OCR: Ихтик (г.Уфа)

ihtik.lib.ru, ihtik@ufacom.ru

Вычитка: 28.07.2004

Гарин И.И. Пророки и поэты: Т. 3 / Худож. П. Сацкий. - М.: ТЕРРА, 1994. - 543 с: ил.

ISBN 5-85255-452-9 (т. 3)

ISBN 5-85255-429-4

ББК 83.3(0)

Г20

Художник ПЕТР САЦКИЙ

Настоящая книга продолжает галерею портретов мыслителей-экзистенциалистов - писателей и философов: Л. Н. Толстой, Ф. И. Тютчев, Г. С. Сковорода, Вл. С. Соловьев.

СОДЕРЖАНИЕ

НЕИЗВЕСТНЫЙ ТОЛСТОЙ........ 7

ТЮТЧЕВ............... 309

СКОВОРОДА ............. 427

СОЛОВЬЁВ.............. 465

Каждое поколение переписывает историю, портреты исторических деятелей, биографии творцов культуры, саму культуру. Почему? Что нового можно добавить к изученному по дням и часам Толстому? Чем он интересен сегодня, в дни краха империи, идеологии, "русской идеи"? Что мы можем почерпнуть у него на пороге нового тысячелетия? Парадоксальные ответы на эти вопросы состоят в том, что, во-первых, мы ничего не знаем о Толстом - самом великом и потому самом оболганном писателе России, во-вторых, в том, что прошлое обладает ничуть не меньшей вариабельностью, чем будущее, в-третьих, в том, что человеческая культура и есть "вечное переписывание", омолаживающее самое себя все новыми и новыми перспективами... в-седьмых, в том, что о Толстом сказано все и - ничего... О нем не сказано главного, что загадка Толстого - человек, что он не просто выразитель "русского духа", но - плоть от плоти... что то, чего он больше всего страшился, сам и провоцировал, что народ имеет не только таких правителей, которых заслуживает, но и таких гениев, как он сам, что понять русских, не разобравшись в Толстом, невозможно, что одной ногой этот колосс стоял в Европе, которую недолюбливал, а другой в Азии, которую славил и... пытался преодолеть, что при всей своей "русскости" Толстой - всечеловечен.

Сверхзадача автора, все книги которого посвящены реставрации разрушенных пластов культуры, - деидеологизировать Толстого, представить его во всей многоликости, свойственней гению, попытаться ответить на вопросы, поставленные самим Толстым: "Ну-ка, что ты за человек? И чем ты отличаешься от всех людей... и что можешь сказать нового о том, как надо смотреть на нашу жизнь?"

НЕИЗВЕСТНЫЙ ТОЛСТОЙ

Первой читательнице этой книги, любимой дочери посвящаю

РАЗГАДКА ТОЛСТОГО: ЧЕЛОВЕК

Биограф знает писателя и описывает его! Да я сам не знаю себя, понятия не имею. Во всю длинную жизнь свою только изредка кое-что из меня виделось мне.

Толстой

Твоим огнем душа палима,

Отвергла мрак земных сует.

Пушкин

- Был человек в земле Уц, его имя Иов... И родились у него семь сыновей и три дочери. Имения у него было: семь тысяч мелкого скота, три тысячи верблюдов, пятьсот пар волов и пятьсот ослиц и весьма много прислуги; и был человек этот знаменитее всех сынов Востока. ...и вот большой ветер пришел от пустыни и охватил четыре угла дома, и дом упал на отроков...

- Тогда Иов встал и разодрал верхнюю одежду свою, остриг голову свою и пал на землю и поклонился и сказал: наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь...

7

Из дневника: "Живу Толстым..."

Итак, Великий Пилигрим, Евангельский патриарх из Ясной Поляны, Старый ведун, Насильственный монах, Антиэллин, Искусственный христианин, Яснополянский провидец, Помещик, юродствующий во Христе, Русский Гомер, Апостол любви...

Когда человек обрекает себя на судьбу Толстого, он должен знать: каждый смерд - судья. Сегодня этот смерд я, да простит меня Бог...

Я натворю здесь бездну ошибок, повсеместно буду неточен - что скажут специалисты по детству, по юности, по 1910 году, по смерти Толстого - Толстого, еще при жизни измеренного, взвешенного, препарированного по волоскам и по клеткам? Опасения Чехова оказались напрасны - собрано всё. Есть исследователи исследователей, исследователи круга Толстого, анализаторы "по дням и часам", специалисты по тканям, которые он носил, по простыням, на которых спал, по соломе... Пусть их передергивает от моих несообразностей, как от осиных укусов, - у каждого свой Толстой.

Его мощи и его слабостей хватит на всех: верных и неверных. Его достанет на любую ересь, глупость, мудрость, на любые измышления, лицемерия, лжи. Его хватит, дабы перекрыть нас всех. Всех не будет, их имена и письмена исчезнут - он останется. Так что страшиться нечего: говоря о нем, оболгать можно лишь себя...

8

Да, опасения Чехова не имели оснований: записывалось каждое его слово, каждая мысль, каждая глупость. Почти как у Гёте. В круг летописцев Толстого, кроме Софьи Андреевны, детей, многочисленных родственников, входили Маковицкий, Гольденвейзер, Чертков - сотни печатных листов, секретари Лебрен, Гусев, Булгаков, все великие современники - друзья и враги - Фет, Стасов, Репин, Куприн, Данилевский, Бунин, Короленко, Вересаев, Андреев, Брюсов, Мережковский, Горький, Бердяев, Шестов, крестьянские дети и ученики, златоусты и пустомели, толстовцы и анти-, великие артисты и режиссеры (Сумбатов, Давыдов, Рыжова, Станиславский), художники (Нестеров, Пархоменко, Гинцбург), судьи, прокуроры, юристы (Кони, Давыдов, Жиркевич, Лопатин, Лазаревский), тюремщики (Виноградов, Бродовский), великое множество заезжих иностранцев, один раз видевших или слышавших прохожих...

Одни умудрялись записывать, не вынимая бумагу и ручку из кармана, иные десятилетия спустя описывали продукты своего склероза, третьи сочиняли откровенные небылицы. Предвидя ретивость почитателей, незадолго до смерти Толстой заметил в дневнике: "Очень прошу моих друзей не приписывать никакого значения тому, что мною сознательно не отдано в печать... Человек слаб и высказывает глупости, а их запишут и потом носятся с ними, как с самым важным авторитетом".

(В конце концов, говорить глупости - священнейшее и неотъемлемейшее право всякого человека. - Вересаев. - Сколько глупых мыслей мы записываем на манишках, в записных книжках, на обрывках бумаги, на клочках? Может быть - все?..)

В старости он жил просто под колпаком или на витрине: фиксировались каждое слово, каждый жест, каждый взгляд. Наверное, это было невыносимо. Чтобы любая старческая несусветность, каждая оговорка, просто чушь...

9

Хотел ли он этого?..

Наверное, это неплохо, когда тысяча глаз в одной паре, но вот когда на тебя смотрят миллионы...

Великий - это многоликий. Множество ликов. И все разные. Неисчислимое количество Толстых - о котором писать? О барине и аглицком денди или опростившемся мужике? О богоискателе или отлученном разрушителе и без того слабой веры? О величайшем мыслителе России или мракобесе? Об олицетворении правдивости и искренности или мастере компромиссов и самооправданий? О естественности или рисовке? О воле или безволии? О невероятном эрудите или сютаевце? О революционере или юродивом во Христе? О ведуне, пророке, визионере или неудачливом предсказателе? О великом грешнике или францисканском святом? О котором?..

Если бы обитатели иных миров спросили наш мир: кто ты? - человечество могло бы ответить, указав на Толстого.

...Зоркими глазами Толстого человечество смотрело на свое прошлое, будущее, на внутреннюю и внешнюю сущность жизни.

Для многих он был последней инстанцией.

Чехов - Бунину: "Вот умрет Толстой, все пойдет к черту..."

Толстых существует столько, сколько пишущих о нем. И почти все пишут правду: никакие преувеличения, передержки и крайности не будут чрезмерны, никакие противопоставления достаточны, никакие краски слишком ярки, никакие слова достаточно увесисты...

10

Я вот что подумал: гениальность - вовсе не изобразительная мощь, как Пушкин, Гёте или Толстой. Гениальность - это жизненная чрезмерность, сумевшая выразить себя. Полнота внутренней и внешней жизни, и лишь затем - дар художника. Жизнь, полнота жизни, чрезмерность и величие жизни - это и есть человечность в самом широком смысле слова, человечность во всех ее проявлениях - без рисовки и лакировки.

Без рисовки и лакировки - таким должен быть мой портрет.

Высшее проявление любви и почтения - это преклонение без подобострастия и обожествления. Рассел говорил об Аристокле: "Я хочу понять Платона, но обращаться с ним так же непочтительно, как если бы он был современным английским адвокатом тоталитаризма".

Болезнь многих биографов - принимать своих героев как героев. Секрет всех бессмертных один - люди. 99% их величия - это грехи, отличающиеся от наших лишь масштабом.

В громадном масштабе он переживал то, что в миниатюре переживает каждый...

Лишь на этом уровне жизнедуховною обилия грехи воспринимаются как достоинства, а ошибки - как выражение высшей человечности. Вот почему в сонме мнений о Толстом должно находиться место и для К. Леонтьева - с его откровенной злостью, язвительностью, безжалостнои непочтительностью и неприязненной зоркостью. Именно Леонтьевы уравновешивают обожествленную окаменелость жизненной правдой, именно Арцыбашевы очеловечивают памятники.

11

А то при жизни, точно ризы Христовы, по живому телу делили Толстого на гениального художника и плохого мыслителя, в эпоху революции провозглашали его выжившим из ума старикашкой, всю жизнь терзали напоминаниями о разладе между жизнью его и учением, лезли в глаза, оскорбляли, а после смерти завыли как волки в поле.

Опыт жизни Толстого показал всю тщету всякой человеческой веры в наш земной смысл существования человечества, показал ничтожность человеческого разума.

Экстремизм - это невосприимчивость к полноте жизни и многообразию мира. Экстремизм - это иконы и топоры, славословие и хула, да здравствует и будь проклят. А жизнь - как раз посередине. Толстой как раз велик жизнью, проживанием жизни, полноводностью жизни, а не своими крайностями, которые осуждали Леонтьев и Арцыбашев. Когда Толстой не слышит Арцыбашева, это мало чем отличается от арцыбашевского экстремизма "я хочу!".

Все худшее, что случалось в России, приходило в обличье добра, великого соблазна, вековечной надежды. Все лучшее было рутиной, реакцией, предостережением об опасности совращения, криком боли. Толстой умудрился одновременно соблазнять и предостерегать, он был опасен и благотворен. А вот Леонтьев и Арцыбашев не умели соблазнять - они только предостерегали, отсюда другие масштабы. Но отсюда и необходимость прислушаться к их правде-матке, к их вызову и эпатажу, присмотреться к их срыванию масок - даже когда последние срываются с национальных святынь:

12

Омерзительно, гадко и позорно, когда писатель, надевая маску учителя жизни, орет, что проституция - грех общества, а сам покупает за три рубля десятилетнюю девочку, кричит о высоте жизни и прекрасных идеалах, не выходя из кабака.

Нет, это конечно же не о Толстом, это - о том национальном характере, который проявляется во всем: в том, что стоит за великими лозунгами великих кровопролитий, в неистовстве, с которым пролившие кровь защищают правды своего корыта, в сходках сегодняшних "инженеров человеческих душ", испуганных призраком отлучения от все того же корыта, в самом синдроме учительства, реализуемого некрофилами и убийцами...

Пастернак считал, что Толстого нельзя критиковать. Толстой и Россия - одно. Толстой - усилитель России. Но не потому ли, что мы веками славили Россию, она оказалась там, где оказалась?.. А вот Толстой как раз знал, что идеалы бывают высокие, а жизнь скверная, и в дневнике писал, что если жизнь дурна, то трудно мыслить правильно, что боль благодетельна и что нет большей опасности, чем усыплять народ осанной.

Нет, Толстого надо критиковать! Россию надо спасать самобичеванием! Всем нам надо вопить о том, как, почему и куда мы ее завели! Да, да, все мы - учители и ученики, идеологи и исполнители, авторы "Бесов" и их герои. Если культура России не смогла уберечь Россию от ее бесовства, то культура тоже виновна, и надо понять, в чем ее вина.

13

Мы любим возводить недостатки в достоинства, а беды - в добродетели. Отсюда все эти "всемирности" и "всечеловечности". Чувством избранничества народ заразили его пророки, в том числе Достоевский, Соловьёв, Толстой. У Владимира Соловьёва нахожу:

Высший образ раба, в котором находится русский народ, жалкое положение России в экономическом и других отношениях не может служить возражением против ее призвания, но скорее подтверждает его. Ибо та высшая сила, которую русский народ должен провести в человечество, есть сила не от мира сего.

Еще похлеще у Толстого:

Русский народ - не такой как все. Он всегда подчиняется насилию потому, что предпочитает подчинение насилию борьбе с ним.

Проще говоря, мы - лучше других, ибо самые покор-ные из всех.

Народничество Толстого, русское народничество вообще происходило от оторванности интеллигенции от народа, из обостренного чувства вины перед ним. У Толстого это было чувство жалостливого рабовладельца, осознавшего грех рабовладения и испытывающего угрызения совести. У народников и народовольцев - пастушеское отношение к стаду: защита от волков, дабы себе больше досталось... Отсюда - самопожертвование...

Трагедия Толстого - это трагедия русского народа: неистовое стремление к духовному оздоровлению общества, с одной стороны, и неискоренимые язычество и нигилизм, с другой. Толстой - символ расправы с "русской святостью", ее жертва и ее разрушитель: искупительная жертва этических абсолютов и разрушитель абсолютов культурных.

14

Почему именно в России столь часто происходит трансформация самых светлых начал - в преступление? Почему мы столь привержены петрограндизму во всех его вариантах - от Ивана Грозного до Ленина и Сталина - и столь нетерпимы к реформаторству Александра II, Столыпина, Николая II - все они пали от руки убийцы? Откуда эта открытая идеология социальной мести, идеология разрушения, вера в "очищение" насилием? Где главный источник русской нетерпимости? Я не думаю, что эти вопросы имеют простые ответы, но я уверен, что сама возможность их постановки свидетельствует об ответственности выразителей национального духа, выразивших его недостаточно полно для осознания тех бездн, в которые могут увлечь народ бесы.

Русский гений оказался недостаточно экзистенциальным для того, чтобы научить народ не страшиться абсурда бытия и не искоренять саму жизненность. Стоило Гоголю заикнуться об исправлении внутренней жизни, как все поборники жизни внешней набросились на него, словно стая псов. Стоило Достоевскому заговорить о подпольном человеке, как он стал "архискверным". Стоило Толстому повторить нагорную проповедь, как пошли посылки с веревками... Но еще большая беда в том, что и Достоевский, и Толстой - величайшие духовидцы человечества - часто и опасно пели песни сладкоголосых сирен, красиво, обольстительно, но бездушно совращающие народ.

15

Полностью лишенное "уставного благочестия и обрядового исповедничества" богоискательство Толстого было слишком далеко от киркегорианства и даже кантианства, имея в виду безоглядность веры и ее абсурд. Запад учил, что упование человека на Бога должно быть настолько полным, или абсолютным, чтобы не оставалось никакой надежды на Его участие в наших делах. А Восток тем временем возлагал надежды не на личность, не на божественную полноту человека, не на его способность к самовыражению, а на "второе пришествие", на чуть ли не материального карающего Бога, на его вочеловеченные эрзацы. Не потому ли отдал светлую Россию Всевышний во владенье Сатане?..

* * *

Послушайте: чтобы понять Толстого - надо быть им! Человечным и бесконечным, земным и святым!

Возвысить или извратить можно все. Осанну легко выдать за хулу и хулу за осанну. Сегодня можно славить, завтра - проклинать. Можно снимать с могил плиты и класть их в основания памятников, тысяч и тысяч, а завтра сдергивать идолов с пьедесталов. Можно проклинать тех, на кого вчера молился, и славить тех, кого вчера проклинал. Единственное, чего нельзя, так это возвысить и извратить гения, ибо самой своей гениальностью он предельно возвышен и своей человечностью - неизвратим. Я содрогаюсь пред человеческой мощью Толстого, меня ошеломляет обилие этого человека, его правдивость, исповедальность, духовное богатство, разнообразие. Умалить или извратить Толстого невозможно! Умаляя его, мы умаляем только себя...

Скомпрометировать гения невозможно: се человек! И сам он не боялся унизить своих любимых героев пороком, ибо знал, в чем состоит истинное величие человека, - в неисчислимости. В неисчислимости зла и добра.

16

Зачем нужны гении? Зачем нужны Толстые? А зачем нужна совесть? искренность? сила?

Гении - это совесть мира, пробуждающая от сна и заставляющая содрогаться, зовущая к небу и демонстрирующая ад, поющая божественные песни и издающая нечеловеческие вопли. Они могут заблуждаться, и они всегда заблуждаются, но их заблуждения поучительны и святы, ибо их единственная цель - исповедь, роптанье вечное души.

Во мне давно живет мысль написать серию Толстых, или Достоевских, или Джойсов - так, чтобы Толстой менялся неузнаваемо - вплоть до Достоевского или Джойса. В принципе это возможно - его хватит, но не хватит меня. Поэтому я попытаюсь совместить в одном всех несовместимых Толстых - великого художника и примитивиста, сократического мыслителя и доморощенного ментора, плюралиста и фанатика, человека необъятной души и эгоиста, провиденциального мудреца и наивного утописта, страстного пророка и несостоявшегося предсказателя. Да, да - несостоявшегося: все, что он вещал относительно грядущей религии, политики, этики, искусства, самой жизни, - не состоялось... Почти все его прогнозы оказались ошибочными. И - самое кощунственное обвинение: проникновеннейший из художников не знал человека. Нет, не так: знал, но закрывал глаза, глушил знание самообольщением и самообманом, этими наркотиками всех юродивых и святых.

И вот: ошибаясь, не зная, закрывая глаза - был недосягаем...

17

А почему - вплоть до Достоевского или Джойса? Почему - не вплоть до Кафки? До Кафки? Толстой - до Кафки? А чье это? - "Насколько состояние болезни выше нравственной ценности состояния здоровья! Не говорите мне о людях, которые никогда не болели! Они ужасны, в особенности женщины! Здоровая женщина, да это настоящий хищный зверь!" А Смерть Ивана Ильича - чем не кафкианство? А фрагменты Кто прав, Франсуазы, Хозяина и работника, Отца Сергия, Фальшивого купона?

Вот еще одна тема для диссертации: Лев Толстой - модернист...

Святость ущербна. Я не хочу видеть Толстого святым, писал имярек,--да пребудет грешником, близким сердцу насквозь грешного мира. "Яко язычник и мытарь", - скажет о нем другой гений.

Гениальность и святость несовместимы: чем ближе человек приближается к святому, чем слабее бушуют страсти, чем явственнее открываются небеса, тем ближе художник к витие и судье. К судье, выносящему приговоры...

В ужасающие минуты разочарования "балаганным дедом" я задаюсь вопросом: не поступит ли с ним время так, как он поступил с Шекспиром? Ни у кого нет сомнений в будущности Достоевского или Джойса, но что скажут изощренные потомки о сусальных примитивах яснополянского Саваофа?

Знаете, что они скажут?! Те, кто будут жить в V веке от рождества Толстого, скажут: это было очередное пришествие Христа!

18

* * *

Это неверно, что боги не знают ни желания, ни жажды - только покой. Сколько бы они ни пребывали в покое, - рано или поздно - следует зачатье, а за ним безмерная цель воплощений, из коих каждому надлежит быть все бесплотнее, все ближе к блаженному Началу. Одна за другой следуют пробы: Брахма, Будда, Ашока, Лао-цзы, Конфуций, Соломон, Исайя, Павел, Плотин, Августин, Лойола, Толстой... Рощи Уравеллы, Фиваиды, Астапово - и снова уединение Гандиджи...

Кто они, бегущие из дома?

 - Гориллы в молодости, в зрелости страшны своей телесной силой, безмерно чувственны в своем мироощущении, беспощадны во всяческом насыщении своей похоти, отличаются крайней непосредственностью, к старости же становятся нерешительны, задумчивы, скорбны, жалостливы... Сколько можно насчитать в царственном племени святых и гениев таких, которые вызывают на сравнение их с гориллами даже по наружности! Всякий знает бровные дуги Толстого, гигантский рост и бугор на черепе Будды, падучую болезнь Магомета, те припадки ее, когда ангелы в молниях открывали ему "тайны и бездны неземные"...

 - Все подобные им сперва с великой жадностью приемлют мир, затем с великой страстностью клянут его соблазны. Все они сперва великие грешники, потом великие враги греха, сперва великие стяжатели, потом великие расточители. Все они ненасытные рабы Майи - и все отличаются все возрастающим с годами чувством Всебытия и неминуемого в нем исчезновения...

Трудно найти большего анти-Плотина с таким Плотиновым образом мысли. Плоть должна быть покорным псом духа, говорил он, а мы - как живем? Мечется, буйствует плоть, дух же следует за ней беспомощно и жалко.

19

Нет более распространенного суеверия, что человек с его телом есть нечто реальное.

Хорошо думал о безумии личной жизни - не только личной жизни своей, но и жизни общей, временной.

Пора проснуться, то есть умереть.

Вещество и пространство, время и движение отделяют меня и всякое живое существо от всего Бога.

Все меньше понимаю мир вещественный и, напротив, все больше и больше сознаю то, что нельзя понимать, а можно только сознавать.

Тело? Зачем тело? Зачем пространство, время, причинность?

Кто это? Плотин или Толстой? И тем не менее искусство Толстого - еще одно свидетельство неразрывности духа и плоти, невиданного интереса духа к жизни, даже к отталкивающему в ней. Имея в виду последнее, можно сказать, что апокалипсис грядущего модернизма своими корнями уходит к двум нашим колоссам - Достоевскому и Толстому.

Важная мысль! Святость - не в святости! Мы так свыклись с мерзостями бытия, творимыми нами и творящимися вокруг нас, что считаем мерзость нормой - нет, просто не замечаем ее. Так и живем: творим мерзости, не замечая, превращая жизнь в сплошную череду мерзостей, считая ее нормой...

20

Святость - не в святости, но в неизбывном чувстве греха, в непереносимости боли. Вот это-то чувство, разное по своим масштабам - от греха убийства козявки до содрогания царя Ашоки, - и есть разные ступени святости. И одна из высших ее ступеней: когда великие жизнелюбцы - гориллы, по выражению Бунина, - начинают испытывать вселенское чувство греха. Тогда-то и возникают Павлы, Августины, Толстые.

* * *

Представьте себе, что все люди, понимающие учение истины, собрались бы вместе и поселились бы на острове. Неужели это была бы жизнь?

Толстой

Быть Толстым - вовсе не значит быть автором Войны и Мира, это - вторично. А первично - ощущать мир как боль (и уж затем выразить это мироощущение). Быть Толстым, Буддой, Августином - значит кипеть страстями и страстно же усмирять их, неистово жить, жаждать жизни и стремиться к освобождению от плоти.

Отверзите уши ваши, освобождение от смерти найдено!

Освобождение - в разоблачении духа от материального одеяния.

Освобождение - в самоотречении.

Освобождение - в стремлении лишь к Атману, к тому состоянию, что подобно сну, в котором не видишь сновидений и не чувствуешь желаний...

Так ли? Правда ли это?

Да, правда! Чтобы жизнь имела смысл, надо, чтобы цель ее выходила за пределы постижимого умом человеческим.

Нет, неправда! Чтобы жизнь имела смысл, надо жить!

Творчество Толстого можно охарактеризовать двумя словами: Жизнь и Смерть. Жизнь и смерть - таковы масштабы его мысли, таковы его крайности и пределы: величайшее жизнелюбие и арзамасский ужас, сарматская первобытность и нирвана, действие и квиетизм, богоборчество и богоискание, бунт и реакционность, прокладывающая новые пути: жизни, культуре, человеку...

Наш слабый разум, сориентированный на последовательность и однозначность, коллапсирует пред мощью и разнообразием жизни. Чтоб найти якоря и корни, нам необходима спасительность "да-нет", "добро-зло", "наше-ваше". Это те цепи, что удерживают нас в неолите. Нужна сила и безбрежность Толстых, дабы разорвать эти стальные путы.

В конце концов, его мощь столь велика, что дает ему право на все - вплоть до самоотречения, а говоря точнее, потому и велика, что не знает границ, противоречий, пределов.

Если бы только человек выучился не судить и не мыслить резко и положительно и не давать ответы на вопросы, данные ему только для того, чтобы они вечно оставались вопросами! Если бы только он понял, что всякая мысль и ложна и справедлива!.. Сделали себе подразделения в этом вечном движущемся, бесконечном, бесконечно-перемешанном хаосе добра

22

и зла, провели воображаемые черты по этому морю и ждут, что море так и разделится. Точно нет миллионов других подразделений совсем с другой точки зрения, в другой плоскости... Цивилизация - благо; варварство - зло; свобода - благо; неволя - зло. Вот это-то воображаемое знание уничтожает инстинктивные, блаженнейшие первобытные потребности добра в человеческой натуре.

Оттого-то он и был новым Данте, носившим ад и рай в душе, знавшим бездны, подстерегающие человека на каждом шагу.

А еще - возродившимся Сократом. И обвиняли его в том же - в развращении юношества и свержении доморощенных богов. И еще - ниспровергнутым им же Шекспиром, выразившим в своих бесчисленных героях собственную тысячеликость.

Софья Андреевна признавалась: "Сорок восемь лет прожила я с Львом Николаевичем, а так и не узнала, что он был за человек!" Интересно, знал ли он сам? Знал ли при всем самоуглублении, при всей своей интровертности, при глубочайшем своем инсайте? Лучше других знавшая его Александра Андреевна Толстая говорила: "Следя за ним с его молодости, я только теперь могу отчасти понять всю многосложность его исключительной природы, изменчивой и вместе с тем остающейся всегда верной самой себе".

Оленин в Казаках, Пьер Безухов, Левин, все многократно повторенные Нехлюдовы - Юности, Отрочества. Встречи в отряде, Записок маркера, Люцерна, Воскресения, Евгений Иртенев Дьявола, капитан Козельцов - все его герои, включая князя Андрея и Наташу Ростову, - это он сам!

23

Илья Львович рассказывал Бунину:

Я думаю, что отец, будь он жив теперь, был бы в глубине души горячим патриотом, желал бы нашей победы над немцами. Проклинал бы ее, а все-таки со страстью следил бы за ней. Ведь у него всегда было семь пятниц на неделе, его никогда нельзя было понять до конца.

Его до сих пор не понимают, как следует. Ведь он состоял из Наташи Ростовой и Ерошки, из князя Андрея и Пьера, из старика Волконского и Каратаева, из княжны Марьи и Холстомера. Прочитав Холстомера, Тургенев сказал ему: Лев Николаевич, теперь я вполне убежден, что вы были лошадью.

Свидетельствует Сулержицкий:

Да, Лев Николаевич непостижимый человек! Уж не он ли враг всякой военщины! А вернулся однажды с прогулки и закричал старческим голосом: Слушайте, каких я сейчас юнкеров видел! Боже, что за молодцы! Какой рост, свежесть, сила - редкий молодой жеребец так прекрасен! И вдруг, как нарочно, навстречу им генерал... Если бы видели, как они вдруг, топнув и звякнув шпорами, мгновенно охаменели и выкатили глаза! Ах, какое великолепие, какая прелесть!

"Толстой?! - это загадка! Мы еще не знаем, что значат эти семь букв. Художественно - замолчал. И вот это-то и страшно - когда замолчавший Толстой, когда этот немой гений начинает говорить. Точно какое-то чудо совершается... и такое жуткое. Он молчать "не может" - ну, разумеется, не может. Но так "не молчать", как он? Это

24

только ему под силу - ведь это не человек, а целый Тянь-Шань. И когда он начинает говорить, - все слышат его, как никого не мог ут услыхать. А что это такое, Толстой - мы не знаем. Загадка... То есть теперь загадка. Когда писал он Наташу и Анну, тогда совсем другое дело было, я почти вижу, как Рубенс на том свете, в Элизии, - показал ему, как Анна с Вронским танцует, - и он швыряет шапку оземь и клянет свою судьбу, ругаясь, как сапожник, за то, что так жидко, так бледно, так невыносимо скучно написал свою Елену Фурман!"

Так кто же он - мученик или счастливец? суетность или всебытийность? жажда или тщета? Говорят: все это... Но это ли ответ?

Как никто, как сам Соломон, познал он суету сует: положения, гордыни, славы - ничтожества всего земного (отсюда это пристрастие ставить человека перед вечностью и изучать, изучать, изучать) - и не мог от всего этого отрешиться. Потому - и оракульство, и исповедальность, и жажда жизни, и покаянность, и непреклонность, и смирение, и любовь, и ненависть, и боль...

Секрет его природы - я открыл его! - в том, что, по капризу природы, в нем сошлись, столкнулись, бились в смертной схватке две несовместимости, два мира - тела и духа, плоти и души, Цезаря и Плотина, силы и боли.

Мережковский назвал его великим тайновидцем плоти, тогда как Достоевского - тайновидцем духа, но все это - красные слова. Нет, - и плоти, и духа! Плоти и бесплотности! Духа и бездуховности! - тайновидец всего!

О, это несказанная трагедия, когда находишь в себе все то, что страстно проклинаешь!.. Когда то, что находишь, так же огромно, как и страсть, с которой клеймишь...

25

Он и сам ощущал в себе эту свою могущественную амбивалентность, эту страшную двойственность - отсюда такая страсть, такая заразительная сила воздействия и такая слабость...

ТОЛСТОЙ - БИРЮКОВУ

Когда я подумал, чтобы написать всю истинную правду о себе, не скрывая ничего дурного моей жизни, я ужаснулся перед впечатлением, которое должна была произвести такая биография... Я записал у себя в дневнике: "Я теперь испытываю муки ада: вспоминаю всю мерзость моей прежней жизни, и воспоминания эти не оставляют меня и отравляют мне жизнь..."

Было ли это самооговором слишком впечатлительного мастера? - сколько таких самонаветов в истории человеческого гения? Было ли это правдой или чрезмерной строгостью по отношению к самому себе? Способен ли он был на то, что приписывал себе? Называл же себя невеждой: "Я почти невежда, то, что я знаю, тому я выучился кое-как, сам, урывками, без связи, без толку, и то так мало".

Есть целая легенда о Толстом-недоучке, построенная на этом признании. А этот невежда владел многими языками, вплоть до греческого и еврейского, изученными за считанные недели, с утра до ночи штудировал греков в подлинниках, увлекался философией, естествознанием, богословием, педагогикой, историей, этикой и эстетикой. Четырнадцать тысяч яснополянских томов испещрены пометками этого невежды.

26

"Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство... не было преступления, которого я бы не совершил..." После этого меркнут все хулы всех врагов и друзей... Похотливый сладострастник, роскошествующий сибарит, лицемер, скупердяй, игрок, стяжатель, насильник, убийца - можно воспроизвести сотни и тысячи обвинительных свидетельств - и не только Чинелли, Амфитеатрова, К. Леонтьева, но и его близких, друзей, всего цвета русской литературы - да будут святы ее имена...

Он так много любил, что перелюбил. И как он любил? Никто не любил более по-человечески, менее духовно, чем он. И как скоро ударил час его телесного упадка, он, в озлоблении, что теряет телесную силу, которая роднила его с матерью-землей, озлобился на целых тридцать лет, стал, грязно ругаясь, старчески бунтуя, - вспомните мрачную похоть о. Сергия, - проповедовать целомудрие...

Даже Бунин, Иван Бунин, поднявшись на его защиту от клеветы, не устоял от перечисления Молостовых, Арсентьевых, Аксиний, Гашей, Дуняш...

У меня самого и у многих других были с ним сношения по делам самого неотложного благотворения, и я, и все другие вынесли из его наглых бесед по этому поводу самые печальные впечатления. "Человек вторую неделю с семьей корками питается",- говорю я ему. "Наше назначение не кухмистерское какое-то", - отвечает он (при Влад. Соловьёве).

Было все это или не было? - вожделеем... И как хочется этой грязи, смытой с икон... Большинство интересуется жизнеописанием святых исключительно ради этой черноты... Пушкине 1836 году... Достоевский - в 1867-м... Толстой - в 1910-м...

27

Ну, если и было, так что? Ведь чем отличается Толстой от тех, кому потребна лишь грязь о нем? Бесконечностью! Настоящей, а не вымышленной человечностью! Великой страстностью! Небывалой полнотой и остротой чувств! Режущим нервы чувством греховности! Обнаженностью этих нервов!

Человек в нем был сильнее художника и, бесспорно, сильнее мыслителя, скажет затем Оммо. - Да, это справедливо: творец должен представлять собой нечто большее, чем его творение, ибо истоки великого - в еще более великом.

Нет нужды делать из него Браму, Будду, Христа - надо просто любить того, о ком пишешь, любить и уважать, а иначе зачем писать? Чернить себя? А любить и уважать - значит не хулить, не лакировать, пытаться понять. У каждого пишущего есть свой Толстой, и они отличаются друг от друга лишь степенью уважения и любви.

ТВОРЧЕСТВО - ГЛУБОКАЯ РАНА

Да, - рыдающее искусство. Да, - беспросветная, пьяная, залихватская жизнь, распятость, ушкуйничество, власть тьмы и - рыдающее искусство. Искусство, не могущее молчать.

Вирджиния Вулф видела в наших великих писателях людей, испытавших дорожную катастрофу и потому говорящих жесткие и жестокие вещи с той непринужденностью, которую приобретают в результате большого несчастья.

28

Нечто подобное есть у Голсуорси: обвиняя своих собратьев в сдержанности, он говорит: надо пить чашу до дна - и не осторожными, пробующими глотками, а залпом.

Культура как катастрофа. Очень точный образ. Иван Грозный, Лжедмитрий, Петр, Екатерина, Павел, кровь, крепостничество, террор, тюрьмы, лагеря, величайшие некрофилы XX века, ублюдки-вожди... какой же ей быть?..

Главная особенность этой культуры - количество и острота боли. Парки, Нарциссы, Афродиты... есть ли другая культура, более далекая от них? Конечно, можно жить Малларме или Метерлинком, но будет ли это наша жизнь? А вот у Николая Успенского, Щедрина, Достоевского, Гоголя - наша!

Но была ли у Толстого - наша жизнь? Ну, хорошо, была шапка на столе, которую он писал как никто, но была ли шапка эта нашей жизнью? И даже все его переживания, потоки сознания, мучительные раздумья о первоосновах бытия, народная азбука и прочее - было ли все это нашей жизнью - внутренней и внешней? Кто может ответить?

Вот пред нами мучительная многотомная исповедь, сама обнаженность духа. Где в ней мука не о своей греховности, а о катастрофе истории, о рабстве, об отсутствии каких бы то ни было связей между внутренним миром Толстого и жизнью крепостного мужика, так заботившего его? Ведь все эти азбуки и лубочные рассказы - балаган, а не внутренняя жизнь... То ли я делаю для народа? - печется он. Долой изыски - народу необходимы доступные ему побасенки - нет проблем...

29

Нет проблем? А что действительно нужно народу, за всю свою историю не евшему качественно и досыта? Рембо? Малларме? Элиот? То ли мы делаем? - вечный русский вопрос. То ли? - поет восхитительный русский соловей. То ли? - сходит с ума Гоголь. То ли? - раздирает душу Достоевский. То ли? - задыхается в туберкулезе Чехов. Не то! - отвечает Толстой. А Андрей Белый уже вновь вопрошает: это ли надо, чтобы жить? Искусство, ориентированное не на себя, а на массу, - слава и трагедия нашей культуры. Особенно - трагедия Толстого, втискивающего свою мощь в наставления, в риторство.

Толстой велик самовыражением, а не поучением. Лучшим образом выразить себя, а не учить жить - цель культуры. Трагедия Толстого (если она была) - в сочетании несовместимого: выразить себя и научить жить. Ведь выразить себя - это нечто противоположное ученью. Чаще всего выразить себя - это показать, что "так жить нельзя".

Если хотите, народность - это доведенная до предела личностность. Только через выразившую себя человечность мы постигаем себя.

Разгадка Толстого - человек. Но единственная ли это разгадка? Последняя ли? Нет, как у истины - бесконечное количество срезов, так у гениев любая мелочь - необходима, любая случайность - ключ. Он родился в семье ненормальных - не в первом колене и не в одной ветви. Его мать - предельно экзальтированная женщина (княжна Марья), любительница юродивых, странников и блаженных, болезненно религиозная; его отец - обостренная чувствительность, тик, подергивание головы; его брат, Дмитрий, - бешеная раздражительность, болезненная гордость и смиренность одновременно, аскетизм и разгул, душевная болезнь...

30

Митенька был годом старше меня. Большие черные, строгие глаза... очень капризен... сердился и плакал за то, что няня не смотрит на него; потом злился и кричал, что няня смотрит на него... маменька очень мучилась с ним... смолоду у него появился тик: он подергивал головой... из всех товарищей выбрал жалкого, оборванного студента, дружил только с ним... он сходился с монахами и странниками. Потом с Митенькой случился необыкновенный переворот. Он вдруг стал пить, курить, мотать деньги и ездить к женщинам... Думаю, что не столько дурная, нездоровая жизнь, сколько внутренняя борьба укоров совести сгубили сразу его могучий организм.

Если собрать все свидетельства - его собственные, его родни, дворовых, знакомых - что получится?

Он сам. Здоровье мое нехорошо, расположение духа самое черное, чрезвычайно слаб и при малейшей усталости чувствую лихорадочные припадки.

Освобождение Толстого. У него бывали глубокие обмороки, и притом с такими судорогами, что еще неизвестно, не прав ли один московский профессор, говоря о какой-то форме эпилепсии, будто таившейся в нем.

Хотя версия Г. В. Сегалова об эпилепсии Л. Н. Толстого не выдерживает критики, у него действительно случались вспышки бешенства, например в 1867 году. Что касается потери сознания и судорог, то они случались лишь в последние годы жизни (1908 - 1910) и, видимо, были связаны с атеросклеротическими изменениями сосудов мозга.

А Записки сумасшедшего? А 4 сентября 1869 года?

31

 - Сегодня меня возили свидетельствоваться, и мнения разделились. Они спорили и решили, что я не сумасшедший... Они признали меня подверженным аффектам и еще что-то такое, но в здравом уме. Они признали, но я-то знаю, что я сумасшедший!

 - Что-нибудь одно: или они сумасшедшие, или я сумасшедший. И так как их миллионы, а я один, то очевидно, что сумасшедший - я. И вот наступает день, когда озаряет уже совсем ясная мысль: да, я сумасшедший!

 - Это было начало моего сумасшествия. Но полное сумасшествие мое началось еще позднее, через месяц после этого. Оно началось с того, что я поехал в церковь, стоял обедню и был умилен. И вдруг мне принесли просвиру, потом пошли к кресту, стали толкаться... И мне вдруг ясно стало, что этого не должно быть, что этого нет, а нет этого, то нет и смерти и страха, и нет во мне больше прежнего раздирания, и я не боюсь уже ничего. Тут уж совсем свет осветил меня, и я стал тем, что есть. Если нет этого ничего, то нет прежде всего во мне. Тут же на паперти я роздал, что у меня было, нищим и пошел домой пешком, разговаривая с народом.

Скажете: так это ж литературный герой! А куда деть это?..

Софья Андреевна. Левочку никто не знает, знаю только я - он больной и ненормальный человек.

С. А. Толстая - Т. А. Кузьминской: Первые две недели я ежедневно плакала, потому что Левочка впал не только в уныние, но в какую-то отчаянную апатию. Он не спал, не ел, сам a la lettre плакал иногда...

Сергей Николаевич. Ведь как хорошо писал когда-то! А потом свихнулся. Недаром с самого детства помню его каким-то странным...

32

Марья Николаевна. Ведь Левочка какой человек-то был? А вот теперь, как засел за свои толкования Евангелий, сил никаких нет! Верно, всегда был в нем бес.

Андрей Львович. Если бы я не был сыном его, я бы его повесил...

3. Лопатина. Все это казалось мне следствием его какой-то психической болезни. Хорошо о нем сказал наш кучер: "Какой он, черт, граф! Он шальной". Да и правда. Как, например, проявлялось его безумие в его страсти к схватыванию всех ужасных и гадких черт жизни!

Можно продолжать и продолжать... Но что это было? Это было не безумие, а бесовство - то непонятное окружающим бесовство, без которого не бывает великих художников, та одержимость, которую много лет спустя воспел Гарсиа Лорка в "Теории и игре дуэнде", та "таинственная сила, которую все чувствуют, но ни один философ не может объяснить".

Известны пути для ищущих Бога. Но нет карты и нет науки, как найти беса. Известно только, что он, как толченое стекло, сжигает кровь; что он изматывает артиста; что он отвергает заученную, приятную сердцу геометрию; что он нарушает все стили; что он заставил ГоЙю, непревзойденного мастера серых и серебристо-розовых тонов, писать коленями и кулаками, размазывая безобразные краски цвета вара; что он раздел догола Мосена Синто Бердагера на холодном ветру Пиренеев; что он повел Хорхе Манрике ждать смерти на пустошах Сканьи; что он напялил на хрупкое тело Рембо зеленый костюм балаганного шута и вставил глаза мертвой рыбы графу Лотреамону на утренней прогулке по бульвару.

33

Великие артисты знают, что невозможно выразить никакое чувство... если не придет бес. Обманывая людей, они могут изобразить присутствие беса так же, как обманывают каждый день публику музыканты, художники и портные от литературы, никогда не знавшие беса. Но достаточно чуть-чуть приглядеться и стряхнуть с себя равнодушие, чтобы раскрыть обман и прогнать этих пошлых ремесленников.

Обыденному непостижимо необыденное. Если тебя не осенила благодать, если с тобой не случилось необыкновенное, если тебя не постигло немыслимое, то тебе не дано видеть глазами ангела смерти и ты не поверишь, что это возможно, а назовешь это бесовщиной или безумием. А с ним это случилось. Известно даже - когда: 4 сентября 1869 года.

"Со мной было что-то необыкновенное..."

Необыкновенное случилось в Арзамасе, в разгар фазиса хозяйствования. Как тот мужик из Много ли человеку земли нужно?, он отправился на Восток выгодно прикупить землицы.

Было два часа ночи, я устал страшно, хотелось спать, и ничего не болело. Но вдруг на меня напала тоска, страх, ужас, каких никогда не испытывал... и никому не дай бог испытать.

Зачем я сюда заехал? Куда я везу себя? От чего, куда убегаю? Я убегаю от чего-то страшного, и не могу убежать. Я всегда с собою, и я-то и мучителен себе. Я - вот он, я весь тут. Ни пензенское и никакое именья ничего не прибавит и не убавит мне. Я надоел себе, несносен, мучителен себе. Я хочу заснуть, забыться и не могу. Не могу уйти от себя.

34

Я вышел в коридор, думая уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачило все. Мне так же, еще больше страшно было. "Да что это за глупость, - сказал я себе, - чего я тоскую, чего боюсь?" - Меня, - неслышно отвечает голос смерти. - Я тут. Мороз подрал мне по коже. Да, смерти. Она придет, она - вот она, а ее не должно быть. Если б мне предстояла действительная смерть, я не мог испытывать того, что испытывал. Тогда бы я боялся. А теперь я не боялся, а видел, чувствовал, что смерть наступает, а вместе с тем чувствовал, что ее не должно быть. Все мое существо чувствовало потребность, право на жизнь и вместе с тем совершающуюся смерть. И это внутреннее раздирание было ужасно. Ничего нет в жизни, есть только смерть, а ее не должно быть.

Еще раз попытался заснуть; все тот же ужас, - красный, белый, квадратный. Рвется что-то и не разрывается. Мучительно, и мучительно сухо и злобно, ни капли доброты в себе не чувствовал, а только ровную, спокойную злобу на себя и на то, что меня сделало...

Что это? Это происходит так редко, что никто не знает - что и как. Приблизительно тогда же, когда это происходило с больным Толстым в России, нечто подобное случилось с маленьким английским Толстым в Шотландии. Рёскин назвал это бафометическим крещением и описал его в Sartor Resartus. Но это описание не русского ужаса, а английской благодати: осеяния духом, погружения в духовную купель, духовного возрождения. Такова глубинная символика бафометического крещения - здесь и там - две разные благодати, Востока и Запада, альбиотического просветления и башкирского ужаса-страха...

35

Что же это было за сумасшествие? Есть такой синдром - совесть мира или мировая боль, когда все зло, весь ужас бытия - мое зло, моя боль, моя болезнь, мой ужас. Вот это какое сумасшествие.

Я Дорку (собаку) полюбил за то, что она не эгоистка. Как бы выучиться так жить, чтобы всегда радоваться счастью других?

Пятнадцатилетнюю проститутку городовые ведут в участок: "Ее увели в полицию, а я пошел в чистую покойную комнату спать и читать книжки и заедать воду смоквой! Что же это такое? Миллионы говорят "нормально", можно ли все погосты оплакать! Это уже сумасшествие".

И вот здесь-то и возникает это самое: "Я-то знаю, что я сумасшедший!"

Жить в мире, все видеть и оставаться невозмутимо здоровым?

Да, миллиарды здоровых и - в каждом поколении - несколько больных. Душевно... Он - в их числе...

Кардинальный пересмотр взглядов на жизнь - это и есть сумасшествие для окружающих...

Софья Андреевна. Такие умственные силы пропадают в пиленье дров, в ставлении самоваров и шитье сапог!

Что это было? Самодурство, старческий заскок, нездоровье?

Софья Андреевна. Если счастливый человек вдруг увидит в жизни, как Левочка, только все ужасное, а на хорошее закрыл глаза, то это от нездоровья...

36

И прибавила, обращаясь к нему самому:

 - Тебе полечиться надо.

Свидетельствует Бунин:

Бог дал беспримерный талант, необыкновенные умственные (и физические!) силы, и человек сам это прекрасно знает. Казалось бы, что еще нужно? Главный труд всей жизни, главная ее цель - использовать на великую радость ближнего своего только это - талант и ум. Но вот этот человек тратит себя на самовары, на рубку дров, на кладку печей, на целые годы прерывает иногда свой художественный труд... На пороге старости вдруг садится за изучение древнегреческого, потом древнееврейского языка, изучает и тот и другой с быстротой непостижимой, но с таким напряжением всего себя (о, как я это знаю!), что обнаруживается полная необходимость ехать в Башкирию, пить кумыс - спасать себя от смертельного переутомления; потом составляет "Азбуку", учебник арифметики, книжечки для школьного и внешкольного чтения; изучает драму, - Шекспира, Гёте, Мольера, Софокла, Еврипида, - изучает астрономию; потом опять: "Я только и думаю, что о воспитании..." Софья Андреевна была вполне права, если судить все это с точки зрения простого житейского рассудка: "Эти азбуки, арифметики, грамматики - я их презираю. Его дело - писание романов". Но вот он всю жизнь учится - и учит: простая ли это страсть? Не страсть ли (или долг) библейских пророков, Будды, браманов?

Для всех этих "библейских людей" - библейская же судьба: искусительство, суета сует, пепел вне селения.

37

"Ну и что же? Что потом?" Достигнув, он "встал, и взял черепицу, чтобы скоблить себя ею", и "сел в пепел вне селения...".

Так же, как Иов, - как Екклезиаст, как Будда, - Толстой был обречен на "разорение" с самого рождения своего. Вся жизнь таких людей идет в соответствии с их обреченностью: все "дела и труды" их, все богатства и вся слава их - "суета сует"; в соответствии и кончается: черепица, "пепел вне селения", роща Уравеллы, Астапово...

"Громадный идол Брахмы трехэтажной высоты..."

Евангеличность нарастала в нем с годами, делая его все более похожим на апостола, святого или маниакально одержимого душевнобольного. Подобно любимому ученику Христа, Иоанну, твердившему в старости лишь одну фразу: "Дети, любите друг друга", Толстой с методическим упорством всех мессий долбил и долбил то же, вызывая порой подозрение, что делает это не столько для убеждения других, сколько - себя самого. В сущности, Толстой последнего тридцатилетия - человек двух-трех мыслей, с виртуозным литературным мастерством переливаемых из одной формы в другую.

Маниакальность пророка? Или вправду он не мог убедить себя и по-старчески пытался сделать это повтором?

Здесь Бог и дьявол борются, а поле битвы души людей?..

Так хочется ответа! Но есть ли ответ?

Да, ответ есть, и он уже дан: в мире абсурда и безумия, в самопожирающем мире накануне светопреставления последний здравомыслящий, будь то Иоанн, Франциск, Швейцер, Ганди или Толстой, и есть безумец номер один...

38

Пройдя все ступени духовного развития, не приблизился ли он к высшей - уже не житейской мудрости, когда доводы и оценки здравого смысла теряют силу и силой становится не расчет, а внутренняя свобода, следование духовному порыву, экзистенциальная чистота? Может быть, здесь ключ к пониманию того, что не понять эвримену, - к Толстому как совести мира в человеческой оболочке?

В старческом отказе от деятельности во имя чистой мудрости есть чистая биология старения, но есть и высокое - плотиновское: "кому не под силу думать, тот действует". Не обессиленный жизнью отказ от деяний, но сознательное ограничение деяния духом. Если так, то писание романов - деяние - должно уступить место единению с Первоисточником жизни.

Через сапоги? А почему бы нет...

* * *

Я кончил. Что ж, попытаюсь ниспровергнуть эту версию и себя самого.

В этой могучей стихии было нечто варварское, языческое, выходящее из-под контроля. В духовидце жил не столько языческий бог с распущенной бородой и в косоворотке, сколько анархически настроенный бес, требующий свободы и отрицающий культуру. Этот пласт его личности существовал, он отталкивал от него не только реакцию, но и революцию, наступление которой он самим своим существованием ускорил. В его величии было нечто азиатское, византийское, татаро-монгольское. Не отсюда ли - "витязь первобытных времен"?

39

Да, великий художник сосуществовал с учителем анархии, реформатор - с апостолом покаянной проповеди, патриарх - с дурным просветителем. Толстой и стал последним учителем, завершающим моралистом. С ним кончилось Просвещение, и в нем самом уже был этот конец.

Он был пристрастнейшим из художников, каковыми являются все без исключения моралисты. Но поскольку искусство так же нуждается в беспристрастности, как в субъективности, постольку судьба моралиста всегда мучительна и губительна. Над человеком властвует программа, требующая доказательств, но где их взять?

Да, его мышление патриархально: так мыслили Иоанн, Павел, сам Христос - мудрецы, разрешающие все сомнения. И именно патриархальная простота привлекала и отталкивала: привлекала безыскусной глубиной и отталкивала непростительной для XX века поверхностью. Она была всем и ничем - и лучше других понимал это он сам, надеясь шаманством повторений закрыть брешь не терпящей возражений однозначности.

Да, он был запоздавшим просветителем, перенесшим идеи начала XVIII века в конец XIX-го: "Человеческой природе свойственно делать то, что лучше. И всякое учение о жизни людей есть только учение о том, что лучше для людей". Нет, это не Руссо, не Дидро и не Гельвеции - это толстовский ответ на вопрос "в чем моя вера?".

У него и характер просветителя: воинствующий морализм и та же вера, неискоренимая вера в божественный разум - источник всех благ.

Не у него ли унаследовали мы эту вульгарную снисходительность к великим, предпочтение искушенному и самоуглубленному Фаусту неграмотного Федьки?

40

Да, во всем его патриаршем величии есть нечто скоморошье, какая-то гнилинка, тщательно скрытая ложь, какая-то балаганность, юродивость. Это его качество прекрасно выразил другой библейский пророк, вложивший в уста Юхана Нагеля самое грозное обвинение.

Они проповедники, а не мыслители, только проповедники. Они пускают в оборот уже готовую продукцию, популяризируют не свои собственные мысли, а чужие, заимствованные, уже существующие, перепродают их народу по дешевке и тем самым держат в своих руках мир... Господи, до чего же Толстой из кожи вон лезет, чтобы убить всякую человеческую радость на земле и заполнить мир одной лишь любовью к всевышнему и к своему ближнему. Я бы не говорил ничего похожего, если бы он был юношей, которому стоило бы труда не поддаваться искушениям, который бы вел постоянную борьбу с собой, чтобы проповедовать добродетель и вести добродетельную жизнь. Но ведь он -глубокий старик, все жизненные импульсы его давно заглохли, в его душе не осталось и следа человеческих страстей и желаний. Прожив свою жизнь, уже одряхлев, пресытившись наслаждениями и очерствев от их избытка, ты идешь к юноше и говоришь ему: отрешись...

Стоп! Конец! Не пора ли снова опровергать?

Печать болезни, боли, трагедии, которой отмечен русский гений, в здоровом Толстом проявилась через скандальность мировоззрения: обскурантизм, крестьянского Федьку, что выше Гёте и Шекспира, доказательства неподвижности земли, бесконечные разговоры о том, можно ли есть мясо, пить кофе, любить...

41

В нем было что-то хлыстовское, какая-то кондовая клюевская метафизика, русское начетничество, сектантство, темная и жестокая "народная вера" с ее дониконовским "древлим благочестием" и слепой преданностью догматам, религиозным фанатизмом и застарелой ненавистью к господам. Но... сквозь непреклонно-исступленную Аввакумову веру проглядывал светлый человеческий лик.

Великая слава Толстого отягощена тем нездоровым и потому огромным вниманием, которое привлекал к толстовству экстремизм всеотрицания. Этот черный нонконформизм завоевал Толстому львиную долю той дурной славы, какой он пользовался при жизни. Но без этого инфантильно-патриаршего вызова Толстой не был бы Толстым.

Да, это зоревая библейско-соломонова гениальность: хтоническая, землепашеская, сермяжная - ей чужды паскалевская пронзительность, киркегоровская острота, маллармистская символичность, гессианская проникновенность, тихая музыка слова и изыск мысли - только патриархальность и прямолинейная дидактическая ясность с определенным налетом полезности, утилитаризма.

Но, если вдуматься, много ли человеку земли надо, то разве не эта Саваофова простота, не эта земная укорененность являются основой и почвой мудрости, а все остальное - лишь изыском, надстройкой на этой простоте.

Перебирая мемуары, записки, другие тексты, то тут, то там нахожу это ужасное слово "маразм". Мол, поздний Толстой - не блажь, не старческий консерватизм, не богоискательство, а обычный, естественный, натуральный, биологический маразм. Мол, нападки на науку, искусство, отрицание собственных великих творений - не

42

парадоксальность, а дряхление гения, не вызов здравому смыслу, а его утрата. Мол, Достоевский - действительно вызов: трезвость есть хитрость. "Вызов здравому смыслу слишком уж прельстителен", - говорит Шатов Ставроги-ну, женившись на слабоумной Лебядкиной. А вот-де Толстой...

Есть и "доказательства": в последние годы жизни он, человек уникальной памяти, действительно не узнавал своих произведений. Как-то Гусев читал ему выписки из Воскресения, а он принял их за Рассказ о семи повешенных:

 - Нет, Андреев здесь написал очень правдиво. Так и следует писать.

 - Лев Николаевич, но ведь это не Андреев, это - вы. "Лев Николаевич добродушно рассмеялся".

Но... маразм... Дай нам Бог всем такой маразм в зрелости, как его в старости!

Видимо, страстность всех вероучителей и проповедников - способ защиты от самих себя. Его могучий ум не мог следовать лишь одной идее из мириад. Они и прорываются в его тексты в виде многочисленных отрицаний. То слишком человеческое, что случилось с Толстым ночью 28 октября, наглядно свидетельствует, что никакое учение, даже самое светлое, не способно исчерпать Толстого. Его непоследовательность, его перечеркивающий непротивление акт ухода свидетельствует лишь об огромности его личности, но не о слабости или малости веры. Ибо даже самая великая вера не освобождает нас от человеческих качеств и абсурда бытия. Если бы Толстой подчинился и не ушел, если бы Софья Андреевна стала толстовкой, а Чертков - защитником собственности, тогда вместо шекспировской трагедии получился бы фарс, несовместимый с огромностью личностей этих людей. Можно сказать так: уход увенчал одну из многих великих трагедии, случающихся с Человеком!

43

Но был ли уход? Может быть, уходом была как раз вся жизнь до ухода?

Я кончил... Я начинаю!

ЛИЧНОСТЬ

Старики остановились и сказали: "Мы дальше не пойдем. Мы увидели тебя, а теперь пойдем домой".

"Но почему же?" - удивился я.

"Потому что ты не такой, как мы думали. Дело плохо. Ты, оказывается, не живешь простой жизнью и потому не можешь сказать нам того, что мы хотим узнать".

И с этими словами они ушли...

Толстой в воспоминаниях...

Ищи лучшего человека среди тех, кого осуждает мир.

Толстой

Феномен гениальности есть абсолютная непоследовательность плюс абсолютное же следование главной линии. Вот уж где "да" и "нет" абсолютно неприменимы!

Прослеживая жизнь великого человека, изучая его переломы, отказы, уходы, мы с удивлением обнаруживаем, что, бесконечно меняясь, он сохраняет незыблемость. Сколько бы ни отличался молодой Толстой от старого - он един: в борении, в искушении, в силе и слабости, непротивлении и сопротивлении самому себе. Ядро - вот что существенно, остальное - поверхностная рябь...

44

О Толстом сказаны все самые высокие и все самые гадкие слова. Но они ли, эти слова, важны? Важны не слова, не характеристики, не сотрясения воздуха, а облик, окутываемый туманом слов, колосс, вырастающий из этого дыма, - тот, кто не может быть назван, а лишь - зыбко ощутим, чуть-чуть просветлен - многоликий Толстой, своими частицами живущий в каждом из нас. Кстати, сам он считал, что описать человека нельзя, можно описать, как он на меня подействовал (!).

Я знаю: оставаясь наедине с самим собой, с вечностью, с бездной, с невыразимой бесконечностью, с несказанной немотой собственного духа - с самым сильным внутренним переживанием, болью, страданием, счастьем, - мы приобщаемся к Толстым, к музыке, к шелесту трав, к жизни.

Иногда в голову приходит шальная мысль: пишущий о других пишет о других потому, что не умеет писать сам. Кто не умеет делать - тот учит - как. В профессиональном критике всегда есть некий изъян - дефицит индивидуальности, что ли? Но был ли гений, не писавший о других? Даже Плотин не мог обойтись без Платона. Но одно дело - всю жизнь писать о других, и совсем другое - писать о других после дела.

Мне кажется, задача биографа в конце XX века - не рисовать портреты, а поставлять краски. Чем больше, тем лучше! А рисует пусть сам читатель. Это и будет подлинный реализм! Ведь так каждый поступает и в жизни: из множества поступков, мнений, намеков творит свое единственное, личностное, неотделимое. Вот - объективность!

45

(Было бы вообще очень полезно, чтобы в посттоталитарном обществе государство стало поставщиком не идей, но красок. Не идеология, не пропаганда, не бесконечная промывка мозгов - только краски: факты, факты, факты. Весь спектр фактов. Разбирается, оценивает, делает выбор сам читатель. Еще одна утопия...)

ИЗ СКОРБНОГО ЛИСТА

Сангвинического свойства. Принадлежит к отделению мирных. Больной одержим манией, называемой немецкими психиатрами Welbverbesserungswahn. Пункт помешательства в том, что больной считает возможным изменить жизнь других людей словом. Признаки общие: недовольство всем существующим порядком, осуждение всех, кроме себя, и раздражительная многоречивость без обращения внимания на слушателей. Частые переходы от зрелости к ненатуральной слезливой чувствительности. Признаки частные: занятие несвойственными и ненужными работами: чищенье и шитье сапог, кошение травы и т. п. Лечение: полное равнодушие всех окружающих к его речам, занятия такого рода, которые поглощали бы силы больного.

Кто автор? Не догадались? Автор... Лев Толстой!

А. А. Толстая. Про самого себя он говорил весьма редко, но всматривался в каждое новое лицо с особенным вниманием и презабавно передавал потом свои впечатления, почти всегда крайние (absolus). Прозвище тонкокожего, данное ему его женой, как раз подходило к нему... Он угадывал людей своим артистическим чутьем, и его оценка часто оказывалась верною до изумления... Самая ничтожная причина могла изменить его настроение, - и это меня очень огорчало.

46

Тургенев. Смесь поэта, кальвиниста, фанатика, барича - что-то напоминающее Руссо - высоконравственное и в то же время несимпатичное существо.

Боткин. Страстная, причудливая и капризная натура. И притом самая неудобная для жизни с другими людьми. И весь он полон разными теориями и схемами, почти ежедневно изменяющимися. Большая внутренняя работа, похожая на иксионовскую.

Репин. А это странный человек, какой-то деятель по страсти, убежденный проповедник. Голос глубокий, задушевный... Он чем-то потрясен, расстроен - в голосе звучит трагическая нота, а из-под густых грозных бровей светятся фосфорическим блеском глаза строгого покаяния... Грозные нависшие брови, пронзительные глаза - это несомненный властелин. Ни у кого не хватит духу подойти к нему спроста, отнестись с насмешкой. Но это добрейшая душа, деликатнейший из людей и истинный аристократ по манерам и особому изяществу речи. А сколько жизни, сколько страсти в этом отшельнике! Еще никогда в жизни не встречал я более заразительно смеющегося человека.

Одаховский. Графа Толстого все очень любили за его характер. Он не был горд, а доступен, жил как хороший товарищ с офицерами, но с начальством вечно находился в оппозиции, вечно нуждался в деньгах, спуская их в карты.

Л. Л. Толстой. Он был безгранично тщеславный, гордый и очень недобрый. Он никого не любил, кроме себя. Он проповедовал христианскую любовь не из любви к людям, а из любви к себе, к своей славе. Но именно тут он выдал себя и в глазах мыслящих людей - похоронил свое учение потому, что христианская любовь без дела, без ее проявления - пустое место...

47

После похорон злой яснополянский мужик сплетничал приезжему:

 - Да, хороший был барин покойный граф! Все, говорит бывало, теперь не мое, я давно все добро жене и детям отдал, мне это, мол, без надобности... А выйдешь так-то на зорьке, еще солнце не показалось, а уж он шмыг, шмыг по росе, по опушке своего леса, и так шныряет глазами по лесу: нет ли, значит, порубки где? Такие уж зоркие хозяйские глаза были!

Что это - мужицкая простота или свойственное нам оплевание мимоходом? Острый глаз или кривой язык?

Токуми Рока. Как? Неужели Толстой может так роптать и жаловаться? А может быть, оправдываясь, он лукавит? Может быть, его опрощение - только прихоть аристократа? Да, он - Толстой, и в то же время - сын человеческий, привыкший мириться сопротивлениями... Но вдруг, набегая как черные грозовые облака, его душу омрачают чувства недоверия, бунта, недовольства и неудержимым потоком прорываются наружу. У человека с такой сильной индивидуальностью поневоле много странностей.

Тургенев. Он похож на слона, которого пустили в цветник и который на каждом шагу топчет прекрасные цветы, сам того не замечая.

Мережковский. Ко всему искусственному - неуязвимость, непроницаемость, толстокожесть, как у слона в ступне; ко всему естественному - чувствительность неимоверная, почти болезненная тонкокожесть, как у того же слона в хоботе... Все, что строится, - зло; несомненное - то, что растет. Первая толстовская "дикая" мысль при виде какого бы то ни было строения - сломать, разрушить, так, чтобы не осталось камня на камне, и опять все было бы естественно, дико, просто, чисто. Природа - чистота; культура - нечисть.

48

А. Ф. Кони. Можно далеко не во всем с ним соглашаться и находить много, им проповедуемое, практически недостижимым. Можно не иметь сил или уменья подняться до него, но важно, успокоительно знать, что он есть, что он существует как живой выразитель волнующих ум и сердце дум, как нравственный судья, относительно которого почти у каждого, вошедшего с ним в общение, в минуты колебаний, когда грозят кругом облепить житейская грязь и ложь, настойчиво и спасительно встает в душе вопрос: "А что скажет на это Лев Николаевич? А как он к этому отнесется?"

П. Г. Ганзен. Как в своих сочинениях, так и в будничной жизни он безыскусственно прост.

Поэтому я с первой минуты нашей встречи почувствовал себя с ним очень легко и непринужденно.

Личное влияние Льва Николаевича громадно; не только люди, постоянно живущие возле него, но и всякий, случайно попавший в эту атмосферу непрестанного стремления к нравственной чистоте и простоте, невольно приобщается ему, делается чище и лучше.

Е. В. Оболенская. Но слабый ли, больной ли, старый ли, он все больше и больше горит любовью; это ощущает на себе всякий, соприкасающийся с ним. Придет ли к нему огорченный, несчастный, озлобленный - от него уходит большей частью утешенный и умиротворенный.

О ком все они писали? О Толстом или о себе?

Стасов. И Толстого, как всякого человека, похвалы беспредельные, наверное, портят, хоть немножко. Долгими годами он привык говорить, как пророк, как Мессия, и всякое сопротивление ему невыносимо, кажется чуть не бунтом непозволительным.

49

Софья Андреевна. Л.Н. нельзя убедить. Его самолюбие никогда ему не позволит сознаться в ошибке.

Н. И. Тимковский. Мне приходилось нередко слышать от лиц, знакомых с ним, самые противоречивые отзывы. Одни находили, что Лев Николаевич - прежде всего аристократ; другие утверждали, что он любит поклонение и не выносит, чтобы при нем кто-нибудь мог "сметь свое суждение иметь", третьи восторгались приветливостью и сердечностью Льва Николаевича. Одни утверждали, что у Толстого прямо волчьи глаза, другие находили в них ангельскую кротость...

Скажу больше: у одного и того же лица получались от него впечатления, которых, по-видимому, невозможно примирить между собой. И сам я иногда на протяжении одного вечера видел перед собой двух, трех и больше Львов Николаевичей, не имеющих как будто друг с другом ничего общего: то это - человек, с которым нельзя разговаривать, а надо лишь сидеть и трепетно внимать его проповедям, как Моисей внимал гласу Божьему на Синае, то это - великий человеколюбец, глубоко и ласково смотрящий в вашу душу; то - любознательный ученик, который жадно расспрашивает обо всем и удивляет своей почти детской впечатлительностью.

Иные странности, резкости, головокружительные парадоксы объяснялись именно его страшной впечатлительностью. Порой какая-нибудь мелкая житейская подробность в рассказе посетителя так поражала Льва Николаевича, что он приходил в непонятное для окружающих волнение: вдруг вспыхивал гневом или готов был заплакать.

Его облик менялся в течение 10 - 15 минут, вспоминал Куприн.

50

(Многим чужд такой взрывной характер, деликатная и ровная мягкость Чехова кажется интеллигентнее и привлекательнее.)

А. И. Куприн. Он был похож на старого еврея, из тех, которые так часто встречаются на юго-западе России.

Помню поразившую меня неожиданность: вместо громадного маститого старца, вроде микеланджеловского Моисея, я увидел среднего роста старика, осторожного и точного в движениях. Помню его утомленный, старческий, тонкий голос. И вообще он производил впечатление очень старого и больного человека.

(Это было первое впечатление, ибо Толстой обладал свойством непрерывно меняться, прямо на глазах.)

...В это время Толстой, как будто даже обрадовавшись минутной свободе, прошел на нос корабля: перед ним с почтением расступились люди, не имевшие о нем никакого представления. Он шел как истинный царь, который знает, что ему нельзя не дать дороги. В эту минуту я вспомнил отрывок церковной песни: "Се бо идет царь славы".

Потом прошло еще пять минут. Приехали новые знакомые Льва Николаевича, и я увидел нового Толстого, - Толстого, который чуть-чуть кокетничал. Ему вдруг сделалось тридцать лет: твердый голос, ясный взгляд, светские манеры.

...В это время пришли какие-то англичане, и вот я опять увидал нового Толстого, выдержанного, корректного, европейского аристократа, очень спокойного, щеголявшего безукоризненным английским произношением.

Мне кажется, что, если бы я следил за ним в продолжение нескольких лет, он так же был бы неуловим.

Да, в его личности действительно было нечто чудовищно разросшееся, всеобъемлющее, бесконечное. Не человек - символ человечества.

51

Эта чрезмерность была во всем: в неутоляемой исповедальности, в самооговоре, в стремлении понять непостижимое, в самоусовершенствовании, в количестве прочитанных книг и приходящих в голову мыслей, в одержимости, в непоследовательности, в поношении, в раскаянии...

Я себе часто представлял героя истории, которую хотелось бы написать: человек, воспитанный, положим, в кружке революционеров, сначала революционер, потом народник, социалист, православный, монах на Афоне, потом атеист, семьянин, потом духоборец. Все начинает, все бросает, не кончая, люди над ним смеются. Ничего он не сделал и безвестно помирает где-нибудь в больнице. И, умирая, думает, что он даром погубил свою жизнь. А он-то - святой!

Нет, Толстой не был святым, он был человеком властным, сильным. Ему не хватало фёдоровского свечения, внутренней доброты, бескорыстия. Само отношение Толстого к Фёдорову было предопределено этим их человеческим различием - святостью одного и жизненностью другого. В зрелом возрасте Толстой мог по ничтожному поводу поколотить человека, часто он был нетерпим к мыслящим иначе. Даже в религиозности он оставался неистовым, склонным к духовному диктату. Да, он был пророком, но и диктатором одновременно, и его счастье, что он не обладал властью, ибо эти качества его личности были опасны. Нет, он не стал бы тираном, но вот ментором...

Скиталец. У меня навсегда осталось впечатление от Толстого, как от говорящей горы, не сознающей своих размеров. "Безмерный", - сказал кто-то о Толстом, и это слово удивительно определяет его во всех отношениях: "безмерный", огромный, не знавший наших мер и границ, наших "нельзя" и "невозможно", свысока смотревший даже в смирении своем.

52

Напрасно говорили мне о его "пронзительных" глазах, они на этот раз были только "проникновенными", от которых, пожалуй, нельзя прятать мыслей, и очень добрыми.

Возможно, что в иные моменты эти глаза могли быть невыносимыми для смертных, как лик Моисея.

"Хитрый ты, хитрый дедушка! - думал я. - Учишь непротивлению, а между тем на самом-то деле сам-то ты всегда противился, как никто!"

В нем была какая-то первобытность и какая-то тяга к первобытному. Западные художники, несколько умаляя его тонкость, зоркость и полноту, все-таки правы, подчеркивая его наивность и его варварство. Сын своего дикого народа? И да, и нет. Ибо народ - всегда бесконечность, простирающаяся между конформизмом, невежеством и пьянством и высшей степенью духовности Сковороды и Соловьёва. И тем не менее - да, ибо и в этой бесконечности есть свой менталитет, так напоминающий внутренний облик Толстого...

(Но прав и Бунин: в оценке Толстого Западом есть элемент снисходительности. Это даже не хула, а высокомерие, самоуверенность. Чинелли ставит его имя рядом с Франциском Ассизским, но не для того, чтобы уподобить, а, наоборот, дабы противопоставить человеческое, здоровое, нормальное - святому.)

И он далеко не святой! Взыскующий францисканства, он слишком часто был несправедлив, гневен, зол, страстен, капризен - принципиально неканонизируем. Знаете, какая главная черта Толстого? Непоследовательность! Уже в университете он скакал с факультета на факультет - арабская и турецкая словесность (хорош турок!), юриспруденция (хорош стряпчий!), история... и - результат: "Что мы вынесем из этого святилища, вернувшись восвояси, в деревню? На что будем пригодны, кому нужны?"

53

Он звал к простоте и бедности, а любил комфорт и удобство, достаток. Проповедовал непротивление, а был борцом. Распространял веру, а в душе его жило неверие. Понимал зло патриотизма и каялся в нем. Верил в торжество благоразумия и предсказывал глобальные войны, способные погубить 99% населения. Был глашатаем разума и предостерегал о тотальном безумии. Непротивление не мешало ему радоваться победам буров, приветствовать повстанцев и говорить о возмездии. "Я убил бы его", - грозился он в адрес жандармского полковника, рывшегося в его бумагах. И действительно мог бы убить... Вопреки "закону всеобщей любви" он умел ненавидеть и не скрывал ненависти. В 1905 году сторонник ненасилия говорил: "Я рад, что дожил до революции. Очень интересно это все. Революционное движение много добра сделало: вывело людей из сонного состояния".

То "я не буду иметь счастья в жизни до тех пор, пока не буду иметь таких, как у барона Шенинга, свиней", то "к чему все, когда завтра начнутся муки смерти со всей мерзостью лжи, самообмана и кончатся ничтожеством, нулем...". То поездки по стране в поисках дешевой земли, то - в то же самое время! - "без знания того, что я такое и зачем я здесь, нельзя жить". То "довести свое свиноводство до полного совершенства", то - в Арзамасе - "зачем я сюда заехал? куда я везу себя?". То культ помещичьего дворянства, то - малограмотных крестьян.

54

Он требовал развития, поступательного движения вперед и писал: "Идеал наш сзади". Он осуждал Николая I за расправу над декабристами, "с гибелью которых погибла лучшая часть русской аристократии", и отрицал декабрьский бунт, этот результат влияния беглых французских эмигрантов. С одной стороны - Семейное счастье, панегирик любви, с другой - Крейцерова соната и Дьявол.

То будущая жизнь- - бессмыслица, то жизнь - вневременна. Нередко то и другое разом. То "верю ли я? Нет, не верю в определенной форме", то "от тебя пришел, к тебе вернусь, прими меня, Господи". То ставит безвестного и бездарного Семёнова выше Шекспира, то обвиняет его в фальши, то одновременно хвалит и обвиняет.

Он хвалил С. Т. Семёнова, но как-то услышав, что домашние читают его вслух, и не зная автора, сказал, кому пришла в голову мысль читать такую дрянь.

Он поносил поэзию и чутко вслушивался в нее, много читал (даже Силезиуса!), один из немногих в России знал хокку и танка. Разнося декаданс в пух и прах и ратуя за народное искусство, он произнес речь в Московском обществе любителей российской словесности, которую вполне можно интерпретировать как защиту искусства для искусства. Работая над Войной и Миром, он брал Гамлета за образец, а затем писал: "Шекспир не может быть признан даже самым посредственным сочинителем". Человек, в тридцать лет говоривший об огромном влиянии Гёте, называвший Фауста - поэзией, невыразимой никаким другим искусством, вдруг метал гневные филиппики в Гёте. Он поносил модернизм, а в Дневнике записывал: "...люди, бранящие современное искусство, этим только показывают, что они не чутки к нему".

55

Он отрицал медицину и - лечился у лучших профессоров, недолюбливал живопись и - часто позировал, не любил цивилизацию, науку, железные дороги и - первым пользовался фонографом, телефоном, телеграфом, поездами. Будучи мастером языка, в своих разгромных речах по поводу и науки, и медицины, и цивилизации в целом он не боялся "сильных слов" и щекотливых выражений - того, что Софья Андреевна называла "нечистоплотными" словами.

Поэтическая прозорливость уживалась в нем с политической наивностью. Исповедуя строгие моральные законы и будучи сторонником сильной власти, он одновременно требовал свободы нравов. Будучи вполне экзистенциальным в понимании свободы, протестуя против навязывания человеку идей, мнений, действий, он был навязчив в наставлениях. Считая поучения бесполезными, даже вредными, он только и делал, что настойчиво поучал.

Любой человек противоречив, гений - само противоречие. Вся его жизнь находилась в вопиющем противоречии с его учением, и дело даже не в слабости последнего, а в невозможности подчинить грандиозность каким бы то ни было взглядам. (Здесь проявлялось свойство любой идеологической системы, даже гениальной: отступая от своего учения, Толстой сомневался не в нем самом, а в способности людей к его приятию.)

В каждом его поступке, движении, слове заключено не противоречие, но - разные Толстые: проницательный, эпатирующий, нонконформистский, глубокий, поверхностный, одиозный... Не осознав этого, нельзя понять Толстого: можно стать толстовцем или отрицателем Толстого - одно заблуждение не лучше другого. Как и третье - вычленение, отсечение одного из множества Толстых. Феномен же Толстого, Толстой как явление - слитность их всех, их присутствие в каждой мелочи и во всей его жизни.

56

Толстовская правда - лучшая из правд: она содержит в себе добро и зло одновременно, это - правда жизни...

На мой взгляд, человек и может написать что-нибудь истинно порядочное лет под сорок - пятьдесят. А до той поры в нем все еще бродит и страсти командуют... Только лет десять назад глаза мои открылись на мир Божий, и я стал понимать жизнь...

Вот типичный пример изменяющейся и амбивалентной правды Толстого!

С одной стороны, сказанное - явная чушь: ведь сколько гениев выразило себя, когда "все еще бродит", сколько ушло из мира задолго до "сорока - пятидесяти". С другой стороны, - мудрость: кому дано в двадцать глубоко постичь жизнь. А в целом - Толстой...

И.Я. Гинцбург. Кто видел Толстого и наблюдал его живую, восприимчивую натуру, тот мог убедиться, что все, что издалека казалось противоречивым, на самом деле было только мыслью в движении, неустанной и напряженной работою мысли. Все, казавшееся противоречивым, на самом деле выражало огромное богатство и широту натуры гениального художника, к которому неприложимы обычные мерки и поверхностные суждения.

Любовь Гуревич. В кажущихся непоследовательностях Толстого есть своя психологическая последовательность, коренящаяся в его природе и ее непрерывных борениях. И потому часто самая эта его непоследовательность художественно и человечески подкупает душу.

А. А. Толстая. Он страшно боялся быть неправдивым не только словом, но и делом, что, однако ж, иногда приводило к совершенно противоположному результату.

 - A force de vouloir etre vrai, vous ne faites que des carricatures de la verite *, - говаривала я ему в подобных случаях, и он с этим соглашался...

* Стремясь быть правдивым, вы лишь искажаете правду (франц.).

В Дневнике Л. Н. Толстой признавался: как тщетны все социалистические убеждения о лучшем устройстве, так тщетны и мои. Чем больше я занимаюсь книгой "На каждый день", тем это все дело мне противнее. Надо скорее освободиться, признав то, что все это глупо и не нужно. Какой-то педантизм, догматизм. Вообще гадко.

Вот ведь что важно: в конечном итоге все люди делятся на непреклонных и сомневающихся, на фанатиков и мудрецов. В сущности своей Толстой был легкоранимым, хрупким человеком, своей верой скрывающим свои сомнения, своей огромностью превосходящим свою однозначность. Не будь этого, не будь этой самоистязающей честности, этих "противоречий", не было бы и того "великого писателя земли русской", которого мы любим.

ХУДОЖНИК ЖИЗНИ

ДАЙДЖЕСТ

Биографии гениев скучны и неинтересны. Вычеркните из них все, что непосредственно относится к писательству, - и какая останется скучная, серая обыденщина. Гонкуры, Бальзак, Гюго, Флобер - заведенные механизмы: работа, работа, работа. Писательство для них - все.

58

Флобер: "У меня нет никакой биографии. Я истощился, скача на месте". Мать - Флоберу: "Чрезмерная страсть к фразам иссушила твое сердце".

Толстой не укладывается ни в какие рамки. Силач, жизнелюб, полемист, смельчак, игрок, охотник, комильфо... Ненасытный...

Писемский. Этот офицеришко всех нас заклюет, хоть бросай перо!

Тургенев - Фету: А Л.Н. продолжает чудить. Видно, так уж ему написано на роду. Когда он перекувырнется в последний раз и встанет на ноги?

Вначале он все переживал, не умом - жизнью, затем брался за перо. Увлечения, увлечения, увлечения: фортепиано и мертвые языки, шахматы и теннис, пробовал лечить, учить, гнать мед, вязать чулки...

Толстой. Если я не найду совершенного счастья в браке, то погублю все - свой талант, свое сердце, сопьюсь, картежником сделаюсь, красть буду, ежели недостанет силы зарезаться.

Ушкуйник!..

И рядом: вышел вечером за лес и заплакал от радости, благодарный за жизнь.

Вряд ли был другой проповедник, чья проповедь несла ему столько горя, несчастья, насмешек. Мучительно читать его письма периода отказа. Это вопль человека, который бьется о стены своей тюрьмы и не может вырваться на свежий воздух.

59

Толстой - Черткову: Неужели так и придется мне умереть, не прожив хоть один год вне того сумасшедшего, безнравственного дома, в котором я теперь вынужден страдать каждый час, не прожив хоть одного года по-человечески разумно.

Другое письмо: Вы, верно, не думаете этого, но вы не можете себе представить, до какой степени я одинок, до какой степени то, что есть настоящий "я", презираемо всеми окружающими меня.

"И свет во тьме" - насквозь автобиографическая драма об этом периоде его жизни.

Что происходило в семье? Была ли С. А. его Ксантиппой?

Толстой - Софье Андреевне: где ты, там воз-дух заражен.

Бурная любовь-ненависть? Целую долгую жизнь - почти не разлучаясь. (В отличие от Сократа он не мог стоически-спокойно нести посланную ему судьбой семейную казнь.)

Из Дневника. Вместо жертвы примера победительного - скверная, подлая, фарисейская, отталкивающая от учения Христа жизнь.

Тома и тома религиозных писаний. Уже нет духа искания, а он все пишет.

"Скучны они".

Горький. В Ясной он казался мне человеком, которому все известно и больше нечего знать, - человеком решенных вопросов.

60

Нет, нет и нет! Поверить в успокоенность Толстого невозможно. Незадолго до последнего вздоха он говорил: "Не понимаю, что мне делать" (!).

Рисовать Л.Н. ангелом, а С. А. бесом, как это делает Чертков, нельзя. Его нет надобности приукрашивать. Нравственный образ Толстого настолько огромен и привлекателен, что "слабости" не могут его уменьшить, а лишь делают его живым, выпуклым, еще более чарующим.

ПОРТРЕТ

Когда И. Гинцбург, приступая к работе над скульптурным портретом Толстого, попросил его принять позу мыслителя, он ответил, что ему незачем ее принимать - он постоянно размышляет о сущности бытия.

Десятки, сотни фотографий разного, быстроменяющегося Толстого. Роллан проследил эти изменения - от некрасивого, почти уродливого юношеского лица до лика евангелического патриарха.

Сам Толстой с раннего детства внимательно всматривался в эту вселенную - в себя... Выразительного ничего не было... все черты лица были мягкие, вялые, неопределенные. Даже и благородного ничего не было: напротив, лицо мое было такое, как у простого мужика, и такие же большие ноги и руки... Я воображал, что нет счастья на земле для человека с таким широким носом, толстыми губами и маленькими серыми глазами...

61

На портрете 1851 г. заметны уже большие изменения, происшедшие в душе Толстого. Голова поднята вверх, лицо просветлело, глазные впадины не так затенены, хотя глаза все еще смотрят сердито и пристально, а приоткрытый рот так же суров; и все же, несмотря на гордое и недоверчивое выражение лица, в нем больше молодости, чем раньше.

Затем зрелость, мужание, старение...

Теперь облик его окончательно сложился, стал таким, каким и останется в памяти людей; широкий лоб, пересеченный двумя морщинами, мохнатые седые брови, борода патриарха, напоминающая Моисея из Дижонского собора. В старости лицо смягчилось, стало ласковее, на нем видны следы болезней, горя, истинная доброта. Как непохоже оно на грубо-чувственное лицо двадцатилетнего Толстого, а также на Толстого времен обороны Севастополя, с лицом суровым и даже как бы надутым. Но ясные глаза смотрят все так же проникновенно и пристально, в них все та же честность, которая ничего не скрывает и от которой ничто не скроется.

Послушаем очевидцев.

Э. Диллон. Он выглядел примерно так, как я и представлял: крепко сложенный крестьянин, невысокий, с грубо вытесанным лицом, полными губами, громадным лбом, носом "картошкой" - по-сократовски резкими, ни привлекательными, ни выразительными чертами. Лицо это тем не менее приковывало внимание, особенно серые глаза, необычайно живые, сверкающие ослепительными вспышками.

62

Перед диваном стоял старый письменный стол, принадлежащий еще его отцу, и низенькое детское кресло, в котором из-за близорукости располагался для работы сам писатель. Именно тогда я подумал, что это и есть Синай: с его вершины провозглашаются заповеди не одному племени, как это было во времена Моисея, а всему человечеству...

Н.Н. Гусев. Самой удивительной чертой лица Толстого были его удивительные глаза. Выражение его глаз было чрезвычайно разнообразно. То они глядели спокойно, сосредоточенно, когда он в разговоре излагал мысль, его поразившую; то принимали скорбное, страдальческое выражение, когда он рассказывал о вопиющей нищете местных крестьян; то загорались негодованием и возмущением, когда он слышал об ужасающих правительственных жестокостях; то озарялись ласковой улыбкой, когда он видел ребенка или своего старого друга; то выражали восторг и умиление, когда он узнавал о каком-либо поступке деятельной любви и самоотречения. Когда Толстой видел кого-либо в первый раз, он как бы просверливал этого человека своим проницательным взглядом, как бы стараясь прощупать все, что скрыто в его душе хорошего и плохого. К. С. Станиславский после первой встречи с Толстым рассказывал, что он "чувствовал себя простреленным от взглядов Толстого...",

Тургенев говорил Гаршину, что никогда в жизни не переживал ничего тяжелее этого испытывающего взгляда, который, в соединении с двумя-тремя словами ядовитого замечания, способен был привести в бешенство.

Дж. Кеннан. Черты графа Толстого лучше всего определить словами тосканцев: "сформировано кулаком и отполировано мотыгой". Он производил впечатление независимости, уверенности и несокрушимой силы. С первого взгляда нельзя сказать, что это лицо ученого или

63

пытливого мыслителя. Скорее это лицо человека дела, привыкшего в минуту опасности поступать быстро и решительно. Маленькие серые глаза, глубоко спрятанные под лохматыми бровями, вспыхивали от возбуждения, как обнажаемый клинок. Большой нос, своеобразно расширенный книзу, полные, плотно сжатые губы, а подбородок и скулы лишь подчеркивают выразительную мужскую силу, отличающую его широкое, изборожденное морщинами лицо.

Бунин. Упорный взгляд исподлобья. Не злобный, но проницательный. Лишь к концу жесткость стала сменяться кротостью. Вглядитесь в остальные портреты: строгость, серьезность, недоверчивость, недоброжелательность, недовольство, печаль. Сумрачный, пристальный взгляд, сжатые зубы.

Анненский. Нет, это не был мягкий человек. Скорее наоборот - крутой: подавленный гнев и укрощенная ярость.

Устная речь его была простой и мягкой, содержала немало местных, тульских слов, а также архаизмов, часто перемежалась поговорками. С мужиками он говорил их языком и на "ты", хотя и не подлаживался под них.

Он был близорук, но до самой смерти читал и писал без очков.

Говорил большей частью тихо, но, когда окликал кого-нибудь, всегда поражала звучность его голоса.

В старости - пришепетывал, возможно, из-за отсутствия зубов.

64

В молодости был очень силен. Силен и до старости. "Мы, - говорит Гольденвейзер, - раз пробовали пригибать к столу руку - кто ниже пригнет. Он одолел всех присутствующих". А это было всего за год до смерти.

Ел он поспешно, часто даже жадно. Ел обычно немного, но, когда что нравилось, ел так неумеренно, что часто хворал после того. Не любил молока и рыбы, не ел того и другого и тогда, когда не был еще вегетарианцем. (Зато любил вишни и поглощал их в неимоверных количествах.)

Он был в высшей степени смел. Однако панически боялся крыс; сидя однажды в севастопольских ложементах, вдруг выскочил наружу и кинулся на бастион, под ураганный обстрел неприятеля: увидел крысу.

Известно, какой он был страстный охотник. Однажды он едва не погиб на медвежьей охоте... Что до собак, то не выносил их лая. Когда вблизи лаяла собака, он испытывал настоящее страдание. Загадочная черта, бывшая и у Гёте, который относился к лаю собак даже мистически.

Он легко плакал всю жизнь, только всего чаще не от горя, а когда рассказывал, слышал или читал что-нибудь - трогавшее его; плакал, слушая музыку. От природы музыкальный и в молодости увлекавшийся игрой на фортепьянах, Лев Николаевич ни в какой мере не был музыкантом, но чуткостью к музыке обладал выдающейся.

Смеялся он довольно редко, но когда смеялся, то чаще всего тоже до слез.

65

Он любил и сильно чувствовал музыку, вдохновляясь и страдая. Музыка - страшная вещь, восклицал его Позднышев. Что она делает? И зачем она делает то, что делает? Но не только любил - умел, говоря о музыке, превращать в нее слово: Альберт, Люцерн, Крейцерова соната.

Если бы вся наша цивилизация полетела к чертовой матери, я не пожалел бы, а музыки мне было бы очень жаль... Я люблю Пушкина, Гоголя, но все-таки мне ни с одним искусством не было бы так жалко расстаться, умирая, как с музыкой.

Он любил играть на фортепиано и нередко играл по три-четыре часа кряду, хотя игра требовала от него больших усилий: "Его неразвитые пальцы ему с трудом повиновались, он сгибался, потел, но играл с большим увлечением".

К сожалению, и на его любовь к музыке наложил деформирующий отпечаток его популизм. Он предпочитал любительскую, непрофессиональную, народную музыку и как-то даже сказал, что особенно любит слушать тех, кто поет или играет, не зная нот, потому что слух и память у них развиты лучше и они больше любят то, что играют или поют.

Он любил цветы, детей, и дети любили его. Как было бы грустно жить на свете, частенько говаривал он, если б не было детей. Вот беда-то будет, если женщины забастуют и перестанут рожать.

66

Лев Николаевич был артистичен и прекрасно читал - это один из секретов его успеха. Анна Константиновна Черткова так и писала: никакие великие артисты не доставляли мне такого истинно-художественного наслаждения...

При всем том, как это ни невероятно, он был застенчив.

Толстой любил слушать и говорить. Но умел и молчать. У него было что сказать, но не менее - чего сказать нельзя, чего он боялся сказать. Он был слишком мудр, чтобы говорить все, ибо, когда все высказано до конца, любое учение рассыпается в прах...

И тем не менее это изредка прорывалось: в записях дневника, в оговорках, в старческих размышлениях вслух. "Бог есть мое желание", - сказать так мог атеист. Он и сам глубоко и остро понимал негативные последствия мысли: "Кто научился размышлять, тому трудно веровать, а жить в Боге можно только верой. Тертуллиан сказал: "Мысль есть зло"".

Толстой был не просто пытлив - у-ж-ж-ж-асно любопытен. Он страстно стремился узнавать душевные тайны людей, и не только из книг, но не останавливаясь даже перед подслушиванием под дверьми...

Он был человеком настроения, идущим на поводу сиюминутных мыслей и побуждений. Возможно, этой сиюминутностью можно объяснить его множественность, противоречивость, неоднозначность, но также и величайшую путаность, разбросанность, непоследовательность, столь свойственные всем великим мудрецам.

67

* * *

Да, всю жизнь был дитя. Потому-то и был так счастлив. Чем дети счастливее взрослых? Мы трудимся; дети играют. Мы спорим о Боге, дети молятся. Мы знаем; дети любят.

Он всю жизнь, как дитя, играл, молился и любил.

Мережковский

Все хочется понять, чего нельзя понять, точно мне пятнадцать лет.

Толстой

Мне хотелось, чтобы все меня знали и любили. Мне хотелось сказать свое имя... и чтобы все были поражены этим известием, обступили меня и благодарили за что-нибудь.

Толстой

Кто-то обратил внимание на то, что каждый художник живет в своем, всегда одном, возрасте. Гончаров в юношеских произведениях был стариком, Лермонтов - взрослым, Пушкин до конца жизни оставался юношей. Толстой всегда, всю жизнь, до глубокой старости был ребенком: и в свежести восприятия своего, и в чистоте отношения к жизни, и в инфантильной вере своей в добро, и в по-детски несерьезных поступках, и в вызове, и в запальчивости, и в обостренном чувствовании справедливости, и в ощущении таинственной значимости жизни или смерти, и в своей... слепоте. Скажите, мог ли написать все, что он написал после 1881 года, здравомыслящий, трезвый, упорядоченный жизнью человек? Можно ли было с такой ясной и светлой силой восстать против очевидности, общепринятости, общезначимости мира?

68

До глубокой старости он сохранил пылкость юности, несвойственную даже утонченным ценителям жизни и мысли. Он сознательно доводил себя до сильнейшего возбуждения. Можно сказать так: полнота бытия, жизненная активность, пытливость нарастали в нем с годами, причем вопреки экстремизму юности экстремизм старости удивительным образом сочетался с терпимостью и деликатностью по отношению к чужим убеждениям.

Даже в период богоискательства и единения с Богом он не стал мрачным затворником, был весел, радостен, "ясно чувствовал святость веселья".

Н.Н.Страхов. С какой живостью он увлекается своими мыслями! Так горячо ищут истины только молодые люди... Всякие планы он оставил, ничего не пишет, но работает ужасно много... Главная тема мыслей Толстого - противоположность между старою Русью и новою, европейскою.

Н.Альмединген. На все, о чем бы ни говорили, Лев Николаевич отзывался тотчас же с увлечением. "Да что вы? Неужели? Удивительно интересно! Скажите, как любопытно! " - восклицал он постоянно. И начинало казаться, что действительно жизнь человеческая - удивительно интересная вещь, если этот старый, старый человек, свои силы положивший на разрешение труднейших ее загадок, с таким неподдельным увлечением, с таким глубоким, жадным вниманием впитывает в себя все эти новости далеких больших городов.

Любовь Гуревич. Овеянная мировою славою, необычайно сложная жизнь толстовской семьи, со всеми ее глубочайшими внутренними противоречиями, столкновениями различных характеров и мировоззрений, вспышками человеческих страстей, со всеми ее порядками и беспо-

69

рядками, - в своем обычном течении представляет какое-то художественное чудо: она кажется такою простою, цельною, легкою, даже жизнерадостно-вольною. Оттого-то и чувствуешь в этой семье, как в среде самых обыкновенных милых русских помещиков средней руки. Великий писатель, мыслитель-моралист живет своими идеями не только у себя в кабинете, но - ежечасно, ежеминутно - у всех на глазах, не переставая быть в то же время непосредственным, общительным человеком, страстно любящим жизнь - живую, органическую жизнь со всеми ее обычными проявлениями. Многолетнее единоборство его духа с властно захватывающей его стихией жизни словно не истомило его.

Он всегда поражал меня неистощимою душевною молодостью, впечатлительностью, свежим юмором в отношении ко многим явлениям жизни.

13 сентября 1898 года Софья Андреевна записывает: "Я мучаюсь тем, что Л. Н., семидесятилетний старик, с особенным вкусом, смакуя, как гастроном вкусную еду, описывает сцены прелюбодеяния горничной с офицером".

И еще: в нем не просто жила вечная молодость, но редкостная для молодости исключительная боль за других, чувство сопереживания, сострадания.

Е.Е. Лазарев. Однажды во время свидания (происходившего в тюрьме) Лев Николаевич обратил внимание на молодую пару - ссыльного Ивана Николаевича Присецкого с женою, с которой он повенчался в киевской тюрьме, когда та, будучи невестой, жила на воле.

 - Как, - спросил Лев Николаевич, - они до сих пор остаются на положении жениха и невесты?..

Я улыбнулся утвердительно.

70

Лев Николаевич молчал и все время смотрел на молодую пару, которая сидела близко друг к другу, крепко сцепившись руками.

Но Лев Николаевич не унимался.

 - Как, - снова спросил он, - неужели им не позволили остаться одним... вместе спать не дают?

Я вновь улыбнулся при мысли о такой наивности и, признаюсь, был немножко смущен, потому что Лев Николаевич говорил это своим обычным ровным голосом, отнюдь не понижая его...

Мы оба продолжали молчать, потому что все его внимание перенеслось на молодую пару. Я не прерывал молчания, ибо видел, что он о чем-то напряженно думает, хмурит брови и жует губами.

Наконец, решив прервать молчание, я взглянул на него и был несказанно смущен: по щекам его текли слезы, и глаза, полные слез, постоянно мигали...

* * *

Обостренное чувство греха этого великого грешника превращало его жизнь в непрерывное раскаяние. Как человек, искренне морализирующий, он то преувеличивал свою греховность, то обвинял себя в трусости, то пускался в самооговоры.

Горький вспоминал:

Сегодня в Миндальной роще он спросил Чехова:

 - Вы сильно распутничали в юности?

Антон Павлович смятенно ухмыльнулся и, подергивая бородку, сказал что-то невнятное, а Лев Николаевич, глядя в море, признался:

 - Я был неутомимый...

Он произнес это сокрушенно, употребив в конце фразы соленое мужицкое слово.

71

Свидетельствует сам Лев Николаевич:

Я без отвращения и до сих пор не могу вспомнить своей холостой жизни и вообще молодости. Это ужас что такое было! И все оттого, что живем мы и питаемся не нормально. Отсюда половые излишества. Ехал я как-то с одним крестьянином и спросил его, как он живет без этого? - "А мне про это и думать некогда", - ответил парень. Без этого можно прожить. Надо только на каждую женщину смотреть, как мы смотрим на мать или сестру.

Но рядом с пуританством Дьявола - вся полнота жизни и человечности. Даже самые чистые, самые любимые его герои - человеки, даже они наделены человеческими чувствами и помыслами. Наташа в угоду минутному соблазну готова отдаться ничтожному Курагину, добрейшая княжна Марья хочет смерти отца, даже Пьер идет на нравственные уступки и втягивается в дурной образ жизни. Для Вечного странника моральность не добро и не пропорция хорошего и дурного, а направленность человека, преобладающее устремление личности.

Будучи постоянно недоволен собой, он ненавидел самодовольство. И вообще был недоверчив, строг к людям. Терпеть не мог пересудов. Осуждающие грешат против себя, против того, кого осуждают, и того, с кем осуждают. При всей своей переменчивости он умел хранить постоянство, о чем свидетельствует и его жизнь с Софьей Андреевной.

Вот, когда умру, - говорил он, - про меня не будут говорить: "знаменитый писатель", а скажут: "Какой Толстой?" - "Да тот чудак, который прожил сорок лет с одной женой".

72

* * *

Я и прятаться не стану, я громко объявлю, что продаю именья, чтобы уехать из России, где нельзя знать минутой вперед, что меня, и сестру, и жену, и мать не скуют и не высекут, я уеду.

Толстой

Он искренне хотел пострадать, зная, что и Сократ, и Христос, и большинство учителей человечества должны были пострадать за свое учение. Как сверхвпечатлительного человека, его угнетало, что толстовцев, разносчиков его мысли, карают, а его нет. И он требовал себе кары. Но что эта святость против суровых реалий власти? - Александр III: "Толстой ждет от меня мученического венца - не дождется!"

Вокруг меня насилуют моих друзей, а меня оставляют в покое, хотя, если кто вреден... так это я. Очевидно, я еще не стою гонения. И мне совестно за это.

Но, видно, я не достоин этого, и так мне и придется умереть, не пожив так, как я считаю должным, и не придется хоть какими-нибудь страданиями тела свидетельствовать истину.

Горький. Он давно уже собирался "пострадать"; он высказывал Евгению Соловьёву, Сулеру сожаление о том, что это не удалось ему, - но он хотел пострадать не просто, не из естественного желания проверить упругость своей воли, а с явным и - повторю - деспотическим намерением усилить тяжесть своего учения, сделать пропо-

73

ведь свою неотразимой, освятить ее в глазах людей страданием своим и заставить их принять ее, вы понимаете - заставить! Ибо он знает, что проповедь эта недостаточно убедительна; в его дневнике Вы - со временем - прочитаете хорошие образцы скептицизма, обращенного им на свою проповедь и личность. Он знает, что "мученики и страдальцы редко не бывают деспотами и насильниками", - он все знает! И все-таки говорит: "Пострадай я за свои мысли, они производили бы другое впечатление".

Константин Леонтьев. Жаль, Лев Николаевич, что у меня мало фанатизма. А надо бы написать в Петербург, где у меня есть связи, чтобы вас выслали в Томск, и чтобы не позволили ни графине, ни дочерям вашим даже и посещать вас, и чтобы денег вам высылали мало. А то вы положительно вредны.

Лев Толстой. Голубчик, Константин Николаевич! Напишите, ради Бога, чтоб меня сослали. Это моя мечта. Я все возможное делаю, чтоб скомпрометировать себя в глазах правительства, и все сходит с рук. Прошу вас, напишите.

Отрекаясь в "Не могу молчать" от страны убийств, Толстой предложил властям заключить себя в тюрьму или одеть саван, колпак и столкнуть со скамейки, чтобы затянуть на старом горле намыленную петлю. Соотечественники вняли воплю национального гения. В день восьмидесятилетия благодарные сограждане прислали ему посылку с веревкой. Сопроводительное письмо гласило: "Граф. Ответ на ваше письмо. Не утруждайте правительство, можете сделать это сами, нетрудно. Этим доставите благо нашей родине и нашей молодежи".

74

Просвещение, на которое он уповал, дало плоды: стиль письма не лишен изящества и интеллигентской иронии...

* * *

Было время, когда я тщеславился моим умом, моим именем, но теперь я знаю, что если есть во мне что-нибудь хорошее, то это доброе сердце, чувствительное и способное любить...

Толстой

Эта чувствительность росла в нем с годами и в старости обратилась чуть ли не в кротость, если последнее слово применимо к личности таких масштабов. Старея, он все больше радовался жизни, природе, детям, цветам, счастью других.

Он первый приносил едва распустившиеся фиалки, незабудки, ландыши, радовался на них, давал всем нюхать. Особенно любил он незабудки и повилику, огорчался, что повилику неудобно ставить в воду - стебельки слишком коротки.

 - Понюхай, как тонко пахнет, горьким миндалем, чувствуешь? А оттенки-то какие, ты посмотри!

Мягкость не была его природным свойством, она давалась ему напряженной работой, поэтому в ней чувствовалась известная напряженность, сквозь нее нет-нет да прорывалась изживаемая им властность, требовательность, гордыня. Только в старости умиротворение взяло-таки свое, и любовь давалась ему почти без труда. Лишь незадолго до смерти он пришел к тому, к чему так стремился, - к благодати.

75

Впрочем, он шел к ней всю жизнь. Уже в отрочестве ему "пришла в голову ясная мысль о том, что не мы одни живем на свете, что не все интересы вертятся около нас, а что существует другая жизнь людей".

Он был идеальным собеседником, внимательным, доброжелательным, спокойным. Почти все мемуаристы отмечают легкость общения с ним. Он умел выслушать, не перебивал, был приветлив даже когда собеседник раздражал его. Не выносил лишь искусственности, нарочитости, позы. Говорил выразительно и просто, всегда прямо, без юления высказывал свое мнение. Не делал различий между простолюдином и аристократом, всякому старался сказать приятное, но мнение свое мог отстаивать резко, с жаром полемиста, особенно если оно шло вразрез с общепринятым. Любил шутку, смех, охотно слушал веселые рассказы и сам смеялся заразительно.

Да, он был убежденным полемистом, страстно защищающим свои этические и религиозные убеждения; да, его идеи походили на гвозди: чем сильнее их били, тем глубже они входили; да, в отличие от Сютаева, не требующего от других той же веры, он жаждал обратить несогласных - и тем не менее все боявшиеся встретить фанатика и пророка встречали прежде всего человека большой души - настолько большой, что в ней находилось место всему.

После встречи с ним почти все - даже несогласные с ним - испытывали два чувства: чувство дара и чувство дезинфекции души. Почти все остерегавшиеся его догматизма, познакомившись с ним, подчеркивали ту деликатность, с которой он относился к чужим убеждениям, если последние были искренни и не связаны с насилием.

76

А. Ф. Кони. Мне казалось, что, даже считая свою точку зрения непоколебимою, он разделяет прекрасные слова Герцена о том, что есть целая пропасть между теоретическим отрицанием и практическим отречением - и что сердце плачет и не может расстаться, когда холодный рассудок уже постановил свой приговор...

С таким отношением к собеседнику идет как бы вразрез страстный и беспощадный подчас способ выражений, употребляемых Львом Николаевичем в своих произведениях, касающихся вопросов политики или религии. Но это объясняется тем, что, имея перед собою безличного, собирательного читателя, и притом не споря с ним, а лишь излагая свое мнение, он не имеет повода стесняться выбором выражений, заботясь лишь о том, чтоб возможно сильней и глубже высказать свою мысль.

Есть очень выразительная испанская поговорка: "кричать устами своей раны" (per la boca de su herida). Так иногда устами своей раны кричит этот изведавший, наблюдавший и душевно выстрадавший старец.

77

VERITATEM DIXIT *

* Правду сказал (лат.).

 - Знаете... отчего я вас люблю больше, чем людей, с которыми больше знаком? - говорит Нехлюдов своему другу. - У вас есть удивительное, редкое качество - откровенность.

 - Да, я всегда говорю именно те вещи, в которых мне стыдно признаться.

Толстой

Старому лгать, что богатому красть.

Пословица

Сакраментальный вопрос: был ли Толстой искренним человеком?

Достоевский. Не раздача имения обязательна и не надеванье зипуна: все это лишь буква и формальность; обязательна и важна лишь решимость ваша делать все ради деятельной любви, все, что сами искренне признаете возможным. Все же эти старания "опроститься" - лишь одно только переряживание, невежливое даже к народу и вас унижающее. Вы слишком "сложны", чтоб опроститься, да и образование ваше не позволит вам стать мужиком. Лучше мужика вознесите до вашей "осложненности". Будьте только искренни; это лучше всякого "опрощения".

Тургенев. У Т. рано сказалась черта, которая затем легла в основание всего его довольно мрачного миросозерцания, мучительного прежде всего для него самого. Он никогда не верил в искренность людей. Всякое душевное движение казалось ему фальшиво, и он имел привычку необыкновенно проницательным взглядом своих глаз насквозь пронизывать человека, когда ему казалось, что тот фальшивит.

78

Подвижник доброты не вполне верил в оную, когда речь заходила о других. По его мнению, писал Гаршин, люди, которых мы считаем добрыми, только притворяются такими или стараются проявить в себе такое качество. Они только напускают на себя уверенность в пользе взятых на себя задач.

Но многие из знавших его имели иное мнение. Свидетельствует Б. А. Лазаревский:

Главное чувство, которое я испытывал, беседуя с Львом Николаевичем, было сладкое сознание, что с этим человеком можно говорить только совершенно искренно: что всякое желание показаться Толстому хуже или лучше, чем есть, не привело бы ни к чему, кроме стыда. Казалось, что Л. Н. только посмотрит и уже узнает, кто перед ним и зачем пришел такой человек.

До знакомства с Толстым мне не раз приходилось встречать весьма образованных и неглупых людей, которые считали Толстого сектантом, фанатиком, навязывающим свои идеи всем и каждому. И мне стало теперь жаль этих людей. Для меня было слишком ясно, что Лев Николаевич ничьей воли никогда не мог насиловать. После каждой его фразы его проницательные глаза как будто говорили: "Я так думаю, но может быть, я и ошибаюсь".

Видит он каждого насквозь. Более склонен прощать, чем обвинять. Его идеал - чтобы люди как можно меньше портили друг другу жизнь... Нет для него ни правых, ни левых, а есть только сердечные и бессердечные. Вся суть его мыслей сводится к формуле: чтобы делать хорошее, нужно самому стремиться стать хорошим.

79

Из Послания Иакова Толстой знал, что вера без дела мертва. И все-таки был ли он до конца искренен в своем квакерстве? Верил ли он - "неутомимый", зачавший 13 детей, - в то, что юноши, вняв его призывам, оскопятся или умертвят свою плоть? Как он мог учить других тому, чему ранее не следовал сам?

Вот такой феномен: речь идет о самом исповедальном писателе доджойсовой эры, а мы не знаем, искренен ли он... Принцип неопределенности. Бесконечность человеческого. В "искреннем" Руссо - сверхэгоист, рассылающий детей в дома для бездомных, в аскетах Фиваид - люди, ради собственного спасения презревшие мир, в великодушном Августине - борец с ересями, в искреннем Толстом - слабый и слабовольный отец семейства, не находящий в себе сил следовать себе самому...

Сакраментальные вопросы - сакраментальные ответы. Утопия всегда искренна, следование ей - ипокритично. И сам Толстой знал его: "Легче написать десять томов философии, чем приложить какое-нибудь одно начало к практике". Благо, его утопия никого не звала на баррикады, кроме его самого, хотя и всполошила всю Россию. И сам он последовал ей только один раз: когда после тридцатилетней проповеди ушел, дабы умереть. Но и это - непротивленье ли?..

Главное различие между Толстым и Достоевским в том, что последний не претендовал на личный пример - вот искренность! А Толстой претендовал - и что вышло?.. Вот ведь как: неверие в людей трагично, вера в братство и в готовность каждого пожертвовать собой

80

ради другого - плачевна. Людям нельзя помочь ни благими намерениями, ни ложью, ни самопожертвованием. Людям можно помочь свободой самореализации - свободой эгоизма, определяющей социальный альтруизм. Это - то, что разделяет Россию и Запад, что делает проповеди Толстого непреемлемыми, а подпольного человека - своим.

Да, многие мемуаристы обвиняли его в лицемерии: мол, говорил одно, делал другое. Но было ли это неискренностью? Думаю, - нет. Он всегда был предельно правдив: когда говорил и когда делал. Просто, повторю, в нем жило множество лиц, и они были разные. Дух рвался к добру, а тело сопротивлялось духу - очень даже человечно, обычная история... Но при всем том - был ли он прав или заблуждался - он всегда говорил то, что думал. Все его чудачества - отсюда.

"И в жизни и в искусстве нужно лишь одно - не лгать". Эти слова - эпиграф к его жизни. Он был правдив и искренен - даже в языке: естественном, простом, народном, когда надо - изысканном, в других случаях - грубом, мужицком. Он говорил то, что большинство боятся сказать вслух, в чем не могут признаться себе. Какие бы претензии ему не предъявляли, одна безусловно несправедлива - обвинение в неискренности. Искренность - самая выдающаяся черта Толстого, беспримерная страстная искренность, искренность, в которой нет ему равных. Все его творчество - непрерывно углубляющееся самообнажение, один огромный дневник, девяностотомная исповедь. Августин, Паскаль, Киркегор, Ницше, Толстой, Достоевский, Стриндберг, Ибсен, Джойс...

81

Мережковский. В литературе всех народов и веков едва ли найдется другой писатель, который обнажил бы жизнь свою с такой откровенностью, как Толстой.

Софья Андреевна. Он в дневниках такие вещи о себе писал, что я не понимаю, как можно о себе так писать!

Во мне все пороки, и в высшей степени: и зависть, и корысть, и скупость, и сладострастье, и тщеславие, и гордость (и злоба). Нет, злобы нет, но есть озлобление, лживость, лицемерие. Все, все есть, и в гораздо большей степени, чем у большинства людей. Одно мое спасение, что я знаю это и борюсь, всю жизнь борюсь.

И чего только он в себе не находил: раздражительность, бесхарактерность, лень, поминутную ненависть к чему-то или к кому-то, самолюбие "до поту", озлобленную застенчивость, насильственность...

Правда в том, что я бываю и хороший и дурной человек. Вся жизнь в том проходит, что, как гармония, стягивается и растягивается и опять стягивается - от дурного и хорошего и опять к дурному. Быть хорошим значит только то, чтобы желать чаще быть хорошим. И я желаю этого.

"Отведет меня в сторонку, подальше, и начнет покаяние. Все расскажет: как кутил, играл, где проводил дни и ночи, и при этом, верите ли, казнится и мучится, как настоящий преступник. Даже жалко смотреть на него, так убивается..."

Что это - новая кровь, влитая в жанр исповеди, или испытание своего "я", проверка его на прочность?

82

(Конечно, исповедальная литература получила с Толстым еще один мощный импульс. Конечно, умом он непрерывно анализирует, как художник - ищет новые формы. - Возможно, не будь богоискательства, останься он одним лишь художником, он предвосхитил бы Джойса. Но за литературой стоит человек, в которого пристально всматривается мир, и человек заслоняет писателя, и человек, а не писатель, интересует нас, а писатель - лишь постольку, поскольку - выразитель человека, художник слова.)

Что там искушения святого Антония пред соблазнами блаженного Толстого?

Боже мой, - думал князь Андрей в ночь перед Аустерлицким сражением, - что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую? Отец, сестра, жена, все самые дорогие мне люди - я всех их отдам за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю!

И - рядом:

Ну, хорошо, у тебя будет шесть тысяч десятин в Самарской губернии, триста голов лошадей. Ну и что же из этого? Что потом? Ну, хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире - ну и что же? Что потом?

"...а поле битвы сердца людей..."

83

Наверное, Бунин прав: великая греховность Толстого, рассказы о его излишествах и богатствах - миф. Миф, начало которому положил он сам. И самобичевания его - флагеллантство святого...

Я убивал людей на войне, вызывал на дуэль, чтобы убить; проигрывал в карты, проедал труды мужиков; казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство любодеяние всех родов, насилие, убийство...

Он повторял и повторял это, пока другие не поверили... Понимать самооговоры Толстого без учета его духовного склада, его чувствительности и рефлексии, понимать буквально - значит искажать Толстого, оговаривать его...

Зол я никогда не был; на совести два, три поступка; но жесток я не был...

Он не был ни зол, ни жесток, ни богат, ни развратен, он не казнил, не лгал, не предавался соблазнам. Родился он в бедности, в молодости почти что нуждался, часто приходил в отчаяние от грошовой траты, жил в просторном, но простом доме - некрашеные полы, гнилые окна, - жил скорее скромно, нежели роскошно. И в чрезмерности его блуда - одна лишь чрезмерность преувеличения. Надо быть последним ханжой, чтобы смаковать его рефлексию как извращенность. Есть вообще что-то низкое, недостойное в подсчетах женщин, поисках имен, повторении сплетен. Любовь интимна и человечна. Никто не имеет права на счет. Никто! Можно мерзко любить одну женщину и можно высоко - многих. А блуд словесный всегда хуже телесного... Этого-то не знать нам, живущим в мире лицемерия и лжи?..

84

МОЛОДОЙ ТОЛСТОЙ

Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие - душевная подлость.

Толстой

Ум, который я имею и который люблю в других, - тот, когда человек не верит ни одной теории; проводя их дальше, разрушает каждую и, не доканчивая, строит новые.

Толстой

Трудно сказать что-либо новое о человеке, о котором - библиотеки книг. Но я попытаюсь... Это новое состоит в том, что человек, вся духовная жизнь которого - эволюция, бесконечное развитие, углубление, восхождение духа, - всю жизнь, в сущности, ходил по кругу.

Кощунство? Может быть. Но я так вижу!

При всех свойственных страстной натуре меняющихся и почти никогда не повторяющихся увлечениях - карточная игра, музыка, сельское хозяйство, Платон, языки, школа, астрономия, японские свиньи, проект залесения России, охота, пчеловодство, лошади, педагогика, этика и многое, многое другое, - при всей неповторимости того, что он делал и что бросал, все, что случилось в старости, уже было с ним в молодости. Всю жизнь - и об этом пойдет здесь речь - он всегда только повторялся. Может быть, когда жизнь очень длинна, так случается со всеми? Анакреон, Софокл, Исократ, Микеланджело, Вордсворт, Гёте, Шатобриан, Гюго, Гамсун, Толстой, Гауптман...

85

Понять зрелого Толстого до конца, не поняв Толстого молодого, нельзя. Существует заблуждение (я временами впадаю в него), что молодой Толстой совершал ошибки, старый же - исправлял. Молодой - жил, старый - учил жить вопреки жизни. Молодой - плоть, старый - дух.

Нет, нет и нет! Ничего подобного не было! Толстой - вечный круговорот! Было бы заблуждением считать его раннее творчество здоровьем, а позднее болезнью - они неразделимы. Корни Толстого-старца можно найти и в Детстве и Отрочестве, ив Севастопольских рассказах, не говоря уж о прославивших его романах.

Вогюэ был совершенно прав, когда, получив известие, что великий русский писатель находится в состоянии полного творческого паралича, "вызванного каким-то мистическим безумием", заявил, что давно это предвидел. Мы располагаем также свидетельствами товарищей Толстого, относящимися к тому периоду, когда он был офицером, к Севастопольской поре, свидетельствами, которые дают ясное представление о том, с какой яростью уже в то время бушевала эта борьба в его душе.

Генезис моральных принципов Исповеди можно проследить почти во всех его произведениях, о чем свидетельствует и он сам: "Я думаю, что перемена, о которой я говорю в "Исповеди", произошла не сразу, но что те же идеи, которые яснее выражены в моих последних произведениях, находятся в зародыше в более ранних".

В письме от 3 мая 1859 года Александре Андреевне тридцатилетний Толстой уже сформулировал основную идею Исповеди, якобы обнаруженную им двадцать лет спустя, -

86

Я напряг все силы своего ума, я стал думать так, как только раз в жизни люди имеют силу думать. И все, к чему я пришел тогда, навсегда останется моим убеждением... В эти два года постоянной умственной работы я открыл простую, старую истину, которую я знаю так, как никто ее не знает: я открыл, что есть бессмертие, что есть любовь и что для того, чтобы быть вечно счастливым, надо жить для Других.

Люблю! Очень люблю! Славные! Хорошо! - твердит Оленин со слезами на глазах. Но отчего ему хотелось плакать? Кто были славные? Кого он очень любил? Он не знал хорошенько. - Это мотив и старого Толстого, мотив, преображенный старостью и утративший в этом преображении ту непосредственность молодости, которая имеет еще право хорошенько не знать.

Да! Разве уже Оленин тридцатилетнего Толстого не видит счастье в том, чтобы жить для других?.. Любовь, самоотвержение! Любовь ко всему! И рядом с этой беспричинной безадресной любовью, заставляющей креститься и благодарить кого-то, разве не проскальзывают в неотправленном письме Оленина в Москву те горькие ноты, которые в полную силу зазвучат затем в Крейцеровой сонате?

Неужели тесно жить людям на этом прекрасном свете, под этим неизмеримым звездным небом? - вопрошает Толстой в Набеге. Неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных? Все недоброе в сердце человека должно бы, кажется, исчезнуть в соприкосновении с природой...

87

Его заимствованное у церкви отношение к женщине как к instrumentum diaboli не просто настроение периода "Крейцеровой сонаты", нет, оно гораздо более давнего происхождения, еще со времен юношеских дневников, и если он и говорит об "органических процессах", то в духе того папы, жившего в пору раннего христианства, который в целях умерщвления плоти составил подробный перечень всех мерзких и зловонных отправлений тела - того самого тела, которое в конечном счете подвергается еще и позору тленья. Такой перечень злых наблюдений мог бы составить и Толстой, - он его и составил.

Он строил свой мир, всматриваясь в себя, он изучал человечество, состоящее из Львов Николаевичей, - неудивительно, что получался мир неадекватный - мир Толстого. Потом будут манновские, джойсовские, прустовские, кафкианские, гессеанские, валерийские и прочие миры. Интерес к внутреннему миру человека, свойственный Толстому с юности, был прежде всего неуемным интересом к самому себе, исследованием самого себя, опробованием своих собственных качеств внешними обстоятельствами - войной, усадьбой, школой, пчелами, благотворительностью, моралью, богостроительством и т. д., и т. п.

Так вот: экзистенциальный интерес Толстого к проблеме удела человеческого возник задолго то толстовства, Войны и Мира, Казаков и даже автобиографической трилогии. Т. А. Ергольская свидетельствует о Толстом-юноше: "Он думает только о том, как углубиться в тайны человеческого существования, и чувствует себя счастливым и довольным только тогда, когда встречает человека, расположенного выслушивать его идеи, которые он развивает с бесконечной страстностью".

Гипертрофированная восприимчивость, этичность родились в нем рано, чуть ли не в детстве. Во всяком случае, в Юности они уже цвели буйным цветом:

В продолжение года, во время которого я вел уединенную, сосредоточенную в самом себе, моральную жизнь, все отвлеченные вопросы о назначении человека, о будущей жизни, о бессмертии души, уже представлялись мне; и детский слабый ум мой со всем жаром неопытности старался уяснить те вопросы, предложение которых составляет высшую ступень, до которой может достигнуть ум человека, но разрешение которых не дано ему...

Едва ли мне поверят, какие были любимейшие и постоянные предметы моих размышлений, - так они были несообразны с моим возрастом и положением. Но, по моему мнению, несообразность между положением человека и его моральной деятельностью есть вернейший признак истины.

Раз мне пришла мысль, что счастие не зависит от внешних причин, а зависит от нашего отношения к ним, что человек, привыкший переносить страдания, не может быть несчастлив, - и, чтобы приучить себя к труду, я, несмотря на страшную боль, держал по пяти минут в вытянутых руках лексиконы Татищева или уходил в чулан и веревкой стегал себя по голой спине так больно, что слезы невольно выступали на глазах.

89

Склонность моя к отвлеченным размышлениям до такой степени неестественно развила во мне сознание, что часто, начиная думать о самой простой вещи, я впадал в безвыходный круг анализа своих мыслей... Спрашивая себя: о чем я думаю? я отвечал: я думаю, о чем я думаю. А теперь о чем я думаю? Я думаю, что я думаю, о чем я думаю... Ум за разум заходил...

Кто читал Книгу Екклесиаста и Книгу Премудрости Иисуса, сына Сирахова, тому ясно, что поздний Толстой - это они, что в них он нашел себя, разве что усилил их своей страстностью и своим напором...

 - И предал я сердце мое тому, чтобы исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом: это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем.

 - ...я возвеличился и приобрел мудрости больше всех, которые были прежде меня над Иерусалимом, и сердце мое видело много мудрости и знания. И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это - томление духа, - потому что во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь.

 - Я предпринял большие дела: построил себе домы, посадил себе виноградники... приобрел себе слуг... собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей... и вот, всё - суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем! ...и меня постигнет та же участь, как и глупого... увы! мудрый умирает наравне с глупым... И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем...

 - ...и увидел всякие угнетения, какие делаются под солнцем: и вот слезы угнетенных, а утешителя у них нет; и в руке угнетающих их - сила, а утешителя у них нет. И ублажил я мертвых, которые давно умерли, более живых...

90

Мне легко представить себе чувства молодого Толстого, когда он это читал, - я испытал их, читая его. Особый вид откровения: открытие себя в других. В Екклесиасте он видел себя, как век спустя в нем я вижу себя.

Студентом он начал изучать Монтескье и сравнивать наказ Екатерины с Esprit des lois, а, увлекшись этим занятием, бросил университет и со свойственной только ему горячностью и увлечением весь отдался философии. Приехав в Ясную Поляну, он и сам вообразил себя Диогеном. Сшил длинный халат из грубой материи, который не снимал никогда, вел суровый образ жизни и изучал философов. Та философия, которую он тогда изложил в записках и дневниках, пишет Софья Андреевна, в сущности осталась неизменной на всю его жизнь.

С отроческих лет и до старости Толстой верил лишь в то, что говорил сам, причем часто это противоречило тому, что говорил весь мир. И каждый раз случалось немыслимое: все свои верования рано или поздно он объявлял заблуждением, но новая вера всегда оказывалась иным выражением отвергнутой. Беспокойный, динамичный, непостоянный ум, тяготеющий к удивительному постоянству: самоотвергаясь - самоутверждался, отрицая - возращался к себе самому. Гениальность Толстого - в удивительно непоследовательной последовательности, в самоотрицающем стремлении к единой цели.

Что привлекает в Толстом? - Нонконформизм. Что отталкивает? Нонконформизм. Будучи одной породы с Плотином, он лишен его идеализма, его бесплотности, светоносной эфирности, духовной привлекательности.

91

Индивидуализм и морализм Толстого чем-то сродны с философией его антипода Ницше. Хотя с первого взгляда сверхчеловек исключает толстовство, это поверхностное видение. Бердяев еще когда отметил, что Толстой - самый крайний индивидуалист и что он совершенно антиобществен. Но в отличие от ницшеанского толстовский индивидуализм враждебен личности. Жизнь личности не представляется ему истинной, это индивидуализация первобытная, стадная. Личность для Толстого есть грех и зло. Вообще Толстой непреклонно ригористичен: даже допуская инакомыслие, он не терпит его вблизи себя; даже сомневаясь, он пророчествует; непрерывно меняя увлечения, он хочет увлечь за собой всех вокруг.

Свидетельствует Софья Андреевна:

Лев Николаевич эту весну увлекался пчелами. Купил несколько ульев у моего деда, Исланьева, читал книги, делал рамочные ульи и имел такой вид, что для него теперь центр всего мира составляет пчельник, и потому все должны исключительно интересоваться пчелами. Я старалась проникнуться всей значительностью пчелиной жизни, но трудно этого достигала.

Ко всему в данный момент он относился безумно страстно; и, если ему не удавалось убедить своего собеседника в важности того занятия, которым он был увлечен, он способен был даже враждебно относиться к нему.

Занятия пчелами отвлекали Льва Николаевича от дома и от меня, и я часто скучала, и даже плакала в одиночестве. Пойду на пчельник, иногда сама снесу обед Льву Николаевичу, посижу там, иногда пчела меня ужалит, и иду, одинокая, домой.

92

Проекты рождались в его голове, как грибы, вспоминала А. А. Толстая. В каждый приезд он привозил новый план занятий и с жаром изъяснял свою радость, что наконец попал в настоящее дело... Школа держалась всего долее, но и она исчезла почти бесследно.

Мало кто знает, что Толстой начинал не как писатель и не как деятель, но как философ - я имею в виду не чтение Монтескье, Декарта или Руссо, - а его собственные философские (пусть - доморощенные) рассуждения, с помощью которых он, еще юноша, надеялся привести в совершенство мир и самого себя и которые доставляли ему громадное наслаждение. И, что главное, в которых проглядывает костяк философии зрелого и старого Толстого. Это - философская антропология, ищущая ответ на единственный вопрос: как жить? Начав с психологии отдельного человека, он кончил широким полотном удела человеческого и бесконечной человеческой текучестью.

Зрелый философ Толстой, пожалуй, уступает юному философу Толстому - времен автобиографической трилогии. Во всяком случае, у позднего Толстого трудно найти епифании наподобие этой:

Мне кажется, что ум человеческий в каждом отдельном лице проходит в своем развитии по тому же пути, по которому он развивается и в целых поколениях, что мысли, служившие основанием различных философских теорий, составляют нераздельные части ума; но что каждый человек более или менее ясно сознавал их еще прежде, чем знал о существовании философских теорий.

ИЗ ДНЕВНИКА Л.Н. ТОЛСТОГО

Всегда буду говорить, что сознание есть величайшее моральное зло, которое может постигнуть человека... Цель жизни человека есть всевозможное способствование к всестороннему развитию всего существующего. Начну ли я рассуждать, глядя на природу, я вижу, что все в ней постоянно развивается и что каждая составная часть ее способствует бессознательно к развитию других частей; человек же, так как он есть такая же часть природы, но одаренная сознанием, должен так же, как и другие части, но сознательно употребляя свои душевные способности, стремиться к развитию всего существующего... Цель жизни человека есть всестороннее развитие человечества.

Толстого часто в уничижительном смысле называют самым противоречивым и непоследовательным мыслителем. - Даже Софья Андреевна. И хотя жене виднее, осмелюсь оспорить: внешнее непостоянство скрывает удивительное постоянство, целеустремленность. Ведь что есть гениальная непоследовательность? Это - вечная неудовлетворенность плюс великая идея, страстность плюс мятежность духа, сомнение во всем плюс высшая убежденность.

Таков Толстой!..

94

* * *

По воспоминаниям Толстого я вижу, что в двадцать лет ему уже были известны две вещи, важные для формирования ума: расписание и тетрадь.

Ален

Поистине он был гением, который - труд и терпение. Отдельные свои страницы он переделывал более ста раз, а предисловие объемом в четыре страницы к сборнику изречений На каждый день писал три года. У него не было ни праздников, ни выходных, даже Рождество и Пасха были рабочими, - только болезнь способна была отлучить его от работы. Он писал дни напролет, а иногда и ночью. Видимо, не ждал вдохновения и не признавал его. Он работал до самозабвения, до полного упадка сил, до болезни, до арзамасского ужаса, до того предела, когда спасают лишь башкирские степи и кумыс.

Толстой всегда ставил себе недостижимые цели и планировал невыполнимые программы, ибо был во всем чрезмерен, беспределен, всемогущ. Вот ошеломляющая программа юности: за два года овладеть шестью языками, курсом юридических наук, медициной, историей, географией и математикой, изучить сельское хозяйство, музыку и живопись, написать диссертацию и... многое другое.

А программы зрелости - разве они менее насыщенны? И разве - хотя он никогда их не выполнял - то, что удавалось выполнить, не было немыслимым, титаническим, грандиозным? Разве всей своей жизнью не доказал он осуществимость принятых в юности решений? Разве, каждый раз осуждая и отрицая свое прошлое, он не направлял свое будущее к тем же целям и не пользовался почти теми же методами?

95

Толстой всегда - в молодые годы тоже - стоял в стороне от злободневности, социальности, общественных сил, союзов, движений; русло его мысли никогда не совпадало с рекой времени. Он не читал газет, полагая их вредными и лживыми, был недоверчив к общественному мнению, доводил до крайности всякое отрицание - и самоотрицание тоже! Он строил свою теорию и свою систему, отрицая теорию и систему как таковые, и если б не был гениален, то был бы сумасброден. Если между силой ума и безумием есть рубеж, их отделяющий, то эта граница - толстовская мощь. Мощь кажущихся толстовских противоречий. И - главное - он бессознательно это чувствовал, что в них его сила!

"Народные трибуны", консерваторы, славянофилы, западники, Чернышевский, Некрасов, Тургенев сходились в приписывании Толстому идейной несамостоятельности, подверженности влияниям, недостаточной образованности - всего обратного его существа как Толстого. Чернышевский круто переменился к Толстому, узнав о его отрицательных отзывах в свой адрес. Некрасова раздражала аполитичность Толстого, неприятие им политически тенденциозного искусства. Тургенева шокировала его чрезмерная психологичность как художника и крайность как человека. К тому же он болезненно воспринимал бесконечные упреки Толстого.

96

* * *

Зрелый Толстой отрицательно - вплоть до обскурантизма - относился к науке и технике. А молодой? "Во мне начинает проявляться страсть к наукам, - читаем в дневнике запись 1847 года. - Хотя из страстей человека эта есть благороднейшая, но я никогда не предамся ей односторонне, т. е. совершенно убив чувство и не занимаясь приложением, единственно стремясь к образованию ума и наполнению памяти. Односторонность есть главная причина несчастий человека".

Он и к народному просвещению относился с толстовскими крайностями: грамота сама по себе бесполезна, даже вредна, ибо больше развращает; хороших книг мало, а те, что есть, подрывают нравственные устои. Зачем же тогда учить грамоте, зачем Толстому школа? Чтоб крестьянин прозрел, чтоб ни эксплуататоры, ни революционеры не могли сбить его с панталыку. Чтоб он сам мог творить - и не интеллигентскую чепуху, а мог выразить при этом свою народную естественность и силу.

Зрелый Толстой - асоциален, сам по себе, один против всех. А молодой? Молодой - без пяти минут ницшеанец (до Ницше!), сверхчеловек духа, герой, антидемократ, отстаивающий патриархальность. Размышляя о преобразовании человеческого общества, он возлагал надежды на деятельность человека, противопоставленного обществу как всесторонне развивающаяся индивидуальность. Толстой всегда был аристократом - не только молодой, не скрывающий своей элитарности, но и опростившийся, в крестьянской рубахе из английского полотна, что тоньше китайского шелка.

Асоциальность Толстого - прежде всего аполитичность, отрицание политической деятельности, критика партий и организаций. Партии для него - только насилие. Ахимса - изобретение вовсе не Ганди, а Льва Николаевича Толстого! Борьба со злом умножает зло! Поэтому: не бороться со злом, но умножать добро! И - каждому! Да, усилия - громадны, время - бесконечно, но иного пути нет! Поэтому "не жизнь вокруг себя надо устроить симметрично, как хочется, а самого себя разломать, разгибчить, чтоб подходить под всякую жизнь".

97

Утопия? Да! Но утопия-спасение! Ведь кто во все времена работал на добро? Мученики-одиночки. Кто знает партию добра? Зла - сколько угодно! А добра? Есть партии с лозунгами добра для народа, но их-то больше всего и надо остерегаться... Чем громче, трескучее лозунги, тем больше потребуется жертв. А добро - индивидуально...

Зрелый Толстой - человек идеальной цели и практического, земного действия. А молодой? Молодой - человек активного действия и возвышенной цели. И в старости, и в молодости он боролся не "за идею", а за ее слияние с повседневной жизнью, предпочитая далекому будущему настоящее. Но и в старости, и в молодости, требуя коренных изменений мира и человека, он имел в виду не столько повседневность, сколько духовность. Практика, на которую он уповал, - духовная практика, основанная на "странном" принципе духодействия, разумоверы, силоморали.

Общеизвестна разоблачительная исповедальность зрелого Толстого. А молодого?

ИЗ ДНЕВНИКА

Живу совершенно скотски; хотя и не совсем беспутно, занятия свои почти все оставил и духом очень упал... Много пропустил я времени. Сначала завлекся удовольствиями светскими, потом опять стало в душе пусто; и от занятий отстал, т. е. от занятий, имеющих предметом свою собственную личность. - Мучило меня долго то, что нет у меня ни одной задушевной мысли или чувства,

98

которое бы обусловливало все направление жизни - все так, как придется... Дойду ли я когда-нибудь до того, чтобы не зависеть ни от каких посторонних обстоятельств? По моему мнению, это есть огромное совершенство; ибо в человеке, который не зависит ни от какого постороннего влияния, дух необходимо по своей потребности превзойдет материю, и тогда человек достигнет своего назначения.

И вдруг - как выстрел: "Я могу лишиться Ясной, и, несмотря ни на какую философию, это будет для меня ужасный удар".

В дневниках молодого Толстого беспощадно анализируется все - как играл в карты, как вошел в гостиную, как и кому поклонился, как и чем отличается от других. И вот оно, вот: "Пустившись в жизнь разгульную, я заметил, что люди, стоявшие ниже меня во всем, в этой сфере были гораздо выше меня; мне стало больно, и я убедился, что это не мое назначение". - Разве это не весь Толстой в Толстом 22-летнем?

Или вот - Толстой 19-летний: "Я много переменился; но все еще не достиг той степени совершенства, которой мне хотелось бы достигнуть. Я не исполняю того, что себе предписываю; что исполняю, то исполняю не хорошо, не изощряю памяти".

И так всю жизнь: самопредписания, наставления как жить, как поступать, что делать - и всю жизнь думать, что жил, поступал, делал - не так. И вовсе не потому, что предписания невыполнимы, - потому, что Толстой.

99

Общеизвестен популизм старого Толстого. А молодого? Для молодого аристократа высший образец морали - народная мораль. Весной 1851-го 23-летний Толстой пишет панегик народной литературе. Даже потерпев поражение в первой попытке "хождения в народ", в которой крестьяне усмотрели "одно желание обмануть, обокрасть их", он кончает не хулой, а Романом русского помещика. Какова цель Нехлюдова? - "...Действовать на этот простой, восприимчивый, неиспорченный класс народа, избавить его от бедности, дать довольство, передать им образование, исправить их пороки, развить их нравственность, заставить полюбить добро..." Идея Нехлюдова-Толстого рушится, грань, отделяющая их от крестьян, оказывается непреодолимой, но вину за это - обостренно-толстовское чувство вины! - оба возлагают на себя, а не на крепостных.

В чем смысл романа, задуманный 24-летним писателем? В том, что в поединке барина и мужика правда на стороне мужика, ибо он трезв и честен, барин же - лицемер, к тому же корыстолюбец. Хотя Нехлюдов терпит поражение в своей благотворительной акции, Толстой до конца дней остается экспериментирующим Нехлюдовым, на похоронах которого мужики спросят у хозяев: а что мы с этого поимеем?

Позже, в Люцерне, 29-летний Толстой сформулирует уже почти всю свою "толстовщину" - веру в "вечные нравственные начала", и подтвердит, что истинными ценителями искусств являются народы, не затронутые цивилизацией. Недоверие зрелого Толстого к разуму здесь уже яснее ясного: разум - бессилен, он плодит скорбь и заблуждения, вроде того, что деньги - благо. Еще чуть позже - в Казаках, он опоэтизирует "казацкую идиллию", чтобы затем предложить преобразование России по образцу казацких станиц.

100

Общеизвестно отношение зрелого Толстого к неравенству людей и социальной несправедливости. А молодого? Вот Николенька Иртеньев едет с Катенькой, дочкой гувернантки и подругой сестры его Любочки. В разговоре Катенька говорит мальчику, что они не ровня, что у Иртеньевых Покровское, а ее маменька бедна, ничего не имеет. "Тысячи новых, неясных мыслей... зароились в моей голове, и мне стало так совестно, что мы богаты, а они бедны, что я покраснел и не мог решиться взглянуть на Катеньку". Вот Николенька готовится к исповеди. Он мечтает. Он будет аккуратно ходить в церковь, поступит в университет, будет жить скромно. Никто не должен прислуживать ему, а из своих денег четвертую часть он будет раздавать бедным. Он закончит университет, станет доктором, первым ученым в Европе... Ну, а что потом? Потом - столь характерные для Толстого сомнения: хороша ли, правильна ли нравственная нацеленность - жизни, духа, мечтаний...

Одна из главных идей автобиографической трилогии молодого Толстого - открытие несовершенства человеческих отношений. Дисгармония мира заставляет мальчика душевно страдать и чувствовать себя глубоко одиноким. И это одиночество среди бурления жизни - разве не один из главных мотивов обильной жизни Толстого?

Общеизвестно отношение зрелого Толстого к насилию и войне. А молодого? Севастопольские рассказы: "...уже шесть месяцев прошло с тех пор, как просвистало первое ядро с бастионов Севастополя..." Ну, и какова же их основная идея? Война - бесчеловечна. Раз люди допускают войны, они ненормальны. Сражения гигантских армий - животная бойня. Война - апофеоз безразличия

101

людей друг к другу: "Убьют, буду мучиться, страдать, и никто не заплачет". Если уж человеку свойственно драться, то лучше - один на один: солдат на солдата. Тогда, по крайней мере, они способны что-то чувствовать по отношению друг к другу. Война же противна человеческой природе, ибо все люди - братья. То, что они дерутся, - недоразумение, и если не разум, то вера исцелит их от этой болезни. Да, Просвещение, но без упора на рассудок. Но сказать так - сказать часть правды. Молодой хроникер Севастополя слишком мудр, чтобы пройти мимо человеческой подлинности: "Да спросите по совести прапорщика Петрушова и поручика Антонова, всякий из них маленький Наполеон, маленький изверг и сейчас готов затеять сражение, убить человек сотню для того только, чтоб получить лишнюю звездочку..."

Феномен Толстого: священная вера в человека и самая жестокая правда о нем. Многообразие. Даже в отношении к войне. Война - ужас, бойня, но и - подъем, энтузиазм: "Те люди, которые теперь жертвуют жизнью, будут гражданами России и не забудут своей жертвы. Они с большим достоинством и грустью будут принимать участие в делах общественных, а энтузиазм, возбужденный войной, оставит навсегда в них характер самопожертвования и благородства". - Плюрализм? Да, плюрализм! В своем многообразии Толстой доходил до крайних пределов: будучи богоискателем, он оставлял людям право не верить; уповая на идеал, опирался на действительность; будучи консерватором и антикоммунистом, писал: "Социализм ясен, логичен и кажется невозможен... Надо прибавить силы, встретив препятствие, а не идти назад..."

Феномен Толстого: самоуглубленность плюс служение человечеству. Вряд ли можно найти другого художника, который, будучи до такой степени занят самим собой, оставался бы экстравертом, обращенным к всеобщему благу.

102

Феномен Толстого: непрерывная борьба веры и разума, уравновешивание одной другим. В нем самом и в его героях налицо конфликт откровения и умозрения, мистики и анализа - мощь и той, и другого столь велика, что сосуществование превращается в трагедию - трагедию жизни. Отсюда крайность оценок: то сознание - радость и благо, то - кошмар и зло.

Иррационализм родился в недрах, может быть, самого рационального из искусств.

В проблемах, которые вставали перед писателями-христианами, живописавшими грех, не было ничего нового: "Анну Каренину" и "Федру" разделяют не суждения Толстого и Расина о своих героинях, просто Расин знает, что именно он думает, а Толстой, пусть он и утверждает противное, этого не знает. От Достоевского до Бернаноса вера укрепляет не силу суждений писателей-христиан, но силу тайны.

Общеизвестно толстовство старого Толстого - ахимса, ненасилие, любовь. А молодого? "Много я передумал и дошел до того, что написано в азбучке. Для того, чтобы быть счастливым, надо одно - любить, и любить с самоотвержением, любить всех и все, раскидывать на все стороны паутину любви: кто попадется, того и брать" (Оленин, Казаки).

Общеизвестно отрицание зрелым Толстым искусства Вагнера и Шекспира. А молодым? В Альберте читаем:

103

"...искусство есть следствие неестественного напряжения..." Альберт - результат разочарования Толстого в целительной силе искусства. Ведь то искусство, которое считают великим, либо лжет, либо уводит от жизни. Лжет - ибо жизнь отвратительна, а ее лакируют. Уводит от жизни - ибо жизни противопоставляют мечту, а мечта иллюзорна, обманчива, нереальна.

1860 год. Толстой - Фету: "Искусство есть ложь, и я уже не могу любить прекрасную ложь". Во время поездки в Италию в 1861 году Толстого не интересовали шедевры итальянского искусства - он сам это признает. Все, что ему запомнилось, - это нищий мальчишка и его крик: "Datemi un baiocco". Сегодня это объясняют его интересом к человеку и к простолюдину, которому "искусство господ" непонятно, чуждо и вредно. Вся педагогика молодого Толстого исходит из того же "вредно"! За 35 лет до появления скандальной статьи об искусстве и за 20 лет до своего "обращения" Толстой уже полностью изложил те же свои взгляды. В Отчете о яснополянской школе 1862 года находим:

...я пришел к убеждению, что все, что мы сделали [в области музыки и поэзии], сделано по ложному пути, не имеющему значения, не имеющему и будущности и ничтожному в сравнении с теми требованиями и даже произведениями тех же искусств, образчики которых мы находим в народе. Я убедился, что лирическое стихотворение, как, например, "Я помню чудное мгновенье", произведения музыки, как последняя симфония Бетховена, не так безусловно и всемерно хороши, как песня о "Ваньке Клюшнике", что Пушкин и Бетховен нравятся нам не потому, что в них есть абсолютная красота, но потому, что мы так же испорчены, как Пушкин и Бетховен.

104

Старый Толстой при всем своем плюрализме - Заратустра, одиночка, один против всех. А молодой? Возьмем хотя бы Толстого-просветителя. Да ведь это настоящий хунвэйбин: ни одна школа, кроме его, не годится, все культурное наследие - долой! Да здравствуют Семки и Федьки! Еще - Рыбниковы! Еще - Солдаткино житье!

Кому у кого учиться писать? - Нам - у Федек! Откуда эта китайщина? Годы труда, отвечает Толстой, потраченные на изучение крестьянскими детьми Пушкина, пропали зря и не дали результата. А вот Рыбников полюбился им сразу! Значит, Пушкин не может сравниться с народными песнями... Не сознание масс - к уровню Пушкина, а уровень культуры - к сознанию масс. Да уж, дед и вправду балаганный...

Сколько затем будет подобных "культурных революций", отказов, зачеркиваний, эпатажа? Гражданское устройство - вздор, религия - сумасшествие, наука - дичь, сильные мира сего - мерзавцы. И все - с толстовской силой. И ведь все - правда!.. Правда?..

Хунвэйбин, китайщина, экстремизм, эпатаж - все это свидетельства полного непонимания толстовства. Ведь не мог же титан, возвышающийся над всеми, человек огромной культуры, быть столь наивным! В Толстом шла непрерывная борьба между культурой и стихией, и то, что он предпочел цельность и красоту природного человека египетской работе духа - это и есть сущность феномена, именуемого "Толстой". Почему Оленину ближе Лукашка и дядя Ерошка, почему он влюблен в Марьяну? Потому что жил "среди графьев" и узнал им цену. Потому что простоту нравов, природность, естественность ценит выше образованной извращенности и лицемерия высшего света.

105

Феномен Толстого - не столько "к народу", сколько "от знати", не столько "от культуры", сколько "к простоте". Не поняв этого, нельзя понять Толстого. Выстраданное антицивилизаторство - движение, мощь которого еще предстоит познать, имело в лице Толстого одного из крестных отцов. Руссо не в счет.

Общеизвестно богостроительство старого Толстого. А молодого? Вот дневниковая запись от 4 марта 1855 года:

Нынче я причащался. Вчера разговор о божественном и вере навел на меня великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. - Мысль эта - основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле. "Действовать сознательно к соединению людей с религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня".

Каково?..

Общеизвестны тонкий психологизм и многохарактерность зрелого Толстого. А молодого? Приступая к Детству, во втором варианте плана 24-летний Толстой пишет:

...резко обозначить характеристические черты каждой эпохи жизни: в детстве теплоту и верность чувства; в отрочестве скептицизм, сладострастие, самоуверенность, неопытность и (начало тщеславия)

106

гордость; в юности красота чувств, развитие тщеславия и неуверенность в самом себе; в молодости - эклектизм в чувствах, место гордости и тщеславия занимает честолюбие, узнание своей цены и назначения, многосторонность, откровенность.

Психолог-аналитик, он рисует в Николеньке Иртеньеве не столько характер, сколько пробуждение и становление мысли, мир, преломленный через сознание, развитие самосознания. Отсюда - виртуозность внутреннего монолога, перерастающего в настоящий поток сознания.

Общеизвестен отказ старого Толстого от всего, что он написал до 1881 года, - его несостоявшийся уход от искусства. А молодого? Тоже было... Даже разрыв между его жизненной позицией и литературой уже был - и не единожды! И отказ от написанного - тоже был! Помните историю Семейного счастья? 1859 год. 31 год. Толстой - Чичерину: "Литературные занятия я, кажется, окончательно бросил. Отчего? Трудно сказать. Главное то, что все, что я делал и что чувствую себя в силах сделать, так далеко от того, что бы хотел и должен бы был сделать". Толстой - Дружинину: "Теперь же как писатель я уж ни на что не годен. Я не пишу и не писал со времени "Семейного счастья" и, кажется, не буду писать. Почему так? Длинно и трудно рассказывать. Главное же - жизнь коротка, и тратить ее в взрослых летах на писанье таких повестей, какие я писал, - совестно. Можно и должно и хочется заниматься делом. Добро бы было содержание такое, которое томило бы, просилось наружу, давало бы дерзость, гордость и силу - тогда бы так. А писать повести очень милые и приятные для чтения в 31 год, ей-богу руки не поднимаются".

107

Но ведь и отказ 1859-го не был первым. Помните, он уже начал с философии, а затем бросился в Ясную преобразовывать крепостничество. А потом, потерпев фиаско, бросился в литературу - чтобы "доказать в литературе то, чего не доказал в жизни". Теперь же отказ от литературы ради жизни...

Он не раз отказывался и от себя самого. И всегда по тем же причинам. То, что было раньше, - бред, ерунда, пустяк. То, что сейчас, - смысл жизни.

Говорят о кризисах Толстого. Кризис - отказ... кризис - отказ... А наивный Лев Николаевич и не подозревал, что - кризис. Нам бы такие кризисы... нам бы такие отказы... "Скажите мне, что я проживу сто лет, и в десяти лицах, я не успею переделать необходимое..."

Кстати, уход тоже уже был. 18 июня 1884 года в его дневнике - запись: "Разрыв с женою уже нельзя сказать, что больше, но полный". В этот день он ушел из Ясной, и только беременность С. А. заставила его вернуться с половины дороги в Тулу.

Это действительно трагедия - столкновение в одном сердце двух таких могуществ - вдохновенного боговидца Плотина и мускулистого Геркулеса. Нет, Толстой не менялся, это они вели в нем борьбу с неременным успехом. Вот дневниковая запись от 12 июня 1851 года, молитва, переходящая в Плотиновый экстаз: "Как страшно было мне смотреть на всю мелочную-порочную сторону жизни. Я не мог постигнуть, как она могла завлекать меня. Как от чистого сердца просил я Бога принять в лоно свое... Я не чувствовал плоти, я был один дух".

108

Затем Геркулес брал верх и... "плотская - мелочная сторона опять взяла свое, и не прошло часу, я почти сознательно слышал голос порока, тщеславия, пустой стороны жизни, знал, откуда этот голос, знал, что он погубит мое блаженство, боролся и поддался ему. Я заснул, мечтая о славе, о женщинах; но я не виноват, я не мог".

В 1851-м ему было 23, а четырьмя годами раньше он писал: "...все порывы души чисты, возвышены в своем начале. Действительность уничтожает невинность и прелесть всех порывов..."

Да, большей частью плоть побеждала, а когда окончательно победил дух, пришла смерть...

ИЗ ИСТОРИИ ВЛИЯНИЙ

Гении-матери не создают школ, подражать им невозможно, их влияние неисследуемо, ибо всё - их влияние.

Вся наша молодость была запечатлена словом, которое стало нашим девизом, нашим правом на бытие, нашим лозунгом: Служение... Оно господствует над всей духовной жизнью Толстого...

Открытие Толстого Западом было вторым открытием Америки, огромного неведомого мира, заставившего мир содрогнуться.

109

Я только что поступил тогда в Высшую Нормальную школу. Все мы, студенты, были непохожи друг на друга. В нашем маленьком кружке, объединявшем и рационалистов, и скептиков, вроде философа Жоржа Дюма, и поэтов, пламенно влюбленных в эпоху итальянского Возрождения, как, например, Суарес, и приверженцев классических традиций, и стендалистов, и вагнерианцев, и атеистов, и мистиков, - было всегда много споров и разногласий, но любовь к Толстому объединила почти всех нас. Все любили его, разумеется, по-разному, но каждый находил в нем себя самого; и в жизни всех нас он явился откровением - вратами, распахнувшимися в огромную вселенную. Всюду вокруг - в наших семьях, в разных уголках Франции - этот великий голос, мощно прозвучавший с другого конца Европы, пробуждал симпатии, подчас неожиданные. Я сам был свидетелем того, с каким огромным волнением говорили о "Смерти Ивана Ильича" мои земляки - буржуа из Нивернэ, которые до сих пор вовсе не интересовались искусством и почти ничего не читали.

Нам было мало восхищаться совершенством творений Толстого - мы жили ими, они стали нашими. Нашими - благодаря трепету жизни, их наполняющему, благодаря неувядаемой их молодости. Нашими - благодаря трезвой иронии, беспощадной прозорливости, неотвязным думам о смерти. Нашими - благодаря мечтам о братской любви и мире между народами. Нашими - благодаря грозному обличению лживой цивилизации. Все это было нашим благодаря реализму, равно как и благодаря мистицизму.

Книги Толстого были для нас тем же, чем "Вертер" для своего поколения...

Утопист, шедший по пятам утопистов, Толстой дал мощный импульс новой утопии, новой вере в моральное совершенствование - гуманизму нашей эпохи. Уэллс, Хаксли, Шоу, Пруст, Чапек, Рильке, Гауптман, Ганди, Роллан, Швейцер - целая плеяда проповедников непротивления и ненасилия восходит к нему, the perennial philosophy*.

* Название изданного в Лондоне сборника высказываний по проблеме ненасилия и компромисса.

110

Кто здесь может сравниться с ним? Разве что Гомер, Христос, Исайя, Будда, Лао-цзы, Конфуций, Сократ?

Среди своих записей нахожу: есть общедоступные учители, а есть учители избирательные и локальные: Паскаль, Киркегор, Достоевский, Кафка, Джойс. Но так ли это? В бушующем мире духа буквально все - от образа жизни и образа мысли до повадок, жестов, фасонов одежды, манер - дань тем, о ком мы ничего не ведаем. Сегодня мы живем в кафкиански-джойсовом мире, и это непреодолимо.

Толстой создал толстовство, но где оно? Достоевский ни учеников, ни последователей не имел, а кого мы можем сравнить с ним по мощи влияний? И все же без гуманизма великих подвижников цивилизация была бы куда более страшной. Если хотите, все лучшее в этом мире все-таки от Толстых...

Но даже Толстые не рождаются на пустом месте. Культура - эстафета, ее факелы негасимы. У него было множество предтеч, некоторые из них не уступали ему по мощи своего света. В древности - киники, Диоген и Антисфен, затем - христианские мученики и Иоанн Предтеча с его анафемой цивилизации, в раннем средневековье - отцы церкви и величайший из них Блаженный Августин. Августин, Лютер, Паскаль, Киркегор превосходили Толстого и умом, и экзистенциальностью, и глубиной бездн, а забыли мы их лишь потому, что своей громадной фигурой, стоящей к нам близко, он заслонил эти дали.

111

Но только ли они? Толстой страстно желал уподобиться святому Франциску, готовому отдать - и отдававшему! - последнюю одежду и остававшемуся нагим... Уже были отшельники Фиваид. Уже был эпикуреец Ренье, пришедший под конец жизни под влиянием душевных кризисов к благочестию и горестному раскаянию. Уже был беспутный автор Джоконд о, кончивший власяницей и отказом от собственных "безбожных сказок", - имею в виду Лафонтена. Уже скитался по степям Малороссии украинский киник Сковорода, столь далекий по образу жизни и столь близкий Толстому по мироощущению. Уже был погрязший в ханжестве Прудон, убедивший Толстого, что собственность - кража. Уже толпы "евангельских людей" - Гаррисон, Паркер, Эмерсон, Балу, Торо - вели проповедь "чистого добра", и всех их он тоже считал своими наставниками. Как и Торо, он призывал к гражданскому неповиновению безнравственному правительству. Как и Рёскин, требовал немедленного решения проблемы бедности.

Уже был Руссо... "Я прочитал всего Руссо, да, все 20 томов, включая "Музыкальный словарь". Я не только восхищался им; я боготворил его: в пятнадцать лет я носил на груди медальон с его портретом, как образок. Многое из написанного им я храню в сердце, мне кажется, что это написал я сам".

Толстой благоговел перед двуличным сентиментальным Руссо. Ему импонировала его хитрая исповедальность, его квазипатриархальность, его въедливый морализм, негативное отношение к цивилизации, самовоспитание и самоконтроль. Идеи Толстого об искусстве почти совпадают с изображением оперы в Новой Элоизе. Во многом тождественны их взгляды на право, педагогику, прогресс и многое другое. Руссо возмущали санкюло-

112

ты, Толстого - социалисты. В Толстом жила частица злого гения Руссо. Тот и другой, пользуясь благами цивилизации и даже стремясь к ним, взывали к возврату к природе. Правда, империя разума уже дала трещины. Поэтому Толстой уповал больше на веру: не разум и не природа излечат человека, но вера и мораль. Конечная же цель у них одна: разумом ли, верой ли, просвещением ли, самовоспитанием ли - но преобразовать род людской, сделав его совестливым. Оба верили, что им уготовано судьбой стать новыми мессиями, и оба рефлектировали, сомневались, занимались самобичеванием и... верили только себе!

При всем том как личности, как мыслители, как исповедующиеся грешники, они несопоставимы. Руссо в Исповеди пишет, что хорошего было больше, чем дурного, поэтому в его интересах было описать все. Толстой, еще не принявшись за Исповедь, говорит, что перо выпадает из рук при мысли, какой дурной пример - его жизнь: "Люди скажут: вот человек, которого многие высоко ставят, а он вон какой был негодяй, так уж нам-то, простым людям, и Бог велел". Саморазоблачаясь, Руссо себя приукрашивает. Исповедуясь, Толстой наговаривает на себя.

Мы не любим говорить о том, что большое влияние на величайшего художника Востока оказали художники Запада, и первый из них - Гомер. Прочтя его в подлиннике, он сказал: какой земной восторг, какая земная мощь.

Без знания греческого нет образования. Я убедился, что из всего истинно прекрасного, что произвело слово человеческое, я до сих пор ничего не знал.

113

Дух Гомера Толстой ощущал в себе. Он говорил о Войне и Мире: без ложной скромности - это как Илиада. И здесь не бахвальство - осознание мощи своего творческого "я". Политика Платона оказала явное влияние на замысел Романа русского помещика. В описании обряда причастия в Воскресении местами мы находим чуть ли не дословное повторение свифтовской картины евхаристии из четвертой главы Сказки бочки.

А паскалевско-киркегоровские мотивы позднего Толстого? В главном человек одинок; свобода - внутреннее дело; каждый человек все решает сам и за себя...

Из художников нового времени Толстому близки Стерн, Стендаль, Тёпфер, Диккенс, Мопассан. Во всем, что я знаю о войне, мой первый учитель - Стендаль, признавался он. Стерн привлекал Толстого психологичностью и манерой проникновения во внутренний мир героев. У Тёпфера и Диккенса он заимствовал приемы юношеского познания мира, преломление изображения в сфере воспоминаний, теплоту к прошлому. Его интересовало, что делает его любимых писателей Мастерами, у них он учился художественному мастерству, но не более, ибо даже молодой Толстой - художник сам по себе, нонконформист. У него есть, что сказать, проблема лишь в том - как.

Толстой ценил романы Александра Дюма, как ни странно - Поля де Кока, но питал антипатию к Тэну, Брандесу и Бальзаку. В 25 - 30 лет был под влиянием Гёте, Ауэрбах был его наставником в деле просвещения крестьян. Его философия времен Исповеди явно навеяна Кантом и Шопенгауэром.

114

Никто не обращал внимания на то, что происшедшее с Толстым десятилетием раньше случилось с Лотреамоном, первым модернистом, успевшим к 24 годам содрогнуть читающий мир вначале апокалиптическим воплем Песен Мальдорора, а затем - чистым толстовством Предисловия к будущей книге, со смиренномудрием, с поношением гениев: школьный учитель мудрее Бальзака или Дюма, - с противопоставлением житейских прописей мудрости веков: шедевры французского языка - это речи при вручении ученикам наград за прилежание, - с требованием возврата к Конфуцию, Будде, Сократу и Христу. Ирония в том, что страстное раскаяние одного и экстатический, шокирующий вызов другого оказались неотличимы... Так что еще одна тема для исследователей - Толстой и Изидор Дюкас...

И столь же неожиданно - другая: Толстой и Ницше... Шестов считал, что Толстой и Ницше - одно: оба не могли вынести страшного вида жизни, оба страстно боролись за утверждение открывшейся им истины, оба были добры и сострадательны, оба чувствовали себя мессиями. Ницше искал то же, что и Толстой, но искал выше сострадания - и нашел в amor fati. В отличие от Толстого, он обнаружил, что зло столь же естественно, как и добро, что то и другое являются необходимыми условиями человеческого существования.

Связи Толстого с отечественной литературой менее устойчивы и сильны. Было время, когда он видел союзника в Тургеневе, но затем... Затем он благоволил к Чернышевскому, но... Говорят о влиянии "бешеного триумвирата" - Боткина, Дружинина, Анненкова, но и оно было скоротечно. Ощутив собственную мощь, он ушел в себя. Это было отчуждение ото всех - друзей и врагов, возведенное со временем в принцип: я сам по себе, мое дело сторона... Правда, Толстой до конца сохранил любовь к Тютчеву. Плюс толстовские чудачества: Сютаевы, Бондаревы, Федьки: "За всю мою жизнь два русских мыслящих человека имели на меня большое нравственное влияние и обогатили мою мысль и уяснили мне мое мировоззрение... Это были... крестьяне: Сютаев и Бондарев".

115

Нет, он ошибся масштабами. Масштабы - Гомер, Сократ, Будда, Августин, Шекспир, Гёте, у нас - Гоголь...

По преданию, царский сын Сиддхартха Гаутама в молодости предавался роскоши и удовольствиям. Но однажды, во время прогулки, увидел старика, больного и мертвеца. Их вид потряс его. С тех пор он покинул дворец и предался сосредоточенным размышлениям в одиночестве...

Самоотречением полна мудрость. Сократ запрещал записывать свои речи, Антисфен и Диоген отказались от всего, Шекспир относился с "суеверным пренебрежением" к тому, что писал, Гоголь сжег Мертвые души, Толстой предал анафеме Войну и Мир...

В недельном чтении "Паскаль" он намекает на причину своего отказа от прежнего творчества. Паскаль, говорит он, как затем Гоголь, жаждал славы, но, достигнув ее, понял ее тщетность. И тогда всю силу своей души он положил на то, чтобы продемонстрировать людям весь ужас своих заблуждений в жизни и трудах своих.

В самоотрицании, бичевании, аскетизме есть нечто фанатическое, крайнее, ипокритическое. Самоотрицание может на поверку оказаться самой постыдной формой лжи. Лицемерили ли киники, Августин, Руссо, Толстой? Было ли их самоотрицание ложным, а попытка освободиться от плоти - тщеславной? Есть ли ответ? Все они отрицали себя искренно, но словесно. Но не безмолвным своим бытием, скажет другой мудрец.

116

Искренность гения - вот проблема, ждущая своих Джойсов. Сколько в ней сознания и сколько тщеславия? Объективность вообще несовместима с гениальностью. Гений субъективен так же, как и его биографы. П. И, Бирюков рассказывал, как разовые посетители, встретившись с Толстым, восхищались затем величием слов и мыслей этого патриарха. А слова и мысли не могут быть величественными всегда и везде. Просто фактом своего величия он гипнотизировал простаков.

Напрашивающаяся параллель: гении и вожди, мудрецы и тираны. Гипнотический взгляд, дрожь по телу... Гумбольдт говорил о Гёте: воздействие это, независимо от его духовного творчества как мыслителя и поэта, непосредственно связано с его грандиозной, неповторимой личностью. А личность не связана непосредственно с духом, да и с культурой тоже. Это понятие уводит нас за пределы рационального, в сферу мистики и стихии, писал Т. Манн.

"Великая природа" - вот еще одно слово, которое мы часто употребляем, когда ищем наиболее сжатую формулу, условный знак для обозначения того, что обуславливает мировое притяжение. Но природа не есть дух. Она - величайшая его противоположность. Горький не только не верил в христианско-буддийско-китайскую мудрость Толстого, но, что гораздо существеннее, он не верил в то, что она вообще есть у Толстого. И все же Горький глядел на него и, изумляясь, думал: "Этот человек богоподобен". Сила, заставившая Горького издать это восклицание, была природа, а не разум.

117

Созидающий разум Толстого в немалой степени служил разрушению, как это вообще свойственно утопии и мессианству. Великий инквизитор наоборот, но с тем же результатом... Благовест разрушающий...

Морализирование Толстого, основанное, главным образом, на разрушительной силе разума, подрывавшей все установления божеские и человеческие, было родственней социальной критике восемнадцатого столетия, чем куда более глубокая и опять-таки религиозная моральная проповедь Достоевского.

Ненависть к цивилизации, страсть к деревенской простоте, к буколическому миру души, исповедальность делали его киником XIX века, вторым Руссо, только куда более мощным интеллектуально. Но, как все, чего касался его ум, руссоизм преображался в нем до неузнаваемости: атеизм оказывался формой неистового первобытного богосозидания, революционность - анархизмом, просветительство - примитивизмом такой степени, до которой доходила лишь утопия Кокейна.

Свидетельствует С. Л. Толстой:

Отец умел читать, что далеко не всякий умеет. Он хорошо помнил прочитанное и различал книги, которые надо читать, не пропуская ничего, и книги, из которых надо выбирать только существенное или нужное. Таким образом он экономил свое время.

Он... собирал материал для своей "Азбуки" и "Книг для чтения", читал Четьи-Минеи, изучал русские былины и пословицы, а в конце 70-х годов - Евангелие и критику Священного писания.

Из английской литературы он читал Диккенса, Теккерея и семейные романы: Троллопа, Гумфи Уорда, Джорджа Эллиота, Брайтона, Брэддона и др.

118

Известно, что он ставил Диккенса выше всех других английских романистов, Теккерея он находил несколько холодным, а из остальных романов хвалил "Адама Бида" и "Векфильдского священника".

Из французской литературы он читал Виктора Гюго, Флобера, Дроза, Фелье, Золя, Мопассана, Доде, Гонкуров и других.

Он особенно ценил "Les miserables" и "Le dernier jour d'un condamne" Виктора Гюго, а из реалистов - Мопассана. Он был холоден к Флоберу, Бальзаку и Доде; Золя он читал с интересом, но считал его реализм преднамеренным, а его описания слишком подробными и мелочными.

 - У Золя едят гуся на 20 страницах, это слишком долго, - говорил он.

Он мало читал немецкую беллетристику. Не помню, чтобы он читал что-нибудь, кроме Шиллера, Гёте и Ауэрбаха. Нам он рекомендовал "Разбойников" Шиллера, "Вертера" и "Германа и Доротею" Гёте.

Г. П. Данилевский. Здесь, в шкафах и нише, виднеются издания сочинений Спинозы, Вольтера, Гёте, Шлегеля, Руссо, почти всех русских писателей. Затем - Ауэрбаха, Шекспира, Бенжамена-Констана, де Сисмонди, Иоанна Златоуста и других, иностранных и русских, духовных и светских мыслителей. Жития святых "Четьи-Минеи", "Пролога" - перевод на русский язык "Пятикнижия" Манделыптамма, еврейские подлинники "Ветхого завета" и греческие тексты "Евангелия", - "Мировоззрение талмудистов" с немецкими, французскими и английскими комментариями... Патерики, послания апостолов, требники, жития святых...

119

Э. Диллон. Вот некоторые из книг, которые бросились мне в глаза: Конфуций, Лао-цзы, Магомет, Будда, Платон, Монтень, работы об анархизме - из всех этих книг Толстой черпал материалы для своих сочинений.

Справка. Яснополянская библиотека величайшего из книгоборцев насчитывала 23 тысячи томов. Большая их часть испещрена пометками "балаганного деда"...

ХУДОЖНИК

Его все знают, он всем близок. Он может нравиться и изысканным умам и неучам.

Франс

"Я думал: пойду, опишу я, что вижу. Но как написать это. Надо пойти, сесть за закапанный чернилами стол, взять серую бумагу, чернила; пачкать пальцы и чертить по бумаге буквы. Буквы составят слова, слова - фразы; но разве можно передать чувство. Нельзя ли как-нибудь перелить в другого свой взгляд при виде природы? Описание недостаточно. Зачем так тесно связана поэзия с прозой, счастье с несчастьем? Как надо жить? Стараться ли соединить вдруг поэзию с прозой или насладиться одною и потом пуститься жить на произвол другой?"

Нет, я не соглашусь с А. П. Чеховым, что вечные художники - это те, что имеют цель и зовут куда-то: поднимают подол своей музе и видят там отнюдь не плоское место. Не знаю, что там под подолом у музы, но вечные - даже если это Толстой или Достоевский - вечны вопреки другой щеке и всечеловечеству. Единственный критерий вечности - человечность, глубина человечности. Другого не знаю! И уж никак не зов...

Д. Джойс - С. Джойсу:

120

Толстой - потрясающий писатель. Он не бывает ни скучным, ни глупым, ни утомительным, ни педантичным, ни напыщенным! Он на голову выше всех остальных. Как христианского святого я не воспринимаю его особенно серьезно. Он и впрямь искренен в своих духовных исканиях, что, впрочем, вовсе не мешает ему изъясняться на превосходном русском языке с петербургским аристократическим лоском, что вовсе не мешает ему помнить имя своего прапрадеда - это вообще свойственно русскому искусству...

Я знаю, что он написал огромное письмо в "Тайме", разоблачающее правительства. Даже английские "либеральные" газеты были возмущены. Мало того, что он выступает против вооружения, он к тому же называет царя "самым обыкновенным, стоящим ниже среднего уровня, грубо суеверным и непросвещенным человеком". Английские либералы вне себя - они бы назвали его вульгарным, если бы не знали, что он граф. Какой-то писака в "Иллюстрейтед Лондон ньюс" издевается над Толстым за то, что он, мол, не понимает войны. "Наивный старик", - пишет он. Черт возьми, тебе не кажется, что это уж слишком?! Приходилось тебе когда-нибудь слышать подобное хамство?! Неужели он и впрямь думает, что автор "Воскресения" и "Анны Карениной" ничего не смыслит? Неужели этот ничтожный хам смеет равнять себя с Толстым - физически, интеллектуально, творчески, морально? Мало сказать, что это нелепо, это еще и глубоко отвратительно.

121

Проблема мастерства - еще одна мука Толстого. В сущности, почти не начав писать, он терзается мыслью: как должно писать и для чего пишут люди? И, хотя он владеет даром Божьим, ему этого мало. Несмотря на то, что уже у 19-летнего Толстого твердое перо, он одержим мыслями, как перелить чувство в слово, как изобразить изменчивость человека и его чувств, как выразить переживание, как развить виртуозность, сохранив ясность. И все это по-толстовски увязано с главным его вопросом: как жить?

Главная цель искусства, если есть искусство и есть у него цель, та, чтобы проявить, высказать правду о душе человека, высказать такие тайны, которые нельзя высказать простым словом. От этого и искусство. Искусство есть микроскоп, который наводит художник на тайны своей души и показывает эти общие всем тайны людям.

Высшее совершенство искусства - это его космополитизм. А у нас теперь, напротив, оно все больше и больше обособляется, хоть не по народам, то по сословиям.

С первого взгляда, форма Толстого - "писать четко и ясно", и самые близкие ему писатели - "натуральной школы". Но в то же время он - маг литературы, новатор языка и языковых форм. И дело даже не в том, что его повествовательная мощь не имеет прецедентов, что он телесен, наивно великолепен, заряжает талант силой, свежестью, радостью созидания, здоровьем, но в его индивидуальности, способности увидеть и выразить невидимое другими. "...Щедро объединяет он индивидуальное и всеобщее, филигрань деталей и эпическую мощь!"

122

Вы обращали внимание на язык Толстого? Громадные периоды, предложения нагромождены одно на другое. Не думайте, что это случайно, что это недостаток. Это искусство, и оно дается после труда. Эти периоды производят впечатление силы.

Стиль Толстого - его выпуклая, разветвленная фраза с длинными периодами, нагруженная неизменными "что", "как", "который" - кажется на первый взгляд небрежностью. Но в этой фразе - изощренность гения, способного некоей верховной силой втягивать в мощный поток и не выпускать из колдовского течения, когда вас несет не форма слова, а сама жизнь. У Толстого язык не замечает себя, в противоположность, скажем, мастерству крупнейших стилистов, и насыщенная фраза его становится свободной для чувства и мысли - и вот именно эту фразу мы называем "толстовской".

Многократно переписывая тексты, он не стремился к гладкописи - лишь к точности. Иногда последние варианты даже корявее - зато глубже. Глубина же не терпит простоты.

Ему нравилась фрагментарность, как он говорил - разрозненность. Он был противником "системы". Если одни люди годами вынашивают разные идеи, говорил он Черткову, то другие найдут для них связь. Тому же Черткову он признавался: хорошо бы в литературе держаться музыкального способа выражения. И в поэзии он больше всего ценил многозначность: "Это тютчевская манера выразить одним словом ряд понятий и контрастов: "морозом обожгло"".

А разве сам он не был поэтом, мастером верлибра? - "Но какая прелесть ночью, когда земля дышит полной грудью, а над ней раскинут необъятный купол неба, и к нему несутся с земли нежные звуки..."

123

Как всякий большой художник слова, он сетовал на недостаток слов, на несовершенство словесного выражения своих мыслей. Он даже прислушивался к процессу их созерцания в уме, ожидая апогея, высшего пика, когда мысль наиболее выразительна и рельефна.

Мало кто из художников - разве что Джойс? - столь терпеливо, нет, исступленно, шлифовал слова. Не надо бояться отбрасывать, чем меньше останется, тем лучше, не уставал твердить он. При всем том он почти всегда был недоволен своими творениями и всю жизнь искал оправданий своему творчеству.

Толстой и Джойс! Как много объединяет этих титанов языка! Та же кропотливость, то же чрезмерное внимание к слову, мелочам, деталям, то же мифотворческое мастерство.

У Толстого - целые ящики заметок, эскизов, заготовок, наблюдений. Десятилетиями - сбор материалов: архивы, старые письма, мемуары, опросы, свидетельства. Объезд с картой Бородинского поля. А какая точность самонаблюдения! "Стеречь собственную жизнь" - кто из модернистов додумался до этого?

По возможности искреннее описание собственной жизни единичного человека имеет большое значение и должно принести пользу людям.

Уже в детском дневнике мы обнаруживаем множество беспощадных самонаблюдений: откровенно и тщеславно обманывал себя, мало твердости и терпения, вел себя плохо; трусость, тщеславие, необузданность, слабость, ложь.

124

Это беспрецедентный случай в литературе: в 23 года засесть за трехтомную автобиографию, летопись переживаний.

Как затем у модернистов, инсайт, исповедь превращаются у Толстого в беспощадное, предельно откровенное самобичевание. Это даже не самообнажение, а самоуничижение перед людьми: "рассказать вещи, о которых стыдно сознаться себе самому".

Толстой и Джойс... Я вот о чем подумал: Много ли человеку земли нужно?, Смерть Ивана Ильича - это ведь вневременно. Вневременнее гомеровского Одиссея или джойсовского Улисса. Вневременно, потому что на все времена и потому что могло быть написано в любое время. Неудивительно, что, завершив Поминки по Финнегану и прочитав это, Джойс содрогнулся...

Да, их многое разделяет. Толстой - рапсод, псалмопевец, летописец. Ему свойственны гольбейновские простота, безыскусность, трезвость, он враг исключительности и изыска. Писатель земли. "Не нервами, как Достоевский, не видениями, как Гёльдерлин или Шелли, притягивает к себе Толстой самые утонченные ощущения, а единственно лишь с помощью личных органов чувств". Но ведь все это - манера. Суть-то одна.

Как и Джойс, Толстой строил титанические, невозможные, нечеловеческие планы. Как и Джойс, он мыслил не сюжетами, не идеями, а космическими мерами, философиями, парадигмами. Отсюда не романы, а эпопеи, в которых романы - фрагменты. Даже Война и Мир задумывалась только как одна из фресок истории России - от Петра до декабристов.

125

Толстой-писатель начал с того, чем кончился век Толстого, - с модернизма. Толстой - модернист? А вы не знали этого? Вы не знали, что 20-летний молодой человек, еще ничего не написавший, вдруг решил записать случайно выбранный день как момент сознания с главным героем - сознанием же и главным конфликтом - уже чисто толстовским - борьбой героя с собственным сознанием? Вы не знали?

Многочисленные комментаторы увидят здесь влияние уже умершего Стерна, но я-то знаю, что это было влияние еще не родившегося Джойса.

Мистика? Нет! Уже в 1849 году могло появиться то, что появилось почти в наши дни.

Сомневаетесь? Что ж, откроем Историю вчерашнего дня. О чем эта история? - Об открытии мира куда большего Индий и Америк...

...Comme il est aimable, ce jeune homme *. Эта фраза, которая последовала сейчас за моей, прервала мои размышления. - Я стал извиняться, что не могу, но так как для этого не нужно думать, я продолжал рассуждать сам с собой: как я люблю, что она называет меня в 3-м лице. По-немецки это грубость, но я бы любил и по-немецки. Отчего она не находит мне приличного названия? Заметно, как ей неловко звать меня по имени, по фамилии и по титулу. Неужели это оттого, что я... - "Останься ужинать", - сказал муж. - Так как я был занят рассуждением о формулах третьего лица, я не заметил, как тело мое, извинившись очень прилично, что не может оставаться, положило опять шляпу и село преспокойно в кресло.

* Как он любезен, это юноша (франц.).

126

Что это? Улисс? Кто-то так и сказал: допиши Толстой эту свою вещь, то перед нами получилась бы книга, какую писал Джойс много десятилетий спустя.

Она так и была задумана: как грандиозная эпопея внутренней жизни человека.

Эпизод первый. Игра. Сознание: а для чего люди играют? А для того, чтобы... думать каждый о своем... Мы для того и встречаемся, чтобы сознание получало пищу. За разговорами, общими фразами, банальностями кроется колоссальная работа, замаскированная ими. Она, эта работа, - кипение закрытого котла, которое если и выдает себя, то лишь по мельчайшим, невидимым почти пузырькам. Но зоркий глаз видит эту работу, и тогда-то возникают те таинственные и необъяснимые отношения незаметных улыбок и глаз. - Не то чтобы один другого понял, но каждый понимает, что другой понимает, что он его понимает, и т.д. Суть подсознания в том, что оно с легкостью необычайной и средствами неуловимыми передает мгновенным выражением - губ, лба, глаз - невыразимое словами. Человек, не зная себя, не умея сказать о себе, тем не менее способен без слов передать другим нечто большее, что есть он сам.

Эпизод второй. Двенадцать часов ночи... Гость, немного влюбленный в хозяйку и надеющийся на взаимность, говорит, что должен уйти. Хозяйка приглашает еще немного посидеть, но он отказывается. Сознание: а почему, собственно, он сказал, что должен уйти, когда ему так хочется еще побыть с ней? Ведь никто не тянул его за язык, и - он видит - ей это было приятно. Почему человек вообще поступает так или иначе, от чего-кого-как зависит выбор и кто выбирает? Каковы пределы свободы воли и как выбор сообразуется с обстоятельствами и сколь сильна власть этих обстоятельств над выбором?

127

Эпизод третий. Герой в санях, перед ним - кучер. Сознание: а что же за люди, эти кучера?

Вопросы, вопросы, вопросы, но где же ответы?.. Что есть человек? Меняется ли в нем что и в какой мере? Или ничто не идет дальше записей в дневнике? Как оградить себя от недобрых мыслей? Может быть, недостаточно подавить в себе наклонности ко злу - надобно развить способности к добру? Или, уничтожив в себе зло, человек тем самым восходит на стезю добра?

"...Пишу историю вчерашнего дня, не потому, чтобы вчерашний день был чем-нибудь замечателен, а потому, что давно хотелось мне рассказать задушевную сторону жизни одного дня..."

Даже и день-то - один... Как в Улиссе... И замысел тот же: задушевное состояние, а не внешние события. Герой-автор как бы комментатор неожиданностей своего поведения. Подсознательное выделено и осознано. Начинающего Толстого, собственно, и интересует отношение сознательного и задушевного (подсознательного). Позже он так и скажет: психологический анализ неспособен вскрыть истинных мотивов героя. Внешнее умаляет внутреннее.

Глубины пустоты - такое могло даться только Толстому. Власть химер над жизнью человека, сила иллюзий, незаметно врастающих в реальность... Все это поразительно современно. Отсюда ведь и вышло все великое в XX веке на Западе - и Пруст, и Джойс, и Вирджиния Вулф, и Фолкнер. Непроизвольные ассоциации у Пруста, мгновения бытия у Вулф, экстатические мгновения у Фолкнера - все это выросло из Толстого, из его художественных запечатлений неравномерности времени... Да и все пограничные ситуации нашей жизни Толстой описал как никто.

128

Все это было столь преждевременно, что в итоге оказалось написанным другими. Тем не менее Толстой навсегда сохранил в себе идеи своего выброшенного перла. Странно, однако, что, пойдя иным путем, он события внешней жизни нередко предпочитал движению души. Подсознательное он подчинил сознательному.

И тем не менее Историей вчерашнего дня, этой уникальной первой пробой потока сознания, открывается толстовский джойсизм, жемчужинами вкрапленный во все его произведения - от Детства до Анны Карениной и Чем люди живы.

Вот у Николеньки Иртеньева умирает maman. Горе обостряет его внутренний взгляд. Над гробом он видит, как лгут люди - отец, слишком эффектный для такой минуты, Мими с ее притворными рыданиями, даже бабушка, даже он сам, желающий казаться иным, чем был на самом деле. Люди представляются, играют, и он заражен тем же недугом, что и все.

А вот уже Праскухин - рядом с упавшей бомбой: "Кого убьет - меня или Михайлова? Или обоих вместе? А коли меня, то куда? в голову, так все кончено; а ежели в ногу, то отрежут, и я попрошу, чтоб непременно с хлороформом, - и я могу еще жив остаться. А может быть, одного Михайлова убьет, тогда я буду рассказывать, как мы рядом шли, его убило, и меня кровью забрызгало. Нет, ко мне ближе - меня. Он вспомнил про 12 р., которые был должен Михайлову, вспомнил еще про один долг в Петербурге, который давно надо было заплатить; цыганский отив, который он пел вечером; женщина, которую он любил, явилась ему в воображении, в чепце с лиловыми лентами; человек, которым он был оскорблен 5 лет тому назад и которому не отплатил за оскорбление..."

129

Почти все произведения и все герои Толстого - это истории душ, самокопаний, восхождений-низвержений, бурных и тихих реакций на мир.

Стасов - Толстому:

Почти у всех разговор действующего лица с самим собою является чем-то искусственным, условным и невероятным по форме. У вас же - это одна из высших ваших сил по правде и истинности. Разговоры solo с самим собою, неправильное и капризное течение мыслей у человека являлись у вас chef d'oeuvre'aми всегда, еще когда вы писали разные сцены князя Андрея в "Войне и Мире", в "Детстве" и "Отрочестве", в "Метели" и т.д., на мои глаза, эти разговоры с самим собою были еще выше и глубже у Анны Карениной; но нынче, на мои глаза, эти разговоры вышли с еще большей силой и правдой у сапожника и его жены, потому что они так сжаты, так естественны, так быстры.

Хотя поток сознания у Толстого большей частью упорядочен, в эту последовательность рассыпающимися искрами врывается хаос, образуя уже типично толстовское переплетение этого потока с диалогом, когда мысли предшествуют и сопутствуют речи, а внутренний монолог плавно переходит в разговор.

130

Незадолго до смерти, именно, 12 января 1909 года, Толстой четко сформулировал главный принцип джойсизма:

Сейчас много думал о работе. И художественная работа: "был ясный вечер, пахло..." невозможна для меня. Но работа необходима, потому что обязательна для меня. Мне в руки дан рупор, и я обязан владеть им, пользоваться им. Что-то напрашивается, не знаю, удастся ли. Напрашивается то, чтобы писать вне всякой формы: не как статьи, рассуждения и не как художественное, а высказывать, выливать, как можешь, то, что сильно чувствуешь.

Жаль... Джойс так никогда и не узнал, сколь близок он был в своих новациях с Львом Толстым...

ИСПОВЕДЬ

ДАЙДЖЕСТ

Я бы сказал неправду, если бы я сказал, что я разумом пришел к тому, к чему я пришел.

Толстой

Но, когда я 18-ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ничему из того, чему меня учили.

Доверие мое было очень шатко.

По жизни человека, по делам его никак нельзя узнать, верующий он или нет (!).

131

Настоящим задушевным рассуждением нашим было то, что мы хотим как можно больше получать денег и похвал... И вот у нас было придумано следующее: все, что существует, то разумно. Все же, что существует, развивается. Развивается же посредством просвещения. Просвещение же измеряется распространением книг, газет. Рассуждение это было бы очень хорошо, если бы мы все были согласны; но так как на каждую мысль, высказываемую одним, являлась всегда мысль диаметрально противоположная, высказываемая другим, то это должно бы было заставить нас одуматься. Но мы этого не замечали; нам платили деньги, и люди нашей партии нас хвалили - стало быть, мы, каждый из нас, считали себя правыми.

Теперь мне ясно, что разницы с сумасшедшим домом никакой не было: тогда же я смутно подозревал это, и то только, как и все сумасшедшие, называл всех сумасшедшими, кроме себя.

Вера эта выражалась словом "прогресс". Тогда мне казалось, что этим словом выражается что-то. Только изредка - не разум, а чувство возмущалось против этого общего в наше время суеверия, которым люди заслоняют от себя свое непонимание жизни. Так, в бытность мою в Париже, вид смертной казни обличал мне шаткость моего суеверия прогресса. Когда я увидал, как голова отделилась от тела, а то и другое врозь застучало в ящик...

В сущности же я вертелся все около одной и той же неразрешимой задачи, состоящей в том, чтобы учить, не зная чему.

Или, думая о той славе, которую приобретут мне мои сочинения, я говорил себе: "Ну, хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера - ну, и что ж!.."

132

Все, что я говорил - все было ложью и притворством. Ничего я не знал, ни во что не верил, но я хотел добиться славы и богатства и притворялся всезнающим учителем.

Жизнь моя остановилась. Если я желал чего, я вперед знал, что удовлетворю или не удовлетворю мое желание, из этого ничего не выйдет. Истина была то, что жизнь есть бессмыслица. Я будто жил-жил, шел-шел и пришел к пропасти, и ясно увидел, что впереди ничего нет, кроме погибели.

Мысль о самоубийстве пришла мне так же естественно, как прежде приходили мысли об улучшении жизни. Мысль эта была так соблазнительна, что я должен был употреблять против себя хитрости, чтобы не привести ее слишком поспешно в исполнение... я прятал от себя шнурок, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами в своей комнате, и перестал ходить с ружьем на охоту, чтоб не соблазниться...

"Искусство, поэзия"... Долго под влиянием успеха похвалы людской я уверял себя, что это - дело, которое должно делать, несмотря на то, что придет смерть, которая уничтожит все - и мои дела и память о них; но скоро я увидал, что и это - обман. Мне было ясно, что искусство есть украшение жизни, заманка к жизни. Но жизнь потеряла для меня свою заманчивость, как же я могу заманывать других.

Долго я никак не мог поверить тому, что знание ничего не отвечает на вопросы жизни. Долго я робел перед знанием, и мне казалось, что несоответственность ответов моим вопросам происходит не по вине знания, а от моего невежества. Вопрос мой - тот, который в пятьдесят лет привел меня к самоубийству, был самый простой вопрос: что выйдет из всей моей жизни? зачем мне жить? зачем чего-нибудь желать, зачем что-нибудь делать? есть ли в моей жизни смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью?

133

Положение мое было ужасно. Я знал, что я ничего не найду на пути разумного знания, кроме отрицания жизни, а в вере - ничего, кроме отрицания разума, которое еще невозможнее, чем отрицание жизни. По разумному знанию выходило, что жизнь есть зло, и люди знают это, - от людей зависит не жить, а они жили и живут, и я сам жил, хотя знал уже давно, что жизнь бессмысленна и есть зло. По вере выходило, что для того, чтобы понять смысл жизни, я должен отречься от разума, того самого, для которого нужен смысл.

Я начал понимать, что в ответах, даваемых верою, хранится глубочайшая мудрость человечества, и что я не имел права отрицать их на основании разума, и что главные ответы эти одни отвечают на вопрос жизни.

Я понял, что мой вопрос о том, что есть моя жизнь, и ответ: зло, - были совершенно правильны. Неправильно было только то, что ответ, относящийся только ко мне, я отнес к жизни вообще. Я понял ту истину, впоследствии найденную мною в Евангелии, что люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы. Я понял, что для того, чтобы понять смысл жизни, надо прежде всего, чтобы жизнь была не бессмысленна и зла.

134

Я вспомнил, что я жил только тогда, когда верил в Бога. Стоит мне знать о Боге, и я живу; стоит забывать, не верить в него, и я умираю. Что же такое эти оживления и умирания? Ведь я не живу, когда теряю веру, ведь я бы уже давно убил себя, если бы у меня не было смутной надежды найти его. Ведь я живу, истинно живу только тогда, когда чувствую его и ищу его. Так чего же я ищу еще? - вскрикнул во мне голос. Так вот он. Он - то, без чего нельзя жить. Знать Бога и жить - одно и то же. Бог есть жизнь.

Итак, сила жизни возобновилась во мне, и я опять начал жить.

Я отрекся от жизни нашего круга, признав, что это не есть жизнь, а только подобие жизни, что условия избытка, в которых мы живем, лишают нас возможности понимать жизнь и что для того, чтобы понять жизнь, я должен понять жизнь не исключений, не нас, паразитов жизни, а жизнь простого трудового народа.

Сколько раз я завидовал мужикам за их безграмотность и неученость. Из тех положений веры, из которых для меня выходили явные бессмыслицы, для них не выходило ничего ложного; они могли принимать их и могли верить в истину. Только для меня несчастного ясно было, что истина тончайшими нитями переплетена с ложью и что я не могу принять ее в таком виде.

И я все понял. Я ищу веры, силы жизни, а они ищут наилучшего средства исполнения человеческих обязанностей. И, исполняя эти человеческие дела, они и исполняют их по-человечески.

В это время случилась война в России. И русские стали во имя христианской любви убивать своих братьев. В церквах молились об успехе нашего оружия, и учителя веры признавали это убийство делом, вытекающим из веры. Хотя я и видел то, что во всем народе меньше было той примеси оттолкнувшей меня лжи, чем в представителях церкви, - я все-таки видел, что и в верованиях народа ложь примешана была к истине...

135

И т. д.

Затем Вирджиния Вулф прокомментирует это следующим образом. В центре цветка с блестящими яркими лепестками всегда этот скорпион - вопрос "зачем жить?". В центре романа всегда какой-нибудь Оленин, или Пьер, или Левин, который... так и этак переворачивает мир и никогда не перестает спрашивать, даже если он наслаждается жизнью, в чем ее смысл и каковы должны быть наши цели?

ГРАНДИОЗНАЯ НЕЛЕПОСТЬ?

Искусство и литературу необходимо использовать в качестве средств от излечения болезней, ими же причиняемых.

Руссо

Человек, который настаивает на своем праве судить о культуре, нравится она ему или нет, ведет себя поистине аморально.

Скиннер

Никогда ничто, кроме религии, не создавало искусства.

Ахматова

Из дневника Л.Н. Толстого: "Странная вещь! из-за духа ли противоречия или вкусы мои противоположны вкусам большинства, но в жизни моей ни одна знаменито прекрасная вещь мне не нравилась".

136

Одно дело "нравилось или не нравилось мне", другое дело - Толстому, чей приговор вечен. Ведь "не нравилось Толстому" тождественно высшей мере наказания. И он знал это. Знал и - осуждал.

Знал и - осуждал, это-то и страшно...

Но даже в отрицании Вагнера, Бетховена или Шекспира за нигилизмом популиста проглядывал нонконформизм, нежелание следовать общепризнанным канонам.

Фет. С первой минуты я заметил в молодом Толстом невольную оппозицию ко всему общепризнанному.

Софья Андреевна. Учился он плохо, всегда ему было трудно всякое навязанное другими образование.

Григорович. Какое бы мнение ни высказывалось, чем авторитетнее был собеседник, тем настойчивее подзадоривало его высказать противоположное.

И сам Толстой признавался брату царя: "Я человек отрицающий и осуждающий весь существующий порядок и власть".

Толстой - Бирюкову: "...вообще я теперь узнаю в себе то же чувство отпора против всеобщего увлечения".

Аскетизм был внутренне чужд несдержанной, неумеренной, активной натуре Толстого, и его проповедь звучала не столько как отрицание мира, сколько как призыв к преодолению себя в мире. Но на практике преодоления не получалось, получалось отрицание авторитетов, нетерпение, анархизм.

137

Наблюдая, как он слушает говорящего, как критически разглядывает его, как саркастически кривит губы, всякий невольно приходил к выводу, что ему было менее важно ответить на вопрос, чем высказать собственное мнение, чтобы поразить и ошарашить вопрошающего. И, разумеется, это нигилизм и злобность. Но не просто холодная злобность, а мучительная зависть ко всем полагающим, что они обрели ясность и истину, его неверие в ясность и в истину. И эта зависть и это неверие обращались прежде всего против ясногуманного Тургенева, с которым Толстой никогда не ладил.

* * *

Софокл, Еврипид, Эсхил, Аристофан, Данте, Тассо, Мильтон, Шекспир, Рафаэль, Микеланджело, Бетховен, Бах, Вагнер, Брамс, Штраус - для него дикость, бессмысленность, нелепость, вредность, выдуманность, недоделанность, непонятность.

Хижину дяди Тома он ставил выше Шекспира, а сочинения деревенских детей - выше Пушкина, Гёте и самого себя. Настоящих сынов мысли, идеи, духа, как Шиллер и Достоевский, никогда не прибивало к берегам такого абсурда, писал Оммо. - "Толстовский критицизм, морализм, короче говоря, его воля к духу были чем-то вторичным, именно лишь волей, чтобы не сказать порывом; он никогда не хотел органически слиться со своим грандиозным изобразительным талантом".

Неприятие Толстым Шекспира не было поверхностным, наносным, случайным. Он глубоко знал, изучал, штудировал его - в оригинале и в переводах; временами даже кратковременно "примирялся" с ним, часто цитировал, но в глубине всегда чувствовал его своим антагонистом.

138

Шекспира и Гёте я три раза проштудировал в жизни от начала до конца и никогда не мог понять, в чем их прелесть.

Толстой пристрастен к Шекспиру: в нем он подсознательно чувствует многое из того, что - подсознательно же - отрицает в себе. Отречение короля Лира и уход Толстого - одно. Даже в деталях. Толстой именно потому столь много места уделяет Королю Лиру, а не, скажем, Макбету, что темы и коллизии этой пьесы ему подсознательно близки. Здесь без фрейдизма не обойтись. Дело не в разных этиках - Шекспира и Толстого, - дело в разных подсознаниях, дело в разных структурах психики, дело в вытеснительном характере учения Толстого.

Отрицание Шекспира Толстым - философское кредо, обусловленное психологически. Шекспир не укладывается в этику Толстого, не укладывается ни как художник, ни как человек. Этих слов в адрес Шекспира он никогда не произносил, но они есть квинтэссенция его отношения к насилию в жизни и в искусстве: "Люди, которые признают насилие не только неизбежным, но и желательным, - эти люди страшны, ужасны своей нравственной извращенностью". Толстой надеялся изъятием насилия из искусства умерить его проявление в жизни. Точно так же колдуны и шаманы изгоняли злых духов - запретами на слова. Подобным же образом объяснял Толстой успех Шекспира у публики - внушением, наваждением, бесовством.

139

От Шекспира Толстой ведет начало эпидемии упадка - отхода от этического искусства к искусству безнравственному, "пошлой забаве толпы". Шекспир чужд ему не "неестественностью", "напыщенностью", "выдуманностью событий", "бесхарактерностью" языка и героев - он чужд ему идеологией. Ни сам Шекспир, ни его герои не вписывались в толстовство: слишком много слишком человеческого - насилия, расправ, коварства, мести, крови. Толстого давно интересовал Гамлет, но теперь он видит не его гуманизм, а то, как гуманист убивает короля, Полония, Лаэрта, посылает на верную гибель Розенкранца и Фортинбраса, сводит с ума Офелию, - и толстовец в ужасе отшатывается от него. В Шекспире его раздражает презрительное отношение к плебсу, элитаризм, обилие человеческого зла. Он и сам признает, чего ему не хватает у Шекспира - религиозно-нравственного содержания.

Содержание пьес Шекспира есть самое низменное, пошлое миросозерцание, считающее внешнюю высоту сильных мира действительным преимуществом людей, презирающее толпу, отрицающее всякие, не только религиозные, но и гуманитарные стремления, направленные к изменению существующего строя.

Но, подвергая остракизму Шекспира за его "имморализм", мог ли он привести пример поэта, который бы не был, говоря словами Барбье д'Окура, совратителем народа. Да и не был ли он сам, Лев Толстой, таким совратителем? Да и можно ли вообще быть устами природы - и не совращать?

* * *

В Гёте Толстого не устраивало язычество, преклонение перед античностью. Старческая любовь второй части Фауста - отвратительна... Гёте, как драматург, не интересен: так и видно, как сидел он и сочинял...

140

(Правда, и Гёте не остался в долгу у грядущих Толстых: "Вполне возможно, что произведение искусства имеет нравственные последствия, но требовать от художника, чтобы он ставил перед собой какие-то нравственные цели и задачи, - это значит портить его работу".)

Данте, Бетховен не общедоступны, не истинны, к тому же Данте - страшная скука. Музыка Бетховена - нарочито усложнена, Бетховен - родоначальник музыкального декадентства, дурно повлиявший на Шумана, Берлиоза, Листа, Вагнера.

Рафаэль, Рембрандт, Фра Анжелико, Веласкес - плохо. Шатобриан - пробовал много раз, но не мог одолеть. Бальзак - так себе, читал - забыл.

Гейне - дурное искусство, глумление, безотрадный пессимизм и цинизм.

Вагнер, Зигфрид - отчаянная тоска и скука.

Уитмен - при всем его воодушевлении ему недостает ясной философии жизни; слишком прямолинеен.

Боккаччо - начало господского безнравственного искусства.

Бодлер - неискусный по форме, весьма низкий и пошлый по содержанию.

Верлен - дряблая распущенность, нравственное бессилие, идолопоклонство.

141

О Бодлере, Метерлинке и "других декадентах" Толстой говорил: "...прочти произведение в таком роде нашему мужику, он расхохочется; разве может умный человек заниматься такими вещами? А ведь вот занимаются".

Ибсен - туманно, загадочно, непонятно. Золя - просто бездарный дурак.

Вот далеко не полный перечень поносимых гениев: Малларме, Мореас, Ренье, Гиль, Сен Поль Ру, Пюви де Шаван, Моне, Сислей, Писсаро, Бёклин, Штук, Клингер, Штраус, Гюисманс, Киплинг, Вилье де Лиль Адан...

Даже о любимце своем Руссо он говорил: "Телом женщина искреннее мужчины, а мысли у нее лживые. Но когда она лжет - она не верит себе, а Руссо лгал - и верил". Даже Пушкину он бросает упрек в недостаточной содержательности его поэзии.

Ну, а как же он относился к "своим"?

Илья Львович Толстой свидетельствовал: у нас в доме на писателей смотрели "вот как" и показывал рукой низ дивана.

А. П. Чехов. Чем я особенно восхищаюсь, так это его презрением ко всем нам, прочим писателям, или, лучше сказать, не презрением, а тем, что он всех нас, прочих писателей, считает совершенно ни за что.

Толстой был жесток - и не только по отношению к великим мертвецам, это еще простительно, он был жесток к современникам, вынося всем им не подлежащие обжалованию приговоры (ибо можно обжаловать любой суд, но не толстовский).

Грибоедов - не общедоступно, не истинно.

Фет - пятьдесят лет писал капитальные глупости, никому ненужные. Какая-то незаконченность, порою деланность. И вообще стихи - это умственный разврат.

Тургенев - прекрасная форма, никакого содержания, несерьезное отношение к делу, неглубок.

Некрасов - красивая форма, фальшивое содержание.

Чехов - больно легко пишет, технику разработал, техникой и щеголяет.

Глеб Успенский - талант узкий и односторонний; удивительно однообразен.

"И еще крупный недостаток, который свойственен всей этой компании - Щедрину и его критикам. Все они что-то недоговаривают, скрывают от читателя; как маленькие дети: знаю, да не скажу".

Щедрин - слишком длинно и утомительно; старо, жалко его пропавшую силу.

Короленко - фальшиво, выдуманно, бог знает, что такое.

Страхов (любимец) - умеет взглянуть на предмет с наиболее выгодной стороны, но вообще неблестящий талант.

143

Лесков - кое-где превосходен, но основной недостаток - искусственность в сюжетах, языке; писатель вычурный, вздорный, нечитаемый.

Островский - слишком большое значение придавал самому себе: "я, я". "Гроза" - плачевное сочинение.

Аксаковы - литературная известность отца раздута, у него было лишь среднее дарование, Константин из них самый интересный, но все они самоуверенны и, в сущности, не оставили после себя никакого следа.

Гарин - выдумщик вроде Немировича-Данченко и Мамина-Сибиряка; так себе, ни дурного, ни хорошего.

Белинский - элементарно и скучно.

Ключевский - бездарность.

Помяловский, - Решетников, Мельников-Печерский - ерунда.

Жемчужников - скучная, никому ненужная рифмованная проза, полное отсутствие поэтического дара, искра мала, поет из других.

Куприн - хороший писатель, жаль только, что напечатал свою "Яму", совсем нехудожественную и ненужную вещь. Нет чувства меры.

Андреев, "Семь повешенных" - фальшиво, часто бессмысленный, отчаянный, беззастенчивый набор слов. "Анатэмы" - что-то невозможное, совершенно декадентское. Хочет напугать, а не страшно. Мало интересен. Поверхностен. Нет серьезного отношения к жизни.

144

Чайковский, Рубинштейн - так, из средних. Много пишут фальшивого, надуманного, искусственного. Заставьте мужика слушать симфонию Чайковского или Брамсов разных, он будет слышать только шум.

Танеев - все шум и только. На меня эта новая музыка не производит никакого впечатления.

Репин - совершенная техника, отсутствие идей, движущих общество вперед. Сколько потрачено Репиным времени, труда, таланта для такой бессодержательной картины, как его "Запорожцы". А зачем? И вообще вся современная живопись бессодержательна.

Даже "истинный поэт" - Пушкин - киргиз(?!.), отсталый певец, стихоплет.

Вдумайтесь только в отрывок из его "Евгения Онегина": "Зима. Крестьянин, торжествуя..." Что ни строфа, то бессмыслица! Почему "торжествуя"? - Быть может, едет в город, купить себе соли или махорки? "Его лошадка, снег почуя..." Как это можно "чуять снег"?! "Плетется рысью как-нибудь". Это "как-нибудь" - исторически глупая вещь. И попала в поэму только для рифмы. Это писал великий Пушкин, несомненно, умный человек, писал потому, что был молод и, как киргиз, пел вместо того, чтобы говорить...

Кого же тогда он ценит? Потапенко, Гаршина, Марию Крестовскую ("что за чудная вещь ее "Именинница"!"), Глинку, Тютчева ("Тютчев - первый поэт..."), Руссо, Стендаля, Гемфри Уорда, Г. Джорджа, М. Арнольда, Ауэрбаха, Прудона. Принцип отбора? - Очень прост: чем больше человек отдается красоте, тем больше отдаляется от добра.

145

(Не здесь ли, не отсюда ли берет начало советский нигилизм по отношению к Западу?..)

* * *

Я не признаю таланта, а нахожу, что всякий грамотный человек может написать хорошую вещь.

Толстой

Художник будущего будет жить не искусством, а трудом.

Толстой

Эстетическое кредо Толстого: доброе содержание, любовь автора к предмету и - на последнем месте - техника письма. Изощренность претила ему. Благодарение Богу, что нужное он сделал нетрудным, а трудное ненужным, - вторит он Сковороде. Все истинно хорошие вещи дешевы, все вредные - дороги, - повторяет он Торо. Истинное и великое всегда просто, простота привлекательна, выгодна, добра. Писать надо только pour le gros du public*.

* Для широкой публики (франц.).

Толстой обрушивается на профессионализм, критику, художественные школы, доказывает их зло и губительность для искусства. Его злит соединение драмы и музыки, слова и звука, бесит рифма, новизна формы, обилие художников и художественных произведений, выводят из себя обнаженные женщины на картинах, статуи, балерины, оркестры, выставки...

146

И поэтому искусство нашего времени может быть и есть двух родов: 1) искусство, передающее религиозные чувства, и 2) искусство, передающее самые простые, всем доступные житейские чувства. Только эти два рода искусства могут считаться хорошим искусством в наше время.

Если и есть в этой опере изредка хорошенькие мотивы, то их можно было бы спеть просто без этих глупых костюмов и шествий, и речитативов, и махания руками. Балет же, в котором полуобнаженные женщины делают сладострастные движения, переплетаются в разные чувственные гирлянды, есть прямо развратное представление.

Художник будущего будет понимать, что сочинить сказочку, песенку, которая тронет, прибаутку, загадку, которая забавит, нарисовать картинку - несравненно важнее и плодотворнее, чем сочинить роман, симфонию или нарисовать картину.

Творец нового искусства, он проявлял воинствующий консерватизм, граничащий с реакционным снобизмом, по отношению ко всему современному, будь то поэзия, балет, музыка или проза.

 - Пойдите в театр - там опять искусство: какая-нибудь госпожа ноги выше головы задирает. И эта гадкая глупость не только не считается неприличным делом, а, напротив, возводится в нечто первосортное.

 - И современная музыка не дает мелодий и идет к упадку. Все симфонические вечера с их накрахмаленными слушателями - только мода и фальшь. (Вот камаринская - это да!).

147

 - И Вагнер - не движение музыки вперед, а вырождение ее, восхищаться им можно, только притупивши вкус к изящному.

Поэзия для него - детская шалость. Кончается детство, кончаются шалости, и поэты начинают "делать дело": писать прозой. Как Пушкин.

Толстой - Гаврилову:

Я вообще считаю, что слово, служащее выражением мысли, истины, проявления духа, есть такое важное дело, что примешивать к нему соображения о размере, ритме и рифме и жертвовать для них ясностью и простотой, есть кощунство и такой же неразумный поступок, каким был бы поступок пахаря, который, идя за плугом, выделывал бы танцевальные па, нарушая этим прямоту и правильность борозды.

Все мемуаристы подтверждали, что к поэзии Толстой относился весьма отрицательно. Рифма связывает мысль поэта, говорил он, делает его несвободным. В молодости ценя лишь трех-четырех поэтов, в старости он критически относился и к ним. Рабочий люд, говорил он, нуждается в серьезном и понятном, а Пушкин воспевает женские ножки, перси и отживших греческих богов. Кроме Цыган, поэмы Пушкина не трогали его, а Цыганы были ему близки уходом от культурной жизни.

Вот был Пушкин. - Написал много всякого вздору. Ему поставили статую. Стоит он на площади точно дворецкий с докладом, что кушанье подано... Подите, разъясните мужику значение этой статуи и почему Пушкин ее заслужил.

148

Основной тезис Толстого: хорошее искусство общедоступно. А если его надо растолковывать, специально готовиться к нему, "приучаться к дурному", то это нехорошо: "как можно приучить людей к водке, табаку, опиуму, так можно приучить и к дурному искусству.

Кроме того, нельзя говорить, что большинство людей не имеет вкуса для оценки высших произведений искусства. Большинство людей всегда понимало и понимает то, что и мы считаем самым высоким искусством: художественно простые повествования Библии, притчи Евангелия, народную легенду, сказку...

В оценке искусства Толстой предельно утилитарен и рационален: только польза, только нравственное чувство, только идея. Истинное искусство - лишь то, что проникнуто христианским чувством, что объединяет людей. Почти все, что Толстой пишет об искусстве, уже было у Рёскина. Маленький Рёскин своим утопическим экстазом заразил большого Толстого - таков факт для любителей объективности. И из проповедников Толстой не первый и не лучший - он только повторял то, что уже говорили Гаррисон, Паркер, Эмерсон, Балу, Торо, и если он известнее, то лишь благодаря мощи своего писательского гения.

Вообще же проповедничество - наша национальная черта. Великие наши писатели - Гоголь, Толстой, Достоевский, - дожив до определенного возраста, начали пророчествовать, повелевая отказаться от мирских благ или взывая к десяти заповедям. У Гоголя это началось со второй части Мертвых душ, которую ему хватило безумия сжечь, и с Выбранных мест, которые, на наше счастье, остались.

149

Но моральность искусства нетождественна морализированию. Искусство гораздо лучше охраняет добро и мир не проповедью того и другого, не призывами к ним, а демонстрацией мира без них. Набоков считал, что писатель погиб, когда его начинают занимать такие вопросы, как "что такое искусство?" и "в чем долг писателя?". "Величайшее заблуждение, будто цель литературы - врачевание больных душ гармонией и покоем". Святость убивает человека и художника. Попытка стать святым убила больного Гоголя и сильно навредила авторитету здорового Толстого. Искусство не может отказаться от правды жизни. Конечно, можно в век концлагерей писать о добре, справедливости и братстве, но разве не Толстого раздирал вопль "Не могу молчать!"?

О склонности великих русских писателей на вершине славы переходить к прямому проповедничеству Анна Ахматова как-то сказала:

 - По-моему, это только у русских. Коля Гумилев называл это "пасти народы". Он говорил: "Аня, отрави меня собственной рукой, если я начну пасти народы".

Сегодня мы знаем больше: русский, захваченный какой-либо конкретной идеей, ушедший в конкретную идею, - это страшный человек.

Я маленький Ванюша,

Я очень добрый весь.

Мне хоцца всему миру

Пользнтельность принесть.

150

* * *

Этот удивительный святой относился к искусству тем серьезнее, чем меньше он в него верил.

Т. Манн

При всем том Толстой не был тенденциозен. Даже его популизм и склонность к примитиву - лишь одна из множества его граней. Даже в осуждении других он не терял благородства. В его отрицательных, и более уничтожительных отзывах не было ни презрения, ни озлобления, ни укора, к тому же он всегда спешил оговориться, что, возможно, неправ.

Самое страшное - это примитивизация гения, попытка выдать одну из его сторон за суть. Одно и то же, скажем, отрицание искусства, по-разному звучит в устах великого и примитивного человека. У примитивного она демонстрирует его примитивность, у великого - понуждает задуматься о причинах...

Да, Толстой всегда был далек от желания опорочить. Видимо, ему просто не приходило в голову, что любая его оценка - это оценка Толстого, любое слово которого - документ для истории. Если бы он все-таки задумался об этом, то, наверное, не был бы столь по-человечески и по-русски опрометчив. К тому же многое из того, что у зрелого Толстого выглядит как резкость или несправедливость, есть результат его характера, его крайностей, не до конца укрощенной страсти.

151

Н. В. Давыдов. Характерной чертой Л. Н. была искренность, откровенность и простота в отношениях со всеми; он не скрывал своих мыслей, хотя бы они не только противоречили взглядам его собеседника, но были ему неприятны; в последние годы Л.Н. старался при этом смягчить в высказанном суждении или прямом ответе на данный вопрос то, что могло огорчить лицо, обратившееся к нему... Терпимость, и очень широкая, была, впрочем, всегда свойственна Л.Н., - он никогда не был сектантом, изувером...

Он мог осуждать и тяготеть к осуждаемому. Подобно тому, как через полвека Бернард Шоу неожиданно сблизился с теми, с кем вел войну, - с Шекспиром и Толстым, - подобно этому сам Толстой, осуждая Шекспира, по духу своему мало отличался от Потрясающего копьем.

Когда домашние его вслед за отцом повторяли, что Шекспир-де - бездарность, Лев Николаевич говорил: мои дети не понимают то замечательное, что есть в Шекспире, они схватывают лишь мои бранные слова о нем.

Разгромив Бодлера, Вердена и Малларме, Толстой писал:

Осуждать новое искусство за то, что я, человек воспитания первой половины века, не понимаю его, я не имею права и не могу; я могу только сказать, что оно непонятно для меня. Единственное преимущество того искусства, которое я признаю перед декадентским, состоит в том, что это, мною признаваемое, искусство, понятно большему числу людей.

Если бы Толстой читал Мудрость Верлена, мудрость заблудшей души и обращенной к Богу, хотя бы вот это:

Если говорил он о славе:

О радости быть неизвестным,

О счастье великом, чудесном -

Жить в мире, не мысля о славе.

152

Прислушайтесь к песне, твердящей

Упорно-наивные грезы:

Что может быть лучше и слаще,

Как чьи-нибудь высушить слезы, -

он наверняка бы переменил свой взгляд...

Да и его отношение к поэзии далеко не однозначно: "Если может поэт так сказать стихами, что мы и не заметили, что это стихи, - хорошо, а без этого лучше говорить, как умеешь..." "Можно различать стихи, естественно вытекающие из поэтического дарования, и стихи нарочно сочиненные".

Он не оставляет камня на камне от современного искусства, он разрушает с радостью ребенка, ломающего свои игрушки. Критика его часто очень остроумна, но часто и несправедлива: ничего не поделаешь, это война. Толстой бьет чем попало и кого попало, крушит направо и налево, не вглядываясь в лица тех, кому наносит удары. И нередко оказывается, - как это бывает в сражениях, - что он ранит именно того, кого обязан был бы защищать, например Ибсена или Бетховена. В этом виновна его запальчивость, из-за которой он часто действует необдуманно, страстность, из-за которой он часто не замечает слабости своих доводов, и, наконец, признаемся, недостаточность художественной культуры.

Ведь все, что он знает о современном искусстве, он знает преимущественно из книг. Какую живопись он мог видеть, какую музыку слышать, прожив три четверти жизни у себя в имении, не побывав в Европе ни разу с 1860 г.; да и тогда он ничего там не видел, кроме школ, ничем другим не интересовался. О живописи он знает понаслышке и называет вперемешку в числе декадентов Пюви де Шаванна, Манэ, Моне, Бёклина, Штука, Клингера; восхищается Жюлем Бретоном и Лермитом за их благие намерения, о которых он знает опять-таки понаслышке; презирает Микельанджело; и, рассуждая о художниках, стремящихся воплотить в своих произведениях человеческую душу, ни разу не упоминает о Рембрандте.

153

Он ставит в один ряд Брамса и Рихарда Штрауса, берется поучать Бетховена и считает, что вполне можно судить о Вагнере, посетив одно представление "Зигфрида", причем к началу он опоздал, а ушел в середине второго акта.

Само собой понятно, что литературу он знал лучше. Но и тут, по какой-то непостижимой странности, он избегает высказываться о русских писателях, хорошо ему известных, и берется поучать иностранных поэтов, дух которых чужд ему и книги которых он лишь перелистал с высокомерным пренебрежением!

Его упорство в отрицании с годами лишь возрастает. Он доходит до того, что пишет книгу, в которой доказывает, что Шекспир "не был художником".

"...он не был художником, и произведения его не суть художественные произведения... Шекспир не может быть признаваем не только великим, гениальным, но даже самым посредственным сочинителем".

Можно только восторгаться такой уверенностью! Толстой не сомневается. Не приводит доказательств. Он всегда прав. Он может сказать: Девятая симфония - произведение, разъединяющее людей.

Толстой вершит свой суд художника с позиций веры, которую он исповедует.

А разве все мы не поступаем аналогично? Разве кто-то из нас, верша суд, чувствует себя подсудным?

154

Я давно обратил внимание на то, что самые разумные, самые логичные, самые последовательные люди глубоко иррациональны: приобретя мнение, точку зрения, идеологию, они теряют способность менять взгляды: из обильного внешнего мира они воспринимают лишь то, что идеологии соответствует, а если ничто не соответствует, то меняют не идеологию, а факты. Можно сказать так: структура сознания - первична, опыт вторичен, любой абсурд находит себе подтверждения. И дело здесь не в том, что человек не может быть беспристрастным, а в том, что пристрастие - свойство человека, его психики. И, видимо, свойство полезное, раз его нельзя преодолеть. Но если все мы пристрастны, то легко себе представить безмерность этого качества у великих...

Как некогда Гёте, потрясенный симфонией до-минор, яростно ополчился против ее творца, посмевшего подчинить его своей власти, так и Толстой упрекает Бетховена за его мощь.

Музыка - это ужас, неведомая сила, потрясающая до самых сокровенных глубин, ослабляющая волю, разум, реальное ощущение жизни. Можно зарезать, изнасиловать, украсть и все-таки быть счастливым.

Почему именно музыку Бетховена, самого чистого и целомудренного из всех композиторов, обвиняет Толстой в том, что она развращает людей? Да потому, отвечает биограф, что воздействие его музыки самое сильное.

В Китае музыка - государственное дело. И так это и должно быть. Разве можно допустить, чтобы всякий, кто хочет, гипнотизировал многих...

155

Но, комментирует знаток музыки, Толстой забывает об одном: о полном отсутствии или скудости духовной жизни у большинства людей, слушающих музыку. Музыка не представляет опасности для тех, кто не способен чувствовать. Публика невосприимчива к ней. Только при богатстве духа Толстого музыка становится угрожающей.

Мы забываем, что несправедливо охаивая Шекспира или Бетховена, Толстой гораздо глубже чувствует и переживает их, чем те, кто их превозносит. И, пожалуй, ненависть Толстого была бы приятнее Бетховену, чем любовь его пассивных поклонников, заключает Роллан.

* * *

Я пишу книги и потому знаю весь тот вред, который они производят.

Толстой

Когда великий человек занимается шутовством, следует не смеяться, а рыдать: за этим скрывается слишком человеческое.

Было ли безумием, шутовством, прихотью подавление в себе художника ради менторства и судейства? Было ли старческим завихрением нежелание вернуться к искусству, как на том настаивали друзья и родные? С позиций рационализма - да, было. Но люди, признающие откровение и благодать, думают иначе. Жизнь людей, на которых спустилась благодать, непостижима для большинства, благодати не изведавшего.

156

Хотя дело даже не в благодати и откровении. Любому непредвзятому, нетенденциозному человеку рано или поздно приходит мысль: а не от духа ли зло? а не от дьявола ли цивилизация? Тому тысячи примеров. И вот один из многих: как знать, может, литераторы в конечном счете не более, чем скоморохи? - вопрошает Джойс. И добавляет: временами дух, который движет моим пером, кажется мне самому злонамеренным...

И все-таки, когда человек отрицает всю или почти всю культуру, в этом присутствует элемент болезни, фанатизма, крайнего субъективизма. Нет! Чтобы понять Толстого, необходимо понять его эстетику, принципы его эстетики. А они весьма прозрачны. Задача искусства - под водительством религии - устранять насилие, осуществлять братское единение, сделать добро и любовь инстинктом людей. Эстетика - выражение и средство этики. Лишь то - искусство, что братает людей. Красота же, как и наслаждение, вполне может быть безнравственной, ибо она необязательно есть добро: "Чем больше мы отдаемся красоте, тем больше удаляемся от добра".

Если искусство - продолжение религии, то вполне естественны его назидательная этичность и этическая полезность. Толстой так и говорит: "...если искусство есть передача чувств, вытекающих из религиозного сознания, то как же может быть непонятно чувство человека к Богу или поэзия целомудрия?" "Вольтер, Дидро, Руссо написали столько сильных страниц, прекрасных для всякого, моральных!"

Ведь никому не придет в голову обвинять в фанатизме художников кватроченто, почему же столько желающих обвинять Толстого? Для него искусство - передача добрых чувств, заражение добром, научение ему. Добрые же чувства могут возникнуть только на основании религиозного сознания. Поэтому утрата веры - деградация искусства. Художник же - вероучитель.

157

Гениально предвидя темпы и последствия нарастающего насилия, Толстой не крушил, а защищал всеми доступными ему средствами. Ему ничего не жаль - только бы достичь цели, только бы перебороть зверя. Когда наука твердила: "зверь", когда искусство поддерживало науку, каждым произведением подтверждая - "зверь", что оставалось подвижникам, не терпящим крови...

Ведь, если оглянуться и посмотреть непредвзято, что увидишь? Да, зверь, но до какой степени, в какой мере? Что - каждую минуту, всегда и везде, по любому поводу? Ведь не так же... А если трубить непрестанно: зверь, зверь, зверь - трубить, опираясь на авторитет науки, на внушение искусства, на свидетельства политики, что получится? Еще больший зверь! Вот этого-то и страшился Толстой. Против этого фанатизма протестовал.

Хорошо, а отрицание науки? А что наука? Когда Дарвин опубликовал свою теорию о борьбе за существование, разве убийцы не получили научного обоснования для защиты. Лебье и Баррэ, эти французские Раскольниковы, убившие молочницу, оправдывались на суде тем, что убили в соответствие с наукой: боролись за свое существование.

Знал ли об этом деле Толстой или нет, не так важно, ибо он знал более важное, что беспристрастная наука, любящая истину какой бы она ни была, рано или поздно сделает сверхчеловеками грядущих хамов и завсегдатаев пивных и даст им в руки орудия судного дня. Как оно и случилось...

Легко говорить: отрекся, предал анафеме, пошел один против всех, а задумайтесь, содрогнитесь, ужаснитесь! - какие страдания и мучения, какая внутренняя борьба, какая сила духа потребовались для того, чтобы отречься от искусства, чтобы плоды всей жизни назвать художественным вздором, а себя самого - балаганным дедом...

158

И разве те, кто отрицали толстовство, выдвигали не то же требование: поставить искусство на службу доктрине - но далеко не Царства Божьего на земле, а, скорее, наоборот - царства насилия и лжи?

Да, он тоже верил, что словом можно изменить природу, поэтому был неутомим в повторении евангельских проповедей и истин. Да, реальный человек был неприемлем для него - вопреки знанию людей и самого себя он хотел видеть человека не таким, каков он есть, но таким, каким он его себе представлял: инструментом добра. Ну, и что здесь плохого? Да, он был утопистом, но ведь не звал к фаланстерам, не стремился силой загонять людей в счастье... Да и в отношении к искусству был провидцем: "Как подумаешь иной раз, сколько лжи нагромождено в наших книгах, то затрудняешься сказать, где ее больше - в жизни или в книгах".

И еще: он не мог простить большинству писателей, что они, ведя разнузданную жизнь, претендуют на роль учителей.

Как ни страшно это сказано, с искусством нашего времени случилось то, что случается с женщиной, которая свои привлекательные свойства, предназначенные для материнства, продает для удовольствия тех, которые льстятся на такие удовольствия.

Искусство стало блудницей. И это сравнение верно до малейших подробностей. Оно так же разукрашено, так же продажно, так же заманчиво и губительно и всегда готово.

159

Настоящее произведение искусства может проявляться в душе художника только изредка, как плод предшествующей жизни, точно так же, как зачатие ребенка матерью.

Поддельное же искусство производится мастерами, ремесленниками безостановочно, только были бы потребители.

Настоящее искусство не нуждается в украшениях, как жена любящего мужа. Поддельное же искусство, как проститутка, должно быть украшено.

Причина появления настоящего искусства есть внутренняя потребность выразить накопившееся чувство, как для матери причина полового зачатия есть любовь.

Причина поддельного искусства есть корысть, точно так же, как и проституции.

Последствие истинного искусства есть внесенное новое чувство в обиход жизни, как последствие любви жены есть рождение нового человека в жизнь. Последствие поддельного искусства есть развращение человека, ненасытность удовольствий, ослабление духовных сил человека.

Так в Круге чтения, прибегая к сексуальной аналогии, подводит итог своим суждениям об искусстве Лев Толстой.

ТЕОРИЯ ДРУГОЙ ЩЕКИ, ИЛИ ВОСЕМЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ ВЕРСТ ВОКРУГ САМОГО СЕБЯ

Провозглашать я стал любви

И правды чистые ученья;

В меня все ближние мои

Бросали бешено каменья.

Лермонтов

Седеет голова и прочь бегут желанья.

Ренье

Живи той частью твоей души, которая сознает себя бессмертной, которая не боится смерти. Эта часть души есть любовь.

Толстой

Итак, непротивление злу насилием... Вспоминая ту дрожь, которая била меня при чтении религиозно-нравственной публицистики Толстого, имею ли я право произносить хулу, оскверняющие речи, которые рано или поздно произносят все испытавшие этот трепет?..

Спокойствие - душевная подлость. Борьба - смысл жизни, вторим мы ему. А затем достаем из-за пазухи каменья...

Если вдуматься, главное в наследии Толстого все-таки не то, что все знают и чем восхищаются, но то, что известно понаслышке и что выше всего ценил он сам. И, хотя его искусство и его философия-этика неотделимы, все мы пытаемся не просто разделить их, но противопоставить, более того - художником опровергнуть философа и моралиста.

161

В чем причина того, что рядом с любовью к Толстому-художнику существует непонимание Толстого-мыслителя? А ведь существует же!

Логика эвримена и логика гения - две разные логики! В чем суть "явления Толстой"? - В пробуждении идеализма, в возврате к истокам христианства, во внутреннем сознании вечной истины, недоступной ординарной логике и логике вообще. В примитивах Толстого - его сила! Гении творят иной мир, потому-то их и не понимают. Если хотите, объективность - фикция, реальна лишь субъективность, важна ее мощь! Философия Толстого - Вера! Мировидение Толстого - Свет! Свет в окутывающих мир тучах. Кто не понял этого, не понял Толстого.

ИЗ КОНСПЕКТА

Кажется, что в его душе Адам не согрешил.

Шестов

Толстой огромен и неисчерпаем. Его главная болевая точка: что делать? - в жизни, в творчестве, в учении. Он всегда ставил вопросы там, где ставить нельзя, ибо никаких ответов нет и никогда не будет. Вся жизнь - борьба с вездесущим противником, он остро чуял его и как Дон Кихот постоянно вступал с ним в бой. Это даже не литература: "Писания Толстого всегда являлись результатом и выражением напряженнейшей, почти безумной борьбы с каким-то страшным и беспощадным врагом".

От отчаяния к вере - таков экзистенциальный путь Пьера и Льва.

Высмеивая веру - он верил, издеваясь над разумом - постоянно размышлял, всегда твердя "не пойду" - пошел.

162

Умозрение и откровение уживались в нем. С великолепной, обезоруживающей непоследовательностью, которой всегда отличается мысль избранников человечества, он сбрасывал бремя разума с его "истинами" и "доказательствами".

Итог - гомеровский, божественный, благой: он вновь возвестил людям о гармонии мира.

* * *

Генеральная идея Толстого: внутреннее важнее внешнего, ужас жизни переносим, если внутренний порядок не нарушен.

Толстой предлагал совершенствовать свою душу, но это было немасштабно, русская же интеллигенция, раздолбавшая за то же Гоголя, тяготела к всемирности, глобальности, массовости, объективности, потому и издевалась над чудаком.

Как вестник, Толстой остро ощущал беду своего народа - слишком развитое своеволие, бесконтрольность, грубость.

Живешь в идеальном мире добра, а кругом правительство, революционеры, грубые поступки народа... сознательное непризнание духовных начал (нравственных начал, духовной природы!).

Вся Россия стонет от ужаса вырвавшихся наружу, ничем не сдерживаемых зверских инстинктов, побуждающих людей совершать самые ужасные, бессмысленные убийства...

163

Положение России ужасно. Но ужаснее всего не материальное положение, не застой промышленности, не земельное неустройство, не пролетариат, не финансовое расстройство, не грабежи, не бунты, не вообще революция. Ужасно то душевное, умственное расстройство, которое лежит в основе всех этих бедствий. Ужасно то, что большинство русских людей живет без какого бы то ни было нравственного или религиозного, обязательного для всех и общего всем закона: одни, признавая религией отжившие, не имеющие уже никакого разумного смысла, ни, главное, обязательного для поведения значения, старинные верования, руководятся в жизни только своими соображениями и вкусами; другие же, признавая ненужность каких-либо верований (религии), точно так же руководятся только своими разнообразными соображениями и желаниями. Так что большинство людей, действующих теперь в России, под предлогом самых разноречивых соображений о том, в чем заключается благо общества, в сущности руководятся только своими эгоистическими, почти животными побуждениями.

Трудно поверить, пишет комментатор, что это написано не теперь, а 80 лет назад! Значит, почти целый век мы топчемся на месте. Топчется наша государственность, наша философия, наша религия. И вот результат этого топтания: все устали от бессмысленности происходящего. "Во что верить?" - кричит старшее поколение. "Кому верить?" - кричит молодое.

"Верьте себе!" - отвечает Толстой.

164

"...Верьте только себе, - завещал он молодежи пред дверью гроба, - и не бойтесь несогласия со взглядами и мыслями людей, окружающих вас, если только несогласные с ними ответы ваши на представляющиеся вам вопросы основаны не на ваших личных желаниях, а на желании исполнить назначение своей жизни, исполнить волю той силы, которая послала вас в жизнь. Верьте себе, особенно когда ответы, представляющиеся вам, подтверждаются теми вечными началами мудрости людской, выраженной во всех религиозных учениях и в наиболее близком вам учении Христа в его высшем духовном значении...

Верьте себе и живите так, напрягая все свои силы на одно: на проявление в себе Бога, и вы сделаете все, что вы можете сделать и для своего блага, и для блага всего мира.

Ищите Царства Божия и правды его, а остальное приложится вам. Да, верьте себе в то великой важности время, когда в первый раз загорится в вашей душе свет сознания своего Божественного происхождения. Не тушите этот свет, а всеми силами берегите его и давайте ему разгореться. В этом одном, в разгорании этого света - единственный великий и радостный смысл жизни всякого человека".

Да, Толстой был утопист, но именно Толстой среди бесовства 1905-го и последующих годов вопил и предостерегал о том, к чему оно приведет, чем кончится. Когда дети "играют в повешанье", писал он, страну ждет тьма...

Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная.

Пушкин

Гениальность есть безграничная самокритичность. (Написал и подумал: плюс безграничная самоуверенность.)

165

Толстой считал, что сочинения о войне и мире, принесшие ему славу, не дали человечеству того, в чем оно более всего нуждалось. Эти сочинения сделали его великим писателем, но мало кто знает, что бессмертен он благодаря вовсе не им - благодаря эссеистике, которую почти никто не читает, тем более что ни одна власть - ни новая, ни старая - не поощряла такое чтение. Эту-то публицистику и только ее он ценил. Отказываясь от всего, написанного до 1881 года, он интуитивно чувствовал, что грядущим поколениям будут куда интереснее война и мир в его сердце, чем Война и Мир образца 1812 года.

Хотя Толстой тяготел к философии Просвещения: люди не злы - они неразумны, стоит их просветить, и наступит всеобщее просветление, - он понимал, что вовсе не ложное мышление, а Иолдаваоф в душах людей - причина зла в мире. Ратуя за "истинное мышление" (взамен ложного), он тут же предостерегал, что распространение грамотности и образования среди массы не определяет культуру народа - ее определяют вестники, пророки, элита, высшие слои. Да, популизм не мешал ему быть элитаристом.

Вслед за Эразмом, Руссо, Дидро он верил в великую очистительную миссию рыцарей пера, в успех крестового похода просветителей против внутреннего варварства и мракобесия, в близость окончательного очеловечения и Царства Небесного на земле.

Когда Гоголь разуверился в том, что литература может сделать жизнь прекрасной, он сошел с ума. Когда к подобному выводу пришел Толстой, он бросился в Слово.

166

Отрицая революцию силы, он верил в не менее утопическую революцию духа - в тот великий переворот, который готовился без малого 2000 лет во всем христианском мире, переворот, состоящий в замене извращенного христианства истинным и основанный на свободе и признании равенства всех людей.

Говорят: ему недоставало философской подготовки и Августиновой мощи. Возможно. Но философия - не только абстракция, но и постоянное мозговое возбуждение. А много ли сравнимых с ним интеллектуальных подвижников, чья мысль всегда находилась в столь напряженной работе?

Да, как мыслитель, как философ, Толстой нестрог, непоследователен, фрагментарен. Система не волнует его, хотя в итоге из фрагментов образуется некая система. Да и философ ли он? Ему довольно далеко до абстракций Платона, Канта или Бергсона - не говоря уже о современной философии, - но в нем живет исконно человеческая философия жизни, которая моментами глубже, полнее, а подчас и отвлеченнее эйдосов, энтелехий и монад. Да и нужна ли вообще система?

Когда из философского развития одного человека вырастает целая система, меня охватывает почти гнетущее чувство какой-то ограниченности, и я всякий раз пытаюсь искать человека там, где его опыт выступает еще во всей своей живой полноте, без ущерба, наносимого ему ограничениями и уступками, которых требует любая систематизация. Всегда есть некая преднамеренность там, где философия становится религией, т. е. начинает предъявлять другим догматические требования, в то время как она является лишь грандиозным опытом пути ее создателя.

167

Философ рубищ и вериг, Толстой был той точкой умозрения, где оно сходится с откровением. Благодать, осененность, святость - вот те слова, которые наиболее подходят для вестников, время от времени будоражащих нашу совесть и вместо благодарности осыпаемых нами проклятьями. Да, многие считают своим долгом предать анафеме безумцев, взыскующих любви...

Свидетельства очевидцев, когда речь идет о Толстых, очень ценны - хотя бы человеческими качествами свидетелей. Нетерпимость, непонимание, неприязнь - через такие очки смотрят на него злопыхатели. Как мало доброты в этих свидетельствах!.. Как много желчи...

 - Сидит в лаптях в роскошном доме, кушает из рук лакея в белых перчатках - и проповедует святую нищету и "неделание"!

 - Осуждает людей надменных, гордых, честолюбивых, чувственных, самонадеянных. А сам во всех этих качествах всех превзошел. Вот уж кто истинно пресытился в удовлетворении своих пороков и страстей и как дьявол обуян гордыней!

* * *

Но долго я не мог привыкнуть к той странной мысли, что после 1800 лет исповедания Христова закона миллиардами людей, после тысяч людей, посвятивших свою жизнь на изучение этого закона, теперь мне пришлось, как что-то новое, открывать закон Христа.

Толстой

Подлинный художник поучает не тому, чему хочет, а тому, чему может, тому, что страстно любит, только этому он может научить полюбить, а не тому, что ему вздумается, - так считал сам Лев Толстой.

168

Он принадлежал к тем малочисленным совестливцам, для которых грех всего мира - их грех: "Отцы наши ели виноград, а у нас оскомина". Он неистово искал источник общественного зла и звено за звеном прослеживал его внешние проявления: государство, грабящее и порабощающее своих граждан; церковь, союзница государства; наука и искусство, соучастники; сами граждане, тяготеющие к праздности, роскоши и богатству... Как бороться со всеми этими проявлениями зла? Прежде всего - отказом: отказом присоединиться к ним, отказом от насилия и лжи...

Он не уставал твердить: люби, люби, люби, ибо любовь - это Бог; прощай зло, не нарушай заповедей, не мсти, не имей злобы, не гневись, не блуди, не клянись, не противься злу, не воюй, научись страдать ("ибо не сознающий благодетельности страданий еще не жил истинной жизнью"), побеждай себя, твори добро - не разбирая кому ("если страдаешь за добро - тем лучше; достигаешь высшей добродетели"), не твори зла ("не должно делать ни малейшего зла для того, чтобы доставить успех величайшему благу"), откажись от лишнего ("почти все наши расходы делаются для того, чтобы быть похожими на других"), не трудись для тела - трудись для души ("кто трудится только для тела, тот кует себе кандалы, в которые будет скоро закован"), истина неотрывна от добра, разумное есть нравственное, злость происходит от бессилия, вера определяет жизнь, совершенство недостижимо, но оно - цель, любовь - самоотвержение, любить для своего наслаждения нельзя, любят для наслаждения другого, цель жизни - совершенствование в добре, человек, который поймет истинное добро, не будет желать другого, не искать пользы ближнего и жертвовать ею для себя - есть зло, чем меньше потребности человека, тем меньше поводов быть несчастным, сведя потребности к минимуму, человек обезвредит само несчастье...

169

Не мсти, не мсти, не мсти... Закон - это тоже месть: наказывать - все равно что греть огонь. Карать - бессмысленно, жестоко, зловредно. Преступник сам наказывает себя преступлением. Желание наказать - низшее, животное чувство, которое требует подавления, а не возведения в степень закона.

Радость совершенная, повторяет Толстой св. Франциска, в том, чтобы перенести незаслуженный укор, потерпеть от него телесное страдание и не испытывать вражды к обидчику, претерпеть осуждение за доброе дело - и не огорчаться, а радоваться этому.

Заручившись свидетельствами апостолов церкви, первых христиан и гуманистов-моралистов, Толстой страстно убеждает отказаться от службы в армии, от любых форм насилия, даже освященных законом. Сочувствуя и сопереживая политическим заключенным, он яростно отрицает насильственные методы их борьбы. Кого только он ни берет себе в союзники: Лао-цзы, Конфуция, Зороастра, Будду, Моисея, Исайю, Иисуса, Киприана, Климента Александрийского, Афинагора Афинского, Оригена, Тертуллиана, Лактанция, Максимилиана, Марцеллия, Касьяна, самого Люцифера - не дьявола, а епископа Кальярского, - и все для того, чтобы отвратить людей от насилия и войны.

Он идет дальше их. Даже в заповеди "возлюби ближнего, как самого себя" он находит эгоистическую нотку. Нет, говорит он, это плохое прочтение первоисточника, где сказано: возлюби ближнего, как Его самого, т. е. Бога. Даже в неактивной любви он находит зло.

Наибольший грех наш любовь к детям. Да, эта бесплотная, безликая любовь к людям, где-то там, далеко живущим и манящим нас пальцами к себе...

170

Любить человека, которого не видишь, не знаешь и с которым никогда не встретишься, - это так легко и заманчиво, тем более что не надо ничем жертвовать, не надо ничего тратить, и вместе с тем чувство как будто бы работает, душа удовлетворена, и совесть обманута. Но нет, ты поди люби того, кто перед тобой, с которым живешь, которого видишь, с его привычками... с нежеланием помочь тебе.

Для Толстого и разум - прежде всего любовь. Книга О ж и з ни - это гимн разуму, но не разуму науки, принимающему часть за целое, а верховному закону, управляющему жизнью человека, - закону любви: любовь есть единственная разумная деятельность человека; солнце разума взращивает любовь; истинная любовь начинается только тогда, когда человек понял, что нет для него блага его животной личности.

На пороге самых грандиозных войн Толстой заклинает: сознание ненасилия уже достаточно укоренилось для того, чтобы стать высшей реальностью; страх насилия просветлит и обуздает его в канун катастрофы, человек образумится...

Человечество теперь, именно теперь, своей дошедшей до последней степени путаницей и утонченностью ненужных знаний, своим разделением и озлоблением, своими страданиями - доведено, наконец, до необходимости понять и принять ту старую, давно провозглашенную людям и известную всем простую и ясную истину, что человек - существо, обладающее духовным сознанием, - может и должен основывать свою жизнь не на грубой силе, как животное, а только на вытекающем из духовного сознания свойстве любви, которое одно может дать всем людям то благо, стремление к которому составляет основу их жизни.

171

Но мучительная и невыносимая реальность властно и каждодневно врывается в дом, требуя объяснений и ответов. Цивилизация выбивает из рук человека главные козыри его предтеч. Знание и наука поджигают мир. И Толстой делает следующий шаг - невосприимчивость к добродетели объясняет извращением мудрости. Ложные учения, пишет он, потакая страстям людей, отвлекают их от истины.

Толстой отвергает все теории, как-то связанные с насилием и борьбой. Он восстает против науки, так называемого прогресса и идей социализма.

Такова, например, знаменитая, ни на чем не основанная теория Мальтуса; такова же выросшая на Мальтусе теория борьбы за существование. Такова же теперь столь распространенная теория Маркса о неизбежности экономического прогресса. Как ни безосновательны такого рода теории и как ни противны они всему тому, что известно человечеству, как ни безнравственны они, - теории эти принимаются на веру без критики и проповедуются с страстным увлечением, иногда веками, до тех пор, пока не сделается слишком очевидной нелепость проповедуемых теорий.

Дело настоящей науки доказывать неразумность и невыгодность войны, смертной казни, или бесчеловечность и губительность проституции, или бессмысленность, вред и безнравственность употребления наркотиков и животной пиши, или неразумность, зловредность и отсталость патриотического фанатизма. И такие сочинения есть, но все они считаются ненаучными. Научными же считаются или такие сочинения, которые доказывают, что все эти явления должны быть.

172

Толстой отвергает либерализм, западничество, идею прогресса, а заодно и закономерность развития человечества.

Толстой признается, что он вообще не смог обнаружить никакого закона в развитии человечества и что историю можно с таким же успехом подчинить любой другой идее или "исторической фантазии", как и идее прогресса. Общий вечный закон совершенствования написан в душе у каждого человека, и пытаться перенести его на историю, попросту говоря, заблуждение. Покуда закон этот существует для отдельной личности, он плодотворен и доступен каждому; перенесенный на историю, он превращается в пустую болтовню. Всеобщий прогресс человечества недоказуем, а для наций Востока его и вовсе не существует; поэтому столь же бессмысленно утверждать, что прогресс - это основной закон человечества, как утверждать, что все люди бывают белокурые, за исключением черноволосых.

Толстой внушал, что истинная любовь не знает и не хочет знать о результатах своей деятельности и что если человек понял, что счастье в любви, то он и будет жить в любви. Ведь каждому хорошо, когда он любит и когда его любят.

173

Да, он знает, что человек зол и несовершенен, что он творит насилие, но страстно верит, что его можно сделать лучше и что единственный путь к этому - научить его непротивлению. Корень греха человеческого не в природе человека - в дурных мыслях; мы - только последствия того, что мы думаем, вторит он Будде. Общественная жизнь может быть улучшена возвратом к естественному состоянию, повторяет он Руссо. Только самоотречение, непротивление злу насилием, только любовь, твердит он слова Христа.

Толстой непоколебимо верил, что жизнь светла и радостна, что человек сотворен для гармонии и счастья и сам виноват, если не следует божественному предначертанию. Он видел вездесущность зла, но верил в свою миссию пробудить совесть мира. Сила его учения - в этой вере! Ибо если жизнь темна и человек насильник - во что верить, за что бороться?..

Люди готовились к драке, а он призывал к любви. Он ничего знать не хотел, в нем было что-то детское, какой-то первозданный наив. В старину эти вещи позволялись только блаженным. Теперь потребовалась громада "Войны и мира", авторитет национального гения, всемирная слава, чтобы позволил себе человек такую степень наива и чтобы стали его терпеть и слушать. Его слушали - вопреки полной практической неосуществимости его проповеди. Россия слушала его, а вынуждена была делать свое историческое дело, далекое от непротивления.

Собственно, никакого толстовства не было. Все, что Толстой с такой настойчивостью твердил, не боясь повторений, - азы христианской морали. В сущности, он не создал какого-либо нового учения о добре или терпении. Все древние книги, писал Монтень, объединяет мысль о необходимости подчиняться закону, установленному самой судьбой. Ведь мы и созданы для того, чтобы стареть, слабеть, болеть, несмотря ни на какое врачевание. Это первый урок, который индейцы преподают своему потомству; едва оно успевает появиться из материнского чрева, как его приветствуют словами: "Дитя, ты явилось в мир, чтобы терпеть: терпи же, страдай и молчи".

174

Здесь важно не что, а кто и как. Если толстовство разложить на идеи, то каждая в отдельности выглядела бы банально. Но собранные воедино, обработанные гением, одухотворенные им, они образуют тот феномен, который мы знаем как "явление Толстой".

* * *

 - Но, возразил я, вы не можете ничего доказать, если кто-то бьет вас по лицу всякий раз, когда вы открываете рот, чтобы сказать правду.

 - По крайней мере, вы не должны отвечать ударом на удар. Своим смирением вы можете показать, что вами не правит варварский закон возмездия, и ваш противник не будет продолжать бить человека, который не пытается защитить себя. Миром движут не те, кто причиняют страдания, а те, кто страдают.

Толстого буквально засыпали письмами сомневающиеся в "законе всеобщей любви" и откровенные скептики. Лев Николаевич! Что мне делать, если ко мне придут разбойники и будут убивать мою семью? насиловать жену и сестру? Должен ли я в этом случае противиться злу? - такие вопросы приходили ежедневно, будили в нем сомнения, заставляли страдать. Не находя ответов, он усиливал категоричность, свидетельствующую лишь о желании оградить корреспондентов от сомнений, изводящих его самого.

Л.Н. Толстой - В.И. Алексееву:

175

Представляется одно из двух: или опустить руки и страдать бездеятельно, предаваясь отчаянию, или мириться со злом, затуманивать себя винтом, пустомельем, суетой. Но, к счастью, я последнего не могу, а первое слишком мучительно, и я ищу выхода. Представляется один выход - проповедь изустная, печатная, но тут тщеславие, гордость и, может быть, - самообман, и боишься его; другой выход - делать доброе людям; но тут огромность числа несчастных подавляет. Единственный выход, который я вижу, это жить хорошо, всегда ко всем поворачиваться доброй стороной. Но этого все еще не умею, как вы. Редко могу быть таким - я горяч, сержусь, негодую и недоволен собой.

Т о л с т о й. Да как же я буду поучать других, когда сам не знаю, что добро и что зло. Что дает для этого "художественность"? Вот еще "философия"... Да ведь из этой философии ничего не вынесешь. Только и вынесешь из Шопенгауэра, что жизнь есть величайшее зло. Ведь тогда только и остается сыскать петлю и повеситься, что и делают умные молодые люди... Зачем поучать? Не лучше ли жить хорошо? По-моему, из всего, что написал Карамзин, лучше всего одна строчка, которая стоит всей его "Истории государства Российского", - это следующие слова в письме к Муравьеву: "Жить не значит писать историю". Почему я непременно должен писать? Я хочу жить. Я уже дожил до седых волос, смерть у меня на носу, а я совсем не научился жить. Посмотрите на мужика: он умеет жить, умеет трудиться, переносить несчастия, умеет умирать - а я не умею. Мне нужно учиться этому.

Марков. Вы обладаете особым даром видеть то, что другие не видят. Делитесь с ними без всякой намеренной цели и поучений. Вы никогда не поучали...

176

Толстой. Как не поучал? Да ведь читатели читают гадости - и учатся. Из литературы вышло дело ничтожное и даже вредное. В том, что написал, встречается кое-что, чем сам доволен, - смотришь: это-то и не понятно. А что пустяки, то воспринимаешь жадно.

"Художественность", "художник", "поэт" - все это одни слова. Для меня, например, нет ничего прекраснее и художественнее Паскаля, Платона... "Пир" - что это? драма? художественное произведение? А Паскаль? Но это такая красота! Для меня это художественные произведения - своей правдой.

Тысячи людей одолевали великого печальника просьбами о вспомоществовании, ссылаясь на его учение и облекая просьбы эти в самые мучительные для Толстого формы - требуя денег что называется "из петли", ссылаясь на холод, голод, неизлечимые болезни, одинокую старость. Писали погорельцы, безработные, многодетные, убогие, калеки. Кто-то подсчитал, что общая сумма требуемых у Толстого денег составила многие миллионы.

Что было делать этому особо сердобольному и чувствительному человеку? Он вынужден был прибегнуть к помощи газет: "...я меньше чем кто-либо из людей могу удовлетворить подобным просьбам, так как если я действительно поступил, как я заявляю, т. е. перестал владеть собственностью, то я не могу помогать деньгами обращающимся лицам; если же я обманываю людей, говоря, что отказался от собственности, а продолжаю владеть ею, то еще менее возможно ожидать от такого человека", - но сам больше чем кто-либо чувствовал двусмысленную неудовлетворенность таких объяснений.

177

Ответы Толстого вызывали злопыхательские фельетоны и карикатуры, но еще страшнее были письма фанатиков, уличавших его в двоедушии. "Отказ Ваш от собственности в пользу семьи многие сравнивают с сделкою должника, который, уклоняясь от кредиторов, переводит имущество на членов своей семьи и тем уклоняется от уплаты долгов. Можно подумать, что Вы отказались от собственности в пользу семьи для того, чтобы уклониться от нравственной обязанности помогать людям". Некоторые особенно наглые посетители Ясной буквально не давали Толстому прохода, обличая, вымогая, кликушествуя.

Какова же была реакция Толстого?

Л.Н. Толстой - В.Ф. Булгакову:

Я думаю... что всякий думает: проклятый старикашка, говорит одно, а делает другое и живет иначе, будет фарисействовать-то! И это совершенно справедливо. Я часто такие письма получаю, и это - мои друзья, кто мне так пишет. Они правы.

* * *

Да, Толстой требовал от людей невозможного: он требовал от них быть не такими, какие они есть. (Может, в конце он и захотел остаться один, ибо понял это.)

Да, Толстой недооценил сложность зла, его неотрывность от добра. Да, - сознательно и бессознательно - он примитивизировал его.

Да, он верил в слова и придавал им огромное значение - почти такое, какое имели для него главные понятия его учения - непротивление, доброта, любовь.

Тургенев, страшившийся, чтобы он своими прыжками не вывихнул хребта своему таланту, на смертном одре заклинал Толстого покончить с религиозным самоистязанием и вернуться к искусству.

178

Чехов восклицал:

Черт бы побрал философию великих мира сего! Все великие мудрецы деспотичны, как генералы, и невежливы и педантичны, как генералы, потому что уверены в безнаказанности. Диоген плевал в бороды, зная, что ему за это ничего не будет, Толстой ругает докторов мерзавцами и невежничает с великими вопросами, потому что он - тот же Диоген, которого в участок не поведешь и в газетах не выругаешь.

Любопытный феномен: толстовство привлекало к себе сирых и юродивых и отталкивало интеллектуалов. Критерий каждого учения - его приверженцы: скажи мне, кто тебе верит, и я скажу, кто ты... Кем же были эти "толстовцы"? Сам Толстой называл их "темными". Они часто появлялись в хамовническом доме в блузах и лаптях - сапог, то есть "кожу убитых животных", они не носили - и молча сидели по углам, люди угрюмые, нелюдимые, страшные на вид, заросшие лохматыми бородами и волосами - "дремучие", смотрящие на все с вызывающим осуждением.

Интеллектуалы же полагали, что к старости Толстой впал в религиозное помешательство, что эпическая мощь переродилась в фанатизм отрицания, в покаянное витийство и маниакальное исступление, с которым он втолковывал и втолковывал одно и то же.

Да, в тяге к витийству есть что-то неделикатное, силовое, угрожающее. Гений не должен глаголить - только вопрошать. Зачем человечеству дано вечно и напряженно искать истину, если она - вся! - в категорическом императиве? Абсолюты и примитивы - вот что отталкивало интеллектуалов: упрощение всех проблем до "добра" и "зла", готовые рецепты.

179

В конце эволюции Толстого, писал В. Ф. Эрн, намечается все большее духовное закостенение, редкостное по своей революционной форме. Письма Толстого, полные захватывающего интереса в первую половину его жизни, с изумительной простотой отражающие его широкую гениальную натуру, с конца 70-х годов начинают сереть и бледнеть и уже в 80-х годах превращаются в скучное повторение одного и того же морального "силлогизма".

В. Г. Короленко. Я мог бы пойти только за тем, чтобы спорить. Я никогда не был террористом, но необходимость противления казалась мне до такой степени очевидной, ясной, обязательной, что я не мог бы равнодушно слушать противное. И в то же время преклонение перед художником мешало мне даже представить себе, что я стану с ним спорить... И я решил, что не пойду к великому художнику, отрицающему искусство, мыслителю, отрицающему науку, искателю истины, успокоившемуся на узкой формуле полухристианского квиетизма. "Если уже Евангелие, - ходила по Москве чья-то фраза, - то я предпочел бы Евангелие от Иоанна Евангелию от Толстого".

А.П.Чехов. Толстовская мораль перестала меня трогать, в глубине души я отношусь к ней недружелюбно... Во мне течет мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями. Я с детства уверовал в прогресс.

Д.Джойс. Толстой вступил в возраст, когда распутство, выдохшись, начинает себе отыскивать Бога.

180

Т.Манн. Он дофилософствовался до того, что умертвил в себе чувственные и инстинктивные влечения: любовь, свою страсть к охоте, - в сущности все человеческие страсти, все проявления плотской, телесной жизни, проанатомировал своей беспомощной мыслью семью, народ, государство, церковь, и в особенности - искусство, ибо плотское и чувственное начало он видел прежде всего именно в искусстве.

Это пуританская, суровая, эгоцентрическая, рациональная этика, этика без мистики, все взвесившая и все раз и навсегда расставившая по своим местам.

Хорошо быть добрым, пить чай с вареньем, разводить цветы, любовь, смирение, непротивление злу насилием и прочую филантропию. Кого они спасли? что изменили в мире? - эти девственные старички и старушки, эти эгоисты от гуманизма, по грошам сколотившие спокойную совесть и заблаговременно обеспечившие себе местечко в посмертной богадельне.

Без мистики, без свободы, без человечности с ее верхом и низом, без гениталий мораль становится изуверством, фанатизмом, нравственным протезом. Многие святые - анальные типы, перерабатывающие свою жизнь в поток мазохизма. Пуританская мораль оскопительна. Лучше уж скандальный Генри Миллер, нежели благочестивый в ханжестве Прудон! Лучше уж отдаться течению канализационных потоков жизни, нежели, оскопившись, благочестием зарабатывать себе свято место там, где гениталии более не нужны.

И Толстой, и Достоевский абсолютизировали мораль, вполне в духе политических утопистов сопоставляли политические реалии с этическим абсолютом. Неудивительно, что они не видели разницы между демократией и тиранией. Вполне в духе русской традиции они защищали не

181

закон, не окультуривание власти, не контроль общества над политикой, не вестернизацию жизни, а эскапизм, уход, утопию остранения, абсолютную святость. Не потому ли русский гений, в отличие от гения западного, не способствовал развитию общественной морали и демократии, а препятствовал социальному и этическому прогрессу?

Художественность - это всегда немного бесовство, шаманство, полет ведьм на Брокен. Что вынуждает художника быть ритором, наставником? Зачем ему пасти народы? Для чего это бремя - быть больше, чем поэтом? Почему европейским гениям не приходит в голову призывать милость к падшим или обустроить страну? Менторство - симптом общественного неблагополучия. Русская литература потому всегда и была проповедью, что в этой стране книги бедой писались, что гениальность была компенсацией неполноценности общества, что каждая истина имела своего мученика. Гоголь, Толстой, Достоевский, Солженицын невозможны вне России. Их искусство - беда, беда во всех смыслах этого слова, в том числе и в том, что они вынуждены были ставить свои фантазии "на службу" и доказывать свою гражданственность... Но нет таких высоких идей, которым призван служить гений. Гениальность - это свобода, а не служба, а служба "великим идеалам", народу, государству - лишь реакция искусства на общественное бедствие. Поэт вовсе не должен быть гражданином: "цель поэзии - поэзия". Мораль - это тоже не более чем реакция: на человека реального, разрушительного, первобытного. Пасти народы и приходится там, где не кончился неолит. Так что наша национальная гордость - моральность, идейность, гражданственность - только симптомы тяжкой хвори, не более того...

182

У М.И. Цветаевой есть такая версия: толстовство - скупость живущего духовной жизнью, отрешенность, которая потребность, ибо управлять труднее, чем раздавать.

Есть два вида мудрости: мудрость берущего у жизни и мудрость дающего ей. Жизнь одна, говорит первая, и надо взять все; жизнь одна, говорит вторая, и надо отдать всего себя. Он познал их обе, но не пришел к третьей, согласно которой жизнь одна, и поэтому не надо предварительных условий, каждый берет и отдает столько, сколько ему дано, не отвергая "мрак земных сует", но и не превращая "роптанье вечное души" в суету сует.

Небезынтересен ответ А. А. Столыпина, брата премьер-министра, на нравоучительное письмо Толстого с "решением" земельного вопроса. "Я думаю, что Вы ошибаетесь, приписывая людям душевный строй, подобный Вашему... Вы знаете, как дети любят собственность, - какая радость первой своей лошади, своей собаке. Такая же трепетная радость у народа может быть по отношению к своей собственной земле, на которой стоит дом, которая отгорожена своим частоколом".

Да, толстовство действительно исходило из того, что весь мир состоит из Толстых, и не просто Толстых, а Толстых, старостью просветленных. А весь мир на 99,999...% состоит не из таких Толстых, и требовать от них самопожертвования - значит уподобляться одному благородному идальго.

Да, проповеди необходимы, но одни только проповеди тщетны: человеку нельзя предъявлять требования, превышающие его силы, исключающие его природные задатки, его человеческие качества и инстинкты.

183

Даже заповеди, в зависимости от обстоятельств, могут повернуться против самих себя. Та же заповедь "не убий" оборачивается миллионами убийств, если не ограничить ее распространение на недочеловеков, таких, как Гитлер или Сталин. Мир множествен и сложен, абсолютизация чего бы то ни было - даже любви и добра - чревата торжеством их противоположностей, как это случалось с религиозным фанатизмом, национализмом или коммунизмом. Дело не в том, что насилие - движитель истории, а в том, что из индивидуальных человеческих эгоизмов может получиться общечеловеческий альтруизм. Да и не был бы слишком стерильным мир, изгнавший дьявола, хорошо бы жилось в этом мире? К тому же, согласно всемирному принципу неопределенности, правда и любовь несовместимы: где правда, там неопределима любовь, где любовь, там ущемление правды. Несовместимы и другие идеалы человечества: свобода и равенство, справедливость и демократия, истина каждого и истина всех.

Да, кризис Толстого состоял в том, что не отрекаясь от правды, он жаждал любви: истина откроется любви - а это-то и невозможно, точно так же, как достижение гармонии или идеала.

Да, гении близоруки. Они хорошо видят даль, но не предвидят, как преломляется гений одних в ублюдочности других. Из сверхчеловека вдруг получаются недочеловеки, из "светлых идеалов" - архипелаг ГУЛАГ, а последовательное непротивление злу оборачивается содействием ему.

184

Но Толстому ли предъявлять обвинение в непоследовательности? Его проповедь любви и всепрощения важна даже не сама по себе, а как возбудитель, точнее - пробудитель сознания. Именно как очередного из будильщиков человечества воспринимаю я Толстого - могучую стихийную силу, соперничающую со стихией. А вот что по этому поводу говорил сам Толстой: "Важно так полюбить какую-нибудь сторону жизни, так увлечься ею, чтобы ничего не видеть, кроме нее, и от этого увидеть в ней то, что никто не видел, и потом все силы души положить на то, чтобы как возможно лучше выразить то, что видишь".

И многие современники, осуждая его, остро чувствовали это его свойство: "Навеки ушло из мира то огромное человеческое сердце, которое высоко стояло над страною и гулом биения своего наполняло дни и темные лилипутские ночи... И ушло из мира огромное человеческое сердце. И наступила тишина..."

Толстовское непротивление плохо понято, оно тождественно гандианской ахимсе: это и не непротивление даже, а неповиновение злу. Непротивление Толстой понимал не в смысле "никакого сопротивления", а в смысле наставления Спасителя: "не платить злом за зло". Истинный христианин, писал Толстой, может подчиняться насилию, но не может повиноваться ему, признавая его законность. Нельзя быть равнодушным ко злу, чтобы побороть его, но не злом, а неповиновением. Но ведь и гандианская ахимса - ненасильственное сопротивление, гражданское неповиновение. Коммунисты звали народ России на баррикады, Толстой насилию власти и революции предпочел человечность...

Пусть на этом пути творчество Толстого терпело сотни неудач, пусть блуждания его мысли приводили его к юродству, к отрицанию культуры, к прямой нелепости - тем больше "великого и прекрасного" было в его страстных исканиях... Никогда, ни единым помыслом не унизил он того великого, что было вложено в него природой, никогда не употреблял своих прав гения и "великого человека" на то, чтобы пробуждать в людях темное, первобытное, атавистическое, злое, но всегда с величайшей скромностью служил тому, что в его понимании было разумом и Богом.

185

Что бы делало человечество, не будь у него Христа, Будды, Францисков, Толстых, Ганди, Швейцеров, Кингов? Что бы оно делало? Что побуждало бы зверя превращаться в Человека? Что двигало бы к добру, любви, ахимсе? Кто был бы совестью и надеждой? Кто?

К тому же Толстой, один из немногих, никогда не претендовал на единственность своей истины. Он так и говорил: все взыскующие истины стоят на периферии круга, а истина в середине.

Учение о ненасилии и любви должно быть составной частью любого цельного мировоззрения. Нельзя человеку жить злобой и ненавистью. Нельзя человеку отвечать злом на зло. Критерием гуманизма является именно отношение к насилию.

ИЗ ГАЗЕТ

Толстой почил. Эта весть повергнет в уныние все человечество. Как бы ни были бесплодны и необоснованны его мысли о счастье человека, несомненно, его имя будет вспоминаться с почтением, пожалуй, с благоговением. Счастье человечества! Да ведь это - химера! Но работать над осуществлением этой возвышенной химеры разве не значит делать лучшее употребление из нашей жизни?

186

СМИРЕННЫ ЛИ АПОСТОЛЫ КРОТОСТИ?

"Он обличал все и вся". Но и Христос обличал. Он же говорил: "Царство Мое не от мира сего". И Будда обличал: "Горе вам, князья властвующие, богатые, пресыщенные".

Бунин

Свидетельствует Н.И. Тимковский:

Хотя Лев Николаевич исповедовал страстно принцип непротивления, но никогда не казался мне человеком смирившимся в каком бы то ни было смысле. Все в нем - глаза, манеры, способ выражения - говорило о том, что принцип, заложенный в него самой природой, - отнюдь не смирение и покорность, а борьба, страстная борьба до конца. О том же говорят и произведения его, навлекшие на автора гнев сильных. Многие страницы их дышат вызовом, горечью, негодованием, сарказмом, а иные можно прямо сравнить с ударом бича.

Да, наконец, если бы он действительно был такой "непротивленный", то вряд ли нажил себе столько яростных врагов.

Человек действия - действия активного, порой неистового, - Толстой был одинаково далек от квиетизма, сосредоточенного на личном спасении, и от революционного насилия, сосредоточенного на благе других, но не ведающего, в чем состоит истинное, несомненное благо.

Мы, христиане, писал сам Толстой, часто обманываемся тем, что, встречаясь с революционерами, думаем, что стоим рядом. Кажется, все одно и то же. Но не только есть большая разница, но нет более далеких от нас людей, чем революционеры.

187

При всей своей активности Толстой не верил в спасительность революции, ибо понимал, что дело не в смене идеологии или правительства: "Новое правительство будет так же основано на насилии, как и старое. Как Кромвель, как Марат давили своих противников, так и у нас новое правительство давило бы консерваторов..." В своем воззвании к "Правительству, революционерам, народу" Толстой писал:

Для того, чтобы положение людей стало лучше, надо, чтобы сами люди стали лучше. Это такой же труизм, как то, что для того, чтобы нагрелся сосуд воды, надо, чтобы все капли ее нагрелись. Для того же, чтобы люди становились лучше, надо, чтобы они все больше и больше обращали внимание на себя, на свою внутреннюю жизнь. Внешняя же, общественная деятельность, в особенности общественная борьба, всегда отвлекает внимание людей от внутренней жизни и потому всегда, неизбежно развращая людей, понижает уровень общественной нравственности. Понижение же уровня общественной нравственности делает то, что самые безответственные части общества все больше и больше выступают наверх и устанавливается безнравственное общественное мнение... И устанавливается порочный круг: вызванные общественной борьбой худшие части общества с жаром отдаются соответствующей их низкому нравственному уровню общественной деятельности, деятельность же эта привлекает к себе все худшие элементы общества...

Как бы ни относиться к идеям Толстого, надо признать, что его предостережения оказались абсолютно точными, а обещания революции обернулись великим насилием и кровью. Так кому же отдать предпочтение - Ленину или Толстому?

188

Возвращаясь к смирению Толстого, обратим внимание на титанические усилия, которые потребовались неистовому, властному, необузданнейшему из людей, чтобы прийти к евангельской кротости. А какие усилия требовались его оппонентам?

В дневнике Толстого-проповедника, ратующего за любовь, очень часто встречаются заметки, как трудно ему "не осуждать", когда все задевает за живое, за кончики нервов. "Закон любви" давался ему с огромной натугой, требовал непрерывного самоодергивания, величайшего напряжения, мучительной борьбы.

Симптоматично, что герой Крейцеровой сонаты, излагающий его учение, - неполноценный человек, сам считающий себя больным: сверхчувствительным, неуравновешенным, неумеренным, невротичным.

Одним из проявлений его неумеренности была обостренная чувственность. Именно в ней, присущей, по мнению Позднышева, в той же степени всем мужчинам, коренится зло, от которого страдает человечество. Он предлагал, как и скопцы, радикальное средство - отказ от половых отношений.

Как проницательно заметил Вересаев, жить в добре и самоотвержении герои Толстого совершенно неспособны. Самоотвержение - спасение, говорит моралист, спасение от зависти к чужому счастью. Самоотвержение противно жизни, отвечает художник (художник, каждым словом опровергающий моралиста!).

189

Обратите внимание, сколь жалки и безжизненны его святые! Чем объяснить эту неспособность великого художника вдохнуть жизнь в подвижников самоотвержения и любви? Почему, как только о них заходит речь, Толстой, как бы отчаявшись в пригодности своего самого могучего орудия - художественного гения, - начинает доказывать выгоды любви и самоотречения, прибегая к сотням и тысячам примеров, призывая к уму, сердцу, совести, бесконечно множа всю эту "моральную арифметику" Бентама?.. И хочется спросить, неужели евангелие выиграло бы в силе, если было бы переписано сотню раз? И почему все это делает "опростившийся" Толстой, для которого нет ничего выше простых истин Ерошек, тот Толстой, который устами одного из них говорит: "На хорошую девку поглядеть грех? Погулять с ней грех? Али любить ее грех? Нет, это не грех, а спасение. Бог тебя сделал, Бог и девку сделал. На то она и сделана, чтоб ее любить. Все Бог сделал на радость человеку. Ни в чем греха нет.

Все сказанное относится не к одному Толстому: у всех художников ангелы куда безжизненнее бесов. Нет произведения искусства без пособничества дьявола, писал Лорка.

Но вернемся к революции и толстовству. Как-то крестьянский парень сказал Толстому, что народ скорее примет революционную пропаганду, чем его учение. Он и сам знал это, оттого с еще большим неистовством взывал к любви.

Некто из многочисленных анонимов написал Толстому письмо:

Нет, Лев Николаевич, я не могу согласиться с Вами, что человеческие отношения исправятся одною любовью. Так говорят сытые. Мир еще захлебнется в крови, еще будут резать множество стариков, женщин и детей. Жалею, что вы не доживете до этого времени, чтобы воочию убедиться в своей ошибке. Желаю Вам счастливой смерти...

190

Он знал, что это - правда...

Как и Ганди, незадолго до смерти Толстой начал видеть, как по швам трещит мир, как Китай отрекается от Лао-цзы и Конфуция, Индия от Будды, как русские духоборы, эмигрировавшие от преследований в Канаду, восстанавливают права собственности, как гурийцы, освободившиеся от ига властей, начинают тотчас уничтожать инакомыслящих, как стучащаяся в двери России революция требует крови, как последователи его впадают в фанатизм и требуют того же от учителя...

Но это ли не судьба всех великих гуманистов? Не последнее ли искушение всех истинных последователей Христа?..

"В ЧЕМ МОЯ ВЕРА?"

Моисей вопрошает Бога: "О, Господи, где я найду тебя?!"

Бог отвечает: "Когда ты ищешь меня, ты уже нашел меня".

Два рода людей знают Бога: люди со смиренным сердцем и люди истинно разумные. Только люди гордые и среднего разума не знают Бога.

Паскаль

Я уже не был в том положении, в каком я был в молодости, думая, что все в жизни ясно; я пришел ведь к вере потому, что, помимо веры, я ничего, наверное ничего, не нашел, кроме погибели, поэтому откидывать эту веру нельзя было, и я покорился.

Толстой

"Веришь в Бога - и есть Бог; не веришь в Бога - и нет его". Кто мог додуматься до такого? Еретик? Богоискатель? Антихрист? Единственно верующий?

191

В Круге чтения Толстой писал:

Нет ни одного верующего человека, на которого бы не находили минуты сомнения в существовании Бога. И эти сомнения не вредны, напротив, они ведут к высшему пониманию Бога... Веришь в Бога только тогда, когда он вновь открывается, а открывается он тебе с новой стороны, когда ты всей душой ищешь Его. А сторон - бесчисленное количество.

Пока ищешь Бога мыслью и делом - Бог в тебе. Как только решил, что нашел Бога, и успокоился - потерял Его.

"Верю в Бога, которого понимаю, как дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что Он во мне и я в Нем. Верю в то, что воля Бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимаешь Богом и которому молиться считаю величайшим кощунством. Верю в то, что истинное благо человека - в исполнении воли Бога, воля же Его в том, чтобы люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними. Верю в то, что смысл жизни каждого отдельного человека поэтому только в увеличении в себе любви".

Но вот он обрел своего Бога! Что же, обрел ли он благодать, спокойствие, умиротворение? Конечно же нет - ведь Толстой!

Софья Андреевна - Льву Николаевичу: ты говорил: "от безверия повеситься хотел!". А теперь? Ведь ты не без веры живешь, отчего же ты несчастлив?

192

Он был несчастлив оттого, что вера его не была ханжеской и самодовольной верой фарисея, оттого, что он не замкнулся в эгоизме мыслителя-мистика, слишком занятого своим собственным спасением, чтобы думать о спасении других, оттого, что не мог забыть о тех несчастных, которых сам видел, и в доброте своего горячего сердца полагал, что и сам ответственен за их страдания и унижения. Пользоваться благами, добытыми ценой преступления, равносильно участию в нем. И его совесть уже не знала покоя, пока он не взялся за разоблачение преступления.

Бог открывался ему множество раз - задолго до Исповеди. Благодать опускалась на Оленина в Казаках, на князя Андрея и Пьера Безухова, на Левина и Нехлюдова. "Но обуреваемому страстями Толстому каждый раз, когда он открывал Бога, казалось, что это впервые, что дотоле не было ничего, кроме мрака и небытия".

Бог, Тот непостижимый, но существующий Бог, Тот, по воле Которого я живу!.. Я заблуждался, я не там искал истины, где надо было! Я знал, что я заблуждался. Я потворствовал своим дурным страстям и знал, что они дурны, но я никогда не забывал Тебя; я чувствовал Тебя всегда и в минуты заблуждений моих.

Кризисы, переломы, обретения Бога - сколько их было? 1860, 1878, 1881, 1910-й...

193

Учение Христа является для меня только одним из прекрасных религиозных учений, которые мы унаследовали от древних египтян, евреев, индусов, китайцев, греков. Два великие принципа Иисуса: любовь к Богу, т. е. к абсолютному совершенству, и любовь к ближнему, т. е. ко всем людям без различия, проповедовались всеми мудрецами мира: Кришной, Буддой, Лао Цзы, Конфуцием, Сократом, Платоном, Эпиктетом, Марком Аврелием, а из новейших - Руссо, Паскалем, Кантом, Эмерсоном, Чаннигом и многими другими. Истина нравственная и религиозная всегда и везде одна и та же. Я не чувствую никакого предпочтения к христианству.

Если хотите, Толстой реставрировал истинного Христа - творца наднациональной и бескорыстной религии, очеловечивающей человека, религии, не знающей ни границ, ни форм, ни церквей. Христос, - цитирует Толстой Герберта Ньютона, - не основывал никакой церкви, не устанавливал никакого государства, не дал никаких законов, никакого правительства, ни внешнего авторитета, но он старался написать закон Бога в сердцах людей с тем, чтобы сделать их самоуправляющимися.

В сущности Толстой исповедовал экуменизм. Нет ничего в христианском учении, говорил он, чего бы не было в других великих религиях. Более того, часто христианские истины в более углубленном и лучшем выражении можно найти у индийских и китайских мудрецов. Евангелие смущало его не только противоречиями и суевериями, но безнравственностью идеи возмездия, идущей вразрез с его учением о ненасилии.

А. Якобсон считал, что, в отличие от ортодоксального христианства, содержащего в себе возможность извращения ("В таком гигантском резервуаре идей, как Священное Писание, каждый может выловить то, что ему угодно"), толстовская этика неотчуждаема и неизвращаема: ее нельзя использовать во вред людям. ("Среди присяжных толстовцев было немало позеров и святош. Но среди них не было ни одного палача, ни одного убийцы".)

194

Л. Н. Толстой - А. А. Толстой:

Жизнь у меня делает религию, а не религия жизнь... Вы смеетесь над природой и соловьями. Она для меня проводник религии. У каждой души свой путь.

Я считаю, пишет он неизвестному корреспонденту, что единственный путь, ведущий к истинной церкви, - это не организовывать какую-либо церковь, а искать Царства Божия и его правды.

Толстой считал, что верна не та вера, которую исповедуют все, но та, которой учат лучшие люди. Религия, учил он, есть высшее понимание жизни лучшими людьми, к которым затем неизменно приближаются и остальные. Вера не устанавливается голосованием. Тот, кто в большинстве голосов видит истинность веры, тот не знает, что есть вера.

При всех своих отличиях от Киркегора, скончавшегося в забвении и нищете, своей экзистенциальностью Толстой очень напоминает его. Бог только в собственном сердце и больше нигде, повторяет он Дар Гафеда.

Общее благо - через совершенствование каждого - таково кредо Толстого. Всех любить - никого не любить - это знал уже просветленный приближением смерти князь Андрей. Затем это кристаллизуется:

195

Стремясь, как теперь, к Богу, к чистоте божеской сущности во мне, к той жизни, для которой она очищается здесь, я попутно достигаю вернее, точнее блага общего и своего личного блага как-то неторопливо, несомненно и радостно.

Что для него Бог? Если верно, что человек наиболее искренен перед лицом смерти, то Бог для него (по последним записям, 1 ноября, уже в Астапово) - неограниченное Все. Человек же - ограниченное проявление Бога.

Или еще лучше так: Бог есть то неограниченное Все, чего человек сознает себя ограниченной частью. Истинно существует только Бог. Человек есть проявление его в веществе, времени и пространстве. Чем больше проявление Бога в человеке (жизнь) соединяется с проявлением (жизнями) других существ, тем больше Он существует. Соединение этой своей жизни с жизнями других существ совершается любовью.

Бог не есть любовь, но чем больше любви, тем больше человек проявляет Бога, тем больше истинно существует.

Бога мы познаем только через осознание его проявления в нас.

Величественная мистика...

Толстой не отрицал своего мистицизма. Он верил если не в самостоятельное существование мысли, то во всяком случае в то, что "если человек замурует себя в подземелье и умрет там, полный действительно великой мыслью, то мысль эта пройдет через гранитную толщу подземелья и в конце концов охватит все человечество". И верил не иносказательно, а в прямом смысле, ибо, когда его спросили: "Но все-таки материальное вы признаете необходимым для проявления духовного?", - он ответил: "Может быть, это покажется парадоксальным, но я этой необходимости признать не могу".

196

Он верил в жизнь после смерти, или в метемпсихоз, более того - в посмертное индивидуальное существование, а не в нирвану, или слияние с мировой душой.

Бог для него был "Богом с нами"; он верил, что человек никогда не бывает один, - видимо, эта вера была необходима для его этики, этого непрерывного самоотчета. Именно идея постоянной ответственности должна была руководить земною жизнью и связывать с Вездесущим.

Религия - руководство к действию, обязательство к моральным поступкам. Бог - Грандиозный Этик, сводящий всю веру в себя к правилу поступать с другими так, как хочешь, чтобы другие поступали с тобою.

Главная причина того, почему люди не делают того, что так естественно, необходимо и возможно, состоит в том, что люди так привыкли, вследствие долгой безрелигиозной жизни, устраивать и упрочивать свой быт насилием, штыками, пулями, тюрьмами, виселицами, что им кажется, что такое устройство жизни не только нормально, но что другого и не может быть.

Устанавливается порочный круг: отсутствие религии делает возможным животную жизнь, основанную на насилии; животная жизнь делает невозможным освобождение от гипноза и усвоение истинной религии.

197

Религия Толстого: добро да любовь. Бог нужен ему, главным образом, как опора для утверждения добра. Он отвергает жандармов во Христе и чиновников в рясе, а вместе с ними все церковные нелепости именно потому, что плодами церкви всегда были "злоба, ненависть, казни, изгнания, побоища жен и детей, костры, пытки...". Атеизм - тоже религия, если любовь и добро. Не абстрактная бездейственная или насильственная вера нужна, но вера-деяние, осуществляющая милосердие и человечность, не метафизика морали, но поведение, исполненное любви и благодеяния, не столько даже непротивление злу, сколько содействие добру.

Толстой не мог простить православной церкви ненависти и нетерпимости, а еще пуще - одобрения насилия и войны. Именно поэтому церковь для него - рассадник безумия и средоточие корыстных обманов. Величайшее преступление церкви - кощунственный союз со светской властью, союз обманщиков с разбойниками.

Еретичество Толстого связано не с его отношением к Богу, а с его отношением к церкви. В ответ на определение Синода от февраля 1901 года об отпадении (а не отлучении!) Толстого от церкви он писал:

Верю я в следующее, верю в Бога, которого понимаю как дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что Он во мне и я в Нем. Верю в то, что воля Бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать Богом и которому молиться считаю величайшим кощунством. Верю в то, что истинное благо человека - в исполнении воли Бога, воля же Его в том, чтобы люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними, как и сказано в Евангелии, что в этом весь закон и пророки. Верю в то, что смысл жизни каждого отдельного человека поэтому только в увеличении в себе любви; что это

198

увеличение любви ведет отдельного человека в жизни этой ко все большему и большему благу, дает после смерти тем большее благо, чем больше будет в человеке любви, и вместе с тем и более всего другого содействует установлению в мире Царства Божия, то есть такого строя жизни, при котором царствующие теперь раздор, обман и насилие будут заменены свободным согласием, правдой и братской любовью людей между собой. Верю, что для преуспеяния в любви есть только одно средство: молитва, - не молитва общественная в храмах, прямо запрещенная Христом (Мф VI, 5 - 13), а молитва, образец которой дан нам Христом, - уединенная, состоящая в восстановлении и укреплении в своем сознании смысла своей жизни и своей зависимости только от воли Бога.

Как большинство еретиков и богоискателей, Толстой отрицал собственный вклад в богостроительство, претендуя лишь на восстановление подлинного Христа. Он не верил в божественность Христа - только в высшую его человечность. Ибо Христос был ему понятен и доступен, Бог же - запределен. Христа он знал, в Бога он верил. Он любил и часто повторял слова Киреевского, что вера есть не столько знание истины, сколько преданность ей.

Толстой глубоко верил в то, что проповедь Христа сообразна природе людей. Он верил, что это учение и должно, и можно исполнить. Не одиночкам - всем. Он верил - иначе не было бы подвижничества, - что учением своим научит людей жить по-божески... Потому что... потому что... потому что в противном случае жизнь, кончающаяся смертью, есть бессмыслица, абсурд...

199

"ПОМЕЩИК, ЮРОДСТВУЮЩИЙ ВО ХРИСТЕ..."

Толстой смешон, как пророк, открывший новые рецепты спасения человечества.

Ленин

Толстой смешон... Еще - несознателен, бессилен, патриархален, ограничен узкими рамками...

Умер Толстой, и отошла в прошлое патриархальность, бессилие которой выразилось в его философии...

Не совесть мира, не учитель жизни, не великий моралист, а заблудший выразитель тупоумия не туда идущих масс. Не гуманист, а фанатик. Фанатик чего? Любви?

"Не у Толстого надо учиться - у нас..." А чему? Уничтожению? Расстрелам?..

Высшие произведения искусства для него только жития святых, проповеди, молитвы, песнопения, вызывающие чувства любви к Христу, умиления перед его жизнью, желание следовать его примеру, смирение и любовь к людям.

А по нам - так уж лучше вызывать чувства ненависти к "классовым врагам", нигилизма, нетерпимости, революционной бдительности, беспощадности, злобы...

Мы упрекаем его в том, что он желал войти в жизнь, которая исчезала, хотел идти вперед, возвращаясь назад. Это правда: он не желал старой жизни. Но еще больше не желал новой, построенной на штыках.

200

Что нас раздражает в нем? То, что он был всегда новым, другим, старое отрицающим. Что никогда не было ясно, окончателен ли он в приговоре. Что он был неожидан, непредсказуем, стихиен. Что вся его жизнь - непрекращающийся поиск... добра.

Но главное даже не это. Главное: его приговор - нам:

Людям нужны не революции и не прогрессы, а взаимные человеческие чувства, без которых ни свобода, ни наука не облегчат жизнь людей.

Свидетельствует В. А. Поссе:

Меня вот все упрекают, - сказал Лев Николаевич, - что я пишу о том, как лучше устроить жизнь, не зная экономической науки, не зная, что сказал и что открыл Карл Маркс. Ошибаются. Я внимательно прочел "Капитал" и готов сдать по нему экзамен. Но ничего нового я у него не нашел. Неприятно поражает, что он самые простые вещи говорит запутанно, мудреными словами.

По просьбе Льва Николаевича я рассказал, какую роль в революционном движении играл Плеханов, и, между прочим, упомянул о борьбе между большевиками и меньшевиками.

 - Очень интересно, очень интересно. Одна и та же программа, одни и те же цели, бывшие товарищи - и такая ожесточенная вражда!

А вот другое свидетельство - Ромена Роллана:

Социализм он ненавидит вдвойне, так как в нем сочетаются два вида лжи: ложь свободы и ложь науки. Для Толстого достаточно уже того, что социализм считает своей основой какую-то там экономическую науку, незыблемые законы которой управляют мировым процессом!

201

Такая наука - орудие нового фанатизма в руках людей, претендующих на то, что они призваны возродить человечество. Всякий революционер, прибегающий к насилию, вызывает огорчение Толстого. А революционер интеллигент и теоретик приводит его просто в ужас: это, по Толстому, убийца-педант, с душой холодной и высокомерной, которому дороги не люди, а идеи.

К тому же идеи эти - низшего порядка: социализм имеет целью удовлетворение самой низменной стороны человеческой природы - ее материального благосостояния. И даже этого он никак не может достигнуть теми средствами, которые он предлагает.

В социализме собственно и нет любви. В нем есть только ненависть к угнетателям и "черная зависть к сытой и сладкой жизни... какая-то болезненная жажда богатств, напоминающая жажду мух, слетающихся к кучке блевотины". Согласно этим взглядам, когда социализм победит, мир будет выглядеть ужасно: европейская орда ринется на слабые и дикие народы с удвоенной силой и поработит их, дабы исконные пролетарии Европы могли, подобно римлянам, развращаться роскошью. Счастье еще, что лучшие силы социализма расходуются впустую на произнесение речей,

А вот одно из многочисленных свидетельств самого Льва Николаевича:

202

Социалистическое же учение говорит, что для счастья людей им нужна не такая жизнь среди растений и животных... а жизнь в промышленных центрах с зараженным воздухом, но с все увеличивающимися и увеличивающимися потребностями, удовлетворение которых достижимо только через бессмысленный труд на фабриках. И запутавшиеся в соблазнах фабричной жизни рабочие верят этому и все свои силы употребляют на жалкую борьбу с капиталистами из-за часов работы и грошей прибавки, воображая, что они делают очень важное дело, тогда как единственное важное дело, на которое оторванные от земли рабочие должны бы употребить все свои силы, в том, чтобы найти средство возвращения к жизни среди природы и к земледельческому труду... Если же вследствие этого перехода уменьшится производство бесполезных и вредных предметов, с большой быстротой изготавливаемых теперь на больших заводах... а увеличится количество зерна, овощей, плодов, домашних животных, то это никак не уменьшит богатства людей, а только увеличит их.

Много сказано о "Бесах" Достоевского и почти ничего о том, что в разных произведениях Толстого можно найти их всех. Новодворов - чрезмерное тщеславие, парализующее ум, отсутствие воображения, дефицит нравственных и эстетических черт; Маркел - мститель, фанатик, аскет, страстный поклонник всего того, о чем не имеет понятия; герой Божеского и человеческого Роман - бунтарь, презирающий соратников и слепо верящий в "науку".

Неудивительно, что "буревестнику революции" творчество Толстого казалось чем-то вроде "отрицания всех утверждений" - глубочайшим и злейшим нигилизмом, который вырос на почве бесконечного "ничем не устранимого отчаяния и одиночества". Горький писал:

203

Он часто казался мне человеком непоколебимо - в глубине души своей - равнодушным к людям... Он слишком далеко ушел от них в некую пустыню и там, с величайшим напряжением всех сил духа своего, одиноко всматривался в "самое главное" - в смерть...

Толстой и Горький - два мира, две вселенные, наглядные символы двух человеческих сущностей... По большому счету важно не то, что они писали, а что они делали, кем были. Много дурного сказано о Толстом, много лжи... Но даже в самом страшном обмане нельзя представить себе Толстого, использующего свой мировой авторитет для защиты соловецких лагерей. Вот уж кто не смог бы молчать...

* * *

Наши книги о Толстом изобилуют примерами его травли правительством, слежки за ним, провокаций охранки. Излюбленная тема: подготовка полиции на случай смерти и похорон Льва Николаевича. Еще: страх царя перед одним из своих подданных. А вот о выходках Толстого по отношению к царю и членам царской семьи мы помалкиваем. 14 сентября 1905 года он писал Н. М. Романову:

В наших отношениях есть что-то ненатуральное, и не лучше ли нам прекратить их. Вы великий князь, близкий родственник государя, я человек, отрицающий и осуждающий весь существующий порядок и прямо заявляющий об этом.

Царя Толстой открыто называл убийцей, скрытым палачом, окружившим себя злодеями, малоумным гусарским офицером, пустым и ничтожным человеком. Царский Манифест по поводу войны с Японией в статье Одумайтесь! именуется ужасным преступлением, чем-то беспрецедентным по жестокости, лживости и глупости.

204

Сначала я думал про Петра Столыпина, когда имел наивность предлагать ему выступление с проектом освобождения земли от собственности, что он только ограничен и запутан своим положением, думал и про Николая Романова, что он своим рождением, воспитанием, средой доведен до той тупости, которую он проявляет в своих поступках, но теперь я убеждаюсь, что эти два человека, виновники совершающихся злодейств и развращения народа, сознательно делают то, что делают.

Как же реагировал царь на оскорбительные и не всегда справедливые нападки яснополянского диссидента? Не знаю, существовали ли реально проекты его изгнания, заточения или помещения в сумасшедший дом - судя по набору средств, это похоже на наше изобретение, - правительство не предпринимало в отношении оскорбителя каких-либо репрессий. Даже Бернард Шоу из своей демократической Англии признавал, что "терпимость власти была беспредельна. Можно только недоумевать, почему его оставляли на свободе, когда столько менее грозных поборников равенства гнили на каторге".

А как царь и его правительство отреагировали на смерть своего диссидента номер один? Обратимся к фактам.

Из "Особого журнала Совета министров", 3 ноября 1911 года:

205

Л.Н. Толстой был настолько крупною величиною в русской жизни, что его нельзя оценивать только с точки зрения политических соображений данной минуты. Он выше и вне их... Притом же, к таким людям, какими были, например, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, граф Толстой, неприложимы обычные мерки общеустановленных воззрений и принципов, хотя при строгом их применении к трудам этих писателей в их сочинениях можно было бы найти антигосударственные и противоцерковные элементы. Но правительству благоразумнее не обращать на последние слишком пристального внимания, ибо не в них, не в этих преходящих и, быть может, случайных слабостях и недостатках великих писателей истинное их величие, а в той вечной сущности их произведений, которая никогда не умрет и не забудется.

Параллели, ассоциации, переносы...

Не кем иным, как президентом Академии наук - великим князем Константином Константиновичем, - был поднят вопрос об увековечивании памяти Толстого и создании соответствующего комитета. В правительственном постановлении по этому вопросу, кстати, подписанном охаянным Столыпиным, читаем:

Признавая, согласно с сим, вполне желательным, чтобы память о графе Л.Н. Толстом как писателе-беллетристе была почтена достойным его способом, Совет министров находит предложенное великим князем Константином Константиновичем учреждение для сей цели особого, под личным его Императорского Величества председательством, Комитета при Академии наук в полной мере соответствующим указанной задаче...

206

Много ли в мировой истории примеров посмертного чествования инакомыслящего номер один, увековечивания его памяти, назначения царем правительственной пенсии его вдове?

Неудивительно, что такой "жестокий режим" пал...

То, что не удалось царизму - ограничить и затруднить распространение крамолы, - удалось революции, и не только в отношении собственных диссидентов - в отношении толстовства, достоевщины, леонидандреевщины, декадентства, модернизма, идеализма - огромной культуры великого народа...

Да, в отличие от многих других, Толстой не попал в "отщепенцы" - мощь не позволила. Но "под запрет" попал - да так основательно, что даже сегодня, когда культуре возвращают запретные книги и имена, "толстовство" остается все еще невостребованным: широкой массе читателей недоступны такие бросающие в дрожь шедевры, как "Исповедь", "В чем моя вера?", "Царство Божие внутри нас", "Что такое религия и в чем сущность ее?", "Закон насилия и закон любви", многие и многие другие. Все, что мы знаем о философии Толстого, исчерпывается одним словом - "реакционно" или максимум - четырьмя: "помещик, юродствующий во Христе". Даже сегодня, когда снято табу с Бердяева, Флоренского и Соловьёва, о Толстом можно найти нечто в том духе, что его философия сыграла не лучшую роль в жизни русского общества (А. Гулыга, Советская культура, 8 апреля 1989 г.). Как и в худшие времена, непротивление злу насилием - стр-р-р-ашная идея...

Это не значит, что Толстой неприкасаем и величием своим защищен от критики. Толстой - действительно зеркало русской революции, но не в ленинском, а в бердяевском понимании: он отражение ее без личностного, стадного начала. Он соборен, но в дурном понимании этого слова.

207

Возвышенность толстовской морали есть великий обман, который должен быть изобличен. Толстой мешал нарождению и развитию в России нравственно ответственной личности, мешал подбору личных качеств, и поэтому был злым гением России, соблазнителем ее. В нем совершилась встреча русского морализма с русским нигилизмом.

Вот это критика! Будучи антагонистом революции, Толстой в чем-то действительно содействовал ей - своим анархизмом, максимализмом, роевым началом, соблазном общности и примитивизма.

Толстой сам, вероятно, ужаснулся бы этому воплощению своих моральных оценок. Но он много, слишком много из того, что сейчас происходит, хотел. Он вызвал тех духов, которые владеют революцией, и сам был ими одержим.

Да, он был одержим духом равенства, одинаковости, однородности, пассивности, народности, простоты - все это было его высшей правдой. И эта правда в многомерном, иерархическом, разнокачественном, сложном мире вела - хотел он того или нет - к тому обыдливанию, омассовлению, с каким мы имеем дело сегодня. Толстой прививал интеллигенции моральный, исторический, психологический примитивизм и тем самым, вопреки собственным намерениям, бросал ее в революцию. Как Руссо ответственен за революцию французскую, так Толстой приложил руку к нашей. Так что Бердяев не столь уж далек от истины, именуя его "отравителем колодцев жизни". Очень сильное - чрезмерное - обвинение. Не подписываясь под ним, хочу сказать, что я - за такую критику, а не за бесовскую...

208

Да, на словах революция чтит его память... Только что она сделала с его Ясной Поляной? Во что превратила эту жемчужину? Культура - культурой, а колготки фирмы "Азот" - важнее... Впрочем, "Азот" есть, а колготок все равно нет... Кстати, и в отношении "Азота" Лев Николаевич ошибся...

Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, - весна была весною даже и в этом городе.

ЛЕВ ТОЛСТОЙ КАК ЗЕРКАЛО ПЕРЕСТРОЙКИ

ДАЙДЖЕСТ

Почему вы думаете, что люди, которые составят новое правительство, люди, которые будут заведовать фабриками, землею... не найдут средств точно так же, как и теперь, захватить львиную долю, оставив людям темным, смирным только необходимое... Извратить же человеческое устройство всегда найдутся тысячи способов у людей, руководствующихся только заботой о своем личном благосостоянии.

Толстой

Толстой смешон, как пророк.

Ленин

 - Искать, все время искать - эти последние слова Л. Н. Толстого были девизом его жизни. Но что он искал в ее конце?

209

Мало кто знает, что весь последний месяц своей жизни Лев Николаевич работал над статьей О социализме. Свои мысли о путях переустройства общества он высказывал и раньше, в статье же решил подвести итоги. Никто никогда не узнает последних мыслей Великого Пилигрима, но вот факт: 31 октября, то есть в день своего смертельного заболевания, Толстой написал В. Г. Черткову, что хотел бы получить неоконченную рукопись указанной статьи.

О чем же она?

Первая и главная идея Толстого - вымышленность социализма, суеверие устроительства, пагубность предрешенной формы общества.

Веру в то, что "одни люди, составив себе план о том, как, по их мнению, желательно и должно быть устроено общество, имеют право и возможность устраивать по этому плану жизнь других людей", он бы назвал заблуждением комическим, если бы "последствия его не были столь ужасны". Вымышленные законы, писал Лев Николаевич, не только не содействуют благу людей, но составляют одну из главных причин того неустройства человеческих обществ, от которого теперь страдают люди.

Ведь, во-первых, излюбленное тобою устройство жизни не может быть несомненно истинным (так же уверены и другие); во-вторых, никогда не осуществляется то устройство, которое хотят установить люди, а совершается большей частью совершенно противоположное, в-третьих, всякое насилие, а потому и то, которое вы считаете себя вправе употреблять, никак не содействует, а, напротив, всегда противодействует всякому благоустройству...

210

У Толстого было намерение написать своих Бесов. Задумывая художественное произведение, посвященное суеверию устроительства, за год до смерти он писал:

Очень хорошо бы ясно, пожалуй, в образах высказать мысль о том, как вредно и тщетно устраивание жизни не только для других людей, но и самого себя... Почти всё это зло мира от этого.

Размышляя о социализме, Толстой зрел в корень - в природу человека:

При социалистическом устройстве необходимы распорядители. Откуда возьмут таких людей, которые без злоупотреблений устроят посредством насилия социалистический справедливый строй?

Если бы и случилось то, что предсказывает Маркс, то случилось бы только то, что деспотизм переместился бы, то властвовали капиталисты, а то будут властвовать распорядители рабочих.

Прекрасно было бы, если бы правительство организовало труд; но для этого оно должно быть бескорыстным, святым. Где же они, эти святые?

Но положим, что вы достигнете того, что желаете: свергнете теперешнее правительство и учредите новое, овладеете всеми фабриками, заводами, землею. Почему вы думаете, что люди, которые составят новое правительство, люди, которые будут заведовать фабриками, землею... не найдут средств точно так же, как и теперь, захватить львиную долю, оставив людям темным, смирным только необходимое... Извратить же человеческое устройство всегда найдутся тысячи способов у людей, руководствующихся только заботой о своем личном благосостоянии.

211

И без испытания такого устройства можно смело сказать, что, при стремлении людей к личному благу, устройство такое не может осуществиться, потому что те люди... будут преследовать свои личные выгоды так же, как и прежние правители, и тем будут нарушать смысл самого того дела, к которому они призваны. Скажут: выбрать таких людей - мудрых и святых. Но выбрать мудрых и святых могут только мудрые и святые. Если бы все люди были мудрые и святые, то не нужно бы было никакого устройства.

Само собой разумеется, еще больше, чем социализм, Толстой отвергал революцию и насилие. Как бы справедливы ни были требования революции, как только инструментом их достижения становится насилие, достигается нечто прямо противоположное. Так, французская революция провозгласила очень благородные принципы, но "все они стали ложью, как только их стали внедрять насилием...".

Как только дело решается насилием, насилие не может прекратиться... При решении дела насилием, победа всегда остается не за лучшими людьми, а за более эгоистичными, хитрыми, бессовестными и жестокими. Люди же эгоистичные, бессовестные и жестокие не имеют никаких оснований для того, чтобы отказаться в пользу народа от тех выгод, которые они приобрели и которыми пользуются.

Так кто оказался прав - кто смешон как пророк?..

212

Толстой видел главную ошибку революционеров - в желании переделать других.

Что делать? - спрашивают одинаково и властители, и подчиненные, и революционеры, и общественные деятели, подразумевая под вопросом "Что делать?"... всегда вопрос о том, что делать с другими, но никто не спрашивает, что мне делать с самим собой.

Суть революционности - другие: как объект облагодетельствования и как средство достижения революционных целей "любой ценой".

Революционеры не изобличали свои собственные слабости и пороки, они считали нескромным заниматься собой и были заняты только другими людьми, главным образом устранением тех, кто думал иначе, чем они сами. Толстой первый усомнился в искренности профессиональных борцов "за светлое будущее". Он первый сказал вещие слова: они заняты не построением храма, а движимы только грубым эгоизмом.

ПОЭТ И ЧЕРНЬ

Есть такой феномен: аристократофобия у аристократов, антисемитизм у семитов, расизм у негров, спартанство у миллионеров, социалистическая утопия у Томасов Моров и Левиафан у Бэконов. Чего уж там: революционные провозвестники равенства и светлого будущего не без удовольствия влачили буржуазное существование, а их ученики, победив "реакцию, несправедливость и монархию", немедленно установили террор и персональные льготы, переселившись во дворцы изгнанных царей. Вам надобны примеры?

213

Но Толстой-то, Толстой... Откуда его популизм? Но был ли он?.. Послушаем свидетелей.

Скиталец. И Толстой стал говорить мне о мужиках.

Странно говорил он о них.

Говорил с такой любовью, как будто бы они были муравьями и ползали у него на ладони, а он рассматривал их, следил за их работой, беготней, как они двигают головами, шевелят усами, думают, строят что-то! "Посмотрите, какие они умные, какие хорошие, как правильна их жизнь! Вот так и нужно жить, как они!"

Казалось, он не замечал, что смотрит на них свысока. Всю жизнь свою стремясь умалиться и опроститься, великан ума, вероятно, на весь человеческий род не мог смотреть иначе, как с высоты своего роста. Может быть, этот досадный рост был даже мучением и несчастьем его жизни: печи клал, землю пахал, а муравьем, при всем желании, так и не мог сделаться.

Насколько же легче и проще быть муравьем! Мне показалось даже, что от Толстого так и ускользнуло в мужике что-то главное, самое интересное, что ему хотелось рассмотреть, но так и не довелось.

Мне думалось, что мужики все-таки лучше знают друг друга, чем знает их Толстой. Я удивился, как он не может знать о них чего-то самого простого, обыкновенного, что знают все обыкновенные люди.

Горький. Более всего он говорит о Боге, о мужике и о женщине. О литературе - редко и скучно, как будто литература чуждое ему дело... Может быть, мужик для него просто - дурной запах, он всегда чувствует его и поневоле должен говорить о нем.

214

Ну, а что по сему поводу говорил сам Толстой? В дневнике от 10 апреля 1884 года читаем: "Я боялся говорить и думать, что 99/100 - сумасшедшие. Но не только бояться нечего, но нельзя не говорить и не думать об этом".

Что бы ни говорили защитники народного смысла, толпа есть соединение хотя бы и хороших людей, но соприкасающихся только животными, гнусными сторонами, и выражающая только слабость и жестокость человеческой природы.

Только насилие или хитрость образует толпу, одиночек объединяет сердце.

Мужиков похвалить нельзя, а уж бабы... Эти как звери лесные. Ничего не боятся... Мужик - тот хоть в кабаке. А баба что?.. Как выросла, так и помрет. Ничего не видела, ничего не слыхала... Так, как щенята слепые ползают, головами в навоз тычутся. Только и знают песни свои дурацкие: го-го, го-го. А что го-го, сами не знают.

Один из его зятьев свидетельствовал, что Льва Николаевича возмущала завистливость, жадность, ненависть яснополянских крестьян. Вот они заявили протест против бесплатного лечения. Почему? Только потому, что позавидовали вдове, хозяйке избы-амбулатории за "дармовые" деньги, которые ей платила графиня. Если дать этим людям возможность испробовать на себе разные анархические мечтания, говорил Л.Н., то они начнут кипеть в котле такой взаимной ненависти и злобы, что скоро сами будут просить дать им в правители хоть какого-нибудь Николая I.

215

Да, популист Толстой, хотя и сострадает мужику, не скрывает ни своего аристократизма, ни его холопства: отсюда испорченные, лживые, упрямые, ленивые мужики Утра помещика, алчные, эгоистичные, бесстыдные казачки Казаков, распущенные простолюдины многих других его произведений. Горький - при всей крайности и полярности суждений о Толстом - не столь уж далек от истины, когда говорит:

И вдруг из-под мужицкой бороды, из-под демократической, мятой блузы поднимается старый русский барин, великолепный аристократ... Приятно было видеть это существо чистых кровей, приятно наблюдать благородство и грацию жеста, гордую сдержанность речи, слышать изящную меткость убийственного слова. Барина в нем было как раз столько, сколько нужно для холопов. И когда они вызывали в Толстом барина, он являлся легко, свободно и давил их так, что они только ежились да попискивали.

Толстой был не столько популистом, сколько элитистом. Культура страны, говорил он, измеряется не грамотностью массы, а степенью образованности элиты. В России высший слой образован не хуже, чем в Европе. Поэтому нельзя сказать, что Россия менее цивилизованна.

Невзирая на всю искренность хождения в народ, он никогда не был с ним на равных, хотя клал печи и точал сапоги. Я думаю, писал Мережковский, что к оборванцам и отщепенцам его тянула не столько любовь, сколько нонконформизм; к тому же эполеты и чины вызывали в нем непреодолимое отвращение.

Даже в период опрощения это был не крестьянин, а сеньор: светский, сословный человек, джентльмен с головы до ног, барин. Дворянство, а не чернь, было его кругом. Его секретарь Булгаков писал:

216

Даже в старости Лев Николаевия был доступен сословным предрассудкам... Когда у его дочерей случались "романы" (невинные, конечно) с людьми "не нашего" круга, он бывал очень огорчен и недоволен, боялся мезальянса для них.

Он и сам как-то признавался:

Жизнь чиновников, семинаристов и мужиков мне неинтересна, жизнь аристократов - понятна, интересна и мила.

С. А. Берс. Он был завзятый аристократ и, хотя любил простой народ, еще больше любил аристократию.

Когда Лев Николаевич отказался от шелкового белья, потребовав холщового, Софья Андреевна доставала ему домотканое полотно - потоньше и получше шелковой ткани. И вегетарианство его было изысканным, и "самая маленькая комнатка" в Хамовниках - наилучшей....

Демократические мужицкие рубахи, которые носил Толстой, были всегда безукоризненно чисты, из тонкой мягкой ткани, в высшей степени удобны и приятны, а белье его благоухало одеколоном. Разумеется, не он опрыскивал им свои сорочки, а графиня, но ему это было очень приятно, и он попросту делал вид, будто ничего не замечает, точно так же, как притворялся, будто не замечает, что вегетарианские блюда, составляющие всю его пищу, приготовлялись на мясном бульоне.

Очевидцы свидетельствуют, что, несмотря на мужицкое лицо и одежду, в нем с первого взгляда угадывался человек высшего общества, аристократ.

217

Когда Толстой навестил в Лондоне Александра Герцена, то дочь Герцена, молоденькая Наталья Александровна, умолила разрешить ей остаться в комнате, чтобы собственными глазами увидеть живого автора "Детства" и "Отрочества". С бьющимся сердцем ожидала она появления Толстого и была разочарована самым горьким образом, когда увидела человека, одетого по последней моде, обладавшего прекрасными манерами и говорившего исключительно о петушиных боях и боксе. Во время этого свидания Наталья Александровна не услышала ни единого слова, которое шло бы от сердца, ни единого слова, которое соответствовало бы ее ожиданиям.

Конечно, можно возразить, что я смешиваю разных Толстых, Толстых разных эпох, но я уже говорил о том, что он, в сущности своей, никогда не менялся, всегда оставаясь предельно амбивалентным, разным, даже разнохарактерным. К тому же умел скрывать свои недостатки. И мне по душе именно этот, разный Толстой, а не просто гуманист, или просто гений, или сверхчеловек. Я часто задумываюсь о том, почему не все великие писатели становятся Толстыми? Широты не хватает! Вот почему мне не по душе стерильные и рафинированные гении и близки человеки.

Да, в Толстом было все: и то правда, что целью его поездки на Кавказ было - получить Георгия (Софья Андреевна так и писала: сильное желание, одна цель, одна мечта...); и то правда, что сильные мира сего, задумывая новое непотребство, косились на Толстого.

218

Не представляю Толстого, живущего на земле во время безумия первой мировой войны. Хочется думать, что организаторы бойни так и не решились начать при нем...

С А.

Ужасно люблю! Переношусь в прошлое - Покровское, лиловое платье - и сердце бьется.

Толстой

Когда Толстой женился, он был еще такой, как все, и он обзавелся семьей, но, по мере того как он становился великим художником, по мере того как формировалось его учение и он стал ощущать, что внимание всего мира приковано к малейшим его жестам, его семейная жизнь понемногу превращалась в настоящий ад.

Мориак

"Софья Андреевна. Высокая. Видная. Черные, гладко зачесанные блестящие волосы, подвижное привлекательное лицо, выразительный крупный рот, улыбка, большие черные глаза. Настоящая женщина-мать, хлопотливая, задорная, постоянно защищающая свои семейные интересы наседка! Она ездила к императрице хлопотать о снятии запрещения с "Крейцеровой сонаты", и весь их разговор с царицей сосредоточился на детях: каждая рассказывала о своих..."

Софья Андреевна была яркой, одаренной, незаурядной личностью, она обладала богатым интеллектом, сильной волей, неиссякаемой энергией. Общаясь на равных с выдающимися людьми, она представляла для них не меньший интерес, чем они для нее. Начитанная, музыкальная, тонко разбирающаяся в искусстве, в своих мемуарах она мастерски живописует не только свою жизнь, но и свою эпоху. Сегодня мы знаем, что персонажи написанной ею в девичестве повести послужили Льву Николаевичу прототипами семьи Ростовых.

219

В удивительно человечных, трогательных и чистых воспоминаниях о замужестве Софья Андреевна рассказывала о своих слезах - слезах невесты, увозимой из отчего дома.

Забившись в уголок, вся разбитая от усталости и горя, я, не переставая, плакала. Лев Николаевич казался очень удивленным и даже недоумевающе-недовольным. Он мне намекал, что я его, стало быть, мало люблю, если так тяжело расстаюсь с своей семьей. Он тогда не понял, что если я так страстно и горячо люблю свою семью, то ту же способность любви я перенесу на него и на наших детей. Так и было впоследствии.

Свидетельствует С. Л. Толстой:

По характеру моя мать была не менее энергична, чем отец. Движения и походка ее были быстры, она всегда была занята. Если у нее не было определенного дела - кормления детей, учения, переписки, хозяйственных забот и т. п., она находила себе дела: шила, рисовала, возилась в цветнике, варила варенье, мариновала грибы... Она редко просто гуляла, редко от души веселилась. Всегда на душе у нее была какая-нибудь забота.

Самоотверженная, идеальная жена, она отреклась ради мужа и семьи от всего, к чему тяготела, - от светской жизни, внешнего лоска, праздности. Хозяйка, домоправительница, мать тринадцати детей, она не только взяла на себя огромное хозяйство, но и многие годы исполняла

220

обязанности секретаря, переписывая рукописи, ведя литературные дела, взяв на себя цензурные хлопоты и даже выступая в печати с опровержением слухов и лжи о Толстом. Свидетельством силы ее личности является неспособность Толстого переиначить ее на свой лад. Это и было главной трагедией их семьи: противоборство двух личностей и двух мировоззрений - утопизма и реализма.

Их отношения прошли все фазисы, свойственные семьям горячо любящих друг друга антиподов. От "я влюблен, как не верил, что можно было любить", от "каждый день я становлюсь безумнее", до "нынче думал, вспоминая свою женитьбу, что это было что-то роковое. Я никогда даже не был влюблен".

"С. А. и Л. Н. любили друг друга, но понять друг друга были не в состоянии. Они любили и мучили один другого".

...она не могла поверить в то, во что не верила, а Толстой был слишком искренен, чтобы заставить свою жену притворяться, - он ненавидел притворство в вере и в любви больше, чем отрицание веры и любви.

Толстой женился на девушке, дабы воспитать ее для себя. Трудно устоять против такого воспитателя, а С. А. оказалась к тому же талантливой ученицей. Она усвоила мировоззрение того, первого Толстого, став настоящей хозяйкой большого дома. У кого хватит наглости бросить камень в эту вечно беременную подвижницу за то, что она не только не согнулась под грузом забот, нараставших по мере опрощенчества мужа, а, наоборот, нашла в себе силу устоять перед перевоспитанием?

221

Толстой-человек подавлял - и не только величием, но и нетерпимостью. Ему не хватало широты Франциска Ассизского, которую хотел видеть в других. А какой выбор был у Софьи Андреевны? Вновь последовать за мужем или восстать против его чудачеств? Ведь она была не только любящей женой, но и не менее любящей матерью. Даже если бы их правды были равны, мы должны предпочесть правду женщины, как сделали бы рыцари Лангедока.

Трагедия Толстого ясна всем, а трагедия Софьи Андреевны - лишь немногочисленным членам ее партии. Между тем, как писал В. М. Дорошевич, именно она несла самый тяжкий крест, какой только мог достаться женщине: быть женой Толстого. Сам Лев Николаевич писал: "Ее можно искренне пожалеть: она была... глубоко несчастна". За несколько лет до ухода Толстой сказал Скитальцу: "Это правильно она говорит: если бы не она, так я бы десять раз себе Голгофу устроил! Умная баба".

Что бы ни говорилось о Софье Андреевне, как бы ни оценивалась ее роль в жизни Толстого, нередко она своей женской интуицией избегала крайностей Льва Николаевича.

Я начинаю думать, что если счастливый человек вдруг увидел в жизни только всё ужасное, а на хорошее закрыл глаза, то это от нездоровья. Тебе бы подлечиться надо... И разве ты прежде не знал, что есть голодные, несчастные и злые люди? Посмотри получше: есть и веселые и здоровые, счастливые и добрые... Хоть бы Бог тебе помог, а я что же могу сделать.

222

Толстой во всем был чрезмерен. Даже в любви его к Софье Андреевне было нечто избыточное: сначала избыточность счастья, затем - ненависти...

Люблю я ее, когда ночью или утром я проснусь и вижу: она смотрит на меня и любит... Люблю я, когда она сидит близко ко мне, и мы знаем, что любим друг друга, как можем... Люблю, когда мы долго одни - и "что нам делать?" - "Соня, что нам делать?" - Она смеется. Люблю, когда она рассердится на меня... Люблю, когда она девочка в желтом платье и выставит нижнюю челюсть и язык; люблю, когда я вижу ее голову, закинутую назад, и серьезное, и испуганное, и детское, и страстное лицо...

Пишу и слышу наверху голос жены, которую я люблю больше всего на свете. Я дожил до 34 лет и не знал, что можно так любить и быть так счастливым...

Я счастлив как один из миллиона. Я тебя так сильно всеми любвями люблю.

Зная Толстого так, как знаем мы его сегодня, можно было бы изначально предсказать и неистовую силу любви, и бурю неприязни любовью взращенной. А ведь и тогда были прорицатели, предсказавшие это. Фет говорил: "Софья Андреевна по ножу ходит". И сама Соня знала: "По ножу я ходила всю жизнь..."

Это ошибка, будто бы вначале был взрыв, затем - долгое время - пламя и лишь в конце - пепелище. Взрыв был всегда! В молодости: горячка, пыл, жар, залп жизни.

223

Женитьба - в две недели - взрыв счастья. В старости - тоже взрыв! - пропасть, яма - взрыв негодования, скорби, человечности... Затем... взрыв смерти...

Через несколько месяцев после женитьбы, когда жар был еще так велик, мы находим в его дневнике:

Ужасно! Я игрок и пьяница. Я в запое хозяйства и погубил невозвратимые девять месяцев, которые я сделал чуть ли не худшими в своей жизни...

Вряд ли есть надобность описывать и смаковать яростное неистовство их размолвок - с его воплями, битьем посуды, злостью, трясущимися губами.

Где я, тот прежний, которого я сам любил и знал, который выходит иногда наружу весь и меня самого радует и пугает? Я маленький и ничтожный. И я такой с тех пор, как женился на женщине, которую люблю.

Все спутницы гениев - подвижницы, это ясно. Но даже среди них мало кому приходилось столько перетерпеть, разве что несчастной женщине Модильяни. А жене Достоевского? И все же у Толстого случай особый, как всё особо, когда речь заходит о нем.

Между 1862-м и 1910-м пролегает огромная по насыщенности жизнь! И вот что интересно, на что не обращали внимания раньше. Пока Толстой жил жизнью тела (первый фазис), была страсть, была беззаветность, была любовь. А вот когда он вступил в сферу духа и стал жить жизнью идеи, взывая к всеобщей любви, остались только страх и неприязнь. И бегство... ("И вот, потрясенный и этим (ее!) письмом, и всем тем, что было после его бегства в Ясной Поляне, охваченный ужасом, что, того гляди, Софья Андреевна узнает, где он, и бросится за ним в погоню, он побежал дальше...")

224

Толстой не был счастливым человеком и с его характером не мог быть таковым. К тому же любовь, как известно, обладает свойством легко перерождаться в неприязнь, и в ненависть, и в невыносимость, и в муку (а, может быть, и изначально есть всё это взятое вместе), но то обычная, человеческая любовь. В толстовской же было нечто - не то чтобы иное - дополнительное к этому. Что? Неистовство, беснование - от слова "бес".

Да, бес, дьявол, дуэнде находился в слишком близком соприкосновении с ангелом, демиургом, и это не могло не сказаться на его любви - как в начале, так и в конце...

"Соня, что нам делать?" Это значило: слишком хорошо нам с тобой, слишком счастливы мы! А через сорок восемь лет после того "Соня" жила в вагоне на запасных путях на станции Астапово, и ее не пускали к нему, и она, опираясь на руку кого-нибудь из сыновей, ходила под те занавешанные окна, за которыми он умирал, приникала к ним, стараясь хоть что-нибудь рассмотреть за занавеской, потом тихо брела назад в свой вагон, чтобы опять сидеть и плакать о себе и о "Лёвочке...". Впоследствии она рассказывала:

 - Пустили меня к нему, когда он уже едва дышал, неподвижно лежа навзничь, с закрытыми глазами. Я тихонько на ухо говорила ему с нежностью, надеясь, что он еще слышит, что я все время была тут, в Астапове, что любила его до конца... Не помню, что я ему говорила, но два глубоких вздоха, как бы вызванные страшным усилием, отвечали мне на мои слова, а затем всё стихло...

225

Сообразно изменениям взглядов отца семейства менялась и жизнь детей: то иностранные гувернеры и чопорное английское воспитание, то русские рубашки и лапти и общество крестьянских оборвышей, то полная распущенность, то опять - англичанки, голые икры и банты...

Это - чисто внешнее. Внутри же шли совсем иные процессы. Преобразователь мира был не в силах сладить с собственной семьей, пасовал перед ней. Он был не только изгоем на своей захваченной ура-патриотическими настроениями родине, скрывавшей ненависть за лжетерпимостью, но и отщепенцем в собственном доме.

В доме своем он также пытался победить непротивлением. В ответ его рвали на части, как добычу.

За столом, когда отец говорил, сыновья с трудом скрывали скуку и недоверие.

Страданием нашу жизнь делает не вселенский голод или мировая несправедливость - наше окружение. Непонимание, насмешки, оскорбления, унижения, угрозы, ничтожные дети, истеричные жены, стоеросовые начальники, подлые подчиненные.

Подумайте! Что должен ощущать автор Войны и Мира, живущий в мире угроз: предаваемый анафеме церковью, ждущий тюрьмы и ссылки от властей, получающий веревки для повешения от сограждан, наконец - самое страшное - обвиняемый в безумии собственной семьей...

Толстой - Энгельгардту:

226

Вы, верно, не думаете этого, но Вы не можете и представить себе, до какой степени я одинок, до какой степени то, что есть настоящий "я", презираемо всеми, окружающими меня.

Толстой - Черткову:

У нас теперь много народа, мои дети и Кузьминских, и часто я без ужаса не могу видеть эту безнравственную праздность и обжирание. Их так много, они все такие большие, сильные, и я вижу и знаю весь труд сельский, который идет вокруг нас. А они едят, пачкают платье, белье и комнаты. Другие для них всё делают, а они ни для кого, даже для себя ничего. А это всем кажется самым натуральным.

Скиталец. По внешности, манерам и порядкам в доме чувствовалось, что семья Толстого отнюдь не "толстовцы". Это была обыкновенная, традиционная стародворянская семья, со всеми свойственными таким семьям сословными понятиями и предрассудками. Мне показалось, при одном взгляде на них, что Толстой в мужичьей рубахе со всем миром своих идей должен быть одинок в собственной семье, но что это одиночество, может быть, нужно ему.

КРЕЙЦЕРОВА СОНАТА

Половая страсть есть зло, страшное зло.

Толстой

И вот результат этой любви: Крейцерова соната. Отец тринадцати детей, восставший против продолжения рода человеческого.

227

Толстой - Тенорамо:

Ненавижу Софью Андреевну, да и всех женщин! Умру, положат в гроб, закроют крышкой, а я вдруг вскочу, скину ее и крикну Софье Андреевне: "Ненавижу!"

Что это: сплетня, поклеп, навет?

Рассказывает учитель детей Толстых, В. Ф. Лазурский. Софья Андреевна беседовала с ним о Крейцеровой сонате. Вошел Лев Николаевич.

 - О чем это вы? - сказал он. - О любви, о браке? Брак - погибель. Шел человек до поры до времени один, свободно, легко, потом взял и связал свою ногу с ногой бабы.

Софья Андреевна спросила:

 - Зачем же ты сам женился?

 - Глуп был, думал тогда иначе.

 - Ну, да, ты ведь всегда так: нынче одно, завтра другое, все меняешь свои убеждения.

 - Всякий должен их менять, стремиться к лучшим. В браке люди сходятся только затем, чтоб друг другу мешать. Сходятся два чужих человека и на весь век остаются друг другу чужими. Говорят: муж и жена - параллельные линии. Вздор, - это пересекающиеся линии; как только пересеклись, так и пошли в разные стороны...

ИЗ ДНЕВНИКА

Главная причина семейных несчастий та, что люди воспитаны в мысли, что брак дает счастье. Но брак есть не только не счастье, но всегда страдание, которым человек платится за удовлетворенное половое желание.

228

Если верить Крейцеровой сонате, то уже на третий день после свадьбы случилась ужасная ссора, и с тех пор вспышки чувственности и страсти перемежались холодной враждебностью и ненавистью.

Влюбленность истощилась удовлетворением чувственности, и оставались два совершенно чуждые друг другу эгоиста, желающие получить себе как можно больше удовольствия один через другого. Я не понимал, что это холодное и враждебное отношение было нашим нормальным отношением, не понимал этого потому, что это враждебное отношение очень скоро опять закрылось от нас вновь поднявшеюся перегонной чувственностью.

Крейцерова соната - страшный эпилог любви: огромной любви, переродившейся в ненависть.

Выходили стычки и выражения ненависти за кофе, скатерть, пролетку, за ход в винте, - всё дела, которые не могли иметь важности. Во мне ненависть к ней часто кипела страшная! Я смотрел иногда, как она наливала чай, махала ногой, шлюпала, втягивала в себя жидкость, и ненавидел ее именно за это, как за самый дурной поступок.

Я не замечал тогда, что периоды злобы возникали во мне совершенно правильно и равномерно. Период любви - период злобы; энергический период любви - длинный период злобы. Я еще не знал, что 0,99 супружеств живут в таком же аду, как и я жил, и что это не может быть иначе.

Ссоры между нами становились чем-то страшным, сменяясь тоже напряженной животной страстью.

229

МУЧЕНИК И МУЧЕНИЦА

Они жили бок о бок... но чужие друг другу, полные большой и искренней взаимной любви, но все более и более сознающие, как многое их разделяет.

Сухотина-Толстая

Оба защищали нечто более дорогое для каждого, нежели жизнь: она - благосостояние своих детей, их счастье, он - свою душу.

Мейлах

Жизнь врозь прошла.

С.А. Толстая

Это заблуждение, будто все началось с "перерождения" Л. Н. Толстого. "Перерождение" происходило всегда. Нет, это была постоянная, ищущая чуть ли не с первых месяцев борьба двух мировоззрений, двух парадигм, двух миров.

Яснополянская трагедия - как всякая драма - не имеет правых и виноватых. "Они разрывают меня на части... Уйти от всех..." А что делал он сам с ними?

С.А. - Т.А.:

Как мне иногда тяжела моя затворническая жизнь! Ты подумай, Таня, я с сентября из дома не выходила. Та же тюрьма... иногда такое чувство, что точно меня кто-то запирает, держит, и мне хочется растолкать, разломать всё кругом и вырваться куда бы то ни было - поскорей, поскорей!

С.А. - Л.Н.:

230

Если ты всё сидишь над греками, - ты не вылечишься. Они на тебя нагнали эту тоску и равнодушие к жизни настоящей. Недаром это мертвый язык, он наводит на человека и мертвое расположение духа.

Потом скажут: она была эгоистична и эгоцентрична; к старости сосредоточенность мысли только на себе усилилась до патологии.

Да, она стала эгоисткой, истеричкой, тяжело больным человеком. Но как? когда? почему? Сам Толстой, обвиняя С. А. в эгоизме, отмечал эту приобретенную постепенно болезнь, это истерическое состояние, порожденное вечным накалом, а потому не обвинял, а жалел ее, понимая, что она не владеет собой.

Сегодня не вызывает сомнений, что питательной средой ее болезни была непримиримость их взглядов.

Существует такая версия, будто неприятие С. А. учения мужа связано отнюдь не с одними материальными соображениями, а как раз наоборот, с духовным неприятием рациональности толстовства, естественным для иррациональной женской души. Толстовство вообще мужская доктрина, мы знаем множество толстовцев и ни одной толстовки; почему же жена должна быть исключением?

Интересно показание самого главного свидетеля событий - Софьи Андреевны:

Разлад с Львом Николаевичем меня огорчил ужасно и был невыносимо болезнен.

231

Работая усердно над своими религиозно-философскими сочинениями, Лев Николаевич и в жизни всячески старался провести свои идеи.

Он посещал тогда тюрьмы и остроги, ездил на волостные и мировые суды, присутствовал на рекрутских наборах и точно умышленно искал везде страдания людей, насилие над ними и с горячностью отрицал весь существующий строй человеческой жизни.

Это осуждение и отрицание распространилось и на меня, и на семью. Жаль было видеть, как Лев Николаевич вдруг стал страдать за человечество, вследствие чего был чрезвычайно мрачен. Точно он отвел глаза от всего в мире, что было радостно и счастливо, и обратил их в противоположную сторону.

Злобное отрицание православия и церкви, брань на нее и ее служителей, осуждение нашей жизни, порицание всего, что я и мои близкие делали, всё это было невыносимо. Я тогда еще сама переписывала всё, что писал Лев Николаевич. Но раз, я помню, это было в 1880-м году, я писала, писала, и кровь подступала мне в голову и лицо все больше и больше, негодование поднялось в моей душе, я взяла все листки и снесла к Льву Николаевичу, объявив ему, что я ему больше переписывать не буду, я слишком сержусь и возмущаюсь.

Правда С. А. - не только непонимание шитья сапог и кладки печей, но самой сути того, из чего эти действия проистекали: нигилизма Льва Николаевича, его тотального отрицания цивилизации, любви не к конкретным людям, а "ко всему человечеству". Ей были чужды утопический квиетизм, популизм, а демофилия, больно бьющая по семье, вызывала в ней открытое раздражение: "Он мне гадок со своим народом".

232

С. А. Толстая - Л.Н. Толстому:

Да, мы на разных дорогах с детства: ты любишь деревню, народ, любишь крестьянских детей, любишь всю эту первобытную жизнь. Я - городская, и как бы я ни рассуждала и ни стремилась любить деревню и народ, - любить я это не могу и не буду никогда...

Она считала, что мужики - пьяницы и воры, которые бедны из-за пьянства и лени, что народ - пекус, и что несчастны вовсе не эти нищие бездельники, а богатые помещики, жизнь положившие на "перевоспитание" ленивцев и выпивох. Не исключено, что демофобия Софьи Андреевны подпитывалась не только ее трезвым видением, но и подсознательным протестом против мировоззрения мужа. Вполне естественно, в конфликте с великим человеком она не желала выглядеть ответчицей в глазах грядущих поколений, которые могли вынести ей обвинительный вердикт за атмосферу, образовавшуюся в семье.

Документы, многочисленные факты и ее собственные признания свидетельствуют о стремлении подладиться под Толстого, о перемалывании самой себя, о мужественной борьбе с самой собой, которая оказалась безрезультатной...

Я тяготилась иногда моей душевной зависимостью от мужа, и мне хотелось стряхнуть это подавляющее влияние и стать духовно на свои ноги.

И как ни велика энергия моей жизненной природы, я долго, долго не жила своей жизнью и своей волей, а жила женой Толстого, без своей инициативы, не проявляя ни в чем почти своей личности и воли.

233

Конец? - Конец общеизвестен...

Свидетельствует С. Л. Толстой:

Последствием ненормального состояния моей матери были некоторые навязчивые идеи, приводившие ее к бызвыходному и безотрадному настроению и болезненному отношению к жизни.

Во второй половине 1910 года такими навязчивыми состояниями были: боязнь прослыть Ксантиппой, стремление удалить В. Г. Черткова из жизни своего мужа и страстное желание обнаружить завещание своего мужа и добиться его уничтожения.

Я говорил матери, что если она считает себя больной, то ей надо лечиться, если же она считает себя здоровой, то ей надо опомниться и иначе себя вести. Если же она будет продолжать так же мучить отца, то мы соберем семейный совет, вызовем врачей, устраним ее от ведения дел и заставим разъехаться с отцом.

Узнав о бегстве Л. Н., С. А. дважды покушалась на самоубийство (топилась), била себя в грудь то пресс-папье, то молотком, колола себя ножами, рвалась выброситься из окна...

УХОД

Плотский страх смерти, потрясающий своей жизненной мощью. Не станем скрывать правды из боязни унизить великое. Даже самый конец его жизни, пресловутый уход праведника из родного дома, от своей семьи, был в такой же мере обусловлен животным побуждением - бежать от настигающей смерти, как и социально-религиозной жаждой спасения.

Т. Манн

Давно, усталый раб,

Задумал я побег...

Пушкин

Имеем ли мы право писать об уходе? Выставлять личные обстоятельства на всеобщее обозрение? Копаться в причинах? Судить? Допустимо ли анатомировать чужое страдание? Можно ли запускать пальцы в рану?

Человек, живущий в гении, - несчастнейший из людей. В нем слишком много боли. Недаром Киркегор так и называл себя - "несчастнейший". Последние годы Льва Николаевича - почти сплошное душевное страдание.

А у Софьи Андреевны?..

Не терплю судей - даже тех, что неподкупны. Здесь же особенно: пигмеи, приспосабливающие свои жалкие "законы" и мерки к самой неподсудности.

Стоп! А разве страдание знает, кто его жертва: гений ли, изгой... Разве боль дикаря меньше? Но ведь речь идет о душе! О душе человека, вмещавшей весь мир!

235

Уход всю жизнь куда-то уходящего гения... Но уходил-то не гений - человек: слабый, старый, издерганный до предела.

Тем более нельзя судить. Последнее дело искать виновных. Особенно в человеческом мире, где виновны - все. И все жертвы...

Так не будем же судить: все сужено-пересужено. В конце жизни имя Толстого затрепали до какой-то кафешантанной скандальности, сделали бульварной сенсацией желтых газетенок...

В отличие от великих трагедий, идущих на сцене, жизнь-трагедия, обыгрываемая на бумажных полосах, напоминает фарс. Нет, это не делает страдание игрой, но усиливает его. Вместе с тем в общественном лицезрении персонального страдания есть что-то жалкое, уличное, унизительное.

Биографы - все! - унижают своих героев, глазея, комментируя, самим своим присутствием компрометируя то, что безмолвно, личностно, неприкасаемо, неповторимо...

Есть что-то мистическое, непостижимое в доктрине ухода, раз сами боги проповедуют его. Будда, Зороастр, Христос - все толкуют о нем. Освобождение от смерти найдено, - поучает Гуатама. Благородные юноши уходят на чужбину, дабы исполнить священные стремления. Чтобы познать истину, должно уйти...

 - Враги человеку домашние его. Кто не оставит ради меня отца и матери, тот не идет за мной. - Кто сказал? Христос!

236

Почему Толстой бежал? - все задаются этим вопросом, надеясь получить на него ответ. И все этот ответ сочиняют за Толстого. А есть ли он вообще? Можно ли - мог ли он сам? - однозначно на вопрос ответить? Можно было бы написать книгу ответов - или собрать ее из уже написанных книг. Только что это даст?..

Почему он бежал? В стремлении ли, наконец, освободиться - от семьи, своего тела, всех "Я", всех его проявлений? - "Все Я... все проявления... довольно проявлений..." Потому ли, что "тесна жизнь в доме и место нечистоты есть дом", как говорил Будда? Или же не стало больше сил выносить все эти семейные раздоры, дележи, преследования? Или крайних пределов достиг стыд - жить в безобразии этих раздоров и в "роскоши", которой казалась ему жизнь семьи? - "Мне очень тяжело в этом доме сумасшедших". А, может быть, всей мощью своей интуиции он в ужасе почуял дыхание Костлявой и бежал не из дома, а от нее? - "Надо умереть, чтобы выйти на свет. И они страшно желали смерти". Или же бегство было символом экстатического стремления к Богу? - "Стремясь, как теперь к Богу, к чистоте Божеской сущности во мне..."

Сколько их, этих версий? - искренних, надуманных, продуманных до деталей, откровенно фальшивых? Сколько их: фантазий, выдумок, самообманов?

Вот лишь краткое перечисление немногих из них, появившихся по горячим следам ухода:

Разрыв с Софьей Андреевной; ее невыносимый характер и истерия.

Семейный разлад.

Борьба вокруг завещания.

Козни Черткова.

237

Приведение жизни в соответствие с учением.

Предчувствие смерти.

Болезненная тяга к бегству.

Финал опрощения.

Отречение от мирских сует.

Религиозный подвиг.

Творческая исчерпанность.

Одряхление.

Раскаяние.

Возврат к Церкви.

Уход в монастырь.

Бегство от славы и известности.

Выход из плена.

Желание покоя и уединения.

Стремление к бездеятельной и созерцательной жизни.

Последний акт саморекламы.

Результат старческого слабоумия.

Крах мировоззрения.

Его торжество.

Следование Христу.

Обретение одиночества в Боге.

Наоборот: бегство от квиетизма.

Черносотенный Колокол писал: граф ушел, не дожидаясь, когда его выгонят. Один дурачок додумался до того, что причиной ухода Толстого объявил ревность, а именно роман Софьи Андреевны с Сергеем Ивановичем Танеевым.

Есть и такая медицинская версия: уход был результатом начала старческой хвори - воспаления легких. От этого возникает потребность движения, неопределенного стремления бежать куда-то. Вот так: почти что мистический порыв всей жизни, сведенный к физиологии.

238

Есть и экзистенциальная версия: что вовсе не от семьи бежал он, не из-за завещания и не ради "толстовцев" - его погнал по земле глубинный бытийный ужас: молчание миллионов.

Или, как некогда Франциск Ассизский, последний русский святой, родившийся с опозданием на десять веков, стремился разорвать мирские узы, дабы удалиться в абсолютное. Все его поздние книги - свидетельство неизбывной тоски мистика, стремящегося в конце своей эволюции остаться наедине с Богом.

Не будем входить в тонкости, был ли уход актом протеста или демонстрацией смирения - аргументов хватит для доказательства и ниспровержения любого тезиса - все-таки Толстой!

К этим версиям можно добавить "единственно верную" - идеологическую соцреалистическую, нашу - из Не могу молчать: "Нельзя так жить. Я по крайней мере не могу так жить, не могу и не буду". И дабы избежать обвинений в искажениях, далее процитирую: "Эти слова статьи (если брать их в контексте) больше всего говорят о причинах ухода Толстого из Ясной Поляны... Уход был вызван причинами, связанными с преломлением в его мировоззрении исторической действительности..."

Слова-то какие...

"...уходом своим Толстой победил самого себя, пошел против (?) своего религиозно-нравственного учения..."

Старавшийся остаться беспристрастным, Чертков писал: "...в занимающей нас истории ухода никакое, даже самое тщательное, исследование не может исчерпать всех, теряющихся в бесконечности прошлого, обстоятельств, внутренних и внешних, послуживших причиной этого события".

239

Да, это был нераспутываемый клубок причин. Тягчайшая атмосфера вокруг завещания, написанного не без влияния Черткова. Раздел земли и имущества. Болезненное состояние Софьи Андреевны. Отношения в семье. Старость. Хвори. Душевная драма. Стремление к святости...

Главный свидетель и соучастник яснополянской трагедии говорит:

Объяснение этого тяжелого состояния Льва Николаевича теперь легче найти. Его убежденная, горячая проповедь о вреде города, денег, роскоши, науки, искусства, его отрицание всего этого было так сильно, что жизнь семьи, не разделяющей этих отрицательных мыслей, была для него невыносима. Ему хотелось сломить человечество, а он не мог сломить семьи. Да если б меня убили тогда, чтоб я следовала идеям и учению мужа, я не сумела бы ни шагу сделать, чтоб переменить жизнь.

Почему так важна семья? Потому что это - реальность, многократно усиленная его мироощущением, его гуманизмом и этикой. Нет, это не значит, что все сводилось к семье, но все шло в семье, и все исходило от нее. И хотя сам он писал в дневнике: "...служи не семье, не Богу. Семья - одно тело" (а тело уже не влекло его душу) - это были лишь слова...

Говорили общеизвестное теперь: бежал потому, что за последний год был особенно замучен женой и некоторыми сыновьями из-за слухов, что написал завещание, в котором отказался от авторских прав на все свои сочинения. Говорили, что Софья Андреевна с психопатической настойчивостью добивалась узнать, правда ли, что существует такое завещание, -

240

она уже давно чувствовала, что вокруг нее происходит что-то тайное, что Лев Николаевич с Александрой Львовной ведут какие-то сокровенные дела: имеют какие-то письменные и устные переговоры с Чертковым и его помощниками, где-то видятся с ним, прячут от нее какие-то бумаги и новые дневники Льва Николаевича... Целью ее жизни стала с тех пор слежка за ним, искание по дому этих бумаг и дневников.

Правда ли это? Способна ли была она на это? Наверное, да. Во всяком случае достоверно то, что, узнав утром 28 октября о его бегстве, в тот страшный день, когда она дважды убегала топиться, рвалась выброситься из окна, - среди этого истерического кошмара были брошены и такие слова: "Я найду его, я убегу из дому, ах, только бы узнать где он! Уж тогда-то я его не выпущу, день и ночь буду караулить, спать буду у его двери!"

Ад домашней обстановки последних лет жизни засвидетельствован самим Львом Николаевичем, засвидетельствован многократно: в дневниках, письмах, последних произведениях. Дневники и письма - лучшие документы эволюции яснополянской трагедии и состояния духа Толстого в самый кризисный период жизни.

Еще за четверть века до ухода в неотправленном письме он пишет Софье Андреевне:

Я прихожу в отчаяние и спрашиваю свою совесть и разум, как мне поступить, и не нахожу ответа. Выборов есть три: 1) употребить свою власть: отдать состояние тем, кому оно принадлежит, - рабочим; но я сделаю насилие, я вызову злобу, раздражение, вызову те же желания, но не удовлетворенные, что еще хуже, 2) уйти от семьи? Но я брошу их совсем одних, -

241

уничтожить мое кажущееся мне недействительным, а может быть действующее, имеющее подействовать влияние - оставлю жену и себя одиноким и нарушу заповедь, 3) продолжать жить, как жил, вырабатывая в себе силы бороться со злом любовно и кротко. Это я и делаю, но не достигаю любовности и кроткости и вдвойне страдаю и от жизни и от раскаяния. Неужели так надо? Так в этих мучительных условиях надо жить до смерти?

Семья Толстого являла собой сколок той среды, от которой он отрекся. И это отречение стало трагедией именно потому, что оно никогда не могло стать полным. Франциск Ассизский и аскеты Фиваид были каждый по себе: вот почему даже самые рьяные самобичеватели лишены того драматизма и того трагического величия, коим наделены флагелланты нового времени: отрекающиеся неотрекаемые, еретики собственных учений.

Свидетельствует С. Л. Толстой:

Во время моих частых посещений Ясной Поляны в 1910 году я чувствовал, что там что-то изменилось, что рознь между моими родителями углублялась все больше и больше, что истеричность матери усилилась и что отцу жизнь стала невыносимой. В этом возрасте ему необходим был покой. Вместо этого ему постоянно приходилось быть мишенью истерических припадков моей матери, в которых много раз повторялось одно и то же: упреки, сетования на свою якобы несчастную судьбу, болезненные подозрения, враждебные выходки по отношению к Черткову, требования отдать дневники, обнаружить завещание, угрозы самоубийства и т.д.

242

Да, в конце дом превратился в бедлам: сам Л. Н. - герой Записок, С. А. - с ее манией преследования, сыновья - с дикими выходками Андрея Львовича: "...если бы я не был сыном его, я бы его повесил!"

Отношения с некоторыми из детей находились на грани срыва. Андрей и Лев - возможно, в целях самозащиты - придерживались крайне антидемократических взглядов, противопоставляя популизму отца открытое презрение к плебсу. Ведь это ты развратил Россию, писал отцу из Швеции Лев Львович, ты спутал и довел до настоящего умирания, ты повредил ей так, как никто.

К чему же сводятся все сочинения отца, в которых он отрицает власть, горячо и многословно призывает людей к неповиновению власти и правительствам?..

Как Руссо был подготовителем французской революции, так Толстой был зажигателем русской. Тот и другой были врагами существующих государственных и общественных организаций своего, да и всякого времени...

Отрицание власти ведет непременно к отрицанию жизни, к хаосу на земле, и потому-то отрицательная проповедь Льва Николаевича имела в России пагубное влияние.

И эта правда Льва Львовича, одна из многих других, имеет право на существование, как и правда Льва Николаевича, как и все горькие человеческие правды.

Одиночество Толстого усугублялось отсутствием сыновей, смертью любимого из них - Ванечки, замужеством и отъездом дочерей, Татьяны и Марии, к которым он был особенно близок.

243

Все участники этой трагедии чувствовали себя глубоко несчастными. Обстановка в Ясной становилась все более удушливой и невыносимой.

Раздел земли и имущества, передача детям наследства и последующий за этим отказ от литературной собственности (Русские ведомости, 19 сентября 1891 года) стали переломным моментом в жизни Толстого, но не решали семейных проблем. По мере того как обстановка в доме все больше накалялась, он был все ближе к решению покинуть его. Это стало его "заветной мечтой".

Дневник писателя этих лет потрясает диссонансами: тревога, смена настроений, шараханье от душевного спокойствия к мрачности и тоске. Дом жил распрей, пророка не было, был "свихнувшийся старик". Никого не волновали душевные переживания гения, вошедшего в неразрешимое противоречие - жизни и учения.

Гений же обладал редким качеством сопереживания, когда чужая беда жжет так же, как собственная. И эта способность переживания чужих горестей, свойственная подлинным гуманистам, естественным образом отдаляла его от близких, которым казалось (и это соответствовало действительности), что он похищает добро у них. Как бы там ни было, со стороны семьи шла самая примитивная борьба за... деньги. За его деньги...

С Чертковым Льва Николаевича сближали не только общие взгляды, инакомыслие и независимость по отношению к властям, но в первую очередь чисто человеческая душевная устремленность к добру. Но Чертков оказывал на Толстого и отрицательное воздействие: дело даже не в завещании, которое он подталкивал писать, а в той прямолинейности, с которой новообращенные приводят

244

жизнь в соответствие с учением учителей - в первую очередь жизнь самих учителей. Как любое систематическое учение, толстовство опасно не Толстым, а толстовцами, уже не знающими сомнений. Опека Черткова над Толстым, его деспотизм и нажим тяготили Льва Николаевича, но он подчинялся власти своего демона, так как считал, что действует во имя собственных принципов. Нет сомнений, что Чертков действовал без злого умысла, из самых лучших побуждений, но это были именно те добрые намерения, которыми устлана дорога в ад - в ад последних дней жизни Толстого.

Последние месяцы перед уходом он находился в особом напряжении. Хотя - надо отдать должное его воле - даже в самый невыносимый момент перед уходом он не бросал главного дела своей жизни - работы.

12-13 апреля, за полгода до ухода он писал в дневнике:

Мучительная тоска от сознания мерзости своей жизни среди работающих для того, чтобы еле-еле избавиться от холодной, голодной смерти... Мучительно стыдно, ужасно. Вчера проехал мимо бьющих камень, точно меня сквозь строй прогнали.

И писать гадко, оставаясь в этой жизни. Говорить с ней? Уйти?

Любопытная мысль: всех интересует, почему он ушел, никто не спрашивает, почему он не уходил.

245

Человечен не уход - многочисленные отказы от намеренний ухода. Ведь уход - почти всегда акт эгоизма, бесповоротность, а бесповоротность умаляет человека. Толстой был слишком человечен, чтобы исповедовать что-то абсолютное и до конца. Упреки в непоследовательности, жгущие его душу страданием, исходили от эврименов, требующих крайностей. Он же был беспределен и мучился тем, что свою неизмеримость соизмерял со здравым смыслом маленьких людей.

И еще. Когда читаешь Толстого, часто кажется, что он отождествлял дело и слово. Достаточно сказать - и свершится, написать письмо - и исполнится, призвать - и осуществится. Он хорошо знал эту свою слабость и сам признавался в ней.

Где же была его сила? Ужели ее не достало на то, чтобы принести свою нежность [к С. А.] в жертву Богу? Без сомнения, в христианских летописях есть святые с более твердым сердцем, которые без колебания попирали ногами свои и чужие привязанности... Но что поделаешь? Он не принадлежал к их числу. Он был слаб. Он был человек. И за это мы его и любим.

Он спрашивает себя:

"Ну, а вы, Л[ев] Николаевич], проповедовать вы проповедуете, а как исполняете?"

И отвечает сокрушенно:

"...я виноват, и гадок, и достоин презрения... Я не исполнил и 1/1000, это правда, и я виноват в этом, но я не исполнял не потому, что не хотел, а потому, что не умел... Обвиняйте меня, а не тот путь, по которому я иду..."

И уже незадолго до смерти он повторяет:

"Я не святой и никогда не выдавал себя за такого, а человек увлекающийся и говорящий иногда, даже всегда, не вполне то, что думаю и чувствую, не потому, что не хочу сказать, а не умею, часто преувеличиваю, просто ошибаюсь. Это в словах. А в поступках еще хуже. Я вполне слабый, с порочными навыками

246

человек, желающий служить богу истины, но постоянно свихивающийся. Как только на меня смотрят, как на человека, который не может ошибиться, так всякая моя ошибка является или ложью, или лицемерием. Если же понимать меня, как слабого человека, то несогласие слов с поступками - признак слабости, а не лицемерия. И тогда я представлюсь людям тем, что я точно есть: плохой, но точно всей душой всегда желавший быть вполне хорошим.

И все-таки, невзирая ни на что, вопреки всему уход состоялся. Вот оно, это предотъездное письмо:

Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение мое в доме становится, стало невыносимым. Кроме всего другого, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни. Пожалуйста, пойми это и не езди за мной, если узнаешь, где я. Такой твой приезд только ухудшит твое и мое положение, но не изменит моего решения. Благодарю тебя за твою честную 48-летнюю жизнь со мной и прошу простить меня во всем, чем я был виноват перед тобой, так же как и я от всей души прощаю тебя во всем том, чем ты могла быть виновата передо мной. Советую тебе помириться с тем новым положением, в которое ставит тебя мой отъезд, и не иметь против меня недоброго чувства.

Вот свидетельство его ухода:

247

Александра Львовна проснулась в ночь с 27 на 28 октября от его легкого стука в дверь и услыхала его прерывающийся голос: "Саша, я сейчас уезжаю". Он стоял в своей серой блузе, со свечой в руке, и лицо у него ("розовое") было "светло, прекрасно и полно решимости". Сергей Львович рассказывал: отец весь дрожал, как попало собираясь при помощи Александры Львовны в дорогу, - "только самое необходимое, Саша, да карандаши и перья, и никаких лекарств!" - руки его прыгали, затягивая ремни чемодана... Ночь была сырая, холодная и непроглядная, он в темноте заблудился, попал в какие-то кусты, чуть не выколол глаз, потерял шапку... Вернувшись в дом и надев другую, опять побежал, светя себе электрическим фонариком, в конюшню, стал запрягать лошадь и, все больше дрожа от страха, что вот-вот проснется Софья Андреевна, едва мог надеть на лошадь уздечку, потом обессилел...

И все-таки бежал он не от жены, а от смерти. От смерти к смерти...

МИРОВАЯ СОВЕСТЬ?

Толстой, как совершенное зеркало, отражает всю глубину человеческого существования.

Моруа

Если бы я был один, я был бы юродивым, то есть ничем не дорожил бы в жизни.

Толстой

248

Толстой не был мировой совестью в смысле совести социальной, общественной. Наоборот, он был мировой индивидуальной совестью, ибо всю жизнь уклонялся от общественной повинности (даже когда нес ее). Скорее про него можно сказать, что он был противообщественный деятель, а в старости - и не деятель даже, а противодеятель: восточный созерцатель, не подавивший, однако, своих человеческих порывов.

Толстой - созерцатель? Не абсурд ли? Потому и созерцатель, что абсурд. Сначала деятель-созерцатель, затем созерцатель-деятель. И всегда: более созерцатель, чем деятель.

Прозвучало слово "абсурд"... Вяжется ли оно с Толстым? Насколько он был экзистенциален?

Что я такое? Разум ничего не говорит на эти вопросы сердца. Отвечает на это только какое-то чувство в глубине сознания. С тех пор, как существуют люди, они отвечают на это не словами, то есть орудием разума, частью проявления жизни, а всей жизнью.

Наши постоянные стремления к будущему не есть ли признак того, что жизнь есть расширение сознания? [Творческая эволюция - а?] Постепенно сознаешь, что нет ни материального, ни духовного, а есть только прохождение через пределы вечного, бесконечного, которое есть Все само в себе и вместе с тем Ничто (Нирвана).

Жизнь, которую я сознаю, есть прохождение духовной и неограниченной (божественной) сущности через ограниченное пределами вещество.

Мое Я стремится расшириться и в стремлении сталкивается со своими пределами в пространстве...

249

Кроме сознания пределов в пространстве, есть еще сознание себя - того, что сознает пределы. Что есть это сознание? Если оно чувствует пределы, то это значит, что оно по существу своему беспредельно и стремится выйти из этих пределов.

Некоторые живут, не замечая своего существования.

Трудно найти другого человека, который столь энергично боролся бы за свое "я". При той однообразной, навязчивой, свойственной лишь библейским пророкам проповеди любви у Толстого не раз и не два можно найти замечание, что жертвовать собой для любви - значит никого не любить, не жить этой земной жизнью. Столь сильной была его "самость". И теория его трех фазисов - брать, отдавать и сливаться с Богом - служит той же экзистенциальной цели высшего утверждения самоосуществления.

Толстой - экзистенциалист? По его словам - анти, по его жизни - номер один. Возможно, больше, нежели Паскаль, Киркегор или Достоевский. Ведь что есть экзистенциальность? - Жизнь и смерть, абсурд и страдание, выбор и свобода, одиночество и соединение с Богом...

Ясная Поляна и Астапово Льва Шестова - красочная зарисовка экзистенциального Толстого.

Воистину Бердяев был прав: "русская интеллигенция "просмотрела" философское содержание великой русской литературы".

250

Пройдет время, ив Мифе о Сизифе предельно далекий от Толстого Камю повторит его Исповедь, предельно обострив и осовременив ее. "Существует только одна поистине серьезная проблема философии - проблема самоубийства" - начнет он вызовом.

В самом деле, если жизнь лишена смысла и надежда тщетна, разве не логично отказаться тянуть лямку? Отнюдь нет, отвечает Камю. "Абсурд имеет смысл лишь постольку, поскольку с ним не мирятся". От судьбы нельзя убежать или спрятаться, достоинство мыслящей личности в том, что она не отворачивается от нестерпимой правды, но бросает вызов хаосу, на развалинах слепой веры учреждает культ трезвого разума и вопреки всему продолжает жить.

Толстой обрел смысл в любви, Камю - в героизме, один - в морали, другой - в имморализме, тот и другой - в страдании.

Вслед за вереницей великих страдальцев - от Христа до Бетховена - Толстой требует страдания и хочет пострадать ("ибо все великое совершается в человеке лишь при условии страдания"). Как мрак ночи открывает небесные светила, так страдания открывают все значение жизни, - вторит он Торо. Без страданий не растет дух, не возобновляется жизнь, не свершаются подвиги, не появляются боги.

Человек духа не может не видеть, что страдания подвигают его к желанной цели совершенствования, и для такого человека страдание теряет свою горечь и становится благом.

В сущности Толстой индивидуалист экзистенциального толка и не скрывает этого.

251

Вы говорите, сообща легче. Что легче? Пахать, косить, сваи бить - да, но приближаться к Богу можно только поодиночке.

Как у всех экзистенциалистов, необузданная тяга к абсолютной свободе ("экстаз свободы") наталкивалась в нем на абсолютные запреты, на сверхморализм.

Толстой был первым русским, заинтересовавшимся Киркегором. 14 сентября 1891 года он писал: "Киркегор и Бьернсон имеют главное качество писателя - искренность, горячность, серьезность. Серьезно думают и говорят, то что думают и говорят". Толстой настоятельно советовал Ганзену серьезно взяться за ознакомление русских с замечательным датским мыслителем, в том числе написать его биографию и разбор сочинений.

Но и Киркегора он переиначил на свой лад: если ты чувствуешь себя несвободным, ищи причину в себе.

Как и Киркегор, Толстой пренебрежительно относился к внешней свободе, упирая на внутреннюю: "Политическая свобода - это неважно и ненужно. Важно нравственное усовершенствование, любовь - вот что создает братские отношения, а не свобода".

Даже история Авраама интересует Толстого вполне в духе Киркегора:

Они (христиане) не могут принести в жертву единственного сына, как это сделал Авраам, между тем как Авраам не мог даже задуматься над тем, принести или не принести своего сына в жертву Богу, тому Богу, который один дает смысл и благо его жизни!

252

Вопреки своему морализму и учительству Толстой говорил:

Советовать я ничего не могу. Надо поступать по своей совести. Довести себя до той точки, когда не будет вопроса.

То же в Круге чтения: "Каждый человек должен сам устанавливать свое отношение к миру и Богу".

Упреки в мессианстве Толстой парировал: "Я отвечаю на те вопросы, с которыми ко мне обращаются. А если и поддаюсь желанию учить других, то поступаю дурно".

Одно из самых экзистенциальных произведений в мировой литературе - Исповедь Толстого! Хотя исповеди написали почти все великие мудрецы, именно Толстому удалось на главный вопрос жизни - что делать? - ответить самым гуманным образом: жить и любить!

Всего лишь один образец глубины экзистенциального мироощущения Толстого:

Человек осужден на раздвоение: если в нем побеждает скот, то это нравственная смерть; если же человечное, то эта победа часто сопровождается таким презрением к себе и отчаянием за других, что почти неизбежна смерть, часто от собственной руки.

Даже толстовское понятие о смерти по-паскалевски человечно: "труднее понять как можно жить, чем как можно умереть". Нет ничего более несомненного, пишет он в Круге чтения, чем то, что смерть ожидает каждого из нас, а между тем все мы живем так, будто ее никогда не будет. Далее Толстой прямым текстом повторяет Паскаля: когда же мы поймем, что есть в нас смертное и что бессмертное, то и заботиться мы будем больше о том, что бессмертно.

253

MOMENTO MORI

Бессмертные - смертны, смертные - бессмертны, смертью друг друга они живут, жизнью друг друга они умирают.

Гераклит

Нельзя жить перед лицом смерти, сознавая, что всё на свете - ничто.

Бергман

Повсюду вечность шевелится,

И всё к небытию стремится,

Чтоб бытию причастным быть.

Гёте

Есть страны, открытые смерти: Мексика, Испания, Россия...

Из юношеского письма Л. Н. Толстого:

Я хотел долго, очень долго жить, и мысль о смерти наполняет меня детским поэтическим страхом.

Славословя смерть, Толстой до конца не терял веры, что перехитрит ее. Умирая и зная, что умирает, он до последней минуты сознания надеялся и говорил, что, может, и на сей раз обманет Костлявую.

В середине XIX века сознание бесследности жизни охватило всю Европу. Не осталось ни одного художника, ни одного мыслителя, не отдавшего дань небытию.

Бесследно все - и так легко не быть...

"Художников умирающих классов (Пушкин, Тютчев, Толстой) всегда с неудержимой силой влечет к темам гибели и смерти", - писал критик класса бессмертного, видимо, имея в виду, что "передового художника" смерть не интересует. Творящих жизнь, продолжал он, не манит смертельное, ибо они - победители.

Рядом со многими философиями смерти появилась еще одна. Вот она: "коммунистический борец умирает по-другому, чем рантье-декадент". Кто автор? Социалистический реализм... Вспоминается:

Правдива смерть, а жизнь бормочет ложь...

Да, неотвязная мысль о смерти - симптом неврастении, но отсутствие такой мысли - признак животности. Впрочем, даже животные - предсмертным ли воплем, инстинктом ли жизни, заячьими ли слезами - свидетельствуют: смерть ведома и им.

А вот что пишет на эту тему "художник умирающих классов" - Александр Сергеевич Пушкин:

Кружусь ли я в толпе мятежной,

Вкушаю ль сладостный покой.

Но мысль о смерти неизбежной

Везде близка, всегда со мной...

Перечислить количество смертей в произведениях Толстого невозможно. Смерть Ивана Ильича с его отвратительным воем, смерть Андрея Волконского, жалкое умирание брата Левина, смерть Пети Ростова, Нехлюдова (Записки маркера), Сарынцева, Левина, смерть Анны Карениной, Три смерти, десять, сто, тысячи смертей...

Зачем Толстой - с одержимостью коллекционера - собирал эту мартирологическую коллекцию? Пытался

постичь сущность смерти, хотел понять ее философию, открыть тайну бессмертия, выражал свой страх, свой ужас перед ней? Удалось ли это ему? Добавил ли он нечто новое? Сказал ли о смерти такое, чего до него не сказал никто?

Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожестве величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих...

Какой в жизни смысл, если существует смерть? - этот вопрос задают себе все герои Толстого.

Если человек научился думать, - про что бы он ни думал, - он всегда думает о своей смерти. Так все философы. А - какие же истины, если будет смерть?

Я живу, жил, я должен жить, и вдруг смерть, уничтожение всего. Зачем же жизнь? Умереть? Убить себя сейчас же? Боюсь. Дожидаться смерти, когда придет? Боюсь еще хуже. Жить, стало быть? Зачем? Чтобы умереть? Я не выходил из этого круга. Я брал книгу, читал. На минуту забывался, и опять тот же вопрос и ужас...

Делая выписки из Исповеди Толстого, Камю отмечает ту же мысль: что существование смерти обязывает человека либо отказаться от жизни, либо придать ей смысл, не уничтожаемый смертью.

Какова идея Холстомера? Просто истерия лошади или философия жизни? Просто боль или предостережение для Серпуховских?

256

Через неделю валялись у кирпичного сарая только большой череп и два мослака: остальное все было растаскано. На лето мужик, собиравший кости, унес и эти мослаки и череп и пустил их в дело.

Ходившее по свету, евшее и пившее мертвое тело Серпуховского убрали в землю гораздо после. Ни кожа, ни мясо, ни кости его никуда не пригодились...

Смерть же - мысль о ней, - возможно, была причиной его "перелома". Раз всё, ради чего мы живем, раз все наслаждения жизни будут отняты у нас смертью, то значит в них нет ни малейшего смысла. Творчество последних лет жизни несет на себе отпечаток этой глубокой душевной трагедии старости - неразрешимости конфликта между любовью к жизни и ощущением конца. Толстой восхваляет старость, развивает идеи Гёте, что старость - не упадок, а совершенствование, глубочайшее зеркало нашей жизни и ее наилучшее состояние (детство - невежество, юность - страсть, зрелость - честолюбие и жажда чужого, старость же - чистая добродетель), он учит не бояться старости и смерти и не отгораживаться от последней ("гораздо труднее понять, как можно жить, чем как можно умереть"), но, при всем том. он страшится смерти и ненавидит ее.

Я качусь, качусь под гору смерти... А я не хочу смерти, я хочу и люблю бессмертие... Я люблю мою жизнь.

Он боится смерти, поэтому и пытается уверить, что старость - благо: "Я дорожу старостью! Я не променяю ее ни на какие блага мира!" И тут же твердит для самого себя: "Смерти нет! Смерти нет!"

257

Смерть для Толстого - величайшая и неизъяснимая тайна. Она серьезна и величественна. Все, чего коснется ее поступь, становится строгим и значительным.

Помни о смерти! Помни о смерти! - твердит проповедник. Помни, что все мы приговорены к смерти от рождения, и казнь наша только отсрочена. Если ты постоянно будешь помнить о ней, тебе будет легко и радостно жить no-Божьи. Но проповедник талдычит о смерти, художник же отрицает ее и зовет к жизни.

Иван Алексеевич Бунин, первым пытавшийся постичь душу Толстого, начинает свое Освобождение Толстого параллелью Будда - Толстой. "Совершенный, о монахи, не живет в довольстве. Совершенный, о монахи, есть святой Высочайший Будда. Отверзите уши ваши: освобождение от смерти найдено".

В чем оно?

И вот Толстой-Будда расшифровывает: мало того, что пространство и время и причина суть формы мышления и что сущность жизни вне этих форм, но вся жизнь есть все большее и большее подчинение себя этим формам и потом опять освобождение от них...

Можно было бы написать грандиозное исследование "Толстой и смерть" или, скажем, "Всё о смерти" или "Смерть у Толстого", ибо ни одна категория ни у одного человека не была столь неотвязной, болезненной, почти маниакальной, как эта у него.

"Постоянно готовишься умирать. Учишься получше умирать" - это-то говорит человек, жизнелюбие которого так же беспредельно, как и он сам. Ужасаясь смерти, он видел в ней - возврат к Богу.

258

В отличие от Ницше Толстой сознавал личность не как нечто противоположное миру, но как частицу его. Отсюда - неразрывность с целым. Отсюда - живи для других. Смысл жизни - не в инстинкте жить, но в осмысленности жертвы.

Жертвуя собой для других, человек становится сильнее смерти. Вот почему заповеди Христа открыли ему смысл земной жизни и уничтожили его прежний страх перед смертью.

Уничтожили ли?..

Думал, как думаю беспрестанно, о смерти. И так мне ясно стало, что так же хорошо, хотя по-другому, будет на той стороне смерти... Мне ясно стало, что там будет так же хорошо, - нет, лучше. Я постарался вызвать в себе сомнения в той жизни, как бывало прежде, и не мог...

Всё тверже и тверже знаю, что огонь, погаснувший здесь, появится в новом виде не здесь - он самый...

Толстому нравился афоризм: умереть - значит присоединиться к большинству. Но сам он присоединяться не спешил... Да и в самом присоединении великого человека к массе было что-то искусственное, какой-то надрыв...

При всей непоследовательности и размытости учения Толстого о смерти ясно одно: чтобы стать бессмертным, чтобы верить в бессмертие, надо жить бессмертной жизнью здесь.

Мы истинно живем ни в прошлом и ни в будущем, которых нет, а только в настоящем: пространство и время - условность.

259

Как ни желательно бессмертие души, его нет и не может быть, потому что нет души, есть только сознание Вечного (Бога).

Смерть есть перенесение себя из жизни мирской (то есть временной) в жизнь вечную здесь, теперь, которое я (уже) испытываю.

Отчего же мы готовимся к завтрашнему дню, к ночи, к зиме, а не готовимся к смерти? Надо готовиться к ней. А приготовление к смерти - добрая жизнь. Чем лучше жизнь, тем меньше страх смерти. Для святого нет смерти.

И - самое важное:

Смерть есть прекращение, изменение той формы сознания, которое выражалось в моем человеческом существе. Прекращается сознание, но то, что сознавало, неизменно, потому что вне времени и пространства... Если есть бессмертие, то только в безличности... Божеское начало опять проявляется в личности, но это будет уже не та личность. Какая? Где? Как? Это дело Божье.

Писать так о смерти может лишь сильно взыскующий жизни.

Удивительно, но на старости лет смерть близких людей не подавляла Толстого. Это странно, если вспомнить тот ужас, который испытывал он, теряя братьев, то острое чувство смерти, которое всегда жило в нем. Чем же объяснить ту легкость, с которой он хоронил детей?

260

26 ноября 1906 года. Сейчас час ночи. Скончалась Маша. Странное дело, я не испытываю ни ужаса, ни страха, ни сознания совершившегося чего-то исключительного...

Он даже не пошел на кладбище...

А любимый сын Ванечка? Но что значит - умер? - говорил он о смерти Ванюши. - Смерти нет, он не умер, раз мы любим его, живем им!

Где ответы? Нет их, этих ответов...

Ни старческое очерствление, ни сосредоточенность на близящемся конце, ни преувеличенная в записях мистическая значимость и важность этих минут умирания ответов не дает...

Приемлема ли философия смерти Толстого для нормального человека? В большинстве случаев абсолютно неприемлема - и не только для нормального - для выдающегося тоже.

Вот он пишет совершенно удивительную вещь - "Много ли человеку земли нужно?" Написано так, как никто еще тысячу лет не сумеет написать. А что говорит? Человеку, видите ли, нужно всего три аршина земли. Это вздор: человеку нужно не три аршина, а нужен весь земной шар. Это мертвому нужно три аршина. А живые не должны думать о мертвых, о смертях.

Не должны, а он - должен. Всегда кто-то должен. Будда, Христос, Соломон... Они должны...

261

АСТАПОВО

 - Нас скоро ожидает приятный конец.

 - Какой? - спросил Стасов.

 - Да вот, смерть. Я уверен, и вы ее ждете.

Толстой в воспоминаниях...

И вот в этой точке - станция Астапово - мы подошли к тому, к чему идет всё, - к смерти. Через смерть Великого Пилигрима попытаемся взглянуть в эту бездну, сделавшую его жизнь мукой. Толстой и смерть. Гёте и смерть. Гомер и смерть...

Даже если вся жизнь - увертка, перед лицом смерти - правда и мудрость. А если вся жизнь - правда и мудрость, тогда каков итог?

Помоги, Отец! Ненавижу свою поганую плоть, ненавижу себя (телесного)... Всю ночь не спал. Сердце болит, не переставая. Молился, чтобы Он избавил меня от этой жизни... Отец, покори, изгони, уничтожь поганую плоть. Помоги, Отец!

Молитва - не просьба, любил он говорить. Но что же это, как не просьба? И сколько их, этих просьб, в его дневниках, особенно в дневнике 1910 года? И к кому они, эти просьбы? К какой-то "абстракции", каковой, по общему мнению, будто бы был для него Бог? Но кто же молится абстракции? И можно ли иметь к абстракции столь живую, нежную, сыновнюю, радостно утешающую любовь, которая то и дело переполняла его душу в самые сокровенные и жуткие минуты ее?

262

Лежал, засыпая; вдруг, точно что-то оборвалось в сердце. Подумал: так приходит смерть от разрыва сердца, и остался спокоен, - ни огорченья, ни радости, но блаженно спокоен; здесь ли, там ли, - я знаю, что мне хорошо, - то, что должно, - как ребенок на руках матери, подкинувшей его, не перестает радостно улыбаться, зная, что он в ее любящих руках...

Говорят: слова умирающих полны высочайшего значения. Его последними словами было:

 - Истина... Я люблю много... как они...

Свидетельствует В. Я. Брюсов:

Нельзя замедлить в этой комнате ни минуты... А так хочется остановиться, всмотреться, вдуматься... Это - Толстой, это - человек, который магической силой своего слова, своей мысли, своей воли властвовал над душой своего века. Это - выразитель дум и сомнений не одного поколения, не одной страны, даже не одной культуры, но всего человечества. Здесь он лежит, свершив свой подвиг и завещав людям еще много столетий вникать в брошенные им слова, вскрывать их тайный смысл, на который он успел лишь намекнуть...

"В сумерках растворяются двери дома. И тихо, медленно выносят гроб. Несут сыновья.

Кто-то начинает "вечную память". Пение подхватывается всей толпой, даже теми, кто никогда в жизни не пел.

В эту минуту этот хор - Россия.

 - На колени!

И вся толпа, на всем пути гроба, опускается на колени..."

263

НА ПОРОГЕ ВЕЧНОСТИ

Жизнь! Как без смерти уйти от тебя?

Эзоп

Думать о смерти не для того, чтобы умирать, - чтобы жить.

Мальро

Умирая, томлюсь о бессмертьи.

Ахматова

При жизни всего нехватка, Как умер, всего излишек.

Испанский поэт

Но дабы фигура великого жизнелюбца не заслонила нам других вопрошателей смерти, дабы не заблуждаться, будто он - мудростью своей, и страхом своим, и надеждой своей - всех превозмог, прервем наше повествование о духовидцах, а заодно - и время, и остановимся пред этой бездной - уделом человеческим, и посмотрим на него, на сей удел, глазами других мудрецов.

Итак, трактат о смерти...

Смерть - мать прекрасного, она одна,

Единственная, жажду утолит

И выполнит желанья...

Или так:

Не верь тому, кто говорит тебе,

Что смерть есть смерть: она - начало жизни...

Или:

Смерть - последняя надежда

Для всех, обманутых мечтой...

Что же это за жизнь, которой смерть не страшна? И существует ли такая? Вот Толстой учил такой жизни, пытался сам жить ею, а ведь как страшился Косящей?..

264

Когда страшусь, что смерть прервет мой труд,

И выроню перо я поневоле,

И в житницы томов не соберут

Зерно, жрецом рассыпанное в поле;

Когда я вижу ночи звездный лик

И оттого в отчаянье немею.

Что символов огромных не постиг

И никогда постигнуть не сумею,

И чувствую, что смерть в урочный час

Из сердца вырвет образ твой нетленный,

Что власть любви уже не свяжет нас, -

Тогда один на берегу вселенной

Стою, стою и думаю - и вновь

В Ничто уходят Слава и Любовь.

...and think

Till love and fame to nothingness do sink.

В смерти есть нечто величественное, но - тысячекратно более - унизительное. Ничто так не разрушает человека, как отсутствие будущего, которое руководило каждым его шагом. Жизнь - это борьба. Смерть - покой, когда бессмысленно... ВСЁ.

Только самые могущественные сильны и пред лицом смерти. Но и они сильны грядущей жизнью - идей, памяти, духа...

В чем смысл христоцентризма? В том, что и - гениальности: в попрании смерти усилием воскресения. Духовного, конечно.

Н. Ф. Фёдоров потому и верил во всечеловеческое воскрешение, что смертность человека - глубокий источник зла в нем, источник, выделяющий токсины злого соперничества, отчаяния, нигилизма и демонизма. Только вера в воскрешение - телесное ли, духовное ли - обеспечивает сверхразум и сверхжизнь, эти высочайшие стимулы духа и культуры.

265

Идея воскрешения отцов - это и есть идея преемственности и бессмертия духа и культуры. Затем М. Блок разовьет ее в концепцию истории как сознания ушедших.

Интерес Фёдорова к смерти и процессу умирания вторичен по отношению к его интересу к вечной жизни, биологическому и духовному наследованию, вечному восстановлению жизнетворческих начал. "Общее дело" - не примитивное "восстание из гроба", но - катарсис, очищение жизни от зла, приближение человеческого к божественному.

Отношение к смерти вообще зависит от веры. Самая безнадежная, бессмысленная и трудная - смерть атеиста.

Когда речь заходит о первоосновах бытия - смерти, времени, вечности, Боге, - тех неколебимых первоосновах, когда только вера дает ответы, естественным образом возникает вопрос: что же удалось человеку сделать, понять, постичь с помощью этой веры, этой интуиции, этого откровения? Какие епифании великих духовидцев позволили хоть чуть-чуть углубиться в самую сокровенную из тайн? Дал ли что-то новое высший, постигающий сам себя разум по сравнению с наивным рассудком основателей религий? Способствовали ли чистое вдохновение, абсолютная поэзия, Божья благодать, мистика, наука, философия, искусство хоть на йоту продвинуться по ту сторону бытия?..

Ответ один: нет!

При необозримой громаде всей человеческой Мудрости, Прозорливости, Ясности мысли избранников Божьих - нет, нет, нет...

266

Так зачем же писать о смерти, о запредельности, о непостижимости?

Человек слаб...

Но действительно ли - нет? Не догматично ли это "нет"? Может ли быть отрицательной или отрицающей - мудрость?

Итак, начну со святой правды и лжи Екклесиаста:

Всему и всем - одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы.

Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем, и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни их; а после того они отходят к умершим.

Поочередно всех своих детей,

Свершающих свой подвиг бесполезный,

Она равно приветствует своей

Всепоглощающей и миротворной бездной.

Но зачем жить, если всё - суета сует и все одинаково смертны? Зачем стремиться, копить, царить, если - миг? И вот один из первых основательных ответов, даваемых религией: нет, мы не смертны, есть другая, высшая жизнь - вечность: возмездие или награда.

Возмездие или награда - за миг?

267

Хотя между мигом и вечностью явная нестыковка, идея ясна: есть другая грань бытия, ради которого мы терзаемся и страдаем, ради которого необходимо сделать преходящее непреходящим. А это, комментирует Гёте, можно осуществить лишь тогда, когда мы умеем ценить и то, и другое.

Какая же она, смерть?

Согласно дзэн, смерть и рождение сосуществуют в каждый миг бытия: провожая кого-нибудь в иной мир, мы одновременно встречаем кого-нибудь, пришедшего к нам. "Хорошее и плохое - едины, и это понял Шунь-хуэй, следуйте ему и не оплакивайте меня" - так просил Хуэй-нэн собравшихся вокруг него учеников. То, что возникло, должно исчезнуть, то, что погибло, воскреснет. Умру, чтобы жить! - комментировал Клопшток.

Смерть представлялась ужасной Цицерону, желанной Катону, безразличной Сократу Но надо ли учить смерти? Разве философствовать - это значит учиться умирать? Не величайшее ли заблуждение, что вся жизнь есть приготовление к смерти? - вопрошает римский оратор. Нет различия между жизнью и смертью. Только это сходство и заставляет меня страшиться смерти, - иронизирует другой древний мудрец. Кто знает, - вопрошает Еврипид, - может быть, жизнь есть смерть, а смерть есть жизнь? "Смешивать жизнь со смертью и смерть с жизнью может, с обычной точки зрения, лишь безумие", - отвечает современный философ. Но почему и у Толстого то же: жизнь есть только смерть!..

Жизнь есть сон, пишет Кальдерой, она ничего не стоит - бледный мираж; настоящая же жизнь - нечто иное...

268

Следуя эллинской традиции, Лессинг и Гердер видели в смерти безобразие и ужас. Новалис же, наоборот, считал, что смертью мы впервые исцеляемся. Не отсюда ли новалисовская сказка бессмертия а ля Офтердинген? Не отсюда ли Бальмонтово культивирование смерти а ля романтизм?

Шеллинг: "...представляю себе минуту смерти самою восхитительною в нашей жизни". - Что это - сверхэкзальтация или правда? Но вот ведь и Софокл в Эдипе, и Джогто в Оплакивании, и Микеланджело в Пиете, и Брамс в Немецком реквиеме, и Ницше во всем своем творчестве демонстрируют величественную красоту смерти.

В Фантазии Макдональда Беньян посвящает жизнь поискам Страны, где царит правда. Он находит ее лишь в смерти, но поиск не кончается и там. А вот в шовианском Пути паломника жизнь человеческая изображена странствием, ведущим от греха и страдания через благодать к вечному счастью...

У Гёльдерлина проще: как капли воды скапываем мы в неизведанное. Люди - опавшие листья...

Смерть - это только шаг

Во тьму...

А вот у рационалиста и смерть рационализирована: человек живет вечно, вначале как целое, затем, раздробившись на молекулы, - по частям.

Поэтизация и рационализация смерти, презрение к ней, страх, безразличие, безобразие, героизм, освобождение, растворение в мировой воле...

269

Ибо с момента смерти приключения вселенной становятся нашими приключениями. Поэтому нельзя сказать: "не все ли равно, нас там больше не будет". Мы там будем навсегда, ибо все будет там.

А с другой стороны:

Действительность, истинная жизнь, существует лишь между колыбелью и могилой. Всё остальное - это гиперболы, яркие образы, обман глаз. Они называют меня учителем за какое-то обаяние моего слова и моих мыслей, но я лишь ребенок, в растерянности стоящий перед смертью.

Чехов говорил Бунину:

 - Бессмертие - суеверие. А всякое суеверие ужасно. Надо мыслить ясно и смело. Я, как дважды два четыре, докажу вам, что бессмертие - вздор.

А спустя день-два:

 - Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие - факт. Вот погодите, я докажу вам это...

Достоевский понимал, что без идеи бессмертия жизнь не просто обедняется - теряет опору. Бессмертие - главный источник истины и правильного сознания для человечества, писал он. Если смерть - конец, то все позволено: рано или поздно это осквернит жизнь.

Так значит, за смертью такой же бесплодный,

Такой же бесценный, бессмысленный путь?..

Без смерти нет морали. Человек бессмертный не может быть святым, святость не выдержит вечности. Только Костлявая обращает зверя в человека, только ограниченность земного пути заставляет думать о вечности.

270

Хорошо то, что я сотворил, говорит Господь Иову. И вот уже Зосима в своем безграничном оптимизме благословляет все проявления жизни, а в их числе - и смерть.

Старое горе, великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; вместо кипучей крови наступает кроткая ясная старость, и вот уже люблю закат и заход.

ТАНАТОПСИС

Земля тебя питала. Ныне хочет

Она, чтоб к ней опять ты возвратился

И чтоб твое землею стало тело...

Брайант

Не будь смерти, человек не мог бы реализовать себя - бесконечности бы не хватило. Здесь миг больше, чем вечность.

Мы гораздо более смертны, чем все живое, ибо нашей физической смерти предшествует знание, переживание смерти, которое есть медленное умирание. Но это знание - и есть та сила, благодаря которой человек изобретает мировоззрение, необходимое для защиты от нее. Не будь смерти, не было бы мудрости.

Шопенгауэр так и говорил: мы философствуем потому, что существует смерть.

Нет, он говорил не так; он говорил: едва ли можно было бы философствовать, не будь смерти. Ассоциация: а жить? Конечно, не смерть понуждает нас жить, но разве не является она мощнейшим стимулятором нашего духа - безотносительно мотивов, обращающих творцов к бессмертию.

271

Так Жизнь сказала:

"Мир этот - мой,

С весельем, песнями, кутерьмой.

Я - солнце в небе, я - свет дневной".

Так Жизнь сказала:

"Мир этот - мой!"

Так Смерть сказала:

"Мир этот - мой,

Я всё окутаю вечной тьмой.

Умолкнут песни в ночи немой".

Так Смерть сказала:

"Мир этот - мой!"

МОНОЛОГ НОРБЕРА ДЕ ВАРЕНА

Смерть изгрызла меня, подлая. Долго, незаметно, ежесекундно, чудовищно разрушала она все мое существо. И теперь, за что бы я ни принялся, я чувствую, что умираю. Каждый шаг приближает меня к ней, каждое мое движение, каждый вздох помогает ей делать свое гнусное дело. Дышать, пить, есть, спать, трудиться, мечтать - все это значит умирать. Жить, наконец, - тоже значит умирать!.. Она отравляет мне все, над чем я тружусь, все, что я вижу, все, что я пью или ем, все, что я так люблю...

Все мысли о смерти - это одетый в слова ужас...

О. Мандельштам: "Сила культуры - в непонимании смерти, - одно из основных качеств гомеровской поэзии. Вот почему средневековье льнуло к Гомеру и боялось Овидия".

Составляя обзор афоризмов древних о смерти, Монтень снова и снова возвращался к Эпихарму и Манилию:

272

"Их не страшит умереть, их страшит умирать" - "Emori nolo, sed me esse mortuum nihil aestimo".

Наше бытие, говорит сам Монтень, одной своей половиной принадлежит жизни, другой - смерти. В день своего рождения мы в такой же мере начинаем жить, как умирать. Непрерывное занятие всей жизни - это взращивать смерть.

И вот уже "возлюбленный смерти" Альфонс Рабб наблюдает ее приближение, фиксируя свои ощущения, поражающие проникновенностью.

Со временем обнаружилось пристрастие господина к определенным произведениям изящного искусства - например, его слабость к "Песне уставшего ог жизни в похвалу смерти", где смерть однозвучно-тоскливо сравнивалась со множеством приятных и вызывающих нежность вещей: с выздоровлением после тяжелой болезни, с запахом мирры и лотосов, с сидением под навесом в ветреный день, с прохладным напитком на берегу, с "дорогой под дождем", с возвращением моряка на боевом корабле, с прибытием в отчий дом после многих лет плена и с другими желанными ощущениями.

И - рядом:

Да, смерть как самостоятельная духовная сила - это в высшей степени распутная сила, чья порочная притягательность без сомнения очень велика, но влечение к этой силе бесспорно является самым жестоким заблуждением человеческого духа.

273

ФИЛОСОФИЯ СМЕРТИ

Никто не может назвать себя счастливым прежде смерти.

Древнее изречение

Философия смерти заключена между двумя пределами: отчаянием и забвением. Истерическое мировосприятие есть страх, оглядка на смерть, бытие-для-смерти, жизнь как постоянная ее угроза. Эйфорическое мировосприятие: смерти не существует, жизнь как забвение смерти. Между этими крайностями пролегает вся бесконечность истины: Паулус, Кальвин, Киркегор, Новалис, Клейст, Готье, Леконт де Лиль, Бодлер, Метерлинк, Бретон, Ив Бонфуа, Гауптман, Дильтей, Шпенглер, Лессинг, экзистенциалисты...

А ведь все началось с религии - проповедничества, эксплуатирующего смерть, снимающего с нее пенки, своей теософией готовящего к ней. Если жизнь не бесконечна, если смерть отбирает всё, ради чего мы живем, то единственный способ придать смысл жизни - найти в ней смысл, неуничтожаемый смертью.

В притче о богаче - что сказал Христос? Богач собрал великие сокровища и хотел насладиться ими - безумец, разве стал бы он это делать, знай, что Господь призовет его к себе в эту ночь...

Но почему же мир так и не пошел за Христом, за Буддой, за Толстым? Мир не пошел потому, что он - мир масс, а не учителей жизни и смерти, ибо мир есть мир дел, а не мир слов, ибо смерть далека и абстрактна, а жизнь - вот она: бери, пей, пой...

274

Важная мысль: собственная, "когда-нибудь-моя" смерть есть нечто совсем иное, чем чужая, чем смерть вообще. Только она - непоправимая катастрофа. Только она - реальна. А для остальных - Les Morts.

Два дара Человеку Я вручил,

Создав его, - блаженство и бессмертье.

Безумно он утратил первый дар.

Затем увековечил бы второй

Его беду, когда бы Смерть к нему

Я не привел и повелел ей стать

Последним исцеленьем от невзгод.

Мы мучимы не самими вещами, но представлениями, которые создали о них: не материей, а идеей, эйдосом. Мы смотрим на смерть, пишет Учитель Жан, как на величайшее зло. Но кто не знает, что та самая смерть, которую одни зовут ужаснейшею из всех ужасных вещей, для других - единственное прибежище от тревог здешней жизни, высшее благо, источник нашей свободы, полное и окончательное освобождение от всех бедствий? И в то время, как одни в страхе и трепете ожидают ее приближения, другие видят в ней больше радости, нежели в жизни.

Байрон: умереть не трудно, гораздо труднее жить.

Затем в Несчастнейшем Киркегор воспроизведет эту мысль: "Мы не боимся смерти, мы знаем худшее несчастье, и прежде всего - несчастье жить". Отсюда же михаэлькрамеровское: "смерть решает все проблемы".

Жизнь! Прекрасно созиданье,

Кров и хлеб оно дает.

Но и выше есть деянье,

Высший дар - конец страданья.

Всеблагая смерть - исход.

...Последняя и единственная награда за жизнь...

275

Размышлять о смерти - значит размышлять о свободе. Кто научился умирать, тот разучился быть рабом.

Кто учит умирать, тот учит жить.

Такова суть монтеневского учения об освобождении смертью. Но почему - монтеневского? Разве вся античная, христианская и средневековая культуры - не о том же? Разве Сократ не рассматривал смерть как величайшее благо?

Сдается мне, что приключившееся со мною есть благо, и не может быть, следовательно, правильным предположение... что смерть есть зло.

То же у Платона: смерть - высшая точка, чистота и истина одновременно, момент, где душа отделяется от своей обузы, тела.

Таким-то образом, совлекая с себя безрассудство, свойственное телу, очищаясь от него... чрез нас самих познаем все чистое, что, пожалуй, и есть истина.

Лучше окончить жизнь, чем жить в горести, - заключает эллинский поэт.

И ты легко оторвешься от жизни, как созревший плод с дерева, благословляя ветвь, на которой висел.

А что такое смерть? Такое ль это зло,

Как всем нам кажется? Быть может, умирая,

В последний горький час дошедшему до края,

Как в первый час пути, - совсем не тяжело?

Да, умереть! Уйти навек и без возврата

Туда, куда уйдет и каждый из людей.

276

Стать снова тем ничто, которым был когда-то.

Пред тем, как в мир прийти для жизни и скорбен.

Сочти все радости, что на житейском пире

Из чаши счастия пришлось тебе испить,

И согласись, что, чем бы ни был ты в сем мире,

Есть нечто лучшее, - не быть.

Смерть, внемли славословью, -

Ты нетленно чиста,

Сожигают любовью

Твои уста.

У Готье. Леконта де Лиля (Комедия смерти, Последнее видение, In Excelsis) Костлявая уже вторгается в саму жизнь, примешивается к повседневности, заражает своими симптомами живое, делает действительность немыслимой без себя. Не в смерти ли заключен свет? - иронически вопрошает Леконт де Л иль. - Не в излишней ли жизни зло?

В Fiat nox, Мертвецах, Холодном ветре в ночи, Последнем послании поэт завидует усопшим, вкусившим "покой, неведомый на земле". Смерть - освобождение. Смерть - свобода. Смерть - сестра милосердия: таков второй акт вагнеровского Тристана.

(Правда, в противовес этому, в Игре Бодлера человек готов претерпеть адские муки, скорбь, страшные болезни - только бы жить.)

Разврат и Смерть, - трудясь, вы на лобзанья щедры;

Пусть ваши рубища труд вечный истерзал,

Но ваши пышные и девственные недра

Деторождения позор не разверзал.

В творчестве Джойса смерть приобретает звучание грядущего театра абсурда: мертвы живые. Умирание идет не в клетках - в душе. Душа замерзает задолго до того, как холод сковывает тело. Под толстым покровом льда лежит не одна Ирландия - весь мир.

277

Затембудуг Бесплодная земля и Погребение мертвых. Затем будет поэзия смерти: Бретон, Ив Бонфуа. Дува - Феникс наоборот: не рассыпается в прах, дабы возродиться, но рождается, дабы умереть.

Довольно рыть судьбу, подкапывать минуты. Беда в любом, в груди, добычу стережет. О ты, которой заступ дан, чей время отмеряет взмах, склонись, молю, к моей любви, в слезах продрогшей до костей, и душу вышиби из нас, чтоб без следа я сгинул в ней.

То же в музыке - но позже. То же в живописи - но гораздо раньше: кватроченто, Мессина, Леаль, Нотке, Рибера, Эль Греко, испанцы, мексиканцы...

ОТСТУПЛЕНИЕ О КРАСАВИЦАХ БЫЛЫХ ВРЕМЕН

Время яростно и грубо:

Дрябнут щеки, вянут губы,

Вытравляют годы синь

Ясных [лаз былых богинь.

Китс

К чему дана краса?

Чтоб в землю зарывать,

А там червей питать,

А там червей питать.

Вьеле-Гриффин

Итак, не будь смерти, не было бы и мысли. Итак, смерть - великий творческий импульс, второй после любви. Оба они - эти импульсы - сливаются воедино, когда мы вспоминаем красавиц былых времен. О, прекрасные женщины, начиная с Евы, Елены, Клеопатры и кончая Нинон де Ланкло, Дианой де Пуатье, Дюбари, Махой. Олим-

278

пией, о, женщины Декамерона и Гептамерона, прелестная Монбазон, блестящая Шатильон - разве не через вас, а не через мудрецов и героев, лучше всего мы познаем это страшное слово - смерть? Разве не вас видим мы, когда задумываемся над безмерной краткостью срока, отпущенного нам, листве в лесах? Прекрасные женщины, лица которых светлее ликов святых, смотрят на нас с картин великих мастеров - где они теперь? Век XIII, Данте:

И знай, что дам раскаялось немало

В том, что противились любви сначала.

Смотри, чтоб не раскаяться самой.

В начале второго тысячелетия ваганты распевают на улицах:

Жизнь умчится, как вода.

Смерть не даст отсрочки.

Не вернутся никогда

вешние денечки.

Май отблещет, отзвенит -

быстро осень подойдет

и тебя обременит

грузом старческих забот.

Плоть зачахнет, кровь заглохнет,

от тоски изноет грудь,

сердце бедное иссохнет,

заметет метелью путь.

В XV веке Вийон воспроизводит жалобы прекрасной оружейницы:

Где крепкие, тугие груди?

Где плеч атлас? Где губ бальзам?

Соседи и чужие люди

За мной бежали по пятам,

Меня искали по следам.

Где глаз манящих поволока?

Где тело, чтимое как храм,

Куда приходят издалека?

279

Гляжу в тоске - на что похожа?

Нос, как игла, беззубый рот,

Растрескалась, повисла кожа,

Свисают груди на живот,

Взгляд слезной мутью отдает,

Вот клок волос растет из уха.

Самой смешно - смерть у ворот,

А ты все с зеркалом, старуха.

Век XVI, Ронсар:

Час пробьет, спасенья нет -

Губ твоих поблекнет цвет,

Ляжешь в землю ты сырую,

И тогда я мертвый сам,

Не признаюсь мертвецам,

Что любил тебя живую.

Все, чем ныне ты горда,

Все истлеет без следа -

Щеки, лоб, глаза и губы.

Только желтый череп твой

Глянет страшной наготой

И в гробу оскалит зубы.

Век XVII, Гонгора:

...спеши изведать наслажденье в силе,

сокрытой в коже, в локоне, в устах,

пока букет твоих гвоздик и лилий

не только сам бесславно не зачах,

но годы и тебя не обратили

в золу и в землю, в пепел, дым и прах.

Век XVII. Опиц:

Любовь моя, не медли -

Пей жизни сок!

Повременишь - немедля

Упустишь срок.

Всё то, чем мы богаты

С тобой сейчас,

280

В небытие когда-то

Уйдет от нас.

Поблекнет эта алость

Твоих ланит,

Глаза сомкнет усталость,

Страсть отзвенит.

Век XIX, Пушкин:

Ты молода... и будешь молода

Еще лет пять иль шесть. Вокруг тебя

Еще лет шесть они толпиться будут,

Тебя ласкать, лелеять, и дарить,

И серенадами ночными тешить,

И за тебя друг друга убивать

На перекрестках ночью. Но когда

Пора пройдет, когда твои глаза

Впадут и веки, сморшась, почернеют

И седина в косе твоей мелькнет,

И будут называть тебя старухой,

Тогда - что скажешь ты?

Век XIX, Бодлер:

Болезнь и Смерть потушат неизбежно

Огонь любви, нам согревавший грудь,

Глаза, что смотрят пламенно и нежно,

Уста, где сердце жаждет потонуть.

От поцелуев, от восторгов страстных,

В которых обновляется душа.

Что остается? Капля слез напрасных,

Да бледный контур в три карандаша.

И Время, старец без души, без чувства.

Его крылом безжалостным сотрет,

Как я, он в одиночестве умрет...

Убийца черный Жизни и Искусства,

Ты думаешь, из сердца вырву я

Ту, в ком и слава и любовь моя.

281

Если в античности преобладала тема жизни, то средневековье и иные века жили темой смерти. Вся лирика, вся философия "темных веков" пропитана мыслью: где они теперь? Святой Бернард, Оливье де Марш, Мено, другие поэты, делая смотр героям и красавицам былых времен, вопрошают: что же сделалось теперь с каждым из них? Где король Людовик, некогда столь грозный? Где Карл, еще юношей заставлявший трепетать всю Италию? Где те знатные девицы, сводившие великих и грозных с ума? Где Мелюзина и иже с ней? Увы! Уже давно сгнили в земле их тела. Эта тема достигает апогея у Вийона: где же они теперь? - Увы! где прошлогодний снег?..

БЫТИЕ-К-СМЕРТИ, ИЛИ ЖИТЬ - ЗНАЧИТ УМИРАТЬ

О смерть! Я твой. Повсюду вижу

Одну тебя - и ненавижу

Очарования земли.

Людские чужды мне восторги.

Сраженья, праздники и торги -

Весь этот шум в земной пыли...

Сологуб

Задолго до того, как Хайдеггер радикализировал понятие смерти, теологи и поэты уже включили ее в жизнь. Смерть - понятие религиозное и, как таковое, является основой любой веры. Христианская теология шла здесь по проторенному пути. Когда Кальвин интерпретировал жизнь как наступление смерти, он лишь следовал апокалиптике Паулуса.

282

На закате Средневековья и как бы в предчувствии лжи Просвещения культура буквально заполняется смертью: Вийон, Хорхе Манрике, "Плеяда" - в литературе, Камио Санта - в живописи, голландцы - в музыке, французы - в скульптуре... Леопарди, Новалис, Клейст, Гофман, По, Бодлер, конечно же, не были первопроходцами темы жизни как смерти, однако обогатили метафорику и символику смерти, подготовив философию жизни Дильтея, Зим-меля, Шпенглера, Теодора Лессинга.

Понятие существования как жизни-к-смерти ввел Датский Сократ.

Мне представляется, будто я раб на галере, прикованный к смерти; каждый раз, с каждым движением жизни, звенит цепь, и всё блекнет перед лицом смерти - и это происходит каждую минуту.

"Смерть есть всеобщее счастье всех людей..."

По-человечески говоря, смерть есть самое последнее, и, по-человечески говоря, надежда есть лишь до тех пор, пока есть жизнь.

По христианскому пониманию, смерть отнюдь не самое последнее, и, по христианскому пониманию, в смерти бесконечно больше надежды, чем, по-человечески говоря, есть не только в жизни, но в жизни в полном здравии и силе.

Это пишет человек, для которого, как ни для кого более, подходит цветаевское определение: душа, для которой смерть была исцелением...

Мы устали преследовать цели,

На работу затрачивать силы, -

Мы созрели

Для могилы...

283

Помещая смерть в центр философствования, Хайдеггер отдавал должное основному свойству существования - заброшенности в смерть. Все приверженцы философии жизни так или иначе включали смерть в определение жизни. Хайдеггер узрел в ней законченность человеческого бытия, ту завершенность, которую приобретает со смертью подлинно живущий человек.

Поглощенность человека безличной общественностью лишает его существование подлинного, личностного начала. Подобным образом вплоть до смерти человеческое существование всегда неполно. Поэтому жизнь человека и есть бытие-к-смерти, бытие, предназначенное к гибели. Смерть в самом широком смысле феномен жизни.

Обязательным качеством неполного и неподлинного бытия является забвение смерти - забвение, необходимое для жизни, видящей в смерти лишь неприятность, от которой следует себя предохранить. При общественном бытии мысли о смерти квалифицируются как форма трусости, неуверенности, страха. Таким образом неподлинное, общественное существование создает инструмент самозащиты - симуляцию равнодушия к смерти, пренебрежения к ней. Хотя смерть признается неизбежной, она существует в основном как смерть-для-другого, заставляя обходить вопрос о собственной смерти, не думать о ней, не ждать ее, не готовиться к ней, как готовились Христос, Будда, Толстой. Таково отношение к смерти Эпикура, деятелей Ренессанса, Просвещения, утопистов, коммунистов. Никто из них не желал думать о смерти, дабы понять прожитую жизнь.

Это - одно из проявлений безлично-общественного существования. "Быть самим собой", считал Хайдеггер, значит обладать страстной, освобожденной от иллюзий man, фактически самоочевидной и страшащей свободой к смерти. Подлинно понимать смерть - значит считать ее самой сокровенной возможностью собственного бытия.

284

Такое отношение является способом преодоления уз нивелирующей общественности, поскольку, лишь поняв смерть как сокровенность, касающуюся его одного, человек вырывается из растворенности в "других". "Бытие с другими" теряет для него первоначальную ценность. Поняв, что смерть является его личной и неизбежной возможностью, которую нельзя обхитрить забвением, человек не только освобождает себя к ней и становится свободным для собственной смерти, но повышает качество своей жизни, соизмеряя свои действия не с мелочностью man, а с высшим мерилом ценности - с ценой жизни пред ликом смерти. Хотя бытие-к-смерти есть в сущности страх, этот страх экзистенциален: он необходим, дабы в нивелирующем мире остаться самим собой. Только тогда критерием значимости смертного человека станет жизнь.

А моя смерть - самое неотъемлемое мое достояние.

Эротика всегда казалась мне отвратительной, искусство - божественным, а смерть- прекрасной.

Близость смерти дарует испанцу радость духа. И суть не в том, чтобы сохранить присутствие духа, как велит Монтень, этот мелкий буржуа, которого я презираю за несуразные попытки приукрасить смерть, лишить ее сока и смысла, справиться с ужасом, который она внушает. Я хочу встретить смерть с открытым лицом. Я зову ее, как звал когда-то Хуан де ла Крус:

Приди ко мне, смерть,

украдкой,

тайком нанеси мне рану,

иначе от муки сладкой

я к жизни опять воспряну.

285

(Дали приписывает Хуану де ла Крус стихи командора Эскрива, конец XV - начало XVI века.)

Как труслив совет Монтеня в сравнении с этим призывом! Пусть смерть моя, как молния, срази! мою жизнь, пусть обрушится она, как буря, как страсть, - .и я раскрою объятья, вверяя ей и тело и душу.

Вог это - экзистенциализм! Но на такой экзистенциализм способна только Личность...

Плюрализм смерти в синтетичности ее отъединяюще-объединяющей функции. Обособляя человека от других, она объединяет его с другими общностью судьбы. Смерть Ивана Ильича - художественное прочтение экзистенциала смерти, акцентирование внимания на человеческом конце с целью изменить мерзость жизни, ему предшествующей.

Свойства смерти: собственная, безотносительная, неопередимая. Страх смерти - важнейшая расположенность бытия. Он есть открытость: глубокое знание "существования" о том, что оно экзистирует к своему концу. Вот почему смерть, включенная в жизнь как ее итог, - обогащает!

Неподлинное бытие-к-смерти - иллюзорное бегство от смерти, отвлекающий самообман, вуалирующее равнодушие к ней, животное существование. Подлинное бытие-к-смерти понимает его как превосходную возможность существования. Оно не есть мышление о смерти, а - забегание в смерть, тот творческий страх, который понуждает личность брать в свои руки свое собственное бытие и препятствует остановиться на достигнутом. Забегание есть освобождение смерти, страстная, лишенная иллюзий, уверенная в себе и пугающая себя свобода для смерти. Забегание в смерть не есть постоянное сознание смерти, оно есть чувство ответственности за жизнь перед неизбежным уходом, соизмерение жизни не с пустяками, а с Вечностью.

286

Открытость смерти наполняет содержанием жизнь. Массовое, безличное сокрытие ее усиливает стадность и анонимность. Только абсолютное сознание смерти накладывает отпечаток Бога на действия человека, превращает его в личность-пред-смертью. Знание смерти ничего не меняет в смерти, но оно меняет жизнь!

Это - и только это - имеет в виду экзистенциализм, включая смерть в жизнь.

Смерть - экзистенциальная дыра в социальной ткани эйдоса существования. Смерть связана с жизнью порванными связями, памятью, душевной раной, болью, плодами рук и ума. Смерть гения - никогда не исчезающая экзистенциальная пропасть, но и смерть простолюдина - разрыв в вечной ткани жизни, тела и духа...

Для Ясперса смерть является пограничной ситуацией, достижением предела экзистенции, точкой ее перехода в трансцендентность. Смерть - пробный камень, с помощью которого можно определить, что в жизни экзистенциально, ценно, а что нет.

То, что перед смертью остается существенным, то экзистенциально, то, что утрачивает свою ценность, оказывается напрасным, есть голое бытие.

Умирая, я переживаю смерть, но не познаю ее. Смерть познается тогда, когда умирает тот, с кем я связан экзистенциальной общностью. То, что уничтожается смертью, есть явление, а не само бытие.

287

В отличие от Хайдеггера Сартр вывел смерть за пределы жизни, обратив ее в границу, точку, факт. Смерть приходит к человеку извне и превращает его во внешнее. Смерть мыслимо непостижима, к ней нельзя приготовиться или использовать ее для интенсификации жизни, считал Сартр.

То же - у Мальро: хайдеггеровскому бытию-к-смерти он противопоставил бытие-против-смерти. Это - искусство, искусство как анти-судьба. Лишь искусство привносит смысл в существование, снимая его абсурд и трагичность вечной жизнью духа. Один из лейтмотивов Бренного человека - искупление омерзительности жизни художника бессмертием ее результатов.

А вот Марсель считал, что смерти не существует. Лучше жить как будто живешь вечно, чем как если жизнь - это миг, вторит Марселю Фриш. Один французский аристократ по дороге на эшафот попросил перо и бумагу. Думали, что он хочет написать последнюю записку. Ничего подобного: это была заметка для себя - на память...

ГЛАВНАЯ ПРИЧИНА СМЕРТИ: ЖИЗНЬ

Напоминание о смерти лишь побуждает нас жить более продуктивно.

Вайян

Если бы наука уничтожила смерть, это было бы высшим подвигом человека в борьбе с природой. И, пожалуй, самым катастрофическим.

Барретт

Доводы философии бессильны перед ней, они не проникают в ее сущность. Безмолвие? Тьма? Освобождение?

288

Зло? Только не последнее. Понося смерть, Зенон говорил: "Ни одно зло не заслуживает уважения; смерть заслуживает его; стало быть, оно вовсе не зло".

Нельзя любить жизнь, не ведая смерти. Гуманизм - это жизнь, прошедшая через адские бездны мук и познания. Оптимизм есть превзойденный пессимизм, без идеализма, без иллюзий, без покровов. Жизнь трагедия; да здравствует жизнь!

К жизни ведут два пути: один обычный, прямой и честный. Другой опасный, он ведет через смерть, и вот это и есть гениальный путь.

Эпикур - Менекею:

Привыкай думать, что смерть для нас - ничто; ведь все и хорошее и дурное заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущений. Самое ужасное из зол, смерть, не имеет к нам никакого отношения; когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет.

Эпикурейское понимание смерти, многократно повторенное во множестве вариаций - от Диогена Лаэрция до Рассела и Мачадо, - открывает ту оптимистическую философию смерти, на конце которой возникнет вполне модернистское: "смерть достойна почитания, как колыбель жизни, как материнское лоно обновления".

Рабле преобразил идею смерти, лишив ее ореола трагизма. Из жизнеотрицающей силы смерть трансформиро валась в источник жизнеутверждения. В своем учении об омоложении культуры через смерть Гердер, в сущности, переложил раблезианское обновление жизни на язык бесстрастной метафизики, утратив при этом художественность, объемность и амбивалентность, свойственные духовному миру Алькофрибаса.

289

Смерти страшишься ты? Ты мечтаешь о жизни бессмертной?

В целом живи! Ты умрешь - вечно пребудет оно.

Смерть одного человека необходима для жизни других. В древних верованиях, в античности, в буддизме смерть прерывает цикл, но не уничтожает его - она признак жизни. Смерть - не уничтожение, а пик зрелости, когда единичное существо исчерпывает себя.

Это благородное чувство слияния с другими, с самой вечной Жизнью, питает самые цельные, самые сильные, самые жизнестойкие натуры, воспринимающие мир как бесконечный поток, в котором начало и конец личного существования исчезают, растворяясь в бесконечности бытия.

Смерть как точка на вечной линии жизни.

В конце концов смерть мимолетна, жизнь же вечна, - пишет Шоу. - Она только постоянно меняет свою телесную оболочку, как мы меняем платье. Какая разница всем, кроме единственного, в чьем теле обитал Платон; да, тела нет, но платонизм вечен.

Человек свободный, считал Спиноза, менее всего думает о смерти; в исследовании не смерти, а жизни состоит его мудрость. Смерть лежит вне человека: нет проблемы смерти, есть проблема жизни.

Согласно Сократу, Спинозе, Гёте, страх смерти - добровольное рабство. Умиротворение пред неизбежным - единственная достойная человека жизненная позиция. Но нужно обладать спокойствием мудрости, дабы обратить умиротворение из теоретической доктрины в естественное состояние живого.

290

Чтобы что-то сделать, надо забыть о смерти. Она терпима лишь когда о ней забывают.

Вся серьезность исходит от смерти... от благоговения перед ней. Но страх смерти - это упадок мысли, ибо жизнь в ней иссякла. Все мы гибнем в отчаянии. А потому: чти отчаяние! Оно будет твоей последней мыслью. Навеки последней? Вера в то, что на черное уныние оставленного жизнью духа падет светлый луч высшей жизни, - это и есть благочестие.

Нужен дух и дар обновлять жизнь силою духа.

Природа... Жизнь - ее лучше изобретение, пишет Гёте, смерть для нее средство для большей жизни.

В буре деяний, в волнах бытия

Я поднимаюсь,

Я опускаюсь...

Смерть и рожденье -

Вечное море;

Жизнь и движенье

В вечном просторе...

Для Гёте смерть не есть завершение жизни, а момент в пантеистическом круговороте бытия, где смерть, как и любовь, - семя новой жизни. И в этом космическом движении - ценность отдельной личности, в которой рождающее начало торжествует над умирающим.

Смерть одного является победой рода, говорил Гегель.

291

Идею бессмертия души Гёте понимал вовсе не демократично: люди бессмертны, но не в равной мере. Для того чтобы в грядущем проявить себя как великую энтелехию, надо ею быть. Чтобы кем-то стать, надо кем-то быть. Томас Манн выразит эту мысль по-другому: среди всех смертей самая большая несправедливость уход творца, который, созрев для смерти, только начинает зреть для жизни. Та же мысль - в фейербаховских Мыслях о смерти и бессмертии: истинно бессмертным является лишь возвышенное деяние и одухотворенное произведение искусства.

Любопытно отношение к смерти Олимпийцев, гениев-жизнелюбцев. Великий Пилигрим ненавидел смерть, хотя и видел в ней конец мучениям, освобождение от низкого и жалкого существования. Человек должен наслаждаться жизнью до конца, как в некой восточной басне, когда путник, оказавшийся за мгновение до смерти между львом и драконом, находит на листьях капли меда и слизывает их.

Вечность необходима человеку как защита от времени, как противопоставление смерти. Не будь смерти, не было бы и вечности. Благодаря смерти можно познать жизнь.

Толстой слишком дорожил жизнью, чтобы пренебречь возможностью вечного бытия. Ему было страшно поверить в грядущее Ничто, и это еще сильнее подогревало его надежду на бессмертие души.

Гёте связывал бессмертие с результатами деятельности человека:

Убеждение в загробной жизни вытекает для меня из понятия деятельности. Ибо если я до конца жизни неутомимо работаю, то природа обязана отвести мне другую форму существования, когда моя нынешняя форма уже не сможет вмещать мой дух.

292

Так оно и есть: история мудрости, культура - история переселения душ. Мне всегда казалось, что мировидение и образ мышления мистическим образом повторяются. Каждый век имеет своих Гераклитов и Платонов. Переселение духа не вызывает сомнений: Соломон - Паскаль - Киркегор - Шестов или Будда - Франциск Ассизский - Швейцер - Ганди или Августин - Толстой...

Если человечность - это сознание человека, то является ли смерть концом? Исчезает ли сознание Плотина, Данте, Шекспира, Гёте, Толстого? Индивидуальное, бытовое, личностное сознание, осознание себя - да, но гениальность - нет: она переходит в иные сознания и продолжает жить в них. Когда я думаю, сознаю, воспринимаю мир по-паскалевски, дух Паскаля живет во мне. Произведения излучают дух своих творцов, книги, картины, симфонии содержат нечто большее вещественности - ауру духа.

Культура - совокупное сознание ее создателей - наглядное доказательство бессмертия духа. Да, лишь самое эфемерное в человеке - сознание - единственно бессмертно.

Ибо смерти помимо,

все, что имеет дело

с пространством - всё заменимо.

И особенно, тело.

Умираю, потому что не умираю... - как говорила св. Тереса.

Да, это так: умершие живые и живущие мертвые. Умершие, интенсивно воздействующие на сознание живых, и живые, проявляющие свою жизнь одними лишь физиологическими отправлениями...

293

Я прочел "Подростка". Уже от смятенного начала я почувствовал себя, как в лихорадке. Первую часть я окончил потрясенным...

Пусть головы моей рука твоя коснется,

И ты сотрешь меня со списка бытия.

Но пред моим судом, покуда сердце бьется.

Мы - силы равные, и торжествую я.

Еще ты каждый миг моей покорна воле.

Ты - тень у ног моих, безличный призрак ты,

Покуда я дышу, ты - мысль моя, не боле,

Игрушка шаткая тоскующей мечты.

УДЕЛ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ

Пусть представят себе множество людей, закованных в цепи, и все они обречены на казнь, причем одним поочередно отрубают головы на виду у других; остающиеся пока в живых созерцают свой собственный удел в участи себе подобных... Это и есть образ человеческого удела.

Паскаль

"...И вот, неудовлетворенные настоящим, вечно обманутые в ожиданиях, мы идем от несчастья к несчастью - и приходим к смерти..."

Приговор - смерть! И - всем...

Марат

Де Сад, я как-то читал

в одном из твоих сочинений,

что высшим законом жизни

является смерть.

Де Сад

И эта смерть существует

лить в нашем воображенье!

Только человек

294

способен себе представить

состояние смерти.

Природа ее не знает.

Каждая смерть, даже самая страшная,

растворяется в бесконечном

равнодушье природы.

Лишь мы придаем нашей жизни

какую-то ценность,

природе же - все безразлично!

Мы можем гильотинировать

целую нацию, -

природа смолчит!

Прометей. Я смертным дал забвенье смерти. Хор Океанид. Но как могли они про смерть забыть?

А вот как, - отвечает Шопенгауэр:

Никто не имеет действительного, живого убеждения в неизбежности своей смерти, ибо иначе не было бы большого различия между его настроением и настроением приговоренного к смерти.

Все чуждо человеку, все безразлично к нему: холодная мерцающая бесконечность вселенной, хаос природы, другой (упорядоченный) хаос - цивилизация, история, в которой он - ничто, даже тот жалкий и крошечный мирок, что он создал сам. Даже когда человеку достаются крупицы счастья, то они оказываются так мимолетны и ощущаются будто в забытьи...

295

Вот мы говорим: экзистенциальное мироощущение... Паскаль, Киркегор, Достоевский, Метерлинк, Гамсун, Мальро, Камю, Сартр... Но сколь различны они - как мыслители и люди... И сколь разнообразно их отношение к смерти: трагическое величие и жалкая низменность умирания, целесообразность, радость преодоления, дерзость Сизифа, вызов, осмысленность сопротивления, безвозвратная утрата свободы выбора, высший измеритель, последняя из истин... Но счастье смерти одинаково противно всем.

И - жалкая попытка самоутешения: без отчаяния в жизни нет и любви к жизни. И - способ сохранения достоинства: жизнь вопреки смерти. И - дерзость: где же твоя победа, смерть?

Геройской смерти не бывает, геройская смерть - симптом болезни.

Смерть есть страх, смерть есть бессмысленность жизни, говорят одни. Вот почему мы живем так, будто никогда не умрем. Смерть чужда нам - мы не осознаем ее. Если мы должны умереть, то наша жизнь не имеет никакого смысла, говорят другие, потому что ее проблемы не получают никакого разрешения и потому что сама значимость этих проблем остается неопределенной. Бытие-против-смерти, жизнь-против-судьбы, говорят третьи.

Мы знаем стоическую мудрость приятия смерти Сократом и Шенье, мы знаем о безрадостной смерти Кондорсе, мы слыхали об экстатической жажде бессмертия Гёте и Толстого, но мы еще не говорили об упоенном утверждении смерти Клейстом, о смерти-опьянении, жертвоприношении, смерти-экстазе. Та легкость, с которой Клейст переступил границу жизни - и всегда был готов ее переступить, - была результатом его мистического прикосновения к небытию. Самоуничтожением он побеждал свою судьбу, самоубийством он бросал вызов той массе, которая с легкостью неописуемой губила лучших людей.

Веселый смех Клейста перед смертью не был позой актера - это был смех победителя, уверенного в своей победе - над жизнью. И он действительно победил, обретя в небытии то, чего не мог добиться в мире.

Впрочем, европейцев было немало таких, для кого смерть не была абсурдом.

Отдайтесь же природе добровольно,

Ее не ожидая зова!

Это уже не Клейст, а гёльдерлиновский Эмпедокл, воспевающий свободу конца...

Смерть теряет свою неуязвимость, лишь когда человек побеждает в себе животное, и жизнь за пределами смерти измеряется не своей длительностью; это жизнь формы, в которую облеклась победа какого-то человека над судьбой, и после смерти человека эта форма начинает свою непредсказуемую жизнь, пишет Мальро.

Победа, ее породившая, одарила ее голосом, неведомым тому, кто ее создал. Эти статуи, более египетские, чем сам Египет, более микельанджеловские, чем сам Микельанджело, более человеческие, чем наш мир, - статуи, воплотившие в себе непреоборимую истину, шелестят тысячами голосов леса, исторгаемых у них веками. Эти славные тела не принадлежат могиле.

Страстный и глубокий исследователь человеческого удела, ближе других подошедший к пониманию небытия, определил смерть как момент, с которого нельзя возместить упущенное ранее.

Меня интересует то, что Киркегор называл "скандалом", непоправимым событием. Именно это меня интересует, а вовсе не сопутствующие явления. В конце концов смерть - это самый сильный способ подключиться к смыслу жизни. Говорить о смерти наиболее осознанно - это значит говорить о смысле жизни.

В героических призывах существовать наперекор судьбе, включая ее финал, гуманизм сосуществует с преодоленным унынием. Трагизм смерти - ничто пред полнотой жизни. Не жизнь есть нечто, что должно превозмочь, но - смерть!

TEL QUEL

Мыслью о смерти мое

никогда не тревожилось сердце.

Гомер

Солнце, Солнце... Жгучий промах!

Ты, что прикрываешь смерть...

Валери

У басен бытия одна мораль - могила.

Борело

Построил ли ты корабль смерти, построил?

О построй же корабль смерти, ибо он понадобится тебе...

О тьма, тьма, тьма. Все они уходят во тьму,

В пустоты меж звезд, в пустоты уходят пустые

Полководцы, банкиры, писатели,

Меценаты, сановники и правители,

Столпы общества, председатели комитетов,

Короли промышленности и подрядчики.

И меркнут Солнце, Луна и "Готский альманах"...

И все мы уходим с ними на молчаливые похороны.

Но никого не хороним, ибо некого хоронить...

298

"В миг, лишенный как действия, так и бездействия,

Вы способны понять, что в любой из сфер бытия

Ум человека может быть сосредоточен

На смертном часе - а смертный час это каждый час.

И эта мысль единственное из действий.

Которое дает плоды в жизни других людей.

Но не думайте о грядущих плодах.

Плывите вперед...

Любой исход - ваше истинное назначение".

Так говорил Кришна на поле брани,

Наставляя Аржуну...

Ки-Лу спросил Конфуция, что такое смерть?

И Конфуций ответил:

- Ежели мы не ведаем, что есть жизнь, как можем мы знать, что такое смерть.

"И брезжит надежда,

да время не ждет

добро за горами.

а смерть у ворот..."

Добро - цветок-однодневка;

распустится он под утро,

да в полдень уже увянет,

совсем и не цвел как будто.

А горе могучим дубом

Упрямо вздымает крону...

Жизнь мчится, как лань-подранок,

а смерть ей под сердце метит...

Удача ползет улиткой, -

успеть ли ей раньше смерти?

Даже тысячи лет проживши,

после смерти я буду схожа

с теми, кто не родился.

Даже век свой прожив счастливо,

после смерти я буду схожа

с теми, кто плакал.

299

Даже запятнанная клеветою,

после смерти я буду схожа

с теми, кого хвалили.

Даже память оставив в душах,

после смерти я знать не буду,

что меня вспоминают.

Даже мудрость впитав земную,

после смерти я знать буду меньше,

чем ком земли у дороги.

И, полна сознанием жизни,

после смерти я знать не буду

о том, что жила на свете.

Два человеческих качества: боязнь и легкость забвения. Эта легкость, с которой человек - после ужаса обрушившегося неба - забывает, бросает в озноб. Где все морали, предписания, категорические императивы? По инерции он еще возлагает венки, но боли нет... О. эти старые, людьми и Богом забытые кладбища... символы небытия...

К УМЕРШИМ

Вы, после злой молвы иль после восхвалений

Равно забытые; вы, прах былых родов.

Немые толпы лиц, имен и поколений,

Побеги скромных лоз и царственных дубов;

Вы. жертвы никому не ведомых мучений;

Вы, в чьих сердцах гремел добра и правды зов, -

Герой и мученик, подлец и мощный гений,

Напластования на гноище веков -

Печальные стада, завидна ваша доля:

К наследству жалкому потомков приневоля,

Покуда бьется мир в житейской толчее,

Вы, приобщенные великой тайной вечной,

Вкушаете покой - огромный, бесконечный -

С тех пор, как отошли во мрак, в небытие.

300

ПРИЮТ ДЛЯ ПРЕСТАРЕЛЫХ БЕДНЯКОВ

Они живут подолгу.

Одним лишь возрастом богаты.

Хоть живы,

но забыты

и заживо погребены.

Живут подолгу.

Никчемные, они и смерти

не нужны.

Вес рядком лежат -

Не развесть межой.

Поглядеть: солдат!

Где свой, где чужой?

Белым был - красным стал:

Кровь обагрила.

Красным был - белым стал:

Смерть побелила.

Опросы гибнущих людей свидетельствуют о том, что падающие в пропасть сознают, что тело бьется о скалы, кости ломаются, но сознание при этом существует отдельно от тела, "над ним". Его даже не интересует, что происходит с телом. Сознание погружено в "восторг смерти", оно охвачено музыкой небес, светом и покоем Дантова Рая.

Есть психологическое понятие "освоения смерти". Освоение смерти многостадийно: недоверие, сопротивление, страх, безразличие, желание, упоение. Свет в конце туннеля, изображенный на одной из досок Босха, - это финал "освоения смерти", последний ее акт.

Техника "астральной проекции" позволяет моделировать смерть, осваивать выход души из тела, входить в транс типа смерти.

301

Наступает покой и безумье.

Всюду смерть. Всюду Божьи глаза.

И хохочет в могиле колдунья,

И звучат на Луне голоса...

Первый исследователь пограничного состояния между жизнью и смертью мудро заметил: для того, чтобы свыкнуться со смертью, нужно приблизиться к ней вплотную.

Подобно тому, как перед войной обостряется желание жить, перед смертью появляется образное ощущение жизни.

А наша страсть - сплошной канун конца,

И, сколь ни сладок этот тяжкий крест,

Исход один - озноб и ком в гортани.

Ницше говорил: "Я знаю о жизни больше потому, что так часто бывал на границе смерти".

Живи, же так, чтобы в урочный час,

Когда примкнешь ты к длинным караванам,

Идущим в мир теней, в тот мир, где всем

Готов приют, в жилище тихом смерти,

Не походил ты на раба - в тюрьму

Влекомого всесильным властелином;

Чтоб просветлен был дух твой примирсньем,

Чтоб к гробу ты приблизился, как тот,

Завесу кто, над ложем опустивши,

Идет ко сну, исполнен ясных грез...

Метерлинк считал, что радость и горе существуют лишь по отношению к нашему телу. Но разве радость и горе - состояния тела, а не души?

302

Можно сказать почти с уверенностью, говорил мой учитель, что к идее смерти человек пришел не путем наблюдения и опыта. Ибо доступное нашему наблюдению поведение умирающих - это еще не сама смерть, напротив - это всё еще проявления жизни. О том, чтобы испытать смерть на собственном опыте, и говорить нечего. Кто может похвастаться тем, что испытал ее? Смерть - идея глубоко априорная, мы находим ее в нашем мышлении, как идею Бога, не зная, ни откуда, ни каким путем она к нам пришла. Такая идея - предмет веры, а не познания. Есть люди, которые верят в смерть, как есть люди, верящие в Бога. И есть даже такие, которые верят попеременно то в одно, то в другое.

Жизнь, с самого своего начала и до конца, есть борьба с фатальной неизбежностью смерти, борьба насмерть, агония. Человеческие добродетели тем выше, чем глубже коренятся они в этом высшем отчаянном усилии трагического и агонического сознания человека. Героем в этой жизни является Дон Кихот, антипрагматик по сути своей, герой морально непобежденный и непобедимый, который знал или думал, что знает: всякая незаслуженная победа есть моральное поражение, и в конечном счете заслужить победу важнее, чем ее одержать. Основная идея Дон Кихота - родная сестра самой глубокой мысли Унамуно: "Живите так, чтобы смерть была для вас высшей несправедливостью" .

Смерть разорвет все руки,

Все охладит сердца,

Но нет ни адской муки,

Ни райского венца;

Все листья, без пристрастья,

Сорвет с дерев ненастье,

Не может быть у счастья

Счастливого конца.

And well though love reposes,

In the end it is not well.

303

И наступает, наконец, миг, когда ты сознаешь, что есть что терять и чем дорожить... самый печальный момент, и вдруг, из музыки, звуков человеческого созидания к тебе доносится одна мелодия. И что в ней? О чем поет труба? - Ваше время истекло!

Представь, что смерть похожа на лакея...

Он взял свечу, еще войти не смея.

Сперва вдали мерцает свет для нас,

Затем мы видим свет у самых глаз.

Смерть приближает к нам небес сиянье.

И в тяжкий миг последнего дыханья

Глухие звуки в ритме невпопад

Гармонией сладчайшей прозвучат.

...распространился язык мой... потом и весь широк и пространен под небесем по всей земле распространился, а потом Бог вместил в меня небо, и землю, и всю тварь...

...так добро и любезно мне на земле лежати и светом одеянну и небом прикрыту быти;

небо мое, земля моя, свет мой...

Сними с меня усталость, матерь Смерть.

Я не прошу награды за работу,

но ниспошли остуду и дремоту

на мое тело длинное, как жердь.

Я так устал. Мне стало все равно.

Ко мне всего на три часа из суток

приходит сон, томителен и чуток,

и в сон желанье смерти вселено.

Мне книгу зла читать невмоготу,

а книга блага вся перелисталась.

О матерь Смерть, сними с меня усталость,

покрой рядном худую наготу.

На лоб и грудь дохни своим ледком,

дай отдохнуть светло и беспробудно.

304

Я так устал. Мне сроду было трудно,

что вем другим привычно и легко.

Я верил в дух, безумен и упрям,

я Бога звал - и видел ад воочью, -

и рвется тело в судорогах ночью,

и кровь из носу хлещет по утрам.

Одним стихам вовек не потускнеть,

да сколько их останется, однако.

Я так устал, как раб или собака

Сними с меня усталость, матерь Смерть

ПОСЛЕДНЕЕ ВОСПОМИНАНИЕ

Глаза открыты и не видят... Я - мертвец..

Я жил... Теперь я только падаю... Паденье,

Как мука, медленно и тяжко, как свинец.

Воронка черная без жалоб, без боренья

Вбирает мертвого. Проходят дни... года...

И ночь, и только ночь, без звука, без движенья.

Я - груз, и медленно сползаю в ночь немую;

Растет, сгущается забвенье надо мной...

Но если это сон?.. О нет, и гробовую

Я помню тень, и крик, и язву раны злой...

Все это было... и давно... Иль нет? Не знаю...

О ночь небытия! Возьми меня... я твой...

Там... сердце на куски...

Припоминаю...

Смерть - вот последний категорический императив.

ВОЗЛОЖИТЕ НА ВРЕМЯ ВЕНКИ

Творящие суровы. Для них блаженство - сжать в руке тысячелетия, словно воск.

Ницше

Бег времени уносит с собой все, что с ним слишком тесно связано, оставляя то, чего время не способно переварить.

305

Почему дети счастливы? Потому, что живут настоящим. Для ребенка будущего нет, писала Марина Цветаева, есть только сейчас (которое для него - всегда).

Три времени жизни: детство - сейчас, молодость - будущее, старость - никогда...

"Будущее есть область гаданий о нас, точно так же как прошлое - есть область преданий о нас".

Только состарившись, мы начинаем понимать безрассудство гонки за будущим, абсурдность власти грядущего. Только в старости мы живем не будущим, а прошлым, понимая, что самое прекрасное - не впереди, а сзади ("но во времена моей молодости я был жертвой заблуждения, заставляющего нас лучезарнейшим июньским утром думать об утрах июльских...").

Сознание вечности - не в вечности, а в сиюминутности, если мы научимся превращать ее в вечность. - "Если это знаете, блаженны вы".

Не мне принадлежат мной прожитые годы,

А те, что впереди, -есть собственность природы.

Что мне принадлежит? Мгновение одно,

В котором годы, век - все, все заключено!

Толстой говорил, что есть два мерила времени: объективное и субъективное. Годы, дни, часы и - жизнь. По количеству и силе впечатлений три года ребенка равны трети его жизни. Для ребенка все ново и значительно, для него год - бесконечность. Чем старше мы становимся, тем быстрее течет время.

Нам дано счастье, говорил Толстой, смотреть в крошечное окошко на этот мир и принимать в нем участие, может быть, одно мгновение. Мы определяем жизнь нашу временем и пространством, но там ни времени, ни пространства нет, и это мы только так определяем, потому что иначе не умеем и не можем.

Время приходит в мир через человека.

Толстой проповедовал жить настоящей минутой, которая единственная в человеческой власти - здесь и сейчас. Ибо прошлого уже нет, а будущее в руках Божьих.

Быть заключенным в темнице мгновенья,

Мчаться в потоке струящихся дней.

В прошлом разомкнуты древние звенья,

В будущем смутные лики теней.

Время свергается в шумном паденьи,

С временем падаю в пропасти я.

Сорваны цепи, оборваны звенья -

Смерть и Рожденье - вся нить бытия.

306

ТЮТЧЕВ

ЖИЗНЬ

На роковой стою очереди.

Ф. И. Тютчев

Древний род Тютчевых, теряющийся в хрониках XIV века, не оказывал заметного влияния на общественную жизнь страны. Предки поэта из поместных дворян проживали земные сроки вдали от почестей и чинов, не озабоченные государственной службой. "Дед поэта, секунд-майор Н.А.Тютчев, человек нрава бурного, пребывал любовником знаменитой Салтычихи..." Отец Ф. И. Тютчева, Иван Николаевич, дослужившись в гвардии до чина поручика, на двадцать втором году жизни вышел в отставку и женился на родовитой Екатерине Львовне Толстой, воспитаннице графини А. В. Остерман. Фёдор Иванович Тютчев родился в орловском поместье отца 5 декабря 1803 года.

С детства он оказался в типичной добропорядочной среде русских помещиков: "предание и обычай", "семейственное счастие", "неугасимая лампадка", "ласковая журьба" вольноотпущенника-дядьки, патриархальная простота.

309

"Явлением Тютчев" российская словесность обязана редкостному сочетанию обстоятельства: природная одаренность ребенка-вундеркинда, прекрасная семья, не знавшая принуждения и давления, блестящее воспитание, влияние Семена Егоровича Раича. Плюс европейские ветры, личное знакомство и живое общение с самыми выдающимися умами Европы, глубокое знание немецкой и французской философии, владение европейскими языками. Даже с "дядькой" Тютчеву повезло: Николай Афанасьевич Хлопов любил его как сына и трогательно заботился о "барчуке".

"Пюрист" Раич, поборник высокой традиции классического стиля, рано приобщил юношу к поэтической классике и привил ему "чувство наслаждения от чтения красотами гениальных произведений Поэзии" - это его собственные слова. Своими переводами Георгик Вергилия Раич находил возможным делиться прежде всего со своим учеником. Да и сам юный Тютчев "по тринадцатому году переводил уже оды Горация с замечательным успехом". Настолько замечательным, что Общество любителей российской словесности в 1819 году постановило напечатать стихи своего юного сотрудника.

Необыкновенные дарования и страсть к просвещению милого воспитанника изумляли меня, признавался Раич, года через три он уже был не учеником, а товарищем моим, - так быстро развивался его любознательный и восприимчивый ум.

Юный Федя много и жадно читал, всем интересовался, рано приобщился к творчеству. Примечательна дневниковая запись М.П. Погодина, сделанная в августе 1820-го:

310

Ходил в деревню к Ф. И. Тютчеву, разговаривал с ним о немецкой, русской, французской литературе, о религии, о Моисее, о божественности Иисуса Христа, об авторах, писавших об этом: Виланде (Agathodemon), Лессинге, Шиллере, Аддисоне, Паскале, Руссо... Еще разговаривали о бедности нашей в писателях. Что у нас есть? Какие книги имеем мы от наших богословов, философов, математиков, физиков, химиков, медиков? О препятствиях у нас к просвещению. - Тютчев прекрасный молодой человек.

Об этом у нас не принято говорить - "о бедности нашей", - мы любим эту бедность выдавать за богатство, выискивая второстепенные имена и одновременно удушая живое богатство... Как мы не пыжимся доказать противное, русская литература, философия, богословие, этика, эстетика попушкинского периода сильно уступали европейским. Хуже того, - так же относились к российскому гению, как после 17-го года XX века...

Университетский курс Фёдор Тютчев освоил за два года и в октябре 1821-го сдал выпускной экзамен на собрании Отделения словесных наук, был награжден похвальным листом и удостоен степени кандидата Еще через четыре месяца его зачислили на службу в Государственную коллегию иностранных дел и вскоре направили в качестве атташе в миссию русского посланника в Мюнхене. Начался долгий, 22-летний период его пребывания за границей.

Это был плохой чиновник. Он и сам признавался, что не умел служить. Но еще более он не умел и не желал выслуживаться и потому немногого достиг на чиновничьем поприще. Впрочем, и дела в российских посольствах тех лет были, главным образом, каллиграфические.

311

Юноша, попавший из России в центр Европы, не мог не поддаться ее духовным воздействиям. "Он много читал и. главное, умел выбирать, что читать, и извлекать пользу из прочитанного", - характеризует его И. С. Гагарин.

Из воспоминаний Карла Пфеффеля:

В Германии, куда он прибыл, по собственному его выражению, под звуки "Фрейшюца" *, Тютчев встретил расцвет романтизма в области искусств - поэзии, художеств, музыки и т. п. и вместе с тем расцвет рационализма в области философии, где тогда неограниченно властвовал Гегель. Нет сомнения, что Тютчев предался этому двойственному воздействию и был глубоко потрясен противоречием, возникшим между его чувствами, его "Gemut" (позволю себе воспользоваться этим непереводимым словом), и ею разумом, - противоречием, от которого он уже никогда не мог освободиться. Впрочем, меня уверяют, что лучшее из этих двух начал восторжествовало в нем на пороге Вечности.

* Опера Вебера.

Между тем в 1828 г.. если не ошибаюсь, желание видеть и узнать один из великих очагов новейшей цивилизации привело Тютчева в Париж, где он пробыл довольно долго. Деля время между занятиями и светскими развлечениями, он усердно посещал незабвенные курсы лекций Гизо, Кузена и Виллемана и немало общался с некоторыми выдающимися личностями той эпохи, а именно - с последователями Ройе-Коллара. Пребывание в Париже было для Тютчева решающим в том смысле, что оно отметило его последнюю, западническую, если так можно выразиться, трансформацию. Он проникся спиритуализмом

312

Кузена, либеральным доктринерством Гизо, классическими теориями Виллемана.

Во Франции сильное умственное движение, возникшее в 1814 г., уступило место поклонению материальным интересам или бесплодной борьбе честолюбий. Среди этого застоя Тютчев почувствовал отвращение к Западу и обратился к своей исходной точке - к России.

Ф. И. Тютчев находился также под явным влиянием идей Шатобриана, Бональда и особенно Жозефа де Местра и, по словам Пфеффеля, "на всю жизнь сохранил его следы". Вогюэ называл Тютчева "русским Бональдом", а французский журнал "Revue des Deux Mondes" напрямую сравнивал его с де Местром. Попытки правнука поэта К. Пигалева доказать несовместимость взглядов Тютчева и де Местра, даже представить его де Местром наизнанку, представляются неубедительными: суть не в славянофильстве Тютчева, о коем особый разговор, суть в общности взглядов на культуру как гаковую, на ее роль в социально-политической жизни общества. Что касается просветительских идей, то они не только не зажгли его душу, но, как мы увидим, вызвали дерзкое противление, мало свойственное этому человеку.

Источниками конкретных влияний могли быть как поэтические тексты, так проза и даже публицистика, скажем, Французские дела Гейне. "Mal'aria" написана под впечатлением отрывка из Коринны, или Италии мадам де Сталь, "Колумб" развивает тему заключительных строф одноименного стихотворения Шиллера. "Из края в край, из града в град..." - вариация на тему Гейне, разве что усилившая трагическую ноту. Речь идет не о переложении или заимствовании, речь идет о сочувствовании. Тютчевские версии в поэтическом отношении всегда совершеннее первоисточников.

313

Хотя Тютчев ценил Гюго, Ламартина и других французских поэтов, французский дух был ему несозвучен. У французов ему недоставало философичности, свойственной германскому менталитету.

Поэзия Тютчева, в лучших своих созданиях, жива не метафорами и антитезами, как поэзия французская, но целостностью замысла и певучестью строфы, как поэзия немецкая.

Его подпитывали чистые и глубокие воды немецкой поэзии - Гёте, Шиллер, Гейне, Ленау, Эйхендорф. Можно обнаружить также параллели с идеями Новалиса и Тика.

Хотя в 1829 году И. В. Киреевский прямо причислил Тютчева к поэтам "немецкой школы", не следует преувеличивать германские влияния на столь самобытного поэта, как, впрочем, и французские, на которых настаивал князь И. С. Гагарин.

В Германии Тютчев сдружился с Шеллингом, Гейне, Тиршем, Веером, немецким ориенталистом Фалльмерайером. Часто подчеркивая силу его интеллекта, Пфеффель как-то заметил, что и в Европе он не находил в своем окружении равных себе собеседников, разве что Шеллинга. В шеллингианстве, по точному определению Бухштаба, Тютчева привлекали "идеи, сулящие разорванной, отъединенной от мира душе исцеление в слиянии с цельным, единым, всеобщим". "Хаос" Тютчева - слепок с мирообраза Шеллинга.

314

Не меньшее, а, возможно, значительно большее влияние на Тютчева оказали немецкие романтики, а также Гёте и Шиллер. В дружбе с Гейне обращает на себя внимание духовная близость охранителя и ниспровергателя, которую нельзя объяснить влюбленностью поэтов в сестер Ботмер. Видимо, симпатии и привязанности определяются не социально-политическими взглядами, а чем-то более основательным.

Тютчев относился к малой толике людей постоянно мыслящих, живущих мыслью, людей духа, а не материи. Свидетельство тому - каждое его слово, каждая строка... Европейцы "находились под очарованием этого диковинного ума". В 1830-м И. В. Киреевский писал матери про 27-летнего Тютчева: "...он уже одним своим присутствием мог бы быть полезен в России: таких европейских людей у нас перечесть по пальцам".

В той части, в какой человека формирует среда, а не гены, Тютчев огранен культурой Запада, куда попал 18-летним и откуда вернулся после сорока. Да, это великий русский поэт, но - западного образца, даже патриотизм у него западный, мягкий, без надрыва, кликушества и истерии.

Среди русских влияний кроме, естественно, Пушкина называют Ломоносова, Державина, М.Н.Муравьева, Жуковского, даже Карамзина, но мне кажется, это упрощение. На юного Тютчева влиял Раич, на зрелого - поэтическая культура как таковая, в целом. И влияла опосредствованно - не на его лирику, а на источник, из которого она била. Жизнь Тютчева совпала с "золотым" веком русской литературы - от Пушкина и Гоголя до Достоевского и Толстого, от Евгения Онегина до Преступления и наказания и Войны и Мира, а любой "золотой" век самим своим происхождением обязан не конкретным единичным влияниям, а мощи суммарной иррадиации, бурлению духа эпохи.

315

Первый брак 23-летнего Тютчева с Элеонорой Ботмер (по первому браку Петерсон) во всех отношениях нельзя считать удачным: сложные, таинственные обстоятельства женитьбы, сокрытие самого брака, увлечения поэта, попытка жены покончить с собой, ранняя ее смерть в 1839-м. Графиня Ботмер принадлежала к старинному аристократическому роду Баварии. Она рано овдовела в первом браке, от которого у нее было трое детей. Судя по всему, она никогда не находилась в духовной близости с юным мужем (Тютчев на четыре года моложе жены) и не отличалась блеском ума. Притом она страстно любила Теодора и, по его собственному признанию, "согласилась бы, не колеблясь ни мгновения, умереть за меня". В некоторых источниках указано, что она выступала в качестве "покровительницы или пестуна" мужа. Тютчев тоже был страстно влюблен в красавицу жену. Его письма 39-го года сплошные вопли скорби и отчаяния oт постигшей его утраты.

О силе чувств к первой жене, которой он причинил немало горя, свидетельствует то, что и через десять лет после ее смерти он посвящал ей стихи, полные нежности и тоски.

Еще томлюсь тоской желаний.

Еще стремлюсь к тебе душой -

И в сумраке воспоминаний

Еще ловлю я образ твой...

Твой милый образ, незабвенный,

Он предо мной везде, всегда,

Недостижимый, неизменный,

Как ночью на небе звезда...

316

То ли отсутствие духовной близости с женой, то ли многолюбие Тютчева привело к появлению второй "роковой страсти". В 1833-м он познакомился и безумно влюбился в "мою кисаньку" - Эрнестину Дёрнберг, дочь баварского дипломата барона Пфеффеля. Красавица Эрнестина (любимые женщины Тютчева - были прелестны) была замужем за богатым аристократом Ф. Дёрнбергом, умершим от тифа буквально через несколько дней после их знакомства с Эрнестиной. Близкие отношения, видимо, получили огласку в 1836-м, когда Элеонора Тютчева пыталась покончить жизнь самоубийством. Эрнестина стала для Тютчева "прекрасной Амалией", другом, любовницей и хранительницей его душевных тайн. Дошедшие до нас письма Тютчева к Эрнестине свидетельствуют о родстве этих душ, поэт делится с ней всеми своими помыслами, видя в любимой женщине ровню себе.

Первая жена Тютчева не погибла, как это указывается в некоторых биографических источниках, при пожаре на пароходе (кстати, описанном И.С.Тургеневым), а вела себя мужественно и чудом спаслась вместе с тремя дочерьми. Однако нервное потрясение, переутомление, простуда сломили ее без того хрупкое здоровье, и она умерла в страшных мучениях спустя четыре месяца после кораблекрушения. Эта смерть потрясла поэта, в одну ночь он, 35-летний, поседел у ее гроба. О своих чувствах Фёдор Иванович писал В. А. Жуковскому:

Есть ужасные годины в существовании человеческом... Пережить все, чем мы жили - жили в продолжение целых двенадцати лет... Что обыкновеннее этой судьбы - и что ужаснее? Все пережить и все-таки жить. Есть слова, которые мы всю нашу жизнь употребляем, не понимая... и вдруг поймем... и в одном слове, как в провале, как в пропасти, все обрушится.

317

Даже здесь поэт: слово - вот горе!

Спасла его Нелли Пфеффель - Эрнестина Дёрнберг. Об этом свидетельствует письмо, написанное в день смерти жены:

Это был самый ужасный день моей жизни, и не будь тебя - он был бы, вероятно, последним моим днем.

Спустя год после смерти Элеоноры, Тютчев женится на своей любовнице. Эта женитьба стоила ему должности и звания камергера - за самовольную отлучку из туринского посольства, где он в то время служил, на венчание в Швейцарию. Увольнение, однако, не стало поводом для возвращения в Россию. Тютчев вновь переезжает в Мюнхен, но финансовые трудности понуждают его искать пути легализации своего пребывания за границей в качестве дипломата. Он ведет переговоры о возвращении на службу с К. В. Нессельроде. Однако возврату помогли не эти переговоры, а статья Тютчева - ответ на книгу Кюстина о России. Статья оказалась созвучной мыслям Николая I. Прочтя ее и полюбопытствовав, кто автор, царь вернул его на государственную службу, но не за рубежом, а в Министерстве иностранных дел в Петербурге. После 22-летнего пребывания на Западе Тютчев вернулся на родину.

Возвращение в Россию, видимо, круто изменило его судьбу. Служба по-прежнему не требовала больших усилий. Погодин даже говаривал, что вся его служба - беседа в обществе, где он, европеец, умница и поэт (правда, малоизвестный) - "лев сезона". О крутизне перелома можно судить по надиктованной жене статье "Россия и революция", в которой одна противопоставляется другой как ее антипод.

318

Вот аксаковский портрет поэта этого времени:

Стройного, худощавого сложения, небольшого роста, с редкими, рано поседевшими волосами, небрежно осенившими высокий, обнаженный, необыкновенной красоты лоб, всегда оттененный глубокою думою; с рассеянием во взоре, с легким намеком иронии на устах, - хилый, немощный и по наружному виду, он казался влачившим тяжкое бремя собственных дарований, страдавшим от нестерпимого блеска своей собственной, неугомонной мысли. Понятно теперь, что в этом блеске тонули для него, как звезды в сиянии дня, его собственные поэтические творения.

Он любил светскость и любил быть светским. Умея увлекать своими речами, любил внимательных слушателей-почитателей, но не поэта - светского льва. Человек разорванного сознания и трагического мироощущения, на людях Тютчев не был нытиком или мизантропом. Он становился центром притяжения и душой общества, остроумный, чуть ироничный, артистичный, оживляющий любое общение.

Но вот, внезапно, неожиданно скрывшись, он - на обратном пути домой; или вот он, с накинутым на спину пледом, бродит долгие часы по улицам Петербурга, не замечая и удивляя прохожих... Тот ли он самый?

319

Служба цензором особой канцелярии МИДа не давала Тютчеву возможности самореализации. Он пытался что-то изменить в России, ослабить иностранную цензуру, даже написал особую записку-меморандум "О цензуре в России", но скоро понял свое бессилие что-то изменить в этой стране. Как цензор, Тютчев "пропускал к печати все, что ему присылалось на одобрение", и в вышеуказанной записке писал:

Нам было жестоко доказано, что нельзя налагать на умы безусловное и слишком продолжительное стеснение и гнет без существенного вреда для всего общественного организма.

В письмах А.Ф. Аксаковой и И. С. Аксакову он зло клеймит закрытие правительством газеты Аксакова "Москва": "Увы, самой безответственной из всех видов безотвегсгвенности является безответственность глупости".

Словесное оружие, пишет он, может рассчитывать на успех лишь в том случае, если издатели газет получат необходимую долю свободы и будут уверены, что они призываются не к полицейскому труду, а к делу, основанному на доверии.

Когда писано?.. В 1857-м...

И еще: именно после написания сего Тютчев получил повышение по службе - должность Председателя санкт-петербургского Комитета цензуры иностранной.

Его отношение к своей службе превосходно выражено в стихах, вписанных в альбом сослуживца:

Веленью высшему покорны,

У мысли стоя на часах.

Не очень были мы задорны,

Хотя и с штуцером в руках.

320

Мы им владели неохотно,

Грозили редко и скорей

Не арестантский, а почетный

Держали караул при ней.

Именно при руководстве Тютчева цензурным комитетом в Россию буквально хлынули западные шедевры, доселе запрещенные, в том числе Каин и Преображенный урод Байрона, стихи Гейбеля, книги Бальзака и Шелли, История жирондистов Ламартина, французский перевод Декамерона, О происхождении видов Дарвина, западная социально-политическая литература и т.д.

В 1850 году Тютчев встретился с Еленой Александровной Денисьевой, круто изменившей более-менее размеренную жизнь поэта. Эта любовь 47-летнего мужчины к 24-летней девушке была не мимолетной вспышкой, но самым могучим его чувством, которому он остался верен до гробовой доски.

Тютчеву в то время было уже под пятьдесят лет; но он сохранил еще такую свежесть сердца и цельность чувств, такую способность к безрассудной, не помнящей себя и слепой ко всему окружающему любви, что, читая его дышащие страстью письма, положительно отказываешься верить, что они вышли из-под пера не впервые полюбившего 25-летнего юноши.

С Е. А. Денисьевой Фёдор Иванович встретился скорее всего в Смольном институте, где учились его дочери. Это не была любовь с первого взгляда, но она мощно нарастала и крепла до степени, которую родственник Елены Александровны А. И. Георгиевский характеризует как

321

"такую глубокую, такую самоотверженную, такую страстную и энергическую любовь, что она охватила и все его существо, и он остался навсегда ее пленником...". У А. И. Георгиевского мы находим замечательный, светлый портрет этой женщины:

...природа одарила ее большим умом и остроумием, большою впечатлительностью и живостью, глубиною чувства и энергией характера, и когда она попала в блестящее общество, она и сама преобразилась в блестящую молодую особу, которая при своей большой любезности и приветливости, при своей природной веселости и очень счастливой наружности всегда собирала около себя множество блестящих поклонников.

Тютчев был жизнелюбом и многолюбом. Любовь к Е. А. Денисьевой вовсе не означала разрыва с семьей и не привела к концу его карьеры, как считают некоторые биографы. Раньше он одновременно любил первую жену и Эрнестину Дёрнберг, теперь - вторую жену, Эрнестину Дёрнберг, и Е. А. Денисьеву. Два главных романа его - любовь к Эрнестине и Леле - разворачивались чуть ли не по единому сценарию: оба были с общественной точки зрения аморальны, оба вызвали тяжкие душевные муки, оба повлекли за собой осуждение светом любимых им женщин. Все это, естественно, не могло не вносить в жизнь женщин Тютчева боль. Первая жена покушалась на самоубийство из-за страсти мужа к Эрнестине, Эрнестина сильно страдала из-за непреодолимой любви мужа к Леле.

Поэт сознавал себя виновным перед каждой из них за то, что не мог отвечать им той же полнотой и безраздельностью чувства, с каким они относились к нему.

322

О, не тревожь меня укорой справедливой!

Поверь, из нас из двух завидней часть твоя:

Ты любишь искренно и пламенно, а я -

Я на тебя гляжу с досадою ревнивой.

И, жалкий чародей, перед волшебным миром,

Мной созданным самим, без веры я стою -

И самого себя, краснея, сознаю

Живой души твоей безжизненным кумиром.

Это - обращение к Е. А. Денисьевой, и почти одновременно поэт пишет жене:

Ах, насколько ты лучше меня, насколько выше! Сколько достоинства и серьезности в твоей любви, и каким мелким и жалким я чувствую себя рядом с тобою!.. Увы, это так, и я вынужден признать, что, хотя ты и любишь меня в четыре раза меньше, чем прежде, ты все же любишь меня в десять раз больше, чем я того стою. Чем дальше, тем больше я падаю в собственном мнении, и, когда все увидят меня таким, каким я вижу самого себя, дело мое будет кончено. Какой-то странный инстинкт всегда заставлял меня оправдывать тех, кому я внушал отвращение и неприязнь. Я бывал вынужден признать, что люди эти правы, тогда как перед лицом привязанностей, цеплявшихся за меня, всегда испытывал чувство человека, которого принимают за кого-то другого. Это не мешает мне - напротив - хвататься за остатки твоей любви, как за спасительную доску...

Поэт страстно любит другую женщину и пишет жене такие письма:

323

Нет в мире существа умнее тебя. Мне не с кем больше поговорить... Мне, говорящему со всеми... -и такие стихи:

Но если бы душа могла

Здесь, на земле, найти успокоенье,

Мне благодатью ты б была -

Ты, ты, мое земное провиденье!..

Тютчев не пытался скрыть адюльтер, он вступил с Е.А. Денисьевой в открытую связь, скандализировавшую общество, имел с Еленой Александровной троих детей и всех их усыновил. Однако не порывал связи с семьей, что в глазах света делало влечение еще беззаконнее. Можно себе представить душевные муки, во-первых, поэта, во-вторых, человека, по природе склонного к меланхолии, считавшего жизнь - судорогой, говорившего: "Чувство тоски и ужаса уже много лет, как стали обычным моим душевным состоянием". Тоска, свидетельствовал И. С. Аксаков, составляла как бы основной тон всей его поэзии и всего его нравственного существа.

Елене Александровне поэт посвятил множество прекрасных стихов, в том числе это, датированное 15 июля 1865 года:

Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло

С того блаженно-рокового дня,

Как душу всю свою она вдохнула,

Как всю себя перелила в меня...

Эпитет "блаженно-роковой", комментирует родственник Ф. И. Тютчева, точно определяет значение свершившегося в жизни Фёдора Ивановича. Связь с Е. А. Денисьевой почти не повлияла ни на репутацию, ни на общественное положение Тютчева, а вот Елена Александровна была полностью отвергнута светом.

324

При этом жестокие обвинения пали почти исключительно на Денисьеву. Перед ней навсегда закрылись двери тех домов, где прежде она была желанной гостьей. Отец от нее отрекся. Ее тетка А. Д. Денисьева вынуждена была оставить свое место в Смольном институте и вместе с племянницей переселиться на частную квартиру.

Под влиянием фальшивого положения, в котором оказалась сама Денисьева, пренебрегшая всем ради любимого человека, в ней начали развиваться религиозная экзальтация, болезненная раздражительность и вспыльчивость.

Впрочем, и с Еленой Александровной у Фёдора Ивановича не было полной гармонии. Было много тяжких минут и неприятных сцен, о чем косвенно свидетельствует письмо Ф.И. Тютчева А. И. Георгиевскому, написанное уже после смерти Елены Александровны:

Вы знаете, она, при всей своей поэтической натуре, или, лучше сказать, благодаря ей, в грош не ставила стихов, даже и моих - ей только те из них нравились, где выражалась любовь моя к ней - выражалась гласно и во всеуслышанье. Вот чем она дорожила: чтобы целый мир знал, чем она для меня была - в этом заключалось ее высшее не то что наслаждение, но душевное требование, жизненное условие души ее...

Далее следует описание одного из мелких конфликтов. Притом Тютчев считал, что сгубил эту женщину, никогда не мог сделать ее счастливой и принес ей много горя и зла.

325

Последняя любовь поэта - тема лучших его стихов, до краев переполненных нежностью-горечью:

Пускай скудеет в жилах кровь,

Но в сердце не скудеет нежность...

О ты, последняя любовь!

Блаженство ты и безнадежность.

Безнадежность заключалась в невозможности соединения с любимой пожилого женатого человека его положения, в мучительности двойной жизни, в людском суесловии, в унижении любимой пошлой людской молвой:

Чему молилась ты с любовью,

Что, как святыню, берегла, -

Судьба людскому суесловью

На поруганье отдала.

Толпа вошла, толпа вломилась

В святилище души твоей,

И ты невольно постыдилась

И тайн и жертв, доступных ей.

Ах, если бы живые крылья

Души, парящей над толпой,

Ее спасали от насилья

Бессмертной пошлости людской!

Одной из вершин денисьевского цикла является мини-поэма "О, как убийственно мы любим":

О, как убийственно мы любим,

Как в буйной слепоте страстей

Мы то всего вернее губим,

Что сердцу нашему милей!

В этом шедевре Тютчев предельно выразил, как способен только великий поэт, судьбу такой любви:

Судьбы ужасным приговором

Твоя любовь для ней была,

326

И незаслуженным позором

На жизнь ее она легла!

И на земле ей дико стало,

Очарование ушло...

Толпа, нахлынув, в грязь втоптала

То, что в душе ее цвело.

И что ж от долгого мученья,

Как пепл, сберечь ей удалось?

Боль, злую боль ожесточенья,

Боль без отрады и без слез!

Все это не гипертрофированное чувствование поэта, а реалии жизни: осуждение света, материальные трудности, невозможность создать любимой женщине достойные условия существования.

Как захваченный водоворотом, Тютчев бесцельно метался в заколдованном положении, являясь в одно и то же время и палачом, и жертвой.

Палачество, жертвенность и безумная страсть длились долгих четырнадцать лет, до смерти Е. А. Денисьевой, ставшей для Тютчева самым тяжким жизненным испытанием.

Есть и в моем страдальческом застое

Часы и дни ужаснее других...

Их тяжкий гнет, их бремя роковое

Не выскажет, не выдержит мой стих.

О, Господи, дай жгучего страданья

И мертвенность души моей рассей

Ты взял ее, но муку вспоминанья,

Живую муку мне оставь по ней, -

327

По ней, по ней, свой подвиг совершившей

Весь до конца в отчаянной борьбе,

Так пламенно, так горячо любившей

Наперекор и людям и судьбе.

А вот одно из лучших стихотворений этого цикла:

Весь день она лежала в забытьи,

И всю ее уж тени покрывали.

Лил теплый летний дождь - его струи

По листьям весело звучали.

И медленно опомнилась она,

И начала прислушиваться к шуму,

И долго слушала - увлечена,

Погружена в сознательную думу...

И вот, как бы беседуя с собой,

Сознательно она проговорила

(Я был при ней, убитый, но живой):

"О, как все это я любила!"

Любила ты, и так, как ты, любить -

Нет, никому еще не удавалось!

О Господи!., и это пережить...

И сердце на клочки не разорвалось...

О тяжести переживания болезни и смерти Лели свидетельствуют не только эти стихи, но и письма поэта:

Все кончено - вчера мы ее хоронили... Что это такое? что случилось? О чем это я вам пишу - не знаю... Во мне все убито: мысль, чувство, память, все...

Самое невыносимое в моем теперешнем положении есть то, что я с всевозможным напряжением мысли, неотступно, неослабно, все думаю и думаю о ней, и все-таки не могу уловить ее... Простое сумасшествие было бы отраднее.

328

Мое душевное состояние ужасно. Я изнываю день за днем все больше и больше в мрачной бездонной пропасти... Смысл моей жизни утрачен, и для меня ничего более не существует.

Жена поэта, вспоминая о тех же событиях, рассказывала, что видела своего мужа плачущим так, как никого и никогда не доводилось видеть плачущим. В другом письме святая женщина добавляла: "...его скорбь для меня священна, какова бы ни была ее причина".

Чувство острого горя и невозвратной потери Тютчев сохранил до самой смерти.

Здесь сердце так бы все забыло,

Забыло б муку всю свою,

Когда бы там - в родном краю -

Одной могилой меньше было.

Как это часто случается с поэтами, мука и боль стали для Тютчева сильнейшими активаторами. Молчавший четырнадцать лет поэт не только вернулся к литературной деятельности, но именно после смерти Е. А. Денисьевой, на седьмом десятке, когда поэты окончательно выдыхаются, создал лучшие свои стихи.

Будучи ограничен страной и ее нравами, Тютчев пытался направить свою бурную энергию на расширение человеческих контактов и живое общение. В старости, когда люди уединяются, он, наоборот, резко расширил круг знакомств, не пропуская любой возможности посещения вечеров, обществ, собраний. Может, бежал от себя?..

329

То не был маститый, величавый, почтенный старец: таких эпитетов не решился бы приложить к нему ни один из самых рьяных его хвалителей, инстинктивно чувствуя, как неуместны они в отношении к Тютчеву... В разговорах с этим седовласым или почти безвласым, нередко хворым, чуть не 70-летним стариком, почти всегда зябнувшим и согревавшим спину пледом, не помнилось об его летах. Выдающеюся, преобладающею стихией в Тютчеве была мысль, - а мысль, по самому существу своему, не то что вечно юна, но вечно зрела, или, точнее сказать, не ведает возраста... Всякое самодовольство было противно его природе, он не только не знал пресыщения, но сытости никогда не давала ему никакая умственная трапеза. Это был пламень, мгновенно пожиравший всякое, встречавшееся ему и им самим творимое явление мысли, и непрерывно вновь сам из себя возгоравший.

Вот еще один портрет Ф. И. Тютчева той поры:

Низенький, худенький старичок, с длинными, отставшими от висков, поседелыми волосами, которые никогда не приглаживались, одетый небрежно, ни на одну пуговицу не застегнутый как надо, вот он входит в ярко освещенную залу. Музыка гремит, бал кружится в полном разгаре... Старичок пробирается нетвердою поступью вдоль стены, держа шляпу, которая сейчас, кажется, упадет из его рук. Из угла прищуренными глазами окидывает все собрание... К нему подходит кто-то и заводит разговор... слово за слово, его что-то задело, он оживился, и потекла потоком речь увлекательная, блистательная, настоящая импровизация... ее надо бы записать... Вот он роняет, сам того не примечая, несколько выражений, запечатленных особой силой ума, несколько острот, которые тут же подслушиваются соседями и передаются шепотом по всем гостиным.

330

Пытливость, жадное внимание, непоседливость, жизнелюбие не покидают его и в последние годы. Даже после смерти Е. А. Денисьевой он увлекается красивыми женщинами, шестидесятилетним ходит на лекции в университет, целые дни проводит в зале суда на Нечаевском процессе. Впрочем, не является ли все это желанием "избежать во что бы то ни стало в течение восемнадцати часов из двадцати четырех серьезной встречи с самим собою"?

У него было и много других утрат. Через десять месяцев после смерти Лели в течение двух дней, 2 и 3 мая 1865 г., умерли двое их общих детей, Лена и Коля. Еще через год - мать поэта, на протяжении 1870 - 1872 годов - старший сын Дмитрий, брат Николай, младшая дочь Мария и многие друзья.

Дни сочтены, утрат не перечесть,

Живая жизнь давно уж позади,

Передового нет, и я, как есть,

На роковой стою очереди.

Сам он тяжко страдал болезнью гениев - подагрой, а в последние годы болезнью мочевого пузыря. В 1866-м он писал Эрнестине:

Я ощущаю сумерки во всем моем существе, и все впечатления извне доходят до меня, подобно звукам удаляющейся музыки. Хорошо или плохо, но я чувствую, что достаточно пожил - равно как чувствую, что в минуту моего ухода ты будешь единственной живой реальностью, с которой мне придется распроститься.

331

4 декабря 1872 года у Тютчева случился удар, повлекший за собой резкое ухудшение зрения и паралич левой руки. Начались непереносимые головные боли. Но и в таком тяжком состоянии он пытался работать, диктуя стихи жене.

Ослабленный слух и незнакомство с правилами стихосложения мешали Э. Ф. Тютчевой исправно записывать стихи, к тому же невнятно произносимые поэтом. Самому ему стихотворение стоило невероятных усилий, и при каждой замеченной ошибке жены он сильно раздражался. К вечеру диктовка была закончена, а на следующий день Тютчев повез стихи в редакцию газеты "Гражданин". Начав читать их вслух, поэт обнаружил пропущенные им неточности, что вызвало в нем новый приступ раздражения. Больше всего, по-видимому, взволновало его то, что он уже не смог сам исправить искаженного текста (отредактированное А. Н. Майковым стихотворение было напечатано в № 2 "Гражданина" за 1873 год). Домой Тютчев вернулся в состоянии крайнего нервного возбуждения. В тот же день, однако, он еще раз выехал из дома и провел вечер накануне нового года в гостях. Утром 1 января 1873 года, невзирая на предостережение окружающих, поэт пошел на прогулку, намереваясь посетить кое-кого из знакомых. На улице с ним случился удар, парализовавший всю левую половину.

Далее свидетельствует И. С. Аксаков:

Первым делом Тютчева по мере того, как он стал приходить в сознание, было - ощупать свой ум. Жить - значило для него мыслить, и с первым, еще слабым возвратом сил, его мысль задвигалась, заиграла и засверкала, как бы тешась своей живучестью. Прикованный к постели, с ноющею и сверлящею болью в мозгу, не имея возможности ни приподняться, ни перевернуться без чужой помощи, голосом едва внятным, он истинно дивил и врачей, и посетителей блеском своего остроумия и живостью участия к отвлеченным интересам. Он требовал, чтоб ему сообщались все политические и литературные новости.

332

Ясность мысли не покидала его до конца. Вот одно из последних его стихотворений:

Все отнял у меня казнящий Бог:

Здоровье, силу воли, воздух, сон,

Одну тебя при мне оставил он,

Чтоб я ему еще молиться мог.

Ф. И. Тютчев - дочери Анне:

У меня нет ни малейшей веры в мое возрождение; во всяком случае нечто кончено, и крепко кончено для меня. Теперь главное в том, чтобы уметь мужественно этому покориться. Всю нашу жизнь мы проводим в ожидании этого события, которое, когда настает, неминуемо преисполняет нас изумлением. Мы подобны гладиаторам, которых в течение целых месяцев берегли для арены, но которые, я уверен, непременно бывали застигнуты врасплох в тот день, когда им предписывалось явиться...

Он прожил еще полгода в неподвижности, пытаясь работать, диктуя письма, стараясь писать стихи, но слова уже не были подвластны ему... Разбитый параличом, почти до последнего дня он был общителен, много читал наизусть из римской классики, требовал допускать к себе всех визитеров. Когда к постели больного привели его внучку, он, глядя на ребенка и памятуя о всех своих утратах, со слезами сказал: "C'est une fleur qui croit sur les tombes" (Это цветок, растущий на могилах). После последнего припадка в июне 1873-го его жизнь стала медленной агонией.

333

Все постепенно изнемогало в нем, никло и умирало, - не омрачалось только сознание, и не умирала мысль. Сделайте так, чтоб вокруг меня было немного жизни, - сказал он однажды дочери.

Да, до последнего своего часа он всем интересовался и желал чувствовать жизнь вокруг себя. О последних минутах поэта рассказал И. С. Аксаков:

Ранним утром 15 июля 1873 года лицо его внезапно приняло какое-то особенное выражение торжественности и ужаса; глаза широко раскрылись, как бы вперились в даль, - он не мог уже ни шевельнуться, ни вымолвить слова, - он, казалось, весь уже умер, но жизнь витала во взоре и на челе. Никогда так не светилось оно мыслью, как в этот миг, рассказывали потом присутствующие при его кончине... Чрез полчаса вдруг все померкло, и его не стало... Он просиял и погас.

ВЗЫСКУЮЩИЙ БЛАГОДАТИ

Тютчев - насквозь поэт.

А. С. Хомяков

Это удивительно, но в книгах о Ф. Тютчеве не видно человека, его человеческих качеств, живого облика великого русского поэта, да и самих этих книг раз-два и обчелся... Мы всё знаем о Пушкине, Гоголе, Достоевском, Толстом как о людях и почти ничего об их ровне. Воспоминания современников не собраны, эпистолярное наследие этого человека, обычно много говорящее, фрагментарно...

334

Каким он был? Мы много наслышаны о ясности ума, обширнейших познаниях (философия, история, публицистика, юриспруденция и т.д.), владении европейскими языками, силе интуиции и проникновенности пророка, об уникальной способности чувствовать и ценить красоту (не только поэтическую - природную, женскую, артистическую). Человек уникальной памяти, начитанности, быстроты схватывания идей, огромного таланта и прозорливости, остроумный, немного ироничный, всегда изящный - таким он предстает в разобщенных воспоминаниях близких и современников. Притом - полное отсутствие честолюбия, самодовольства, скромность, равнодушие к выгоде и пользе, высшие свидетельства человеческой духовности и внутреннего смирения - качества, присущие редким избранникам. Иногда это интерпретировалось как недостаток волевого начала...

Преклоняясь умом пред высшими истинами веры, он возводил смирение на ступень философско-нравственного исторического принципа. Поклонение человеческому я было вообще, по его мнению, тем лживым началом, которое легло в основание исторического развития современных народных обществ на западе.

Большую часть жизни Тютчев был символом маллармистского молчания: четверть века пел в безвоздушном пространстве, не пытаясь публиковать свои разбросанные, плохо хранимые шедевры и вообще относясь к писанию как к "страшному злу, второму грехопадению злосчастного разума".

У Ф.И.Тютчева много секретов, и один из них - непубличность: безразличие к известности, пренебрежение собственным даром. Величайший русский поэт, современник А. С. Пушкина, он лишь на последнем году жизни Александра Сергеевича опубликовал небольшой цикл своих озарений, полных глубокого философского содержания и совершенных по своим поэтическим формам. И произошло это не из-за запоздалого прорыва боже-

335

ственного дара - из-за абсолютного иммунитета к известности и славе. По мысли Плетнева, молчание Тютчева было терпеливым самосовершенствованием, ранней и редкой жаждой истинного совершенства, взявшей верх над мелким самолюбием: "Тютчев умел устроить из первоначальных своих опытов потаенную лестницу, по которой поднялся на высоту прочного успеха".

Мне это представляется красивым домыслом. Просто Тютчева мало заботили публикации плодов "пустозвонного безделья", как он сам окрестил свое стихотворчество, и даже их сохранность. Видимо, он не принимал никакого участия в изданиях двух своих прижизненных книг, о чем свидетельствует выраженное в письмах недовольство несогласованностью с ним текстов.

Отношение Тютчева к стихосложению ясно выражено им самим:

В наш век стихи живут два-три мгновенья,

Родились утром, к вечеру умрут...

О чем же хлопотать? Рука забвенья

Как раз свершит свой корректурный труд.

Возможно, он потому пренебрежительно относился к написанному, что не считал писательство призванием. У него не было "творческих замыслов", часов, отведенных для работы, тетрадей, черновиков, заготовок, вообще всего того, что зовется творческим трудом. Он не корпел над стихами.

Свои озарения он записывал на приглашениях, салфетках, почтовых листках, в случайных тетрадях, просто на клочках бумаги, попавшихся под руку. П. И. Капнист свидетельствовал: Тютчев в задумчивости написал лист на заседании цензорского совета и ушел с заседания, бросив его на столе. Не подбери Капнист написанного, мы никогда б не узнали "Как ни тяжел последний час...".

336

Вот некоторые примеры его отношения к собственному творчеству:

Принявшись как-то разбирать свои бумаги, я уничтожил большую часть моих поэтических упражнений и заметил это лишь много лет спустя. В первую минуту я был несколько раздосадован, но скоро утешил себя мыслью о пожаре Александрийской библиотеки.

В письме И. С. Гагарину от 3 мая 1836 года Тютчев писал:

Вы просили меня прислать вам мой бумажный хлам... Пользуюсь этим случаем, чтобы от него избавиться. Делайте с ним что вам заблагорассудится. Я питаю отвращение к старой исписанной бумаге, особливо исписанной мной. От нее до тошноты пахнет затхлостью.

И в другой раз:

Я сильно сомневаюсь, чтобы бумагомаранье, которое я вам послал, заслуживало чести быть напечатанным, в особенности отдельной книжкой. Теперь в России каждое полугодие печатаются бесконечно лучшие произведения.

Тютчев никогда не причислял себя к поэтам-профессионалам, скептически относился к своему творчеству, явно недооценивал свой дар. "Мне всегда казалось крайне наивным толковать о стихах как о чем-то существенном, особливо о своих собственных стихах", - писал он В. И. Ламанскому.

337

Свидетельствует Афанасий Афанасьевич Фет:

Федор Иванович болезненно сжимался при малейшем намеке на его поэтический дар, и никто не дерзал заводить с ним об этом речи.

Стоящий особняком, полузабытый, "ненужный всем" поэт, он как бы стыдился говорить, что он принадлежит к племени поэтов-небожителей, стыдился своих лунных гимнов и не любил говорить о них. Даже в старости, приобретя некую поэтическую известность, он был безразличен к ней, продолжая относиться к своим стихотворениям, как к листам дерев глубокой осенью, предоставляя их ветру и дождю. Его объяснение такого поведения "ленью праздной" конечно же не отражает всей человеческой правды, но в каждой шутке есть доля шутки...

Впрочем, и к службе своей он относился так же, как и к поэтическим занятиям, - несерьезно. Он не стремился сделать карьеру или "войти в историю", но, как живой человек, видимо, переживал несправедливое к себе отношение: "Мой удел при этой миссии довольно странный. Мне суждено было пережить здесь всех и не унаследовать никому".

Он любил свет, но не потому, что "высший", а за утонченную культуру, аристократизм, элитарность, духовную возвышенность. Суета и блеск света не поглотили его именно потому, что его влек дух, а не материя светскости, культурная радиация, а не интриги. Поэтому и отдавал предпочтение театру, беседе, библиотеке.

338

Приехав за границу, Тютчев очутился у самого родника европейской науки: там она была в подлиннике, а не в жалкой копии или карикатуре, у себя, в своем дому...

Из воспоминаний А. И. Георгиевского:

О наружности своей он вообще мало заботился: волосы его были большею частью всклокочены и, так сказать, брошены по ветру, но лицо было всегда гладко выбрито; в одежде своей он был очень небрежен и даже почти неряшлив; походка была действительно очень ленивая; роста был небольшого; но этот широкий и высокий лоб, эти живые карие глаза, этот тонкий выточенный нос и тонкие губы, часто складывавшиеся в пренебрежительную усмешку, придавали его лицу большую выразительность и даже привлекательность. Но чарующую силу сообщал ему его обширный, сильно изощренный и необыкновенно гибкий ум: более приятного, более разнообразного и занимательного, более блестящего и остроумного собеседника трудно себе и представить. В его обществе вы чувствовали сейчас же, что имеете дело не с обыкновенным смертным, а с человеком, отмеченным особым даром Божиим, с гением.

Будучи человеком глубоко верующим, Фёдор Иванович, видимо, не отличался набожностью, о чем свидетельствует характеристика, данная ему И. С. Гагариным:

В религиозном отношении он вовсе не был христианином. Католичество и протестантство были в его глазах историческими фактами, достойными внимания философа и государственного деятеля, но ни в католичестве, ни в протестантстве, равно как и

339

в восточном православии, он не усматривал факта сверхъестественного и божественного. Его религией была религия Горация, и я был бы чрезвычайно удивлен, если бы мне сказали тогда, что он станет когда-нибудь ревнителем восточной церкви и пламенным патриотом и что он будет в петербургских салонах играть роль какого-то православного графа де Местра.

Здесь трудно согласиться с "религией Горация", если не понимать это иносказательно, как внутреннюю преданность поэтической музе.

При всем том Тютчев видел в религии цемент общества и прямо говорил об этом: "Латинское слово religio (религия) происходит от глагола "связывать", religare". Здесь он явно следует Жозефу де Местру и мог бы подписаться под его гениальными словами:

Если в Европе не произойдет нравственной революции, если религиозное чувство не будет укреплено в этой части мира, то общественные узы распадутся.

И. С. Аксаков - Э.Ф. Тютчевой:

Не доверяя собственному впечатлению, я с большим волнением ждал вашей оценки, ибо только у вас - мне это хорошо известно - хранится ключ от этой натуры, столь мало понятой светом, хотя он утверждает, будто знал его. Я убежден, что даже те, кто, так сказать, шел бок о бок с ним последние 30 лет его жизни, будут крайне удивлены откровениями, которые они почерпнут, не имея возможности их опровергнуть, - о значительности этого Erscheinung *, как

* Явление (нем.).

340

говорят немцы, о глубине и мощи его ума, о смирении, которое было заложено в нем как неотъемлемая сущность самой его личности, как подлинная, единственная истина всего его бытия. Право же, оставаться скромным всю свою жизнь при всем могуществе выдающихся способностей, десятой доли которых хватило бы на то, чтобы оправдать в глазах всех не только тщеславие, но и самое безудержное высокомерие, - это не только заслуга, это нравственный факт, который имеет значение настоящего подвига, хотя внешне и не выглядит таковым, и который стоит многих добродетелей. Именно смирение позволило ему понимать многие истины, сокрытые от мудрецов века и открытые детям, ибо смирение в сочетании с мудростью, как раз эта особенность детства дополняет ограниченное понимание, свойственное человеческому разуму... Так вот, именно эту черту я хотел в особенности выделить, а также серьезность, значительность нравственной стороны его личности, которую очень недооценивали.

Вот духовный портрет Тютчева, написанный Иваном Сергеевичем Аксаковым:

Дух мыслящий, неуклонно сознающий ограниченность человеческого ума, но в котором сознание и чувство этой ограниченности не довольно восполнялись живительным началом веры; вера, признаваемая умом, призываемая сердцем, но не владевшая ими всецело, не управлявшая волею, недостаточно освящавшая жизнь, а потому не вносившая в нее ни гармонии, ни единства... В этой двойственности, в этом противоречии и заключался трагизм его существования. Он не находил ни успокоения своей мысли, ни мира своей душе. Он избегал оставаться наедине с самим собою, не выдерживал одиночества и как ни раздражался "бессмертной пошлостью людской", по его собственному выражению, однако не в силах был обойтись без людей, без общества, даже на короткое время.

341

Только поэтическое творчество было в нем цельно: вследствие именно этой сложности его духовной природы, не могло быть в нем продолжительно, и вслед за мгновением творческого наслаждения, он уже стоял выше своих произведений, но уже не мог довольствоваться этими неполными, и потому не совсем верными, по его сознанию, отголосками его дум и ощущений; не мог признавать их за делание достаточно важное и ценное, достойно отвечающее требованиям его ума и таланта. А что требования эти бывали велики, тревожили иногда его собственную душу с настойчивостью и властью, что пламень таланта порою жег его самого и стремился вырваться на волю; что эти высокие призывы, остававшиеся неудовлетворенными, наводили на него припадки меланхолии и уныния, особенно в тридцатых годах его жизни, во время пребывания за границей, где впервые, вдали от отечества, зашевелились и заговорили в нем все силы его дарований, где не мог он порою не тяготиться своим одиночеством, - обо всем этом мы узнаем, отчасти, из сохранившихся писем его первой жены.

Ничто так не характеризует человека, как его письма. Вот отрывки из его писем ко второй жене. Кстати, два из них написаны уже после знакомства с Е. А. Денисьевой.

342

Что же произошло в твоем сердце, если ты стала сомневаться во мне, если перестала понимать, перестала чувствовать, что ты для меня - все, и что в сравнении с тобою все остальное - ничто? - Я завтра же, если это будет возможно, выеду к тебе. Не только в Овстуг, я поеду, если это потребуется, хоть в Китай, чтобы узнать у тебя, в самом ли деле ты сомневаешься и не воображаешь ли ты случайно, что я могу жить при наличии такого сомнения? Знаешь, милая моя кисанька, мысль, что ты сомневаешься во мне, заключает в себе нечто такое, что способно свести меня с ума.

Итак, любовь моя к тебе - лишь вопрос нервов, и ты говоришь мне этот вздор с выражением покорной убежденности. Известно ли тебе, что со времени твоего отъезда я, несмотря ни на что, и двух часов сряду не мог считать твое отсутствие приемлемым... Напрасно я упрекаю себя в малодушии, в безумии, в болезни, в чем угодно. Ничто не помогает. Это сильнее меня. Я с горьким удовлетворением почувствовал в себе что-то, что незыблемо пребывает, несмотря на все немощи и все колебания моей глупой натуры. А знаешь, что еще больше разбередило этот цепкий инстинкт - столь же сильный, столь же эгоистичный, как инстинкт жизни?.. Скажу тебе без обиняков. Это предположение, простое предположение, что речь шла о необходимости сделать выбор, - одной лишь тени подобной мысли было достаточно, чтобы дать мне почувствовать бездну, лежащую между тобою и всем тем, что не ты. И конечно, не то чтобы мне нужно было сделать какое-то открытие на этот счет, - тут возмутилась гордость привязанности к тебе.

343

Милая моя кисанька, получил твое милое письмо от 8 - 9-го. Знаешь ли ты, что твои письма весьма жестоко молодят меня? Они вызывают во мне все то, что вызывали некогда, вызывают чувство тоски и отчаяния, от них сжимается сердце, появляется жажда воздуха, т. е. жажда видеть тебя во что бы то ни стало. Когда я читаю их, мне кажется, будто сердце мое находится вне меня, что оно бьется за 100 верст от меня, что оно отдано на милость ста тысячам случайностей, которых я не могу ни обуздать, ни предвидеть. Увы, стоит ли стариться, если, несмотря на все убывающие силы, остаешься по-прежнему во власти все тех же волнений. Особенно в конце твоего письма есть несколько строк столь грустных и смиренных, ты обращаешься мыслью к нашему прошлому с такой благодарностью и так задушевно, что, читая эти строки, я почувствовал, как в душе моей все кричит, и бросился, чтобы не задохнуться, на Тверской бульвар, и все ходил по нему взад и вперед, пока немного не успокоился и не пришел в себя. Ах, боже мой, значит, все по-прежнему, вечно будет одно и то же... Ведь даже когда ты находишься возле меня, я не могу без волнения вспомнить о нашем прошлом, не почувствовав головокружения; что же я должен чувствовать, когда тебя нет со мною...

Я очень досадую на себя, моя милая кисанька, что пишу тебе такие унылые письма в ответ на твои, столь очаровательные. Еще раз повторяю, запомни хорошенько, нет на свете существа умнее тебя. Сейчас я слишком хорошо это сознаю. Мне не с кем поговорить... мне, говорящему со всеми...

Со страниц писем предстает человек тонкий, деликатный, изящный, глубоко чувствующий, самобичующийся, даже оговаривающий себя. Легенда о лени Тютчева выдумана им самим и почерпнута биографами из его эпистолярия:

344

Я живой пример того рокового, но в то же время нравственного и логического явления, по которому всякий порок несет в себе подобающее ему наказание. Я аполог, притча, предназначенная к тому, чтобы доказать отвратительные последствия лени, ибо в сущности вся разгадка в этой проклятой лени.

Это пишет один из образованнейших и начитанных людей Европы... Еще в письмах просвечивают живость ума, острая наблюдательность, широта интересов, сердечность, доброта, дружелюбие, сильно развитые родственные чувства. Письма гораздо теплее стихов и намного спокойнее. Это свидетельствует о том, что поэт и человек - личности разные, вплоть до полной несовместимости. Даже в моменты самых напряженных отношений с Эрнестиной письма к ней полны теплоты, любви и заботы. Это письма доброжелательного человека, напрочь лишенного следов язвительности и желчи.

Письма Тютчева друзьям разительно отличаются от переписки с близкими: эпистолярий мыслителя почти не пересекается с внутренним миром души.

Денежные дела и расчеты не занимают в письмах Тютчева столько места, как в письмах и записках Пушкина или Достоевского, но им уделено внимание в переписке с родителями: те же мельчайшие выкладки и те же частые просьбы русского человека о вспомоществовании...

В критические моменты жизни, при необходимости самооправдания или самозащиты, Тютчев готов прибегнуть к "детским хитростям". Так, покушение на самоубийство первой жены в письме к И. С. Гагарину долго и в деталях описано как результат "прилива крови к голове", "неизъяснимой тоски и непреодолимого желания освободиться от нее во что бы то ни стало":

345

...начался припадок... Принявшись шарить в своих ящиках (в момент припадка?!), она напала вдруг на маленький кинжал, лежавший там с прошлогоднего маскарада. При виде его она вдруг поняла, что ей надо делать, и в припадке полного исступления нанесла себе несколько ударов в грудь. К счастью, ни один не оказался опасным.

Такова истинная правда об этом происшествии: причина чисто физиологическая. Это прилив к голове.

Некоторое представление о Тютчеве-человеке дают письма второй жены, Эрнестины:

...в глазах высокопоставленных и влиятельных друзей моего мужа одним из привлекательнейших его качеств всегда являлось то, что он их никогда ни о чем не просил, и если бы сейчас он случайно изменил этому принципу, который есть не что иное, как прирожденная черта его характера, он ничего не выиграл бы в материальном отношении по сравнению с любым другим, но зато с точки зрения житейской для него значительно поубавилось бы приятности, которой он наслаждается в своей независимости. К тому же мой муж не может жить вне России; главное устремление его ума и главная страсть его души - повседневное наблюдение над развитием умственной деятельности, которая разворачивается на его родине.

Двойной портрет - этой женщины и Ф. И. Тютчева - вырисовывается на страницах ее переписки с братом, Карлом Пфеффелем:

346

Что же касается моего мужа, который два месяца назад, казалось, был убежден, что мир обрушится, если он не напишет труд, часть которого я вам послала и для которого были подготовлены все материалы *, - так вот, мой муж вдруг все забросил. Он даже забыл или почти забыл о том, как ему хотелось, чтобы фрагмент, посланный мною в ваше распоряжение, появился в какой-нибудь заграничной газете. Ничто не сравнится с изменчивостью его настроений, и, право же, авторское честолюбие отнюдь ему не свойственно. Можно сказать даже, что он слишком мало присущ ему - этот недостаток, столь распространенный среди людей, которые делают свои идеи достоянием печати. Словом, несомненно только одно: только возражения, которые вызовет эта статья, если она будет напечатана, заставят нас закончить труд, начатый так поспешно и так внезапно оставленный.

* Речь идет о незавершенной работе Тютчева "Россия и Запад".

Тютчев ненавидит писать, он удовлетворяется тем, что, набросав нечто вроде перечня своих идей, затем развивает их, диктуя мне. Я не устаю удивляться точности его выражений, возникающих в совершенно законченном виде, - кажется, будто он читает их в открытой книге. Ни задержки, ни колебания, ни единой запинки - это поток, который течет легко и свободно. Но если даже ему и присущ дар политика и литератора, то нет на свете человека, который был бы менее, чем он, пригоден к тому, чтобы пользоваться этим даром. Эта леность души и тела, эта неспособность подчинить себя каким бы то ни было правилам ни с чем не сравнимы.

Это светский человек, оригинальный и обаятельный, но, надо признаться, рожденный быть миллионером, чтобы иметь возможность заниматься политикой и литературой так, как это делает он, т.е. как дилетант. К несчастью, мы отнюдь не миллионеры...

347

Если бы вы только знали, какие огромные возможности умножить свое состояние кроются в этой стране для здравомыслящего человека, обладающего некоторым деловым чутьем. Мы же ничего не делаем, мы только тратим, потому что мой муж, давая прекрасные советы другим, не может придумать ничего такого, что было бы выгодно для его собственной семьи. Он похож на знаменитых врачей, которых приглашают для консультации в безнадежных случаях благодаря точности их диагнозов, но лечить хронические заболевания им скучно, а потому несмотря на свои знания они не могут разобраться даже в подагре. Семья для него - заболевание хроническое и неизлечимое, - таким образом, в отношении нас он не в счет.

Мой муж наконец написал вам, но говорит, что это не составляет и сотой доли того, что он думает, однако физический акт писания для него истинное мучение, пытка, которую, мне кажется, мы даже представить себе не можем.

Дочь, А.Ф.Тютчева, считала отца идеалом непостоянства, эталоном этого качества, созданным природой. Впрочем, непостоянства в философском, а не бытийном смысле, ибо тираду об этом качестве отца она кончает несколько странным образом: "После дня, проведенного в его обществе, хочется спросить себя: "Bin ich oder bin ich nicht?"*. В другом письме она сообщала, что Ф. И. Тютчев считал первостепенным человеческим качеством правдивость и естественность человека в отношении самого себя:

* Существую я или нет? (нем.).

348

Только правда, чистая правда и беззаветное следование своему незапятнанному инстинкту пробивается до здоровой сердцевины, которую книжный разум и общение с неправдой как бы спрятали в грязные лохмотья. Я знала только одного-единственного человека, который выражает свои чувства по-своему и никогда не пользуется готовыми фразами, - это мой отец.

ТЮТЧЕВ И РОССИЯ

Его вся, вся интеллигенция наша забыла или старается забыть: он, видите, устарел...

Л Н. Толстой

Потрясающий факт: Россия, которую он воспел, не заметила замечательнейшего поэта. Тютчев - еще один пример того, как эта страна чтит своих гениев. Интерес к нему, возникший после публикации его первой книги И. С. Тургеневым (1854), так же быстро остыл, как и вспыхнул. Даже смерть поэта, хотя и была замечена в литературных кругах, однако, по словам Н. Аммона, не произвела сильного впечатления, и по прошествии двадцати лет Владимиру Соловьёву пришлось вновь представлять его читателям в Вестнике Европы чуть ли не как нового поэта: у громадного большинства публики, писал великий философ о великом поэте, с именем Тютчева не связывается почти никакого определенного представления, даже наиболее памятливые читатели в состоянии припомнить лишь "Люблю грозу в начале мая".

349

Но и Соловьёв ненадолго всколыхнул читающую публику. Тютчев как был, так и остался мало популярным поэтом. При жизни поэт дождался лишь второго издания единственной своей книги (1868), а до конца века появилось еще одно (1886).

Показательно, что даже после публикации стихов Ф. И. Тютчева в центральном литературном журнале России они в течение пяти лет не вызвали ни одного отзыва, даже упоминания. С 1841 по 1849 год не напечатано ни одного его стихотворения. Современники причисляли его к ряду второ- или третьестепенных поэтов. При всем неприятии гениев миром в истории литературы трудно найти пример такого безразличия. Именно безразличия, ибо прецедентов злобного искоренения нового сколько угодно.

Даже для Пушкина стихи Тютчева были "присланными из Германии" - это почти все, что мы знаем об оценке одного великого поэта другим, кроме, конечно, самого факта публикации 28 стихотворений "Ф.Т." в Современнике и двух свидетельств Ю. Ф. Самарина и П. А. Плетнева, полученных из третьих рук.

Вот характерные оценки первых публикаций Тютчева в русской прессе:

Литературная газета, 1831: "молодой Тютчев не всегда владеет стихом".

Московский телеграф, 1831: "перевод столь плохой, что досадно читать".

Пантеон писал, что у Тютчева больше "претензий на дарование", и о самих стихах - "даже жаль, что они напечатаны".

350

Некрасов, хотя на какое-то время и возбудил интерес к Тютчеву, однако писал о нем в статье "Русские второстепенные поэты". Показательно, что поэт первостепенный не узрел главного в творчестве "поэта второстепенного" - его экзистенциализма и его космичности, а заодно отнес "Сон на море" и "День и ночь" к слабейшим стихотворениям...

А вот оценка Тютчева современниками, данная зрелому поэту в 50-е годы: "...никто из посещаемых им мужчин и дам, никто из окружающих его не чувствует и не понимает поэзии его стихов". А. А. Фет писал в 1859-м, что поэзия Тютчева пользуется популярностью лишь среди "самого малого меньшинства", "в тесных кружках любителей изящного".

А вот как оценивали великого поэта "благодарные потомки" в конце 80-х годов XIX века:

Открытый из среды посредственности и внезапно столь возвеличенный в мрачные годы общественного безвременья, Тютчев во всяком случае в достаточной мере скучноват в своих безукоризненных красотах, и, исключая некоторые из его произведений, помещенных в хрестоматиях, большинство их читается с трудом и ценится лишь самыми строгими и рьяными эстетиками.

Второе издание книги поэта 1868 года и через 20 лет лежало нераспроданным в книжных магазинах. Вышедшая в 1874 году аксаковская биография Тютчева - единственная в XIX веке книга о нем, так же как в XX на родине поэта опубликована тоже одна достаточно полная монография, тоже написанная родственником, правнуком Тютчева.

351

Россия, которую мы потеряли, устами "передовых писателей" тоже обвиняла Тютчева в асоциальности, антиисторизме, обскурантизме, отрицании прогресса и "здорового общественного развития", негативно характеризовала его отношение к бесовству прошлого и будущего, воспринимаемому "передовыми умами" спасительным для России. А сам Тютчев шестым чувством ощущал трагедию такого "спасения" и опасность такой "передовизны".

Почему Тютчев мало популярен? Почему он был и остался поэтом для немногих? Тривиальное объяснение, относящееся к любому великому поэту, будь то Данте или Элиот, в том, что такая поэзия требует эрудиции, глубины, культуры, огромного внутреннего накала. Здесь это усугубляется тем, что это - европейская, интимная, экзистенциальная, личностная поэзия, чуждая русскому соборному духу. "Лишь жить в самом себе умей" - эта паскале-киркегоровская максима противна распахнутой наружу русской душе. Это - поэзия, по словам Аммона, тонких, часто неуловимых душевных ощущений, далеких от русской набатности и русской соратности. Ведь даже в А. С. Пушкине нам более близки Пугачевы, Русланы, Медные всадники, да еще "слух по всей Руси великой", а не интимная поэзия, Борис Годунов, Моцарт и Сальери или "паситесь, мирные народы! Вас не разбудит чести клич".

Стихи Тютчева по духу своему были близки лишь писателям европейской ориентации типа Тургенева и таким колоссам, как Лев Толстой и Владимир Соловьёв. Тургенев - один из немногих современников, осознавший, как глубоко "ум его проник во все глубины современных вопросов истории". "Сущностная его суть - le fin du fin", - писал великий русский писатель о великом русском поэте. Вот некоторые отзывы И. С. Тургенева о творчестве своего друга:

352

На одном Тютчеве лежит печать той великой эпохи, к которой он принадлежит и которая так сильно выразилась в Пушкине.

Стихотворения Тютчева отличаются неподдельностью его вдохновения, тем поэтическим дерзновением, которым веет от его страниц.

Тютчев может сказать себе, что он... создал речи, которым не суждено умереть.

О Тютчеве не спорят, кто его не чувствует, тем самым доказывает, что он не чувствует поэзии.

Каждое его стихотворение начиналось мыслью, но мыслью, которая, как огненная точка, вспыхивала под влиянием глубокого чувства или сильного впечатления; вследствие этого, если можно так выразиться, свойства происхождения своего мысль Тютчева никогда не является читателю нагою и отвлеченною, но всегда сливается с образом, взятым из мира души или природы, проникается им и сама его проникает нераздельно и неразрывно.

Тургенев причислял "Пошли, Господь, свою отраду..." и другие стихотворения Тютчева к тем, что "пройдут из конца в конец Россию и переживут многое в современной литературе".

Неодобрительно относясь к славянофильским опусам Тютчева, Лев Толстой высоко ценил в его творчестве не только "ризу чистую Христа", но сам дух и строй его поэзии. Вот отзывы Л. Н. Толстого о Тютчеве - человеке и поэте:

353

Я встречался с ним раз 10 в жизни: но я его люблю и считаю одним из тех несчастных людей, которые неизмеримо выше толпы, среди которой живут, и потому всегда одиноки.

Он слишком серьезен, он не шутит с музой... И все у него строго: и содержание и форма.

Без Тютчева нельзя жить.

О "Silentium!":

Что за удивительная вещь! Я не знаю лучше стихотворения.

"Реакционер" и "мыслитель второго ряда" Владимир Соловьёв извлек "третьестепенного поэта" из забвения, написав, возможно, лучшую статью о нем:

Смысл человека есть он сам, но только не как раб и орудие злой жизни, а как ее победитель и владыка. Если загадка мирового сфинкса разрешена явлением природного человека, то загадка нового сфинкса - души и любви человеческой - разрешается явлением духовного человека, действительного и вечного царя мироздания, покорителя греха и смерти. И как первое явление разумного сознания произошло в природе и из природы, но не от природы, а от того разума, который изначала устроял самую природу для этого явления и целесообразно направлять естественный ход всемирного процесса, - подобным образом и первое явление совершенной духовной жизни произошло в человечестве и из человечества, но не от человечества, а от Того, Кто изначала вложил в свой образ и подобие зародыш высшего совершенства, и как Грядущий приготовлял чрез всю историю необходимые условия своего действительного воплощения.

354

Примкнуть к "Вождю на пути совершенства", заменить роковое и убийственное наследие древнего хаоса духовным и животворным наследием нового человека, или Сына человеческого, - первенца из мертвых, - вот единственный исход из "злой жизни" с ее коренным раздвоением и противоречием, - исход, которого не могла миновать вещая душа поэта:

О вещая душа моя!

О, сердце, полное тревоги,

О, как ты бьешься на пороге

Как бы двойного бытия!..

Так, ты - жилица двух миров,

Твой день - болезненный и страстный,

Твой сон - пророчески-неясный,

Как откровение духов...

Пускай страдальческую грудь

Волнуют страсти роковые -

Душа готова, как Мария,

К ногам Христа навек прильнуть.

"Роковое наследие" темных сил в нашей душе не есть что-нибудь личное, оно одинаково принадлежит всему человечеству, - таково же и духовное наследие Христово: оно явилось не для одиночного утешения отдеь овека, а для спасения всего человечества.

355

Вл. Соловьёв считал тему хаоса осью лирики Тютчева, а развитием этой темы беспрецедентным в мировой литературе. Хаос, безобразие - фон всякой земной красоты; эстетическое значение бури или грозы именно в том, что "под ними хаос шевелится". Хаос - глубочайшая сущность мировой души и основа всего мироздания.

Космический процесс вводит эту хаотическую стихию в пределы всеобщего строя, подчиняет ее разумным законам, постепенно воплощая в ней идеальное содержание бытия, давая этой дикой жизни смысл и красоту. Но и введенный в пределы всемирного строя, хаос дает о себе знать мятежными движениями и порывами. Это присутствие хаотического, иррационального начала в глубине бытия сообщает различным явлениям природы ту свободу и силу, без которых не было бы и самой жизни и красоты.

По мнению Соловьёва, Тютчев "вполне и сознательно верил в то, что чувствовал, - ощущаемую им живую красоту принимал и понимал не как свою фантазию, а как истину". Таков один из многих ключей к лирике поэта.

В полной мере масштабы "явления Тютчев" осознаны русскими символистами, раздавленными русской революцией, да творцом "чистой поэзии" А. А. Фетом. "Пророк", "учитель жизни", "учитель поэзии для поэтов", "родоначальник русского декаданса" - таковы оценки Тютчева символистами.

Рядом с Пушкиным... Тютчев стоит как великий мастер и родоначальник поэзии намеков.

В. Брюсов написал лучшую после Соловьёва статью о творчестве Тютчева, а К. Бальмонт, сравнивая Тютчева с Вордсвортом и Шелли, говорил: он проник в душу природы. Фет считал лирику Тютчева утонченным цветом жизни, возникающим на "высях творения", а его самого "самым воздушным воплощением поэта, каким его рисует себе романтизм".

356

Как самая поэзия - воспроизведение не всего предмета, а только его красоты, поэтическая мысль только отражение мысли философской и опять-таки отражение ее красоты; до других ее сторон поэзии нет дела. Чем резче, точнее философская мысль, чем вернее обозначена ее сфера, чем ближе подходит она к незыблемой аксиоме, тем выше ее достоинство. В мире поэзии наоборот. Чем общей поэтическая мысль, при всей своей яркости и силе, чем шире, тоньше и неуловимей расходится круг ее, тем она поэтичней.

Он не только видит предмет с самобытной точки зрения, - он видит его тончайшие фибры и оттенки.

Именно Фету принадлежит удивительная по прозорливости оценка лирики Тютчева как "чистой поэзии". Та же мысль проскальзывает и у А. С. Хомякова, как-то сказавшего, что он не знает других стихов, кроме тютчевских, которые бы служили лучшим образцом честнейшей поэзии, насквозь пронизанной чистой поэзией.

Вот наш патент на благородство, -

Его вручает нам поэт;

Здесь духа мощного господство,

Здесь утонченный жизни цвет.

В сыртах не встретишь Геликона,

На льдинах лавр не расцветет,

У чукчей нет Анакреона,

К зырянам Тютчев не придет.

Но Муза, правду соблюдая,

Глядит, - а на весах у ней

Вот эта книжка небольшая,

Томов премногих тяжелей.

357

Переоткрытый Сковородой и воплощенный Тютчевым символизм станет одним из принципов зарождающейся российской мысли, как и все прочее попавшей под колеса российской истории. Именно цельное поэтическое мировоззрение, полное откровений и постижений, гениально возводится Тютчевым на принципе чисто символическом.

К стихам Тютчева, обличившим невидимый мир метафизической реальности в самые напряженные моменты своей мысли, прибегает Достоевский не только как к любимым цитатам, а как к неким мистическим формулам. В минуты настоящих видений Соловьёв, когда в нем немотствовал ("как идиот") схематический разум "внешности", весь покоряется символическому и может выразить свои мистико-поэтические прозрения лишь в слове художественном. В эстетико-философских статьях Вяч. Иванова этот исконный символизм находит достойного теоретика, который ставит его в соответствие с мистическим символизмом древнегреческого мифа.

Из Тютчева, этого хрустально-прозрачного русского Малларме, исходит "чистая поэзия" Фета и вся великая русская поэзия "серебряного" века: Вяч. Иванов, Брюсов, Бальмонт, Белый, Анненский, Волошин, Кузмин, Ходасевич, Мандельштам, Гумилев, Ахматова, акмеисты, Весы, Аполлон, Венок, Цех поэтов, Мусагет, Золотое руно, Голубая роза, Синий всадник, Серапионовы братья, 4 искусства...

358

Тютчев был весь охвачен тем, что Пушкина еще только тревожило; он стал понимать то, что Пушкин только еще хотел понять. Язык, которому Пушкин еще только учился, Тютчев уже знал. Он научился ощущать и передавать то, что раньше было неуловимо, неизъяснимо.

Таинник Ночи, Тютчев нежный,

Дух сладострастный и мятежный.

Чей так волшебен тусклый свет;

И задыхающийся Фет

Прел вечностию безнадежной,

В глушинах ландыш белоснежный,

Над оползнем расцветший цвет;

И духовидец, по безбрежной

Любви тоскующий поэт -

Владимир Соловьёв: их трое,

В земном прозревших неземное

И нам предуказавших путь.

Как их созвездие родное

Мне во святых не помянуть?

Тютчев, Фет и Соловьёв - три поэта, объединенные более не существующей, полностью утраченной традицией идеального любомудрия... Затем будут еще три - Блок, Белый, Брюсов... В Золоте в лазури Андрей Белый переложит соловьевскую теургию на язык поэзии, отринув сермяжную правду житейского реализма. Утопия Тютчева и Соловьёва о Мировой Душе, долженствующая одухотворить человечество и внести в земной мир божественную гармонию истины, добра и красоты, была для символистов сигналом, призывающим отчалить от брега старого мира.

У них - слово есть символ-метафора, вырастающее из молитв, как цветок от земли.

359

Новалис и Тютчев из глуби молчаний растят цветы; и поэзия их, как сомнамбула под покровом ночи, слагает свой знак немоты: это символ, взрывающий воспоминание в нас о событии космической жизни; и в нем - зерно мифа; искусство, основанное на символах, есть символика религиозных реальностей; логику с глубиной немоты сочетает оно... ныне вновь изживаем мы истину мифов античности, где пока опочил новый творческий миф; оттого-то в "метафоре", соединяющей образы ветхого мира, восходит грядущее слово: неологической порослью; творчество слов - выявление религиозной эпохи, в нас внутренне крепнущей.

ПОЭЗИЯ

...Муза, правду соблюдая, Глядит, - а на весах у ней Вот эта книжка небольшая Томов премногих тяжелей.

А. А. Фет

Все наследие Ф. И. Тютчева - менее четырехсот стихотворений, четыре статьи и эпистолярий, но оно действительно перевешивает премногие тома. Тютчев - типичный харизматический поэт, не сочиняющий, а творящий, записывающий, роняющий, выливающий. Он записывал то, что выливалось, на случайно попавшихся под руку клочках, и, не собери князь Гагарин эти оброненные листки, Россия вполне могла бы не узнать своего великого поэта...

Пою, как птица вольная,

Что по ветвям летает,

И песнь моя свободная

Богато награждает.

360

Но это не было вольное пение Voget singt * - это было излияние высокого человеческого духа, требующее напряженнейшей и непрекращающейся внутренней работы - не сделанности, а творимости, не продуманности, а вдохновенности.

* Вольная птица (нем.).

Мысль продуманная у Тютчева неотделима от его интуиции и епифаний. Я полагаю, что В. Брюсов тщетно пытался разделить "сознательное" и "бессознательное" в его творчестве: Бергсон здесь неотделим от Лапласа и Декарта.

С природой одною он жизнью дышал,

Ручья разумел лепетанье,

И говор древесных листов понимал,

И чувствовал трав прозябанье.

Была ему звездная книга ясна,

И с ним говорила морская волна.

Как и Гёте, может быть, даже в большей мере, он был поэтом проникновенной интуиции и таинства. В Тютчеве важна не непосредственность, которую живописал И. С. Аксаков, а проницательность. Это свойство поэта точно подмечено его дочерью, Д. Ф. Тютчевой:

Я совершенно поражена острой проницательностью его взгляда на будущее и на предстоящий ход истории. Но, помимо его гения философского, исторического и - не знаю, как сказать - пророческого, его поэтическая суть поражает меня и очаровывает, - он точно совершенный инструмент, который отзывается на малейшее дуновение.

Тютчев - провидец, Тютчев - вестник, Тютчев - Кассандра XIX века. Он провидел в своих стихах и революцию 30-го, и революцию 48-го, и всеобщее разрушение мировых войн, и роль революции в истории:

361

Давно уже в Европе существуют две действительные силы: Революция и Россия. Эти две силы теперь противоположны одна другой, и, быть может, завтра они вступят в борьбу. Между ними никакие переговоры, никакие трактаты невозможны: существование одной из них равносильно смерти другой! От исхода борьбы, возникшей между ними, величайшей борьбы, какой когда-либо мир был свидетелем, зависит на многие века вся политическая и религиозная будущность человечества.

Это - типичный пример вестничества, глубины интуиции, неомрачаемый даже тем, что в статье "Революция и Россия" Тютчев имел в виду иное: противостояние России волнам европейской революции 1848 года. Но здесь важна не конкретика - важны сказанные слова в отрыве от момента и точки зрения самого поэта. Если хотите, все его творчество - предчувствие наступающей социальной катастрофы. В "Памяти М. К. Политковской" - явный прогноз грядущего и судеб века:

В наш век отчаянных сомнений,

В наш век, неверием больной,

Когда все гуще сходят тени

На одичалый мир земной...

В августе 1863-го (!) он пишет, как бы провидя им же отрицаемое - грядущую русскую революцию:

И целый мир, как опьяненный ложью,

Все виды зла, все ухищренья зла!..

Нет, никогда так дерзко правду Божью

Людская кривда к бою не звала!..

И этот клич сочувствия слепого,

Всемирный клич к неистовой борьбе,

Разврат умов и искаженье слова -

Все поднялось и все грозит тебе,

362

О край родной' - такого ополченья

Мир не видал с первоначальных дней...

"Бесовская" тема в русской литературе берет начало именно с Тютчева. Своими четверостишьями он сполна выразил то, на что Достоевскому потребовался большой роман и Дневник писателя:

Ложь воплотилася в булат;

Каким-то Божьим попущеньем

Не целый мир, но целый ад

Тебе грозит ниспроверженьем...

Все богохульные умы,

Все богомерзкие народы

Со дна воздвиглись царства тьмы

Во имя света и свободы!

Но Тютчев пошел дальше Достоевского, дав жестокую отповедь не только грядущей революции, но и декабризму (1825 год!):

Вас развратило Самовластье,

И меч его вас поразил, -

И в неподкупном беспристрастье

Сей приговор Закон скрепил.

Народ, чуждаясь вероломства,

Поносит ваши имена -

И ваша память от потомства,

Как труп в земле, схоронена.

Являясь живым свидетелем нечаевского процесса, усматривая в нечаевщине и "народной расправе" суть революции, Тютчев пишет знаменательные строки: "Зло пока еще не распространилось, но где против него средства?" Вестник, он за полстолетия до "победы октября" предупреждает правительство об опасности, грозящей не царю - России. Пожалуй, это самое раннее из такого рода предостережений, на 40 лет упредившее Вехи.

363

Заглядывая в конец XX века, Тютчев пишет:

Человек, лишенный верований, преданный на растерзание реальностям жизни, не может испытывать иного состояния, кроме непрекращающейся судороги бешенства.

Его строки "по случаю" -

О Господи!., и это пережить...

И сердце на клочки не разорвалось...

в отрыве от конкретных обстоятельств их написания являются эпиграфом ко всему, что произошло в его стране после октября 1917-го...

Тютчев - самый типичный пример поэта бергсоновского типа. Бессознательность, интуитивность, импровизация - ключевые понятия для его творчества. Даже ошибаясь в конкретных обстоятельствах, он произносит вечные истины. Это поэт без "творческой лаборатории". Даже письма его - блестящие экспромты на темы дня - злободневны в любое время.

Аксаков:

...стихи у него не были плодом труда, хотя бы и вдохновенного, но все же труда, подчас даже усидчивого у иных поэтов.

364

Большая часть его стихов - импровизации, надиктованные или записанные набело. Тютчев даже не "представлял перьям бегать по бумаге, как им вздумается", а уже все знал до того, как брал перо в руку. Он почти не знал правки текста, а если и вносил небольшие "округления", то тотчас по написании. Редкие примеры редакционной работы поэта над стихом или переделки ранее опубликованных строк известны наперечет и все перечислены правнуком поэта в книге о нем. Может быть, единственный пример обратного - поздняя переработка хрестоматийной "Весенней грозы", но и в этом случае изменения коснулись только трех строк.

Все его стихи - златые россыпи, или отлитые маленькие цельные кусочки поэтического вещества. И чем меньше, короче - тем удачнее.

Он - ровня Пушкину, и Тургенев прямо говорит о соразмерности таланта, а Брюсов добавляет: "...поэзия Тютчева принадлежит к самым значительным, самым замечательным созданиям русского духа".

Круг Тютчева не обширен - это правда, но в нем он дома. Талант его не состоит из бессвязно разбросанных частей: он замкнут и владеет собою, в нем нет других элементов, кроме элементов чисто лирических, но эти элементы определительно ясны и срослись с самою личностью автора; от его стихов не веет сочинением...

Причина - не в мелодичности, изящности, пластичной искренности, острой наблюдательности, музыкальной фактуре, внешней грациозности стихотворных тютчевских форм, - причина в самом веществе слова, внутреннем строе и настроении, в дыхании космических сил, в "стихии, бьющей о свой брег". В этом отношении совершеннейшее в поэтическом отношении и трепетное "Я помню время золотое..." конечно же уступает "Silentium!" или "Умом Россию не понять...".

365

Любопытно, что человек, говоривший и писавший письма и статьи почти исключительно по-французски (на 90% - свидетельствовал Аксаков), творил поэзию только по-русски. "Значит, из глубочайшей глубины его духа била ключом у него поэзия, из глубины, недосягаемой даже для его собственной воли; из тех тайников, где живет наша первообразная стихия, где обитает самая правда человека".

В эстетике Тютчев исповедовал доктрину герметичности - закрытой непостижимости красоты. Поэт безнадежно пытается прорваться к ней, но зрит лишь "блеск проявлений", а не суть и величие прекрасного. Красота есть тайна, и только в редкие мгновенья вдохновения ("порой неистовые звуки") художник соприкасается с ней.

Тогда густеет ночь, как хаос на водах,

Беспамятство, как Атлас, давит сушу,

Лишь Музы девственную душу

В пророческих тревожат боги снах!

Тютчев - поэт-мифотворец, и когда Андрей Белый говорил, что его творчество "непроизвольно перекликается с творчеством Эллады", это надо, полагаю, воспринимать как констатацию мифологичности его стихов. Даже пейзажные зарисовки Тютчева несут на себе отпечаток космичности бытия, свойственной мифу. Речь здесь идет не об одушевленности природы, а о тождестве явлений природы и состояний души, космических сил и мировой воли.

366

Его лирика субъективна и обращена не вовне, а внутрь себя. Он - поэт вещей человеческой души, вещающий "для души". Не отсюда ли его гармония, мелодия, музыкальность - "певучесть строфы", как говорил Брюсов?

В его таланте... нет никаких эпических или драматических начал. Его поэзия, как выразились бы немецкие эстетики, вполне субъективна; ее повод - всегда в личном ощущении, впечатлении и мысли; она неспособна отрешиться от личности поэта.

Самоповторений, о которых так много говорено, у Тютчева нет: есть сосредоточенность на определенных темах и идеях, и надо вчитаться, дабы осознать значительную разницу кажущихся подобий. Да, Тютчев настойчиво варьировал те же образы, эпитеты, словосочетания, если хотите, штампы - "роковой", "огневой", "живой", но он почти никогда не повторялся абсолютно в части горизонтов, перспектив, точек обзора. Здесь он всегда первопроходец.

Тютчев стоит особняком в русской поэзии - у нее он ничему не учился, у нее иной менталитет. В этом, считал Брюсов, причина невосприимчивости к нему России. Тютчев - поэт без литературных связей. Ему было даровано слово, он был жемчужноуст, но российская словесность до символистов не имела с ним дела. Да и он с ней... Примечательны слова, сказанные одним из его родственников:

Родись и живи он во Франции, он, без сомнения, оставил бы по себе памятники, которые бы увековечили его имя. Родясь и живя в России, не имея другой аудитории, кроме общества, отличающегося скорее любопытством, чем познаниями, он рассеял на ветер, в разговорах, сокровища своего ума и мудрости, еще быстрее забытые, чем распространенные.

367

Можно сказать так: даже при немногочисленных лестных отзывах о его творчестве российская словесность его не оценила. Это говорю не я - это говорит Лев Толстой: такие, как Тютчев, у нас "всегда одиноки". Общество ценило в Тютчеве острослова, светского льва, но "не понимало поэзии его стихов" (В. П. Боткин). Возможно, именно это было одной из причин появления Silentium! - "образа-призыва", мирообраза Тютчева, символа его художественно-мировоззренческой системы, аллегории мира. Не потому ли маллармистская доктрина молчания так близка русским пиитам, намного упредившим ее? -

Блажен, кто молча был поэт...

Тютчев - первый русский поэт-импрессионист, поэт мгновенных впечатлений как в мире природы, так и в мире души. Импрессионизм - это переливы, переходы, оттенки, мгновения, то, из чего состоит лирика этого поэта. Секрет магии его стихов, которую невозможно не ощутить даже не-поэту, состоит в очаровании первого мгновения, мимолетности мысли. Он - гениальный фиксатор мгновений, которому нет равных, при том, что он первопроходец импрессионизма европейской поэзии, возникшей как самостоятельное течение уже после его смерти.

Есть в светлости осенних вечеров

Умильная, таинственная прелесть:

Зловещий блеск и пестрота дерев,

Багряных листьев томный, легкий шелест,

Туманная и тихая лазурь

Над грустно-сиротеющей землею,

И, как предчувствие сходящих бурь,

Порывистый, холодный ветр порою,

Ущерб, изнеможенье - и на всем

Та кроткая улыбка увяданья,

Что в существе разумном мы зовем

Божественной стыдливостью страданья.

368

Пушкин умел определять предметы по их существу, писал В. Брюсов, Тютчев стремился их определить по впечатлению, какое они производят в данный миг. Именно этот прием, который называют "импрессионистическим", и придает стихам Тютчева их своеобразное очарование, их магичность.

Это верно, но относительно. Тютчев не только художник мгновений, но и мыслитель вечности, умеющий соединять впечатление с глубиной. Если хотите, он упредил не только impressionism, но и Цветы зла:

Люблю сей Божий гнев! Люблю сие, незримо

Во всем разлитое, таинственное Зло...

Или:

Ложь, злая ложь растлила все умы,

И целый мир стал воплощенной ложью!..

Или:

О, этот век, воспитанный в крамолах,

Век без души, с озлобленным умом,

На площадях, в палатах, на престолах,

Везде он правды личным стал врагом!

Хотя параллели Тютчева с Бодлером я считал своим открытием, оказалось, что впервые их обнаружил Бальмонт, сказавший, что "Маl'аriа" Тютчева "справедливо могло бы занять место среди лучших стихотворений в знаменитой книжке Бодлера "Цветы зла"".

Есть близнецы - для земнородных

Два божества, - то Смерть и Сон,

Как брат с сестрою дивно сходных -

Она угрюмей, кротче он...

369

Но есть других два близнеца -

И в мире нет четы прекрасней,

И обаянья нет ужасней,

Ей предающего сердца...

Союз их кровный, не случайный,

И только в роковые дни

Своей неразрешимой тайной

Обворожают нас они.

И кто в избытке ощущений,

Когда кипит и стынет кровь,

Не ведал ваших искушений -

Самоубийство и Любовь!

Декаданс родоначальника поэзии намеков, роднящий его с Бодлером, состоит во влечении к роковому, сулящему гибель. Тютчев куда более ночной, чем дневной поэт, отсюда эта тяга к таинственности, фантасмагории, неизреченности, несказанности. Недаром же Блок видел в Тютчеве самую "ночную" душу русской поэзии.

Упреждая поэта смерти Бонфуа, Тютчев видел красоту, "таинственную прелесть" в умиранье, увяданье, забвенье. Ему явно нравится "кроткая улыбка увяданья". "Как увядающее мило!" - восклицает первый российский декадент.

Все так же грудь твоя легко и сладко дышит,

Все тот же теплый ветр верхи дерев колышет,

Все тот же запах роз, и это все есть Смерть!

Как и других поэтов-декадентов, Тютчева влекло к себе роковое, гибельное, смертельное: "минуты роковые", "при роковом сознаньи своих прав", "две силы есть - две роковые силы", "мир осиротелый неотразимый рок настиг" - характерный лексикон поэта.

370

И почти тоном гимна, столь для него необычным, Тютчев славит безнадежную борьбу с Роком человека, заранее осужденного на поражение.

Мужайтесь, о, други, боритесь прилежно,

Хоть бой и неровен, борьба безнадежна!

Пускай Олимпийцы завистливым оком

Глядят на борьбу непреклонных сердец!

Человек острого ума, Тютчев буквально рассыпал афоризмы, 99% коих безвозвратно утрачено. Блеск мысли отсвечивает со страниц сохранившихся писем, в отдельных местах не уступавших по глубине и отточенности идей стихам. Некоторые письма настолько ярки, что ходили по Петербургу в списках, распространяемых корреспондентами-получателями. По афористичности стихотворной мысли Тютчеву нет равных в своей эпохе. Как Джойса разобрали по абзацам на диссертации, так Тютчева можно разобрать на афоризмы.

Мысль изреченная есть ложь...

Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется...

В Россию можно только верить...

Есть целый мир в душе твоей...

Мы знаем афишку, но не знаем действия...

Все во мне и я во всем...

Во всем движенье, жизнь во всем...

Душа хотела ей молиться, а сердце рвется обожать...

Острота Тютчева: "в России канцелярии и казармы. Все движется около кнута и чина" - может быть, самая краткая и точная характеристика страны, верная по сей день.

371

Печати русской доброхоты,

Как всеми вами, господа,

Тошнит ее - но вот беда,

Что дело не дойдет до рвоты.

Это четверостишие имеет парафразу, написанную в прозе и относящуюся к деятелям российской печати, которая тоже сохранила свою актуальность до наших дней: "Все они... мерзавцы, и, глядя на них, просто тошно, но беда наша та, что тошнота наша никогда не доходит до рвоты".

Еще два-три экспромта:

О поэзии: "Чтобы поэзия процветала, она должна иметь корни в земле".

Об одной даме: "Неутомимая, но очень утомительная".

О постигшем его апоплектическом ударе: "Это мой Седан".

Переводы Тютчева составляют небольшую толику его наследия, но неотделимы от него духом, созвучностью, полным подобием мотивам собственной лирики. Обращает на себя внимание тот факт, что в переводах западных поэтов Тютчев резко усиливал трагические нотки и мотивы человеческого одиночества в мире. При всей несхожести переводимых поэтов - Гёте, Шиллер, Шекспир, Гораций, Байрон, Ламартин, Расин, Гюго, Беранже, Ман-цони, Микеланджело - переводчик выбирал у них самые "тютчевские" места:

Закралась в сердце грусть, - и смутно

Я вспомянул о старине:

Тогда все было так уютно

И люди жили как во сне.

Кто это - Гейне или Тютчев?.. Даже в Фаусте выбраны лишь близкие мотивы:

372

И беспрерывно бури воют,

И землю с края в край метут,

И зыбь гнетут, и воздух роют,

И цепь таинственную вьют.

Особенно показательна гётевская песня Миньоны, отвечающая зову сердца поэта и являющаяся парафразой к его собственному итальянскому циклу:

Ты знаешь край, где мирт и лавр растет,

Глубок и чист лазурный неба свод,

Цветет лимон, и апельсин златой

Как жар горит под зеленью густой?..

Ты был ли там? Туда, туда с тобой

Хотела б я укрыться, милый мой.

ФИЛОСОФИЯ

Бесследно все, и так легко не быть...

О Господи, дай жгучего страданья...

О, нашей мысли обольщенье,

Ты, человеческое Я...

Ф.И. Тютчев

Поэт-мыслитель, поэт-философ и поэт-художник - таковы три ипостаси Тютчева-творца, для которого, по выражению И.С.Аксакова, "жить - значит мыслить". Поэт-философ неотделим от поэта-лирика, каждая мысль - плод глубокого чувства, образы из мира души и из мира природы нераздельны и неотрывны (И. С. Тургенев).

У него не то что мыслящая поэзия, - а поэтическая мысль; не чувство рассуждающее, мыслящее, - а мысль чувствующая и живая.

373

По мнению другого крупного поэта, мысль в творчестве Тютчева всегда стоит на первом месте. Иногда - это чистая мысль, иногда мысль в одеянии символов, но почти всегда мысль экзистенциальная.

Одна лишь четырехстрочная миниатюра уже свидетельствует о том, что пред нами крупный мыслитель:

Природа - сфинкс. И тем она верней

Своим искусом губит человека,

Что, может статься, никакой от века

Загадки нет и не было у ней.

Помнится, Иосиф Бродский посвятил обширную статью разбору маленького стихотворения Марины Цветаевой. Что ж, здесь тоже возможности неограниченные: весь фатализм, вся философия жизни, огромные пласты культуры, втиснутые в несколько слов. Как у Данте! Как у Джойса, но в стихах...

Мирообраз Тютчева полностью раскрывается в крошечном философском эссе "По дороге во Вщиж":

Природа знать не знает о былом,

Ей чужды наши призрачные годы,

И перед ней мы смутно сознаем

Себя самих - лишь грезою природы.

Поочередно всех своих детей,

Свершающих свой подвиг бесполезный,

Она равно приветствует своей

Всепоглощающей и миротворной бездной.

Мировоззрение Тютчева в значительной мере фаталистично: "Судьба, как вихрь, людей мятет". Человек - игрушка в руках "внешних тайных сил". Злая жизнь с ее "мятежным жаром" понуждает поэта распрощаться с жизнью при жизни: "Прости всему, чем сердце жило".

374

Не рассуждай, не хлопочи!..

Безумство ищет, глупость судит;

Дневные раны сном лечи,

А завтра быть чему, то будет.

Живя, умей все пережить:

Печаль, и радость, и тревогу.

Чего желать? О чем тужить?

День пережит - и слава Богу!

В "Дне и ночи" мысль о закрытости сокровенного мира выражена в явной форме:

На мир таинственный духов,

Над этой бездной безымянной,

Покров наброшен златотканный

Высокой волею богов.

Истина - во тьме, в ночи, в хаосе:

И бездна нам обнажена

С своими страхами и мглами,

И нет преград меж ей и нами -

Вот отчего нам ночь страшна!

Но это не бессвязный хаос. Часто прибегая к этому образу, Тютчев пытался обнаружить его подоплеку, выяснить связи, найти сокровенные пружины бытия, соединяющие разнородность. "День и ночь" - ключ к мировидению Тютчева, выражение сущности его философии, варьируемой в других "ночных" стихах поэта. Антитеза дня и ночи - лишь внешнее обрамление амбивалентности человеческого сознания, точнее, его фрейдовской многослойности - поверхностности "дневного" и глубины "ночных бездн". "День и ночь" - действительно положенный на стихи Фрейд, и задолго до рождения отца психоанализа.

375

А вот экзистенциализм Тютчева - типично киркего-ровский, направленный внутрь, а не вовне. Как и Киркегор и почти одновременно с ним, Тютчев разоблачает гордое самообожествление и самообожание разума, связывая с ними революционное движение, и отстаивает "личный путь" - не в смысле культа собственного "я", а в смысле самоусовершенствования и служения высшему. Как и Киркегор, Тютчев толкует об умалении откровения Божия в истории и предостерегает о тех неисчислимых опасностях, которыми чревата бездуховность.

Его "я" уничтожалось и подавлялось в нем сознанием недосягаемой высоты христианского идеала.

Пускай страдальческую грудь

Волнуют страсти роковые -

Душа готова, как Мария,

К ногам Христа навек прильнуть.

Под этими стихами вполне мог бы поставить свою подпись Датский Сократ. Тютчев действительно был последователем Паскаля и стихийным киркегорианцем: "верил в то, во что верил апостол Павел, а после него Паскаль". У него есть чисто паскалевская фраза: "...чувства тоски и ужаса превращают каждый день человека в последний день приговоренного к смерти".

Он нередко признавался близким о терзаниях "чувством тоски и ужаса", "состоянием внутренней тревоги", "сознанием непрочности и хрупкости всего в жизни". Его преследует экзистенциальный страх оторванности от жизни, затерянности во вселенной, чувство безысходности бытия - то, что Лаврецкий - первым в русской критике - назвал применительно к Тютчеву "темой трагизма человеческой личности, ее отъединения от природы и коллектива".

376

Я чувствую себя как бы уничтоженным перед воспоминаниями прошлого, на три четверти погруженным в небытие, которое оставляет живучим во мне лишь чувство тоски.

Те же мысли - в других письмах: "...страшная действительность и не думает о том, видят ее или нет. Ей достаточно того, что она существует... Она есть, она идет, она наступает". В другом месте: "...для меня разлука - как бы сознающее само себя небытие".

Не отсюда ли - сопричастность "родимому хаосу", "осиротелость мира", настигаемого неотразимым Роком? Тютчева нельзя назвать "ночным" поэтом, как, скажем, Лотреамона, но он явно пребывал в "зазоре бытия" и питал страх перед метафизическим мраком, виртуозно им воспетым. Нет, Тютчев не полярный поэт, каким он предстает со страниц посвященных ему исследований. Его мирообраз действительно построен на контрастах: день и ночь, смерть и сон, самоубийство и любовь, - но это не полюса бытия и небытия, а взгляд из "зазора бытия" на его пределы.

Страстная любовь к жизни и постоянная внутренняя тревога, в конечном счете обусловленная трагическим восприятием реальной действительности, составляют основу мироощущения Тютчева-поэта.

Из русских поэтов только один может в этом отношении быть уподоблен Тютчеву. Это - Александр Блок. И именно Блок с его "безумной любовью" к жизни и "неотступным чувством катастрофы", отравлявшим эту любовь, блестяще вскрыл истоки той внутренней тревоги, которую он ощущал с не меньшей остротой, чем Тютчев.

377

Паскалевское мироощущение Тютчева выражено во многих его стихах - "Певучесть есть в морских волнах...", "Ночные голоса", "Природа - сфинкс...", "Последний катаклизм", "Дума за думой...", "Смотри, как на речном просторе...", "О вещая душа моя...", "Бессонница"...

Святая ночь на небосклон взошла,

И день отрадный, день любезный

Как золотой покров она свила,

Покров, накинутый над бездной.

И, как виденье, внешний мир ушел...

И человек, как сирота бездомный,

Стоит теперь, и немощен и гол,

Лицом к лицу пред пропастию темной.

Или:

Мы в небе скоро устаем,

И не дано ничтожной пыли

Дышать божественным огнем.

Развивая эту мысль, Тютчев приходит к чисто паска-левскому выводу о тщете знания. Как струи, поднимаются мысли вверх и, как струи, пылью огнецветной ниспадают на землю:

Как жадно к небу рвешься ты!

Но длань незримо-роковая,

Твой луч упорный преломляя,

Свергает в брызгах с высоты.

Или:

И сердце в нас подкидышем бывает,

И так же плачется и так же изнывает,

О жизни и любви отчаянно взывает,

Но тщетно плачется и молится оно:

Все вкруг него и пусто и темно!

378

В этом постоянном влечении к хаосу, к роковому для человека Тютчев чувствовал свою душу "жилицею двух миров". Она всегда стремилась переступить порог "второго" бытия. И Тютчев не мог не задавать себе вопроса, возможно ли переступить этот порог, доступно ли человеку "слиться с беспредельным".

У Тютчева даже слово выбрано абсолютно киркегоровское - "рассудок все опустошил", именно рассудок, а не ум, дух, интуиция.

Не плоть, а дух растлился в наши дни,

И человек отчаянно тоскует...

И причина опустошения указана точно: безбожие и вивисекция бытия:

Счастливы древние народы!

Их мир был храмом всех богов,

И книгу матери-природы

Они читали без очков...

Мне, доктору наук, очень импонируют тютчевские строки "скованный своей наукой" и "раб ученой суеты", потрясая снова-таки прозорливостью видения того, что в его время еще не настало...

Но если "мысль есть ложь", если рассудок все опустошил, то в чем опора, надежда, спасение? В фантазии, в "царстве снов", в интуиции поэта-творца. Если хотите, лирика Тютчева - поэтическая преамбула к философии Бергсона:

Все лучше там, светлее, шире,

Там от земного далеко...

Так разве с тем, что в нашем мире,

И в чистом пламенном эфире

Душе так радостно, легко?

379

У Тютчева есть даже предвосхищение боровского требования "безумных идей", выраженное в стихотворении "Безумие". Безумие есть проникновение, считает поэт, но и оно... мнимо - идея, явно превосходящая боровскую:

И мнит, что слышит струй кипенье,

Что слышит ток подземных вод,

И колыбельное их пенье,

И шумный из земли исход!..

Впрочем, Тютчев суров не только по отношению к человеческой мысли, но и по отношению к поэтическому слову - подстреленной птице - отсюда исходит его пред-маллармистская идея "молчания". Может быть, потому они - Тютчев и Малларме - так мало написали...

Экзистенциальность Тютчева просвечивает буквально во всем:

 - в обращении к собственному внутреннему миру:

О вещая душа моя!

О, сердце, полное тревоги,

О, как ты бьешься на пороге

Как бы двойного бытия!..

 - в живости души:

...чья душа так царственно светла,

Кто до конца сберег ее живую...

 - в неотступном следовании себе:

...не изменила

Ни правде сердца, ни себе.

 - в чувстве тщеты бытия:

Так грустно тлится жизнь моя

И с каждым днем уходит дымом;

Так постепенно гасну я

В однообразье нетерпимом!..

380

 - в отношении к собственному внутреннему миру:

Душа моя - Элизиум теней,

Что общего меж жизнью и тобою.

 - в паскалевских космических безднах:

Мужайтесь, о други, боритесь прилежно,

Хоть бой и неравен, борьба безнадежна!

Над вами светила молчат в вышине,

Под вами могилы - молчат и оне.

 - даже в изображениях картин природы, пронизанных "я" поэта:

Дума за думой, волна за волной -

Два проявленья стихии одной:

В сердце ли тесном, в безбрежном ли море,

Здесь - в заключении, там - на просторе, -

Тот же все вечный прибой и отбой,

Тот же все призрак тревожно-пустой.

Касаясь абсурда бытия, Тютчев в чем-то даже превзошел западных экзистенциалистов, скажем, этим воплем, вырвавшимся в тяжкую годину:

Мужайся сердце, до конца:

И нет в творении Творца,

И смысла нет в мольбе!

Это уже как бы и вовсе крест на человеке, не подобии Божьем, а бастарде бытия, отбросе природы, ее ложной пробе. Состояния человека в философии Тютчева - отчуждение, отъединение, обособление, разлад.

Лишь в нашей призрачной свободе

Разлад мы с нею сознаем.

Тютчев вопрошает:

381

Откуда, как разлад возник?

И отчего же в общем хоре

Душа не то поет, что море,

И ропщет мыслящий тростник?

Ответ - созвучный с индийской философией: разлад возник от гордыни, неистинного призрачного бытия, обольщения мысли, отпадения от природы. И рецепт - тоже ведийский: слиться с природой, углубиться в нее, смешаться, раствориться, даже самоуничтожиться в ней: "Дай вкусить уничтоженья, с миром дремлющим смешай".

Признавая бытие лишь у мировой души, Тютчев настойчиво твердит о приобщении к ней для преодоления призрачности и тщеты земной юдоли.

Все вместе - малые, большие,

Утратив прежний образ свой,

Все безразличны, как стихия, -

Сольются с бездной роковой!..

О, нашей мысли обольщенье,

Ты - человеческое Я!

Не таково ль твое значенье,

Не такова ль судьба твоя?

Человек бессмертен в вечности, и только она может быть его конечной целью...

Но "слиться с беспредельным" для Тютчева означает не физическое действие, но духовное проникновение, разрушение оков, освобождение души:

Из тяжкой вырвавшись юдоли

И все оковы разреша,

На всей своей ликует воле

Освобожденная душа.

382

По Всемогущему призыву

Свет отделяется от тьмы,

И мы не звуки - душу живу,

В них вашу душу слышим мы.

Суть не в тяготении Тютчева к хаосу, суть в экзистенциальном желании "за оболочкой зримой" узреть "ее самое", постичь темную сущность жизни, "неизмеримость темных волн".

Правда, экзистенциализм Тютчева специфический - русский. В культе собственного "я", "принципе личности", он, в отличие от Киркегора, видит угрозу, опасность, болезненное неистовство. Но здесь не следует впадать в заблуждение: антииндивидуализм Тютчева значит не искоренение "я", а отказ от гордыни и насилия, которые в сознании поэта прочно связывались с европейским революционным героизмом, якобинцами, бешеными, Наполеоном, "героями баррикад". В этом они - Киркегор и Тютчев - тождественны. Как и в творчестве Датского Сократа, в творчестве Русского Паскаля сильны иррационалистические, индивидуалистические и апокалиптические мотивы.

Нельзя увидеть мир глазами другого, как нельзя попробовать яблоко за него. Но, мне кажется, я вижу мир глазами Фёдора Ивановича, его душа живет во мне.

383

ПОЛИТИКА

Бог, Родина й Король!

Маэсту

Общественно-политические взгляды Тютчева можно выразить формулой, вынесенной в эпиграф, или девизом "реакционера" Элиота: религия, классицизм, монархизм, который, впрочем, не следует понимать буквально. Можно сказать иначе: Карл Маркс писал Коммунистический манифест, Тютчев писал Россию и Революцию... Правильнее ее было бы назвать "Россия или Революция". Вослед за Чаадаевым и накануне Бердяева Тютчев предвидел русский характер революции. Задолго до "Вех" он открестился от бунта как от последнего зла. Революция для него "ужасный вихрь, в котором погибает мир", "все рушится, все гибнет в этом общем воспламенении" -

Европа Карла Великого и Европа трактатов 1815 г., римское папство и все западные королевства, католицизм и протестантизм, вера, уже давно утраченная, и разум, доведенный до бессмыслия, порядок, отныне немыслимый, свобода, отныне невозможная, и над всеми этими развалинами, ею же созданными, цивилизация, убивающая себя собственными руками...

Счастлив, кто посетил сей мир

В его минуты роковые! -

это тоже тютчевская реакция на революцию 1830-го, точно так же как отповедь декабристам - на путч 1825-го. Причины европейских событий? Вот они:

Шестьдесят лет разрушительной философии совершенно сокрушили в ней [Германии] все христианские верования и развили в этом отрицании всякой веры первейшее революционное чувство: "высокомерие ума".

Тютчев видел в революции "чистейший плод" западной мысли, реформации, утопии.

384

Нет веры к вымыслам чудесным,

Рассудок все опустошил

И, покорив законам тесным

И воздух, и моря, и сушу,

Как пленников, их обнажил;

Ту жизнь до дна он иссушил,

Что в дерево вливала душу,

Давала тело бестелесным.

Мы скрупулезно собрали все антиправительственные высказывания Тютчева, забыв о сиюминутности человеческих эмоций и человеческой непоследовательности гениев. Для сомневающихся в монархизме великого поэта - только два примера из его творчества:

Но есть еще один приют державный,

Для правды есть один святой алтарь:

В твоей душе он, Царь наш православный,

Наш благодушный, честный русский Царь!

ИМПЕРАТРИЦЕ МАРИИ АЛЕКСАНДРОВНЕ

Кто б ни был ты, но, встретясь с ней,

Душою чистой иль греховной,

Ты вдруг почувствуешь живей,

Что есть мир лучший, мир духовный.

Как неразгаданная тайна,

Живая прелесть дышит в ней

Мы смотрим с трепетом тревожным

На тихий свет ее очей.

Земное ль в ней очарованье

Иль неземная благодать?

Душа хотела б ей молиться,

А сердце рвется обожать...

Царя он почитал как Бога: "умер Бог", - писал о смерти Николая I.

385

Как большинство "народных" поэтов, Тютчев не скрывал своего презрения к пекусу, то и дело прорывающегося со страниц его писем. Поэты народные антинародны в том смысле, что, творя культуру народа, беспощадны к "бесчувственной толпе". Тютчев - не исключение. "Над этой темною толпой непробужденного народа..." - начинает он одно из лучших своих стихотворений и кончает надеждой всех христианских поэтов:

Растленье душ и пустота.

Что гложет ум и в сердце ноет, -

Кто их излечит, кто прикроет?..

Ты, риза чистая Христа...

В церкви он видел не только инструмент общения с Богом, но и поэзию... Есть во всем этом для человека, снабженного чутьем для подобных явлений, писал он, имея в виду богослужение, величие поэзии необычайное. Тертуллиановское отношение к религии Тютчев выразил прямой речью: "нужно или склонить колени перед безумием креста, или все отрицать".

Двойничество Тютчева - "сторона скептическая, вольтерианская, и сторона религиозная, чтобы не сказать мистическая" - это удобный миф о нем. Пророки или фанатичны в отстаивании своей идеи, или многообразны, как мир. Тютчев менялся, менял оценки и акценты, но причислять его к вольтерианцам, все равно что приравнивать консерватизм к разрушительности. Притом, как это не покажется несовместимым, Тютчев, монархист и охранитель, был человеком либеральных настроений, сторонником отмены позорного крепостничества, усечения цензуры, поборником человеческих свобод, правда, с вопросительным знаком:

Взойдешь ли ты когда, свобода,

Блеснет ли луч твой золотой?

386

У него действительно можно найти много критических высказываний в адрес собственного правительства: "Подавление мысли уже давно было руководящим принципом нашего правительства"; "Чтобы создать такое безвыходное положение, нужна была чудовищная глупость" (по поводу севастопольской катастрофы) и т. д., и т. п., но везде и всегда это критика охранителя, а не разрушителя.

Натура поэтическая и впечатлительная, Тютчев остро реагировал на разрушительность европейских событий. Князь Вяземский писал, что страшно волнуется за Тютчева, который изнемогает под тяжестью впечатлений. Европейские события еще сильнее укрепляли либеральные настроения этого консерватора. В письмах он признается, что Европу могла бы спасти республиканская эра, однако, как эволюционист, не приемлет насильственных методов ее установления. Кроме того, из республиканского грядущего Европы он напрочь исключает Россию, где "династический принцип имеет будущее".

Провиденциализм Тютчева обострялся европейскими катаклизмами. Франко-прусскую войну он воспринял как армагеддон, "великую резню народов", "публичный опыт людоедства", "оргию крови". Хотя его сердце было на стороне Пруссии, Тютчев боялся усиления Германии и провидел последствия бойни - отторжение от Франции северных провинций и опасность перехода войны в революцию. Тютчев предсказал Парижскую коммуну и осудил ее.

387

Стержневая идея главной политической работы Тютчева, поэтической парафразой которой было стихотворение "Море и утес", - антитеза "христианской империи" и "противохристианского начала" западного католицизма. Отсюда - несокрушимый утес одной и "озлобленный боем приступ роковой" другого.

И озлобленные боем,

Как на приступ роковой.

Снова волны лезут с воем.

На гранит громадный твой.

Но о камень неизменный

Бурный натиск преломив,

Вал отбрызнул сокрушенный,

И клубится мутной пеной

Обессиленный порыв...

Тютчев приходит к выводу о неизбежности столкновения между Революцией и Россией, святой задачей которой является сплочение вкруг себя всех славян.

...политические и исторические взгляды Тютчева - это те же его философско-метафизические воззрения, переведенные, а часто и не переведенные на язык политических терминов. Здесь та же основная точка зрения, которая так художественно выражена им в стихах. Это - применение в области политики и истории метафизических идей тютчевской поэзии. В России видит Тютчев-публицист гарантию осуществления того, к чему он стремится как поэт-философ: устранение хаоса из человеческих отношений...

Как русские мыслители консервативного толка, Тютчев отрицал свободу совести, взывал к единомыслию, требовал единения, звал к походу на Византию.

То древний глас, то свыше глас:

"Четвертый век уж на исходе, -

Свершится он - и грянет час!

И своды древние Софии,

В возобновленной Византии,

388

Вновь осенят Христов алтарь".

Пади пред ним, о царь России, -

И встань как всеславянский царь!

Пожалуй, самые позорные стихи Тютчева - "Русская география" и "Рассвет". Вот они:

РУССКАЯ ГЕОГРАФИЯ

Москва и град Петров, и Константинов град

Вот царства русского заветные столицы...

Но где предел ему? и где его границы -

На север, на восток, на юг и на закат?

Грядущим временам судьбы их обличат...

Семь внутренних морей и семь великих рек...

От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,

От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная...

Вот царство русское... и не прейдет вовек,

Как то провидел Дух и Даниил предрек.

РАССВЕТ

Вставай же, Русь! Уж близок час!

Вставай Христовой службы ради!

Уж не пора ль, перекрестясь,

Ударить в колокол в Царьграде?

Раздайся, благовестный звон,

И весь Восток им огласися!

Тебя зовет и будит он, -

Вставай, мужайся, ополчися!

В доспехи веры грудь одень,

И с Богом, исполин державный!..

О Русь, велик грядущий день,

Вселенский день и православный!

389

Политическая утопия Тютчева поистине чудовищна, суть даже не в "Русской географии", которую можно было бы отнести к политическому ляпсусу, суть в прямой речи набросков к "России и Западу":

Движение, потрясающее в настоящее время Запад, найдет свое разрешение и предел лишь тогда, когда увидят православного папу в Риме, подчиненного светской власти православного императора в Константинополе.

Мы находим у Тютчева: Россия - "знаменатель", славянские страны - "дроби"; "великая Греко-российская Восточная империя"; "империя - принцип. Она неделима". Тютчев пророчествует, что по окончании Восточной войны 1853 года России предстоит стать чем-то исполинским и окончательным, чему нет имени в истории, и заклинает: "Да будет так!" В письме к И. С. Аксакову проскальзывает даже такое:

Усобица на Западе - вот наш лучший политический союз... Очень было бы назидательно и даже эффектно, если бы с Рима загорелся Запад.

Если даже у человека, сформированного Европой, такая нетерпимость к католицизму, протестантизму, инако-сти, если он требует кары Божьей Риму - "свершится казнь в отступническом Риме над лженаместником Христа", - то можно себе представить, каков менталитет темной массы, у которой даже лучшие мыслители, писатели, поэты - шовинисты и религиозные фанатики "единственно правой веры".

390

Когда 26 августа 1831 года Россия огнем и мечом подавила восставшую Варшаву, ликовала вся интеллигенция, за исключением одного человека - Михаила Сергеевича Лунина. Тютчев, сострадая "одноплеменному орлу, пронзенному братской стрелой", тем не менее видел в этом "приговор судьбы" и оправдывал кровь необходимостью очистительной жертвы, написав третье свое позорное стихотворение - "На взятие Варшавы":

Как дочь родную на закланье

Агамемнон богам принес,

Прося попутных бурь дыханья

У негодующих небес:

Так мы над горестной Варшавой

Удар свершили роковой,

Да купим сей ценой кровавой

России целость и покой.

Но прочь от нас, венец бесславья,

Сплетенный рабскою рукой:

Не за коран самодержавья

Кровь русская лилась рекой.

Нет, нас одушевляло в бое

Не чрсвобесие меча,

Не зверство янычар ручное,

И не покорность палача!

Другая мысль, другая вера

У русских билася в груди:

Грозой спасительной примера

Державы целость соблюсти,

Славян родные поколенья

Под знамя русское собрать

И весть на подвиг просвещенья

Единомысленную рать.

И это высшее сознанье

Вело наш доблестный народ;

Путей небесных оправданье

Он смело на себя берет.

Он чует над своей главою

Звезду в незримой высоте

И неуклонно за звездою

Идет к таинственной мете.

391

Ты ж, братскою стрелой пронзенный,

Судеб свершая приговор,

Ты пал, орел одноплеменный,

На очистительный костер!

Верь слову русского народа:

Твой пепл мы свято сбережем,

И наша общая свобода,

Как феникс, возродится в нем!

Как все люди, чувствующие в себе пророческий дар, Тютчев иногда ошибался. Он явно переоценил "смиренье" и "долготерпенье" народа, считая всякую попытку революции в России равносильной стараниям высекать огонь из куска мыла, ошибочно предрек "византийско-русский мир", не предвидел поражения России в Восточной войне 1853 года, внуки так наяву и не увидели того, "что снилось их отцам...". Но удивительное дело: в политической лирике Тютчева мы встречаемся с уникальным феноменом - близорукой дальнозоркостью, далекосмотрящей слепотой. Питая иллюзии относительно событий текущего дня, Тютчев истенен в вечности. Интуиция поэта подсказывала ему те слова, которые он не разделял как человек - я имею в виду многослойность, многозначность и глубину, свойственные лишь вестникам.

Опять Восток дымится свежей кровью,

Опять резня... повсюду вой и плач,

И снова прав пирующий палач,

А жертвы... преданы злословью!

Строки, написанные "по случаю" (восстание греков Крита против турецкой деспотии), на беду нашу, вышли из реки времен в вечность...

Кровь льется через край, и Запад тонет в ней.

Кровь хлынет и на вас, друзья и братья наши!

392

Эти слова, относящиеся к франко-прусской войне 1870 года, тоже не требуют датирования. Таких примеров не счесть... В этом отношении особенно показательно стихотворение "Славяне" и образ "неуязвимой стены":

Ее не раз и штурмовали -

Кой-где сорвали камня три,

Но напоследок отступали

С разбитым лбом богатыри...

Даже со славянофильством и патриотизмом Тютчева, о которых столько наговорено, все не так просто, в частности, ничего не сказано о жесточайшей борьбе в нем "русской идеи" с русской правдой.

Да, Тютчев был явно заражен мессианством, да, ему принадлежит авторство злосчастного выражения "старший брат", да, мы найдем у него много о царе-освободителе, всеславянском царе, народе едином, славянском единомыслии, слиянии славянских ручьев в русском море, да, кровавое покорение поляков было для него - и не только для него - "высшим сознаньем" русского народа, да, он упредил Достоевского своим "Царьград будет наш!", да, ему принадлежит еще одна тертуллиановская идея цикла "верю, ибо абсурдно" -

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать -

В Россию можно только верить.

Да, это у него "алеет Восток":

Но Восток лишь заалеег,

Чарам гибельным конец:

Первый в небе просветлеет

Брата старшего венец.

Но все это как бы "по долгу службы", а рядом со всем этим и гораздо чаще - поэтическая правда поэта:

393

Итак, опять увиделся я с вами,

Места немилые, хоть и родные...

Или:

Ах, нет, не здесь, не этот край безлюдный

Был для души моей родимым краем -

Не здесь расцвел, не здесь был величаем

Великий праздник молодости чудной.

Ах, и не в эту землю я сложил

Все, чем я жил и чем я дорожил!

Или:

Сновиденьем безобразным

Скрылся Север роковой...

Или:

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа, -

Край родной долготерпенья,

Край ты русского народа.

Или:

Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья;

Жизнь отошла, и, покорясь судьбе,

В каком-то забытьи изнеможенья,

Здесь человек лишь снится сам себе.

Как свет дневной, его тускнеют взоры,

Не верит он, хоть видел их вчера,

Что есть края, где радужные горы

В лазурные глядятся озера.

Или:

Смотри, как запад разгорелся

Вечерним заревом лучей,

Восток померкнувший оделся

Холодной, сизой чешуей!

Или:

Грустный вид и грустный час!

Дальний путь торопит нас...

394

Вот как призрак гробовой,

Месяц встал и из тумана

Осветил безлюдный край...

Путь далек, не унывай!

Ах, и в этот самый час,

Там, где нет теперь уж нас,

Тот же месяц, но живой,

Дышит в зеркале Лемана!

Чудный вид и чудный край...

Путь далек, не вспоминай!

А вот прямая речь одного из его писем:

И смотря на это озеро, на эти горы (Швейцария), я вспомнил вдруг, что менее чем через шесть недель я опять буду видеть перед собой Гостиный двор, грустно освещенный с 4-х часов дня фонарями Невского проспекта, - и я содрогнулся при этой мысли.

"В Россию можно только верить" - констатирует поэт, и рядом с безобразными сновидениями рокового Севера, "не бывшего родимым для его души", где нет ни звуков, ни красок, ни движенья, где небесный свод вяло глядит на тощую землю, пишет об Италии:

Снова жадными очами

Свет живительный я пью

И под чистыми лучами

Край волшебный узнаю.

Славянофильство подпортило ему несколько стихов, но не убило в нем поэта. Впрочем, может быть, Андрей Белый был прав, когда говорил, что славянофилы суть западники в дурном смысле слова, и в Тютчеве художник с мыслителем только смешаны, а не слиты; национального самосознания - его глубины - здесь нет. Да и само славянофильство не следует толковать превратно. Ведь у его духовного отца А. С. Хомякова есть и такие строки о России:

395

В судах черна неправдой черной

И игом рабства клеймена;

Безбожной лести, лжи тлетворной,

И лени мертвой и позорной,

И всякой мерзости полна!

Ревностный идеолог "православия, самодержавия, народности" Погодин тоже ведь писал:

...нельзя жить в Европе и не участвовать в общем ее движении, не следить за ее изобретениями, открытиями физическими, химическими, механическими, финансовыми, административными, житейскими.

Как человек, Тютчев жил в русле мессианской "русской идеи", как поэт, не мог скрыть своих истинных чувств. Его славянофильство зависало без опоры, даже в поэтическом отношении было слабее его глубинных пристрастий, правды жизни и того хаоса, который шевелится. Это не только мои собственные мысли, это я потом обнаружил в ранней статье о Тютчеве: "Поэзия, вдохновляющаяся идеалом мессианского значения родного народа, легко, даже неизбежно переходит в публицистику, но при этом не менее фатально обрекается на односторонность и тенденциозное освещение".

Человек может самообманываться, поэт - не может. Высшее сознание русского народа, - говорит человек, темная толпа непробужденного народа, - говорит поэт. Едино мысленная рать, небесные пути и всемирная судьба, - пишет человек, мысль изреченная есть ложь, - заключает поэт и, подумав, добавляет: "Все мерзит; жизнь как каменная груда, лежит на нас". Даже само "единение" поэт воспринимает не так, как человек. Человек говорит о Фениксе и пепле, а поэт разъясняет:

396

"Единство" - возвестил оракул наших дней -

"Быть может спаено железом лишь и кровью";

Но мы попробуем спаять его любовью, -

А там увидим, что прочней...

Сам поэт у Тютчева - "беглец родного края", "изменивший отцовским ларам", вечный странник, уносимый вихрем из "обители отцов". А вот так выглядит родина поэта:

Куда сомнителен мне твой,

Святая Русь, прогресс житейский!

Была крестьянской ты избой -

Теперь ты сделалась лакейской.

Ф.И. Тютчев - П. А. Вяземскому:

Одна из наиболее прискорбных наклонностей, замечаемых у нас, это - наклонность подходить ко всем вопросам с их самой мелочной и гнусной стороны, потребность проникать в хоромы через задний двор. Это в тысячу раз хуже невежества.

И. С. Гагарин - А.Н. Бахметевой:

Тютчев очень тяготился Петербургом и только и мечтал о возможности вернуться за границу. Часто он говорил мне: "Je n'ai pas le heimweh, mais le heraus-weh" (У меня не тоска по родине, а тоска по чужбине).

Возвращаясь в Россию из заграничного путешествия, Тютчев писал жене 2 сентября 1853 года:

397

Я не без грусти расстался с этим гнилым Западом, таким чистым и полным удобств, чтобы вернуться в эту многообещающую грязь милой родины.

В собрании афоризмов Фёдора Ивановича бросается в глаза такой: "Русская история до Петра Великого сплошная панихида, а после Петра Великого - одно уголовное дело". В другом месте он пишет о России: "Разложение повсюду. Мы движемся к пропасти".

Ф.И. Тютчев - М.Ф. Бирилевой:

Разложение повсюду. Мы движемся к пропасти не от излишней пылкости, а просто по нерадению. В правительственных сферах бессознательность и отсутствие совести достигли таких размеров, что этого нельзя постичь, не убедившись воочию.

Вот когда можно сказать вместе с Гамлетом: что-то прогнило в королевстве датском.

Ужасный сон отяготел над нами.

Ужасный, безобразный сон:

В крови до пят, мы бьемся с мертвецами,

Воскресшими для новых похорон.

Чуткий к чужой душе божий человек Владимир Соловьёв охарактеризовал отношение Тютчева к своей стране умно и сжато: "Для Тютчева Россия была не столько предметом любви, сколько веры". По-русски иррационально он верил в то, чего не мог оправдать.

Что же до славянофильства, то лучше самого Тютчева не скажешь: для него оно "бесполезное и смешное пережевывание общих мест", как писал он жене в 1870 году. Великодержавие и панславизм были временным затмением, он не испытывал эту манию ни за рубежом, ни в старости, когда лишь призывал славян поддерживать добрые сношения друг с другом. Севастопольская катастрофа и Парижский мир 1856-го полностью развеяли политические химеры Тютчева.

398

Промежуточность Тютчева между Европой и Азией -

в сочетании европейского духа с азиатской душой: западного экзистенциализма с восточной нирваной, орла и лебедя.

Пускай орел за облаками

Встречает молнии полет

И неподвижными очами

В себя впивает солнца свет;

Но нет завиднее удела,

О, лебедь чистый, твоего!

И чистой, как ты сам, одело

Тебя стихией Божество.

Она между двойною бездной

Лелеет твой всезрящий сон,

И полной славой тверди звездной

Ты отовсюду окружен.

Как полуграмотность хуже безграмотности, так полуазиатчина тяжелее азиатчины. Жить между - это впитывать дурные влияния с обеих сторон, я уж не говорю о комплексе раздвоенности. Тютчев отлично понимал опасность "полу-". В заготовках к статье "Россия и Запад", уничижительно называя Наполеона кентавром, он писал: это полуреволюция-полу [самовластье!...

399

ПЕЙЗАЖИ В СТИХАХ?

О, бурь уснувших не буди -

Под ними хаос шевелится!..

Ф. И. Тютчев

Переплетение природных явлений и движений души, внешнего и внутреннего, - отличительная особенность лиры Тютчева, так или иначе выраженная в большинстве его поэзии и особенно ярко в "Слезах людских...", "Фонтане", "В душном воздуха молчанье...", "Думе за думой...".

Дума за думой, волна за волной -

Два проявленья стихии одной!

В сердце ли тесном, в безбрежном ли море,

Здесь - в заточенье, там - на просторе:

Тот же все вечный прибой и отбой,

Тот же все призрак тревожно-пустой!

Он стремится не к выявлению неповторимого своеобразия той или иной картины природы, а к передаче эмоций, возбуждаемых природой.

В поэтических пастелях Тютчева мне близок не трепет каждого листа, даже не "первых листьев красота", не "небесная лазурь", но тревожное или умиротворенное состояние души, те человеческие чувства, которые рождали его строки и порождались его строками.

Блестят и тают глыбы снега,

Блестит лазурь, играет кровь...

Или весенняя то нега?..

Или то женская любовь?..

Или:

Ущерб, изыеможенье - и на всем

Та кроткая улыбка увяданья,

Что в существе разумном мы зовем

Божественной стыдлнвосгью страданья.

400

Еще одна особенность его поэтических пейзажей - яркая бытийно-космическая окраска, то, что Владимир Соловьёв называл "темный корень мирового бытия".

Небесный свод, горящий славой звездной,

Таинственно глядит из глубины, -

И мы плывем пылающею бездной

Со всех сторон окружены.

Отсюда такие словотворения, как "хаоса бытность довременна", "ропщет мыслящий тростник", "с миром дремлющим смешай" и т. д.

"Прежде всего бросается в глаза, при знакомстве с поэзией Тютчева, созвучие его вдохновения с жизнью природы, - совершенное воспроизведение им физических явлений, как состояний и действий живой души" - так начинает Владимир Соловьёв свою статью Возвышенное в поэзии Тютчева. Что хочет сказать великий философ о великом поэте? Цитируемая статья Соловьёва - комментарий к четверостишию Тютчева:

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик -

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык...

Тютчев воспринимал природу не как созерцатель, а как философ: как фантазию-истину, живую красоту, живой дух. Природе-механизму он противопоставлял природу-одушевление, природу-свободу, природу-любовь, природу-дух. Механика - только следствие высшего смысла, выразительницей которого и является поэзия. Наука расчленяет и изучает, поэзия схватывает целое.

401

Художественному чувству непосредственно открывается в форме ощутительной красоты то же совершенное содержание бытия, которое философией добывается как истина мышления, а в нравственной деятельности дает о себе знать, как безусловное требование совести и долга.

Дело поэзии - не приятное украшательство жизни, а постижение ее духа и смысла, выражение души мира.

Убеждение в истинности поэтического воззрения на природу и вытекающая отсюда цельность творчества, гармония между мыслью и чувством, вдохновением и сознанием, составляет преимущество Тютчева даже перед таким поэтом-мыслителем, как Шиллер.

Даже Гёте, тоже прославлявший душу мира и одухотворенность природы (Gott und Welt; Vertheilet euch durch alle Regionen), не захватил столь глубоко темный корень мирового бытия, не чувствовал так сильно, как Тютчев, и не сознавал так ясно таинственную основу жизни - основу, на которой зиждется смысл космического процесса, судьба человеческой души и вся история человечества, писал Соловьёв. - "Здесь Тютчев самый сильный в мировой литературе". И здесь же - в живописании темной основы жизни - ключ к его поэзии.

То, что зримо, - лишь златотканый покров мироздания, скрывающий отрицательную беспредельность, зияющую бездну, первичный хаос бытия.

Но меркнет день - настала ночь;

Пришла- и с мира рокового

Ткань благодатную покрова.

Сорвав, отбрасывает прочь...

И бездна нам обнажена

С своими страхами и мглами,

И нет преград меж ей и нами -

Вот отчего нам ночь страшна!

402

Это присутствие хаотического, иррационального начала в глубине бытия сообщает различным явлениям природы ту свободу и силу, без которых не было бы и самой жизни и красоты. Жизнь и красота в природе - это борьба и торжество света над тьмою, но этим необходимо предполагается, что тьма есть действительная сила. И для красоты вовсе не нужно, чтобы темная сила была уничтожена в торжестве мировой гармонии: достаточно, чтобы светлое начало овладело ею, подчинило ее себе, до известной степени воплотилось в ней, ограничивая, но не упраздняя ее свободу и противоборство.

Сам человек как часть природы, жизнь души человека - продолжение все того же шевелящегося хаоса, наследье роковое, буйная слепота страстей:

В чуждом, неразгаданном, ночном

Он узнает наследье роковое.

Я не вполне уверен в правде Владимира Соловьёва, приписавшего Тютчеву победу Духа над изначальным хаосом,- у Тютчева нет этой победы, а есть лишь готовность поэта "к ногам Христа навек прильнуть".

Хотя в творчестве Тютчева есть аполлоновское, ясное начало, "избытком жизни упоенное", по мировоззрению своему он больше поэт-дионисиец, поющий темную сторону бытия. Самобытность его не в "пейзажах в стихах", не в акварелях-натюрмортах, не в пастельных тонах, не в ясной харизме, а именно в искании истины, попытке "заглянуть в заповедные глубины мировой жизни и человеческой души". Алармизм пронизывает его творчество с юности до старости. В 1820 году 17-летний поэт пишет:

403

Сумрак тихий, сумрак сонный

Летя в глубь моей души,

Тихий, томный, благовонный

Все залей и утиши.

Чувства мглой самозабвенья

Переполни через край.

Дай вкусить уничтоженья,

С миром дремлющим смешай.

Мука поэта - не только внутреннее, личное чувство, но и внешнее впечатление от мира, человеческой жизни, судьбы людей...

Слезы людские, о слезы людские,

Льетесь вы ранней и поздней порой...

Льетесь безвестные, льетесь незримые,

Неистощимые, неисчислимые, -

Льетесь, как льются струи дождевые

В осень глухую, порою ночной.

(Этот шедевр вполне мог бы безвозвратно пропасть: он наговорил его дочери, вернувшись продрогшим после дождя, за то мгновение, за которое слуга снимал мокрое пальто, - или остаться незаписанным.)

Хотя "Слезы людские..." рождены впечатлением от осеннего дождя, этим настроением напитаны многие пейзажные зарисовки поэта:

Черней и чаще бор глубокий...

Какие грустные места!

Ночь хмурая, как зверь стоокий,

Глядит из каждого куста.

Или:

Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья -

Жизнь отошла и. покорясь судьбе,

В каком-то забытьи изнеможенья,

Здесь человек лишь снится сам себе.

404

Можно говорить о равновесии аполлоновского и дионисийского начал в творчестве Тютчева, любящего грозу в начале мая, и на каждый "веселый грохот летних бурь" находить "небо, полное грозою", но все дело в поверхностности "цветущего мира природы" и в глубине "мысли - подстрелейной птицы", "грустного бессилья" "отцветших песен бытия" или "возвышенной стыдливости страданья".

Эту мысль следует усилить: не соотношением ясных и темных строк измеряется поэт, но - поиском смысла и абсурда бытия, мироощущением, общим строем и духом поэзии, тем, что делает поэта "вздыхающих роз" и "благоухающих слез" осветителем глубин жизни, певцом стихии, бьющей о свой брег.

Ключ к его пейзажной лирике - "природа-сфинкс" во всех смыслах последнего: загадочности, непостижимости, молчаливой тайне, символе времени и рока. Даже "может статься, никакой от века загадки нет и не было у ней" - тоже вмещается в многозначность символа.

Стихи Тютчева о природе - не просто страстное признание в любви, но пантеизм в стихах, философия жизни и человека. Здесь важны не "люблю грозу в начале мая" или "как хорошо ты, о, море ночное!", а

Не дано ничтожной пыли

Дышать божественным огнем,

где пыль - ни мало ни много - царь природы, человек. Да и сама гроза - не ливневый дождь с ветром, а выражение мировых бездн, "глухонемые демоны", разрешающие "таинственное дело".

405

Подобно тому как ночь, как гроза, как буря, как ночной ветер, влекло к себе Тютчева все хаотическое, что таится и порою взрывается в наших душах, в нашей жизни. Во всех основных проявлениях нашей жизни, в любви и смерти, во сне и в безумии, усматривал Тютчев священное для него начало хаоса.

Все сказанное - правда, но не вся правда о пейзажах в стихах Тютчева. Они прекрасны и без подтекста, как лучшая в мировой поэзии живопись словом. Тютчев не только видел, но умел наслаждаться природой:

Для меня сейчас великим событием дня является погода - и, слава Богу, трудно, кажется, представить себе что-либо более прекрасное, более отрадное, чем теплые, ясные и прозрачные дни ранней осени, нам сейчас дарованные. На днях я был в Царском и долго наслаждался, созерцая прекрасные деревья парка, еще совсем зеленые, но уже погруженные в какую-то спокойную задумчивость, и озеро, правда, столь мне знакомое, но вид которого в этот раз произвел на меня особое впечатление.

Это - из эпистолярия, а в стихах та же мысль выражена следующим образом:

Осенней позднею порою

Люблю я царскосельский сад,

Когда он тихой полумглою

Как бы дремотою объят,

И белокрылые виденья,

На тусклом озера стекле,

В какой-то неге онеменья

Коснеют в этой полумгле...

Его природа многокрасочна и ярка, здесь много воды, солнца, зелени, сияния, цвегопереходов: пасмурно-багровый, огненно-золотой, свинцово-лазурный, сизо-темный, полупрозрачный...

406

Есть в осени первоначальной

Короткая, но дивная пора -

Весь день стоит как бы хрустальный,

и лучезарны вечера...

Где бодрый серп гулял и падал колос,

Теперь уж пусто все - простор везде, -

Лишь паутины тонкий волос

Блестит на праздной борозде.

Пустеет воздух, птиц не слышно боле,

Но далеко еще до первых зимних бурь -

И льется чистая и теплая лазурь

На отдыхающее поле...

Я уж не говорю об известных каждому русскому строках: "Люблю грозу в начале мая...", "Весна идет, весна идет! Мы молодой весны гонцы..." А вот так выглядит в его стихах радуга:

Один конец в леса вонзила,

Другим за облака ушла -

Она полнеба обхватила,

И в высоте изнемогла.

"Изнемогла" - такого больше нет в мировой поэзии. Отдохнем от комментариев. Вслушаемся в звуки, ощутим краски, проникнемся колоритом...

НОЧНЫЕ ГОЛОСА

Как сладко дремлет сад темно-зеленый,

Объятый негой ночи голубой,

Сквозь яблони, цветами убеленной,

Как сладко светит месяц золотой!..

Таинственно, как в первый день созданья,

В бездонном небе звездный сонм горит,

Музыки дальной слышны восклицанья,

Соседний ключ слышнее говорит...

407

На мир дневной спустилася завеса;

Изнемогло движенье, труд уснул...

Над спящим градом, как в вершинах леса,

Проснулся чудный, еженочный гул...

Откуда он, сей гул непостижимый?..

Иль смертных дум, освобожденных сном,

Мир бестелесный, слышный, но незримый.

Теперь роится в хаосе ночном?..

НИЦЦА, 2 ЯНВАРЯ 1865 г.

Как хорошо ты, о, море ночное, -

Здесь лучезарно, там сизо-темно...

В лунном сиянии, словно живое,

Ходит, и дышит, и блещет оно...

На бесконечном, на вольном просторе

Блеск и движение, грохот и гром...

Тусклым сияньем облитое море,

Как хорошо ты в безлюдье ночном!

Зыбь ты великая, зыбь ты морская!

Чей это праздник так празднуешь ты?

Волны несутся, гремя и сверкая,

Чуткие звезды глядят с высоты.

В этом волнении, в этом сияньи,

Весь как во сне, я потерян стою

О, как охотно бы в их обаяньи

Всю потопил бы я душу свою.

В небе тают облака,

И, лучистая, на зное

В искрах катится река,

Словно зеркало стальное...

Час от часу жар сильней,

Тень ушла к немым дубровам,

И с белеющих полей

Веет запахом медовым.

408

Чудный день! - Пройдут века,

Так же будут в вечном строе -

Течь и искриться река

И поля дышать на зное.

ЛЮБОВЬ

О, как убийственно мы любим, Как в буйной слепоте страстей Мы то все! о вернее губим, Что сердцу нашему милей!

Ф.И. Тютчев

Философия любви в лирике Тютчева - еще один комментарий к его трагическому мировидению. Слово - Валерию Брюсову:

Любовь для Тютчева всегда страсть, так как именно страсть близит нас к хаосу. "Пламенно-чудесной игре" глаз Тютчев предпочитает "угрюмый, тусклый огнь желанья", в нем находит он "очарование сильней". Соблазн тайной, запретной любви он ставит выше "невинной" и оправдывает свой выбор тем, что полные, как бы кровью, своим соком виноградные ягоды прекраснее, чем чистые ароматные розы... Самую страсть Тютчев называет "буйной слепотой" и тем как бы отождествляет ее с ночью. Как слепнет человек в мраке ночи, так слепнет он и во мраке страсти, потому что и тут и там он вступает в область хаоса.

409

Хотя Я. О. Зунделевич считал, что эпиграфом к любовной лирике Тютчева можно взять "Предопределение", ключевыми здесь являются "Близнецы", уравнивающие смерть и любовь, которые обе "обвораживают сердца своей неразрешимой тайной", и главное стихотворение денисьевского цикла - "О, как убийственно мы любим...", в котором сконцентрированы все главные мотивы тютчевской парадигмы любви.

Конечно, Тютчев далеко не первый поэт, изобразивший тяготы и гибельность любви, но - один из немногих, кто превратил любовную лирику в единую драматическую поэму. У Бухштаба были все основания считать, что перипетии и самый облик его героини напоминают романы Ф. М. Достоевского. Во многом первый упредил второго.

...мы находим в стихах Тютчева поразительные примеры сурового и безжалостного саморазоблачения, ясного сознания своей вины перед любимой женщиной, открытого признания ее духовной красоты и силы...

По вполне ясным мотивам одной из ключевых тем здесь является тема "женщина и толпа": "толпа, нахлынув, в грязь втоптала".

Две силы есть - две роковые силы,

Всю жизнь свою у них мы под рукой,

От колыбельных дней и до могилы, -

Одна есть Смерть, другая - Суд людской.

И та и тот равно неотразимы,

И безответственны и тот и та,

Пощады нет, протесты нетерпимы,

Их приговор смыкает всем уста...

Горечь любви сравнима у Тютчева лишь с горем утраты. "Весь день она лежала в забытьи...", "Есть и в моем страдальческом застое...", "Накануне годовщины 4 августа 1864 г." - одни из самых трагических стихов в русской поэзии.

410

Вот бреду я вдоль большой дороги

В тихом свете гаснущего дня...

Тяжело мне, замирают ноги...

Друг мой милый, видишь ли меня?

Любовь неотделима от судьбы, предуказана, уподоблена античному року. Она в основе своей трагична для любящих. Точнее, так: страдание перевешивает в ней наслаждение. Притом Тютчев боготворит женщину, одухотворяет ее, делает недоступной грязи и молве. Сила, противостоящая "суду людскому", воплощена у него в образе юной прелестной девы.

Как ни бесилося злоречье,

Как ни трудилося над ней,

Но этих глаз чистосердечье -

Оно всех демонов сильней.

Женщина в этих стихах возвышена над мужчиной и является предметом его поклонения.

Перед любовию твоею

Мне больно вспомнить о себе -

Стою, молчу, блаюговею

И поклоняюся тебе...

В отличие от большинства лириков любви, требующих от женщины всего и немедленно, убедительно доказывающих, что "покуда девственность не рухнет, мученья девы велики", Тютчев предостерегает:

Не верь, не верь поэту, дева,

Его своим ты не зови -

И пуще пламенного гнева

Страшись поэтовой любви!

Его ты сердца не усвоишь

Своей младенческой душой;

411

Огня палящего не скроешь

Под легкой девственной фатой.

Поэт всесилен, как стихия,

Не властен лишь в себе самом;

Невольно кудри молодые

Он обожжет своим венцом.

Вотще поносит или хвалит

Его бессмысленный народ...

Он не змиею сердце жалит,

Но, как пчела, его сосет.

Твоей святыни не нарушит

Поэта чистая рука.

Но ненароком жизнь задушит

Иль унесет за облака.

Хотя любовная лирика Тютчева автобиографична и ее легко разделить на циклы Э. Ботмер, Э. Дёрнберг и Е. А. Денисьевой, она, будучи искусством, общечеловечна.

И пусть в действительности разные женщины вдохновляли Тютчева на создание его любовных стихотворений, для нас, читателей, эти разные женщины сливаются в единый, цельный и глубоко индивидуализированный образ.

В мировой поэзии мало поэтов, равных ему по глубине излияния чувств и одухотворению любви.

И вдруг, как солнце молодое,

Любви признанье золотое

Исторглось из груди ея...

И новый мир увидел я!

412

С какою негою, с какой тоской влюбленный

Твой взор, твой страстный взор изнемогал на нем!..

Бессмысленно-нема, нема, как опаленный

Небесной молнии огнем,

Вдруг, от избытка чувств, от полноты сердечной,

Вся трепет, вся в слезах, ты повергалась ниц;

Но скоро добрый сон, младенчески-беспечный,

Сходил на шелк твоих ресниц.

И на руки к нему глава твоя склонялась,

И матери нежней тебя лелеял он...

Стон замирал в устах, дыханье уравнялось...

И тих и сладок был твой сон.

А днесь... О, если бы тогда тебе приснилось,

Что будущность для нас обоих берегла...

Как уязвленная, ты б с воплем пробудилась,

Иль в сон иной бы перешла.

Кто ты? Откуда? Как решить,

Небесный ты или земной?

Воздушный житель, может быть, -

Но с страстной женскою душой.

Один из перлов любовной лирики Тютчева - "Я помню время золотое". Может быть, это самое чистое свидетельство величия человеческой любви в истории поэзии. Чтобы насладиться им. стоит потратить время на поиск тютчевского томика и еще раз перечитать его.

Кстати, романс "Я встретил вас - и все былое..." вдохновлен женщиной "времени золотого", впечатлением случайной встречи с прелестницей спустя многие годы:

Как после вековой разлуки,

Гляжу на вас, как бы во сне, -

И вот - слышнее стали звуки.

Не умолкавшие во мне..

413

Тут не одно воспоминанье,

Тут жизнь заговорила вновь, -

И то же в вас очарованье,

И та ж в душе моей любовь!..

Это великое счастье, что Тютчев не считал поэзию профессией. У поэта-профессионала чистота чувств подпорчена профессионализмом.

"Чистая любовь" занимает сравнительно мало места в наследии поэта, в основном же это любовь отягченная, мучительная, роковая-созвучная его жизни и его переживаниям. "Древний хаос" - не только первоначало мироздания, но и первооснова "буйной слепоты страстей".

Любовь, любовь - гласит преданье -

Союз души с душой родной -

Их съединенье, сочетанье,

И роковое их слиянье,

И... поединок роковой...

Тютчев - поэт неистовый, "жаждущий бурь", именно поэтому страсти его лирического героя часто сравнивают со страстями героев Достоевского. "В любви он не жалеет ни себя, ни любимую". И хотя к старости экстатичность его стихов уступает самоусмирению страстей, на самом деле умиротворения нет и здесь. В "Последней любви" мысль поэта не смиряется перед неизбежностью конца и требует от времени невозможного: помедлить! продлить очарованье! Это стих-заклинание, молитва, тихий вопль, вызов.

Но для строя этого философского стихотворения показательно то, что завершается оно не взрывом, не взлетом напряженного чувствования, а взлетом осознания этого последнего.

414

СТИЛЬ

Ритм Тютчева в четырехстопном ямбе является синтезом лучших русских поэтов... Он - вершина ритмического развития русских лириков.

А. Белый

Тютчев - великий мастер поэтической метрики, виртуоз метрических сочетаний, поставивший их на службу и форме, и содержанию. Выразительность его стихов - не только в глубине мысли, но и в метрах, метрических композициях, не имеющих себе равных по стройности и естественности. Метр его стиха ломается там, где должен ломаться: в "Сне на море" "свист ветров" и "грохот морской пучины" подчеркиваются вторжением дактилей и анапестов в симметричные амфибрахии, чередованием падающих и поднимающихся стоп, воистину "живописующих" размах волн и разгул стихии. Он живописует не только словами, но и вольными ритмами, метрами, разломами самого "беззаконного" стиха.

Это уже чисто символические приемы, настолько непонятые современниками, что издатели порой "вправляли" его стихи в однородные метры.

Не могу согласиться с мнением Ю. Н. Тынянова о стиле Тютчева как результате разложения одического жанра. Нет, Тютчев не архаист. Если хотите, он модернист, по-модернистски же отдающий долги "монументальному стилю", риторике и дидактике. Суть не в том, что "признаки архаизма" играют второстепенную роль, суть в неповторимости, несхожести, абсолютной оригинальности Тютчева - корневом признаке модернизма. Каждый поэт так или иначе "несет свое время с собой", но в мировую поэзию входит вопреки этой ноше.

415

Виртуоз четырехстопного ямба и просодии, он широко владел всей стилистической палитрой стихотворных метров и стоп: смешанным ямбом, разностопным хореем, амфибрахием, спондеем, пиррихиями... Ритмическое разнообразие и эвфоническая выразительность его стихов просто поразительны: разнометрические строфы, смешение мер, сочетание строфических форм, чередование ритмов и рифм, сложные строфические композиции, паузы, нарастающие интонации, аллитерации, ассонансы, синтаксические параллели, метрическая асимметрия, неметрические ударения, быстрый энергичный темп, богатство созвучий, лексические повторы, звукоподражание, звукопись, перебои, ономатопея, метонимия, сложная, но гармоническая система внутренней инструментовки. "Повторы внутри строф и повторы, переходящие из строфы в строфу, придают тютчевскому стихотворению необыкновенную драматическую напряженность". Это воистину музыка слов, ритмическая мелодия языка.

Недаром метр русской чистоты поэзии и знаток просодии называл "Последнюю любовь" примером богатейших возможностей русского стиха, а создатель теории стихосложения А. Белый писал:

Тютчев - единственный поэт по богатству и многообразию ритма; никогда еще русский четырехстопный ямб до Тютчева не достигал такой величавой красоты (плавности и стремительности одновременно); никогда после Тютчева не достигал он такой виртуозности.

Ритмическим рисунком стиха - Silentium! - поэт подчеркивает содержательную его часть: приглушает или усиливает звук, озвучивает смысл.

416

И по содержанию, и по стилю Тютчев прост лишь с первого взгляда. Как всякий великий поэт, он многозначен, и, как у всякого крупного поэта, его стилистика - форма, для этой многогранности необходимая.

И "необъятность" этого поэтического неба тем более поразительна, что в сущности оно ограничено сравнительно небольшим кругом тем и мотивов.

Впрочем, здесь лучше представить слово поэту:

Самая форма стиха у Тютчева, при первом взгляде, кажется небрежной. Но это впечатление ошибочное. За исключением немногих (преимущественно написанных на политические злобы дня), большинство стихотворений Тютчева облечено в очень изысканные метры. Напомним, например, стихи "Грустный вид и грустный час". При беглом чтении не замечаешь в их построении ничего особенного. Лишь потом открываешь тайну прелести их форм. В них средние два стиха первой строфы (3-й и 4-й) рифмуются со средними стихами второй строфы (9-м и 10-м). Притом, чтобы ухо уловило это созвучие, разделенное четырьмя стихами, Тютчев выбрал рифмы особенно полные, в которых согласованы не только буквы после ударяемой гласной, но и предыдущая согласная (которую французы называют consonne d'appui): "гробовой - живой", "тумана - Лемана". Примерами не менее утонченного построения могут служить стихотворения: "Поэзия", "Вдали от солнца и природы", "Слезы людские, о слезы людские", "Двум сестрам", "Венеция", "Первый лист", "Кончен пир, умолкли хоры".

417

Не меньше изысканности у Тютчева и в самом строении стиха. Он с величайшей заботливостью применил к своей поэзии все те вторичные средства изобразительности, которые были хороню знакомы поэтам античным, но которыми пренебрегают многие из выдающихся современных поэтов. Так, он охотно употреблял внутренние рифмы и ассонансы, например: "В какой-то неге онеменья", "И ветры свистели и пели валы", "Кто скрылся, зарылся в цветах?", "И без вою и без бою", "Под вами немые, глухие гроба", "Неодолим, неудержим", "Неистощимые, неисчислимые" и т. п. Хорошо понимал Тютчев и то значение, какое имеет в стихах определенное чередование гласных и согласных, особенно начинающих слово (то, что в схоластической поэтике называлось анафорой). Вот несколько более ярких примеров: "Как пляшут пылинки в полдневных лучах", "ветрило весело звучало", "Объятый негою ночи", "Сладкий сумрак полусонья", "Тихий, томный, благовонный", "Земля зеленела"... Эта заботливость приводила Тютчева иногда к настоящим звукоподражаниям, как, например, в стихах: "Кругом, как кимвалы, звучали скалы", "Хлещет, свищет и ревет", "Блеск и движенье, грохот и гром"...

Все это делает Тютчева одним из величайших мастеров русского стиха, "учителем поэзии для поэтов", как выразился Аркад. Георг. Горнфельд. В поэзии Тютчева русский стих достиг той утонченности, той "эфирной высоты" (слова Фета), которая до него не была известна.

Неудивительно, что в языке Тютчева Тургенева поражали смелость и красота оборотов, но гораздо важнее языковая харизма: нужное слово в нужном месте.

А вот что говорил в "Поэзии слова" об образном строе поэтики Тютчева еще один великий поэт:

418

Краски зрения его - изобразительность слова: эпитет, метафора и т. д. Хаоса изреченный язык.

Слово образа падает в безглагольные недра - под образы: в поэзии Тютчева; в них образы снимаются со своих мест и сочетаются, месятся порой в небывалые сочетания, превращаясь просто в какой-то персидский ковер, сотканный из лучей и павлиньих перьев пленительной Майи; но поверь ему - и он рвется в безобразное: темные языки природы не изучены Тютчевым; и когда они бегают произвольно по образам поэзии Тютчева, то - эти образы рвутся, а Тютчев - пугается там ("страшных песен... не пой"), где учится Пушкин:

Я понять тебя хочу,

Темный твой язык учу.

Пламенно борются у Тютчева все стихии; и все образы, срываяся с мест, падают в душу поэта:

Час тоски невыразимой:

Все во мне; и я - во всем.

МЫ

Тютчев написал немного, но и из этого немногого мы тщились изьять все "вредное" и "разоблачительное", скажем, такую блестящую миниатюру о наших революционерах-демократах и "просветителях":

Напрасный груд! Нет, их не вразумишь:

Чем либеральней, тем они пошлее;

Цивилизация для них фетиш,

Но недоступна им ее идея.

Как перед ней ни гнитесь, господа.

Вам не снискать признанья от Европы:

419

В ее глазах вы будете всегда

Не слуги просвещенья, а холопы.

Это же надо: доходить до обрезанья стихов - кто еще мог додуматься до этого? А мы - смогли!

В. М. Ходасевич о "Весенней грозе":

Иногда поступали с варварской наивностью [?]: просто зачеркивали то, что было истинным предметом стихотворения и для чего "картина природы" служила только мотивировкой иль подготовкой. Так знаменитое стихотворение "Люблю грозу в начале мая" сплошь и рядом печаталось без последней строфы.

Вот они, наши "перлы" о величайшем поэте земли русской: "классовая ограниченность сознания Тютчева", "оторвавшийся от классово-общественного коллектива", "злое непобедимо притягивает к себе поэта", "стародворянская реакция на буржуазно-революционный Запад", "союз между Тютчевым и николаевской реакцией", "идеологическое обоснование интервенции Николая I в венгерские дела", "дворянин в Тютчеве всеми силами боролся с буржуазной культурой", "отвлеченно-идеальный характер природы", "абстрактность растительного и животного мира в стихах Тютчева" (это-то о "пейзажах в стихах", как говорил Некрасов), отсутствие "чувства пахаря", "турист в собственном отечестве", "в любовной лирике он воспевает убийственную, губящую плотскую страсть" - и вовсе кощунственное, выделенное разрядкой: "он любит зло"...

420

Как же надо было особачиться, чтобы в "Известиях ЦИК и ВЦИК", (1928. № 286) охарактеризовать творчество Тютчева словами: "сумел дать ряд агиток". А чего ожидать от "верных Русланов", для которых характеристика великих русских художников сводилась к "крепостному Фету или типичнейшему стороннику прусского пути Тургеневу"?..

Приписанное Тютчеву благими раздвоение на адепта "разрушительной" европейской философии и реакционера в политике, надуманно и фальшиво. Именно в политической области никакого раздвоения не было: человек консервативного склада, подвижник эволюционного пути, он нигде, никогда, ни в едином слове не раздваивался.

Видите ли, даже в университете вундеркинд Тютчев "поленивался", а трудолюбивый Погодин (разночинец!) то и дело выручал его... Даже с Гейне отношения омрачались тем, что "они были представителями двух глубоко отличных классовых типов"... Даже отсутствие у Тютчева гегелевских триад поставлено в вину: "У Тютчева мы нигде не найдем представления о процессах, как о развитии, снимающем противоречия в высшем единстве"... Тьфу!

Чего уж там, если даже правнук поэта К. Пигарев в единственной объемистой книге о предке, изданной к тому же в период "оттепели", вынужден произносить дежурные фразы о реакции, несамостоятельности, тяжелом небе самовластья, севере роковом как символе императорской России, расплывчатом свободолюбии прадеда, "выражении бесчеловечности крепостного права". Какова эпоха, таков язык: "тьма социального неравенства", "понимал двуличие буржуазных правительств", "создает такие реалистические стихотворения, как...", "показал конечную обреченность социально-политического строя". Видите ли, "основоположники самой передовой теории" все видели и знали, "давали поразительный по

421

глубине и тонкости анализ царской внешней политики", а прадед - нет... В книге К. Пигарева, бесспорно содержательной и ценной, меня угнетает ежестраничное желание потомка "подстроить" творчество великого предка под вчерашнее постановление партии и правительства, под диалектику, под философию "отцов-основателей", шокируют слова "поэт жестоко ошибался в своих исторических прогнозах". Даже эту книгу -самую полную в русской литературе - испортили "реакционность философии Соловьёва", "восприятие тютчевского наследия символистами носило во многом внешний характер", "сам В. И. Ленин высоко ценил поэзию Тютчева", "после революции стихотворное наследие Тютчева получило широкое и достойное признание".,.

Какое там широкое и достойное... Да поэт такого масштаба должен был стать национальной гордостью страны, должен был дать свое имя городам, площадям, улицам (где они?), должен был стоять на постаментах вместо кровавых идолов...

Это потрясающе, с какой скрупулезностью и дотошностью мы выискивали "положительные" и "отрицательные" - в зависимости от социального задания - черты великих русских: прямо-таки какое-то крысиное обгладывание деталей. И послом-де Ф. И. Тютчев не был, а "занимал скромную должность всего лишь второго секретаря при посольстве", и на жизнь ему не хватало, и служебная карьера не ладилась, и служить он не умел. Даже в "Море и утесе" показал не неподвластность России революционным бурям, а - протрите глаза! - "подлинную "музыку революции"", "пафос разрушения косных гранитных громад старого мира" (Д. Благой). Даже Некрасов благоволил к Тютчеву по той причине, что, хоть и был "союзником народнической революции", корнями своими "уходил в то же дворянское прошлое". Это же надо! - узреть стержнем лирики Тютчева "диалектический метод" и положить в основу работ о нем болтовню о диалектическом единстве противоположностей.

422

Прямо-таки оправдательный талант открывался в наших критиках, выступающих будто в качестве адвокатов перед судом (и действительно писавших в расчете на высший суд Самого). Поэтому-то на каждую ложку меда - бочка дегтя (или наоборот?..).

Нет, товарищи благие, история пошла не с Марксом и Энгельсом, а с Тютчевым - в прямо противоположном направлении по сравнению с вашей служивостью и вашими химерами.

ВРЕМЯ

Когда пробьет последний час природы,

Состав частей разрушится земных:

Вес зримое опять покроют воды,

И Божий лик изобразится в них.

Ф.И. Тютчев

Свое время Тютчев воспринимал неоднозначно. С одной стороны, "век, воспитанный в крамолах, век без души, с озлобленным умом", "век отчаянных сомнений", "век неверием больной". С другой стороны, "как жаждет горних наша грудь!" и "жизни божески-всемирной хотя на миг причастен будь!".

Так в жизни есть мгновения,

Их трудно передать.

Они самозабвения

Земного благодать.

423

Шумят верхи древесные

Высоко надо мной,

И птицы лишь небесные

Беседуют со мной.

Все прошлое и ложное

Ушло так далеко,

Все мило-невозможное

Так близко и легко.

И любо мне, и сладко мне,

И мир в моей груди,

Дремотою обвеян я -

О, время, погоди!

Любая поездка из Москвы на Запад была для него путешествием во времени, странствием в "иные миры и времена", которые для нас так, возможно, никогда и не настанут.

Обладая сильно развитым чувством времени, он ощущал его роковую власть как иссыхание, увядание, дряхление.

Нет дня, чтобы душа не ныла.

Не изнывала б о былом.

Искала слов, не находила,

И сохла, сохла с каждым днем...

Главные временные мотивы Тютчева: чувство быстротечности жизни, хрупкости человеческого бытия - "И сладко жизни быстротечной над нами пролетала тень", - и желание остановить время - "Я говорю летящему времени: остановись, остановись...", "О, время, погоди!". Между этими крайностями лежит понимание насыщенности времени: "бездна двух или трех дней".

424

Для него жизнь - это миг: миг как интенсивный сгусток вечности и миг как длящееся мгновение. Это - миг трагедии. В миге-вечности Тютчева живет и повторяемость времен, и сопротивление историческому времени, и жажда продления мига счастья до вечности:

Помедли, помедли, вечерний день.

Продлись, продлись, очарованье.

В минуты счастья он приобщал миг к вечности, после утраты Е. А. Денисьевой - вечность к мигу.

Былое - было ли когда?

Что ныне - будет ли всегда?

Оно пройдет!

Пройдет оно. как все прошло,

И канет в темное жерло

За годом год.

За годом год, за веком век...

Что ж негодует человек.

Сей злак земной?..

Закончу тютчевской версией стиха Якоба Бёме "Тот, кто уразумел Время как Вечность, а Вечность как Время, стал непричастен никакому горю":

Кто Время и Вечность

В себе совместил.

От всякого горя

Себя оградил.

СКОВОРОДА

ВЕЧНЫЙ СТРАННИК

Мир ловил меня, но не поймал.

Сковорода

Отче наш иже еси на небесах. Скоро ли ниспошлешь нам Сократа, который бы научил нас познанию себя, а когда мы себя познаем, тогда мы сами из себя вывьем науку, которая будет наша, природная.

Сковорода

Почему, собственно, Вечный странник? Почему рядом с Кантом, Дидро, Вольтером, Гольбахом, Д'Аламбером, Кондильяком, Кондарсе, Ламетри, Руссо, Галиани, или Гёте, Шиллером, Попом, Блейком, или Байроном, Беранже, Бомарше, Стерном, Шериданом, Лагарпом, или Сен-Симоном, или Вовенагром, или Клопштоком? Кому нужен сегодня этот доморощенный еретик-проповедник, юродствующий монах-манихей, поборник аскетизма и безбрачия, этот эклектик, посвятивший свою жизнь возрождению стоико-пaтристических доктрин и Сокраговой морали, это! богоискатель и богослов, доходящий в богостроительстве до богохульства, а в религиозном рвении - до экстаза? Кому нужна эта провинциальная малоросская мудрость, в чем-то граничащая с пошлое 1ью,

427

этот периферийный экстатический мистицизм, замешанный на пессимизме? Кого заинтересует сегодня вышедший из средневековья трубадур, менестрель, странствующий кобзарь, поющий свою Петру? Кому даже в середине XVIII века с его изысканной и рафинированной культурой - бери и черпай - нужен еще один сбивчивый, непоследовательный и не вполне нормальный схимник? Кому необходима эта противоречивая, неупорядоченная философия-теология: то единое вездесущее начало, то двоемирие, то рационализм, то пророчества библейского толка, то ясность, то странность?

Стоп! Пора остановиться! Еретики, мистики, философствующие поэты, моралисты, безудержные фантазеры, парии, изгои - разве это не моя слабость? Как бы ни относиться к местечковому патриотизму, к шовинизму и к самостiностi, разве это не первый и последний любомудр растерзанной грандиозными свершениями родины моих предков? "Садок вишневий коло хати..." Разве не заслуживает внимания отсталая захолустная мудрость Востока, одиноко противостоящая разгулу передовой революционной экспансии торжествующего здравого смысла?

Это известный феномен: когда все охвачены экстазом преобразования, только отсталость сохраняет традицию и противостоит всепреобразующему разрушительному порыву. Да и можно ли пройти мимо первого отечественного мудреца, которому всеобщее помешательство знанием не заслонило куда большего - человека?

Ныне измерили море, землю, воздух, небеса и обеспокоили брюхо земное ради металлов; размежевали планеты, доискались на луне гор; строим машины; засыпаем бездны; воспрещаем и привлекаем стремления водные. Боже мой! чего мы не умеем, чего не можем? Но то горе, что при всем том, кажется, чегось великого недостает.

428

Великое юродство, одержимое богоискательство, запоздалое прозрение, страдальческое выворачивание наизнанку варварской души - свойство всех периферийных культур, внезапно ставящее их в центр мира. Конечно, нашему герою недостает ни мощи Толстого, ни божественной просветленности Соловьёва, ни душевного надрыва Достоевского. Поэтому-то в свое время и просмотрел его Запад. Но он был выдающимся национальным изгоем, которому культура обязана своеобразием и силой.

Есть ли надобность снова напоминать о тусклом национальном варварстве посреди ослепительного мирового? Провинциализм лишь усиливает и отсталость, и рвение, и экстремизм. И сегодня мы самые рьяные жители вечного города Глупова, самые отвратительные из неисправимых революционных помпадуров. Угрюм-бурчеевщина - не просто наша сущность, мы из кожи вон лезем, мы раздуваемся как та лягушка, чтобы уже ни у кого не осталось сомнений... У нас все доведено до крайности, и, когда я вижу эти околоточные морды строителей-надзирателей-разрушителей, я думаю: чем попы, которые травили его, отличаются от "авангарда" юродствующих дебилов, направляющих на путь истинный всех нас? Поскольку он мой земляк, не исключаю, что нынешние правоверные ублюдки - потомки тех...

Христианского проповедника и свободного церковного мыслителя Сковороду мы тоже превратили в без пяти минут революционера и даже атеиста. Как это делается? Очень просто. Я презираю Крезов, - говорит новый святой Антоний, ищущий свою Фиваиду в степях Малороссии. - Борец с царизмом, - говорим мы. Истина не в одном Священном Писании, она безначальна, - говорит новый Лютер. - Священное Писание можно и спасти, а можно и погубить! - Борец с религиозной ортодок-

429

сией, мертвой догматикой и пустой схоластикой, - интерпретируем мы. Его "хождение в народ" предстает перед нами классовой идеологией, критика канонических текстов - стихийным атеизмом (атеистов он звал ядовитыми животными), ярко выраженный индивидуализм и нонконформизм - общественным интересом, пессимизмом ("Счастья нет на земле, не обрящешь мя извне...") - верой в светлое будущее. Но беспардонной бессовестности билычей и Табачниковых достанет и на то, чтобы обвинить в фальсификации честных сковородоведов. Удивительно, что столь распространенные у Сковороды образы семени и зерна не использованы нами, дабы представить его предшественником наших демиургов и нашего бессмертного учения.

Всё-всё, от ничтожной мелочи до мироздания - всё, к чему прикасалась "наша великая мысль", представало перед изумленным зрителем в изуродованном виде - в восхвалении ли, в унижении ли... Порой это всеизвращающее фиглярство, это низкопробное махинаторе гво превращалось в соревнование в лицемерии и лжи: кто нахальнее, грубее, беспардоннее извратит правду.

Но апогея извращения мы достигаем, когда хотим коммунизировать национального гения. Мы начинаем с замалчивания, с оболгания, с осуждения (Гоголь, Достоевский, Тютчев, Андреев, Иванов, Сологуб, Белый, Гумилев, Брюсов), а кончаем перелицовыванием так и эдак, пока не превращаем его в некое конформистское быдло, которое только благодаря отдельным заблуждениям еще сохраняет человеческий облик.

Но... бездарные билычи с их славословием или Крестовские с их упреками в бурсацкой мертвечине и тупоумии только и делали, что демонстрировали - свое...

430

* * *

Это был настоящий вольный философ, глубокий, живой, подвижный, неупорядоченный ум, сотканный из противоречий. Глубочайшая проникновенность и - старозаветное мессианство, великолепная эрудиция и - доходящий до юродства стоицизм, апология разума и - средоточие предрассудков, страстное желание познать человека и - буколическая утопия, славянофильство и - античный космополитизм, стихийный анархизм и - преклонение перед проституирующей царицей, рационализм и - мистицизм, высокая культура и - одержимость "змеиным семям", европейская образованность и - наивность, совершенное знание мертвых и западных языков и - парадоксальная речь. Ко всему этому - не только философ и богослов, но и поэт, музыкант, певец. Плюс причудливый характер со многими странностями. Плюс странничество.

Его звали Малороссийским Сократом - он тоже ощущал в себе призвание быть наставником народа. Хотя в Молитве Сковороды он сам ощущает себя Сократом на Руси, хотя вся его философия есть учение о человеке, стержнем которого является "познай самого себя" ("Ищи, стучи, перебирай, рой, выщупывай, испытывай, прислушивайся! Познать себя - вот наслаждение!") - было бы упрощением считать его только последователем Сократа, или Эпикура, или Диогена, или Лао-цзы, или Филона, или Плотина, хотя последний для него - подлинный боговидец. Сковорода не просто родоначальник российской философской мысли, оказавший влияние на весь ее путь, не только крупнейший богослов, моралист и наставник, но и новый побег древа мудрости, предвосхищающий ветви Киркегора, Шеллинга, Шопенгауэра и всю череду великих русских мыслителей -

431

Чаадаева, Печерина, Фёдорова, Толстого, Соловьёва, Мережковского, Флоренского, Бердяева, Шестова, Карсавина, Трубецких. Здесь не место и не время заниматься приоритетами, доказывая, что в его лепете звучат новые, незнакомые Европе антирационалистические ноты, - бесспорно другое: сокровенность его мысли, обращение к внутреннему вместо внешнего - крупный шаг в развитии самосознания народа. Нет, он не опоздал к шабашу Просвещения - плоский рационализм глубоко чужд его духу. Пренебрегая пустой бесконечностью мировых пространств, он обращается за мудростью к христианскому внутреннему человеку, к библейской символике. Именно Сковорода в XVIII веке возвращает символу то его значение, из которого Тютчев выведет свое цельное поэтическое мировоззрение, а Соловьёв - свои мистико-поэтические прозрения.

А внутреннее изучение человека, достигшее вершин в творчестве Достоевского и Толстого, - разве не восходит к Петре? А принципы сродности и целостности духа - разве не из них черпали свое вдохновение Киреевский и Хомяков? А "природная наука"? А этика? А сковородинская педагогика? А сама по себе его величайшая духовность?

Да, Сковорода стоит у самого порога русской философской мысли. Он первый! Блеск и величие последующего не должны заслонять его скромную, но героическую фигуру. "Сковорода имеет специфическую прелесть примитива, чары соединения гениальности с наивной и целомудренной скованностью культурных форм, и эта прелесть, как неповторимая, навсегда останется за ним".

432

К тому же он чужд однообразия - его система суть философский калейдоскоп: элеаты и римляне, от Платона и Аристотеля до Vir plenus fidei ас venustatis Плутарха: Марк Аврелий, Филон, Лукиан, Цицерон, Гораций, Сенека, Лукреций, Персии, Теренций, патристика: Дионисий Ареопагит, св. Максим Исповедник, Бл. Августин, Ориген, Нил Сорский, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Климент Александрийский, Василий Великий, Исидор, Силезий (патристику он изучает не по бурсацкой программе, а по собственному выбору, отдавая предпочтение еретикам и менее популярным Оригену, Дионисию и св. Максиму), Данте (философия небесной любви Сковороды - слепок с Дантова "Рая"), затем Спиноза, Локк, мистики и мартинисты - Бёме, Экхарт, Тавлер, Сузо, Дютуа Лозанский, Беат Людвиг де Муральт, Пурхоций. Нет, не слепое следование философским системам и религиозным воззрениям прошлых времен, не просто синтез платонизма с христианством, не разновидность сектантства, а - поиск. Жизнь - не система, а разнообразие впечатлений.

Жизнь живет тогда, когда мысль наша, любя истину, любит выследовать тропинки ее и, встретив око ее, торжествует и веселится незаходным светом.

Сковорода - скопище крайностей, свидетельствует биограф. Внутри, в глубине - вселенское, универсальное. На периферии - примитивно-сектантское. Рядом с окрыленностью созерцания - плоская банальность. Яркая, сочная, образная речь, временами сверкающая молниеносной красотой, - и церковно-славянская загроможденность, к тому же уснащенная вульгаризмами. Сам стиль его мышления - глубокий, страстный, устремленный к вековечным тайнам жизни, и одновременно содержащий элементы заурядной местечковости, слабожанщины.

В нем нечто от французской утопии, но и от английских бешеных - Коппа, Холланда, Сэлмона, Блейка, - не только их странности, но сам дух Вечносущего Евангелия.

433

А вот европейский рационализм ему чужд: он проходит мимо, не замечая его. "Едва прикоснувшись к шипучему и пенящемуся кубку Просвещения, он тут же отодвигает кубок, как бы говоря: "это не для меня"".

Само мышление его метафорично, оно просто настроено на аллегории. В век исключительного упоения разумом, скажет биограф, он с бесстрашием истинного философа не только жизнь, но и мысль свою подчинил тому принципу, который несколько десятилетий спустя был торжественно и поэтически исповедан стариком Гёте: А1les Vergangliche ist nur ein Gleichnis.

Вряд ли Сковорода знал Данте, но стиль его мышления, его образность, даже его философия небесной любви- слепок с художественного мировидения Великого Флорентийца.

Он испытывал мгновения божественной благодати, когда Вечность касалась его души, и она в энтузиазме воспаряла к Свободе. "Мгновенно излияние некое сладчайшее наполнило душу мою, от которого вся внутренняя моя возгорелась огнем, и казалось, что в жилах моих пламенное течение кругообращалось. Я начал не ходить, а бегать, аки бы носим некиим восхищением, не чувствуя в себе ни рук, ни ног. но будто бы весь я состоял из огненного состава. Весь мир исчез предо много; одно чувствие любви, спокойствия, вечности оживляло существование мое. Слезы полились из очей моих ручьями и розлили некую умиленную гармонию во весь состав мой. Я проник в себя..."

434

У него случались видения, и некоторые его произведения, например Брань архистратига Михаила с сатаною - результат одной из апокалиптических теофаний.

Его произведения - это диалоги с самим собой.

В нем самом свершается непрерывная духовная брань. В нем самом борются одни духовные силы с другими. Брань архистратига Михаила с сатаною

Сковорода никогда просто не излагает. Непримиримая борьба мыслей продолжается в нем и в момент писания - вот отчего писания его носят характер редкой душевной подлинности, бесспорной психической документальности. Он не только физически странствует, л. е. бродит и движется, но находится в непрерывном движении внутреннем.

Бегай молвы, объемли уединение, люби нищету, целуй целомудренность.

Сковорода

"Его жизнь - одна из тех редких, чистых, благородных жизней, которыми по справедливости может гордиться человечество".

"Его жизнь - метафизический эксперимент, а его философия - запись его результатов".

Каким же он был, этот странствующий рапсод, кобзарь, скиталец, бродяга, упредивший самые современные философские идеи, малороссийский самородок, ставший предтечей Шеллинга и Киркегора?

435

Сухой, длинный, губы изжелкли, будто истерлись; глаза блестят то гордостью академика, то глупостью нищего, то невинным простодушием дитяти; поступь и осанка важная, размеренная, но тут же при всяком удобном и неудобном случае чудесная гримаса, чудная ужимка... умение подурачить другого. Но он добр, честен и прямодушен.

Характер хаотический, стихийный...

Он бежит женщин. Почему? Болезнь? Женофобия? Или, быть может, как Фалес, он не женился, ибо не имел охоты плодить потомство?

Была ли его дружба с Ковалинским любовью целомудренного гения к ученику или в ней было нечто противоестественное? Такая страсть, такая нежность обычно случаются в отношении к любимой женщине: посвящения книг, желание никогда не разлучаться, ежедневные письма, полные изъяснений в страстной привязанности...

У меня поднимается такая любовь к тебе, что она растет со дня на день, так что ничего в жизни нет для меня сладостнее и дороже, чем забота о тебе. Освобожденный от тела, я буду с тобой в памяти, в размышлении, в молчаливой беседе. Настолько любовь самой смерти сильнее. О, юноша, достойный Христа! Ты почти исторг у меня слезы; ведь сильная радость заставляет плакать.

Может быть, это была страстная духовная привязанность, но она имела слишком явный эротический оттенок. Ссылки на любовь Христа мало что проясняют, ибо слишком далека эта любовь со слезами от любви Христа к своим ученикам. Такие письма пишут любимым женщинам, а не ученикам: "...ты не пришел вчера и возбудил во мне невероятное желание тебя видеть".

Опять подполье гения?

436

БРОДЯЧИЙ СУДИЯ МИРА

Что же ты хочешь век остаться бродягой?

 - Бродягой - нет. Я странник, и старцем навсегда останусь. Этот сан как раз по мне.

Сковорода

Чорт тебе виноват, если добровольно всех дел убегаешь.

Сковорода

Двадцать пять лет - до конца жизни - Сковорода бродячий философ, странствующий по пыльным дорогам Слобожанщины, в рясе, с котомкой за плечами, а в котомке - рукописи, две-три книги, трубка с табаком и флейта.

Сравнивая уход Сковороды с уходом Великого Пилигрима, биограф пишет: это были разные уходы: один уходил умирать, другой - жить, один, познав все блага жизни, другой - отказавшись от них.

Такие великие созидатели культуры, как Платон, Данте, Микельанджело, Бетховен, всегда полны внутреннего пустынножительства, а последнее у гениев менее цельных, у которых внутреннее пустынножительство недостаточно сильно, иногда стремится принять формы внешнего пустынножительства. Иногда же то и другое вступают во взаимодействие, сливаются в органический синтез, и тогда появляются пустынножители духа, такие, как Григорий Нисский, Максим Исповедник, замечательно продолжившие

437

Или Григорий Сковорода, философ, поэт, богоискатель и богостроитель, гуманист...

Был ли он героической личностью - как Сократ или Дж. Бруно? Можно ли его уход отнести к самопожертвованию? Был ли он странствующим аскетом, несущим Слово Божье? Думаю, что нет: он не преодолевал себя. Он находил себя в странствии.

Что жизнь? То странствие. Прокладываю себе дорогу, не зная, куда идти, зачем идти.

Сократический дух жил в нем. Он не был святым ригористом в духе Франциска Ассизского, этого истинного ро-verello di Dio. Сковорода менее всего был склонен раствориться в природно-стихийной жизни, отдаться природе такой, какая она есть. Он отнесся к своей задаче активно, и, читая Сковороду, менее всего хочется встать на четвереньки, как язвительно выразил Вольтер свое впечатление от чтения Руссо. Он мог и пировать, и буянить, далеко не всегда повинуясь смиренному духу. Он был чужд ханжества, педантизма и ортодоксии и даже, раз и навсегда выбрав свой путь, признавал: небо и ад борются в сердце мудрого!..

Он и мировой разлад воспринимал через разлад и хаос своей собственной души.

Чем объяснить его уход? Внешние обстоятельства здесь ни при чем. Они вообще малозначимы для самобытных натур, живущих напряженной внутренней жизнью. Отдельный от всего, Сковорода остался один и был подобен кольцу, выброшенному из цепи человечества, читаем мы в Украинском вестнике. Он и на родине стал чужим, пишет Снегирёв. Но такие натуры сами выбирают свой путь; их нельзя сделать, они сами творят себя.

438

Дух его отдалял его от всяких привязанностей и, делая его пришельцем, присельником, странником, творил еще одного гражданина вселенной, черпающего из Вечности.

Он отвер! всякое готовое содержание жизни и, усомнившись во всех путях, решил прежде всего остаться с самим собой, овладеть своим "я" и создать себе такую жизнь, которая бы всецело вытекала из чистой идеи его внутреннего существа.

Сковороде надо было победить свою хаотичность, тоску, ненасытную волю.

Ковалинский: "Не реша себя ни на какое состояние, положил он твердо на сердце своем снабдить свою жизнь воздержанием, малодовольством, целомудрием, смирением, терпением, благодушеством, простотою нравов, чистосердечием, оставить все искательства суетные, все попечения любостяжания, все трудности излишества".

Бегство Сковороды в такой же мере бегство от мира, как и от самого себя. Ибо в душе его ад, скажет биограф. А вот что скажет он сам:

Сия мука лишает душу здравия, разумей мира, отнимает кураж и приводит в расслабление. Она ничем не довольна. Мерзит и состоянием и селением, где находится. Гнусны кажутся соседи, не вкусны забавы, постылы разговоры, неприятны горничные стены, не милы домашние, ночь скучна, а день досадный, летом зиму, а зимою лето хвалит, нравятся прошедшие Авраамовские века или Сатурновы, хулит народ свой и своей страны обычаи, порочит натуру и ропщет на Бога и сама на себя гневается: то одно сладко, что не-

439

возможно, вожделею минувшее, завидно отдаленное; там только хорошо, где ее нет и тогда, когда ее нет. Невиден воздух, пенящий море, не видна и скука, волнующая душу; невидна и мучит, мучит и невидна. Она есть дух мучительный, мысль нечистая, буря лютая. Ламлет всё и возмущает, летает и садится на позлащенных крышах, проницает сквозь светлые чертоги, приседит престолом сильных, нападает на воинские станы, достает в кораблях, находит в Канарских островах, внедряется в глубокую пустыню; гнездится в душевной точке.

Сковорода был типичный ретретист, бегущий от внешнего мира в мир внутренний, а поскольку синдром ухода от реальности присущ психопатам, невротикам, париям, отщепенцам, то с позиции психики здоровой, ищущей иных форм приспособления или мятежа, он и воспринимается как ненормальный.

Но есть отказ и отказ. Уход от реального мира во внутренний мир болезненных переживаний может кончиться и распадом личности, и гениальностью.

Быть в этой жизни бродягой,

быть одиноким бродягой, с вечной тягой

и новой дорогой.

Быть в этой жизни бродягой,

без прочих занятий, без братии,

без отчих объятий.

Быть в этой жизни бродягой...

только бродягой.

Не иметь ни единой мозоли от вещей -

ни в душе, ни на теле.

И пройти через всё лишь однажды,

только раз и без ноши в руке,

налегке, всегда налегке.

Вдыхая все ветры свободы,

взирая на все небосводы,

поэты, мы сроду не будем

петь, угождая людям...

440

ТАЙНЫЕ СЛЁЗЫ МИРА...

Принадлежал ли он к печальному ордену пессимистов?

Послушаем неангажированных биографов и его самого.

"Подобное познается подобным". Имея хаос в душе, Сковорода хорошо постигал хаос человеческой жизни: "мир сей прескверный", "проклятый", "темный ад", "блудница".

Знаю, что наша жизнь полна суетных врак,

Знаю, что преглупая тварь в свете человек,

Знаю, что чем живет, тем горший он дурак.

Знаю, что слеп тот, кто закладает себе век.

Род человеческий он называет stultissimum genus hominum. "Истинно добрый человек реже встречается, чем белый ворон. Чтобы его найти, немало нужно фонарей Диогена". Он "ненавидит людей лживых, пустых, двуличных больше, чем Тартар". Но что же делать, если мир наш в большинстве состоит из подобных людей?

Мир сей являет вид благолепный,

Но в нем таится червь неусыпный.

Горе ты мире! Смех вне являешь.

Внутрь же душою тайно рыдаешь.

Эти тайные слезы мира, о которых затем будет петь Тютчев, уже знакомы Сковороде, - и знакомы потому, что в его собственной душе рыдает стихия.

441

Проживи хот триста лет, проживи хот целый свет,

Что тебе то помогает.

Если сердце внутрь рыдает?

Завоюй земной весь шар, будь народам многим царь.

Что тебе то помогает,

Аще внутрь душа рыдает?

Ведь печаль везде летает, по земле и по воде,

Сей бес молний всех быстрее, может нас сыскать везде.

Славны, например, герои, но побиты на полях.

Долго кто живет в покое, страждет в старых гот летах.

Количество зла в мире ужасает Сковороду.

Эта глубокая Скорбь Сковороды примечательна тем, что он носил ее в сердце как раз в то время, когда Европа договорилась до Теодицеи, провозгласившей наш мир "лучшим из возможных миров". Хотя Вольтер в своем Кандиде тоже восстал против панегирического оптимизма Лейбница, пессимизм Фернейского патриарха бледен и холоден в сравнении с глубокой тревогой Украинского Сократа, в это же самое время услышавшего тайные рыдания мира. За много десятилетий Сковорода предвосхищает пессимизм девятнадцатого столетия и говорит о воле в не менее сильных и ярких выражениях, чем Шопенгауэр, столь гордившийся открытием воли посреди всеобщего интеллектуализма.

Перед нами разверзается то, что сам Сковорода называет "сердечными пещерами". В этих пещерих, темных, непроницаемых, полных мрака и мрачности, волнуется и дышит первооснова космического хаоса - злая, ненасытная воля.

Правду Августин певал: ада нет и не бывал,

Воля - ад, твоя проклята,

Воля наша - пещь нам ада.

Зарежь ту волю, друг, то ада нет. ни мук.

442

Воля! О несытый ад!..

Ах, ничем мы недовольны - се источник всех скорбей!

Разных ум затеев полный - вот источник мятежей!..

Чувствуя со всех сторон волны хаотической воли, Сковорода ищет спасения: камня, Петры, берега, пристанища, пристани, небесного покоя. Алкание, жажда так мучат его, что момент достижения ему почти всегда рисуется как насыщение.

И все же - пессимист ли он? Пессимист ли человек, для которого "всё - премудрость Божия, и хулить ее - зло", для которого "вся дрянь дышит Богом и вечностью", "вся тварь есть поле следов Божеских", "мир - Божья Воля и истина - Божье Слово"? Может ли быть алармистом человек исцелившийся, познавший божественную благодать, взыскующий спасения, верный себе и природе, превозмогший волю, а с нею и душевную бурю, увидевший за ней тишину и лазурь?

Прошли облака. Радостна дуга сияет.

Прошла вся тоска. Свет наш блистает.

О прелестный мир!

Услышишь ли такое от пессимиста?

Теперь ответим на вопрос: где душа Сковороды?

Душа его в преодолении. Не просто в постижении благодати, но в погружении в нее, в полном подчинении воли натуре, в слиянии с ней. Кто может сказать о себе: я творец своей жизни?! А он может:

Я долго рассуждал о сем и по многом испытании себя увидел; я сию ролю выбрал, взял и доволен.

443

ПРОРОК БЕЗ СИСТЕМЫ?

Обучатся и купно обучати братию добродетели: якоже свыше заповедано мне; сей мой есть и жребий и конец и плод жизни и трудов моих успокоение.

Сковорода

Многогранность, разбросанность и противоречивость Сковороды не воспрепятствовали созданию собственной системы, может быть, лучшего типа - без строгой последовательности, прямолинейности, ригоризма.

Вся жизнь Сковороды есть огромный и глубоко интересный метафизический эксперимент, и его философия есть не что иное, как логическая запись этого эксперимента.

Сковорода не оставил после себя философии, он сам философия.

Сделав любомудрие целью жизни, а жизнь - философией, он, изгой церкви, одинокий странник, выносил и пережил свою философию души. "Премудрость творца в том, что, дав человеку разум, он не дал ему истины, и предоставил ему искать ее". Вот он и стал беспристрастным бескорыстным ловцом этой птицы - истины.

Его жизнь и его учение чем-то напоминают судьбу другого парии - Спинозы. Как и Спиноза, Сковорода - апологет разума. Разве что еще более увлеченный. Но последовательность Спинозы ему чужда. Иногда разум - Имя и Сила Божия, иногда - злейший враг Божий. Но Бог для него - это мир, натура, природа порождающая и природа порожденная.

444

В Иконе Алкивиадской читаю:

Вижу в сем целом мире два мира, един мир составляющия: мир видимый и невидимый, живой и мертвый, целый и сокрушаемый. Сей - риза, а тот - тело; сей тень, а тот - древо; сей вещество, а тот - ипостась...

Мир и мир, тело и тело, человека и человека, - двое в одном и одно во двоих, нераздельно и неслитно же.

НАЧАЛЬНАЯ ДВЕРЬ КО ХРИСТИАНСКОМУ ДОБРОНРАВИЮ

Не ищи щастия за морем, не проси его у человека, не странствуй по планетам, не волочись по дворцам, не ползай по шаре земном, не броди по иерусалимам... Златом можешь купить деревню, вещь трудную, яко обходимую, а щастие, яко необходимая необходимость, туне везде и всегда даруется.

Весь мир состоит из двух натур: одна - видимая, другая невидимая.

Видимая натура называется тварь, а невидимая - Бог.

Сия невидимая натура, или Бог, всю тварь проницает и содержит.

По сей причине у древних бог назывался ум всемирный. Ему же у них были разныя имена, например: натура, бытие вещей, вечность, время, судьба, необходимость, фортуна и проч.

445

Онтология Сковороды суть теория тpex миров и двух натур. Первый мир - это природа, макрокосмос - мир обительный; второй мир - человек, микрокосмос; третий - мир символов, Библия. Каждый из трех миров имеет две природы, или натуры: видимую, телесную, материальную и невидимую, духовную, божественную. Первая - рухлядь, сечь, лом, крушь, смесь, сволочь, стечь, вздор, сплочь, тень, тлен, пустошь, плоть, пепел, желчь, грязь, тьма, ад. Вторая - вечность, божественность, красота. "Видимая натура называется тварь, а невидимая - Бог".

Каждый человек состоит из двоих, противоречащих и борющихся начал, или естеств: из горняго и подлаго, сиречь, из вечности и тления. Посему в каждом живут два демоны или ангелы... ангел благий и злый, хранитель и губитель, мирный и мятежник, светлый и темный.

Не вызывает сомнения: материю он ненавидит. Материя низменна, дух велик. Материя тленна, нечиста, зла, мертва, дух - добр. Всё движется Божьим Духом; Бог, натура - пружина всего. Бог - всемирный разум, сила жизни, закон вещей. Но Сковорода не разрывает и не противопоставляет две натуры, но примиряет и объединяет их: божественное и человеческое- одно.

Как богослов, Сковорода восходит к Богу от человека. Бог для него - любовь. Бог есть откровение. Библия есть Бог. Бог - Ум, Истина, ибо это самые невещественные из всех определений Бога.

Философия Украинского Сократа естественна и мифологична, ее центральная категория - символ. Символ - орудие познания внутреннего бытия. Следуя Платону, он различает в нем действительное и еще более действительного. Символы Библии тождественны теофаниям Эриугены. Они суть богоявления. В них открывается смертным непостижимое и сверхсущественное Божество. Без теофаний и без библейских символов было бы невозможно познание Божества. В символе и совершается теофания. Важнейшие символы: апокалиптическая Жена. Петра, Змий.

446

Почему же тебе Змий страшен? Он не всегда вредит и юродствует, но бывает вкусный и полезный.

Змий он же и Бог. Лжив, но и истинен, юрод, но и премудр. Зол, но он же и Благ.

Даже рассудочное здесь подчинено мифологическому - не потому, что Сковорода не владеет схематическим языком рассудка, а потому, что никаким другим языком, кроме символов, нельзя выразить "внутреннего человека".

Цельность и многозначность живого опыта неискаженно живет в символе, и поэтому символ есть натуральный язык всякой внутренней мысли. Чтобы истолковать мир антропологически, то есть человеком и в человеке, необходимо понять символ и придать исключительное метафизическое значение внутреннему языку человеческих образов.

В чем отличие символизма от аналитизма? Символ многозначен, целен, внутренен, анализ однозначен, дробен, отвлечен, внешен. Символ - язык духа, анализ - схема материи.

Если схема, продукт анализа и отвлечения, дробит и искажает цельность внутреннего опыта, то символ, синтетический и конкретный по своей внутренней природе, никакого разложения во внутренний опыт внести не может. Цельность и многозначность живого опыта неискаженно живет в символе, и поэтому символ есть натуральный язык всякой внутренней мысли.

447

Высшая мудрость - всегда поэзия. Она всегда наша, внутренняя, самодовлеющая: выстраданное переживание или божественное откровение или озаренность...

Истина острому взору мудрых не издали болванела, но ясно, как в зеркале, представлялась, а они, увидев живо живый ея образ, уподобили оную различным тленным фигурам.

Для Сковороды поэзия - форма выражения его философии. За речевым хаосом и речевой диковинностью кроется не только внутренняя поэтичность или поэтическое восприятие мира, но и глубинная мудрость. Здесь - начало русской мысли...

В его стихах есть что-то от глубокомыслия хокку, танка, гэндайси...

...стих наш почти деревенский и ползет по земле... Он незначителен, обыкновенен - это меня не смущает, раз он искренен, правдив, прост. То, что здесь сказано, выражено без принуждения, не из страха, по внутренней охоте.

Челнок мой бури вихрь шатает...

Или:

Воля! О несытый ад!..

Или:

Прошли облака. Радостна душа сияет.

Прошла вся тоска...

Символ, открывающий мысли истину, озаряет мысль точно живым взглядом самой Истины, и мысль сама становится живым оком, видящим второе, прекрасное всемирное Око.

448

Всякая мысль подло, как змий, по земле ползет, но есть в ней око голубицы, взирающия выше вод потопных на прекрасную ипостась истины.

Сковорода - философ-интуитивист. Поэтому исток всего - откровение, опыт - вторичен.

Но вернемся к символизму Вечного Странника, к его третьему миру, Библии. Именно здесь, в символике Святого Писания, раскрывается божественное начало мира и человека. Поэтому Библия - источник богопознания и средство приобщения человека к вечным мыслям.

Но Библия также и новый мир, и страна любви, и кольцо вечности, и Горний Иерусалим, где нет ни вражды, ни раздора, ни различия, всё там общее, общество в любви и любовь в Боге.

Но чтобы понять Библию, нужно снова родиться, обрести в себе внутреннего человека, достичь благодати и откровения, и только тогда спадет шелуха божественных образов, и душа проникнет в подлинное таинство Вечности. Плоть по природе враждебна духу, заявляет Сковорода-богослов. Есть дух, Бог, символ, сердцевина Библии, и есть его гень. Есть Библия для всех, где Бог сотворил небо и землю, посадил сад в Эдеме и изгнал из него Адама, и есть сокровенная Библия символов, эйдосов, где главное - теофании, богоявления, открывающие посвященным непостижимое и сверхсущее Божество.

"Отношение Сковороды к Библии настолько живо, трепетно и исключительно, насколько Библия центральна для его философского сознания". Сковорода вносит в это отношение страстную, выстраданную личную ноту. Библия для него не просто святая книга, не просто поле следов Божиих, но - возлюбленная жена. И одновременно - Змий - вторая сущность Божества.

449

Чем было глубочае и безлюднее уединение мое, тем щастливее мое сожительство с сею возлюбленною в женах и сим Господним жребием я доволен.

Богословие Сковороды - главная часть его философии. Познание суть раскрытие Божией силы, неотделимой от человека: кто хорошо познал себя, тот познал и Христа... Хощеш ли постигнуть правду? Узнай Царство Божие. Хощеш ли постигнуть Царство? Узнай себе самого... Если кто единого человека знает, тот всех знает... Познание - единственный путь слияния с миром и Богом.

Догадался древний Платон, когда сказал: ??? - Бог землемерит... В великом и в малом мире вещественный вид дает знать о утаенных формах и вечных образах. (А эти эйдосы в своей совокупности составляют "первородный мир".)

Истина Вечного странника - разновидность Аристокловых эйдосов: сущность, план, натура, ипостась, начало, форма вещей.

Сии формы у Платона называются идеи, сиречь, видения, виды, образы. Они суть первородный мыры нерукотворенныя, тайные веревки, преходящую сень, или материю, содержащия.

Но благоговение перед Библией уживается в богоискателе-еретике с недоверием к ее форме: "Теперь уже не обинуяся скажу, что Библиа есть и бог и змий". Бог - сущность Святого Писания, змий - его внешняя форма, дрянь, ложь, буйство, шелуха: "вся сия дрянь дышит бо-

450

гом и вечностью". "Библиа есть змий, хоть одноглавный, хоть седмиглавный, но она же - ковчег и рай Божий, она, как орех, имеет лузу и орешняк, и сверх бабиих басень имеет еще второе, чистое, нетленное: мысли Божий, сердце вечное, человека вечного; счастлив тот, кто понял ее и нашел в жостком нежное, в горьком - сладкое, в лютости - милость, в яде - ядь, в буйстве - вкус, в смерти - жизнь, в безчестии - славу".

Не на лицо одно взирай... Знаешь видь, что змий есть, знай же, что он же и бог есть. Лжив но и истенен. Юрод, но и премудр. Зол, но он же и благ.

Внешне все это выглядит как религиозная схоластическая ересь. Одна из многих. Легко подобрать и подходящие случаю секты. Если б не одно "но"... Еретическое богословие Сковороды в такой же мере служит божественному, в какой - человеческому: "Всё измерили, а как себя измерить - не знаем..." Не человек для религии, а религия для человека. Душевный мир, покой, самоуглубление, совершенствование, духовность - вот категория этого богословия-человековедения.

Как и должно просветителю, у него есть своя утопия руссоистского толка, "Горнея Русь, Горнея Республика. Радуйся, страна щастлива! Нет в оной республике ни старости, ни пола, ни разнствия - всё там общее". Подобно всем утопистам, Малороссийский Руссо простодушно верит: стоит человеку познать добро и чистое восторжествует. Новый мир и счастье здесь, рядом, под носом у тебя. А вот и грядущий гомо, то ли строитель, то ли сверхчеловек:

451

Не мешают ему ни горы, ни реки, ни море, ни пустыни. Провидит отдаленное, прозирает сокровенное, заглядает в преждебывшее, проникает в будущее, шествует по лицу окиана, входит дверем заключенным. Очи его голубины, орлии крила, еленья проворность, львиная дерзость, горличина верность, пеларгова благодарность, агнцово незлобие, быстрота соколья, журавляя бодрость... Глас его - глас грома. Нечаянный, как молния и как шумящий бурный дух.

Но Утопия эта полна странностей: Библиа есть новый мир и люд Божий, земля живых, страна и царство любви, горний Иерусалим. Здесь нет страстей душевных, зависти, ненависти, гнева, скорби, смущения. А сим самым вместо сих тиранов воздвигнуть в себе Царствие Божие, сиречь духи спасительныя, мирныя, радостныя.

Но - при всем своем простодушии - он не оставляет места равенству. Ибо нет ничего глупее равного равенства, противоестественного и противоречащего душе человека и природе вещей вообще: "И что глупее, как равное равенство; которое глупцы в мир ввесть всуе покушаются? Куда глупее все то, что противно блаженной натуре?" "А будет там только неравное всем равенство: вокруг фонтана неравные сосуды различных размеров, в равной мере наполняющиеся до краев сообразно со своей величиной".

Всякому городу нрав и права,

Всяка имеет свой ум голова,

Всякому сердцу своя есть любовь.

Всякому горлу свой вкус есть каков.

Почему он против равного равенства? Потому, что оно предполагает всеобщую беспризванность, универсальную несродность, следование не своей природе, а отвлеченному принципу.

452

Сковорода ценен даже не оригинальностью, а той простодушной мифологичностью, которую возвышенные детские души сохраняют и проносят сквозь время. Каждая эпоха рождает эту великую инфантильность, эту чистоту, которую невозможно измарать, эту искренность, эту великую чокнутость, эту принципиальную неидеологичность, эту неподвластность рассудку. К ней ничто никогда не пристанет.

ЧЕЛОВЕК ВНУТРЕННИЙ

Всяк человек есть тот, каково сердце в нем; всему в человеке глава есть сердце - оно и есть истинный человек.

Сковорода

О человече! Почто дивишься высотам звездным и морским глубинам? Войди в бездну сердца твоего! Тут то дивися, аще имаше очи.

Св. Исидор

Начало и конец Библии, ее альфа и омега - человек. Но не просто человек, а человек сокровенный: внутренний, вечный, нетленный, - божественная идея человека, сущая в Боге.

Мы уже видели, с какой остротой поставлен Сковородой вопрос о самопознании. Вне самопознания невозможно никакое познание. Если человек не узнает прежде всего себя, он ничего не может узнать: если нашея, внутрь нас, меры не сыщем, то чем измерить можно небо, землю и море?

453

Ты и сам себя видишь, но не разумеешь и не понимаешь сам себе. А не разуметь себе самого, слово в слово, одно и то же есть, как и потерять себя самого. Если в твоем доме сокровище зарыто, а ты про то не знаешь, как бы его не бывало. Знай, что мы целаго человека лишены. Знай, что тебе всего нет. Ты сонце истиннаго твоего человека. Ты риза, а он тело. Ты привидение, а он в тебе истина. Ты-то ничто, а он в тебе существо.

...Не внешняя наша плоть, но наша мысль, то главный наш человек.

Его философия антропологична, человек - ее ключ, все вопросы и тайны мира сосредоточены для него в человеке: "я верю и знаю, что всё, что существует в великом мире, существует и в малом и что возможно в малом мире, то возможно и в великом". "Ведь истинный человек и Бог - одно".

Антропологизм Сковороды, как и его метафизика, действительно близок к богословию, но не тождествен ему. Здесь самое время вспомнить другого Сократа - Датского.

Сковорода и Киркегор... Обратим внимание на главные духовные и жизненные параллели: глубочайшую внутреннюю свободу и суверенитет; духовный поиск, граничащий со страданием; открытость и искренность; богостроительство; изгойство, но главное - поиск своего собственного внутреннего закона, своего личного "я", своего "внутреннего человека". Оба с помощью религиозных атрибутов ищут исцеления не в церкви, а в себе. Оба избирают свой особый, личный путь, оба подчиняются не безличному и бездушному универсуму, а внутреннему чувству, оба бегут женщин. И оба - страдают, по-разному, но несут в себе боль.

454

Прочь ты скука! Прочь ты мука с дымом, чадом...

Но отогнать это невозможно, мука не просто мимолетное настроение, а свойство личности, не легкая тень мимоплывущего облака, а густой, мрачный туман беспросветности. Затем будет еще большая беспросветность Климакуса, "серый карлик" Печерина или мука, безжалостно терзавшая Соловьёва. Хотя скорбь Сковороды не достигала крайней степени негативного пафоса Несчастнейшего, она всегда с ним, везде, всякий час, она с детства грызет его душу, грызет непрерывно и больно, скажет биограф, - он чувствует себя бессильным бороться с нею, свирепствующею в нем как дикий зверь, она исторгает из него вопль, слезы.

Сковорода и Киркегор. Где-то я писал: у Киркегора нет предтеч. Ничего себе! А Дионисий Ареопагит? А Максим Исповедник? А Плотин? А Августин? А Данте? А Паскаль? Экзистенциален уже дельфийский оракул, требующий познать самого себя. Уже Сократ учит жить согласно своей природе - пусть понимаемой превратно. В Сковороде я нахожу вполне киркегоровскую страсть выбора человеческого удела сообразно своей внутренней сущности.

Мнения подобны воздуху: он между стихиями не виден, но тверже земли, а сильнее воды, - ломает дерева, низвергает строения, ест железо и камень, тушит и разъяряет пламень. Так и мысли сердечные: они не видны, как будто их нет, но от сей искры весь пожар, мятеж и сокрушение; от сего зерна зависит целое жизни нашей древо.

Впрочем, экзистенциальное у Сковороды еще ждет своих аналитиков, оставим это им.

455

ДЕЛАЙ ТО, К ЧЕМУ РОЖДЕН

В божественном мраке Моисейских книг почти 20 раз находится сие: воньми себе внемли себе.

Сковорода

Для него воля и разум едины: разум деятелен, воля разумна - божественное супружество!

Следуя Августину, Сковорода полагал, что всякая воля алчет блаженства, но не всякая знает, где истинное благо ее.

Наше желание верховное в том, чтобы быть щастливыми. Где же ты видел зверя или птицу без сих мыслей? Ты скажи, где и в чем искомое тобою счастье? А без сего ты слепец: он ищет отцовского замка, да не видит, где он. Знаю, что ищешь щастия, но, не зная, где оно, падаешь в нещастие.

Экзистенциальная, никогда не морализирующая этика Сковороды, интроспективна и автономна.

Это принципиально возвышает Сковороду над рационализмом, который всегда связан в этике с нормативизмом, с долженствованием. Категорический императив Канга в своей трансцендентальной отрешенности от конкретного содержания для живого реального человека есть внешний закон. Автономность морали Канта и призрачна и словесна. Личная жизнь человека должна подчиняться безличному и бездушному универсалу долга, и ее непередаваемо-интимный характер неизбежно гасится в общих предписаниях, бессильных охватить моральную жизнь данного, этого человека.

456

Мораль Сковороды глубочайшим образом внутренна и автономна. У Сковороды моральная задача каждого человека носит специфический, лишь ему одному свойственный, абсолютно-личный характер. Не норма подчиняет себе действия человека, a ??? горения и самовозгорания. Каждый человек должен искать свою идеальную форму. Сковорода говорит: Ищи расцвета своей природы, найди свою подлинную суть, расцвети вечной энтелехией божественной мысли о тебе.

Счастье только внутри человека и не может быть достигнуто через внешние атрибуты: не за нужным, а за лишним за море плывут.

Этика Сковороды первична, знание - вторично. Лишь то ценно, что увеличивает ценность жизни. Задолго до Великого Пилигрима Сковорода во весь голос провозглашает: Боже мой! Чего мы не умеем! Чего не можем! Но то горе, что при всем том великого недостает.

Все сии науки не могут мыслей наших насытить... Бездна душевная оными не наполняется.

Я наук не хулю; одно то хулы достойно, что на их надеясь, пренебрегаем верховнейшую науку...

Сковорода не был идолопоклонником науки, ибо страждал духа, а не материи. У них только одно было истиною, что ощупать можно, язвил он. Ему были чужды этической рационализм и утилитарность, заглушающие личные нравственные идеалы.

457

* * *

Мы ищем щастия по сторонам, по векам, по статьям, а оное везде и всегда с нами... Нет его нигде тем, что есть везде. Оно преподобное солнечному сиянию, отвори только вход ему в душу твою.

Нужно узнать себя, свою природу, понять, что именно мне нужно, и следовать своей сродности.

Сродность - важнейшая категория и символ Сковороды: мир душевный - в сродности, в призванности, в последовании своей природе. Сродность - тайнопишемый божественный закон, и каждому - свой: "Всё то для тебя худая пища, что не сродная, хотя бы она и царская".

Если кто без природы сунулся во врачебную науку или в музыку, говорили: invita Apolline, iratis Musis, - без благословления Аполлона, без милости Муз.

Ищи и день, и ночь вони: да приидет Царствие Твое. А без сего наплюй на все дела твои, сколько ни хороши они и славны.

Если ты изменишь своему призванию, своей природе, знай, грусть загрызет душу твою среди позлащенных полат и заплачешь, вспомнив поля зеленые.

Сковорода делил людей на три категории: священники, крестьяне и воины. Важно определить сродство ребенка к будущей профессии, ибо выбор без сродства угнетает жизнь.

Царство Божие внутри нас - это и есть сродность. Природа и сродность, писал он, значит врожденное Божие благоволение и тайный закон, всю тварь управляющий. И о Христе он говорит: Кто же природнее был, как Сей?

458

Сродность положена Сковородой и в основу педагогики. Природа есть альфа и омега воспитания.

Какая пользя ангельский язык без добрыя мысли? Кой плод тонкая наука без сердца благого?

Воспитание в согласии с личною природой, целостное и гармоничное с нею, живущее в мире с тягой души, - такова основная педагогическая идея. Воспитание, говорил Григорий Саввич, начинается задолго до физического рождения (!). Чада суть родительский список, изображение, копия. Как от яблони соки во ветви своя, так родительский дух и нрав переходит в чада. Живое наследование детьми духовной и физической природы родителей требует от них внимания к себе. Удивительно прозорливы конкретные советы бобыля, не знавшего женщин: спокойствие и блаженство соития, трезвость, святость таинства, тишина духа зачавшей, забота о душе...

Очень важный для Сковороды вопрос, до конца им не решенный: любая ли сродность благо, нет ли зла в сродности? - вот свидетельство глубины мышления! Но в ответе Сковорода остается далеким от Фрейда. Трудно или легко быть благим? Зло по природе - сила или слабость! Эссе Пря беса со Варсавою дает ответы: быть благим легко - но не потому, что зло бессильно и борьба с ним легка, но потому, что всю тяжесть мирового греха взял на себя Христос. С ним путь добра легок. И хотя истина эта открывается Сковороде в очередном апокалиптическом видении, и хотя он овладевает ею путем напряженной борьбы, ясно: здесь богослов пересиливает беспристрастного, незаинтересованного мудреца.

Он ничего не отрицает: ни государства, ни культуры, ни армии - "воином кто рожден, - дерзай, вооружайся".

459

Он отрицает не всё, не вообще, а лишь негодное для себя. Он отрицает извращения, корень которых - несродность. Неблагополучие культуры в том, что люди механически, вне связи со своей природой, беспризванно, устремляются на чуждые им поприща жизни. Природа мстит за это нарушением душевного мира и покоя, которые есть высшее благо. Конфликт Сковороды с церковью - это на 99% конфликт экзистенциалиста с подложными, завербованными богословами, с реальным, зажравшимся монашеством, с конформизмом, с ортегианским человеком-массой.

Счастье только в нас самих. Царство Божие внутри нас. Совершенствование - личный, а не общественный процесс. Все человеческие страдания - от неумения довольствоваться просгым и необходимым. Смысл жизни? - Довольство немногим, повиновение сродности, любви. Счастье? - Познание Бога и себя, жажда созерцательной жизни. Практическая мораль? - Благодарение всевышнему, что нужное сделал он нетрудным, а трудное ненужным.

Ничего я не желатель,

Кроме хлеба да воды.

Нищета мне есть приятель

Давно с нею мы сваты.

Малороссийская диалектика: двоепутие, двоеволие, двоемирие... Два пути, две воли, два мира, добро и зло. Свобода воли дана Богом, дабы выбирать.

460

Дух времени: моя страна тоже имела свое Просвещение и своего Гельвеция. Человеку свойственна добродетель, а не порок, учит наш Дидро, достаточно познать свой порок, дабы освободиться... Благая природа - благое сердце, благое сердце - благая мысль, благая мысль - семя благих дел; все же протчее человеческое: чин, богатство, науки и все ветроносныи их блонды и букли с кудрями вменяю во хвост, без коего голова и живет, и чтится, и веселится, но не хвост без головы. Явившись человеком, уклонися от зла, бегай молвы, объемли уединение, люби нищету, целуй целомудренность, дружись со терпиливостью, водворися со смирением.

Глянь, пожалуй, внутрь тебе: сыщеш друга

внутрь себе,

Сыщеш там вторую волю,

Сыщеш в злой блаженну долю...

Сумма всей нашей речи будет сия: чем кто согласнее с Богом, тем мирнее и шастливее; без Бога же и нищета и богатство есть окаянное.

Отдадим ему должное: он был лишен не только тщеславия или корысти или нетерпимости или нетерпения, но и показного благочестия, вообще жил в полной гармонии со своими убеждениями.

ОБЩЕСТВО ИЛИ СТАДО СВИНОЕ?

Не то скуден, что убогой, но то, что желает много.

После Платона и Аристотеля - время мартышек, как у нас.

Сковорода

Обаче весь мир обременен чревонеистовством. Чрево есть бог миру, пуп аду, челюсти, ключ и жерло, изблевающее из бездны сердечныя всеродную скверну, неусыпных червей и клокочущих дрождей и блевотин оных вод... За

висти, грабление, тяжбы, татьбы, убийства, хулы, клеветы, лицемерия, лихоимства, любодеяния, студодеяния, суеверия... се всеродный потоп ноевский верх, влас и главу миру подавляющий.

461

Общественность, масса ему ненавистны. Сребролюбие, честолюбие, сластолюбие, тщеславие, лицемерие - какие бичующие эпитеты находит он для их разоблачения! Как он издевается над славолюбами и лихоимцами, над модной премудростью, над правыми по бумажке! Миром правят те, кто десятка шибениц достоин. Почитаемы и знамениты - тогда и ныне! - не те, кто в существе прав, а кто казаться правым умеет. В житейском море царит тяжелее олова беззаконие, - всеобщая погоня за палатами, престолами, колесницами, чинами, венцом, скипетром, елеем, обладанием народами и пр., и пр., - все это мразь, мерзость, тень, блато, грязь, мир. У этих - сердце хамское, мудрствующее о брашне и чреве; подлецы сии звери, скоты, вепри, псы, змии, стадо свиное.

Не сегодня началось и завтра не кончится... История... Родник мудрости - Афины - того и иссяк, что был забит стадами свиными. Стада сии были соборища обезьян философских, кои, кроме казистой маски (разумей, философскую епанчу и бороду), ничево существа от истинныя мудрости не имели, растлением спортили самое основание афинского юношества... Безпутно сремилися вслед бешеных своих замыслов дабы как можно пробраться к знатнейшим званиям, нимало не рассуждая, сродны ли им те звания. Только бы достать блистательное, хоть пусть оно, имя или обогатиться. Тогда-то богочтение превратилось в яд, раздоры - в суеверие и лицемерие, правление - в мучительство, судейство - в хищение, воинство - в грабление, а наука в орудие злобы.

462

ВРЕМЯ

Сковорода верил в будущее время - второе время: первое, наше, эмпирическое время разрывается вторым, не нашим, Господним временем, и это второе, вечное время есть Царствие Божие.

Время - преображающий корень эмпирии. Первое время кончается. Грядет второе - вечное.

Эпизод изгнания Сковороды из Переяславля за еретическое новаторство (епископу, имя которого уже никто не помнит, пришлись не по нраву Рассуждения о поэзии) - яркое свидетельство того, что время сторонится нашей родины, оставляя всё первозданным. Правда, Сковорода еще мог наплевать на епископа и на консисторию: alia res sceptrum, alia plectrum - одно дело пастырский жезл, а иное пастушья свирель, - а вот можем ли наплевать мы?

СОЛОВЬЕВ

Высвободить красоту из-под грубых покровов вещества- вот смысл теургического.

Соловьёв

Природа с красоты своей

Покрова снять не позволяет.

И ты машинами не вынудишь у ней,

Чего твои дух не угадает.

Соловьев

Казалось бы, путей "по ту сторону разума" нет. Но они ест ь - это мистицизм людей не от мира сего, одержимых, блаженных, осененных, юродивых - тех, на кого опустилась благодать, "видящих" невидимое, "говорящих" с молчащим, "слышащих" безмолвное.

Безумцев?

Пусть так, но, быть может, такое безумие и есть контакт с несказанным, невыразимым, внеразумным.

Скажут: Соловьёв - не лучший пример. К его мистике примешано слишком много земли. Пусть так, но тем лучше: он один из немногих, у кого было слишком много разума и достаточно безумия - дабы и увидеть, и передать.

465

Только что прочитал письмо Чехова к Суворину: "...если отрицать в творчестве вопрос и намерение, то нужно признать, что художник творит не преднамеренно, без умысла, под влиянием аффекта; поэтому если бы какой-нибудь автор похвастал мне, что он написал повесть без заранее обдуманного намерения, а только по вдохновению, то я назвал бы его сумасшедшим".

Вот видите: безумцам дано! Тем-то и близка мне чужая мистика в отсутствие собственной - чистой духовностью, которой так не хватает моей тяжело больной стране... К тому же мистика гения - слишком ценный материал, чтобы культура могла пожертвовать ею.

Перечитайте еще раз: недурная мысль!

Мысль, мысль, мысль, мысль... это самое ценное после жизни. Надо ценить чужую мысль. Это только кажется, что ее, этой мысли, так много, что уже не хватает бумаги. Нет, мысль - единственная драгоценность, высшая и самая неценимая нами. Потому-то с такой ублюдочной легкостью мы походя и разделываемся с Фёдоровыми, Соловьёвыми и Флоренскими, творцами высшей нашей культуры...

ВСЕЧЕЛОВЕК

Не оставивши потомка,

Я хочу в потомстве славы,

Объявляю это громко,

Чуждый гордости лукавой.

Соловьёв

"Я уверенно предсказываю, что, прежде чем современные школьники достигнут зрелости, в европейских школах изучение русского языка вытеснит греческий; изучение Владимира Соловьёва займет место его учителя Платона; Карамзин и Пушкин заменят Ливия и Вергилия".

466

Надо же! Эти строки, появившиеся в 1916 году, написаны не русским.

Говорили: благодарное потомство не забудет Соловьёва, провозвестника вселенской правды. Первого философа России...

Говорили: философия Соловьёва - верхний этаж русской культуры, перл культурного ренессанса России XIX века...

Говорили: Соловьёв - необъятен...

Кто знает сегодня этого подвижника, этого титана, стоящего рядом с Великим Пилигримом? А ведь сто лет назад моя страна ассоциировалась с их именами. "Хотел бы побывать на родине Толстого и Соловьёва", - писал Ганди. Сегодня же 75 строк в энциклопедии, 75 строк брани: проповедовал классовый мир... демагогически звал на ложный путь... схоластика... иррационализм... скептицизм... социальный пессимизм... реакционная идея... Вчера - гигантская вершина национальной мысли, верхний этаж культуры, перл культурного ренессанса, философ, этик, публицист, историк, критик, поэт, юрист, выдающийся лектор и просветитель. Сегодня - забвение... Трудно придумать большее: ни строки за многие десятилетия...

Почему же ни строки? А диссертации всех этих "чего-изволите-с"? - Диссертации, главный и единственный вывод: Соловьёв - полное ничтожество, реакционер, мракобес, мракобес, мракобес...

467

Почему же ни строки? Стоило А. Лосеву издать недавно * первую за 70 лет книгу о величайшем философе, как Госкомиздат без бюрократических проволочек разразился гнуснейшим, мерзопакостнейшим приказом № 254 от 16.06.83 г. "О грубой ошибке издательства "Мысль"". И не в ждановские времена - в 83-м!

* Нужно учитывать, что автор писал свои книги на протяжении 30 лет и не переделывал написанного в угоду сегодняшнему дню (Ред.).

"Я хочу в потомстве славы"... Вот что странно: зрелая мудрость этого рано ушедшего ясновидца не подсказала ему, кого ждет эта ветреница в этой стране... Ему, никогда не ошибающемуся в пророчествах...

Почему же не подсказала? Разве в Трех разговорах он - до Мережковского - не предсказал грядущего хама? Разве не он писал об ужасах деспотии масс? Разве не он бил тревогу о судьбе личности в своей бескрайней стране?

Всю жизнь он только и делал, что убивал себя работой, - и убил! Сначала сам убил себя, затем мы - работу...

Одно только утешение: когда от нас останется лишь дурной кошмарный сон, богочеловечество вспомнит своего крестного отца, его мистику и эсхатологию, апокалиптические прогнозы и мессианские надежды.

За стеной звучит душераздирающий Бах. Страсти по Матфею. Аккомпанемент его забытому голосу, выразить который мне не хватит ни таланта, ни страсти, ни мистического чувства. Как о поэтах надлежит говорить поэтам, о музыкантах - музыкантам, о мистиках надлежит писать мистикам. Я же слишком нормален, рассудителен, слишком от мира сего...

468

Где взять слова? Где позаимствовать дух утраченной нами национальной мысли - Сковороды, Чаадаева, Хомякова, Леонтьева, Минского, Розанова, Мережковского, Бердяева, Шестова, Даниила Андреева, Эрна, Голосовкера?..

Музыка... Музыка символов, знаков, слов... Это оно, соловьевское песнопение подвигло стольких символистов и первого среди них...

Таинник Ночи, Тютчев нежный,

Дух сладострастный и мятежный.

Чей так волшебен тусклый свет;

И задыхающийся Фет

Пред вечностию безнадежной,

В глушинах ландыш белоснежный,

Над оползнем расцветший цвет;

И духовидец, по безбрежной

Любви тоскующий поэт -

Владимир Соловьёв: их трое,

В земном прозревших неземное

И нам предуказавших путь.

Как их созвездие родное

Мне во святых не помянуть?

Тютчев, Фет и Соловьёв - три поэта, объединенных более не существующей, полностью утраченной традицией идеального любомудрия...

Затем будут еще три - Блок, Белый, Брюсов... В Золоте в лазури Андрей Белый переложит соловьёв-скую теургию на язык поэзии, отринув сермяжную правду житейского реализма. Утопия Соловьёва о Мировой Душе, долженствующая одухотворить человечество и внести в земной мир божественную гармонию истины, добра и красоты, была для символистов-соловьёвцев сигналом, призывающим отчалить от брега старого мира.

469

Блок видел в Соловьёве "провозвестника будущего", одержимого "странной тревогой и беспокойством", "духовного носителя и провозвестника тех событий, которым надлежало развернуться в мире".

Показательно, что, порвав с соловьёвством, Блок порвал и с символизмом - ожесточенно, полемично.

* * *

У истоков "золотого века" русской философии стоял Владимир Соловьёв, так же как у истоков "золотого века" русской поэзии - Пушкин. Сравнение двух начинателей по их месту в отечественной культуре приходило на ум давно. Но можно добавить: и тот, и другой оказался не только истоком, но и вершиной порожденного им движения. Им обоим был присущ тот универсализм духа, которому доступен прекрасный прообраз мира как всеединства: отдельные начала - разум и воля, личное и всечеловеческое, истина и свобода - находят тут свое место, гармонически восполняя друг друга; эту же панораму открывала их собственная душа.

При всем богатстве и разнообразии, даже взаимоисключительности философских концепций мыслителей России - неолейбницеанство и спиритуализм Лопатина, интуитивизм Лосского и Эрна, неогегельянство Ильина, конкретный монизм Франка, христианский персонализм Бердяева, экзистенциализм Шестова, неокантианство Введенского, византизм Леонтьева, философия повседневности Розанова, философия культа и богоискательство Минского, Перцова, Давыдова, Флоренского, учение о соборности сознания С, Трубецкого, многоцветный спектр идей Булгакова, Е. Трубецкого, Вышеславцева, Карсавина, Зень-

470

ковского, Степуна, Бубнова, Зандера, Шилкарского - все они были так или иначе связаны с интуициями-эманациями Русского Платона. Для всех метафизика интимно совпадала с теософией, а разум тяготел к интуиции. Все они - единомышленники или оппоненты - одухотворяли быстро растущую культуру, европеизировали духовность нации, искали новые пути.

Конечно, влияние Соловьёва не было единственным или преобладающим. Вся русская философия в такой же мере обязана Чаадаеву или Хомякову, Франк находился под большим влиянием Николая Кузанского и Плотина, Шестов повторял Киркегора, хотя, создавая основные свои труды, и не знал его, сильны были христианская традиция и патристические влияния. Так, в философии Франка развита гениальная идея Августина: "Если бы я до конца узнал себя, я узнал бы и Бога". Подлинная сущность бытия, считал Франк, обнаруживается в глубинной сущности человека. Не наш внешний опыт, а наша внутренняя глубина дает нам представление о мире - идея, мощь которой всё еще не осознана в полной мере.

Трудно придумать что-нибудь более противоположное духу Соловьёва, чем византизм К. Леонтьева, что не мешало последнему многие годы "быть очарованным" Соловьёвым. При жизни Леонтьева Соловьёв оказался сильнее, писал Бердяев, но затем его самого осилил леонть-евский дух, предчувствие антихриста. И надо здесь отдать должное Леонтьеву: в предвосхищении нас он оставил позади самого Соловьёва. Здесь он оказался близким к Ницше не только по взглядам, но и по пророчествам. Верх над жизнью берет проект, предостерегал Леонтьев, остерегайтесь утопической благостности утопизма - их последствия гибельны.

471

Социализм, то есть насильственный экономический переворот, теперь видимо неотвратим. Жизнь этих новых людей должна быть гораздо тяжелее, болезненнее жизни хороших, добросовестных монахов.

Передовое человечество должно будет неизбежно впасть в глубочайшее разочарование; политическое же состояние общества всегда отзывается и на высшей философии...

Николай Бердяев и Лев Шестов были не только российскими пионерами философии жизни, высоко почитаемыми в Европе, но и крупнейшими эссеистами, знатоками литературы, политологами. Бердяев, пожалуй, впервые в нашей философии заговорил о примате человеческой свободы. Это не так тривиально, как может показаться, потому что "русская идея" всегда обращала гораздо большее внимание на всеединство, всеродность и спасение человечества, чем на первенство закона, гражданскую и творческую свободу, личность. А вот Бердяеву массовые категории чужды. Он мыслит понятиями "творческий акт", "самооткровение", "человеческая свобода". "Творческий акт есть самооткровение, не знающее над собой внешнего суда". Начав свой путь как "легальный марксист", он быстро осознает подводные опасности даже самых либеральных слоев движения. Уже в Вехах предсказано все: грядущая тоталитарность, итоги национального мессианства, "псевдоморфоза" - заполнение монархических и имперических форм социалистическим содержанием. Бердяев страшился политики "разжигания инстинктов" и видел всю зловещность и тоталитарность "социал-демократической лжерелигии", опору в борьбе с которой находил в Поэме о Великом Инквизиторе. Но на практике болезнь слишком запущена, остановить ее уже нельзя. Нужно пережить предлагаемый революцией катастрофический опыт, дождаться ее самоотрицания. Зло изживает себя на имманентных путях, любил говорить он. Сегодня это уже ясно всем, но ведь он знал это задолго до 1917 года!

472

Близкие мысли высказывал и Е. Н. Трубецкой. Общественные связи в России веками держались связями религиозными. Когда же последние были разрушены большевизмом, человек стал волком. Вот русские и собираются в стаи, которые рвут друг друга на части или вместе нападают на одиноких.

При всем разнообразии доктрин и концепций российская философия имела человеческую и этическую направленность. Ее отличительные качества: всечеловечность, антропологичность, субъективность, космизм, этический максимализм- Соловьёв считал, что именно философия освобождает личность от внешнего насилия и дает ей внутреннее содержание. Русская философия всегда кого-то спасала и с кем-то боролась. Ее мало интересовала теория, ее занимало переустройство мира и человека, она всегда была направлена против реалий, часто - против рационального начала, почти всегда - против нигилизма и атеизма.

Принято считать, что до Сковороды и Чаадаева в России вообще не было самостоятельной философской традиции, ибо не было свободы.

За исключением Аввакума Петрова, Сковороды и Чаадаева, до середины XIX века русская философия отличалась разве что своим провинциализмом: на западе Шеллинг - у нас шеллингианство, там - Гегель, здесь - гегельянство, там Фурье, здесь - фурьеризм. С Герценом, Хомяковым, Киреевским положение начало резко меняться: обретая тем или иным способом свободу, люди обретали голос и мысль.

473

Во второй половине XIX века это уже была вовсе не периферийная и не местническая мудрость. Соловьёв предвосхитил многие идеи неотомизма, Лопатин - персонализм, Шестов переоткрыл экзистенциализм Киркегора, Фёдоров создал космогоническую утопию и не имеющую аналогов философию общего дела, Флоренский творил свою религиозную культурологию и искал пути вхождения Истины в Церковь, Бердяев стал крупнейшей фигурой мировой философии, Франк создал онтологию Всеединства в духе Соловьёва. Это была вполне "европейская" философия, где Викторов проповедовал Авенариуса, Самсонов - Липпса, Ильин шел от Фихте к Гегелю. Современная западная философия, ищущая связь науки, метафизики и религии или рассматривающая историю как борьбу зла и добра, восходит к величайшему прозорливцу земли русской.

Это же надо! - ограничить философскую культуру нации Чернышевским и Ульяновым, а Фёдорова, Соловьёва, Печерина, Лопатина, Розанова, Бердяева, Шестова, Булгакова, Лосского, Франка, Введенского, Эрна, Радлова, братьев Трубецких, Леонтьева, Карсавина, Чичерина, Несмелова, Козлова, И. Ильина, Яковенко, Флоренского, Зеньковского и иже с ними - на свалку...

А трагическая судьба Бахтина, Выготского, Голосов-кера, Лосева, Леонида Андреева, Ольденбурга, Шпета - тех немногих, кто вместе с Флоренским и Карсавиным рискнули развивать дореволюционную российскую философию личности в постреволюционное безличное время?..

474

Но ничего! Когда от мракобесия останется лишь прах многотомной "диалектической" схоластики, тогда - в который раз - выяснится, что идеализм всегда преобладал в философии, в том числе - в нашей. А может быть, не в том числе, а прежде всего - в нашей.

Секрет влияния Соловьёва на русскую мысль - то, что Зеньковский назвал настоящим подвигом Соловьёва в истории русской мысли - в универсальном синтезе науки, философии и религии, сознательного и подсознательного начал. Это еще предстоит осознать, но именно Соловьёв не противопоставил науку вере, а почувствовал их единство и призвал к союзу. Многие философские учения, писал он, в форме рационального познания утверждают те самые истины, которые в форме веры и духовного созерцания утверждались теологическими учениями. Философия, как и наука, по природе своей теософична.

Соловьёва можно назвать философом вечной женственности - до такой степени мистическое содержание Трех свиданий лежит в основе всех о философского дела и является скрытым фундаментом не только его эротики, эстетики и поэзии, но и гносеологии и метафизики.

Первый после Платона Соловьёв дает новое громадное открытие в метафизике. В ходе умопостигаемого света, который безобразно открылся Платону, Соловьёв с величайшею силою прозрения открывает определенные ослепительные черты вечной женственности.

475

Что скрывалось за новой "рациональной" обработкой "веры отцов"? Философия и наука, насквозь пронизанные верой, - то, что Соловьёв именовал боговоплощением. Божественная София - не что иное, как символ единства пытливого разума и веры в откровение. Духовные основы жизни - великолепная попытка устранить различие между мистическим и натуральным.

ДВА СЛОВА О ФЁДОРОВЕ

Нам еще предстоит реконструировать разрушенную духовную сферу нашей культуры. И, может быть, после Соловьёва вторым колоссом, поддерживающим эту сферу, окажется Н.Ф. Фёдоров.

Как и Соловьёв, как и большинство наших интеллектуалов, Фёдоров - сгусток противоречий. Религиозный аскет и энциклопедически образованный плюралист, певец патриархальности и технократ, прославляющий научно-технический прогресс, славянофил с европейским типом мышления, нигилист, ориентированный на соборность. Он одинаково энергично критиковал непротивление и наукоборчество Толстого и аморализм Ницше, позитивизм и новую схоластику, кантианство и новый рационализм.

Человек-хаос, он сумел вкрапить в титаническую картину общечеловеческого труда фантастическое учение о воскрешении мертвых, смешать политическую экономию с мистикой загробной жизни, утопию бракосочетания времен года с изменением климата.

Титан, он упразднял время, спрессовывал культуру.

476

Исток и первопричину бедствий человечества Фёдоров находил в распадении мысли и дела, в кастовости и в вызванной этим распре. Борьбе классов, ведущей мир к катастрофе, он противопоставил "общее дело", мирное сосуществование носителей духа и масс.

Все должны быть познающими и всё должно быть предметом знания, но так, чтобы знание не отделялось от дела...

Некоторые считают, что фёдоровская категория "общее дело" - дело темное. Общим делом он считал воскрешение предков. Но что крылось за этой метафорой? Я полагаю, религиозный культ отцов у Николая Фёдорова был культом культуры: ее воскрешением в настоящем, ее восхождением к нам. За мифологемой собирания и последующего сложения рассеянного праха предков среди прочего кроется и мысль сбережения и почитания культурного наследия в преддверии остро ощущаемого русским гением погрома страны бандами красных. Беллегризованный А. Платоновым Фёдоров видел ту глубинную связь, которая существует между качеством жизни и отношением к культуре отцов, между храмами и хлебом.

Почему именно у русских ученых мы так часто встречаем мистическую заботу от участи тела после смерти? Почему об этом так много писали Фёдоров, Флоренский, Карсавин? Почему последний считал, что вообще нет отдельной "души", что личность выступает нерас-члененно и цельно во всей судьбе своей, временной и вечной? Я вижу в этом подсознательную мифологему единства материи и духа, которую они инстинктивно противопоставляли грядущему геррору материи. Его тень всегда нависала над этой неприкаянной страной.

477

Фёдоров считал, что смертность человека - глубокий источник зла, выделяющий токсины соперничества, отчаяния, нигилизма и зверства. Только вера в бессмертие - не важно, тела или духа - стимулирует сверхразум и сверхжизнь и ведет человечество к совершенству. Только "невозможное" делает возможным духовное и культурное восхождение.

Сам механизм воскрешения заключен в родственной связи: идет к отцу через сына, служит восстановлению жи-знетворческих начал. Об этом уже писали Ориген и Григорий Нисский, создавая учение о всеобщем апокатастасисе и постепенном вытеснении мирового зла. Так что "общее дело" - не столько учение о воскрешении мертвых, сколько - о катарсисе, очищении мира от зла и жестокости жизни, о святости человека. Фёдоров хотел видеть грядущий мир таким, каким был он сам - светящимся, добрым, абсолютно бескорыстным.

"Общее дело" - отправная точка "общего блага" и "общественного интереса" коммунитарного плюрализма Нисбета и Феркиса. Не эгоцентризм множества "я", но свобода, дополненная общей целью восхождения культуры, сотрудничество инакомыслящих, причастность всех к базисным ценностям культуры.

Фёдоровская идея регуляции природы, составляющая ядро его философии, - это управление слепыми силами в нас. Братство возможно лишь как братство во времени, когда вклад каждого уважаем всеми.

Космическая часть философии Фёдорова, как и его космогоническая утопия, тоже понята буквально. Говоря о космических масштабах науки, мистически настроенный Фёдоров должен был больше думать об антропософии, чем о заселении космоса.

478

Человек будет носить в себе всю историю открытий, весь ход этого процесса; в нем будет заключаться и физика, и химия, словом вся космология.

Космос - да, но - космос человека!

Власть над природой - прежде всего власть над своей природой. Вера в разум - прежде всего вера в собственный разум.

Антииндустриализм и антиурбанизм Фёдорова - орудие теософии. Фёдорова не понять без его символизма: космос - душа человека; армия - сила естествоиспытателя; универсальная регуляция - гуманизм; общее дело - культурное наследование; история - человеческое бессмертие. Как преодолеть смерть? Открывать математическую бесконечность и электромагнитные волны, писать стихи и симфонии, сажать сады и возделывать поля.

Из фёдоровской эстетики вышел русский авангард, из фёдоровского общего дела выйдет новая культурология, из фёдоровского космизма - тейяровская сверхжизнь.

Но... оживление все еще впереди. Оно неминуемо.

479

ГЛАШАТАЙ ИСТИН ВЕКОВЫХ

Черти морские меня полюбили,

Рыщут за мною они по следам:

В финском поморье недавно ловили,

В Архипелаг я, - они уже там.

Соловьёв

Почему высокий дух неотделим от странности, самоистязания, безумия, страсти, одержимости, галлюцинаторных видений, пророчеств?

Родственник Сковороды, этого малороссийского Сократа, Соловьёв унаследовал не только его обаяние, но и прогрессирующую мозговую болезнь предка. Но, может быть, именно благодаря этой благодатной болезни, укрепляющей веру и умножающей талант, мы и имеем - нет, не еще одну философскую систему, даже не "свободную теософию", - но все это великолепие песнопений, все эти священные гимны, отвлеченные, эзотерические, мистические, доступные только посвященным. Недаром же Андрей Белый в философии Соловьёва усмотрел только скромную вуаль над одному ему известной тайной, а Брандес увидел не философа, а жреца, пророка, гимно-софиста, человека не oт мира сего.

Но только ли - гимны? Только ли - не от мира сего?

Мы привыкли свысока относиться к мистике. Дескать, научное знание достоверно, а мистический и религиозный опыт не имеет никакого значения. А как же откровения Платона, Данте, Якоба Бёме, Сведенборга, наконец сам Апокалипсис Иоанна Богослова. Это же душа всей мировой культуры.

480

А встреча Владимира Соловьёва посреди египетской пустыни с Софией - Премудростию Божией, которую он

увидел воочию? Ведь отсюда весь русский символизм возник. Блок, Белый, Мережковский ведут отсчет новой эры от этого великого события в духовной жизни. Здесь истоки Ренессанса русской религиозной мысли XX века: Бердяев, Флоренский, Сергей Булгаков.

О видениях Соловьёва сказано гораздо больше, чем они того заслуживают, но не сказано главного - что все они сбылись! Да, у него были галлюцинации, в том числе видения черта, и он не скрывал этого от друзей:

Вчера лежу я в постели. Горит свеча. Кто-то, кого я не вижу, гладит меня по руке и нашептывает мне весьма дурные вещи. Я вскакиваю с постели, начинаю его крестить и с крестом выгонять за дверь.

Но что это был за черт? Кого он видел? Не нас ли? Не грядущего ли хама, от которого не откреститься?

А что в своих мистических видениях зрили другие русские духовидцы - Андрей Белый на вершине пирамиды Хеопса или Даниил Андреев в тюремной камере?

Подобно Данте, Даниил Андреев прошел по ступеням Ада, который он назвал загадочным словом Агр. Ему открылся свет райской жизни, где и доныне живы Лермонтов, Блок и Достоевский. Он "встречался" с Блоком дважды в этой неуловимой инфра-реальности, в расслоенных пространствах и параллельных мирах... Он свидетельствует о великой битве добра и зла, охватившей все мироздание; и мы, люди, отнюдь не простые свидетели, а прямые участники этого духовного сражения.

481

Галлюцинации были всякие - зрительные и слуховые, страшные и трагикомические, содержательные и нелепые, вызывающие страх и потерю сознания. Да, то были мы, и он знал это и потому относился к "явлению демонов" так серьезно. Он и воспринимал свои видения как явления медиумические, считая, что болезнь делает его восприимчивым к таким воздействиям духовного мира, к которым люди здоровые остаются нечувствительными. На него нагоняли ужас седые финские валуны. Молчание этих глыб вызывало в нем дрожь...

Все были слепцами, а он уже видел - до Мережковского, до Вех, до Бердяева и Шестова, до всех нас...

Сказывалась ли болезнь на содержательной части его философии? Да, - так же, как эпилепсия Достоевского находила отражение в его творчестве или как грядущее безумие Свифта открывало ему йеху.

Кстати, сам он видел свою миссию не в писании книг, а в приближении к какой-то неведомой тайне.

Только почему неведомой? - Сегодня эту тайну знают все...

Длинная фигура в длинном сюртуке и макферлане, подчеркнутая интеллигентность, мягкость, религиозность с ее постоянными постами и причастиями...

Да, он был весь какой-то тонкий, хрупкий, длинно-сутулый. Сухая, тонкая, длинная шея, длинные ноги, высоко поднятые колени, длинная сутулая спина, бессильно свесившиеся тонкие, аристократические руки с бледными, вялыми и тоже длинными пальцами, длинные волосы, удлиненное изможденное лицо, черно-серая борода...

482

Прекрасная голова, одухотворенное лицо с немного впавшими щеками, громадные серо-голубые очарованные глаза, полные мысли и огня, большой, словно разорванный рот, чуть выпяченная губа. Il etait bizarre, скажет Бугаев.

Достоевскому его лицо напоминало молодого Христа Аннибале Караччи - любимую картину Фёдора Михайловича. И не только Достоевскому - почти все близко его знавшие говорили, что он похож на Иисуса или же на Иоанна Крестителя. Такие лица должны быть у христианских мучеников, писала Е. М. Поливанова. В нем и жил христианский пророк, визионер, святой, мессия, богочеловек.

В нем было нечто загадочное, величественное, сверхчеловеческое, какой-то духовный размах. Отсюда - необычайная глубина и красота мистических переживаний, этот дар видеть то, что не дано никому... Это был пророк, обуреваемый своим пророческим даром. Когда будет и будет ли богочеловечество, не знаю, а вот богочеловеки были и будут.

Соловьёв всегда был под знаком ему светивших зорь. Из них вышла таинственная муза его мистической философии. Она явилась ему, ребенку. Она явилась ему в Британском музее, шепнула: "Будь в Египте". Он бросился в Египет и чуть не погиб в пустыне: там настигло его видение, пронизанное "лазурью золотой". И из египетской пустыни родилась его гностическая теософия - учение о вечно-женственном начале божества.

483

Как к этому ни относиться, но нас, эру войн, революций и грядущий хаос, собственную судьбу и смерть он предсказал без ошибок...

Но не в пророчествах, даже не в учении главная привлекательность Владимира Соловьёва - в его обаятельнейшей личности, в его нечеловеческой чистоте, мягкости, бескорыстии, альтруизме, душевной теплоте. Это благороднейший из идеалистов, вечный искатель оправданий добра, устранитель непримиримости культур и культов, странствующий по земле праведник, всегда готовый на жертвы ради помощи людям.

И дух его учения под стать его духу - единение всех высших устремлений человека под эгидой нравственного идеала, вселенское братство человечества, высшее благо.

О, что было бы, если бы народ наш созрел для того, чтобы последовать не за бесами, а за этим очередным Иисусом, которого нам послал Бог в последнюю минуту перед очередным апокалипсисом несчастной нашей страны...

Грезы, грезы... Но ведь и его жизнь была грезой. Он грезил о духовном и материальном освобождении самого забитого народа. Он грезил о всемирно-исторической свободе духа и материи, слитых до неразличимости, - о свободе в мире восточного деспотизма и рабства. Он грезил о всеобщей и чистейшей церковности, будучи в лоне самой ангажированной из церквей.

Именно утопия, несвоевременность, чистота превратили его в духовного скитальца. Именно поэтому его вечные искания ничем не кончились в этой стране. Именно поэтому самое духовное из интеллектуальных и самое интеллектуальное из духовных учений оборвалось как струна...

484

Глубокая религиозность с раннего детства и через всю жизнь, за исключением краткого перерыва в годы юности, и - полное свободомыслие. Напряженная сосредоточенность мощного и замечательно оригинального философского ума на самых трудных и возвышенных проблемах жизни и знания и - чрезвычайная общительность, делавшая его незаменимым собеседником, отзывчивым товарищем, задушевным и любящим другом. Редкая самобытность мысли, с ранних лет заставлявшая его на все смотреть по-своему, и - удивительно развитая способность усвоять и проникаться чужими взглядами, лежавшая в основании его громадной начитанности в самых разнообразных областях, которая давалась ему как будто сама собой, без всяких особых усилий с его стороны. По существу аскетический и печальный взгляд на условия чувственного, земного существования, соединенный с очень серьезной, искренней и сторогой постановкой идеала душевной чистоты, и - ясная жизнерадостность, страстная пылкость темперамента, способность к беззаветным сердечным увлечениям, которая нередко проносилась опустошающими бурями в его потрясенном духе. Мистическое прозрение в глубочайший смысл жизни, скорбное сознание ее внутреннего трагизма и - неиссякаемый юмор, светлая веселость, детски заразительный хохот, которого не забудет никто из знавших Соловьёва лично. Изумительная терпимость к чужим мнениям, позволявшая ему близко сходиться с людьми совсем другого умственного и духовного склада, чем он сам, - и горячий задор в спорах даже о незначительных предметах. Беспечность, до-

485

ходящая до безалаберности в устройстве своих личных дел, и - трогательная заботливость о чужих делах, не только готовность, но и тонкое практическое умение помочь в чужой нужде. И много можно было бы привести еще таких же пар противоположностей, и все они так гармонически уживались в своеобразном единстве личности Соловьёва, что его никак нельзя вообразить без них. И на всем этом лежала такая прочная и неистребимая печать внутреннего благородства, высшего аристократизма души, что он органически был неспособен подчинять свою волю каким-нибудь пошлым и низким побуждениям. Высокий строй духа был прирожден ему, и оттого в нем не поколебали его никакие житейские испытания и никакие перемены судьбы, и он донес его до могилы. Таков был Соловьёв как человек.

Редкостный, уникальный человек, человек невраждебный, не таящий зла гений. Он мог быть и резким, и ироничным, и хлестким на слово, но он не мог быть недоброжелательным. Он мог написать о своем друге Фете, принявшем камергерство: "Жил-был поэт, нам всем знаком, под старость лет стал дураком", - но это не мешало их дружбе. Резкая литературная полемика Соловьёва и Розанова тоже никак не отражалась на их взаимной привязанности. Соловьёв мог беспощадно критиковать толстовство, но не мог питать злых чувств к мыслящим иначе. Это - несвойственная черта для деятеля нашей культуры, где инакомыслие почти всегда есть явная или скрытая ненависть. Соловьёв же не знал этого чувства. При всей обостренности отношений с Великим Пилигримом он высоко ценил его как писателя и предпринимал множество попыток сближения с человеком.

486

В сфере интеллектуальной, писательской, философской, артистической у нас всегда царствовала беспощадность: око за око, зуб за зуб. Но в окружении Соловьёва она исчезала. Даже многие его противники и хулители рано или поздно испытывали чувство раскаяния. Даже они - иногда с опозданием - понимали мощь его пророчеств. Именно его хулителям, а не ревнителям принадлежат наиболее проникновенные характеристики и самого Соловьёва, и его учения.

Есть какая-то дикая закономерность в том, что наша культура всегда была в оппозиции к лучшим своим представителям. Достоевский вел процесс со всей русской литературой, Толстой не сходил со страниц желтой прессы, францисканец Соловьёв слишком часто не находил поддержки - даже у тех, кто его любил и ценил. Славянофилы и Аксаков упреками его в отсутствии патриотизма, Розанов - за утопичность триады добро - истина - красота, церковники - за критический пафос и прокатоличество, Победоносцев и Дм. Толстой - за уничтожающую критику режима.

Он же - даже в своей мрачности и раздражительности - был светел, даже в своей иронии - добр.

Страхов, которого я люблю, но которого всегда считал свиньей порядочной, нисколько меня не озадачил своей последней мазуркой, и хотя я в печати изругал его как последнего мерзавца, но это нисколько не изменит наших интимно-дружеских и даже нежных отношений.

Попробуйте сыскать нечто подобное в эпистолярном жанре. А ведь здесь - весь Соловьёв!

487

Много написано о смехе Соловьёва - неистовом, безудержном, шумном, радостном, детском. Но и язвительном - тоже. Но и истерическом, жутком, надорванном. Что скрывалось за этой несовместимостью? - Трагизм... Смехом он радовался и скрывал одиночество и непонимание. Он был добр, но он был очень одинок...

Только Соловьёвым дано знать, как одиноки ясновидящие на Руси... Только Соловьёвым дано знать, как трудно быть Соловьёвыми на Руси...

Плюрализм Соловьёва... Он никогда не принижал материю ради Бога или Бога ради материи. Богочеловечество - гармонический синтез неба и земли. Материя может быть стихией зла, но это не есть ее внутреннее свойство. Материя может быть светла, прекрасна, гармонична, добра.

Верить в природу - значит признать в ней сокровенную светлость и красоту, которые делают ее телом Божиим. Истинный гуманизм есть вера в Богочеловека и истинный натурализм есть вера в Богоматерию.

Это не язычество и не пантеизм, а все то же христианство, слитое с гуманизмом.

Оправдание же этой веры, положительное откровение этих начал, действительность Богочеловека и Богоматерии даны нам в Христе и Церкви, которая есть живое тело Богочеловека.

488

Нет, плюрализм Соловьёва в другом - в душевной щедрости и в духовном размахе, в отрицании идолопоклонства, в полной раскрепощенности мысли, не требующей ущемления свободы других. Философ на Руси - слишком даже часто - экстремист. Даже Толстой... Даже Достоевский... Даже Мережковский...

А вот Соловьёв - почти нет! Потому - "редчайшее явление в русской литературе". Духовность священника деда, мистицизм матери, интеллигентность отца и собственная человечность дали тот необыкновенный для нашей земли сплав, в котором даже рациональная умозрительность ведет к богочеловечеству, а не к сверхчеловеку, логичность не сопровождается дурной схематичностью, жизнь не сводится к всецело светлой или, наоборот, мрачной утопии, а из противоречий рождается не противостояние, а всеединство.

Все разъединяли и противопоставляли, Соловьёв - соединял. И в этом величие Соловьёва.

Плюрализм Соловьёва - даже в его учении об абсолюте, точнее, о двух абсолютах. Абсолют всегда был таковым в силу своей единственности. И тем не менее рядом с абсолютом самим по себе тяготеющий к многообразию Соловьёв помещает абсолют становящийся - реализующий всеединство как процесс, движение, восхождение. Абсолют-Бог и абсолют-культура.

Плюрализм Соловьёва... В самой его личности было нечто бесконечное, несовместимое, от края и до края: самоустранение от земных дел, эскапизм и - активное подвижничество; ипохондрия, апокалиптический пессимизм и - вера в богочеловечество; оправдание добра и - апология войны; обожествление государства и - всемирность.

489

В. Л. Величко пишет, что в Соловьёве уживались и боролись два совершенно противоположных строя мысли.

Первый можно сравнить с вдохновенным пением священных гимнов... Второй - с ехидным смехом, в котором слышались иногда недобрые нотки, точно второй человек смеется над первым.

Еще лучше эта полярность передана Амфитеатровым.

Удивил нас Соловьёв... Разговорились вчера. Ума - палата. Блеск невероятный. Сам - апостол апостолом. Лицо вдохновенное, глаза сияют. Очаровал нас всех... Но... доказывал он, положим, что дважды два четыре. Доказал. Поверили в него, как в бога. И вдруг - словно что-то защелкнуло. Стал угрюмый, насмешливый, глаза унылые, злые. - А знаете ли, - говорит, - ведь дважды два не четыре, а пять? - Бог с вами, Владимир Сергеевич! Да вы же сами нам сейчас доказали... - Мало ли что - "доказал". Вот послушайте-ка... И опять пошел говорить. Режет contra, как только что резал pro, пожалуй, еще талантливее. Чувствуем, что это шутка, а жутко как-то. Логика острая, резкая, неумолимая, сарказмы страшные... Умолк - мы только руками развели: видим, действительно дважды два - не четыре, а пять. А он - то смеется, то - словно его сейчас живым в гроб класть станут.

Очень русский...

Типичный русский: ком противоречий. Всё русское: душа, грезящая о высшем и свободном в мире низкого и рабского; сердце, жаждущее идеала в мире, что во зле лежит; жизнь, тянущаяся к любви и обреченная на трагическое одиночество; ум, влекомый к всечеловеческому и от всего человеческого получающий лишь страдания.

490

Тоталитаризм, отражающий дух культуры с ее ориентацией на монопольную власть, и плюрализм, ориентированный на соборность...

Именно Соловьёв во весь голос заговорил о примирении Востока и Запада, православия и католичества, Москвы и Рима, церковной и светской власти. Бесчеловечное божество на Востоке он хотел синтезировать с безбожным человечеством на Западе, и глубоко верил, что этот синтез совершится в его стране, которая из исторических противоречий создаст вселенскую церковь.

Как и для Достоевского, Россия была для Соловьёва мессианской страной. Идея объединения духа - святая задача России, объединение славян - святая задача России, соединение Запада и Востока - святая задача России, воспитание народов - святая... (Надо отдать ему должное: он сочувствовал всем инородцам, считал ценность личности безусловной, "хранил племен святое братство", но... под эгидой старшего брата, освобожденного от патриотического эгоизма.)

Естественно, позиция "над схваткой" делала его мишенью обеих сторон. Он никогда не сходился ни с "правыми", ни с "левыми", но они всегда сходились против него.

Все его лики - личины, говорили черпавшие у него. Философ - личина, публицист - личина, славянофил, западник, церковник, поэт, мистик - личины. Он был всегда мучим несоответствием между своей литературно-философской деятельностью и своим сокровенным желанием ходить перед людьми...

49]

Еще суровее судили его Страхов и Константин Леонтьев: иезуит, лицемер. Не будем разбираться, что двигало ими, - ясно, что не богочеловечность... Да и как мог "сверхчеловек" Леонтьев принимать утопические наивы любвеобилия и богочеловечности?

Типичный русский...

"...В житейских отношениях его всякий мог обойти и обмануть. ...Его со всех сторон всячески обирали и эксплуатировали. Получая хорошие заработки от своих литературных произведений, он оставался вечно без гроша, а иногда даже почти без платья. Он был бессребреником в буквальном смысле слова, потому что серебро решительно не уживалось в его кармане". Когда у него просили денег, "он вынимал бумажник и давал, не глядя, сколько захватит рука". А когда у него не было денег, он снимал с себя верхнее платье.

Впрочем, платье у него самого нередко было с чужого плеча. Поношенная шуба досталась ему в наследство от А. А. Фета, трость - от А. К. Толстого, книги - от друзей, у которых он подолгу гостил.

Помню, как однажды глубокой осенью в Москве я застал его страдающим от холода: весь гардероб его в то время состоял из легкой пиджачной пары... только что перед этим, не имея денег, он отдал какому-то просителю все суконное и вообще теплое, что у него было: он рассчитывал, что к зиме успеет заработать себе на шубу.

492

Жизненные блага как бы не существовали для него. Он нередко жил, как французский студент, в холодной комнате под крышей, сам таскал дрова и топил печь, спал на ящиках или досках, а пить чай ездил на вокзал...

Вот уж был странник в умственном, идейном и даже в чисто бытовом, так сказать, жилищном отношении! Сын профессора, с большими правами на кафедру, он не получил "по независящим обстоятельствам" этой кафедры; внук священника, посвятивший памяти деда Оправдание добра, он был крайне стеснен в своих желаниях печататься в академических духовных журналах; журналист, он нес религиозные и церковные идеи, едва ли встречая для них распахнутые двери в редакциях.

Основная черта его характера - подвижничество: он буквально убивал себя работой, пока не убил... В нем жила жажда истины и не просто истины, но максимально отвлеченной, абстрактной, бестелесной. В отличие от Толстого, он жил в полном согласии со своим учением, а не вопреки ему. К тому же не был догматиком, легко отказываясь от вчерашних надежд и упований.

Нет, это вовсе не аскет. Он любил и часто употреблял вино, особенно шампанское. Хотя он умер холостяком, но был влюбчив и в любви несчастен. Ни одна из любимых им женщин не ответила ему взаимностью. Десять безответных лет он был страстно влюблен в Софью Петровну Хитрово, олицетворявшую для него вечную Софию, но даже смерть мужа ничего не изменила в их отношениях. Впрочем, в жизни человека духа любовь не играет той роли, какую она имеет в жизни человека тела.

493

СВИДЕТЕЛЬ - Е.Н. ТРУБЕЦКОЙ

В течение своей жизни он был влюблен много раз, горячо и страстно. Однако это чувство не могло его приковать; ибо и здесь элемент универсальный преобладал над личным, индивидуальным.

Соловьёв унаследовал от отца трезвость и уравновешенность, от деда - пламенную веру, но гораздо больше - по линии матери - он унаследовал странности и духовный склад своего малороссийского предка. В это трудно поверить, но до 17 лет это был воинствующий атеист, глумящийся над святынями и тянущийся ко всем учениям, подрывающим веру. Еще одной из множества его странностей была тяга ко всему армейскому: ребенком он любил военную форму, парады, маневры, оружие; в зрелые годы человек, написавший Оправдание добра, пишет свою Немизиду, это оправдание войны и гимн Марсу, по своей мощи равный разве что Ницше и Достоевскому. Они так и изданы в одном переплете: апрельский 1876 года Дневник писателя и Немизида.

Это просто поразительно! Война - средство для создания мира (?!). Отказ от воинской повинности - тяжкое зло (?!). Гимн героям войны: мы любим их не за убийства, а за доблесть. Мы уважаем героев, хотя они и "убийцы". При всех своих ужасах война нравственна, ибо неприятель - это неверные, язычники, веропродавцы. Буква не есть смысл, смысл - защита Отечества, которая - высший долг, абсолютный нравственный долг гражданина, категория превыше самого Христа...

Но все ли так просто? Что кроется за соловьёвской апологией войны, включенной в Оправдание добра? Какова логика? - Вот она:

494

Война есть зло.

Государство есть добро - путь прогресса.

Через войны лежит путь к миру. (Величайший захватчик и завоеватель, Рим, именовал себя миром!..)

Война сильнее всего объединяет внутренние силы воюющих государств и служит условием их последующего сближения.

Почему христианство не отрицает войну? - Война расширяет область мира. Война не есть только убийство. Из войны Запада и Востока выйдет всемирное государство.

Вот в чем дело! Чтобы быть мистиком и пророком, надо быть реалистом. Милитаристский реализм Соловьёва: война - путь в вечный мир богочеловечества. Вечный мир, построенный на страхе всеуничтожающей войны...

И все же военный реализм - это не Соловьёв. Соловьёв - это: "никого не обижай; у поляков проси прощения; евреям дай равноправие; Данилевский - безнравственен, ибо проповедует ненависть к Европе". Соловьёв - это страстный протест против насилия, против жестокости, против суровых наказаний и смертной казни - "средств, уничтожающих свою задачу".

Когда страна заболела эпидемией цареубийства, на которую правительство реагировало эпидемией террора, только два голоса - Соловьёва и Толстого - "не могли молчать".

Сегодня будут осуждены убийцы царя на смерть. Царь может простить их, и если он действительно чувствует свою связь с народом, он должен простить.

495

Чтобы оценить это, надо знать, что в стране, где не смолкали призывы к беспощадной расправе с цареубийцами и все жаждали только крови, призыв к прощению был равен безумию.

Прошлое и настоящее родины Соловьёв переживал как свою боль, у него болела Россия, и, наверное, поэтому, будучи синкретистом и не имея опоры в истории своей страны, он и строил какие-то невообразимые теократические утопии для ее будущего.

Но он не был бы Соловьёвым, если бы верил в них до конца. Сама его ранняя смерть - результат сломленности, утраты опоры. Неутомимый искатель теургического, борец против несправедливости, дерзостный утопист, он был погребен собственной верой, сожжен ее светом.

Вся его философия - это философия неудовлетворенности окружающей действительностью и попытка вырваться из нее, преодолеть ее зло, бессмысленную случайность, слепую силу, эгоизм. Но преодолеть не проклятием, не байроновским презрением, тем более не приспособлением, а...

СОЛОВЬЁВ - Е. К. РОМАНОВОЙ

Сознательное убеждение в том, что настоящее состояние человечества не таково, каким оно должно быть, значит для меня, что оно должно быть изменено, преобразовано. Я не признаю существующего зла вечным, я не верю в черта. Сознавая необходимость преобразования, я тем самым обязываюсь посвятить всю свою жизнь и все свои силы на то, чтобы это преобразование было действительно совершено. Но самый важный вопрос: где средства?

496

Главное в его философии - даже не идеализм, а высочайшая человечность. Говорят: Соловьёв - антипод Ницше, но это не вполне верно. Для обоих высшая человечность - духовность. Великолепного рассуждения Соловьёва о Единичном (в нем надо сосредоточить все духовные силы, признать его безусловную ценность) достаточно для основоположения самой гуманистической из философий:

Отвлеченный пантеизм растворяет все единичное в абсолютном [о нас?], превращая это последнее в пустую безразличность [о нас!]; истинное поэтическое созерцание, напротив, видит абсолютное в индивидуальном, не только сохраняя, но и бесконечно усиливая его индивидуальность.

Так антипод или соратник?

Мистицизм Соловьёва весьма специфичен: это - не отношение к трансцендентности, а, наоборот, теория бытия и жизни как всеобщего и целостного организма.

Предмет мистической философии есть не мир идей, сводимых к нашим мыслям, а живая действительность существ в их внутренних жизненных отношениях; эта философия занимается не внешним порядком явлений, а внутренним порядком существ и их жизни, который определяется их отношением к существу первоначальному.

Мистикой Соловьёв именует цельное знание, "органическую логику", строгую систему логических категорий. Точно так же соловьёвская теургия - всего лишь свободное общечеловеческое творчество, в котором человечество осуществляет свои высшие идеалы посредством природы. Точно так же логос - это цельность жизни, основанная не на взаимоистреблении, а на гармонии жизни и добра.

497

Мистика Соловьёва художественна: "вечная подруга", "космическая золотистая лазурь", "божественная София".

Даже там, где эта мистика граничит с теософией, она радикально отличается от мрачного кальвинизма, например.

Большою ошибкою было бы думать, что мистики этого типа - люди угрюмые, всегда погруженные в замогильные чаяния, чуждые живой жизни и земных радостей... Мистики, как Франциск и наш Соловьёв, конечно, аскеты, но их аскетизм в своем роде умеренный, не доходящий до юродства... Их вера несокрушима, как и их мистическая экзальтация, но у них нет того порабощения личности гнёту властной идеи, которое составляет сущность фанатизма. Это - люди внутренне свободные, широкие, гуманные; строгие к себе, они снисходительны к другим.

Еще более ему чуждо опрощение мистицизма: абсолютное духовное равновесие, а не мрачный мистицизм. Его мистицизм имел за собой высокую интеллектуальность и образованность. Трудно представить себе и более блестящее образование: физико-математический факультет, филология, философия, духовная академия, затем подвижническое самообразование: религии Востока, труды отцов церкви, аскетов, схоластов - Плотин, Августин, Прокл, Ориген, Дионисий Ареопагит, Максим Исповедник; мистические учения - Парацельс, Бёме, Сен-Мартен, Сведенборг; Декарт, Спиноза, Кант, Шопенгауэр, Гегель, Шеллинг, Гартман, Конт, Спенсер, Милль. Громадная

эрудиция, невероятная память, дьявольская способность полемизировать, скажет Бугаев.

498

И... неудовлетворенность всем этим. Ни критицизм Канта, ни универсализм Гегеля, ни пессимизм Шопенгауэра, ни позитивизм Конта, ни утилитаризм Бентама, ни индивидуализм Карлейля не дали ему ответов на извечные вопросы жизни. (Кстати, "русский Карлейль" - это полное непонимание духа Соловьёва: кто угодно - русский Платон, Плотин, Августин, Шеллинг, но никак не Карлейль.)

В отличие от многих других подвижников духа, Соловьёв творил свою мистику, отталкиваясь не от идеи, а от жизни: в нем жило и им двигало ощущение трагизма и катастрофичности мира. Он и его последователи из Аполлона утешительной мистической верой в новую жизнь пытались преодолеть суровую правду старой. Сверхчеловечество здесь не вытекало из человечества, а творилось вопреки ему. Отсюда - мистика. Царство мистических грез, скажет Зеньковский.

Все мои портреты... бесчеловечны. В них мало жизни, плоти, страдания, боли. Почему? - вопрошаю себя. Наверное, потому, что во мне самом так мало человечности... так, пишущая машинка. Это ужасно! Мысль дороже человека... Наверное, мне не стоило за это браться - это удел Швейцеров и Ганди: любить... Но ведь и я люблю, страстно люблю всех моих героев, люблю и сострадаю, люблю и воскрешаю, возвращаю из небытия, люблю и сражаюсь, люблю и мучаюсь любовью. Так отчего же столько суровости, нетерпимости, приземленности? почему все перегорает внутри без остатка? куда ускользают слова? почему так мало мягкости, доброты?..

499

В мое-то время?..

В мое - особенно!..

В общем-то я тоже человек массы: люблю всех, но прежде всего - себя... От этой йехуистской любви, которой я вскормлен растленным обществом, излечения нет...

УМОЗРЕНИЕ И АПОКАЛИПСИС

(КОНСПЕКТ)

Вл. Соловьёв и Н. Бердяев - два первых русских философа, ставших известными Западу. В них много общего: оба не довольствовались одним откровением и тяготели к умозрению. Оба от религии и философии пришли к теософии: "Всякая философия хочет быть философией религиозной". (В конце концов и философия, и религия черпают свои истины из одного источника.) Оба испытали религиозный пафос и вдохновение. Оба искали оправдания вере. (Но вере не надо искать оправданий, комментирует Лев Шестов.)

Но ирония здесь не уместна: различие мышлений не является основанием для вынесения приговоров. Ведь разделяя откровение и умозрение, Соловьёв, вопреки Киркегору и Шестову, считает, что они ведут к одному и тому же.

Двумя путями - пророческим вдохновением у евреев и философскою мыслию у греков - человеческий дух подошел к идее Царства Божия и идеалу богочеловека.

500

Эти два пути - библейский и философский - совпали в уме александрийского еврея Филона, который с этой точки зрения есть последний и самый значительный мыслитель древнего мира.

Нет, комментирует русский Киркегор, хотя эта идея действительно принадлежала Филону, он не велик, а учен. Он поставил Св. Писание на суд элеатской истине и всё, что посчитал бессмысленным или безнравственным - соль! - безжалостно отверг. (Но религия не может быть подвергнута человеческому суду.)

По Соловьёву, Священное Писание критики не выдерживает. Он полагает, что, разыскивая оправдания святым книгам, он приводит людей к Богу. Нет! Самое большое его заблуждение в том, что "верить нас заставляет разум".

А между тем в самом Священном Писании сказано: верою Авраам повиновался признанию идти в страну, которую имел получить в наследие; и пошел, не зная, куда идет.

И, между прочим, пришел в страну обетованную...

Религиозная истина не принимает ни обоснований, ни доказательств, она требует идти, не зная куда.

Соловьёв же, вслед за Гегелем и Шеллингом задумал свои бесчисленные оправдания.

Чем пророк отличается от философа? Для пророка вначале Бог, истина - потом. Для философа - наоборот.

501

Девиз Киркегора и Шестова: Ducunt volentem fata, nolentem trahunt. Судьба ведет покорных, влачит непокорных. Мудрость веры: покориться! А Соловьёв и Толстой зовут откровение на суд разума.

Этика Соловьёва: сострадание, стыд, благоговение. Его мораль, как и у Канта, автономна. Религиозная философия Соловьёва: нравственность, благо плюс умозрение. Так что и Соловьёв, и Толстой доверились мудрости Змия.

Мало кто так страстно и искренне стремился найти в Библии Откровение, и редко кто так далеко уходит от Священного Писания, как Соловьёв (или Ренан). Но истину нельзя ставить рядом с Богом. Откровение начинается там, где кончаются искания Истины. Неистовство и юродство Иова выше мудрости его друзей. Безрассудство - вот что надобно для подлинной веры.

Не фанатизм? Не "слушай ли одного меня"? Следует ли из того, что вера иррациональна, то, что верующий лишен права на сомнение, или мыслитель - откровения, или пророк - рассудка?

Мистицизм - да! Но без торжества над мыслью. Без узурпации прав, без экстремизма.

Соловьёв не доверял свободе, она представлялась подвижнику чудовищной. Он мечтал уговорить сородичей к покорности.

Всякая философия, которая стремится к всеединству, прежде всего озабочена тем, чтоб отнять у человека свободу. Теория познания исходит из идеи необходимости, - то есть принудительной истины. Этика - из идеи добра, то есть тоже принудительной нормы.

502

Сторонник умозрения, Соловьёв только на пороге Вечности отрекся в Трех разговорах от рассуждения и открылся Откровению Писания. Как некогда Авраам, он, наконец, постиг великое искусство не спрашивать, не оглядываться, не рассуждать, и пошел, не зная, куда идет...

ВСЕЕДИНЫЙ

И смолкло всё, укрощено смятенье...

Пророк не даром ждал:

Вот веет тонкий хлад, - и в тайном дуновенье

Он бога угадал.

Соловьёв

Когда весь мир верует в одно, только самые великие способны верить в иное. Вл. Соловьёв творил в медовый месяц мирового позитивизма и материализма - Конт, Дарвин и Спенсер царили в умах, прагматизм вершил делами. Казалось: материя и вещизм окончательно восторжествовали, возврата к духу нет, со спиритуализмом покончено раз и навсегда. Не минуло и его: он тоже начал с нигилизма и материи, но подвижническая ненасытность не позволила ему надолго задержаться: на реализме останавливаются лишь от избытка сил и здоровья - когда силы столько, что уже и ума не надо. Он же был ненасытен. Motus animi continuus. Он жаждал, вожделел, страстно желал идти все дальше и дальше и уже в юности преодолел то, что при недостатке энтелехии и эйдоса становится смыслом бытия, - грабеж, подлость, пошлость, полное отыквление. Философ - всегда создатель духовности, или самоуглубленный созерцатель, или искатель путей к Богу, или величайший человеколюб, но не трублион материального экстремизма, не экспансионист, не глашатай. "Люди факта живут чужою жизнью, но не они творят жизнь. Творят жизнь люди веры".

503

Уже в магистерской диссертации Соловьёв развенчивает позитивизм и рационализм, как затем - декаданс и ницшеанство. Даже не в Критике отвлеченных начал, а уже в Жизненном смысле христианства 19-летний мудрец намечает грядущую философию жизни, которая существенно не изменится в дальнейшем. Уже здесь, отталкиваясь от картины жизненного хаоса и мирового зла, основанного на выживании одних за счет других, он живописует цельность жизни, основанную не на взаимоистреблении, а на гармонии и любви. Смысл жизни - принцип всеединства; божественное всеединство - живая личная сила, возвышающая жизнь до блага, добра и красоты, до всего того, чего всегда так не хватало в этой стране.

Категориальность, идеализм, склонность к теоретической философии не помешали молодому философу поставить жизнь в центр своей системы, рядом с идеей о ней.

Так, редчайшим образом Вл. Соловьёв сумел отождествить строжайшую систему абстрактных категорий с их чисто жизненным, всегда становящимся наполнением. Думается, что такого рода философов в истории было чрезвычайно мало; если они были, то им редко удавалось делать это с такой яркостью и простотой, как это было у Вл. Соловьёва.

504

Мне кажется, Розанов не вполне прав, говоря о Соловьёве как о застрельщике, духовном революционере или опрометчивом преобразователе. Мне в нем видится гораздо больше традиционалист, накопитель, фундаменталист. Не могу согласиться и с тем, что он много начал, но почти во всем или не кончил, или не успел, или вернулся назад. Так бывает именно с застрельщиками, но не с факелоносцами. Соловьёв потому вечен, что не низлагал, а "нес факел" - факел, зажженный отцом идеализма и отцами церкви, факел Плотина и Оригена, Якова Бёме и Сведенборга, факел Шеллинга, факел всех богоискателей...

Соловьёв так необъятен, что до сих пор не утихают споры, какая часть его философии - онтология, космогония, гносеология, антропология - преобладает.

Вряд ли есть надобность прослеживать историю влияний мировой культуры на Соловьёва и Соловьёва на культуру - это уже сделали Розанов, Лопатин, Е. Н. Трубецкой, Лосский, Введенский, Булгаков, Шестов, Бердяев, Зеньковский, Шилкарский, Мочульский, в наше время - Лосев, за рубежом - Бенц, Мюнцер, Кон, Мукерман, Мюллер, Коноваль, Фальк. Как и Достоевский, усваивая, Соловьёв видоизменял усвоенное до неузнаваемости, ассимилировал до полного растворения в соловьёвстве, строя из идей, как из кирпичей, преодолевая чужую односторонность.

Мочульский считал, что Соловьёв усвоил мировоззрение Киреевского и что в его диссертации сказано то, что уже было высказано Киреевским. Ее заключительные слова буквально повторяют выводы его статьи "О необходимости и возможности новых начал для философии" (1856).

505

Обращает на себя внимание удивительная особенность всей теоретической философии Вл. Соловьёва, а именно она во многом совпадает с разными философскими учениями, которые мы в изобилии находим в истории. Идеализм, диалектика, склонность к систематике категорий, совмещение понятийной философии с определенного рода мифологией, понятийный историзм, теософская тенденция. Но при этом философское рассуждение в теоретических вопросах мысли развивается у Вл. Соловьёва слишком искренне и убедительно, а также слишком самостоятельно и тончайшим образом критически, так что нет никакой возможности говорить о каких-нибудь его прямых заимствованиях у других мыслителей.

Вл. Соловьёв весьма близок ко многим философам, но он мыслит настолько самостоятельно, что как будто бы этих философов не существовало или как будто бы он с ними не был знаком.

Три его бесспорных источника - Плотин, Августин и Шеллинг.

У Плотина он заимствует Первоединое, тринитарность, положительное ничто, но главное - боговидение и богоосененность - то, что лучше всего выражают слова "я вижу".

С Августином его соединяет свобода воли, а именно свобода выбора зла, а также идея благодати как споспешницы доброй воли.

Недостаточно одного желания человека, коль скоро не будет милосердия Божия, недостаточно и одного милосердия Божия, коль скоро не будет желания человека...

Полу-Плотин, полу-Августин...

506

Общность Соловьёва и Шеллинга в единстве учения об интуитивном разуме, в потребности выйти за пределы субъекта и объекта, отрицании формально-логической метафизики и противопоставлении ей мифологичности и художественности. Красота в природе - вполне шеллингианское произведение Соловьёва.

А. Никольский находит много параллелей между Соловьёвым и Оригеном и даже называет первого русским Оригеном. Главное сходство двух христианских мыслителей он видит в учении о иерархической разноценности бытия, в снижении совершенства от Бога Отца к Богу Духу Святому.

Среди других влияний надо назвать имена Иоахима Флорского, еще в XII веке постигшего богочеловечность Вечносущего евангелия, и Н. Фёдорова, в Философии общего дела развившего чисто соловьёвскую идею: все должны думать обо всех. Знание должно не разъединять, а объединять людей; главная задача науки: познать себя и ближнего своего. Сегодня мы позабыли этого человека, а ведь перед ним преклонялись три великих гения нашей страны - Достоевский, Толстой и Соловьёв...

Соловьёв увлекался цельными философскими системами. Этим его привлек Спиноза, затем Платон. Есть даже такая формула: Платон + Спиноза = Соловьёв; идеализм + пантеизм = богочеловечество.

Соловьёв пересадил на русскую почву не только идеи Шеллинга, как считает Шестов, но и Гамана, и Якоби, и немецких романтиков. Ведь Новалис и Гёльдерлин тоже мечтали о беспредельном совершенствовании духа и учили переустройству человека. В сущности, у Новалиса уже все сказано о богочеловечестве: об одухотворении физических чувств, новой, небывалой восприимчивости, гениальной человеческой физиологии. А гёльдерлиновский Гиперион? ??? - вот идеальная задача личности и человечества в целом. Даже слово сказано - "всеединство".

507

С детской гармонии началась история народов. Гармония духа будет началом новой истории мира. Будет только красота; человек и природа соединяются во всеобъемлющем божестве.

Чем не Соловьёв?

Кантианство Соловьёва сильно преувеличено Введенским. Куда справедливее мысль Лосева о его антикантианстве. Кантианство чуждо Соловьёву логической ошибкой petitio principii его гносеологии: проверка истинности знания совершается здесь при помощи все того же познавательного процесса.

Соловьёв отдал дань моде времени - Шопенгауэру, но духовность влекла его все выше и выше - в небеса чистого спиритуализма. Здесь он в чем-то следовал Э. Гартма-ну, у которого взял две идеи: о том, что абсолютное начало бытия - всеединый дух и что общность людей - необходимое условие достижения высшего блага.

В Ницше его раздражало самовозвеличивание личностного начала, в Толстом - нападки на культуру, в Шопенгауэре - эгоизм. Но - страстный полемист - он старался избежать полемики с гениями.

508

Линия Фихте - Гегель - Фейербах по понятным причинам была чужда его мировидению. В человеке он усматривал связь между миром и Богом. Глубокое религиозное чувство - основа его философии, которая есть бого-познание. Красота-добро может быть восстановлена лишь путем возвращения человека к Богу.

Это был крупнейший синтезатор. Говорят: философия Соловьёва возникла из отрицания позитивизма и эмпиризма. Нет, она возникла из синтеза культур и идей: рационализма и эмпиризма, материализма и идеализма, земной правды и мистики, христианского универсализма, построенного не на противопоставлении человека и мира, а на слиянии их в вечном разуме (Логосе) и мудрости (Софии). Соловьёв был, пожалуй, единственным идеалистом, который, отрицая позитивизм, находил в нем "зерно великой истины".

Самобытный наследник великих немцев: то, что они пытались отбросить или примирить или опровергнуть, - он слил. В борьбе за всеединство духа, знания и творчества он усматривал необходимость познания множественной истины.

Задача мудрости - объединение жизнеспособных идеалов. "Чистая философия не дает разуму никакого содержания, чистая наука отрекается от самого разума". Он же ни от чего не отрекался, ничто не предавал анафеме, он находил истину везде - в живых остатках язычества, в мусульманстве, в католичестве - ничуть не в меньшей мере, чем в православии.

Его интересовало нечто, поднявшееся над противоположностями. Всю жизнь он искал высшее начало, источник бытия. Отсюда: идея общего для всех Всеединого - краеугольный камень теософии Соловьёва.

Становление абсолютного в хаосе бытия утверждается

509

божественным началом (Логосом, Софией) и приводит к завершению космического процесса: появлению "человека духовного". Все этапы единого богочеловеческого процесса находят в сознании людей свое высшее проявление. В человеке мировая душа соединяется с божественным Логосом, давая жизнь сознанию, этой чистой форме всеединства. Христос - зачинатель богочеловеческой истории на земле и воплощение Логоса и Софии одновременно.

В своей теософии Соловьёв видел пролог к новой культуре. Он пробовал переосмыслить культуру старую, временами приближаясь к границам ереси, но чаще не выходя за пределы ортодоксии. Он любил повторять, что у него нет своего учения и что все им написанное - лишь комментарии к той истине, что засияла его народу за девять веков до него.

* * *

...есть Вл. Соловьёв и его стихи - единственное в своем роде откровение, а есть "Собрание сочинений Вл. Соловьёва" - скука и проза...

А. Белый

Ни материализм, ни рационализированный идеализм Гегеля для Соловьёва неприемлемы. Да, мир дает нам ощущения и переживания, но у каждого сознания они - свои. Нет знания, обязательного для всех. (Но из этого плюрального предложения Соловьёв делал вывод: всё расплывается в ничто.)

510

В абстрактной абсолютной идее его не устраивало, что из нее нельзя вывести мир: понятие не может быть основой реального действия. Абсолютный дух не может предшествовать познающему и познаваемому.

Как затем утверждал Кроче, в Философии Духа действительность - это дух, но не Дух, стоящий над миром или шествующий по нему, а Дух, совпадающий с миром. Природа как момент и продукт этого духа.

Радикальное отличие Соловьёва от Гегеля в отказе первого от панлогизма и мыслительного рационализма второго. Соловьёв был категорическим противником "разумной действительности". Ей он противопоставляет учение о "положительном ничто", которое выше всякого понятия.

Гегель утверждает, во-первых, что всякая данная действительность безудержно определяется логическими категориями, а, во-вторых, что сами эти категории суть диалектическое саморазвитие понятия как такового или чистого понятия самого по себе. Но понятие само по себе, без определенного содержания есть пустое слово, и саморазвитие такого понятия было бы постоянным творчеством из ничего. Вследствие этого логика Гегеля, при всей глубокой формальной истинности частных своих дедукций и переходов, в целом лишена всякого реального значения, всякого действительного содержания, есть мышление, в котором ничего не мыслится.

Итак, действительность не может ограничиться материальными признаками, а должна иметь духовную природу. Начало всякого бытия должно быть единым, безусловно, но одновременно - множественным и разнообразным.

511

Итак, Всеединое: праматерия-прадух. Но не абсолютный дух, а конкретный, многоликий: дух - зеркало мирового бытия. Вне Всеединого нет ничего. В нем - два полюса, они неразрывно связаны, взаимообусловлены, предполагают друг друга. Это Абсолютное и Первоматериальное. Вслед за гератским мудрецом Ансари Соловьёв считает, что Бог дал природе (хаосу) возможность обособиться, дабы затем в лице человека прийти к Единству. Единство - первично (начало и конец), множественность - временна и вторична.

Но как же Абсолютное, Всеединое распадается на множество? "...Ибо истинно единое есть то, которое не исключает множественности, а, напротив, производит ее в себе..." Вполне в плотиновской манере Соловьёв развивает учение о трех началах и о Другом. Три начала - это единство, разделение на части и примирение частей в божественной любви. Три начала - это три ипостаси Бога, а в сущем - дух, ум и душа. В деятельности - наука, философия и теология. В бытии - воля, представление и чувство. В сущности (идее) - истина, добро и красота, долженствующие исчерпать содержание идеи совершенства. Это и есть богочеловеческий организм или же "божественная София". Но синтез сливает их в одно: деятельность ума - в теософию, мир чувств - в мистическое творчество, практическую деятельность - в теократию. Так, теософия становится синтезом теологии, философии и науки. Единое, предполагая множество как Другое, на основе любви переходит во Всеединое.

Учение о Другом, или экзистенциализм Соловьёва, - это и бытие для другого, и открытость человека другому, и раскрытие Всеединого на основе любви, и другая достоверность, и инакомыслие, и многообразие психических состояний, и связь моей субъективности, личностности, единичности с другим.

512

Идея всеединства, или всеобщей целостности, - это идея преодоления всех несовершенств жизни и приобщения человека к окончательному идеальному состоянию человечества. Иными словами, это философия жизни, включающая в себя весь космос как нерушимую целостность, как воздействие духа на материю с целью совершенствования жизни и мира.

(Позже кто-то скажет: фундаментальная философия Соловьёва слишком идеальна, практическая - государство, право, теория войны - чрезмерно практична.)

Полагаю, сказанного достаточно для восхваления и развенчания, но на практике речь идет о неразличимости творца и твари, высшего положительного ничто от низшего и мельчайшего что-то. Можно иначе: все существующее есть безличное божество, отдельные вещи - его эманации. Пантеизм? Патристический вариант христианского миросозерцания? Экуменическая религия?

Может быть, метафизика всеединства и не такое уже оригинальное философское течение, но то, что к нему принадлежали многие крупнейшие русские философы - Хомяков, Соловьёв, Е. Трубецкой, П. Флоренский, С. Булгаков, С. Франк, Н. Лосский, - бесспорно. Для них всех всеединство - некий идеальный строй или гармонический лад бытия, совершенное единство множества, божественная совокупность его элементов, где каждый тождествен целому и всякому другому элементу.

513

Именно поэтому всеединство - не обычное понятие, которому можно дать законченное, логически правильное определение. Это неисчерпаемый объект философской рефлексии, в который, как и в другие фундаментальные реальности философского опыта, философия вдумывается без конца, раскрывает его в новых терминах и с новых сторон, однако не может полностью выразить его антиномическую природу. Начиная еще с античности, когда философский разум хотел передать способ организации, принцип устранения совершенного бытия, он неизменно приходил к всеединству: и русская религиозная философия - органическое продолжение и творческое развитие этой древней традиции.

Последняя точка в русской философии всеединства поставлена Л. П. Карсавиным, погибшим в наших концлагерях в 1952-м. Вслед за Николаем Кузанским он подчиняет всеединство триаде "первоединство - разъединение - восстановление", описывающей процесс становления бытия. Всеединство здесь как бы "моментальный срез" триединства, принцип строения разъединяющегося-воссоединяющегося единства в любой момент (хотя трехступенчатый процесс не обязательно протекает во времени).

В итоге философия Карсавина оказывается уже не просто очередною из "систем всеединства". В ее основе - более чем богатая, крепко сколоченная онтологическая структура из двух взаимосвязанных принципов: принципа триединства, описывающего динамику реальности, и принципа всеединства, описывающего его статику. Именно для этой цельной структуры им и отыскивается "базисная модель"; она оказывается отличной от "мира в Боге" прежних систем. Такая модель выдвинута Карсавиным в книге О личности. В основе книги - ключевая идея: онтологическая структура триединства-всеединства осуществляется в личности, описывает строение и жизнь личности. Благодаря этой идее метафизика всеединства воспринимала и ставила во главу угла концепцию личности; и это превращение ее в философию личности - важнейшее, что внес Карсавин в нашу старую традицию всеединства.

514

Учение Соловьёва о свободе воли напоминает Августиново, но чуть мягче: человек свободен во зле и определен благодатью к добру, ибо всякая воля стремится к благу. Свобода дана человеку для самоусовершенствования, для восхождения, для превращения в богочеловека. Как и Шеллинг, он признает человеческое влечение ко злу, но считает, что святой не имеет свободы выбора: святостью, верой он уже выбрал.

Вместе с гем высшее выражение свободы - философия, философия как свободное духовное творчество, как духовное освобождение. Она освобождает личность от внешнего насилия и дает ей внутреннее содержание. Философия освобождает человеческое сознание от подчинения внешнему и дает ему внутреннюю опору - идеальное духовное царство. Как вечный поиск духовной свободы философии делает человека человеком. Осуществляя человеческое начало в человеке, философия вместе с тем служит божественному и материальному началу, вводя то и другое в форму свободной человечности.

Соловьёв - наш Бергсон и наш Тейяр де Шарден. Пять царств жизни - неорганическое, растительное, животное, человеческое и Божье - есть творческая эволюция, восходящее совершенствование, процесс раскрытия творческого божественного начала, движение от преджизни - к сверх-, восстановление полного нравственного порядка "с всеобщим воскресением и восстановлением всяческих...". Он так и говорит: эволюция и творчество как элементы процесса строительства мироздания.

515

Да, здесь, в сущности, уже изложен соловьёвский вариант творческой эволюции Бергсона. Соловьёв верит (именно верит, а не доказывает), что происходит все большее одухотворение живого и что это - важнейшая тенденция исторического процесса. При всем том он остается реалистом, считая, что никакое одухотворение не приведет к Царству Божьему на земле. В этом его отличие от Достоевского, утопия которого тоже зиждется на грядущей духовной гармонии и "всеобщей любви" (любить других как себя), но не там, а здесь.

К духовной эволюции, к идее совершенствования дух идет двумя путями: у иудеев - через пророческое вдохновение, у греков - через философский разум.

Люди ждали Божьего слова или Мессии, и он явился им в лице первого Богочеловека. И это явление Христа, как первого Богочеловека, естественный результат мирового процесса.

Если Его отрицать, то теряется смысл и целесообразность мироздания. (Важнейшая чисто соловьёвская мысль!)

Если бы Христос не воскрес, мир оказался бы бессмыслицей, царством зла, и обмана, и смерти. Без веры в воскрешение жизнь бесцельна, а мир - отчаяние.

Здесь важно остановиться. Это надо перечитать. В этом - Соловьёв!

516

А вот киркегорианские мотивы Соловьёва. Соловьёв чужд идеи равенства. Ведь существует восхождение и, следовательно, - иерархия ценностей. В основе высшей деятельности человека лежат не ум и не чувства, но вера. Постичь высшее можно не логическим разложением существа Бога, а лишь свободным нравственным чувством. Нравственное начало и вера - превыше всего. Посредством веры творится мудрость и создается понятие об идеальном человечестве. Вера - вот высшее. "Народы живут не во имя своих материальных интересов, а во имя своей веры и своих идей". Во имя веры во вселенскую правду. Из всех устоев главный - религия: как активная жизненная сила, как откровение высшей мудрости, как идеал всечеловеческой правды. Религия выше философии, науки, закона - только она творит высшее добро. Но наука и философия должны не противостоять, а стать союзниками веры: природное и рациональное начала должны быть связаны с началом мистическим - только так можно достичь духовного равновесия.

И как философ, и как поэт Соловьёв стремился живописать идеальное, воплощая идеи в космические образы. Даже его интимные переживания осязаемы, даже поэтические вдохновения ощутимы, даже его София телесна. Очень даже материалистический идеалист, быть может, самый материалистический в философии.

Мережковский считал, что суть соловьёвства - борьба с русским шовинизмом.

О Русь! в предвиденье высоком

Ты мыслью гордой занята;

Каким ты хочешь быть Востоком,

Востоком Ксеркса иль Христа?

517

Все идеи Соловьёва, в том числе абсолютного человека, апологии добра, экуменизма, - свидетельства его всечеловечности, всемирности, всекультурности, Вечный мир, Христос, всечеловечество - не отрицание национального, но преодоление розни.

Как никто иной, Соловьёв понимал необходимость, но недостаточность чистых идей для преобразования человечества. Трагедия его жизни - в предсмертном осознании неприемлемости его теократии, Софии и т. п. для культивирования на родной почве, в "стране морозных вьюг".

В стране морозных вьюг,

седых туманов

Явилась ты на свет,

И, бедное дитя,

меж двух враждебных станов

Тебе приюта нет.

Кончил он эсхатологией Трех разговоров, возложив последнюю надежду на чудо и спасение "немногих избранных".

...В 1900 г. Вл. Соловьёв умирал с мыслью о полной недостаточности идеализма как системы идей, с разочарованием в своей неистово проповедуемой теократии и с отчаянно низкой оценкой тогдашней русской общественности, которая нуждалась, по его мнению, в столь коренных преобразованиях, которые ему, великому энтузиасту и национальному проповеднику, не представлялись в сколько-нибудь определенных очертаниях.

У позднего Соловьёва, пережившего крах теократических иллюзий и все более ощущавшего нарастающую трагичность и катастрофичность "восходящей истории", непрерывно усиливается чувство ничтожности окружающей реальности, ставящее под сомнение даже очевидность человеческого субъекта. Он все больше становится антикартезианцем, предпочитающим собственной субъективности откровение абсолютного духа. Его философия увенчивается спинозистским по духу учением о causa sui - о ничем не обусловленном абсолютном.

518

Божество, как абсолютное, ничем, кроме себя, не обусловлено (оно есть causa sui), и вместе с тем оно все собою обусловливает (оно есть causa omnium). Все существующее имеет в божестве последнее и окончательное основание своего бытия, свою субстанцию. Это понятие о Боге, как единой субстанции всего, логически вытекающее из самого понятия Его Абсолютности или подлинной божественности... - эта истина всеединой субстанции, под разными именами исповедовавшаяся язычниками, под настоящим названием Бога Вседержителя исповедуется и христианами, в согласии с евреями и мусульманами.

Но это - последние отголоски утопии Соловьёва перед правдой конца.

В течение всей своей жизни Вл. Соловьёв только и знал, что наблюдал конец. Еще в своей магистерской диссертации он изображал не что иное, как кризис западной философии, т. е. ее конец. В своей докторской диссертации Критика отвлеченных начал он изображает концы всех философских односторонностей. В 80-х годах Вл. Соловьёв острейшим образом чувствует конец византийско-московского православия и рвется к тому, чтобы при помощи римской католической церкви оживить и преобразовать восточную церковь. В 1891 г. его работа Об упадке средневекового мировоззрения тоже наполнена чувством катасгрофизма... Поэтому неудивительно, что и в самом конце своей жизни он заговорил о конце всей человеческой истории и пришествии антихриста.

519

Нас?

СВИДЕТЕЛЬ - Е.Н. ТРУБЕЦКОЙ

Мы знаем, что уже Три разговора были написаны в предвидении "не такой уже далекой" смерти их автора. Это предчувствие близости собственного конца в связи с изданием книги, повествующей о непосредственно предстоящем всеобщем конце, не является результатом простой случайности. Что-то оборвалось в Соловьёве, когда он задумал эту книгу: ее мог написать только человек, всем существом своим предваривший как свой, так и всеобщий конец.

Таким образом, мы не ошибемся, если назовем вообще все мировоззрение Вл. Соловьёва не иначе как философией конца.

Лучше сказать: конца своей страны и своего народа...

Соловьёва не понять без провидения нарастающего зла, которое, если и не ассоциировалось им с бесовством, то почти однозначно связывалось с низким уровнем состояния своего народа, его этическим релятивизмом, развращенностью, бесшабашностью, с плохой государственностью, неспособностью страны и масс стать носителями его теократических идеалов.

520

...при нынешнем бескультурном состоянии русского народа и его хозяйства... процесс запустения остановить нельзя...

...сам народ не имеет средств поднять свой культурный уровень, и ...это также не может быть прямою и непосредственною задачей правительства.

Трагедией зрелого Соловьёва стало осознание главной причины российских бед - мощи массового начала, которому не только не дано объединить восточное благочестие и западную цивилизацию, но даже подняться до уровня того или другой. Он страшился этой мысли, вытеснял ее из себя, проецировал беды своего народа на мировую историю, но не мог убежать от себя.

В предсмертной статье По поводу последних событий. Соловьёв признает свое поражение, предсказывает нас и не обнаруживает исторических сил, способных спасти страну от краха.

Настоящее состояние должно быть изменено, преобразовано, но сделать это некому... - вот главный из его итогов.

Свое учение о будущем человечества Соловьёв создавал как антитезу социализма - в этом его родство с Ницше. Признавать в человеке лишь человека экономического, производящего и потребляющего, - безнравственно. Это значит превращать низшую, экономическую область в высшую. Экономические законы вторичны, первичны же нравственные. Возведение экономики в высшую степень ничем не лучше, чем плутократия, безнравственность собственности и неравенство имуществ. Преувеличивая материальные и хозяйственные проблемы, марксизм ставит этическое совершенствование в зависимость от экономики и тем самым остается на той же точке зрения, что

521

и ранний экспансионистский капитализм. И там, и здесь один девиз - хлебом единым, одно господство - низшего интереса, корысти. С той разницей, что там материя питает меньшинство, здесь - всех. В рексизме, который хочет ограничить человечество низшими интересами, пишет Соловьёв, мы находим крайнее выражение мещанства. Нельзя ставить Мамону на место Бога. Это - путь в ад вожделения.

Был ли он, как считал Блок, провозвестником будущего или, наоборот, эскапистом? - И тем, и другим...

Его житейский подвиг был велик потому, что среди необозримых равнин косности и пошлости пришлось ему тащиться с тяжелой ношей своей тревоги, с его "сожженным жестокой думой лицом", как говорил А. Белый.

СМЫСЛ МИРОВОЙ ИСТОРИИ

Весь мир лежит во зле.

Апостол Иоанн

Воистину: мир весь во зле лежит. Зло есть всемирный факт, ибо всякая жизнь в природе начинается с борьбы и злобы, продолжается в страдании и рабстве, кончается смертью и тлением.

Потрясающе! -Какова должна быть цепь рассуждений - нет, какова должна быть структура мышления, - чтобы, отталкиваясь от тотальности зла, прийти к тотальности добра?

522

Каждое существо в нашем мире, от мельчайшей пылинки и до человека, всею своей природною жизнью говорит одно: "Я есмь, и всё остальное - только для меня", и, сталкиваясь с другими, оно говорит ему: "Если я существую, то тебе уже нельзя существовать, тебе нет места со мною". И каждое говорит это, каждое покушается на всех и хочет всех истребить, и само всеми истребляется. Жить по природе - значит убивать: убивать, дабы сохранить себя.

Темны глубины народной души, но души, максимально выделяющейся из народа, - не светлее.

Внимание! Перелом мысли:

В мире есть смысл, и он всюду проглядывает и пробивается сквозь безмыслие. Смысл мира - не царящее в нем зло, но противостоящее мировой бессмыслице всеединство жизни, не удовлетворение животных желаний, а благодать - добровольное подчинение высшему, не животность, а человечность.

Соловьёв, возможно, впервые в истории русской мысли оценил личность как отправной пункт правового государства. В демократии он видел опору на личность, а не форму правления. Высказывая несвойственные национальной культуре мысли о правовом государстве, он и здесь оставался реалистом: правовое государство, писал он, не призвано превратить жизнь в рай, но призвано не дать ей превратиться в ад.

Вся история мира - процесс, ведущий к очеловечению. Человек - посредник между миром и Богом - да, да, тот человек, который только что был злом и лежал во зле. Его цель и смысл - внутреннее и свободное объединение земной силы и Божественного действия. Христос - первый образец слияния человека с Богом, воплощение Божьей идеи в человеке. (Величайший символ!)

523

Личная жизнь человека лежит вне истины. Человек свободен во зле, но не в добре. Истинно-сущее открывается только уму - как мир идей: чтобы божественное начало одолело злую волю и жизнь человека, необходимо, чтобы оно само явилось душе.

Явление этого начала, теофания, определяется историей и средой: национальным характером, местом, особенностями народа. Индусскому духу оно открывается в нирване, эллинам - в эйдосе, иудеям - в субъективности. Чтобы лишить материю присущего ей зла, духовное начало должно возобладать над плотским. Религиозное чувство - вот единственная опора истории.

Бог - всё во всем, абсолютная целостность всего сущего. Но не пассивное богопочитание, а богодействие: совместное действие Бога и человека, претворяющее и пресуществляющее материю в дух. Стыд, жалость, любовь, сострадание, благоволение - посредством этого мы приобщаемся к миру духа. Цель мира - в соединении с Богом в любви, в создании Его Царства.

Таков путь и таков смысл мировой истории - вечное просветление, постепенная и неизбежная экспансия духа...

Что это? - Провинциализм, древнехристианская проповедь, вопль, заклинание?..

524

ОПРАВДАНИЕ ДОБРА

По сравнению с Царством Божиим которое достигается жизненным подвигом, все плотские интересы и удовольствия - сор и навоз.

Апостол Павел

Субстанций нет!

Прогнал их Гегель в шею,

Но и без них мы славно заживем!

Соловьёв

Итак, этика Соловьёва... немыслимое сочетание мистики и рассудочного реализма, утопии и жизни, отрицания и надежды, величайших пророческих откровений и... пренебрежения человеком действительным.

Смерть и время царят на земле,

Их владыками ты не зови, -

Все, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце любви.

Каждый философ, сколь бы глубок и оригинален он ни был, страждет, требует прозелитизма: все должны думать и поступать, как он. Должен быть только один авторитет: Я. Следуйте за мной, и Я сделаю вас счастливыми. У Соловьёва находим: "Нужно так устроить, чтобы все духовники говорили одно и то же..." И уже о себе: "Единое слово истины сказано, и другого мы не услышим, потому что другого и быть не может..."

Экстремизм? -Нет! В предчувствии выхода на сцену "торжествующего зверя" мистическое чувство подсказывало всем великим духовидцам - Толстому, Достоевскому, Соловьёву - одно: в шатком мире зла, где этика столь релятивна, необходимо, чтобы все Учители твердили, как заклинание, только о том, чего почти не существует, - о добре, любви, ненасилии, сострадании, милосердии, и о Боге...

525

Ибо "необходима убежденность в безусловной истине божественного начала".

Смысл жизни - в добре. Человек - безусловная внутренняя форма для добра. Предмет этики - добро. Добро само по себе ничем не обусловлено, оно всё собой обусловливает.

Этико-социальные взгляды Соловьёва ориентированы на создание гармонии между личностью и обществом, но, вмещая в себе реализм и утопию, он видел, что этой гармонии препятствует эгоизм личности, группы, класса, нации, государства.

Итак, Оправдание добр а, - может быть, один из величайших трудов в истории этики после Канта, после кантовской идеи об автономии нравственности.

Итак, стыд, сострадание, благоговение - три кита морали.

И другая триада: сознание моего несовершенства, наличие объективного, вне меня существующего абсолютного добра, мое стремление к нему.

Элементарное моральное переживание - жалость, сострадание (идея Шопенгауэра). Правильно, но одного сострадания для построения нравственности мало. Можно сострадать другим, но вести себя безнравственно - развратничать, пьянствовать и т. д. Необходим еще один регулятор поведения - чувство стыда. Это важнейший первоэлемент морали, человечности вообще. "Я стыжусь, следовательно, существую", - говорит Соловьёв, перефразируя Декарта. "Долой стыд" значит "долой человечность". Стыд удерживает человека на стезе умеренности и порядочности.

526

Владимир Соловьёв указывает и на третий важнейший компонент этического синтеза - чувство благоговения. Быть нравственным, творить добро я могу только будучи убежденным в его обязательности, если я благоговею перед ним, обеспокоен его судьбой. "Спокойная совесть - изобретение дьявола". Есть такой мудрый афоризм, требующий от человека постоянного нравственного беспокойства за свое поведение. Самоуспокоенный, самодовольный человек погиб для морали. Только постоянный суд над самим собой с позиций высшего авторитета, некоего абсолюта делает человека нравственным.

Как назвать этот абсолют? Соловьёв называет его богом, а чувство благоговения религиозным чувством.

Соловьёв знал, что без признания морального абсолюта этика не работает, без него неизбежно возникает моральный релятивизм и конформизм, принципы приспосабливаются к обстоятельствам.

Все, что произошло в его стране, наглядное свидетельство того, что исчезает, когда исчезает абсолют. Первичен в нашей деградации не дефицит материи, а утрата несуществующего - духа. Из-за низкого качества масс его и раньше было у нас мало - потому-то он и писал свое Оправдание, - но мы уничтожили и эту малость...

527

Потому-то Соловьёв и чувствовал благоговение к тем людям, которые веками - трудами и подвигами - выводили его народ из дикого состояния, потому-то и испытывал чувство неоплаченного долга перед "отцами" за созданную культуру, которую, как эстафету, передавали они друг другу, не зная, что придут варвары - и всё уничтожат...

Но что же такое - добро? Нет такой мерзости, которая где-нибудь и когда-нибудь не признавалась за добро, начинает он свой анализ. Все восточные этики в материальной природе человека, в его плоти усматривали зло. Поскольку человек - не только животное, его животная жизнь должна быть подчинена духовной. Господство над чувственностью, солидарность с живым и добровольное подчинение сверхчеловеческому - таковы основы нравственной жизни человечества. Низшие силы - эгоизм, похоть, дикая страсть. Высшие - стыд, жалость, благоговение.

Казалось бы, еще одна философия вселенской любви. Да, но нечто отличное от толстовства. Благо у Великого Пилигрима - вселенская, безличная, даже беспредельная любовь: любовь вообще, любовь ко всем без выбора. Благо у Соловьёва - принцип полного развития индивидуальности плюс сверхличная любовь. Соловьёвское сверхчеловеческое не физическая мощь, не презрение к большинству, не стремление к исключительности - все это зло, - но высшее индивидуальное развитие и гармония всех. Добро - единство и синтез всех начал жизни, долг ко всему, что ниже и выше нас, самосовершенствование как процесс перехода от зверечеловечества к богочеловечеству, построение Божьего Царства как высшей формы Всеединства и окончательной цели жизни (сверхжизни - в терминологии Т. де Шардена).

528

Принимай возможно полное участие в деле своего и общего совершенствования ради окончательного откровения Царства Божия в мире.

Эта любовь не есть самоотвержение. Аскетизм - да, но в меру. Аскетизм не должен быть безусловным, неумеренным. Власть над собственной плотью хороша в сочетании с благожелательностью к другим. Не самоистязание, а сострадание. Сострадание всегда выше сорадования и сонаслаждения.

Этика не должна и не может быть гедонистична. Евдемоническое начало человека не может даже допустить вопроса, почему я должен стремиться к нравственному добру, если это противоречит моим естественным наклонностям и причиняет мне страдание. Стремление к удовольствию не может быть принципом деятельности, ибо оно бессодержательно. Благоразумный гонится за беспечальным состоянием, а не за приятным, вторит Соловьёв Стагириту. Евдемонизм - блаженное состояние благоразумности. Иными словами, наслаждение должно быть высшим - умственным, эстетическим, этическим, но не плотским. Именно это, высшее, обеспечивает максимум удовольствий (а как быть с теми, кто на это не способен?).

(Где-то глубоко в подсознании Соловьёва сидел этот проклятый вопрос, ведь не случайно же и не даром вслед за сказанным выше прорываются в его книгу эти сказанные Ганди о Будде слова: сам основатель религии вегетарианства умер от того, что неосторожно объелся свиного мяса...)

529

Если в двух словах попытаться передать суть учения Соловьёва, то таковыми будут - любовь и соборность. Кант превознес долг, но в старости понял, что без оживляющей силы светлого чувства категорический императив работает не в полную меру. Соловьёв создал всеобьемлющую философию любви как высшей духовной потенции человека. Мы слишком опошлили это слово, стыдимся произносить его даже в интимные минуты, а между тем нигде так не проявляется человечность, как в переживании любви. Любовь делает ненужными библейские заповеди - не устраняет их, а впитывает в себя как нечто само собой разумеющееся. Любовь, говорит Соловьёв, - преодоление эгоизма, смысл ее - создание нового человека, его рождение и преображение.

Ратуя за богочеловечество, Соловьёв не приемлет человекобога. Вопреки ницшеанскому Заратустре, он видит сверхчеловечество, вопреки дарвиновскому хаосу, он ратует за телеологию, тем самым предвосхищая творческую эволюцию Бергсона, жизненную силу Батлера, сверхжизнь Тейяра де Шардена и Мафусаила Шоу. На светском языке соборность означает победу жизни и разума над массовостью, смертью и разрушением, торжество творческого начала на новом этапе эволюции.

Весь трактат Оправдание добра проникнут мягкой, благожелательной и... человечной тенденцией привести человека и всю его историю к благополучному завершению. Человеческое влечение к добру оправдывает собою то, что очень часто считается несовместимым противоречием. Так, нравственности свойственно аскетическое начало. Но оно вовсе не есть цель, а только путь к добру, да и то не единственный. Личность человека - на первом плане.

530

Личность есть полнота, но для завершения этой полноты она нуждается в обществе. Общество есть полнота, но завершение этой полноты не просто в обществе, а во всем историческом процессе, т. е. в человечестве. Экономическая и политическая жизнь, государство и право - это неотъемлемые моменты исторического стремления человечества к правде и добру. Но и самая общая нравственная организация человечества еще должна быть религиозной и завершаться во вселенской церкви.

По сравнению с великими этическими системами соловьёвская поначалу кажется малооригинальной. Иногда ее даже считают близкой к малоизвестным у нас этикам Паульсена и Липпса. И все же в ней есть нечто принципиально новое: цельность взаимоисключающего. Все великие этики едины своей последовательностью, эта - единством противоположное гей. Здесь мистика вырастает из самых что ни на есть жизненных реалий, добро - из зла, мир - из войны, богочеловечество из зверочеловечества.

И еще: всегда важна среда, в которой взросли идеи. Чтобы понять их до конца, надо знать их истоки и качество социума. Достоевский, Соловьёв и Толстой - при всех их различиях - могли быть порождениями только такой трагической культуры, как русская. Их сила - в мощи отрицания антикультурных начал путем жизнеутверждения и вселенских масштабов любви. Количество зла можно измерить пронзительностью вопля о добре...

Если мы, человекобоги и сверхжизнь, не уничтожим себя, то сотни миллионов и миллиарды лет, которые нам предстоят, вполне способны наполнить смыслом эти хрупкие, ненадежные, утопические символы: богочеловечество и сверхжизнь. И сколь бы далек этот смысл ни был от соловьёвского или шарденовского, богочеловеки и сверхжизнь будут помнить их, а не нас, зверочеловеков.

531

По законам термодинамики, порядок закономерно разрушается хаосом, согласно же синэргетике, из хаоса постоянно образуются критические зародыши порядка. Они могут исчезнуть, но в благоприятных условиях растут и совершенствуются. Так возникают сложные атомы тяжелых элементов, соединения, жизнь. Мир, или природа, или бог - как вам нравится - через хаос и порядок опробуют свое многообразие, свои возможности, свой потенциал. Идея сверхжизни, сверхчеловека, богочеловечества привлекательна тем, что есть прямой результат понимания этой эволюции порядка.

Но первозданный хаос силен! Его нельзя преодолеть раз и навсегда - без осознания этого нельзя понять жизнь...

Пройдет время, и кто-то из "реалистов" скажет: "Учитывая эволюцию и ее последствия, надо уповать не на сверхжизнь или богочеловечество, а на то, что никакого нового человека уже не будет и что никаких неприятностей в этом плане с человеком не произойдет".

Прозорливцы XIX века еще далеки от этого скептицизма, у них еще есть основания ждать... И не когда-нибудь в вечности, а вот-вот, на пороге XX века...

Но прозрение все-таки наступило...

ТОЛСТОЙ, ДОСТОЕВСКИЙ И СОЛОВЬЁВ

Страна Толстого и Соловьёва... Толстого и Соловьёва... Толстого и Соловьёва... Толстого и... А как они, Толстой и Соловьёв?..

532

Толстой и Соловьёв познакомились в мае 1875 года. Но Толстой еще раньше обратил внимание на Соловьёва. Он писал Страхову, что ему очень понравилась диссертация Соловьёва Кризис западной философии. Однако, следующие работы Соловьёва - Критика отвлеченных начал и Чтения о богочеловечестве - вызвали раздражение. Толстой отверг всю его религиозную систему, всю его веру, ему был чужд их дух, прежде всего - отношение Соловьёва к знанию, к альтруизму, к Шопенгауэру. В свою очередь Соловьёв не принял идей опрощения, непротивления, ему претил фанатизм толстовцев.

Позже они пытались найти точки соприкосновения своих нравственных учений, но различие между двумя гениями было слишком велико: рационалистическая мистика и религиозная ортодоксия Соловьёва были несовместимы с хаотическим реализмом и нонконформизмом Толстого. Соловьёв был для яснополянского патриарха слишком "головным".

Впрочем, в одном они сходились: оба не воспринимали Пушкина так, как его воспринимал Достоевский. Соловьёву принадлежит эта сакраментальная фраза: "Пушкин погиб, так как это было необходимо для торжества высшего порядка"...

Отношения Соловьёва и Толстого - это напряженные отношения на грани войны: неглубокие примирения на фоне принципиальной несовместимости и инакомыслия. Примирение, которого всегда страждал Соловьёв и которое было безразлично Толстому, обрекалось на провал самой нашей культурой, к примирению не расположенной. Лишь вечная доброжелательность Соловьёва к людям и уважение к гению удерживали его от резкостей, да и то не всегда. После смерти Гончарова он писал Стасюлевичу: "Вот и предпоследнего корифея русской литературы не стало. Остался один Лев Толстой, да и тот полуумный".

533

СОЛОВЬЁВ- ГРОТУ

В конце августа буду в Москве непременно. Но к Толстому не поеду: наши отношения заочно обострились вследствие моих Идолов, а я особенно теперь недоволен бессмысленной проповедью опрощения, когда от этой простоты сами мужики с голоду мрут.

Соловьёв нетерпим к толстовству. Опрощение для него равносильно отказу от культуры и бегству от жизни. Соловьёв - деятельный идеалист, главное действие его идеализма - этическая культура. В Трех разговорах он всю свою полемическую мощь, всё свое острословие обрушивает на дыромоляйство Толстого. Его герой, "князь", чуть ли не приспешник Антихриста, - немножко Толстой.

Много лет тому назад прочел я известие о новой религии, возникшей где-то в восточных губерниях. Это религия, последователи которой назывались вертидырниками или дыромоляями, состояла в том, что, просверлив в каком-нибудь темном углу в стене избы дыру средней величины, эти люди прикладывали к ней губы и много раз настойчиво повторяли: "Изба моя, дыра моя, спаси меня!" - Никогда еще, кажется, предмет богопочитания не достигал такой крайней стадии упрощения.

534

В апостольском богоискательстве Толстого Соловьёву виделось извращение смысла религии, подчинение веры суду разума. Евангельская заповедь непротивления злу была чужда Соловьёву, отстаивающему необходимое для защиты истины насилие.

Было известно, что Лев Николаевич не любит Соловьёва и что Соловьёв отзывается о нем без особого почтения. Когда по Москве читали в рукописи В чем моя вера?, Соловьёв писал профессору Карееву: Здесь Лев Толстой выпускает свою новую книгу под названием В чем моя вера? Один мой приятель, прочитавши ее в корректуре, говорит, что ничего более наглого и глупого он никогда не читал. Сущность книги - в ожесточенной полемике против идеи бессмертия души, против церкви, государства и общественного порядка - всё это во имя Евангелия. Апостол Павел называется там "полоумным каббалистом, совершенно исказившим христианство". Конечно, эта книга будет запрещена, что не помешает ее распространению в публике, но сделает невозможным ее опровержение в печати.

СОЛОВЬЁВ- СТРАХОВУ

С тем, что вы пишете о Достоевском и Толстом, я решительно не согласен. Некоторая непрямота и неискренность была в Достоевском лишь той шелухой, о которой вы так прекрасно говорите, но Достоевский был способен отбросить эту шелуху, и тогда под ней оказывалось много настоящего и хорошего. А у Л.Н. Толстого непрямота и неискренность более глубокие... Сегодня я у Фета виделся с самим Толстым, который доказывал, что земля не вращается вокруг солнца, а стоит неподвижно и есть единственное нам известное твердое тело, солнце же и прочие светила суть лишь куски света, летающие над землей по той же причине, что свет не имеет веса...

535

Два великих гуманиста, они тянулись друг к другу, но были несовместимы - даже во всеединстве и всепрощении. Страстные поборники собственной веры, они не могли не расходиться. Нельзя не противиться злу, пока оно не побеждено, отвечал Соловьёв Толстому. Были и примирения, и объяснения, и удовольствие от встреч, но пути были разные.

Слишком разные были это люди. Налаженный быт одного с кухарками, лакеями и "вашими сиятельствами" и скитания другого, у одного - здоровье и долголетие, у другого - постоянные хвори, у одного - панический страх смерти, у другого - полное безразличие к ней. Да, очень разные и разномыслящие.

СВИДЕТЕЛЬ - В. К. ИСТОМИН

Нельзя было не любоваться его выработанною, строго научною системой возражения. Несмотря на свои молодые годы, он поражал неумолимою логикою и убедительностью. В нем несомненно соединялись выдающиеся умственные дарования со строго научной европейской отделкою. Странно было видеть могучую широкоплечую фигуру Толстого, точно сдавливаемую изящными стальными пальцами соловьёвского знания. В первый раз в жизни я увидел Льва Николаевича не торжествующим, не парящим сверху, а останавливаемого в своем натиске. Только скромность В. С. Соловьёва, как бы не замечавшего своего торжествующего положения, сглаживала неловкость.

Как это ни парадоксально, мистик Соловьёв чаще всего был реалистичнее, чем твердо стоящий на земле Толстой. И не только в своей этике, но и во всех своих взглядах: на государство, на войну, на человека, на право.

536

Толстой почти безусловно отрицал право. Согласно Соловьёву, право - такая же форма жизни, как язык, религия, искусство. Что оно - сделка или договор? Ни то, ни другое - стихийное творчество народного духа плюс свободная воля законодателя.

Конечную цель искусства, как и религии, Соловьёв видел в освящении жизни, в одухотворении природы, в создании "вселенского духовного организма", венца мирового процесса, в теургии. Красота нужна для исполнения добра, ибо только ею просветляется и прощается недобрая тьма.

Главная точка расхождения Толстого и Соловьёва - проблема чуда, чуда воскрешения Христа. Вера или неверие в сверхъестественное прикрывают различие отношения к рациональному и позитивистскому. Соловьёв верит в сверхматериальные возможности духа, Толстой - нет, Соловьёв верит в личностного Бога, Толстой - в безличного и абстрактного, для одного добро - мясо культуры, для другого мужицкий дух. При всем том поборник домостроя и пророк прогресса сходятся в вере в логику и ар-гумен I, в способность рассуждением и доказательством переубедить оппонента или повлиять на его взгляды. Если бы не эта наивность, то зачем Соловьёву писать письма Толстому с "доказательствами" чудотворства? Обмен мнениями? Нет, российская страсть обратить даже творца co6cтвенной веры в мою.

Когда мы говорим о несовместимости взглядов двух этих гигантов, мы просто констатируем очевидный факт неслияния гениальностей. То, что Толстой постепенно становился для Соловьёва антихристом, и то, что сам Соловьёв стал антихристом для К.Леонтьева, говорит даже не о коренных различиях в их взглядах, а о человеческом,

537

слишком человеческом... Кто-кто, а эти два величайших ума России знали, что в человеческом творчестве их масштаба не бывает правых и неправых; они чувствовали свои собственные слабости и при всем этом не убереглись от вражды. "Полуумный" и "антихрист"- это уже не из области академических разногласий, это уже - из Фрейда... А мы говорим: кротость, христианская любовь, все люди - братья...

Толстой, Соловьёв, Достоевский...

Ну, а как складывались отношения на втором полюсе?

Что у Вл. Соловьёва и Достоевского было много внутренних расхождений, это ясно. С. М. Соловьев-младший совершенно правильно пишет: "Трудно представить более противоположных людей. Достоевский - весь анализ, Соловьёв - весь синтез. Достоевский весь трагичен и антиномичен: Мадонна и Содом, вера и наука, Восток и Запад находя! ся у него в вечном противоборстве, тогда как для Соловьёва тьма есть условие света, наука основана на вере, Восток должен в органическом единстве соединяться с Западом".

Думается, они гораздо ближе по мировоззрению, чем богостроитель Толстой и творец богочеловечества Соловьёв.

Вселенская церковь, проповедь отказа от эгоизма и гордыни, необходимость внутреннего общения с народом, красота спасет мир, гармоническая божественность материи, целование земли - далеко не полный перечень точек соприкосновения Достоевского и Соловьёва.

538

Есть и другие: три брата Соловьёва незримо присутствуют в Братьях Карамазовых, причем Владимир - вовсе не Алёша, как подумает неискушенный читатель, а куда больше - Иван...

Нет, не так: по характеру - Алёша, по уму - Иван... Легенду о Великом Инквизиторе вполне мог написать и он, мягчайший и добрейший, славянский Плотин XIX века.

С Достоевским Соловьёва сближала и проповедь Царства Божьего как полноты человеческой жизни, а также вера в Небесный Иерусалим, что сойдет на землю. Соловьёв высоко ценил Фёдора Михайловича за то, что "вся жизнь его была горячим призывом к всечеловечеству". Оба какое-то время разделяли мессианские представления о грядущих судьбах своей страны.

Однажды Достоевский зашел к Д. И. Стахееву и застал у него Вл. Соловьёва.

Фёдор Михайлович был в мирном настроении, говорил тихим тоном... Владимир Сергеевич что-то рассказывал. Федор Михайлович слушал, не возражая, но потом придвинул свое кресло к креслу, на котором сидел Соловьёв, и, положив ему на плечо руку, сказал:

 - Ах, Владимир Сергеевич! Какой ты, смотрю я, хороший человек...

 - Благодарю вас, Фёдор Михайлович, за похвалу...

 - Погоди благодарить, погоди, - возразил Достоевский, - я еще не все сказал. Я добавлю к своей похвале, что надо бы тебя года на три в каторжную работу...

539

 - Господи! За что же?

 - А вот за то, что ты еще недостаточно хорош: тогда-то, после каторги, ты был бы совсем прекрасный и чистый христианин.

А вот комментарий историка. Может быть, блестящий и холодноватый ум Владимира Соловьёва, его приверженность к отвлеченной диалектической игре, особенности его миросозерцания, не всегда согретого живым сердечным чувством, - может быть, все это - при несомненных симпатиях Достоевского к молодому философу - внушало ему некоторые опасения? (Вспомним восклицание Анны Григорьевны, что Владимир Соловьёв - прототип не Алёши, а Ивана Карамазова.) Не желал ли собеседник Соловьёва намекнуть последнему, что как бы сами по себе ни были хороши тонкие философские умствования, они обретают совсем иной смысл, если подкрепляются личным страданием, тяжким опытом души?

Невзирая на разницу лет, взаимный интерес Достоевского и Соловьёва был огромен. В 1878 году они совершили совместный вояж в Оптину пустынь, их книги публиковали в одном корешке, но духовной близости не возникло... Их слишком многое разделяло - и не только тюрьма, - славяноцентризм одного и римские симпатии другого, национализм и космополитизм, мистический рационализм и рациональная мистика, феномен подпольного человека, но - главное! - подсознание, несовместимость их человеческих качеств. Как бы там ни было, Соловьёв самый глубокий интерпретатор Достоевского, во всяком случае в той его части, которая пересекается с идеей богочеловечества:

540

Более чем кто-либо из его современников, он воспринял христианскую идею гармонически в ее тройственной полноте; он был и мистиком, и гуманистом, и натуралистом вместе. Обладая живым чувством внутренней связи с сверхчеловеческим и будучи в этом смысле мистиком, он в этом же чувстве находил свободу и силу человека; зная все человеческое зло, он верил во все человеческое добро и был, по общему признанию, истинным гуманистом. Но его вера в человека была свободна от всякого одностороннего идеализма или спиритуализма: он брал человека во всей его полноте и действительности; такой человек тесно связан с материальной природой, - и Достоевский с глубокой любовью и нежностью обращался к природе, понимал и любил землю и все земное, верил в чистоту, святость и красоту материи. В таком материализме нет ничего ложного и греховного.

Так говорят о сокровенном. Так говорят о себе.

Вл. Соловьёв всегда чувствовал себя не обыва гелем и мещанином этой земли, а лишь пришельцем и странником, не имеющим своего дома. Таков был Сковорода - странник-мудрец из народа в XVIII веке. Духовное странствование есть в Лермонтове, в Гоголе, есть в Л. Толстом и Достоевском, а на другом конце - у русских анархистов и революционеров, стремящихся по-своему к абсолютному, выходящему за грани всякой позитивной и зримой жизни. То же есть и в русском сектантстве, в мистической народной жажде, в этом исступленном желании, чтобы "накатил Дух". Россия - фантастическая страна духовного опьянения, страна хлыстов, самосожигателей, духоборов, страна Кондрагия Селиванова и Григория Распутина, страна самозванцев и пугачевщины. Русской душе не сидится на месте.

541

И ее учители в этом отношении всегда были заодно с народом. Хорошо это или плохо? С одной стороны, хорошо, но, с другой, - как зло неотделимо от добра, так тяга к свободе чревата рабством, а вечное странничество - вечным застоем.

И в других странах можно найти все противоположности, но только в России тезис оборачивается антитезисом (отсюда - тяга к диалектике), бюрократическая государственность рождается из анархизма, рабство рождается из свободы, крайний национализм из сверхнационализма.

В лице Достоевского воплощена эта антиномия России. У него два лика: один обращен к охранению, к закрепощению национально-религиозного быта, выдаваемого за подлинное бытие, а другой лик - пророческий, обращенный к граду грядущему.

Соловьёв знал это свойство России и россиян и своим творчеством пытался разорвать эту антиномию, обратив страну к Западу, к европейской культуре. Но не смог... Не смог, ибо был одинок, ибо сам был болен той же болезнью...

Игорь Иванович Гарин

ПРОРОКИ И ПОЭТЫ

Том 3

Редактор Л. Литвинова

Технический редактор Г. Шитоева

Корректор Т. Евстегнеева

ЛР № 030129 от 02.10.91 г. Сдано в набор 05.07.93. Подписано в печать 18.01.94. Формат 70 х 108 1/32. Бумага офсетная. Гарнитура Тайме. Печать офсетная. Усл. печ. л. 23,8. Уч.-изд. л. 22,9. Тираж 20000 экз. Заказ 680.

Издательский центр "ТЕРРА".

109280, Москва, Автозаводская, 10, а/я 73.

Можайский полиграфкомбинат Министерства печати и информации Российской Федерации. 143200, г. Можайск, ул. Мира, 93.