретация учений его предшественников констатирует радикальное изменение к власти и порядку в мире. Царская власть (basileia), единовластие (monarchia), которые в мифологической традиции почитались как силы, создающие и поддерживающие мировой строй, в трактовке Анаксимандра становятся разрушителями этого строя. Отныне миропорядок утратил иерархический характер и стал служить поддержанию равновесия между силами, ни одна из которых не должна обрести окончательное господство над другими, ибо это повлекло бы за собой распад космоса.

Анаксимандр отказался не только от вмешательства в космическое действо божественного первотолчка, но и от "монархического" словаря жизни: апейрон существовал всегда, и он, а не высшая сила, "всё объ-емлет и всем управляет". В его физике космос приобретает самоорганизующийся вид, не требующий вмешательства извне. Надо полагать, это тоже следует понимать в расширительном смысле: во всяком случае динамика космических сил - господство и подчинение,

111

расширение и сжатие, рождение и смерть - описывается Анаксимандром больше на языке полисной жизни, чем на языке физики: стихии, "следуя порядку времени, выплачивают друг другу компенсацию и возмездие за совершенную несправедливость". Кстати, древние греки прекрасно понимали политическую подоплеку космоса Анаксимандра, о чем, в частности, свидетельствует представленная Алкмеоном в V веке до Р. X. социальная версия анаксимандровской космологии. Не исключено, что именно социальный опыт натолкнул Анаксимандра на космологическую модель мира, в которой Земля эквивалентна установленному на агоре общему Очагу, а космос - "политическому пространству" с его уравниванием и симметрией.

Сопоставление некоторых текстов наводит на мысль о том, что эти новые пространственные представления содействовали геометрической ориентации, характеризующей греческую астрономию; эти же представления свидетельствуют о глубокой структурной аналогии между институциональным пространством, в котором находит свое выражение человеческий космос, и пространством физическим, на которое милетцы проектируют природный космос.

Итак, физика, космология и география Анаксимандра вовсе не так просты, как это кажется с первого взгляда, и - что наиболее существенно - древние греки прекрасно улавливали связь между "физикой" и жизнью. Геродот, раздраконив в пух и прах первые карты земли, начертанные Анаксимандром и более тщательно Гекатеем из Милета, раскрыл политическую подоплеку далеко заходящей геометризации физического пространства. Описывая перенесенное ионийцами по-

112

ражение, он живописует их "ответ на исторический вызов" - совет в Панионе, на котором милетцы предложили основать один общий для всех ионян город и построить в нем один общий дом для совещаний, причем сделать это в Теосе, ибо Теос лежит "посередине Ионии": другие города, сохраняя самостоятельность, будут отныне на положении местных демов, включенных в единый полис.

...Мы располагаем еще одним доказательством взаимодействий, которые могли происходить между политическими, геометрическими и физическими значениями центра, понимаемого как фиксированная точка, вокруг которой упорядочивается пространство, образуемое симметричными и обратимыми отношениями в обществе и природе. Очаг (Hestia), символизирующий на агоре новый человеческий порядок, у Филолая будет означать центральный космический огонь, у других философов - землю, пребывающую неподвижно посередине вселенной.

Эти соответствия между структурой природного космоса и организацией космоса социального вполне отчетливо представлял себе Платон. Философ, который велел начертать над входом в Академию: "Негеометр да не войдет!", свидетельствует о наличии связей между мыслью геометрической и мыслью политической, которые установились и долго поддерживались у греков. В диалоге "Гор-гий", бичуя в лице Калликла и устами Сократа всех тех, кто отказывается изучать геометрию, Платон тесно связывает познание геометрических равенств, являющихся основой физического космоса, с политическими представлениями, на которых покоится новый порядок города - справедливость

113

(dikaiosyne), благоразумие и сдержанность (sophrosyne): "Мудрецы учат, Калликл, что небо и землю, богов и людей объединяют общение, дружба, порядочность, воздержанность, справедливость... Ты же, мне кажется, этого в расчет нисколько не принимаешь, несмотря на всю свою мудрость, ты не замечаешь, как много значит и меж богов, и меж людей равенство - я имею в виду геометрическое равенство... Это оттого, что ты пренебрегаешь геометрией".

Вот такой, оказывается, была "геометрия" "наивных"... И не только геометрия. Вселенная Анаксимандра, судя по всему, была циклической, безначальной и бесконечной, то есть он допускал периодическую смену мирообразования и мироразрушения, чему также можно найти исторические и социальные параллели. Анаксимандр уже сказал приписываемые Мефистофелю слова о том, что асе возникающее гибели достойно, и упредил Дарвина предчувствием эволюционной теории. Жизнь зародилась в морском иле, учил он, а праотцы рода человеческого возникли из рыб и вышли из моря, лишь когда их силы вполне созрели. Анаксимандр установил в Спарте гномон (указатель), служащий для точного определения полдня и нахождения солнцестояний. Ему приписывается сведение воедино положений геометрии и ряд астрономических открытий, среди которых - предсказание второго небесного полушария и движения Солнца в нем. Затем Анаксагор заявит, что Луна состоит из земли, а Солнце является раскаленным веществом, за что будет изгнан соотечественниками как один из первых "врагов народа".

114

Третий из милетских мудрецов Анаксимен, сын Эвристата, вновь возвратился к фалесовской идее первовещества, но вместо воды признал таковым воздух, из которого возникает "всё, что было, что есть и что будет", Воздух привлек его своей подвижностью, жизненным дыханием, психеей. Воздух - главная мировая стихия, вездесущий океан, омывающий островки земли и воды. Упреждая veram causam - "истинную причину" Ньютона, Анаксимен связал форму или состояние вещества с разрежением и сгущением его частиц. При большом разрежении воздух переходит в огонь, при сгущении - в жидкое, а затем и твердое состояние. Все вещества способны быть в любом агрегатном состоянии, в зависимости от степени сближения частиц. Мы видим, Анаксимен не только упредил атомистику Демокрита, но вплотную приблизился к пониманию сил связи в веществе.

Из других открытий Анаксимена наиболее замечательно объяснение солнечного затмения закрытием светила другим ("темным") небесным телом.

Среди его попыток объяснить метеорологические и иные явления природы (снег, град, молнию, радугу, землетрясение и даже свечение моря) одни поражают нас своею близостью к истине, отчасти даже полной правильностью своею (в особенности объяснения снега и града), другие же, будучи в основе своей неверны, все же интересны изобретательностью и глубоким принципиальным значением своим.

Как и Анаксимандр, Анаксимен признавал цикличность мировых процессов, включая в них рождение и гибель богов, также возникающих из "божественной" первостихии.

ПИФАГОР

Что же! Всё в мире чувствует!

Пифагор

Жил среди них некий муж, умудренный безмерным познаньем.

Подлинно мыслей высоких владевший сокровищем ценным,

В разных искусствах премудрых свой ум глубоко изощривший.

Ибо как скоро всю силу ума напрягал он к Познанью,

То без труда созерцал все несчетные мира явленья.

За десять или за двадцать людских поколений провидя

Эмпедокл

Детство, прафилософия, начало начал. Потрясающе! - святая наивность, завороженность, страх не затуманивали им мир, а открывали его с той бесконечной полнотой, которую утратила культура благодаря нам: пифагорейство было смесью математики и мистики, и что-то глубоко сущностное заключено в том, что принципы будущей математики и естествознания зародились в недрах религиозной секты. Причина? - Пифагорейский мистицизм был глубоко человечен: религиозная трансценденция уживалась в нем с рациональностью знания, ясновидение с логикой, интуиция с математически-интеллектуальным скептицизмом.

117

Неудивительно, что Пифагора, как и Эмпедокла-Ветроотвратителя, Эпименида-Очистителя, Абарида-Воздухобежца, Ферекида-Богонисходителя, современники воспринимали как чудотворца, ведущего происхождение от божественного Аполлона. Пифагор слыл легендарным уже во времена Сократа, а оракульская культовость любомудрия, родившись в фаллические времена, осталась одной из ее сущностей, сохранившись до наших дней. Пифагора называли сыном Аполлона, а его мудрость и религиозное искусство приписывались влиянию дельфийской жрицы Фемистоклеи, из рук которой он получил божественный дар ясновидца.

Он внушал такое удивление, что даже ближних его называли вещателями божьего гласа. На ночные его рассуждения сходилось не менее шестисот слушателей, а кто удостоивался лицезреть его, те писали об этом домашним как о великой удаче. В Мегапонте дом его называли святилищем Деметры, а переход при нем -святилищем Муз.

Сам Пифагор - еще до Сократа - считал мудрость прерогативой Бога, оставляя за человеком лишь влечение к ней - отсюда происходит введенное Пифагором понятие философа. Как известно, на вопрос тирана Поликрата, кем он является, Пифагор ответил: я не мудрец (sophos), я любитель мудрости (philosophos). Все, что в Федре Платон разъясняет в отношении к Сократу, в равной мере относится к Пифагору.

Сведения о великих мудрецах древности малодостоверны и сотканы больше из анекдотов, чем из фактов.

118

Здесь сказалось глубоко укорененное свойство современников и историков чтить тиранов, а не поэтов. "Нет пророков в своем отечестве" -зато слишком много тиранов, затмевающих пророков. Во все времена количество доброхотов, живописующих тиранов, намного превосходило количество замечающих ничтожных поэтов - оттого история столь кровава, а жизнь так дурна... Если в новое время всё еще приходится буквально по крохам собирать биографии Шекспиров и Лотреамонов, то что ж говорить о Пифагорах, Гераклитах и Эмпедоклах...

Пифагор, сын Мнесарха, родился в Самосе, куда переселились из Флиунта его предки, тирренские пелазги. Из неточных и в подробностях часто друг с другом расходящихся показаний о времени его жизни с вероятностью можно вывести только то, что он родился около 580 - 570 г. до Р. X., пришел в Италию около 540 - 530 и умер к концу VI или в самом начале V столетия. Уже Гераклит называет его самым многознающим человеком своего времени; но как и откуда он приобрел свои познания, мы не знаем.

"Пифагор, сын Мнесарха, предавался исследованию больше всех прочих людей и мудрость свою состряпал из многознайства, да из нечистых уловок". Эти слова, да еще другая укоризна, брошенная ему тем же Гераклитом, являются почти единственными свидетельствами современника о деятельности человека, которому поклонялась многочисленная толпа учеников и которого потомство почитало как полубога.

119

Как и Сократ, Пифагор родился в семье резчика по камню. Как от Сократа, до нас не дошла ни одна строчка, написанная человеком, совершившим переворот в математике и астрономии. Как и Сократ, он, возможно, не написал ни строчки, и всё его влияние на окружающих основывалось на силе его слова и примера.

Долгое время считалось, что источником, питающим греческую мысль, был Восток - Египет, Иудея, Ближняя Азия. Хотя конкретные следы такого влияния можно обнаружить в математике и астрономии, философская, политическая и социальная мысль обязана самим грекам, греческому менталитету, положению Греции в древнем мире. Но поскольку Пифагор был прежде всего математиком и мистиком, и только затем философом, представлялось естественным, что свое образование он получил в Египте, куда еще и два столетия спустя Демокрит, Платон и Евдокс направлялись ради той же цели.

Наконец никак нельзя оспаривать того, что из жреческих обычаев Египта он заимствовал многое такое, что впоследствии стало отличительною чертою его пифагорейского союза. Недаром историк Геродот, не задумываясь, называет "орфиков и служителей Вакха - пифагорейцами и египтянами", вполне определенно указывая на общий источник центрального в религиозном учении пифагорейцев верования в переселение душ. Мы не знаем, видел ли также Пифагор золотые купола Вавилона; но есть много вероятий, что жаждущий познания эллин посетил и эту твердыню древней культуры и воспринял хранящиеся там местные и чужеземные предания.

120

Хотя Пифагор действительно заимствовал многие математические выкладки, мистический оккультизм и идею метемпсихоза у египтян, никаких свидетельств его путешествия на Восток не сохранилось, как, впрочем, и сведений об учителях. Иногда его числят в учениках Ферекида и Анаксимандра - первого по причине близости космогонии богонисхождения в мир от Зевса к Хаосу, от света к мраку, второго из-за возможного влияния астрономической теории Анаксимандра. Но и это - не более чем догадки, вывод, сделанный "по аналогии".

Достоверно известно то, что, начав свою научную, реформаторскую и жреческую деятельность на родине, находящейся под властью Поликрата, он затем перебирается на греческий Запад, в Южную Италию, атмосфера которой, возможно, более способствовала реализации его замыслов.

Пифагор болезненно, как общеэллинскую катастрофу, воспринял ломку старинного родового быта: для него это приближающийся конец мира, всеобщее бедствие Эллады. Он ищет средство приостановить наступление социально-имущественного расслоения общества и находит его в строго организованной религиозной общине. Чтобы ее создать, он берет на себя роль пророка и реформатора. Но реалистический, торгово-промышленный Восток кажется ему безнадежным местом для осуществления реставрационных замыслов, и он перебирается на греческий Запад, в Великую Грецию, куда еще не дошли отзвуки ионийского свободомыслия. Здесь Пифагор встретил большее сочувствие, и этому отчасти способствовали местные религиозные культы. В Великой Греции, и особенно в Сицилии, издавна была распространена душеспасительная мифология Деметры и Диониса, на морально-практическую переоценку которой Пифагор рассчитывал.

121

Кротон, местопребывание пифагорейской школы и общины, был выбран во всех отношениях удачно. Ахейская колония была только недавно разбита, и унизительное поражение подготовило души к этическим и религиозным преобразованиям, чем не преминул воспользоваться пришелец-реформатор. Пифагорейский орден-союз, объединявший мужчин и женщин, не был открытым заведением. Посвященным необходимо было пройти церемонию инициации, им предписывалось блюсти этикет и не разглашать духовные таинства. Впрочем, в тайнах не было ничего масонского, к ним мог приобщиться каждый желающий. Двери пифагорейского ордена были открыты для всех прошедших церемонию посвящения.

Тайна в пифагорействе имела не буквальный, а символический смысл: определенные знания и действия освящались таинственным смыслом, коллективно почитались мистическими, обретая теплоту интимного сплочения участников собраний. Клятвенно обязуясь хранить тайну, человек тем самым связывал себя узами корпоративно-братского родства с другими лицами. Естественно, что нарушивший обет неразглашения отлучался от организации и предавался анафеме.

122

Иногда школу Пифагора считают обществом аскетов, подчиняющихся строгой дисциплине и фанатично преданных своему главе. Более вероятно, таинства ордена были разновидностью тогдашних мистерий; от посвященных требовалась чистота жизни, не обязывающая их к значительным лишениям. Отличительной особенностью пифагорейского союза было этически-реформаторское направление, данное Пифагором мистическому культу, стремление воспитать в членах ордена телесное и духовное здоровье, нравственность и самообладание, что через несколько столетий будет требованием в христианских общинах. Однако, в отличие от последних, пифагорейцы большое внимание уделяли изящным искусствам, спорту, музыке и научной деятельности. Этическая реформа Пифагора не могла обойтись без политических последствий. Хотя сам Пифагор придерживался аристократических убеждений, его этика требовала расширения прав и свобод граждан, что рано или поздно должно было стать предметом ожесточенных нападок.

Катастрофа, столь же страшная, как та, которая положила конец существованию ордена тамплиеров, разразилась в Кротоне над пифагорейским союзом, все члены которого, по преданию, погибли в огне на одном из своих собраний (около 500 г. до Р. X.). Сведение об этой катастрофе слишком смутно, чтоб можно было решить определенно, пал ли жертвой ее и сам Пифагор или же его тогда уже не было в живых.

Свидетельство на сей счет Диогена Лаэрция таково:

Погиб Пифагор вот каким образом. Он заседал со своими ближними в доме Милона, когда случилось, что кто-то из не допущенных в их общество, позавидовав, поджег этот дом. Когда он выходил, перед ним оказался огород, весь в бобах, и он остановился: "Лучше плен, чем потоптать их, - сказал он, - лучше смерть, чем прослыть пустословом".

123

Согласно другой версии, преследования заставили Пифагора переселиться из Кротона в Метапонтий, где он и окончил жизнь. Сожжение же дома пифагорейских собраний в Кротоне произошло полвека после его смерти, подав знак к преследованию пифагорейцев по всей Южной Италии. Последователи Пифагора бежали в Фивы и Афины, где подготовили слияние пифагорейства с учениями других философских школ, особенно сократовской. Мистика, религиозные догматы и ритуалы пифагорейства еще долго сохранялись в кругу орфиков.

ГАРМОНИЯ КАК ЧИСЛО

Предписывал он не допускать закланий богам, ничего не мнить своею собственностью, закону пособлять, с беззаконием воевать, от бобов воздерживаться, ибо от них в животе сильный дух. О похоти говорит он так: "Похоти уступай зимой, не уступай летом; менее опасна она весной и осенью, опасна же во всякую пору и для здоровья нехороша" А на вопрос, когда надобно слюбляться, ответил. "Всякий раз, как хочешь обессилеть" Больше же всего заповедовал он не есть крас-нушки, не есть чернохвостки, воздерживаться от сердца и от бобов.

Диоген Лаэрций

Отличительной особенностью античного сознания, делающей его неповторимым, является необыкновенное сочетание необузданной фантазии и удивительной трезвости, хаоса и порядка, пророчества и доказательства, произвола и гармонии. То, что представляется нам несовместимым, удивительно легко совмещалось в мифологическом сознании, легко творящем гармо-

124

нию из произвола и красоту из хаоса. И все же, будучи нашими праотцами, древние любители мудрости, творцы философии и науки чувствовали непреодолимую волю к порядку, которым в равной мере пронизана их мистика, их математика и их эстетика. Наиболее ярким выразителем этой воли и был Пифагор, для которого красота была внешней формой упорядоченности, а случайность - драмой. Вот почему он считал гармонию высшим законом. Вот почему его благо определенно и ограниченно, тогда как зло неопределенно и многообразно. Тысячи путей уводят от цели и лишь единственный ведет к ней.

Мистические таинства, орфические заклинания, анекдотические предписания Пифагора преследуют ту же цель, что и его математика, физика, космология, - цель наведения порядка в опасном хаотическом мире (непредсказуемая линия культуры, слишком часто оборачивающаяся своей противоположностью). Нам еще предстоит говорить о рождении антикультуры из культуры, о фашизоидности государства Платона, об античной утопии, но начинать надо все же с пифагоровских заповедей, вслушиваясь в которые, я чую будущих нас.

...Вещать истину непогрешимо, как Пифия; поклоняться единственному алтарю; почитать божества и героев; верить истинам своих пророков; не молиться о себе; против солнца не мочиться; руку без разбора не подавать; к белому петуху не прикасаться; венок не обрывать; через весы не шагать; огня железом не ворошить; уходя, не оглядываться; недолжного не есть и еще: начало всего - единица...

125

И хотя уже древние разъясняют, что во всем этом сокрыт глубокий эзотерический смысл, сами методы коллективного заучивания великих истин и наказания отступников, этих неблагочестивых гиппасов, заставляют снова и снова вспоминать принадлежащую тому же Пифагору идею вечного круговорота:

То, что произошло, скоро наступит, скоро вернется, прорвется снова и снова, ибо оно дано от природы, заложено в человеке... Над всеми временными изменениями господствует надвременная неизменность...

Человеческая природа, на которой зиждется нормальное общество, вечна, она может претерпевать некоторые изменения, но коренные преобразования никогда...

Я не утверждаю, что мы вышли не из гоголевской шинели, а из пифагорейских заповедей и чисел, но в порядке и гармонии, о которых так пекся кротонскии мистагог и благодаря которым все собирается в прекрасное целое, таится какая-то опасность: каждый раз, когда "все образовано по числам", возникает "поклонение единственному алтарю". И тогда уж никому и в голову не придет мочиться против солнца...

Наверное, меня занесло, но разве не Пифагор упредил Лапласа в "вычислении" и механизации судеб мира? - Раз гармония - соразмерность, то легко вычислить "среднее" число или найти "среднее" состояние, на основе которого можно элиминировать борьбу стихий, установить стабильное отношение и обеспечить неизменную гармонию бытия.

126

К идее числа, лежащего в сущности мира, Пифагора привели занятия математикой, астрономией и музыкой, в частности, открытие числовых закономерностей в движении тел и музыкальных аккордах. Исследования зависимости высоты тона от длины колеблющейся струны монохорда позволили установить, что основа музыкальных качеств - благозвучие аккордов октавы, квинты и кварты - заключается в количественном соотношении плечей струны между ее концами и передвижным разделительным бруском, позволяющим получать от одной струны высокие и низкие тона. Иными словами, качество сводится к лежащим в его основе числам, или качество - видимость, число - сущность. Пифагор был так потрясен собственным открытием, что, открыв музыкальные лады, немедленно распространил гармонию на мир в целом, объявив, что всё происходит из числа и что в основе всех свойств и различий лежат свойства и отношения чисел. Тем самым он вызвал яростные инвективы Гераклита, узревшего в пифагоровской "гармонии" стагнацию и омертвление бытия в результате устранения необходимого для развития элемента конкуренции и борьбы.

Так, возможно, впервые в истории, величайшее открытие, будучи абсолютизировано, повлекло за собой длинную цепочку непредсказуемых последствий, на конце которой оказались мы с вами... Подобно тому, как из абсолютизации числа Пифагор выстраивал свою мистику и космогонию, мы из примитивизации идеалов выстраивали свои фаланстеры.

Проницательный Аристотель в своей Метафизике писал: "Они, пифагорейцы, говорят, что числа - это вещи; по крайней мере математические положения они прилагают к телам, как будто тела состоят из этих чисел".

127

Мистика не просто уживалась в пифагорействе с математикой, но составляла единое целое: с помощью числа не столько решались практические задачи, сколько без каких-либо обоснований объяснялась природа всего сущего: к числу сведены были не только вещи внешнего мира, но и мир духа. Так, любовь и дружба в качестве гармонии, находящей высшее выражение в октаве, отождествлялись с восьмеркой, здоровье - с семеркой, а символом высшего совершенства объявлена десятка как сумма первых четырех чисел. Каждое из десяти первых чисел приобрело собственную силу и значение, а тройка объявлена святой в силу троичности первосущностей, а также благодаря символике начала, середины и конца.

В некотором отношении объявление математики матерью всех наук является данью пифагорейской традиции выведения мира из числовых cooтношений. Можно сказать иначе: глубины математики очень даже мистичны.

Я не иронизирую: речь идет не о признании Платоном математического знания, знания о мерных соотношениях, единственно достоверным, речь идет о мистике чисел, занимавшей Джордано Бруно, Огюста Конта и Карла Маркса. Еще в XIX веке весьма многие придерживались точки зрения, что "все реальное - не что иное, как число".

Первоэлементам Фалеса и ионийцев Пифагор предпочел форму и число, без которых материя оказалась бы непознаваемой пустотой, лишенной различий. Иными словами, качеству вещества Пифагор предпочел абстракцию, придав ей большую реальность и объявив сущностью вещи. Живя и пребывая в своей науке чисел,

128

они, по словам Стагирита, "соединили и приладили друг к другу все то, что в числах и гармониях, по их мнению, соответствовало состояниям и частям неба и вселенского мирового строя. Если же где чего недоставало, они прибегали к некоторому произволу, лишь бы внести согласие в свою теорию. Я разумею, например, то, что, признав число десять - совершеннейшим и вмещающим полноту всех чисел, они провозгласили, что и движущихся тел небесных также десять; однако же в действительности видимы только девять тел, - вот они и выдумали десятое - противоземлю".

Действительно, у ученика Пифагора Филолая между Солнцем и Землей помещено десятое неизвестное древним небесное тело. Что касается самого Пифагора, то его небесная гармония рассматривает семь планет - звучащих душ небесного гептахорда.

Хотя пифагорейцы не имели завершенной космогонии, не считая общих представлений о мировой гармонии, им принадлежит идея шарообразной Земли и планет, а также приписываемая тому же Филолаю мысль о вечности мира: "Мир пребывает бессмертным и непреодолимым в течение бесконечной вечности... он существовал от вечности и будет пребывать во веки веков".

Греческие астрономы не были рационалистами. Лучшие из них были пифагорейцами, создававшими отличные гипотезы из религиозных предрассудков. Сферичность Земли -того же происхождения: раз небесная гармония божественна, небесным телам подобает "совершеннейшая" форма, то есть сферическая. Подобное происхождение имеет и пифагорейская идея о "центральном огне". Этот огонь, идущий от центра мира, порождает небесные светила и является главной причиной порядка во вселенной.

129

Пифагорейцам принадлежит заимствованное Платоном учение о начале, посредствующем между идеальной и вещественной сферами. Это - средний Космос, или область правильного движения; он посредствует между горним Олимпом, местопребыванием чистых стихий, и дольним Ураном, местом становления.

Пифагорейцы упредили Платона и Аристотеля в искусстве различать роды, виды и устанавливать их субординацию. Они не только стратифицировали бытие, но и связали действия над разрядами бытия с теорией чисел и десятью классами противоположностей. Ниже приведен перечень десяти основных противоположностей, как он дан Филолаем: 1) ограниченное и неограниченное; 2) нечетное и четное; 3) единое и многое; 4) правое и левое; 5) покоящееся и движущееся; 7) прямое и кривое; 8) свет и тьма; 9) доброе и злое; 10) квадрат и прямоугольник.

Говоря о гармонии частей мира, Пифагор рассматривал космос как соотношение ограниченного и бесконечного, предела и беспредельного, единого и многого. Сама проблема соотношения единого и многого, единичного и всеобщего, видимо, возникла в недрах пифагорейства. Со временем эти категории утратили первоначальную антитетичность и были объединены способностью взаимопроникновения, перехода друг в друга. Такого рода переходы мыслились либо как космические перевороты (Эмпедокл), либо как естественные и постепенные переходы одного в другое (Диоген Аполлонийский). В итоге возникла не столько античная диалектика, сколько античная диатропика с ее разнообразием и множественностью различных начал.

130

Пифагорейцы считали Космос, как и любое произведение искусства, результатом гармонизирующего воздействия Мастера, Демиурга.

Уже одно то, что первоначало беспредельно, отталкивает пифагорейцев: беспредельно - значит не ограничено никакими границами, не нормировано никаким порядком и ритмом, значит бессмысленно и слепо. Для того чтобы Беспредельное обрело форму и смысл, его надо ограничить, подчинить какой-то творчески-организующей воле, сконцентрировать хаотическое вещество вокруг какой-то деятельности, точки. Это и делают пифагорейцы. Наряду с Беспредельным они допускают Предел - вселенский принцип живого, расчленяющего и конструирующего центра. Такую активную, "зрячую" точку вселенной пифагорейцы представляют себе в виде числа - математического символа всякой определенности и разумности. Но поскольку единица является логически-причинной субстанцией всех чисел, всех рационально-мерных отношений между ними, то в ней, в верховной Монаде, пифагорейцы и находят исконную причину мироустройства. Пифагорейская Монада, по свидетельству Ямвлиха, и есть "единственное начало всего". Из нее как из перспективного центра исходит гармонизирующее влияние на окружающее бытие, благодаря чему беспредельный Хаос ограничивается, упорядочивается и превращается в конечный, умно и эстетически возделанный Космос. Поэтому Единица для пифагорейца больше, чем арифметическая цифра. Она - источник и недра всякого содержания и качества, Мудрость и Божество, "бессмертная и бестелесная Гармония".

131

Не могу не съязвить: затем будут "нумера" Замятина и "прекрасный новый мир" - столь же "размеренный", сколь и мистичный... Да, в метемпсихозе что-то есть: не случайно же о самом себе Пифагор говорил, будто он помнит, что раньше был Эталидом, потом Евфорбом, потом Гермотимом и, наконец, от Пирра перешел в Пифагора, сохраняя таким образом память о себе на протяжении двухсот шести лет.

Ipse ego nam memini, Troiani tempore bello

Panthoides Euphorbus erami*.

* Сам помню, что во время Троянской войны я был Евфорбом, сыном Пандея (лат.) (Овидий).

ОРФИКО-ПИФАГОРЕЙСКОЕ УЧЕНИЕ О ДУШЕ

Семя есть струя мозга, содержащая в себе горячий пар; попадая из мозга в матку, оно производит ихор, влагу и кровь, из них образуются и плоть, и жилы, и кости, и волосы, и все тело, а из пара - душа и чувства.

Диоген Лаэрций

Пифагорейская идея вечного круговращения, прошедшая сквозь горнило софистов и стоиков, возрожденная Вико, в той или иной форме эксплуатируемая последующими философами и историками - Кант, Лебон, Ницше, Джинсберг, фон Визе, Рассел, Тойнби, Мёллер, - одним из своих важнейших следствий имела учение о переселении душ.

132

Младший современник Пифагора Ксенофан в дошедшем до нас стихе рассказывает, что, услышав однажды визг избиваемой собаки, Пифагор воскликнул: "Перестань, не бей ее! В ней живет душа моего друга, я узнаю ее по голосу!" По свидетельству Эмпедокла, Пифагор много чудесного рассказывал своим ученикам о преджизненном существовании собственной души.

Трудно сказать, принадлежала ли эта идея Пифагору или была заимствована им из орфических, египетских или индийских источников. По мнению Геродота, впервые об этом сказано в Книге мертвых, согласно которой душа может явиться "сегодня в образе цапли, завтра в виде жука, а послезавтра цветком лотоса поднялся из воды". Она может воплотиться "в птицу Феникса, в гуся, ласточку, ибиса, журавля и в гадюку". Злые души, без устали мятущиеся между небом и землею, ищут себе человеческое тело, чтобы, поселившись в нем, измучить его болезнями, привести к безумию или самоубийству. В индийской мифологии прямо говорится о "круге" и "колесе" рождений. Орфические представления о душе, подвижность, перелетность которой доказывают состояние сна, одержимости, экстаза, также вели к метемпсихозу и повторению прежнего течения мира.

Орфическое и пифагорейское учения могут быть названы женским и мужским воплощением одного и того же основания течения. В первом берет верх мечтательная фантазия, во втором - разумная жажда знания; в одном - потребность личного спасения, в другом - забота о государстве и обществе. У орфиков преобладает стремление к чистоте и боязнь греха, у пифагорейцев - жажда повысить уровень нравов и гражданского строя; с одной стороны - недостаток мужественной веры

133

в себя, покаянная аскеза, с другой - строгая дисциплина и нравственность, выработавшиеся под влиянием музыки и самоиспытаний. В первом случае члены общины составляли религиозное братство, во втором - рыцарский орден, носящий несколько политический характер. Орфикам были не знакомы математические и астрономические исследования; пифагорейцам - космогоническое и теогоническое творчество. Но несмотря на все эти различия, мы видим здесь изумительное единство, обе секты неоднократно сливаются, и часто бывает невозможно определить, какая из двух сторон воздействует на другую.

Пифагору принадлежит идея посмертного освобождения души из узилища тела. "Заточение" бессмертной души в смертном теле равнозначно ее смерти, а освобождение от тела - ее жизни. В интерпретации Гераклита эта мысль прочитывается так: "Наша жизнь есть их (душ) смерть, а их жизнь - наша смерть".

Остро чувствуя разлад, существующий между душой и телом, пытаясь преодолеть пропасть, которая лежит между высокими требованиями, предъявляемыми человеком с утонченной нравственностью своей воле и чувствам, и грубыми инстинктами, столь часто заграждающими им путь, орфики и пифагорейцы сформулировали идею грехопадения души. Раз душа божественного происхождения, раз земное существование недостойно ее, а телесная оболочка - оковы, плен, могила, значит одно лишь прегрешение могло низвергнуть душу из ее небесной славы к низменной земной жизни. За свой проступок она должна нести кару и покаяться - только искупление и очищение дадут ей возможность вернуться на свою истинную родину. По словам неоплатоника Ямвлиха, пифагорейцы "использовали писания Гомера и Гесиода для исправления душ".

134

Долгий ряд новых рождений и жизней представляет собой тысячелетнее покаянное шествие души, изредка прерываемое и обостряемое наказаниями, которое она претерпевает в "геенне огненной", и лишь когда-нибудь избудет она все свои муки и достигнет конца своего странствия. Чистым демоном (духом) возвращается она в круг богов, из которого изошла. "Я вышла из тягостного, скорбеобильного круга"! - так гласит зажженный надеждой возглас души, "полностью искупившей все злые деяния" и представшей ныне с мольбою об охране перед "царицей преисподней, священной Персефоной"...

Идея падения души, дополненная впоследствии доктриной искупления вины, предполагала глубокую веру в божественную справедливость и пессимистический взгляд на жизнь, обесценивающий земное существование и его блага. Мысль о воздаянии после смерти была главной предпосылкой создания этических заповедей и предписаний. Нравственные правила Пифагора требуют почтения к богам, власти и законам, любви к отечеству, верности друзьям, самоиспытания, умеренности, чистоты жизни. Пифагорейцы проповедовали равенство душ пред вечностью и строгий образ жизни, запрещавший уничтожать любое живое существо, ибо в нем могла заключаться душа умершего человека.

135

Хотя Пифагор жил в наполненное гражданскими междоусобицами время, он переносил идею добродетели как гармонии на общественную жизнь. Ему принадлежит первая формулировка доктрины "вечного миpa" - абсолютной социальной гармонии, которая положит конец гражданским конфликтам. Общественное согласие в чем-то подобно музыкальным тонам или числовым отношениям. Правильно подобранная мера согласовывает разнодействующие силы, обеспечивая общественную справедливость, превосходство лучшего над худшим. Существует мера общественных отношений, пропорциональность, подобная счету в математике или торговле. Справедливость есть не что иное, как число.

По словам Архита, "открытие счета (logismos) прекратило распрю (stasis) и увеличило согласие (homonoia), ибо вследствие этого нет больше корыстолюбия (pleonexia), ecть лишь равенство (isotes). Благодаря ему на договорной основе происходит обмен; благодаря ему же бедные получают от богатых, а богатые дают тем, кто в этом нуждается, причем и те, и другие обретают веру, что таким способом они будут иметь равное (to ison).

На примере приведенного отрывка мы видим, что общественные отношения, не носящие больше характера господства и подчинения, но подобные договорному отношению, выражаются в терминах взаимности, обратимости.

НАСЛЕДНИКИ ПИФАГОРА

Имя Пифагора в двадцатом веке произносят со страхом: то ли был действительно такой философ - Пифагор, то ли его придумали те полуфилософы, полуматематики, которые именовали себя "пифагорейцами", то ли эту их выдумку надо понимать как недосказанный миф - все о том же философическом божестве - об Аполлоне, возвещающем через Пифию.

136

Пифагор был величествен, как Аполлон, когда он идет от гипербореев; Пифагор был сыном Гермеса и выпросил у него память обо всем, что было с ним в жизни и смерти; Пифагор спускается в Аид, "он видел там, как за россказни о богах душа Гесиода стонет, прикованная к медному столбу, а душа Гомера повешена на дереве среди змей".

Благоговение пифагорейцев к главе школы было столь велико, что одному ему они приписывали все знания, добытые на протяжении столетий. Хотя пифагореизм как философская система угас или слился с платонизмом уже в IV веке до Р.Х., однако религиозная система Пифагора просуществовала до новой эры и даже имела тенденцию к расширению влияния. После появления множества школ пифагорейского направления и многочисленных подделок пифагорейских сочинений выделить "подлинного" Пифагора стало почти неразрешимой задачей. Наиболее достоверными принято считать сведения, передаваемые Филолаем и Аристотелем.

Гиппас и Экфант соединили пифагореизм с более поздними учениями. Гиппас из Метапонтия комбинировал центральный огонь с первосуществом Гераклита, поскольку признавал огонь основным веществом мира, Экфант соединил пифагорейское учение с демокритовским, поставив на место единиц, составляющих части числа, телесные атомы. Для объяснения мирообразования он вслед за Анаксагором вводил божественный ум. Гикета из Сиракуз заменил движение Земли вокруг центрального огня вращением вокруг своей оси. Позже Аристарх объявит о вращении Земли вокруг Солнца.

137

К последователям Пифагора неизменно причисляют Алкмеона Кротонского, анатома и физиолога, открывшего нервную систему и изучившего причины заболеваний, связанных с повреждением мозга. Ему также принадлежит аргументация причин смерти тела и бессмертия души. "Люди потому умирают, что не умеют связывать начало с концом". Это достаточно темное объяснение можно расшифровать как констатацию ацикличности индивидуальной жизни: изменения, которым подвергается тело, носят не циклический, а прогрессирующий характер, рано или поздно завершающийся смертью. Душа же бессмертна, ибо подобна вечным небесным существам, звездам, и, как они, находится в постоянном движении.

Пифагорейское учение о переселении душ Платон переработал в почти христианскую доктрину перевоплощения в результате общемирового круговорота. Согласно ей, одни души падают с неба на землю и начинают терпеть все земные страдания, а другие продолжают следовать за Богом в его вечном небесном странствии. Последний период творчества Платона - пифагорейский по преимуществу: идеи (эйдосы) трансформированы в числа, мудрость - в числовое подражание вечному и правильному движению небесного свода. Числа привлекали позднего Платона своим совершенством, идеальностью, отсутствием несовершенных атрибутов вещей.

138

В начале I века до Р. X. была предпринята попытка оживить пифагорейскую науку, дополнив ее поздними учениями. Александр Полигистор сообщил о появлении подлинных пифагорейских сочинений, число которых быстро увеличивалось, и до нас дошли отрывки многих из них. Первым приверженцем новопифагорейства был друг Цицерона Нигидий Фигул. Новопифагорейцы пытались соединить древнепифагорейские взгляды с поздним платонизмом, а именно с численными символами формы (единица) и вещества (двойка). Однако в теории чисел новые пифагорейцы отступали и от древних, и от Платона, признавая числа мыслями Бога и вследствие этого считая их не субстанцией вещей, а лишь первообразами, тогда как вещи - снимками с них.

Принято (а может быть, приятно) считать их наивными. Вот заблуждение! Да, они были еще наивны, но уже умны! Ни наивность, ни отсутствие опыта не были преградой их откровениям. Они понимали, что жизнь человека и без философии отягчена его страстями и судьбой. Поэтому люди испытывают потребность в ясности и гармонии, симметрии и ритме. Философия должна одаривать человека счастьем, а не омрачать его существование.

Вся моя желчность в отношении древних строителей фаланстеров рождена другой философией - тоже счастья и радости, приведшей огромную страну к упадку и деградации. Но поскольку ничто не появляется из ничего, я все-таки считаю, что в недрах культуры содержались зародыши этих фаланстеров и такого счастья и что человеческая амбивалентность коснулась и человеческой мудрости, делая величайших духовидцев, Пифагоров, Платонов и Аристотелей, не только предтечами великой культуры, но и провокаторами идей, суживающих многообразие мира до убогости Единственной Правды.

ГЕРАКЛИТ

По какой бы дороге ты ни шел, не найдешь

границ души, настолько глубока ее основа.

Гераклит

Тише, - сказал я душе, - пусть тьма снизойдет на тебя.

Элиот

Безрассудны и жалки, я думаю, те,

Кто продлить хочет жизнь свыше меры.

Ибо долгая жизнь - только долгая скорбь,

Каждый день умножает страданье.

А покоя ни в чем все равно не найдешь,

Если слишком ты много хочешь.

После истины, говорил мой учитель, нет ничего прекраснее вымысла.

Великие поэты - это неудавшиеся философы.

Великие философы - это поэты, верящие в реальность своих поэм.

Великие философские метафоры бессмертны, как поэтические творения. Река Гераклита, шар Парменида, лира Пифагора, пещера Платона, голубь Канта и т. д., и т. д.

Свидетельство Диогена Лаэрция:

Был он высокоумен и надменен превыше всякого,

141

как то явствует и из его сочинения, в котором он говорит: "Многознайство уму не научает, иначе оно научило бы и Гесиода с Пифагором, и Ксенофана с Гекатеем". Ибо есть "единая мудрость - постигать Знание, которое правит всем чрез все". Также и Гомеру, говорил он, поделом быть выгнану с состязаний и высечену, и Архилоху тоже. Еще он говорил: "Спесь гасить нужнее, чем пожар".

Просьбою эфесцев дать им законы он пренебрег, ибо город был уже во власти дурного правления. Удалившись в храм Артемиды, он играл с мальчишками в бабки, а обступившим его эфесцам сказал: "Чему дивитесь, негодяи? разве не лучше так играть, чем управлять в вашем государстве?"

Возненавидев людей, он удалился и жил в горах, кормясь быльем и травами. А заболев оттого водянкою, возвратился в город и обратился к врачам с такой загадкой: могут ли они обернуть многодождье засухой? Но те не уразумели, и тогда он закопался в бычьем хлеву, теплотою навоза надеясь испарить дурную влагу. Однако и в этом не обретя облегченья, он скончался, прожив 60 лет. О нем есть такие стихи:

Часто я, часто дивился несчастной судьбе Гераклита -

Как он вытерпел жизнь, чтобы потом умереть?

Ибо злая вода налила его тело водою,

Свет угасила в очах и темноту навела

По словам Гермиппа, он спросил врачей, могут ли они осушить ему внутренности, выведя воду. Те отказались, и тогда лег он на солнце, а рабам велел обмазать его навозом; и лежа так, он умер на второй день и был погребен на площади. А по словам Неанфа Кизикийско-го, он не смог уже очиститься от навоза и, оставшись, как был, сделался добычею собак, которые в этом виде его не узнали.

142

Сам он ставил себя выше Гесиода, Пифагора, Ксенофана и Гекатея, в одном из своих стихов прозрачно намекая на то, что все они не имели разума, ибо не придерживались его, Гераклита, учения.

Почти все, что известно о жизни и смерти потомка Кодридов, - это клеветнические издевательства ненавистников и измышления врагов. Ложь - всё: и суемудрие юноши, и отказ от трона, и анекдот о "греющемся" Гераклите, и миф о его смерти в хлеву. Нет, не ложь - месть.

Смерть Гераклита дала повод для особенно изощренных и издевательских басен. Их создатели явно хотели всячески унизить философа, помещая его в такие ситуации, в которых он волей-неволей должен был действовать или против своих убеждений или себе во вред.

Время оставило от него лишь немногие фрагменты. Почти все, что известно об этом олимпийце, мы знаем из трудов его ниспровергателей.

Если представить, что стало бы с любым из современных философов, если бы он был известен только через полемику с ним его противников, становится ясным, насколько досократики должны были быть замечательны, что даже через туман злобы, распространяемой их врагами, они кажутся все же великими.

143

Но разве не так поступают со всеми диссидентами во все времена? Вначале уничтожают, затем клевещут. Ибо чем меньше остается от мудреца, тем легче его придумать.

Вот я вопрошаю, что стало б с мудрецами, если бы мы судили о них по трудам ниспровергателей? А как мы совсем недавно судили о нынешних Гераклитах? Это еще благо, коль по трудам врагов - большей частью по умолчаниям, по проклятиям, по анафемам. Еретиков все же читали. С нашими дело не доходит до читки - сразу "смерть бешеным псам".

"Для душ смерть - стать водою", - учил Гераклит, и ему мстят водянкой. "Влажное высыхает, и в фекалиях тоже есть боги", - и его обваливают в дерьме и укладывают на солнце. Врачи режут и жгут и причиняют страдания, требуя за это мзды, - и его вынуждают обращаться к эскулапам, но те отворачиваются от хулителя. Самолечение, конечно же, оказывается безрезультатным - теории философа бессильны его спасти. Очень тонкая месть.

Надо признать, древние умели ерничать и издеваться, не гнушаясь ничем: ни клеветническими баснями (вспомним бедных киников), ни высоким искусством (Эпихарм, Аристофан, Лукиан), ни философскими пародиями (Лаэрций).

Излишне говорить, что приведенные (как почти и все прочие) легенды о Гераклите лишены какого бы то ни было исторического основания. Они сфабрикованы примерно таким образом: известно, что Гераклит резко отзывался о большинстве людей, сограждан, предшественниках и современниках; он бичевал тягу многих людей к плотским на-

144

слаждениям. Следовательно, будучи в разладе со всем миром, Гераклит возненавидел людей; не в состоянии переносить далее окружение своих сограждан, он удалился в горы, стал вести образ жизни отшельника и питаться травой и кореньями. Согласно его учению, душа немногих лучших огненна и мудра, а большинства - влажна и глупа. Вследствие нездорового питания он заболел водянкой; вместе с тем он знал, что "психеям смерть - стать водою". Иначе говоря, поняв, что ему грозит смертельная опасность, он вернулся в город, чтобы спросить совета у попрекаемых им врачей. Философ, оставаясь верным своему стилю, т. е. говоря загадками, обратился к врачам с вопросом о том, можно ли превратить ливень в засуху, но они не могли понять, чего он от них хочет. Тогда Гераклит, исходя из тезиса, что "влажное высыхает", изобрел собственный способ лечения: забравшись в хлев, он зарылся в навозе (по другой версии, облепил себя навозом), надеясь, что теплый навоз спасет его. Однако его надежды не оправдались, и он умер. Фигурирующие в другой версии легенды собаки могли быть заимствованы из фрагмента Гераклита, согласно которому "собаки лают на тех, кого они не знают", а навоз - из фрагмента "трупы следует выбрасывать скорее, чем навоз".

Современные исследователи выяснили, что собранные Аполлодором и Лаэрцием побасенки и анекдоты об Эфесце вполне отвечают античным представлениям о юродивости мудрецов, а также о соответствии их поведения и образа жизни собственным учениям (хотя почти вся философия свидетельствует об обратном). Именно древние представления о гении как человеке не от мира сего породили великую книгу Диогена Лаэртского, представляющую собой сводку остроумных и забавных происшествий, как нельзя более оживляющих и очеловечивающих древних учителей человечества.

145

Что есть правда в легенде о Гераклите? Его одиночество. Его жажда созерцательной жизни. Он - отшельник, непонятый одиночка, аскет, схимник. "Таким, полуодетым, обросшим и нечесаным, но в то же время преисполненным духовной силы, предстает он перед нами на гортинской статуе".

Еще - его темнота. Как затем Мифотворец, Эфесец афористичен и парадоксален. Среди его фрагментов в одном ряду с крылатыми фразами стоят темные, полные эзотерического смысла изречения. По свидетельству того же Диогена Лаэрция, Сократ, прочитав Эфесца, сказал: "То, что я понял, превосходно. Думаю, что таково же и то, чего я не понял".

Не торопись дочитать до конца Гераклита-эфесца -

Книга его это путь, трудный для пешей стопы,

Мрак беспросветный и тьма. Но если тебя посвященный

Вводит на эту тропу - солнце светлее она.

Или:

- Гераклит. Что вы мне не даете покоя, невежды?

Я не для вас, а для тех, кто понимает меня.

Еще - молчаливость. Когда его спросили, почему он молчит, он ответил: "Чтобы вы болтали".

Еще - его презрение к роскоши. Повздорили как-то эфесцы из-за денег. Придя на собрание, Гераклит залил водою ячменную муку в кубке и выпил кикеон, показывая, что нужно стремиться к умению довольствоваться своим.

146

Еще - амбивалентность: то он полон вольтеровской желчи, то по-христиански смиренен.

Гераклит Дарию, сыну Гистаспа, здравия желает.

Люди попирают и истину, и правосудие. Ими движет непрестанно ненасытное желание богатства и славы. А я, я всячески избегаю гордости, зависти, суетной заботливости, спутницы величия; я отказываюсь быть при дворе Сузы; умею довольствоваться малым, и этим малым располагаю, как хочу.

Гераклит родился в малоазийском Эфесе в середине или последней трети VI века до Р. X. и умер между 484 - 475 годами. Его отца звали то ли Блосоном, то ли Гераконтом, и он принадлежал к царскому роду, восходящему к основателю Эфеса басилевсу Андроклу, сыну афинского царя Кодра. Согласно легенде, Гераклит уступил царский титул (либо право первородства) своему брату, удалившись в храм (уйдя в схиму). Мотивы отказа не ясны: то ли это был протест против восторжествовавшей в Эфесе демократии, то ли, наоборот, таким образом он пожелал "влиться, на равных правах с прочими "лучшими" гражданами, в гущу политических событий".

Видимо, его влияние в полисе было достаточно велико: если даже версия о сложении власти тираном Меланкомой но совету Гераклита не верна, не вызывает сомнения активное участие Эфесца в политике, его поддержка Гермодора и предостережения против несвоевременной борьбы с могущественной Персией.

147

Все попытки установить роль Гермодора в истории Эфеса и причины его изгнания пока не дали никаких результатов; и мы в сущности не располагаем никакой заслуживающей доверия информацией, кроме той, которая идет от самого Гераклита: "Следовало бы всем взрослым эфесцам удавиться и оставить город подросткам, ибо они изгнали Гермодора, мужа меж них наиполезнейшего, сказав: "Пусть не будет среди нас ни один наиполезнейшим, а если такой найдется, да будет он на чужбине и с чужими".

В поисках ответа на вопрос о причинах изгнания Гермодора (вероятно, посредством остракизма) ряд исследователей (например, Маркович) предполагают, что Гермодор, возможно, претендовал на единоличное правление, о чем с некоторой долей уверенности можно заключить из демократически звучащей мотивировки изгнания: "пусть не будет среди нас ни один наиполезнейшим" (то есть пусть ни один из граждан не будет единоличным правителем, даже если он пользуется наибольшим влиянием и в этом смысле является "наиполезнейшим"). В этой связи исследователи обращают внимание на высказывания Гераклита, в большинстве случаев одобряющие единоличную форму правления. Как бы там ни было, само изгнание Гермодора могло произойти в условиях демократии.

Видимо, нелады Эфесца со своими согражданами не ограничились разногласиями из-за изгнания Гермодора, свидетельством чему являются его часто повторяющиеся обличения народа в разнообразных пороках, а также отказ составить законы из-за нежелания поддерживать "дурное правление". Видимо, неудачи на политическом поприще, а также личные обиды вынудили темного во всех отношениях мудреца уйти с политической арены и отказаться от участия в государственных делах.

148

Даже враги не могли отказать ему если не в политической, го в жизненной мудрости. Выражение "я знаю только то, что ничего не знаю", приписываемое зрелому Сократу, на самом деле принадлежит юному Гераклиту. Правда, повзрослев, он скажет, что знает всё, а другие не знают ничего.

Гераклит-бичующий - вот еще один облик человека - плачущего.

Демокрит и Гераклит были два философа, из которых первый, считая судьбу человека ничтожной и смешной, появлялся на людях не иначе, как с насмешливым и смеющимся лицом.

Гераклит же, у которого тот же удел человеческий вызывал жалость и сострадание, постоянно ходил с печальным лицом и полными слез глазами.

Настроение первого мне нравится больше, не потому, что смеяться приятнее, чем плакать, а потому, что в нем больше презрения к людям, и оно сильнее осуждает нас, чем настроение второго: а мне кажется, что нет такого презрения, которого мы бы не заслуживали.

Хотя Монтень ста страницами ранее утверждает, что мы смеемся и плачем от одного и того же, его комментарий к "двум философам" свидетельствует о поверхностном знании текстов, в частности, нижеследующего, приписываемого Гераклиту:

149

О, люди, а вы не хотите узнать, почему я никогда не смеюсь? Не из ненависти к людям, а из ненависти к их порочности... Вы дивитесь тому, что я все еще не смеюсь, я же дивлюсь смеющимся, которые, творя беззакония, радуются этому.

К сожалению, история чего бы то ни было - даже одного человека, даже многотомная - всегда слишком легковесна. Чего ей не хватает? Самого этого человека! Его полноты, его глубины. Мои истории - перышки, пушинки. Да и как углубиться в недра, пред которыми недра звезд - простота?.. Мало знаний, мало любопытства, мало фантазии, дабы постичь "темноту" Гераклита, Эмпедокла, Плотина. Нужно стать ими, узреть их глазами, пережить их чувствами, выстрадать их болью. Но как, когда - прах?..

Подвижность его сознания роднит Эфесца с философами жизни - Паскалем, Бергсоном, Тейяром де Шарденом. Ни великий Платон, ни энциклопедичный Аристотель не обладали той живой многозначностью или полнотой жизни, из которых затем вырос плюрализм. Ни у одного мыслителя - ни до, ни после Гераклита - нет столь органичного единства образа и понятия, интуиции и умозрения, мифа и логоса.

И если верна мысль, высказываемая учеными вслед за М. М. Бахтиным, согласно которой в наши дни назрела потребность замены категории точности категорией глубины проникновения, то с уверенностью можно сказать, что Гераклит Эфесский является одним из таких философов прошлого, "диалог" с которым не просто испытывается, но диктуется современной эпохой.

150

Гераклит - типичный храмовый прорицатель, оракул, визионер, последователь Дельфийского Владыки. Уже древние видели в его "темноте" не небрежность, а продуманный дидактический прием, активно воздействующий на читателя или слушателя. Туманность и многосмысленность его кратких изречений хорошо взвешена, ибо пророчество не может быть однозначно и конкретно. Главный урок жречества: сбываются не любые, а мудрые пророчества, мудрость же - "темна".

Пифагор и Гераклит синтезировали мистику и логику в единое целое, к несчастью, утерянное цивилизацией. Для того чтобы сказать "добро и зло суть одно", или отождествить взаимоисключающие начала, надо быть вестником, ибо логика отвергает это. Чтобы из научных по своему характеру наблюдений приходить к трансценденциям, надо не бояться темноты, как ее не боялись великие логики - Аристокл, Стагирит, Аквинат. Из боязни утратить последовательность в мире можно утратить мир.

Темный считал полиматию, многознание, энциклопедичность поверхностным знанием, истинную же причину вещей - скрытой от человека, доступной лишь великому разуму. Но ведь и Гомер считал истиной не все то, что открывается взору. Демонстрируя поступки людей, он указывал, что истинные причины событий глубоко скрыты "в лоне бессмертных богов".

Могучему Эфесцу, шедшему собственным путем в разладе со всем миром, впервые открылись антиномии сущности и видимости, и для него, учившего, что из различий возникает совершенная гармония, противоположности эти с известной логической необходимостью гипостазировались также в языке.

151

Гераклит - пионер лингвистической философии, ищущий в структуре языка и слова загадки и отгадки мира, скрытую истину вещей. Но в отличие от лингвистов-позитивистов он не прояснял значения слов, а, наоборот, нагнетал многозначность, сознательно искал полисемантические слова-символы, полнее передающие амбивалентность мира. Сама "темнота" его стиля и множественность толкований текста - свидетельства превосходства архаичной лингвистической философии над мировой линией мудрости Абеляра - Витгенштейна.

Антитетичность, свойственная стилю Гераклита и Эмпедокла, не является сущностью их риторики. Согласно Э. Нордену, это "чувственная материализация интеллектуального бунта против традиции". Древняя мудрость тяготела не к точности слова и дисциплине мысли, а к звучности афоризма и игре слов. Как Бен-Сира, мудрецы испьпывали восторг при изречении максим и, находя их, чувствовали себя дельфийскими прорицателями, которые, кстати, словесное убранство пророчеств ценили не меньше самих пророчеств.

Когда семитологи принялись за опыты по реконструкции первозданной арамейской формы евангельских изречений Иисуса, результаты превзошли все ожидания: под привычным медлительным ритмом греческого текста проступила упругая речь, играющая каламбурами, ассонансами, аллитерациями и рифмоидами, сама собой ложащаяся на память, как народная присказка.

За редкими исключениями, великие философы являются наследниками Гераклита: Августин, Паскаль, Киркегор, Шопенгауэр, Ницше, французские и немецкие экзистенциалисты - в такой же мере философы, в какой пророки, поэты, вестники, для которых форма и стиль мысли не менее важны, чем сама мысль.

Именно прафилософия создала звучное, подвижное, сильное слово, готовое к звуковой игре и метафорическому преображению. С. С. Аверинцев в одной из своих работ с виртуозностью философа-поэта-лингвиста-эрудита продемонстрировал, как на многих языках творился словесный наряд мудрости, как из игры слов и звуковых аллитераций рождалась МЫСЛЬ.

УЧЕНИЕ

...будущее -

Сожаленье для тех, кто пока что лишен сожаленья,

И что путь вверх ведет вниз, путь вперед приводит назад.

Долго вынести это нельзя, хотя несомненно.

Что время не исцелитель: больного уже унесло.

Элиот

На закате эллинизма гностики соединили рационализированную философию данайцев с мистическими культами Востока, пытаясь схватить цельность бытия в ее извечной двуполярности, синтезировать разум и порыв, порядок и хаос. Эта тяга к универсуму даст еще множество рецидивов в трудах системотворцев всех эпох - от Универсального Доктора через просветителей до творца

Абсолютного духа и его тоталитарных наследников. Это не был путь Гераклита: все они сводили множественность к Единому, веря в возможность всеобъемлющего духовного синтеза и в стройное упорядочение всей суммы знаний на основе единственной идеи. Абсурд пустил глубокие корни - в религии, философии и науке, погубив жизни величайших гениев, вознамерившихся выкопать этот единственный корень - Бога, духа, природы, - и тем прославить навечно свое имя.

Мистическому духовидению гностиков, парадоксальному по форме и плюралистическому по содержанию, свойственны откровения. Чего только стоит сближение двух образов - Искариота и Распятого: проклят всяк распятый на дереве. Иуда повесился, Галилеянин же принял на себя всю полноту тяготевшего над человечеством проклятья, а потому его предельная святость оказалась тождественной предельной сакральной нечистоте. Виват, мудрость! История, виват!

- Ах, если бы стать знаюшим! Если бы существовало некое учение, нечто, во что можно было бы верить! Кругом только одни противоречия, все разбегается в разные стороны, нигде нет ничего определенного. Все можно истолковать так, а можно и наоборот. Можно истолковать историю как развитие и прогресс, а можно видеть в ней только упадок и бессмыслицу. Неужели не существует истины? Неужели не существует истинного и непреложного учения?

154

- Истина существует! Но "учения" абсолютного, совершенного, единственного, умудряющего учения - нет. Да и не следует мечтать о совершенном учении. Стремись к совершенствованию самого себя. Божественное в тебе, а не в понятиях и книгах. Истина должна быть пережита, а не преподана.

Свидетельство Диогена Лаэрция:

Мнения его в общих чертах таковы. Все составилось из огня и в огонь разрешается. Все совершается по судьбе и слаживается взаимной противобежностью. Все исполнено душ и демонов. Еще он говорит: "Пределов души не отыщешь, по какому пути не иди, - так глубок ее Разум". Самомнение называет он падучей болезнью, а зрение ложью.

Частные же мнения его таковы. Начало есть огонь; все есть размен огня и возникает путем разрежения и сгущения. Все возникает по противоположности и всею цельностью течет, как река. Вселенная конечна и мир один. Возникает он из огня и вновь исходит в огонь попеременно, оборот за оборотом, в течение всей вечности...

Все на свете течет.

Мудрый сказал Гераклит.

Но безвкусицы пламя

Дни наши испепелит.

Итак, нет никакого неизменного бытия, и ни мы, ни окружающие нас предметы не обладают им. Мы сами, наши суждения, и все смертные предметы непрерывно текут и движутся. Поэтому нельзя установить ничего достоверного ни в одном предмете на основании другого, поскольку и оценивающий, и то, что оценивается, находятся в непрерывном изменении и движении.

155

Здесь столь любимые мною Диоген и Монтень впадают в двойную ошибку: во-первых, "панта рей", "всё течет" принадлежит Пифагору, говорившему, что "материя зыбка и текуча", во-вторых, релятивизм Гераклита сильно преувеличен. Даже философема реки дала основание Керку говорить, что главной идеей Гераклита была не идея текучести, а идея стабильности (неизменности реки как реки). Фрагмент 84а Гераклита гласит: "Изменяясь, покоится". Это значит, что наряду с всеобщей изменчивостью, как принципом течения, существует постоянство, традиция и стабильность. Хотя идея подвижности, текучести, изменчивости, относительности бытия будет вдохновлять затем не одно поколение разрушителей, требующих ускорения "реки", все они не заметили такой малости, как Волга, текущая вечно на том же месте. А ведь именно из течения и постоянства, из изменчивости и традиции возникла культура, речная культура, предсказанная Гераклитом, культура, которая "изменяясь, покоится"...

Так за что все же чтить Гераклита? Достаточно этого одного: "единое, различаемое в себе самом" - главный принцип плюрализма*. Гёльдерлин не преувеличил: пока это не было найдено, не было и философии. А это -лишь крупица из немногих донесенных до нас временем фрагментов этого колосса. А вот - еще одна - о том же: "Для Бога все прекрасно, хорошо и справедливо, а люди одно приняли за справедливое, а другое - за несправедливое".

* Об античном плюрализме можно говорить лишь в философском, а не в бытийном смысле. Как и мы, данайцы были нетерпимы к множественности, инакости, даже нейтральности. По закону мудрого Солона, всякий гражданин, не ставший с оружием в руках на сторону одной из сражавшихся партий, предавался проклятию и изгонялся. Фукидид пояснял: нейтральных граждан истребляли или потому, что они не оказывали поддержки, или потому, что они возбуждали зависть своим существованием. Возможно, Гераклит потому и был изгоем, что "возбуждал зависть".

156

Гераклитова гармония расходящегося - одно из наидревнейших выражений мультиверсума. Человек будущего, если таковому суждено быть, - это "расходящийся" гераклитовский человек, исключающий человека одномерного, механического, конформистского, взращиваемого Великой Идеей. Не в этом ли различии человека расходящегося и сходящегося главная причина того, что Флюэллинг называл "механическим Востоком и живым Западом"?..

Связи: целое и нецелое, сходящееся и расходящееся, согласное и несогласное, и из всего - одно, и из одного - всё.

Затем у Платона и Прокла эта мудрость преобразуется в единое в множестве и множество в едином.

[Бог]: день ночь, зима - лето, война - мир, изобилие - голод [все противоположности. Это ум] изменяется, подобно огню, который, смешиваясь с благовониями, называется различно.

Фундаментальный вклад Гераклита в человеческую мудрость - признание необходимости противоречий мышления и конкуренции как движущих сил духа. Гераклит открыл новый стиль мышления - темноту полноты, - от которого человечество отказалось, предпочтя ей рассудочность. В том, что мы пошли по пути Аристотеля, а не по пути Гераклита, может быть, величайшая ошибка человечества.

157

Почти все гипотезы, господствующие в современной философии, первоначально были выдвинуты греками - так начинает свой рассказ о Гераклите историк. Эфесец - самый проницательный из эллинов, предтеча Гёте, Ницше, Бергсона, Сантаяны, первый декадент и мизантроп, охлофоб и ксенофаг, в котором живет великая плеяда грядущих еретиков и диссидентов, страшащихся авторитета. Притом Шатобриан прав: кто угодно, но не Руссо. Гераклит - античный Мифотворец, его категории "темного" и "светлого" возрождены в метафизическом артистизме Ницше в виде дионисийского и аполлонийского начал. Еще больше это античный Моисей, евангелист Иоанн, один из библейских пророков.

Он - самый углубленный из досократиков, хотя бы потому, что первым наряду с существованием первоогня заметил существование человека, которого тут же презрел.

"ТЕМНЫЙ" ИЛИ "СВЕТЛЫЙ"?

Сочинения Гераклита не дошли даже до начала новой эры. Керк считает само их существование проблематичным. Согласно распространенной точке зрения, Гераклит книг не писал, изречения же его собраны и записаны одним из учеников. Однако у Стагирита есть фраза - "в начале его [Гераклита] сочинения", свидетельствующая о том, что Эфесец не только изрекал, но и записывал свои мысли.

158

Диоген Лаэртский перечисляет четыре названия книги Гераклита, но ни одно из них, в том числе и "О Природе" или "Музы", не говоря уже о двух других, не имеющих отношения к заглавию, не заслуживает доверия. Название "О Природе" не более чем стандартное название, применявшееся в более поздний период для обозначения многих сочинений досократиков. Заглавие "Музы", как считают исследователи, навеяно Платоном ("Софист"), противопоставляющим ионийские "Музы" (Гераклита) сицилийским "Музам" (Эмпедоклу).

Согласно Диогену, книга Гераклита "О природе" разделена на три логоса, "речи, рассуждения" - три части: "обо всем" (peri tou pantos), т.е. "о Вселенной", "о государстве и о божестве". Структура книги, о которой говорит Диоген, по мнению ряда исследователей - Керк, Маркович, - восходит к стоикам, в частности к Клеанфу, делившим философию на логику, этику и физику...

Современники называли его темным, имея в виду то ли его эскапизм, то ли эзотеризм. Кратес говорил: для Гераклита необходим читатель, умеющий хорошо плавать, дабы глубина и сложность этого учения не поглотила и не доконала его.

Хотя большинство древних мыслителей считало, что Гераклит наводит "тень на плетень", были и такие, кто видел в нем отнюдь не темного. Перипатетик Ан-тисфен склонялся видеть в нем "светлого", а Диоген говорит: "Иногда в своем сочинении он высказывается светло и ясно, так что даже тупоумному нетрудно понять и почувствовать подъем духа. А краткость и вескость его слога несравненны". В одной из многочисленных эпиграмм сказано, что для посвященного в тайны стиля Гераклита темнота становится светлее солнца.

159

То, что именуется "темнотой" и "алогичностью" Гераклита, - открытая им тайна жизни и бытия, отнюдь не единства противоположностей или диалектической природы сущего, но принципиально неустранимых противоречий мышления, ограничивающих логику и единственность мнения.

Показательно, что М. Хайдеггер, видевший в логизации мудрости и формализации знания главный источник кризиса западной цивилизации, призывал вернуться к досократикам и мифологическому стилю мышления, которым присуще единство человека и бытия, существования и сущности.

"Темнота" Гераклита - еще и пещера времен: утрата контекста, живого окружения, духа эпохи. До нас дошли лишь фрагменты сочинений досократиков, совокупность ничем не связанных фраз, к тому же цитируемых нередко в политическом задоре. Например, христианский богослов Ипполит (начало III века), стремясь доказать, что распространившаяся в его время ересь некоего Ноэта имеет своим источником учение Гераклита, неоднократно ссылается на последнего и приводит его высказывания, окрашивая их в тона собственного мировоззрения, христианизируя Эфесца. Кроме того, в результате многократных переписываний рукописей на протяжении многих веков в них вкрадывались искажения, ошибки, допускались пропуски, не говоря уж о многочисленных интерпретациях.

Это особый случай философии без кода, без письма, в которой трудно уловить основополагающие идеи автора, даже если известны его фрагменты. Почти все афоризмы досократиков дошли до нас как цитаты позднейших авторов, то есть в виде наслоений. Это даже не цитаты, а вкрапления, окруженные атмосферой иных идей и настроений. "Следовательно, чтобы добраться до его истинного значения ("палимпеста"), необходимо предварительно снять ("соскоблить") с него многовековые (в сущности, тысячелетние) напластования последующей философской культуры".

160

Трудность этой проблемы усугубляется языком, филологией. Филологи проделали гигантскую работу по сбору и исследованию текстов Гераклита, однако даже идентифицированный текст имеет множество философских прочтений, отличающихся от лингвистических. Мышление философа неадекватно мышлению филолога, так или иначе привязанного к грамматическому и семантическому субстрату языка. Это различие мышлений принципиально: слова многозначны, размыты и приобретают значимость в контексте - правильное чтение текста невозможно без уяснения его философского содержания.

Отсюда и постоянное расхождение между филологами и философами, а также наблюдаемый в западных странах факт передачи, за редкими исключениями, античной философии, "на откуп" филологам. По мнению С. С. Аверинцева, преодоление этого разлада возможно на пути создания "той пограничной области философствующей филологии или филологизирующей философии, где подвижный процесс мышления, отложившийся в слове, становится объектом литературоведческого анализа...". Действительно, лишь сочетание филологического анализа текстов с философским осмыслением их содержания является надежной методологической установкой при решении вопроса о достоверности сохранившихся текстов древних мыслителей. Однако верно и то, что названную установку легче провозгласить, чем реализовать.

161

М. Маркович считает, что из разрозненных кратких гномов Гераклита не следует строить философскую систему. Главным недостатком современных толкований Эфесца является приписывание ему логической последовательности, принципиально несовместимой с его мифологическим мировидением. По мнению У. Гатри, от человека, по стилю мышления больше походившего на религиозного проповедника, чем на рационалиста, бессмысленно ожидать последовательного и систематического учения. Притом Гераклита легко осовременить - его "темнота", его "неопределенность", его парадоксальность, его экзистенциальность, его пессимизм - все это предполагает его осовременивание. В этом отношении он, может быть, самый современный из древних схолархов.

Стиль Гераклита - это неотделимость формы от содержания: глубокомыслие в афористической форме. Как учил он сам, надо стремиться к многомыслию, а не к многознанию. Концентрация его мысли действительно такова, что в одной фразе свернуты пласты бытия. Это как бы вся вселенная в первые мгновения своего расширения.

Стиль Гераклита, способ выражения его идей - под стать самим этим идеям: отсутствие строгих понятий, четких определений, однозначных высказываний. Это метафорический, символический, художнический стиль. Ошибка толкователей - в поиске точности в смыслоутрате, буквальности в эпатаже. Стиль мышления Гераклита неотрывен от его беспокойно-мятущейся личности, от его оскар-уайльдовского тяготения к шоку, от того вызова, который он бросал здравому смыслу.

162

Порвав с "темнотой" бытия, творец логики обвинил Гераклита в небрежностях словосочетаний, неразработанности языка, отказе от того здравомыслия, которого бежал Эфесец. Для Стагирита, озабоченного логически верным построением суждений, строгость мысли и порядок языка были важнее содержательности и глубины знания. Стагирит подменял бытие "правильным языком", Гераклит нырял в темные глубины, не страшась "утонуть в противоречиях".

В отличие от Аристотеля, упрекавшего Гераклита в нелогичности, последний был не отвлеченным

мыслителем, не философом-"метафизиком", оперирующим однозначными категориями и рассуждениями о мире и жизни с помощью абстракций, а философом-мудрецом, который, так сказать, сопереживал бытие (со-бытийствовал), стоял ближе к бытию, к живой реальности, и мыслил всеобщее (первоначало вещей, единое, логос, закон, сущность) в неразрывном единстве с многообразием единичных вещей. Поэтому Гераклит (как, впрочем, и все ранние греческие философы) пытался представить всеобщее не в форме отвлеченной всеобщности, т. е. не в понятиях и категориях, но через чувственно воспринимаемые предметы и явления, через наглядные процессы и обстоятельства. Отсюда и мышление о действительности посредством образов-понятий, художественных сравнений, философем и афоризмов. Последнее объясняет и то, что мудрец типа Гераклита в отличие от "метафизика" не доказывает, а "показывает" (демонстрирует) свои идеи и положения на живых примерах, возвещает их в форме кратких изречений и выразительных антитез, в духе загадочных оракулов, народных пословиц и поговорок.

163

Обращает на себя внимание также жречески-торжественный, пророчески-вдохновенный и непререкаемый тон высказываний эфесца. Провозглашая не без некоторой суровости: "Следует знать, что война всеобща и правда - борьба и что все рождается через борьбу и по необходимости", Гераклит, пожалуй, не меньше (если не больше) повелевает и даже угрожает, чем объясняет и наставляет. И потому эфесца менее всего можно назвать просветителем в обычном смысле слова, как и наставником "большинства": он не обучает и не поучает, но внушает и призывает к пониманию открытого им "логоса" жизни и бытия. И пафос его мысли коренится в убеждении, что его устами говорит вселенская мудрость, мировой логос; в уверенности, что им открыта извечная истина постоянно напряженный ритм бытия, единый порядок всего сущего. Намекая на то, что в его словах как бы слышен голос логоса, Гераклит заявляет: "Не мне, но логосу внемля, мудро согласиться [с изречением], что все едино". Он указывает на суровый и вещий стиль мифологической Сивиллы и упоминает о владыке, прорицалище которого в Дельфах "не говорит и не скрывает, но знаками показывает".

ВЛИЯНИЯ

В истории влияний Гераклит занимает место, подобное тому, какое занимает наш Толстой, иначе говоря, влияния предшественников проявлялись негатив-

164

но - через отрицание. Обнаружен ряд лингвистических совпадений Гераклита с Гомером, Гесиодом, Архилохом, Солоном, Анаксимандром и другими предшественниками, большинство которых эфесец отрицает в открытой или скрытой полемике.

Аристотель свидетельствует о резких нападках Гераклита на Гомера, обвиненного им ни мало ни много, как в верхоглядстве, непонимании сути вещей, за что "Гомер заслуживает изгнания из состязаний и наказания розгами, равно как и Архилох". Чем вызвана такая, по словам Архилоха, "горячность" Гераклита? Позаимствовав у Гомера "щит Ахиллеса" - идею жизни как арены борьбы, философ ополчился на рапсода, воспринимавшего борьбу и раздоры людей как божью кару: "Да исчезнет раздор из среды богов и людей" - эти слова из Илиады и послужили основой обвинений, выдвинутых Гераклитом в адрес Гомера. В комментарии Стагирита это звучит следующим образом: "Не существовала бы музыкальная гармония и не было бы животных без образующих противоположности самки и самца". Гомер поверхностен потому, считает Гераклит, что исключает из рассмотрения движущую силу мира - борьбу. Позаимствовав у Слепца идею вражды как всеобщего принципа жизни, Тёмный отказал ему в естественном для поэта праве гуманизации бытия.

По мнению Керка, ключевое место Илиады, в котором речь идет об общности борьбы, стало для Гераклита "яблоком Ньютона" - способствовало зарождению мысли о конкуренции как движущей силе бытия. Вместе с тем К. Поппер считает, что к грандиозному открытию о всеобщем движении и изменении Гераклит пришел в силу "личных переживаний, социальных и политических волнений".

165

Негативно-нигилистическое отношение к предшественникам прослеживается на другом примере-критике Гераклитом следующего места из Теогонии Гесиода:

Черная Ночь и угрюмый Эреб родились из Хаоса.

Ночь же Эфир ролила и сияющий День, иль Гемеру.

Согласно Гераклиту, "учитель большинства" (Гесиод) не уразумел равнозначность Дня и Ночи, не имеющих приоритетов друг перед другом: день и ночь - "одно и то же".

Временами складывается впечатление, что темпераментный мудрец творил "от обратного" - путем отрицания максим предшественников. Архилох считал, что знание человека сообразно условиям его жизни: "И, как сложатся условия, таковы и мысли их". Гераклит отвечал: "Большинство людей не разумеют того, с чем они сталкиваются".

У себя самого я нашел такое "воспоминание", написанное не без подсознательного влияния Эфесца: "Меня всегда поражала не безграничная способность человека к познанию, а убийственная реальность темноты - огромность того, что подавляющее большинство не желает видеть и знать. Это - страшно..."

Е. Руссос, обнаруживший ряд терминологических заимствований и подобий в текстах Архилоха и Гераклита, выявил их трактовку "от противного": где у Архилоха - случайность, там у Гераклита - закономерность, где Архилох говорит "да", там Гераклит - "нет".

166

Гераклит - парадоксалист, получающий наслаждение от "перевертышей". Дело даже не в антитетичности его мышления или непримиримости тона (характерного для неистовых греков) - дело в удовольствии, получаемом за счет добывания истины посредством отрицания известной. Так называемая диалектичность Гераклита на самом деле есть "производство фиг из чертополоха": открытие множественности истины, обнаружение нового в неисследованных местах.

Осуждение Гераклитом "многознающих" и яростные, даже оскорбительные нападки на Пифагора свидетельствуют не об обскурантизме, а о принципиальном расхождении с диалектикой пифагореизма, оперирующей полярностями и не замечающей полноты мира, заключенного между полюсами. К тому же Пифагор, как и Гомер, в поисках мировой гармонии устранял "движущую силу мира" - борьбу.

Достаточно сказать, что Пифагор и представители его школы мыслили гармонию как соразмерную смесь противоположностей, т. е. как определенное соотношение предела и беспредельного, ограниченного и безграничного. На этом пути они стремились найти "среднее" число или вообще некое "среднее" состояние, на основе которого стало бы возможным преодоление борьбы противоположностей, установление стабильного отношения, неизменной гармонии (согласованности) между ними. Ясно, что пифагорейская гармония, понимаемая как сосуществование, слияние и примирение противоположностей в некоем "среднем" числе, представлялась Гераклиту принципиально ложной и совершенно неприемлемой.

167

Пифагор и его школа переносили свое понимание гармонии также и на общественную жизнь. Они верили в осуществимость абсолютной социальной гармонии, которая раз и навсегда положит конец гражданским междоусобицам и социальным конфликтам. С их точки зрения, на жизни общества существенно отражаются те или иные человеческие несовершенства, случайные факторы и непредвиденные обстоятельства. Умонастроение пифагорейцев не лишено поэзии, однако жизнь греческих полисов с их непрекращающимися межполисными раздорами и внутриполитической борьбой не давала надежд на реализацию их мечты. Гераклит же, чуждый религиозного умонастроения Пифагора и его приверженцев, рассматривал жизнь и сам мир как арену постоянной борьбы и лоно вечной нужны и неудовлетворенности.

В отличие от предшествующих и последующих мыслителей (в первую очередь Парменида и Зенона) Гераклит со всей остротой почувствовал опасность противопоставления единого многому, а также противопоставления иных противоположностей, неправомерность отрыва их друг от друга. Отсюда и его полемические выпады против своих предшественников и современников, не уразумевших, по его мнению, "тождества" противоположностей. Отсюда и его стремление совместить в словах и предложениях то, что в обычном языке несовместимо: "Одно и то же живое и мертвое, бодрствующее и спящее, молодое и старое".

Гераклит был подвержен не только влияниям "от обратного", но и прямым воздействиям милетских мыслителей, прежде всего Анаксимандра с его апейроном. Идеи космического ритма, чередования рождений и смертей, стремления противоположностей к преобладанию привели к гераклитовскому "смертью друг друга живут, жизнью друг друга умирают".

168

Если Анаксимандр рассматривает стремление противоположностей к преобладанию как несправедливость и вину, которая неминуемо влечет за собой наказание, то Гераклит говорит о борьбе (войне, раздоре) как о "справедливом" (нормальном) их состоянии. Да и сам вечно живой огонь был взят им за первоначало вещей и мироправящую силу, по-видимому, потому, что в этой наиболее активной из природных стихий он усмотрел наглядное воплощение борьбы, т.е. активного состояния. Наконец, у Гераклита в отличие от Анаксимандра мир (космос) не возник -он вечен.

Анаксимен - третий из известных нам милетских мыслителей объяснял возникновение вещей противоположными состояниями первоначала (воздуха): сгущаясь, воздух образует ветер, облака, землю и камни, а разряжаясь, он становится огнем. Аналогичную мысль мы находим у Гераклита, согласно которому физические противоположности представляют собой различные состояния одного и того же космического огня (отсюда и определение тождества противоположностей по формуле "одно и то же").

Представление о сгущении и разряжении воздуха как о ритмическом "дыхании" космоса некоторым образом напоминает идею Гераклита о путях "вверх и вниз". Говоря о противоположностях, Анаксимен указывает на их единую основу; Гераклит же идет дальше и высказывает идею об их переходе друг в друга.

169

Таким образом, Гераклит был связан со своими

милетскими предшественниками разработкой ряда общих тем: о первоначале вещей, о мироустройстве и миропорядке, о взаимоотношении противоположностей, о возникновении и исчезновении вещей и т.д.

При общем критическом отношении к Ксенофану Гераклита объединяет с ним оппозиция Гомеру и Ге-сиоду, проповедь аскетизма, идея единства и вечности мира, а также признание слабости человеческого разума пред божественным.

Сама школа Гераклита просуществовала до начала IV века до Р. X. и была известна далеко за пределами Эфеса. Учитель Платона Кратил принадлежал к ней. "Но эти позднейшие гераклитцы были такими неметодичными энтузиастами и впали в такие преувеличения, что как Платон, так и Аристотель выражаются о них очень презрительно".

НЕ МНЕ, НО ЛОГОСУ ВНЕМЛЯ...

Логос - закон вселенной.

Гераклит

Свою главную заслугу Гераклит усматривал в открытии логоса. Но что есть логос? Два с половиной тысячелетия ведется спор по этому самому темному месту его наследия. Как только не переводят несчастный логос: слово, речь, учение, язык, смыслообраз, универсальный разум, мудрость, суждение, теоретическое высказывание, основная причина, мировой строй вещей, мировое целое, закон бытия, мировое тело, формула вещей, структура всего сущего, космический порядок, движущая сила изменения, борьба, конкуренция, Бог, судьба, вечность, всеобщность, отвлеченность, жизнь...

170

...логос Гераклита в одинаковой степени есть и отвлеченность и жизнь, божественное существо и мировое целое; мировой закон и мировое тело, т. е. огонь; идеальная форма и физическая стихия; вселенский разум и субъективно-человеческий критерий истины.

Для себя я перевожу гераклитовский логос как множественность мира. Ведь именно Гераклит, чтимый нами как диалектик, противопоставил ей множественность бытия и определил логос как основу и смысл мироздания. Кстати, у Аристотеля понятием логоса объединяются и словесное выражение вещи, и процесс расчленения множества, то есть логос Стагирита имплицитно содержит понятие "один из множества", "часть множества" и "множественность одного".

Конечно, проще всего связать логос со словом, языком, тем более что для Гераклита язык действительно был стихией, скрывающей тайну и разгадку бытия. Его пристрастие к словам, к стилю и ритму речи свидетельствует о напряженном - почти поэтическом - поиске знаков и символов, адекватных эзотерической сущности открытых им глубин мира. Но и в языке Гераклита бросается в глаза тщательная работа над словом в попытке найти единые корни для выражения взаимоисключающих понятий, объединить смысл слова с его контрсмыслом, выразить амбивалентность вещи и мысли.

171

Так, в слове "bios" он находит тождество (единство) противоположных его значений, говоря, что "луку имя - жизнь, а дело его - смерть": с ударением в первом слоге bios означает жизнь, а с ударением во втором слоге bios означает лук, орудие смерти. Иначе говоря, в значении слова "жизнь" заключено его противозначение "смерть", и наоборот. Эфесский мыслитель находит единый корень и для выражения других противоположных понятий, таких, как moroi (смертные) и moira (доля, удел, награда) во фрагменте В 25, а также dokeonta (мнения) и dokimotatos (самый испытанный мудрец) во фрагменте В 28 и т. д. Язык Гераклита, объединяя смысл каждого слова с его контрсмыслом и выделяя амбивалентность каждого выражения, является прежде всего орудием раскрытия глубокой истины и далек от того, чтобы быть просто риторическим приемом.

Образная система афористики Гераклита сродни художественной. Можно сказать, что он философ-художник, заложивший основы заратустровской по своему духу философии-поэзии, в которой во имя многозначности истины можно пожертвовать ясностью и последовательностью. Отличие Гераклита от Аристотеля - в творении образов-символов, расшифровка напластований которых и является задачей гераклистики. Я уже писал, что знаменитый образ реки - отнюдь не метафора течения и изменения, но и философема парадоксальности мира, в котором все течет, но ничего не меняется. Дело здесь не в тождестве противоположностей излюбленной диалектики, а в изначальной сущности бытия, где "путь вверх и вниз - один и тот же". Прижигая рану или оперируя, врач причиняет больному гораздо большую боль, чем сама болезнь, но эта боль - излечение боли. Борьба - сущность жаждущей покоя и мира жизни, а неразрешимость мысли - признак мудрости.

172

Ритмика и интонация наиболее принципиальных максим, направленных на интеллектуально-эмоциональное восприятие человеком всеобщего и неотвратимого логоса жизни, такова, что их можно записывать как стихи-ритмы жизни:

Война -

отец всего, царь всего;

одних она выявила богами, других - людьми,

одних она сделала рабами, других свободными.

Или:

Следует знать,

что война - всеобща,

что справедливость - борьба,

что все возникает через борьбу

и по необходимости.

Так пишет Гераклит, а так вторит ему Элиот:

...Чтоб прийти оттуда.

Где вас уже нет, сюда, где вас еще нет,

Вам нужно идти по пути, где не встретишь

Восторга.

Чтобы познать то, чего вы не знаете,

Вам нужно идти по дороге невежества.

Чтобы достичь того, чего у вас нет,

Вам нужно идти по пути отречения.

Чтобы стать не тем, кем вы были,

Вам нужно идти по пути, на котором вас нет.

И в вашем неведенье- ваше знание,

И в вашем могуществе- ваша немощь,

И в вашем доме вас нет никогда...

Или:

Я здесь

Или там, или где-то еще. В моем начале.

Что мы считаем началом, часто - конец,

А дойти до конца означает начать сначала.

Конец отправная точка.

173

У самого Гераклита смысл логоса менялся в зависимости от контекста, и именно это постоянное изменение значения, эта игра слова, это обилие смыслов является дополнительным подтверждением множественности, позволяя интерпретировать логос как слово слов, символ словаря.

Так, во фрагменте В 1 "логос" у него означает и нечто объективно существующее, согласно которому "все совершается", и субъективное "слово", "мысль", или теоретическое "высказывание" самого Гераклита, адекватное объективному "логосу". Во фрагменте же В 50, напротив, отличая свой логос-слово от объективного логоса, он говорит о логосе как о единстве всего: "Не мне, но логосу внемля, мудро согласиться, что все едино". В некоторых других случаях логос - это "всеобщее" (всеобщая истина или всеобщий порядок), которому необходимо "следовать" (В 2), а также "божественный закон, на который необходимо опираться" (В 114). Складывается впечатление, что у эфесца слова "война" или "борьба", "гармония" (связь, единство), "мера" и т. п. являются синонимами слова "логос" или же используются в аналогичном смысле. "Логос" употреблен Гераклитом также в смысле "слова" (В 87), "славы" (В 39), "учения" (В 108). Во фрагментах В 45 и В 115 говорится о "логосе" души.

В известном смысле "логос" адекватен "панта рей". Творец эйдосов Платон и родоначальник логики Аристотель имели основания уподобить "логос" мифеме или смыслообразу "реки" с упором на множественность текучего мира, а не на его релятивизм. Для Платона "панта рей" было некой антитезой вечным и неизменным эйдосам, для Аристотеля - символом алогизма. В таком же духе - как мистика, алогиста и релятивиста - интерпретировала Гераклита позднеантичная философия.

174

Но ведь философема "реки" помимо сказанного, помимо подвижности, потока жизни содержит еще и момент разнообразия, различия, взаимообусловленности. Казалось бы, жизнь течет, смерть останавливает, но у Гераклита жизнь и смерть обусловливают и предполагают друг друга. Смерть - неотъемлемая сторона жизни. А потому в единый поток жизни мы "входим и не входим, существуем и не существуем". Утверждение Гераклита "солнце ежедневно новое", на мой взгляд, есть констатация множественности солнца, вечного обновления миропорядка, смены ритма бытия.

Логос Гераклита сочетает в себе высшую отвлеченность бытия и конкретно-чувственное вещественное начало, смысл и живой образ, художественное видение и частный случай. Налицо единство и равновесие. Наличие противоположностей не предполагает выбор между ними, ибо они - части одного целого.

Расходящееся сходится, и из различия образуется прекраснейшая гармония.

Они не понимают, как расходящееся согласуется с собой. Оно есть возвращающаяся к себе гармония.

Душе присущ логос, сам себя умножающий.

Существует единственная мудрость: познать замысел, устроивший всё через всё.

И добро и зло одно.

Путь вверх и путь вниз - один и тот же.

175

Неразрывное сочетание образуют целое и нецелое, сходящееся и расходящееся, созвучие и разногласие; из всего одно и из одного всё.

По какой бы дороге ты ни шел, не найдешь границ души: столь глубок ее логос.

Меня не устраивает интерпретация логоса как диалектического единства противоположностей и самого Гераклита как отца диалектики. Даже слова "единство противоположностей" навязаны Гераклиту - дословный перевод этого места во фрагменте В 51 - "упругое соединение, находящаяся под напряжением связь, равновесие сил, как у лука и лиры". Тождество противоположных начал - сильное упрощение и обеднение логоса. Выпады Гераклита против Гесиода, Пифагора, Ксенофана и Гекатея связаны вовсе не с непониманием ими тождества противоположностей, но с поверхностным (по мнению Гераклита) восприятием бытия, непониманием единства и полноты многообразия. День и ночь, лето и зима, горячее и холодное, добро и зло не полюса, а образы многообразия, части, периоды, связанные скрытой внутренней гармонией множества, а не только полярностей. Гераклит, даже используя контрарные или контрадикторные понятия, мыслил общностями, многообразиями, парадоксальной гармонией общностей-многообразий: "Соединения бывают всего и невсего, сходного и различного, созвучного и разнозвучного; и из всего - единое и из единого - всё".

Гармония - важнейшая категория Гераклита, но не как примирение, покой, а как внутренняя связь и согласованность множества, как рядоположенность, как постоянное обновление частей. Это динамичная гармония, движимая конкуренцией, гармония борьбы, движимой стремлением к развитию и обновлению.

176

Логос - постоянство изменчивости, иерархический порядок мира, сумма истин о нем, цельность, воспринимаемая каждым по-своему: "Вот почему нужно следовать общему; хотя этот голос [для всех] общий, большинство людей живет так, как будто имеет свое собственное разумение".

В познании логоса (плюрального единства мира) Гераклит делит людей на категории: мудрецов, интуитивно схватывающих его, несведущих, в силу своего многознания могущих разобраться, но утративших точку опоры, и, наконец, на тех, от которых бесполезно ожидать какого-либо разумения, которые "присутствуя, отсутствуют". Большинство людей находится в разладе с логосом (миром и истиной), не понимает сути вещей, не желает и "не умеет ни выслушать, ни сказать". Лишь избранные, в чьих душах огонь ("сухое сияние"), восторжествовали над влагой, находятся в согласии с логосом мира.

Плюральность Гераклита выражена в идее существования иерархии ценностей, наличия разных уровней истинности и достоверности. В этой иерархии высшую ступень Гераклит оствляет Богу: "Для Бога все прекрасно, хорошо, справедливо". Снова-таки Бог - не высшее единство противоположностей, а высшая точка иерархии множества, вмещающая в себя все: "Бог есть день ночь, зима - лето, война - мир, изобилие - голод: [он] видоизменяется подобно [огню], который смешивается с благовониями и именуется по удовольствию, получаемому от каждою из них".

177

Логос - иерархия и единство мудрости, восхождение к божественному абсолюту, познание многосмысленности бытия, движущая сила многообразного мира, "то, что управляет всем через всё".

"Многознание", критикуемое Гераклитом, - это отрывочное, частичное, фрагментарное знание, отдельные слова вне их взаимосвязи. Логос же - вся речь, все правды о мире, объединенные Мудрым Словом (логосом), которое от всего "отрешено".

В самом деле, логос всеобщ, присущ всем вещам, но в то же время в известном отношении находится вне их, отличен и обособлен от них, подобно тому как смысл речи, говоря в стиле Гераклита, и содержится и не содержится в отдельно взятых словах. Смысл речи, его логос, есть нечто единое и целое, единораздельное целое (структура), которое связано со всеми словами, но "отлично" от слов, взятых разрозненно. То же можно сказать и о мире-космосе, единство и стройность которого определяются его логосом.

Как знать, возможно, именно по этому соображению "темный" философ избрал "логос" для обозначения и единого (общего) в мире вещей и явлений, и единого (общего) в многообразии слов и предложений. (Отсюда в свою очередь, надо полагать, и употребление слов "мудрое" (sophon) и разум или мысль, смысл (gnome) как синонимов логоса, наблюдаемое во фрагментах В 32, В 108 и В 41.)

Античный плюрализм - не только многообразие и иерархия, но и изменчивость внешних форм. Поэтому задача мудрости - свести внешнее многообразие к наименьшему числу корней. В сущности, философия

178

Гераклита лежит между двумя крайностями - Протагора и Платона. С одной стороны, если человек - мера всех вещей, то какой вещь кажется, такова она и есть для него. С другой стороны, у всех вещей - одна единая душа...

"Античный Гегель" упрощает и снижает множественность Гераклита. Хотя Гегель действительно подпишется под диалектикой Гераклита как своей, назовет ее поворотным пунктом в истории мудрости и перенесет на нее высшие атрибуты своей собственной философии - "нет ни одного положения Гераклита, которого я не принял в свою "Логику"", - у меня нет желания отождествлять их. В отличие от Гегеля у Гераклита нет дилеммы "или...или" - сосуществует ВСЁ. Гераклит готов отступить от логики и законов мышления - ни Аристотель, ни Гегель не простят ему этого - ради логоса, парадокса мира, в котором все тождественно и возможно. Аристотеля раздражала не столько даже замысловатость Гераклита, сколько его манера совмещать взаимоисключающее. Даже мифологическое мышление древних не принимало рядоположение "да" и "нет". Теофраст считал, что Гераклит ничего не выражал ясно, "сам себе противоречил по причине меланхолии", а Лукреций Кар видел в его изречениях "тень на плетень", производящую впечатление на глупцов.

Учение Гераклита отнюдь не "освобождало философскую мысль греков от религиозно-мифологической традиции", но было имманентно мифологичным. Гераклит настолько мифологичен, что некоторые исследователи ставят вопрос, философ ли он? Да, при полном отсутствии отвлеченной терминологии (А.Ф.Лосев), при сознательном напластовании смыслов - философ, но философ жизни, не страшащийся ее дионисийства.

179

И его Дионис в качестве бога умирающей и возрождающейся природы непротиворечиво совмещает в себе жизнь и смерть. Это типично гераклитовское, мифологическое совмещение жизни и смерти, пути вверх и пути вниз - тоже свидетельство его плюрализма.

Философия-мифология Гераклита заложила традицию неантиномичного мышления, синтезирующего взаимоисключающие начала. Не будь этого, современная наука оказалась бы невозможной - не было бы ни частицы-волны, ни соотношения неопределенностей, ни обратного пространства, ни квазичастиц, ни пси-функций. Черт возникает не только в Братьях Карамазовых и Докторе Фаустусе - он возникает в современной математике и физике, и не как галлюцинация, а наиреальнейшая реальность. Благодаря ему древние знали не только о бездне великой бесконечности, но и о бездне бесконечно малого, скажем, о том же Анаксимандровом апейроне.

Если в этих якобы наивных мифах скрыто предузнавание "законов" мира и грядущих открытий науки, то предузнавание дано в мифе как бы бессознательно, только как эстетическая игра, утверждающая абсолютную свободу желания, то есть творческой воли. В таком предузнавании нет прямого указания человечеству на ту или иную конкретную цель: познай то-то, открой то-то.

Но сколько разума скрыто в этом, так называемом бессознательном акте мифотворческой мысли!

ВЕЧНО ЖИВОЙ ОГОНЬ

Этот космос,

один и тот же для всего сущего,

не создал никто из богов и никто из

людей,

но всегда он был, есть и будет вечно живым огнем, мерно воспламеняющимся и мерно

угасающим.

Гераклит

Космология Гераклита, торжественно и патетично выраженная в приведенном эпиграфе, символизирует нечто подобное вселенной Фридмана или Эйнштейна: несотворимый мир, развивающийся как саморегулируемый процесс, в котором важнейшую роль играет "вечно живой огонь" (плазма), имеющий тенденцию к циклическому "воспламенению" и "угасанию". Учитывая аллегорический характер стиля Гераклита, можно сказать о всеобъемлющей провиденциальности "темного" мудреца, поэтически выразившего суть современных космологических моделей.

Огонь важный элемент космогонии Гераклита:

Мир, единый для всех, не создан никем из богов и никем из людей, а был, есть и будет вечно живым огнем, закономерно воспламеняющимся и закономерно угасающим.

Грядущий огонь всё обоймет и всех рассудит. На огонь обменивается всё, и огонь - на всё.

181

Огонь - емкое понятие: и космос (бесцельная игра огня), и мировой пожар, и живородящее начало, и сама жизнь. "Огонь живет смертью земли"(!?). По учению Гераклита, мировой пожар повторяется через каждые 10 800 лет. Тогда наступает "великий год" - все погибает в огне, а затем рождается снова.

Огонь - не слепая стихия, чуждая логосу, но сила небес, которая "всем управляет" и "всё творит".

Огонь не существует без логоса и логос без огня, ибо "вечно живой" огонь - это сам мир, а логос - это господствующий в мире порядок. Похоже, что логос выражает по преимуществу статический (устойчивый) аспект бытия, в то время как огонь - динамический, подвижный. В соответствии с этим можно условно допустить, что логос выражает в учении Гераклита "метафизический" принцип, а огонь - "физический".

Огонь - созидательная и разрушительная стихия мира, "вечно живой" его элемент, основа космического мироустройства и одновременно символ жизни. Как единичная жизнь "зарождается" и "сгорает", так и жизнь космоса - циклическое горение и угасание.

По Гераклиту, космический огонь обладал и физической и психической природой, т. е. "вечно живой" огонь был одновременно и веществом и активностью, внешним, физическим процессом и внутренней, психической энергией. У эфесца жизнь, движение и вещество неотделимы, как неотделимы активность и огонь.

182

Угасая, космический огонь образует воду, землю и испарения (смерчи). Смерч, в свою очередь, способен трансформироваться в огонь. Мир уравновешен и обратим: утрачиваемые части космического огня дают строго определенные количества материи (воды и земли). Почти Е = mс2.

Огонь живет смертью земли, воздух живет смертью огня, вода живет смертью воздуха, а земля - смертью воды.

Всё обменивается на огонь, и огонь - на всё... всё есть обмен огня и возникает путем разрежения и сгущения.

Любопытны комментарии древних. Аристотель: "Гераклит говорит, что всё когда-нибудь станет огнем". Аэций: "Гераклит (принимает) за начало всего огонь... От угасания огня образуются все вещи... В свою очередь мир и все тела уничтожаются огнем в (мировом) пожаре". Ипполит: "Грядущий огонь осудит всё и (всем) овладеет". Симплиций: "Гераклит говорит, что мир то пожирается в огне, то вновь возникает из огня (и совершается) по некоторым периодам времени".

Хотя не все авторы разделяли мнение доксографов о периодическом экпюросисе (мировом пожаре), идея цикличности космоса Гераклита вполне совместима с вечным обновлением, ибо если всё рождается и умирает, то что препятствует распространению цикла рождения - смерти на космос в целом? Поэтому, вполне естественно, "грядущий огонь всё обоймет и всех рассудит".

Центральное место в космосе Гераклита принадлежит Солнцу: "Не будь солнца, то, несмотря на остальные светила, была бы ночь". Некоторые фрагменты Гераклита могут быть истолкованы как отдаленные предчувствия закона всемирного тяготения и даже свечения Солнца за счет сгорания ("испарения") вещества.

Астрономические и метеорологические воззрения Гераклита Диоген Лаэрций описывает следующим образом:

Испарения же бывают и oт земли и от моря, одни светлые и чистые, другие же темные. От первых увеличивается огонь, от вторых же - влажность. Окружающую нас небесную сферу (periechon) он не объясняет, но говорит, что в ней находятся чаши, обращенные к нам полой стороной; светлые испарения собираются в этих чашах и образуют огни небесных светил. Наиболее же светлым и горячим является пламя солнца, ибо в то время как прочие светила дальше отстоят от земли и поэтому дают меньше света и тепла, а луна, хотя и расположена ближе к земле, проходит не по чистому пространству; солнце же, напротив, пребывает в прозрачном и чистом пространстве и отдалено от нас на подходящем расстоянии, поэтому оно дает больше света и тепла. Затмения же солнца и луны происходят, когда чаши поворачиваются кверху. А месячные фазы луны происходят вследствие постепенного наклонения ее чаши. День и ночь, месяцы, времена года, дожди и ветры и тому подобное происходит от различных испарений. Светлое испарение, возгорающееся в солнечном Kpyгe, вызывает день, при преобладании противоположного испарения бывает ночь; и вследствие увеличения тепла от светлых испарений происходит лето, а от изобилия влаги от темных испарений - зима. Аналогичным образом он объясняет и причины других явлений.

184

Что же касается земли, то он никак не объясняет ее природы, как, впрочем, и устройства чаш. Таковы были его представления.

Согласно Аэцию, Гераклит считал, что гром порождается скоплением ветров и облаков и вторжением ветров в облака; молния бывает вследствие воспламенения испарений, зарницы - от зажжения и потухания облаков.

ОГОНЬ И ДУША

По какой бы дороге ты ни пошел, пределов души не найдешь: столь глубок ее логос.

Гераклит

Психея Гераклита - часть мирового огня, горящего в душах людей. Человек - часть мира, и его единство с ним выражается в "огненности" души: космический огонь, будучи активным началом, схож с человеческой душой; горя в душах людей, он составляет живую часть мира. "Сухая, огненная душа мудрейшая и наилучшая".

Психея - гонкий вид огня, нечто среднее между огнем и водой. Она разная у разных людей: мудрость - почти чистое горение, отсутствие оной - почти одна влага. Души большинства влажны и почти не содержат огня. Когда душа становится более сияющей - это путь вверх. Утрата огненности - путь вниз.

Пьяный, ведомый ребенком, шатается и не замечает, куда идет, ибо влажна его душа.

185

За человеческие страсти человек расплачивается частицей своего огня: "Трудно бороться со страстью: ведь всякое желание сердца исполняется ценою души". Жизнь души - вечная борьба огня и воды, жизни и смерти. В жизни души заключена ее смерть.

Психея (разумная сторона человеческой природы) проходит цикл рождения - умирания, движения вверх и движения вниз. При этом душа - прямой участник жизни и смерти тела, определяющий его здоровье.

Подобно тому, говорит он, как паук, находясь посреди паутины, чувствует, как только муха разрывает какую-либо его нить, и быстро бежит туда, заботясь об исправлении нити, так и душа человека, при повреждении какой-либо части тела, туда поспешно устремляется, словно не перенося ущерба в теле, с которым она крепко и соразмерно связана.

Психея человека - часть космической души (логоса-огня), посредством нее человек связан со всеобщим и приобщен к вечному и небесному. Она не находится в какой-либо части тела подобно тому, как мировая душа не имеет пределов. А поскольку источник ее находится в мировой психее, то "пределов души не найдешь: столь глубок ее логос".

Гераклит приписывал душе функцию познания и воспитания человека: качество космического огня в психее определяет степень ее познавательной способности и моральный облик человека. По мнению Гераклита, познание доступно немногим наделенным "сухим блеском". Поскольку "природа любит скрываться", "большинство людей не разумеют того, с чем встречаются".

186

Люди обманываются даже в познании явных вещей, не говоря о познании логоса - того, что сокрыто за явлениями.

Как большинство досократиков, Гераклит связывал познание с созерцательным "схватыванием", интуицией, считая, что эти акты далеко не общечеловечны, а присущи лишь лучшим, наделенным необходимой долей "огня".

По мнению Гераклита, люди теряют связь со всеобщим (логосом) в мире, не понимают его и "враждуют" с ним по различным причинам: из-за склонности к чувственным наслаждениям, вследствие чего душа становится "влажной" и потому менее способной к интеллектуально-познавательной деятельности; из-за некритического отношения к мнению "большинства" ("толпы") и "многознающих"; вследствие непонимания относительного характера человеческих знаний и увлечения разного рода мифами и баснями. Недалекий человек, "враждуя" со всеобщим логосом, легко переходит от слепой веры к неверию, и наоборот. Каков человек, такова и цена его увлечениям. "Глупец при каждом слове входит в азарт". Вместе с тем многое из божественного, по Гераклиту, "при неверии ускользает и остается непознанным".

У него есть замечательное прозрение о личностноста человеческого знания: "То, что самый испытанный [человек] знает и соблюдает, есть только мнение. Но Дике настигнет лжецов и лжесвидетелей". О том же свидетельствуют и инвективы в адрес polymathie - расчлененного знания частностей, а не целого, доступного лишь избранным. Мудрость не есть информированность - мудрость есть самость, слитность с логосом. Мудрость связана не с расчленением и детализацией, не с единичными вещами, а с интуициями, "схватыванием" логоса целого.

187

...для образа мышления Гераклита весьма характерно понимание человеческой мудрости не как чисто теоретической деятельности, не как просто познания, а как деятельности, совмещающей познание и действие, слова и дела. По Гераклиту, мудрый человек, сообразуя свои слова и дела с логосом целого, находит правильный образ мышления и действия. Обыкновенный же человек, находясь в противоречии со всеобщим логосом и не заботясь о выборе истинного образа жизни, "забывает, куда ведет [его] путь".

У Гераклита наметились зачатки идеи о самопознании, об осознании человеком своего внутреннего мира. Таков, пожалуй, смысл фрагмента 101: "Я вопрошал самого себя".

Ч го же, по мнению эфесца, происходит с психеей после смерти? Куда девается огонь души? Какова ее посмертная судьба? "Людей ждет после смерти то, чего они не ожидают и не предполагают". Каждый сам "выбирает" судьбу души, посмертные воздаяния. У Гераклита можно найти вполне христианские (даже протестантские) и вполне экзистенциалистские идеи о "выборе своей судьбы". Судьба человека определяется им самим, его этосом, характером: "нрав человека - его daimon". Люди, ведшие неразумный ("мокрый") образ жизни, не могут рассчитывать на посмертное сохранение индивидуальной души. "Сухие" души могут надеяться на индивидуальное бессмертие.

188

Гераклит упредил Лютера и Кальвина в доктрине божественного предопределения, правда, не отказывая человеку в возможности "коррегировать" собственную судьбу: "Одним уготована участь богов, другим - людей, победившие становятся свободными, побежденные - рабами".

МНОГИЕ - ПЛОХИ, НЕМНОГИЕ- ХОРОШИ

Все великое и разумное пребывает в меньшинстве.

Гёте

О том, чтобы разум сделался всенародным, мечтать не приходится. Всенародными могут стать страсти и чувства, но разум навеки останется уделом отдельных избранников.

Гёте

Был ли потомок Кодридов мизантропом и охлофобом, как о том точит молва? Многие фрагменты подтверждают его презрение к толпе, антидемократизм, высокомерие, элитарность:

Присутствуя, они отсутствуют.

Несметное множество никто.

Толпа же насыщается подобно скоту.

Толпа всё предает осмеянию.

Остальные же люди сами не знают, что они, бодрствуя, делают.

Они говорят: никто не может быть лучшим среди нас; и если кто-либо окажется таковым, то пусть он будет где угодно в другом месте и среди других людей.

Неразумный человек способен увлечься любым учением.

189

Дурные свидетели для человека глаза и уши, у которого душа варвара.

Один для меня - десять тысяч, если он - наилучший.

Большинство людей не разумеют того, с чем встречаются, да и научившись, они не понимают, им же самим кажется, что понимают.

Гераклит считал, что масса, толпа - это стадо, не желающее мыслить, что люди живут готовыми мнениями, полагая, что у них есть собственное, что плебс порочен, испорчен, завистлив и корыстен. Изгнание "наиполезнейшего" Гермодора из Эфеса он расценивал как наглядный пример скотства. "Всех эфесцев надо смерти предать, ибо, изгнавши Гермодора из города, сказали они: из нас пусть никто не возвысится..."

"Гераклит мог бы стать религиозным реформатором, если бы не презирал простонародье настолько, чтобы снизойти до религиозной пропаганды". Он равно отрицательно относился к плебсу, отказывая ему в способности управления, и к аристократии, обвиняя ее в стяжательстве и роскоши (отсюда их объединение против юродивого).

Впрочем, мыслью "многие - плохи", "большая часть - наихудшая", пронизана вся древняя мудрость: от Бианта и Экклезиаста ("и в целой тысяче не найти ни одного доброго") до Ювенала и Сенеки ("хорошие люди редки, едва ли наберется столько, сколько устьев у Нила"). Многие не внемлют природе вещей и не желают знать логоса. Авторитет, основанный на мнении тысячи, в вопросах понимания не стоит искры разума у одного-единственного.

190

Так, Диоген, который бездельничал в своем уединении, катаясь в бочке и воротя нос от великого Александра, и считал нас чем-то вроде мух или пузырьков, наполненных воздухом, был судьей более язвительным и жестким, а следовательно, на мой взгляд, и более справедливым, чем Тимон, прозванный человеконенавистником. Ибо раз мы ненавидим что-либо, значит, принимаем это близко к сердцу. Тимон желал нам зла, страстно жаждал нашей гибели и избегал общения с нами, как с существами опасными, зловредными и развращенными. Диоген же ставил нас ни во что; общение с нами не могло ни смутить его, ни изменить его настроения; он не желал иметь с нами дела. Тут он следовал учению Гегесия, который утверждал, что мудрец должен заботиться только о себе самом, ибо лишь он один и достоин того, чтобы для него было что-нибудь сделано, а также учению Федора, считавшего, что было бы несправедливо, если бы мудрец рисковал собой для блага своей родины и мудрость подвергал бы опасности ради безумцев.

По образу политического мышления Гераклит - один из первых меритократов, равно отрицательно относящийся к власти народа и диктату силы. Выступая против крайностей равенства и демократии, он одновременно был против своеволия и произвола тирании. Спасение от народа и тиранов - уважение к справедливым законам: "Народ должен сражаться за закон, как за свои [городские] стены". Во главе государства должны стоять лучшие, познавшие законы, а не невежды, действующие по произволу.

191

Политическим взглядам Гераклита уделяется гораздо больше внимания, чем его философии. Уже в античные времена сложилось мнение, что он не столько философ, сколько политолог. Охлофобия Гераклита вызвала шквал гневных обличений советских архаистов, даже А. Ф. Лосев не избежал обвинений в "аристократичности сознания", называя его "барином" и "гордецом". Между тем за тысячелетия до Моска и Парето Гераклит защищал теорию политических элит и приоритет закона над своеволием плебса или тирана. Интерпретация мотивов, побудивших народ к изгнанию Гермодора, по мнению К. Поппера, свидетельствует, что запас аргументов противников демократии немногим изменился с момента ее появления. "Они говорят: никто не может быть лучшим среди нас; и если кто-либо окажется таковым, то пусть он будет где угодно в другом месте и среди других людей".

М. Маркович, Г. Властос и др., сближая политологию Гераклита с реформами Солона и идеями Бианта, подчеркивают ее лигитимное начало и его симпатии к умеренной аристократии, где aristos (наилучший) следует понимать как аристократ по духу, знаниям и исполнению законов, а не по происхождению. Гераклит прародитель теории элит, впервые сказавший: "Власть по природе должна быть уделом лучших" и "закону, правителю и более мудрому следует повиноваться", ибо "тяжело быть под началом человека худшего".

Большинство античных схолархов придерживалось подобных политических взглядов, в равной мере отрицая демократию и тиранию. Аристотель уравнял эти два вида правления, заметив, что постановления демократии, заменяющие закон, имеют то же значение, что в тирании единоличные распоряжения басилевса.

192

ЭТИКА, ЭСТЕТИКА

Добро и зло - одно.

Гераклит

Этика Гераклита докатегорическиимперативная: космос пребывает по ту сторону добра и зла, мировой порядок и человеческая жизнь в равной мере предполагают как добро, так и зло, справедливость и несправедливость, прекрасное и безобразное. Гармония простирается между крайностями, и справедливость есть конкуренция, борьба. Мировой порядок, космическая справедливость - сосуществование всего. Преобладание одной части над другой - путь к деградации и разрушению мира. Человек - часть природы и, как часть, должен следовать ей, сообразуясь с ее живой душой - вечно живым логосом-огнем. Быть справедливым - значит уважать природу, меру, соразмерность и сосуществование всего. Наоборот, уничтожение природы или ее части - насилие и несправедливость.

Солон называет море "справедливым", когда оно, не тревожимое ветром, само не тревожит никого и ничего. Быть же добродетельным на языке греков означало обладание не столько высокими нравственными качествами, сколько совершенством в выполнении своей функции, причем не только со стороны человека, но и со стороны какого-либо орудия производства.

193

Добродетельный образ жизни - духовное обогащение и вечная слава, недобродетельный - предпочтение материального благополучия. Добродетель есть мудрость, искренность и правдивость, активная деятельность и сообразность природе. "...Если бы счастье заключалось в телесных удовольствиях, счастливыми назвали бы мы быков, когда они находят горох для еды". "Да не оставит вас богатство, эфесяне, чтобы вы были изобличаемы в своих пороках".

Важнейший из пороков человеческих - невежество. Добродетель приобретается знанием и активностью. "Разумение - величайшая добродетель, и мудрость [состоит в том, чтобы] говорить истину и поступать [разумно], воспринимая [вещи] согласно [их] природе".

Релятивизм этики Гераклита преувеличен: здесь речь идет, видимо, не об относительности этических понятий, а все о том же логосе, в котором все едино и равноправно.

Многие элементы этики Гераклита восприняты Шопенгауэром и Ницше: гордый аскетизм, презрение к страсти, отвлекающей от цели, пессимизм (Шопенгауэр) и активность (Ницше).

Гераклит смотрит на рождение как на несчастье: "Родившись, они хотят скорее найти покой". Источником пессимизма часто является неудовлетворенное честолюбие. Когда мудрец убеждается в неспособности повлиять на ход событий, ему ничего не остается, как порицать жизнь.

194

Эстетика Гераклита космична в том смысле, в каком космос можно рассматривать как произведение искусства. Мир гармоничен, и человеку остается следовать этой гармонии величественной природы.

Прекрасен, по Гераклиту, прежде всего сам мир - и в целом, и в своих частях, и в своих последних материальных началах. Мысль о том, что пропорции мироздания могли бы оказаться чуждыми красоте, случайным соединением ничем между собой не связанных частей или элементов, кажется Гераклиту абсурдной.

Вместе с тем Гераклит далек от взглядов на искусство, как "подражание природе". Он предостерегает от поверхностности, ибо "природа любит таиться" и "скрытая гармония лучше явной". В этом отношении Гераклит - модернист, понуждающий художника искать внутреннее бытие, сущность, то, что скрыто за явлениями и лишь "знаками показывает" на суть вещей. За единичным художник должен видеть всеобщее, за явным "скрытое". "Владыка, чье прорицалище в Дельфах, не говорит и не скрывает, но знаками показывает". "Знаками показывает" - кратчайшее определение символизма.

Модернизм Гераклита проявляется и в античных "цветах зла" понимании сокровенной гармонии как соразмерности красоты и уродства. Безобразное - часть красоты, рассыпанный сор - часть гармонии.

Модернизм проявляется и в трагическом мироощущении Гераклита, и в потрясающем образе мировой трагедии, разыгрываемой "вечностью-ребенком", и в трагическом конфликте жизни и смерти, и в пессимизме ("слезах"), и в противостоянии "многим" (тем, что - почти по-киркегоровски - "присутствуя, отсутствуют"), и в отрицании "народных певцов", потакающих этим многим. "Что у них за ум, что за разум? Они верят народным певцам и считают своим учителем толпу..."

195

Стиль Гераклита - это стиль архаичного модерниста, проникшего в глубину души.

Язык Гераклита, поэтичный и трагичный, может быть назван также музыкальным, скульптурным и архитектурным... Музыкальным, так как он глубоко чувствует ритм, "мелодию" вселенной; скульптурным, поскольку он передает объемность и подчеркивает рельефность форм; архитектурным, ибо он возводит величественное здание из различных каменных блоков.

НЕМЫСЛИМО ВНЕ ВРЕМЕНИ

Из всех вещей время есть самое последнее и самое первое; оно всё имеет в себе самом и оно одно существует и не существует. Всегда из сущего оно уходит и приходит по противоположной себе дороге. Ибо завтра для нас на деле будет вчера, вчера же было завтра.

Гераклит

Надо было быть Гераклитом, чтобы, начав нескончаемый спор о природе времени, сказать: оно одно существует и не существует. Осознаем ли мы сегодня эту великую истину?

Настоящее и прошедшее,

Вероятно, наступят в будущем,

Как будущее наступало в прошедшем.

Если время всегда настоящее.

Значит, время не отпускает.

196

Ненастоящее отвлеченность,

Остающаяся возможностью

Только в области умозрения.

Спор о том, была ли у греков идея времени и истории или доминировала антиисторическая тенденция, бессмыслен: у них было то и другое. И потому, что было, возник современный западный мир быстрых перемен и глубоких традиций.

Космология Гераклита расширила пространство и включила время: "Этот космос... был, есть и будет вечно живым огнем".

Для Гераклита мысль и время неразделимы; мыслить для него означает мыслить время.

Время - ритм бытия. Архилох: "познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт". Ритм - основа мира, вечно живая его основа. Гераклитовский мир, век, вечность - играющее дитя, наивное и невинное, но и бесконечно умное: "Вечность ребенок, забавляющийся игрой в шашки: царство ребенка". Сказать так мог только философ-поэт, кстати, доставивший этим высказыванием много хлопот дешифраторам этого символа.

Образ играющего ребенка исполнен глубоко философского смысла. Космос в глазах эфесца - это единство (а не "тождество" и не "слияние") противоположных состояний разумения и неразумения, порядка и беспорядка, гармонии и борьбы, логоса и огня, отвлеченно мыслимого ("отрешенного" от всего, но мироправящего) и чувственно воспринимаемого (материального континуума

197

всех вещей, начал). В самом деле, в рассматриваемом В 52 говорится не просто об игре ребенка, его невинной забаве, а об игре в шашки, т. е. своего рода "войне". Эта игра предусматривает определенные правила и допускает разумные комбинации. Но так как сам ребенок отчасти разумен, а отчасти нет, то, очевидно, такова и его игра (произвольное передвижение шашек создает определенную логическую комбинацию, игровую ситуацию). Так и aion космоса, его вековечное состояние есть царство невинного ребенка, играющего в "войну", и более того, воплощающего собой "войну", как бы олицетворяющего ее: у Гераклита ребенок, как и война, царствует в мире. Царство ребенка, как и царство войны, есть, если можно так выразиться, созидающее разрушение и разрушающее созидание, разумное безумие и безумное разумение.

Слова, как и музыка, движутся

Лишь во времени, но то, что не выше жизни,

Не выше смерти. Слова, отзвучав, достигают

Молчания. Только формой и ритмом

Слова, как музыка, достигают

Недвижности древней китайской вазы.

Круговращения вечной недвижности.

Не только недвижности скрипки во время

Звучащей ноты, но совмещенья

Начала с предшествующим концом.

Которые сосуществуют

До начала и после конца.

И всё всегда сейчас.

Гераклитово время - круговорот. Время динамично: существует лишь "теперь", события прошлого уже не существуют, события будущего еще не существуют. Этим динамичное Гераклитово время отличается от статического Парменидова времени, где всё всегда сейчас, где становление и исчезновение - иллюзия, возникающая в момент осознания изменения.

198

Процесс возникновения и исчезновения, соединения и рассеивания, пребывания и убывания связан со временем и напоминает время - настоящее время, которое представляет собой как бы неуловимую границу между прошлым и будущим. Будущее, приближаясь, становится настоящим; становление настоящего есть в то же время его удаление в прошлое. Всякие "теперь" есть в то же время и "не теперь".

Стобей сохранил поэтический отрывок Скифина из Теоса, подражавшего Гераклиту: "Из всех (вещей) время есть самое последнее и самое первое; оно всё имеет в себе самом, и оно одно существует и не существует. Всегда из сущего оно уходит и приходит по противоположной себе дороге. Ибо завтра для нас на деле (будет) вчера, вчера же (было) завтра".

Думается, что впервые у Гераклита в более или менее сознательной форме намечаются и такого рода вопросы: что представляет собой вековечный поток времени, смена вещей и поколений? Имеется ли во всеобщем потоке какой-либо порядок и разумный смысл, т.е. логос, или же это - игра природных стихий, в которой нет никакого логоса и никакой цели? Не драматична ли участь людей, стремящихся жить, а тем самым умереть, или, лучше сказать, успокоиться и оставлять детей, рожденных для смерти. Судя по сохранившимся фрагментам Гераклита, у нас нет основания делать вывод о его отрицательном эмоциональном отношении к потоку времени и смене вещей, т. е. считать, что смыслообраз (философема) реки вызывал в нем грусть...

199

Согласно Рейхенбаху, "с действительной структурой времени совместимы различные эмоциональные реакции, поэтому всегда существовало положительное отношение к временному потоку, утвердительный эмоциональный ответ на изменение и становление, для которого будущее является неисчерпаемым источником нового опыта и вызовом нашим способностям использовать наилучшие из возникающих возможностей. Историческим символом положительного эмоционального отношения к течению времени является философия Гераклита, современника и противника Парменида... Утверждение (Гераклита) "Солнце новое каждый день" означает следующее: хорошо, что каждый день порождает нечто новое. Нам не нужно цепляться за прошлое, ибо мы прекрасно можем жить в мире постоянных изменений".

Мы рождаемся с теми, кто умер: глядите -

Они приходят и нас приводят с собой...

Народ без истории

Не свободен от времени, ибо история -

Единство мгновений вне времени...

Две крайности времени, известные античности: все течет и ничто не меняется - две глубочайшие универсальные идеи, не противоречащие одна другой. Вот ведь как: природу времени не прояснили ни течение, ни неподвижность! Даже в смертоносную эпоху глобальности и прогресса мы остаемся в неведении. Даже ядерные вихри, проносясь над миром, свидетельствуют: ничто не изменилось, земля продолжает стоять на все тех же трех китах, ибо создатели ракет, вроде бы это опровергающие, мыслят все теми же "китами". Античную "наивность" сменила прогрессирующая дремучесть.

200

Все течет, но ничто не меняется. Ничто не меняется в ускоряющемся потоке. Это не передержка: по большому счету ни человеческие качества, ни нравственные идеалы, ни мудрость не изменились. И во времена Иосифа Прекрасного был Иосиф и были его братья. А еще раньше были Авель и Каин. И в наше время одного под страхом смерти не заставишь раздавить букашку, а другой уничтожит весь мир. За правое дело, конечно... И тогда не будет столь важным, что есть время и на чем покоится мир. То, что изменяется во времени, столь же эфемерно, сколь и оно само.

ЭМПЕДОКЛ

Велика его слава,

И в жертву отдан великий.

Гёлъдерлин

...Хоть и много чудес представляется взору людскому

В этой стране, и слывет она посещенья достойной,

Полная всяких богатств, укрепленная силой народа,

Не было в ней ничего, что достойнее этого мужа

И драгоценней, святей и славней бы его оказалось.

И песнопенья его из глубин вдохновенного сердца

Так громогласно звучат, излагают такие открытья.

Что и подумать нельзя, что рожден он от смертного корня.

Был среди них человек муж всеобъятных познаний.

Духа несметным богатством один безраздельно владевший;

В мудрости равно во всякой был он отменный искусник,

Ибо, когда пробуждал он ум свой всевидяще острый,

Каждую вещь во вселенной мог он узреть без усилии,

Пусть хоть на десять, на двадцать она отстоит поколений.

Философ, поэт, чудотворец, ведун, жрец, маг, ритор, религиозный реформатор, политик, исцелитель, инженер, филантроп, идеалист, утопист, ретрист, запоздавший орфик, "загадочнейший из философов античности", "иерофант мироздания", "ходатай по делам спасения и веры", "хранитель древнейшей жреческой мудрости", "поэтичнейший из философов и философичнейший из поэтов" - Эмпедокл был древним барочным мыслителем и философом жизни, религиозно-нравственным наставником человечества, переведшим взгляд от звезд к душе и проследившим путь души в мировом процессе.

203

Яркость и темнота, ясность и туманность, человечность и титаничность - таким предстает пред нами со страниц Диогена Лаэрция, Гёльдерлина и Арнольда этот величественный мыслитель и мистик, политик и маг, врачеватель и проповедник, оратор и гуманист древности, о котором рапсодам еще предстоит сложить множество песен.

Уже во времена Платона и Аристотеля он был загадкой, легендой, мифом, о чем свидетельствует и его статуя в Акраганте: изваяние с закрытым ликом. Гений или честолюбец? Пророк или гордец? Мудрец или чародей? Его образ под силу лишь поэтам, документы и свидетельства современников блекнут пред трагедией другого безумного поэта...

Сомнение христианского апологета Лактанция - отнести ли Эмпедокла к поэтам или философам (quem nescios utrumne inter poetas an inter philosophos numeres) в XIX в. почти дословно повторил издатель и комментатор Эмпедокловых текстов Симон Карстен: "Весь его ум такого свойства, что сомневаешься, принадлежит ли он поэзии или философии (utrum poesian philosophiae proprior sit)". Даже строгий в своих оценках Аристотель смущен двойственностью его творческих наклонностей. Сначала Стагирит называет его последователем Гомера, причем довольно искусным в слове; затем вдруг утверждает, что между Гомером и Эм-

204

педоклом нет ничего общего, так что последнего лучше считать фисиологом, чем поэтом. Эта пограничность между поэтической Музой и философским Логосом вызывает недоумение и у современного ученого, который, прежде чем включить Эмпедокла в круг своих интересов, вынужден решать для себя вопрос: кто он - поэт или философ? Неудивительно, что в литературно-философской историографии наблюдаются попытки компромиссно обозначить духовную физиономию Эмпедокла: он квалифицируется или как "поэтичнейший из философов", или же как поэт, но, безусловно, один из философичнейших и ученейших.

От него исходит какая-то сверхчеловеческая мощь: как иначе объяснить его догадки, предвосхитившие Дарвина, Альгазена, Олафа Рёмера и Тейяра де Шардена? Только один пример: рационалист Аристотель против мистика Эмпедокла: "Эмпедокл неправильно утверждал, будто свет передвигается и распространяется в известный промежуток времени между Землей и небесной твердью, нами же это движение не воспринимается. На малом расстоянии это движение могло бы еще остаться незамеченным, а это уже слишком большая претензия, чтобы оно оставалось незамеченным от востока до запада".

А суперидеи в области эволюции, биологии, астрономии, физики, физиологии, психологии, медицины? А чуть ли не штейнеровская теософия? А без пяти минут элиотовская поэзия? Так что Лактанций прав: не знаешь, куда причислять его, к поэтам, философам или ученым, так как он написал сочинения о природе вещей в стихах, подобно тому, как у римлян в стихах написали свои произведения Лукреций и Варон.

205

Потрясающая наблюдательность, граничащая с визионерством. Но вот беда: как у всех древних схолархов - крайний аристократизм и охлофобия. Он не желает опускаться до плебса. "Он мнит, что он выше, чем смертные, подверженные многообразной гибели люди". И вот уже пред нами гельдерлиновскии Эмпедокл, страстный одиночка, поднимающий бунт против богов и судьбы,

...пред кем

В великий смерти час, в священный день

Божественное сбросило покровы.

Кого небесные любили, в ком

Дух мира собственным раскрылся духом.

Однако, именно благодаря этому всеобъемлющему духу, мудрец страдает от раздробленности жизни, от того, что "все существующее подчинено закону последовательности", от того, что ступени, пороги, двери и границы вечно разделяют все живущее, и даже высший энтузиазм не в силах расплавить разрозненность людей, дробную форму существования и пламенное единство.

Сознание своей обособленности, своего о превосходства, своей чистоты, писал Цвейг, делает его духовным предком всех философов и поэтов жизни, которые сквозь мрак тысячелетий угадывают в мифическом образе свое разочарование в раздробленном, фрагментарном мире, гневный упрек неверующему эгоистичному человечеству.

Гёльдерлин, Арнольд, Стриндберг, М. Цветаева увидели в Эмпедокле первого человека с "разорванным сознанием", чей недуг - абсурд бытия, безысходный разлад между "поэзией и правдой". Говоря словами М. Бахтина, он страдал "принципиальным диссонансом" между сущим и должным.

206

Радости и блага земного мира его не искушают; они доставляют ему только боль, и эта боль - "святая мука гения". Жажда необретенных, божественных высот ("блуд души", сказал бы Бодлер) не дает ему покоя. Сплин, человеческий быт сковывает его дух, подрезает ему крылья; даже собственная вещественность, плоть становится ему враждебной. И тогда он идет на последний романтический произвол: объявляет себя сверхчеловеком, воплотившимся богом.

Бессмертные любили Эмпедокла,

Но он не первый, кто низринут ими

С вершины их высокого доверья

В глухую ночь безумия - за то.

Что этот человек в избытке счастья

Забыл о расстояньи меж собой

и Богом, возомнив, что он один

Велик; так было с Эмпедоклом, ныне

Наказанным безмерной пустотой.

Видимо, ему действительно довелось испытать как славу, так и падение, восторженное обожествление и позор остракизма. Диоген Лаэрций свидетельствовал об экстатическом состоянии жителей Селинунта, падающих пред ним на колени и молящихся ему как богу.

В пурпурной одежде, препоясанной золотом, с жреческим лавром в длинных волосах, обрамляющих смуглое лицо его, он из края в край проходил Сицилию, окруженный толпами благоговейных почитателей и почитательниц. Тысячи, десятки тысяч людей славили его, хватались за края его одежд и вымаливали у него то счастливые предска-

207

зания, то излечения различных немощей и болезней. Он утверждал, чго имеет власть и над ветром и непогодою и может повелевать иссушающим солнечным зноем и губительными ливнями... Гор-гий, бывший его учеником, видел его "чародействующим", причем мы вряд ли будем правы, приписывая его чудесные излечения одному лишь гипнозу или силе воздействия на воображение больных.

Судя по Очищениям, он действительно чувствовал себя богоравным: "Я для вас уже не человек, а бог".

Друзья, что живете у вод Акраганта, реки светловодной.

На акрополе града большого! Ревнители дел благородных.

Кров иноземцев надежный, зла ненавистники - радуйтесь:

Бог я бессмертный теперь, не смертный уже человек.

Шествую я среди вас, всеми заслуженно чтимый,

Венки на моей голове и ленты священные вьются;

Когда я со свитой своею, из жен и мужей состоящей,

Вступаю в роскошные грады, - везде благодатный почет мне.

Следуют толпы за мною, о счастьи меня вопрошая:

Жаждут одни предсказанья, желая другие услышать

Мудрое слово мое - от разных болезней заклятье,

Ибо давно эти люди скованы тяжким недугом.

Но к чему говорю я об этом, как будто о чем-то великом,

Разве не выше я смертных, тленью подвластных людей?

Говорят, в историческом Эмпедокле слишком много шаманства. Даже внешний облик - пурпур мантии, медь сандалий, дельфийский венок, пророческий жест - уподобляет его не столько мудрецу, сколько шарлатану, пусть и величественному, пусть и великолепному.

208

Нелегко составить себе верное суждение о человеке, в уме и характере которого чистое золото подлинных дарований и заслуг так странно перемешалось с мишурой пустого тщеславия. Для объяснения, если не для оправдания последнего, вспомним особенности его соотечественников, может быть и его сограждан. Страсть к театральным зрелищам и к внешнему блеску, по-видимому, искони была заложена в характере обитателей острова, ставшего колыбелью риторики.

Такое было время... Народ мало цент мудрых, но сильно любит "чародействующих". Вот и приходилось древним мудрецам выступать в роли магов: Пифагор понимал язык природы, Эпименид беседовал с Зевсом, Абарис делал себя невесомым, Эмпедокл обещал Павсанию "усопшего мужа вернуть из чертогов Аида":

Зелья узнаешь, какими недуги и дряхлость врачуют:

Только тебе одному я открыть это все собираюсь.

Ветров, не знающих отдыха, ярость удерживать будешь.

Что, устремляясь на землю, порывами пажити губят;

Если ж захочешь - обратное вновь их воздвигнешь дыханье

Мрачного, после ненастья доставишь желанное вёдро,

В летнюю засуху зелень питающий вызовешь ливень:

Хлынет потоками влага с эфирного неба на землю.

Даже усопшего мужа вернешь из чертогов Аида!

Похоже, Эмпедокл и сам не чуждался "воскрешений". Горгий утверждал, что присутствовал на сеансе "оживления". В частности, Эмпедокл "оживил" акрагантянку Панфею, месяц пролежавшую без дыхания и пульса. После "воскрешения" она стала его ревностной неофиткой.

209

ЖИЗНЬ ЭМПЕДОКЛА

Один из низвергнутых - я, изгнанник богов и скиталец,

Гневным Раздором влекомый...

После такого почета, с вершины такого блаженства

Свергнут теперь я на землю, смертных удел разделяя.

Эмпедокл

Сицилия, "Страна красивого брега"... Все наслышаны о мафии, но многие ли знают, что здесь жили и творили Эмпедокл, Пиндар, Эсхил, Симонид, Бакхилид? Да и кто эти Симониды - Бакхилиды?..

Старший современник Сократа Эмпедокл родился около 495 года до Р. X. и умер шестидесятилетним. Его дед, тоже Эмпедокл, одержал победу в ристалище на четырехконной колеснице на олимпиаде 496 года, а отец Метон участвовал в низложении тирана Фрасидея и, вполне возможно, занял его место. Приписываемая Эмпедоклу "царская кровь", вероятно, отражает тот факт, что Метон долгое время стоял во главе акрагантской демократии.

В интервале приблизительных дат жизни Эмпедокла все его поступки, действия не развертываются в естественно-временной порядок. Время как бы застыло, окаменело между его рождением и смертью, и потому все события его жизни сосуществуют одновременно, вне генетически длящейся зависимости между собой. Можно говорить лишь о контуре биографии Эмпедокла: линия его жизни достаточно обозначена, но она застилает те незначительные штрихи и подробности, без которых не бывает живого человека и вне которых трудно отличить представление о человеке от самого человека. Почти вся конкретно-бытовая сто-

210

рона жизни философа для нас исчезла; остался один литературно стилизованный образ, созданный устно-разговорной фантазией, а затем закрепленный биографической традицией. Это значит, что перед нами - не историческая личность, а литературный герой, в котором более или менее верно просматриваются и угадываются черты реального лица.

За поэтическими фрагментами Очищений, за измышлениями и фантазиями "биографов" проступает человек неутомимо деятельного ума, вечно ищущий, живо чувствующий, необыкновенного воображения и изобретательности, вполне компенсирующими дефицит фактов. Он и сам выше последних: не опыт - критерий истины, а новая истина - производитель нового опыта.

Эмпедокл - один из греческих мудрецов, которого граждане просили царствовать над собой, и второй, отказавшийся от царства (первый - Гераклит). Почему же - вопреки Платону - философы отказываются от трона? Почему даже столь честолюбивый человек, сколь Эмпедокл, отвергает скипетр и корону? Отсутствие информации оставляет полный простор для фантазии, но, видимо, в "царствовании" все же есть нечто несовместимое с "мудрствованием", если даже вожделеющий славы и взыскующий бессмертия отрекается от него. То ли Эмпедокл ставил жречество выше царства, то ли подсознательно чувствовал несовместимость поэта и царя (кролика и удава), факт остается фактом: бегство от мира он предпочел его покорению.

211

В действительности честолюбие великого гордеца жаждало большего, чем все царские престолы. Пышный царский дворец на берегах "желтого Акрагаса", может быть, и манил его, но что значила власть над какими-нибудь 800.000 подданных по сравнению с незнающей себе предела ни в числе, ни во времени, ни в пространстве властью над душами, доступной лишь мудрецу, духовидцу и чудотворцу? И что значит царь по сравнению с божеством?

Есть одно обстоятельство, без которого трудно разобраться в проблеме мудреца на троне. Как мы не переоцениваем силу света древней Эллады, невежество и тьма вряд ли были меньшими, чем в наши дни. Чудо всегда ценилось больше правды, и кумирами толпы всегда были не мудрецы, а демагоги. Народу требуются "спасители", а не диагносты, чудотворцы, а не умельцы. Эпименид, призванный афинянами, и был таким "спасителем" от преступлений Килоновой смуты.

Тонкие и глубокие мысли не привлекают внимания масс; предпочтение отдается людям, осведомленным в божественных делах, знающим толк в мантике и жертвоприношениях, молитвах и заклинаниях; кумирами толпы являются разного рода экзальтированные личности, пророчествующие аскеты и ясновидцы, пользующиеся репутацией "собеседников богов" и участников их тайн. Невменяемость, граничащая с юродством, в такие времена способна не только убеждав людей, но зачастую и решать дела. (Даже Солон, умный и реалистичный политик, вынужден был прикинуться сумасшедшим, чтобы склонить афинян к разумному решению.) Именно в образе такого пророчествующего мага и спасителя предстает перед нами сицилийский философ Эмпедокл, которого, по его словам, сопровождают "бессчетные толпы", ожидающие от него спасительного слова.

212

Эмпедокл потому и отказывается от власти, спасает сородичей от ветров и эпидемий, бескорыстно исцеляет, тратит личные средства на защиту города от бурь, - что борется за влияние на народ, к которому относится в высшей степени негативно.

Хотя Тимей считал Эмпедокла "другом народа", а романтики усматривали в нем чуть ли не подстрекателя-якобинца, перед нами типичный охлофоб и ретрист, все взоры которого направлены не вперед, к "лучшему будущему", а к оставшемуся позади "золотому веку". Как нонконформист и индивидуалист, он был сам себе партией и тяготел к лигитимной иерократии: "все живые существа находятся в одинаковом правовом положении", но управляет ими "совершенная во всех отношениях" в негосударственная личность, человек не от мира сего, чудотворец. Это вовсе не "космическая демократия", а теократический орден, монастырь, секта, где все связаны со всеми. Даже для V века этот идеал анахроничен, и это вполне естественно с учетом эмпедокловского ретризма и пессимизма, констатирующего упадок и закат. С другой стороны, это идеалы грядущего христианства, так что пророки Иудеи в известном смысле наследники Эмпедокла.

Изгнание Эмпедокла акрагантянами, как и разгром пифагорейских общин, вполне мог быть связан с "несвоевременностью" философии: обратным движением от агоры и агона к пророческому служению и орфизму.

213

То ли политические просчеты, то ли чрезмерная популярность, то ли деятельность жреца и чудотворца сделали Эмпедокла персоной нон грата. По свидетельству Тимея, философ удалился в Пелопоннес, заболел и умер на чужбине. После его ухода положение в Акраганте будто бы резко ухудшилось, и граждане просили Эмпедокла вернуться, но у него было слишком много врагов.

Трагедия Эмпедокла - "трагедия поэзии, трагедия творчества вообще". Bместе с остракизмом Эмпедоклу, как по сей день положено в соответствующих случаях, был навязан комплекс богохульника и святотатца.

Никто в своей стране терпеть не смеет

Врага богов, который ими проклят.

Что еще известно о жизни и личности Эмпедокла? Видимо, он воздерживался от общения с женщинами и был вегетарианцем. Ритуально-очистигельная борьба с плотью с конечной целью освободиться от нее играла в его жизни приблизительно такую же роль, как в наше время в жизни Ганди. Приблизительно так же он относился и к земному бытию: "Горько рыдал я и плакал, мир непривычный увидев".

Видимо, он не считал самоубийство способом "очищения". Очищаются не смертью, а жизнью. Жречество, подчинение жизни принципам небесного бытия, томление по царству любви, взыскующая покоя благодать - вот способы очищения. Наставники человечества, пророки, исцелители, чудотворцы уже при жизни сподобились заслужить освобождение.

214

Подчинив свою жизнь принципам нездешнего, неземного бытия, они еще до своей кончины умерли для этого мира, так что для полного счастья им осталось только умереть фактически. После этого они "возносятся до ранга высокочтимых богов, разделяют с бессмертными трапезу, не зная человеческих хлопот, не подвластные року, не ведая страданий".

Правда ли, что, оставшись один на один с собственной судьбой, в "верховный час одиночества" Эмпедокл не нашел иного выхода, кроме смерти?

О многотерпеливая природа!

Теперь я твой, теперь я снова твой,

Любовь былая ныне оживает

Между тобой и мной! Меня зовешь ты.

Влечешь меня к себе - всё ближе, ближе...

Тимей, а затем Неанф, Страбон и другие отвергают историю с прыжком в жерло Этны. Вулкан, писал Страбон, просто недоступен из-за нестерпимого жара, "который ощущается уже издали, задолго до того, как подходишь к жерлу кратера". Скорее всего история о самоубийстве столь оригинальным способом выдумана врагами, чтобы обвинить его в тщеславии и суетном желании сохранить имя в истории с помощью "последней экстравагантной выходки". Гёльдерлин придал свое толкование самоубийству Эмпедокла: оно знаменует философскую необходимость вернуться в лоно природы и смертью своей утвердить начало нового рождения.

Отдайтесь же природе добровольно,

Ее не ожидая зова!

Только смерть может спасти святыню поэта, не надломленный жизнью энтузиазм, только смерть может увековечить его существование в мире.

Иное не идет тому, пред кем

В великий смерти час, в священный день

215

Божественное сбросило покровы.

Кого небесные любили, в ком

Дух мира собственным раскрылся духом.

Гёльдерлиновский Эмпедокл не только героическая личность, наделенная высшим презрением, это человек, которому открыты тайны слияния с природой, и поэтому весь видимый мир кажется ему мелочным и недостойным внимания подлинного героя. Эмпедокл не хочет снижаться до уровня всех, но и бессилен поднять их на высоту своей мысли.

Врозь, чередом являлись: Эмпедокл,

Что в кратер Этны прыгнул, божеством

Желая почитаться; Клеомброт,

В морскую глубь нырнувший, чтоб скорей

В платоновский Элизиум попасть,

Но долго было б всех перечислять...

Действительно долго... Только в древности - Демосфен, Сафо, Трасимах, Менипп, Исократ, Гипе-рид, Зенон из Кития, Клеомброт, Фемистокл, Лукреций, Перегрин, Демокрит, Эпикур, Клеанф, Эратосфен, Антипатр, Метрокл...

Имеется несколько других версий о смерти Эмпедокла - одна чудесная и две-по несчастному случаю. Согласно Гераклиду Понтийскому, Эмпедокл с друзьями пировали, отмечая воскрешение из мертвых девы-акрагантянки. Утром, проснувшись после ночной оргии, недосчитались Эмпедокла. Тогда один из участников пиршества вспомнил, что в полночь слышал громогласный зов и видел в небе свет и огненный блеск "призванного" небесами. После этого Павсаний объявил Учителя Богом и принес ему жертву.

Согласно более прозаическим версиям, Эмпедокл то ли утонул, то ли упал с колесницы, сломал ногу и от этого умер.

Истинно так говорят: упав Эмпедокл с колесницы.

Правую ногу сломал, в том и была его смерть.

Если бы в горный огонь он бросился, жизни взыскуя,

Как же гробница его встала в мегарской земле?

216

ОТСТУПЛЕНИЕ ОБ УХОДЕ ЛАО-ЦЗЫ

ДАЙДЖЕСТ

Когда на склоне дней Лао-цзы добрался к западной границе, дабы навсегда удалиться от мира, он явился засвидетельствовать свое почтение тамошнему правителю.

- Я узнал сегодня, - сказал мудрец, - что переход, который я должен совершить, труден. Вот почему я решаюсь просить вас об одной услуге. Мои лошади нагружены связками книг, всех тех книг, которые я написал. Ежели я возьму книги с собой, чиновники на таможне будут рыться в них бесконечно, и я опасаюсь, что вынужден буду остаться здесь.

- Что же должен я делать? - спросил начальник. - Мой дом слишком мал и не вместит столько бумаги.

Пусть ваша милость, взявши кисть и книгу для записей, соблаговолит внести в нее заглавия этих трудов, а затем велите собрать хороший костер из сухих ветвей и без сожаления предайте огню содержимое этих связок... В самом деле, когда меня призывает к себе живой путь, тот, что некогда я назвал "дао", что, по-вашему, делать мне с этим мертвым его подобьем, которое следует за мной по пятам? Я слышал однажды о завоевателе, который сжег свои корабли; я же хочу предать огню не только корабли, но и весь свой путь, от начала и до конца.

- Как! - воскликнул начальник. - От всех этих слов и строк, от всех ваших чувств и мыслей ничего не останется?

- Почему же не останется, - отвечал Лао-цзы, - если остаются заглавия? Что останется от ваших родителей, кроме имени, благоговейно записанного на табличке? Так и с книгой: знать ее заглавие, уловить ее аромат тем единственным запахом, какого достаточно, чтобы ее исчерпать, - к чему после этого все остальное?..

217

- Я исполню вашу просьбу, - сказал начальник, - но в памяти людей вы оставите о себе слишком скудное воспоминание.

- Что остается от ушедшего друга? - сказал Лао-цзы. - Отнюдь не вся его жизнь, не пространное описание его многосложного бытия, а какой-то неприметный случай, звук голоса, какая-то фраза, конца которой мы даже не помним, и этого нам достаточно, чтобы...

ЗАГАДКА ЭМПЕДОКЛА

Хотя я и знаю, друзья, что истина свойственна мифам,

Которые я излагаю, люди с трудом к ней приходят:

Редко нисходит в их души веры порывистый пламень.

Эмпедокл

Из обильного творческого наследия Эмпедокла (трагедии, гимны, "философские эпосы", политические и медицинские трактаты, натурфилософские и религиозно-эсхатологические поэмы) до нас дошли фрагменты лишь двух сочинений - О природе и Очищения, а точнее - две группы стихов, разделенных на "натурфилософию" (О природе) и "мистику" (Очищения). Вполне возможно, и для Эмпедокла вполне естественно, это части одного произведения или, наоборот, тематически собранные подборки разных.

Еще в античные времена сложилось мнение, что Эмпедокл - традиционалист-компилятор, творчество которого соткано из наследия семи греческих мудрецов: "памятью о наследии первых философов дышит каждый фрагмент его философских поэм". Он будто бы всеяден, философски бесхарактерен - коллекционер идей и любитель кунсткамер и раритетов, без разбора собирающий чужие мысли, полный уверенности в том, что пиршество мудрости кончилось и пришло время подобрать посуду с философского стола.

218

Традиция плагиатора, в лучшем случае - энциклопедиста, как-то не вяжется с обликом "носителя сокровенных тайн", горделиво видящего в самом себе "свет, который во тьме светит" и не замечающего ни предшественников, ни современников. В сохранившихся фрагментах мы не сыщем имен, полемического задора, каких-либо намеков на других. Как наш Толстой, Эмпедокл смотрит на мир с постамента, вот так - жест рукой в сторону праха.

Он не скрывает своей просветляющей и вразумляющей миссии, своего избранничества и открыто заявляет: все, что говорили бывшие философы, может быть, тонко и умно, но принимать всерьез их вряд ли стоит, ибо в конце концов "истина в словах, которые я говорю".

Своим происхождением расхожая мысль об эклектизме и всеядности Эмпедокла обязана мнению, будто бы его натурфилософия противостоит профетизму, рационализм - мистике метемпсихоза, экспериментальный опыт - демонологии.

Эмпедокл-натурфилософ и Эмпедокл, проповедующий доктрину палингенезиса, взятые порознь, вполне понятны; взятые же вместе, они, по всей видимости, представляют собой безнадежно расколотую личность, чьи две половины не объединены никакой внутренней связью.

219

Э. Целлер считал, что религиозные идеи Очищений "не стоят ни в какой видимой связи" с физикой Эмпедокла, а Г. Властос, - что натурфилософия и эсхатология "гетерогенны, безусловно противопоказаны друг другу и потому не допускают не только рационально доказательной, но даже воображаемой гармонии".

В объяснение такой идейной гетерогенности было предложено несколько версий. Одна из них исходит из предполагаемой духовной эволюции Эмпедокла, вызванной превратностями его личной жизни. В качестве модели берется апостол Павел, испытавший на пути в Дамаск внутреннее перерождение; предполагается, что в жизни Эмпедокла был свой "путь в Дамаск". При этом направление его духовной эволюции мыслится по-разному. Согласно Ж. Биде, религиозно-романтическая поэма "Очищения", как плод незрелого ума и пылкого воображения, была написана в цветущем, если вообще не в юношеском возрасте; затем, уже на склоне лет, будучи изгнанником, Эмпедокл расстается с иррационально-магическими увлечениями молодости и обращается к опытному испытанию природы. Герман Дильс допускает обратную последовательность: в ранний период жизни, на гребне своей карьеры и славы, Эмпедокл написал естественнонаучный трактат "О природе", и только значительно позже жизненные невзгоды, связанные с изгнанием, подрывают его рационалистический оптимизм и толкают престарелого философа в лоно орфико-пифагорейской мистики.

220

Приученные к одномерному мышлению, черно-белой логике и примитиву "кто не с нами, тот против нас", мы и сегодня либо снижаем гениальность до собственного уровня примитивности, либо приписываем многомерности "бездушный, беспринципно всеядный эклектизм, механицизм, псевдонаучную всесторонность". И тогда Эмпедокл, как минимум, становится "философским кентавром", помесью Ньютона и графа Калиостро. Когда многосторонность ставят в укор, а в полигисторстве видят дурной признак, когда речь идет об "измельчании", "вырождении" и "неумении разобраться", тут явно нашим "духом пахнет".

Мне чужды хирургические попытки отделения двух Эмпедоклов - физика и оккультиста, рационалиста и орфика, естествоиспытателя и заклинателя. Разделенный на половинки, он перестает быть собой. Ключ к Эмпедоклу - не орфико-пифагорейский элемент его теургии и не натурфилософия, а именно синтез орфизма и рационализма. Античная парадигма, древнегреческая система взглядов на мир не может быть унифицирована сведением к какому-либо единству: ее цельность - в неразрывности внешней (физической) и внутренней (антропологической) реальностей, мира, движимого космической душой или управляемого космическим умом, и мира индивидуальной души, отпавшей от космической.

Эмпедокл подходит к космосу не как логик, а как этик. Космогония - моральная задача, эволюция мира неотрывна от совершенствования духа, в естествознании первостепенна антропология.

То, что представляется крайностями, эклектикой, беспорядочностью, разрозненностью, несогласованностью, дисгармонией, аномией, неустранимой антиномией, ему представлялось первородным естеством, хтонической цельностью, мифопоэтической правдой жизни. То, что именуется "беспринципным всеядным

221

эклектизмом", оказывается полицентрической цельностью, универсальным синтезом, гармонией. Логику им заменяет - жизнь: хаос жизни внешней, богатство жизни внутренней. А жизнь и есть соседство атомистики и мистики, активизма и эскапизма, атомных бомб и трех китов.

В поисках истины их не устраивает бесчувственно-немая, логическая достоверность знания. В мире отвлеченных идей и мысленных сущностей они чувствуют себя как в царстве теней. Тяга к чувственно непосредственному, к целостно-живому ощущению бытия возвращает их к жизни; туда же они переносят и свою философию. Для них истина - предмет воли и деятельности; они обретают ее в живом, практическом контакте с людским окружением.

В античной философии нераздельность и неслиянность познавательных и ценностных установок сознания отчетливо осознал и драматически пережил Платон; весь его идеализм и социологический утопизм в конечном счете есть не что иное, как поиск единства истины (теоретического знания), добра и красоты (ценности). Эмпедокл, в сущности, подходит к решению той же проблемы...

Антиномии существуют не у Эмпедокла -противоречия, по словам А.Ф.Лосева, существуют в голове исследователей Эмпедокла.

222

Чтобы понять целостную и подлинную мысль Эмпедокла, не следует ни отбрасывать какой-нибудь один род его высказываний, ни измышлять внутреннее согласие философа с самим собой, ибо в нем отчетливо раздаются два голоса; хотя эти голоса звучат по-разному, тем не менее в уме Эмпедокла между ними нет противоречия, поскольку они относятся к совершенно различным предметам.

Нет, не к различным - к одному и тому же - макромикрокосмосу, вселенной в человеке. Эмпедокл - "универсальный человек", предтеча модернистского синтетического сознания, способного, по словам Р. Роллана, спасти человечество от распада.

Интерес Паунда, Джойса, Йитса, Элиота к Эмпедоклу отнюдь не случаен, для них он - протагонист чистого потока сознания, внутреннего видения, подсознательно-хтонического "воспоминания о будущем".

Одно из базовых понятий эстетики В. Йитса, "многомерная эмоция" (the emotion of Multitude), не без оснований возводится к образотворческому постижению греческого философа. В еще большую зависимость от него ставят Т.С. Элиота. Считается, что его поэмы "Бесплодная земля" и "Четыре квартета" навеяны и пронизаны "Эмпедокловым видением". Центральная категория элиотовской эстетики - "слуховое воображение", вводящая в художественное переживание музыкально-временной момент в противоположность традиционным нормам визуального (пространственного) воображения, уверенно возводится к рапсодической поэтике Эмпедокла. Католические убеждения Элиота также отмечены реалиями Эмпедо-кловой музы: гармонический Сфайрос - эмблема догреховного состояния человечества; распад его на четыре диссонирующие стихии ("квартета") означает самочинный произвол и грехопадение человека (Адама); возврат к всепоглощающему единству и согласию Сфайроса соответствует искуплению греха и оправданию перед Богом через Христа и Церковь.

223

Я здесь

Или там, или где-то еще. В моем начале.

Что мы считаем началом, часто - конец,

А дойти до конца означает начать сначала.

Конец - отправная точка. Каждая верная фраза

(Где каждое слово дома и дружит с соседями,

Каждое слово всерьез и не ради слова

И служит для связи былого и будущего,

Разговорное слово точно и не вульгарно,

Книжное слово четко и не педантично,

Совершенство согласия в общем ритме),

Каждая фраза содержит конец и начало,

Каждое стихотворение есть эпитафия.

И каждое действие - шаг к преграде, к огню,

К пасти моря, к нечетким буквам на камне:

Вот откуда мы начинаем.

Свидетельствует - Стравинский:

Не пытались ли Элиот и я сам ремонтировать старые корабли, тогда как другая сторона - Джойс, Шёнберг - искали новые виды транспорта? Я полагаю, что это противопоставление, которое в прошлом поколении было ходячим, теперь исчезло. Разумеется, казалось, что мы - Элиот и я - явно нарушаем непрерывность, создаем искусство из отсеченных органов - цитат из других поэтов и композиторов, ссылок на прежние стили ("отголоски предшествующих и других творений") - продуктов выветривания, и что это предвещает крах. Но мы пользовались этим и всем, что попадало в наши руки, чтобы перестраивать, и не претендовали на изобретение новых средств сообщения. Настоящим делом художника и является ремонт старых кораблей. Он может повторить по-своему лишь то, что уже было сказано.

224

Я отвлекся. Эмпедокл - тоже ремонтировал старые корабли: соединял обломки Аполлона и Диониса. Только теперь мы начинаем понимать, что это не разнородные, а неотделимые друг от друга начала - и не потому лишь, что оба - греки, но - сущность человеков...

Восхищаясь точными пропорциями, чистой красотой формы Парфенона (нам не доступны роскошные краски, которые когда-то украшали его), мы думаем о его строителях как о людях, придерживавшихся правила: "ничего через меру", забывая при этом, что то же самое место, где были начертаны эти слова, изображало сцену ночных вакхических оргий, во время которых всякие сдерживающие начала отбрасывались в очистительных эмоциях экстаза и энтузиазма - "выхождении из себя" и "богоуподоблении".

Загадка Эмпедокла - не в несовместимости физики и мистики, загадка Эмпедокла - в трагедии личности. "Внутренняя расщепленность" Эмпедокла не в несовместимости натурфилософии и эсхатологии, а в разорванности сознания, в комплексе Гамлета, не знающего ответа на вопрос: быть или не быть?

Эмпедокл - античный Фауст, дальний провозвестник антропософии, первый психоаналитик, за 25 веков до Фрейда опустившийся в глубины сознания и узревший там ад. Но он же - и античный Гёте, осознавший свою беспомощность перед пропастью, разделяющей то, что доступно восприятию, и то, что недоступно адекватному выражению.

225

Своеобразие "Эмпедоклова видения" становится - наряду с модернистским истолкованием - притягательным объектом филолого-лингвистических изысканий; в частности, используя тексты Эмпедокла, современная наука решает проблемы исторического глоттогенеза теоретических дисциплин. Аристотель в свое время не увидел здесь достойного предмета размышлений; для него язык Эмпедокла - всего лишь плод риторического усилия, своего рода софистическая удача. Но уже Плутарх почувствовал здесь серьезную языковую проблему, показав, например, что роскошные эпитеты у Эмпедокла всегда работают на какую-нибудь идею, оттеняют "какую-нибудь сущность или внутреннюю активность вещи". Последующая наука подтвердила правоту Плутарха. Интерес к возможностям языка и слова Эмпедокла, проявленный в прошлом веке Т. Бергном и Ф. Шнайдевином, в XX в. перерастает в целое исследовательское течение. Основные проблемные ветви этого течения следующие: мифопоэтические корни языка Эмпедокла; его словарь и средства выразительности; его логические и коммуникативно-дидактические характеристики. Такое внимание к языку Эмпедокла вряд ли может быть случайным. По крайней мере, в сохранившихся частях его поэм явственно проступают признаки того, что для самого философа язык, его выразительные и коммуникативные возможности, его соотнесенность с метафизической реальностью составляли мучительную и магнетически-притягательную загадку.

226

Гераклит был наследником Аполлона, Эмпедокл - Орфея и Лина. И философия-поэзия его - орфическая, мусическая, мистериальная, магическая. Эмпедокл - философ-рапсод, вестник, кудесник, призванный богооткровением преобразить дух, пополнить темное зло жизни светом и красотой живого и животворящего слова.

КОСМОЛОГИЯ

Блажен, кто надежно владеет кладом божественных знаний,

Жалок, кто смутное мненье в душе о бессмертных имеет.

Этот вселенский закон равно для всех установлен

В царственных высях эфира и свете безмерного неба.

Эмпедокл

Если в мистической теологии Эмпедокл прямой наследник орфической традиции и пифагорейцев, то в метафизике - Парменида. Он был прекрасно знаком со Словами, которые часто перефразировал. Подобно Анаксагору и Левкиппу, Эмпедокл сводил эволюцию (возникновение) или инволюцию (разрушение) к соединению и разделению неуничтожаемых и неизменных первоэлементов.

Эмпедокл впервые назвал стихии элементами мира (корнями всего) и представил их качественно различными, конечными по количеству и бесконечными по делимости. Движущие силы соединения получили название любви или гармонии, разрушения - вражды или ненависти, но это лишь поэтические символы сил притяжения и отталкивания. Не случайно, говоря о них, Эмпедокл ссылается на магниты.

227

Если первые мыслители интересовались, из чего возник мир, то их последователи перешли к вопросу, что лежит в основе вещей. У первых миропорядок определялся извне мира, у вторых возникла идея саморегулирующегося процесса, не требующего внешнего импульса.

Эмпедокл преодолел разногласия милетских патриархов относительно первостихии, собрав все их воедино: в основе вещества лежат все четыре первоэлемента: огонь, воздух, вода и земля, материализованные компоненты Зевса, Геры, Нестиса и Аида. Вещество и боги неотделимы ("стихии суть боги").

Он считает богами и элементы, и мир,

представляющий собою их смесь.

Сравним с упанишадами:

Это Брахман, это Индра, это - Праджапати.

Это- все боги, и это пять великих

первоначал: земля, ветер, пространство, вода, свет.

Это также разное, это зародыши - те и другие...

Мироздание - не сосуд с механической смесью элементов, а палитра художника, смешивающего краски: бесконечное многообразие свойств веществ Эмпедокл объясняет соединением первоэлементов и зависимостью свойств от характера соединения. О потрясающем прозрении Эмпедокла, предвосхищающем кварки, свидетельствует Аэций: "По мнению Эмпедокла, до образования четырех элементов существовали очень маленькие частицы, своеобразные равновеликие элементы, предшествующие четырем элементам". Аэций называет эти равновеликие частицы "элементами элементов".

228

Вряд ли будет преувеличением сказать, что с Эмпедоклом мы как бы по мановению ока переносимся в современную химию. Три основные идеи этой науки впервые отчетливо выступают здесь перед нами: гипотеза множественности, и притом ограниченной множественности основных элементов; идея соединений, в которые вступают между собой эти элементы; и наконец, признание многочисленных количественных различий или изменчивости пропорций в этих соединениях.

Вот вам и эклектика, вот вам и "шарлатан": без пяти минут дальтоновская теория пропорций и эквивалентов, конечная скорость света, эволюция мира и жизни ("фантастический дарвинизм"), доходящая до дарвиновской идеи отбора и тейяровской идеи сверхжизни (достижения человеком божественного совершенства), предвидение сил связи (притяжения и отталкивания частиц вещества), наличие мировых законов ("всеобщий закон проникает через эфирные бездны и через безмерные дали небесного света"), эволюция и инволюция мира, первая философия истории...

В эмпедокловской эволюции мира присутствует ошеломляющая идея вихревого движения, в которое постепенно втягивается вещество и в котором происходит образование элементов. И космос Эмпедокла не есть вся вселенная, но лишь упорядоченная часть мира, остальное же - необработанная материя (не реликтовое ли излучение?..). Эмпедокл считал, что в процессе эволюции "организуется" лишь небольшая часть вещества (преимущественно тяжелого), тогда как вращение остального отбрасывает легкое "в небеса", из коего они и устроены.

229

Устройство человеческого глаза Эмпедокл сравнивает с фонарем, изучая дыхание, открывает дыхание кожей, исследуя опущенный в воду сосуд горлышком вниз, приходит к заключению, что вода не втекает в него из-за содержащегося там воздуха (без пяти минут Паскаль). Пытливый ум Эмпедокла пытается проникнуть в тайну зачатия разнополых детей и постичь причины их сходства с родителями, появления близнецов, его волнуют тайны человеческого мышления и тягот человеческой жизни...

Увы, человеческий род, счастья лишенный в страданьях,

Что за невзгоды и распри жизнью тебя обязали.

Различия психических свойств и индивидуальные особенности мышления Эмпедокл объясняет материальными различиями и эволюцией: "Степень ума в человеке находится в зависимости от количества [мозгового] вещества", "подобно тому, как вы сами меняетесь, в постоянной смене приходит вам мысль за мыслью". Умственная одаренность - качество мозга плюс дар небес.

Страстный искатель первооснов бытия, Ветро-лов видит в мире мультиверсум, множественность, конкуренцию мировых сил, цикличность развития:

То, влекомое Дружеством, сходится всё воедино,

То ненавистной Враждой вновь гонится врозь.

Космология Ветролова не просто синтезирует ионийскую и италийскую, примиряет физику Гераклита и метафизику Парменида, но - в духе его собственного мироощущения - объединяет космографию и эсхатологию, структуру и ценность, устройство и чаяние. Сменяющие друг друга Хаос и Гармония в такой же мере состояния природы, в какой - души и эфирного Сфайроса.

230

Сфайрос не просто первичный огонь, но "разумный огонь", то есть Бог. Вначале этот "предсуществующий огонь" находится в состоянии блаженного спокойствия, но затем выходит из состояния гармонического равновесия и совершает "путь вниз" - от сферического эфирного единообразия к разнородному вещественному разнообразию: нежный небесный свет обращается в грубое вещество.

Пройдя до конца "путь вниз" - от "всё во всем" до "каждый в себе", от гармонии Единого до грубой материальной множественности вещественного, вселенная устремляется к своему началу, исходному первоединству Сфайроса. Иными словами, космос в циклическом развитии проходит попеременно через две крайние точки: высшего, идеального состояния бытия (Сфайрос) и низшего, нынешнего, земного. Так происходит извечно, мир не имеет ни начала, ни конца, существуя всегда в неизменном круге: "то из многого срастается единство, то, наоборот, из единого прорастает многое".

Люди меняются и улыбаются, только мучения вечны,

Время всё разрушает, и время всё сохраняет.

Итак, Сфайрос - исходная ценностно-порождающая точка мирового процесса. Его вещественная природа неопределенна, бескачественна; все физические характеристики в нем свернуты до нуля. В своей полной отрешенности от всего материального он являет собой вселенское существо, точнее, мировую душу до ее вещественного воплощения. И вот по велению необходимости Сфайрос

231

выводится из состояния покоя, из своего блаженно-эротического оцепенения. Космогенез разворачивается как обретение душой (Сфайросом) физической плоти мира, т. е. как воплощение. Становление космоса здесь не тождественно его эволюции, как это можно наблюдать на примере ионийской космогонии. В последней развитие понималось как переход от элементарных стихий к более сложным и тонким синтезам вплоть до образования человека. У Эмпедокла происходит нечто обратное: совершенный, духоподобный Сфайрос распадается, дифференцируется и переходит в менее совершенные и грубые образования. Космос уже не есть возрастающее преодоление Хаоса; он - возрастающее ущербление мирового божества, постепенное падение его до Хаоса. Сравнительно с с эволюционной, восходящей космогонией ионийского типа это - нисходящая, инволюционная космогония. В ней то, что ближе к основанию, к началу развития, всегда совершеннее и ценностно богаче, чем последующие продукты развития.

Люди появляются из Земли, как из плодоносящих недр мировой женщины, наподобие того, как "на огороде вырастает всевозможная зелень". Механизм их рождения таков: в акте совокупления Зевса (отеческого начала) и Земли (материнского начала) в глубь Земли попадает небесная пневматическая стихия (семя), которая, стиснутая темными недрами Земли, стремится пробиться наружу и соединиться со своей изначальной родиной, и это пневме удается. Однако она выходит из Земли уже не в первоначально чистом виде: на ней лежит материнская печать Земли. Высокое Зевсово начало (пневма) прорастает из Земли в образе человека: "людской род выходит наверх из чрева Земли, в которой он был сокрыт, как в ночи".

232

Эмпедокловская эволюция жизни, названная С. Н. Трубецким "фантастическим дарвинизмом", в символическом виде описывает принципы изменчивости и естественного отбора: вымирание "неудачных" видов и приспособление видов с "правильной" организацией. На стадии эволюции жизни развитие ведет человека к божественному состоянию. Но поскольку развитие и история цикличны, то эволюция, достигая своей высшей точки, сменяется инволюцией, "путем вниз", деградацией, вырождением, упадком. Выясняя, на какой стадии находится нынешнее человечество, Эмпедокл приходит к неутешительному выводу о жизни в мире, идущем к гибели. "Золотой век", высшая точка эволюции пройдена, троном Эроса овладел Арес, зловещий дух войны и раздора. Свидетельство тому - кагастрофизм окружающего мира, оскудение Любви и рост Вражды, безумства людей. Взять тех же акрагантян: они предаются наслаждениям так, как если бы им предстояло завтра умереть, и в то же время строят такие дома, как если бы им предстояло жить вечно. Но надежд нет: у жизни нет перспективы, будущее - темно и опасно, люди звереют, и вопрос о причине озверения звучит в устах поэта чисто риторически:

Почему вы не кончите мерзких убийств? Не видите разве:

Друг друга, умом повредившись, рвете вы хищно на части!

Образ конца выписан Эмпедоклом вполне в дантовской манере:

233

...мрачное место,

Где вечная злоба, убийство, стаи карающих духов,

Точащий силы недуг, тщета и ничтожество тленья

Носятся всюду во тьме в роще бесчувственной Аты*.

* У Гомера, Эсхила и Эмпедокла - богиня бедствий.

ПУТЬ ДУШИ

Они восседают с богами, с ними обед разделяя,

Век свой проводят бесслезно, счастьем объятые, вечные

Если, бессмертная Муза, мне о вещах преходящих

Ты помогла рассказать, ум посетив благосклонно,

Теперь я прошу, Каллиопа, снова подвигни мой разум

Речь о блаженных богах благодостойную молвить.

Эмпедокл

Теология Эмпедокла неотделима от космологии и представляет собой генотеизм - учение об эволюции Бога (Сфайроса), прорастающего в мир.

До этого перехода все различия чувственного мира скрыты в божественных объятиях Сфайроса, так что в нем "не видать ни лучезарного солнца, ни земли, поросшей травою, ни моря". Следовательно, бог - невидимое состояние вещей, а вещи - видимое проявление божества.

Бог не имеет над телом ни головы человечьей,

Ни двух ветвящихся рук, вверх со спины устремленных,

Ни скорых колен, ни ступней, ни органов, шерстью покрытых,

Дух он священный и только, скрытый от нашего слова,

Пронзающий разумом быстрым космос от края до края.

Рождение мира - божественный взрыв: разрывание единого вселенского существа на миротворящие элементы. (Мы можем убедиться, что мифы науки недалеко ушли от мифов древней поэзии, и, по большому счету, круг идей, из которых создаются новые парадигмы, не так уж велик: никакие трансформации не ликвидируют прототипы.)

234

Движущие силы распада и собирания Сфайроса - Вражда и Любовь. Вражда рассеивает, Любовь собирает.

Теология Эмпедокла неотрывна от богопознания: "блажен тот, кто овладел богатством божественного видения, и несчастен тот, кто имеет грубое представление о богах", Поскольку Бог, как и ум, лишен наглядности, формы, структуры, а есть "священный и неизреченный дух, пронзающий разумом быстрым космос от края до края", богопознание есть чистое богооткровение, богодухновение, поток чистой интуиции. Не мудрец находит истину, а истина находит мудреца. Истина не отыскивается, а открывается через тех, кому дан этот божественный дар. Мудрец - посредник между Богом и людьми, визионер, наделенный этим даром, вестник, чьим голосом глаголет Бог. Этого вестника Ветролов видит в самом себе и убеждает ученика внимать ему "как если бы ты слышал глас божества". Охваченный божественным вдохновением и терзаемый истиной, он постоянно твердит в своих писаниях: "Нет, нет, мы ничего не чувствуем и ничего не видим; все вещи сокрыты для нас, нет ни одной, о которой мы в состоянии были бы установить, что она такое. И, тем не менее, мы знаем всё". Познание потому и возможно, что свойства мышления соответствуют божественному и свойствам тел, от божественного происходящих, и каждый элемент познается (схватывается) тем, что в нас однородно с ним.

235

Было бы неправильным назвать теологию Ветролова религией разума, скорее это религия интуиции. Бергсон здесь берет верх над Кантом.

Важнейшим элементом этой теологии и по совместительству этики является путь души и связанная с ним идея спасения. Не выходя за пределы орфического идеализма, Эмпедокл рассматривает путь души как идеальную часть эволюции мира. Этот путь пролегает не через нирвану, бегство от мира или успокоение в сакральной общине, а через борьбу Добра и Зла.

Антиномия добра и зла у Эмпедокла проницает всю природу и делит ее на две сферы: сферу Земли и сферу Неба. Все околоземное пространство исполнено зла, Земля же - его средоточие. Отсюда изгнаны покой и счастье, и "господствуют убийство, злоба и многие другие беды". Человек, рождаясь из плоти Земли, волей судеб вынужден жить в этом "безрадостном жилище" и нести на себе признаки земного происхождения: страсти, пороки, преступления. Земля не только обитель зла, но и источник его распространения. От нее зло поднимается вверх, оккупируя и заражая вселенские окрестности. Зло, как считает Эмпедокл, "от земного пространства уже распространилось до Луны". Поэтому человек - несчастнейшее из существ: ему выпало жить в самом пекле, в центре вселенского зла. И философ, оказавшись в этом мире вражды и насилия, не может смотреть на него иначе, как "с плачем и рыданиями".

Живя в такой среде, одетый в хитон, "сшитый из мерзостной плоти", будучи "живым погребенным", человек не может не думать о спасении собственной души. Ведь если "вечная злоба, убийство... тщета и ничтожество тленья носятся всюду во тьме в роще бесчувственной Аты", то освобождение бессмертной души необходимо для блага и счастья.

236

Душа человека - его бессмертная, божественная часть. В своем предсуществовании, дотелесном бытии, она "преисполнена чести и неизбывного блаженства". До воплощения все души в равной степени совершенны и богоподобны. Различение начинается в момент воплощения - нисхождения в тело. Рождение человека - это отпадение души от Бога, ее переселение в "непроницаемую пещеру" тела, утрата небесного блаженства, нисхождение в мир зла: "теперь я изгнан богами и блуждаю... вдали от блаженных по тягостным перипетиям жизни".

Чтобы вернуть некогда утраченные блаженство и любовь, гармонию и свободу, у человека нет иного способа, кроме как аскетически, самоотверженно восстать против физического вещества и собственной плоти. И здесь отрицательное отношение Эмпедокла к миру переходит в положительное религиозно-нравственное учение о спасении.

Цель жизни - очищение, душа послана в земную жизнь для очищения, осознания своей природы, своего места и назначения, для "познания себя". Чтобы освободиться от "мерзостной плоти", необходимо переместить внимание на душу, душевно очиститься от греха, приведшего ко злу. Главный мотив Очищений - необходимость осознания себя в качестве падшего на землю божества. Видимо, жизнь самого Эмпедокла - реализация начертанной им программы катарсиса, непрерывного нравственного самосовершенствования, возврата к дотелесному бытию. Объявляя себя богом, он лишь констатировал, что достиг своей цели: познал себя и освободился.

237

Этика Ветролова естественным образом вырастает из его учения о душе. Спасение души - это безгрешная жизнь, самообуздание, духовное подвижничество, необходимость "избегать зла", воздержание. "Погрязши во зле, вы никогда не освободитесь от мучений". Налицо вся христианская этика, и сам Эмпедокл, в известной степени, предтеча Распятого, человек с подобной судьбой.

Нет суждений более ценных для всех будущих эпох, как те, которые высказаны были Эмпедоклом.

Если своей жизнью Эмпедокл предвосхитил Христа, то своим учением - Сократа. Старший современник "отца философии", он упредил его в очеловечивании мудрости, повернул ее от мироустройства к устройству внутреннего мира человека, от холодных звезд к горячим душам людей. Прародитель экзистенциализма, Эмпедокл увидел в мудрости способ непосредственно-жизненного переживания человеком своей космической и личной судьбы, своего жизненного назначения. Бытие у него - не столько объект познания, сколько "выразительное и говорящее бытие" - объект морально-эстетической и религиозной воли.

Философское новаторство Эмпедокла в том и состоит, что у него натурфилософия, "физика" наполняются человеческим содержанием. Философ сделал попытку антропологически, через постижение человеком смысла собственного существования преодолеть умозрительную досократовскую натурфилософию, или, иначе говоря, метафизику природы.

238

ПУТЬ ЭМПЕДОКЛА

Между Кантом и элеатами, между Шопенгауэром и Эмпедоклом, между Эсхилом и Рихардом Вагнером оказывается столь близкая и родственная связь, что становится почти очевидным относительный характер всех понятий о времени: начинает казаться, что многие вещи стоят в связи друг с другом, а время лишь облако, застилающее перед нашими глазами эту взаимную связь. Картина нашего современного мира ничуть не нова: знатоку истории должно все более казаться, будто он вновь узнает старые знакомые лица.

Ницше

Я ничего не сказал о метемпсихозе, Эмпедокловом учении о переселении душ, но главное не в переселении душ, а в наследовании или отрицании духа, определяющем облик культуры и жизнь людей. Жизнь людей зависит не от деяний Цезарей и Наполеонов, а от путей духа Эмпедоклов и Платонов, от ответов, данных людьми на вызовы истории, от дорог культуры, которые выбирают народы. Возьми Эмпедокл верх над Аристотелем, и жизнь была бы иной...

Жизнь людей определяется жизнью идей, но люди этого не понимают, им кажется, что жизнь - это колбаса, но сама эта колбаса - ее наличие или отсутствие - всего лишь результат платонизма-ленинизма... Чтобы колбаса была здесь, видимо, ее эйдос все-таки должен быть там - там в сфере идей, и там в IV веке до Рождества Христова...

239

Уже в поздней античности под влиянием растущей рационализации духа репутация принципиально нерационализированного Эмпедокла падает: маг и чародей берет верх над поэтом и философом. Ему отказывают в оригинальности, объявляют эклектиком и эпигоном, отодвигают на периферию аристотелизма. Позже, в эпоху Просвещения, величайшего мудреца и пророка инсургенты знания объявят шутом и шарлатаном.

Для Платона и Аристотеля Ветролов в лучшем случае сказочник, вещающий нам "как если бы мы были детьми". Философы потому и должны последовать за поэтами, что - риторы, софисты, религиозные обманщики и духовные авантюристы. Для Аристотеля Эмпедокл - витиеватый стихоплет, злоупотребляющий риторическими двусмысленностями, человек без идей, стремящийся показать, что они у него есть, демагог, выдающий невразумительные изречения за откровения божества. В Ветролове Стагирита отталкивает самое главное - великолепная символика, которой он вредит теоретическому Логосу, не терпящему многозначности мистицизма. Научившись говорить, он не научился думать, он не размышляет об истине, а невнятно лепечет о ней. В видении Аристотеля не логика обуживает жизнь, а жизнь, не скованная логикой, "двусмысленным многословием морочит голову людям".

Все творцы систем одинаковы: все, что не укладывается в их систему, не должно существовать. Естественно, Гегель относится к Ветролову более чем пренебрежительно: "он не представляет большого интереса, и мало что можно сделать из его философии". Вдохновение философа и экстатичность поэта делают его персоной нон грата для всех последователей Единственно Верного Учения. И даже приемы уничижения известные: "механицизм", "мертвенность", "реакционность", "ретризм".

240

Считается, что система философских идей Эмпедокла не вырастает с логической необходимостью, а постулируется поэтической прихотью, ибо он... пользуется не столько органом мышления (meditato rationis indicio), сколько божественным вдохновением. Разнообразие его научных интересов стало квалифицироваться как лишенная глубины мировоззренческая всеядность. "Его интерес слишком рассеивается на многообразии объектов, чтобы сосредоточиться на их существе"... В современной науке оценка Эмпедокла как философа-эклектика переросла рамки профессиональных мнений и приобрела форму не требующей обоснования хрестоматийной характеристики.

Стоит ли после сказанного удивляться, что в нашей Истории философии "идеологу рабовладельческой демократии" уделено ровным счетом 14 строк?

Сына родного схватив, сменившего прежний свой образ,

Отец, помолясь, убивает, глупец злополучный! А жертва

С мольбой на убийцу взирает; но тот, не заметив стенаний.

Ее убивает и в доме обед затевает преступный.

Сын, точно так же отца, дети же кровную матерь.

Жизни лишив, поедают пишу ич родственной плоти.

"Идеолог-то идеолог", "реакционер-то реакционер", а вот что ни "реакционер" - то абсолютно правильный диагноз. И для других "мракобесов" - тех же Паунда, Джойса, Йитса, Элиота - "Эмпедоклово видение" - сегодняшний день...

В моем начале мой конец. Одни за другим

Дома возникают и рушатся, никнут и расширяются,

Переносятся, сносятся, восстанавливаются или

Вместо них - голое поле, фабрика или дорога.

Старый камень - в новое здание, старые бревна.

Старое пламя в золу, а зола в землю.

Которая снова плоть, покров и помет,

Кости людей и скота, кукурузные стебли и листья.

ПРОТАГОР

Кому как кажется, так оно и есть.

Протагор

Как ни был богат пятый век литературными произведениями, однако его нельзя назвать веком "бумагомарания". Греки все же предпочитали воспринимать духовную пищу слухом, а не зрением. Место вымирающего рапсода в общественной жизни греков занимает новый тип. Подобно тому как раньше рапсод в пурпурной одежде говорил на торжественных собраниях героические стихи, так теперь выступал в такой же одежде в Олимпии и других местах "софист" и держал торжественные речи, им сочиненные. Более тесные круги общества также внимали искусно разработанным речам по вопросам науки и жизни.

Подобно бродячим вагантам, сочиняющим и разносящим стихи и песни по улицам и площадям средневековых городов, древние учителя мудрости (софисты) странствовали по греческим полисам, обучая юношество "хорошо обставить свою жизнь". Фактически софисты были первыми учителями, систематически изла-

243

гающими и разъясняющими поэтические творения, правила только что появившейся грамматики, тонкости этики и метафизики. Не будет преувеличением сказать, что повышенный интерес к мудрости разжигался и подпитывался именно софистами, не будь которых, вполне могло бы не быть ни Сократа, ни Платона, ни "золотого века" Афин, ни удивительного всплеска человеческого духа, произошедшего в маленькой Элладе двадцать пять веков тому назад и преобразившего Европу.

Лишенные поддержки государства, полагаясь исключительно на собственные таланты, странствуя по стогнам чужих городов, испытывая множество неудобств и лишений, софисты вступали в жестокую конкуренцию друг с другом, непрерывно оттачивали свое ораторское и педагогическое мастерство, в тяжелой борьбе пробивали себе дорогу.

Все это заставляло их безустанно заниматься разнообразной деятельностью. В современном мире нет соответствующей параллели. Отличием софиста в сравнении с нашим профессором является отсутствие как поддержки, так и стеснения со стороны государства, а также отсутствие всякой ограничивающей специальности. Как ученые они были по большей части универсалами; в качестве ораторов и писателей они всегда были готовы к борьбе, как наши журналисты и литераторы. Они пользовались и большой популярностью у толпы, и необыкновенно большим материальным успехом; наиболее выдающиеся из них, которых, по словам Платона, носили на руках, возбуждали необычайный энтузиазм греческой молодежи, очень восприимчивой к красоте и к образованию.

244

В Протагоре в несколько карикатурном виде Аристокл описывает волнующую обстановку атмосферу, окружающую "великого софиста из Абдеры". Жаждущие света экзальтированные ученики благоговейно сопровождают учителя мудрости, услаждая свой слух и ум словом знаменитого ритора. Сопровождаемый свитой друзей и учеников, среди которых сыновья Перикла, Протагор ходит взад и вперед в доме богатого Каллия. "Особенно восхищало меня, - иронизирует платоновский Сократ, - как тщательно ученики следили за тем, чтобы не опередить учителя, и как, когда глава процессии достигал стены, хвост раздвигался и снова сдвигался за чествуемым мужем и сопровождающими его".

Хотя далеко не все софисты были просветителями, пропагандирующими новые и прогрессивные идеи, большинство зависели от публики и вынуждены были ориентироваться на ее вкусы. Они редко доходили до социального или политического радикализма или проповедовали аморализм. Чаще всего это правоверные учителя морали и умеренные критики общества. Это не конформизм, свойственный ученикам, но и не экстремизм, присущий киникам. Большинство софистов не выделялись особыми дарованиями или глубокомыслием. Краснобайство вполне могло заменить глубину и многословие аргументации. Эффект ценился выше тонкости или вкуса. Естественно, среди них оказывалось немало демагогов, чему в немалой степени способствовала склонность народных масс к самообману. Но в основном первые софисты были честными и порядочными учителями, а "тирания большинства" гораздо меньше стесняла индивидуальную самостоятельность в Афинах пятого столетия до Р. X., чем в большей части других стран и в другие исторические эпохи.

245

Среди них были и очень талантливые люди, унавозившие почву Сократу и Платону. Неудивительно, что старшего приятеля Сократа "болтуна" Продика называли его предшественником.

Поначалу слово "софист" не имело того уничижительного оттенка, который придала ему народная молва и резкая критика великих схолархов. Восходя к прилагательному sophos (мудрый) и глаголу sophisomai (мудрствовать), оно относилось к человеку, достигшему совершенства в какой-либо области знаний и искусств. В V веке софистами называли и великих поэтов, и музыкантов, и натурфилософов, и метеорологов (исследователей неба), даже семерых мудрецов, прославившихся своими глубокомысленными изречениями.

Устойчивый предосудительный оттенок, который со временем приобрело это понятие, связан с двумя идущими с разных сторон тенденциями: консерватизмом масс и высокомерием элиты. Два могущественных врага соединились против софистов: темнота народа и гений величайшего писателя всех времен и народов. Тяготея к демагогии, народ во все времена с недоверием относился к пророкам в своем отечестве: "не веруют в божественное", "исследуют небо и поучают тому же других" - эти два обвинения, выдвинутые Диопейтесом против Анаксагора и его последователей, прекрасно выражают отношение масс к "мудрствующим". В наше время это отношение выражается проще: "а еще в шляпе" или совсем коротко: "ин-тэл-ы-гэнт". С другой стороны, для аристократов софисты были не более чем платными ремесленниками (составителями речей, синдиками, учителишками и т. п.), а отношение знати к оплачиваемому труду было таковым, что Исократ, получая гонорар, плакал от стыда. (В Новое время подобные чувства испытывал Байрон, издавая "Эдинбургский вестник".)

246

Уничтожающая критика, какой подвергли софистов Платон и Аристотель, являлась результатом аристократического высокомерия и духовного превосходства по отношению к "дворнягам". Осуждая софистов, Платон намекал на ремесленническую сторону их деятельности и особенно на денежное вознаграждение, получаемое за риторство, причем ничтожный гонорар он объяснял малозначительностью труда.

Осмеивание софистов Платоном можно сравнить с шопенгауэровским презрением к "профессорам философии" или с выпадами Огюста Конта против "академиков".

То, что в спорах с софистами Сократ неизменно берет верх, - демонстрация торжества логики над "болтовней". Впрочем, традиция высмеивания софистов возникла до Платона: в Обжорах Аристофана, поставленных на сцене за несколько месяцев до рождения Аристокла, софисты уже предстают в виде словоблудов, обманщиков и шарлатанов.

По иронии истории, презрительный оттенок, вложенный великими схолархами в слово "софист", наложился на них самих: ораторы Лисий и Исократ называли софистом самого Платона, вкладывая в это слово платоновское же небрежение. Затем история повторится с Аристотелем, которого назовет софистом историк Тимей, с племянником Аристотеля Каллистеном - Александр Великий, с Анаксархом - Эпикур, с Карнеадом - Посейдоний, даже с Христом - Лукиан.

247

Занимая в социальной иерархии нижние ступени, софисты не имели возможности создавать собственные школы или широко распространять собственные труды. У них не было достаточного количества богатых или знаменитых учеников, которые могли бы сберечь их писания и сохранить их память. Уже во времена Стагирига от литературных произведений софистов сохранились лишь щепки, а до нас дошли названия и считанные крылатые фразы.

Разобщенность и индивидуальный стиль не позволили софистам объединиться в школу или выработать единую систему взглядов. Вот почему их наследство состоит из собственных имен и перечня главных трудов...

Крупнейший экзистенциалист античности, софист Продик сполна испил горечь человеческого существования и противопоставил злосчастному человеческому уделу почти ницшеанское amor fati. Будучи крайним пессимистом, этот хилый, болезненный человек с громовым голосом, вырывавшимся из немощного тела, учил людей мужественности, активизму, трудолюбию и правильной жизни. Сам он строго следовал всему, чему учил, и при всех претензиях, предъявляемых "болтуну" Платоном, Аристокл не мог обвинить его в непоследовательности. Древние прославили Продика как стоика, который, вопреки своим хворям, мужественно исполнял свой гражданский долг.

Упреждая Эпикура, Продик учил не бояться смерти, стараясь доказать, что смерть не затрагивает ни живых, ни мертвых, ибо пока мы живем, смерти нет, а когда мы умираем, нас нет.

248

Продику принадлежат первые лингвистические исследования природы языка, описанные в сочинении О правильности языка, а также изыскания в области этики и истории религии. В учение о нравственности он ввел понятие безразличия к вещам, приобретающим ценность лишь при правильном их употреблении; к вещам он отнес богатство и все то, что именуют внешним благом. Затем эту мысль разовьет Сократ, а также киники и стоики.

Следует упомянуть еще об одном учении мудрого кеосца, о происхождении веры в богов. Он предполагал, что те объекты природы, которые производят наиболее сильное и наиболее благотворное влияние на человеческую жизнь, удостоились прежде всего божеского почитания, таковы: солнце, луна, реки (он имел в виду почитание Нила...). К этим объектам природы он прибавлял затем героев культуры, которых люди обожествляли за важные и полезные изобретения. Так, например, Дионис был, по его мнению, человеком... "обожествленным изобретателем вина".

Интересы разносторонне образованного Гиппия из Элиды охватывали чуть ли не всю человеческую мудрость: астрономия, геометрия, арифметика, фонетика, ритмика, учение о музыке, пластике и живописи, мифология, хронология, мнемоника. Ему принадлежит честь открытия техники развития памяти, с помощью которой он потрясал современников запоминанием огромного количества новых слов. Он был поэтом, геометром, оратором и моралистом, однако плоды этой деятельности почти полностью поглотило время. Современники особенно ценили его моральные проповеди. Его выступления, лишенные напыщенности и риторства, собирали огромную аудиторию в различных городах Эллады до Спарты включительно. Жизненной целью Гиппия, как затем у киников, испытавших его сильное влияние, была "самоудовлетворенность".

249

Современнику Сократа софисту Антифону принадлежит сочинение с интригующим названием Истина, от которого кроме названия осталась единственная, не очень внятная фраза "познающий некие длинные предметы не может видеть длину глазами, ни познавать ее духом". Видимо, Антифон был первым номиналистом, еще до появления платоновской теории идей отрицавшим существование общих понятий. Ему приписывается также Искусство утешений - произведение, открывшее целый жанр литературы. Самым значительным творением Антифона была книга Об единомыслии, в сохранившихся отрывках которой мы обнаруживаем удивительное богатство мыслей, оцененное уже в древности. Это книга житейской мудрости, в которой бичуется эгоизм, человеческие слабости и самая худшая человеческая черта - недисциплинированность. Антифон упредил Теофраста в исследовании человеческих качеств. В недавно открытых новых фрагментах этого сочинения обнаруживается тонкое понимание человеческой натуры с множеством почти монтеневских сентенций, скажем, такая: "Людям неприятно чтить другого человека: им кажется, что при этом они терпят ущерб".

Один из первых просветителей, Антифон отличался от Гельвеция тем, что на первое место ставил врожденные свойства и лишь на второе плоды просвещения:

Каково семя, которое погружают в землю, таковы и плоды, которых можно ждать. И если привить молодой душе благородное образование, то получится цветение, которое продержится до конца, которое не осыпется ни от дождя, ни от засухи,

250

ПЕРВЫЙ СОФИСТ

Он первый заявил, что о всяком предмете можно сказать двояко и противоположным образом, и сам первый стал пользоваться в спорах доводами. Одно свое сочинение он начал так: "Человек есть мера всем вещам - существованию существующих и несуществованию несуществующих". Еще он говорит, что душа есть чувства и больше ничего (это подтверждает и Платон в "Теэтете") и что всё на свете истинно. А другое сочинение он начинает следующим образом: "О богах я не могу знать, есть ли они, нет ли их, потому что слишком многое препятствует такому знанию, и вопрос темен, и людская жизнь коротка". За такое начало афиняне изгнали его из города, а книги его сожгли на площади через глашатая, отобрав их у всех, кто имел.

Диоген Лаэрций

Кстати, сам Диоген Лаэрций - скорее всего протагорист, для которого все на свете истинно. Недаром о его взглядах говорят: кого излагает, тому и сочувствует. Что до нашего героя, то его мало интересовали исследования природы его старшим соотечественником Левкиппом и младшим Демокритом - все его интересы были прикованы к делам человеческим.

Теодор Гомперц выдвинул гипотезу, что перу Протагора вполне могла бы принадлежать приписываемая псевдо-Гиппократу книга Об искусстве, бэконовская по духу и эмпирическая по содержанию. Эта книга действительно могла бы стать украшением в наследии большого мыслителя, но Протагора волновал не космос и не умение задавать вопросы природе, а исключительно человек, подготовка человека, обучение этике, добродетели и искусству жизни.

251

Протагор из Абдер первый объявил себя софистом и учителем добродетели. Рано став странствующим учителем, он на протяжении 40 лет проповедовал собственное учение, часто останавливался в Афинах и был высоко ценим Периклом, с которым находился в отношениях близкой дружбы. Он был накоротке с Еврипидом, знал Геродота и Эмпедокла, был знаком со многими выдающимися согражданами.

Даже Платон, крайне отрицательно относившийся к софистам, свидетельствовал о высокой нравственности и абсолютной честности Протагора. Всякий раз, когда в платоновских диалогах Протагору предстоит выбор между двумя этическими взглядами, Аристокл останавливается на более высоком, а однажды подкрепляет выбор соображением, что герой руководствуется не потребностями минуты, но "всей своей жизнью".

Судя по всему, высокие личные качества Протагора признавали даже его недоброжелатели. Видимо, это был высокоодаренный человек. По свидетельству Аристотеля, Протагор обладал талантом речь по незначительному поводу превращать в шедевр, а слабые аргументы в неотразимые. Будучи человеком демократических убеждений, он считал необходимым воспитывать граждан на благо общества и огромное внимание уделял такому воспитанию, стремясь развивать таланты и способности своих учеников.

В известной мере Сократ был гораздо большим софистом, чем Протагор: его главная задача в споре - запутать противника в противоречиях, дабы "доказать" собственную истину. В отличие от Сократа Протагор далек от "диалектики" единственной правды - своей. Его метод - не опровергнуть противника, а дать ему высказаться. И при обучении риторике он выставлял тезисы и предлагал находить аргументы "за" и "против".

252

Он был равно силен в педагогике, юриспруденции, политике, этике и практических науках (ему приписывается изобретение приспособления для транспортировки тяжестей). Из-под его пера вышли сочинения по этике, теологии, искусству, риторике и другие. По поручению Перикла, он написал законодательство Фурии, колонии Афин, в основу которого положены идеи справедливости и панэллинизма, символом которого и должен был стать новый город. Однако идее единения всех греков не суждено было осуществиться - не прошло и десятилетия, как Афины и Спарта начали длительную изнурительную войну.

Как учитель и просветитель Протагор развивал вполне современные взгляды: "Для учения нужны и природные задатки и упражнение; мы должны учиться с юности. Ни теория без практики, ни практика без теории не имеют значения. Образование не дает ростка в душе, если не доходит до известной глубины".

Он первым ввел в обучение грамматику и теорию языка, опубликовав свои грамматические исследования в книге Правильность речи. Видимо, впервые Протагор различил три рода имен существительных, времена глаголов и виды предложений. Любопытно, что ни Пиндар, ни Эсхил, овладев всеми тонкостями языка, не были знакомы с частями речи и законами филологии, Сам Протагор, вероятно, был потрясен открывшейся ему лингвистической ширью языка, свидетельством чему является то удовольствие, с которым он отыскивал грамматические оплошности в употреблении глагольных форм автором Илиады. Думается, что его можно считать не только одним из первых лингвистов, но и реформатором языка.

253

Идея "правильности" крепко сидела в голове Протагора, ибо с этим понятием мы встречаемся и в других областях его деятельности. Так, одно из его произведений называлось О неправильном поведении людей, а другое - Повелительное слово. Мы ничего не знаем о содержании этих книг, кроме их критики Платоном.

Мы можем напомнить здесь о насмешке Платона над стремлением Протагора свести все человеческое поведение и все поступки к искусствам, т.е. к системам правил; мы можем сопоставить с этим две фразы из сочинения "Об искусстве", мысли и выражения которого часто напоминают нам Протагора: "но где для правильного и неправильного указаны границы, как же то не искусство? Ибо не искусством я называю то, где нет ни правильного, ни неправильного". То сильное стремление к рациональному пониманию и рационализированию всех сторон жизни, которое является характерным признаком всей эпохи и которое достигло высшего выражения в сократизме, было уже очень действенно и живо у Протагора.

Теология Протагора изложена им в подвергнутой первому литературному аутодафе книге О богах, из которой сохранилась единственная фраза: "О богах не могу знать ни того, что они есть, ни того, что их нет; ибо многое мешает знать это, неясность предмета и краткость человеческой жизни". За эту фразу Протагор и был обвинен в безбожии, хотя здесь речь идет не

254

об отрицании небес, а о различении знания и веры. На мировоззрении Протагора явно сказалось Парменидово деление мудрости на знание и мнение. Трудно себе представить, чтобы человек столь умеренных взглядов и столь высоких моральных качеств посягнул на веру. Все, что хотел сказать этой фразой Протагор, - это различить строгое знание и внутреннее убеждение. В ином виде эта мысль фигурирует в упомянутом сочинении Об искусстве: "Сущее всегда и видится и познается, а не-сущее никогда не видится и не познается". Видимо, Протагор вполне мог бы разделить точку зрения Киркегора о вере, начинающейся там, где кончается расчет, или подписаться под следующими словами Ренана, написанными незадолго до смерти:

Мы ничего не знаем; это все, что мы можем определенно утверждать о том, что лежит за пределами конечного. Не будем ничего утверждать, не будем ничего отрицать, будем надеяться.

Старость Протагора, привыкшего к почету и уважению, омрачена была вопиющей неблагодарностью афинян по отношению к учителю. Они восприняли книгу О богах, которую опубликовал 70-летний мыслитель, как выражение атеизма и оскорбление религии. Вынужденный бежать, Протагор направился на Сицилию, но корабль, на котором он плыл, потерпел крушение.

Слышал я, Протагор, что ты в преклонные годы,

Стены покинув Афин, старцем скончался в пути.

Город Кекропа тебя на изгнанье обрек, но напрасно -

Ты от Паллады ушел, а от Плутона не смог.

255

Еврипид в трагедии Паламед, поставленной весной 415 года, отреагировал на смерть Протагора почти лермонтовскими строками: "Да, вы убили его, всемудрого, безвинного соловья муз".

К Протагору в полной мере относится притча об уходе Лао-цзы: материал, из которого составлен образ этого замечательного человека, исчерпывается списком названий его работ и двадцатью строками сохранившегося текста, толкование которых вызывает яростные споры, продолжающиеся вот уже 25 веков.

ЧЕЛОВЕК - МЕРА ВСЕХ ВЕЩЕЙ

"Человек есть мера всех вещей существующих, что они существуют, и несуществующих, что они не существую т". Эта фраза Протагора, взятая из книги, имеющей одно из трех следующих названий - Истина, О сущем или Ниспровергающие речи, относится к числу самых спорных его высказываний.

Т. Гомперц в Греческих мыслителях предпринял титаническую попытку доказать, что Протагор имел в виду не плюральность или личностность истины, а лишь способность человека воспринимать и измерять вещи.

Когда мы повторяем: человек есть мера всех вещей, мы имеем в виду не столько меру, сколько измерение. Ибо специфически человеческое заключается не столько в самой мере, сколько в стремлении измерять. Человек - это тот, кто всё измеряет, бедный слепой сын Всевидящего, благородная тень Всезнающего.

256

Однако вся эта громоздкая система доказательств разрушается другими утверждениями Протагора: "О всякой вещи существует два противоположных утверждения" и "что каждому городу представляется справедливым и прекрасным, то для него и есть, пока он так считает", - а также критикой Платона и Аристотеля, главное обвинение которых в адрес Протагора состоит в релятивизме, скептицизме и отрицании объективной истины: "для всякого истинно то, что ему кажется истинным!". Это, свидетельствует Платон в Теэтете, есть отрицание всякого различия между истиной и заблуждением. Впрочем, Гомперц оспаривает и плюралистический смысл вышеуказанных утверждений, означающих, по его мнению, только то, что относительно любой вещи существуют "за" и "против".

На самом деле в философии "человека-меры" заложена глубочайшая плюралистическая идея: бытие не есть бытие в себе, оно приобретает смысл как бытие-для-другого, и прежде всего как бытие-для-меня. Комментируя Протагора, Ортега писал, что не следует определять субъект и объект через их взаимное отрицание; если мы научимся понимать под субъектом существо, открытое объективному, если объективность предстанет в том виде, как она существует для индивида, т. е. в его индивидуальной перспективе, если человек смотрит на мир не извне, как хозяин, а изнутри, как его часть, тогда все парадоксы отношения мир - человек исчезают, и человек обретает то место, которое действительно занимает в мире - меры всех вещей.

257

В наши дни учение Протагора получило мощнейшее подтверждение в концепциях философии науки Куна, Полани и Фейерабенда - я имею в виду идею парадигмальности знания (Структура научных революций), книгу Личностное знаниеи концепцию пролиферации, согласно которой знание - континуум конкурирующих альтернатив, взаимно усиливающих друг друга. Чем конкурентнее и свободнее знание, считает Фейерабенд, тем быстрее прогресс. Поэтому надо стремиться строить теории, несовместимые с ранее известными, необходимо "новое зрение", множество перспектив. "Единодушие годится для церкви и тирании. Разнообразие идей - методология, необходимая для науки и философии". Стабильность знания больше не гарантируется. Приближение к истине -увеличение числа ее срезов, все большее разнообразие перспектив.

В философском отношении "человек-мера" предвосхищает прагматизм, отрицающий абсолютность истины, и плюрализм, провозглашающий множественность последней: одно мнение может быть лучше другого, но не может быть истиннее. К сожалению, со временем "лучше" приобрело количественный оттенок: "лучше" - "больше". Демократия придала количеству статус закона: лучшее - устраивающее большинство. Но ведь еще Гераклит сказал "многие - плохи". Там, где лучше-больше, там плохо... Именно поэтому истинность обладает свойством ускользать от большинства, которое выбирает...

К сожалению, плюрализм Протагора уже в древности был воспринят как абсолютный релятивизм и даже волюнтаризм. Из гераклитовского "панта рей" и протагоровского "человека-меры" был сделан вывод, что нет ни истины, ни лжи и вообще ничего определенного -только мнения. Мир таков, каким он каждому представляется. Что бы кто ни помыслил, это так и есть, - перефразировал Протагора Метродор Хиосский. Раз человек - мера всех вещей и каждый определяет истину для себя, то с равным правом он может исповедовать мораль и аморализм, принципиальность и беспринципность. Софистика из плюрализма истины обращалась в эксплуатацию синкретизма и мультиверсума в корыстных целях.

258

Хотя Протагор лишь декларировал множественность истины, вульгаризация, следующая по пятам за любой философией, немедленно воспользовалась "плодами просвещения", самой софистической мудростью. Уже Демокрит жаловался на "мастеров хитросплетений" своего времени. Протагор учил не изворотливости мысли, а гибкости ума, он учил эристике - мастерству спора, а не искусству неправое дело выставлять правым. Если хотите, вся греческая философия (начиная с Сократа и Платона) находилась в учении у софистов. Ведь Сократ, знавший лишь то, что ничего не знал, был одержим идеей учить сограждан истинному знанию (незнанию?), ибо считал, что есть "одно только благо -знание, и одно только зло - невежество".

Вот она - разгадка: знание - множественно, обильно, разнообразно, плюрально, невежество - всегда едино! Обучая мудрости, Прогагор обогащал, умножал, делал меру многомерной, невежественные вульгаризаторы обедняли, упрощали, доводили до собственной одномерности. Софистика получила широкое распространение из-за легкости вульгаризации и из-за свойства всех вульгаризаторов упрощать до степени, когда собственное невежество можно выдать за мудрость. "Человек-мера" открывал большие перспективы: уравнивал мудрость с невежеством, давал невеждам в руки оружие невиданной силы - право выдавать хамство за истинность и справедливость. Тем самым подтверждалась правота Протагора: мир таков, каким он каждому представляется: для одних - красочный и многомерный для других, фанатиков и экстремистов всех времен и народов, подвижников единственной извилины, - серый и одномерный - ведь истина-то одна!

259

Пройдут века, и другой мудрец из Подмосковья, в равной пропорции впитавший все богатства мира и придерживающийся одномерности единственной истины, скажет: "Человек - это то, чему не может быть оценки, выше чего ничего нет..."

ГОРГИЙ

Сущее не существует; если бы оно существовало, то оно было бы непознаваемо, а если бы оно было познаваемо, то этого познания нельзя было бы сообщить.

Горгий

Летним утром 427-го года на скалистой террасе, именуемой "Пникс", расположенной к западу от акрополя, происходило большое движение. От сицилийских городов прибыли посланцы просить защиты от угрожающих Сиракуз. После того как посланные изложили свою просьбу перед советом пятисот, они были представлены народу, собравшемуся на Пниксе, чтобы и перед ним защищать свое дело. Лучшим оратором выступил здесь Горгий, сын Хармада. Его послали цветущие в то время Леонтины, именем которых еще по сию пору зовется маленький городок Лентини, лежащий у железной дороги, соединяющей Катанию с Сиракузами. Художественное красноречие было не совсем чуждо афинянам. Один представитель его,

260

известный оратор Тразимах из Халкедона, был несколько месяцев перед этим осмеян в "Обжорах" Аристофана. Однако ни последний, отталкивающую характеристику гордой и бурной натуры которого дал впоследствии Платон, ни умерший за два года перед этим "олимпиец" Перикл со своим могучим натурализмом не доставляли избалованному вкусу афинян такого наслаждения, как сицилийский иониец, голос которого они впервые услышали. Горгий был в Афинах по крайней мере еще один раз. Как и в других областях Греции (в особенности на больших торжественных собраниях в Дельфах и в Олимпии), он пожинал лавры и был высоко почитаем как народом, так и монархами (например, Язоном, властителем Фер в Фессалии). Он окончил свою жизнь [в фессалийской Лариссе], сохранив полную свежесть духа и дожив более чем до ста лет. "Сон уже передает меня своему брату", - с этими шутливыми словами он отошел в вечность. Золотая статуя, которую он сам посвятил дельфийскому оракулу, и другая, которую воздвигнул одинокому его внучатый племянник Евмольп "из любви к нему и в благодарность за образование" (от него полученное), вещают потомству о его славе. Недавно открытая надпись на подножии статуи гласит: "Ни один из смертных не изобрел более прекрасного искусства, чтобы закалять душу для трудов мужской добродетели".

Человек бритвенного ума, неисчерпаемой фантазии и разящей меткости слова, Горгий был одним из основателей художественной прозы и реформатором стиля. Ею собиравшие большие массы народа речи отличались от точно рассчитанных, рассудочных и торже-

261

ственных выступлений Протагора поразительными образами, легким и красочным языком, тонким вкусом, высоким эмоциональным накалом. Хотя античных пуристов смущали шекспировские сравнения, согласитесь, что назвать коршунов "живими могилами" или своих недоброжелателей "женихами Пенелопы, затевающими любовные интриги со служанками" мог лишь человек шекспировского масштаба.

Вслушаемся в слова его речи в память афинян, павших в сражении:

Ибо чего не было у этих мужей, что должно быть у людей? Могу ли я сказать, что хочу, и хотеть то, что должен, не возбуждая неудовольствия богов, не будя недоброжелательства людей. Ибо они обладали добродетелью, как божественным, и смертностью, как человеческим. Кроткую справедливость они часто предпочитали суровому праву, хрупкости обычая правильность оценки, принимая за самое божественное и самое общее установление, делать правое на правильном месте и говорить, и молчать, и переносить...

Я отнюдь не случайно заговорил о шекспировском масштабе. Потрясающий Копьем, высмеивая стиль Эвфуэса Лили за чрезмерность гипербол и искусственность метафор, сам не заметил, как в поисках собственного стиля и новаторских способов выражения позаимствовал все эвфуэстические красоты - бьющее через край богатство языка, необузданность резвящихся слов, возбуждающую свежесть острых фраз, украшенную риторическими фигурами и поэтическими сравнениями речь героев. Так что Горгий вполне мог бы гордиться двусмысленностью своего призыва "делать предметом побед своего оружия не собственные города, а страну варваров".

262

Я отнюдь не случайно начал с языка Горгия, ибо его философия неотрывна от языка и его свойств, от того, что Беркли, с которым Горгия часто сравнивают, характеризовал следующим образом: "Нам то и дело мешают приобрести правильное понимание вещей слова обыденной речи".

Параллель с Беркли не менее важна, чем подобие с Шекспиром: ведь "солипсизм" епископа Клойнского состоял в том, что он не устранял существование, а устанавливал смысл этого слова.

Ведь что есть то, что мы именуем идеализмом? Это - не что иное, как понимание всей серьезности проблемы реальности: не примитивное "мир существует, потому что он существует", а попытка разума убедиться в существовании того, что не может быть доказано в рамках сознания. Да и таков ли "существующий мир", каким он казался дикарям, эллинам, людям "темного средневековья", Эйнштейну?

Сегодня от его интерпретаторов мы знаем, что формула esse est percipi *, правильно понятая, принадлежит к тем истинам, о которых Шопенгауэр сказал, что судьба их - сначала быть осмеянным как парадокс, а затем превратиться в тривиальность.

* Быть - это быть воспринимаемым.

263

Горгий - Беркли античности, может быть, впервые размышлявший о том, что между существованием и мышлением имеется непреодолимая пропасть. Способен ли дух выйти за свои пределы и быть уверенным в том, что лежит вне его? Поскольку ощущения материи заключены только в нас самих, можно ли доказать сущее? Вот что по этому поводу говорил Беркли: "субстанция непознаваема, не будучи идеей"; "дух есть сочетание восприятий. Включите восприятие, и вы включите дух".

Задолго до будущей науки (Фрейда) и будущего искусства (Пруста) Беркли осознал ту великую роль, которую наша субъективность играет в мире нашего существования. Почти все существенное для нас в этом мире любовь, привязанность, ненависть, боль, счастье, надежда - творится не только и не столько этим миром, сколько нашим сознанием.

Не отвергая сущего, Беркли отказался от возможности его доказательства, равно как от поверхностности, слепого доверия чувствам и выдачи за объективную реальность того, что ею не является.

Высказывание, что существуют невоспринимаемые идеи, либо противоречиво, либо бессмысленно, либо опровергается доступной очевидностью. Но какую бы из этих альтернатив мы не избрали, мы оказываемся в согласии с Беркли, что такое высказывание может быть принято за истинное.

Почти все, что написано о Горгии, так или иначе крутится вокруг идей, сформулированных во взятом мною эпиграфе. Я не буду приводить ни изощренную систему "доказательств" Горгия, ни аргументы его оппонентов: одни доводы стоят других. Меня будет интересовать не бессмыслица "небытия, которое есть небы-

264

тие", а смысл, который Горгий вкладывал в свою формулу, - то, что он хотел выразить своими парадоксами и какую цель преследовал. Ведь одно дело, когда модернистов или Шекспира отрицает Толстой, и совсем другое - наши ублюдки. Одна и та же фраза имеет разное содержание в устах мудреца и невежды. Что значит солипсизм, агностицизм и нигилизм в устах мудреца, объяснившего принцип действия увеличительного стекла и предсказавшего природу света: "Цвет есть истечение, исходящее от пространственно оформленного, соответствующее зрению и достигающее восприятия"?

Горгий был наследником Парменида и хорошо знал его слова "неизреченно и немыслимо небытие" и "мышление и бытие есть одно и то же". Он был знаком с идеями Мелисса об обманчивости восприятий и необходимости познания сущего, скрытого за ними. Горгия, как и его современников, волновала проблема представления ложного, умозрительного выяснения истинного и разделения вещи и имени. Если взор не познает звуков, а слух - красок, где гарантия, что ум постигает сущность? И способен ли язык, составляющий часть нашей природы, давать на основании внешних видимостей истину о сущностях, даже если мы имеем о них понятие?

Горгия вдохновлял пример апорий Зенона, который с помощью постановки трудных вопросов отвечал на те нападки, которым подвергался его учитель Парменид. Не было ли у Горгия подобных мотивов? Не привлекал ли он своими парадоксами внимание к самым фундаментальным проблемам познания? Не имел ли он в виду, утверждая, что "ничто существует", парменидовский принцип: тело вводит нас в заблуждение, но бессмертная душа несет нам вести из мира чистой исти-

265

ны? Иными словами, имел ли он в виду, говоря о сущем, лежащий пред нами мир явлений или, как считал Георг Грот, мир сущностей, которые Платон назвал эйдосами, а Кант ноуменами? Не их ли подразумевал он, когда, отрицая бытие, признавал существование небытия? Если так, то почему то, что прощают Платону и Канту, не прощают Горгию, который, кстати, и цепочку своих доказательств начинает с "не-сущего", да и саму книгу озаглавил О природе или не-сущем? Не является ли парадокс Горгия иной формулировкой платонизма или даже отправной точкой, подвигшей Аристокла к изобретению эйдосов? Ведь полагал же современник Демокрита Ксениад, что всё исходит "из несущего" и снова погружается "в не-сущее".

Каковы бы ни были ответы на поставленные вопросы, Горгий, как затем Беркли, вовсе не отказывался от сущего или всякого понимания природы вещей. "Разве он отрицал всякую правильность в природе? Разве он не ожидал восхода солнца следующего дня, возврата ближайшей весны, повторения одинаковых событий при одинаковых обстоятельствах, разве не верил он в прочность вообще свойств, как и его философские противники?"

Некоторые считают, что парадоксы Горгия лишь шутка, демонстрация безграничных возможностей софистики. Но ведь и это немаловажно! Не предостерегал ли он своими "доказательствами" простодушных о легкости обмана со стороны разглагольствующих?

266

Не буду давать ответы на все эти вопросы, которые сами по себе важнее ответов. Для меня существенно, что Горгием само сознание обратило внимание на свои способности и границы, еще больше обострив интерес к человеку и его отношению с бытием, резко повысив серьезность и интенсивность мышления. Столкнувшись с релятивизмом познания, философия призвала повысить требования к строгости языка и определению понятия. Шаг в этом направлении делает Продик своим точным различением синонимов. Точностью в применении слов отличаются и речи, влагаемые Платоном в уста Протагора. Первую попытку строгого определения понятия мы встречаем в упомянутом сочинении Об искусстве: "И прежде всего я хочу определить, что я считаю сущностью (или целью) врачебного искусства, а именно: полное устранение страдания больных..."

Первые софисты, Протагор и Горгий, были талантливыми и порядочными людьми. Но, как это часто случается с философскими учениями, уже второе поколение, которое эти люди воспитали, отличалось беспринципностью и корыстолюбием: способностью за плату доказать все, что угодно, в том числе и то, что все мнения ложны (Ксениад) или что имеющий в себе силу пренебрегать законами имеет на это право. В таких случаях часто обвиняют учителей, но не следует недооценивать и "первых учеников" - и не только Дионисодоров и Евфидемов...

Результаты софистического искусства были печальны: первый состоял в том, что учителя заставляли своих учеников заучивать наизусть употребительнейшие софизмы; последний, как описано в платоновском Евфидеме, в вырождении софизма в самое пустое бреттерство, даже в чистое фокусничество.

Воистину ничто не ново под луной...

СОКРАТ

Прослыл не то мудрецом и учителем, не то шутом.

Гессе

Перефразируя Горгия, можно сказать, что реальность нереалистична.

По звонку - работа не ждет - вскакивает с постели. По радиоголосу делает зарядку. Умывается (мыло, паста, щетка - все от рекламы). Ест консервы с пресервами. Выходит из дома. Дома, дома, дома, отличающиеся всеми оттенками серого и числом ячеек. Вливается в толпу - все оттенки грязного. Вместе с человеческой массой несется по улице, полной знаков-приказов: стоп! проходи! поворачивай налево! перехода нет! посадка! выход! Служба: рутинное дело - ни фантазии, ни воображения, ни ума ритм, навык, регламент, предписание, правило, приказ, инструкция, инстанция, стандарт. Стандарт - всё: винты, гайки, образование, профессия, правила поведения, газеты, раковины, унитазы. Массовые средства сообщения, массовая мода, масс-культура, массовое воровство, массовый обман. Тотальная программа: планы, сроки, движение вверх, движение вниз, права, бесправие, начало, перекур, ко-

269

нец. Никакого разнообразия, никакого творчества, анонимат, обезличка. Инициатива - наказуема. По звонку (гудку) - отбой. Улица, знаки, сигналы, очереди, кухонная смена, газета, собака, ящик - три программы на всех, три сорта водки, три закуски, кровать, унылый секс, сон.

Звонок будильника...

Торжество разума!

Будь я сыном своей культуры, мне хватило бы двух красок: белой, если герой, черной, если еретик. Но я хотел бы подчеркнуть одну мысль: хотя наша культура на другом своем конце имеет Сократа, а наша легисломания начинается с незыблемой веры в слово, он был неизмеримо богаче нас. Потому одной краски - мало.

ИЗ ГЛУБИН

Кто мыслью достиг глубочайшего, Любит само живое.

Гёльдерлин

Лучше быть несчастным Сократом, чем счастливой свиньей.

Милль

Гомер, Пифагор, Ликург, Солон, Эмпедокл, Левкипп, Сократ, Оссиан, Шекспир... Никто не сомневается в их существовании, но ничто не может засвидетельствовать их существование. Таковы разве что боги и последний из них - Галилеянин. Поразительны извивы передовой науки: Гомер - да, Пифагор - да, Сократ - да, Иисус - нет...

270

Под именем Гомера скрывалась славная плеяда отнюдь не слепых поэтов, веками дописывающих Илиаду и Одиссею. Пифагорейцы столетиями приписывали свои открытия таинственному основателю ордена. Существование Левкиппа как философа отрицал Эпикур. Платон не заметил Демокрита. Что касается Ликурга, то трудно представить, чтобы законы Лаконии писал один человек, как на том настаивает Плутарх, - Спарту трудно придумать в одиночку. То же - с Сократом: убедительнейший аргумент в пользу его бытия - исключительность характера, который нельзя придумать - в пух и прах разбил другой мудрец, заявивший, что такой человек, как Платон, был способен на это.

В конце концов, так ли важно имя - Платон ли, Сократ? Если Каменотес - миф, так даже лучше: достоверней. Ведь миф и есть человеческая подлинность, искренность, самая надежная из правд - сравните с той, что читаете ежедневно...

Так да здравствует миф!

Был ли Сократ таким, каким его нарисовал Платон, или только одним из многих софистов? - этот вопрос, волнующий всех любителей философии, не имеет ответа. Проблема интерпретации неотрывна от личности интерпретатора: больше личность - красочней интерпретация. Что до фантазий Платона, кого можно поставить вровень? Драматичность, напряженность, художественность облика Сократа - дань гению его первого ученика. Поведение Сократа на суде - это еще и то, как вел бы себя на суде сам Платон, будь суд сценой.

271

В уста Сократа Платон нередко вкладывал опровержение тех учении, которые появились после его смерти. Понимая, что Учитель не мог знать того, что наговорили его ученики, скажем Антисфен, изобретательный Платон не скупился на мистификации: мудрому Сократу это могло привидеться во сне, в глубине души, он мог просто провидеть...

Воспоминания о Сократе Ксенофонта, конечно, неплохое свидетельство, кстати, первое дошедшее до нас в целости философское сочинение античной Греции. Хотя досократики много писали, в том числе философские поэмы в гексаметрах гомеровского типа, от предшествующей Сократу философии даже до начала новой эры дошли лишь "тени обломков" (Платон), иными словами, упоминания, фрагменты, цитаты, извлеченные из последующих сочинений. Было не до библиотек...

Чем привлекательна мудрость Пифагора, Гераклита, Эмпедокла, Сократа, если, забыв содержание двух тысячелетий, мы помним о них? Наверное, искренностью! Хотя софисты уже начали изощрять ум, закладывая первые камни в "торжество разума", любители ретро правы в том, что "назад к первоистокам" означает "вперед к человеческой правде". Архаичная искренность чем-то превосходит даже правду Кафки, Джойса, Леонида Андреева или Андрея Белого, деформированную всей мощью двухтысячелетнего "торжества".

К тому же к идеям в те далекие времена относились гораздо серьезней, чем нынешние клевреты: Демокрит, прийдя к выводу о неистинности чувственного знания, выколол себе глаза, а Клеомброт, прочтя Пир Аристокла, так загорелся эйдосом грядущей жизни, что без других к тому поводов бросился в море и утонул.

272

Воистину недостатки древних - наши недостижимые добродетели...

Я вовсе не ретрист, но какое было время! На небольшом пятачке выжженной солнцем земли жили рядом друг с другом, любя и враждуя, Платон и Демокрит, Эсхил и Аристофан, Евклид и Федон, Зенон и Мелисс, Ксенофонт и Антисфен, Аристипп, Аполлодор, Критон, Фидий, Мирон, Горгий, Сократ - пантеон личностей, каждая из которых неизмеримо значительней высохших наших мумий. И какое разнообразие - от желчного реакционера, зло высмеивавшего нововведения в Облаках и Лягушках, до оптимиста и новатора, обратившего яд в напиток бессмертия.

Превосходство другого всегда болезненно. Оно рождает зависть, ненависть, страх, а страх толкает на любые крайности. Страх, внушаемый человеком высшего порядка, иррационален и, следовательно, наиболее глубок. Непостижимое превосходство Христа и человечность Сократа исторгают из тех, кому не дано постичь их всечеловечность, вопль: "Распни его!" В результате первый христианин, предвосхитивший жертвенную смерть Сына Человеческого, выпивает цикуту, а сам Христос повисает на кресте, свидетельствуя тем самым, что куда опаснее быть святым, чем насильником.

Таинственный парадокс казни Христа и Сократа заключается в том, что палачи удивительным образом усваивают их логику и сами со временем уподобляют себя Распятому - не только в исступлении сумасшествия, как Ницше, и не только в здравом уме, как Рембо, но в странном состоянии ума между торжеством разума и безумием...

273

Хотя у Сократа много общего с Иисусом, гораздо большее их разделяет. Оба были наставниками человечества, оба проповедовали мораль и оба ценой жизни заплатили за свое учение, но Галилеянин требовал постоянства, а Каменотес - развития. Не потому ли последователи Иисуса стали телохранителями его учения, а последователи Сократа - его разрушителями?..

Сократ - первая жертва демократии и свидетельство ее торжества: человек, поставивший личность выше массы и тем самым придавший демократии нынешнее ее содержание: демократия - это каждый.

В Сократе меня привлекает то внутреннее беспокойство, которое Киркегор называл иронией и в котором видел признак величия. Сократ импонировал Несчастнейшему критическим осмыслением действительности: третированием государства, законов, суда, общества, требованием бесконечного поиска. Критика способствовала преобразованию существующего, критик был катализатором преобразования. Главное же, средством поиска он считал самопознание, условием преобразования - преобразование себя.

Главная заслуга Сократа - экзистенциализация мудрости, обращение разума от звезд к людям. Философия для него не более чем "образ жизненного пути ее создателя" (Рильке). Он не был первым философом, но именно он определил и обосновал общечеловеческие ценности - терпимость, совесть, добродетель, право каждого быть самим собой. Ибо каждый знает, что есть добро, зло и последнее основание справедливости.

274

Что же такое Сократ, в чем самая сущпость его значения? Сократ был tertium quid, третья искомая и ищущая сторона пошатнувшейся в своих правах основ греческой жизни - сторона справедливая, беспристрастная, примиряющая две другие враждующие стороны и потому непримиримо ненавидимая обеими. Дело шло о самом принципе жизни человеческой.

Софистам не удалось убедить Грецию в правоте своего скептицизма и не удалось заменить философию риторикой. Явился Сократ и осмеял софистов, и открыл философии новый путь, за что его самого осмеял Аристофан, приняв за одного из софистов. Хотя Классен утверждал, что великий сатирик желал высмеять "исторического Сократа", а не тип "софиста вообще", Аристофан не входил в подобные тонкости - он просто пародировал новомодную "работу со словом", не подозревая, что собственной игрой слов и выворачиванием их наизнанку просто повторял проделки софистов. Сократ, как затем его первый ученик, не мог избежать веяний времени: не желая быть собратом софистов, именно у них он учился анализу слов, толкованию метафор, гибкости ума. Впрочем, он не отвергал софистов целиком, будучи готов признать то, что считал у них верным. Он не отвергал и охранителей, защищавших народные верования и старые законы. Но, на свою беду, он обвинял охранителей в том, что они плохо охраняют, а софистов в том, что они плохо мыслят, то есть в том, что и те, и другие несостоятельны. Он требовал не утверждений, а исканий. "Но нельзя что-нибудь искать, если не веришь, что оно есть". Сократ искал безусловное Добро и покушался на самодовольство темноты, а для темноты это тождественно вынесенному приговору.

275

С Сократа и Платона берет начало осмысление разумом самого себя, исследование сознания сознанием. Но с них же начинается и традиция отождествления сознания и рассудка, сведение первого ко второму, рационализация, самовосхваление, обожествление разума. Не отсюда ли: монстр тщеславия - Сократ?

Недаром я не только сын каменотеса, я еще и сын повитухи. Ваша душа полна и обременена, я помогу вам разрешиться от бремени, вывести наружу то, чем безотчетно мучится душа, выразить это в отчетливом слове, в логосе. Эйдос - бремя, логос - разрешение.

Сократ представлял себе скрытые образы аналогично сокрытому в материнской утробе плоду, который искусство повитухи (а мать Сократа владела этим ремеслом "майевтики", как оно называлось по-гречески) выводит на cвет божий. Что может вывести образы индивидуальной души на всеобщее обозрение? - Речь, логос, отчет... Не отдельный человек - мера всех вещей, а общечеловеческий разум. Постичь общечеловеческий характер своего разума человек не может без сообщения с другими людьми, без беседы - вот почему методом Сократа стал диалог.

С Сократа началась ориентация на "чистый рассудок", на новый универсум, более высокий и совершенный, чем жизнь. Для него рассудок стал путеводной звездой, чем-то ясным, непогрешимым, безошибочным и постоянным в спонтанном хаосе жизни. Затем Платон теоретически обоснует "торжество разума" с помощью "чистых идей", открывающих подлинную реальность. Пред этой высшей реальностью земная утрачивает свою ценность, множественность сводится к единству, жизнь - к идее, спонтанность сознания - к законам мышления, интуитивное - к головному.

276

Нормативный подход к сознанию, пренебрегающий его спонтанностью, глубиной, хтоничностью, мифологичностью, трансцендентностью, на тысячелетия определил развитие философии, ее сосредоточенность на общезначимости, объективности и однозначности. Пренебрежение многослойностью, иррациональностью, личностностью сознания, отказ от подсознания, сведение сознания к познанию привело к "крайнему способу функционирования разума" - к безграничной вере в "торжество разума", Великую Идею, Прекрасный Новый Мир. Стоит ли удивлягься, что финальным итогом "торжества разума" стало тоталитарное безумие фашизма и коммунизма, а на другом конце мировой линии "чистого разума" возникло самое иррациональное массовое сознание?

Между эпохой Возрождения и 1700 г. были созданы великие рационалистические системы. Был момент, когда у людей появились иллюзии, что надежды Сократа сбылись и что вся жизнь подчиняется принципам "чистого интеллекта".

Но эпоха рационализма кончилась Освенцимом и ГУЛАГом. Возникнув как примат творческого разума, созерцающего чистое бытие и на этой основе создающего правильную жизнь, "торжество разума" привело к единомыслию и единогласию, эту жизнь исключающим. Вот почему неотложная задача кулыуры, говорит Ортега, "покинуть одно время и вступить в другое", "не доверять уже созданной культуре и содействовать культуре возникающей", противопоставить тотальному рационализму одной правду жизни другой.

277

Во времена Сократа в Афинах не существовало ни определения философии, ни понимания общественной необходимости философов. Сам сын Софрониска из дема Алопеки отрицательно относился к философскому праздномыслию, а проблемы устройства мироздания вовсе не интересовали его. Для Аристофана философия была вздорным пустословием, а витавший в облаках Анаксагор был попросту изгнан из Афин. Даже философ-профессионал Платон обсуждал вопрос о том, до какого предела философия приличествует свободнорожденному и после какого становится презренным "ремеслом". Ясно, что для Сократа философия не ремесло, ибо его ремесло - тесать камни. К тому же она не является для него средством существования.

Фигуру Сократа, легендарного чудаковатого мудреца, не оставившего письменных памятников своих философических занятий, античная традиция тоже ставила в ряд аттических лириков и трагиков. Лирические опыты Сократа связывали с жанром пеана, что же касается трагедии, то дельфийский оракул присудил ему победу в состязании с Софоклом и Еврипидом, так сказать, honoris causa, без представления сочинений, В Платоновой "Апологии Сократа" упоминается, что один из его почитателей вопросил в Дельфах, есть ли на свете кто-нибудь мудрее Сократа, и пифия ответила, что нет никого.

У кого сам Сократ учился мудрости?

278

Годам к двадцати пяти он отправился набираться софистической премудрости к Продику Кеосскому, своему ровеснику, софисту, который, в отличие от своих сотоварищей, придавал большое значение моральным принципам, занимался философией языка, изучая многообразие смысловых значений слова. Возможно, что увлечение красноречием привело молодого Сократа к знакомству с Аспазией, супругой Перикла, прославленной красотой и любовью к философии. Через многие годы Сократ вспоминал, как учился риторике у Аспазии и за свою забывчивость едва ли не получал у нее оплеухи. Он даже припомнил и пересказал речь, которую сочинила Аспазия для Перикла на погребении погибших воинов афинян. Увлечение риторикой было неразрывно у Сократа с занятиями музыкой, которой его обучали Дамон, наставник Перикла, и Коннон. А музыка в свою очередь вела к математике и астрономии. Сократ брал уроки у Феодора из Кирены, ученого геометра, астронома и музыканта. Метод беседы, основанный на вопросах и ответах, так называемая диалектика, столкнул Сократа с удивительной женщиной, Диотимой, жрицей и пророчицей, которая, по преданию, даже отсрочила на десять лет нашествие чумы в Афины. Эта образованнейшая женщина поразила Сократа гибкостью ума и тончайшей логикой. Не приходится удивляться тому, что женщины сыграли важную роль в оттачивании словесного мастерства Сократа. Греция издавна славилась своими поэтессами, такими, как Сафо (VII - VI вв. до н.э.) и Коринна (VI - V вв. до н.э.).

Говорят, что Сократ слушал Архелая, ученика знаменитого Анаксагора (V в. до н.э.). Оба они, как и Аспазия, были родом из городов Ионийского побережья, где зародилась древнегреческая философия, наука и поэзия.

279

В свою очередь, из школы Сократа вышли софисты, киники, углубившиеся в абстрактную и свободомыслящую автаркию, киренаики, отдававшие предпочтение чувственной эмпирике, мегарики, соединившие абстрактный мир идей с киническими тенденциями. Всем трем сократическим школам было присуще совмещение дискурсии и софизма.

К Сократу шли те, кто искренне пытался докопаться до истины, но шли и любопытные, привлеченные его славой. Здесь были и старые и молодые. Сократ дружил с философами-пифагорейцами, своими однолетками Симмием и Кебетом. Надежнейшим другом был его сверстник Критон, совсем уже не философ, а просто добрый и благородный человек. У него были друзья в разных концах Греции, в Фессалии, Фивах, Мегаре, Элиде. Евклид из Мегары во время воины пробирался в Афины по ночам под страхом смерти, чтобы послушать Сократа. Федон из Элиды, попавший в плен и обращенный в рабство, был выкуплен при содействии Сократа и стал его ближайшим учеником. Иные, как Херефонт, Аполлодор, Антисфен, Аристодем или Гермоген, были восторженными поклонниками Сократа, готовыми ради него бросить все блага жизни.

С Сократом искали дружбы заносчивые аристократы вроде Алкивиада, Крития или Калликла, а македонский царь Архелай пригласил Сократа к своему двору, на что получил отказ. Сократ отклонил и приглашение Скопаса и Еврилоха, владетелей Фессалии и Лариссы.

280

Среди учеников Сократа особое место занимает Ксенофонт, который до того старался быть верным учеником Сократа, что признавал решительно все его взгляды, однако с большой недооценкой всегдашнего сократовского критицизма и с тенденцией превратить философию Сократа в строжайшую систему догматов.

Ученики Сократа понимали необходимость его философии для воспитания юношества. Для остальных она была развратительницей или совратительницей. Человечество всегда плохо училось на собственных ошибках, как правило, не делая уроков из них. Потребовалась смерть Сократа для почтительного отношения к выходцам платоновской Академии, аристотелевского Лицея, эпикурейского Сада и зеноновской Пестрой Стой.

МУДРОСТЬ КАК ЕРЕСЬ

Вот, по-моему, Бог и послал меня в этот город, чтобы я, целый день носясь повсюду, каждого из вас будил, уговаривал, упрекал непрестанно. Другого такою вам нелегко будет найти, афиняне, а меня вы можете сохранить, если мне поверите. Но очень может статься, что вы, рассердившись, как люди, внезапно разбуженные от сна, прихлопни ге меня и с легкостью убьете, послушавшись Анита. Тогда вы всю остальную вашу жизнь проведете в спячке, если только Бог, заботясь о вас, не пошлет вам еще кого-нибудь.

Сократ

281

Главная отличительная черта Сократа - нонконформизм, непохожесть, своеобычность, вызов, эпатаж. Алкивиада поражала в нем не лукавая наивность, не необычайное мужество и стойкость, проявленные в бою, даже не сила ума, а именно неповторимость, доходящая до парадоксальности оригинальность, непостижимость.

А вот то, что он не похож ни на кого из людей, древних или ныне здравствующих, - это самое поразительное. С Ахиллом, например, можно сопоставить Брасида и других, с Периклом- Нестора и Антенора, да и другие найдутся; и всех прочих тоже можно таким же образом с кем-то сравнить. А Сократ и в повадке своей, и в речах настолько своеобычен, что ни среди древних, ни среди ныне живущих не найдешь человека, хотя бы отдаленно похожего на него. Сравнивать его можно, как я и делаю, не с людьми, а с силенами и сатирами - и его самого, и его речи.

Сократа сравнивали с Марсием, морским электрическим скатом и с оводом, и он сам находил эти сравнения справедливыми, понимая необходимость в возмутителях спокойствия, мешающих дреме. Конечно, он не был первым ерником или ересиархом, ибо до него были Пифагор, Анаксагор, Эмпедокл, Протагор и другие. Продираясь сквозь человеческую культуру, мы постоянно встречаем еретиков и юродивых, убеждаясь в том, что именно они, презираемые и гонимые, проклинаемые и казнимые, являются локомотивами культуры, движущими ее вперед. Нет, это не великие революционеры (взгляды большинства из них предельно реакционны), а именно еретики, подвижники, творцы "новых зрений", пролиферанты, строящие теории, несовместимые с известными, считающие единодушие пригодным лишь для церквей и тираний.

282

Человеческая мудрость делится не на революционеров и реакционеров, которые чаще всего - одно, а на еретиков и правоверных. Сколь не велик Платон, или Аристотель, или Гегель, мои симпатии чаще всего на стороне Эмпедоклов, Паскалей, Киркегоров и Гёльдерлинов - пусть вздорных чудаков, пусть своевольных безумцев, пусть одержимых, пусть гордецов, но великих не только в страстях и гордыне, но в глубине бездн...

Что есть ересь, ???? Ересь есть способность свободного выбора вопреки установившейся системе, организации, статус-кво. Еретику трудно и больно пережить провал своих планов, крушение своих надежд, и все же он в силах перенести это, так как чувствует, что в душе у него остается самая высокая ценность - его идеалы. Суть еретичества в том и состоит, что человека можно испепелить, но нельзя заставить отказаться от веры. Система, власть, масса могут физически одолеть человека, но не могут подавить его волю, если он сам не допустит этого.

Поведение Сократа на суде всегда вызывало недоумение: оно производило такое впечатление, будто не афиняне его казнили, а сам он заставлял их себя казнить. Так оно и было на самом деле: как все настоящие еретики, он не защищался, а провоцировал судей, считая высшим злом интеллектуальную спячку, в которой, по его мнению, пребывали его соотечественники. Все наслышаны о суде над Сократом, но мало кто знает о том, что он сам входил в число пританов на процессе над стратегами, потерявшими флот после блестящей победы при Аргинусских островах. Тогда Сократ тоже оказался единственным среди пятидесяти пританов, не побоявшимся угроз и оставшимся на страже закона. Тогда твердость Сократа тоже едва не стоила ему жизни или заключения в тюрьму. Он оказался как достойным судьей, так и мужественным подсудимым.

283

Уже в первом процессе против еретика Анаксагора выработалась та тактика обвинения инакомыслящего, которая в сущности своей осталась неизменной, разве что стала более изощренной.

Политическое преследование оппозиционера начинается с обвинения, резко выделяющего его из среды остальных граждан. Это обвинение всегда связано с вопросами морали. Нонконформиста надо изобразить так, как будто он говорит и действует вразрез с общепринятой моралью и его поведение создает серьезнейшую угрозу для безопасности государства. Например, обвинение Анаксагора в медизме возводило на него злостную клевету, будто бы он хотел оказать помощь Персии в ущерб Афинам. Тактика изоляции строится с прямым расчетом приписать оппозиционеру цели и замыслы, враждебные целям и курсу государственной политики. Он сразу же вынужден защищаться и, вместо того, чтобы отстаивать правоту своих подлинных взглядов, тратит силы на то, чтобы доказать, что его взгляды совсем не совпадают с теми, какие приписывает ему обвинение. Он оказывается в крайне затруднительном положении, так как вынужден отвечать на вопросы, не имеющие к нему никакого отношения, тогда как остальных граждан заставляют бесконечно подтверждать свою преданность окостеневшим идеалам государства.

284

КЛЯНУСЬ ПСОМ

Никакие гармонии, никакие идеи, никакая любовь или прощение, словом, ничего из того, что от древнейших до новейших времен придумывали мудрецы, не может оправдать бессмыслицу и нелепость в судьбе отдельною человека.

Шестов

Он был безобразен, неопрятен, ходил в рубище и босиком - воистину сатир, похотливый демон, наполовину человек, наполовину козел, которого ваятели чаще всего изображают с какой-нибудь дудкой или флейтой в руках, эту фигурку они делают полой. Если раскрыть этот силенообразный футляр и заглянуть внутрь, то там окажутся изумительно прекрасные золотые изваяния богов. - Так характеризовал своего спасителя в битве при Потидее великий Алкивиад и продолжал: "Я и сам не ведаю, как мне относиться к этому человеку... Да будет вам известно, что ему совершенно неважно, красив человек или нет, вы даже не представляете себе, до какой степени это безразлично ему, - богат ли и обладает ли каким-нибудь другим преимуществом, которое превозносит толпа. Все эти ценности он ни во что не ставит, считая, что и мы сами - ничто, но он этого не говорит, нет, он всю жизнь прикидывается наивным и разыгрывает людей".

285

А вот обработка версии полководца, сделанная Рабле в Гаргантюа и Пантагрюэле:

Таков, по словам Алкивиада, и был Сократ: если бы вы обратили внимание только на его наружность и стали судить о нем по внешнему виду, вы не дали бы за него и ломаного гроша - до того он был некрасив и до того смешная была у него повадка: нос у него был курносый, глядел он исподлобья, выражение лица у него было тупое, нрав простой, одежда грубая, жил он в бедности, на женщин ему не везло, не был он способен ни к какому роду государственной службы, любил посмеяться, не дурак был выпить, любил подтрунивать, скрывая за этим божественную свою мудрость. Но откройте этот ларец - и вы найдете внутри дивное, бесценное снадобье: живость мысли сверхъестественную, добродетель изумительную, мужество неодолимое, трезвость беспримерную, жизнерадостность неизменную, твердость духа несокрушимую и презрение необычайное ко всему, из-за чего смертные так много хлопочут, суетятся, трудятся, путешествуют или воюют.

Платон в Федоне нарисовал такой портрет любимого учителя: приплюснутый нос, широкие и раздутые ноздри, толстые губы, одутловатое лицо, глаза навыкате (как у рака), взгляд исподлобья.

Пройдут века, и семнадцатилетний лицеист в Послании Лиде уличит величайшего мудреца в непоследовательности, роднящей всех мудрецов всех времен:

Он в мире жил, он был умен;

С своею важностью притворной

Любил пиры, театры, жен;

Он. между прочим, был влюблен

И у Аспазии в уборной

(Тому свидетель сам Платон),

Невольник робкий и покорный,

Вздыхал частехонько в хитон

И ей с улыбкою притворной

Шептал: "Вес призрак, ложь и сон:

И мудрость, и народ, и слава;

Что ж истинно? одна забава.

Поверь: одна любовь не сон!"

286

Нет, он не был аскетом и святошей: просто плоть мало обременяла его. Но является ли добродетельным равнодушный к невзгодам человек, которому эта самая добродетель не стоит ни шиша? - вопрошал Монтень. Ведь стоики, а затем первые пионеры Фиваиды не зря искушали свою плоть болью, нуждой или вожделением. Если святости не противостоит порок, то что сказать о добродетели, поднявшейся на такую высоту, что она не только презирает страдание, но даже наслаждается им, упивается до степени восторженного экстаза. Смерть Овода только кажется героической, констатирует Учитель Жан, ведь никому не придет в голову назвать героизмом наслаждение. А ведь есть основания полагать, что его веселье и новая удовлетворенность незадолго до казни вовсе не были результатом эйфории, но такой же радостью, как удовольствие, какое он испытывал, почесывая себе ногу.

О ею жизни почти ничего не известно, разве что то, будто у него была сварливая жена Ксантиппа, да еще одна - Мирто, и что он мог перепить любого, но кончил цикутой. Впрочем, соблазн приобщиться к Платону и Ксенофонту слишком велик: вот почему сократология столь обширна - от просто Апологии к Подлинной апологии Сократа и от Облаков и Лягушек до Ницше и Рембо.

Сократ родился в год битвы Кимона в Памфилии, положившей конец гегемонии персов в Средиземноморье (в 469 году до Р. X.). Конечно, это случайное совпадение, но и многозначительный символ, ибо с появлением Сократа можно отсчитывать окончательный разрыв персонального Западного духа с коллективным Воет очным.

287

Его отец, Софрониск из дема Алопеки, был ремесленником, ваятелем, а мать, Фенарета, - повивальной бабкой, и он пошел по стопам обоих. В оправдание причин своего отказа от профессии тесальщика камня он говорил, что уже в юности жил мыслью вместо неподвижных статуй ваять души живых, споспешествуя их родам.

Конечно, акушер живородящей души не всегда был таким, каким он изображен в Пире, Диалогах или Апологии, но даже если он иногда бывал таким, то это уже великая победа человека. Ибо во все времена трудно жить так, как в эти времена жил он: здесь надобно даже не умение - призвание.

Его юношеское образование, по-видимому, не превышало обычного в его отечестве уровня. Анаксагор дается ему в учителя лишь позднейшими писателями, а Архелая в качестве учителя Сократа называет не его современник, поэт Ион, а только Аристоксен.

У Платона и Ксенофонта мы не обнаружим имен его учителей, что свидетельствует о широко распространенном мнении о независимости избранного пути.

Свое призвание учителя истины Сократ ощутил в сорокалетнем возрасте, к тому времени проявив себя мужественным и выносливым воином. Он принимал участие в трех военных операциях в качестве гоплита, тяжело вооруженного пехотинца. По свидетельству Алкивиада в платоновском Пире, он превосходил выносливостью всех воинов, никогда не покидал строй, часто подвергался смертельной опасности.

288

Когда мы оказывались отрезаны и поневоле, как это бывает в походах, голодали, никто не мог сравниться с ним выдержкой. Зато когда всего бывало вдоволь, он один бывал способен всем насладиться; до выпивки он не был охотник, но, уж когда его принуждали пить, оставлял всех позади, и, чю самое удивительное, никто никогда не видел Сократа пьяным... Точно так же и зимний холод- а зимы там жестокие - он переносил удивительно стойко, и однажды, когда стояла страшная стужа и другие либо вообще не выходили наружу, либо выходили, напялив на себя невесть сколько одежды и обуви, обмотав ноги войлоком и овчинами, он выходил в такую погоду в обычном своем плаще и босиком шагал по льду легче, чем другие обувшись. И воины косо глядели на него, думая, что он глумится над ними...

Сократ принадлежал к сонму мудрецов Венеры и Вакха, которые, по словам Монтеня, столь же искусны в пользовании естественными радостями жизни, как и в сфере высокого духа. При всех обстоятельствах у него было одинаковое выражение лица - ясное и улыбающееся. В старости он находил время обучаться танцам и игре на музыкальных инструментах и считал, что время это отнюдь не потеряно даром, как Лев Толстой не жалел времени, потраченного на сапоги. Двадцать семь лет он с невозмутимым выражением лица переносил голод, бедность, непослушание своих детей, злобный нрав жены и под конец клевету, угнетение, темницу, оковы и яд. Но если этого же человека призывали к состязанию с чашей в руках - кто кого перепьет, - ему первому выпадала победа. Он не отказывался ни играть в орешки с детьми, ни забавляться вместе с ними деревянной лошадкой и делал это очень охотно. Последователи такого философа, лишая невинности своих жен, делают это столь же хорошо, столь же мощно, столь же пылко, сколько добра, мощи и огня в их учении, считал Учитель Жан. И тем не менее, ценя, как должно, плотское наслаждение, он предпочитает духовное, ибо в нем больше силы, разнообразия и благородства.

289

Существуют люди, обладающие столь ярким воображением, что, когда им в голову приходит идея, они слышат и видят ее материализованный образ. Вдохновение и интуиция гения часто принимают форму миражей. Сократу, Лютеру, Сведенборгу, Блейку, Паскалю бывали видения и слышались голоса точно так же, как святому Франциску и святой Иоанне. Обладай Ньютон их пылким воображением, ему, вероятно, привиделся бы призрак Пифагора, объясняющего, почему падают яблоки. Метод, открытий с помощью галлюцинаций, не более сверхъестествен, чем любой другой, -он лишь свидетельство экстатической экзальтированности и мощи интуиции, считал Б. Шоу. Кстати, именно в самой строгой науке - математике - интуиция наиболее сильна: "Решение у меня уже есть, но я еще не знаю, как к нему прийти" (Гаусс); "когда вы убедились, что теорема верна, вы начинаете ее доказывать" (Пойа); "самые последние истины мышления нельзя вывести путем доказательств, их надо иметь в крови, ощущать нутром" (Эйнштейн); "наш мир - это не мир часового механизма, покинутого старыми домовыми" (Пригожин).

290

У Сократа был сильный внутренний голос, казавшийся ему божественным, что получило подтверждение и при посещении дельфийского оракула, указавшего ему высшее призвание - влиять на других. В "демоне" Сократа одни видели метафору, которой он иронически прикрывал свою собственную совесть, свой разум или здравый смысл, другие - болезнь, сопряженную с каталепсией, которой он страдал, третьи - просветленное внутреннее чутье, некий интеллектуальный инстинкт, выражение откровения и визионерства, четвертые - "чудовищный" феномен, при котором функция инстинкта и сознания совмещается или заменяет одно другим. Но разве невозможно совмещение всего этого? Разве глубочайшие раздумья о добродетели и зле, призвании и совести, ставшие неиссякаемым источником вдохновения, не могут в великих натурах совершаться на языке божественных видений? А когда к тому же это происходит с людьми, наделенными особенно богатым воображением, то галлюцинации, помимо умственного взора, захватывают и телесный, и человек видит Зевса, Будду, Христа, Богородицу или святую Екатерину - каждому свое.

Феноменальность Сократа состояла в крайне редко наблюдаемом соединении горячего сердца и холодного ума, обостренного чувства и трезвого мышления, фанатизма и терпимости - фанатической преданности идее, доходящей до всецелого подчинения ей своей жизни, и способности понимать чужие взгляды и воззрения. Сократ - это воплощение аналитического ума в соединении с пророческой вдохновенностью; это сплав критического мышления, свободного исследования с горячим энтузиазмом, граничащим с мистическим экстазом. Поэтому нет ничего удивительного в том, что ученики Сократа расходились в характеристике его личности и его "даймонио-на".

291

По словам Ксенофонта, "божественный голос" (даймонион) давал Сократу указания относительно того, что ему следует делать и чего не следует. Основываясь на этом "голосе", Сократ будто бы давал советы друзьям, которые всегда оправдывались. Таким образом, по Ксенофонту, Сократ предвидел будущее и признавал за собой дар пророчества. Иное о даймонионе Сократа сообщает Платон. У последнего ничего не говорится ни о предсказаниях, ни о велениях божества, обращенных к Сократу, ни о каких-либо советах друзьям. У Платона сократовский даймонион - явление более сложное и редкое. "Началось у меня это с детства, - заявляет Сократ в "Апологии" Платона, - возникает какой-то голос, который всякий раз отклоняет меня от того, что я бываю намерен делать, а склонять к чему-нибудь никогда не склоняет. Вот этот-то голос и возбраняет мне заниматься государственными делами"... "Ведь и душа есть нечто вещее", - говорит Сократ в "Федре"... То, что не удается Сократу выразить в словах и понятийных определениях, он улавливает как "божественный голос", звучащий в нем самом, исходящий из глубин его души, его разума и совести. "Божественное" в душе и есть, согласно Сократу, даймонион. По мысли древнего философа, "божественное" в человеке отвлекает его от всего субъективного, произвольного и ложного, от всего эгоцентрического, преходящего и пошлого. Оно направляет на путь поиска всеобщего морального закона, сознательное и непринужденное подчинение которому является гарантией укрепления уз, связывающих человека с другими в личной и общественной жизни.

292

Федр. Откуда же, Сократ, берется эта тяга к вечному, которую мы встречаем порой у живущих? Самые неразумные безнадежно пытаются сохранить всё, даже трупы умерших. Иные воздвигают храмы и гробницы, которым стремятся придать несокрушимость. Самые мудрые и прозорливые хотят внести в свои мысли гармонию и меру, дабы уберечь их от забвения.

Сократ. Безумие! Среди потребностей людского племени должна непременно присутствовать некая толика безрассудных желаний.

В Сократе, как ни в ком другом, уживались крайние противоположности. Именно эта противоречивость его натуры, отраженная Платоном без всяких скидок, и делает его портрет столь убедительным. Он морально стоек, хотя ведет себя крайне свободно в компании молодых людей. Он любит правду и честный спор, но стремится во что бы то ни стало одержать верх в любом словесном состязании - здесь хороши все средства. Он очень рассудителен и в то же время подвержен каталептическим припадкам, которые, возможно, возникают на почве истерии. Единственной чертой характера, не имеющей своей противоположности, является его самоуверенность. Сократ не бывает сдержан или скрытен и никогда, разве что шутки ради, не теряется. В самом деле, робкий Сократ выглядел бы нелепо.

Во всех отношениях Сократ - узловая точка мудрости и культуры, в которой кончалась одна эпоха и начиналась другая, точка бифуркации, совмещавшая в себе особенности обеих и еще не проясняющая, по какому пути пойдет последующее развитие. Понятийное мышление и "внутренний голос", торжество разума и потеря отчетливого сознания, терпимость и экстремизм, бескорыстие и рвение, "совесть мира" и узурпация при-

293

вилегии на истину. Когда речь идет о правде, учит он Аристокла, прочь сомнение и расчет. Я знаю только то, что ничего не знаю - и страстное желание учить других. Ничего не ведая, он твердо знал, кто жрец истины, каким должен быть человек, что такое счастье и еще многое такое, о чем мы не ведаем и сегодня. Даже на том свете, грозится Сизиф философии, я не дам спать совести мира, и за это меня снова и снова будут гнать на суд. Со временем комплекс овода приведет его к потребности тотального разоблачения других: "Им не хочется быть изобличенными в том, что они представляются, будто что-то знают, а на самом деле ничего не знают".

Образец ограниченности в потребностях, исполненный притом истинного человеколюбия, приятный человек в обществе, тонкий и остроумный, отличающийся невозмутимой ясностью и душевным спокойствием, он был предметом восторженного почитания для людей самых различных состояний и характеров. Но вместе с тем мы встречаем в его личности и черты, уже на его современников производящие впечатление необыкновенного и странного, невиданной "атопии": с одной стороны, проза, рассудочный педантизм, равнодушие к внешности, правда, согласующееся с силеновой наружностью философа, но представляющее резкий контраст с тонкостью аттического вкуса; с другой, углубление в собственные мысли, по временам производившее впечатление потери отчетливого сознания, и сила ощущения, которая заходила так далеко, что неясное чувство, уже в более юные годы нередко удерживающее его от какого-нибудь шага, прямо казалось ему демоническим знамением, внушением дарованного ему внутреннего оракула.

294

Сократ был амбивалентен: призвание учителя жизни и добродетели, свойственное фанатикам и утопистам, соединялось в нем с подлинной любовью к многообразию жизни и к своим ученикам. Сократ был самоотверженным подвижником идеи до смерти включительно, но всей своей жизнью демонстрировал несовместимость идеи и жизни. Не потому ли Платон, сделав его главным героем многих своих диалогов, в старости, засев за Законы, не найдет места Сократу, вся жизнь которого противоречила строгости и безликости закона.

И все же центральное место, занимаемое Сократом в античной философии, связано с переходом от досократовского мифологизма и интуитивизма к сократовскому анализу. Именно он прервал традицию ионийской и мелетской школ, положив начало дискурсивной, рассудочной, объективной философии.

Следуя ему, его объективности, беспристрастности, холодной рассудочности, всеобщности, мы достигли огромного "прогресса" в деле обесчеловечивания, обезличивания и обездуховления человека. Человек - имя это звучало когда-то гордо - в эпоху великого прогресса превратился в человека-массу, одномерного конформиста, винтик системы, в Верного Руслана. Куда уж дальше, если даже столь мудрый и столь субъективный человек, сколь последний грек из Веймара, поддался влиянию грека из Афин:

Сейчас я вам кое-что открою, и подтверждение этому вы не раз встретите в жизни. Все реакционные, подпавшие разложению эпохи, - субъективны, и, напротив, эпохи прогресса устремлены к объективному. Мы живем в реакционное время,

295

ибо оно субъективно. Здоровое начало из внутреннего мира всегда тянется к миру, объективно существующему, что вы можете проследить на примере великих эпох, идущих навстречу обновлению, их природа неизменно тяготеет к объективности.

Да уж, торжество разума и венец объективности - ГУЛАГ...

Я не отрицаю ни разума, ни объективности, ни прогресса, я отрицаю лоботомию и вивисекцию жизни, уплощение ее многомерности. Если бы восторжествовала мистика, я ратовал бы за торжество разума. Эдуард Берн-Джонс некогда говорил Уайльду: чем материалистичнее будет становиться искусство, тем больше ангелов буду я писать: их крылья будут моим протестом в защиту бессмертия души.

СУД

Его казнили за решимость исполнить нравственный долг до конца. Это была первая в истории смерть за убеждения.

Автор

Обвинителей было трое: политик Анит, поэт (точнее, рифмоплет) Мелет и профессиональный оратор Ликон. Анит был респектабельный с виду "умеренный" политик, беспринципный соглашатель, не имеющий собственных убеждений и потому беспрестанно меняющий их; словом, вполне законченный либеральный болтун. Мелет был молодой человек средних способностей, неразборчивый в средствах карьерист. Ликон был просто краснобай, и этим все сказано. Эти двое - Мелет и Ликон - затравили философа до смерти. Старый Анит только им поддакивал, изрекая при этом прописные истины.

296

Против Сократа было выдвинуто два обвинения: подрыв религии и развращение молодежи. Такие обвинения имеют поразительную силу: при всей своей абсурдности они все же влекут за собой осуждение. Ни один человек не может личными усилиями опровергнуть признанную целым обществом доктрину; ни один человек не может развратить целые поколения.

Бескомпромиссное служение истине "я знаю только то, что ничего не знаю" сделало его прирожденной жертвой, и он стал ею, как только она востребовалась. Долгая разорительная война между Афинами и Спартой, олигархический террор, последовавший за восстанием демократов, и мстительность недоумков сделали свое дело.

Начались поиски "виновных", и появилась возможность свести старые счеты. У него было много врагов, и недалеким лидерам демократии могла показаться заманчивой идея посягнуть на самый выдающийся ум Эллады. Им хотелось доказать ему, что мысль не может господствовать над властью, и одним жертвоприношением смыть все грехи, которые их собственное корыстолюбие давно сделало для них тягостными. В своих попытках враги Сократа потерпели сокрушительный провал и в конце концов дошли до нас сквозь века как мелкие, злобные людишки и беспросветные глупцы, которых затем будет век за веком плодить политика, корысть и ортодоксальность. Кстати, Сократ предупреждал их об этом, хотя и не мог предвидеть, насколько глубок будет их позор.

297

О качестве человечества и истории свидетельствует то постоянство, с которым человечество, не делая выводов из прошлого, казнит своих Сократов. Но и незаурядным людям невдомек, в какую ярость приводит человечество разоблачение посредственности масс и поводырей. Вот и Оводу ни мудрость, ни опыт, ни возраст не открыли эту банальную очевидность. Поэтому-то он и не смог защитить себя на суде, как подобало человеку, понимающему, почему так долго копилась обрушившаяся на него ярость и почему требовалась его смерть. Обвинителю, по сути, нечего было сказать кроме того, что ему и ему подобным неприятно оказываться в дураках каждый раз, как Сократ откроет рот. Сократ же, не понимая, в чем его обвиняют, чувствовал себя совершенно беспомощным, как и тысячи других Сократов во все века. Он сообщил судьям, что он старый воин и честный человек, а его обвинитель безмозглый сноб и олух, и на этом выдохся. Он и не подозревал, какой страх, какую ненависть порождает его интеллектуальное превосходство в сердцах людей, к которым сам он испытывал лишь добрые чувства и которым творил добро.

Судьба Сократа - яркое свидетельство того, до какой степени озлобления способна довести человеческая оригинальность. Доброго патриота Мелета прорвало, когда Овод спросил: кто же, если не он, делает людей лучшими?

- Суд делает людей лучшими! - завопил рифмоплет. - Народ делает людей лучшими, власть делает людей лучшими, всё на свете делает людей лучшими, всё - за исключением его, твердолобого.

Демагоги осудили не злонамеренность, как они утверждали, но оригинальность, не атеизм, но бескорыстность, не пагубность, но самоотверженность и энтузиазм.

298

Да, он был нонконформистом, духовно независимым, за что, собственно, суд и вынес ему обвинительный приговор. Он не мог согласиться на бегство, ибо вместе с ним терял свое моральное превосходство над судьями и врагами. Ибо для последовательного еретика важно показать, что его слово не расходится с его делом. Из истории нам известно множество других подвижников, как фанатиков, так и утопистов, своей смертью доказывающих истинность собственной правды. Но существуют ли идеалы, стоящие крови и плахи? Вот вам типичный пример, на котором рассудочность заходит в тупик. Возможно, цикута, петля и дым костра рождают трагический героизм, превращающий историю в культуру, но, с другой стороны, ничто так не сближает жертв и палачей, как легкость, с которой одни жертвуют собой, а другие казнят за идеи, напоминающие дым костров...

Слово другой стороне. Говорит Ликон.

Почему у меня стискивается горло от жалости и сочувствия, если моя обязанность - обвинять этого старца? Да потому, афинские мужи, что этот заблудший человек - добрый по своей природе. Потому, что он и вправду желает счастья вам и вашим сыновьям. Он верит, что прививает вам свою мудрость и делает вас лучшими. Он убежден, что его неутомимые беседы с гражданами помогут Афинам, самому прекрасному городу в мире, стать и городом самым мудрым.

Несчастный Сократ! Хоть у тебя и большие глаза, а ты все-таки слепой!

К сожалению, в этом старце, который стоит здесь перед нами, соединяются скромность и мания величия, вдумчивость и несдержанность, покорность и чванство, доброта и злоба.

299

Да, среди уроков Сократа есть и такой: торжество логики анитов и ликонов над логикой Сократов. Не оттого ли рассудочность и логичность привели к скепсису, разрушившему и мудрость, и мифологию, что уже в античности итогом "торжества разума" стало "счастье - в неведении"?.. Неудивительно, что Продик, вынося уроки из жизни Овода, ставит своей целью не поиск истины, а бегство от нее...

Подобно тому как наша действительность есть результат торжества нашей объективности, подобно этому суд над Сократом - победа жизни над ее учителем. И потому, когда пришло время голосовать, присяжные думали примерно следующее: Анит может осыпать нас почестями, дать должности- все, что угодно. А чего мы можем ждать от этого убогого и старого болтуна? К тому же, говорят нам, растлителя молодежи. И руки их непроизвольно тянулись к черным бобам.

Такова жизнь, таково соотношение мудрости и жизни, уничтожающее любые утопии, таким было и таким осталось противоречие между добрым намерением и путем в ад...

Но таким ли? Ведь Овода осудили незначительным большинством. А суди его наши? Много бы нашлось Верных Русланов, готовых пожертвовать своей костью ради Великой Идеи, переродившейся в кость?..

Нет. не Анит и Мелет - его судили люди, толпа, жизнь, и он отдавал себе отчет в этом. Свидетельство тому - горькие слова, которыми он встретил приговор: есть защита против людей, но против молвы нет защиты. У нее тысяча уст, и у нее громоподобный голос. Ее нет, и она везде. И поэтому я знал давно, что осужден.

300

Он не ошибся - защиты нет: рядом с идеалистом, отстоявшим убеждения ценой жизни, мы находим семидесятилетнего старца, осознавшего, что его блистательному деятельному уму предстоит вскоре ослабеть, а проницательности - померкнуть, и потому готового к самоубийству; еще мы находим честолюбца, возжелавшего просльпь мучеником идеи, эдакого героя эмпедокловского типа; еще - старика, предпочевшего смерть нищенству в изгнании; еще - доктринера, пошедшего на крайнюю меру против несправедливости невразумленной им общественности; еще - фанатика и страдальца "за убеждения"...

Сократ должен был явиться в суд и выступить в собственную защиту. Ему предлагал помощь и даже приготовил для него речь знаменитый судебный оратор Лисий. Однако Сократ отказался от подготовленной Лисием речи, хотя в Афинах принято было даже заказывать специальным ораторам-логографам такие защитительные речи, или апологии. Сократ, привыкший беседовать с людьми разного положения, достатка и образования, решил сам убедить в своей невиновности суд, где мог заседать любой афинский гражданин, достигший двадцати лет, и где обязанности присяжных исполняли горшечники, оружейники, портные, повара, корабельщики, медники, лекаря, плотники, кожевники, мелкие торговцы и купцы, учителя, музыканты, писцы, наставники в гимнасиях и палестрах и многие-многие другие, с которыми так привычно на площадях и базарах вступал в разговоры Сократ.

301

После того как обвинители произнесли свои речи, слово предоставили Сократу. Однако время защитительной речи было строго ограничено, на видном месте установили клепсидру. Платон с болью писал впоследствии, что Сократу надо было так много сказать и оправдаться перед обвинениями двадцатилетней давности, пущенными в ход с легкой руки Аристофана, и перед нынешними обвинителями. Ни одного конкретного, обоснованного обвинения не существовало. Сократу приходилось, как он сам говорил, сражаться с тенями и слухами. Но он прекрасно понимал, что в клевете на него участвуют или люди, ничтожество и невежество которых он вскрывал постоянно, или наивные простаки, идущие на поводу у слухов. Ему удается во время речи задавать свои обычные иронические вопросы Мелету, и тот отвечает невпопад или молчит. Но Сократ, который так привык убеждать людей не в приобретении денег, а в добродетели, держится достойно и не ищет снисхождения, не надеется разжалобить присяжных своей бедностью, старостью, тремя детьми, которые останутся сиротами. Он уверен в своей правоте, заявляя, что не перестанет и впредь воспитывать граждан. Ничего не скрывая, он рассказывает суду и об оракуле, признавшем его мудрейшим, и о таинственном голосе, который удерживал его от недостойных поступков, и о том, как он храбро противился тирании Тридцати, и о том, как он никого специально не обучал и никогда не брал денег. В свидетели он берет своих друзей, с трепетом слушающих его. Здесь старик Критон и его сын Критобул, Эсхин из Сфетта и его отец, Антифон и Никострат. Здесь же Аполлодор со своим братом и сыновья Аристона, Адимант и Платон. Сократ не просит суд поступиться истиной и нарушить присягу. Он ищет только одной справедливости.

302

Происходит перерыв в заседании, и присяжные после обсуждения дела выносят обвинительный приговор. Иные раздражены гордостью Сократа, тем, что он не плачет перед ними и не протягивает с мольбой руки. Иные страшатся человека, якобы объявленного Аполлоном мудрейшим, и обладателя какого-то демонического голоса. Другим не по нутру смирение Сократа и его непоколебимость, уверенность в собственной правоте. По свидетельству Платона, за оправдание Сократа был подан 221 голос, а против - 280 голосов. Ему не хватило всего лишь 30 голосов, так как для оправдания надо было иметь минимум 251 голос из 501 количества присяжных.

Только наличие, кроме Мелета, двух других обвинителей - Анита и Ликона - обеспечило Мелету необходимое количество голосов. Мелет в своем письменном обвинении потребовал для Сократа смерти. Но по афинским законам обвиняемый имел право в свою очередь предложить себе наказание. И Сократ со свойственной ему иронией предлагает для себя, как для старика, много сил отдавшего на воспитание афинских граждан, пожизненный обед на общественный счет в пританее, который предназначался атлетам, заслужившим награду на Олимпийских играх. Присяжные негодуют на эту насмешку и шумят, как они уже не раз шумели во время речи Сократа. А Сократ продолжав. Он готов заплатить штраф в 1 мину, а ведь все имущество его оценивается в 5 мин. Но друзья Критон, Критобул, Аполлодор и Платон, присутствующие здесь же, велят ему назначить штраф в 30 мин, чтобы ублажить присяжных, и берут на себя поручительство. Они люди состоятельные и надежные, так что деньги будут вовремя внесены.

303

Суд не удовольствовался штрафом, и присяжные, оскорбленные иронией Сократа, собрали теперь, голосуя за смертный приговор, которого требовали обвинители, уже на 80 голосов больше. Бедняга Аполлодор, плача, сказал Сократу после вынесения смертного приговора: "Мне особенно тяжело, Сократ, что ты приговорен к смертной казни несправедливо". На что Сократ ответил: "А тебе приятнее было бы видеть, что я приговорен справедливо?" Перед вынесением окончательного решения Платон пытался увещевать присяжных. Он уже было взобрался на помост и начал говорить: "Граждане афиняне, я - самый молодой из всех, кто сюда всходил..." - как судьи закричали: "Долой! Долой!"

Еще не хватало почтенному суду выслушивать сына Аристона, ближайшего родича тех, кто верховодил недавно олигархами!

Сократ был спокоен. Он сказал, что природа с самого рождения обрекла его, как и всех людей, на смерть. А смерть есть благо, ибо она дает ему возможность или стать ничем и ничего не чувствовать, или, если верить в загробную жизнь, встретиться со славными мудрецами и героями прошлого. Самое же главное, он готов и в Аиде испытывать его обитателей, кто из них мудр, а кто только прикидывается мудрым. Сократ, уважая решение афинян, поручает им своих сыновей, чтобы их направляли по пути добродетели, так, как он сам направлял своих соотечественников. "Уже пора идти отсюда, - закончил он, - мне - чтобы умереть, вам - чтобы жить, а что из этого лучше, никому не ведомо, кроме Бога",

304

Суд над жалящим Оводом стал актом недальновидности власти, ее политической близорукости. Самим фактом осуждения мудреца суд позволил взойти сократической правде. Не осуди Мелет Повивальную Бабку Разума, кто знает, по каким бы путям пошло развитие истории и культуры...

Прошло время... Афинянам стали столь ненавистны виновники его гибели, что все стали избегать их, как отверженных, все, к чему они прикасались, считали нечистым, в общественных банях никто вместе с ними не мылся, никто не заговаривал с ними, так что в конце концов, будучи не в силах выносить этого всеобщего отвращения, они повесились.

В предсмертных словах Сократа мы встречаем, пожалуй, самую замечательную метафору в мировой литературе. Критон, говорит он, Асклепию-то мы должны петуха. Воздайте, непременно позаботьтесь! Асклепий считался богом врачевания, которому выздоравливающие приносили жертву. Смысл образа состоял в том, что смерть для Сократа была как бы выздоровлением после долгой болезни, какой является жизнь...

РОДЫ ДУШИ

Каким ценным открытием Сократ обязан Ксантиппе?

- Диалектикой, - ответил Стивен, -а своей матери - умением помогать мыслям появляться на свет. А чему научился он у своей другой жены, Мирто (absit nomen!) *, у Эпипсихидиона Сократидидиона, того не узнает уж ни один мужчина, тем паче женщина. Но ни мудрость повитухи, ни лекции сварливой профессорши не спасли его от архонтов из Шинн Фейн и от их стопочки цикуты.

Джойс

* Да не будет имени (лат.).

305

Познай себя, кто говорит: "Я сущий";

Познай себя- и нарекись: "Деянье".

Нет Человека; бытие в покое;

И кто сказал: "Я есмь" - покой отринул

Познай себя. Свершается свершитель,

И делается деятель. Ты - будешь.

"Жрец" нарекись, и знаменуйся: "Жертва".

Се действо - жертва. Всё горит.

Безмолвствуй.

Свидетельствует Блаженный Августин:

О Сократе о первом говорят, что он направил всю философию на исправление нравов, тогда как до него все обращали внимание на исследование вещей физических. Я не нахожу возможным привести в полную ясность, что побудило к этому Сократа: отвращение ли к предметам темным и неопределенным, или же он не желал, чтобы нечистые от земных страстей души дерзали касаться вещей божественных.

Вот что по этому поводу засвидетельствовал сам Сократ:

Когда я был молод, я увлекался модной современной философией, в которую включались естественные науки. Но потом я понял, что главное во вселенной - человек, а не движение звезд и природа химических элементов. Важнее всего дух человеческий, и потому я решил, что перестану заниматься неживой природой и постараюсь понять, почему так получается, что человек знает, что хорошо, а делает то, что плохо.

306

По свидетельству Ксенофонта, Сократ не касался вопроса о том, как устроен так называемый космос и по каким непреложным законам происходит каждое небесное явление, относя эти проблемы к праздномыслию. Вся его философия, сжатая до афоризма, сводится к наставлению дельфийского оракула: nosce te ipsum - познай самого себя! Именно это дало возможность Цицерону говорить, что Сократ "спустил" философию с "неба на землю". Позже один из его последователей скажет: "Я занят изучением только одной науки, науки самопознания, которая должна меня научить хорошо жить и хорошо умереть: Has meus ad metas sudet oportet equus*.

* Надо, чтобы мой конь напряг все силы для достижения этой цели (лат.).

Но повеление дельфийского оракула, полученное нами от него в стародавние времена, идет наперекор всем нашим повадкам: "Всмотритесь в себя, познайте себя, ограничьтесь самим собой; ваш разум и вашу волю, растрачиваемые вами вовне, направьте, наконец, на себя; вы растекаетесь, вы разбрасываетесь; сожмитесь, сосредоточьтесь в себе; вас предают, вас отвлекают, вас похищают у вас самих. Разве ты не видишь, что этот мир устремляет взоры внутрь себя и его глаза созерцают лишь себя самого? Суетность - вот твой удел. О, человек, кроме тебя одного, - говорит оракул, - всё сущее прежде всего познает самого себя и в соответствии со своими потребностями устанавливает предел своим трудам и желаниям. И нет ни одного существа, которое было бы столь же нищим и одолеваемым нуждами, как ты, человек, жаждущий объять всю вселенную. Ты - исследователь без знаний, повелитель без прав и, в конце концов, всего-навсего шут из фарса.

307

Пытливые мудрецы, чужеземные и отечественные, говорил Сократ в речи на суде, уже не один век, интересуясь вопросами вселенной, смотрят больше на небо, чем на землю. А почему? Потому что они хотят спокойствия. Ибо когда кто-то начинает интересоваться звездами, атомами, причинной связью явлений, стихиями и так далее, он не навлечет на себя таких мук, как тогда, когда заинтересуется сущностью человека.

И он принимает эту муку, движимый стремлением сделать человека лучше, добродетельнее, счастливее. "Ибо целью моей науки было то, чтобы каждый прожил свою земную жизнь в счастье и блаженстве своем и всего общества". Ибо в каждом человеке есть солнце, и его не следует гасить.

Открыв красоту человеческой души, Сократ, с присущим ему оптимизмом, начал проповедовать блаженство самоусовершенствования, торжество знания, силу разума, а заодно демократию и свободу. Добродетели учат, справедливым человека делают знания, разум первичен, добродетель вторична, она - дитя разума. Предвосхищая просветителей, он говорит, что безнравственность - следствие неразумения. Человек по природе добр, остается ею направить. Аполлодор не случайно назвал его Отцом Разума - пожалуй, самое удачное определение. Странно лишь, что другой его ученик, самый знаменитый, отреагирует на учительскую проповедь отмены рабства прямо противоположным образом: "Старик явно впадает в детство".

Сократ-учитель, наставник, ваятель души - таков еще один облик человека, осознавшего ремесло мудрости. Как философ, он понимал специфику нового ремесла в ее несводимости к набору правил и операций. Как

308

наставник, требовал развивать дух человеческий подобно тому, как каменотес работает над камнем трудом, упражнением, умением, напором. "Что боги предоставили людям познать и делать, тому должно учиться", говорит ксенофонтовский Сократ. Правильная жизнь - это правильное мышление. Никто, обладая знанием, не станет противодействовать добру.

...его руководящую мысль составляет реформа нравственной жизни посредством истинного знания; познание должно не служить поступкам, а господствовать над ними и указывать им их цели.

Поэтому главный вопрос для Сократа составляет вопрос об условиях знания; и на этот вопрос он отвечает положением, что ни об одном предмете нельзя высказать чего-нибудь, пока не известно его понятие, его общая, остающаяся себе равной сущность, что, поэтому, исходным пунктом всякого знания должно быть установление понятий. Отсюда вытекает для философа требование прежде всего исследовать собственные представления, соответствуют ли они этой идее знания, - требование того самоиспытания и самопознания, которое составляет начало всякого истинного знания и условие всякой нравственной деятельности.

В сущности, платоновские эйдосы - изобретение Сократа: именно он определил знание как усмотрение общего посредством идеальных понятий.

309

Сократ впервые открыл для философии новый мир - мир населенной образами души, мир "эйдосов", идей, мир "идеального" - и первый указал на то, что образ вещи в душе не только след произведенного впечатления, но и образец для произведения новых вещей. Вот почему он слова не мог сказать, не поминая демиургов. Сократ открыл философскому языку эту область аналогий и метафор, которой он пользуется и которой еще не исчерпал и по сей день. До него областью аналогий были природные, родовые или политические связи. Сократ открыл для философского языка область творческой деятельности человека.

Сократовские эйдосы неотрывны от творчества: демиург предвидит постольку, поскольку он творец. Творец же тот, кто четко видит творение до начала творения. Зная цену четкости замысла и совершенству работы, Сократ не мыслит совершенство окружающего мира вне искусства творца.

Бог Сократа - это безличный вселенский разум, сверхчеловеческая мудрость, а отдельные боги, о которых он говорил, были для него проявлением этого универсального разума. В Боге как высшем разуме Сократ видел источник мирового порядка и мироправящую силу.

Хотя Сократу принадлежит идея понятийного мышления, он не дал методологии выработки понятий, как и логической теории поиска истины, считая, что для этого вполне достаточно спора, диалога - спора и диалога, в котором он всегда прав и всегда берет верх. Нет даже уверенности в том, что, создавая азы метода индукции, он сознавал это новшеством майевтики.

310

То, что именуют диалектикой Сократа и что для самого Сократа было поиском истины в споре, Джойс не случайно связал с именем Ксантиппы: майевтика - дальнейшее развитие метода Зенона запутать противника и завести его в противоречие с самим собой. В изображении Кратина, Евполида и Аристофана Сократ - верховный софист, "жрец утонченнейшего вздора", превосходящий в хитроумии самых изощренных "диалектиков". Даже в платоновском Государстве один из собеседников называет его мошенником за умение извращать слова и делать неправое правым.

Нельзя сказать, чтобы эти обвинения были полностью лишены оснований: взять хотя бы роль простака ("знаю, что ничего не знаю!"). Хорош учитель истины, признающийся в полном невежестве. Это была чистая софистика, и в ученики к Сократу поначалу шли не для обучения поиску истины, а для обучения софистическому искусству эристики - умению побеждать не истиной, а риторикой, изощренным мастером которой он был.

И все же диалог способствовал не только развитию хитроумия, но и способности искать новые доводы, стоять в оппозиции самому себе, оттачивать мысль, охватывать взглядом альтернативы. Сократ - не только мастер ответов на вопросы, но и виртуоз их постановки - "виртуоз на поприще чистоты". Или - лучше сказать - "простоты". Ибо нет ничего проще вопросов Сократа: что есть знание, закон, доблесть, что следует избирать и предпочитать, что есть что? Большей частью Сократ не отвечает, но в диалогах Сократа вопросы напоминают ответы. Простые вопросы не имеют ответов, но простые вопросы мудрее мудреных ответов, и Сократ учит мыслить вопрошанием, обозначением, сосредоточением. Кто знает имена, тот знает и вещи - таков исходный пункт философской азбуки греков. Диалоги Малого Платона не дают ответов, но учат задавать вопросы, являясь начальной школой человеческой мысли.

311

Вопрос "что есть...?" был, очевидно, самым ходовым в работе первых философов сократовской выучки, он стал своего рода техническим термином, породившим несколько тоже чисто рабочих модификаций... Так, в постоянной тренировке, при неоднократном повторении однотипных вопросов и похожих приемов вырабатывался специфический узко-цеховой философский язык.

В известной степени Сократ - не философ, а филолог, творящий азбуку и вопросник грядущей филологии. Слова заботят его не меньше вещей, сам он именует себя "любословом" за приверженность к толкованиям слов и является подлинным филологом в современном смысле слова, то есть знатоком морфологических структур и трактовок смысла речи.

Этимологический анализ слова (морфология включалась в старое понятие этимологии), почти словарное описание его значений вместе с рациональной критикой словоупотребления, которое оценивалось как правильное или неправильное, неразрывно связываются с работой над определением понятия. В этих условиях философия должна была особенно тщательно заботиться о своем словаре: вводя новые слова или усваивая старые, она устраивала им этимологическое испытание. Экзамен этот мог растягиваться на годы и на многие сочинения, оценку выводили не только оппоненты, но и преемники.

Заслуга Сократа - в создании словаря, которым затем пользовалась философия. Словник и вопросник философии - таков, помимо прочего, его вклад в человеческую мудрость.

312

Хотя, по мнению Гессе, сократизм далек от пути внутрь, от бесстрастного и честного желания проникнуть в глубинную сущность человека, ничего не прикрашивая и не скрывая, Сократу принадлежит мысль об углублении знания по мере приближения к самому себе. Целостное знание может быть лишь о том. что в нашей власти. Но более всего в нашей власти наша душа. Здесь речь идет не о точности и даже не о целостности и полноте, а об углублении: знание о мире - внешнее знание, познание себя- внутреннее. Только здесь объект и субъект знания не разделены.

Любопытно, что Гегель обнаружил у Сократа признаки субъективизма и морального упадка - в провозглашении им собственного сознания критерием всего сущего. Сократ вообще антипатичен Гегелю: во-первых, индивидуализмом (отрывом единичного от всеобщего, заботой единичного лица о себе за счет государева), во-вторых, свободой от государства. Приговор ясен: раз Сократ противопоставил себя государству и народу, "выстеленные против него обвинения были справедливы", "афинский народный дух выступил против принципа, сделавшегося для него гибельным".

Соединение двух постулатов Сократа "познай самого себя" и "я знаю, что ничего не знаю" может быть истолковано в экзистенциальном смысле: познание самого себя освобождает человека от необходимости знания вообще: "Философ, который познал самого себя, первый имеет право на знание добродетели, но этому знанию нельзя учить и обучаться в общепринятом смысле слова, оно соединяется с отказом от всякой видимой самоуверенности и мнимого знания... Присоединение собственного незнания и удаление от мнимого знания требуют чего-то совсем иного и значительно большего, чем обычное профессиональное обучение: отказа от самоуверенности, перестройки жизни..."

313

Главная идея Сократа - делать все согласно природе, "жить по природе". Omnia quae secundum naturam fiunt, sunt habenda in bonis *. Самые прекрасные движения нашей души -наименее напряженные и наиболее естественные ее движения. Вот почему "по мере сил" стало его излюбленной присказкой.

Но что есть душа? В чем ее красота? Что есть "прекрасные движения нашей души"?

* Все, что делается согласно природе, должно считать хорошим (лат).

ОТСТУПЛЕНИЕ О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ДУШЕ

ДАЙДЖЕСТ

Что есть душа и где она обитает? - как и во всем прочем, философия предоставляет нам упоительное разнообразие для выбора. Кратета и Дикеарха человеческий разум учил тому, что души вообще не существует и что тело приводится в действие естественным движением; Платона - что душа есть самодвижущаяся субстанция; Фалеса - что она представляет собой естество, лишенное покоя; Асклепиада - что она есть упражнение чувств; Гесиода и Анаксимандра - что она есть

314

вещество, состоящее из земли и воды; Парменида - что она состоит из земли и огня; Эмпедокла - что она из крови: он изрыгнул свою кровавую душу; Посидония, Клеанта и Галена - что душа представляет собой тепло и теплородное тело: она обладает огненной силой и имеет небесное происхождение. Гиппократа человеческий разум учил, что душа - это дух, разлитый в теле; Варрона - что она воздух, вдыхаемый ртом, согревающийся в легких, превращающийся в сердце в жидкость и распространяющийся по всему телу; Зенона - что она есть сущность четырех стихий; Гераклита Понтийского - что она есть свет; Ксенократа и египтян - что она есть переменное число; халдеян - что она есть сила, лишенная определенной формы: телу присуще некое жизненное состояние, которое греки называют гармонией.

Не забудем и Аристотеля, согласно которому душа есть то, что естественно заставляет тело двигаться и что он называет энтелехией. Лактанций, Сенека и большинство догматиков признавали, что душа есть нечто для них непонятное. Harum sententiarum quae vera sit, deus aliquis viderit. Какое из этих мнений истинно, ведому одному только Богу. "Я знаю по себе, - говорит святой Бернард, - насколько Бог непостижим, ибо я не в состоянии понять даже, что представляют собой части моего собственного существа". Гераклит, полагавший, что все полно душ и демонов, утверждал, однако, что, как бы далеко мы ни продвинулись в познании души, мы все же никогда не узнаем ее до конца - так глубока ее сущность.

315

У софистов человек - центр и творец мироздания, у Сократа центр мироздания - душа человека. Впервые поставив вопрос об отношении души к телу, Сократ заботу о душе отождествил с заботой о разуме и истине. Ксенофонт свидетельствует, что Сократ связывал душу с разумом, считая ее лоном мышления. Точно так же, надеясь на бессмертие души и даже желая верить в это, он следовал требованиям разума и оставлял вопрос о бессмертии души открытым. Во всяком случае он считал для себя невозможным высказываться на этот счет с полной уверенностью. Сократ непоколебимо настаивал лишь на одном: о душе надо одинаково заботиться как в случае, если бы мы знали, что потеряем ее через сутки, так и в том случае, если бы знали, что она будет существовать вечно.

Одни полагали, что души вновь возвращаются в некое общее вместилище души и воссоединяются с ней, другие - будто души созданы из божественной субстанции, третьи - что они созданы ангелами из огня и тела.

Вместе с Эпикуром и Демокритом философы считали, что жизнь души разделяет жизнь человека; они считали, что душа рождается так же, как и тело; что ее силы прибывают одновременно с телесными; что в детстве она слаба, а затем наступает период зрелости и силы, сменяющийся периодом упадка и старости, и под конец душа впадает в дряхлость.

Если Августин, следуя платоновской традиции, считал душу независимой от тела, то Аквинат рассматривал человека как единство души и тела.

316

Согласно Оригену, души непрерывно переходят из лучшего состояния в худшее. Варрон высказал мнение, что души по истечении четырехсот сорока лет возвращаются в то же тело, с которым первоначально были соединены. Хрисипп считал, что это возвращение совершается по истечении какого-то неопределенного времени. Платон говорит, что он заимствовал у Пиндара и у древних поэтов представление о бесконечных превращениях, предстоящих душе...

Я не могу умолчать о возражении, выдвигаемом эпикурейцами против учения о переселении душ из одного тела в другое. Оно очень забавно. Они спрашивают: каков будет порядок перехода душ, если число умирающих окажется больше, чем число новорожденных? Ведь души, покинувшие свои обиталища, начнут скопляться и теснить друг друга, ибо каждая захочет первой войти в новую оболочку. Или, как говорит Лукреций: не смешно ли думать, что и при любовных объятиях, и при рождении животных бессмертные души стоят в нетерпении на страже, ожидая смертного тела, и несметными толпами устремляются к нему и рвутся, чтобы занять первое место, поскорее водворившись в нем.

Не меньше разногласий и споров существует по вопросу о местопребывании души. Гиппократ и Герофил помещают ее в желудочке мозга. Демокрит и Аристотель во всем теле. Эпикур отводит ей место в желудке: там трепещут страх и ужас, в этом же месте бурлят радости. Стоики помещают душу в сердце и вокруг него, Эрасистрат - в черепе, Эмпедокл - в крови, гак же как и Моисей, запретивший поэтому употреблять в пищу кровь животных; Гален полагал, что всякая часть тела имеет свою душу; Стратон помещал ее между бровями! Не следует даже доискиваться, какой вид имеет душа и где она обитает, - говорит Цицерон.

317

ШТУРМ ПОЗНАНИЯ ВО ИМЯ МОРАЛИ?

Сократ внес в философию морализирование, и с этого момента она пошла на убыль.

Ницше

Среди множества обвинений, вынесенных историей Оводу, есть и это - подмена истины категорическим императивом. И это - в адрес человека, для которого благо - не радость, удовольствие, наслаждение, но разумение, мышление, память.

Впрочем, не все так просто: ограничив сферу познания и истины человеком и благом, Сократ действительно возвел добродетель в степень истины, объявив невозможность справедливости без знания справедливого.

Так как добро есть не что иное, как то, что служит к пользе действующего, а каждый желает собственного блага, то -думает Сократ-немыслимо, чтобы кто-нибудь не делал того, что он признает добрым: никто добровольно не зол. Поэтому, чтобы сделать людей добродетельными, требуется только, чтобы им объяснили, в чем состоит добро.

Виват Гельвецию и Руссо! - Человек есть чистая доска, нравственные задатки одинаковы, нужны учителя для развития и выведения добродетели из знания ее. Все же между Сократом и Гельвецием есть отличие: для Гельвеция добро - одно лишь знание, для Сократа - еще и закон: справедливо то, что законно. И еще: знание Уравнителя из Воррее объективно, знание Языческого Христа полезно: хорошо то, что полезно человеку. "Всё хорошо и прекрасно для того, для чего оно полезно и прекрасно".

318

Чувствуя логическую безосновательность этики, Сократ полностью опирается на теологию, неписаные установления богов. Религия - первейшая необходимость, служащая пользе человека. Духовные задатки человека - высочайшее из благ, дарованное богами. Все мироустройство происходит от мудрости и благости мирообразующего разума. Язычество Сократа относительно: образователя и владыку вселенной он отделяет от сонма других божеств и по аналогии и сродству с человеческой душой представляет в виде мирового духа.

Как душа заботится о своем теле, так и божественное провидение заботится о мире и преимущественно о человеке.

Этика Сократа действительно прагматична: люди выбирают линию поведения, сообразуясь со своей выгодой, с поставленной целью. Поступки правильны постольку, поскольку они полезны и целесообразны. Этот принцип Сократ распространяет на все вещи. Вещь прекрасна в той степени, в какой отвечает своему назначению.

И в то же время это этика аскетизма, но аскетизма с "человеческим лицом": воздержание не является самоцелью, и если практикуется, то лишь с тем, чтобы направить максимум устремлений в сторону души. Иными словами, воздержание не требует никаких усилий просто потому, что помыслы направлены к другой цели. По-видимому, философ должен жениться, рождать и воспитывать детей, находясь в состоянии рассеянности, комментирует историк и добавляет: но после эмансипации женщин это стало труднее.

319

Сократ не сакрализует ни воздержание, ни наслаждение. Но тело для него помеха, мешающее познанию и искажающее его.

Тело создает для нас бесчисленные препятствия из-за необходимости питать его; а если сверх того постигнут нас еще какие-либо болезни, то они мешают нам стремиться к сущему. Тело наполняет нас вожделениями, страхами, всякого рода призраками, пустяками. И правильно говорят, что действительно из-за тела нам никогда не удается ни о чем даже поразмыслить. Только тело и присущие ему страсти порождают войны, восстания, бои, ибо все войны ведутся из-за приобретения денег, а деньги мы вынуждены приобретать ради тела, рабствуя пред уходом за ним.

И вот, в результате всего этою, у нас не остается досуга для философии. А в конце концов, если даже у нас и окажется досуг и мы обратимся к какому-либо исследованию, опять-таки тело во время наших разысканий, постоянно вмешиваясь, производит в нас волнение и страх, так что из-за него не удается различить истину. Таким образом, мы приходим на деле к такому заключению: раз мы хотим когда-либо узнать что-либо в чистом виде, нам надлежит освободиться от тела и смотреть на самые вещи при помощи только души.

Сократовская идея о высшем искусстве безупречной жизни созвучна философии дзен, также, впрочем, как и платоновское созерцание истины, и стагиритова "золотая середина", и плотиновское Первоединое, и Время Августина.

320

Сократ полагал, что добродетель и честность делают мудреца недосягаемым для зла. С человеком хорошим не бывает ничего дурного ни при его жизни, ни после смерти. Наказание мучительно, но не позорно, смерть трагична, но не страшна.

ИТОГИ

Природа полна благими намерениями, но она не в состоянии привести их в исполнение.

О. Уайльд

Мышление досократиков было синкретично, полисемично - одним словом, мифологично. Свойством сознания было единство мышления и бытия, имени и предмета, слова и дела. Логос означал слово и бытие. Языком "видели", "обнаруживали", "истолковывали" и обозначали. Язык еще не стал знаком - инструментом обозначения.

С Сократа и Платона берет начало опредмечивание человека, раскол субъекта и объекта, простота мудрости и единая истина для всех. Язык-бытие превращается в язык-логос. Стагирит и вовсе отказывается от единства бытия и языка, превращая звук в знак вещи. Язык утрачивает полифонию, полисемию, безграничность и становится вещью, инструментом, средством и способом господства, символом диктатуры анонимности и публичности. Вместо зова бытия язык превращается в угрозу бытию.

С Гражданина мира начинается отход от многозначности гомеровского мифа к монологичности диалога. Хотя Сократ считал, что истина не является предметом монопольного владения, а рождается в споре ее искателей, он постулировал единство новорожденной, себя самого называл повивальной бабкой истины, а свой метод родовспомогательным. Измену истине он считал худшим из философских грехов. Возможно, только собственное еретичество помешало началу охоты на ведьм.

321

Любопытно, что подобно большинству неофитов и диадохов "торжества разума", акушер истины принимал последнюю из хтонических недр элоквенции, или, проще говоря, добывал ее из болтовни. Даже симпатизирующий Гуляющему философу Монтень сокрушенно признавался, что ему чужды сократовские экстазы, наития и озарения.

Я не хотел бы впадать в крайности и смаковать бессчетное количество выдвинутых против него обвинений в том, что он был недобросовестен, прибегал к софизмам, использовал интеллект, чтобы доказать желаемое, постулировал существование вселенной, соответствующей его этическим идеалам, был пристрастен, самодоволен, честолюбив, верил в возможность словом изменить и облагодетельствовать мир, за всю свою жизнь не заработал ни драхмы, жил впроголодь сам и морил голодом семью, взывал к бедной простой жизни, дабы все вокруг, уподобляясь ему, ходили босиком и в дырявом хитоне, и совершал слишком много такого, что делает его слишком близким к мессиям более знакомых нам времен... Но... Но чем объяснить обилие этих обвинений, исходящих отнюдь не от одних мелетов и анитов?..

Вот мы говорим: в Облаках и Лягушках Аристофан исказил исторического Сократа. А Кратин? А Евполид? А Дифил? А Монтень? А - ближе к нам - Ницше, Ортега, Хайдеггер?..

322

Нельзя скрывать от себя всего того, что кроется в лоне сократовской культуры! Оптимизм, мнящий себя безграничным! Раз так, то нечего и пугаться, когда созревают плоды этого оптимизма, когда общество, проквашенное до самых нижних слоев своих подобного рода культурой, мало-помалу начинает содрогаться от пышных вожделений и сладострастных волнений, когда вера в земное счастье для всех, когда вера в возможность такой всеобщей культуры знания мало-помалу перекидывается в грозное требование такого александрийского земного счастья, в заклинание еврипидовского: deus ex Machina.

Случайно ли Сократу, стремившемуся отождествить жизнь с самосознанием и самосовершенствованием, Ортега противопоставляет Дон Жуана - нарушителя и разрушителя "разумного" и "общепринятого", ценящего свободу и спонтанность выше любых правил и норм? Случайно ли Плутарх пишет о Дандамисе, который, выслушав жизнеописание Софросюне, нашел в нем чрезмерное преклонение пред законами и молвой? Случайно ли Учитель Жан, восхищаясь поучениями Каменотеса, внезапно заключает, что они не применяются в жизни?

Сократ - нечуткий к мифу теоретический человек, один из первых легисломанов, прекраснодушный вольнодумец, уверовавший в магическую силу абстракций и утопические ценности. Воистину легче говорить, как Аристотель, и жить, как Цезарь, чем говорить и жить, как Сократ, - восклицал Монтень. Нет, Сократ не вернул разум человеческий с неба на землю, чтобы он вновь стал достоянием людей, а поступил как раз наоборот: приписав природе человеческой лучшие черты

323

собственного гения, обманул нас и обманулся сам. Мы слишком долго жили в сократическом мире красивых слов и фальшивых ценностей, творящем гнусности во имя человека и его блага, чтобы строить жизнь из героики, энтузиазма и самозабвения. Учители человечества преподали нам слишком наглядные уроки того, как из медоточивых слов рождаются циклопические нравы, из возвышенных идеалов вселенская ложь и из высоких идей дурная жизнь.

Я отнюдь не утверждаю, что мы живем в исключительно сократическом мире - после Софросюне было достаточно других поклонников паточного оптимизма "всё к лучшему в лучшем из миров". Но все же источником "волн духовного прогресса" и "жизни за идею", как мне представляется, был Сократ.

Конечно, Сократ был мудрее обращенных им неофитов, доведших рационализацию до строя и плаца. Он стремился к мудрости и бежал ее, понимая, что не в мудрости заключается сладость жизни. Он был изумлен, узнав, что бог мудрости присвоил ему звание мудреца: "разобравшись в себе, он не нашел никаких оснований для этого божественного постановления". В отличие от диадохов, уже ни в чем не сомневающихся, он - пусть не без хитрости и не без самолюбования - начал с сомнения:

Ни софисты, ни поэты, ни ораторы, ни художники, ни я - никто не знает, что истинно, хорошо и прекрасно. Но между нами есть разница, состоящая в том, что все эти люди, хотя и ничего не знают, считают себя сведущими, тогда как я, ничего не зная, по крайней мере не сомневаюсь в этом.

324

В конце концов, комментирует Учитель Жан, он пришел к выводу, что он не лучше других и мудр только тем, что не считает себя мудрецом, и что его бог видит большую глупость в том, что человек так превозносит свое знание и мудрость, ибо наилучшей наукой для человека является наука незнания и величайшей мудростью - простота.

Даже без приписывания Сократу собственного скептицизма или агностицизма Екклезиаста невозможно отрицать ни его прагматизма, ни его элитаризма, ни его экзистенциализма. Аполитичность Сократа, требующего личного самосовершенствования, была не только реакцией на кризис афинской демократии, но основой его парадигмы: все, что обладает ценностью для человека, вечное, само по себе сущее, содержится в самом человеке и должно быть добыто из него самого. Сократ ставил человека выше отечества, так что афинский полис имел полное право осудить его, писал Гегель. Здесь не только аполитичность, но и асоциальность - каждый сам по себе.

Сократ был типичным элитаристом, выступавшим против некомпетентного руководства преемников Перикла. Он понимал, что перикловская "демократия" сильна не экклесией, а "первым гражданином" (по имени это была демократия, а на деле власть принадлежала первому гражданину, - писал Фукидид). Все попытки представить его эдаким борцом с рабством, чуть ли не античным революционером - сознательная ложь. Скорее уж он действительно пел свои сладкие песни под звуки бича, как бы не слыша их.

325

По политическим взглядам каменотес Сократ ничем не отличался от аристократа Платона и много размышлял о том, как добиться, чтобы власть принадлежала лучшим, наикомпетентнейшим людям. Ни кормчего, ни плотника, ни флейтиста никогда не выбирают большинством голосов, - говорил он, - в любом деле, и уж конечно в деле государственной мудрости, требуется специалист. В Государстве Платона мы находим вдохновенную речь Сократа, актуальность которой не утрачена до наших дней, - жаль, что наши вожди не читают Платонов:

Представь себе такого человека, оказавшегося кормчим одного или нескольких кораблей. Кормчий и ростом, и силой превосходит на корабле всех, но он глуховат, а также близорук и мало смыслит в мореходстве, а среди моряков идет распря из-за управления кораблем: каждый считает, что именно он должен править, хотя никогда не учился этому искусству, не может указать своего учителя и в какое время он обучался. Вдобавок они заявляют, что учиться этому нечего, и готовы разорвать на части того, кто скажет, что надо. Они осаждают кормчего просьбами и всячески добиваются, чтобы он передал им кормило. Иные его совсем не слушают, кое-кто - отчасти, и тогда те начинают убивать этих и бросать их за борт. Одолев благородного кормчего с помощью мандрагоры, вина или какого-либо иного средства, они захватывают власть на корабле, начинают распоряжаться всем, что на нем есть, бражничают, пируют и, разумеется, направляют ход корабля именно так, как естественно для подобных людей. Вдобавок они восхваляют и называют знающим моряком, кормчим, сведущим в кораблевождении, того, кто способен захватить власть силой, а кто не таков, того они бранят, считая его никчемным. Они

326

понятия не имеют о подлинном кормчем, который должен учитывать времена года, небо, звезды, ветры - все, что причастно его искусству, если он действительно намерен осуществлять управление кораблем независимо от того, соответствует ли это чьим-либо желаниям или нет. Они думают, что невозможно приобрести такое умение, опытность и вместе с тем власть кормчего.

Трагедия Сократа в том, что своей героической смертью он не изменил афинский полис, а то, против чего боролся, расцвело еще более буйным цветом. Его последние слова на суде были о сыновьях, которых деньги, должности и речи заботят больше, нежели истина и добродетель. Другой мудрец оказался прав: легче заставить замолчать Сократа при помощи цикуты, чем избавиться от того зла, на которое он жаловался.

Все это я, Лукиан, написал, зная глупости древних.

Глупостью людям порой кажется мудрость сама:

Нет у людей ни одной безупречно законченной мысли;

Что восхищает тебя, то пустяки для других.

Всё во всем - вот чего не знал великий мудрец, покидая свой дом. А может быть, знал, но убоялся признаться себе... Как там у Метерлинка и Джойса? -

Если Сократ уйдет из дому, то, придя, он обнаружит мудреца, сидящего на пороге. Если Иуда отправится в путь, этот путь приведет его к Иуде. Проходя через самих себя, мы встречаем грабителей, духов, великанов, стариков, юношей, жен, вдов, братьев-соперников. Но встречаем всегда самих себя.

Назови себя Гантенбайн...

ПЛАТОН

Мы все сидим в яме, но некоторые созерцают оттуда звездное небо.

О. Уайльд

Увлекает поэзия вас на высоты

И за грани времен;

Юность это Платон, собирающий соты,

Старость - Анакреон!

Гюго

Античность не знала материализма. Атомы Демокрита - примитивная научная гипотеза, а не философия. Я не могу согласиться с Ясперсом, определившим древнегреческий материализм как философию неверия, развивающую атомизм, гедонизм и скептицизм. Демокрит, Эпикур или Диоген не были материалистами - признание "телесности бытия" представляло особую форму религиозности. Это отделяет греков пропастью от всего современного материализма, - констатировал Шиллинг. Материализм как таковой с его нигилизмом, экономизмом и утратой человека - продукт Нового времени.

329

Если платонизм представляет собой основной тип идеалистического мировоззрения, то он по своим тенденциям стал не только историческим. В древности, в средневековье и в новое время вплоть до современности Платон привлекал внимание высоким содержанием, знамением духа и поисками другого мира, о котором с таким энтузиазмом говорил божественный гений.

Действительно, он с таким усердием отделял высокий дух от низменной плоти, что, кажется, получал наслаждение от их рассечения. Стоит ли удивляться, что его противники, следуя традиции вивисекции, довели дело до материи, едва содержащей дух?..

С Платона начинается всё: вера в могущество разума, не поколебленная веками мракобесия и неразумения, рационализация и духовидение, умозрение и откровение, индукция и интуиция, христианская доктрина греха - подчинения духа телу и утопическая доктрина безгреховности - подчинения тела духу, экстремизм и плюрализм, тоталитаризм и либерализм, и вечные сущности, и абсолютный дух, и философы на троне, и изгнанные поэты, и разделение властей, и вероятностный космос, и теоремы, предвосхитившие Евклида, и вечный круговорот, предвосхитивший грека из Веймара ("умру, чтобы жить!"), и языческий эрос - одним словом все, положенное Малером на музыку Песни о земле: Veni, creator spiritus! Приди, дух животворящий!

Историзм тоже начинается с Платона: раз в мире все закономерно, то всё предопределено, лучший путь - тоже. Всё к лучшему в лучшем из миров! Платон первый узрел в философии искусство жить и умирать, средство научения нравственной жизни и достойной смерти. И он же первый предложил - вопреки искусству жить и выбирать - закрытое общество фашистского типа, грядущие города солнца, в одном из которых благоденствуем мы. Но и антиисторизм тоже вечное счастье-гниение в этих городах...

330

С Платона начинается восхождение культуры, торжество идеализма, христианская религия, которую он во многом предвосхитил. (Но и деградация культуры, именно в его утопии человек начинает отходить от бытия и терять самого себя). Он предвосхитил категорический императив (применял решительно все, лишь бы заставить сограждан быть добродетельными), но и имморализм а ля Ницше (Трасимах говорит: нет иного права, кроме интереса сильнейшего).

"Платон" и переводится как "широкий" - широта поистине необыкновенная: на него одинаково легко ссылаться поборникам свободы и тоталитаристам, искателям математической строгости и оккультистам, гуманистам и мизантропам. Уайтхед считал всю западную мысль примечанием к Платону, к его Пармениду.

Поистине, у него, как в Греции, по уверению одного чеховского персонажа, "всё есть". Правда, совесть его разума не уставала требовать цельности, недвусмысленности, победы простоты над пестротой; не за то ли, кстати, осуждены старые боги народной и эпической фантазии, что они - лукавые оборотни, "лживые поэты"? Но Платону было куда легче предъявлять императив нелукавой, нелживой простоты всему на свете, сотрясая основания мира и не на шутку грозя обеднить пеструю жизнь

331

и пеструю поэзию во имя этого императива, чем добиться такой простоты от своего мышления. Его разум был слишком захвачен открывшимися ему с его вершины духовными возможностями, каждая из которых манила его, говоря его словами, как дичь - охотника, хотя все вместе они скорее исключали друг друга и, во всяком случае, мешали друг другу обрести окончательную "экзистенциальную" серьезность. Можно, пожалуй, утверждать, что противоречивые стихии платоновской мысли образуют высшее единство, высшую гармонию, но это недостаточно человеческое единство, недостаточно человеческая гармония.

У Платона слишком мало честной и прямой "ограниченности", возникающей из ограничивающего выбора, слишком мало интеллектуальной аскезы "отсечения" одних возможностей во имя других. Зато он понимает "всё" и вбирает вовнутрь себя "всё", как Зевс, согласно греческому мифу, вобрал вовнутрь своей сущности мудрую богиню Метиду.

Чувствуя в себе мощь синтезатора, Платон пытался объединить любые противоположности, в том числе идею Гераклита "всё движется" с идеей Парменида "всё неизменно". Как это ему удалось? Очень просто: движение он объявил тенью реальности, порядок и неизменность - основой своего Государства. Как сказал бы Уайтхед, зыбкость мира, в котором он жил, вызывала в нем все возрастающее стремление к устойчивой политической системе. Немецкий выбор образца 1933 года побуждался тем же...

332

В нем настолько есть всё, что даже классовая борьба - его изобретение: "Каково бы ни было государство, в нем всегда есть два государства, враждебные друг другу: одно - государство бедных, другое - богатых" (Платон. Государство. IV, 422Е - 423А; he men peneton, he de ploysion).

Платон в равной мере и с одинаковыми основаниями может считаться предтечей теорий Парето - Моска элитарного общества и праотцом социализма-фашизма.

Как новейшая социалистическая критика процента на капитал противопоставляет так называемой теории производительности (капитала) теорию эксплуатации, согласно которой часть общества - капиталисты - присваивают себе, наподобие трутней, часть стоимости продукта, единственным производителем которой является другая часть общества - рабочие, точно так же и античный социализм - по крайней мере по отношению к денежному капиталу и ссудному проценту - противопоставляет понятию производительности капитала понятие эксплуатации.

Платону принадлежит идея понятийного мышления и дискурсии, но и - божественного безумия гения - неистовства, порыва, экстаза, вдохновения, озарения, наития, духовидения, богообщения. Развивая сократовскую идею понятийного знания, применяя научные приемы к процессу образования понятий, выявляя значения логических определений и категорий в познании, формулируя правила и приемы грядущей логики, Платон посвящает Федона доказательству бессмертия души и - почти в духе Блаженного Августина, считавшего, что лучше знаешь Бога, не доискиваясь Его, - заявляет о нечестивости слишком углубляться в исследование вопросов о Боге, о Мире и о первопричине сущего. Не потому ли Августин был платоником и относился к Аристоклу как к христианину и аттическому Моисею?

333

А вот манновский Нафта вообще считал, что философию Аристокла предпочли всякой другой потому, что она стремилась познать не природу, а Бога.

Задача истинной науки не в погоне за нечестивыми истинами, а в умении отмести все пагубное или даже просто духовно маловажное, - словом, - свидетельствовать в пользу инстинкта, меры и выбора. Ребячество думать, будто церковь отстаивала тьму и боролась со светом. Она трижды была права, объявляя греховным всякое "беспристрастное" стремление к познанию природы вещей, то есть такое, какое не заботится о духовном, об обретении вечного спасения, а если что действительно погружало и еще глубже погрузит человечество во тьму, так это "беспристрастное", лишенное всякой философии естествознание.

В Тимее мы находим уже вполне сформировавшуюся концепцию сверхличной универсальности человеческого микрокосма, заключенного в мировом макрокосме, - идею, питавшую мистику Сведенборга, Бёме, поэзию Блейка и рационализм Поля Валери. Воистину рядом с философом жил поэт, не терпящий строгости и однозначности им же введенного понятия. Даже душа у него то упряжка коней, то кусочек воска, то голубятня с залетными птицами, то книга с картинками, то бледная тень. Философское мышление Плато-

334

на тяготеет к понятиям и абстракциям, поэт предпочитает определениям аллегории и символы, выражая ими и знание о вещах, и источники ошибок. В его диалогах нельзя проследить устоявшейся философской терминологии: то ли писаный Платон берется за дело столь нелюбезного ему поэта, то ли действительно существует неписаный Платон-эзотерик. Но зачем эзотерия логику, открывателю понятийной природы мышления?

Но кому нужно отсечение философа от поэта? Разве философия не есть высокая поэзия? В X книге Государства Платон почти в Дантовой традиции повествует о загробном странствии Эра и о суде над мертвыми...

...Весь знаменитый рассказ в конце X книги "Государства" о загробных странствиях Эра и суде над мертвыми именуется не чем иным, как мифом, который обладает такой великой силой, что "спасает" человека, поверившего в него, моральным совершенствованием, так что тот сможет перейти через Лету, "души своей не осквернив". Более того, мифом, объединившим в себе дерзкое воображение Платона и уверенность в его истинности, является великолепное описание "истинной", не нашей земли, что сияет в эфире разноцветным мячом, сшитым из двенадцати кусков кожи, т.е. знаменует собой совершенную геометрическую форму. Вся дальнейшая картина этой нездешней земли с ее живописными рощами, храмами и ручьями, с ее россыпями драгоценных камней, ясностью и прозрачностью красок и цветов рождается как истинная, наверняка известная Платону, отчетливо зримая воображением философа реальность.

335

Философия Платона обильна, полноводна, принципиально адогматична. Он понимает мудрость как широту горизонтов и как глубину проникновения в сущность вещей. Отличие философии от ремесла именно в аристократичности мышления, в оперировании с первичными сущностями небес, а не множественными формами земли. Тиртам - олицетворение неугомонной человеческой активности, символ вечного и неустанного поиска истины в любых местах, страстного желания полноценно постичь и воплотить в жизнь идеи и принципы философии.

Вчитываясь в тексты Платона, едва ли возможно не ощутить разрыва между проворством его интеллектуальной фантазии и медлительностью раскручивающихся механизмов современной ему техники философствования. (Чего стоят одни дихотомии!) Конечно, Платон был очень заинтересован в этих механизмах - ведь он положил много труда, чтобы их усовершенствовать, и будущее дисциплинированное мышление было связано с ним. Но в его голову на каждом шагу приходило куда больше мыслей, чем ему с руки было тут же проверить, разрабатывать, додумывать, прослеживать дальше - да просто формулировать; нить упорядоченного рассуждения и так все время теряется. Не отбрасывая, не оставляя нереализованными каких-то заманчивых мыслительных возможностей, Платон явил бы возможное зрелище путника на распутье, который желает идти одновременно и прямо, и направо, и налево (что-то вроде сюрреалистической утопии "сада раздваивающихся тропинок" из рассказа Хорхе Борхеса - интеллектуального лабиринта, где выбор заменен синхронным сосуществованием всех альтернатив со всеми их импликациями). Ему приходилось недоговаривать; не так уж редко он прямо об этом заявляет.

336

Платон считал философию сферой человеческой свободы. Любая общественная деятельность (асхолия) требует приспособления к требованиям общества (по Платону - грубой и неотесанной толпы). Досуг (схоле) всецело принадлежит свободному человеку, лишь вне общественного служения человек предоставлен своей совести и своей мудрости. Философия - высшее проявление человеческой свободы и человеческой незаинтересованности.

Сами особенности философской натуры, когда она оказывается в плохих условиях, писал Платон, бывают виной тому, что человек бросает этим заниматься; причиной могут стать и так называемые блага - богатство и всякого рода обеспеченность. Вот тогда-то к философии, "раз она осиротела и лишилась тех, кто ей сродни, приступают уже другие лица, вовсе ее не достойные".

Удивительная прозорливость! Но рядом с этим наитием - парадокс: в идеальном государстве самую ответственную роль Платон отводит философам-истинным политикам. Не это ли неразрешимое противоречие абсолютной свободы (неангажированности) философов и их "службы государству" стало отправной точкой нищеты философии в государстве "нового типа"?..

337

Раз Платон столь многообразен, то и трактовки Платона тем ценней, чем большее многообразие допускают. В этом смысле все, что достигнуто в философии после Платона, так или иначе может быть сведено к нему. Как каждое поколение переписывает историю - так и Платона. Нет нового Платона - нет новой культуры.

Платон так велик, что каждому хочется видеть его на своей стороне. Посмотрите, что только выделывают с Платоном! - читаю в Апологии Раймунда Сабундского. Каждый хочет истолковать его в желательном для себя смысле. Ему приписывают и у него находят все новейшие взгляды, какие только существуют на свете, и, если требуется, его противопоставляют ему же самому. Ни сам Монтень, ни Лафонтен, ни Лабрюйер не могли обойтись без Аристокла, везде примешивая щепотку.

Знаете ли вы, как силен "один человек" - Рафаэль, Шекспир, Платон? Он остается на 1000 лет и перерождает мир...

После Тимея с его категорией всеобъемлющего, вечного и бесконечного Ума гегелевский абсолютный дух - бледная тень. В Тимее же мы находим основы плюралистического учения о вероятностном космосе, о материи как неопределенности, чистой возможности бытия. Космос, писал Аристокл, возник как подражание вечному первообразу, и постигаться он должен тоже лишь абсолютным разумом.

О том, что лишь воспроизводит первообраз и являет собой лишь подобие настоящего образа, и говорить можно не более как правдоподобно. Ведь как бытие относится к рождению, так истина относится к вере. А потому не удивляйся, Сократ, если мы не достигнем в наших рассуждениях пол-

338

ной точности и непротиворечивости. Напротив, мы должны радоваться, если наше рассуждение окажется не менее правдоподобным, чем любое другое, и притом помнить, что я, рассуждающий, и вы, мои судьи, всего лишь люди, а потому нам приходится довольствоваться в таких вопросах правдоподобным мифом, не требуя большего.

В другое время и в другом месте, говорит далее Аристокл, этот же предмет мы можем увидеть совсем с другой стороны и рассуждать о нем совсем иначе. Это даже не скептицизм, который мы найдем затем у Пиррона, а начало плюрализма, основанного не столько на текучести, сколько на вечной многообразной обильности недвижимого бытия. Ведь сказано: река течет только для глупцов, для мудрецов она стоит. Но сколь разнообразна эта вечность...

Единое множественно, - констатирует Платон в Пармениде. Рассмотрев соотношение единого и иного, Платон заключает, что единое может переходить во многое, и наоборот. Что такое единое? Первообраз, начало, принцип, модель, подлинное бытие. Что такое иное? Мир вещей. Соотношение идеи и материи: единая идея множественная материя.

Главная особенность психики Платона - совместимость несовместимостей, бесконфликтное приятие конфликтующего. В. Нестле прекрасно говорит о "величественной попытке" Платона соединить в своей философии "рациональное с иррациональным, чувственное со сверхчувственным, преходящее с непреходящим, временное с вечным, земное с небесным, человеческое с божественным...". Любопытно, что слово "миф" у Платона чаще всего встречается в наиболее трезвых, позитивных, дискурсивных текстах Политики, Государства и Законов. Вряд ли это случайность.

339

Платон не всеяден - он терпим. Неудивительно то беспрецедентное разнообразие мнений, которое характерно для его учеников: от крайнего скептицизма до ярого антиплатонизма.

Даже в восприятии мира, в понимании сущности бытия Платон умудряется совместить множественность с единством: низшая, чувственная часть души способна видеть в предмете безобразно-прекрасное или черно-белое, но верхняя, разумная часть не терпит противоречий и запрещает их совмещать в одном и том же предмете. Противоречие заложено в нас, а не в мире, - заключает Аристокл. Мир един - философий множество. Подлинный философ приходит в мир не для того, чтобы положить конец философским спорам, а чтобы научить философствовать. Вот почему в мифологическом диалоге Платона мы еще не знаем, кому отдать предпочтение.

Нам еще предстоит разговор о двух Платонах - писаном и неписаном, но огромность Платона вмещает величайшего гения всех времен и народов и первейшего тоталитариста, с которого начались наши беды. Кто говорит-с ним кончается мудрость, кто - с него начинается философия. Он первый, от кого так много сохранилось, и он же - наглядная иллюстрация того, что когда остается так много, то тем шире простор для интерпретаций.

340

О его характере древность почти без исключений говорит с почтением, которое подкрепляется и впечатлением от его сочинений. Выносимый из них образ идеального духа, при гармоничном равновесии всех сил развитого до нравственной красоты, с олимпийской безмятежностью царящего над миром явлений, нашел выражение и в тех мифах, которые уже рано ставили философа в связь с дельфийским богом.

И - рядом:

Философия эллинов получила распространение в большей части языческого мира и отравила умы людей, преисполнив их чванства, так что они стали презирать все иные доктрины.

Кто был их великий учитель Платон? Или другой и великий светоч - Аристотель? Оба - дураки, просто крючкотворы и софисты, в праздности своей и суете приверженные собственным смешным учениям, не основанным ни на истине, ни на разуме. Все их творения - странная мешанина всяческой лжи, еле прикрытая сверху налетом истины; их предписания не исходят от природы и не руководствуются разумом: они пустая выдумка, служащая лишь доказательством страшного роста человеческой гордости; одним словом - неразумение.

Вот так: от дельфийского бога до неразумного гордеца... Сегодня очень модно все беды нашего времени валить на Сократа и Платона. "Новые философы" так и говорят: насилие политическое начинается с насилия интеллектуального, философское менторство порождает авторитаризм и волюнтаризм. Господа-мыслители (Фихте, Гегель, Ницше, Маркс) - дети Аристокла...

341

Любопытно, что "отец русского идеализма" Владимир Соловьёв, высоко оценивая платоновское умозрение, не довольствуется платоновским идеализмом. Идея - необходимое, но не достаточное средство преобразования жизни. Для того чтобы идея воплотилась в материю, не теряя своей идеальности, мало духовного опыта - необходима боговоплощенность. Ее-то ему и не хватало. Для Платона, писал Соловьёв, идеализм явился только источником душевной драмы и невозможности для материи засиять полным светом идеи. Чтобы превзойти Сократа, человека уже недостаточно, необходим богочеловек, помогающий каждому исполнить свое назначение. Его-то у него и нет...

Развивая эту мысль, а заодно отвечая на вопрос, как мог Платон создать утопию тоталитарного государства, С. Трубецкой писал:

Автор "Апологии", "Горгия", "Федона", после полувекового культа убитого законами мудреца и праведника, открыто принимает и утверждает в своих "Законах" тот самый принцип слепой, рабской и лживой веры, которым убит отец его лучшей души.

Смерть Сократа со всем ее драматизмом; роковой вопрос - стоит ли жить, когда законно убита правда в своем лучшем воплощении; решение - смысл жизни в ином идеальном мире, а этот царство зла и обмана; явление священного Эрота, бросающего мост между двумя мирами и ставящего задачу полного их соединения, спасения нижнего мира, перерождения его; бессильный отказ от этой задачи; подмена ее другою - преобразования, направления общества мудрыми политическими

устройствами чрез действие послушного тирана, и, наконец, под предлогом исправления мирской неправды, торжественное утверждение этой неправды в той самой форме, которою осужден и убит праведник, - я не знаю более значительной трагедии в человеческой истории.

342

ТИРТАМ, ИЛИ СОНЕВОЛЬНИК ЛЕБЕДЕЙ

Каждый понимает его так, как хочет.

Монтень

Платон стоит в таком отношении к миру, как блаженный дух, которому угодно погостить в нем некоторое время. Для него важно не столько ознакомиться с миром, сколько дружелюбно поделиться с ним тем, что он принес с собою и что нужно для мира. Он проникает в глубину больше для того, чтобы заполнить ее своим существом, чем для того, чтобы исследовать его.

Гете

Начну с древних свидетельств. Свидетельствует Олимпиодор:

Незадолго до кончины он видел во сне, будто превратился в лебедя, летает с дерева на дерево и доставляет много хлопот птицеловам. Сократик Симмий истолковал это так, что он останется неуловим для тех, кто захочет его толковать, - ибо птицеловам подобны толкователи, старающиеся выследить мысли древних авторов, неуловим же он потому, что его сочинения, как и поэзия Гомера, допускают множество толкований. Оттого и говорят, что эти две души всесторонне гармоничны и потому восприниматься могут весьма разнообразно.

343

Когда он умер, афиняне погребли его с пышностью и на могиле его сделали надпись:

Двух Аполлон сыновей - Эскулапа родил и Платона,

Тот исцеляет тела, этот целитель души.

Свидетельствует Диоген Лаэрций:

Аристокл, афинянин, сын Аристона и Потоны.

Спевсипп (в книге под названием "Платонова тризна"), и Клеарх (в "Похвальном слове Платону"), и Анаксилаид (во II книге "О философах") пишут, что по Афинам ходил такой рассказ: когда Потона была в цвете юности, Аристон пытался овладеть ею, но безуспешно; и, прекратив свои попытки, он увидел образ Аполлона, после чего сохранял жену в чистоте, пока та не разрешилась младенцем.

Родился Аристокл в 88-ю олимпиаду, седьмого фаргелиона, в день, когда делосцы отмечают рождение Аполлона.

Рассказывают, что Сократу однажды приснился сон, будто он держал на коленях лебеденка, а тот вдруг покрылся перьями и взлетел с дивным криком: а на следующий день он встретил Аристокла и сказал, что это и есть его лебедь.

И с этих пор стал он неизменным слушателем Сократа; после кончины Сократа примкнул к Кратилу, последователю Гераклита, и Гермогену, последователю Парменида; потом перебрался в Мегары к Евклиду; потом поехал в Кирену к математику Феодору; оттуда - в Италию, к пифагорейцам Филолаю и Евриту; оттуда - в Египет к вещателям (говорят, туда его сопровождал Еврипид); там он заболел, и жрецы исцелили его морской водой, на что он и сказал:

344

Вода смывает все людское зло.

Собирался Аристокл посетить и магов, но не сделал этого из-за азиатских войн.

Гераклид говорит, что в юности он был так стыдлив и вел себя так сдержанно, что никто не видел, чтобы он смеялся в голос.

Но есть и свидетельства совсем иного толка. Аристипп в IV книге "О роскоши древних" уверяет, что он был влюблен в некоего мальчика Астера, который обучался астрономии, а также в Диона, а также, по утверждению некоторых, и в Федра.

Перу Платона приписывают следующее любовное двустишие, часто толкуемое в философском плане: "Ты вперяешься в звезды, мой Астер; о, если бы я стал - Небо, дабы взирать на тебя многими очами!" У Владимира Соловьёва есть вольный перевод платоновских строк:

На звезды глядишь ты, звезда моя светлая!

О, быть бы мне небом, в широких объятьях

Держать бы тебя и очей мириадами

Тобой любоваться в безмолвном сиянии.

А о любви своей к Алексиду и Федру он сложил такие стихи:

Стоило только лишь мне назвать Алексида красавцем.

Как уж прохода ему нет от бесчисленных глаз.

Да, неразумно собакам показывать кость! Пожалею

Позже: не так ли я встарь Федра навек потерял?

345

Говорят, он имел любовницей Археанассу, о которой написал так:

Археанасса со мной, колонфского рода гетера, -

Даже морщины ее жаркой любовью горят.

Ах, злополучные те, что на первой стезе повстречали

Юность подруги моей! Что это был за пожар!

А вот стихи его к Агафону:

Душу свою на устах я имел, Агафона целуя,

Словно стремилась она переселиться в него.

Вот и другие:

Я тебе яблоко бросил. Подняв его, если готова

Ты полюбить меня, в дар девственность мне принеси.

Впрочем, о его предосудительных отношениях с Федром, Дионом и Археанассой другой мудрец скажет: non pudeat dicere quod поп pudet sentire (да не будет стыдно говорить то, что не стыдно чувствовать).

Сам Сократ, говорят, послушав, как Аристокл читал "Лисида", воскликнул: "Клянусь Гераклом! Сколько же навыдумывал на меня этот юнец!" - ибо Аристокл написал много такого, чего Сократ вовсе не говорил.

Аристотель говорит, что образ речи Аристокла - средний между поэзией и прозой.

Он первый выступил с опровержением почти всех философов, ему предшествующих; неясно лишь, почему он ни разу не упоминает о Демокрите.

Он первый употребил в философии такие понятия, как "противостояние", "основа", "диалектика", "качество", "продолговатое число", "божественное провидение".

346

"Слаще всего, - говорил он, - слышать истину". (А

другие передают: "говорить истину".) Об истине пишет он и в "Законах": "О чужеземец, истина прекрасна и незыблема, однако, думается, что внушить ее нелегко".

Он соединил учения Гераклита, Пифагора и Сократа. Многим он воспользовался и у Эпихарма, сочинителя комедий, переписав у него немалые части. Как кажется, Аристокл первым привез в Афины и книги мимографа Софрона и подражал ему в изображении характеров.

Как в древней трагедии поначалу вел действие только хор, потом Феспис ввел одного актера, чтобы дать отдых хору, потом Эсхил - второго, Софокл - третьего, и тогда трагедия достигла своей полноты, - так и философия поначалу знала только один род рассуждения - физический; Сократ ввел второй - этический, а Аристокл третий - диалектический и тем завершил философию.

А на гробнице его начертана надпись:

Знанием меры и праведным нравом отличный меж смертных,

Оный божественный муж здесь погребен Аристокл.

Если кому из людей достижима великая мудрость,

Этому - более всех: зависть -ничто перед ним.

Хотя о жизни Платона известно гораздо больше, чем о досократиках, сохранившиеся сведения скудны и часто противоречивы. Наиболее вероятно, что Отец философии родился в 427 году до Р. X. на острове Эгина, неподалеку от Афин. По отцу, Аристону, его род восходил к царю Кодру, а по матери, Периктионе, - к роду Солона.

347

Предания рассказывали о предках Платона, ведущих свое происхождение от бога Посейдона и смертной женщины Тиро, чей сын, пилосский герой Нелей, породил вместе с Хлоридой двенадцать сыновей, в числе которых были знаменитый гомеровский мудрец Нестор и его брат Перриклемен, участник похода аргонавтов за золотым руном. Потомком Периклимена был Андропомп, а сын его Меланф - отец Кодра, последнего афинского царя, личности уже не столько мифологической, а более исторической. Кодр, изгнанный из наследственной Мессении, был принят в Афинах последним потомком Тесея Тимоентом и получил из его рук царскую власть в благодарность за помощь ему в войне.

По другим данным, и отец и мать Платона вели происхождение от родственника Солона Дропида, наследники которого всегда играли большую роль в политической жизни Афин. Внуки Дропида Каллесхр и Главкон оставили след в афинской истории. Сын Каллесхра Критий стал главой афинских Тридцати тиранов в 405 - 404 годах. Периктиона была дочерью Глав-кона и двоюродной сестрой Крития. После смерти отца Платона она вторично вышла замуж за своего дядю Пирилампа, друга Перикла. Дом этот был воспет Анакреоном и другими поэтами.

Семья Платона прославилась не только на поприще поли гики. Солон снискал поэтическую славу, Критий, который ввел Платона в круг Сократа, был известным драматургом и остроумным стихотворцем. Андокид стал знаменитым оратором.

348

Сам Платон в ранней молодости увлекался поэзией, музыкой, живописью, преуспел в гимнастике, принимал участие в Истмийских и Пифийских олимпиадах и награждался лавровыми венками. Он воспитывался в духе калокагатии, призванной соединить физическую красоту безупречного тела и нравственное благородство.

Он брал уроки у лучших учителей. Грамоту ему преподавал известный Дионисий, музыку - Дракон, ученик Дамона, обучавшего самого Перикла, и Метелл из Акраганта, гимнастику - борец Аристон из Аргоса. Считают, что этот выдающийся борец дал своему ученику Аристоклу, названному так по имени деда с отцовской стороны, имя "Платон", то ли за его широкую грудь и мощное сложение, то ли за широкий лоб. Так исчез Аристокл, сын Аристона, и в историю вошел Платон.

О ранней одаренности грядущего Отца философии свидетельствует легенда, рассказанная Спевсиппом, унаследовавшим платоновскую Академию. В Похвале Платону повествуется о том, как матери Аристокла накануне его рождения явился Аполлон, в благодарность которому родители новорожденного решили принести жертву на горе Гимнетт. Пока родители занимались благочестивым делом, пчелы, которыми славился Гимнетт, отложили медовые соты в устах ребенка.

Первым учителем мудрости юного Аристокла был последователь Гераклита Кратил, делавший самые крайние и парадоксальные выводы из учения Эфесца. Однако до встречи с Сократом философия, видимо, не увлекала его. Он писал трагедии, комедии и эпиграммы, увлекался живописью и научился понимать великолепие красок и красочного языка, которым затем прославятся его будущие произведения.

349

В 20-летнем возрасте Платон знакомится с Сократом, и эта встреча радикально меняет его жизнь; музыка, живопись, поэзия отходят на второй план, уступая этике, философии жизни и человека. Смерть учителя Платон переносит как двойной удар: утрату духовно близкого человека и потерю цели. Для 28-летнего молодого человека свершилась высшая несправедливость: государство и общество, долженствующие споспешествовать торжеству правды и человечности, уничтожили лучшего мудреца, единственным стремлением которого было сделать человека Человеком.

Мы не знаем всех обстоятельств, связанных с эмиграцией Аристокла, но, очевидно, она так или иначе связана с его реакцией на приговор. После смерти Сократа, свидетелем которой он не был, Платон покидает Афины на долгие 12 лет. Вначале он перебрался в Мегару к Евклиду, у которого собрались и другие ученики Сократа. "Они хотели еще раз пережить вместе общее горе, прежде чем всем расстаться и разъехаться по разным городам, чтобы, может быть, больше никогда друг с другом и не встретиться в дальнейшей жизни".

У Евклида Платон пробыл недолго, предприняв затем длительное путешествие, приведшее его в Египет, Кирену, Южную Италию и Сицилию. По некоторым источникам, не заслуживающим большого доверия, он побывал также в Вавилоне и Ассирии, где приобщился великой мудрости магов, и даже добрался до Финикии и Иудеи. Судя по всему, в Египте он прошел по следам своего предка Солона, некогда набиравшегося мудрости у египетских жрецов в Фивах, Гелиополе и Саисе.

350

Наиболее длительным было пребывание в Гелиополе, центре египетской религии.

Хотя египетские влияния на Платона сильно преувеличены, на него не могли не произвести впечатление стабильность государственности, которую не поколебало даже вторжение персов в 525 году до Р. X., разделение труда и система обучения математической науке.

После Египта Платон посетил Кирену - город, основанный греками в Северной Африке еще в VII веке до Р. X. Кирена была родиной Аристиппа и знаменитого математика Феодора, у которого Платон брал уроки математики, как некогда делал Сократ. Впоследствии Феодор вошел в число персонажей знаменитых диалогов Платона. Видимо, Феодор унаследовал пифагорейские традиции и посоветовал Платону познакомиться с математическими исследованиями учеников Пифагора в Южной Италии. Центром деятельности пифагорейцев в это время был Тарент, где жил и творил крупный государственный деятель, стратег и ученый Архит. Личность этого математика, физика и механика произвела глубокое впечатление на Платона, а дружба с Архитом и его учениками оказалась весьма плодотворной: именно от пифагорейцев он унаследовал "философское бесстрашие", синтез логики с мистикой.

Последним пунктом долгих странствий "любителя смокв" стали Сиракузы, крупнейший культурный центр греческой Италии или так называемой Большой Греции. При сиракузском дворе всегда находили себе пристанище выдающиеся поэты, музыканты, живописцы, архитекторы и философы. В бытность Платона на Сицилии власть в Сиракузах принадлежала энергичному, целеустремленному и властолюбивому тирану Дионисию, на протяжении без малого четырех десятилетий умело укрощавшему политическую борьбу, раздиравшую другие греческие города.

351

Во время пребывания в Сиракузах Платон сблизился с родственником Дионисия Дионом, к тому же женатым на его дочери. Сближение Платона с Дионом и усиливающееся влияние первого на второго Дионисий встретил с неудовольствием и опаской. Дионисия раздражала независимость афинского выскочки и само присутствие философа у трона, открыто высказывающего такие мысли, которые подданные и думать боялись.

Наконец, терпение Дионисия иссякло, и он резко спросил Платона, зачем тот приехал в Сицилию. На ответ Платона, что он ищет совершенного человека, Дионисий язвительно сказал: "Клянусь богами, ты его еще - не нашел, это совершенно ясно".

На этом и закончилось нравственное воздействие философа на тирана.

Платон, который, рискуя жизнью, недавно наблюдал за потоками пылающей лавы во время извержения Этны, теперь подвергался гораздо большей опасности. Зная жестокость и вероломство Дионисия, Дион решил немедленно отправить Платона восвояси. На корабле спартанского посла Поллида Платон отплыл из Сиракуз, не подозревая, что посол получил тайный приказ убить его, когда выйдут в открытое море, или, в крайнем случае, продать в рабство. Это последнее распоряжение тирана было сделано не без злорадства над философом, оторванным от живой практики жизни. Дионисий притворно заявил, что Платон ведь не понесет никакого ущерба, так как, будучи человеком справедливым, он и в рабском состоянии будет испытывать счастье.

352

Платон чудом избежал смерти и был выкуплен и освобожден афинскими друзьями. В 387 году, в возрасте сорока лет, накопив огромный опыт и знания, Платон вернулся в Афины. Здесь он приобрел дом с садом, где поселился сам и где основал свою философскую школу, получившую название по имени мифического героя Академа и просуществовавшую до самого конца античности. Академия Платона была закрыта лишь в 529 году новой эры византийским императором Юстинианом, объявившим ее рассадником языческой ложной мудрости. Таким образом, Академия просуществовала свыше 900 лет!

Вокруг Платона начали собираться ученики. В Академии преподавали не только философию, но также риторику, логику и математику. Уже для принятия в школу требовались определенные математические знания. Математика была не только научной пропедевтикой, но и предметом научных изысканий. Ван дер Варден назвал период развития древнегреческой математики от Архита до Евклида "веком Платона".

К школе Платона примкнули крупнейшие математики его века. Список их сообщает Прокл в своем "Каталоге". Самыми выдающимися из них были Архит из Тарента, Теэтет и Евдокс. Из них Архит первый ввел Платона в круг проблем математики. Он же познакомил Платона с философией пифагорейцев. Теэтет и Евдокс были учителями Платона в области математики, но они же были его учениками в философии. Все они были его друзьями. В конце IV в. до н. э. результаты математи-

353

ки, добытые ее развитием в школе Платона, были собраны в трудах Евклида, прежде всего в его "Началах". По сообщению Прокла, Евклид сам был выучеником платоновской школы. В "Началах" Евклида, а также в его "Теории гармонии" и "Явлениях" излагаются как раз те четыре науки, которые Платон рекомендовал в своем "Государстве" в качестве философской пропедевтики. Эти науки - арифметика, геометрия, теория гармонии и астрономия. Сами "Начала" Евклида по-видимому, продолжение традиции, основы которой были заложены примыкающими к школе Платона авторами "Начал", предшествовавших евклидовским, математиками Гиппократом, Леонтием и Февдием.

Многие традиции платоновской Академии были заимствованы у пифагорейцев. Ученики жили аскетической общиной, мало спали и много размышляли в тишине. Трапезы были общими, скромными, вегетарианскими. Питались овощами, фруктами, молоком. Сам Платон любил смоквы. Даже на званых обедах роскошные угощения заменяли мудрой беседой.

Здесь же, в Академии, когда Платона уже не было в живых, его ученики торжественно праздновали ежегодно 7 таргелия (21 мая) день его рождения. Они вспоминали Платона наподобие древнего героя, основателя, или эпонима, святилища философии.

354

После неудачи с Дионисием Платон воздерживался от политической деятельности, полностью отдавшись философии и просвещению. Однако в 367 году Дионисий умер, и власть в Сиракузах перешла в руки его сына Дионисия Младшего. Дион продолжал играть видную роль при дворе "просвещенного" тирана и проводил хитроумную политику подчинения своей воле молодого властителя. Рассчитывая на помощь Платона, он внушил Дионисию мысль призвать ко двору великого мыслителя, Платона же уверил в том, что нет лучшего случая проверить свои теории на практике просвещенного правления. Не имея никакого представления о хитросплетениях Диона, Платон принял его приглашение и в возрасте 60 лет вторично направился на Сицилию.

Нам известно множество подробностей об этой второй поездке Платона в Сицилию. В письме, которое признано не вызывающим сомнения, Платон сам описывает поездку через много лет, пережив гибель Диона.

Платон, который выразил свои заветные мысли о создании идеального общества в сочинении "Государство", как будто бы неожиданно получал возможность воплотить в жизнь свои мечты. Дион и его друзья убедили Платона в том, что Дионисий искренне стремится к философии и образованию. И Платон поверил, что в Сиракузах философ и правитель окажутся одним и тем же лицом.

Платона действительно встретили с небывалым почетом и дружелюбием, и на первых порах ему действительно удалось увлечь Дионисия Младшего своими идеями. Однако враги Диона и недоброжелатели Платона тоже не дремали. Дело кончилось изгнанием Диона и заключением Платона в крепость. Некоторое время Дионисий Младший играл с великим философом в кошки-мышки: то выражал надежду посвятить свою жизнь философии, то, под влиянием двора, ссорился с ним, доходя до ненависти. Платона спасла лишь начавшаяся война. Дионисию стало не до него, и он милостиво разрешил покинуть Сиракузы, напоследок испросив даже прощения. В очередной раз Платон оказался обманутым в своих надеждах просветить тирана, обучив его благоразумию.

355

Правда, влияние Платона не прошло бесследно. Чтобы загладить в глазах греческого мира свое вероломство, Дионисий наполнил дворец учеными и философами. В общении с ними ему пригодились записи бесед с афинским мудрецом, и он нередко выдавал его мысли за свои. Видимо, у него все же была какая-то тяга к мудрости, а толпы окружавших Дионисия мудрецов не могли заменить одного Платона.

С наступлением перемирия Дионисий вновь обратился к Аристоклу с просьбой о визите, поставив прощение Диона в зависимость от согласия Платона на новый приезд в Сицилию. Поначалу Платон, памятуя о двух предшествующих попытках "просвещения" тиранов, категорически отказался, однако под влиянием уговоров своих друзей и опасности, грозившей Диону, дал согласие. Дионисий устроил престарелому мудрецу царскую встречу, щедро одарил его, но стоило Платону завести с ним разговор о прощении Диона и о данных ему обещаниях, как отношения между ними вновь резко обострились. Вероломство взяло верх над философией, как это почти всегда случалось с "просвещенными" монархами.

Отныне Дионисий уже не таился от Платона, а, наоборот, придумывал всякие хитрости, чтобы его запугать. Платон же в свою очередь, подобно птице, жаждущей улететь, поглядывал по сторонам и в глубине души призывал на помощь удобный случай.

356

Развязку этих тягостных отношений ускорило еще одно событие. На службе у Дионисия были тысячи наемных варваров. И вот он, нарушив обычаи, попытался посадить старейших наемников на более низкое жалованье. Солдаты ответили возмущением и осадили акрополь. Дионисий, до смерти испугавшись, пообещал им вернуть их исконные привилегии и свалил вину на Гераклида, командующего флотом. Недолго думая, Гераклид исчез. Его друзья молили Дионисия разобраться во всем, не преследовать беглеца и даже просили о заступничестве Платона; Дионисий в присутствии Платона, прогуливаясь по саду, дал это обещание, но уже вечером следующего дня отказался от него, предписывая страже схватить беглеца. И когда Платон просил о помиловании Гераклида, Дионисий сказал: "Тебе-то я и вовсе не обещал ничего". Философ настойчиво повторил, что Дионисий обещал друзьям Гераклида не причинять ему зла. Слова Платона остались без ответа, а беглеца бросились выслеживать усердные наемники, но он успел бежать в пределы карфагенских владений. Так заступничество за Гераклида привело к полному разрыву Платона с Дионисием.

Платона, мирно обитавшего в тихом уединении садов вблизи дворца, немедленно переселили за пределы акрополя, поближе к казармам наемных солдат. Наемники ненавидели Платона, который убеждал Дионисия отказаться от власти, распустить телохранителей и заняться философией. Еще живы были слухи, как в свой предыдущий приезд Платон заставил Дионисия расстаться с тысячами

357

солдат и сотнями триер. Наемникам нужны были деньги. Дионисий давал им постоянную работу, а к крови солдаты привыкли, и благородные идеи их ничуть не смущали. Участь Платона решалась здесь, в солдатских казармах, где никто никого не щадил.

Я столь подробно останавливаюсь на проблеме "царей и поэтов", потому что за прошедшие тысячелетия здесь мало что изменилось, и если "широкий" Платон трижды попадал в одну и ту же ловушку, то какие упреки можно предъявить "узким"?..

Архит, этот испытанный друг Платона, чувствуя свою вину (ведь он так настойчиво склонял Платона к поездке), на тридцативесельном корабле отправляет Дионисию под каким-то предлогом посольство во главе с Ламиском. Ламиск просит Дионисия отпустить Платона, напоминая, что Архит и тарентийцы в свое время поручались за его безопасность.

Дионисий, безудержный в гневе, но изощренный лицемер, более всего боялся дурной славы в мире просвещенных людей. Платона призвали во дворец, день за днем устраивали в его честь пиршества, его осыпали подарками.

Ни Дионисий, ни Платон как будто даже и не вспоминали о страшных днях под угрозой смерти. Первым не выдержал молчания Дионисий, он заискивающе спросил: "Что же, Платон, ты, верно, много всяких ужасов нарасскажешь о нас своим друзьям-философам?" Платон, тонко улыбнувшись, ответил, осмелев на прощание: "Помилуй, навряд ли Академия способна ощутить такую нужду в темах для разговора, чтобы кто-нибудь стал вспоминать о тебе". Так закончилась третья поездка Платона в Сиракузы. Усталый, больной вернулся Платон в родную Академию.

358

Платон много натерпелся в жизни, и его социальные утопии - не только результат амбивалентности его личности, но и компенсация жизненных перипетий. Человек, проповедовавший в Теэтете бегство от мира, философ, написавший: "Мудрец хочет видеть то, что на небе, и не замечает ближайшего, что у него под ногами", - под конец жизни вынужден был все же "заметить" и противопоставить грехопадению греческого государства выстраданную на собственном опыте утопию, которая, увы, оказалась куда более страшной...

Остаток своей жизни Платон провел в Афинах среди учеников. В свое время у него не сложились отношения с другими учениками Сократа: Антисфен, Федон, Эсхин, Аристипп основали свои школы и не желали признавать иные авторитеты. Разошлись пути и многих его учеников. Теофраст перешел в школу Аристотеля, Гераклид конкурировал с Ксенократом при выборах схоларха, Гиперид и Демосфен стали знаменитыми ораторами, но погибли в тяжкие годы македонского завоевания.

Платон умер в день своего рождения, совпавший с празднеством в честь Аполлона. Он оставил скромное завещание, прося исполнить свою волю племянника Спевсиппа. Два имения он завещал своему близкому родственнику Адиманту и своим друзьям. Денег осталось всего три мины, да еще две серебряные чаши, перстень и серьга. После смерти хозяина осталось четыре раба и рабыня Артемида, которую он велел отпустить на свободу. В завещании была приписка: "Долга никому не имею".

359

Его прах был погребен в стенах Академии. Позже другой философ написал: "В конце концов, смерть мимолетна, жизнь же вечна. Она только меняет свою телесную оболочку, как мы меняем платье. Какая разница всем, кроме единственного, в чьем теле обитал Платон; да, тела нет, но платонизм вечен".

ДВА ПЛАТОНА

Кто ты, орел, восседящий на этой гробнице, и что ты

Пламенный взор устремил к звездным чертогам богов?

Надпись на гробнице Платона

Отчего раздваиваются Платоны исторической науки? Платон Большой и Платон Малый, Платон Писаный и Платон Неписаный, - может быть, это происходит оттого, что мы до сих пор не определили точно, а что же мы, собственно, называем Платоном? Был выдающийся человек, носивший это имя, интереснейшая для истории личность, чей облик и характер память человечества сохранила в разнообразных и противоречивых легендах. Были сочинения, переходившие от поколения к поколению и дошедшие до нас - увы! - в неизбежно искаженном виде, причем установить меру, источник или время искажений сейчас уже, строго говоря, невозможно. Было еще одно событие в истории античной духовной жизни, упоминая о котором, все древние и позднейшие авторы единогласно связывают его с именем Платона: философия до Платона старалась получше разглядеть окру-

360

жающии человека мир, разъять сложное, выявить простое, вычислить состав и структуру сложного. Платон впервые все богатые достижения философии заставил работать на построение мира, он не разглядывал данный ему мир, он творил свой, творил так, чтобы он был в сто раз прекраснее человеческого мира, без изъянов, без ошибок, красивый, разумно слаженный, справедливо устроенный - разумеется, в меру своего понимания справедливости и красоты. Платон-мечтатель, Платон-строитель живет и в Малом Платоне и в Большом, и в Писаном и в Неписаном.

Сталкивая писаную и неписаную философию, ученые сталкивают не литературу с философией, а разные логосы философии. Первый - более множественный и емкий, он вовлекает в рассуждение много разных предметов, стоящих на разных ступенях родовидовой пирамиды, пытается выявлять между ними не только логические, но и органические связи, второй - укрупняет понятия и схематизирует связи, строит систему сведения и выведения, устанавливает иерархию идей, но называть только эту систему системой платоновской философии - значит неправомерно сужать и обеднять не только историческое наследие Платона, но и задачи философии как таковой.

Мы коснулись сложнейшей проблемы - существования второго, неписаного, не подлежащего разглашению, эзотерического Платона, по причине своей неписаности и эзотеричности до нас не дошедшего. Но это - лишь часть проблемы, ибо еще существуют Большой и Малый Платоны, причем такое раздвоение связано с отделением в наследии произведе-

361

ний, "недостойных платоновского гения". Разделение между Большим Платоном и Малым Платоном - труднейшая задача. Из истории философии и искусства мы знаем, сколь радикально могут меняться понятия "силы" и "слабости". Нередко "слабые" произведения, будучи поняты, становятся наиболее зрелыми, как, например, в случае позднего Шекспира.

К кодексу Большого Платона обычно относят Протагора, Тимея, Федона, Федра, Горгия, Теэтета, Пир, Государство, Законы. Однако то, что Клитофан или Феаг слабее Протагора или что даже Г оргий порой кажется детским лепетом по сравнению с Парменидом, отнюдь не является критерием отсева, тем более что нет абсолютных гарантий принадлежности Парменида или Протагора перу Платона.

Платон - не настолько последовательный и ровный философ, чтобы априори перечеркивать Малого Платона в угоду Большому Платону: если поступать таким образом, то из него надо изъять и Законы, как отступление от идеалов всей его жизни. Аристокл прожил долгую жизнь, и разница в его умонастроениях в момент создания сократических диалогов и в период акме (Парменид, Политик, Софист) столь огромна, что их вполне можно приписать разным людям. А как быть с письмами Платона, пусть сомнительными, но дающими незаменимый психологический материал для изучения эпохи?..

362

Единый логос греческой философии подвергся расчленению на "дух" и "букву". Буквой оказывался греческий текст, духом - реконструированная "система" философии Платона и Аристотеля. Таким расчленением науке удалось преодолеть то, что духовной культурой нового времени давно уже ощущалось в Платоне (в Аристотеле, разумеется, значительно меньше) как досадный недостаток: отсутствие единого, планомерного, последовательного изложения философии как системы миропонимания. Принцип историзма подсказывал, что такое требование к философии древности неприложимо, и тем не менее в платоновских диалогах хотелось найти доведенное до логического конца рассуждение, позитивное решение поставленных вопросов, а не одни опровержения ложных или недостаточных ответов. Когда немецкая классическая философия дала величественные примеры построения философских систем, этот недостаток стал восприниматься как черта, несовместимая с представлением о большой философии: у Платона непременно должна быть своя "система", если ее нет в диалогах, значит, она была где-то вне литературных сочинений, - сообщения древних авторов о каком-то особом "эсотерическом" учении Платона, не выходившем за пределы Академии, отвергнутые в свое время Шлейермахером, были приняты на веру с новым энтузиазмом, когда во второй половине нашего века стал неуклонно возрастать вес науки в жизни общества и место вчерашнего героя дня - художника - занял ученый. Внутриакадемическое учение Платона, испытавшее, по преданию, влияние пифагореизма, стали рассматривать в связи с историей математики. С новой силой зазвучал девиз Академии "Не знаком с геометрией - не входи!", книгу платоновской философии ученые решились прочесть на языке математики. Для историко-литературного исследования Платона такая но-

363

вая концепция тоже давала свои преимущества: если в диалогах не прослеживается до конца логика рассуждения, то нет нужды ею заниматься, в языке платоновских сочинений перестали искать способ существования мысли, ее осуществления, а начали доискиваться, каким образом Платон использует художественные и риторические приемы в качестве орудия воздействия на читателей, а то и средства не выражать мысли, но скрывать их.

Предоставив изучение "буквы" платоновского наследия литературоведам, историки философии опорой для реконструкции "духа" Платона избрали античную традицию платонизма, достигшего в "неоплатонизме" - учении последователей Платона, бывших уже современниками христианства, - очень высоких степеней отвлечения от задач и представлений повседневной действительности. Что в платоновских диалогах подается еще очень "приземленно", в трактатах авторов поздней античности поднято в заоблачные выси, откуда героев сократических бесед: плотников, борцов, корабельщиков, поэтов, музыкантов, риторов, геометров - давно уже не видно и не слышно.

О Платоне говорят, что чем глубже он проникал под покровы бытия, тем теснее сближался с пифагорейцами, охотнее рассуждал о таинствах письмен и чисел, и в конце концов основал в Академии тайное учение пифагорейского типа. Гегель считал это очевидным: великий философ не мог быть столь несвязным, сколь персонажи платоновских диалогов, у него была отвлеченная и строгая система, доступная лишь прошедшим весь курс Академии, только ученики ее и знали. Однако она, эта система, не могла идти вразрез с диалогами, ибо великий философ не способен раздваиваться. Эзотеричный Платон - тот же Аристокл, но изложенный систематически, заключил Гегель.

364

Оставим это рассуждение Творцу Философской Системы, тем более что большинство других философов считало Неписаного Платона неисторическим и не отвечающим афинским традициям: Академия была учебной организацией, а не масонской ложей.

И все же вопрос о Неписаном Платоне нельзя считать исчерпанным. Ведь и Стагирит в своей Физике вскользь упоминает, что в "неписаных догматах" Платон несколько иначе говорит о "восприемлющем", нежели в Тимее, а в Метафизике, критикуя теорию идей-чисел, также имеет в виду эзотерические догматы Академии. К тому же экзотерические сочинения могут ограничиваться намеками на истину. Ведь и дельфийский оракул лишь знаменует истину, не скрывая, но и не раскрывая ее. Ведь и в Лицее Аристотеля занятия тоже делились на эзотерические, вечерние для постоянных слушателей, и экзотерические, дневные для широкого круга, но ни те, ни другие не были тайными: днем преподавалась риторика, вечером - философия. Сочинения самого Аристотеля тоже делились на эзотерические и экзотерические. В аристотелевском корпусе уцелели лишь эзотерические трактаты, которых в первые века после смерти Стагирита читатели не знали, тот же Аристотель, которого знала и ценила античность, до нас просто не дошел.

365

Даже Сократ - при всей его открытости - решительно выступал против разглашения некоторых сведений о богах, и у самого Платона в Теэтете и Федоне явно звучит почтение перед тайным учением Протагора или пифагорейцев о том, что людская жизнь есть заключение под стражу, а побег из этого заключения - великий грех.

Об интересе Платона к эзотерии свидетельствуют и его размышления о преимуществах и недостатках письменной философии. Например, в Федре, рассказывая об изобретении Тевтом письменности, которая "сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости", Платон устами Царя замечает: "...один способен порождать предметы искусства, а другой - судить, какая в них доля вреда или выгоды для тех, кто будет ими пользоваться. Вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых".

В заключительной части Федра Платон устами Сократа приводит серию доводов против мнимой мудрости письма:

366

В этом, Федр, дурная особенность письменности, поистине сходной с живописью: ее порождения стоят, как живые, а спроси их - они величаво и гордо молчат. То же самое и с сочинениями: думаешь, будто они говорят, как разумные существа, но если кто спросит о чем-нибудь из того, что они говорят, желая это усвоить, они всегда отвечают одно и то же. Всякое сочинение, однажды записанное, находится в обращении везде - и у людей понимающих и, равным образом, у тех, кому вовсе не подобает его читать, и оно не знает, с кем оно должно говорить, а с кем нет.

Трудно судить, мнение ли это самого Платона или влияние на него Сократа, требующего писать знание в душе обучающего и видящего роль учителя в поисках подходящих душ. Сам Сократ никогда не писал, а только разговаривал, "засевая души речью", - разговаривал потому, что боялся письмом умертвить слово.

Вряд ли эзотерию Платона следует отвергать на том основании, что если за 40 лет он не нашел нужным представить сокровенное в писаном сочинении, то, значит, не находил в нем опоры для мировидения. В конце концов, опора мировоззрения - наиболее выразимая его часть (даже гении сокрушаются о недостатке наличных средств для адекватного выражения сокровенного).

Если платонизм содержал эзотерическую часть, она не могла не прорваться в тексты человека, оставившего обильное наследие. Лингвистический анализ этих текстов и их сравнение с сохранившимися текстами досократиков приводит нас к гераклитовскому "логосу", дополненному платоновским "диайресисом". Я уже писал о плюральности гераклитовского "логоса", мимо которого не должен был и не мог пройти многомудрый Аристокл. Занимаясь проблемой вещей и сущностей, введя понятие диайресиса - расчленения множества на

367

единицы, Платон не мог не задуматься о множественности единичного, скажем, конкретного человека. Взять хотя бы платоновского Сократа - посмотрите, как много Сократов в одном Сократе на страницах Платона! Да и любая вещь, даже единица, может входить составляющей в беспредельное число разных множеств!

Неписаным учением Платона вполне мог бы быть платоновский аристотелизм множественности единого, или, говоря на языке Пифагора, - выведение всего численного ряда из единицы.

Единица - страж совершенства, двойка - начало беспредельного падения этого совершенства. Без единицы ни одна вещь не имела бы эйдоса, без двойки ни один эйдос не имел бы даже бытия. Единица и "неопределенная двоица" - вот начала и основания для всего сущего. В единице соединяются бытие, эйдос, единое и благо, в двойке - небытие, материя, множественность и зло. Как из единицы и двойки пифагорейцы выводили все остальные числа, так из единого и множественного выводятся все остальные идеи, в иерархической последовательности им можно присвоить достоинства чисел: тройки, четверки, пятерки вплоть до десятки.

368

Что уровень абстракции аристотелевских сочинений был подготовлен практикой занятий в Академии - это не вызывает сомнений. Но и то, что в диалогах Платон ищет способ абстрактные соотношения представить в ярких образах, - это тоже бесспорный факт. Реконструкция неписаного учения в противовес содержанию диалогов игнорирует то обстоятельство, что переход от конкретных представлений к понятиям все более и более отвлеченным - естественный путь мышления, и здесь философ решает самим обществом и самой жизнью предписанную задачу, а вот перевод абстрактных категорий в некоторые поэтические образцы, способные сохранять между конкретным и абстрактным более живую и органическую связь, есть в деятельности философа более высокая ступень, чем создание профессиональной школы. Когда историки философии решились предпочесть абстрактно-систематическое изложение платонизма, воссозданное на основании свидетельств об эсотерической программе Академии, опытам воссоздания образа платоновской личности, постоянно ищущей, ставящей вопросы и никогда не дающей ответы, следующей чаще поэтическому вдохновению, чем строгой логике, они искренне полагали, что тем самым повышают Платона в ранге по той шкале ценностей, где ученый выше поэта. Возможно, это был необходимый этап для истории философии, которая теперь может осмыслить деятельность Платона не как "недо"теоретическую, но как "после"теоретическую.

Предпринятые в XX веке многочисленные попытки соединить Неписаного и Писаного Платона с целью создания завершенного эзотерического учения о Едином привели к существенному переосмыслению творчества Платона как единой системы универсального знания. Если допустить, что "система" Платона выражена в его цикле лекций О благе и что внутри академическое Единое есть принцип бытия, причина возникновения и единство целого по отношению к его частям, то возникает "структура ценностей" и требования упорядоченности и пропорциональности, которые в Горгии применяются к добродетели, в Государстве - к обществу и человеку и в Тимее - к мировому целому.

369

Платоновская система в целом приобретала... вид математизированно аналитической элементной метафизики, которая всю реальность (посюстороннюю и трансцендентную) сводит к элементам или причинам и выводит из них. Реальность моделировалась в этой системе как имеющая четыре уровня-ступени существования: на самом нижнем здесь лежат предметы чувственного мира, над ними расположен промежуточный уровень геометрических величин и чисел, над ними - идеи-числа и идеальные геометрические конструкции, еще выше - два пер во принципа. В подобной интерпретации платоновская система оказалась последним шагом на пути к учению Плотина об эманации чувственного мира из мысленного мира идей.

СТОЛЬНОСТЬ

Стольность есть самость всех столов.

Джойс

Этот эпиграф - наикратчайшее изложение сути платоновского учения об идеях, философского источника идеализма.

Хотя понятие "идеи" было введено в широкий оборот Платоном, идеалистичной была вся доплатоновская мудрость. Разглагольствования наших о стихийном материализме древних - неграмотность или ложь.

370

Сам Платон свидетельствовал, что имеется два разряда философов: допускающих существование лишь того, что может быть воспринимаемо чувствами, и допускающих бестелесное бытие и что истинная сущность пребывает именно в области бестелесного. Парменид утверждал, что "одно и то же есть мысль и то, о чем она мыслит", а элейцы различали сущность и явление - истинное бытие духа и кажущееся существующим, но не имеющее истинного бытия.

В сфере высокой мудрости не-идеализма не существует: есть идеалистическая философия и хамство, мудрость и примитивность, духовность и мат. Мат и материализм - не случайно однокорневые слова...

Две линии - Демокрита и Платона - еще одна ложь. Даже поверхностное знание античности свидетельствует: были не линии, и не две - было состязание умов и идей, была конкуренция в сфере мысли, была духовная и интеллектуальная обильность, был мозговой штурм идеального бытия. Наши раздули демократизм и оптимизм того же Демокрита, как-то "забыв" его евтюмию. Между тем Демокрит одним из первых наряду с материей (бытием) признавал существование небытия.

Меня не легко убедить в том, что Демокрит, Платон и Пифагор принимали за чистую монету свои атомы, свои идеи, свои числа: они были слишком умны, чтобы верить в столь недостоверные и спорные вещи. Но каждый из этих великих мужей стремился внести какой-то луч света, желая рассеять тьму и невежество; они тешились измышлениями, которые по крайней мере были увлекательными и остроумными, и если даже они оказывались ложными, то были не хуже тех, которые им противостояли.

371

Некий древний мудрец, которого упрекали в том, что он проповедует такую философию, о которой он сам в душе невысокого мнения, ответил: "Это и значит поистине философствовать". Философы хотели всё исследовать, всё взвесить и считали, что это соответствует присущей им любознательности.

Им часто приходилось строить несостоятельные и нелепые догадки, которые они сами не считали основательными, и выдвигали их не для того, чтобы установить истину, а только чтобы поупражнять свой ум. Non tam id sensisse quod dicerent, quam exercere ingenia materiae difficultate videntur volluisse. (В противном случае было бы непонятно, как могли эти выдающиеся и замечательные люди обнаружить такое необычайное непостоянство, такую разноголосицу и легковесность в своих суждениях.)

Знаменательно, что именно открыватель атомов окрестил атомы идеями, так что еще вопрос, кто больший идеалист - Демокрит или Платон. Назвать атом идеей - чем не проницательность, особенно если учесть, сколь размыт и неопределен реальный атом - куда больше идея, чем материя!

(Счастье Платона, что родился он 25 веков тому назад, а то мы бы ему показали! Лишь разделяющая нас вечность, да еще неподвластное "преобразователям природы" величие его духа спасли духовидца от гнева и ярости, с которыми они расправились со всеми его последователями...)

372

"Этот строй, один и тот же для всех вещей, не создал никто из богов или людей, но был всегда и есть и будет вечно-живой огонь, воспламеняющийся определенными мерами и угасающий определенными мерами", - в этом гераклитовском фрагменте в зачаточной форме содержатся эйдосы Платона. Вообще же, не произнося этого слова, Гераклит насквозь пропитался "эйдосами" - вся его философия исходит из них, из наружного существования многообразия вещей и внутреннего существования единства идей, стихий, коренных элементов. Для Гераклита, как и для Платона, философия - не что иное, как познание сущностей.

У Парменида и элейцев Платон заимствовал существование эйдосов и идею становления. Парменидовское "истинно сущее" со всеми его качествами и есть идеи Платона и все их качества. Гераклитова же изменчивость и относительность - констатация свойств не идей, а вещей.

А вот свидетельство на сей счет Диогена Лаэрция:

Эйдосы позаимствованы им у Эпихарма, как о том свидетельствует Алким. Все идеи вечны, умственны и чужды страдания. Поэтому и говорит Аристокл, что идеи занимают в природе место образцов, а все остальное сходствует с ними, будучи их подобием. Так вот, о благе и об идеях Эпихарм говорит так:

- Скажи, игра на флейте - это дело?

- Да.

- Игра на флейте - это человек?

- О, нет.

- Ну а флейтист - он кто такой, по-твоему? Он человек?

373

- Ну да.

- Тогда попробуй-ка

И о добре судить таким же образом.

Добро само есть дело: кто учен добру,

Сам делается добрым в силу этого -

Как и флейтист есть тот, кто флейте выучен,

Плясун -кто пляске, венцеплет - венки плести,

Какое ремесло бы ни усвоил ты -

Не ремесло ты все же, а ремесленник.

Пифагорейское число, платоновский эйдос, индийский Брахман, китайское дао, как затем мировая душа или воля, универсалии, или эпифеномены, или архетипы, или актуальные сущности - в конечном счете одно: источник всех вещей, носитель всех обликов, двигатель всех действий, первопричина всех событий, живое гипостазированное общее, отделенное от материи. Символы высокой духовности человеческого сознания и знаки сущности бытия одновременно. Ибо мысль и есть вечная жизнь.

Чтобы создать Шествие идей по занебесью воображения, мало быть мудрым - надо быть великолепным. Философия как поэзия начинается отсюда

В занебесной обители существуют первообразы всех вещей - эйдосы. Воплощаясь в земные тела, они и порождают жизнь. Истинное бытие неосязаемая сущность, зримая уму, - на нее-то и направлено знание. Умение извлекать частное из общего, и наоборот, и есть искусство мыслителя. Вся логика Теэтета - методология грядущей науки.

374

Идеи - начала мира, а идеализм- сущность науки, ибо идеи постигаются посредством усмотрений. В Государстве и Федре так и сказано: знание двояко; это, во-первых, метод восхождения через гипотезы к идеям, или началам, метод отыскания во многом одного или общего, и это, во-вторых, метод нисхождения от начал и родов к видам и частям. Соединение и разделение.

Вот ведь как: эйдосы науки и "идеалистическое мракобесие" Платона - одно! Сегодня мы знаем, что имеется множество эйдосов - фононы, экситоны, шармоны, w-функции и т. п., - которые объясняют мир, не наличествуя в нем. Убери их из современной физики - и она рассыплется в прах. Отрицать идеализм Платона - эт о значит расстаться с математикой Римана, Гильбepтa, Дедекинда, Кантора, Вейля, Пуанкаре, Клейна. Надо иметь интуицию и воображение Кантора или Эрмита, дабы в функциях увидеть все ту же стольность, действительное существование идей вне нас и независимо от нас.

Понятие эйдоса глубочайшее в философии Аристокла. Идея есть сущность вещи, эзотерическая тайна, семя мудреца. Овладение ею - высшая ступень знания, доступная избранным. Остальные довольствуются именем: сущность для них мертва. Даже способ познания эйдосов назван - "врожденное припоминание", "память души", иначе говоря, интуиция. Она наиболее чиста у тех, воск души которых "глубок, обилен, податлив и достаточно размят".

Теория идей - часть гносеологии Платона, теории познания, о которой речь впереди. И возникла она в процессе познания отношения общего и единичного, "общего для всего" как закона для возникновения и понимания единичного.

375

Уже в "Меноне" проповедуется не только мифология "воспоминания" потусторонних идей, существующих отдельно и независимо от человека, но и чисто логически для множества всякого рода добродетелей постулируется единый и неделимый эйдос, т. е. для всех добродетелей требуется какая-то "одна и та же добродетель", "единственная" и "единая", "общее для всего", "добродетель вообще" (cata holoy), целая и невредимая, которую нельзя "мелочить и дробить", поскольку "добродетель, если она полезна, и есть разум".

Везде в подобного рода рассуждениях общее толкуется чисто логически, как закон для понимания и всего единичного, что относится к этому общему.

Теория идей - это, в сущности, и есть теория познания, правила для ума. В частности, Платон требует строго определять то, чему посвящена речь, что есть подлинное, а не ложное бытие, он прямо говорит, что необходимо всё возводить к одной идее, а идею уметь разделять на виды, что диалектика и представляет собой умение возводить частное к общему и из общего выводить частное. Идеи и находятся в душе постольку, поскольку душа познает. "Движение души" - это движение идей в душе. Покоящаяся идея находится вне души, подвижная - внутри нее.

Для подвижной находящейся в душе усии Платон имеет и другое наименование - поэма. Ноэма есть осознанная (совершенная) идея. Обладать ноэмой равносильно тому, чтобы знать идею.

376

Ноэма, однако, не затрагивает реального существования идеи.

Идеализм Платона - это сама жизнь. В Кратиле читаем:

Что стоит перед глазами столяра, делающего челнок? Должно быть, нечто, отвечающее природе тканья (прирожденное для тканья)?

- Весьма вероятно.

- А если во время работы челнок расколется, то, делая новый, станет ли он мысленно взирать на расколовшийся или на тот образ, по которому он делал и первый челнок?

- На тот образ, - я думаю.

Так не вправе ли мы сказать, что этот образ и есть то, что мы называем челноком?

- Мне кажется, да.

- А посему, если нужно сделать челнок для легкой ткани, либо для плотной, льняной, шерстяной или какой-нибудь другой, то разве не должны все эти челноки прежде всего иметь образ челнока, а затем уже следует придать каждому изделию такую природу, какая в каждом случае годится лучше всего?

Вот откуда эйдосы - из ума демиурга, заполненного образами его будущих творений. Дух первичен, материя вторична: сначала идея - затем ее воплощение в вещи. Нет идей - нет вещей. Уже первые философы стремились узреть за многообразием вещей природу, сущность, идею, усматривая во внешних формах иллюзию, видимость, вторичность. Истинная природа, сокрытая от поверхностного взора, неизменна и едина. В сущности, Платон придал философскую форму идеям, давно витавшим в воздухе.

377

Эйдос, этот идеальный образ, совершенный образец, истинный лик любой вещи, неизменный и вечный, становится в центр внимания классической греческой философии, но у разных философов он приобретает свои черты и свое назначение. Первым заговорил об эйдосах, как теперь считается, Демокрит, называвший "видами", или "ликами", свои атомы. Предположив существование атомов, неделимых и отдельных частиц, Демокрит внес возможность различения в темную и безвидную массу единого сплошного бытия. Первые философы стремились разглядеть за видимым разнообразием вещей их единую общую природу, настаивая на том, что многообразие и хрупкая изменчивость - иллюзия, видимость, истинная же природа неизменна и едина для множества вещей. Один ли у вещей общий корень или таких корней несколько, об этом философы спорили, но так или иначе предпочитали сводить асе многообразие вещей к наименьшему числу корней.

Эйдосы Платона произошли из добротных образцов Сократа. В Кратиле Сократ говори!: "Выходит, имя есть некое орудие обучения и распределения сущностей, как, скажем, челнок - орудие распределения нити..." Эйдос - имя и суть, предмет философии и жизнь.

Выйдя из жизни, эйдосы взмыли в поднебесье. Челнок Сократа перестал устраивать аристократа по крови и духу своей принадлежностью к мастерской, профессиональной узостью, противопоказанной благородной мудрости. "Выйти из пещеры" - помимо прочего, означало преодолеть рабство. Эйдос челнока относился к челноку приблизительно так же, как духовидец

378

к рабу. "Выйти из пещеры" - значит сбросить оковы, путы, отвлечься от принижающего гнета повседневности. Истинная мудрость - в отвлеченности, возвышенная жизнь- в поднебесье, эйдос - там. "Поэтому-то и следует пытаться как можно скорее убежать отсюда - туда. Бегство это - посильное уподобление Богу, а уподобиться Богу - значит стать разумно справедливым и разумно благочестивым..." Таков путь эйдоса: от жизни вещей - - к эзотерической жизни идей.

Идеализм Платона - это учение об идее как о порождающей модели, но гораздо больше- о смысле вещей, их скрытых принципах, причинах, структурах, сущностях. В Т и м е е не только весь мир, но и все боги возникают из paradeigma и из demioyrgos. Paradeigma переводится как "модель", "образец", "первообраз", demioyrgos - как "мастер". Взаимодействие "образца" и "мастера" и есть скрытая жизнь мира, эзотерический закон жизни.

Идея - это все. Собственное имя - не что иное, как пример и доказательство идеи. Истинность - не факт, а то, что лежит в его основе: суть, причина, цель, благо, Бог.

Все в мире существует так, как оно есть... каждый предмет действительно понимают, когда его относят к благу как к последней цели. Последняя мысль получает у Платона тот смысл, что благо есть последнее основание всякого бытия и познания, что идея добра, возвышаясь над бытием и познанием, доставляет существующему его действительность, познающему его разумность и его знание. Благо совпадает, следовательно, для него в качестве абсолютного основания всякого бытия с Божеством, которое характеризуется совершенно так, как благо...

379

Гипостазируя идею, Платон трактует ее как ипотесу - основание, лежащее под каждой вещью. Законы - это своего рода связующие между эйдосами и вещами или одними эйдосами и другими. Мировой закон - связующее между миром и последним "безигютечным началом", т. е. беспредпосылочный принцип всего сущего и несущего. Это беспредпосылочное начало трансцендентно, оно "выше сущности и познания". Это не значит, что оно мистично, - оно запредельно, вневещественно. Беспредпосылочное начало - констатация несводимости мира к вещам и движениям, которые в нем существуют. Мир есть просто мир, и больше ничего. Беспредпосылочное Единое, или Добро.

Вот вещь, в Хаосе возникшая, прежде неба и земли родившаяся! О беззвучная! О лишенная формы! Одиноко стоит она и не изменяется. Повсюду действует и не имеет преград. Я не знаю ее имени. Обозначая иероглифом, назову ее дао; произвольно давая ей имя, назову ее великое. Великое - оно в бесконечном движении. Находящееся в бесконечном движении не достигает предела. Не достигая предела, оно возвращается к своему истоку.

Идея - общий закон множества, "единая идея для всего", "одно и то же во всем", способ распознания одного во всем. Наука - дитя идеализма: не будь эйдосов, мир состоял бы из множества разнородных и непознаваемых вещей. В Теэтете читаем: "Душа сама по себе наблюдает общее во всех вещах". Не это ли формулировка главного принципа науки? Обыденному сознанию (восприятию, представлению, мнению) Платон противопоставлял знание, направленное не на кажимость и форму, а на истинность и сущность. Обыденное сознание может быть истинно и ложно, знание эйдоса всегда истинно.

380

В Меноне Платон логически безупречно доказал тезис о примате идей над единичными вещами и о закономерных функциях общих идей. Любопытно, что здесь же изложен миф о загробной жизни души и о созерцании ею этих общих идей, чем и объясняется, например, тот факт, что мальчик, не имеющий математической подготовки, с помощью наводящих вопросов может решить сложную геометрическую задачу.

Эйдосы - самый плодотворный миф в истории человеческой мысли, из которого выросла философия, религия и наука.

Будучи исходным пунктом стольких направлений мысли, из которых каждое представляет высокую степень широты, не должен ли платонизм быть таким глубоким движением духа, которому уже нет иного наименования, кроме как символическое, уясняемое per se, а не per aliud? И, в таком случае, не правильнее ли разуметь платонизм не как определенную, всегда себе равную систему понятий и суждений, но как некоторое духовное устремление, как указующий перст от земли к небу, от долу - горе?

Миф о пещере, считал В. Ф. Эрн, - это квинтэссенция всего платонизма. Помимо основного познавательного характера он несет в себе онтологическое, мистическое, социологическое, эротическое содержание.

381

Философия эротична в том смысле, что есть стремление смертного возвыситься до бессмертного. Она - высший эрос: возвышение от чувств к духовности, от частного к общему, от ощущения вещей к созерцанию идей. Философия есть устремленность человеческого духа от чувственной жизни к идее.

Идея - не только душа вещи, но и ее качество. Женщина становится прекрасной, лишь когда идея прекрасного присоединяется к ней.

Царство идей Платона дифференцировано и иерархично. Это не сумма или набор сущностей, а упорядоченное множество, в котором имеются низшие и высшие идеи. Низшие - эйдосы предметов, вещей, затем следуют идеи отдельных разрядов существ и идея человека. У Платона существуют также идеи физических явлений и процессов покоя, движения, цвета, звука, огня. К высшим эйдосам относятся эйдосы абсолютных качеств: блага, истины, прекрасного, справедливого. Наивысшая, по Платону, "идея есть не идея истины и не идея прекрасного, а идея блага". "Благо, - читаем в одном месте "Государства", - не есть сущность, но по достоинству и силе - стоит выше пределов сущности".

Свойства эйдосов: объективность, безотносительность, независимость от всех чувственных определений, от всех условий и ограничений, вечность, самотождественность, целостность, единство. Вещи изменчивы, подвижны, относительны, текучи, эйдосы - абсолютны.

382

Исследование идей - созерцание умом сущностей. Постичь идею - значит свести все многообразие явлений к их сверхчувственному и целесообразному единству, или закону. Современная теория построена в полном соответствии с представлениями Платона: задача постижения мира состоит в сведении всех частных законов, действующих в мире, к единому общему, а затем к выведению из этого общего всех частных. В беседах с Эккерманом Гёте следующим образом интерпретирует эту идею Платона:

Для того, чтобы художник дал нам почувствовать общее, смысл общего, он должен сообщить единичному такую конкретность, такую наглядность и полноту жизни, чтобы в каждой частности чувствовалось соприсутствие силы жизни, порождающей единичное, иными словами - осязаемость общего. А для этого нужен талант, нужно творчество поэта.

На самом деле Платон, "осязая общее", был гораздо более удален от единичного, чем Гёте. В VII книге Государства, повествующей о знаменитом символе пещеры, мы можем убедиться, сколь низко он ценил все единичное и материальное, в том числе человека, находящегося в темной пещере жизни и не ведающего сути, обитающей в свободном солнечном мире за пределами пещеры.

Возможно, впервые Платон высказал идею, развитую затем Плотином, а в новое время Бергсоном, что открытие истинного и высшего требует отрыва от низменной видимости вещи. Бежим в милую отчизну, отчизну духовидцев - это, быть может, самый великолепный призыв восходящего духа.

Как видите, дело идет о том, чтобы "бежать".

383

Для Платона, как и для всех тех, кто одинаково с ним понимал метафизику, оторваться от жизни и повернуть внимание значило перенестись в мир, отличный от того, где мы живем, и прибегнуть к иным способностям помимо наших чувств и сознания.

Все башни из слоновой кости, построенные всеми беглецами в эту "отчизну", знаменовали собой платоновский путь: отрешиться от действительности, чтобы глубже понять ее. Собственно, разделение на идеализм и реализм начинается здесь: идеализм воспарившего бескорыстного духа и реализм захватничества, ищущий выгоду, "покоряющий" природу...

Понимание платоновских эйдосов на протяжении веков, особенно нового времени, не оставалось неизменным. В XIX столетии на идеи многие исследователи глядели глазами Гёте, как на блаженный дух, или глазами Бюхнера, как на вещественные субстанции.

Платон относится к миру, как блаженный дух, которому нравится какое-то время находить в нем приют. Для него важно не ознакомление с ним, потому что он уже предполагает его наличие, а возможно радостное соучастие в нем. Он погружается в глубины в большей мере для того, чтобы наполнить их своим существованием, чем для того, чтобы их исследовать. Он возносится ввысь, стремясь приобщиться к своему первоначалу. Все, что он раскрывает, относится к вечному, целому, благу, истине, красоте. И желание их он старается пробудить в каждой груди. То, что он усваивает себе из отдельных знаний, испаряется в его методе, в его изложении.

384

Э. Целлер объяснял конкретные образы, в которые Платон облекал теорию идей, любовью греков к предметности, ясности и четкости форм.

Ему мало, чтобы мы понимали скрытые в вещах определения, ему нужно, чтобы они существовали сами по себе, вне этих связей, они превращаются у него в самостоятельные существа, понятия становятся идеями. Учение об идеях - чисто греческий продукт, плод соединения сократовской и досократовской философии. Идеи - это сократовские понятия, из норм познания возведенные в метафизические принципы и обращенные на спекулятивные вопросы о сущности и об основах бытия.

По мере укрепления позиций науки усиливалась сциентистская тенденция толковать идеи в кантовском духе - как логические правила или законы. Сам Платон, развивая теорию идей на протяжении 40 лет, менял интерпретации, начав с идеальных сущностей геометрических форм и кончив пифагорейскими числами, пределами и беспредельностью:

Древние, которые были лучше нас и обитали ближе к богам, передали нам сказание, что все, о чем говорится, как о вечно сущем, состоит из единства и множества и заключает в себе сросшиеся воедино предел и беспредельность.

Штенцель, сравнив платоновский диайресис с операциями, входящими в античную теорию чисел, платоновское "неделимое единое" с пределом математического ряда, теорию идей - с математической атомистикой Ксенократа, реконструировал метафизику поздних диалогов по аристотелевской схеме - как двойственную картину мира, в которой чувственная реальность выводится из первоэлементов-эйдосов и соотнесена с трансцендентным миром особой связью.

385

Уже в ходе работы над "Государством" философ должен был усомниться в непосредственном воздействии идей на человеческую жизнь; он задумывался о средстве длительного руководства, которое могло бы управлять ходом дел в государстве не только во время преобразования. Наряду с мыслью о "подчиненности", которая в "образце справедливости" претендует на место только на небе ("Государство", IX, конец), всплывает другая мысль о том, что на земле основные законы должны постоянно меняться, вращаясь вокруг идеала совершенного государства в большем или меньшем объеме. В "Политике" государственному деятелю, когда он понимает сущность общества, дается право свободно, творчески преобразовывать законы. Так осуществляет себя в царственном воспитателе личный "оформитель" той области жизни, в которой преимущественно движется мысль Платона: государства и человеческого общества вообще; также и учение о знании в "Государстве" рассматривает науки под углом зрения ??? - этого непереводимого понятия, предполагающего единство образования, воспитания, знания, на почве которого должно действовать и развиваться государственное общество.

Глубину теории идей, оплеванной неофитами и прозелитами, еще предстоит уяснять и уяснять. Единственное, чего не уяснил сам ее творец, это то, что каждый раз, отделяя стольность от стола, в нее вносят не толь-

386

ко "самость" всех столов, но и человеческую индивидуальность. Вот почему любое общее понятие есть бесконечный мультиверсум! Оно несет в себе все точки зрения, все многообразие перспектив, всю бесконечность восприятий, всю мощь человеческого духа. Патриотизм, революция, равенство, свобода, демократия не могут быть хорошими или плохими, как не может быть хорошим или плохим народ, - они и он множественны, и в этом плюральность эйдосов.

Затем будет изобретена идея, идея идеи идей и т. д. до бесконечности.

Платон еще не ведал таящихся в глубинах духа опасностей - я имею в виду не декадентские самоуслады и самоуспокоение нирваны, не культ интеллекта, но грядущие культуры бездуховного духа, которые лишь постольку будут иметь право на существование, поскольку они могут служить целям насилия и войны. Он не знал, что во все грядущие времена Касталия будет слишком большой роскошью для мира, подпольем культуры и что сам дух человеческий может оказаться бездуховным...

Платон с таким усердием отделял высокий дух от низменной плоти, что, надо полагать, испытывал наслаждение от такого рассечения. Человеческая изощренность быстро усвоила огромные возможности манипуляций, открываемых поляризацией. Затем картезианство доведет ее до отрицания взаимодействия между идеей и материей, а монадология объявит субстанцию духовной. Так же - с другими основаниями - поступят Беркли и Гегель. Христианская доктрина греховности - подчинения духа телу - вытекает из того же платонизма. Подобным образом платоновская гно-

387

сеология не может зависеть от чувств, так как чувство подчинено материи и потому низменно: отсюда платоновский протест против отождествления знания и восприятия. Проблема точности идей и неточности чувств, таким образом, является очень древней проблемой, для решения которой Аристоклу пришлось прибегнуть к гипотезе припоминания. Ныне мы забыли ее, как и многие другие идеи Аристокла, ибо настолько сжились с ней, что ее не замечаем.

Платон не только создал и развил учение об эйдосах, но сам же сурово раскритиковал его в Пармениде, Филебе и Софисте. Это уникальный случай в истории человеческой мысли, когда творец учения не оставляет от него камня на камне. Платон сформулировал те самые аргументы, которые Стагирит задним числом направит против платоновского дуализма, использовав против него "третьего человека", изобретенного самим Аристоклом.

Предположение некоторых историков философии (С. Зохера, А. Ибервега, Р. Шааршмидта) о том, будто диалоги, содержащие критику эйдосов, написаны не Платоном, а другим автором, несостоятельны.

Предпосылку теории "идей" составляет предположение, будто при рассмотрении сходных вещей в уме возникает общий для всех этих вещей образ, или идея. Однако, если мы сличим эту идею с вещами, образом которых в уме она является, то, так как между этими вещами и их идеей в уме существует сходство, необходимо должна возникнуть новая идея, общая для вещей и их первой идеи. Далее, совершенно таким же образом должна возникнуть новая идея - для первых двух и для соответствующих им вещей и т. д. до бесконечности. Но если это так, то получается неожиданный и парадоксальный вывод: для каждой вещи должна существовать уже не только одна-единственная "идея" (ее прообраз), как это первоначально утверждала теория, а бесконечное множество обусловливающих ее "идей".

388

Это и есть знаменитое возражение против платоновской теории "идей", которое впоследствии повторит против Платона Аристотель и которое получит название "третий человек".

Парадоксальность платоновской теории "идей" как будто снимается, если предположить, что "идеи" - только наши мысли, а не само бытие и что они могут существовать в нашем уме.

Однако и эта оговорка не спасет дела. Согласно Платону, мысль - всегда мысль о чем-нибудь существующем (предпосылка Парменида в философии Платона). Поэтому, мысля идею как понятие, мы тем самым мыслим о том едином, вечном, тождественном, что налицо во всех вещах, обнимаемых "идеей". Это и есть не что иное, как "идея" в онтологическом смысле, т. е. первообраз вещи. Больше того. Допустим, что идеи только мысли и что единичные вещи существуют в силу своего "участия" в идеях. В таком случае необходимо допустить одно из двух: или что все вещи состоят из мыслей, и, следовательно, всё мыслит, или же что всё есть безмысленная мысль (Платон. Парменид. 132 В - С).

389

Отношение между "идеей" и вещами возможно представить еще и так, будто "идея" - прототип вещей, а вещи - подобия "идей". Но непонятно, как в этом случае согласовать существование вещей несовершенных и даже низменных с совершенством их "идей". И какие вообще могут быть мыслимы роды "идей"? Можно ли допустить наряду с существованием "идей" благого, справедливого, прекрасного и т.д. существование "идей" столов, волос, грязи и т. п.? (Платон. Парменид. 130 В - Е) Но даже если бы объяснение нашего познания "идей" не встретило всех этих препятствий, то возникла бы трудность другого рода. Если бы бытие "идей" и могло быть обосновано, то учение об "идеях" неизбежно должно было бы подвергнуться самому радикальному преобразованию. А именно пришлось бы отвергнуть исходное положение о неизменности "идей" и об их неподвижности. Полное отрицание в истинно сущем бытии движения также исключает возможность истинного знания о сущем, как и признание его подвижности. Платон доказывает это в диалоге "Софист".

Самокритика Платоном собственных эйдосов, полностью воспринятая Аристотелем без ссылки на первоисточник, ставила под сомнение изоляцию идей за пределами вещей и их абсолютность. Т и м е й есть теория космоса, управляемого идеями и душой, обладающей собственным существованием, но одновременно пронизывающей все сущее.

Если мы сомневаемся в видимом мире и думаем, что это лишь пелена майи, скрывающая от нас абсолютную реальность, то вряд ли что-нибудь для нас изменится, если эта пелена спадет и обнаружит перед нами упомянутую реальность. Ибо кто убедит нас в том, что все, открывшееся нашему взору, не есть другая пелена, предназначенная исчезнуть и открыть новую реальность, кото-

390

рая, в свою очередь, тоже может оказаться еще одной пеленой. Иначе говоря: иллюзия иллюзорности мира может неотступно сопровождать нас в самом реальном из всех миров. Однако, никто не может помешать нам верить в противоположное, а именно: что покров видимого, даже повторяющийся до бесконечности, ничего не скрывает, что за видимым ничего не появится, поэтому видимое нами и есть твердая и единственная реальность. Иными словами: вера в реальность мира может сопровождать нас в самом иллюзорном из всех миров. Мир как иллюзия и мир как реальность - одинаково недоказуемы. Беда здесь не в осознании антиномии, в которой и теза и антитеза равно доказуемы и чья бессмысленность в конечном счете заставляет нас возвести противоречие в принцип и передать эту тяжбу из суда логики в трибунал сомнений. Тревогу вызывает не то, что мы, явно перенапрягая наши умственные способности, можем мыслить и одно и другое, а то, что человек мечется между противоположными убеждениями.

Влияние Платона далеко выходит за сферу идеализма, спиритуализма и мистики, под его мощным воздействием находились Николай Кузанский, Кампанелла, Галилей, Декарт, интерпретирующие платоновскую космологию в духе пантеизма. В эпоху Возрождения схоластике Аристотеля с его геоцентрической космологией, запредельным богом-перводвигателем мира был вновь противопоставлен модернизированный Платон с его учением о живом космосе и иерархией космических сил.

391

Неоплатонизм усилил теологическую и мистическую компоненты философии Платона, подготовив почву для его усвоения христианством, прежде всего в лице Августина. Последующее влияние платонизма на западноевропейскую философию неотделимо от влияния неоплатонизма - "Платон и Плотин проникают в философскую мысль совместно, порой одновременно".

Затем из эйдосов Платона выйдут монады или метафизические духовные атомы Лейбница, категории Гегеля, первое бытие Шеллинга, актуальные сущности Уайтхеда, сущностное созерцание Гуссерля, актуальная бесконечность Париса - Харрингтона и т. д., и т. п.

На примере его идеализма легко проследить эволюцию плюрализма, который есть не только множественность параллельных идей, но бесконечность интерпретаций одной идеи. Плотин перевел эйдосы на язык теологии, Средневековье полностью христианизировало их, Гегель построил из них свою тотальную философию-неприступную крепость, наши всё свели к мифологическому сознанию - соматическому прасимволу, некоему представлению о живом человеческом теле, якобы пронизывающем все учение Платона об идеях.

Платон явился вершиной античного мышления и своим учением об идее, благе и душе определил европейское мышление вплоть до наших дней. Его философские идеи так же вечны, как и эйдосы, которые он постиг.

392

УЧЕНИЕ О ДУШЕ

Аристипп выступал лишь в защиту плоти, словно у нас нет души; Зенон считался только с душой, словно мы бестелесны. Пифагор предавался лишь созерцательной философии, Сократ учил только о нравственности и поведении человека, Платон нашел некий средний путь между этими крайностями.

Монтень

Модернистский Улисс Джойса - лишь парафраза гомеровской Одиссеи, в крайнем случае пародия на Слепца. Ведь с точки зрения гомеровской психологии человек ценен лишь силой, хитростью, вероломством. Одиссей не просто хитроумен - он силен, способен одолеть, опрокинуть противника. "Личность героя кончается там, где кончается его тело".

Отказ Платона от Гомера помимо прочего был отказом от приоритета силы над духом, тела над душой. Платон заимствовал у пифагорейцев не только числа-идеи, роды и виды, но и учение о душе, о тройственности души.

Согласно учению пифагорейца Ареза Кротонского, переданному Стобеем, душа человека состоит из трех частей - ума, страсти и желания. В полном соответствии с этим Платон различал в душе три части: разумную, аффективную и вожделеющую. Три компоненты души телесно локализованы: ум помещен в голове, аффективное начало - в груди, начало вожделеющее - в печени.

393

Именно душа человека - посредствующее начало между миром нечувственных идей и миром чувственных вещей. Высшее ее назначение - постижение эйдосов и высшего среди них - блага. Поэтому природа души сродни природе идей. Для изготовления космической и индивидуальной души использован один и тот же "материал": души людей изготовлены из остатков заготовки для космической души. Поэтому сознание человека, устроенное по тому же принципу, что и космос, сродно ему и способно познать его. Когда душа тяготеет к познанию, она "направляется туда, где все чисто, вечно, бессмертно и неизменно". Пребывая в соседстве и соприкосновении с постоянным и неизменным, она и "сама обнаруживает те же свойства". Это и есть то состояние души, которое называют размышлением. Размышляя, душа "решительно и безусловно ближе к неизменному, чем к изменяющемуся". Она, и только она, подобна "божественному, бессмертному, умопостигаемому, единообразному, неразложимому, постоянному и неизменному в самом себе".

Та душа, которая в течение всей жизни человека умышленно избегала любой связи с телом, остерегалась его и сосредоточивалась в самой себе, постоянно в этом упражняясь, иными словами, посвящала себя истинной философии, такая душа, говорит Платон, "уходит в подобное ей самой безвидное место, божественное, бессмертное, разумное и, достигши его, обретает блаженство и - как говорят о посвященных в таинства - впредь навеки поселяется среди богов".

Прибегнув к символике, Платон уподобляет эйдос души крылатой колеснице, запряженной парой коней и управляемой возничим. Один конь прекрасен и благороден, другой - тяжел в ходу и строптив. Управлять колесницей нелегко, да и сам возничий может быть порочен. Вследствие этого у многих душ ломаются крылья. Такие души не способны созерцать сущее и довольствуются представлениями и мнениями. Душа, не обретшая истины, в дальнейшем недостойна человеческого образа.

394

Философская истина есть прежде всего справедливость, философ должен отличать благо от зла - это и филантропическое назначение философии, и непременное условие ее существования. Ибо философия и есть знание блага, справедливости, истины, подготовка человеческой души к выбору судьбы. В знаменитой притче о пещере и повествуется о восхождении души из тьмы невежества к свету истины и блага.

Ты можешь уподобить нашу человеческую природу в отношении просвещенности и непросвещенности вот какому состоянию... люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них там на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная... невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол.

- Это я себе представляю.

- Так представь же себе и то, что за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены: проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат.

395

- Странный ты рисуешь образ и странных узников!

- Подобных нам.

...Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх - в сторону света, ему будет мучительно выполнять все это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тень от которых он видел раньше. И как ты думаешь, что он скажет, когда ему начнут говорить, что раньше он видел пустяки, а теперь, приблизившись к бытию и обратившись к более подлинному, он мог бы обрести правильный взгляд? ...Не считаешь ли ты, что это крайне его затруднит и он подумает, будто гораздо больше правды в том, что он видел раньше, чем в том, что ему показывают теперь? ...Тут нужна привычка, раз ему предстоит увидеть все то, что там, наверху. Начинать надо с самого легкого: сперва смотреть на тени, затем - на отражения в воде людей и различных предметов, а уж потом - на самые вещи; при этом то, что на небе, и самое небо ему легче было бы видеть не днем, а ночью, т.е. смотреть на звездный свет и Луну, а не на Солнце и его свет.

Так вот, дорогой мой Главкон, это уподобление следует применить ко всему, что было сказано ранее: область, охватываемая зрением, подобна тюремному жилищу, а свет от огня уподобляется в ней мощи Солнца. Восхождение и созерцание вещей, находящихся в вышине, - это подъем души в область умопостигаемого.

396

Душа, считал Платон, - выбирает. Природные свойства души в сочетании с благоприобретенными качествами ведут человека по пути блага или зла, очищения или скверны. Все, что происходит с человеком в этой жизни, остается в этой жизни. В вечность душа возьмет лишь стремление к восхождению или, напротив, слепоту. У души прекрасная память на все вечное, что ей случилось повидать, и это вечное у нее всегда при себе. Платон верил в переселение душ и считал, что высоким душам дано накапливать память о прошлой жизни и знании и в конце концов позволяется поселиться в "стране высшей чистоты" высоко над грешной землей. Те из них, кто "благодаря философии очистятся полностью, впредь живут совершенно бестелесно и прибывают в обиталища еще более прекрасные".

Все доказательства бессмертия души у Платона сводятся к ее неотделимости от жизни. Душа - то, что одухотворяет, делает живым тело. Она - начало жизни. Она так же несовместима со смертью, как и идея жизни. Сущность жизни - в искусстве бессмертия. Именно в этом смысле следует понимать афоризм Платона о приуготовлении к смерти: "Все которые отдавались философии, ничего иного не делали, как готовились к умиранию и смерти..."

ЭЙДОС И ЭЙКОН

Воспоминание - это не просто лишенное интересов мышление: оно проникает до глубины человеческой души. Возникает тревожное страдание, испытываемое душой каждый раз, когда она возвышается от чувственного к сверхчувственному, стремясь его постигнуть и воспринять. Таков философский инстинкт, такова со всеми ее страданиями и наслаждениями платоническая любовь

Виндельбанд

397

Многие антиковеды считают, что гносеология начинается с Сократа, ибо досократики не выходили за рамки космологически-антропологических проблем. Восприятие мира милетцами как единого живого целого не способствовало постановке проблемы интеллектуальной активности человека: познание подменялось безотчетно-созерцательным взглядом на мир, его восприятием, не требующим ни опыта, ни его интеллектуальной обработки (теории). Хотя эта точка зрения далеко не однозначна (взять ту же критику Гераклитом "многознания" предшественников и его претензии на постижение главного секрета бытия или парменидо векую постановку вопроса о путях исследования или объектах мысли), тем не менее не вызывает сомнения, что кардинальный вопрос о том, "что такое знание само по себе", впервые поставлен Платоном в Теэтете.

Весь Теэтет построен на критике знания, которое не есть умозрение. При невероятной интуитивности и прозорливости Аристокла, провиденциализм которого позволил ему предвосхитить множество идей, вплоть до идей современной физики (см., например, работу И. Д. Рожанского "Платон и современная физика"), он строит гносеологию не на чувственном восприятии, не на опыте и не на наитии, а исключительно на умозаключении. Знание, по Платону, относится к бесцветной, бесформенной и неосязаемой сущности, зримой только для одного кормчего души - разума.

398

Но Платон не был бы Платоном, если бы, воспевая разум, свет разума, отказался от визионерства. Хотя сократическая рассудочность пронизывает всю его философию, она является насквозь интуитивной. Говорят, Платон иронически относился к усидчивости Аристотеля, считая оную признаком низменности, асхолии, мирской суеты. Из Теэтета мы узнаем, что софистическая рассудочность угождает публике, а не заботится о совершенствовании души. Рассудок заботится не об истине, а о внешнем эффекте, истинное же знание душа получает лишь тогда, когда осуществляет рассмотрение сущего сама по себе.

Получается, что в человеке, который не знает чего-нибудь, живут верные мнения насчет того, чего он не знает... Теперь эти мнения зашевелились в нем, словно сны... При этом он всё узнает, хотя его будут не учить, а только спрашивать, и знания он найдет в самом себе... А ведь найти знания в самом себе - это и значит припомнить, не так ли?.. Значит, то знание, которое у него есть сейчас, он либо когда-то приобрел, либо оно всегда у него было... Если оно всегда у него было, значит, он всегда был знающим, а если он когда-либо приобрел, то уж никак не в нынешней жизни... А если он приобрел их не в нынешней жизни, то разве не ясно, что они появились у него в какие-то иные времена, когда он и выучился?.. А поскольку и в то время, когда он уже человек, и тогда, когда он им еще не был, в нем должны жить истинные мнения, которые, если их разбудить вопросами, становятся знаниями, - не все ли время будет сведущей его душа? Ведь ясно, что он все время либо человек, либо не человек... Так если правда обо всем сущем живет у нас в душе, а сама душа бессмертна, то не следует ли нам смело пускаться в поиски и припоминать то, чего мы сейчас не знаем, то есть не помним?

399

Итак, познание есть припоминание, но что есть припоминание? Сам Платон отвечает: шествие рядом с Богом, "ныряние" в действительно сущее, прямое созерцание истинного бытия. Иными словами - интуиция. Припоминание это происходит не само по себе, а движется эросом, философской любовью, разновидностью интеллектуального инстинкта, устремляющего человека к миру идей и непреходящих истин.

Разумение выше удовольствия, однако человеку дано разумение низшего, о высшем же он может иметь лишь суждение. Высшее не то чтобы непостижимо, оно закрыто от ума. Эйдосы недоступны логосу. Единственно доступный человеку способ дать эйдосу подобающий логос - это воспользоваться образом подобного эйдосу, его отражением или, как говорит сам Платон, его эйконом.

Мнение относится к становлению, мышление - к сущности. И как сущность относится к становлению, так мышление - к мнению. А как мышление относится к мнению, так познание относится к вере, а рассуждение - к уподоблению.

Платоновский эйкон - это художественность человеческой интуиции, развернутая метафора, живописное изображение, аллегория, многозначительная аналогия, представляющая смыслу подвижность и правдоподобие мифа.

400

Эта "правдоподобная" космология строится не как рассуждение, но как "эйкон", предположительный образ, художественная картина, сконструированная пропорционально умозрительному образцу. Аналогии из практики геометрической науки уступают место аналогиям из области изобразительных искусств. Философ, усматривающий высшую истину и постоянно сохраняющий в душе ее отчетливый образ, подобен художнику, хранящему в душе образ будущего творения и воспроизводящему его со всей возможной тщательностью... Платоновские "эйконы" приводятся не ради литературных красот, они предполагают поясняющее аналогию истолкование... Путь философии к этому синтезу долог и труден, для неподготовленной души он и вовсе непреодолим, эйкон простым читателям заменяет рассуждение, а посвященным открывает путь к решению пропорции между истиной и правдоподобием.

Платоновский эйкон это уже почти незаинтересованное созерцание Бергсона, интеллектуальный инстинкт, сделавшийся бескорыстным, сознающим сам себя, способным размышлять о своем предмет и расширять его бесконечно. Интуиция - это род знания, когда предмет познается как бы изнутри, когда познаваемое и познающий сливаются воедино. Интуитивное познание более переживается, чем мыслится, оно более красота, чем схема. Не о том же - иными словами - говорил Платон? И не на его ли учителя ссылался Бергсон, обосновывая интуицию?

Мне кажется, что интуиция играет в сфере умозрения такую же роль, какую играл демон Сократа в практической жизни. По крайней мере в таком виде она впервые обнаруживается, и в таком же виде она и в дальнейшем ярче всего сказывается: она запрещает.

401

Бергсон следует Платону, связывая интуицию с искусством. Мир отделен от нас плотным занавесом, - повторяет он Аристокла, и наша цель - проникнуть сквозь множество наших табу в сокровенную жизнь вещей. За банальным и общепринятым словом, которое более скрывает, чем выражает, художник (философ) улавливает нечто, не имеющее ничего общего с речью, какие-то ритмы жизни и дыхания, которые глубже самых глубоких чувств.

Сам Платон доставляющее истинность познаваемому и сообщающее силу познающему связывал с идеей блага, которое, будучи причиной знания и истины, тождественно Богу. Иными словами, человеческая душа, изготовленная из того же материала, что и мировая, сопричастна последней и питается от нее.

Не входя в детали хорошо разработанной гносеологии Аристокла, включающей все известные виды знания, отмечу, что именно он ввел понятие интеллектуальной интуиции, или "умного видения", широко используемое Фихте, Шеллингом, Бергсоном и у нас Голосовкером. Даже Гегель, отвергший этот термин, не смог отрицать существования непосредственного интеллектуального созерцания истины.

402

ДИАЛОГ, ДИАЛОГИЧНОСТЬ, ДИАЛЕКТИЧНОСТЬ

Из всех, кто в дальнейшем писал в жанре диалога, лишь первый - Аристокл - сумел быть драматически убедительным.

Данэм

Не послужит ли распущенность нашего века достаточным оправданием моего святотатства, если я позволю себе сказать, что нахожу тягучими диалоги самого Аристокла? Ведь даже у него предмет исследования слишком заслонен формой изложения, и мне жаль, что этот человек, который мог сказать столько замечательных вещей, тратил свое время на эти длинные, ненужные подготовительные разговоры.

Монтень

Как писать о великом? Как писать о величии? Как сказать о гении? Ведь вжиться в него невозможно - гений! Сконструировать же - значит упростить. Ибо гений - всегда иной. И это непреодолимо. Гений - мультиверсум; притязать на всеобщность - безумие. Если человек непредсказуем, гений - бесконечен и неисчерпаем. Его хватит всем. Это не значит, что гениальность непогрешима. Увы, любой гений запятнан ошибкой. Как говорил Валери, любой великий человек начинает с ошибки, которая делает его известным.

Неисключено, что подобные мысли приходили в голову и самому Платону. Не потому ли, дабы избежать обвинений, он и выбрал практически неуязвимый жанр, в котором на каждое "да" находится свое "нет"? Уже Монтень констатировал, что Платон умышленно выбрал диалогичную форму философии, дабы многообразие и противоречивость его взглядов не так броса-

403

лись в глаза, когда их излагали собеседники. "Главное лицо в его диалогах, Сократ, всегда направляет беседу, ставя вопросы и возбуждая споры; он никогда не обрывает собеседника, никогда не бывает удовлетворен и говорит, что не владеет никакой иной наукой, кроме науки противоречия".

Действительно, почти все его произведения - диалоги. Диалоги, полные противоречий. Мысль как драма мысли. Возможно, это самая неистовая драматургия, так никогда и не увидевшая сцены, ибо слишком сложна для нее. И хотя сегодня ставят эпистолу и дидактический монолог, хотя публика приучена к Беккету, Ионеско и Дюрренматту, у Государства практически нет шансов стать сценическим шедевром.

Существует мнение, что платоновский диалог - самый монологичный, что это не подлинная дискуссия и не равноправие мнений, а риторика богов, способ общения с самим собой. Как бы там ни было, диалогичность мышления - новый момент истории мысли. Персонаж не только утверждает, изрекает, пророчествует, но ставит под сомнение, спорит, опровергает. Истина оказывается не ставшей, а становящейся, подвергающейся открытому и всестороннему обсуждению. Она заранее не известна и потому не навязывается - ее напряженно ищут и находят далеко не всегда, о чем свидетельствует уникальный в истории философии факт отсутствия авторской позиции - факт, побуждающий читателя соучаствовать в споре и самому твори гь идеи.

404

Затем будут абеляровские Pro e Contra, страстные споры кватроченто, Диалоги Дж. Бруно и Галилея, Разговоры Д'Аламбера и Дидро, Племянник Рамо, весь Шеллинг, Ожидание Годо... Можно услышать, что в диалогах отцов церкви, в патристике, в дискуссиях отцов Просвещения осталась лишь форма - истина известна и ясна до спора. Если даже в этом есть доля правды, то уж кому-кому, но не нам, прозелитам Единственно Верного Учения, говорить об этом.

С тех пор как Аристокл своими диалогами открыл нам разум, диалог пошел дальше своим путем. В диалогах Христа с народом ищут не доводы - они уже найдены,- а формы духовного общения. У Шекспира диалог по сути становится дополнением действия, в нем нет доводов рассудка, зато безрассудства хватает с избытком. С помощью логики, может быть, и можно чего-то достичь, но до чего малое место отведено логике в жизни! - как бы констатирует Великий Маэстро. Мышление иссушает и обесцвечивает действие. Так думал Шекспир, потому что так думает Гамлет и точно так же думает Макбет, антипод Гамлета. Человек выражает себя в монологе, индивидуализм монологичен - такова основная идея величайшего мастера диалога. В Дон Кихоте характер диалога снова меняется. Здесь уже гоняются не за доводами, а за архетипами, продираясь сквозь чащобы человеческой психики. Здесь ценят не истинность, а человечность, и диалог становится выражением взаимной тяги людей.

Давая экзистенциалистскую трактовку платоновской философии, Ясперс пришел к выводу о ее принципиальной несистемности, незамкнутости, открытости для трактовок. Мне импонирует эта интерпретация не столько современностью, сколько архаичностью: неоднозначность Платона, "темнота" Гераклита, расплывчатость дельфийского оракула - свидетельства созна-

405

тельного или подсознательного стремления к "невыразимости". Мы любим подчеркивать платоновский рационализм, опуская платоновскую трансцендентность. Неписаный Платон, эзотерическое учение Платона, Аристотелевы свидетельства о двух первопринципах (единице и неопределенной двоице) - все это прекрасно вписывается в облик гениального мистагога, для которого даже рационализация и категорийность были лишь расширением таинства, подобного пифагорейскому таинству чисел.

Что есть высшая мудрость? Невероятная мощь, проникновенность, глубина, но и растерянность на краю Ойкумены, торжество разума, но и недоверие рассудочному, систематичность, последовательность, но и хаос поиска и запятнанность ошибкой. Диалог для того и необходим, чтобы заполнить все состояния царства духа. Если у софистов всё - истина, а у скептиков всё - ложь, то Тиртам уходит от полярности экстремизма, его аристократизм несовместим с однозначностью, реальность для него - тени вечных оснований, знание - припоминание души, фантазия - важнее закона, а закон - беспристрастное созерцание-благоговение.

Платоновские диалоги -величайший документ движения мысли, восхождения к совести и благу. "Это как бы множество микропокаяний и микрораскаяний..." Если когда-то будет писаться История гуманизма или История совести, то она должна открываться Платоном - - язычником, распахнувшим двери в Божий Град.

Диалоги в равной мере принадлежат истории философии и истории литературы, но не в меньшей мере - мифологии, теософии, морали.

406

В диалогах философия неотрывна от позы и жеста персонажей. Обсуждение философских проблем - природы знания в Теэтете, природы имени в Кратиле и т. д. - происходит в контексте жизни, вырастает из обыденного разговора, прерывается сценическими интермедиями. Это не означает эклектического смешения философии и жизни: новейшими исследованиями показано, что в диалогах царят продуманность и необходимость, даже мелкие детали несут тайную нагрузку и скрытую цель. Как "знающее незнание" Сократа - составная часть его метода воспитания, так художественные и стилистические приемы Платона - способы возбуждения активности читателя. Иными словами, Платон умышленно использовал все доступные изобразительные средства для того, чтобы активизировать соучастие.

Много наговорено о диалектике Платона, но мало сказано о том, насколько она недиалектична. Недаром в Федре Сократ именует диалектиками тех, кто способен обозревать разом единое и многое, тождественное и иное. Много наговорено о "чистом умозрении", "пути вверх" и "пути вниз", но мало сказано, что для Платона диалектика - это движение мысли, верховная наука "схватывания истины", способность приобщения к эйдосам и Благу. В старости Платон отверг сократовскую диалектику восхождения от данных предположений ко все более высоким основаниям, предпочтя Сократу Протагора и опровержению противника - самого себя.

407

3 а к о н ы - прощание Платона с сократовской верой в разум и знание, ведущих к добродетели. Большинство людей, подводит итоги философ, находится во власти страстей и эмоций, руководствуется эгоизмом, а не истиной и рассудком. Лишь гений способен следовать разуму, истине и справедливости, но такой человек не нуждается "в законах, которые бы им управляли", ибо разум его не может быть "чьим-либо послушным рабом".

ЭТИКА, ЭСТЕТИКА

Любить вещь значит любить ее пределы; поэтому дети всегда будут играть на краю чего не попадя. Ибо, когда мы пришли к концу веши, мы пришли к ее началу.

Честертон

- Ну, а если любовь - это всегда любовь к благу, - сказала она, - то скажи мне, каким образом должны поступать те, кто к нему стремится, чтобы их пыл и рвение можно было назвать любовью? Что они должны делать, можешь сказать?

- Если бы мог, - отвечал я, - я не восхищался бы твоей мудростью и не ходил к тебе, чтобы все это узнать.

- Ну, так я отвечу тебе, - сказала она. - Они должны родить в прекрасном как телесно, так духовно.

Иерархия платоновских эйдосов восходит к высшей идее - благу, которое стягивает все остальное в единство, направляемое к высшей цели. Порядок мира целесообразен: все в нем влечется к благой цели, к совершенству, к Богу. Бог и есть наивысшее Благо. Счастье - обладание Благом.

408

Поэтому человек необходимо влечется к божеству. Желая познать благо, он стремится познать Бога; желая обладать благом, он стремится стать причастным сущности Бога. Или, как Платон разъясняет в "Законах", Бог есть и начало всех вещей и их середина, и конец. Он - начало, так как от него все происходит; он - середина, так как он - сущность всего, что имеет происхождение; и он - конец, так как все к нему стремится, как к своей цели.

В теологии Платона Бог совпадает с Благом, вера с убеждением божественного добра, богопочитание с добродетелью. Платон не скрывал своего отрицательного отношения к язычеству, считая Олимп плодом человеческой фантазии и человеческого невежества. Пред нами типичный религиозный реформатор, осознавший необходимость религии, но не согласный с ее существующей формой. Так что неудивительно, что в поисках предтеч Августин выбрал Платона.

Понять сущность платоновского блага - в силу его множественности - не так просто. Благо - и бытие, и божественность, и знание, и общий закон, и движущая сила, и удовольствие. Постичь благо вещи - значит приобщиться к ее идее. Одна из наиболее полных характеристик блага дана Платоном в Филебе. Здесь в качестве условий человеческого блага указаны причастность к вечной природе эйдосов, воплощение "идеи" в действительности, разумность, художественность, наслаждение.

Хотя утверждение, что удовольствие есть высшая цель жизни и что каждому дозволительно то, что ему нравится, по Платону, есть смешение доброго с приятным, он не отказывается от некоторых видов чувственных удовольствий, например, от чистых тонов мелодии или цветов в живописи.

409

Тем не менее подобно другим античным схолархам, подобно Конфуцию или катха- и майтра-упанишадам, дилемму благо-удовольствие он решает в пользу блага. Освобождение души от оков тела, мокша - высшая цель мудреца.

Достигнув обладания благом (блаженства), составляющего последнюю цель человеческих стремлений, душа возвышается до небесного мира. Тело, напротив, есть лишь темница для души. Истинное назначение человека - в бегстве в "милую отчизну", прочь от этой жизни. Пребывание там Теэтет сравнивает с богоподобием.

Условия человеческого счастья - добродетель и возвышение духа. Добродетель - красота и здоровье души, следовательно, блаженство. Поскольку добродетель есть господство божественного начала над животным, она освобождает и обогащает нас, доставляя нам постоянное довольство и спокойствие духа. Низшая добродетель питается правильным представлением, высшая - божественным разумом. Как и все прочие свойства, добродетель неравномерно распределена между людьми.

Главные компоненты добродетели: справедливость, рассудительность, самообладание, мужество. Справедливость есть воздаяние должного, несправедливость - выгода сильнейшего. Отсюда - страстное опровержение Калликла, защищающего право сильного. Тирану, говорит платоновский Сократ, лучше не родиться, а родившись, - быстрее умереть. Терпеть несправедливость лучше, чем ее чинить, - в этом преимущество жизни философа над жизнью политика.

410

Поражает глубокий, чисто психологический подход Платона к проблеме выбора человеком своего жребия. Добродетельный человек будет считать наилучшим справедливый образ жизни, и, наоборот, человек дурной и неразумный непременно выберет жизнь тирана, военачальника или богача, соблазненный внешними благами.

Эстетика Платона производна от его этики: понятие прекрасного сведено к понятию блага, творение - к вдохновению.

Именно потому, что в нем самом талант художника неразрывно связан с философским мышлением, он не умеет ценить искусства чистого, не служащего посторонней цели.

Чтобы получить высшую санкцию, искусство должно поступить на службу к философии, сделаться средством для нравственного образования, искать свою высшую задачу в том, чтобы внушать уважение к добродетели и отвращение от порока. С этим масштабом должны сообразоваться государственное руководство и надзор, которым Платон в своих политических произведениях хочет до мельчайших подробностей подчинить искусство и особенно поэзию и музыку.

411

С одной стороны, прекрасное - обладание благом и бессмертие, с другой, - "удовольствия, доставляемые искусством, чужды истины, ибо не может быть разумным то, что неуравновешенно и неподконтрольно". С одной стороны, "сияющую красоту можно видеть тогда, когда приобщаются к таинству", с другой, - искусство опасно, ибо вызывает неразумное удовольствие, ведущее к душевному разладу и истощающее разум.

- Дело в том, Сократ, что все люди беременны как телесно, так и духовно, и, когда они достигают известного возраста, природа наша требует разрешения от бремени. Разрешиться же она может только в прекрасном, но не в безобразном. Соитие мужчины и женщины есть такое разрешенье. А это дело божественное, ибо зачатие и рождение суть проявления бессмертного начала в существе смертном. Ни то, ни другое не может произойти в неподходящей среде, а неподходящая для всего божественного среда - это безобразие, тогда как прекрасное - среда подходящая. Таким образом, Мойрой и Илифией всякого рождения является Красота. Поэтому, приблизившись к прекрасному, беременное проникается радостью и весельем, родит и производит на свет, а приблизившись к безобразному, мрачнеет, огорчается, съеживается, отворачивается, замыкается и, вместо того, чтобы родить, тяготится задержанным в утробе плодом. Вот почему беременные и те, кто уже на сносях, так жаждут прекрасного - оно избавляет их от великих родильных мук... рожденье - эта та доля бессмертия и вечности, которая отпущена смертному существу. Но если любовь, как мы согласились, есть стремление к вечному обладанию благом, то наряду с благом нельзя не желать и бессмертия.

412

Прекрасное - предмет любви и условие совершенного творчества. Любовь к прекрасному - восхождение души к благу. "Кто, правильно руководимый, - разъясняет Диотима в Пире, - достиг такой степени познания любви, тот в конце этого пути увидит вдруг нечто удивительно прекрасное по природе".

Но почему же тогда - изгнание поэтов? Почему высший поэт - это философ? Отчего система искусств, служащих простоте и морали? Музыка, дабы была полезной Государству, не должна быть вычурной, изнеженной, сложной - либо фригийской, то есть бодрящей и воинственной, либо дорийской, то есть отрезвляющей и успокаивающей. То же в поэзии - простые размеры и легкие формы - повествовательные и героические, но ни в коем случае не драматические... Да, стареющий Платон, стареющий Толстой...

Платон впервые поставил литературу в такое положение, когда она говорит не чистосердечную ложь, но неполную, сознательно ограниченную правду. В число древних Муз он ввел философскую Музу, более истинную, чем эпическая, но и более лукавую, чем божество Гомера.

Платон воспроизводит жизнь - и не верит при этом ни в истинности самой жизни, ни в правду своего воспроизведения. Вместо правды искусству предлагается преследовать правдоподобие. Поэт-философ изображает не просто жизнь, как он ее знает, но бытие, как он его понимает, в пропорциональных ему образах жизни, которую он снисходительно наблюдает, не без удивления замечая, что и в самой ничтожной малости правильно поставленное зрение способно увидеть, пусть отдаленное, но математически точное подобие самых великих истин.

413

Благо первично, красота вторична, искусство опасно: и потому, что его чары совратительны, и потому, что оно вызывает неразумное удовольствие, ведущее к душевному разладу и истощающее разум, и потому, что бесконтрольное удовольствие становится непоборимой страстью, и потому, что там, где на первом месте стоит чувство, там рассудок оказывается на втором.

При всем "толстовстве" Платона, при его гипертрофии воспитательной функции искусства его эстетика, как это ни парадоксально, полна недоверия к "подражающей массе" поэтов. Искусное подражание жизни, правдоподобие, не является достоинством искусства. Следуя своему учению о призрачной неподлинности земной жизни, подражая которой художник оказывается в жалком положении копировщика копий-вещей, Платон призывал не к "отражению", а к постижению сущностей. Это единственный способ сделаться творцом. Это тоже одна из причин изгнания поэтов - за поверхностность...

Подражание предполагает полное бездействие разума. "Искусство подражательное, худое в себе, с худым обращаясь, худое и рождает". В Ионе Платон выдвигает модернистский принцип творчества, объявляя художественный акт алогичным, а источником и причиной искусства - одержимость. "Ведь то, что ты говоришь о Гомере, - поучает Сократ Иона, - все это не от искусства и знания, а от божественного определения и одержимости".

414

Настоятельно подчеркивает Платон алогическую сущность художественного вдохновения, состояние особого умоисступления, повышенной эмоциональной энергии, когда гаснет обычный ум и сознанием человека властно овладевают алогические силы: "Как корибанты пляшут в исступлении, так и они в исступлении творят эти свои прекрасные песнопения: ими овладевают гармония и ритм, и они становятся вакханками и одержимыми. Вакханки, когда они одержимы, черпают из рек мед и молоко, а в здравом уме не черпают: так бывает и с душой мусических поэтов, - как они сами о том свидетельствуют. Говорят же нам поэты, что они летают, как пчелы, и приносят нам свои песни, собранные у медоносных источников в садах и рощах Муз. И они говорят правду: поэт - это существо легкое, крылатое и священное; и он может творить лишь тогда, когда сделается вдохновенным и исступленным и не будет в нем более рассудка; а пока у человека есть этот дар, он не способен творить и пророчествовать".

Человека делает художником не обучение, не воля к совершенствованию или к мастерству, но лишь остановившийся на нем выбор божественной силы. Выбор этот не изменяет ни ума, ни характера человека, но лишь на время наделяет его художественной силой, и притом всегда лишь в каком-нибудь одном, строго определенном отношении. Так как поэты творят не в силу искусства, а в силу одержимости, то каждый способен хорошо творить только то, к чему его возбуждает муза: "один - дифирамбы, другой - энкомии, этот - гипорхемы, тот - эпические поэмы, иной - ямбы; во всем же прочем каждый из них слаб".

415

В "Федре" теория одержимости ясно связывается с центральным учением платоновского идеализма - с теорией "идей". Эстетическая одержимость рассматривается здесь как путь, ведущий от несовершенств чувственного мира к совершенству истинно сущего бытия. Как полагает Платон, восприимчивый к прекрасному принадлежит к тому небольшому числу людей, которые в отличие от большинства, забывшего созерцавшийся ими некогда мир истинного бытия, хранят о нем воспоминание.

Таким образом, налицо строгая простота, назидательность и полезность красоты (платоновский Сократ так и говорит: красота - это то, что пригодно) и, с другой стороны, красота - это Бог в нас: воспроизведение нами самих себя в божественном образе, та бессмертная мудрость, которую устами блаженных глаголет Бог. С одной стороны - толстовство: красота - это добродетельная жизнь, в которой совмещены справедливость и умудренность, с другой стороны - бергсонианство: красота - это "жизненный порыв", запредельность, вдохновенность...

Знаете, кому первому пришла в голову гениальная идея молчания? - Аристоклу! Наиболее серьезные произведения никогда не выливаются в слова! Они "живут в самой идеальной сфере", то есть в уме, где мысли еще не вышли за пределы своей среды...

Теперь вам понятно, почему он изгоняет поэтов?..

Будучи самым гениальным подражателем и соперником Гомера, Платон изгонял мифотворцев - за дефицит реализма, реалистов - за отсутствие призрачной неподлинности земной жизни, подражая которой художник оказывается в жалком положении копииста, наконец, духовидцев - за недостаток рационализма. За истекшие века никто так и не догадался, что из суммы недостатков образуется высшее достоинство...

416

ФИЛОСОФ ИЛИ ПОЭТ?

Тысячи поэтов проходят свой путь, уныло плетясь, и их поэзия насквозь прозаична: зато лучшая античная проза блещет поэтической силой и проникнута той же вдохновенной одержимостью, которая отличает поэзию.

Монтенъ

В молодости Платон мечтал о славе трагического поэта, но встреча с Сократом открыла ему другое призвание. Тем не менее в философии Соневольника и Симонида - персонажи его диалогов часто говорят цитатами из великих поэтов. Бесспорна и связь философских диалогов с софокловскои и еврипидовской драматургией раскрытия характеров героев.

В каждой трагедии, особенно у Софокла и Еврипида, наступал момент ("агон"), когда противоборствующие персонажи в словесной схватке выражали свое жизненное кредо. У Софокла этот спор правды с неправдой, в котором правда, по несчастью, не пробивается к душе трагического героя. Тем тяжелее дается ему прозрение. Истина не рождается в споре, она раскрывается герою в его страданиях, но в споре выявляются разные жизненные позиции, разные философии, одна из которых торжествует, правда, не на словах, а на деле. У Еврипида, как не раз отмечалось, тоже столкновение двух мировоззрений составляет ядро трагедии. Однако две философии сталкиваются не как

правда и неправда, но как два мнения, равно убедительных и равно неправых (здесь, очевидно, сказалось влияние софистики). Истина не рождалась и в этом споре, в нем расшибались лбы, сокрушались сердца, ломались судьбы.

417

Платон в такой же мере художник, в какой философ: образы и метафоры играют в его творчестве не меньшую роль, чем понятия и философемы, причем образы эстетические, усиливающие красоту и выразительность текста. Трудно даже определить, что чему служит: эстетика философии или наоборот. Это высокохудожественное миросозерцание, где искусство созидает мир, дает ему образы и ваяет материю.

Платоновские образы - это не поэтические метафоры, которые можно оставить без внимания. Они - сознательно найденная философом составная часть его способа выражения, поскольку он предпочитает раскрывать проблемы в диалоге, а не излагать свое учение в докладе. К нему относится то, что Гераклит говорил об оракуле Аполлона: не говорит, не скрывает, а обозначает.

Исследования платоновской лексики выявляют прямую связь фактуры художественной формы и ее функции, образности и терминологии. Тиртам широко пользуется образным языком как философским, даже его эйдосы эстетически окрашены. Для него вообще характерно пристальное всматривание в язык, к которому он относится с "любовным влечением", испытывая поэтическую тягу к прекрасному.

418

Слово у Платона, как и у его предшественников, первосоздателей философского языка, расковано и разбужено, даже раздразнено, без прямой нужды подвижно; избыток не вполне еще определившихся возможностей придает ему здоровую нервность породистого и норовистого животного (недаром пути мысли так часто изображаются Платоном в метафорах охоты).

Выражения, которые описывают взаимосвязи между понятиями, непременно должны быть метафоричны. Платон не мог этого избежать. Он все время проявляет склонность придать пластичную образность тому, что в глазах других было лишь неминуемо мертвой метафорой, и сделать это отправной точкой для обстоятельных наглядных разъяснений.

Очень редко Платон применяет метафоры только для того, чтобы стилистически возвысить какой-то отрывок. Гораздо чаще они выражают что-то определенное или, во всяком случае, намекают на это. Платон берет многие хорошо известные метафорические выражения и все время заботится о том, чтобы образный характер их был ощутим, старается оживить их, если они стерлись, и придать красочность тем представлениям, которые в них заключены. Нередко повторение метафор указывает на определенные связи, и, благодаря многозначности образа, традиционное выражение переосмысливается и звучит уже по-новому. Платон таким путем получает возможность посредством семантической зевгмы поставить рядом со старым взглядом свой собственный.

Он неуклонно старается полностью исчерпать смысл образного выражения и использовать его как иллюстрацию достигнутых результатов или как отправную точку для новых спекуляций - иначе говоря, он подчиняет образы философской интерпретации.

419

Художественность часто уводила Платона от фактичности. Сократ, слушая юного Платона, не случайно воскликнул: "Клянусь Гераклом, сильно же навыдумывал на меня этот юнец". И сам Платон, говоря о мифах, признается, что они очаровывают душу и возвещают божественную мудрость. Упреки критиков в том, что он часто рисовал реальных лиц, не сообразуясь с истиной, вполне справедливы, но слишком прозаичны: платоновский Сократ вполне мог оказаться лучше исторического.

Платон говорит о речи как о забаве, приписывая языку незавершенность, нескованность и открытость. В известной мере все платоновские диалоги не завершены, разомкнуты в грядущее. Здесь сказывается сократовская мудрость консервации мысли печатным словом. Зная эту опасность, Платон защищается от нее множеством перспектив. Поиск системы у Платона бесперспективен именно из-за глубоко сидящей в его сознании сократовской мысли о подвижности человеческого ума и его сковывании окончательностью высказывания. Незавершенность - глубоко продуманный принцип платоновской диалогичности, так же как и игра языка, связь которой с мыслью философа очевидна. Платоновская критика языка тоже скомпенсирована этой игрой и свободой.

420

В стиле Платона - зачатки грядущего языкового великолепия - причудливого изящества. Начало - о любви, конец - о риторике... Вольный полет мысли. Это скорее прихотливость, нежели тяжеловесность, невыразимость, нежели сумбур. Я люблю бег поэзии, изобилующий прыжками и всякого рода курбетами, скажет Монтень. Это - искусство легкокрылое, стремительное, лукавое. О боже, до чего же пленительны эти внезапные отклонения в сторону, это неиссякаемое разнообразие, и они тем больше поражают нас своей красотой, чем более случайной и непредумышленной она представляется. Да, античный стиль склонен к бродяжничеству, вполне компенсирующему чрезмерность рацио. Платон постоянно обращается к мудрости Гомера, цитирует его стихи, "неизменно радуясь возможности подкрепить свое суждение авторитетом Гомера".

В истории культуры трудно найти другой такой пример абсолютного слияния философии и поэзии, логики и мифа, новаторства и традиции. Платон нередко использует математику для обоснования мифа и миф для обоснования логики. Уникальное сочетание орфичности с логичностью!

Спрашивается: всерьез или не всерьез настаивает философ на непогрешимости традиции, живущей в "неиспорченном" слове и в "истинном" мифе? Прислушаемся к его голосу. "Здесь остается только довериться тем, кто говорил об этом прежде нас; раз говорившие сами были, по их словам, потомками богов, они должны были отлично знать своих прародителей. Детям богов отказать в доверии никак нельзя, даже если говорят они без правдоподобных и убедительных доказательств, ибо, коль скоро они предлагают свой рассказ как семейное предание, приходится им верить..." Вот в каком тоне говорит Платон об авторитете предания. Здесь нельзя не расслышать мягкой иронии;

421

но свести дело просто к шутливой выходке, как хотели бы многие специалисты, тоже едва ли возможно. Кем бы ни был Платон, одно ясно: он решительно не был человеком единственной идеи, как необходимо бывает любой стопроцентный "традиционалист" или "антитрадиционалист", "агеласт" или "ироник". Мы знаем, что за интонация у мономанов почтения и у мономанов критицизма; Платон на них не похож. Он как раз достаточно силен, чтобы знать и то, насколько предание отцов нуждается в критике, и то, насколько и почему оно нужно человечеству вопреки всякой критике (нужно хотя бы для того, чтобы честь - ??? - не была до конца приравнена к глупости). Он как раз достаточно слаб, чтобы, пожалуй, в конечном счете так и не иметь последнего ответа на вопрос, как же поступить с этим преданием. Но вот что важно: и его сила, ведшая к свободе, и его слабость, ведшая к двусмысленности, и его личный темперамент, и неповторимое состояние философской культуры его дней, - все объединилось, чтобы принудить его обращаться со словом именно так, как он с ним обращался.

У Платона душа артиста, художника, свободного творца. Требуя ясности, логичности, недвусмысленности, он никогда не следовал собственным предписаниям. Миф Платона шире мифа Гомера - он всеобъемлющ: аллегория, символ и число уживаются в нем как разные естества мира.

422

ОТ ЧИСЛА ДО МИРОУСТРОЙСТВА

В квантовой физике налицо поворот от Демокрита к Платону.

Гейзенберг

Интерес позднего Платона к Пифагору обусловлен поиском символов идей, наилучшим из которых является число. Число, как и идея, являясь знаком вещей, свободно от их несовершенств. Именно с помощью чисел лучше всего выражать сокровенные законы, управляющие вещами. Структура поздне-платоновского мира - числовое описание его законов, заимствованное затем всеми космогониями до современной включительно. В этом смысле вся современная наука - пифагорейски-платоновская: вещи заменены числами, соотношение между ними - формулами.

То, что А.Ф. Лосев именует "выхолощенным миром идей", "таким негибким и неповоротливым", или "бездушной и безличностной структурой" ("способной создать на земле только абсолютистски-полицейское и тоталитарное государство") - это, в сущности, современная наука... Что ж, быть может, А.Ф. и прав...

О тяге Аристокла к математике свидетельствует девиз его Академии: "негеометр - да не войдет". При всей неоднозначности этого девиза хотелось бы подчеркнуть, что даже математика Платона - мусическая: число в ней неотделимо от мистики, а миф строится на числе так же, как геометрия. Даже в основе вещества - в качестве первичного элемента структуры - лежит не демокритовский атом, а платоновский треугольник, рассматриваемый сегодня как отдаленное предчувствие кварковой модели строения вещества.

423

Кладя в основу вещества столь платоновскую по своему духу идею геометрических фигур, Тиртам не только упреждал физику элементарных частиц, но пошел дальше ее: указал, что в основе вещества вполне может лежать не материальная частица, а математическая идея. Но разве вся современная физика не строится в значительной степени из несуществующих квазичастиц и уравнений, их описывающих? Говоря о повороте от Демокрита к Платону, В. Гейзенберг полагал, что "открытие Планка содержало уже указание на то, что атомная структура материи должна пониматься как выражение математических форм в законах природы". Сказать, что вещество состоит из математических треугольниов, - значит сделать то же, что каждодневно делает современный физик-теоретик.

Теперь же, в XX в., когда физика оперирует такими понятиями, как виртуальные частицы, состояния с отрицательной энергией (и, следовательно, совершенно парадоксальным поведением частиц, занимающих эти состояния), гравитационные волны, как те же неуловимые кварки, понятие физической материи стало гораздо более неопределенным, и физики могут отнестись с невольной симпатией к словам Платона о том, что, "обозначив ее как незримый, бесформенный и всевосприе-млющий вид, чрезвычайно странным путем участвующий в мыслимом и до крайности неуловимый, мы не очень ошибемся" (Тимей 51а-b).

Математика служила Платону визуализацией эйдосов. То, что мы называем обоснованием возможности научного знания и его образцом, средством обоснования науки в целом, для Платона было познанием истинного бытия эйдосов, для которого "нужно отвратиться всей душой ото всего становящегося: тогда способность человека к познанию сможет выдержать созерцание бытия". Математика как самое "чистое" из всех человеческих изобретений служила познанию "чистых" идей.

424

Для того чтобы обратиться к познанию истинного бытия, писал Платон в Государстве, нужно отвратиться всей душой от природы, отойти от нее в таком виде, как она дана чувственному созерцанию, с тем чтобы в "чистоте небытия" обнаружить идеи, управляющие миром. Такой вот "обскурантизм"...

Космология Платона столь суперсовременна, что до сих пор далека от глубокого понимания. Под космосом и материей он разумеет пространство, из которого образуются вещи. Тела возникают в результате заполнения пространством форм четырех праэлементов - это происходит путем уплотнения пространства в вещество. Иными словами, существующее возникает из несуществующего, приобретая свои формы и свойства благодаря присутствию идей, своему участию в идеях. Вещи имманентны идеям, хотя идеи отделены от вещей. Вещи и идеи соединены душой. Душа - начало самодвижущееся и потому является основанием движения и жизни телесного мира. Душа - посредник и соединяющее звено между телом и вечной неподвижной идеей, она заключает в себе все отношения меры и числа, определяет законы движения и гармонию мира. Как происходит творение? По мнению Платона, демиург, взирая на первообраз живого существа образовал душу мира из смешения ее основных частей, потом заключил вещество в форму четырех первоэлементов и в заключение построил из них мир и населил его органическими существами.

425

Таким образом, источник мира - Бог, а творение - божественная эзотерия. Как творение Высшего Разума, мир устроен целесообразно, симметрично и геометрично. Космос конечен и доступен созерцанию. Это - живое тело мира, частью или клеткой которого является человек. Согласно Платону, мир представляет собой совершенную сферу, земля - цельный шар, покоящийся в ее Центре. Как живое существо мир имеет мировую душу. Душа не есть часть мира, она окружает мир и состоит из трех начал: "тождественного", "иного" и "сущности". Начала эти - высшие основания "предельного" и "беспредельного" бытия. Они распределены согласно законам музыкальной октавы и в кругах, увлекающих небесные светила собственным движением. Круг "тождественного" образует сферу неподвижных по отношению друг к другу звезд. Круг "иного" - пояс планет, перемещающихся на небесном своде относительно звезд и друг друга.

Звезды прикреплены к сфере или кольцам (для планет), с вращением которых вращаются и они. Цикл возвращения мира в первоначальное состояние равен мировому году (около 10 тысяч лет). Этот цикл связан с земными катаклизмами - мировым потопом или пожаром. Звезды - блаженные существа, видимые богами, а весь космос - единый всесодержащий организм, существо совершеннейшее и прекраснейшее из всего сотворенного.

Внутри этого мира Платон уделяет внимание, главным образом, человеку, остальные части мироздания интересуют его гораздо меньше. Как клетка живого космоса, человек бессмертен - даже его тело вовлечено в вечный круговорот от менее совершенных грубых форм материи к более совершенным, и наоборот. (Не отсюда ли фёдоровская мысль о воскрешении предков?)

426

Душа человека по своей структуре однородна с душой мира, от которой она происходит. Будучи неотделима от идеи жизни, она не имеет ни конца, ни начала существования. Снизойдя из высшего мира в земное тело, после его земного бытия душа возвращается снова в высший мир при условии благостной жизни, в противном случае она нуждается в исправлении и загробном наказании. Благодаря переселению душ человеческий дух способен созерцать идеи, которые он припоминает.

Психология Платона, как это ни странно, выражается формулой "человек - кукла богов", марионетка в руках демиурга. Поведение - это нити, за которые тянет кукловод: одни нити - пороки и страсти, другие - разум и добродетель. Сущность души -ее разум, божественная и бессмертная его часть. При вступлении души в тело с ней соединяется ее смертная часть, которая, в свою очередь, состоит из двух сил: оживляющей и вожделеющей. Остается добавить совсем немного: дух - это Бог, вожделения - это Змий...

"ГОСУДАРСТВО" И "ЗАКОНЫ"

- Аполлон! Как удивительно высоко мы взобрались!

Платон

Политология Платона исходит из его этики: цель государства - служить добродетели граждан и воспитывать народ в добродетели. А поскольку добродетель основывается на мудрости и знании, то главное условие здорового государства - господство философии, философы на троне.

427

Практически все античные схолархи - даже демократически настроенные, такие, как Эмиедокл, Протагор, Горгий, Еврипид, Геродот, - были элитаристами и проповедовали меритократию, правление лучших. Вместе с тем они настаивали на необходимости политического и нравственного воспитания граждан. Платон в Протагоре говорит, что необходимые для общественной жизни и для блата общества нравственные качества даны людям не как прирожденные: доблестям этим научаются, и возникают они не сами собой, а в результате воспитания, упражнения и обучения.

Элитаризм Платона проникает во все части его учения - от гносеологии и эстетики (познавать и творить дано лишь немногим избранникам) до политологии и теории государства, которым правят бескорыстные мудрецы. В Пире сказано, что невежды "не занимаются философией и не стремятся стать мудрыми. Ведь тем-то и скверно невежество, что человек не прекрасный, не совершенный, не умный вполне доволен собой. А кто не считает, что в чем-то нуждается, тот и не желает того, в чем, по его мнению, не испытывает нужды".

В своем элитизме и высокомерном аристократизме Платон заходит так далеко, что накладывает запрет на занятие философией не только рабам, но и мастеровым. Его инвективы в адрес ремесленника мало чем отличаются от максим ницшеанского Заратустры.

428

А посмотреть, так чем они отличаются от разбогатевшею кузнеца, лысого и приземистого, который недавно вышел из тюрьмы, помылся в бане, приобрел новый плащ и нарядился, - ну прямо жених! Да он и собирается жениться на дочери своего господина, воспользовавшись его бедностью и беспомощностью... Что же может родиться от таких людей? Не будет ли их потомство незаконнорожденным и негодным?

В том-то и состоит ошибка нашего времени и потому-то недооценивают философию, что за нее берутся не так, как она того заслуживает. Не подлым надо бы людям за нее браться, а благородным.

Мне не импонирует идея демиурга-ремесленника и эйдоса-гончарной формы. Аристократизм Платона полностью исключал его пересечение с античным кустарем, разве что в точке преодоления цеховой узости и отрицания продукта производства его эйдосом. В этом смысле эйдосы вышли не из гончарной или ткацкой мастерской, а исключительно из головы мыслителя. Они в принципе стали возможными благодаря феномену аристократии - наличию досуга за счет рабства. Если связь между эйдосами и вещами существовала, то лишь постольку, поскольку, не будь рабов, не было бы и философии: для возникновения последней необходимы были люди, имевшие возможность думать не о чашках и столах, а о "чашности" и "стольно-сти". Конфликт Антисфена и Платона - это, помимо прочего, конфликт "хама" и "аристократа", черни, не имевшей ни возможности, ни желания, ни способности думать высоко, и интеллигенции, возникшей в праздности именно для столь "бесполезного" дела.

429

Рабство не только лишило человека досуга, необходимого для свободного творчества, рабство отняло у него величие, свободу и независимость, подменив их коварством, недобросовестностью и страхом. Раб Платона - без пяти минут "грядущий хам" Мережковского. У него есть даже сходные слова: "Возлюбивший свободу не захочет добровольного рабства".

Раз есть разделение труда, купля-продажа и справедливость, считал Платон, то необходимо, чтобы каждый исполнял дело, к которому предназначен от рождения. Страж должен охранять, а раб трудиться, не помышляя о свободе, иначе государство рухнет, а полис погибнет.

Античное общество покоилось на костях рабов, оно крушило эти кости - а наверху расцветал город. Наверху квадриги белых коней, и соразмерные тела с именами полубогов: победа, и мощь, и власть, и звук имени великого моря - а внизу не умолкал металлический лязг: цепи. Рабы... жили в стойлах, в невыносимой тесноте, многие в оковах. Никто не думал о них, Платон и Аристотель усматривали в них низшие существа, голый факт. Интенсивный импорт из Азии, по последним числам каждого месяца происходила распродажа, тела выставлялись для обозрения. Цена колебалась от двух до десяти мин - на наши деньги примерно от ста до шестисот марок. Дешевле всего были рабы для мельницы и рабы для рудников. Отец Демосфена держал оружейную фабрику, обслуживаемую рабами. В Афинах отношение численности граждан к численности рабов было один к четырем - сто тысяч граждан на четыреста тысяч рабов.

430

Задолго до Готфрида Бенна Ницше связывал культуру и рабство. Он считал, что греческая культура покоится на рабстве, на свободе малочисленного класса, обеспечиваемой несвободой массы. Не будь рабов, не было бы культуры. 80% варваров, населявших Элладу, удобрили ту почву, на которой вырос "золотой век".

Платон никогда не скрывал ни своего аристократизма, ни своего шовинизма. Он жестко делил мир на греков и негреков, с одной стороны, и на благородных и низкопородных, с другой. Греческий плебс, в описаниях Аристокла, мало чем отличается от домашнего скота. Даже класс благородных "воинов" - это псы, помогающие пастырям пасти стадо.

Я отнюдь не случайно заговорил о связи культуры и рабства. В том, что проект первого тоталитарного государства принадлежит творцу идеалистической философии, есть глубочайший символ и определенная закономерность! Между "чистыми" идеями и рабством, благими намерениями и адом, великими идеалами и упадком действительно существует какая-то мистическая связь: там, где высокие слова, слишком часто творятся грязные дела. Государство и Законы - первый характерный пример всеобъемлющего и всепроникающего идейно-систематического планирования всей человеческой и природной деятельности, делающего саму эту деятельность невозможной. Величайший философ, отказавшийся от создания философской системы, на закате жизни создал изощренную политическую систему и написал подробные Законы, непостижимо дотошно регламентирующие все мыслимые проявления жизни...

431

Творчество Платона - это свертка мировой культуры, путь, пройденный ею от чистоты небытия (эйдосов) до "чистоты" государства, изгнавшего поэтов (тоталитаризма). Платон не случайно кончил Государством и Законами - тем самым он вольно или невольно продемонстрировал, как из великой культуры вполне может вырасти антикультура, освященная высочайшим авторитетом.

Обратите внимание: Законы - чуть ли не единственное произведение, где нет образа Сократа, отсутствует борьба идей, а все утверждения собеседников прямо противоположны тому, чему учил Сократ. Согласно одной из многочисленных гипотез, тоталитарное государство Платона - итог отчаяния мудреца, столкнувшегося с неумолимой действительностью и жестокостью жизни, пережившего личную трагедию и шарахнувшегося в крайность "абсолютистски-полицейского государства" с неимоверно строгим законодательством, с запретом свобод, с прославлением якобы недвижимой в течение десяти тысяч лет египетской практики.

Нет! Фашистское государство Платона - продолжение идеализации, закономерный итог подмены живой жизни числом. Когда люди - только числа, "нумера", как писал Замятин (а Платон, видимо, так и считал, видя в человеке куклу богов), когда идеи выше людей, то переход от Идеи к Государству вполне закономерен. Ведь Государство Платона, действительно, в известном смысле идеально: в нем царит счет.

Если исторический деятель говорит одни слова, а марионетка, представляющая его на сцене, - другие, то историческая правда состоит вовсе не в том, чтобы прислушаться к деятелю, пренебрегая марионеткой.

432

Как говорил один великий драматург, слова, которые он вкладывает в уста своих героев, и есть те слова, которые они произнесли бы на самом деле, если бы сознавали истинный смысл своих поступков.

Нам еще предстоит разговор о "трагедии Платона", пока же следует подчеркнуть ту особенность его личности, которая связана с постоянным самоподавлением и самоконтролем. Человек разносторонних дарований и огромной энергии, Платон, видимо, еще в молодые годы пережил "комплекс блудного сына", подвергался осуждению и преследованию со стороны близких. Возможно, именно эти переживания молодости сказались на трансформации "комплекса неполноценности" в "манию величия".

Платон презирал все современное ему общество; самые крупные государственные деятели казались ему столь же малозначительными, как и поэты и другие духовные вожди. Он определенно стремился отграничить свое учение и свою школу, в которой он видел единственное спасение будущего общества, от всего того, что можно было смешать с ними; он как бы окружил свою школу рвом и окопом. Этим объясняется, что вместо того, чтобы творить открыто, на виду, и участвовать в общественной жизни, он предпочел "шепотом общаться с несколькими юношами" в стенах школы, копаться в словах и расчленять понятия. Он страстно стремился к возрождению человечества и резко отрицательно относился ко всему, что направлялось на другие менее высокие цели.

433

Разгадка Платона, как и многих великих людей, - в трагическом сочетании величия и безвластия, энтузиазма и беспредметности, трезвости и рефлексии. Человек энергичный и жизненно укорененный, никак не соответствующий философу "не от мира сего", он чутко реагировал на исторические события - Пелопоннесскую войну, крушение Афин, разложение демократии, общеполитический упадок, и этой его реакцией была утопия, свободная от недугов эпохи. Реформаторский энтузиазм, большой запас оптимизма и убежденности превращали гения в заурядного утописта, отличающегося от длинной череды неофитов и прозелитов лишь незаурядностью. Неудачи Платона в реализации его проектов связаны не с Дионисиями, а с отсутствием точек соприкосновения с реалиями. Как и другие утописты-неудачники, он длительное время работал над "совершенствованием" утопических проектов, делая все больше уступок "слабостям" человеческого рода (утопия Законов менее жестока и допускает минимальное проявление страстей и других естественных человеческих качеств), но даже если бы смерть не помешала ему создать третью из своих утопий, она так и осталась бы "кабинетным изобретением".

И если бы удалось это осуществить, язвит сатирик, то во главе правящего духа, несомненно, оказался платоник и так продолжалось бы до тех пор, пока - бог весть почему - истинными философами не сочли бы последователей Плотина. А что сотворили бы плотиники с платониками, как не то, что делает всякая истина с заблуждением: она неумолимо уничтожает его!

Согласно одной, впрочем - невероятной, из множества версий, Платон осознавал утопичность своего идеального государства, свидетельством чему является заключительная реплика, произнесенная Главконом после завершения апологии благу абсолютного порядка. Вот она, эта реплика: "Аполлон! Как удивительно высоко мы взобрались!"

434

Намек на антиутопичность платоновского "идеального государства" содержится и у самого Платона: в своих Законах он обмолвился, что считает построение такого государства трагедией: "...мы и сами - творцы трагедии наипрекраснейшей... и наилучшей. Ведь наш государственный строй представляет воспроизведение наипрекраснейшей и наилучшей жизни, мы утверждаем, что это и есть действительно наиболее истинная трагедия". Напомним, что к трагедии Платон относился как к вещи ненужной и вредной, возбуждающей нежелательные аффекты и вожделения.

Подходя к Платону с меркой антиутопии или иронии, действительно можно прояснить ряд его парадоксов, в частности, трактовку мифа как лучшего воспитательного средства. Те, кто не в силах петь в государственных хорах, должны стать "сказителями мифов", - поучает Платон, - мифов, сила воздействия которых в неотделимости правды от лжи. Мифологическая ложь так же полезна, как и истина, ерничает или юродствует Платон. Государству необходимо приучать граждан с детского возраста к мифам, "выдуманным кем попало", и целенаправленно отбирать "признанные мифы", заговаривающие сомневающихся, "очаровывающие юные души" и убеждающие их "в чем угодно". Мифами должно предписывать то, что полезно для общества, и направлять к добродетели. Таков, в частности, миф о людях-куклах богов, держащих в своих руках нити человеческих судеб. Боги дергают за нити - люди "ведут себя". Это и есть добродетель...

435

Здесь будет уместно привести редчайшее для до-платоновской традиции мнение Пиндара о мудрости - Софии, которая чарует или обманывает, обольщая "мифами". Знаменательно, что эти "мифы", украшенные пестрыми вымыслами, очаровывают смертных больше, чем истинное слово.

Гипотеза о пародийности утопии Платона относительно нова, хотя политическая трезвость его политологии давала все основания полагать, что Государство - это не утопия, а антиутопия. Слава тебе, Господи, что ты скрыл сие от мудрых и открыл младенцам. Но ведь и я, младенец, не верю в розыгрыш или мистификацию - слишком все здесь серьезно. Даже если Законы не есть антиутопия, то не следует забывать, что это плод мысли старого, дряхлого человека, свидетельство человеческого одряхления (если даже человек - гений). А в истории культуры достаточно примеров того, на что способны Платоны, Гёте и Толстые, доживая до старости...

Тоталитаризм и есть плод дряхлости человеческой мысли, больше неспособной к конкуренции и борьбе. Тоталитаризм - не общественный строй, а способ человеческого мышления, не допускающий иного по причине неспособности конкурировать с иным. В юности гений запятнан ошибкой, в старости - одномыслием. Старческая болезнь гения - это норма обычного человека, способного удержать одну-единственную мысль, чтобы не свихнуться от думы человеческой.

436

Как ни привлекательна экстравагантная версия, согласно которой Государство и Законы - тонкая ирония развлекающегося, смеющегося старца, органически не приемлющего систему и пишущего пародию на нее, более вероятно, что эти труды уставшего, разочарованного человека, потерпевшего поражение своих начинаний. Нам, воплотившим то ли ерничество, то ли старческий маразм в жизнь, особенно грустно читать наставление первого утописта в том, что в государстве абсолютной регламентации "надо жить играя": плясать и петь, танцами и песнью восхваляя мудрость законодателей и "философов на троне", с которых начинаются самые страшные утопии.

Чтобы властвовать, отнюдь не надо быть глупым или грубым, как иногда утверждают ярые интеллектуалы, но для этого необходима любовь к направленной вовне деятельности, необходима страсть к самоотождествлению с поставленной целью и, разумеется, некая стремительность и неразборчивость в выборе путей к успеху.

В Законах Платон полностью отказался от "царства философов" и господства разума: на место философствующих правителей он поставил рассудительных (чиновников?), а разум заменил государственной религией, предназначенной для обуздания масс. Место мудрости заняли контроль и расчет.

Платон всегда был против демократии и установления невежественной массой контроля над государством, но вот его отношения к тирании со временем претерпели существенные изменения. Из ее проникновенного разоблачителя с позиции философа без трона стареющий Платон стал адептом тотальной регламентации и всеобщего контроля.

437

Тирания, писал зрелый Платон, зарождается в недрах демократии в результате искажения свободы, при которой к власти приходят дурные люди. "Лошади и ослы привыкли здесь выступать важно и с полной свободой, напирая на встречных, если те не уступают им дороги", - заглядывает он в будущее. Суля передел земли и отмену долгов, тиранический человек казнит (!) и изгоняет (!) граждан при малейших признаках несогласия (!), вместе с тем щедро одаривая своих сатрапов...

Дабы не быть заподозренным в осовременивании Платона, приведу оригинальные тексты, написанные не вчера, а тысячелетия тому назад:

Тирану необходимо, чтобы народ испытывал нужду в предводителе, чтобы из-за налогов люди обеднели и перебивались со дня на день, меньше злоумышляя против него. А если он заподозрит кого-нибудь в вольных мыслях и в отрицании его правления, то таких людей он уничтожит под предлогом, будто они предались неприятелю. Ради всего этого тирану необходимо будоражить всех посредством войны.

Когда же гнусности "вождя" восстановят против него его бывших соратников и друзей, он уничтожит недовольных...

...так что в конце концов не останется никого из друзей, ни из врагов, кто бы на что-нибудь годился. Значит, тирану надо зорко следить за тем, кто мужествен, кто великодушен, кто разумен, кто богат. Благополучие тирана основано на том, что он поневоле враждебен всем этим людям и строит против них козни, пока не очистит от них государство... Он связан необходимостью обитать вместе с толпой негодяев, притом тех, кто его ненавидит.

438

Становясь ненавистным своим согражданам, "тиранический человек" требует себе все больше и больше телохранителей. Его свита во всем ему потворствует и им восхищается. На службу тирану ставится и искусство - исполнение трагедий, прославляющих тираническую власть. На содержание прихвостней тирана идут государственные средства, а когда они иссякнут, бремя налогов падает на народ.

И вот визионер, ясновидящий, духовидец, прорицатель, узревший нас, предлагает государственное устройство, при котором правителям вменяется в обязанность распределять новорожденных по кастам, карать смертью любое проявление самостоятельности, превращать живых людей в "нумера", строго следить за разделением функций и абсолютным повиновением. Человек разнообразных дарований, Платон нетерпим к "многоделанию", приравнивая перемену занятий в своем государстве к злодеянию. Принцип разделения труда в государстве Платона больше напоминает муравейник, нежели стратифицированное цивилизованное общество, так же как воспроизводство населения - племенной скотный двор, где "хорошие" граждане рождаются от добротных производителей в благоприятных условиях. "Воспитание" здесь - больше муштра, строй, плац, разве что - под музыку.

Платон считает собственность губительной и по возможности ограждает стражей и правителей от ее тлетворного влияния. Предвосхищая "собственность-кражу", он уже говорит, что "мое" разрушает единство государства.

439

В утопии Платона есть ряд черт, которые на первый взгляд кажутся далеко выходящими за рамки современного ему греческого рабовладельческого общества и даже предвосхищающими некоторые черты учений позднейших утопистов. Это отрицание личной собственности для класса воинов-стражей, организация их снабжения и питания, резкая критика страсти к стяжанию денег, критика торгашества и торгашеских спекуляций, мысль о необходимости нерушимого единства общества, всех его членов, мысль о необходимости воспитания в гражданах нравственных качеств и доблестей, способных привести их к этому единству.

Как своим идеализмом Платон на тысячелетия упредил развитие мировой философии, так своей утопией он предвосхитил все ее варианты до социализма включительно. Браки здесь устраиваются правителями государства, "лучших сочетающих с лучшими". Как только женщины рожают детей, младенцев отбирают у матерей, "лучших" передают кормилицам, а худших уничтожают в специально отведенном месте. Впоследствии матери допускаются к кормлению младенцев, но не знают, чьих детей кормят. Все стражи считаются отцами всех детей, а все женщины - общими женами всех стражей.

В утопии Платона постулат общности жен и детей не курьез, он играет чрезвычайно важную роль. Для Платона осуществление этого постулата означает достижение высшей формы единства в государстве. Общность жен и детей в классе хранителей государства завершает то, что было начато общностью имуществ, и потому есть для государства причина его высочайшего блага.

440

Нападки Платона на собственность, денежную систему, посредническую торговлю, свободную конкуренцию производителей, его отвращение к концентрации имущества и тяга к свальному греху в основных чертах совпадают с антикапиталистическими воззрениями социализма. Р. Пёльман сближает выпады Платона против стяжательства и торговли со взглядами не только Шарля Фурье, но и Карла Маркса.

Изгнание поэтов из платоновского государства тоже глубоко "социалистично" по своему замыслу: раз в государстве царит идея постоянного восхождения, самоусовершенствования, по-нашему, - прогресса, то, допустив в государство Гомерову Музу, мы дадим воцариться удовольствию и страданию вместо закона и логоса. Или идеальное государство и предельное самосовершенствование, или удовольствия и страдания - таков выбор. И Платон выбирает первое. Он категорически против искусства, понимаемого как забава и бесплодное мечтательство. С другой стороны, он горячий защитник "полезного" искусства - "полезного" для государства. Платону принадлежит идея государственного планирования искусства, кстати, горячо одобренная Чернышевским. Единственное оправдание Платона, изгнавшего поэтов. - иронизировал Кроче, - в том, что погром был грандиозный: "La seule vraimenta grandiose negation de l'art".

Как социализм - возврат к первобытности, так платоновская утопия - наглядное свидетельство его реставрационного консерватизма и даже ретризма. Об этом свидетельствует его упоение полуродовой стариной крито-микенской культуры, благоговейные воспоминания о знаменитых предках, сражавшихся при Саламине, Марафоне и Артемиссии (о них он говорит не

441

иначе как о спасителях и учителях свободы), и - главное - "свобода" его государства, построенного на основе ужасающего террора, "свобода", восходящая к персидской тирании и микенскому царству. Как Кокейн - бессознательная апология старины с молочными реками и влетающими в рот жареными рябчиками, так платоновское государство - ретристский возврат к неподвижности, кастовости "неподвластного времени" Египта, увлекавшего Платона именно своей незыблемостью, неизменностью, тысячелетней стабильностью.

Государство Платона - даже не возврат к восточной тирании, а реставрация общинно-родового строя, где все подчинено только общине и роду, безличному обществу, которому все личное приносится в жертву. Здесь все построено на жесточайшем аскетизме, первые сословия лишены не только частной, но даже личной собственности, общество беспощадно карает любую личную инициативу, а обобществление доходит до общности женщин и детей.

Отвечая на вопрос, можно ли преобразовать жизнь одними идеями, Владимир Соловьёв писал:

Гениальнейший ум сам по себе недостаточен для того, чтобы перейти в область сверхчеловеческого, но и для того, чтобы удержаться на высоте уже достигнутой.

Действительная жизненная история Платона, увековеченная в совокупности его творений, более всякого вымысла может быть названа трагедией человечества.

442

ПЛАТОН И РОССИЯ

...идеалист Платон, который был врагом материализма и науки, всю жизнь боролся против древнегреческой демократии и поддерживал режимы олигархии, ныне превращается в союзника реакционеров в их борьбе против общественного прогресса.

Мейер

С момента своего появления на Руси и вплоть до XIX века православие следовало линии Аристотеля, рассматривая платонизм как ересь. В Слове обличительном против еллинского заблуждения Максим Грек вообще призывал не прельщаться эллинским красноречием:

В том и заключается, действительно, совершенство рачителя священной мудрости, чтобы присоединиться самой конечной цели желаний (т. е. Богу), - не знанием пустоголовых и негодных басен, не хитросплетенным академическим высокоумием, но прилежным хранением боговдохновенных заповедей и смиренным, незлобивым мудрствованием души.

Это - при том, что Платон впервые был опубликован в России лишь в конце XVIII века, когда его диалоги были изданы тиражом в... 300 экземпляров. Я писал о многовековом "опоздании" Данте и Шекспира, пришедших в Россию одновременно с Платоном, но последний побил все рекорды. Европейская философия и теология вырастали из Платона, патристика Августина была целиком платоновской - русский читатель смог познакомиться с текстами Платона лишь в 1863 - 1879 годах, когда вышел карповский шеститомник... Да и русское богословие строилось либо как антикатолическое, либо как антипротестантское. Первое ориентировалось на Феофана Прокоповича, второе на Стефана Яворского. Стоит ли удивляться, что и русский марксизм целиком и полностью строился как анти - как оппозиционный всем течениям современной западной мысли.

443

В 1826 году, публикуя Филеба в "Московском Телеграфе", Н. Полевой констатировал, что величайший философ "почти не известен в нашей литературе". Да и в XIX веке знакомство с Платоном происходило через "вторые руки" - Августина, Шеллинга, французских платоников. Подобно тому, как Максим Грек в XVI веке громил греков, Галич в XIX-м громил Платона: "Погрешность его философии, и погрешность едва ли не коренная, состояла в слишком обширном, произвольном протяжении чистых действий разума..."

Лишь славянофилы осознали антиаристотелевский дух православия и объявили (вопреки исторической правде) платонизм основой учения восточной церкви. Первые русские работы о Платоне появились во второй половине XIX века, если не считать упоминаний его имени Григорием Сковородой и тремя - пятью мыслителями круга Чаадаева и Хомякова. В философский оборот Платон был введен лишь Владимиром Соловьёвым и его последователями в конце XIX - начале XX века (С. Н. Трубецкой, С. Н. Булгаков, С. Л. Франк, В. Ф. Эрн, Н.А. Бердяев, П. А. Флоренский и др.).

Что до вклада в мировую платониану наших, то до работ А. Ф. Лосева и С. С. Аверинцева "родоначальник утопического коммунизма" по большей части соседствовал с "крайним реакционером" ("общественно-политические взгляды Платона крайне реакционны"). В одной из книг утверждается, что не теория идей, а

444

Государство и Законы составляют подлинное ядро философии Платона, в другой, - что "пропаганда" Платоном геометрии, не преследуя каких-либо познавательных целей, была полностью направлена на порабощение народа, и поэтому платоновское выражение "Бог всегда геометризует" означает только: "Бог - враг демократического правления!", в третьей, - что высказывание платоновского Сократа "знание не может быть перелито, словно из сосуда, из одной души в другую" можно квалифицировать следующим образом: "В этом положении особенно сказывается реакционность Платона, его враждебность всякому массовому воспитанию, массовому образованию и просвещению", в четвертой, - что взгляд Платона на математику, конечно, есть идеализм... А зачем нам идеалисты?..

Стоит ли удивляться, что "Полное собрание творений Платона", издание которого предприняли другие идеалисты, С. А. Жебелев, Л. П. Карсавин и Э.Л. Радлов, было прервано, едва советская власть набрала силу, и в 1979 году все еще только выражалась надежда, что "широкий круг советских читателей" в недалеком будущем будет располагать переводом на русский язык "Полного собрания сочинений" Платона. Где ж это будущее? И что ж это за диковинная страна, нашедшая армады подвижников вандализма, крушащих всю мировую культуру и философию, но не находившая сил и средств издать полного отца мировой философии?

Слишком много разрушителей, слишком мало созидателей, исключая, конечно, "творцов" "новейших видов вооружений"...

445

А ведь была надежда. Был шанс. Платоновские идеи в учении Владимира Соловьёва выполняли функцию несущей конструкции. Платон ставит себе впервые ту самую задачу "оправдания добра", которая послужила предметом главного труда В. С. Соловьёва, - писал С. Н. Трубецкой. Мировоззрение Соловьёва строилось на чисто платоновской идее внутренней духовности всего существующего. "Во взгляде на вселенную Соловьёв был настоящим Платоником и, казалось, совершенно не мог смотреть на нее иначе".

Не только идеализм Соловьёва, но и его гносеология во многом строится на платоновском интуитивизме - - проекции вечных идей на действительность, когда акт познания рассматривается как реальный выход из себя, ищущий корней познания в глубинах бытия и неотрывности индивидуальной и мировой душ.

Так ставится проблема теории познания у Вл. Соловьёва, у кн. С. Н. Трубецкого, у наших славянофилов (Хомякова, Киреевского, Самарина), в чем они продолжают лучшие положительные традиции древней философии - платонизма и неоплатонизма, учения некоторых отцов церкви и средневековых мистиков, а из новых западных философов... Шеллинга, Шопенгауэра, Гартмана, преодолевающих или ограничивающих разъедающий идеалистический рационализм.

С. Л. Франк считал человеческую субъективность, душевную жизнь целостной реальностью, включающей в себя микрокосм внешнего мира, по отношению к которому необходимо стоять в позиции "живого знания", которое является высшим единством объективности и субъективности, бытия и знания и которое обеспечивает единство сверхмирового начала бытия и личностного понимания, единство абсолютного света и разума. Познание, по Франку, есть актуализация потенциального единства душевной жизни, ее вневременности и неограниченности, ее превращение из интуиции творца в актуальную сверхсовременность и бесконечность.

446

В своем Введении в философию С.Л. Франк, признавая свою близость к философским идеям Платона, писал, что суть платонизма - в открытии идеального бытия.

Платон в течение веков и доселе был и есть основа всей творческой философской мысли. Основная мысль Платона неопровержима: так как наши общие понятия, поскольку они истинны, имеют объективное содержание, то, следовательно, кроме единичных вещей есть и бытие общее (идеальное или бытие идей).

Согласно С. Н. Трубецкому, высшим достижением идеализма Платона явилось определение сущего как мыслимого, сущего как идеи, которая является предметом философского созерцания и которая как отвлеченная умопостигаемая сущность противостоит миру призрачных вещей. Человеческое сознание, постигая сущее, должно стать всеобъемлющим не только по форме, но и "по содержанию, - сознание должно обнять в себя всё, стать сознанием всего и всех, сделаться поистине вселенским и соборным сознанием".

С. Н. Булгаков был убежден, что "в основе подлинного философствования лежит особого рода откровение, "умное видение" идей, как это навсегда возвещено в философии Платоном". Христианизируя Платона, Булгаков утверждал, что у него философствование неотрывно от богословия, рационализм от мифологии и догматизм от критицизма.

447

Истолкование учения Платона об идеях в смысле мифотворчества проливает свет на самую центральную и темную проблему платонизма... следует ли идеи Платона понимать в трансцендентно-критическом смысле, как формальные условия познания и его предельные грани (кантовские идеи), или же в трансцендентно-метафизическом смысле? Что такое платоновский "анамнезис"? Разумеется ли здесь формально-логическое a priori проявляющееся в каждом отдельном акте познания, или же это есть действительное припоминание о мифотворческом ведении, причем вопрос, когда произошла встреча с трансцендентным: в этой ли жизни или за ее пределами.

В Sub Specie aeternitatis H.А. Бердяев писал, что Платон весь принадлежит грядущему, ибо проникся органическим пониманием исторического процесса и постиг неотрывность жизни от природы человека.

Философский идеализм, примыкающий к традициям бессмертного Платона, должен признать мир идеальных ценностей, вневременных и внепространственных, которые могут и отсутствовать в эмпирической действительности, которые никогда не находят в ней своего законченного выражения, но которые реализуются в прогрессе, этом единственном эмпирически уловимом признаке метафизического единства сущего и должного, и являются духовным маяком человеческой жизни.

448

Свою собственную философию Бердяев определил как философию субъекта, философию духа, свободы, философию экзистенциальную и эсхатологическую: "Философия эсхатологическая вытекает из философской проблемы, поставленной еще Платоном".

Все существующие гносеологии, считал Бердяев, основываются на одной из двух взаимоисключающих позиций: либо бытие познается из объекта, из мира, или оно познается из субъекта, из "я" человека.

По-насгоящему, философия "я", в отличие от философии мира, начинается с переворота, совершенного Кантом, хотя он имел предшественников, например, Бл. Августина и Декарта, а в очень существенном Сократа и Платона. Основоположное философское открытие сделано Платоном и Кантом, которых нужно признать величайшими и наиболее оригинальными философами в истории человеческой мысли.

Подобным образом понимал платонизм и П. А. Флоренский, выводящий из него всю европейскую и новейшую русскую философию.

В платонизме. - перед нами один из самых могучих, - скажу более, - самый могучий из ферментов культурной жизни... определить платонизм даже формально, - что он - учение Платона: нет, платонизм шире учения Платона, и глубже его, хотя в Платоне нашел себе лучшего из выразителей.

449

Столп и утверждение истины - последнее в русской философии творческое наследие философии Платона, предшествующее ее погружению во тьму...

ТРАГЕДИЯ ПЛАТОНА

Для Платона философия была прежде всего жизненною задачею. А жизнь для него была не мерная смена дней и годов умственного труда, как, например, для Канта, а глубокая и сложная, все его существо обнимающая драма.

Вл. Соловьёв

Гениальность всегда трагична, причем масштабы трагедии соразмерны мощи духа человеческого. Поэтому трагедия Платона беспримерна. Трагична его жизнь, его философия, его утопия, его посмертная судьба... Трагично сосуществование в одном человеке эскаписта и деятеля, созерцателя и активиста, мудреца и политика, плюралиста и доктринера, мистика и рационалиста, оптимиста и эсхатолога.

450

Владимир Соловьёв считал Платона органически не способным методически выполнять одну заранее установленную философскую программу - и это тоже трагедия для человека, тяготеющего к определенности, ясности и чистоте мысли. В философии вообще нельзя ручаться безусловно за правоту своей идеи. А как быть реформатору-охранителю, вольнодумцу-ретристу, плюралисту-экстремисту, ученику Сократа, принявшему сторону его палачей?..

Драма Платона и началась со смерти Сократа, и последующий ход этой драмы - ключ к его творчеству и порядку его сочинений. Смерть Сократа- начало трагедии Платона, одно время помышлявшего о самоубийстве в страхе жить в мире, где правда должна умереть.

Трагизм - - в том, что лучшая общественная среда во всем тогдашнем человечестве - Афины - не могла перенести простого, голого принципа правды; что общественная жизнь оказалась несовместимою с личною совестью; что раскрылась бездна чистого, беспримерного зла и поглотила праведника; что для правды смерть оказалась единственным уделом, а жизнь и действительность отошли к злу и лжи.

Над гробом Сократа Платон произнес гамлетовские слова: быть или не быть - быть или не быть правде на земле. Как и Гамлет, Платон оказался неудачником, хотя и создал новый умственный мир, - неудачником во всех своих жизненных деяниях, начиная от потери Сократа и кончая провалом утопии. В известной мере платоновский идеализм - результат смерти Сократа.

451

Смерть Сократа, когда ею переболел Платон, породила новый взгляд на мир - платоновский идеализм. Первое основание, "большая посылка" этого взгляда содержалась в учении Сократа; меньшая посылка была дана его смертью; гений Платона вывел заключение, которое осталось скрытым для других учеников Сократа.

Суть его - в том, что раз правды нет в этом мире, есть мир, где она живет. Раз сей мир весь во зле лежит, должен быть мир горней чистоты и красоты, о котором постоянно намекала вся предшествующая культура. Убеждение в существовании другого мира должно было принудить Платона бежать из юдоли несправедливости - не с этим ли связана его долгая эмиграция?

До Сократа Платон писал эротическую лирику, которую затем сжег. Впрочем, философия его несет на себе явный отпечаток красот любви. Но и творца великой философии тоже ждала трагедия - трагедия несостоятельности.

Какая же причина этой несостоятельности? Самая общая: и он, поднявшись в теории над большинством смертных, оказался в жизни обыкновенным человеком. Столкновение высоких требований с реальною немощью более драматично у Платона именно потому, что он яснее других сознавал эти требования и легче других мог бы одолеть эту немощь своим речением.

Трагизм Платона - в необходимости вынесения "подлинного" мира за пределы мира земного, столь ему близкого. Одно дело, когда в схиму уходят люди "не от мира сего", и совсем другое - когда Платоны, Августины, Толстые... Обратите внимание: все они начинают с абсолютной свободы и кончают абсолютной регламентацией - чем не трагедия?

452

Драматичны не только все внутренние и внешние искания философа. Драматично и самое его мышление. Драматична и сама форма выражения его философии, а именно диалог, представляющий собой часто не просто разговор, но целую драму идей, вступивших во взаимную борьбу.

Драматизм и даже катастрофизм Платона, как и любого гения, выражается в жестчайшей оппозиции своему времени, доходящей до полного его отрицания - до возврата к тирании включительно! Ни у одного из древних мыслителей мы не найдем столь жесткой критики современной эпохи - в том числе критики тех форм государственного правления, которые затем им же будут приняты за образец. Пожалуй, именно Платон выяснил, что одна несовершенная форма правления переходит в другую несовершенную и что возможный выбор заключен в предпочтении одного несовершенства другому.

Катастрофизм Платона был следствием его оптимизма, который всем жизнелюбам представляется качеством созидательным. Не вступая в бессмысленную дискуссию о созидательности людей разных мироощущений, выскажу осторожное предположение, что наиболее опасен оптимизм для человека гениального: я не знаю, что такого рода вера созидает, но самого гения она разрушает...

Безысходность платонизма заключается не в чувстве гибели греческого мира и не в непригодности "объективного идеализма" для спасения рабовладельческого полиса, как считал А. Ф. Лосев, - трагедия платонизма заключалась в несовместимости гениального и общественного, в невосприимчивости общества к гениальным идеям, что, видимо, осознавал и сам Платон. Во всяком случае Вл. С. Соловьёв понимал это именно так: "Недолжный, ненормальный характер действительности заключается, с точки зрения Платона, в ее неразумности, случайности, неистинности".

453

Безысходность платонизма - в трагическом финале его творчества, я имею в виду его утопию. Платон не смог овладеть Любовью для перерождения своей и чужой природы - поэтому он и взял более поверхностную и доступную задачу - преобразования общественных отношений, став первым "покорителем и преобразователем природы". Отступивши перед высшей жизненной задачей, отказавшись от Сократа, забыв об идеях, он не одолел и низшей: никакого преобразования у него не вышло.

Государство и Законы - прорвавшееся подсознание обыденного человека в сознании гениального, месть за жизненный крах. Разочаровавшись в Сиракузах, Платон обратил свои мысли к Криту и в ожидании удобного тирана написал двенадцать книг Законов, в которых Сократа нет и в помине - зато беспощаден к тому, кто критикует законодателя (то есть к Сократу). Тем самым Платон стал на позицию Анита и Мелета, добивавшихся смерти Сократа теми же доводами и за то же "прегрешение". Такова главная трагедия Платона, такова высота его внутреннего падения...

ВРЕМЯ

Время - бог проворный.

Софокл

Ах, досады я не скрою,

Что так много дней, Платон,

С головою погружен,

Просидел я над тобою

Опиц

454

Обостренное историческое чутье не предостерегло Шпенглера от опасного обвинения древности в отсутствии чувства времени: "Дикарь не знает или почти не знает времени, ибо не испытывает в нем необходимости. Он обладает временем, но ничего не знает о нем".

Антика, хотя и имела свою хронологию, однако ее душа в сущности неисторична.

В памяти античного человека нет упорядоченной перспективы прошлого и будущего. Он освящает настоящее, символом которого становится дорическая колонна, в сущности отрицающая время. Для Геродота, Софокла или Фемистокла прошлое тотчас превращается во вневременное. Для грека мир не становится - он есть. Грек никогда не становился - он всегда был.

Время было им чуждо, считал автор Заката Европы, ибо напоминало о тленности бытия - так в наше время оно чуждо детям. И, как у детей, у них была слабая память: Фукидид знал только недавнее прошлое, Сократ не знал и того, до нас не дошли ни имена царей дорийского времени, ни даты жизни античных гениев. Зачастую даже факт их существования спорен: во времена Аристотеля уже никто не знал, существовал ли вообще Левкипп, а разделяет их только столетие. А у античных поэтов мы не найдем признаков будущего - они жили не ради цели, а ради жизни, сиюминутности, мгновения...

Хотя Аристокл и ввел в Афинах вавилонскую клепсидру, писал Шпенглер, чувство времени было ему чуждо. У него не было сознания развития собственного учения, хотя оно менялось на протяжении его жизни.

455

Если судить по Диогену Лаэрцию, то эллинская культура есть коллекционирование, а Платон - музей традиций.

Все это выглядит убедительно, но не соответствует действительности: строители пирамид не могли не думать о времени, тем более - о вечности, что же до греков, то трудно придумать концепцию времени, включая наисовременнейшую, которая бы не имела отголосков в "золотом веке". Нидэм прав: статичность древнего времени сильно преувеличена.

И Платон, и Аристотель обладали обостренным чувством времени, ибо жили в быстроменяющемся подвижном мире. Запад - потому и Запад, что унаследовал у них эту быстротекучесть - в противоположность неизменному безвременью Востока...

Платон очень даже историчен и историографичен: в Тимее мироздание созидается и постепенно оформляется, а в Политике ни мало ни много дается определение историзма. В VIII и IX книгах Государства Платон выступает как философ истории, пытаясь проиллюстрировать учение о полисе и власти, представленное в диалоге Политик. Согласно Платону, реальная человеческая история является синтезом свободы и необходимости - свободных действий людей и необходимых и скрытых законов природы.

Если хотите, античность освободила время от антропоморфизма и дематериализовала его. Время перестало быть вещью и стало математической абстракцией, системой отсчета, темпом. Было, есть и будет - виды времени, подражающего вечности, и бегущие по кругу согласно законам числа, - читаем в Тимее.

456

И того глубже: движения и время оторванные друг от друга идеи.

Когда в полной движения и жизни вселенной родивший ее отец признал образ бессмертных богов, он возрадовался и, в добром своем расположении, придумал сделать ее еще более похожей на образец. Так как самый образец есть существо вечное, то и эту вселенную вознамерился он сделать по возможности такою же. Но природа-то этого существа действительно вечная; а это свойство сообщить вполне существу рожденному было невозможно; так он замыслил сотворить некоторый подвижный образ вечности, и вот, устрояя заодно небо, создает шествующий согласно числовому порядку вечный образ, которому дали название времени.

Время как подвижный образ вечности и время как число - вот торжество идеализма! Платоновское время - не отрицание вечности и не субстанция, а одно из определений мира.

Но и этого мало. Преодолев наивность древнего мифа, Аристокл - вполне сознательно - не выбросил фаталистскую первостихию бытия, судьбу, рок, предопределение. Сошлюсь на закон Адрастеи в Федре и на рассуждение в Государстве о Необходимости, на коленях которой движется весь мир, и о трех ее дочерях, названных именами Мойр - Лахесис, Клото и Атропос - и хранящих в себе все прошедшее, все настоящее и все будущее решительно всего существующего.

Такая вот неисторичность, такая "слабая память"...

АРИСТОТЕЛЬ

Философия - это искусство находить истину.

Аристотель

Изумление есть начало философии.

Аристотель

Можно ли в одиночку писать историю мысли, или духа человеческого, или влияний, или надежд, или разочарований? Можно ли ограничить гениальность рамками мнений, однозначных утверждений, классификаций, номинаций? Мыслимо ли вжиться в мизантропию Тимона Афинского, в цинизм Диогена Синопского, в скептицизм Пиррона Элидского, погрузиться в духовность Плотина, Дионисия Ареопагита, Максима Исповедника, подняться до трагической монументальности Августина, Паскаля, Киркегора, впасть в болезненный оптимизм Ницше?

Определить гения, "вставить" его в рамки - значит умалить и мыслителя и человека. Надо прожить жизнью каждого, но и тогда это будет только твоя мелкая и малая жизнь. Ибо жизнь гения - таинство, творимое в незримости подсознания, в темных пещерах прамышления, в "черных дырах" духа человеческого, в глубинах Аида и высях Эмпирея. Гениальное - экстракт человеческого, эликсир неразбавленный, жгучий, употреблять его неразбавленным опасно... Впрочем, и спрос невелик...

459

- Писать историю - всегда было и будет писать самих себя. И история повторяется, и пресловутый объективизм - марксистская фикция... Примитивные люди пишут примитивные истории, гениальные придают величие и значительность обыденному, правдисты лгут... Дай Кошону Гёте - что получишь? - Крупную свинью... А Бернарды Шоу и из кошонов делают Святую Иоанну...

Я не случайно заговорил о свинье, ибо время такое - тотального оскотинивания, наш 1984-й... Диалектика: наш-не-наш, черное-белое, лай-скулеж. Только ложь одна - "с человеческим лицом"... Даже инквизиция, кошонами искореняющая ереси, имела в своем пассиве Бранта и Рабле, Гуттена и Эразма, даже католичество "упустило" Лютера и Кальвина, даже Просвещение не совладало с Гонгорой, Донном и Боссюэ. А вот у нас - муха не проскочит: монолитность, "несокрушимое единство партии и народа", кладбище, погост, растянувшийся от океана до океана...

Собственно, и вся моя история разрушенной культуры - не более чем болезненная реакция на тотальное скотство, в которое всех нас погрузила "самая передовая идеология". Но откуда она, "самая передовая", - не из той ли самой культуры, не раковая ли ее опухоль, выросшая на культуре и в конце концов доконавшая ее?.. О, если б "отцы философии" знали, куда ведут их Государства, Законы, Логики и Капиталы...

460

Гениальность безответственна... Безответственный Платон, безответственный Аристотель, безответственный Маркс, безответственный Толстой, безответственный Эйнштейн. Е = mс2 - разве не преступная безответственность?.. Прометеи, осчастливившие горилл... Естественно, это во мне вопит боль, но кому, как не им, высоколобым, высокомудрым, high-brow, не знать, на что способна голая обезьяна? Братство - и 70 миллионов во рвах, равенство - и наиизощреннейшая иерархия, свобода - и пять рядов колючей проволоки вокруг "одной шестой суши", Е = mс2 - и Хиросима, Нагасаки, Челябинск, Чернобыль. А вот "обскурант" Августин не был столь безответствен. И Роджер Бэкон, и Паскаль, и Киркегор...

А ведь человеку, в сущности, так мало надо, если вспомнить того же Сократа, или Диогена, или Эпикура, или нашего Сковороду. Даже в моей нищей от богатства стране это есть в избытке, если не безумствовать всеми этими ВПК, МО, КГБ и ВКП(б). Кроме насущного хлеба человеку нужны не химерическое равенство, кровожадный патриотизм и свобода самоедства, а право быть собой и жить в мире. Ведь равенства не существует, патриотизм - отнюдь не генеральские погоны, свобода - максимум обязательств, а быть собой и жить в мире - что проще? Но в безумной страсти тотального оболванивания мы вплотную приблизились к очередной стадии эволюции (точнее, инволюции), когда человек вновь превращается в обезьяну с "великой идеей" и красным стягом в отвыкших от труда лапах.

"Поборники знания" и "инсургенты разума", любящие поразглагольствовать о "светлом грядущем", плохо знают собственное прошлое, да и историю в целом. Ту историю, которая всегда одинакова: стоит выстроить "величественное здание", как - куда глядели? - фундамент уже прогнил. Сколь не насильничать и не врать, природу не обманешь и от расплаты не уй-

461

дешь. За все надо платить, расплачиваться, и чем грандиозней свинство, тем плачевней итог. Культуры мельчают, величия рассыпаются, тирании рушатся, и всем воздается по заслугам. Время лгать сменяется временем говорить правду, которую не скроешь. Нашу - тем более: слишком много свидетелей. Я бы сказал: свидетели все! Только почему - молчат? 1984? Но ведь впереди - 1985, 1986, 1999-й...

Сказать всё самому - тоже безумие. Но я на это и не претендую. История духа человеческого - это моя история. И все панегирики и филиппики мои. Одни любят системы, униформы, строи, плацы, Аристотелей, Гегелей и Марксов, а также - человечество, другие - - человечество ненавидят, зато любят Питера и Джона, лужайку у отчего дома, запах близлежащих полей, смоковницу во дворе, свою собаку... Кого предпочесть?..

Логика, последовательность, гуманизм, патриотизм, всемирность, соборность - все это, конечно, прекрасно, только почему как "светлые идеалы", так жди крови?.. Все это далеко от философии, от Платонов-Аристотелей, но почему - где "великие идеалы", там немедленно вырастают фаланстеры, где Марксы, там Ленины-Сталины, где нацизмы-коммунизмы, там Аушвицы и ГУЛАГи, и даже гуманизмы большей частью рождают не Ганди и Швейцеров, а "любой ценой" и "до победного конца"...

Причем тут Аристотель? Абсолютно не при чем... "У древних упоминается, что Стагирит, школьник-шалопай и лысый мудрец язычников, умирая в изгнании, отпустил на волю и одарил своих рабов, воздал почести предкам и завещал, чтобы его схоронили подле останков его покойной жены. Друзей же он просил позаботиться о своей давней любовнице и позволить ей жить на его вилле".

462

Еще он воспринимал мир как лад, порядок, красоту. И природа произведение искусства, и человек... Ну а мысль - вершина вершин. Именно у Аристотеля много сказано о неповторимости индивидуальной души и о душе - творческом элементе и художественном принципе оформления тела. Именно Аристотель больше других размышлял о путях разума к истине и пришел к выводу о необходимости систематизировать знание. Философу надо знать историю проблемы, ибо "не однажды и не дважды, но бесконечно возвращаются к нам одни и те же мнения". Далее ему не следует быть горячным и опрометчивым, исследовать предмет вдумчиво и с разных сторон, ибо философ - тоже человек, и при построении системы доказательств истина отнюдь не сразу приобретает безошибочный вид. Еще он говорил о тождестве разума, блаженства и наслаждения и о созерцании истины как самой приятной деятельности, сообразной с добродетелью. Еще...

Да и вообще какие претензии могут быть к Отцу всех наук, творцу логики, величайшему систематику всех времен и народов, философу философов, чье влияние сохраняется и сегодня?.. Абсолютно никаких... Ну, разве что одна малюсенькая ремарка, случайно брошенная одним из изгоев-аутсайдеров XX века, автором Человека без свойств: почему спустя тысячелетия после столь великолепного всплеска человеческого духа, после десятков Систем, Логик и Гуманизмов дух человеческий столь бездуховен?.. Что же они там такого понаписали, что спустя века и тысячелетия люди все еще душат, губят, жгут?..

463

В Исследовании Истории Тойнби много и плодотворно говорит о брейкдаунах, достойных и недостойных ответах на вызовы истории, о поворотных моментах и т.д., и т.п. Так вот, если дух первичен, а материя вторична, то Аристотель - первый брейкдаун, ответ и поворотный пункт. Начиная с него, культура окончательно повернула на тот путь цивилизации, по которому мы идем и сегодня: и Фома Аквинский - наследник, и Дидро - наследник, и Маркс - наследник. Мир, в котором мы сегодня живем, - аристотелевский мир. И все его блаженства и наслаждения - от душевной красоты до ватерклозета - крестным своим отцом и прародителем имеют Аристотеля. Никакой иронии: Шартрские соборы и "бэби", сброшенная на Хиросиму, - оттуда, от того первого брейкдауна, ответа на исторический вызов и поворотного момента...

Никакой иронии, никаких претензий, никаких панегириков - только констатация факта. Моя...

ЖИЗНЬ АРИСТОТЕЛЯ

В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй,

Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт.

Архилох

Хотя Фалеса от Аристотеля отделяет около двух веков, они вмещают не только всю греческую мудрость, но и 90% всех событий, связанных с возвышением и упадком Афин: строительство Акрополя, рождение и смерть Перикла, малые и большие войны, эпидемии, "золотой век", состязание Софокла и Еврипида, усиление македонского царства, походы Александра, отчаянные попытки вернуть "великое прошлое", постыдная легкость отречения от "героической эпохи", равнодушие, апатия, обреченность...

464

Тот, кто в молодости с упоением повторял за Софоклом: дивен и мощен человек, он попирает море, обрабатывает землю, укрощает зверей и птиц; он научился говорить, мыслить и жить укладом города, он ухитряется избегать болезней; один Аид еще для него неизбежен, самые смелые надежды опережают его искусства и его изобретательная мудрость, - кто привык действовать в убеждении, что человек - мера всех вещей, тот в преклонных годах мог видеть человека в образе ощипанного петуха (так, по преданию, спорили о понятии человека философы: по определению Платона, получалось, что человек - это двуногое без перьев, Диоген, ощипав петуха, продемонстрировал это определение наглядно).

Сын Никомаха и Фестиды, Аристотель родился между июлем и октябрем первого года 99 олимпиады (384 год до Р. X.). Его отец был лейб-медиком македонского царя Аминты, при дворе которого он жил вместе с семьей, женой и тремя детьми, сыновьями Аристотелем и Аримнестом и дочерью Аримнестой.

Его родители поселились в Македонии на полуострове Халкидика. Отец происходил из уважаемого рода потомственных эскулапов и сам был не только врачом царя, с которым поддерживал дружеские отношения, но и теоретиком врачебного искусства. Ему приписывали сочинения по медицине и натурфилософии. Аристотель родился в Стагире, но до двенадцатилетнего возраста жил в Пелле, столице Македонии. После смерти отца семья возвратилась в Стагир, где его воспитателем был Проксен из Атарнея.

465

На всю жизнь Аристотель сохранил две свои привязанности - к месту рождения и отцовской науке. Хотя он не стал врачом, он прекрасно разбирался в медицине, и его философские трактаты изобилуют примерами из медицинской практики. О его юности сохранились только басни и анекдоты, достоверность которых ставилась под сомнение самими распространителями.

В юности Аристотель промотал отцовское наследство и волей-неволей сделался воином. Но ему пришлось бесславно распрощаться с этой жизнью и стать торговцем лекарственными снадобьями. Незаметно пробравшись в Перипат и слушая там философские беседы, он благодаря исключительной даровитости усвоил начала знаний, которыми обладал впоследствии.

В возрасте 18 лет Аристотель появился в Афинах и вскоре вступил в круг учеников Платона, оставаясь в Академии до смерти великого схоларха. По некоторым сведениям, еще до поступления в Академию он занимался риторикой и был учеником знаменитого ритора Исократа, а в Академию попал только тридцатилетним, разочаровавшись в риторике. Судя по его стилю, исократовские влияния оказались мизерными: тексты Аристотеля напрочь лишены блеска и изящества речи. Тем не менее он всю жизнь читал лекции по риторике - сначала в Академии у Платона, затем в своем Ликее.

466

Сведения о разрыве, произошедшем между учеником и учителем задолго до смерти второго, недостоверны. Аристотель всегда отличался независимостью, честолюбием и мог раздражать Платона своими манерами, строптивым характером, но никак не спорами: царившая в Академии атмосфера требовала не согласия, а состязания, изобретательности, интеллектуальной глубины.

Считают, что поводом к вражде Платона и Аристотеля послужило следующее: Платон не одобрял свойственной Аристотелю манеры себя держать и одеваться. Ведь Аристотель слишком придавал значение одежде и обуви, стриг, в отличие от Платона, волосы и любил покрасоваться своими многочисленными кольцами. В лице его было что-то надменное, а многословие, в свою очередь, изобличало суетность нрава. Не приходится говорить, что эти качества не свойственны истинному философу. Поэтому Платон не допускал к себе Аристотеля, предпочитая ему Ксенократа, Спевсиппа, Амикла и других, кого он отличал всяческим образом, в частности разрешением принимать участие в своих философских беседах.

Впрочем, есть и другие свидетельства:

Так как Ксенократ был медлителен от природы, то Платон, сравнивая его с Аристотелем, говорил: "Одному нужны шпоры, другому узда!" и "Какого осла мне приходится вскармливать и против какого коня!"

467

Платон не только допускал, но и поощрял инакомыслие среди своих учеников, а Аристотеля ценил за способности, многознание и критичность ума, хотя Аристотель во многом с ним расходился, причем расхождения имели не только философский характер. Царящие в Афинах антимакедонские настроения делали промакедонски настроенного Аристотеля персоной нон грата. В конце лета 348 года Аристотель покинул Академию и переехал в Атарней к Гермию, товарищу по учебе в Академии и государю города.

Он уехал к евнуху Гермию, тиранну Атарнея, говорят даже, что тот был его любовником, а другие говорят, будто Гермий породнился с ним, выдав за него дочь или племянницу. Аристипп в I книге "О роскоши древних" пишет, будто Стагирит влюбился в наложницу Гермия, женился на ней с его согласия и от радости стал приносить смертной женщине жертвы.

Действительно Аристотель в первом браке был женат на близкой родственнице Гермия Пифиаде, от которой у него была дочь - тоже Пифиада. Вторую жену звали Герпиллида, и у них был сын, названный в честь деда Никомахом.

Судя по всему, служанка Пифиады, родившая Аристотелю Никомаха, не была его законной женой - просто она заботилась о философе после смерти Пифиады, и в благодарность за это в своем завещании Аристотель приказал своему племяннику Никанору взять все заботы о молодой женщине.

468

Причина, по которой Аристотель направил свои стопы после Академии в Малую Азию, ясна: после смерти Платона у него не осталось никаких привязанностей в Афинах, Академия отошла Спевсиппу, а путь в Стагир был отрезан. Разрушение войсками Филиппа родного города Стагирита лишило его родительского дома и возможности возвращения. Гермий же действительно испытывал к Аристотелю дружескую привязанность и, видимо, предложил восходящей звезде философии организовать у себя нечто подобное филиалу Академии. В Ассос, что на побережье Троады, Аристотель приехал не один, а с Ксенократом и еще двумя учениками Платона, Эрастом и Кориском. Дочернее отделение Академии в Ассосе стало основой будущей аристотелевской школы. Ревностным аристотеликом стал сын Кориска Нелей, а ближайший и знаменитейший из учеников Стагирита Феофраст происходил из соседнего Эреса на Лесбосе.

После трехлетнего пребывания в Ассосе Аристотель перебирается на Лесбос, где учительствует до 342 или 343 года до Р. X. Согласно одной версии, ему пришлось бежать в Мишлену после свержения Гермия. Согласно другой, - он узнал о страшной судьбе, постигшей Гермия, уже после вступления в должность воспитателя наследника македонского престола. Гермий был обманным путем вывезен из Атарнея полководцем персидского царя Ментором, доставлен в Сузы и распят на кресте якобы за тайный сговор с македонским царем Филиппом.

Так или иначе, к этому времени Аристотель уже принял приглашение последнего и оставался при македонском дворе вплоть до азиатского похода его не менее знаменитого воспитанника Александра Македонского, сына Филиппа.

Дело обычно изображается так, будто Филипп в поисках воспитателя для Александра обратился ко всем знаменитым философам своего времени.

469

Но Аристотель, занимавшийся философией с друзьями в Ассосе и в Митилене, в то время еще не был духовным главой Греции, да и Александр еще не был исторической фигурой.

Тот факт, что отец Аристотеля некогда был придворным медиком македонских царей, не мог играть роли, так как это было дело сорокалетней давности.

Совершенно исключено, чтобы Аристотель ничего не знал о взаимоотношениях Гермия с Филиппом. Поэтому Аристотель появляется в Пелле, во всяком случае, в качестве проводника политических идей Гермия. Политические сочинения Аристотеля ясно обнаруживают, что от этического радикализма и платоновских размышлений об идеальном государстве Аристотель переходит к проблемам реальной политики. Но яснее, чем сочинения, об этом свидетельствует самый факт его согласия стать воспитателем Александра. Этот перелом в отношении Аристотеля к политике произошел под влиянием Гермия, к которому Аристотель попал, все еще находясь во власти платоновского идеального образа маленького города-государства.

Смерть Гермия укрепила антиперсидские настроения Аристотеля и его уверенность в необходимости общегреческой коалиции. В этом духе был воспитан и Александр.

Для Аристотеля было несомненным, что Эллада могла бы владеть миром, будь она объединена. Он не сомневался в культурном превосходстве Греции над всеми окружающими ее народами. С другой стороны, будучи воспитан при македонском дворе, Аристотель не чувствовал противоречий, встававших перед традиционно связанной

470

рамками города-государства политической жизнью греков, которые неизбежно возникали в связи с любым общегреческим объединением. Он был лишен пафоса свободы, свойственного афинским демократам; в объединении Греции под македонским владычеством для него не было ничего ужасного. Противоречие же между патриархальной царской властью и демократической свободой городов для него могла снять только выдающаяся личность царя, в которой воплотился бы идеал Греции.

Такого царя Аристотель и искал в Александре.

Уже в середине IV века до Р. X. в Греции существовали две партии - про- и антимакедонская, ведущие яростную борьбу друг с другом. При всем патриотизме и стремлении к объединению Греции не следует забывать ни места рождения Аристотеля, ни его пребывания при македонском дворе, ни его детских и юношеских воспоминаний. К тому же в 338 году Филипп одержал победу над Афинами, включил их в общегреческий союз и объявил общей задачей греков и македонцев покорение Персии. Как человек многознающий и проницательный, Аристотель, конечно же, лучше других видел все непотребства, интриги и тайные побуждения македонских царей, но считал свое присутствие при дворе полезным прежде всего для самой Греции, хотя и понимал всю двусмысленность своего положения в глазах Афин, которые видели в нем то чуть ли не спасителя нации (благодаря заступничеству Аристотеля Филипп, разрушивший многие города Эллады, пощадил Афины, за что Народное собрание постановило воздвигнуть памятник в честь Аристотеля), то врага, предавшего родину и служившего ее врагам.

471

...заслугу Аристотеля следует видеть в том, что хотя реально Александр всегда проводил политику македонского царя и полководца, все же свою историческую миссию он ощущал связанной с судьбой греков, т. е. вообще с эллинством. И этим он решительно отличался от Филиппа. Тот, хотя и признавал необходимость греческого образования, греческой техники, военной науки, дипломатии и риторики, все же в душе оставался по преимуществу завоевателем. Александр же в своем художественном и этическом образовании, в своем стремлении к добродетели был греком, хотя это и совмещалось в нем с полуварварством...

Все интересующиеся проблемой царей и поэтов, властелинов мира и мудрецов неизменно обращают свои взоры к, пожалуй, самой знаменитой в истории паре - Аристотелю и Александру. Согласно сложившейся литературной традиции, все добродетели гениального полководца приписываются влиянию на него гениального философа, педагога и воспитателя. При этом как-то отступают в тень чудовищные преступления, вспыльчивость и жестокость Искандера, а также то, что Аристотель был отнюдь не единственным наставником покорителя мира. Квинтилиан сообщает, что главным учителем Александра был Леонид, а Климент Александрийский вообще не упоминает Аристотеля среди наставников будущего македонского царя, объясняя его недостатки плохим воспитанием у Леонида.

472

Александр был не только гениальным полководцем, но и одаренным человеком, высоко ценившим мудрость и красоту, что не мешало ему быть беспощадным к врагам и коварным и несправедливым к друзьям. Он действительно обладал многими добродетелями воина, был склонен к изучению наук и чтению книг, везде возил с собой Илиаду и Одиссею, что не воспрепятствовало ему сравнять с землей Фивы. Да и в Илиаде он усматривал не столько великое произведение легендарного поэта, сколько хорошее средство для достижения воинской доблести. Он не жалел золотых талантов для Пиррона и Ксенократа (который, кстати, их не принял), забрасывал цветами памятники философам и временами впадал в блаженное состояние самокопания и рефлексии, которое, впрочем, никогда не бывало длительным, как и должно быть для великого воина.

Когда Аристотель написал для него книгу о том, как надо царствовать и как необходимо для царя быть добрым, Александр отреагировал немедленно: "Сегодня я не царствовал - ведь я никому не делал добра". Узнав, что Аристотель опубликовал многое из того, чему учил молодого царя, Искандер не поленился, находясь в азиатском походе, отчитать наставника:

Александр Аристотелю желает благополучия! Ты поступил неправильно, обнародовав учения, предназначенные только для устного преподавания. Чем же будем мы отличаться от остальных людей, если те самые учения, на которых мы были воспитаны, сделаются общим достоянием? Я хотел бы превосходить других не столько могуществом, сколько знаниями о высших предметах. Будь здоров.

473

Об отношениях Александра и Аристотеля можно было бы написать весьма поучительную книгу, но при всех перипетиях этих отношении, кончившихся, по-видимому, участием Стагирита в отравлении Искандера, на них лежал вечный отпечаток "дружбы" кроликов и удавов: я буду действовать, а вы будете подыскивать основания для моих действий. Когда Александр просит Стагирита обосновать провозглашение его богом (конечно же, ради спокойствия и порядка в империи, и в интересах реальной политики, и во имя установления естественной греческой границы на китайском побережье, и т.д., и т.п.), то эта историческая шутка воспринимается как самая достоверная правда, как вечное обязательство, постоянно требующее от мудрости сознания политической важности, целесообразности и патриотического смысла этого божеского дела...

Аристотель прожил при дворе Филиппа около восьми лет, а обучение Александра длилось и того меньше - около пяти лет. Принц преуспел не только в науках и философии, но и в военных и политических делах, и у него оставалось все меньше времени на учебу. Уже в возрасте 17 лет он замещал отца на престоле во время его походов. Летом 336 года Филипп был убит своим телохранителем, и Александр в одночасье оказался главой государства.

Однако на этом его отношения с учителем не прекратились. Александр действительно многому научился у Аристотеля, но, как человек, возомнивший себя богом, не чувствовал каких-либо обязательств перед учителем и тем более не испытывал по отношению к нему особого пиетета. Как философа, Аристотеля не могли вдохновлять планы ученика "покорить мир", хотя он был не прочь воспользоваться завоеваниями Александра во благо Эллады. Как полководца, Искандера не могли остановить моральные проповеди учителя, хотя он, будучи человеком талантливым, не мог не испытывать сожаления по поводу невозможности углубиться в духовные таинства, приоткрытые ему великим учителем. Плутарх писал:

474

...Если Александр ставил перед собой какую-либо цель, удержать его было невозможно. Ибо судьба, покровительствовавшая его устремлениям, делала его упрямым. Он не только ни разу не был побежден врагами, но даже оказывался сильнее пространства и времени; это поощряло его и без того пылкое честолюбие и увлекало на осуществление самых пылких замыслов.

Аристотеля не могло не поразить самообожествление Александра, восстановление им исконных культов Древнего Востока, растущая взвинченность, истеричность и жестокость венценосного ученика. Александра не могли не раздражать моралистические наставления Аристотеля, в которых он, покоритель мира, больше не нуждался.

Не знаю, что за сила влечет меня к тебе: о чем я ни задумываюсь, все кажется мне великим и удивительным. Я не вижу ничего, достойного забвения, а только заслуживающее памяти и поощрения. Время не сможет здесь ничего затмить, потому что прекрасные советы учений и увещаний имеют своим зрителем вечность. Старайся поэтому превратить свою власть не в высокомерие, а в добрые дела сообразно добродетели, выше которой в жизни ничего не может быть. Человек, смертный по природе, после неизбежной смерти может благодаря величию своих дел стяжать бессмертную память. Помни одно: ты воспитан не не-

475

разумно, как некоторые, получившие нелепые убеждения; у тебя и знатный род, и унаследованное царство, и надежное образование, и повсеместная слава. И насколько ты выделяешься дарами судьбы, настолько же ты должен и первенствовать в доблести и прекрасных делах. Впрочем, твори полезное, довершая задуманное.

"Прекрасными делами" было насилие, пьяные оргии, наконец, убийство родственника Аристотеля Каллисфена, гибель которого развеяла последние иллюзии относительно просветительной и гуманной власти Александра, к концу жизни вполне напоминавшего кровавого и жестокого восточного деспота, с подозрительностью и явной недоброжелательностью встречавшего врагов и друзей. Аристотель не стал исключением, как о том свидетельствовал Плутарх, а после мученической смерти Каллисфена участие учителя в отравлении ученика представляется не столь уж невероятным.

В жизнеописаниях Александра Плутарх, Плиний, Арриан, Дион Кассий и другие приводят подробности отравления. По слухам, яд был послан Антипатром по наущению врача и ботаника Аристотеля, прекрасно разбиравшегося в такого рода предметах. Хотя Плутарх считал всю эту историю выдумкой, выстроенной из реальных обид, при всей чудовищности факта отравления Александра Аристотелем и при всех негативных последствиях смерти первого для второго, полностью игнорировать свидетельства таких серьезных писателей, как Плиний Старший, Арриан, Дион Кассий, тоже нельзя. И дело здесь, конечно, не в мести Аристотеля за племянника Каллисфена, а в полном разочаровании Аристотеля в своем воспитаннике и политике, которую он вел.

476

Но все эти события были еще впереди. Пока же птенец вылупился из яйца, и наседке стало нечего делать в Пелле. После смерти Филиппа и коронации Александра 50-летний философ принимает решение вернуться в Афины и основать собственную школу. О возврате в Академию не могло быть и речи: во-первых, к этому времени расхождения с платонизмом были слишком велики, во-вторых, заболевшего преемника Платона Спевсиппа сменил Ксенократ, отношения с которым оставляли желать лучшего.

О конкуренции между этими двумя философами в глазах Александра можно догадываться, если судить еще и по такому факту. Дело в том, что при своем отъезде из Пеллы в 335 г. до н. э. Аристотель рекомендовал царю своего родственника Каллисфена в качестве советника, секретаря и историка. Впоследствии Каллисфен окажется участником заговора против Александра в 327 г. до н. э. и будет казнен по его приказу. А потом, чтобы унизить Аристотеля из-за Каллисфена, царь станет безмерно одаривать Ксенократа. Подобные обстоятельства едва ли могли способствовать близости Аристотеля с Ксенократом. Ксенократу, с которым царь был едва знаком, он посылал дары, а своему учителю Аристотелю - нет.

Местом школы нового схоларха стал выстроенный еще Ликургом (по другим данным - Периклом) гимнасий, получивший название Ликея. Задолго до Аристотеля здесь упражнялись в мудрости софисты. При всей состоятельности учитель Александра Аристотель, как человек пришлый, как метек, по закону не имел права приобрести земельную собственность в Афинах. Ликей не был за ним закреплен даже юридически, да и само положение нового схоларха в Афинах было двойственное, даже слава философа плохо защищала его от недоброжелательного отношения антимакедонски настроенных афинян, и в старости он не обрел спокойствия, приличествующего его заслугам.

477

На первых порах Александр не забывал своего учителя. По свидетельству Атенея, он даровал Аристотелю целых 800 талантов на зоологические изыскания и представил в его распоряжение лучших охотников, рыбаков, смотрителей царских заповедников и садков, в обязанность которых входило не только поставлять пищу, но и - экспонаты для работы. Отличительной особенностью Ликея от других школ была практическая направленность и конкретность исследований, проводившихся Аристотелем и его учениками. Вместе с тем в Ликее была и обширная библиотека, сведения из которой Аристотель черпал для своих насыщенных точными ссылками и цитатами трудов. Энциклопедизм сочетался в Аристотеле с редкостной наблюдательностью и любовью к изучению природы, и в этом отношении он может считаться первым философом, равно ценящим лабораторию и кабинет.

Пока был жив Александр, жизнь Аристотеля - при всех имеющихся трениях между ними - была вне опасности. Но стоило ему умереть, как враги и недоброжелатели Стагирита немедленно подняли голову, предъявив ему первое пришедшее в голову обвинение, каковым оказалось религиозное нечестие. У малоизвестного писателя первых веков новой эры читаем:

478

Один из жрецов, называющихся иерофантами, по имени Евримедонт, обвинил Аристотеля в нечестии за то, что он не поклоняется идолам, которых чтили в те времена. Он это сделал из-за ненависти, которую питал против философа; Аристотель говорит об этом в письме к Антипатру. Когда Аристотель узнал об этом, он уехал из Афин на свою родину в Халкиду, чтобы не стать для афинян причиной таких же бедствий, которые они заслужили за убитого ими Сократа.

Как и в случае с Сократом, обвинение было только поводом расправиться с "чужаком". Хотя "вина" Стагирита состояла лишь в желании воспользоваться силой Македонии для объединения раздробленной Греции, после смерти Александра и вспыхнувшей после этого войны это можно было расценить как коллаборационизм. Аристотелю не предъявлялось политических обвинений, но религиозной акции Евримедонта было вполне достаточно для расправы. В сущности, Аристотелю было предъявлено такое же обвинение, что и Сократу, но он не страдал комплексом праведника и не желал ни расплачиваться жизнью, ни мириться с клеветой. Оставался единственный выход - бегство, и он бежал на остров Евбею, поселившись в Халкиде. Историк Элиан сообщает:

Аристотель, в страхе перед судом бежав из Афин, на вопрос какого-то человека: "Каковы Афины?" - ответил, намекая на сикофантов: "Великолепны", но

Груша за грушей там зреет, за яблоком яблоко,

Смоква следом за смоквой *...

* Смоква в Афинах была символом доноса.

479

Спросившему же, почему он покинул Афины, Аристотель ответил, что не желает, чтобы сограждане вторично совершили преступление перед философией.

Сложность положения Аристотеля заключалась в том, что ему не доверяли ни македонцы, ни греческие демократы, ни борцы за независимость Греции, которым, кстати, гоже приходилось скрываться и для которых единственным средством избежать казни была смерть. Согласно одной из довольно распространенных версий, и сам Аристотель умер на Евбее, приняв яд.

Существует несколько версий смерти Стагирита. Более достоверной считается поддерживаемая Аполлодором версия естественной смерти от застарелой болезни желудка. Однако Диоген Лаэрций и ряд последующих авторов считали, что у Аристотеля были весьма солидные основания для самоубийства (в одном варианте он отравился аконитом, в другом - бросился в отчаянии в реку Еврип и утонул). Этому не противоречит и его действенная и весьма мужественная философия, в которой можно обнаружить намеки на естественность такого конца в безвыходной ситуации.

"Он носил на животе кожаную сумку с горячим оливковым маслом, а после смерти в его доме нашли множество глиняных черепков..."

Завещание Аристотеля кратко и деловито. Главным своим душеприказчиком он оставляет Антипатра, наместника и наследника Александра в Греции. Но Антипатр вознесен слишком высоко, поэтому реальным исполнителем последней воли назначается племянник, сын сестры Аримнесты, Никанор. В завещании Аристотель наказывает выдать за Никанора свою дочь от первой жены, Пифиады.

480

Аристотель приказывает перенести прах Пифиады в то место, где будет лежать сам. Герпиллиде он завещает один из своих домов и разрешает ей выйти замуж за достойного человека. На попечение Никанора философ оставляет своего воспитанника, родители которого неизвестны.

Аристотель отпускает на волю часть рабов, других же велит освободить по достижении ими определенного возраста. Кроме того, он отдает распоряжение поставить памятники Зевсу, Афине, а также соорудить статуи своим близким. Этим завещанием, написанным в эпоху бурного клокотания страстей человеческих, Стагирит как бы хочет еще раз подтвердить сказанные им некогда слова: "Мир не хочет, чтобы им управляли плохо"...

ВЛАСТИТЕЛЬ НАУК

Наука - это поистине очень важное и очень полезное дело, и те, кто презирают ее, в достаточной мере обнаруживают свою глупость. Но все же я не придаю ей такого исключительного значения, как некоторые другие, например философ Герилл, который видел в ней высшее благо и считал, что от нее зависит сделать нас мудрыми и счастливыми. Я этого не думаю; не считаю я также, что наука мать всех добродетелей и что всякий порок есть следствие невежества. Необходимо тщательно выяснить, верно ли это.

Монтень

481

Среди бесконечного количества характеристик Аристотеля мне больше всего импонирует "универсальная личность". Затем в мир придут другие универсалы: Фома Аквинский, Леонардо да Винчи, Микеланджело, Паскаль, Декарт, Лейбниц, Кант, Гегель. Но при всей их энциклопедичности, проницательности, глубине они уступают Первому Универсалу полнотой, многоликостью и... диапазоном крайностей. Вот уж воистину - ничто человеческое... В великом и малом. Невероятная, доводящая до дрожи, просто-таки мистическая проницательность и ужасающая приземленность, раннегреческая орфичность и позднегреческая практичность, сверхчеловеческая интуитивность и недочеловеческая рассудочность, с одной стороны - множественность и экзистенциальность, с другой - однозначность и одномерность: плоский мир, плоский бог, плоская наука... затем будет одномерный человек... Теорию души и искусство наживать состояние (хрематистику) он строит с равным воодушевлением и энтузиазмом.

Интеллектуальный дух, душа - вот форма форм, - сказать так мог только Аристотель. За одно это - велик! Хотя с одной стороны - бесконечность, с другой - пустота...

Неудивительно, что Гегель ставил Аристотеля выше Плагона, восхищался систематичностью его мышления и вслед за Кантом считал его логику непревзойденной. Он так и писал: его формы абстрагирования, применяемые рассудком, заслуживают восхищения.

Заложить основы наук способен лишь тот, кому абсолютно неведома беспредельность. Как же случилось, что он, универсальный человек античности, творец энтелехии, топики и поэтики, покусился на исчисляемое неисчислимое и на его рассудочную изоляцию в акте познания? Он был колоссом, но колоссом умеренным

482

и уравновешенным, гением середины. Страсть к систематике до конца не возобладала над его душой - то здесь, то там лик орфического мудреца проглядывает за холодными строками, упорядочивающими мир. Вот почему каждая эпоха и люди разных, порой несовместимых взглядов могут гордиться им, говоря: он наш.

Кстати, и "наш" тоже: куда больше наш, чем принято думать. Хорошо в нем порывшись, мы найдем всё - от героизации до типизации. Раз поэтика рисует лучших людей, значит, она должна делать их благороднее и прекраснее, чем они есть в жизни... Именно он, а не Гегель, является, помимо прочего, отцом социалистического реализма: поэтическая истина есть раскрытие идеала, того, что должно быть. Разница в том, что Аристотель при этом имел в виду сферу, более широкую, чем действительность, а невежественные прозелиты - действительность, втиснутую в сферу своей одномерности и однозначности.

Да что там эстетика! Вся наша цивилизация - Стагиритова культура: он не только учредил спекулятивное знание, но увещевал государство взять его себе на содержание. С него берут начало схоластика, логика, принцип подражания природе, жизнь, возникающая из нечистот, оптимизм, единственность и окончательность... Два тысячелетия пробным камнем всякого мнения и всякой истины было их согласие со Стагири-том; всё, что вне этого, - химеры и суета, ибо Аристотель всё решительно предусмотрел и всё высказал. И когда двадцать веков спустя Рамус, защищая диссертацию, высказал тезис: Quaecunque ab Aristotele dicta essent, commentitia esse (Все, сказанное Аристотелем, ложно), - это стоило ему жизни.

483

Но слово сказано. И вот уже из уст величайших мужей - Бэкон, Галилей, Декарт, Паскаль (да что там мужей - целых эпох) - мы слышим: Стагирит - тиран мысли, узурпатор, турецкий султан...

Пережить два тысячелетия обожествления и несколько веков поношений - вот свидетельство подлинного величия! Впрочем, уже Петрарка, не убоявшись авторитета св. Фомы, критиковал Аристотеля за то, что его этика не воздействует на чувства человека и не побуждает его к добродетели, а только дает знание о ней. Нам такая этика лучше знакома на примерах наших слуг народа и любителей железных кроватей, всех этих вороватых творцов кодексов строителей коммунизма. Впрочем, ничто не ново под луной: о "действенности" этики Аристотеля наглядно свидетельствует хрестоматийный пример его ученика Деметрия Фалерского. Этот бывший слушатель Арисготеля и ученик Феофраста, на столе которого еще несколько лет назад можно было видеть "только маслины в уксусе и сыр с островов" (символ античной нищеты!), будучи поставлен Кассандром на место главного "демократа", в своих прихотях и своей роскоши превзошел финикийцев и богачей-киприотов...

Те, кто удостоился побывать в жилище нового афинского правителя, рассказывали о дорогих коврах, устилающих благоухающий нардом зал, о прекрасных картинах и статуях, о невиданных изысканных кушаньях, которые не уставал изобретать искусный повар-раб. Обладая довольно привлекательной наружностью, Деметрий красил волосы в золотистый цвет, натирался драгоценными маслами, одевался изысканно и всегда улыбался, желая нравиться всем и каждому, за что был прозван какой-то гетерой Милоглазым и Светлячком.

484

Да, ничто не ново: в другие времена и другая гетера назовет Милашкой и Светлой Надеждой другого Деметрия, ученика другого Великого Учителя, усердно пекущегося о "человеческом лице"... Если что и ново, так переход маслин и сыра с островов из символа нищеты в символ роскоши. Пороскошествуем сыром, как говорил Эпикур...

Данайцы ратовали за торжество разума, ибо считали безумие самой страшной божьей карой. Можно ли винить их в том, что история безумия начинается с панегириков разуму и с апологии матери-природы? Каковы этапы прогресса? Вначале разум обособился от природы, затем противопоставил ей себя, наконец, устремился к ее покорению и подчинению. А в конце концов наступила эра "торжества разума", и на карту было поставлено все живое.

Что до Стагирита, то даже в сакрализации разума он умерен и придерживается своего принципа "золотой середины". По свидетельству Сенеки, именно он утверждал, что ни одна выдающаяся душа не чужда известной доли безумия (не первая ли формулировка принципа "безумных идей"?). Рационализм не воспрепятствовал ему принять и использовать многозначность слова не как помеху пониманию, а как данность, которую не следует устранить. Его философские нововведения - энтелехия, энергия и знаменитое "То ti en einai" (Быть тем, что это было), - возможно, самые многозначные понятия из когда-либо введенных в философию. Он и сам чистосердечно признавался, что не может дать им определения: "Нет нужды во всех случаях непременно изыскивать определение, иной раз приходится схватывать взглядом аналогию". Даже логика Стагирита вовсе не ортодоксальна, ее формализм не мешает ее многоязычию: каждый язык, каждый народ, каждое сословие имеют свою логику, и они необъединимы, констатирует он.

485

Философы до Аристотеля принимали два начала: бытие и небытие; в этом двухцветном без оттенков снимке мир совершенно не прорисовывался, приходилось допускать смешения черного с белым в той или иной пропорции, так как иначе смешивать бытие с небытием, единичная конкретная вещь никак не могла претендовать на истинность, чистым бытием признавать ее никто не хотел по причине ее несовершенства, но и вовсе отказать ей в бытии никто не решался - как-никак конкретная вещь - это то единственное, что можно не только видеть и мыслить, но и пощупать руками. У Аристотеля вещи и события оказались одеты полупрозрачным покровом возможностей и способностей. Возможность дому строиться, лире - звучать, человеку - умирать, - бытие это или небытие? Возможное истинно или неистинно? На первый случай, замечает Аристотель, достаточно и того, что оно не ложно. Возможность уже во всяком случае не есть небытие.

Аристотелевский парадокс "действительность прежде возможности" тоже строится на этом основании принципиальной нерасчлененности терминологии: в скольких смыслах можно понимать действительность и возможность, в стольких же смыслах Аристотель толкует свое изречение.

486

Плюрализм Аристотеля выражен в признании равноправия всех аспектов проявления человеческого: даже разум не исключает ни гнева, ни фантазии. Аристотелю принадлежит учение о необходимости гнева: человек ничего не в силах добиться, если гнев не наполнит душу, разгорячив сердце. Гнев, волнение, воодушевление, энтузиазм необходимы как шпоры добродетели.

Аристотелю принадлежит гениальнейшая теория периодической смены истин, высказанная в диалоге О философии и приспосабливающая платоновское учение о периодичности космических катастроф к истории философии (у Куна это будет определено как парадигмальность знания). В этом же диалоге впервые дано логическое обоснование существования Бога, повторенное затем во множестве вариаций философами других эпох, в частности - Фомой Аквинским: "Можно утверждать, что в каждой сфере, где есть ряд ступеней, где есть высшее или низшее по отношению к совершенству, необходимо существует также абсолютное совершенство. А поскольку в том. что существует, наличествует такая градация вещей большего и меньшего совершенства, то есть и всесовершенное бытие, и оно может считаться божественным".

Внутреннее знание божественного Аристотель выводит из двух источников: из ощущения в душе человека некоей демонической силы и из созерцания человеком звездных небес. Это не что иное, как религиозное сознание учеников Платона, облеченное Аристотелем в более четкую форму и опирающееся на признание каких-то недоступных научному познанию сил, - мысль совсем не свойственная научным устремлениям зрелого Аристотеля. Веру как субъективное ощущение человеческой души и как результат созерцания объективного бытия вечного звездного неба уже после Аристотеля обосновали философы-стоики. А почти через две тысячи лет эту же мысль выскажет знаменитый немецкий философ XVIII в. Иммануил Кант.

487

Учением о бытии Стагирит предвосхитил христианскую теологию Аквината, выделив чистое мышление из других видов знания и отдав ему первенство и предпочтение ("первая философия"). Это важнейшая идея: над частными науками и прикладным разумом поместить откровение и "схватывание" первичных принципов, введя понятие сверхэмпирического знания, способного охватить бытие до его проявлений.

Хотя при своем возникновении христианство следовало платоновской традиции, начиная с Фомы Аквинского, оно восприняло логику Аристотеля, предпочтя ей платоновское единство философии и теологии. Византийский вариант христианства сохранил приверженность Аристотелю вплоть до XIX века, когда усилиями профессоров духовных академий было выяснено, что "в учении Платона религия и философия находятся в наитеснейшем контакте, но уже в системе Аристотеля философия порывает с религией окончательно". Последнее, конечно, ерунда, свидетельствующая разве что о плохом знании текстов. Да и как их было знать, если переводы многих главных трудов Отца философии появились на родине всех наук лишь в... тридцатые годы XX века...

488

Тонкое чутье и необъятность интересов делали Аристотеля не столько энциклопедичным, сколько прозорливым во всех областях человеческой деятельности, которых касался его ум. Он интересовался проблемой разливов Нила и умозаключил, что наводнения происходят от дождей в его истоках, он попросил Александра Македонского послать людей в эти места чтобы убедиться в верности предсказания. В диалоге О философии Аристотель упреждает Кювье, развивая учение о великих катаклизмах, периодически сотрясающих землю, и описывает стадии, которые надлежит пройти уцелевшим. В Физических проблемах Стагирит объясняет фазы Луны, причины недостатков стирки белья в морской воде, свойства белого и красного вина, механизм передачи солнечного тепла зреющим плодам, физиологию краски стыда и бледности страха и т.д., и т.п.

Также и созерцание звезд показывает не только, что земля округлая, но и то, что она небольшая по величине. Дело в том, что если мы хотя бы немного продвинемся по направлению к меридиану и Медведице, то очевидным образом изменится ограниченный горизонтом круг, так что звезды над головой совершат большой переход и будут выглядеть совершенно иначе для тех, кто передвинется по отношению к Медведице и меридиану. Ведь некоторые звезды видны в Египте и около Кипра, но не видны в тех странах, что ближе к Медведице, а те звезды, что постоянно видны в странах Медведицы, в тех местах могут заходить. Вот почему отсюда явствует не только то, что очертания земли округлые, но и то, что шар этот невелик.

489

Народности, обитающие в странах с холодным климатом, на севере Европы, преисполнены мужественного характера, но интеллектуальная жизнь и художественные интересы у них менее развиты. Поэтому они дольше сохраняют свою свободу, но не способны к государственной жизни и не могут господствовать над своими соседями. Наоборот, народности, населяющие Азию, наделены умом и обладают художественным вкусом, зато им не хватает мужественности; поэтому они живут в подчиненном и рабском состоянии. Эллинский народ, занимающий в географическом отношении как бы срединное место между жителями севера Европы и Азии, объединяет в себе [лучшие] природные свойства тех и других: он обладает характером и развитым умом. Поэтому он сохраняет свою свободу, пользуется наилучшей государственной организацией и был бы способен властвовать над всеми, если бы только был объединен одним государственным строем.

Аристотель много размышлял о свободе и пришел к заключению, что это - существование ради самовыражения себя, а не другого. Как свободная наука существует ради самой себя, так и человек свободный максимально полезен, будучи необременен предписаниями. Для Аристотеля и философия девственно чиста и свободна. Дитя изумления, она и существует благодаря свободе и способности удивляться. И знание она ищет не по нужде и не для корыстной цели, а только ради него самого.

490

Так чем же он напоминает нас? Почти ничем, разве что верой в доказательство. Будучи по природе человеком уклончивым, стремясь примирить крайности, веруя в "золотую середину", он, тем не менее, опирается на силлогизм. С него берет начало традиция познания путем расчленения со всеми его негативами и позитивами - от схоластики, догматики и Единственно Верных Учений до описания действительности в ее бесконечном разнообразии и разветвленной системы наук. С одной стороны, непротиворечивость, последовательность, единственность, логичность - вавилонская башня самообожествленного разума, с другой - духовидение, вдохновение, экстаз. Если у НТР есть крестный отец, так это он. Но равно в той мере, в какой деятельное и последовательное уступают у него созерцательному и множественному, его логика и метафизика отступают перед его идеализмом с его идеей идей, учением о душе и о Нусе, энтелехией и to ti en einai, а также перед его изумительными откровениями о времени, бескорыстности знания, диатропике и многими другими, дожившими до нас.

Вот ведь как: не упустив, кажется, ни одной вещи на Свете, отец всех наук упустил такую малость, как... опыт. Для Учителя тех, кто знает, умозрение выше лабораторного исследования. Эксперимент ему ни к чему. Вот почему, говоря "основатель наук - доктор из Стагира", как правило, понимают, что до Нового Органона какая-то пара тысяч лет.

Что это: случайность, дефицит проницательности, сакрализация рассудка, такое время? Но ведь время уже создало новую цивилизацию - от семи чудес света до производства орудий уничтожения, в котором грекам нет равных. Гераклид Понтийский уже открыл вращение Венеры и Меркурия вокруг Солнца и определил период вращения Земли вокруг оси. Уже известен атомизм Левкиппа и Демокрита, гелиоцентризм Филолая, Аристарха Самосского и Селевка, дискретность времени, пространства Анаксимандра ...Но ничего подобного мы не найдем в 445.270 строках его книг. Что это - отсталая наука? консерватизм платоновской школы? благочестие? страх?

491

Интересно сопоставить шум, созданный вокруг Коперника, с почти полным забвением, которое выпало на долю Аристарха. Стоик Клеандр доказывал, что Аристарх должен быть осужден за безбожие, но правительство оставалось безучастным; возможно, что, если бы он был, подобно Галилею, осужден, его теории приобрели бы более широкую известность.

Так, может, законопослушный, благопристойный гражданин, везде и во всем держащийся середины, не мог поступить иначе? Ведь во времена Аристотеля распространение астрономических знаний вполне могло быть покарано экклесией (если у народного собрания хватало времени снизойти до таких мелочей), могло быть покарано почти так же, как ныне - распространение знаний о микрокосме, то есть нас с вами... (Из десятков дисциплин о человеке по сей день под негласным запретом находится большая часть.) Не мог ли это быть такой простой и так нам понятный страх вольнодумства, esprits forts?

Или действительно - отсталая наука? Ведь и вправду - ошибка на ошибке: планеты движутся по круговым орбитам как самым прекрасным и совершенным, скорости тел пропорциональны действующим на них силам, природа избегает скачков (natura non facit saitus), и даже свинец плавится не только от жара, но и от холода...

492

А может быть, все вовсе не столь примитивно и вовсе не случайно. Вот ведь никто не усомнится в интеллектуальном превосходстве Августина, а ведь запретил "фанатик" и "обскурант" заниматься наукой, чуть ли не на тысячелетие остановив развитие и прогресс...

Заблуждения человечества - а что есть история, как не цель заблуждений? - дорого обходятся ему. Но из одних "прогрессов" возникает цивилизация, а из других "обскурантизмов" - культура. Вот почему я не приемлю швейцеровской аналогии Аристотель - Бах. Это верно, что если ошибается гений, то за его ошибки расплачиваются столетия. Но верно ли, что "великий Аристотель задержал развитие греческого естествознания в то время, когда оно стало на путь, который мог повести его к открытиям Галилея и Коперника. Бах, приняв с почти легкомысленным сознанием своей бесконечной мощи итальянские формы и схемы, задержал развитие немецкой музыки"?

Если эта аналогия приемлема, то лишь а противоположном смысле: что обе задержки были спасительными - одна - для цивилизации, другая для культуры. Ибо поддержи Аристотель Гераклида, Филолая и Аристарха или не задержи Бах появление Вагнера, кто знает, существовали бы мы сегодня?..

Сейчас пойдет поток мистики и фантазии, что-то навеянное Нострадамусом, Бёме и Сведенборгом. Что мы видим, сталкиваясь с величайшими духовидцами-провозвестниками? Ни разум, ни сознание, ни логика - само Провидение уберегает их от шага, ведущего к опасности, непредвиденности, непредсказуемости, гибельности. Все они интуитивно бегут рассудочности, практичности, выгодности, результативности, подсознательно чуя, на что способна вооруженная голая обезьяна. Непрактичность - как бы защита от грядущего

493

апокалипсиса, от вины перед будущим, от расплаты... Мы начисто утратили эту трансцендентно-рефлекторную опасливость мудрости, содрогающейся от непредсказуемых плодов рук своих. Даже лучшие из нас запятнаны служением, сотрудничеством, безразличием, коллаборационализмом по отношению к человечности, безмозглым патриотизмом, фанатизмом, служивостью, изобретательностью, усердием - все мы так или иначе служим дьяволу и красивой фразе с чувством до конца исполненного долга...

Все, но не они...

Пусть эта фантазия и эта мистика неслужения останется на моей совести, но так хочется, чтобы хоть кто-то не служил Великим Идеям, Светлым Идеалам, Грядущему, Родине, Демократии, Равенству, Братству и всем остальным завлекательным звукам сатаны, так легко совращающим убогих и сирых.

Но перейдем к делу. Но, перейдя к делу, что мы видим? Мы видим все ту же фантазию: насколько мы подобны плотью, разумом, рассудком, настолько отличаемся наитием, духовидением, прозорливостью, глубиной. Казалось бы, посылка одна - рационализм, логичность, последовательность, индукция-дедукция, но сколь отличен результат! Искусство служит пользе, говорит Стагирит, а наука- нет! Это потрясающе: изобретатель наук, столь далекий от прагматизма! Имея в виду величие его духа, трудно представить это простым заблуждением: где-то в глубинах его интуиции, в недрах подсознания гнездилось предвидение судного дня, понуждающее бессознательно извратить главное назначение новорожденного дитяти.

494

Не по этой ли причине физика Стагирита вторична перед душой? Занимающемуся теоретическим рассмотрением природы, пишет последний схоларх, следует говорить о душе больше, чем о материи, поскольку материя скорее является природой через душу, чем наоборот. Мало того - существуе! лестница душ: всегда одни имеют больше жизни и движения по сравнению с другими на очень малую величину. (Не первая ли в мировой культуре формулировка принципа заполненности всех состояний?)

Всякое материальное тело есть нечто, т. е. обладает тем или иным эйдосом, или смыслом. Эйдос живого тела есть принцип его жизни, т. е. его душа. А всякая душа, движущая телом, тоже имеет свой собственный эйдос, который Аристотель называет Умом. Так что душа, по Аристотелю, есть не более чем энергия Ума. Но "энергия Ума есть жизнь", следовательно, все живое одушевлено, т.е. имеет свой эйдос... И этот переход от понятия души к понятию ума есть первая из тех проблем, которыми завершается вся философия Аристотеля в целом.

Ум есть эйдос всех эйдосов... в бытии и в жизни нет ничего выше эйдосов, или выше Ума. Этот Ум у Аристотеля и есть наивысшая ступень бытия.

Приняго абсолютизировать его Метафизику и недооценивать его Топику, посвященную вовсе не формализму и силлогистике, а чисто жизненной вероятности, правдоподобию, энтимеме. Никому не хочется признать, что подлинная жизненная логика Стагирита вовсе не сводится к логике абстрактных понятий. А ведь именно логике жизни посвящен целый трактат, коим и завершается знаменитый Органон.

495

Это именно то, что отличает их от нас: естественное единение абсолюта и текучести, жизни и смерти, становления и ставшего: мировые пожары у Пифагора, рождающиеся и гибнущие мифы Эмпедокла, текучесть и постоянство реки Гераклита, неизвестно откуда и почему возникающие из атомов бесконечные миры Демокрита, наконец, вероятностная структура становления и познания Аристокла и Стагирита.

Стагиритова топика - не догматическая абсолютность Демокрита и не иррациональная подвижность Пиррона, даже не аподиктическая силлогистика скептиков, а учение о правдоподобии и убедительности, именуемое Аристотелем диалектикой.

Диалектическим силлогизмом называется тот, который образуется из правдоподобных посылок... Правдоподобие же есть то, что кажется истинным всем или большинству.

Простим ему "большинство", памятуя, что творилось оно в одиночку. Трудно сказать, в какой степени у древних было разработано понятие "прогресса", которое мы опорочили собственным существованием, - важно иное: мы знаем неизмеримо больше, чем первый энциклопедист, но его видение мира и человека было более цельным и гармоничным. Ведь чем сильней расчленен изучаемый объект, чем больше он увеличен, тем слабее проявляется его цельность. С помощью микроскопа можно в миллион раз увеличить изображение, но во столько же раз уменьшится поле зрения. Стагирит видел крупно, но всё; мы видим мелко, но ничего. Естественно, это гипербола, но надо обладать страстной жаждой знания, дабы сполна ощутить трагичность утраты целостного мира, которым владел Стагирит, может быть, последний из людей, видевший сразу весь мир.

496

После Аристотеля, возможно, с его легкой руки, великое и неделимое, живое целое космос-жизнь начали дробить на множество сколков, замещая живой хаос жизни механическим порядком и силой. Да, это было началом понятийно-логического познания, но и началом вивисекции бытия. Сегодня, когда мы знаем, сколь недобро добро, мы не боимся и не таимся говорить то, что чувствуем: величие космоса стало для греков проклятьем. Они заменили его цельность абстракциями, назвав их истиной и силой разума. Да, это была сила, но она содержала в себе внутреннюю слабость, болезнь, дистрофию. Чем дальше и глубже проникал человек в космос, тем меньшим осколком его становился сам, продолжая мнить себя всем.

Нам кажется: когда-то мирозданье

Понятней было, глубже созерцанье,

Познанье с тайной в нерушимом мире.

Да, прежним мудрецам дышалось шире...

Но в наших поколеньях запоздалых

Иссякла сила, и для нас, усталых,

Изверившихся, все, что целокупно

Должно быть, безнадежно недоступно.

С Александра Македонского эллинской философии, голова которого всегда будет выглядывать для будущих поколений из-за плеча великого полководца, начинается ее закат. Он завел ее в тупики "торжествующего разума", откуда уже не было иного пути, кроме скепсиса или мистики. И они не заставили себя ждать. Случилось то, что всегда происходит с крайностями: панлогизм породил панскептицизм. Понадобился гений Александра Гэльского, Альберта Великого и Фомы Аквинского, дабы вернуться к союзу мистики и логики, теологии и ума.

497

Чем поучителен пример Аристотеля! Тем, что никакая наука не меняет суть человека. Взяв первые высоты в учении Стагирита, она не спасла восходителя ни от заблуждений, ни от судьбы, а "восторжествовав", тут же отступила перед иррационализмом "темных" веков.

ПЛАТОН МНЕ ДРУГ, НО ИСТИНА ДОРОЖЕ

Аристотель постоянно причисляет себя к платоновской школе, и как ни сильно нападал он на учение ее основателя во многих пунктах, однако вся его философия определяется гораздо глубже и решительнее его зависимостью от Платона, чем его противоположностью к нему. Несомненно, что он исключительнее, чем Платон, ограничивает философию научной областью и определеннее отличает ее от нравственной деятельности; с другой стороны опытному знанию он придает в ней больше значения. Но собственно принадлежащую ей задачу и он полагает в познании неизменной сущности и последних оснований вещей, общего и необходимого; и эту сущност ь вещей, истинную и первоначальную действительность он находит с Платоном в формах, составляющих содержание наших понятий.

Целлер

Разные авторы (Диоген Лаэрций, Гезихий Александрийский, Птолемей) приписывали Аристотелю такое количество книг, какого хватило бы на целую академию (в арабских источниках говорится о тысяче сочинений). Хотя большая часть этих книг до нас не дошла, не вызывает сомнений ни уникальная энциклопедическая эрудиция Стагирита, ни глубокие знания таких дисциплин, как медицина, анатомия, метеорология, этология, стихосложение, описываемых им столь дотошно, словно он всю жизнь только каждой из них и занимался.

498

До нас не дошли утраченные литературные и философские опыты юного Аристотеля, но из их реставрации Вернером Егером можно заключить, что они могли представлять собой космологические построения в духе Тимея, ставшего на много веков идеальным образцом космологической литературы.

Ранний Аристотель - почти двойник Платона. Его произведения времен Академии - чисто платонические.

Несомненно, что мир платоновских идей и аллегорий Аристотель ощущал в это время как неотъемлемую часть своего собственного "я".

Так, "Евдем" восходит к "Федону", "Грилл" - к "Горгию", "О справедливости" - к "Государству". "Софист", "Политик", "Пир" и "Манексен" восходят также к одноименным платоновским диалогам. В недиалогическом "Протрептике" вплоть до буквальных совпадений увещательная часть платоновского "Евтидема". Возможно, что в диалогах Аристотеля выступал в качестве собеседника Платон, так же как в диалогах Платона - Сократ.

499

Важную роль в становлении Аристотеля играл другой ученик Платона, Евдокс Книдский, которому принадлежит принцип слияния идеи и вещи, согласно которому идея не изолирована от вещи, но изливается в нее как ее принцип становления или закон возникновения. Евдокс оживил платоновскую идею, поняв ее как принцип эмпирического существования вещей.

Поворотной точкой античной мысли от философии-мифологии к понятийной метафизике, открывшей путь к Платону и Аристотелю, стал Парменид.

Придерживаясь установки на рационально-логическое определение первоначала вещей, он пришел к идее о единичном, вечном и самотождественном бытии, принципиально отличном от подвижных и изменчивых вещей. Тем самым у Парменида наметилась постановка онтологического вопроса о подлинном бытии, а у его знаменитого последователя Зенона Элейского - гносеологической проблемы об отношении мышления к бытию, точнее, вопрос о том, как выразить противоречие движения в непротиворечивой логике понятий.

Прогресс на пути развития понятийного мышления достаточно противоречив: получение чистых форм мысли и формализация знания стали возможны ценой утраты единичного, индивидуального, непосредственно-чувственного. Неудивительно поэтому, что в настоящее время, когда возникла необходимость преодоления полярности дискурсивно-понятийного познания мира и интуитивно-целостного его видения, усиливается "стремление к новому синтезу противоположностей, к возвращению на новом уровне к глубинному единству науки и искусства" (Шрейдер).

500

Переход от платоновского Аристотеля периода Академии к Стагириту периода Ликея оформлялся 12 лет (347 - 335). Именно в этот период написан диалог О философии, имеющий явно антиплатоновский характер и направленный против теории идей-чисел.

Для доктора из Стагира сущности вещей не могут существовать вне их: в теории идей Аристотеля не устраивал разрыв вещи и ее идеи, вынесение идеи за пределы вещи. Величайший мастер членения вещей и представлений не мог допустить расчленение тела и души. Эйдосам вне вещей недостает движущей силы, без которой они не могут быть причинами явлений. Кроме того, Аристотель критиковал эйдосы Аристо-кла, исходя из своего формально-логического первопринципа противоречия: "Об одной и той же вещи, в одном и том же отношении нельзя одновременно утверждать что-либо и отрицать". Если сущности вещей находятся вне самих вещей, то они уже не могут быть одновременно и внутри самих вещей. Поэтому единственное место обитания эйдосов, сущностей, душ - сами вещи. Только единичные вещи действительны, общие понятия выражают лишь известные свойства, родовые - сущности, но те и другие не существуют вне вещей. (Затем Фома Аквинский и Бонавентура перенесут эти воззрения в патристику.)

Таким образом, отличия эйдосов Аристотеля от эйдосов Платона, во-первых, в неотделимости от тела и, во-вторых, в текучести и становлении: движению материи соответствует сущностное становление, изменение идеи изменяет вещь. При всем том Аристотель только формально антагонист Платона. Прежде всего у самого Платона можно найти рассуждения, опровергающие изоляцию идей от тел и требующие трактовать идеи как принципы движения вещей, находящиеся в сфере самих вещей. Самокритика Платона эйдосов в отношении мало отличается от критики идей Аристотелем. Да и весь платоновский Тимей - теория космоса, управляемого идеями и душой, пронизывающими весь космос.

501

Критикуя Платона, Аристотель не столько опровергает, сколько углубляет его идеализм, кажущийся ему недостаточным. Аристотель неотделим от Платона даже там, где его отрицает, - прежде всего там, где отрицает. Замена эйдоса формой - перенос идеализма извне вовнутрь: форма вещи есть действительность этой вещи, заключенная в ней самой. Вне вещи форма не существует, тогда как вещество может существовать вне формы - это первоматерия, общий субстрат всех вещей. Форма есть не только понятие и сущность вещи, но и ее конечная цель и сила, осуществляющая эту цель. Отношение формы и вещества - причина движения и изменения, которому подлежит все в материальном мире. Движение есть переход возможного в действительное. Каждое движение предполагает движущееся и движимое. Движущее может быть только актуальным, формой, движимое только потенциальным, веществом. Первое действует на последнее, побуждая его реагировать на воздействие. Вечное соприкосновение формы и вещества вызывает вечное движение, которое никогда не начиналось и никогда не прекратится. Последнее основание этого движения - перводвигатель, нематериальный и неподвижный. Это - Бог. Учение о Нусе-Уме - не столько опровержение платоновских эйдосов, сколько расширение их до "идеи идей", абсолютно изолированной от мира вещей, до "мышления мышления" - Перводвигателя, или Бога.

502

Одушевленное существо, считал Аристотель, состоит из души и тела; душа - начало властвующее, тело - подчиненное. Для того чтобы победило "нормальное" начало над "ненормальным", "естественное" над "противоестественным", здоровое над больным, наилучшее над наихудшим, "естественно и полезно для тела быть в подчинении у души". "Душа и абсолютно и по отношению к нам, людям, является более ценным объектом, нежели имущественная собственность и тело".

Душа есть форма, придающая смысл и направленность всей жизни и всему движению. Даже виды движения, присущие телу, должны соответствовать определенным состояниям и движениям души. "Душа есть причина и начало живого тела... Ведь душа есть причина, как источник движения, как цель и как сущность одушевленных тел".

Всякая душа есть прежде всего эйдос, так или иначе осуществленный или оформленный. Но сам-то эйдос, с какой бы стороны мы к нему не подходили, так же неподвержен изменениям, и в частности смерти, как и таблица умножения не допускает никакого пространственно-временного к себе подхода. Ведь бессмысленно было бы говорить о том, что единица, двойка, тройка и т. д. как-нибудь пахнут, как-нибудь осязаемы нашими пальцами или вообще нашим телом, как-нибудь видимы или слышимы. Значит, индивидуальная человеческая душа вполне смертна, но ее эйдос ни в каком отношении не может считаться смертным, поскольку применить к нему категорию времени было бы совершенно невозможно и вполне бессмысленно.

503

...эйдосы, какие бы то ни было, не существуют в отдельности, потому что существовать в отдельности - это значило бы распределяться по пространству в том или другом расстоянии друг от друга. Но к эйдосу неприменимо ни понятие пространства, ни понятие времени. Следовательно, все эйдосы, которые только возможны, существуют вместе и нераздельно, как единое целое. И в этом смысле все эйдосы, взятые в целом, представляют собою то, что Аристотель называет Умом. Уже разумная душа является не чем иным, как "местом для эйдосов". Вот этот-то эйдетический ум в человеке и трактуется Аристотелем как нечто не подлежащее никакой пространственно-временной характеристике. Вот он-то и бессмертен.

Бог Аристотеля, в сущности, есть Ум, эйдос эйдосов, верховное бытие. Аристотель потому и был взят на вооружение христианской теологией, что наиболее последовательно развил монотеизм, единобожие.

ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ ФЛОРИЛЕГИЙ И ОДНО СТИХОТВОРЕНИЕ О ТЕЛЕОЛОГИИ

Природа вещи это и есть ее цель, то, ради чего она существует.

Аристотель

Цели нет: все происходит потому, что происходит.

Флобер

Дьявол сказал святому Антонию: "Цели нет!", "Небытия нет!", "Пустоты нет!", "Иллюзия единственная реальность!".

Флобер

504

Аристотель считал высшим принципом миропорядка стремление каждого вида материи принять заложенную в нем форму, прослеживая реализацию этого принципа во всем - от космоса до государства. Жизнь мира представлялась ему вечным процессом становления, при котором материя осуществляет заложенную в ней идею движения и энергии, ту цель, что является смыслом каждой вещи и каждого существа. Энтелехия Стагирита - это целевая причина, динамика движения к цели, энергия этого движения, вечное становление всего существующего, развитие идей и вещей, направленное к их совершенству и обеспечивающее осуществление и сохранение форм. Эта целесозидающая сила действует не в божественном мире теней, а в реальном мире вещей.

Ибо цель есть дело и действительность есть дело; вот почему и самое имя действительности происходит от дела, а по значению действительность приближается к энтелехии.

В каждом роде мы различали нечто, данное как энтелехия, и нечто, данное как возможность. Так вот, энтелехия существующего в возможности, как такового, есть движение; например, для изменчивого, поскольку оно изменчиво, это будет изменение, для способного к росту или убыли (общего слова тут, к сожалению, нет) - рост или убыль, для того, что может возникнуть или погибнуть, возникновение и гибель, для способного перемещаться - перемещение.

Иными словами, энтелехия - целевая причина живого развития жизни, такая энергия, которая устремляет развитие до полного совершенства, до реализации своего назначения. В энергии на первый план выступает осуществление возможности, в энтелехии - ее исчерпание, доведение до конца.

505

Аристотелю принадлежит характерный термин для обозначения сущности вещи, именно to ti en einai, что буквально значит "то, что стало быть", или, точнее, "то, что развивалось раньше и теперь пришло к определенно оформленному бытию"... Другими словами, каждую вещь Аристотель мыслит вместе со всей стихией ее развития и мыслит ее в тот или иной момент этого развития.

Деятельность природы не есть просто физическая. Важный ее элемент - целесообразность. Цель всякого процесса есть развитие потенциальности в актуальность. Природа ничего не совершает без цели, она всегда стремится к лучшему, она всегда делает по возможности прекраснейшее, ничего в ней нет излишнего, ничего напрасного, ничего неполного, во всех ее произведениях, даже в самых незначительных, есть нечто божественное. Затем Фома Аквинский скажет: "Цель вселенной - благо разума, истина".

Пройдут века и века, и другой мудрец, полемизируя с тенями, с горечью скажет:

У нее не может быть цели, ибо, имей она таковую, она бы давно достигла ее в бесконечности лет, предшествующих нам.

Все что мы открываем в мире, не имеющем цели, как будто преследует какую-то цель с непостижимой страстностью, и дух... кажется ничего не знающим и безустанно себя ищущим.

506

По мере того, как мы углубляемся в бесконечное, мы яснее понимаем глубину нашего непонимания, и чем более мы стараемся проникнуть в две ополчающиеся одна на другую непостижимости, тем более они противоречат одна другой.

Вселенная ищет и открывает, но она не знает, чего хочет.

Натурфилософия Аристотеля не сводится к телеологии: ведь помимо цели все вещи обладают причиной, формой и материей. Четыре принципа бытия включают в себя: causa materialis (материальная причина), это - материя, из которой образуются все тела; causa formalis (формальная причина), это - форма, в которой тело показывает себя с активной стороны, выявляя свою сущность; causa efficiens (производящая, или движущая причина), это - источник перемены явлений и начало движения; causa finalis (конечная причина), это - цель движения, завершение развития. Телеология - лишь часть художественной натурфилософии, то есть творчески сконструированной природы - божественного организма, устремленного к благу и красоте. Целевая зависимость отнюдь не противопоставлена причинной и не исключает ее, в частности у Спинозы цели и ближайшие причины совпадают.

В трансцендентной телеологии целеполагающее начало находится вне мира, это - воля Творца; в имманентной телеологии, или аутотелеологии, целевые причины свойственны самой природе, а целевое начало находится внутри вещей. У стоиков телеология сочетается с идеей согласия между причинными целями. В неоплатонизме цели объединяются с эстетической ценностью. В патристике, например в креационизме, существует иерархия целей и причинно-целевых отношений в природе.

507

В учении о предустановленной гармонии Лейбниц констатирует взаимосогласованность причинных и целевых отношений и связывает телеологию с проблемами динамики, вариационного исчисления, информационных отношений, а Вольф - с внешней полезностью. У Спинозы, отрицающего божественную устремленность к предустановленному результату, цели заменены ближайшими причинами. Шеллинг, выбирая между телеологией и генеалогией, предпочитает первую: все частные организации - результат единого принципа, того прообраза, который развертывает идею мира в мир.

У Канта целевая причина совпадает с целесообразностью и играет роль "хорошего эвристического принципа", который побуждает исследовать реальные причинные отношения. Цель и целесообразность - свойства сознания, а не тела, они познаваемы только в нас, а не в телах. Бессознательная целесообразность не есть объект нашего опыта и не может служить предметом нашего знания. Телеология возникает как результат нашего субъективного рассмотрения вещей. Культура, мораль - средства развития естественных сил для всевозможных целей, человек - способ, средство и цель осуществления категорического императива. Нечто подобное - у Гегеля: кантовская внутренняя цель - идея объективного закономерного развития общества, объективное отношение самой действительности, трактуемой как царство духа.

- Нет, цели нет. Изменения случайны, разумная целесозидающая воля отсутствует, среди новых признаков появляются и полезные, и вредные. Цели нет - есть пробы и ошибки. Динозавры, мамонты, мы - ошибки бесцельного мира, ляпсусы в чистоте небытия.

508

- И тем не менее в холодном, бессмысленном и безрассудном мире - вопреки всему, вопреки святой термодинамике и росту энтропии - непрерывное упорядочение природы и мира: от простого к сложному, от хаоса к порядку.

Как это не удивительно, Гёте считал, что вопрос о цели не может питать науку. Для нее важно, не для чего, а как. Телеология относится не к метафизике, а к вере.

А вот у Тейяра де Шардена телеология связана с идеей направленного поступательного развития универсума: преджизнь - жизнь - сверхжизнь.

- Нет, смысла нет ни в чем. Есть метаморфозы, возможно, есть эволюция, не исключено - она имеет направленность, но цель - это происки осознавшего себя духа. Рядом с прогрессом соседствует регресс, с эволюцией -инволюция. В неодухотворенной природе имеется не цель, а существование. Даже воля, даже жажда жизни есть не цель, а сущность существования. И тейяровская сверхжизнь - не цель, а экспансия жизни.

- И тем не менее у мира есть и смысл, и цель: преджизнь - жизнь - сверхжизнь. Мир восходит к осознанию самого себя. Мир, в котором родилась идея красоты и добра, не может не иметь смысла. Сверхжизнь - вот цель мира.

- Нет, цели нет. Природа слишком велика, чтобы искать цели,

- Тогда откуда провиденциализм?

509

Предметом философской антропологии является не само бытие, не законы его существования, но раскрытие его смысла. Философия жизни, выходя за пределы объективного и рационального, обращается к человеческой субъективности как действующей первооснове всякой объективности. Важнейшими проблемами этой философии являются ценность жизни и ее цель, здесь и появляются снова акси- и телеология. Жизнь - процесс или цель? Является ли жизнь самоценной? Важна ли в жизни сама жизнь или ее результат?

Всякий человек есть ценность, говорят наследники Парменида. Но если смыслом и целью жизни является только сама жизнь, если всё - только жизнь, то все попытки исправления мира лишены смысла: остается не возмущаться несправедливостью, но изумляться мудрости жизни.

Тот, кто только живет, живет бесцельно и бессмысленно. "Одно я чувствую и знаю ясно, жизнь не есть высшее из благ". Жизнь приобретает ценность и цель, когда мы делаем ее благом. Ценность жизни не в жизни, а в культуре, которую она создает, говорят культурфилософы. Культура - цель, жизнь - условие культуры, и все враждебные жизни тенденции, как, например, идеал абсолютного целомудрия Кальвина или Толстого, вместе с тем враждебны культуре.

Философия жизни - это философия ценностей, но не в ницшеанском смысле - переоценки всех ценностей. Ее цель, если у философии может быть цель, - всестороннее жизнеописание, сумма мировоззрений. Я не верю в философию, построенную как система целей и ценностей. Философствовать - значит творить, а творчество беспредельно.

Только тот, кто понял, что жизнь и познание жизни не совпадают, может стать философом жизни, который любит жизнь и в то же время о ней размышляет.

510

Телеология и причинность - не свойства, а языки, причем языки равноправные, как языки объективного и субъективного времени. То, что язык причинности представляется более естественным, - свойство не мира, а нашего стремящегося к простоте сознания. Телеология - причинность со знаком минус. Можно сформулировать физику в духе второго закона термодинамики с обычным направлением времени, а можно описать мир на языке цели, изменив знак энтропии. Мы предпочитаем причинность психологически и прагматически: удобнее и проще. Думается, что между причинностью и целью - куда более глубокая связь, чем осознано сегодня. Кстати, в телеологии Северного Дедала, как называли Сведенборга, цель, причина и действие связаны чуть ли не в гегелевскую триаду. Даже если мир разомкнут, все его состояния как-то связаны с начальным. Цель - иная сторона причины, ее противоположность. Внутренне же они неотделимы.

Между прочим, кибернетика возникла как анализ целенаправленных, телеологических систем. С легкой руки Винера, телеология из сферы религии и человеческого сознания вошла в мир научного обихода и системного анализа. Телеология стала телеономией.

И все же главная целетворящая, целенаправляющая сила - не человек, а Бог. Посмотрите, что происходит каждый раз, когда очередные Ницше объявляют о Его смерти. Дозволено всё! Лишаясь божественной опоры, мир лишается оправдания добра, истины, красоты.

511

Правда обращается в ложь, жизнь - в слепую волю к жизни, смерть - в небытие...

Бог умер! Да здравствует Человек! - И что мы видим? Летающего червя? Даже утрата наших убогих целей - коммунального корыта, пайки и параши в каждой квартире - превратила строй и плац в растерянное стадо. Цели нет ни в чем - и вот вам 70 миллионов трупов. Наша цель - коммунизм. И вот вам - разрушенная страна. Бога нет! И - тупик... Вот она, логика "строителей будущего": цели нет ни в чем, но наша цель - коммунизм. Ничто?..

О ТЕЛЕОЛОГИИ

Для движенья - труд нелишний!

Две ноги нам дал всевышний,

Чтоб не стали мы все вместе,

Как грибы, торчать на месте.

Жить в застое род людской

Мог бы и с одной ногой.

Дал господь два глаза нам,

Чтоб мы верили глазам.

Верить книгам да рассказам

Можно и с единым глазом.

Дал два глаза нам всесильный,

Чтоб могли мы видеть ясно.

Как, на радость нам, прекрасно

Он устроил мир обильный.

А средь уличного ада

Смотришь в оба поневоле,

Чтоб не стать куда не надо.

Чтоб не отдавить мозоли.

Мы все горькие страдальцы,

Если жмет ботинок пальцы.

512

Две руки даны нам были,

Чтоб вдвойне добро творили,

Но не с тем, чтоб грабить вдвое.

Прикарманивать чужое,

Набивать свои ларцы.

Как иные молодцы.

(Четко их назвать и ясно

Очень страшно и опасно.

Удавить! Да вот беда:

Все большие господа,

Меценаты, филантропы,

Люди чести, цвет Европы!)

Нос один лишь дал нам бог,

Два нам были бы не впрок:

Сунув их в стакан - едва ли

Мы б вина не разливали.

Бог нам дал один лишь рот,

Ибо два - большой расход.

И с одним сыны земли

Наболтали, что могли.

А двуротый человек

Жрал и лгал бы целый век.

Так - пока во рту жратва.

Не бубнит людское племя,

А имея сразу два -

Жри и лги в любое время.

Нам господь два уха дал.

В смысле формы - идеал!

Симметричны и равны

И чуть-чуть не столь длинны,

Как у серых, незлонравных

Наших родственников славных...

Тевтелинде в поученье

Врал я так на всех парах,

Но она сказала: "Ах!

Божье обсуждать решенье,

Сомневаться, прав ли бог, -

Ах, преступник! ах, безбожник!

Видно, захотел сапог

Быть умнее, чем сапожник!

Но таков уж нрав людской:

513

Чуть заметим грех какой -

Почему да почему?

Друг, я верила б всему!

Мне понятно то, что бог

Мудро дал нам пару ног,

Глаз, ушей и рук по паре.

Что в одном лишь экземпляре

Подарил нам рот и нос,

Но ответь мне на вопрос:

Почему творец светил

Столь небрежно упростил

Ту срамную вещь, какой

Наделен весь пол мужской,

Чтоб давать продленье роду

И сливать вдобавок воду?

Друг ты мой, иметь бы вам

Дубликаты для раздела

Сих важнейших функций тела.

Ведь они, по всем правам,

Сколь для личности важны,

Столь, равно, и для страны.

Девушку терзает стыд

От сознанья, что разбит

Идеал ее, что он

Так банально осквернен.

И тоска берег Психею.

Ведь какой свершила тур,

А под лампой стал пред нею

Мэнкен-Писсом бог Амур".

Но на сей резон простой

Я ответил ей: "Постой!

Скуден женский ум и туг!

Ты не видишь, милый друг,

Смысла функций, в чьем зазорном,

Отвратительном, позорном.

Ужасающем контрасте -

Вечный срам двуногой касте.

Пользу бог возвел в систему:

В смене функции машин

Экономии проблему

Разрешил наш властелин.

Нужд вульгарных и священных,

514

Нужд пикантных и презренных

Существо упрощено,

Воедино сведено.

Та же вещь мочу выводит

И потомков производит,

В ту же дудку жарит всяк -

И профессор и босяк.

Грубый перст и пальчик гибкий

Оба рвутся к той же скрипке".

Каждый пьет, и жрет, и дрыхнет,

И все тот же фаэтон

Смертных мчит за Флегетон.

ФИЗИКА, МЕТАФИЗИКА, ЛОГИКА

Главным образом нужно исследовать и разработать вопрос: является ли что-либо, кроме материи, самостоятельной причиной или нет.

Аристотель

Вопрос в том, существует ли помимо чувственных сущностей какая-нибудь иная - неподвижная и вечная или же нет, и если существует, то в чем она.

Аристотель

Суть аристотелизма можно выразить уже рассмотренной четырехзвенной формулой: каждая вещь есть материя, каждая вещь есть эйдос, каждая вещь имеет причину и каждая вещь имеет цель. Это распространяется на все вещи и мир в целом.

515

Предмет метафизики - поиск последних оснований, служащих источником всякого движения и формообразования в мире. Это, по Аристотелю, самая мирообъемлющая и самая ценная из наук. Главные проблемы метафизики: отношения единичного и общего, формы и вещества, движущего и движимого. Главная задача - усмотрение общего в сходных вещах, изучение причин и целей, искусство проникновения под покровы.

У разных искусств и разных наук разные предметы, но у разных предметов есть, как считает Аристотель, некоторые общие начала, первые начала, которые внутри областей, охваченных теми или иными науками, может быть, и не оказывают очень уж приметного действия и без знания которых может успешно работать самый искусный плотник или гончар, но в масштабах вселенной именно эти начала выступают на первый план - их-то и должна рассматривать философия. Именно так определяет задачи философии Аристотель в первых параграфах "Метафизики".

Несмотря на то что научная критика много потрудилась над тем, чтобы представить нам сложность и запутанность, противоречивость или неподлинность этого главного произведения в аристотелевском корпусе, все-таки "Метафизика" - это очень ясная книга, ясная той прекрасной отчетливой ясностью изложения, какой достигает только тот автор, который постиг свой предмет до конца и сообщает свое постижение предмета адекватно своему пониманию, а не применяясь снисходительно к уровню непросвещенности своего собеседника.

516

"Метафизика" действительно представляет в наиболее существенном своем содержании непреодолимые трудности для перевода ее на новые языки, трудности, в известном смысле аналогичные тем, которые испытывают переводчики стихов. У стихотворения есть какое-то предметное содержание, эмоциональная наполненность - все это так или иначе переводчик может передать и средствами родного поэтического языка; можно воспроизвести способ рифмовки, имитировать ритм, но почти никогда не удается повторить в другом языке то уникальное целое, которое и составляет существенное отличие стиха от прозы, а именно взаимопереплетение мысли и звука, когда рифма подсказывает ассоциацию, созвучие подстраивает к себе и чувство, и ритм, а соседство слов в стихе вдруг неожиданно выявляет в них какие-то подспудные смыслы. То, что дает стиху его звуковая материя, - а это отнюдь не сводится к одной музыке, в этой музыке еще и очень много смысла, - то невозможно повторить в другом языке. Такое же единство материи и смысла языка находим мы у Аристотеля.

"Метафизика" Аристотеля представляет читателю чрезвычайно полный отчет о том, что же следует понимать или иметь в виду за каждым из слов, составляющих цеховой словарь философии, начиная с самого слова "философия": философия - наука о началах, а что такое "наука" и что значит "начало"? - и так постепенно, одно за другим, развертываются основные понятия аристотелевского мышления, большинство из которых составило фундамент европейской философии вообще, над их разработкой она трудится и по сей день.

Кроме формы и материи первых двух принципов существования вещей имеются еще два вышеуказанных принципа. Это - движение и цель. Движение специфическая категория бытия, несводимая к иным. Самодвижимость, самопроизвольность разлита по миру как причина движения, которое - причина для самого себя. С движением связана и четвертая категория - направление и результат изменения. Направление движения свидетельствует об эволюции и определяется в каждой точке движения.

517

Четыре принципа существования вещей глубоко связаны друг с другом: каждая вещь есть овеществленная форма с причинно-целевым назначением. По Аристотелю, сама материя бесформенна (хотя и разнокачественна), лишь в соединении с остальными компонентами она приобретает форму, причину и цель. В основе объединения четырех принципов лежит творческое начало: каждая вещь - результат творчества, ведущею к совершенству. Природа - произведение искусства Великого Художника. У Гегеля все сущее разумно, у Аристотеля - прекрасно.

Важно заметить, что четыре принципа, о которых говорит Аристотель, могут быть воплощены в вещи наиболее совершенным способом, и тогда они создают организм, не только устроенный целесообразно, но хорошо и даже прекрасно. Таким образом, наличие художественного произведения зависит от степени совершенства в целостном единстве четырех принципов. Если же степень их воплощения лишена меры, недостаточна или, наоборот, избыточна, то и организм отличается ущербностью, а значит, он лишен художественности, красоты, пользы, целесообразности и являет собою пример чего-то плохого, неудачно сделанного, некрасивого, нецелесообразного. Все многообразие вещественного мира основано на разных соотношениях эйдоса формы, или идеи и материи в их причинно-целевом воплощении. Вот почему четыре принципа могут наличествовать и в самой прекрасной вещи и в самой безобразной. И там и здесь есть своя мера соотношения, и каждый раз разная, иначе бы мир предстал как скучное однообразие одинаково сконструированных предметов.

518

Хотя в мире все прекрасно, степень красоты различна. Жизнь и бытие имеют ступенчато-восходящее, иерархическое строение. Эта иерархия - иерархия ценности и блага, устремленная в небеса, к абсолют ному совершенству, к Богу, к эйдосу эйдосов, мыслящему самого себя. Космический Ум является одновременно мыслящим и мыслимым. Ум-перводвигатель - это и материал, из которого он возникает, и идея, которая осмысливает и оформляет материю Ума.

Ясно, что этот ум трактуется у Аристотеля как художественное целое, в котором все материальное предельно осмысленно и достигло своего собственного предельно данного оформления. Аристотель так и учит об "умопостигаемой материи". Это не какая-нибудь причуда или фантастика прихотливо мыслящего философа, но результат художественного понимания космического ума. Ум-перводвигатель, как и всякий эйдос вообще, обязательно материален, хотя материален не в чувственном, но в умственном смысле слова, и не просто материален, но оформлен в предельно совершенном виде. Космический ум Аристотеля художественно фигурен.

Вся эта концепция ума-перводвигателя у Аристотеля является окончательно обобщающим синтезом его учений об эйдосе и материи, потенции и энергии, об энтелехии, а также и вообще о предмете знания и о субъекте знания.

519

Бог не направляет на мир свое мышление и свою волю, не вмешивается в течение мировой жизни - он воздействует на мир просто своим существованием. Абсолютно совершенное существо, будучи высочайшим благом, есть последняя цель всех вещей, то, к чему всё стремится и движется, oi него зависит общая связь, порядок и жизнь мира.

Бог есть совершенное и бесконечное мышление. Предметом мысли в нем может быть лишь оно само, ибо достоинство мышления соответствует достоинству содержания, а самое ценное и самое совершенное есть только сам божественный дух. Мышление Бога есть, таким образом, "мышление мышления", и в этом вечном самосозерцании состоит Его блаженство.

Вся философия Сократа, а затем и Платона проистекала из практики и жизненной необходимости, выходя в чисто теоретическую область лишь в высшем своем проявлении - в учении об идеях. Учение Сократа о познании добродетели требовало примата творческого разума, созерцающего чистое бытие и на этой основе создающего жизнь. Достойная, добродетельная жизнь могла, таким образом, заключаться лишь в созерцании высшей истины. Младшее поколение академиков, взращенное в этой истине, должно было все же по-новому ставить для себя вопрос о ценности "созерцательной жизни" - искать ее во внутреннем, чистом счастье познания и объединении разума с вечностью. Таким образом, платоновский идеал был пересмотрен его учениками и приобретал тем самым созерцательно-религиозный характер.

520

То, что досократики трактовали описательно и интуитивно, в философии Аристотеля мыслится понятийно и дискурсивно. Создавая логику, Стагирит отказался от гераклитовской "темноты" бытия, отдав предпочтение рассудочности, а не парадоксальности мира.

Хотя Аристотеля считают творцом логики, это не означает, что до него ею не пользовались: и досократики, и трагики "золотого века", не имея аппарата индукции-дедукции, не просто рассуждали "здраво", но поражали изощренностью ума и виртуозным владением всех тех приемов, которые получали названия и складывались в систему у Аристотеля. Просто он был великим синтезатором и систематиком, фиксирующим сотворенное, придающим "витающему в воздухе" оформленный вид.

Разумеется, не Аристотель логику изобрел, и не он первый начал ее изучать и описывать; последнее время много пишут о прообразах аристотелевских силлогизмов у Платона и еще более ранних авторов, это справедливо, и было бы нелепо предполагать, что до составления "Аналитик" греческая философия развивалась вне формальной логики, но именно формализацию логика античной философии получила как раз в перипатетической школе, где впервые достойным философа занятием был признан кропотливый, постоянный, профессионально планомерный ученый труд - "прагматия", сменивший "ученый досуг" платоновских персонажей. И Платон видел, что умственная деятельность человека все больше становится похожей на своего рода ремесло, обрастает арсеналом орудий, вырабатывает особые приемы, выдвигает наиболее преуспевающих специалистов...

521

При огромной разнице мироощущений Сократа и Стагирита их объединяет вера во всепостигающую силу человеческого разума, в способность добывать истину из "правильного мышления". Логика - второй Бог Аристотеля, впрочем, и первый - идеальный логик.

Логику доктор из Стагира называет аналитикой, то есть руководством к искусству исследования, методом науки. Научное познание, считает он, состоит в выводе частного из общего, следствия из причины. Умозаключение есть "речь, в которой из известных предположений вытекает нечто новое". Логика и есть наука об умозаключениях. Умозаключение (силлогизм) - главная форма, в которой совершается всякое развитие мысли. Из умозаключений составляются доказательства, выводы из исходных оснований, образующие знание. Законченное доказательство (законченная наука) связывает доказываемое с его высшими предположениями, не минуя ни одного из промежуточных звеньев.

Главные принципы мышления - индукция и непротиворечивость. Мышление невозможно и без дефиниции, получаемой или доказательством, или непосредственным знанием. Последнее состоит из фактов и общих принципов (аксиом). Не называя интуицию, Аристотель говорит о способности непосредственного созерцания, свободной от заблуждения.

522

Понятия - предмет дефиниции, форма вещей в отвлечении от их вещества, то, что делает их тем, что они есть. Понятия могут быть разной степени обобщения: родовые, видовые и единичные. Понятия группируют в категории, означающие разные точки зрения или перспективы, в отношении которых можно рассматривать вещи. "Из слов, высказываемых без какой-либо связи, каждое означает или сущность, или качество, или количество, или отношение, или место, или время, или положение, или обладание, или действие, или страдание". В эти десять "высших родов высказывания" включаются все явления бытия и все научные понятия.

Научно мыслить, по Аристотелю, значит обобщать, сочетать понятия и суждения, определять порядок вещей в природе, знать законы сочетаний понятий в суждениях и умозаключениях. Наука - это обобщение частностей. Эйдосы - это закономерности, общности, необходимости.

Предмет науки и наука отличаются от предмета мнения и от мнения, ибо наука направлена на общее и основывается на необходимом; необходимое же есть то, что не может быть иначе. Многое же, хотя и истинно и существует, но может быть и иным.

О случайном нет знания, основанного на доказательстве. Ибо случайное не есть ни то, что необходимо бывает, ни то, что бывает большей частью, а есть нечто такое, что происходит помимо того и другого.

Аристотель впервые различил в картине мира закономерное и случайное, существенное внутреннее и случайное внешнее, прекрасные образы совершенных эйдосов и случайные черты. Но еще более поразительно - различил научное знание, требующее доказательств, и высшие принципы, которых не может касаться мудрость.

523

Так как наука состоит в схватывании общего и того, что существует по необходимости, и так как все доказательное и наука имеет принципы (ибо наука ведь разумное нечто), то очевидно, что относительно [высшего] принципа знания не может быть ни науки, ни искусства, ни практичности, ибо всякое научное знание требует доказательств, а другие приобретенные свойства [то есть искусство и практичность] касаются того, чю изменчиво. Но и мудрость не может касаться высших принципов, ибо мудрому свойственно доказывать некоторые вещи. Если же наука, практичность, мудрость и разум суть те средства, которыми мы достигаем истины и благодаря которым никогда не ошибаемся относительно того, что необходимо и изменчиво, и если к трем из этих средств нельзя отнести принципы (эти три я называю: практичность, мудрость и науку), то остается только отнести их к разуму.

Процесс приобретения знаний это путь к обладанию, а также способ выявления задатков человека. Он требует активности, мудрости, способности и... веры. Вскрывая способность "души" к доказательствам, Аристотель вполне в духе Полани говорит, что человек только тогда обладает научным знанием, когда он уверен в нем. Его вообще занимает противоречие между стремлением открыть в природе общее и способностью воспринимать чувствами только единичное. Это противоречие между стремлением постигнуть необходимое и неизбежным столкновением с миром единичных вещей усугубляете", многочисленными ошибками, которые делают исследователи. Отсюда - требование тщательно отбирать необходимые факты, объединять и систематизировать их.

524

Трудность бывает двух родов, причина ее, может быть, не в вещах, а в нас самих: как глаза летучих мышей не имеют силы перед светом дневным, так и разум нашей души - перед теми вещами, которые по природе - самые ясные из всех.

Аристотель делит знание на опыт и искусство, знание индивидуальных вещей и знание общего, явно отдавая предпочтение последнему. Это, в частности, выявляется и в его классификации наук, которые он распределяет на теоретические, практические и творческие. К первый относятся физика, математика и метафизика, которую он также именует теологией. Практические науки включают этику, экономику и политику. К наукам творческим относятся поэтика, риторика и искусство.

Знание и понимание мы приписываем скорее искусству, чем опыту, и ставим людей искусства выше по мудрости, чем людей опыта, ибо мудрости у каждого имеется больше в зависимости от знания: дело в том, что одни знают причину, а другие - нет. В самом деле, люди опыта знают фактическое положение (что дело обстоит так-то), а почему так - не знают; между тем люди искусства знают "почему" и постигают причину.

525

Хотя Аристотель считается "отцом науки", если бы наука пошла по его пути, она не пришла бы к Кеплеру и Галилею. Стагирит недооценивал математику и считал, что она не способна объяснить качество и вывести движение, ибо не имеется ни качества, ни движения во вневременном царстве фигур и чисел. Потребуется гений Галилея для того, чтобы ввести в физику такие абстракции, как абсолютно гладкая плоскость, абсолютно круглая сфера и абсолютно твердое тело, которые не могут быть извлечены из опыта, но которые дают основание для математизации знания.

Мироздание Аристотеля вечно и бесконечно. Поэтому и не ставится проблема творения мира. Возникают и уничтожаются лишь отдельные вещества и вещи. Род человеческий тоже существовал всегда, хотя и подвергался воздействию мировых катаклизмов. Небесный мир отличается от земного неразрушимостью и неизменной правильностью движения. Этим он обязан специфическому веществу - эфиру, единственным движением которого является круговое перемещение в пространстве.

Космос Стагирита сферичен: в центре мироздания находится шаровидная земля, составляющая малую часть вселенной. Вокруг нее концентрическими шаровыми слоями располагаются вода, воздух и теплород. Затем следуют небесные сферы, чистота которых увеличивается по мере удаления от земли. Крайняя из этих сфер - небо неподвижных звезд, вращение которого осуществляется окружающим его Богом. Движение всех сфер представляет собой совершенное правильное вращение вокруг своей оси. Количество сфер достаточно велико и включает в себя семь планетарных. Звезды - это одушевленные, сверхразумные, божественные существа.

526

От движения небесных сфер вследствие трения о воздух возникают свет и теплота. Количество света и тепла из-за разного склонения Солнца меняется со временем года - отсюда круговорот возникновения и уничтожения, приливы и отливы веществ и их взаимопревращения, объясняющие все атмосферные и земные явления, которыми занимается метеорология.

Основа жизни - самодвижение, предполагающее наличие движущей формы и движимого вещества. Вещество есть тело, а форма - душа живого существа. Душа бестелесна и неподвижна, она - энтелехия органического тела, сила, которая движет к цели и определяет строение. Как форма тела, она есть его цель. Тело - орудие души, свойства тела сообразны с его назначением. Благодаря энтелехии движение живого целесообразно и направлено на преодоление сопротивления вещества. Жизнь души - разная, в зависимости от типа жизни: существуют три рода душ по степени сложности определяемого ими движения: растительные, животные и человеческие. Только человеческая душа разумна. Поступательному развитию душевной жизни соответствует прогрессивный ряд живых существ, восходящий от несовершенства простейшей жизни к человеческому совершенству.

Непосредственным носителем души является пневма, основание жизненной теплоты - сродное эфиру тело, через семя переливающееся от отца в дитя. Местоположение жизненной теплоты - сердце, в котором варится кровь, питающая тело. Наряду с более совершенным половым рождением Аристотель допускал самозарождение, возможное у рыб и насекомых, возникающих из ила и нечистот. В половом рождении отец передает ребенку душу, мать - тело. Характеризуя иерархию форм жизни, Аристотель говорит о постепенности перехода от низшего к высшему и дает первую классификацию животного царства - девять классов животных.

527

Главная отличительная особенность человека от животных - наличие духа, соединенного с животной душой. Физиологические особенности человека: прямизна стана, соразмерность фигуры, самый большой мозг и наибольшая жизненная теплота. Речь и рука - драгоценнейшие отличительные особенности человека.

Многие особенности души (психеи) человека - восприятие, воспоминание, желание, чувствование - присущи и другим животным, его отличительная черта - дух, мышление, присоединенное к душе. Если душа возникает и уничтожается с телом, то дух вечен и неразрушим: он до рождения входит в душу, не имеет телесного органа, неизменяем и неуничгожаем. Его не касается гибель тела. Однако, соединяясь с душой, он оказывается чувствителен к смене ее состояний.

Мыслительная способность человека предшествует его мышлению: его дух есть как бы чистая доска, на которой мышление пишет определенное содержание. С мышлением связана способность человека к постижению вечных истин, а на низших ступенях - непосредственное познание и мнение. Разум, руководящий желанием, становится волей. Свобода воли человека безусловна и связана с добродетелью, от которой зависит правильность намерений. Мышление определяет средства наших целей, составляющих практический разум. Высшая форма разума - теоретический, дающий нам знание о законах мышления и бытия.

528

IN MEDIO STAT VIRTUS *

* Добродетель находится посередине (лат.).

Человек, живущий страстями, вряд ли станет выслушивать доводы, удерживающие его, и даже не поймет их. Как же разубедить подобного человека? Вообще говоря, страсть повинуется не доводам, а только силе. Итак, необходимо, чтобы заранее был характер, родственный добродетели, любящий прекрасное и ненавидящий позорное.

Аристотель

Этика Аристотеля изначально строится как антитеза просветительской этике Сократа, согласно которой добродетель есть знание, а порочность - невежество. Сократ считал, что люди порочны не по своей воле, а по незнанию добродетели, и что, обладая знанием, человек не станет противодействовать добру. Иными словами, дурные поступки совершаются по невежеству, а хорошие -по знанию.

Как и Платон, утверждающий в Протагоре, что люди часто поступают вразрез со своим знанием, идя на поводу удовольствия или страдания, Аристотель пишет: "Знание - не единственный регулятор поведения. Помимо знания на поведение конкретной личности, особенно в житейских, межличностных отношениях, оказывают большое, а иногда и решающее влияние желания, чувства (симпатии, неприязни, зависти, равнодушия и пр.), воля, привычки и даже настроения". Упрекая Сократа в примитивном детерминизме, Аристотель считает, что никто не властен над своими "представлениями" и что субъективно всякий стремится к тому, что кажется ему благом, хотя на деле это может быть злом.

529

Но если всякий в известном отношении виновник собственного характера, то он в известном отношении может быть назван и виновником своих представлений.

Раскритиковав Сократа за отождествление нравственности и знания, Аристотель в Никомаховой этике ставит задачу не столько определения добродетели, сколько разработки методов ее приобретения. Добродетели можно обучать, хотя "невозможно, или по крайней мере нелегко, изменить под влиянием науки то, что издавна укоренилось в нравах". С одной стороны, Стагирит не признает врожденной добродетели, с другой,- -допускает стремление к цели, не подлежащее личному выбору. Вопреки своему принципу непротиворечия, он высказывает мысль, что благородным можно быть лишь от рождения.

Доводы разума и обучение не на всех оказывают одинаковое влияние, в воспитании добродетели кроме обучения и привычек многое определяется "природой" людей, их задатками. Обеспечение нормального поведения в обществе возможно через сочетание обучения и принуждения, через государственный контроль за соблюдением законов: "большинство [людей] повинуется скорее необходимости, чем разуму, и скорее наказаниям, чем прекрасному".

Как и Платон, Стагирит считал, что большинство людей находится во власти эмоций и страстей, руководствуясь в своем поведении эгоистическими мотивами, а не истиной, справедливостью и разумом, и что лишь одаренный человек способен следовать идеалам, не нуждаясь в законах, которые бы им управляли.

530

Поэтому принудительная сила закона необходима для большинства людей как средство формирования разумных привычек и нравов.

У порочных людей, каковых большинство, одна часть души влечет их в одну сторону, другая - в другую, отсюда - постоянное возбуждение и непостоянство. Человек этический не знает противоречий, его состояние - блаженства. Для большинства благо - чувственное наслаждение, это животное качество рабов. Для меньшинства же благо есть благоразумие, блаженство. Практичность - низшая, худшая часть души. Наслаждение не обеспечивает блаженства - скорее наоборот - лишает покоя. Куда выше практичности мудрость, высшая добродетель разумной души, понимание наиболее важного в природе. Аристотелева этика - апофеоз истинного блаженства, коим является созерцание истины. "Созерцание - единственная вещь, которую любят ради него самого; напротив, действием всегда достигают чего-либо сверх цели действия".

Цель всякой человеческой деятельности - блаженство. Евдемония есть красота и совершенство существования, следствием которой является совершенство, определяющее достоинство человека. Благо есть совершенство разумной деятельности, или добродетель. Блаженство человека состоит в добродетели. Существует два рода добродетели: теоретическая и практическая, чистая деятельность мышления и добродетельная жизнь. Блаженство нуждается также в зрелости и полноте жизни. Ребенок не может достичь блаженства из-за незрелости. Бедность, болезнь, несчастье также нарушают блаженство, отнимая у добродетельной деятельности главные средства существования.

531

При всей ценности радости, здоровья, красоты, благородного происхождения конститутивный элемент блаженства - внутреннее достоинство человека, к которому внешние и телесные блага относятся лишь как отрицательные условия. Даже крайние бедствия не могут сделать несчастным нравственно здорового человека, хотя они и мешают его евдемонии. Добродетель не нуждается в плате и оценке: добродетелен лишь тот, кто с радостью жертвует ради доброго всем остальным.

Добродетель основана на естественных задатках, но эти задатки превращаются в добродетель лишь под руководством разума. Правда, добродетель не сводится к знанию: дело не в знании нравственных правил, а в применении их на практике, в господстве разума над аффектами, в свободе доброй воли. Воля становится добродетелью лишь как постоянное свойство, принципиальное твердое расположение, возможное лишь у созревшего человека. От добродетелей и пороков, то есть нормальных и извращенных свойств воли, Аристотель отличает состояния, происходящие из силы и слабости воли по отношению к аффектам, такие, как неумеренность и изнеженность.

Признавая необходимость некоторого количества внешних благ, Стагирит считал высшими из благ те, которые связаны с деятельностью разума и души. На пути достижения высшего блага человека подстерегают различные случайности, однако они не в силах изменить состояние души и разума мудрого человека. Того, кому повезло больше, чем другим, надо считать не счастливым, а удачливым. Счастливым же следует признать человека, который умеет с достоинством, не теряя себя, переносить превратности судьбы и при любых обстоятельствах оставаться самим собой. Подлинное человеческое счастье состоит в наибольшем осуществлении всех заложенных в человеке возможностей.

532

Тот человек больше всего любит себя, который любит разум и служит ему.

Любя друга, мы любим собственное благо, ибо хороший человек, став нашим другом, становится благом - поскольку мы его любим. Таким образом, каждый в дружбе любит собственное благо.

Каждый человек сам себе более всего друг, и следует любить больше всего самого себя.

С Аристотеля берет начало добропорядочная этика священной середины: ничего слишком, никаких крайностей, умеренность во всем. Благоразумие - середина двух зол, избытка и недостатка. Можно сказать, что золотая середина -крайность большинства, филистерство и пошлость, а можно, что - умеренность и торжество гениев середины. "Благодатная трудность середины, ты и свобода и оговорка!" Ирония - тоже пафос середины. Она и мораль ее, и этика. Кстати, в еврейском слова "познание" и "уразумение" происходят от того же корня, что и слово "между".

Аристотелева середина - выражение изящества и благородства греческого гражданина, высшая точка добродетели знания, свойства, возникающего в процессе отыскания середины. Найти ее трудно и не по силам всякому. Поэтому нравственное совершенство - достижение редкое, похвальное и прекрасное. Кто от природы наделен этим качеством, тот благородный человек.

533

ЭСТЕТИКА

Вымыслы поэзии философичнее и серьезнее исторических фактов.

Аристотель

Эстетика Аристотеля во многом является теоретическим расширением взглядов Гераклита, согласно которым задача художника состоит в том, чтобы за единичным видеть всеобщее, за внешним внутреннее, за явным скрытое. При этом "подражание природе" следует тоже понимать в гераклитовском смысле - не ее внешним формам, а внутреннему содержанию. Поэтому важно не го, что происходит, а то, что должно происходить.

Задача поэта - говорить не о том, что было, а о том, что могло бы быть, будучи возможно в силу вероятности или необходимости. Ибо историк и поэт различаются не тем, что один пишет стихами, а другой прозою (ведь и Геродота можно переложить в стихи, но сочинение его все равно останется историей, в стихах ли, в прозе ли), - нет, различаются они тем, что один говорит о том, что было, а другой о том, что могло бы быть. Поэтому поэзия философичнее и серьезнее истории - ибо поэзия больше говорит об общем, история - о единичном.

534

Главное открытие Стагирита в эстетике - это понимание искусства как языка передачи ценностей. Его Поэтика есть трактат по эстетике, написанный с точки зрения теории символов. То, что джойсовский Стивен называл прикладным Аквинатом, есть приоритет активного духа перед пассивной материей, деятельного начала перед бездушной природой, скрытого перед явным.

Природа и искусство не тождественны: первая пассивна, через второе "возникают те вещи, форма которых находится в душе". Искусство плодотворно: оно стремится превзойти природу, в нем заключена целенаправленная энергия. Как человек порождает красоту, а из семени вырастает растение, так искусство очищает. Важнейшая функция искусства - катарсис. Катарсис играет значительную роль в философии и эстетике Аристотеля, делая его ранним предшественником Фрейда: катарсис - освобождение от аффектов и способ их осознания человеком. Искусство восстанавливает функции души, совершенствуя природу человека.

Поэтика Аристотеля - краеугольный камень литературоведения. Она не утратила своего значения до наших дней: классификация и определения жанров нормативны и сегодня, смысловая емкость этого литературного экстракта продолжает открываться новым поколениям исследователей, созревающих до осмысления поставленных Стагиритом проблем.

По своему назначению или действию Аристотель делит искусство (в данном случае музыку) на 4 группы: для забавы, для нравственного совершенствования, в качестве занятия, доставляющего наслаждение, и для очищения. Если комедия - критика с целью совершенствования человеческой природы, то трагедия - литературный жанр, споспешествующий такого рода очищению.

535

Смысловая сжатость аристотелевских текстов рассматривается обычно как проблема авторского стиля, в этой связи говорят о конспективности записей, о возможной неаутентичности этих конспектов. Однако вопрос аутентичности записей при всей его важности все же должен отступить на второй план перед другим вопросом - где, когда и как была проделана та умственная работа, богатейшие и глубочайшие достижения которой в спрессованном виде составили содержание этих текстов, по большей части аскетически сухих, но тем не менее литературных, а именно вполне сознательно и в полной мере использующих смысловые возможности лексики, риторики, логики, наконец, извлекающих почти невозможное из морфологии и синтаксиса греческого языка?

Аристотеля часто противопоставляют Платону как сухого и абстрактного классификатора изощренному художнику, забывая при этом, что он тоже был поэтом и что философская отрешенность мысли уживалась в нем с огромным интересом к красоте. Доктора из Ликея обычно рисуют сверхрационалистом, кабинетным профессором, крючкотвором и сухарем, упуская при этом, что он был художественно настроенный мыслитель, умело сочетавший научную работу с фантазией и мифотворчеством культ урной традиции. Уже Цицерон высказывал мнение об изящном стиле Аристотеля и "темноте" его речи, имея в виду под "темнотой" поэтичность, глубину художественных приемов, "золотой поток красноречия" и "невероятную сладость и богатство речи".

536

В древности ходили легенды о наслышанности Платона и начитанности Аристотеля. Платон щедр на картины воображения, Аристотель богат наблюдениями. Биографы рисовали Платона с длинной тросточкой в руках, которой он бесконечно чертит на песке геометрические фигуры, в руках Аристотеля хочется представить скальпель и даже микроскоп.

Не будем дискутировать о том, поцеловала ли муза Аристотеля или нет и действительно ли Платон утонченнее доктора из Ликея, факт остается фактом: "утонченный" Платон изгнал поэзию, а "не поцелованный музой" Аристотель считал вымыслы поэзии философичней и серьезней исторических фактов. И это ведь тоже факт!

Да и сам Аристотель разве не поэт, когда выстраивает в своих сочинениях сложнейшей архитектоники величественные здания философического вымысла - повествования о том, чего никогда не было в историческом смысле слова, но что могло или может быть в согласии с истиной и вероятностью?

Даже тот, кто читает аристотелевские сочинения в косноязычных и полуслепых, а зачастую и попросту непроглядно темных переводах на новые языки, не может не почувствовать присутствие Музы на той глубине мысли, раскрываемой до дна во всех своих поворотах и разветвлениях, которой мы никогда не подозревали и которую тем не менее мы сразу же узнаем как старую знакомую.

537

Как в произведениях поэзии, в незнакомых людях мы узнаем знакомые черты, так в ученых трудах Аристотеля мы, наконец, узнаем, в каком значении мы ежедневно употребляем слова, не задумываясь об их смысле, почему верим одним утверждениям и не верим другим и как нужно строить свое рассуждение, чтобы нам всегда верили и чтобы оно было истинным, а впоследствии с той же непринужденностью от вещей чуть ли не обыденно знакомых мы переходим к узнаванию неявных начал, скрытых причин, наиболее достойных целей и безотказно действующих средств их достижения. Платон стремился построить философский мир, не менее красивый и привлекательный, чем мир Гомера, Аристотель построил здание, не столь пышное и нарядное, но зато не менее обжитое и удобное, чем уютный гомеровский дом. Музы наделили его проницательным умом и справедливым сердцем, а отвечающая этим божественным дарам речь полилась из уст уже сама собой.

ПОЛИТИКА

Кто желает создать совершенных людей, должен создать совершенных граждан, а кто хочет создать совершенных граждан, должен создать совершенное государство.

Виламовиц-Meллендорф

Разве справедливо будет, если бедные, опираясь на то, что их большинство, начнут делить между собой состояние богатых?.. что же в таком случае подойдет под понятие крайней несправедливости.

Аристотель

538

Гегель и Ницше Античности, Аристотель неоднократно подчеркивал, что цель политических наук - "не познание, а практика, деятельность", основанная на соответствующем знании. Это наиболее прагматические науки, нацеленные на достижение "высшего блага". Цель политологии "охватывает цели всех остальных наук", а сама она "наиболее могущественная и архитектоническая" дисциплина, определяющая и остальные науки, в которых нуждаются государства и которым надлежит обучать государственных деятелей. В зависимости от нее находятся "стратегия, экономия, риторика", а сама она не только имеет дело с человеком и не только "создает людей, но берет их таковыми, каких их создала природа". Иными словами, политику и государство необходимо строить в соответствии с наличными человеческими качествами, а не вопреки им!

Подобным образом поступает и сам Аристотель в своей политологии, начиная ее, как и другие свои книги, с детального анализа работ предшественников и исторического опыта.

Аристотель предпринял для обоснования исходных принципов учения об обществе огромную работу по описанию и систематизации исторического материала. Создание истории 158 греческих государств говорит о размахе работы аристотелевского Ликея. Насколько Аристотель был добросовестен в научном отношении в своих выводах о государстве, говорит тот поразительный факт, что в "Политике", например, приведено более 130 примеров и иллюстраций из истории политической жизни 54 государств, как греческих, так и восточных. Замечательно также, что Аристотель был знаком не только с историей крупных городов-государств, какими были Афины, Сиракузы, Коринф, Мессалия, но и с такими небольшими городами, как Ореос, Герэя, Амбракия и др. Все это необходимо приводит к заключению о том, что учение Аристотеля о государстве выросло из всего знания и политического опыта греков, что оно явилось гениальным обобщением огромного исторического материала...

539

В истории политической мысли существует достаточно широкий спектр мнений относительно аристотелевского государства, в своих крайностях простирающийся от фашистской диктатуры до западноевропейского либерализма, от политической доктрины биологической неполноценности народных масс до прагматичного античного элитизма типа Парето-Моска. Хотя тексты Аристотеля позволяют набрать достаточное количество цитат для подтверждения любой точки зрения, я обращаю внимание не на бирки, а на политическую трезвость и реализм.

В основе политологии Стагирита лежит понятие человека как политического животного существа изначально испытывающего инстинктивное стремление к "совместному сожительству", объединению и политической жизни. По своей природе человек общественен и общителен, только в обществе возможно "сознание общей пользы" и "стремление устроить свою жизнь прекрасно", обеспечение воспитания и порядка жизни. Цель государства - обеспечение господства права, воспитания добродетели, защиты от внешних врагов, охрана жизни и, главное, достижение блаженства. В этом смысле государство выше отдельного лица или семейства, как целое выше своей части. Двусмысленность последнего утверждения позволяет зачислить Аристотеля в "отцы тоталитаризма", но, как мы убедимся далее, в "тоталитарном государстве" доктора из Ликея царят

540

закон, разум и мораль. И Политику свою Аристотель начинает с того, что "только человек способен к восприятию таких понятий, как добро и зло, справедливость и несправедливость, и т. п.". Природа дала человеку в отличие от животных великое оружие - интеллектуальную и моральную силу. Люди вне политической деятельности перестают проявлять себя как люди и превращаются в стадо. Политическая жизнь человека возвышает его над животным.

...во всех людей природа вселила стремление к государственному общению, и первый, кто это общение организовал, оказал человечеству величайшее благо. Человек, нашедший свое завершение в государстве, совершеннейшее из творений, и, наоборот, человек, живущий вне закона и права, занимает жалчайшее место в мире.

Государственные отношения закладываются в семье и роду, как отношения родителей и детей, хозяев и рабов. Семья - элементарная ячейка государства.

Итак, из указанных двух форм общения - мужа и жены, господина и раба - получается первый вид общения- семья. Правильно звучит стих Гесиода: "Дом прежде всего, супруга затем, и бык-землепашец" (у бедняков бык заступает место раба). Значит, общение, естественным путем возникшее для удовлетворения повседневных надобностей, есть семья.

541

Путь от семьи к государству пролегает через общину и селение, формы организации которых первоначально были перенесенны на государство. Поэтому вполне естественно во главе государства стоят лучшие мужи, или цари. При невероятном разнообразии взглядов и точек зрения на человека и общество почти всех античных схолархов, включая Аристотеля, объединяют элитаризм и охлофобия: правление лучших и презрение к рабам, причем иерархические отношения "высших" и "низших" распространялись на все мироздание вплоть до учения о Космическом Уме. Даже понятия "справедливости" и "равенства" сформулированы на основе того же элитизма.

Справедливость, по-видимому, состоит в равенстве, и так на самом деле бывает, но только не для всех, а для равных; и неравенство также представляется справедливостью, и таковая есть на самом деле, но опять-таки не для всех, а лишь для неравных. Между тем люди упускают из внимания вопрос: "для кого" и потому судят фальшиво.

Исходя из своей этики (всякий виновник собственного характера) и из своей доктрины прямой связи общественного положения со способностями и достоинствами, Аристотель обосновывает свою "науку о рабстве" вполне в духе гомеровской Одиссеи:

Раб нерадив: не принудь господин повелением строгим

К делу его, за работу он сам не возьмется охотой;

Тягостный жребий печального рабства избрав человеку,

Лучшую доблестей в нем половину Зевс истребляет.

Хотя всякое сомнение о свободе и рабстве имеет некоторое основание, тем не менее очевидно, что одни по природе рабы, а другие по природе свободны.

542

Те низшие люди, по своей природе - рабы; для них лучший удел быть в подчинении у деспотической власти.

Кто, по природе, принадлежит не самому себе, а другому, и при этом все-таки человек, тот, по своей природе, раб.

Раб же - не только раб господина, но и абсолютно принадлежит ему.

Охотиться должно как на диких животных, так, и на тех людей, которые, будучи от природы предназначены к подчинению, не желают подчиняться.

Подобно тому, как в более поздние времена Гобино, Чемберлен и Лапуж обосновывали расизм, а Достоевский антисемитизм, Аристотель строил свою особую науку о рабстве, рабовладении и приобретении рабов, рассматривая ее как раздел теории организации власти и подчинения этой власти. Эта "наука" вполне утилитарна: "Научить господина, как он должен утилизировать рабов... Наука о власти господина не заключает в себе ничего ни великого, ни возвышенного; ее задача показать, что раб должен уметь исполнять, а господин должен уметь приказывать... Что касается науки о приобретении рабов, то она, поскольку ее можно оправдать с точки зрения права, отличается oт обеих вышеуказанных наук (т.е. науки о власти господина и науки о рабстве), являясь чем-то вроде науки о войне или науки об охоте".

543

Согласно Аристотелю, рабы - особая порода людей, обладающих физически сильным телом и слабо развитыми рассудком и душой. Последние развиты у раба лишь настолько, что он может лишь воспринимать указания, но не давать их. Власть в государстве- это власть над свободными по природе, власть господина над рабом - это власть над рабами по природе. "Добродетель" господина - уметь приказывать, "добродетель" раба - подчиняться и выполнять услуги, нужные господину. В своей охлофобии Стагирит идет куда дальше Ницше, посвящая прямо-таки проникновенные строки доказательствам того, что низкая, подлая, полезная часть человечества - лишь говорящие орудия труда, прирожденный скот, почти полностью лишенный разума и нравственных задатков.

Презрение к плебсу Аристотель распространял не только на рабов, но и на неимущих и ремесленников, лишенных способности управлять и "жить для себя". Потребность в ремесле возникает там, где появляется нужда, а нужда появляется там, где у человека нет способностей. Поэтому гражданин, занимающийся ремеслом, теряет черты свободного человека и перестает быть полноправным членом общества. Бывший господин, став ремесленником, превращается в раба. Между ремесленниками и рабами существует незначительная разница: ремесленники и поденщики, обладая некоторой добродетелью, исполняют физическую работу "на общее пользование", рабы же выполняют подобную работу "для одного лица".

Физическая работа оскотинивает человека, отнимая у него весь досуг, необходимый для совершенствования интеллекта. Без досуга и свободы нет гражданина. Те же, кто выполняет грубую работу, должны знать, что "идеальное государство не дает ремесленнику гражданских прав", ибо "невозможно человеку, живущему на положении ремесленника или поденщика, удовлетворять требованиям, предъявленным добродетелью".

544

Что же касается до земледельцев, то особенно желательно, чтобы они были рабы; кроме того, земледельцами могут быть варвары, периэки, которые по натуре своей близко подходят к рабам.

Общество держится тем, что каждому воздается пропорционально его деятельности.

Переходя к проблеме общественного "воздаяния", Аристотель учит, что богатство есть добродетель хре-матистики (приобретения) и обладает большой творческой силой (!). "Трудно выразить словами, сколько наслаждения в сознании, что нечто тебе принадлежит". Но поскольку жажда жизни беспредельна, то и стремление к средствам утоления этой жажды безгранично. Поэтому стремление это может быть одобрено лишь в размерах, помогающих гражданам вести "благую жизнь", иными словами, погоня за прибылью должна контролироваться государством.

Вместе с тем частная собственность необходима и священна. Любая попытка уничтожить ее чревата экономическим упадком: человек не будет работать для общества так, как он это делает для себя. О личном заботятся больше, а об общественном меньше. "Собственность должна быть общей только в относительном смысле, в абсолютном же она должна быть частной". Движущую силу общественного прогресса Стагирит находил в стремлении к приобретению собственности и в заботе о ней.

545

Вот ведь как: "реакционеру" Аристотелю это было ясно 23 столетия назад, наши "тарантулы" ленинского призыва осознали сие, разорив самую богатую страну в мире... Так, может, Аристотель верно написал о рабах-скотах, если 23 века "исторического прогресса" ничему их так и не научили?.. А ведь с какой тщательностью собирал наш "охлофоб" и "ретроград" факты из истории греческих государств о борьбе людей за приобретение и сохранение собственности. В Афинской п о л и т и и главным правилом при вступлении архонта в должность было присягать гражданам в защите их собственности и интересов.

Архонт сейчас же по вступлении в должность первым делом объявляет через глашатая, что всем предоставляется владеть имуществом, какое каждый имел до вступления его в должность, и сохранять его до конца его управления.

Опора государства, считал Аристотель, средний класс собственников, ибо носителями подлинной добродетели и "блаженной жизни" являются люди, стоящие между двумя крайностями. Как и Гесиод, он полагал, что "богатству сопутствует доблесть и слава" и что "люди зажиточные" могут быть названы людьми "во всех отношениях совершенными". Устойчивость государства находится в прямой зависимости от количества таких людей. Вместе с тем различие людей придает государству ту полноту, без которой невозможно достижение прекрасного и совершенного. Цель государства, помимо достижения общего блага, предоставление своим гражданам свободы накопления собственности, многочисленных внешних благ, а также гарантий прав и свобод, ибо вне права и закона человек "занимает жалчайшее место в мире". Но и чрезмерное равноправие негоже, ибо нарушение принципа неравной

546

справедливости чревато ослаблением государства в результате посягательств на права и свободы "лучших и сильнейших людей". Вот и пойми после сказанного, кто он - враг "открытого общества", тоталитарист и этатист, как считают Поппер и Топич, или приверженец конституционализма, правового государства и защитник принципа разделения властей, как о том писали Рем, Пельман и другие... С одной стороны, верховность государства, его первичность перед индивидом, апология рабства, охлофобия, с другой, - защита прав и свобод, принципы индивидуализма и добродетели, господство лигитимности и закона, высокая оценка блага мира.

Цель политики - наиболее высокая; ее главная забота состоит в том, чтобы придать гражданам известного рода хорошие качества и сделать их людьми, поступающими прекрасно.

Аристотель не отдает предпочтения какому-либо типу правления, считая, что государственное устройство должно сообразоваться с характером и потребностями народа, для которого оно предназначено, и что при разных условиях могут оказаться приемлемыми разные виды правления. Тем не менее не все виды правления (государственного устройства) равноценны. Аристотель делит их на "правильные" (монархия, аристократия, полития, или тимократия) и "неправильные" (демократия, олигархия, тирания). Наилучшей государственной формой полисного государства в известных обстоятельствах может быть аристократическая республика под эгидой среднего сословия. Бюргеры - самые рассудительные; среднее сословие устанавливает наилучшую форму политического общежития. Ни самые богатые, ни, тем более, бедные не в состоянии

547

обеспечить счастливое государство. Льстецы у тиранов, демагоги у народа, - пишет Аристотель. Там, где власть в руках толпы, не остаемся места закону. Тирания и демократия - во всех отношениях худшие формы правления, ведущие государство к упадку, а граждан - к апатии и деградации.

Как и Платон, Аристотель - сторонник меритократии, правления лучших. Дело не в количестве граждан, стоящих у власти, а в том, кто они. Считая монархию "первоначальной и самой божественной из всех форм правления" как основывающуюся на высоком превосходстве монарха над его подданными, Стагирит отрицательно относился к тиранам, большинство которых "вышли из народа". Так из "демагогов" превратились в тиранов Панэтий в Леонтинах, Кипсел в Коринфе, Писистрат в Афинах, Дионисий в Сиракузах.

Большое внимание Аристотель уделял сохранению стабильности государства и предотвращению смут и возмущений народа. С полным правом его можно назвать "отцом революциологии", науки о причинах, следствиях и способах предотвращения бунтов и восстаний народа. Поскольку политология доктора из Ликея строится на изучении опыта прошлого, он предвосхищая Шатобриана, исследует причины восстаний, "смут", "мятежей" в 158 греческих государствax и пытается разработать целую систему мер, направленных против самого страшного общественного зла.

Даже олигархия и демократия могут быть сносными, если преодолеют свои крайние тенденции, но революции недопустимы. Во избежание связанного с ними хаоса и упадка необходимо самым строгим образом охранять закон и поддерживать традиции, решительно предотвращая радикальные нововведения в области быта и нравственности. Олигархии должны облекаться в тогу демократии, пользоваться ее приемами, заботясь о благе народа. Демократии должны охранять собственность высших классов. Умеренность и учет интересов разных социальных групп не раз выводили государство из самых трудных положений.

548

И в демократиях, и в олигархиях, и в монархиях, и при всякого рода другом государственном строе общим правилом должно служить следующее: ни одному гражданину не следует давать возможности чрезмерно увеличивать свою политическую силу противу надлежащей меры.

В государстве следует остерегаться чрезмерных социальных и имущественных контрастов, усиливать средний класс, предотвращать коррупцию властей, а также применять против бунтовщиков всю полноту политической власти правящего класса. Всеми мерами следует поддерживать положение, при котором "та часть населения, которая желает сохранения существующего строя, была сильнее той части, которая этого не желает". Проблема исключения бунтов из общественной жизни настолько волновала Стагирита, что он не довольствовался написанием V книги Политики, но возвращался к ней во всех политических сочинениях.

Будучи принципиальным консерватором и антирадикалом, Аристотель искал опору исключительно в прошлом, избегал любых чрезмерностей, делая ставку на разум, воспитание и лучших людей. Прошлое манило его стабильностью, расцветом, культурой "золотого века", законами Солона, силой и господством греческих государств, духовным взлетом Афин.

549

Политические учения Платона и Аристотеля на много веков переживут своих творцов. Политику разовьют перипатетики, затем Полибий и Цицерон, а в новое время - творцы теории элит Парето и Моска. Деметрий Фалерский попытается реализовать на практике идеи Стагирита об умеренном политическом правлении. Опору в нем будут искать отцы церкви, Аквинат, Лейбниц, Гегель, Шеллинг, Бергсон, Гуссерль, отцы-основатели тоталитарных систем XX века... Это - тема отдельной книги: как человеческая мысль, культура, творчество величайших мудрецов вели к западному либерализму и к антикультурам нашего времени...

ВРЕМЯ

Также и времени нет самого по себе, но предметы

Сами ведут к ощущенью того, что в веках совершилось,

Что происходит теперь и что воспоследует позже.

И неизбежно признать, что никем ощущаться не может

Время само по себе, вне движения тел и покоя.

Лукреций Кар

Пожалуй, ни в чем Аристотель не достигал такой проникновенности, как в самом неожиданном месте, выяснении природы времени.

Что время или совсем не существует, или едва существует, будучи чем-то неясным, можно предположить на основании следующего. Одна часть его была и уже не существует, другая - в будущем, и ее еще нет; из этих частей слагается и бесконечное время, и каждый раз выделяемый промежуток времени. А то, что слагается из несуществующего, не может, как кажется, быть причастным существованию. Кроме того, для всякой делимой вещи, если она только существует, необходимо, чтобы пока она существует, существовали бы и ее части, или все, или некоторые, а у времени, которое делимо, одни части уже прошли, другие только будут, и ничто не существует.

550

"Теперь" - это не часть времени, ибо частью измеряется целое, но "теперь" не измеряет время, и время не слагается из "теперь". "Теперь" - это крайний предел прошедшего, за которым нет еще будущего, и предел будущего, за которым нет уже прошлого.

"Теперь" для Аристотеля не атом времени и не единица числа, а "как бы единица числа", принцип времени; через "теперь" время показывает себя прерывным и непрерывным. Непрерывно время потому, что существует связь всех прошлых, настоящих и будущих "теперь". Но через "теперь" также различаются части времени: "Оно разграничивает предыдущее и последующее движение". В этом смысле "теперь" напоминает точку, которая одновременно соединяет и разъединяет длину, являясь началом одного и концом другого отрезка. Но, напоминая точку, "теперь" глубоко отлично от нее, ибо если после точки может быть остановка, или конец линии, то "теперь" не может служить концом или началом времени. Оно выступает границей времени и только в этом смысле совпадает с ним.

551

В отличие от единиц счета, различные "теперь" не тождественны друг другу, но всегда иные, ибо если бы "теперь" не были бы каждый раз иными, а тождественными и едиными, времени не было бы. Но "теперь" не есть и часть времени, ибо часть измеряет целое и слагает его, время же, вероятно, не слагается из "теперь".

Время, состоящее из бесконечности парадоксов, явно не вписывается в возлюбленную им определенность, стройная система да-нет разрушается перед временем: "или едва существует" - форма немыслимая для его рационализма. Если все "теперь" различны, то что значит бесконечное разнообразие различных "теперь" и как они расположены рядом друг с другом... Аристотель не видит возможности следования "теперь" друг за другом как точки за точкой.

В IV книге Физики Аристотель пытается установить связь времени и движения: время мы "распознаем, когда разграничиваем движение, определяя предыдущее и последующее, и тогда мы говорим, что протекло время, когда получим чувственное восприятие предыдущего и последующего в движении. Мы разграничиваем их тем, что воспринимаем один раз одно, другой раз другое, а между ними нечто отличное от них". Время, таким образом, "есть не что иное, как число движения по отношению к предыдущему и последующему".

Но возникают апории, противоречащие этому: изменение совершается в самом теле, время же, по-видимому, находится вне тела; изменение может идти скорее и медленнее, время не может. Эти апории показывают, что время для самого Аристотеля все же не есть только движение, но оно не может быть без движения ("движения" в греческом смысле слова, т. е. всяческого изменения, перемещения, смены состояний мира). Движение - сама стихия времени, и без движения время не воспринималось бы.

552

Таким образом, время для Аристотеля, как и для всей античности, не существует без его содержательного наполнения, без того, чтобы в нем что-то происходило. Но и для Аристотеля возникает вопрос, чем же является время в событии само по себе и чем оно, в конце концов, отличается от самого движения.

Анализ соотношения времени и движения привел Аристотеля к интересным новшествам, "...мы не только измеряем движение временем, но и время движением, вследствие их взаимного определения, ибо время определяет движение, будучи его числом, а движение - время". Время схватывает процесс изменения, и чаще такого изменения, которое ведет к уничтожению определенного бытия и замене его другим. В этом смысле все вещи "страдают от времени", все "точит время", "стареет от времени", "забывается от времени".

Опровергая Платона, Стагирит постулирует единое универсальное время: "Если небес будет много, то равным образом время будет движением любого из них, следовательно, сразу будет много времен". Время текуче, подвижно, непрерывно. Что для движения скорость, то для времени длительность. "Время не есть движение, а является им постольку, поскольку движение имеет число". Время есть число считаемое, а не посредством которого считаем.

И все же время часто ставит его в тупик: движение и не-движение одновременно, непрерывность и прерывность, неделимость и делимость... Мера движения, но и мера покоя, ибо всякий покой тоже существует во времени. Логика доктора из Ликея разбивалась о время.

553

Не надо думать, что находящееся во времени так же необходимо движется, как и все находящееся в движении: ведь время не есть движение, а число движения, в числе же движения возможно быть и покоящемуся. Именно, покоится не всякое неподвижное, а то, что, будучи по природе способным к движению, лишено его.

Пройдет время, и Плотин поставит под сомнение аристотелевское отождествление времени с движением: невозможно, чтобы время было движением, ибо движение может мыслиться прерванным, а время - нет. Непрерывность времени движению не присуща. Время не есть и число движения, ибо число - лишь название времени, и, к тому же, число равнодушно к предмету счета или измерения: счет времени остается числом, а не временем самим по себе. Время требует для себя иной меры: непрерывно становящейся, возникающей. Но можно ли найти такую меру для времени? И что чем определяется - мера временем или время мерой? И нуждается ли время в мере?..

Но самое замечательное у Аристотеля - впервые поставленный вопрос об объективности времени, вопрос о соотношении времени и души. Поскольку время есть считаемое, то оно не может существовать без считающего. Поскольку измерять может лишь душа, то и время может быть лишь там, где есть душа.

554

...будет ли, в отсутствии души, существовать время или нет? Ведь если не может существовать считающее, не может быть и считаемого, ясно, следовательно, и числа, так как число есть или сочтенное или считаемое. Если же по природе ничто не способно считать, кроме души и разума души, то без души не может существовать время...

Без одной минуты Кант.

ЭПИКУР

Долой всех мудрецов с их проповедью хмурой!

Щекочет сердце нам лишь мудрость Эпикура.

Гофмансвальдау

Я дал наслаждению надеть на меня ярмо.

И концом был ужасный позор.

Уайльд

Мир, в котором живет Эпикур, - это мир, уже обреченный на уничтожение, мир, живущий в тревоге.

Боннар

Философия заката во все времена радикально отличается от философии расцвета, подтверждая не только субъективность и личностность знания, но и прямую зависимость его качества от веры и пищи. Голод, может быть, обостряет ум, но снижает плодоношение: голодные куры несут мелкие яйца, а после изнурительной и безуспешной охоты... Сегодня, когда мы являемся свидетелями краха "великих идей", особенно легко ощутить те чувства, которые испытывали древние греки после поражения при Херонее, утраты независимости и осознания безвозвратности великой эпохи. Закат Греции в мельчайших подробностях был повторен все-

557

ми великими цивилизациями: угрюмое равнодушие, апатия, бессилие и обреченность, чувство катастрофизма, пагубное безразличие ко всему на свете, кроме собственного самосохранения, а порой и к себе, к самой жизни, торжество индивидуализма, нигилизм, кинизм, материальное и духовное оскудение, свержение вчерашних кумиров, постыдная легкость отречения от "героической эпохи"...

Как писал один из главных героев событий, нельзя, если занимаетесь мелкими и ничтожными делами, приобрести великий и юношески смелый образ мыслей и ждать плодородия от земли. Однако мощная эта, жизнеобильная юность земли уже миновала, считал Эпикур, да и не только наша планета стареет, не только земля, "утомившись с годами", становится неплодородной, но и весь мир ветшает и клонится к распаду, который вот-вот наступит, ибо все смертно, кроме "раз и навсегда возникшего безграничного времени...".

С утратой политической свободы, упадком общественных установлений пошатнулась и древняя культура Эллады, усилилось то "угасание всех искусств и ремесел", которое предвидел еще Сократ... Художники, скульпторы, всякого рода мастера стали понемногу покидать оскудевшую Аттику, переселяясь в поисках больших, хорошо оплачиваемых работ в города Передней Азии и Египта...

558

Уважение граждан друг к другу утрачивалось, по мере того как они превращались все больше во что-то более близкое рабам, чем свободным, никто уже не дорожил ничьим мнением, и каждый считал для себя возможным делать все, что ему заблагорассудится и что еще позволяли все более сужающиеся рамки их общей несвободы.

Этот страшный процесс, началом которого с гневным недоумением возмущался Аристофан, об опасности которого предостерегали Сократ и Платон, теперь близился к своему завершению: толпы ненужных людей (которые, как говорил о таких в свое время Платон, "ни торговцы, ни воины, ни что-нибудь еще, но только бедняки") переполняли приходящие в упадок старинные города, чтобы немного уменьшиться в не таком уж далеком будущем, когда греки Эллады стали попросту вымирать.

Отчаянные, бесплодные, разрушительные попытки вернуть "великое прошлое", восстановить суверенитет и свободу, оборачивались лишь новыми и новыми жертвами и еще большими разочарованиями.

Покорение Эллады Александром Македонским; разрушение Фив; лихорадочная деятельность Демохара, Олимпиодора, Лахара, направленная на возвращение прошлого; гражданские распри, болезнь и свержение Деметрия; сговор Деметрия и Пирра; пирровы победы и все более сокрушительные поражения; деспотия вчерашних гетайров Птолемея, Лисимаха и Селевка, одержимых плеонаксией и уничтожавших друг друга в борьбе за престолы и земли: бегство и гибель Демосфена; поражение Демохара; постыдное политиканство Демада и Стратокла; эпидемии чумы; опустошительные набеги варваров; Фермопилы, Дельфы; ужасы похода Бренна в Этолиго; тяжелые, полуголодные годы, потянувшиеся после тирании Лахара, после мора, после осады, когда люди убивали друг друга из-за куска дохлятины, - вот тот исторический фон, без которого нам не понять движение мысли на излете древнегреческой мудрости.

559

Это было время, "когда стало видно, как трудно, почти что невозможно для голодающих, все помыслы и действия которых направлены на то, чтобы выжить, как трудно для этих, теряющих человеческое подобие людей остаться мудрыми, красивыми, добродетельными и благородными. Когда стало особенно понятно, что не стоит требовать честности и справедливости от тех, кому уже нечего терять и не на что надеяться, и которые могли, не раздумывая, подписаться под таким вот, а также ему подобными изречениями Эпикура, вызывавшими безудержный гнев его уповающих на божий промысел противников: "Красоту, добродетель и тому подобное следует ценить, если они доставляют удовольствие; если же не доставляют, то надо с ними распрощаться".

В этих ужасных войнах последнего столетия, в восстаниях против македонян, в гражданских братоубийственных распрях постепенно был выбит весь цвет афинского народа, были необратимо подточены не только его моральные устои, но сами жизненные силы, и хорошим человеком мог считаться уже тот, который хотя бы не вредил другим. Теперь, когда каждый подозревался в нечестности, бессовестности и неблагонадежности, не для чего было особенно блюсти свою совесть, беречь достоинство, в которые никто не верил. Все они были теперь только подданными Македонии, а впереди, в спешащем навстречу времени уже вырисовывалась и другая, еще более грозная тень - непобедимого Рима.

560

Потом, спустя несколько столетий, афиняне привыкнут к своей несвободе, научатся жить с нею (и, может быть, даже навсегда позабудут о том, что такое свобода), приучатся к раболепству и лицемерию как способу быть, даже их страхи приобретут какое-то иное содержание, но теперь, в эти горькие годы Эпикуровой старости, это был общий (или почти что общий) страх перед жизнью, перед постоянными неожиданностями истории, страх людей, прежний мир которых распадался у них на глазах и которые, ослепленные отчаянием и безнадежностью, сами добивали друг друга трусливыми и бесконечными предательствами. Обеспечить себе безопасность от окружающих, уберечься от собственных соседей - вот что становится удручающим мотивом Эпикуровых поучений, тревожным фоном его писем, причем он пишет именно "соседи", а не сограждане, изъяв из употребления уже ничего не значащее слово: "К го имеет возможность доставить себе полную безопасность от соседей, те живут... самым приятным образом".

А ведь все это не после нашего прыжка в 70-летнее варварство, не после насилия над собственной землей и народом, а спустя столетие после действительно "золотого века", после подлинного расцвета, давшего творческий импульс всему человечеству... Так что нашим профессионалам-осчастливливателям есть над чем поразмыслить, только нечем...

561

ЖИЗНЬ ЭПИКУРА

Уметь наслаждаться прожитой жизнью значит жить дважды.

Марциал

Эпикур, сын афинянина Неокла, родился в конце 342 или в начале 341 года до Р. X. в Самосе. Клерух Неокл был родом из аттического селения Гаргетта, принадлежал к знатному, но обедневшему роду и кормил семью, обрабатывая свой надел и учительствуя в местной школе. Будущий "спаситель людей" не отличался крепким здоровьем, но с детства проявлял незаурядные способности и великую тягу к познанию, которую не мог удовлетворить даже его первый учитель, отец. У него было еще три брата, Херидем, Неокл и Аристобул. Херестрата, мать будущего философа, умела изгонять духов, знала заклинания против всякого зла и часто совершала очистительные жертвоприношения в присутствии своего первенца: "Он при матери ходил по лачугам, читая заклинания, а при отце учил азбуке за ничтожную плату".

Неокл имел все основания беспокоиться о будущем сыновей. Время было тяжелое, денег было мало, а собственных знаний явно не хватало. Он еще мог поведать о символах гесиодовской Теогонии, но мудрость Гераклита, Анаксагора или Протагора, как и секреты мироздания, открывшиеся великим мужам, были ему недоступны. Все же ему хватило средств дать образование старшему сыну и даже отправить его в малоазийский Теос, где читали лекции Праксифан и последователь Демокрита Навсифан. Влияние последнего на мировоззрение Эпикура явно перевесило эфирную легкость платоновского идеализма, с которым он имел возможность познакомиться еще на Самосе, слушая платоника Памфила.

562

Хотя пути Эпикура и Навсифана вскоре тоже разойдутся, и учитель станет в галерее оплеванных первым "скверным человеком, занимавшимся такими вещами, посредством которых нельзя достичь мудрости", именно он определит пристрастия будущего Садослова, гордившегося тем, что "он всем обязан лишь самому себе".

Только что сказанное нуждается в пояснениях. Эпикур действительно может считаться самоучкой, ибо уже в возрасте 18 лет отправился в Афины для прохождения эфебии, обязательной воинской службы, так что образование его скорее отвечает термину "недоучка", присвоенному ему злопыхателями. Верно и то, что "наука демокритовская" взяла в нем верх над виртуозным изяществом "науки платоновской" - он так и не стал углубленным Мастером игры в бисер, предпочтя ей достаточно поверхностную и прямолинейную философию бессилия и отчаяния. Что до поношения других мудрецов, то Эпикур и его последователи явно страдали манией величия, выросшей из комплекса неполноценности, свойственной всем "кухаркиным детям", не лишенным таланта, но обделенным тонкостью, тактом и глубиной, предохраняющими от хамства всеотрицания и нигилизма. Подобно тому как Самое Творческое Учение строилось в виде бесконечного ниспровержения ересей и еретиков, эпикуреизм состоял из "Критик": "Против Анаксагора", "Возражение Анаксагору", "Против Платона", "Против Аристотеля", "Против софистов", "Краткие возражения против физиков" - трудно найти хотя бы одно "За"... Проницательный Платон, всё сказавший, между прочим, сказал и вещие слова о такого рода "первопроходцах": "Молодые люди впадают в безбожие... и вследствие этого происходят революции..."

563

Проходя эфебию в "столице древней культуры", Эпикур имел все возможности пополнить свое образование, однако нет никаких свидетельств тому, что он слушал лекции академика Ксенократа или основателя Ликея Аристотеля. Демокрит на всю жизнь остался единственным, бывшим в почете у Эпикура, "и всю свою науку Эпикур называл демокритовской". Впрочем, и с Демокритом у него были многочисленные расхождения. Так, он считал ошибочным учение Смеющегося философа о том, что человеческое общество возникло путем выживания наиболее жизнеспособных общественных форм, и выдвигал теорию общественного договора, воспринятую затем Руссо и другими просветителями. Не сложились у эфеба Эпикура отношения и с однокашником-новобранцем Менандром, будущим великим поэтом и слушателем Феофраста. После окончания службы их пути совершенно разошлись.

В Афинах Эпикур пробыл не более двух лет, пришедшихся на время тяжких унижений и горького отчаяния "покоренных победителей". Возможно, они и значили для него больше, чем целое десятилетие, но не в смысле духовного обогащения, а скорее - накопления того жизненного опыта, который понадобится затем при создании собственной философии. По окончании воинской службы двадцатилетний Эпикур решил обосноваться в Колофоне, том самом "изобильном смолами Колофоне", который когда-то воспел Ксенофан.

564

Сведения о двадцатилетии, разделяющем первое и второе пребывание Эпикура в Афинах, крайне скудны. Известно, что, пробыв небольшое время у отца в Колофоне, Эпикур поселился в Митиленах на Лесбосе, устроившись школьным учителем. Видимо, он учительствовал также в Лампсаке и в других малоазийских городах, все эти долгие годы мечтая об открытии собственной школы и славе великого схоларха, но безвестность и бедность заставляли его мыкаться по захолустьям и провинциям некогда великой Греции, приучая дух "все больше черпать наслаждение из самого себя".

Но из самого себя Эпикуру большей частью приходилось черпать только боль: уже в молодом возрасте у него появились признаки тяжелой болезни, превратившей его жизнь в сплошное страдание. Ему приходилось жить, приспосабливаясь к мучительному недугу, стоически перенося приступы и радуясь перерывам между ними.

На седьмой день, когда я это пишу, у меня получилось полное задержание мочи, и были такие боли, какие приводят к последнему дню.

Страдания при мочеиспускании и кровавый понос идут своим чередом, не оставляя своей чрезмерной силы. Но всему этому противоборствует душевная моя радость при воспоминании о беседах, которые были меж нами.

Болезнь наложила отпечаток на его учение о наслаждении, суть которого укладывается в максиму: "Удовольствие есть отсутствие страдания". Вместе с тем в письме Мису Эпикур признается, что устранение страдания не является всеисцеляющим лекарством от горя.

565

Обилие страданий не ожесточило этого человека. Скорее наоборот - породило глубокое понимание человеческих горестей и, как пишет историк, непоколебимую уверенность в том, что они сильно облегчились, восприми люди его философию. "То была философия болезненного человека, предназначенная для того, чтобы соответствовать миру, в котором рискованное счастье стало вряд ли возможным".

Этот Спаситель людей (как он сам себя мыслил и к чему себя готовил) был так же непритязателен и прост, как сама жизнь вокруг, когда приходилось жить, чтобы выжить, и так же, как эта жизнь, бесконечно трагичен.

Он довольствовался малым и, видимо, был вполне искренен, утверждая, что можно быть счастливым и на дыбе. "Я ликую от радости телесной, питаясь хлебом и водою, я плюю на дорогие удовольствия..." Со страниц Диогена Лаэрция пред нами встает безмерно добрый, кроткий, до крайности скромный и неприхотливый человек:

И жизнь эта была скромной и неприхотливой, как заявляет Диокл в III книге "Обзора"; "кружки некрепкого вина было им вполне довольно, обычно же они пили воду". Он и сам пишет в письмах, что ему довольно воды и простого хлеба... Вот каков был человек, учивший, что предельная цель есть наслаждение!

566

Эпикур-Менекею:

Поэтому, когда мы говорим, что наслаждение есть конечная цель, то мы разумеем отнюдь не удовольствия распутства и не удовольствия, заключающиеся в чувственном наслаждении, как думают некоторые, но мы разумеем свободу от телесных страданий и от смятений души.

Нам ничего неизвестно о личной жизни Эпикура, однако его высказывания и отрывки из писем позволяют предположить, что у него не было семьи и что любовь к женщине не приносит добра человеку - благо, если она не приносит ему вреда:

Я узнал о тебе, что у тебя довольно сильно вожделение плоти к любовным наслаждениям. Когда ты не нарушаешь законов, не колеблешь добрых обычаев, не огорчаешь никого из близких людей, не вредишь плоти, не расточаешь необходимого, удовлетворяй свои желания как хочешь. Однако невозможно не вступить в столкновение с каким-нибудь из указанных явлений: ведь половые сношения никогда не приносят пользы, довольно того, если они не повредят.

Впрочем, Эпикур не был женоненавистником, среди его друзей и учеников находилось место женщинам, известно, что он приобщил к философии гетер, сохранились даже их имена: Леонтия, Маммария, Гедея, Никидия, а также письмо к одной из них: "О целитель владыка Аполлон! Милая Леонушка, какой шумной радостью наполнило меня твое письмецо, когда я читал его!" Затем обыватели дадут "гетерам в Саду" свое привычное толкование, распуская слухи о том, что философы из Сада просто-напросто сожительствуют с посещающими их собеседования гетерами.

567

Не вызывает сомнений большая любовь Эпикура к детям и верность друзьям, которым он постоянно внушал, что нет большего эгоиста и себялюбца, чем он сам. Сохранились имена его друзей и учеников по "раннему Саду" - так иногда называют его школу в Митиленах и Лампсаке, где она просуществовала пять лет и где за сто лет до Эпикура окончил свои дни "перешедший пределы познания" Анаксагор. Именно его ученики в Лампсаке составили вместе с ним "знаменитую четверицу вождей эпикуреизма". Это - Гермарх, сын Агеморта, "происходивший из бедной семьи и сначала занимавшийся риторикой", Метродор из Лампсака, известный своими трудами по философии, от которых, к сожалению, остались лишь немногочисленные фрагменты, и Полиэн, сын Атенодора, крупный математик своего времени.

Как пишут античные авторы, "его ученики были прикованы к нему словно песнями сирен", и нашлось, кажется, всего только два человека, которые покинули Эпикура: одним из них был некий Метродор Стратоникейский, который как будто бы "тяготился безмерной добротой своего наставника", и второй - Тимократ, которому природное легкомыслие помешало сохранить хорошие отношения с наставником в мудрости и который впоследствии в своих сочинениях "О юности Эпикура" и "Увеселения" весьма неприязненно отзывался о покинутой им школе.

Весной 306 года до Р. X. Эпикур принимает решение покинуть Ионию и вместе со своими друзьями Гермархом, Метродором и Полиэном и, возможно, с родными братьями, которые уже в Ионии начали заниматься философией, переезжает в Афины. Здесь он приобретает дом и сад, на воротах которого появляется надпись: "Гость, тебе здесь будет хорошо, здесь удовольствие - высшее благо". Этот девиз, неправильно истолкованный, даст повод недоброжелателям исказить суть его учения, которое так и войдет в историю как апология наслаждения.

568

В этом доме и в этом саду прошла в трудах, размышлениях и беседах жизнь Садослова (как называли его нередко впоследствии), жизнь, которую считали необыкновенно счастливой те, для кого единственно возможное в этом мире счастье виделось в умиротворении, в приятии мира как такового, в такой желанной и лишь единицам из тысяч доступной гармонии разума и души.

Вход в Сад был открыт для всех. На протяжении 35 лет Эпикур будет учить в нем блаженству отречения, неучастия и бесстрашия перед жизнью, смертью и миром. "Пусты слова того философа, которыми не врачуется никакое страдание человека. Как от медицины нет никакой пользы, если она не изгоняет болезни из тела, так и от философии, если она не изгоняет болезни души" так начинал Эпикур свое обучение, обещая собравшимся в саду ученикам научить жить, избегая суеты и довольствуясь необходимым. Жизнь Сада текла размеренно и просто"Просто ели и много работали, были равнодушны к вещам и деньгам, проводя долгие годы в писании и чтении, беседах с учениками и спорах с другими философами..." "Пришли мне горшочного сыра, чтобы пороскошествовать", - пишет "гедонист" Эпикур другу. Жизненные ценности просты и неприхотливы: любить ближних, детей, друзей, "простор полей" и "глубину знаний", довольствоваться малым, быть свободным.

569

Свободная жизнь не может обрести много денег, потому что это нелегко сделать без раболепства перед толпой или правителями; но она имеет всё в непрерывном изобилии.

За тридцатипятилетие существования Сада Эпикур лишь один или два раза покидал Афины, чтобы повидаться с друзьями в Ионии, переживя здесь самые тяжелые для Греции времена - блокады, голода и варварских нашествий. Свидетель нескольких попыток вернуть невозвратимое, попыток тщетных, кровавых и опустошающих, Эпикур лишь все больше укреплялся в вере в неспособность человека изменить мир и необходимость "жить скрываясь". Его учение об атараксии, бесконечном безразличии ко всему внешнему и бесконечном же углублении всего внутреннего, глубоко выстрадано, и упреки потомков в отстраненности от общественных дел свидетельствуют лишь о полном непонимании теснейшей связи его учения с его жизнью. Впрочем, он не всегда следовал тому, чему учил: эпикуровская бесчувственность оспаривалась еще древними, так что о нем нельзя сказать того, что он сам говорил о Боге: ни гнев, ни милость ему неведомы: ибо если бы он был подвержен им, это означало бы в нем слабость. Обучая других благоразумию, эскапизму, нирване, незаметной жизни, он не был чужд определенного самовозвеличения и получал несомненное удовольствие от поклонения окружающих.

Еще Эпикур учил не бояться смерти, считая пустым вымыслом идею возмездия или воздаяния, разделяемую Гераклитом, Пифагором и Платоном. Видимо, эти мудрецы, говорил он, просто не были счастливы в земной жизни, не умели насладиться ею, раз искали посмертного блаженства.

570

Приучай себя к мысли, что смерть не имеет к нам никакого отношения. Ведь все хорошее и дурное заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущения. Поэтому правильное знание того, что смерть не имеет к нам никакого отношения, делает смертность жизни усладительной, - не потому, чтобы оно прибавляло к ней безграничное количество времени, но потому, что оно отнимает жажду бессмертия. И действительно, нет ничего страшного в жизни тому, кто всем сердцем постиг, что и в не-жизни нет ничего страшного.

Идеи Эпикура о бесстрашии перед смертью и отсутствии небытия не пустили глубоких корней.

Страх смерти стал настолько инстинктивным, что призыв Эпикура никогда не мог стать широким народным призывом, он всегда составлял кредо образованного меньшинства. Даже среди философов после эпохи Авгусшна призыв Эпикура, как правило, отвергался в пользу стоицизма. Правда, он сохранился, хотя с уменьшающейся силой, в продолжение шестисот лет после смерти Эпикура; но, поскольку люди все более страдали от несчастий нашего земного существования, они постоянно требовали от философии или религии все более сильных лекарств.

Судя по всему, Эпикур ушел из жизни добровольно, положив конец невыносимым страданиям последних дней жизни.

Сам Эпикур отошел по свершении поприща жизни.

Он, превзошедший людей дарованьем своим и затмивший

Всех, как и звезды, всходя, затмевают эфирное солнце.

571

О самоубийстве свидетельствует и его последнее письмо к Гермарху, где он сам определяет день написания как "последний" и "счастливый" - "счастливый", возможно, потому, что счастье - отсутствие страданий;

Гермарху от Эпикура привет. Когда писал тебе это, я переживал счастливый день, который вместе и мой последний день: меня терзали такие муки мочевого пузыря и телесные страдания, что ничего, кажется, нельзя было прибавить к их силе. Но страданиям тела противопоставил я радость духа, исходившую от воспоминаний о моих рассуждениях и моей философской системе.

В завещании он отдает последние распоряжения, "чтобы никто из наших товарищей по философии, оказывая нам услуги в делах, обнаруживая всяческое доброжелательство и состарившись со мною в занятиях философией, не остался после этого нуждающимся по моей вине". Сад он оставляет Гермарху, дабы его товарищи по школе "проводили там время, как подобает философам". Ему же он завещает все книги, а также просит его "иметь попечение о детях Мегродора" и сыне Полиэна. Он отпускает на волю рабов Миса, Никия, Ликона и рабыню Федрию. Он оставляет средства на совершение жертвоприношений по своим покойным родителям и братьям, а также просит учеников ежегодно отмечать день его рождения и день памяти о Метродоре. Последними его строками были:

Я предупредил тебя, судьба, и принял меры против твоих тайных угроз. Я не сдамся ни тебе, ни чему-либо другому. Но когда явится необходимость расстаться с жизнью, то смело отрешись от нее и от всех, кто по своей пустоте скован ею; мы выйдем из жизни с прекрасными словами на устах и возгласим: "Хорошо мы пожили!"

572

ФИЛОСОФИЯ БЕССИЛИЯ ИЛИ ФИЛОСОФИЯ ОТЧАЯНИЯ?

Коль ребенку врачи противной вкусом полыни

Выпить дают, то всегда предварительно сладкою влагой

Желтого меда кругом они мажут края у сосуда;

И, соблазненные губ ощущеньем, тогда легковерно

Малые дети до дна выпивают полынную горечь.

Но не становятся жертвой обмана они, а, напротив,

Способом этим опять обретают здоровье и силы.

Так поступаю и я...

Лукреций Кар

Когда Эпикур умирал, истерзанный невероятными страданиями, его утешением было, что он оставляет после себя свое учение. Увы, из трехсот оставленных им книг, из коих и одну - О природе, - по свидетельству самого автора, оказалось не под силу полностью изучить даже ученикам, из трехсот книг, в которых, по свидетельству Лаэрция, нет ни единой выписки со стороны, а всюду голос самого Эпикура, до нас не дошло ни одной... Все, что осталось: три письма дидактического характера к Геродоту, Пифоклу и Менекею, несколько геркуланейских отрывков и фрагменты, донесенные Диогеном Лаэртским, Плутархом, Цицероном, Сенекой и другими. Правда, суть учения он сам изложил на нескольких страницах своих писем. "Ибо кто не может в кратких словах охватить все, что изучается по частям, тот не может познать толщу всего охватываемого".

573

Эпикур рассматривал философию исключительно как средство решения насущных жизненных задач и поэтому снисходительно относился к точным наукам по причине их безучастности к этике и философии человеческого существования. Они только и необходимы человеку постольку, поскольку знание естественных причин освобождает человека от страха перед смертью, а знание природы вещей показывает, чего следует желать и чего избегать. Эпикур исходил из бесполезности логических построений, ибо философия не требует ничего больше, чем здравого смысла, который выше любых ухищрений разума, казуистики и схоластики.

Далекий от платоновского поднебесья и аристотелевской силлогистики, Эпикур подсознательно ощущал, что если "золотой век" греческой мудрости не спас греков от поражений, то мир нуждается в какой-то иной мудрости, более близкой к реальной жизни и более приспособленной для решения насущных жизненных задач. Ибо цель мудрости, по Эпикуру, - указать индивидууму именно как единственному лицу путь освобождения от предрассудков, чрезмерных и неосуществимых желаний, спасти от отчаяния, нравственной деградации и невежества, научить жить достойной жизнью в состоянии упадка последней, или, иными словами, найти путь к жизни, находящей удовлетворение в себе самой и независимой от ужасов и перипетий внешнего мира. При этом важно не то, чтобы пользоваться малым, а то, чтобы в немногом нуждаться.

С каждым годом становилось все очевиднее, что теоретическое знание очень мало влияет на ход действительной жизни, и поэтому все чаще приверженные к философии начинали или вообще отказываться от исследования законов природы и космоса, или же рассматривать это исследование как необходимую предпосылку для обоснования своей

574

жизненной позиции. Такого рода была философия скептиков, а также киников, к которой склонялось все большее число не очень-то искушенных в астрономии, физике или логике людей, которым надо было просто на что-то опереться душой, как-то утвердиться, чтобы не потонуть окончательно в зыбком и неопределенном бытии.

Хотя в своей философии Эпикур преломил ряд положений скептицизма и кинизма, ему, верящему в высшую гармонию жизни, трудно было смириться с мыслью о том, что скептицизм или нигилизм - достойный ответ на исторический вызов. А поэтому в основу своей философии положил он идею внутренней индивидуальной свободы. "Свобода - вот что было главной, в сущности, единственной целью Эпикуровых бесед, обретение свободы хотя бы внутренней, если уж нет свободы внешней; свобода правильно мыслить и жить разумно и радостно".

И стоический, и эпикурейский мудрецы только сосредоточены в себе и ровно ни от чего постороннего не зависят. Таковы же и эпикурейские боги, которые настолько углублены в себя и настолько в себе сосредоточены, что всякое соприкосновение их с внешним миром нарушило бы их покой и лишило бы их присущего им нерушимого блаженства. Поэтому ни они не воздействуют на мир, ни мир не может воздействовать на них.

Киркегоровский индивидуализм и внутренняя свобода парадоксальным образом соседствовали в душе Эпикура с апологией разуму, демократизмом и полным отказом от божественного присутствия в жизни людей.

575

Он утверждал, что два величайших источника страха - это религия и боязнь смерти, связанные между собой, поскольку религия поддерживала тот взгляд, что мертвые несчастны. Поэтому он искал метафизику, которая доказала бы, что боги не вмешиваются в людские дела и что душа погибает вместе с телом. Многие люди в наше время рассматривают религию как утешение, но для Эпикура она была чем-то противоположным. Сверхъестественное вмешательство в дела природы казалось ему источником ужаса, а бессмертие - фатальным для надежды избавиться от боли.

Принято считать, что Садослову удалось обрести желанную гармонию разума и души, "даже во сне оставаться самим собой" и примером своей жизни доказать, что человек может быть спокоен и счастлив в любой обстановке, если только сумеет поставить себя вне ее. И хотя всего этого он достигал без помощи бога и даже как бы вопреки ему, в его рассуждения о благой жизни то тут, то там врываются чисто киркегоровские нотки, будто бы взятые из Несчастнейшего: "Мы считаем, что многие страдания лучше удовольствия", или "сам человек, следуя вздорным мыслям, делает себе жизнь дурной", или "я никогда не стремился нравиться толпе. Что им нравилось, тому я не научился; а что знал я, то было далеко от их чувства", или "самой настоящей безопасность бывает благодаря тихой жизни и удалению от толпы".

Недоброжелатели Эпикура, дабы принизить его философский гедонизм, подчеркивают преемственность эпикуреизма от киренаиков: "А ученик Сократа Аристипп основал так называемую киренскую школу, от которой Эпикур взял основу для изложения своих конечных выводов".

576

Хотя Аристипп из Кирены действительно в основу своего учения положил удовольствие и радость, он не был ни любителем наслаждений, ни "царским псом", как называл его Диоген, но учил лишь тому, что человек должен сам определять свою жизнь, наслаждаясь прошлым и будущим.

Аристипп высказал такие смелые мысли в защиту наслаждения и богатства, что философы всех направлений ополчились против него. Но что до собственных нравов, то, когда тиран Дионисий предоставил ему на выбор трех прекрасных женщин, Аристипп заявил, что выбирает всех трех и что он не одобряет Париса; но приведя их к себе в дом, он отослал их обратно, не прикоснувшись к ним.

Гедонистскими по форме были многие древние учения, в том числе учения Дзен, Кришнамурти и Бодисаты, но о характере такого гедонизма прекрасно высказался сам Эпикур:

Итак, когда мы говорим, что удовольствие есть конечная цель, то мы разумеем не удовольствие распутников и не удовольствие, заключающееся в чувственном наслаждении, как думают некоторые... неправильно понимающие, но мы разумеем свободу от телесных страданий и от душевных тревог. Нет, не попойки и кутежи непрерывные, не наслаждения мальчишками и женщинами, не наслаждения рыбою и всеми прочими яствами, которые доставляют роскошный стол, рождают приятную жизнь, но трезвое рассуждение, исследующее причины всякого выбора и избегания и изгоняющее лживые мнения, от которых душу объемлет величайшее смятение.

577

Этика эпикуреизма - умение уйти в себя и сохранить свой внутренний покой наперекор катастрофическим мировым событиям, проповедь умиротворения страстей и освобождения от всех мелочей жизни. Добродетель - не что иное, как искусство жить, а мудрость - умение выжить, уцелеть, не причинить другим несправедливости и зла. Все это возможно при любых обстоятельствах, и ни при каких обстоятельствах человек не должен, прежде всего, терять благоразумие, от которого берут начало все добродетели. Главное - это спокойная совесть, ибо "справедливый в высшей степени свободен от тревоги, а несправедливый полон очень сильной тревоги".

Поскольку возможности человеческой жизни весьма ограниченны, Эпикур советовал своим последователям вообще не ставить перед собой слишком много задач, довольствуясь своим: "Довольство своим мы считаем великим благом не затем, чтобы всегда довольствоваться немногим, но затем, чтобы, если у нас не будет многого, довольствоваться немногим".

Этика Эпикура - это умеренность и самоограничение, эскапизм, неучастие, повиновение и послушание. Пафоса больше нет. Вместо героического "живи опасно" - прозаическое "живи тихо", "живи незаметно", "живи, скрываясь"... "Обсуждение социальных вопросов уступает место религии повиновения и послушания". Без нескольких минут Христос...

Довольствоваться своим, стремиться к ограничению желаний, жить в бедности, избегать страстей, пребывать в безмятежном душевном покое - чем не христианство? "Бедность, измеряемая целью природы, есть великое богатство, а неограниченное богатство есть великая бедность", - это говорит не Галилеянин, а Садослов.

578

Люди, вы трудитесь тщетно в своей нанасытной корысти,

Вновь и вновь заводя ссоры и брань и войну.

Узкий предел положен всему, что дарится природой.

Но бесконечны пути праздных суждений людских.

Кстати, стресс обнаружен вовсе не Селье, а философом из Сада: для облегчения наших страданий, учит он, следует избегать тягостных мыслей и стремиться к безмятежности и покою. Если есть сомнения в авторстве Эпикура, послушаем Монтеня:

Туземцы Бразилии доживают до глубокой старости благодаря их безмятежному душевному покою, тому, что душа их свободна от всяких волнующих страстей, неприятных мыслей и напряженных занятий. Душевное волнение ослабляет и подрывает обычно и телесные силы.

Не веря в политическую свободу, Эпикур призывал своих последователей к свободе личной, внутренней. И хотя его экзистенциализм - это экзистенциализм норы, он настаивал на отказе от общественной и политической деятельности, утверждая, что мудрому человеку не стоит ни заседать в собрании, ни выступать в суде. Повиновение законам необходимо, ибо освобождает человека от страха перед наказанием. Вместо бесполезной и лишенной смысла работы на "благо общества" лучше побеспокоиться... нет, не о душе - бестелесную душу Эпикур отвергал, - о плоти, доставляющей боль...

Эпикур не был атеистом, но считал "лживыми домыслами как божью кару, так и божью благодать, и вообще всякий промысел божий в жизни людской.

579

Эпикур навсегда разъединяет богов и людей, с тем, чтобы возложить на самих людей всю меру ответственности за их жизнь, чтобы научить их решать свои земные дела, исходя из разума, справедливости и доброты. Освободившийся от всякой предопределенности, от опеки, кары и милости высших существ, человек остается у него один на один с бездонностью Вселенной, перед этим жестоким, во многом необъяснимым... миром, перед своей полной случайностью жизнью, для которой - неизвестно от кого и зачем - люди получили столько прекрасных даров...

Душа для Эпикура часть человеческого существа, столь же материальная, сколь и тело, и неотрывная от него. "Самостоятельным нельзя мыслить что-нибудь иное бестелесное, кроме пустоты, а пустота не может не действовать, не испытывать действия... поэтому говорящие, что душа бестелесна, говорят вздор". "Когда кричит плоть, кричит душа. Голос плоти -ни голодать, ни жаждать, ни зябнуть. Душе трудно помешать этому и опасно не внимать природе". Со смертью тела прекращает существование и душа.

Ибо на общих корнях они держатся цепко друг с другом,

И без погибели их обоюдной нельзя их расторгнуть.

Эпикур отвергал как бессмертие души, так и переселение душ.

Если же скажут, что души людей возвращаются вечно

Снова в людские тела, почему же, спрошу я, из умных

Можно им глупыми стать, почему неразумны младенцы?

580

Эпикур с презрением отвергал идею личного бессмертия как утешительного измышления людей слабодушных и недостаточно просвещенных. С ранних лет ощутивший себя преходящей, крошечной и вместе с тем единственной в своем роде частицей никем не созданного мироздания, он видел бессмертие в продолжении рода людского, в вечном существовании разума, может быть, в каких-то иных формах и иных мирах, если даже, как утверждают стоики, этот наш мир близок к своему разрушению. Он видел бессмертие в неуничтожимости материи как таковой, что же касается личного бессмертия, то оно представлялось ему вовсе не нужным, ибо даже самый великий из жизнелюбцев не может по истечении разумно длительного срока не пресытиться жизнью и не устать от нее.

Пред нами типичный просветитель, апологет разума, прогрессист, видящий жизнь только как "движение вперед". "Люди обижают друг друга из ненависти, или из зависти, или из презрения. Но мудрец с помощью разума становится выше этого. Раз достигнув мудрости, он уже не сможет впасть в противоположное состояние, даже притворно". Хотя жизнь, что его окружала, мало соответствовала "движению вперед", он, как это свойственно всем просветителям и прогрессистам, твердил о человеческом братстве, увещевал "не вредить друг другу", противопоставлял слепой случайности жизни силу разума и всеобщую необходимость.

Случай редко мешает мудрецу; самые большие и самые важные дела устроил разум, и во все время его жизни он устраивает их и будет устраивать.

Необходимость есть бедствие, но нет никакой необходимости жить с необходимостью.

581

Все поборники разума во все времена одинаковы. Вера в разум, как всякая вера, неразумна: никакие факты, никакая правда жизни, никакие человеческие зверства и непотребства не способны поколебать верующих. Хотя вера и разум более несовместимы, чем вера и Бог, инсургенты обожествленного разума не способны даже осознать противоречивость и несовместимость мистики веры и рационализма рассудка. Я давно обратил внимание на то, что нет более поверхностных людей, чем поборники разума. Вот уж кто действительно "живет без тревоги": раз все действительное разумно, только и остается написать устав. Строй, плац, казарма, фаланстер, ранжир - вот высшие символы "торжества разума". Там же, где разум действительно торжествует, даже речь иная: абсурд существования, урожай бездн, спор разочарованного со своей судьбой, "дар напрасный, дар случайный...", "мысль изреченная есть ложь...".

Как сердцу выразить себя?

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты

живешь?

Мысль изреченная есть ложь:

Взрывая, возмутишь

ключи, -

Питайся ими - и молчи.

Эпикур и его последователи утверждали, что при рассмотрении всех явлений надо исходить прежде всего из чувственного восприятия, а не из предположений о возможности существования сверхчувственного: "Исследовать природу не должно на основании пустых, не доказанных предположений, но должно исследовать ее так, как вызывают к этому видимые явления". "А ложь и ошибка всегда лежит в прибавлениях, делаемых мыслью (к чувственному восприятию)..."

582

Вот вам и вся разница между идеализмом и материализмом, гносеологией Платона и Эпикура, эйдосами и "пустыми, не доказанными предположениями"... Вот вам и торжество разума: "...ложь и ошибка всегда лежит в прибавлениях, делаемых мыслью..."

ФИЗИКА

Эпикур не достиг бы таких успехов в мудрости, если бы ему не предшествовал Демокрит.

Метродор

Как и стоики, Эпикур - приверженец материализма и эмпиризма: источник знания - чувственные ощущения, реальны лишь единичные вещи и существа, критерий истины - практическое чувство удовольствия и неудовольствия. Истинны лишь восприятия, даже обман чувств - ошибка суждений, а не чувств.

Понятия возникают из восприятий после многократных повторений, запечатлеваясь в воспоминаниях. Как результат восприятия они тоже истинны. Но и фантазия истинна, так как происходит от воздействия присущих душе образов. Лишь когда мы выходим за пределы восприятий и переходим к мнениям, возникает возможность ошибок. Мнение, относящееся к будущим событиям, должно быть подтверждено опытом.

Мы видим: по отношению к Платону и Аристотелю Эпикур - шаг назад в гносеологии и почти полный отказ от идеализма. Характерно, что и в космологии Эпикур стремился исключить из мира всякое вмешательство "домысла", ибо такое вмешательство должно было бы отнять у человека уверенность, то есть держать его в страхе, с эпикуреизмом несовместимом.

583

Физика Эпикура - чисто демокритовская: ничто не возникает из несуществующего, вселенная вечна и неизменна, ибо изменяться ей не во что, а сама она есть тела и пустота. Вселенная беспредельна как по множеству тел, так и по обширности пустоты. Все состоит из атомов, кои необъятно разнообразны. Движутся они непрерывно и вечно, одни - поодаль друг от друга, другие - колеблясь на месте. Мир механистичен, не имеет целей, но может иметь причины. Впрочем, связь вещей строго не определена, и поэтому возможны альтернативы.

Вообще у него много материи и много пустоты. Значительно меньше духа. Чувствуется, что он твердо стоит на земле, даже фантазия его телесна. Даже собственную душу, даже мысль он творит из частиц, рассеивая их по телу. Душа необходима только для ощущений. Ощущения - пунктик Эпикура, для которого человек есть "ощущалка", ощущающая машина плюс "здравый смысл". Гегель скажет о нем: "У него все снижено до общего здравого смысла".

Впрочем, не все так просто: вселенная Эпикура довольно реалистична и далека от необходимости и однозначности.

В своих сочинениях о космосе Эпикур создал грандиозную картину лишь разумом постижимого рождения мира: сначала это был "ливень", поток атомов, с одинаковой скоростью падающих по вертикали в пустоте, - - та первоначальная материя, из которой произошли все тела во Вселенной.

584

В силу отклонения (пусть даже бесконечно малого) атомов происходило их столкновение, сцепление в вихревом движении, образование все более крупных и крупных соединений. Таким образом, как писал об этом впоследствии Лукреций, из Хаоса неисчислимых частиц, "пройдя все сочетания и всякие роды движенья", "из столкновений материи вышли небо, земля и глубокое море, а также вращенье солнца и месяца". Целое, или космос, в силу своей бесконечности не может погибнуть, но каждый из миров конечен, поддаваясь постепенно разрушающему воздействию извне. Так и наш возникший некогда мир ветшает, обреченный в конечном счете через неизвестно сколь долгое время на распад и гибель:

И пустотой не является мир, и в телах недостатка

Нет, что могли бы нежданно всю эту вещей совокупность,

Из беспредельности выйдя, свалить сокрушительным смерчем

Или иначе ее уничтожить какой-либо силой.

Места достаточно есть и бездонно много пространства,

Чтобы рассыпаться в нем могли мироздания стены.

Эпикуру принадлежит заслуга открытия роли случайности в объяснении мира. Он далек от теории вероятности, но в идее отклонения падающих атомов от вертикали заключен символический намек на вероятностную причинность и на логику вероятности. "Те, которые дали впервые удовлетворительное объяснение природной закономерности... хотя во многом были великими людьми, тем не менее незаметно для себя в ряде случаев рассуждали поверхностно, считая всемогущей слепую необходимость".

585

Эпикур придумал, как избежать сквозной необходимости: он утверждает, будто атом, несущийся по прямой линии вниз вследствие своего веса и тяжести, немного отклоняется от прямой. Только при допущении отклонения атомов можно, по его словам, спасти свободу воли... Эту теорию Эпикур ввел из боязни, что если атому будет придано движение, в силу тяжести, естественной и обусловленной необходимостью, то на нашу долю не останется никакой свободы, так как и движение души будет обусловлено движением атомов.

Эпикур считал, что атомы различаются между собой по весу, допускал наличие частей внутри атомов, которые "так тесно связаны, что между ними не может пробиться никакая пустота", но отрицал при этом их бесконечную делимость: "Должно отвергнуть возможность деления на меньшие части до бесконечности, чтобы нам не сделать все существующее лишенным всякой силы и чтобы не быть принужденным в наших понятиях о сложных телах остаться без реальности, распыляя ее в ничто".

По Эпикуру, жизнь на земле возникла из земли и развивалась в направлении совершенствования жизнеспособных существ и видов и гибели изначально неудачных. Вместе с тем Эпикур считал ошибочным учение Демокрита о том, что человеческое общество возникло путем выживания наиболее жизнеспособных общественных форм, и выдвигал гипотезу общественного договора, "свободного соглашения" взаимно заинтересованных людей.

586

Души живых существ, по Эпикуру, состоят из огненных, воздушных и пневматических составляющих, к коим добавляется тонкое и подвижное вещество, служащее причиной ощущения и разумения. Со смертью тел душевные атомы рассеиваются, и душа прекращает свое существование. Поскольку душа смертна, нет оснований страшиться ужасов преисподней. Отсутствие страха перед смертью подразумевает и бесстрашие перед богами, вечное блаженство которых не обременено заботами о мире и людях. Уверенность в безучастии богов в делах людей необходима для душевного спокойствия человека, которое не имеет более опасного врага, чем страх вмешательства высших сил. Эпикур отвергает как народную и простодушную религию, продиктованную страхом, так и стоическое учение о провидении и роке, которое еще более безотрадно, чем нелепости мифологии. Теология Эпикура удобна уникальным сочетанием благочестия и безбоязненности, богопочитания и божественного невмешательства.

Тот факт, что эклектика эпекурейства просуществовала на протяжении многих столетий, проникла в Рим, нашла множество приверженцев в лице Аполлодора, Зенона Сидонского, Деметрия Лаконского, Филодема из Гадар, Лукреция Кара, даже Вергилия, Овидия и Горация, с грустной иронией писавшего об этой "мудрости немудрых", "мудрости безумных" - безумных потому, что они надеялись обрести радость и свободу во мраке жизни, этот факт можно объяснить лишь практичностью и поверхностностью "мудрости немудрых", ее доступностью для многих...

СТОИКИ

Стоик добродетелен не для toi о, чтобы делать добро, но делает добро, чтобы быть добродетельным... Кант, который напоминает их, говорит, что вы должны быть добры к своему собрату не потому, что любите его, но потому, что законы морали включают доброту.

Рассел

После завоеваний Александра Македонского характер греческой философии существенно изменился: свободное теоретизирование и систематику сменила практическая философия, дающая человеку убежище от бедствий жизни. Идеализм сменился прагматизмом, на смену Гераклитам, Эмпедоклам и Платонам пришли античные Карнеги и Хаббарды...

Философия делится не на материализм и идеализм, а на героическое мировоззрение подъема и на стоическое - заката, и различаются они не отношением к материи, а активным или пассивным отношением к жизни. При этом стоицизм не тождествен активности, скорее наоборот - это философия круговой обороны, вера

589

в абсолютное господство над самим собой. Активизм Ницше - лишь форма самозащиты, на самом деле это тоже философия оборонительная, как, впрочем, и социалистическая идея, против которой воздвигнуто ницшеанство. Коммунизм, как это не покажется странным, тоже философия заката - утопия, воздвигнутая, чтобы защититься от жизни, от всей ее полноты.

Безошибочный критерий и мера активности философии - эшелонированность обороны: все философии заката построены как неприступные крепости, они как бы принципиально нефальсифицируемы. Философиям подъема оборона не нужна - они есть активность самой жизни, молодость, жизненность, сила, правда - жизненности и силы. Великое Учение, Дорога к Счастью, Непобедимость, Непротиворечивость, Всечеловечность - первые признаки заката, обороны, конца. Система - тоже закат, и "революционное учение" - не от хорошей жизни... Все героические эпохи начинаются мифом, а кончаются проповедью. Проповедь, морализирование, даже имморализм - по причине все той же пассивности заката.

Кстати, смысл стоицизма в том, что добродетель сама по себе является целью, а не средством к достижению блага - тоже свидетельство заката, пусть и стоического. Вообще, это довольно безжалостная доктрина, которую спасает лишь то, что ей никогда не следовали до конца. Но философиям заката никогда и никто не следует до конца: никакой тоталитаризм, в том числе "с человеческим лицом", потому и не осуществим, что жизнь возьмет свое.

590

Жить в мире, где бесстрастная добродетель - единственное благо, значит подвергнуться анастезии: никакие потрясения не вызывают страдания, ибо боль заранее заглушена. Кстати, еще один критерий активности - ранжир: там, где все целиком и до мельчайших подробностей запланировано во имя раз и навсегда определенных целей - там закат. В этом смысле нет больших стоиков, чем мы, и большего заката человеческой мысли, чем Всепобеждающее Учение.

Еще один критерий - рационализм, практичность, утилитарность. Философия Стои, возможно, не самая рационалистическая, но слово mythos уже полностью изгнано из нее и окончательно заменено словом logos.

За тысячелетия до нас стоики считали, что человек абсолютно властен творить свою судьбу посредством сознательного действия. Никакой действительности помимо действия - с виду как бы активизм, а на деле довольно-таки фанатическая идея, в случае Древней Стой смягчаемая тем, что действие это - примирение с судьбой...

При всем разнообразии стоицизмов - от бесстрастной бесчувственности до безжалостного бездушия, от непогрешимости до жесточайшей последовательности, от мучительной чуткости и самовоспитания до самобичевания грязных, вонючих, невежественных подвижников Фиваид - все философии заката чем-то напоминают друг друга. Известная острота Аркесилая относительно частых переходов от стоиков к эпикурейцам, и наоборот - свидетельство не только остроты ума, но и большого сходства конкурирующих концепций. Хотя Стоя и подслащивает кинизм, отходя от его крайностей, этика Зенона - сколки с кинической морали, уничтожающей безусловную обязательность божеских и человеческих законов и релятивизующей этику. От позднего стоицизма киники отличаются лишь односторонностью и грубой прямолинейностью, с которыми они осуществляли в сущности те же идеи. Но, потихоньку заимствуя у киников, стоики прилюдно отрекались от них. В действительности же проповедники стоицизма, которых высмеивает Гораций, мало чем отличаются от киников Диогена Лаэрция.

591

Стоики стремились к боли и трудностям, - писал Монтень, - дабы сохранить тело и душу в боевой го-товносги. История Стои - это наша история: экстремизм первопроходцев, медленный отход от крайностей, заимствования и отречения, медоречивость, непоследовательность, лицемерие, предательство идеалов. Мы - не только новая Спарта, но и новая Стоя, если иметь в виду ее худшую часть.

ЗЕНОН

Добродетель возрастает вместе с трудностями.

Сенека

Худой и высокий, нескладный и слабосильный человек с кривой шеей и толстыми ногами, любитель зеленых фиг и горячего солнца, Зенон еще в молодые годы получил кличку Египетской Лозы. Этот финикиец был родом из Кития (или Китиона), одного из девяти главных городов Кипра. На острове жили греки и финикийцы, древние мореплаватели-торговцы. Их корабли выходили в Атлантику и однажды обошли всю Африку. Отец Зенона Мнасей (или Демей) тоже был купцом. Сначала Зенон учился у киника Кратета Фиванского, жившего одно время в Афинах, но затем пошел по стопам отца. Однако, когда двадцатидвухлетний Зенон на-

592

правлялся из Финикии в Пирей с грузом пурпура, его корабль потерпел крушение, и это пошло на пользу философии: сам Зенон впоследствии называл свое кораблекрушение счастливейшим событием своей жизни. Убоявшись гнева отца и прельстившись возможностью поучиться философии, он решил обосноваться в Афинах.

Согласно другой версии, Зенон доставил товар в Пирей, распродал его и уже затем приступил к изучению философии. Он ссужал деньги корабельщикам под проценты, и тем обеспечивал себе средства к существованию.

Учеба у Кратета была кратковременной, поскольку молодой Зенон не смог перенять у киников их "бесстыдство": "он знал укоры совести", и ему пришлось перейти сперва к Стильпону, а затем к Ксенократу и его преемнику по Академии Полемону. У них он воспринял основы платоновского учения о бытии и мироздании, на котором впоследствии построил свою собственную философию.

Датировка главных событий жизни Зенона вызывает определенные трудности и нестыковки, однако ясно, что он был современником Эпикура и Пиррона, конкурируя с первым и полемизируя со вторым. Видимо, он недолго ходил в учениках, ибо уже в тридцатилетнем возрасте сам стал схолархом и начал учить в Пест ром портике, где его беседы привлекали не меньше слушателей, чем "сходки" в Саду.

593

...С каждым годом становилось все очевиднее, что сознательное и добровольное подчинение Необходимости (в данной ситуации - необходимости жить под господством македонян) является столь же и даже более неоспоримой реальностью, чем та свобода мысли и духа, к которой призывал Садослов. Реальностью было поражение, реальностью было подчинение, реальностью были Полиоркет и Кассандр, и не было никакой вероятности, что все это в обозримом будущем изменится и обратится в более благоприятную для греков сторону. И поэтому те, кто не желал, не умел, не мог поступиться своей внутренней свободой во имя чего бы то ни было, спешили на "сходки" в Саду, вызывавшие возмущение стоиков, а те, кто решил для себя, что разносторонняя деятельность и внешнее самоутверждение возможны при любых поворотах истории, собирались в Пестром портике, чтобы услышать, как мудрый Зенон обосновывает все это логически правильно и убедительно.

Еще будучи учеником Кратета, Зенон сочинил свое Государство, написанное в киническом духе, где отверг этот излишний, с точки зрения киников, институт, усложняющий жизнь и уводящий людей от первобытной животной простоты, иначе говоря - первый манифест анархизма. В своих истоках стоицизм действительно тесно связан с кинизмом, а по целям и задачам - дать людям философскую основу для разумной и правильной жизни в новых условиях существования - от целей и задач Эпикура. Как и Садослов, Египетская Лоза считал, что для этого необходимо не столько объяснить мир, сколько научить жить в нем.

Свои представления о мире и жизни Зенон изложил в многочисленных сочинениях, из которых сохранились лишь названия и небольшие фрагменты.

594

Зенон пропагандировал свои взгляды в афинском портике, галерее с колоннами (по-гречески - стое). Пестрым его называли из-за росписи, сделанной Полигнотом. Некогда в стое расписной - "стоа пойкилэ" - собирались поэты, которых тоже называли стоиками. Затем портик стал немым свидетелем казни почти 1,5 тысячи человек. Теперь же, спустя столетие, его избрал для любомудрия финикиец, для которого это место не имело зловещих ассоциаций. И теперь уже не поэты, а философы стали называться "стоиками", которые, как известно, были врагами поэзии. Ибо, по мнению Зенона, ничто не делает человека столь малопригодным для знания, как поэзия.

Зенон прожил долгую жизнь, завершившуюся самоубийством в стоическом его варианте: он умер, задержав дыхание. Сегодня мы знаем, что это отнюдь не первый и не последний случай среди древнегреческих мудрецов, значительная часть которых ушла из жизни добровольно. Что касается этики стоиков, то она не только допускала, но и активно рекомендовала самоубийство.

Свидетельствует Диоген Лаэрций:

Но при всей своей приверженности к философии он был слишком скромен для кинического бесстыдства. Однако же были вокруг него и настоящие оборванцы, как пишет Тимон:

Целую тучу согнал мужиков, которые были

Самые нищие, самые глупые между сограждан.

Сам он был мрачен и едок, с напряженным лицом. Жил он просто и не по-эллински скупо под предлогом бережливости.

595

Осмеивая кого-нибудь, он делал это незаметно и не с маху, а словно издали.

Был он закален и неприхотлив, пищу ел сырую, а плащ носил тонкий. За это и сказано о нем:

Ни ледяная зима, ни льющийся дождь бесконечный

Не укрощают его, ни зной, ни жало болезней,

Ни многолюдные праздники духа его не расслабят:

Ночью и днем прилежит он душой к обретению знанья.

Зенон первый заявил в трактате "О человеческой природе", что конечная цель - это жить согласно с природой, и это то же самое, что жить согласно с добродетелью: сама природа ведет нас к добродетели.

Между добродетелью и пороком нет ничего среднего (тогда как перипатетики, например, полагают, что между ними лежит совершенствование). В самом деле, говорят они, как палка бывает или прямая, или кривая, так поступок - или справедлив, или несправедлив.

Жизнь бывает троякая: умозрительная, деятельная и разумная; предпочтительна последняя, потому что разумное существо самой природой приспособлено и к умозрению, и к деятельности.

Они полагают, что у мудрецов и жены должны быть общие, чтобы сходились, кто с кем случится; тогда всех детей мы будем одинаково любить, по-отечески, и не станет больше ревности из-за прелюбодеяний. А наилучшим государственным правлением они считают смешанное из народной власти, царской власти и власти лучших людей.

596

Некоторые, в том числе скептик Кассий, предъявляют Зенону много обвинений. ...Всех, кто не взыскует добродетели, он обзывает врагами, ненавистниками, рабами и чужаками друг другу, будь это даже родители и дети, братья или домочадцы. Далее, в "Государстве" он числит гражданами, друзьями, домочадцами и свободными людьми только взыскующих добродетели; поэтому-то для стоиков родители и дети - враги, ибо они не мудрецы. В том же "Государстве" он утверждает общность жен, а на 200-й строке запрещает строить в городах храмы, суды и училища; и о деньгах пишет так: "Денег не следует заводить ни для обмена, ни для поездок в чужие края". А одежду велит носить мужчинам и женщинам одну и ту же, и чтобы ни одна часть тела не была прикрыта полностью.

Свидетельствует Монтень:

Осуждая порочность и неразумность наслаждения, стоики часто пользуются следующим доводом: когда оно достигает высшей точки, то так безраздельно завладевает нами, что полностью вытесняет разум, как это случается при сношениях с женщинами:

cum iam praesagit gandia corpus

Atque in eo est Venus ut mulierbria conserat arva *.

* Когда тело уже почувствует наслаждение и Венера готовится оплодотворить женское лоно (лат.) (Лукреций).

Они находят, что в эти мгновения мы настолько бываем вне себя, что наш разум, полностью поглощенный наслаждением и потонув в нем, не в состоянии выполнять свое назначение.

597

Требуя решительно исправлять в себе познанные пороки, они, однако, в отличие от пифагорейцев, запрещали огорчаться и печалиться из-за них.

Наслаждение столь им чуждо, что даже удовольствие от истины находится у них под запретом. Они хотели обуздать его и считали невоздержанностью стремление слишком много знать.

Суровый ригоризм и чистота Зеноновой мудрости внушали уважение, и многие считали его учение полезным для юношества, но, как обычно случается со всеми разновидностями спартанства, мало кто следовал тому, чему учил. Старейший из учеников Зенона Персей, бывший раб и впоследствии воспитанник сына царя Антигона, был весьма неравнодушен к вещам, деньгам и застольям и даже написал Диалоги о пирушках. Посидоний сохранял непреклонность скорее на словах, чем на деле. Один из самых плодовитых писателей стоической школы, Дионисий Гераклейский, едва заболев, отрекся от стоических принципов. Презрение к богатству не помешало Сенеке нажить колоссальное состояние, и свою Похвалу бедности он написал, сидя за золотым столом. Вот уж воистину по-настоящему презираешь только то, чем обладаешь, ехидничал Учитель Жан. Ксенофонт, предаваясь любовным утехам с Клинием, выступал против учения о наслаждении. Воистину, книгам стоиков приятно нежиться среди шелковых подушек, иронизировал Гораций. Марк Аврелий, император-стоик, всю жизнь мечтавший удалиться от царственной жизни, ради стоических добродетелей безжалостно уничтожал христиан и воспитал неподражаемого Коммода - история банальная благодаря тысячам повторений и трагичная для миллионов жертв других Коммодов, воспитанных в "стоическом духе". Впрочем, есть и обратные примеры точного следования "канонам" учения. Радостное самурайство камикадзе - другая сторона стоицизма, на одном конце которого фальшь, на другом - фанатизм. В сущности, вся Утопия и весь социализм - разновидности Стои. Но это уже другой вопрос, к которому я вернусь в свое время.

598

И вот настал день возблагодарения учителей: Нерон выслал Сенеке центуриона, дабы объявить ему, что он осужден на смерть; делалось это так: приговоренному предлагали выбрать по своему усмотрению вид смерти и предоставляли для этого определенный срок, иногда очень короткий, а иной раз более длительный, сообразно степени их немилости. Осужденный имел таким образом возможность привести за это время в порядок свои дела. Если же приговоренный не повиновался приказу, то посыльные уговаривали его, перерезая вены на руках и на ногах или же давая яд; однако люди благородные не дожидались такой крайности и прибегали к услугам врачей и хирургов. Сенека спокойно и уверенно выслушал сообщенный ему приказ и обратился к своим друзьям со следующими словами: "Так как я лишен возможности отблагодарить вас по заслугам, то оставляю вам единственное, но лучшее, что у меня есть, - память о моей жизни и нравах". Сказав эти слова всем присутствующим, он обратился к своей юной жене Помпее Павлине и, крепко обняв ее, стал умолять, чтобы из любви к нему она стойко перенесла удар. "Настал час, - сказал он, - когда надо показать не на словах, а на деле, какое поучение я извлек из моих философских занятий: не может быть никаких сомнений, что я без малейшей горечи, а наоборот, с радостью встречу смерть". В ответ на это

599

Павлина, собравшись немного с силами и укрепив свой дух благороднейшей любовью к мужу, сказала: "Нет, Сенека, я не могу оставить тебя в смертный час, я не хочу, чтобы ты подумал, что доблестные примеры, которые ты показал мне в своей жизни, не научили меня хорошо умереть; как смогу я доказать это лучше, чистосердечнее и добровольнее, чем окончив жизнь вместе с тобой?" Тогда Сенека, не противясь столь благородному и мужественному решению своей жены, сказал: "Я не стану оспаривать этой чести. Пусть твердость и мужество перед лицом смерти у нас одинаковы, но у тебя больше величия славы". Вслед за тем им обоим одновременно вскрыли вены на руках, но так как у Сенеки они были сужены из-за возраста, то он, очень медленно и долго истекая кровью, приказал, чтобы ему еще перерезали вены на ногах. Опасаясь, чтобы его муки не ослабили дух его жены, а также желая избавить самого себя от необходимости видеть ее в таком ужасном состоянии, он, с величайшей нежностью простившись с ней, попросил, чтобы она позволила перенести ее в соседнюю комнату, что и было исполнено. Но так как и вскрытие вен на ногах не принесло ему немедленной смерти, то Сенека попросил своего врача Стация Аннея дать ему яд. Однако тело его до такой степени окоченело, что яд не подействовал. Поэтому пришлось еще приготовить ему горячую ванну, погрузившись в которую он почувствовал, что конец его близок. Но до последнего своего вздоха он продолжал развивать исполненные глубочайшего значения мысли о своем предсмертном часе. Находившиеся при нем секретари старались записать все, что в состоянии были расслышать, и долгое время после смерти Сенеки эти записи сказанных им в последний час слов ходили по рукам и пользовались величайшим почетом среди его современников.

600

Каждое учение вербует тех неофитов, которых заслуживает. Преемником Зенона по Пестрой Стое стал не особенно одаренный от природы кулачный боец Клеанф. По ночам он работал водоносом, зарабатывая на оброк, взимаемый учителем, а днем записывал и заучивал наизусть все, что говорил Зенон. Он с огромным трудом постигал Зеноновы премудрости, его тугодумие было предметом постоянных насмешек, но он крепко запоминал усвоенное, и именно ему, а не быстрому умом Троцкому (то бишь Хрисиппу) судьба уготовила на протяжении долгих 32 лет продолжать Великое Дело...

В отличие от усердного тугодума Клеанфа другой из наиболее известных учеников Зенона Аристон из Хиоса отличался довольно незаурядными способностями, но зато не очень-то утруждал себя занятиями, вообще отвергая физику и логику как необязательные и милостиво оставляя право считаться философией за одной лишь этикой. В чем-то напоминая старинных софистов. Аристон любил выступать перед народом, обычно это происходило в гимнасии Киносарге, привлекая внимание своими не лишенными остроумия рассуждениями и замысловатыми софизмами. И, так же как софисты, Аристон держался того мнения, что истина понятие относительное и что "мудрец должен быть подобен хорошему актеру, который может надеть маску как Агамемнона, так и Ферсига, и обоих сыграть достойным образом". Походивший больше на киника, чем на стоика, Аристон впоследствии оставил Зенона, не принимая, по-видимому, особенно всерьез трансцендентные его построения.

601

При всем том, что и среди стоиков были, как видно, люди разного склада ума и разных характеров, в целом они считали себя людьми возвышенными, причастными к некоему высшему знанию, к доступной лишь немногим мудрости и откровенно презирали "свиней из стада Эпикурова"...

Вот уж воистину ничто не ново под луной...

ДРАМАТИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ "АДАМ-ТВОРЕЦ"

ДАЙДЖЕСТ

Я спас мир, ибо уничтожил его.

Чапек

Адам. Я по всему городу объявил об этом, а видали - ни души. Ладно; сделается без вас. Понятно: сколько уже было сумасшедших и шарлатанов, которые хотели спасти мир, что ни одна собака не принимает всерьез того, кто хочет этот мир уничтожить. Кончено. Мир надо уничтожить. Сколько отрицаний собрал я, сколько умствований накопил! Сколько перечитал и переспорил, пока не исполнился Духа ниспровержения! Но сначала оглашу свой Манифест, раз уж он написан. "Объявляется уничтожение мира. Основания: всякий строй - насилие. Религия - обман. Частная жизнь - предрассудок. Законы - рабские цени. Любая власть - тирания. Единственный ответ на все это - громовое "нет"! "Мы" - строго говоря, надо сказать "я", ибо я не нашел ни одного последователя среди этих

602

обывателей; но "мы" всегда звучит лучше. - "Мы объявляем всякий строй, все обычаи и установления несостоятельными и недействительными, мы заявляем, что любые усилия исправить и изменить существующие в мире режимы - трусливый компромисс; мы провозглашаем, что плохо всё; гуманность - признак слабости, терпеливость - преступление; а хуже всего - широта взглядов".

До чего же это здорово - чувствовать себя творцом! Люди - дело прошлое. Представим себе нечто непохожее на человека. Дадим волю вдохновению. Зажмурим глаза и силою безграничного воображения вызовем образ существа, которое не было бы жалким человеком. Перешагнем, перескочим обезьянью стадию человека! Создадим новое существо! Пусть будет свободен он (оно?) от предрассудков и всяческих уз, от страха и рабских инстинктов! Господи, какой потрясающий момент! Пусть он будет сильным и независимым, с орлиным взором, обращенным к солнцу! Пусть будет он владыкой горных пиков, а не жалким обитателем низин! Быть по сему, аминь! (Ревностно принимается за работу.)

Исторический миг!.. За работу! Скорее за дело!

О, божественный труд, предвещающий сверхчеловека!

Да возвысится жизнь над звериным, над рабским уделом!

Выше! Выше! Дерзай! Превзойди все, что было от века!

Взгляну-ка пока на свои "Основы Золотого века", который мне предстоит создать. Итак, параграф первый. "Золотой век не будет регламентирован..." Чем, собственно? Разумеется - ничем не будет регламентирован. Ничем, кроме моих принципов... Создам ученика, апостола, первого человека, который меня поймет!.. *Это будет величайший мыслитель... Э, нет!.. А то еще вообразит, что он умнее меня!.. Нет, нет, голубчик, это

603

не пройдет! Хватит, если ты будешь таким же, как я. Только я буду хозяином и учителем. А ты будешь моим соратником. И облик твой, и образ мыслей будут, как у меня. Ты будешь моим вторым "я", моим Альтер Эго. И уж вдвоем мы сумеем создать лучший из миров! Вставай, друг. Приветствую тебя, сородич! Я создал тебя по образу и подобию своему.

Альтер Эго. Тьф-тьф-тьф! Тьфу! Весь рот забит глиной! Фи, что за мысль - напихать человеку глины в рот!.. Это негигиенично!

Адам. Помилуй, из чего мне было создавать тебя, как не из глины?!

Альтер Эго. А руки ты перед этим мыл? Глина дезинфицирована? Нет?! Здрасте! Творить - это не конюшню чистить. (С момента творения начинается бесконечная дискуссия Адама и Альтер Эго.)

Адам. Творец должен создавать людей такими, какими им следует быть, а не по их желанию. Иначе на что это будет похоже?!

Альтер Эго. Хороша свобода - предписывать человеку, каким ему быть! А я вот хочу, чтобы он стал таким, каким сам пожелает!

Адам. Позволь, я вправе, надеюсь, знать, что создаю!

Альтер Эго. Как бы не так! Если б творец ведал, что творит, то давно бы бросил это занятие.

Альтер Эго. Скажи, кому принадлежит все вокруг?

Адам. Никому. Земля принадлежит всем, кто грядет. Это - Золотой век.

Альтер Эго. А сейчас кому она принадлежит?

Адам. Сейчас она принадлежит тем, кто есть.

Альтер Эго. В равной мере?

Адам. В равной мере.

604

Альтер Эго. Тогда покажи, где моя часть!

Адам. Твоя часть везде. Погоди, я тебе прочитаю.

Альтер Эго. Оставь свой блокнот! Отдай мне мою часть, а после читай себе, что хочешь.

Адам. Ты меня не понял! Все будет общее. Основной принцип гласит...

Альтер Эго. У тебя свои принципы, у меня - свои.

Адам. Постой, давай сперва договоримся!

Альтер Эго. Не желаю договариваться! Желаю получить свою половину мира, а тогда договоримся через забор.

Адам. Нужно договориться, как устроить Золотой век... Если твой план лучше - хороню, уступлю. Но это невозможно, потому что правда - на моей стороне. В нашем Золотом веке не будет...

Альтер Эго. Нужен он мне, твой Золотой век. Я устрою свой, да получше. Давай дели, не разговаривай.

Альтер Эго. А значит, ты создал мою жену по образу и подобию своей давней знакомой? И ты, знавший старый мир, хочешь творить новый? Все, что ты создаешь, будет сделано по образцу того, что уже было. Творец не должен ничего знать, старина!

Адам. Тут ты крепко ошибаешься. Чтобы творить, надо обладать большими знаниями.

Альтер Эго. Чепуха. Чтобы творить, достаточно ясно и научно мыслить.

Адам. Но чтобы мыслить, необходим колоссальный опыт...

Альтер Эго. Ерунда! Опыт - ненужный хлам! Опыт только обременяет. Ты - человек старой закваски, Адам; ты не способен создать ничего нового. Тут необходим ум совершенно нового склада.

605

Адам. Вроде твоего, что ли?

Альтер Эго. Конечно. Я бы такое сделал - рот разинешь. Почему ты больше не создаешь? Потому что боишься! Потому что не знаешь, по какому пути идти! Бездельничаешь да стережешь свою глину, как бы кто не украл горсточку. Боишься, как бы не начал творить кто-нибудь другой, так ведь?

Альтер Эго. Не хочу болтать; хочу делать. Каждый имеет право на творчество, согласен?

Адам. Как бы не так. Заклинаю тебя, друг, не помышляй о творчестве; хочешь творить - пиши, пиши, но не стремись воплотить свои идеи. Можно ведь так красиво написать; можно написать все, что угодно - но едва начинаешь осуществлять...

Альтер Эго. Ты только допусти меня и увидишь!

Адам. Да погоди же! Едва начинаешь творить - все получается совсем не так, как ты себе представлял. Уверяю тебя - легче всего придумывать и писать о том, каким бы должно быть новому миру. Я уже составил пять разных проектов мира, и каждый превосходен...

Альтер Эго. Вот это и есть глупость - пять идей одновременно! Если хочешь что-то сделать - ограничь себя одной.

Адам. Но вот какой именно?

Альтер Эго. Своей собственной. Позволь мне, Адам, дай мне глины, или...

Адам. Или что?..

Альтер Эго. Или я разрушу этот твой старый мир! Так и знай.

Адам. Старый мир? По-твоему, этот мир уже стар? Что ж, так и быть!.. Альтер Эго, создай, что хочешь, но больше никогда не проси!

606

Адам. Ну что, готов? А, бросил!.. То-то, приятель, творить - дело нешуточное. Сказать легко -создам-де нечто новое!.. (Рассматривая начатую работу.) Так и думал, - начал делать женщину! Эти юнцы всегда готовы разнести весь мир, а сводится все к женщине. Я тебе покажу, как это делается! Погоди же!

Новое! Живо!.. Увы... Сколько бы ты ни корпел, -

сам посуди, откуда новому в глине взяться?!

Вот оно!.. Хуже всего - чувствовать, что в себе

ты, творец, начинаешь чуточку сомневаться...

Впрочем, что можно сделать, будь ты хоть трижды творец,

если нового нет как такового в природе?!

Черные мысли - прочь! Вы для творца - проказа!

Чем бы творец ни страдал - скепсис ему заказан!

Адам. Что ты хочешь создать?

Альтер Эго. Побольше твоего!

Адам. Человека?

Альтер Эго. Больше, чем человека!

Адам. Бога?

Альтер Эго. Никаких богов. Нечто большее! Нечто новое!

Адам. Что может быть нового под луной?

Альтер Эго. Знаешь, Адам, что я хочу создать? Массу! Это мое открытие: сотворение толп.

Адам. Толп людей?

Альтер Эго. И вовсе не людей! Люди - пройденный этап. Наступило время толп.

Адам. Каких толп? Ведь толпы состоят из людей!

Альтер Эго. Чепуха! Людей никогда не превратишь в толпу. С дороги, Адам! Если хочешь знать, я открыл совершенно новый метод творчества. Твое место на печке, старый бракодел! А не то давай на пари: кто больше. Попробуй.

Адам. Кто проявит больше умения?

607

Альтер Эго. Кто больше натворит. Состязание старого и нового мира! Конкурс в области созидания - за мировой рекорд! По рукам!

Адам. По рукам!

Адам. Послушай, творить - да это священнодей: ствие! А ты насвистываешь, как сапожник. Не могу я творить, когда ты свистишь над самым ухом!

Альтер Эго. Ты не ворчи, а твори, старый индюк!

Адам. Кто я?

Альтер Эго. Старый облезлый индюк!

Адам. Я попрошу! Потвори с мое, молокосос, тоже станешь старым облезлым индюком!

Альтер Эго. Ты кончил?

Адам. Нет... Начну с пупа. Живот-то все равно есть, хоть у кого. А уж потом остальное... Придумал!.. Хотя нет, почему Бальзака? Лучше какого-нибудь гения практики. Или, скажем, - Эйнштейна... Эй, ты уже кончил?!

Альтер Эго. Какое там!..

Адам. Ага, у него не клеится!.. Но зачем Эйнштейна? Одним Эйнштейном мира не исправишь. Почему он смеялся над тем, что я делаю только людей? Он, мол, создает какой-то общественный строй! Да у меня же есть записи... Пять проектов будущего миропорядка! Скорей! (Вынимает блокнот и лихорадочно его перелистывает.) Золотой век?.. Нет, пожалуй, второй проект: Платонова республика. Этого у него наверняка нет! Да, но он скажет: брось, что тут нового? Нет, лучше социалистическое государство! Проклятье, где это у меня? Господи, только бы он не взял одну из моих идей... (Листает.) Бакунин, Маркс... Да перестань ты свистеть! Эй, ты слушаешь?

Альтер Эго. Говори, говори, мне это не мешает!

608

Адам. Хорошенько обдумай, что ты делаешь, - можешь ли ты поручиться за то, что выйдет? Если есть у тебя хоть тень сомнения, заклинаю: брось! Оставь! Слышишь, только дурак не сомневается. Думай и сомневайся!

Альтер Эго. Я еще не настолько глуп. У кого есть идея, тому не надо думать.

Адам. Обращаюсь к твоей совести!

Альтер Эго. У кого есть идея, тому совесть не нужна.

Адам. Что же ты создал?

Альтер Эго. Вот это, милейший!.. (Стучит по форме.) Вот что я создал, видишь?

Адам. Что это?

Альтер Эго. Полая форма. Новый метод творчества. Массовое созидание. Адам, Адам, я тебя превзошел!

Адам. На что эта штука? Что это значит?

Альтер Эго. Мой патент! Набьешь сюда глину, дунешь - готово! Опять набьешь, дунешь - готово! Серийное производство! Дюжина за пять минут! Вот как это делается, гляди, творец! (Сшибает щит, из-за которого выскакивают двенадцать серийных созданий.)

Адам. Боже! Что ты наделал?!

Альтер Эго. Адам, перед тобой - Масса!

Адам. Почему они такие одинаковые? Почему их дюжина?

Альтер Эго. Это и есть великое, творец. Я создал Толпу!

Адам. И это - люди!

Альтер Эго. Отнюдь. Толпа. Здорово, а? Один к одному! И у всех одна и та же мысль.

Адам. Какая?

Альтер Эго. Потом узнаем. Неважно какая, лишь бы - одна и та же. Идея толпы - в этом есть величие.

609

Адам. Но почему они тут так стоят? Почему молчат?

Альтер Эго. Тише, тише - в них зарождается мысль. Масса приходит в сознание. В них вселяется Душа толпы. Смотри, смотри, - подымают голову! Сейчас откроют рот... Слушай! (Толпа насвистывает в унисон.)

Адам. Что они насвистывают?

Альтер Эго (вне себя от радости). Это моя песенка! Они насвистывают мою песенку! Творец, я превзошел тебя! Я - их Вождь! Я стал Вождем!

Адам. Что ты так кричишь?

Альтер Эго. Потому что быть Вождем, дурень, это в тысячу раз больше, чем быть Творцом!

Адам

Шесть дней прошло... Седьмой - венец Творенья!

Я отдых заслужил, я создал свет.

Что сделано - достойно одобренья.

Еще б творил, да глины больше нет.

Из глиняной однообразной массы -

Мы поделили поровну ее -

Я личности творил, он - толпы, массы:

Вполне логично - каждому свое.

Альтер Эго

Мне жаль его. Старик был добрый малый.

Да только труд его - увы! - коту под хвост.

Нам с каждой особью возиться не пристало.

Творенье - производственный вопрос.

Лепить отдельно каждую персону,

Как делали кулич на Пасху встарь,

610

В наш век неприбыльно. И в этом нет резону.

Старик был самоучка и кустарь.

Мы разделили землю на две части.

И вот пошла вражда - страшней чумы.

Два мира примирить - не в нашей власти.

Да, дело наших рук - сильней, чем мы.

Жаль, он не подождал. Без репетиций

Здесь массы будут прославлять Творца.

Они во мне чтут бога и отца.

Уже плиту несут. Я должен скрыться.

Сверхчеловек. К сожалению, должен сказать: это не война, это драка. Так не воюют. Встаньте в строй! Равняйсь! Вы не знаете, что такое "равняйсь"? А еще хотите воевать под знаменами родины?

Пиит. Мы не солдаты!

Сверхчеловек. Потому что не вооружены как следует. Вы должны надеть форму и вооружиться.

Ученый. Да мы только хотим поставить мемориальную доску!

Сверхчеловек. Вы поставите здесь другой памятник. Монумент победы. Памятник павшим. "Они с честью погибли в бою" или что-нибудь в этом роде.

Романтик. Он прав! Пошли вооружаться!

Пиит. К оружию! Ура!

Люди Адама (с громкими криками). Ура! Мы им покажем! К оружию!

Сверхчеловек (обращаясь к Альтер Эго). А вы что? Вам тоже надо вооружиться! Каждый десятый будет командовать. Равенство отменяется! Ясно?

Все Альтер Эго (хором). Ясно!

Адам (возвращается справа). Что это значит?

611

Сверхчеловек. Начало. Твои люди сражались плохо; никакой выучки, никакой дисциплины, и до сих пор ни одного убитого.

Адам. Что? Мои люди схватились с... теми, другими? Произошло сражение? Кто зачинщик? Кто прав, кто виноват?

Сверхчеловек. Прав тот, кто победит. Впрочем, на стороне тех, других, было незначительное превосходство; этот материал получше.

Адам. Врешь! Мои люди лучше! Они способнее! Совершеннее!

Сверхчеловек. Никакого строя. Стоят как попало, и у каждого свое мнение.

Адам. Потому что каждый из них - личность!

Сверхчеловек. Это поправимо. Надо только напялить на них форму! Дать им единую идею! Сунуть в руки знамя! Они получат оружие и девиз! И готово. Вот так делается история, творец!

Адам. И это ты называешь творчеством?

Сверхчеловек. В моем лексиконе для этого существует слово abrichtung *. Надо создать нацию. Надо создать империю. Таков смысл войны!

* Муштра, выучка (нем.).

Адам. Кто же тут будет командовать?

Сверхчеловек. Тот, кто будет у власти. Тот, кто победит. Сотворить мир - это пустяк. Мир нужно завоевать. Кто - кого! Вот и покажи, на что ты способен!

Адам. На что я способен?

Сверхчеловек. Ни на что. Быть творцом - пассивная, отыгранная роль. Тебе крышка, старое ископаемое! Отправляйся в каменный век, творец: сейчас началась История.

Альтер Эго (врывается на сцену). Где он? Где они? Ага, ты здесь! И при оружии! Теперь видно, кто готовился к войне! Вот доказательство - кто зачинщик!

612

Адам. Альтер Эго, обвиняю тебя в нападении на моих ни в чем не повинных людей. Они пришли сюда с мемориальной плитой...

Альтер Эго. Ложь! Это мои люди пришли сюда с мемориальной плитой, а твоя орда набросилась на них...

Адам. Ложь! Ты натравил на нас своих мамелюков...

Альтер Эго. Старый негодяй!

Адам (швыряет ему под ноги копье). Этот спор решат наши народы!

Альтер Эго. Мы вас разобьем в пух и прах!

Адам. Мы вас передушим, как котят!

Итак, начинается история. Войны, мир, снова войны. Идет время, стареют, умудряются творцы. И вот они встречаются вновь.

Адам. В конце концов, творца ждет одиночество.

Альтер Эго. Верно, Адам. Одиночество. Неблагодарная профессия.

Адам. Ты прав. Люди неблагодарны.

Альтер Эго. И непостоянны. То им подай одно, то прямо противоположное...

Адам. И никогда не угодишь. Вот что хуже всего. Я, правда, не могу жаловаться...

Альтер Эго. Я тоже, Адам. Наоборот.

Адам. Я страшно популярен среди своих людей. Поверишь ли, в огонь за меня пойдут. Сам знаешь, сколько они воевали с твоим народом... и с таким воодушевлением...

Альтер Эго. Правда, в последний раз победили мы.

Адам. Это неважно. Перед тем победили мы, а еще раньше - вы; так что баш на баш. В конечном счете выходит - никто не выиграл и не проиграл; просто люди за что-то сражались.

613

Альтер Эго. И всякий раз за что-нибудь возвышенное: за честь, за веру, за тебя, за отечество.

Адам. Пока люди сражаются, они верят в возвышенное. Вот в чем дело, Альтер Эго; поэтому я и не мешал им, когда они трубили к бою.

Альтер Эго. Да, это была великая эпоха.

Адам (вздыхает). Золотой век. Но что поделаешь? Все течет, все изменяется.

Альтер Эго. А знаешь, собственно, в этом и заключается прогресс: сперва народы дерутся, а потом хотят брататься. Но какого черта они делают это за нашей спиной?

Адам. Вот именно. Неужели мы стали бы им мешать. Ведь наша старая идея - объединиться! Помнишь? Как раз здесь мы говорили об этом...

Альтер Эго. Как не помнить, мой добрый Адам!

Адам. А теперь они заявятся сюда с таким видом, точно невесть какой переворот совершили! Кстати, до меня дошли слухи, будто заодно они хотят сместить тебя.

Альтер Эго. Право, не знаю, хорошо ли ты информирован. Я слышал - речь идет о тебе.

Адам. Боюсь только, как бы не рухнули все авторитеты, когда нас не будет. Что-то должно остаться.

Альтер Эго. Ты не скажешь им речь, когда они соберутся?

Адам. Нет. Я хочу явиться...

Альтер Эго. Как кандидат на выборах?

Адам. Нет, всего лишь как творец. Представляешь? Здесь, в этой пещере, на священной Глине созидания!

Альтер Эго. Если хочешь знать, я тоже приготовился к этому.

614

Адам. Послушай, явимся одновременно, а? Объединившиеся творцы - объединенному миру!

Альтер Эго. Держась за руки.

Адам. И я скажу: "Мир вам!"

Альтер Эго. А я: "Мы несем вам вечное благоденствие!"

Адам. Аминь! Альтер Эго, это будет величественно. Пожалуй, потом мы можем... и даже просто обязаны воздвигнуть здесь храм.

Альтер Эго. Храм сотворения.

Адам. Ив нем на покое будем доживать свои дни...

Альтер Эго. ...и порой являться людям...

Адам. ...но только издали, понимаешь? Вблизи это не так... не знаю, как выразиться...

Альтер Эго. Вот-вот. Чем ты от них дальше, тем величественнее выглядишь.

Адам. А место сие должно стать святым и заповедным. Приближаться к нему будет дозволено лишь посвященным...

Альтер Эго. ...и с надлежащим ритуалом.

Адам. Я не имею в виду священников. Не люблю попов.

Альтер Эго. Я тоже... Но кого-то в этом роде.

Адам. А мы станем чем-то наподобие высших неземных существ. Конечно, я не имею в виду богов.

Адам. Вот-вот!.. Поверь, я хочу этого вовсе не из личного тщеславия.

Альтер Эго. Я тоже. Просто это в интересах человечества.

Но история есть история, и концы у нее не блещут разнообразием. И вот приходит время низвержения...

615

Второй человек (Ученый). Вношу предложение: низложить Адама, именуемого в просторечии творцом. Не будет никакого творца. Миф о сотворении мира объявить глупой бабьей болтовней. Проголосуем и постановим, что мир возник по законам природы.

Все. Принято.

Второй Альтер Эго. Вношу следующее предложение: сместить Альтер Эго, выдающего себя за творца. Лишить его всех званий и прав. Изгнать за наши границы.

Ритор. Замечание по существу: поскольку все границы только что были упразднены, нельзя никого изгнать за границу. Пусть уважаемый делегат внесет другое предложение.

Первый Альтер Эго. Арестовать!

Третий Альтер Эго. Повесить!

Второй Альтер Эго. Лишить права свободного перемещения!

Ритор. Внесено предложение: бывших творцов лишить права свободного перемещения.

Все. Принято.

Ритор. С этого момента старый режим перестал существовать. Установите мемориальную доску! (Устанавливается большая черная доска с надписью жирными буквами: "ЗДЕСЬ БЫЛ ОТВЕРГНУТ АКТ ТВОРЕНИЯ".) Это временная доска. Позднее мы установим вечную.

Ученый (торжественно). С этой минуты начался век разума. Разум искореняет предрассудки. Разум отрицает насилие. Разум отрицает все.

Ритор. Гражданин Адам и гражданин Альтер Эго, сообщаю вам, что Исполнительный Центр Делегатов Обеих Частей Света низложил вас, объявил несуществующими, а также провозгласил аннулированным и недействительным ваш акт творения, равно как и все ваши притязания, титулы и должности. У вас есть какие-нибудь возражения?

616

Адам. Да! Вы можете сделать со мной, что хотите; можете меня побить камнями или распять, но вы не можете отрицать, что я вас сотворил.

Ученый. Это предрассудок!

Первый Альтер Эго. Мы проголосовали против вас!

Адам. Истину нельзя установить путем голосования!

Второй Альтер Эго. Лжешь! Истина есть то, за что проголосовано! Достаточно простого большинства, чтобы любое утверждение стало истиной.

Альтер Эго. Слушайте меня! Я свидетельствую: мир сотворил Адам!

Философ. Ложь!

Альтер Эго. Кто же тогда тебя создал?

Философ. Никто. Я произошел от обезьяны.

Все. Мы тоже! Мы тоже!

Вбегает Глашатай в багряном плаще.

Глашатай в багряном плаще. Всем гражданам - революционный привет!

Ритор. Гражданин, не мешайте собранию!

Глашатай в багряном плаще. Молчать! Граждане, Исполнительный Центр Делегатов Обеих Частей Света постановил: Первое...

Ритор. Что тебе тут надо? Мы сами Исполнительный Центр!

Глашатай в багряном плаще. Заткнись! Исполнительный Центр - мы! Мы принимаем на себя всю ответственность за дальнейшее созидание. Старый мир должен погибнуть. Именем меньшинства Исполнительный Центр присваивает все творческие права. Да здравствует мятеж!

617

Вбегает Глашатай в черном плаще.

Глашатай в черном плаще. Мятеж! Мятеж! Граждане Исполнительный Центр Делегатов Обеих Частей Света постановил...

Ритор. Мы - Исполнительный Центр!

Глашатай в багряном плаще. Исполнительный Центр - мы!

Глашатай в черном плаще. А мы вас поставим к стенке. (Вынимает два пистолета и целится в собравшихся.) Исполнительный Центр назначил творцом меня. Кто не согласен, будет расстрелян. Ну, как? Господа, есть ли среди вас противники разрушения мира?

Глашатай в багряном плаще. Мы хотим спасти мир!

Глашатай в черном плаще. Это одно и то же. Вы все хотите спасти мир. Вы все хотите его разрушить. Если еще кто вякнет, уложу на месте. (Взводит курки.) Ну, как?

Гробовая тишина, издали доносятся выстрелы и звон колоколов.

Слышите? Меня приветствуют залпами и колокольным звоном! Ave, Caesar!

Несколько голосов. Да здравствует Диктатор!

Вдали пожар, набат, стрельба.

Адам (читает). "ЗДЕСЬ... БЫЛ... ОТВЕРГНУТ... АКТ... ТВОРЕНИЯ". Все, что осталось...

618

Альтер Эго

...И пожар вокруг!

Зачем мы только мучились, мой друг?

Зачем творили? Глупое занятье!

Ты начал! Слово за тобой!

Адам

Проклятье!

Да будут прокляты все творческие муки

И все, что породили мозг и руки!

Будь проклят человек! Он не венец творенья,

Все ниспроверг, испортил, извратил...

А корень зла, источник разрушенья!

Альтер Эго

...и весь наш мир в руины превратил.

Адам

Зовет себя творцом, но каждую минуту -

Вот бездарь, вот портач - плодит войну и смуту!

Альтер Эго

Опасная порода!

Мы создали людей для продолженья рода,

Лелеяли наследников своих...

Откуда же взялся дух разрушенья в них?

Нет все равно спасенья для людей!

Пусть гибнут от возвышенных идей,

Пусть истребят друг друга медленно и злобно,

Как только человечество способно...

619

ЭТИКА

Для стоиков жалость есть чувство, достойное осуждения; они хотят, чтобы, помогая несчастным, мы в то же время не размягчались и не сострадали им.

Монтень

Но вернемся к первоистокам... К первым гражданам всего мира. Totus mundi cives sum*, - чеканил на своих монетах Марк Аврелий.

* Я гражданин вселенной (лат.).

Этика стоицизма всецело опиралась на разум, и поэтому Зенон отрицал культурные учреждения, собственность, брак, право, государство, торговлю, призывая жить сообразно с природой. Что значит жить сообразно с природой? Это значит жить разумно, добродетельно, достойно, не поддаваясь аффектам и страстям и стремясь к благу. Всего менее благом являются удовольствия и всяческие возбуждения. Страсти - главный враг человека, и для их обуздания необходимо полностью подчинить их разуму, как противоестественные движения души.

Чтобы знать врага в лицо, Зенон разработал целое учение о страстях, разделив их на четыре вида: печаль, страх, вожделение и удовольствие. В категорию печали попали все виды неразумного сжатия души: сострадание, ревность, зависть, недоброжелательство, смятение, боль, горе, тоска. Все естественные человеческие качества, искоренение которых, как мы видим, имеет тысячелетнюю историю, объявлялись неразумением и подлежали подавлению.

620

К вожделениям Зенон относил неудовлетворенность, негодование, гнев, любовь - все эти отрицательные эмоции не подобают достойным лицам, как и все виды удовольствий - наслаждение, восхищение, развлечение, счастье и другие отступления от добродетели. Не соглашаясь с основным аргументом гедонистов, утверждавшим, что наслаждение - высшая ценность, стоики доказывали, что на самом деле все живое стремится к самосохранению, которому удовольствие приносит только вред.

Стоики не третировали такие физические ценности, как здоровье, красота, сила, стремление к сохранению рода, любовь к детям, но смотрели на это свысока, как на "животные ценности".

Поиски стоической философии были направлены на обретение твердой опоры для нравственной жизни. Первоначально эту опору Зенон обнаружил в кинизме (некоторые историки считают Стою ветвью кинической философии). Идеалом мудреца стоики считали Сократа, Диогена и Антисфена. Однако Зенон смягчал жестокости и экстремизм киников и, в отличие от них, большое внимание уделял научным изысканиям, ибо истинная нравственность, по мнению Зенона, невозможна без истинного познания: понятия добродетели и мудрости здесь почти неотличимы. Философия - упражнение в добродетели и познание одновременно. Согласно Гериллу, знание - высочайшее благо и последняя цель жизни.

Главные человеческие добродетели: рассудительность, стойкость, мужество, самообладание, упорство, решительность, справедливость. Все они взаимно обусловлены, "и кто имеет одну из них, тот имеет их все".

621

И все они направлены на единственную цель - служение всему человечеству (ибо для стоиков мир представляется одной огромной общиной типа "пролетарии всех стран, соединяйтесь"). Совершенствование человека постепенно, но добродетельным он становится враз, так как нельзя быть частично добродетельным. Став однажды добродетельным, мудрец уже не может сойти с этого пути (разве что вследствие душевной болезни). Поскольку добродетель - это разумность, все неразумные недобродетельны.

Среди стоических добродетелей особое значение Зенон придавал справедливости, без которой вообще невозможно жить, и мужеству, ибо жизнь человека - одно беспрерывное испытание, выдержать которое дано лишь избранникам. Не о себе надо думать, убеждал Зенон неофитов Пестрого портика, но о той пользе, которую ты приносишь, не к благополучию надо стремиться, но к истине и простоте. Призывая к жизни предельно простой, во всех отношениях непритязательной и самозабвенной, Зенон указывал на идеал бессребреника и правдолюбца, воплощенный в жизни Сократа, Антисфена и Диогена. Сам равнодушный к внешним благам, Зенон внушал своим последователям идеалы самоотвержения и самопожертвования до самоубийства включительно. Право добровольно уйти из жизни - почти по Бесам Достоевского - высшее удостоверение нравственной свободы и убедительное свидетельство безразличного отношения к жизни. Показательно, что Зенон, Клеанф, Эратосфен, Антипатр и многие другие стоики, будучи "истинно верующими", кончили жизнь самоубийством.

622

Как сообщают античные авторы, основатель стоицизма был непримирим в отношении недостатков близких к нему людей и тех, в ком не усматривал "надлежащего", честил "врагами, ненавистниками, рабами и чужаками друг другу". Не признавая чего-то среднего между добродетелью и пороком, Египетская Лоза требовал от обращенных строжайшего следования догматике, призывая их жить в простоте, бедности и по правде.

Именно Стое принадлежит честь открытия категории "надлежащего" - абсолютного следования долгу. Жить, совершая все, что должно, - главная заповедь стоицизма, альфа и омега философии. Именно Стое принадлежит идея свободы как познанной необходимости, однако, в отличие от дальних последователей, Зенон считал, что понять это могут только мудрецы. Поэтому лишь они свободны. Все остальные, независимо от своего происхождения, - быдло, рабы.

Много наговорено об отрешенности и мало о том, что автаркия и атараксия отнюдь не исключали койно-нии - общения и связи между людьми. Более того, основной пафос стоической философии, присущий всем разновидностям бесовства, - пафос "служения всему человечеству". Благо государства выше блага личности, главный закон "идеального общества" - все равны и всё общее. Стоики видели будущее человечества - в планетарном государстве, разумно устроенном, зиждущемся на самоограничении и неукоснительном исполнении общественного долга каждым из муравьев-граждан. Перед пафосом единства и служения всему человечеству должны отступать личные интересы, даже любовь к своим близким и детям. Во имя этого будущего "космополиса" и должен, по мнению основателя стоицизма, работать, трудиться, действовать, жертвовать собой каждый разумный и сознательный человек, оправдывая свое высшее предназначение.

623

Человек Востока, Зенон снисходительно относился к личной, индивидуальной свободе, рассматривая последнюю как способность возвыситься бессмертной душой над путами земного ее существования и даже полюбить эти путы. Приоритет личного начала над общественным у Эпикура вызывал прямо-таки ненависть его противников-стоиков, так что последователь Египетской Лозы Хрисипп даже дал клятву написать опровержение на каждое из сочинений Садослова и как будто выполнил это обещание...

Стоицизм боролся с телом, плотью, стремясь к некоему идеальному организму, который бы уже не зависел от телесной оболочки. Вместе с тем стоики решительно всё считали телами, презрительно отвергая идею бессмертия и относя веру к предрассудкам. Как во всех подобных учениях, принцип всеобщей телесности непротиворечиво уживался со своего рода религиозностью, "истинной верой", в которой на место религии помещалось собственное учение.

Ригоризм, жесткость и утопизм Стои вызывали критику со стороны античных прагматиков и антиутопистов. В частности, Плутарх писал:

Действительно, вызывающая общее удивление государственная система основателя стоической школы Зенона сводится к единственному положению, - чтобы мы жили не особыми городами и общинами, управляемыми различными уставами, а считали бы всех людей своими земляками и согражданами, так чтобы у нас была общая жизнь и единый распорядок, как у стада, пасущегося на общем пастбище.

Проницательный Монтень, тонко иронизируя над идеалами Египетской Лозы, перебросил мост между ними и идеями "суровых" и "беспощадных": стоицизм - твердость и решительность простого люда, не ведающего ни Аристотеля, ни Катона; никаких высоких материй, маленькие радости беспросветного бытия, без особых надежд, без памяти, почти без смысла. Труд ради труда, добровольное навьючивание ради одного только груза, усердие ради его самого.

Как все утопии в истории человечества, стоицизм оказался фикцией, которой пренебрегали уже неофиты "второго призыва". Суровая непреклонность Египетской Лозы заставляла лицемерить и ловчить его "верных псов", а Поздняя Стоя полностью утратила гордое величие Великих Идеалов, выродившись, с одной стороны, в тщету бытия Марка Аврелия ("Ничтожна жизнь каждого, ничтожен тот уголок земли, где он живет", "Все кратковременно и приходит к полному забвению. Стоит людям испустить дух, чтобы "не стало о них и помину""), а с другой, в его же откровенный этатизм ("Римлянин - существо мужественное, зрелое, преданное интересам государства").

624

КИНИКИ

Стада сии были сборища обезьян философских, кои кроме епанчи и бороды, ничего от истинные мудрости не имели.

Сковорода

Наименее разработанный вопрос философии - психология ее выбора. Почему тот или иной человек выбирает то или иное мировоззрение? Какими человеческими качествами определяется выбор? Где истоки высокомудрия, фанатизма, нигилизма, хамства, оптимизма или алармизма, человеколюбия или мизантропии, религиозности или безбожия? Философами рождаются или становятся? Философия - дар небес или жизненные обстоятельства? Правда ли, что Диоген - подполье Сократа? Или просто "грядущий хам"?

Понятие "киник" произошло от прилагательного "собачий", отсюда - "собачья школа", "собачья философия" и "истинный пес", как называл себя Антисфен. Хотя столь странное название принято связывать с Киносаргом "Белой собакой" - гимнасием, где учился и преподавал Истинный Пес, в кинизме, в самой его сути действительно есть что-то от бездомных псов, независимых "вечных странников", голодных, ни перед чем не останавливающихся, довольствующихся самым малым, живущим настоящим днем.

627

Я не хотел бы упрощать кинизм до философии "грядущего хама": он достаточно многолик, из него вышли не только Диоген, Кратет, Гиппархия, Метрокл, но и Менипп, Вийон, Панург, брат Жан, Пантагрюэль... В диадохах кинизма мы обнаружим и эскапистов Фиваид, и христианских аскетов, и святых, и Горация с его "лови момент", и де Сада с его "всё дозволено", и Робеспьера с Маратом, и Руссо, и Прудона, и щедринских нивеляторов, и Чернышевских нигилистов, и нынешних хиппи, и "новых философов"... Подобно тому как каждая эпоха имеет своих Платонов и Плотинов, так она имеет и своих разнопородных псов, волков и Верных Русланов... - священное алканье, проклятый голод, латинская игра слов...

Мудрость нудит выбор: "Сытость иль свобода".

Жизнь ей прекословит: "Сытость иль неволя".

Упреждает Чудо пламенная Воля;

Но из темной жизни слабым нет исхода.

Мудрость возвещает, что Любовь - Алканье,

Жизнь смеется: "Голод ненависть и злоба..."

И маячит Слова нищее сверканье

Меж даяньем хлеба и зияньем гроба.

В одном Маркс все-таки прав: философия рабов и философия господ - разные философии, плохо лишь, когда философия нищеты претендует на господство...

Киники были первыми люмпенами и изгоями, представляя собой опустившихся "свободнорожденных" или "бичей" античного полиса. Они не были лишены политических прав, но не имели возможности выполнять общественные обязанности. Их нонконформистское мировоззрение, оппозиция к культуре и андер-граунд вполне отвечали их способу существования.

628

Платон называл их трутнями, не подозревая, что в Диогене сидит и его частица. Если хотите, Диоген - подсознание Платона. Хотя "отец философии" называл Диогена спятившим Сократом, он сам унаследовал у Учителя учителей то отрицание культурных установлений, которое привело его к "изгнанью поэтов". Это - к тому, что высокомудрие не столь уж далеко от "философии нищеты".

Киниками начата традиция контркультуры или альтернативы культуре, традиция жить в сфере культуры и за счет культуры, но в качестве "чисто природных" существ, почти животных, пользуясь всеми преимуществами зверей и оставаясь вне опасностей биологического мира. В качестве "высшего идеала" киники объявили Природу, но, в традициях всех поклонников "природности", "естественности" и "исторической закономерности", при ближайшем рассмотрении идеал оказался царством вседозволенности, не имеющим ничего общего с реальной природой с ее жестко регламентируемой "свободой".

Изобретение киников, давшее множество метастазов контркультуры, сводилось к девизу "назад к природе!". Принцип "согласно природе" был противопоставлен всей античной цивилизации: государству, закону, науке, философии, религии. Законами природы и человечности оправдывались и утопия "естественного" государства всеобщей бедности, и космополитизм, и общность имущества, жен и детей, и собачьи свадьбы на портиках храмов, и аскетизм, и бесстыдство, опускающее человека до состояния животного. Следуя принципу "природа - закон", киники идеализировали первобытность, прославляли варварство, симпатизировали жестокостям спартанства, проповедовали обскурантизм, отрицали культуру. Таковы издержки радикальности всех бунтарей и экстремистов.

629

Кто достиг мудрости, проповедовал Антисфен, тот не должен интересоваться науками, книгами, чтобы его не отвлекали посторонние вещи и мнения. Поборники разума, они "пренебрегали общим образованием", а также "музыкой, геометрией, астрономией и прочими подобными науками...". В очередной раз понося математиков, геометров и грамматиков, Диоген говорил: "Астрономы исследуют солнце и луну, а того, что у них под ногами, не замечают". Неграмотность - не порок, скорее даже достоинство: при неграмотности знание живет в душе, а не лежит мертвым грузом на полке.

Гегесий просил почитать что-нибудь из его сочинений. "Дурак ты, Гегесий, - сказал Диоген, - нарисованным фигам ты предпочитаешь настоящие, а живого урока не замечаешь и требуешь писаных правил".

Дело здесь не в практичности кинического знания - дело в осознании недоступности высоких материй для масс неофитов. Отсюда - простота и доходчивость всех "философий нищеты", отсюда же их спекуляция на разрушительном синдроме всех аутсайдеров. Ибо "у бедных своя мораль", как утверждал Кратет.

Они питали презрение ко всяческим естественным узам. Когда Аристиппу стали доказывать, что он должен любить своих детей хотя бы потому, что они родились от него, он начал плеваться, говоря, что эти плевки тоже его порождение. А другой философ, которого Плутарх хотел примирить с его братом, заявил: "Я не придаю большого значения тому обстоятельству, что мы оба вылезли из одного и того же отверстия".

630

Кинизм не так безобиден: именно он привел к Руссо, Прудону, Кропоткину и Марксу. В сущности, это вечная философия ущербных, которую можно видеть всегда и везде. В споре Диогена с Аристотелем надо быть на стороне Христа. Образ жизни киника бесперспективен, утверждал Стагирит, люди выродятся и "будут выть как волки в одичавших виноградниках". Диоген парировал: трудясь и соперничая, люди тоже перегрызут и себя, и волков. Где же спасение? В Христе: в культивировании человека как личности, а не как стадного животного.

Киники не случайно презирали людей, в отличие от диадохов не скрывая этого. "Ко всем он относился с язвительным презрением", - писал Диоген Лаэрций о Диогене Синопском. Диоген не "искал человека", а презирал его, подчеркивая презрение эпатажем.

На вопрос, где он видел в Греции хороших людей, Диоген ответил: "Хороших людей - нигде..." Он говорил, что люди соревнуются, кто кого столкнет пинком в канаву, но никто не соревнуется в искусстве быть прекрасным и добрым... Возвращаясь из Олимпии, на вопрос, много ли там было народу, он ответил: "Народу много, а людей немного". Ему сказали: "Многие смеются над тобою". Он ответил: "А над ними, быть может, смеются ослы; но как им нет дела до ослов, так и мне - до них".

631

Цинизм и кинизм одно и то же: любое радикальное мировоззрение цинично, это скорее образ жизни, чем учение. Не случайно Диоген и его последователи заботились о своем имидже куда больше, чем о своей философии.

"Науке, разумеется, нечего было много ждать от этой философии нищих, и ее уродств нельзя не заметить даже у самых прославленных ее представителей", - заключает историк свой очерк кинизма. У них мы научились быть глубокомысленными, ничего не сказав, - добавляет поэт.

АНТИСФЕН

В жизни ты, Антисфен, был настоящей собакой.

Но не зубами кусал - словом больней задевал.

Из Диогена Лаэрция

В жизни своей, Антисфен, ты псом был недоброго нрава, Речью ты сердце кусать лучше, чем пастью, умел.

Умер в чахотке ты злой. Ну что же? Мы скажем, пожалуй: И по дороге в Аид, нужен для нас проводник.

Из Диогена Лаэрция

Основатель кинизма Антисфен Афинский и Киносаргский поздно ступил на стезю философии. Он учился у знаменитого софиста Горгия, а в зрелом возрасте стал самым старшим из учеников Сократа, что дало Платону повод для издевок: Антисфен-де на старости лет ударился в науку. У Сократа он перенял твердость и выносливость и, подражая его бесстрастию, положил начало кинизму. Он был другом учителя и участвовал в знаменитой предсмертной беседе.

632

Августин в своем известном труде О Граде Божьем искренне удивляется тому, что у одного учителя были столь непохожие ученики: Аристипп считал высшим благом удовольствие, а Антисфен суровую умеренность жизни.

Сократ любил Антисфена, который был моложе его лет на двадцать, но иронизировал по поводу его тщеславного смирения и показной нищеты. Сократ никогда не кичился своей бедностью, и когда Антисфен старался выставить напоказ дыру в своем плаще, то Сократ, заметив старательность подчеркивания бедности, сказал: "Перестань красоваться. Сквозь эту дыру я вижу твое тщеславие".

А вот Платон не терпел неряшливого однокашника, позволявшего себе с презрением отзываться о грандиозных философских системах своих современников, не верившего в науку и воспринимавшего мир предельно простым и не слишком привлекательным.

Как и большинство киников, Антисфен вышел из социальных низов. Незаконнорожденный сын свободного афинянина и фракийской рабыни, бастард, он был гражданином без прав, без собственности и без претензий. После казни Сократа мы видим его во главе новой школы. Это - Киносарг, гимнасий для нофов, каким был он сам.

Антисфен был замечательной фигурой и в некотором отношении напоминал Толстого. До смерти Сократа он жил в аристократическом кругу своих товарищей-учеников и не проявлял никаких признаков неортодоксальности. Но что-то (то ли разгром Афин, то ли смерть Сократа, то ли отвращение к философским софизмам) заставило его, когда он уже не был молодым, презирать вещи, кото-

633

рые он ценил раньше. Ему ничего не было нужно, кроме простой добродетели. Он был связан с рабочим людом и одевался, как они. Он стал проповедовать на улицах и площадях, выражаясь языком, понятным для малообразованных людей. Всю утонченную философию он считал никчемной, все, что можно познать, может быть познано простым человеком. Он верил в "возврат к природе" и с большим упорством проводил это верование в жизнь. Не должно быть ни правительства, ни частной собственности, ни брака, ни установленной религии... Он не был аскетом в полном смысле этого слова, но презирал роскошь...

Проповедуемые Антисфеном радикальные взгляды сильно отличались от мировоззрения его учителей и соучеников. Он учил, что спор нельзя устранить другим спором, как бешенство одного нельзя усмирить бешенством другого, что не помешало ему постоянно нападать на Горгия, едко высмеивать Платона, конфликтовать с Аристиппом, иронизировать над влиятельным Исократом. Из-за чрезмерной строгости и требовательности нищенствующего схоларха в его школе было мало учеников, но зато о ней распространялось множество слухов и анекдотов. Хотя Антисфен не был ни столь радикален, ни столь последователен, как Диоген из Синопы, нищенская сума и посох - его изобретения.

Острие философских споров с Платоном Антисфен направлял против теории идей: "Платон, лошадь-то я вижу, а вот лошадности - нет". Платон не оставался в долгу: "У тебя есть глаза, чтобы видеть лошадь, но чтобы видеть лошадность, таких глаз ты еще не приобрел". "Есть такие люди, которые признают существующим только то, за что они могут крепко схватиться руками, а действия и возникновение и все невидимое не относят к разряду сущего". Цицерон, вероятно, имел все основания говорить об Антисфене: "Человек скорее остроумный, чем образованный".

634

Человек аскетичный, поверхностный и суровый, Антисфен много внимания уделял внешним признакам своих последователей. Чтобы стать ближе к природе, киники не стриглись, не брились, ходили босиком, надевали трибу на голое тело. Далекий от философских абстракций, архегет требовал доказывать не словами, а делами, понимая под последними не столько созидание, сколько разрушение. Киники ратовали за свободу, но не за "свободу для...", а за "свободу от...". Негативная свобода Антисфена была прежде всего свободой от культуры, волюнтаризмом и максимализмом. "Лучше сойти с ума, чем наслаждаться!", "Законы не про нас", "Лучше стать безумцем, чем предаваться любви!", "Жить, ничего не стыдясь" - на таких максимах и апофтегмах обучал он своих учеников.

Считая наиболее надежным образом жизни суровую умеренность, героизм нищеты, самоограничение, сам Антисфен старался жить так, как учил.

Ничего не иметь, ничего не желать - значит оградить себя от самых тяжких ударов судьбы.

Ничего не требуй, ничего не желай ни от людей, ни от жизни, и тебе будет всегда казаться, что ты получил от них больше, чем мог ожидать.

635

Так двумя фразами Стриндберг подвел итоги кинизма. Однако Томас Манн, имея в виду одного из самых известных наследников кинизма, писал, что самоотрешение не ест ь высшее благородство, на поверку оказываясь самой постыдной формой лжи.

Умер он от чахотки, как раз тогда, когда к нему пришел Диоген и спросил: "Не нужен ли тебе друг?" А однажды Диоген принес с собою кинжал, и, когда Антисфен воскликнул: "Ах, кто избавит меня от страданий!", он показал ему кинжал и произнес: "Вот кто". - "Я сказал: oт страданий, а не от жизни!" - возразил Антисфен. По-видимому, он и в самом деле слишком малодушно переносил свою болезнь, не в меру любя жизнь.

ДИОГЕН СИНОПСКИЙ

Пусть состарится медь под властью времени все же

Переживет века слава твоя, Диоген:

Ты нас учил, как жить, довольствуясь тем, что имеешь.

Ты указал нам путь, легче которого нет.

Из Диогена Лаэрция

Потом я спросил Исайю, что заставило его три года холить нагим и босым Он ответил: "То же, что нашею друга, грека Диогена".

Блейк

636

Трудно вспомнить другого человека, вокруг имени которого уже в античные времена сложилась бы столь скандальная слава. Небылиц хватит, чтобы представить Диогена в любом желаемом обличье: городского юродивого, психопата, фольклорного трикстера, плута и обманщика, христианского святого, бескомпромиссного правдолюбца, человека несгибаемой воли. Нежелание Диогена заниматься полезным трудом, отрицание моральных ограничений и равнодушие к мнениям других явно психопатические симптомы, - пишут одни. Популярность Диогена из Синопы основана на его бескомпромиссном вольнолюбии, правдоискательстве, свободе слова, несгибаемой воле и поразительной самобытности, - говорят другие. Диоген был обуян скорее манией величия, чем мизантропией, нахожу в одном месге. А в другом - у Монтеня - читаю: "Он просто презирал людей - считал их чем-то вроде мух или пузырьков, наполненных воздухом".

Что ж, обратимся к первоисточнику, к всеведущему Диогену, но не Синопскому, а Лаэртскому.

По словам Диокла, его отец, заведовавший казенным меняльным столом, портил монету и за это подвергся изгнанию. А Евбулид в книге "О Диогене" говорит, что и сам Диоген занимался этим и потом скитался вместе с отцом. И сам Диоген в сочинении "Барс" признает, что он обрезывал монеты.

Кто-то попрекал его порчей монеты. "То было время, - сказал Диоген, - когда я был таким, каков ты сейчас; зато таким, каков я сейчас, тебе никогда не стать". Кто-то другой попрекал его тем же самым. Диоген ответил: "Когда-то я и в постель мочился, а вот теперь не мочусь".

637

Некоторые рассказывают, что его склонили на это работники, когда он был назначен заведовать чеканкой, и, что он, отправившись в Дельфы или в делосский храм на родине Аполлона, спросил, сделать ли ему то, что ему предлагают. Оракул посоветовал ему: "перечеканивай монету", а он не понял истинного смысла, стал подделывать монету, был уличен и бежал сам в страхе перед наказанием.

Придя в Афины, он примкнул к Антисфену. Тот, по своему обыкновению никого не принимать, прогнал было его, но Диоген упорством добился своего. Однажды, когда тот замахнулся на него палкой, Диоген, подставив голову, сказал: "Бей, но ты не найдешь такой крепкой палки, чтобы прогнать меня, пока ты что-нибудь не скажешь". С тех пор он стал учеником Антисфена и, будучи изгнанником, повел самую простую жизнь.

Теофраст в своем "Мегарике" рассказывает, что Диоген понял, как надо жить в его положении, когда поглядел на пробегавшую мышь, которая не нуждалась в подстилке, не пугалась темноты и не искала никаких мнимых наслаждений. Он первым стал складывать вдвое свой плащ, потому что ему приходилось не только носить его, но и спать на нем; он носил суму, чтобы хранить в ней пищу, и всякое место было ему одинаково подходящим и для еды, и для сна, и для беседы. Поэтому он говаривал, что афиняне сами позаботились о его жилище, и указывал на портик Зевса и на Помпейон.

Ко всем он относился с язвительным презрением. Он говорил, что у Евклида не ученики, а желчевики; что Платон отличается не красноречием, а пусторечием; что состязания на празднике Дионисия - это чудеса для дураков, и что демагоги - это прислужники черни.

638

Когда его упрекали за посещение "непотребных мест" и за дружбу с проститутками и ворами, отвечал: "Солнце заглядывает и в ямы с навозом, но не оскверняется".

Все дела совершал он при всех: и дела Деметры, и дела Афродиты. Рассуждал он так: если завтракать прилично, то прилично и завтракать на площади. То и дело занимаясь рукоблудием у всех на виду, он говаривал: "Вот кабы и голод можно было унять, потирая живот!" Нуждаясь в деньгах, он просил друзей не "дать ему деньги", а "отдать ему деньги". На вопрос, какое вино ему вкуснее пить, он ответил "чужое".

Однажды Александр пришел к нему и сказал: "Я - великий царь Александр". - "А я, - ответил Диоген, - собака Диоген". И на вопрос, за что его зовут собакой, сказал: "Кто бросит кусок - тому виляю, кто не бросит - облаиваю, кто злой человек - кусаю".

По свидетельствам дошедших до нас хрий, апофтегм и диатриб, Диоген был ортодоксален в своем эпатаже. Он не только неукоснительно соблюдал принципы кинизма, но даже укорял своего учителя в непоследовательности, называя его трубой, которая не слышит собственного призыва. Он не жаловал никого из мудрецов, придумывал им самые язвительные клички, был неуживчив и одинок. Даже если Диоген Лаэрций сильно преувеличивает его бесстыдства, а Сейер - его лень, то и тогда, за всеми недоброжелательствами, проглядывает ерник и нигилист, отрицающий все культурные установления - государство, законы, мораль, науку, любовь и признающий лишь свободу отказа.

639

Диоген считал, что Прометей совершил большую ошибку, дав людям огонь, и что суровая кара Зевса была справедливой. Отвергая идеал калокагатии - внешне и внутренне прекрасного человека, - Пес с откровенным цинизмом объявлял, что красивое, здоровое тело - признак глупости и что бедность, некрасивость, нездоровье не препятствуют внутренней красоте, выражающейся в свободе глумления.

Всякие там благородство, совестливость, высокий образ мыслей киники считали не стоящей упоминания чепухой, досужей выдумкой не знающих подлинной жизни людей. Киникам, по-видимому Кратету, принадлежит первый вариант Прудоновской "собственности-кражи", или, как говорил Моним Сиракузский, "богатства-блевотины". Собственность представлялась им худшим из зол, хотя, как мы видели, в молодые годы сам Пес не чурался подпиливать монеты. Это была не столько философия нищеты и отчаяния, сколько ненависти и разрушения. Киники действительно ненавидели общество и проповедовали "идиотизм" в первоначальном значении этого слова - невежественность, необразованность, непросвещенность.

Диоген отвергал все условности, касающиеся и религии, и манер, и одежды, и жилища, и пищи, и приличий. Говорят, что он жил в бочке, но Гильберт Маррей уверяет, что это ошибка: то был огромный кувшин, какие употреблялись в первобытные времена при погребениях. Он жил, как индийский факир, подаянием. Он заявлял о своем братстве не только со всем человеческим родом, но также и с животным (распространив современное понятие "интернационализм" и на обезьян). Он был человеком, рассказы о котором собирались еще при жизни. Широко известен тот факт, как Александр посетил его и спросил, не хочет ли он какой-либо милости. "Только не заслоняй мне свет", - ответил Диоген.

640

Сам Диоген был человеком, полным энергии, но его учение должно было привлекать людей утомленных, у которых разочарование убило естественную активность. И, конечно, оно не было рассчитано на то, чтобы развивать искусство или науку, дело управления государством или любую другую полезную деятельность, за исключением протеста против могущественного зла.

Интересно наблюдать, во что превратилось учение киников, когда оно стало популярным. В начале III века до н. э. киники были в моде, особенно в Александрии. Они публиковали небольшие проповеди, указывающие, как легко обойтись без материальных благ, каким счастливым можно быть, вкушая самую простую пищу, как тепло может быть зимой без дорогих одежд, что в Египте было сущей правдой, как глупо чувствовать привязанность к родной стране или горевать, когда умирают твои дети или друзья.

Умирая, Диоген из Синопы на вопрос хозяина своего Ксениада, как его похоронить, ответил: "Лицом вниз" - и объяснил свое странное желание тем, что "скоро нижнее станет верхним". Это было первое выражение хорошо известной сегодня всем доктрины "кто был ничем, тот станет всем", того, к чему и привела эта собачья философия...

СКЕПТИКИ

Неуверенность, ненадежность, недоверие вот, пожалуй, наши единственные истины. Скептики ощутили это задолго до того, как зыбкость стала самой сутью бытия

Мачадо

Мы полагаем, что во всякой истине всегда ест ь нечто ложное и что сходство между истиной и ложью столь велико, что нет такого отличительного признака, на основании которого можно было бы судить наверняка.

Цицерон

Сомнение родит мятеж разума.

Торре

Всё в новой философии - сомненье:

Огонь было потерял значенье,

Нет солнца, нет земли - нельзя понять,

Где нам теперь их следует искать.

Все говорят, что смерть грозит природе.

Раз и в планетах и на небосводе

Так много нового; мир обречен,

На атомы он снова раздроблен,

Все рушится, и связь времен пропала.

Всё относительным отныне стало.

Как там у Рабле? - "Значит, самые ученые и мудрые философы теперь примкнули к школам пирронистов, скептиков и эффектиков..."

643

Философствовать - значит сомневаться. Философия - умение сомневаться мудро. Кто не сомневается, тот не есть. Неизвестно, появляется ли уверенность из сомнения, но вот сомнение из веры широко распространено.

Научись сомневаться и в конце концов ты усомнишься в своем собственном сомнении. Таким путем Бог вознаграждает скептика и смущает верующего.

Если скептицизм последователен, он должен относиться к себе скептически. Вспомним великих скептиков и хулителей - все они верили во что-то - от Аристофана до Джойса и Беккета...

В конце концов, скептицизм беспределен: от пробабилизма до агностицизма и солипсизма. Когда появился телескоп, скептики уверяли, что все, что обнаруживается с его помощью, - иллюзия.

Скептицизм пропитывает греческую мысль насквозь: сомнение - важнейшее качество античной философии, предохранившее ее от закостенелости. Греческий мудрец редко однозначен, он всегда колеблется перед выбором, страстно спорит, напряженно ищет и, веря в умозрение, никогда заранее не знает, к чему придет.

Древнегреческий философ искал истину, не зная заранее, к каким результатам придет. Другое дело, средневековый схоласт, который, прежде чем начать философствовать, заранее знал истину. Схоласту оставалось лишь найти "убедительные" доводы в пользу этой заранее данной "истины".

644

Если хотите, первым скептиком греков был Гомер. Это ему принадлежит основополагающая максима скептицизма: "Мы можем обо всем по произволу говорить и за и против". Даже магометане начинали обучение философии со следующего положения: не может быть высказано ничего, о чем нельзя было бы сказать прямо противоположного. Но поскольку каждое положение опровергается противоположным, возникает сомнение, и оно-то и есть единственно правильное из этих тез. Позднеантичная культура - поэзия, драматургия, метафизика - целиком покоится на противоречии, - писал Гёте. Потому-то она и диалогична.

Итак, одни считают Гомера начинателем этой школы, ибо он более всех высказывался об одних и тех же предметах в разных местах по-разному и в высказываниях своих никогда не давал определенных догм. Другие называют скептическими и изречения семи мудрецов. Скептически судили, говорят они, Архилох и Еврипид, когда Архилох говорит:

Настроения у смертных, друг мой Главк, Лептинов сын.

Таковы, какие в душу в этот день вселит им Зевс, -

а Еврипид:

О Зевс! За что зовут несчастных смертных

Разумными? Иль мы в твоей цепи

Не всё вершим, чего ты пожелаешь?

И Ксенофан, и Зенон Элейский, и Демокрит, по такому мнению, оказываются скептиками; Ксенофан, когда говорит:

И не один из людей не видел и впредь не познает

Ясного образа...

Зенон, когда отрицает движение; Демокрит, когда отбрасывает качества и утверждает: "По существу мы ничего не знаем, ибо истина - в глубинах". Также и Платон оставляет истину богам, сам же ищет лишь правдоподобного смысла.

645

И Эмпедокл:

Оку людскому незримо оно и слуху невнятно,

Даже умом необъемлемо...

И даже Гераклит: "О величайшем не станем гадать наобум". Но прежде всего Гомер:

Гибок язык человека - речей для него изобильно

Всяких: поле для слов и сюда и туда беспредельно.

Что человеку измолвишь, то от него и услышишь.

Один из семи мудрецов, Ферекид, перед смертью написал Фалесу: "Я не столько открываю вещи, сколько показываю их". Самый мудрый человек в мире на вопрос, что он знает, ответил, что знает только то, что ничего не знает. Большая часть того, что мы знаем, представляет собой лишь ничтожную долю того, чего мы не знаем, говорил он. Мы знаем вещи в сновидении, вторит ему Платон, а в действительности ничего не знаем. Как свидетельствовал Цицерон, "почти все древние философы утверждали, что нельзя ничего постигнуть, узнать, изучить, ибо чувства наши ограничены, разум слаб, а жизнь коротка".

Протагор говорит, что в природе нет ничего, кроме сомнения, и что обо всех вещах можно спорить с одинаковым основанием; Навсифан заявляет, что из тех вещей, которые нам кажутся, ни одна не существует с большей вероятностью, чем другая, и что нет ничего достоверного, кроме недостоверности; Парменид утверждает, что ничего из того, что нам кажется, не существует вообще и что существует только единое; Зенон утверждает, что даже единое не существует и что не существует ничего.

646

И даже Стагирит заявляет, что наш разум так же не способен созерцать истину, как глаз совы не выносит сияния солнца.

Трезвым будь, умей не верить.

В этом смысл науки всей,

заключает Эпихарм.

Три основные проблемы античного скептицизма: какова природа вещей? как должно к ним относиться? как вести себя в этом мире? Ответ на первый заключен в истории античного любомудрия: каждому тезису о природе вещей соответствует равно обоснованный антитезис (принцип изостении), откуда следует, что подлинная природа всегда от нас ускользает. На сто мнений, что мед сладок, всегда найдется одно, что он горек. Исходя из этого, к вещам следует относиться скептически, воздерживаясь от однозначных суждений. А отсюда и ответ на третий вопрос: воздержание от суждений - путь к атараксии, к невозмутимости, к отсутствию страданий, в коем и заключается счастье.

В основе скептицизма лежало именно безмятежное спокойствие и веление жить так, как показывают жизненные обстоятельства - ничего не доказывая и ничего не опровергая. Наивно-интуитивный скептицизм Пиррона и был основан на всеобщей равнозначности суждений и на безразличии выбора. Аркесилаю принадлежит замечательная идея вероятности вместо абсолютного знания, а Карнеаду - вполне плюралистическая идея степени и разных планов вероятности. Таким образом именно скептики высказали плодотворнейшую идею личностности знания - важности условий восприятия, субъективных факторов и индивидуальных различий в восприятии и осмыслении реальности.

647

Аркесилай и Карнеад были выходцами из Академии Платона, унаследовавшие ее во втором колене после Спевсиппа и Ксенократа. Они были умеренными скептиками, пробабилистами, остроумно выводящими свое учение из философии Аристокла. Но в эпоху заката эллинизма скептическая мудрость проявлялась уже в отрицании философии -ее признавали бесцельной. Если умеренный скептицизм заключался в отказе от абсолютных точек зрения, то абсолютизация отказа вела к абсурду. В скептицизме, не ставшем крайностью, всегда есть известная прелесть, привлекающая артистические натуры, он необходим для очищения от скверны, которая поглощает любое учение, доведенное до логического конца. Но всегда следует помнить, что это крайнее средство, тонкая уловка, отчаянный прием.

Как бы ни сильны были наши сомнения, в жизни мы действуем так, будто их не существует. Если бы Пиррон заметил летящий ему на голову кирпич, он бы посторонился, несмотря на то, что удар - всего лишь видимость пробитой головы. Сомнение - результат мысли, а не мира, мир и мы в нем не сомневаемся, а действуем (даже если в действие не верим). Даже самые последовательные из скептиков, сомневающиеся в собственном существовании, все-таки были уверены в том, что их творения существуют. В противном случае, зачем было их создавать?

648

Конкуренция философских школ, смелость, с которой они выступали против обыденных представлений, бурная, фонтанирующая фантазия досократиков, обусловившая "золотой век" греческой мудрости, другой своей стороной имели недоверие и сомнение к абсолютности знания. Сомнение в существовании критериев истины, с одной стороны, вело к плюрализму и личностности знания, но с другой - к нигилизму, присущему эпохе заката. С одной стороны, возникало понимание того, что истина об объекте в известной мере относится и к воспринимающему его субъекту и что абсолютной истины для всех не существует. С другой стороны, сомнение вело к разрушению и всеотрицанию. Скептицизм в апогее - это мученичество без веры, нигилизм без надежды, страсть без любви.

Конфликт с миром, сомнение в его красоте могут привести к его отрицанию, а могут стать животворящей силой. Даже самые здоровые гении рано или поздно вступают с миром в конфликт, превращая его в неотступную боль или делая плодоносным. Этой-то плодоносности недостает мудрости эпохи апокалипсиса и заката. Доброта нуждается в боли, но когда весь мир превращается в боль, тут уже не до доброты...

Скептицизм - периодически возникающая мудрость, необходимая, чтобы сокрушить природную склонность человечества к догматизму. Бейль так и писал в своем словаре: скептицизм опасен для старого, но не для нового. Но, сколько скептиков - столько скептицизмов: Вийон, Рабле, Монтень, Паскаль, Декарт, Юм, Дидро... Посмотрите, например, сколько Секста в духе Юма! Скептицизм становился то протестом, то болью, то разочарованием, то персонифицировался в Труйоганах, то в Гаргантюа, то воспевался Грифиусом и плеядой поэтов тридцатилетней войны, то умирал в коротких вспышках надежды, то вновь воскресал в Эпиктете, Паскале и Шопенгауэре...

649

Человек - "душонка с телом - ходячим трупом" (Эпиктет); "Человек - не что иное, как слабейший в природе тростник... Чтобы его раздавить, вовсе незачем ополчаться всей вселенной. Порыва ветра, капли воды достаточно для того, чтобы причинить ему смерть" (Паскаль); "Истина такова: мы должны быть несчастными и - несчастны... Каждая история жизни есть история страдания, ибо каждое жизненное поприще - большей частью непрерывный ряд больших и малых невзгод" (Шопенгауэр).

Куда не кинешь взор - все, все на свете бренно,

Ты ставишь нынче дом? Мне жаль твоих трудов.

Поля раскинутся на месте городов,

Где будут пастухи пасти стада смиренно.

Или:

Вы бродите впотьмах, во власти заблужденья,

Неверен каждый шаг, цель также неверна.

Во всем бессмыслица, а смысла - ни зерна.

Несбыточны мечты, нелепы убежденья...

Воистину, каждый скептицизм имеет свою цель. Нынешний - скептицизм очередного упадка - все больше осознание фальши и банкротства идей. Как там у Альберта Швейцера? -

Наша духовная жизнь насквозь прогнила, так как она насквозь пропитана скептицизмом.

Люди в массе своей оказываются во власти авторитарных истин и пропагандистских догм, навязываемых им организованными государственными, социальными и религиозными сообществами.

650

ПИРРОН

Воздержание от суждения есть такое состояние ума, при котором мы ничего не отрицаем и ничего не утверждаем.

Пиррон

Или взять пирронистов, которые пользуются своими аргументами и своим разумом только для того опровержения истинного опыта: поразительно, до какой логической изворотливости они дошли в своем стремлении опровергнуть очевидные факты: что мы не двигаемся, не говорим, что нет ни тяжелого, ни теплого.

Монтень

Родоначальником полного и крайнего скептицизма, этой утомленной философии заката, был Пиррон. Он происходил из пелопоннесского города Элиды и начинал жизненный путь как посредственный живописец, затем участвовал в восточном походе Александра Македонского, а после возвращения основал в родном граде собственную школу, немногочисленную, но уважаемую. Он дожил до 90 лет, не оставив письменного наследия, поэтому с его учением мы знакомы по трудам его ученика Тимона из Флиунта. Обратимся к Лаэрцию:

Достойнейший Пиррон Элидский был сыном Плистарха (как сообщает Диокл): вначале он был живописцем (говорит Аполлодор в "Хронологии"), потом - слушателем Брисона, сына Стильпона (говорит Александр в "Преемствах"), а потом - Анаксарха, которого сопровождал повсюду, даже при встречах с индийскими гимнософиста-ми и с магами. Отсюда, по-видимому, он и вывел свою достойнейшую философию, утвердив непо-

651

стижимость и воздержание особого рода (говорит Асканий Абдерский). Он ничего не называл ни прекрасным, ни безобразным, ни справедливым, ни несправедливым и вообще полагал, что истинно ничто не существует, а человеческие поступки руководствуются лишь законом и обычаем, - ибо ничто не есть в большей степени одно, чем другое.

Впрочем, Энесидем говорит, что воздержание от суждений было для него правилом только в философии, в частных же случаях он вовсе не был неосмотрителен. И прожил он до девяноста лет. Антигон Каристский в книге "О Пирроне" пишет о нем так. Вначале был безвестен, беден и занимался живописью, - в элидском гимнасии до сих пор сохраняются его "Факелоносцы", писанные довольно посредственно. Потом он удалился, жил в уединении, лишь изредка показываясь даже домашним: дело в том, что он услышал, как один индиец попрекнул Анаксарха, что нехорошо другого поучать, а самому плясать под царскую дудку.

Держался он всегда ровно, и когда от него отходили, недослушав, он продолжал говорить для себя одного. Не раз он уходил из дому, никому не сказавшись (говорит Антигон), и бродил с кем попало. А когда однажды Анаксарх попал в болото, Пиррон прошел мимо, не подав руки; люди его бранили, но Анаксарх восхвалял - за безразличие и безлюбие. В другой раз его застигли, когда он разговаривал сам с собой, и спросили, в чем дело; он ответил: "Учусь быть добрым".

Сам Пиррон не оставил ничего, зато оставили его последователи Тимон, Энесидем, Нумений, Навсифан и др.

652

Древние изображают Пиррона человеком тяжеловесным и упрямым, жившим нелюдимо и необщительно, легко переносившим все неудобства, любившим все дикое и сумрачное, отказывающимся повиноваться законам.

Аристотель следующим образом суммировал сущность пирронизма: Пиррон утверждает, что вещи в равной мере неразличимы, неисследуемы и неопределимы; ни наши ощущения, ни наши мнения не являются ни истинными, ни ложными, и поэтому не следует им верить. Мы ничего не определяем, на всякое слово есть и обратное - таковы азы этого учения. Согласно ему, отвергаются доказательства, критерии, истины, знаки, причины, цели, существование зла и добра, красоты и уродства... В ответ на обвинение в том, что они отрицают саму жизнь, пирроновцы возражали: "Мы ведь не отрицаем, что видим, а только не знаем, как мы видим. Мы признаем видимости, но не признаем, что они таковы и есть, каковы кажутся".

Исходя из того, что каждому суждению о чем-либо можно противопоставить противоположный аргумент, скептики воздерживались от суждений. Самое главное для человека это не давать ничему никаких оценок. Всякая вещь есть "это" не в большей степени, чем "то". На провоцирующий вопрос: "А не умер ли ты, Пиррон?" - Пиррон твердо отвечал: "Не знаю". Частные доказательства недостоверны, а следовательно, недостоверны и общие: "Чтобы знать, что перед нами доказательство, надо иметь критерий, а чтобы иметь критерий, нужно его доказать".

Стало быть, судить о мнениях невозможно; столкновение мыслей делает каждую из них недостоверной, а тем самым уничтожает мерило, и все становится равнозначным.

653

Далее, говорят они, ищущий может либо внушать доверие, либо нет. Но если он внушает доверие, то он все равно не может возразить человеку с противоположными представлениями, ибо как он будет внушать доверие в рассказе о своих представлениях, так и другой тоже. Если же он не внушает доверия, то он не будет внушать доверия и в рассказе о своих представлениях. Убедительное не следует принимать за истинное, ибо одно и то же бывает убедительно не для всех и не всегда. Убедительность зависит и от внешних обстоятельств, и от доброго имени говорящего - потому ли, что он разумен, или вкрадчив, или близок нам, или говорит приятное нам.

Люди противоречат сами себе и друг другу, что явствует из разницы законов и обычаев; чувства лживы; разум противоречив; постигающее представление определяется умом, а ум переменчив. Стало быть, критерий непознаваем, а тем самым непознаваема и истина.

Пирронисты обычно выражались так: "Я ничего не утверждаю; он ни то, ни другое; я не понимаю этого; и то, и другое одинаково вероятно; можно с одинаковым основанием говорить и за и против любого утверждения. Нет ничего истинного, что не могло бы казаться ложным. Их излюбленное слово - это ???, т.е. я воздерживаюсь, я не склоняюсь ни в ту, ни в другую сторону".

Но можно ли жить, во всем сомневаясь? Можно все отрицать в умозрении, но можно ли жить, не совершая поступков? Ответы на эти вопросы расходятся. По одной версии, Пиррон был так же безразличен к своей жизни, как к тонущему в болоте учителю, так что от опас-

654

ности его постоянно уберегали друзья, следующие за ним по пятам. По свидетельству же Энесидема, воздержание от суждения было для Пиррона правилом лишь в философии, в частных же случаях он вовсе не был неосмотрителен. Скептики признавали, что они видят, слышат, мыслят, но как они это делают, они не знают: "Просто мы стоим на том, что вся подоснова явлений для нас неясна".

Но как безразличие, атараксия, незнание совместимы с действиями? Ответ пирронистов: "Мы предпочитаем без размышления следовать установленному в мире порядку". Раз все безразлично, то поступать следует только так, как поступают все... И вот здесь-то скептика ожидает блаженство, евдемония: ничего не знать, ничего не делать, ни о чем не говорить, жить с оглядкой на других, следовать тому, что кажется. (Это не так уж смехотворно, комментирует современный любомудр, здесь чувствуется чисто греческая мысль о свободе и какая-то благородная принципиальность.)

Атараксия скептиков лишь внешне похожа на атараксию эпикурейцев. Эпикур шел к атараксии через знание и просвещение. Пиррон же шел к атараксии через отказ от знания. Если Эпикур был просветителем, то Пиррон как бы "затемнителем", ведь даже скептик Секст Эмпирик не согласился с Тимоном, когда тот сравнил Пиррона с Солнцем: Солнце, возразил Секст Эмпирик, делает видимым ранее невидимое, тогда как Пиррон делает неясным то, что ранее было нами воспринимаемо вполне ясно и отчетливо.

655

Против скептиков легко выдвинуть следующий неотразимый аргумент: "Философ, отрицающий существование истины, претендует на истинность этого отрицания и тем самым впадает в противоречие с самим собой". И все же столь убедительный довод, конечно, не убедил еще ни одного скептика. Ибо преимущество скептика в том, что никакие доводы его не убеждают.

В бездействии своем он (Пиррон) имел многих подражателей; оттого и Тимон пишет о нем в Пифоне и в Силлах так:

Старче Пиррон, откуда и как измыслил ты способ

Сбросить с шеи ярмо пустомысленных мнений софистов

И отрешиться от уз обмана и всяческой веры?

А в Образах - так:

Мудрый Пиррон, всем сердцем своим я жажду услышать, В смертной доле людской как ты сумел обрести Образ бога, который ведет в безмятежном покое...

Он добронравно жил со своей сестрой, повивальной бабкой (так пишет Эратосфен в книге "О богатстве и бедности"), сам носил продавать на базар кур и поросят и сам прибирался в доме, сохраняя полное безразличие; говорят, он даже свинью купал по своему безразличию. Однако за сестру свою (а имя ей было Филиста) он однажды пришел в гнев, а когда его попрекнули, ответил, что не за счет женщины подобает щеголять безразличием. А в другой раз на него набросилась собака, и он испугался, но на упреки ответил, что нелегко всецело отрешиться от человеческих свойств, однако против всего, что происходит, он ополчался, сколько есть сил, делом, а когда недостает сил - словом.

656

Учение Пиррона доведено до крайности антифилософии его самым талантливым и непосредственным учеником Тимоном из Флиунта. О Тимоне известно, что это был бывший танцовщик, пьяница, плодовитый поэт и киклоп. Он был быстр умом, язвителен и до крайности беззаботен. Всю философию он называл не иначе как "зараза пустословия", а каждому философу в отдельности присвоил язвительные клички: типа "болтун на все руки" (Антисфен), "сладкоголосый болтун" (Платон), "пышнопустой зануда" (Аристотель), "полузатемненный" (Ксенофан), "военная стенобитная машина" (Клеанф) и т. п.

Много теперь развелось в краю многолюдном Египта Книжных писак; меж собою грызутся они постоянно В клетке у Муз...

АРКЕСИЛАЙ, КАРНЕАД, ЭНЕСИДЕМ

На каждом шагу встречаешь людей, которые, утверждая что-нибудь, добавляют: "Впрочем, может быть, я не прав". Но уж одно из двух: или ваш взгляд должен быть правилен, или это не ваш взгляд. На наших глазах создается особая раса людей, слишком умственно скромных, чтобы верить в таблицу умножения. Скептики прежнего времени были слишком горды, чтобы быть убежденными, а современные скептики слишком смиренны, чтобы утверждать истину. Кроткие - да наследуют землю. Но современные скептики слишком кротки, чтобы требовать своего наследства.

Честертон

657

Самая артистичная и живописная фигура в Средней Академии и пробабилизме - Аркесилай, человек широкой души, легендарной щедрости, жизнелюб, гурман, выпивоха, острослов. Он происходил из элидской Питаны и стал схолархом платоновской Академии после Полемона и Кратета, при которых она пришла в упадок. При Аркесилае Академия возродилась, но с обратным знаком: на смену гносеологической силе разума пришел академический скепсис. Хотя Аркесилай не отрицал возможности познания, он придал ему прагматический вероятностный характер.

Выше всех поэтов ценил он Гомера: всякий раз, отходя ко сну, он читал что-нибудь из него, говоря, что отправляется к своему любимому. Пиндара он также почитал великим в его полнозвучности и богатстве слов и речений. А в молодости он изучал и описывал Иона.

Слушал он и уроки геометра Гиппоника; это был ленивый зевака, но в науке весьма искушенный, так что Аркесилай шутя говорил, что геометрия залетает ему прямо в зевающий рот. А когда тот повредился в уме, то Аркесилай взял его в свой дом и ходил за ним, пока он не поправился.

Школу он принял после кончины Кратета. Книг он в силу своего воздержания от всяких суждений не писал вовсе. Платоном восхищался и имел у себя его книги. Впрочем, и Пиррона он брал за образец, и диалектике был предан, и эретрийскими рассуждениями владел - оттого ли Аристон и сказал о нем:

Ликом Платон и задом Пиррон, Диодор серединой.

В разговоре он обычно, сказав "я утверждаю", добавлял: "А такой-то с этим не согласится" - и называл имя.

Был он очень находчив в метких ответах. Силою убеждения он превосходил всякого; потому и стекались к нему в школу столь многие, хотя и страшась его острого языка. Но они смиренно это переносили, так как он был добр и умел обнадеживать слушателей.

658

Тщеславия в нем было так мало, что он сам побуждал своих учеников слушать и других философов.

Передают и такую шутку: на вопрос, почему из других школ к эпикурейцам ученики перебегают, а от эпикурейцев к другим никогда, он ответил: "Потому что из мужчины можно стать евнухом, а из евнуха мужчиной нельзя".

Пробабилизм академиков был направлен против стоицизма. Находясь в дружбе с Клеанфом, Аркесилай едко высмеивал его взгляды. Впрочем, он не давал пощады и противоположному направлению - пирронизму, хотя сам представлял умеренное его крыло. Аркесилай слушал лекции Пиррона, перипатетика Феофраста и академика Крантора, пытаясь синтезировать скептицизм, этический практицизм и перипатетический сциентизм. Он отдавал должное и эпикурейству, понимая его, однако, больше в современном смысле слова, чем в духе самого Эпикура.

Вообще он не был ригористом и не доводил идею до абсурда. Его бесстрастность умеренна, его знание вероятностно, его истина прагматична. Аркесилай - прагматик скептицизма. Борясь со Стоей, он понимал недостаточность "чистой мудрости". В качестве критерия практического действия он выдвинул осмысленную гармонию, скептическое благоразумие, ведущее к успеху действия, а затем - к опыту жизни и к счастью. Он не отвергал все ценности жизни, но и не считал их абсолютными. В отсутствие доказательств критериями истины может служить лишь практическая разумность или успех предприятия. Пирроновскую относительность Джеймс античности заменил полезностью, которая, хотя и не обладает надежностью, однако, позволяет неплохо ориентироваться в текучести бытия.

659

В схолиях мы находим множество пикантнейших подробностей жизни Аркесилая, скрашивающих утилитарность его мудрости. Мальчиком он стал любовником учителя своего Крантора, который, увидев его, влюбился и спросил словами из "Андромеды" Еврипида:

- О дева, наградишь ли за спасенье?

а он ответил:

- Бери меня - рабой или женой!

С тех пор они жили вместе; а другой его учитель, Теофраст, огорченный, сказал будто бы так: "Что за пригожий и ретивый мальчик сбежал от моих разговоров!"

Роскоши он был предан безмерно - чем не второй Аристипп? Жил открыто с Феодотой и Филой, гетерами из Элиды. Любил мальчиков и совсем терял из-за них голову; за это Аристон Хиосский со своими стоиками поносил его, обзывая растлителем отроков, мужеложцем и наглецом. Особенно, говорят, был он влюблен в Деметрия, с которым плавал в Кирену, а еще в Клеохара Мирлейского. Этого же мальчика любили и Демохар, сын Лахета, и Пифокл, сын Бугела; и Аркесилай застал его с ними, но по кротости своей сказал, что уступает им место.

Ни жены, ни детей он не завел за всю свою жизнь.

Свидетельствует Учитель Жан:

660

Аркесилай был измучен подагрой. Однажды, когда Карнеад пришел его навестить и, весьма огорченный, собирался уже уходить, Аркесилай позвал его и, указывая на свои ноги и грудь, сказал: "Знай, что ничего из ног не поднялось сюда". Это, конечно, было хорошо сказано: хотя Аркесилай терзался болью и рад был от нее избавиться, все же эта боль не сломила его сердца, не обессилила его.

Свидетельствует Диоген Лаэрций:

Скончался он, говорит Гермипп, оттого, что выпил слишком много неразбавленного вина и повредился в рассудке; было ему уже семьдесят пять лет, и в Афинах он пользовался таким уважением, как никто другой. Есть у нас стихи о нем:

Аркесилай, ужели ты мог настолько не в меру

Цельным вином опьянеть, чтобы лишиться ума?

Твой неумеренный хмель принес тебе грустную гибель

И, что гораздо грустней, стал оскорбленьем для Муз.

В лице Карнеада из Кирены скептицизм приобрел античного Рассела, трудолюбивого, логичного, громогласного. Кто знаком с Человеческим познанием, тому легко понять карнеадовскую тягу к критериям истины. Первый критерий истины или, вернее, первая ее ступень - это семантически многозначная ???, то есть степень убедительности, вероятности. Секст Эмпирик, трактуя Карнеада, свидетельствует о его умеренности: Карнеад отвергает лишь абсолютно ложные представления, присваивая разную вероятностность иным. То есть иные - частично истинны, частично ложны, причем вероятность истинности не интуитивна, как у Аркесилая, а систематически изучаема, научна.

661

Евсавий, подчеркивая страстную любовь Карнеада к спору, передает основную идею его учения следующим образом: будучи человеком, невозможно воздержаться от суждения в отношении всего, ибо есть различие между неясным и непостижимым, так что, хотя все и непостижимо, тем не менее далеко не все является неясным.

Он был трудолюбив, как никто другой, хотя в этике был сильнее, чем в физике; занятия не оставляли ему досуга даже постричь волосы и ногти. Он был так силен в философии, что даже риторы покидали свои школы, чтобы прийти к нему его послушать. Голос у него был звучный.

Свои взгляды Карнеад излагал исключительно устно, "его сочинения записаны учениками, а сам он не оставил ничего". Он был свидетелем гибели Македонии и ее превращения в римскую провинцию, а также мог засвидетельствовать разрушение Карфагена и Коринфа. О его политической деятельности говорит Плутарх, описавший дипломатическую миссию греков в Рим и отметивший неотразимую силу речей Карнеада. Не исключено, что именно этот академик занес в Рим "философскую заразу", приобщив к изучению наук многих римлян.

Карнеад прожил 85 лет, посвятив всю жизнь борьбе со стоицизмом. Он прочел так много книг стоиков, что в старости ослеп. В отличие от Аркесилая, соперничавшего с живым Клеанфом, Карнеад боролся с мертвым Хрисиппом, бывшим его альтер эго: "Не будь Хрисиппа - и меня бы не было".

662

Как не сомнителен скептицизм в позитивном отношении, он весьма силен в критическом аспекте, а гносеология Карнеада наиболее научна из всех теорий познания древности. Он вплотную приблизился к Фрэнсису Бэкону, требуя практической проверки высказываемых суждений. Ему же принадлежит восходящая затем к Киркегору идея об абсурдности доказательства бытия Бога. Цицерон уточнил, что Карнеад не доказывал небытия богов, поскольку любое доказательство для них невозможно, а лишь опроверг возможность такого доказательства. Апории Карнеада построены на внутренней противоречивости понятия о Боге. Пытаясь разрешить эти апории, Плотин впал в еще большие противоречия, чем стоики, с которыми полемизировал непосредственно Карнеад.

Древние источники полны намеков и прямых свидетельств того, что академический скептицизм Аркесилая и Карнеада был лишь прикрытием некоего эзотерического платонизма, но это нуждается в уточнении. Поздних академиков интересовала не теория, а освобождение от нее во имя свободы выбора. Видимо, они интуитивно чувствовали, хотя нигде не говорили об этом прямо, что высказанная истина сковывает последнюю.

После Карнеада и его учеников академический скептицизм начал сходить со сцены, но зато второе рождение получили крайние его формы, связываемые обычно с именами Энесидема и Агриппы. О времени и месте жизни этих наиболее последовательных скептиков ничего неизвестно, а их взгляды дошли через заочную полемику Диогена Лаэртского и Секста Эмпирика.

Аргументация Энесидема в пользу невозможности истинных высказываний построена на крайней противоречивости таких явлений, как изменение, движение, рождение и гибель, исключающей возможность пробабилизма, то есть даже определения вероятности истинности.

663

Энесидему принадлежит, если можно так выразиться, кодекс скептицизма: десять тропов или способов опровержения догматизма. Первый троп доказывает необходимость воздерживаться от суждения на основании присущего живому чувственного разнообразия восприятий. Далее следуют суждения о различии человеческой природы в целом и в частностях, о предрасположениях и переменчивости жизни, о разнообразии воспитания, законов, вер и обычаев, ученых предубеждений и т.д., и т. п. У Секста Эмпирика можно найти систематику и подробное описание этих и других тропов.

В отличие от несколько хаотичного Пиррона Энесидем создает целую логическую систему скептицизма, притом настолько основательную, что некоторые ее элементы заимствованы современными логическими позитивистами и семантиками.

Наиболее интересны рассуждения Энесидема о причинности - рассуждения, в которых он явно предвосхищает и индийца Нагарджуну, и араба аль-Газали, и шотландца Юма. Существует ли причинность? Причинение? Причинная связь между отдельными явлениями или группами явлений? Энесидем обращает внимание на противоречивость самого понятия причины. Единообразие происходящего говорит о том, что между явлениями есть устойчивые связи, когда одно причинно порождает другое, отчего кошки рождают котят, а не слонят. Но как причина и произведенное ею действие относятся между собой во времени? Энеси-

664

дем правильно говорит о том, что действие не может быть до причины, но он неправ, утверждая, что причина и действие не могут сосуществовать, хотя, конечно, верно, что изменение в действии идет вслед за изменением в причине: так, показания термометра сосуществуют с теплотой в комнате, хотя верно, что изменение степени теплоты в комнате предшествует изменению в термометре. Энесидем же думает, что причина может быть только до действия, но в таком случае возникает новый вопрос: подобно ли действие своей причине или нет? Если оно подобно, то нет смысла говорить о причине и действии, ведь мы различаем причину и действие лишь в той мере, в какой то и другое объективно различно. Если же это различно, то одно не может породить то, что качественно от него отличается, иначе мы допустили бы чудо. Так и мышь может родить слона. Также и при познании мы познаем причину по ее действиям, но и действие мы познаем по произведшей его причине. Получается круг в познании, тупик, из которого нет выхода.

Агриппа и Менодот дополнили вещественный кодекс тропов Энесидема логическим; к нему относится приписывание вещам взаимоисключающих признаков, невозможность определить одну вещь через другую, необходимость сопознания всего сразу, ошибка взаимодоказуемости, когда А доказывается через В, а В понятно только через А - порочный круг. Основой скептицизма Агриппы является весьма основательный уход в бесконечность: причина одной вещи ищется в другой, другой - в третьей и т.д. до абсурда. Получается, что сама вещь как таковая остается непознанной, а познаваема лишь в совокупности, не имеющей конца, что делает невозможным суждение о ней как таковой.

665

Опровергая догматизм своими тропами, скептики, в сущности, заменили традиционную философию новой, логической. Последний шаг в этом направлении сделал Секст Эмпирик, поставивший под сомнение также и собственную критику скептицизма. Сказать, что нечто сомнительно, - это ведь тоже суждение, претендующее на истину. Следовательно, надо признать недоказанными и собственные аргументы против догматизма...

СЕКСТ ЭМПИРИК

Мы не думаем, однако, что скептик вообще не подвергается никаким тягостям, но, - говорим мы, - он несет тягости в силу необходимости. Но при этом все люди считают свои переживания хорошими или плохими. Скептик же при этом совершенно ко всему равнодушен и совершенно ничего не оценивает в хорошем и плохом смысле.

Секст Эмпирик

О нем почти ничего неизвестно - ни места рождения, ни времени жизни, ни национальности, ни учителей, ни учеников. Все это компенсируется двумя обширными книгами, дошедшими до нас: Против ученых и Пирроновы положения. После Диогена Лаэрция эти труды - вторая энциклопедия античной мысли, отличающаяся от первой абсолютной систематичностью и невероятной скукой. Но философия зачастую и так слишком скучна, чтобы писать ее с бесстрастностью, систематичностью и занудством Секста, с каким-то внутренним удовольствием следующего собственной схематике и тем самым доводящего читателя до изнеможения. К тому же вывод всегда одинаков: никто ничего никогда ни о чем и никак не знает и не может знать. Диву даешься, до какой степени вера в логику может совмещаться с неверием в результат мышления.

666

Любопытная закономерность: каждый раз, когда философия, схоластика, логический позитивизм делали ставку на логичность и абсолютную последовательность, результатом, в большей или меньшей мере, был... пшик.

Секст не только венчает 600-летнюю историю античной скептической мысли, но открывает ту мировую линию культуры, которая возводит силлогизм на вершину мудрости.

Чтобы понять Секста Эмпирика, нужно отбросить банальное представление о человеке, который одному доверяет, другому не доверяет, одно предпочитает, другое презирает и вообще является человеком капризным, неуживчивым, брюзгливым, привередливым, пресыщенным и ненасытным, которому вообще ничем не угодишь.

Просто он напрочь чужд страсти, ибо, как и у его предшественников, основная доктрина его учения - невозмутимость. Неверно думать, что сущность этого учения - всеотрицание. Нет, он вовсе не считает, что все ложно: все в такой же степени ложно, как и истинно. Будучи последовательным, Секст не видит различия между догматизмом с его утверждениями и скептицизмом с его отрицаниями: дабы не противоречить самой себе, его логика распространяется и на собственное учение, которое в такой же степени истинно и ложно, как и любое иное.

667

Обо всех скептических выражениях следует заранее признать то, что мы вовсе не утверждаем, что они правильны, так как говорим, что они могут быть опровергнуты сами собою, будучи описаны вместе с теми вещами, о которых они говорят, подобно тому как очистительные лекарства не только избавляют тело от соков, но вместе с ними выгоняются и сами.

Привлекательность секстовского скептицизма и его логики в том, что они выходят за пределы профанных раннескеп гических "да" и "нет". Оказывается, наряду с бытовым мышлением, построенным на антитезах, возможно нечто нейтральное, иррелевантное - не наше суждение о вещи, но явление этой вещи, которая неизменно течет и меняется, так что ее нельзя ни назвать, ни понять ее сущность. Это не значит, что мы ничего не можем говорить или мыслить о вещах. Можем и говорить, и мыслить, но никакого отношения ни к предмету суждения, ни к философии это не имеет. Согласно учению о всеобщей текучести, скептиком является не тот, который всё отрицает, которому всё надоело и который не имеет убеждений, а тот, который живет в соответствии с явлениями жизни, то есть в соответствии с тем, что ему кажется, но не превращает свою кажимость в философскую систему, единую для всех. Иными словами, кредо Секста состоит не в воздержании от утверждений или отрицаний, но в неустанном поиске истины. В жизни надо следовать жизни. Пусть одни утверждают, другие отрицают, скептики же ищут. Секст так и говорит: "Ищут же скептики". Нам даны явления, но нам не дана сущность явлений, и это не мешает ни жить, ни мыслить, ни действовать. "Мы ни о чем не говорим, а следуем жизни, чтобы не быть бездеятельными". Скептики вовсе не отрицают реальность представлений, более того, они призывают жить и поступать в соответствии с ними, имея лишь в виду их кажимость.

668

Кстати, греческое ??? богаче по содержанию слова "кажется". Это и "оказывается", и "как известно", и "как нужно думать", и "вернее всего". Поэтому учение о кажимости - в конечном счете учение о мире, не претендующее, однако, на его окончательную сущность, даже если она и кажется нам очевидной.

В XX веке Пуанкаре, исходя из представлений о науке как сумме фактов и теории, организующей факты, пришел к выводу о конвенциальности знания: раз идей много, их необходимо согласовывать, договариваться, акт открытия требует акта согласия, даже очевидное становится всеобщим после признания его таковым. Вполне в духе Секста Эмпирика, Пуанкаре заявил, что конечное количество фактов имеет бесконечное количество описаний и что опыт учит нас не тому, какая геометрия правильна, а тому, какая наиболее удобна. Евклидову мы предпочли другим не за правильность, а за простоту...

Объемистая книга, вернее даже серия книг, Секста Эмпирика "Против ученых" полна отвлеченнейших изощренно-логических возражений, выставленных против оснований разных наук и против отдельных их положений; казалось бы, его скептицизм далек от жизни, жизнь требует достоверного знания как в области физических или математических наук, так и в области этики, но вот одно из его замечаний: даже здоровье не есть абсолютное благо, как болезнь не есть абсолютное зло, ибо если здоровый вынужден идти на военную службу и умирать за тирана, а больной - нет, то

669

болезнь оборачивается благом, а здоровье - злом. Заурядный "наглядный пример", но в наглядных примерах такого рода сказывается больше, чем говорится, а именно, что парализующий деятельное начало в человеке универсальный скептицизм Секста - глубоко жизненная, а не сугубо теоретическая философия.

Чем закончить? Знаете, что поразительно? Крестным отцом Просвещения был самый закоренелый скептик, вырезавший на стене своего кабинета греческое слово "воздерживаюсь!".

Нет ничего более правдоподобного, чем пирронизм. Он рисует человека нагим и пустым; признающим свою природную слабость; готовым признать некую помощь свыше; лишенным человеческого знания и тем более способным вместить в себя божественное знание; отказывающимся от собственного суждения, чтобы уделить больше места вере; ни неверующим, ни устанавливающим какую-либо догму, противоречащую признанным взглядам; смиренным, послушным, уступчивым, усердным; заклятым врагом ереси; свободным, следовательно, от пустых и нечестивых взглядов, введенных ложными сектами; это - чистая доска, готовая принять от перста Божия те знания, которые ему угодно будет начертать на ней. Чем больше мы отдаемся на волю Божию и поручаем себя ей, отказываясь от собственной воли, тем мы становимся достойнее ее. Принимай, говорит Экклезиаст, за благо вещи такими, как они представляются тебе и видом и вкусом своим повседневно, все остальное выше твоих познаний. Dominus novit cogitationes hominum, quoniam vanae sunt. Господь знает мысли человеческие, ибо они суетны. 670

ВРЕМЯ

На вопрос, что благодатно, он ответил: "Время".

Питтак

Откроем древние тексты:

Время, собственная природа, необходимость, случайность, первичные элементы, пуруша - считать ли их источником?

АУМ! Этот звук - все это. Вот его разъяснение: прошедшее, настоящее, будущее - все это и есть звук АУМ. И то прочее, что за пределами трех времен, - тоже звук АУМ. Ибо все это - Брахман.

От времени проистекают существа, и от времени

они достигают роста,

И во времени они исчезают. Время- воплощенное

и невоплощенное...

Это воплощенное время - великий океан творений.

Чтобы разорвать покров майи, то есть обман чувств, и осознать себя единым целым с мировым целым, надо выйти из времени. Tat' twam asi. Стать собой, преодолеть мировую волю, раствориться в Ничто можно в нирване, которой неведомо время.

Tat' twam asi - это есть ты... Разве дело в расшифровке? Дело в мифологически-поэтической необъятности, которая единственно адекватна едва существующему эйдосу времени.

671

Как известно, два основных космологических принципа, Любовь и Вражда, находятся в постоянном взаимодействии именно так, что сначала все сливается в одно нераздельное целое по закону Любви, потом по закону Вражды эта безраздельная и неразличимая цельность распадается на отдельные элементы, так что возникает вполне благоустроенный и единораздельный космос; потом этот космос постепенно начинает распадаться и погибать, в результате чего опять возникает общий мировой пожар, в котором гибнет все индивидуальное. И этот процесс от хаоса к космосу и от космоса к хаосу происходит... вечно и непреложно.

Чем глубже пытался человек древности осмыслить время, тем инстинктивнее пытался превзойти или устранить его.

Для истории, в нашем смысле слова, необходима личность, необходимо общество и необходимы переходы от одного состояния личности и ее общества к другому. Но в мифологическом времени нет ни личности (всякая личность несет на себе смысл цельной всеобщности, т.е. родовой общины), ни общества (общественно решительно всё, вплоть до неодушевленных предметов), и нет никаких переходов, так что весь мифологический историзм представляется нам чем-то неподвижным и отделенным от нас, наподобие киноэкрана, на котором хотя и изображается масса всяких событий, но сам-то экран вполне неподвижен, и, рассматривая изображения на нем, мы не имеем дела ни с каким экраном и даже забываем о его существовании.

Для древнего человека время - отнюдь не форма существования мира, отделенная от вещей, но конкретная предметная стихия, еще одна вещь: ткань на станке богов. Приходят мойры и обрезают ее нити - человеческие жизни.

672

Это время конкретно. Оно не осознается, но переживается. Часов нет, есть - сверхчасы: опыт повседневности. Время не вне людей, но в них. Оно к ним небезразлично. Оно от них зависимо. "Век" и "род людской" обозначаются одним словом. Время творит их, они - время. Время как цепь человеческих поколений.

Прошедшее и настоящее для древних гораздо менее разделены, чем для нас. Архаичное сознание воспринимало время как взаимопроникновение: события, разделенные временем, могли протекать для него одновременно, в одной временной длительности или даже меняться местами.

Время очеловечивалось: оно могло быть добрым и злым, благоприятным и опасным, обещающим и враждебным. Существовало сакральное священное время, циклическое время возвращения, вневременное будничное и праздничное время жертвоприношения, мифо-поэтическое время, растянутое время жизни и мечтательное уплотненное время сказки.

Ибо время - вещь подвижная, которая появляется, подобно тени, вместе с вечно движущейся и текучей материей; оно никогда не остается неизменным и постоянным. К времени с полным основанием применяют слова: "раньше", "после", "было" или "будет", которые сразу наглядно показывают, что время не такая вещь, которая просто "есть"; ибо было бы большой глупостью и очевидной ложью утверждать, что есть то, чего еще не существует или что уже перестало существовать. Что же касается понятий "настоящее", "мгновение",

673

"теперь", на которых, по-видимому, главным образом покоится понимание времени, то разум, открывая эти понятия, тут же уничтожает их; ибо он непрерывно расщепляет время на прошлое и будущее, как бы желая видеть его непременно разделенным надвое. То же самое, что со временем, происходит и с природой, которая измеряется временем; ибо в ней тоже нет ничего такого, что пребывает или существует, но все вещи в ней или рождены, или рождаются, или умирают. На основании этого следует заключить, что только Бог есть подлинно сущее, и существует он не во времени, в неизменной и неподвижной вечности, не измеряемый временем и не подвергаемый никаким переменам; что раньше Бога ничего нет, как и после него ничего не будет, ничего более нового; что он есть единственно истинно сущее, которое одним только "ныне" наполняет "во веки"; что, кроме него, нет ничего подлинно сущего и нельзя сказать: "он был" или "он будет", ибо он не имеет ни начала, ни конца.

То ли по причине неосведомленности, то ли под влиянием шпенглеровского Заката - причину установить уже невозможно, - будучи моложе лет на тридцать, я писал вот такую благоглупость:

Античная философия, как и античное сознание вообще, конечно, неделимы, вневременны, предельны. Здесь нет места фаустовской беспредельности - только Евклидова определенность и статичность. Даже мистика Пифагора наглядна и конкретна. Только теперь, здесь, и никогда - там. Абсолютность. Незыблемость. Утвердительность. Непосредственность. Данность.

674

В этом смысле мы - новая первобытность, не вынесшая уроков и не сделавшая выводов из истории. Своим существованием мы доказываем правоту Шпенглера: на наших землях Европа закатилась...

Нет, проницательный Шпенглер оказался здесь несведущ: греки остро чувствовали время: "мудрее всего - время, ибо оно раскрывает всё", - говорил Фалес. У семи греческих мудрецов мы находим время, поглотившее их - неизбежность. А с неизбежностью и боги не спорят.

Бесконечное и медлительное время, говорит софокловский Аянт, выводит на свет все скрытые вещи и скрывает вещи явные, и нет ничего, чего не могло бы произойти. А Стагирит, как мы уже убедились, в понимании времени поднялся на столь головокружительные высоты, что лишь через века и тысячелетия будут вновь покорены гением Бл. Августина и Канта.

Следовательно, временной поток как бы бурлил внутри себя своими бесконечно подвижными и скульптурными единичностями, атомами, однако так, что в результате всех предельных переходов непрерывность оставалась нетронутой и недоступной для превращения ее в полную дискретность. О том, что атомисты волей-неволей должны были признать атомизм также и времени, сочувственно говорил Эпикур, и в виде критики говорили многие другие, и прежде всего Аристотель.

У греков мы найдем самые разные концепции времени: циклы, регресс, прогресс, внешнее и внутреннее время, атомизм времени, субстанциональность, релятивность, длительность...

675

Одиссей возвратился, пространством и временем полный...

В Трудах и днях Гесиода история регрессивна, а в Теогонии прогрессивна...

Как объединить эти две концепции мировой истории, изложенные в "Трудах и днях" и в "Теогонии"? Это серьезная проблема, о которой много спорили, но которую весьма трудно разрешить. Во всяком случае, одна гесиодовская концепция гласит о всеобщем падении, развале и нарастающей всеобщей злобе; другая - о победе разума над неразумными стихиями и торжестве благоустроенного Космоса над безличным и дисгармоничным Хаосом.

В ком слово есть, тот должен слышать время,

Как твой корабль ко дну идет...

Из пифагорейских текстов:

Можно усомниться, возникло ли само время или нет. Если же поверить пифагорейцам, то снова повторится все то же самое, и я снова с палочкой в руках буду рассказывать вам, сидящим так передо мной; таким образом, разум требует признать, что и время бывает тождественным. Ибо при одном и том же движении, равным же образом у одних и тех же многих вещей более раннее и более позднее будет одно и то же. Следовательно, все будет то же самое, стало быть, и время.

Небо едино, оно втягивает в себя из беспредельного времени дыхание и пустоту, которая постоянно разграничивает места, занимаемые отдельными вещами.

Время есть шар объемлющего мир дыхания.

676

Светилом же они называют землю, так как и она есть орудие времени.

Хороша статичность, хороша неподвижность: и анаксимандровское время как бесконечность, и зеноновское как неделимость, и фалесовское как высшая мудрость, и гераклитовское как текучесть, и самопорождающее время Крития, и субстанциональное Демокрита, и телесное Левкиппа, и релятивное Стагирита, и иллюзорное Парменида, и исчисляемое Аристокла.

В отличие от Анаксагора, у которого мир возник вмесме со временем, у Крития неутолимое время вра-щается в вечном потоке: нося в себе будущее, оно постоянно рождает самое себя: "Усеянное звездами сияние неба - художественное творение Времени, мудрого зодчего".

У Антифона находим уже почти кантовскую доктрину времени: время есть наша мысль или мера, а не сущность. Время есть видимость, вторит ему Демокрит. Парменида же к выводу об иллюзорности времени приводят Анаксагоровы противоречия в логике времени: ибо не может существовать то, что одновременно прерывно и непрерывно.

У Секста Эмпирика мы находим уже серию доказательств небытия времени. Так и кажется, что он получает удовольствие от нанизывания их одного на другое и, неудовлетворенный этой вязью, ищет новые и новые.

677

Сверх того, если существует время, то оно или неделимо, или делимо. Но оно не может быть ни неделимым, как мы выявим, ни делимым, как мы установили. Следовательно, никакого времени не существует. Действительно, время не может быть неделимым, так как оно делится на прошедшее, настоящее и будущее. Оно не может быть и делимым, потому что все делимое измеряется какой-либо своей частью.

Но нельзя другие времена измерять настоящим. Ведь если настоящее время измеряет прошедшее, то настоящее время будет относиться к прошедшему, а будучи отнесено к прошедшему, оно будет уже не настоящим, а прошедшим. Однако если вообще время нужно мыслить или неделимым, или делимым, а мы показали, что оно ни делимо, ни неделимо, то следует сказать, что времени не существует.

Если время существует, то оно или лишено уничтожения и возникновения, или подвержено уничтожению или возникновению. Но оно ни лишено уничтожения и возникновения, как будет доказано, ни подвержено уничтожению и возникновению, как будет установлено и это. Следовательно, никакого времени не существует. Действительно, оно ни лишено уничтожения и возникновения, если одна часть его прошла, другая в настоящем, а третья еще будет.

Если же оно подвержено уничтожению и возникновению, то получается апория относительно того, во что оно уничтожается и из чего возникает. Ведь будущее еще не существует и прошедшее уже не существует. Из несуществующего же как может что-либо возникнуть или в несуществующее как может что-либо уничтожиться? Следовательно, времени не существует.

678

Стоики уже подробно разрабатывают понятия пространства и времени. О пустоте пишет Хрисипп, Аполлофан, Аполлодор и Посидоний. Время бестелесно, констатируют они. Оно - мера движения мира. Прошедшее время и будущее бесконечны, настоящего же нет - есть связующее между прошедшим и будущим.

Время меняет природу всего мироздания,

Из одного состояния все переходит в другое.

Ничто не остается незыблемым, всё преходяще,

Природа все претворяет и всё заставляет меняться.

...Ибо человек есть животное, измеряющее свое время.

Да, человек - это животное, которое пользуется часами.

Мой учитель остановил свои, - серебряный хронометр, который он всегда носил с собой, - незадолго до смерти, будучи убежден, что в вечной жизни, к которой он стремился, он может обойтись без часов, а если ему суждено погрузиться в небытие, то там часы и вовсе ни к чему. По его глубокому убеждению, человек не изобрел бы часы, если бы не верил в неизбежность смерти, и это особенно печалило моего учителя.

И в самом деле, часы косвенное доказательство веры человека в неизбежность смерти. Ибо измерять можно только конечное время. Это кажется бесспорным. Тем не менее мы все же должны спросить себя, для чего человек измеряет отведенное ему короткое время? Мы знаем, что он может измерить это время, но для чего? Не будем говорить, что человек измеряет свое время, чтобы с толком использовать его, упорядочив те действия, которыми он наполняет отпущенные ему сроки. Такое

679

утилитарное объяснение нам, философам, ничего не дает. Если человек действительно измеряет свое время для того, чтобы с толком использовать его, то зачем нужно человеку использовать время с толком? В этом вопросе, по существу, содержится первый, гак и оставшийся без ответа, - а для чего человек измеряет время? По-моему, человека побуждает к этому одна старая, как мир, иллюзия: вера в то, что конечное бесконечно, ибо обладает свойством бесконечной делимости, вера Зенона из Элеи. Как Ахиллес Быстроногий никогда не догонит черепаху, так и час времени, если его отсчитывать как следует, никогда не будет отсчитан. С нашей неизменно метафизической точки зрения часы -такое же орудие софистики, как и всякое другое. Попробуйте развить эту тему со всей дотошностью и настойчивостью, на которую вы способны.

Мумии, пирамиды, творчество Гомера - это уже не вехи на пути развития воли к долговечности или способы преодоления тленности настоящего, а свидетельства глубины чувства времени, которое едва существует...

Уже у Гомера в "Одиссее" киклопы изображаются в виде первобытных людей, не признающих ни божественных, ни человеческих законов, а Одиссей и его спутники, случайно попавшие к киклопам, обрисованы в виде представителей культуры и цивилизации. Но уже явно прогрессивную теорию культуры и цивилизации проповедует Ксенофан, философ и поэт VI - V вв. до н.э.: "Не от начала всё открыли боги смертным, но постепенно, ища, люди находят лучшее".

680

Так что античное время действительно многообразно: от мифологического и эпического пренебрежения временем и гомеровского снисхождения к нему до времени - отца всех вещей.

Мифологическое время почти слито с вечностью. Время - развернутая вечность, вечность - свернутое время. В эпически-спокойном гомеровском времени дление лишь слабо отделено от вечности. Время - невероятное нагромождение несвязанных событий, вавилонская башня времен. Здесь все равно, где начинать; связи с целым нет, последовательность отсутствует, прошлое, настоящее и будущее - взаимозаменяемая стихия, ибо все ничтожно пред вечностью. Для Гомера важно лишь действие, а время для него всегда найдется. Время сливается с вещью, событием, человеком. В эпосе время бесконечно: его хватит на всё. Пренебрежение последовательностью, "правильностью" - осознано это Гомером или нет - есть свидетельство богатства античной фантазии и интуиции, их первородного богатства и глубины.

В Илиаде нет ни начала, ни конца события, которому она посвящена; нет прямолинейности и последовательности движения джойсовского Улисса-Блума, хронология нарушена, пространство и время едва намечены, действие не только неспешно, но субъективно: главное, яркое, значительное - лишь то, что интересно в данный момент; чем более увлечен этим автор, тем больше времени и места этому оставляет. Это - глубинное пуантилистское свойство античного сознания, которое вплоть до Диогена Лаэрция и античных историков отражало не столько взаимосвязь и последовательность, сколько яркость впечатления - своего рода импрессионизм в сфере духа.

681

Для архаического восприятия время действовало в окружающих нас вещах: оно было силой, которая всё приближает. Поэтому оно всегда, как охотно называл его Пиндар, было "приходящим", оно было "позднейшим временем" и "будущим".

Конечно, время Гомера - далеко не хтоническое время первобытного племени; можно вслед за Хельви-гом сказать, что в Одиссее открыта сама категория времени, но это все еще иное время - даже еще не эсхиловское время греческой трагедии, к которому мы переходим.

Эсхил ощущал время не столько как человеческую интимность, сколько как внешнее проникновение во внутреннюю жизнь: время живет бок о бок с нами; оно хранит собственное существование, которое вторгается в наше, но независимо от него.

...корабли крылатые

Летят, а время тоже все летит, летит.

Клитемнестра видит во сне больше событий, чем спавшее вместе время. У Еврипида хор живет не "долгое время", а "с долгим временем". В эсхиловском Агамемноне "время постарело" с тех пор, как войско отправилось в Илион. Но хотя время еще по-прежнему отделено от события или, в лучшем случае, параллельно ему, у Софокла оно уже всё видит, слышит и явит: время раскрывает всё (Время-свидетель и Время - высшая сила; когда эти два свойства сочетаются, оно становится судьей, и самым страшным из судей). Так, всевидящее, островзглядое, живое время раскрывает всё у Фалеса, явит истинную причину лжи у Феогнида, становится единственным средством обнаружения истины у Пиндара и средством обеспечения справедливости у Еврипида. Время исцеляет в доме Агамемнона, очищает Ореста, настигает и судит Эдипа: "Теперь всезрящее тебя настигло время..." Оно же учит мудрости Аякса:

682

Безмерное, превыше чисел время

Скрывает явь и раскрывает тайны.

Всего ждать можно... Время сокрушает

И клятв ужасных мощь, и силу духа...

Чем не Шекспир? Но хотя время софокловской или еврипидовской трагедии - уже во многом наше время ("Нынче горе, завтра счастье - как Медведицы небесной круговой извечный ход"), Софокл все же не видит в нем причину: реакция героев на свои страдания заботит его куда больше.

Время предстает героям Софокла то как бушующая буря, то как размеренное движение небесных светил.

Как бесчисленные волны

Под Бореем или Нотом

Набегут в открытом море,

Налетят и вновь уйдут, -

Так и Кадмова сына

То потопит, то вынесет

Жизни море бездонное -

Многотрудная зыбь.

Нынче горе, завтра счастье -

Как Медведицы небесной

Круговой извечный ход.

От Эсхила к Софоклу и от Софокла к Еврипиду время все больше проявляет свое свойство равномерной текучести, которого оно не знало у Гомера. На смену фрагментарному и беспорядочному времени эпоса приходит последовательно-непрерывное время аттической трагедии, необходимое как последняя надежда на воздаяние и грядущую справедливость.

683

У Еврипида время почти совсем теряет мифологический смысл, когда мифология получает не столько фактическое, сколько мифологическое же сопоставление явлений с весьма заметным психологизированием и субъективным пониманием времени.

Вера Эсхила в неизбежность и закономерность божественного наказания находит выражение и у Еврипида. В не дошедшей до нас трагедии "Ан-тиопа" утверждается, что правосудие может прийти поздно, но лишь только оно найдет преступного человека, оно неожиданно нападает на него. Однако подобные суждения встречаются у Еврипида только как банальности. Можно встретить у Еврипида и софокловскую идею об уроках времени, но она вкладывается в уста низких персонажей или выражает смутный и спутанный урок. Мало остается у Еврипида и выраженной у Софокла веры в несгибаемое достоинство людей перед лицом истории. У Софокла для коренного изменения жизни достаточно короткого времени; у Еврипида достаточно уже "одного дня". "Человеческое время" может принести с собою все, что угодно.

Сколько у Мойры в руках

Пряжи, и сколько с нею

Времени сын Век

Нитей мотает...

"Случай" буйствует в жизни, и он может, как перышко, "в один день" унести человеческое счастье. У Еврипида можно встретить мысль, что превратности преследуют злых, твердость же блаженна. Но оказывается, что боги не различают людей "в провидении мудром":

684

Нет божьего знака на людях;

Кружит колесо нас: то склонит,

То в гору поднимет, и только

Богатый вверху остается.

Если переход от Эсхила к Софоклу можно было объяснить тем, что время сначала рассматривалось с точки зрения богов, затем - в своем воздействии на человека и как часть диалога, в котором человеку не было ответа, тогда мы можем принять, что та же эволюция продолжается у Еврипида... Время теперь рассматривается только с точки зрения человеческой чувствительности. Поэтому теперь невозможно упомянуть о его непостоянстве, не добавив, что это утомительный и угнетающий беспорядок. Время судится по мерке нашего страдания. Время смешивается с нашими эмоциями.

Хотя время не зависит ни от богов, ни от людей - страшная, ни к чему не сводимая стихия, - оно дарует не только страдания, но и радость, а главное - возможность преодолеть ужасы и преступления жизни и бесплодной борьбы путем возвращения к покою вечности.

Я лишь прикоснулся к концепции времени одной из древних культур. Лишь прикоснулся...

В зороастризме время и пространство - устои вероучения, божества, стоящие выше все прочих. Время - судьба: ее нельзя умолить или против решения ее устоять! Пространство - невозмутимое, бесстрастное божество, недоступное волнениям, мольбам и жертвам. Рядом с верховным божеством бесконечного времени - божества года, месяцев и дней. Они тоже принимают жертвы, им тоже можно молиться.

685

Идея дискретности времени столь же стара, сколь и идея конечности скорости света. Теологи исламского варианта схоластики, мутакаллимы, учат, что время, как и пространство, состоит из неделимых частиц. И сам мир существует лишь в эти неделимые мгновения времени, в каждое следующее мгновение творясь заново.

Время как бесконечное ежемгновенное творение мира. Стоит ли спорить о сотворении бытия, если оно происходит в сей миг? Время как счет бесконечного творения. Запомните эту идею: время - мера творения; с его помощью, посредством него мир творится заново в это мгновение.

Нас не удивляет атомарность материи, но атомарность времени повергает нас в отчаяние. Тем не менее даже Маймонид не был оригинален: Эпикур, Ксенократ, Саутранкитас, Марсиан Капелла, Исидор Севильский, Варфоломей Англичанин искали частицу времени, и заслуга Маймонида лишь в том, что он честно указал предшественников и уменьшил мгновение до 6.10 в -9 степени секунды. Ему лишь чуть-чуть не хватило смелости Снайдера довести его до хронона, то есть до 10 в -24 степени секунды. Если частицы - волны, отчего непрерывному не состоять из прерывистого?..

А почему не теософское время - высшая реальность, освобожденная от временности? Время - здесь, вечность - там. Время - низшее, человеческое, мирское, вечность - небесная, божественная. Вечность, говорит Рейхенбах, возникла из жажды бессмертия.

Стремление вырваться из потока времени и ослабить страх перед смертью - таковы цели изобретения вечности. "Не возникает оно и не подчиняется смерти.

686

Цельное всё, без конца, не движется и однородно. Не было в прошлом оно, не будет, но всё - в настоящем. Без перерыва, одно". Затем Зенон своими апориями усилит подсознательное стремление к бессмертию, доказывая невозможность движения и, тем самым, справедливость вневременного бытия Парменида.

Если бы Зенон при формулировке своих апорий не находился под влиянием "метафизической" цели [доказать нереальность времени], он рассуждал бы иначе: поскольку в действительности стрела летит, а бегун догоняет черепаху, то, значит, имеется какая-то ошибка в логике его рассуждения, а не в физической реальности.

Перед бескрайностью времен все мы - современники: Гомер, Гераклит, Августин, Данте, Шекспир, Джойс. Культуры - только мгновенья... Есть такой феномен: прошлое сжимается. 30 лет сегодня - разные поколения, отцы и дети, 30 лет 300 лет тому назад - миг. Пастернак и Бродский - разные поколения, а Данте, Тассо и Вийон - чуть ли не современники...

Откуда идея времени? Что ее породило? Желание будущего, упование на грядущее, смерть? Необратимость происходящего в сознании и теле? Вовлеченность в кинематограф бытия? Практика, труд? Априорное врожденное чувство времени? Что?..

Я себя не обязываю до конца исследовать свой предмет или хотя бы все время держаться его, но постоянно перебрасываюсь от одного к другому, а когда мне захочется, отдаюсь сомнению, неуверенности и тому, что мне особенно свойственно, - сознанию своего неведения.

Игорь Иванович Гарин

ПРОРОКИ И ПОЭТЫ

Том 7

Редактор Л. Литвинова. Технический редактор Г. Шитоева. Корректор Т. Евстегнеева.

ЛР № 030129 от 02.10.91 г. Сдано в набор 10.06.94. Подписано в печать 16.11.94. Формат 70 х 108 1/32. Бумага офсетная. Гарнитура Таймс. Печать офсетная. Усл. печ. л. 30,1. Уч.-изд. л. 29,08. Тираж 10000 экз. Заказ 466. Издательский центр "ТЕРРА". 109280, Москва, ул. Автозаводская, д. 10, а/я 73. Отпечатано на Можайском полиграфкомбинате Комитета Российской Федерации по печати. 143200, г. Можайск, ул. Мира, 93.