Владислав Бугера

Собственность

и управление

Философско-экономические очерки

 

 

 

 

2003

Рецензенты:

Махмутов А. Х. - главный редактор журнала "Экономика и управление", академик АН Республики Башкортостан, доктор экономических наук, профессор;

Кудряшев А. Ф. - зав. кафедрой философии и методологии науки Башкирского гос. университета, доктор философских наук, профессор.

В серии очерков излагается оригинальная авторская концепция сущности отношений собственности и управления, предлагается их принципиально новая классификация, которую автор использует как инструмент изучения общественных отношений в их историческом развитии. Проблему периодизации истории человечества автор, придерживающийся материалистического понимания истории, решает в духе формационного подхода; однако при этом старые марксистские категории в ряде случаев наполняются существенно новым содержанием, и в результате система воззрений автора не укладывается в рамки ни одной из до сих пор известных школ и направлений в марксизме.

Богатый фактический материал, составивший базу для изложенных в книге теоретических построений, автор накопил, изучая большой массив научной литературы, частично отраженный в примечаниях к каждому очерку и в ссылках внутри текста. Благодаря популярному изложению, не перегруженному специальными терминами, книга может быть полезна не только профессиональным философам, экономистам, историкам и социологам, но вообще всем, кто интересуется теми актуальными проблемами, которые рассматриваются в рамках соответствующих наук.

Vladislav Bugera 

Property

& Management

Philosophical-economical essays

 

 

 

 

2003

В серии очерков излагается оригинальная авторская концепция сущности отношений собственности и управления, предлагается их принципиально новая классификация, которую автор использует как инструмент изучения общественных отношений в их историческом развитии.

Книга может быть полезна не только профессиональным философам, экономистам, историкам и социологам, но вообще всем, кто интересуется теми актуальными проблемами, которые рассматриваются в рамках соответствующих наук.

The original author's conception of the essence of the relations of property & management is stated in the series of essays. The new classification of such relations proposed in the book is used as an instrument for researching the social relations in their historical development.

The book can be useful not only for professional philosophers, economists, historians & sociologists, but also for all people who are interested in the actual problems of these sciences.

Оглавление

Сущность и классификация отношений собственности и управления 

1.  Что такое собственность? ………………………………………………. 3

2.  Классификация отношений управления и собственности ……………..  

3.  Сущность разделения труда ………………………………………………  

История человечества до капитализма в свете концепции трех типов отношений управления и собственности ……………………………………………..  

Капитализм и неоазиатский способ производства …………………………………. 

Contents

 The essence and classification of the relations of property & management

4.  What is property? …………………………………………………………. 3

5.  The classification of the relations of management & property ..…………..  

6.  The essence of the division of labour ………………………………………  

The history of humanity before capitalism in the light of the conception of three types of the relations of management & property ….………………………………………….  

Capitalism & the neo-Asiatic mode of production

Автор будет глубоко признателен читателям

за отзывы и критические замечания на его работу

 

Контактный адрес:

Российская Федерация, г. Уфа, 450080, а/я 287,

Бугере Владиславу Евгеньевичу

E-mail: bugerave@mail.ru

Сущность и классификация отношений собственности и управления.

1. Что такое собственность?

Начнем выяснять, что такое собственность, с самого простого: почитаем, какие определения дают этому понятию специалисты. Для начала возьмем несколько отечественных словарей.

«СОБСТВЕННОСТЬ, исторически определенный обществ. способ присвоения людьми предметов производительного и непроизводительного потребления. С. всегда связана с вещью (объектом присвоения), но она не сама вещь, а отношение между людьми по поводу вещи»(1).

Определение собственности как способа присвоения относится к дефинициям типа «веревка есть вервие простое». Беда в том, что для того чтобы понять, что такое присвоение, нам уже надо знать, что такое собственность. Во всяком случае, ясно, что автор статьи в словаре считает собственность отношением между людьми.

«СОБСТВЕННОСТЬ – отношения людей по поводу присвоения создаваемых в производстве материальных благ»(2).

«СОБСТВЕННОСТЬ – отношения людей друг к другу по поводу присвоения средств производства и создаваемых с их помощью материальных благ»(3).

«СОБСТВЕННОСТЬ – объективные экономические отношения, возникающие между людьми по поводу присвоения материальных благ»(4).

Как видим, в советской политэкономии сложилась устойчивая традиция понимания собственности как отношений между людьми, людей друг к другу по поводу тех или иных объектов. Но вот перед нами усложненная вариация на эту тему, принадлежащая современному марксистскому автору:

"Собственность есть не вещь и не отношение человека к вещи, взятое само по себе. Собственность есть отношение между людьми, но такое, которое проявляется в их отношении к вещам. Или, иначе, собственность есть отношение людей к вещам, но такое, в котором проявляются их отношения друг к другу. Собственность - такое отношение людей по поводу вещей, которое наделяет и людей, и вещи особыми социальными качествами: делает людей собственниками, а вещи - их собственностью. Каждая вещь в человеческом обществе всегда обладает этим социальным качеством. Она всегда является не только потребительной ценностью, но обязательно одновременно и чьей-то собственностью (индивида, группы индивидов или даже общества в целом)(5).

Посмотрим, что на сей счет имеется у классиков марксизма.

«В каждую историческую эпоху собственность развивалась различно и при различных общественных отношениях. Поэтому определить буржуазную собственность – это значит не что иное, как дать описание всех общественных отношений буржуазного производства.

Стремиться дать определение собственности как независимого отношения, как особой категории, как абстрактной и вечной идеи значит впадать в метафизическую или юридическую иллюзию»(6).

«… частная собственность, например, представляет собой не простое отношение и уж совсем не абстрактное понятие или принцип, а всю совокупность буржуазных производственных отношений»(7).

Все это написано в марксовой «Нищете философии». Итак, отношения собственности – это не одна из разновидностей производственных отношений, а просто все производственные отношения на каждом данном этапе их развития, взятые в целом как единая система. ФЭС, цитирующий «Нищету философии», воспроизводит эту концепцию; однако другие упомянутые нами словари ни словом не упоминают о ней, позволяя понимать данные в них определения собственности так, как если бы речь шла об особом виде производственных отношений. И действительно, как иначе истолковать такую фразу: «…марксистско-ленинская теория рассматривает собственность как основное производственное отношение между людьми, классами общества, выраженное через их отношение к вещам…»(8).

Раз основное – значит, не единственное, значит, отличное от других, взятых хоть в целом, хоть по отдельности. Отношения, лежащие в основе других отношений, каждого по отдельности или взятых в целом, - вовсе не то же самое, что единство, целостность, система этих самых «других отношений». Если есть отношения собственности, лежащие в основе всех буржуазных производственных  отношений, то для их определения недостаточно описать последние. В данном случае буржуазные отношения собственности необходимо вычленить из всей совокупности буржуазных производственных отношений, определить как абстрактное понятие, а тогда уже приступать к исследованию их взаимосвязи с остальными производственными отношениями капиталистического общества.

Концепция собственности, данная в «Нищете философии», - не единственная, которую мы находим у Маркса. Через десять лет он писал совсем другие вещи:

«…первоначальные условия производства выступают как природные предпосылки, как природные условия существования производителя…Его собственность, т.е. отношение к природным предпосылкам его производства как к принадлежащим ему, как к своим собственным, опосредована тем, что он сам является естественным членом общины»(9).

«Собственность означает, следовательно, первоначально не что иное, как отношение человека к его природным условиям производства как к принадлежащим ему, как к своим собственным, как к предпосылкам, данным вместе с его собственным существованием, - отношение к ним как к природным предпосылкам его самого, образующим, так сказать, лишь его удлиненное тело»(10).

«…собственность означает принадлежность индивида к какому–либо племени (коллективу) (означает иметь в нем основу для своего субъективно-объективного существования), а через посредство отношения этого коллектива к земле как к своему неорганическому  телу - отношение индивида к земле, к внешнему первоначальному условию производства (так как земля есть одновременно и сырье, и орудие, и плод) как к  неотъемлемой предпосылке его индивидуальности, к способу существования последней. Мы сводим эту собственность к отношению к условиям производства»(11).

«…собственность является только сознательным отношением к условиям производства как к своим собственным (для отдельного человека это отношение создано общиной, объявлено в ней  законом и гарантировано общиной)»(12).

Итак, собственность – это отношение человека к объекту. Хотя Маркс и оговаривается, что это отношение опосредовано «общиной», «коллективом», а значит, отношениями людей друг к другу—и не может существовать иначе, но это не меняет того, что такое отношение является отношением людей друг к другу по поводу данного объекта лишь во вторую очередь. Изначально, само по себе оно является именно отношением человека к объекту -  неодушевленной вещи,   животному или рабу. Согласно этой концепции собственности, моя собственность на лежащие в моем кармане деньги – это прежде всего отношение между мною и самими этими деньгами, и лишь потом, «постольку-поскольку», отношение между мной и другими людьми по поводу них.

Как видим, Маркс за свою жизнь создал несколько разных концепций собственности(13). Лучший способ решить, какая из них правильнее, - выработать свою собственную концепцию и уже с ее позиций оценивать все остальные, в том числе и марксовы. Итак, что же такое собственность?

*       *       *

Предмет нашего исследования – те явления, на которые указывает изначально сложившееся, бытовое, независимое от позднейших юридических и политэкономических наслоений употребление слова «собственность» и других связанных с этим понятием слов и выражений в языках народов мира. Когда говорят «мое», «твое», «наше» - этим прежде всего указывают на объект и на субъекта, который  этим объектом управляет.

В определениях понятия «управление»,как и в случае с понятием «собственность», царит полный разнобой. Так, В.И Маслов пишет:

«Как известно, управление в самом общем виде – это целенаправленное воздействие на какую-либо систему для перевода ее из одного состояния в другое»(14).

Однако то, что известно Маслову, по всей видимости, не известно автору статьи в ФЭСе, определяющему понятие «управление» так:

«…элемент, функция организов. систем различной природы (биологических, социальных, технических), обеспечивающая сохранение их определ. структуры, поддержание режима деятельности, реализацию программы, цели деятельности»(15).

Это не что иное,  как отписка. Ее автор подвел определяемое понятие под гораздо более общее (элемент, функция), под которое можно подвести  все что угодно, описал различные результаты управления – и доволен: авось никто не заметит, что о том, что есть управление по своей сути (то есть, в конце концов, что его порождает), не сказано ни слова. Однако кое-что в этой отписке заслуживает внимания. Действительно, почему управлением можно назвать лишь такое сознательное воздействие на систему, цель которого – ее изменение? Почему нельзя назвать управлением целенаправленное поддержание системы в одном и том же состоянии?

Чтобы понять, что такое управление, обратимся к тому, как воздействуют друг на друга, воспроизводят, изменяют друг друга бытие и сознание. Бытие порождает сознание и воздействует на него двояким образом – как тот субстрат, из которого состоит мыслящее существо, и как отражаемый, познаваемый объект. В свою очередь, сознание воздействует на бытие (в том числе и на само себя как часть бытия) и изменяет его: мыслящее существо строит планы и действует(16), изменяя (более или менее, но никогда не полностью осознанно и в соответствии со своими планами) окружающую действительность и само себя. Так вот, порождение сознанием действия – переход от сознания к действию, имеющий волевую природу, акт воли и состоящий из этих актов волевой процесс, - и есть управление. То, что управление есть волевой процесс, не означает, что он не материален: воля, как и мысль, осуществляется  лишь постольку, поскольку осуществляются порождающие ее материальные процессы. Когда отдельный человек управляет своими действиями, то это означает, что в его организме происходят определенные материальные процессы; управление действиями группы людей осуществляется посредством такого же рода процессов во многих человеческих организмах, а также посредством их действий (в частности, по передаче информации друг другу), осуществляющихся в материальном мире и приводящих к материальным результатам. Однако управлением эти материальные процессы являются лишь постольку, поскольку проявляют себя как цепь волевых актов.

Итак, управление – это переход от плана к его реализации. Всякое действие живого существа является управляемым в той степени, в какой за этим действием стоит элемент сознательного планирования. Микроб, поглощающий другого микроба, не управляет своими  действиями; но человек, подносящий ложку ко рту, в очень большой мере управляет своей деятельностью по поглощению пищи. Все действия, которые человек совершает в обществе, как общественное существо, являются управляемыми.

*       *       *

Здесь нам придется вступить в спор не с кем-нибудь, а с самим Норбертом Винером. Неблагодарное это дело - критиковать основателя кибернетики: очень велика вероятность, что тебя объявят последователем тех философов-сталинистов, которые воевали с кибернетикой в начале 50-х гг.(17)… Но как же его не критиковать, если он писал такие вещи:

"Когда я давал определение кибернетики в первой своей книге, я отождествлял понятия "коммуникация" и "управление". Почему я так поступал? Устанавливая связь с другим лицом, я сообщаю ему сигнал, а когда это лицо в свою очередь устанавливает связь со мной, оно возвращает подобный сигнал, содержащий информацию, первоначально доступную для него, а не для меня. Управляя действиями другого лица, я сообщаю ему сигнал, и, хотя этот сигнал дан в императивной форме, техника коммуникации в данном случае не отличается от техники коммуникации при сообщении сигнала факта. Более того, чтобы мое управление было действенным, я должен следить за любыми поступающими от него сигналами, которые могут указывать, что приказ понят и выполняется.

В этой книге доказывается, что понимание общества возможно только на пути исследования сигналов и относящихся к нему средств связи…

Когда я отдаю приказ машине, то возникающая в данном случае ситуация, по существу, не отличается от ситуации, возникающей в том случае, когда я отдаю приказ какому-либо лицу. Иначе говоря, что касается моего сознания, то я осознаю отданный приказ и возвратившийся сигнал повиновения. Лично для меня тот факт, что сигнал в своих промежуточных стадиях прошел через машину, а не через какое-либо лицо, не имеет никакого значения и ни в коей мере существенно не изменяет моего отношения к сигналу. Таким образом, теория управления в человеческой, животной или механической технике является частью теории информации"(18).

Винер подчеркивает то, что в процессе управления действиями одного лица со стороны другого "техника коммуникации… не отличается от техники коммуникации при сообщении сигнала факта". Однако именно тот факт, который Винер сразу же, с самого начала своего рассуждения "выносит за скобки" - то, что "сигнал дан в императивной форме" - кардинально отличает сущность этого сигнала от "сигнала факта". "Сигнал факта" - это просто поток информации, которую получающий ее человек анализирует так же, как и всякую другую, и которая вовсе не является для него прямым и непосредственным "руководством к действию"; "сигнал в императивной форме" - это воплощенный в потоке информации акт воли одного лица, непосредственно направляющий действия другого. Несмотря на одинаковость техники коммуникации в процессе сообщения обоих видов сигналов, "императивный сигнал" является актом управления, а "сигнал факта" - нет.

Для того чтобы понять, что такое управление, следует четко разграничить, с одной стороны, сам процесс управления, и с другой стороны - все те потоки информации, которые тесно связаны с ним, являются его необходимыми условиями, но не являются внутренними моментами этого процесса, его частью. Так, например, если руководитель следит за любыми поступающими от своего подчиненного сигналами, "которые могут указывать, что приказ понят и выполняется", то эти сигналы несомненно повлияют на дальнейшие размышления, планы, решения и действия руководителя - но это вовсе не значит, что подчиненный управляет своим руководителем. Человек управляет другим человеком только тогда, когда этот другой выполняет волю первого так же непосредственно, прямо, как свою собственную; но тот поток информации, который идет от подчиненного к руководителю и является одной из необходимых предпосылок дальнейших решений последнего - так называемая "обратная связь" - не является воплощением такого волевого процесса, который непосредственно управлял бы действиями руководителя. Руководитель анализирует информацию, поступающую от подчиненного, так же, как и всякую другую, и она вовсе не является для него "сигналом в императивной форме". Конечно, бывает и такое, что подчиненному удается добиться того, чтобы исходящая от него информация начала восприниматься руководителем как "императивный сигнал" - то есть не как материал для анализа и последующей выработки самостоятельно принимаемого решения, а как непосредственное руководство к действию. Например, в истории цивилизаций не раз бывало, что слабовольный монарх становился просто орудием в руках ловких царедворцев. Однако это означает всего лишь то, что подчиненный в таких случаях превращается в руководителя, руководитель - в подчиненного, а поток информации, идущий от бывшего подчиненного к бывшему руководителю, перестает быть "обратной связью". "Обратная связь" - это коммуникация, но никак не управление; управление - это далеко не всякая коммуникация, но лишь "императивные сигналы".

Более того: управление - это далеко не всякие "императивные сигналы", далеко не всякие волевые акты. Волевые акты животных, реализующих посредством этих актов свои рефлексы и инстинкты, являются управлением в ничуть не большей мере, чем, скажем, воздействие реки на бревно, которое она "направляет" вниз по течению. О зачатках управления у животных можно говорить лишь тогда и постольку, когда и поскольку можно говорить о зачатках интеллекта - способности отражать действительность в системах понятий, способности к суждению и умозаключению - у этих самых животных. Акт управления - это такой акт воли, которому предшествует план; иными словами, акт управления - это акт сознательной воли. Действия животных, направляемые их волей, за которой еще не стоит планирующее мышление, по сути своей ничем не отличаются, скажем, от воздействия одних элементарных частиц на другие: и в том, и в другом случае мы имеем дело с простым воздействием одних материальных объектов и процессов на другие, происходящим без участия сознания. Если считать, что, скажем, рыба управляет своими действиями, то у нас есть все основания для того, чтобы утверждать, что и инфузория-туфелька управляет своими действиями, и растение управляет своими движениями, и ядро атома управляет вращающимися вокруг него электронами. В таком случае слово "управление" становится просто синонимом слова "воздействие" и тем самым утрачивает всякий смысл как научный термин: зачем два слова для обозначения одного и того же?

Точно то же самое можно сказать и о процессах, происходящих внутри компьютера или между компьютером и, скажем, автоматическим станком, выполняющим его программы. Можно говорить об искусственном интеллекте компьютера, о компьютерном мышлении, поскольку то, что происходит в нем, - это оперирование понятиями, создание систем понятий, выстраивание суждений и умозаключений; однако у компьютера нет своей воли(19), и потому процесс обработки информации компьютерами и компьютерными системами, процесс работы компьютерных программ является управлением лишь в той мере, в какой он направляется людьми. Если животное (не обладающее зачатками интеллекта), не направляемое людьми, ударит по клавиатуре компьютера и запустит в нем какую-нибудь программу, то ни воздействие животного на компьютер, ни какой бы то ни было процесс внутри компьютера, ни воздействие этого самого компьютера на что бы то ни было не будет управлением.

Стремясь доказать, что теория управления является частью теории информации, Винер опирается на то, что для управляющего субъекта "тот факт, что сигнал в своих промежуточных стадиях прошел через машину, а не через какое-либо лицо, не имеет никакого значения и ни в коей мере существенно не изменяет" его "отношения к сигналу". При этом Винер даже не задается вопросом: а что собой представляет этот самый управляющий субъект? Обладает ли он интеллектом и волей, т. е. является ли он сознательным? Между тем именно ответ на этот вопрос является решающим для того, чтобы понять, является ли поток "императивных сигналов", исходящий от данного субъекта, управлением или нет. Не поставив этого вопроса, Винер заранее молчаливо предположил, что ответ на вопрос о том, что такое управление, надо искать в самом по себе потоке информации, взятом в отрыве от своего источника - управляющего субъекта. А это значит, что тот тезис, который Винер собирался доказать - утверждение о тождественности понятий "коммуникация" и "управление" (из которого, в свою очередь, следует, что теория управления является частью теории информации) - он a priori заложил в основу своего доказательства, тем самым замкнув логический круг. Исходной посылкой доказательства у него стало как раз то, что ему требовалось доказать. Таким образом, рассуждения Винера о природе управления и об отношении теории управления к теории информации покоятся на грубой логической ошибке.

Логическая ошибочность винеровой философии управления не помешала, однако, ее создателю построить теорию, пригодную для конструирования компьютеров и разработки программного обеспечения. Как же так? - А дело в том, что Винер в действительности не занимался теорией управления: думая, что разрабатывает теорию управления как часть теории информации, он на самом деле развивал теоретические основы техники информационного обмена. Закономерности любого обмена информацией, независимо от ее содержания, от наличия или отсутствия у нее императивного характера - вот что на самом деле изучал Норберт Винер, что бы он ни думал при этом о предмете своих исследований. Кибернетика - это вовсе не теория управления и даже не теория информации, взятая в целом, но лишь наука об информационном обмене, пригодная исключительно для исследования закономерностей последнего. Отсюда следует, что претензии Винера на "понимание общества… на пути исследования сигналов и относящихся к нему средств связи" - то есть на то, чтобы придать кибернетике статус науки об обществе - совершенно беспочвенны.

*       *       *

Итак, все действия, которые человек совершает в обществе, как общественное существо, являются управляемыми. И поскольку почти все общественные отношения являются отношениями между людьми в процессе их сознательной, собственно человеческой деятельности; поскольку, во-вторых, управление есть непосредственная (по сравнению с планирующим сознанием и тем более с бытием, обусловливающим сознание) и при этом существенная причина действия, а всякая причина лежит (в той мере, в какой она существенна) в основе своего следствия, - то из этого следует, что в основе почти всех общественных отношений лежат отношения в процессе управления человеческими действиями.

Почему "почти всех"? - Дело в том, что в основе отношений между людьми в процессе управления их действиями (а также теми предметами, с которыми и при помощи которых эти действия осуществляются) лежат, в свою очередь, общественные отношения особого типа - отношения собственности.

Когда мы указываем на какой-нибудь объект и говорим о нем: "это мое", "это твое", "это его", "а это наше" - мы тем самым говорим, что субъект А может управлять действиями с этим объектом, а субъект В нет (вернее, может, но лишь в том случае, если ему разрешит А, и в тех пределах, в каких разрешит А). Следовательно, отношения собственности определяют, кто, чем (или кем) и в каких пределах может управлять. Отношения собственности - это отношения возможности управления действиями людей, а также теми предметами, с которыми и при помощи которых эти действия осуществляются.

Отношение собственности никак не может быть отношением субъекта-собственника к объекту, являющемуся его собственностью. Если бы оно было отношением между объектом и субъектом, то оно, очевидно, определялось бы индивидуальными особенностями того и другого; но разве можно объяснить физическими и химическими особенностями лежащего в кошельке Петра железного рубля, а также индивидуальными особенностями личности Петра то, что именно Петр, а не кто иной, является в данный момент собственником этой монеты? Конечно же, нет; следовательно, отношения собственности - это отношения между членами общества по поводу объектов, и монета является собственностью Петра благодаря тому, что он, как член общества, занимает в данный момент определенное место в сложнейшей системе отношений собственности, существующих в этом обществе по поводу всех находящихся в распоряжении последнего объектов, в том числе и по поводу пресловутой монеты, и определяющих, кто, как и в какой степени управляет этими объектами. Приходится не согласиться с К. Марксом и Ю. И. Семеновым, настаивающими на том, что отношения собственности в каком-то своем аспекте являются отношением субъекта-собственника к объекту-собственности. В этом вопросе политэкономы советских времен все-таки были более правы.

(Исключением не является и тот случай, когда рабочая сила одних людей является собственностью других: и в этом случае отношение собственности не является отношением субъектов собственности к людям - носителям рабочей силы как к объекту, являющемуся собственностью. В данном случае носители рабочей силы, отчужденной от них, выступают одновременно и в качестве субъектов, включенных в систему отношений собственности, и в качестве объектов, по поводу которых эти отношения существуют. В качестве объектов собственности - физических носителей рабочей силы - эти люди не включены в систему отношений собственности на их рабочую силу; а в качестве членов общества, включенных в систему отношений собственности на свою рабочую силу, они являются не объектом собственности, а просто посторонними лицами, так же не имеющими социальной возможности управлять своей рабочей силой, как и любой другой человек, не состоящий в доле с хозяевами отчужденной от них рабочей силы.)

Отношения собственности не могут быть тождественны отношениям управления: последние существуют не иначе, как в процессе управляемой субъектом деятельности, что же касается отношений собственности по поводу данного объекта, то они сохраняются и тогда, когда собственник объекта не производит с последним никаких операций. Например, если Петр - собственник зубной щетки, то он остается им и тогда, когда она лежит без всякого применения; что же касается отношений управления своими действиями с этой щеткой, то он вступает в такие отношения с другими людьми, лишь начиная чистить ею зубы или еще как-нибудь употреблять ее. Отношения собственности вообще не могут быть тождественны таким общественным отношениям, которые существуют не иначе, как в процессе какой-либо практической деятельности с тем объектом, по поводу которого они существуют. Поэтому Маркс был не прав, отождествив в "Нищете философии" отношения собственности со всей системой производственных отношений. На самом же деле отношения собственности на производительные силы - это именно особый вид производственных отношений наряду с отношениями управления экономической деятельностью (производством, распределением, обменом и потреблением), а также наряду с основанными на отношениях управления многообразнейшими отношениями в процессе экономической деятельности.

Отношения собственности - это отношения социальной возможности управления, которую не следует путать с физической возможностью управления. Например, если крестьянин Павел точно так же в силах обработать участок земли, принадлежащий Петру, как и сам Петр, то он обладает физической возможностью обработать Петрово поле, но, поскольку оно ему не принадлежит, не обладает социальной возможностью обработать данное поле (если только Петр не наймет его в батраки).

Отношения собственности как таковые не следует путать с юридическим правом собственности. Юридическое право собственности - это зафиксированное в законах признание государством одних отношений собственности желательными, а других нежелательными; при этом нежелательные для государства отношения собственности сплошь и рядом бывают такими же реальными, существующими на деле, как и желательные. Например, если А угонит машину у В, то он тем самым насильственно изменит свое положение и положение В в системе отношений собственности, существующих по поводу данной машины, то есть станет ее собственником, хотя и незаконным, но вполне реальным; и несмотря на то, что государство будет продолжать признавать право собственности на данную машину за В, А будет распоряжаться ею - до тех пор, пока преступление не раскроют, его не поймают, а машину не вернут В - как самый настоящий ее собственник: поедет на ней, куда захочет, перекрасит ее, продаст… Если же А не повезет, он будет пойман с еще не проданным автомобилем, который государство вернет В, - это будет означать, что государство снова изменило положение А и В в системе отношений собственности, существующих по поводу данной машины, и притом изменило насильственно: силой (хотя и, разумеется, по закону; но насилие вовсе не перестает быть насилием и в тех случаях, когда оно совершается по закону и ради соблюдения закона) отняло у А принадлежавшую ему на тот момент машину и вернуло ее В.

Следует четко разграничить значения терминов "собственность" и "отношения собственности". Отношения собственности - это, как мы уже видели, отношения социальной возможности управления действиями людей, а также теми предметами, с которыми и при помощи которых эти действия осуществляются. Отношения собственности лежат в основе отношений управления (но не тождественны им), обусловливая, кто, чем и как (в какой мере) управляет. Собственность же - это тот объект, которым субъект может управлять в силу своего места в системе отношений собственности по поводу данного объекта.

2. Классификация отношений управления и собственности.

Существуют три основных типа отношений управления.

Отношения индивидуального управления – это когда каждый член данной группы людей сам управляет своей деятельностью, не  «вмешиваясь в дела» других членов группы и не допуская их вмешательства в управление своими делами. (Пример - группа торговцев, случайно оказавшихся  на рынке соседями  по прилавку.) Члены такой группы не связаны  друг с другом  в процессе управления своими действиями: решения каждый из них принимает сам по себе.

Отношения коллективного управления – это когда члены группы взаимодействуют друг с другом в процессе управления своими действиями, совместно управляют действиями каждого, «вмешиваются в дела друг друга». (Пример – несколько человек, перетаскивающих бревно, среди которых никто не является начальником, командующим остальными.) Такая группа представляет собой коллектив, члены которого непосредственно связаны друг с другом в процессе управления своими действиями: все вместе принимают единые решения. Коллектив – это единый субъект с единым сознанием, волей и действием.

Отношения авторитарного управления – это когда члены группы не взаимодействуют друг с другом в процессе управления своими действиями, но все же связаны между собой в этом процессе посредством руководителя, который управляет ими, не будучи в свою очередь управляем с их стороны (в отличие от коллектива, где каждый управляет всеми и все – каждым). Авторитарная группа - это тоже единый субъект с единым сознанием, волей и действием, причем сознание и воля такой группы воплощены в ее начальниках, сконцентрированы в них, а не "разлиты" равномерно по всему "телу" группы, как в коллективе.

И в том случае, когда между членами группы преобладают отношения авторитарного управления, и в том, когда преобладают отношения коллективного управления - то есть и тогда, когда члены группы координируют свои действия "на равных", без начальника, и тогда, когда эта координация осуществляется начальниками - члены группы осуществляют кооперированную деятельность, согласованную и направленную к единой цели. Сплошь и рядом мы встречаемся с тем, что словом "коллектив" называют всякую группу, осуществляющую кооперированную деятельность. Так, например, когда говорят "трудовой коллектив", то практически всегда называют так группу людей, внутри которой очевидно преобладают отношения авторитарного управления. Зачастую коллективом называют и еще более авторитарные группы людей - например, армейскую часть. Однако для того, чтобы различать два разных типа отношений управления, каждый из которых объединяет действия отдельных членов группы в единый процесс кооперированной деятельности, целесообразно сузить значение термина "коллектив" - называть этим словом только такую группу людей, внутри которой преобладают отношения равноправной взаимной координации всеми членами группы своих действий. Что же касается такой группы, между членами которой преобладают отношения авторитарного управления, то для нее само собой напрашивается точное и не слишком мудреное название - авторитарно управляемая группа.

Сужая значение термина "коллектив" именно так, как было сказано выше, мы следуем традиции Маркса и Энгельса, писавших в "Немецкой идеологии":

«Только в коллективе индивид получает средства, дающие ему возможность всестороннего развития своих задатков, и, следовательно, только в коллективе возможна личная свобода. В существовавших до сих пор суррогатах коллективности – в государстве и т. д. – личная свобода существовала только для индивидов, развивавшихся в рамках господствующего класса, и лишь постольку, поскольку они были индивидами этого класса. Мнимая коллективность, в которую объединялись до сих пор индивиды, всегда противопоставляла себя им как нечто самостоятельное; а так как она была объединением одного класса против другого, то для подчиненного класса она представляла собой не только совершенно иллюзорную коллективность, но и новые оковы. В условиях действительной коллективности индивиды обретают свободу в своей ассоциации и посредством ее»(20).

   По этой цитате видно, что уже Маркс и Энгельс указывали словом «коллектив» не на всякую группу, действия членов которой согласованы друг с другом и осуществляются по единому плану, но лишь на такую, в которой выработку плана и согласование действий совместно осуществляют все ее члены. Те группы, которые мы назвали авторитарно управляемыми, Маркс и Энгельс противопоставляют коллективам, пользуясь при этом выражением «мнимая коллективность»; они различают "действительные коллективы" и "суррогаты коллективности", приводя как пример последних типичную авторитарно управляемую организацию - государство.

*       *       *

Ни один из трех основных типов отношений управления практически никогда не встречается в чистом виде. Внутри любой группы людей – от нескольких человек до всего общества, взятого в целом – отношения индивидуального, коллективного и авторитарного управления перемешиваются в различных пропорциях, в большей или меньшей степени взаимопроникают и сплавляются друг с другом, образуя ряд переходных форм. Так, смешение индивидуального и авторитарного типов отношений управления проявляется в том, что каждый подчиненный имеет более или менее обширный круг дел «в своей компетенции», управляя этими делами без или почти без участия руководителей; наложение авторитарного и коллективного типов друг на друга приводит к большему или меньшему контролю над руководителями снизу, к переизбираемости(21) большего или меньшего процента руководителей подчиненными (через большие или меньшие сроки либо вообще в любое время по желанию подчиненных) и так далее.

Однако как бы тесно ни сплавлялись друг с другом три типа отношений управления, но в любой группе можно, проведя анализ системы отношений управления внутри нее, различить эти типы и подсчитать удельный вес каждого из них в данной системе в данный момент времени. Измерительной шкалой при этом будет  рабочее время: с ее помощью можно будет подсчитать, какой процент действий, совершаемых в совокупности всеми членами данной группы или некоторой их частью, управляется в тот или иной момент индивидуально, коллективно или авторитарно. Разработка методики таких подсчетов - дело не одного человека и не одного года; в данном очерке мы ограничимся кратким, очень фрагментарным наброском подходов к разработке подобной методики.

Общий принцип ясен: надо подсчитать, какое количество действий всех членов данной группы (выраженное в рабочих часах) управляется авторитарно, индивидуально и коллективно - и сравнить результаты, полученные для каждого из трех типов отношений управления, друг с другом. Однако при этом будет необходимо - и вместе с тем очень трудно - не перепутать, посредством отношений управления какого именно типа управляется то или иное конкретное действие. Больше всего сложностей здесь создают отношения авторитарного управления. К примеру, в той работе, которая выполняется подчиненным по приказу начальника, нужно будет строго различать

те операции, которые прямо предписаны подчиненному сверху, "по вертикали",

те действия, которые хотя и направлены на достижение поставленной начальником цели, но совершаются подчиненным по его личному творческому наитию, без спроса у кого бы то ни было,

и те действия, нацеленные на выполнение поставленного начальником задания, которые подчиненные совершают по совместному творческому наитию, координируя их коллективно, "по горизонтали" -

и относить количество рабочих часов, потраченных в течение данного промежутка времени на первые, к общему количеству авторитарно управляемой работы, выполненной за данный промежуток времени,

на вторые - к общ. кол-ву индивидуально управляемой работы и одновременно к общ. кол-ву авторитарно управляемой работы,

а на третьи - к общ. кол-ву коллективно управляемой работы и одновременно к общ. кол-ву авторитарно управляемой работы… Иначе говоря, если количество работы первого из трех вышеупомянутых видов будет равно x, второго вида - y, а третьего - z рабочих часов, то из них мы отнесем к индивидуально управляемой работе y, к коллективно управляемой работе - z, а к авторитарно управляемой работе - x+y+z рабочих часов.

То, что в результате общее количество работы, управляемой авторитарно, коллективно и индивидуально, в сумме окажется гораздо больше общего кол-ва работы, реально выполненного за тот же самый промежуток времени, не должно нас смущать: что ж поделать, если подчас одно и то же действие бывает управляемым авторитарно (поскольку цель поставлена начальником) и в то же время индивидуально (поскольку подчиненный сам соображает, как ее достичь), авторитарно и в то же время коллективно (это если подчиненным, который сам соображает, как достичь поставленной начальником цели, является не отдельный индивид, а коллектив).

Различать и учитывать все это - адова работа. Но сложности на этом не заканчиваются. В подавляющем большинстве случаев отношения авторитарного управления внутри группы не сводятся к отношениям между одним начальником и его подчиненными, равными друг другу: нет, обычно мы встречаемся с многоступенчатой иерархией, когда рядовыми членами группы управляют начальники, подчиняющиеся, в свою очередь, начальникам более высокого уровня(22), и т. д. Это значит, что группа делится на ряд подгрупп, каждая из которых является в той или иной мере единым субъектом. Среди действий членов каждой такой подгруппы есть такие, которые авторитарно управлялись начальником подгруппы по его собственному почину, то есть помимо приказов и контроля вышестоящего начальника. Количество такой деятельности, выраженное в рабочих часах, уже было приплюсовано к общему кол-ву авторитарно управляемой деятельности всей группы, когда мы изучали отношения управления внутри подгруппы; однако теперь это же самое количество нужно прибавить еще и к общему кол-ву… индивидуально управляемой деятельности всей группы. Делать нечего - такова диалектика отношений управления, согласно которой часть деятельности, авторитарно управляемой на более низком структурном уровне той или иной группы, оказывается индивидуально управляемой на более высоком структурном уровне. И хотя не так-то просто уложить в голове тот парадоксальный факт, что одно и то же действие оказывается управляемым и авторитарно, и вместе с тем индивидуально, - приходится учитывать этот факт, если хочешь точно подсчитать соотношение трех типов отношений управления внутри группы.

А если начальники (руководители, лидеры, координаторы - можно использовать любой из этих синонимов) подгрупп принимают некоторые управленческие решения помимо высшего начальства - но делают это не поодиночке, а коллективно, "по горизонтали" координируя их друг с другом? В какую рубрику приплюсовать то количество работы, которое осуществляется подчиненными по приказу такого вот коллектива начальников? - Здесь ни в коем случае нельзя допустить огромную ошибку: нельзя приписывать это количество работы к коллективно управляемым действиям. Оно относится только к авторитарно управляемым действиям, поскольку тот факт, что начальники подгрупп в той или иной степени сплотились в коллектив, еще не делает коллективом всех членов подгрупп. Этот факт означает только то, что над подгруппами возник новый центр авторитарного управления, параллельный уже имевшемуся до того высшему начальству (и неизбежно конкурирующий с ним; именно поэтому старшие начальники обычно стараются пресекать попытки младших начальников установить между собой "горизонтальную" координацию действий, неподконтрольную старшим начальникам).

Учесть все эти и ряд других подобных деталей(23) хотя и очень трудно, но можно(24). Однако когда разработчики методики количественного анализа отношений управления, преодолев все трудности такого рода, наконец-то создадут свою методику, то окажется, что ее эффективность очень сильно ограничена одним важным обстоятельством.

Вспомним, что отношения управления тем или иным действием существуют только до тех пор, пока длится это действие - и исчезают сразу же, как только данное действие прекращается. Отсюда следует, что система отношений управления в любой группе людей - очень изменчивая вещь: соотношение трех типов отношений управления в этой системе обычно очень быстро меняется - в зависимости от того, чем члены этой группы занимаются сейчас, чем они занимались до того и к каким делам перейдут потом. А это, в свою очередь, означает, что чем точнее мы будем стараться высчитать соотношение трех типов отношений управления внутри группы, тем короче будут те отрезки времени, те этапы, на которые нам придется "нарезать" процесс развития этой группы - с тем, чтобы вычислять соотношение трех типов отношений управления на каждом из этих этапов, взятом по отдельности. Тем самым процесс нашего анализа и вычисления будет растягиваться и усложняться неимоверно, и мы вскоре убедимся в бессмысленности погони за все более высокой точностью подсчета. Нам будут доступны лишь довольно-таки усредненные результаты - такие, которые получились бы, если бы соотношение между тремя типами отношений управления внутри исследуемой нами группы не менялось в течение достаточно длительного промежутка времени… Но вот что интересно: такие результаты мы можем получить, вовсе не тратя сил на скрупулезное, детальное отслеживание и последующий учет количества деятельности членов группы, осуществленной в течение этих самых "достаточно длительных" промежутков времени. Спрóсите, благодаря чему? - А благодаря тому, что на свете есть не только отношения управления, но и отношения собственности.

*       *       *

Чтобы понять, как отношения собственности могут помочь нам в калькуляции отношений управления, нам придется заняться классификацией самих отношений собственности. А для того, чтобы толково взяться за это дело, нам необходимо соблюсти одно очень важное предварительное условие: надо временно выкинуть из головы такие привычные нам понятия, как "частная собственность", "личная собственность", "групповая собственность", "общественная собственность", "владение", "распоряжение", "пользование" и т. п. - и снова вспомнить их лишь после того, как мы сами, начав с "чистого листа", разработаем нашу собственную классификацию отношений собственности, сами выработаем те рубрики, под которые будем подводить разные виды отношений собственности, и сами придумаем, как эти рубрики назвать.

Почему так? - А потому, что традиционная, складывавшаяся тысячелетиями классификация отношений собственности не была основана на нашем понимании природы этих отношений. Раз мы пришли к выводу, что отношения собственности есть по сути своей отношения социальной возможности управления, то наша классификация отношений собственности должна быть не просто основана на фактах, но вместе с тем логически выведена из этого утверждения (точно так же, как теорема Пифагора не только основана на эмпирическом исследовании многих тысяч прямоугольных треугольников, но вместе с тем является логическим выводом из аксиом и теорем, предшествующих ей в системе евклидовой геометрии). А уж когда мы выведем из нашей концепции отношений собственности классификацию этих отношений, тогда и посмотрим, как выработанные нами новые понятия о видах этих отношений соотносятся со старыми, традиционными. Лишь тогда мы определим, какие из последних еще "работают" (и стоит ли уточнять их содержание, и если да, то как именно), а от каких пора бы уже отказаться. В противном случае старые понятия с их старым содержанием, более или менее чуждым нашей концепции отношений собственности, будут путаться у нас под ногами, мешать нам провести точную, логичную, методологически последовательную классификацию отношений собственности. Именно для того, чтобы избежать этих помех, нам и надо начинать строить классификацию отношений собственности "на пустом месте" - так, как если бы таких понятий, как "частная собственность", "владение" и пр. никогда не существовало.

Из того факта, что отношения собственности - это отношения социальной возможности управления, следует, что типы отношений собственности соответствуют типам отношений управления. В свою очередь, это означает, что существуют три основных типа отношений собственности: отношения индивидуальной, коллективной и авторитарной собственности. Отношения индивидуального управления обусловливаются отношениями индивидуальной собственности; соответственно, отношения коллективной собственности порождают отношения коллективного управления, а из отношений авторитарной собственности вырастают отношения авторитарного управления.

В системе отношений индивидуальной собственности субъект собственности ясен и очевиден – это одиночка, владеющий сам собой, своей рабочей силой и некоторой частью объектов, находящихся в сфере совокупной(25) деятельности группы. Если же последняя представляет собою коллектив, то этот коллектив и является единым и неделимым собственником всех членов группы и объектов, с которыми и посредством которых этот коллектив действует. С субъектом авторитарной собственности дело обстоит сложнее. В авторитарно управляемой группе руководитель является собственником предметов, с которыми работают его подчиненные, а также самих подчиненных (их рабочих сил). В то же время руководитель низшего ранга и все, чем и кем он управляет, является собственностью его начальника – руководителя высшего ранга.  Таким образом, можно различить, какими именно долями объектов, находящихся в сфере совокупной деятельности группы, обладает тот или иной ее член. Возьмем для примера группу из 7 человек, между членами которой существуют только авторитарные отношения управления. В группе существуют три уровня иерархии: на низшем находятся 4 человека, на среднем – 2, на высшем – 1. Начальник высшего уровня может отдавать приказы, обязательные для исполнения не только начальникам среднего уровня, но и непосредственно тем, кто стоит на низшем уровне иерархии. (Последнее с необходимостью следует из нашего предположения, что в группе существуют только авторитарные отношения управления: правило «вассал моего вассала – не мой вассал» означает огромную примесь отношений индивидуального управления, резко уменьшающих ту степень, в которой подчиненные подчиненных являются собственностью начальников своих начальников). Для простоты примера будем считать, что подчиненные и все объекты, с которыми они производят все возможные действия, полностью принадлежат начальникам: это значит, что начальник в любое время дня и ночи может отдать подчиненному приказ по поводу любого возможного действия (вплоть до того, на каком боку спать), и тот(26) будет обязан выполнить приказ. В такой группе доли собственности на объекты, находящиеся в сфере ее совокупной деятельности, распределятся между ее членами следующим образом:

 

  

   Мы видим, что некоторые члены авторитарно управляемой группы не причастны к собственности ни поодиночке, как это имеет место в системе отношений индивидуального управления, ни вместе с другими членами группы, как в коллективе. Другие члены группы являются собственниками части объектов, – причем те из них, кто не подчинен и не подчиняется друг другу, являются независимыми друг от друга собственниками, отношения между которыми напоминают отношения индивидуального управления. Однако, в отличие от группы с  отношениями индивидуального управления, эти собственники в свою очередь являются собственностью – вместе со всеми своими подчиненными и с теми предметами, с которыми работают они и их подчиненные – своих начальников. Наконец, высший, не подчиняющийся уже никому  начальник является собственником всех членов группы (разумеется, в том числе и самого себя) и всех предметов, с которыми они работают.

Как видим, при отношениях авторитарной собственности начальники являются собственниками рабочих сил своих подчиненных. Последние являются при этом, как уже было сказано выше, как бы посторонними лицами, так же не имеющими социальной возможности управлять своей рабочей силой, как и любой другой человек, не состоящий в доле с хозяевами отчужденной от них рабочей силы. При отношениях индивидуальной собственности дело обстоит не так: каждый член группы, будучи физическим носителем рабочей силы, является вместе с тем ее стопроцентным собственником, и все остальные члены группы ни в коей мере не причастны к собственности на его рабочую силу. Однако в любой группе людей перемешаны - в тех или иных пропорциях - все три типа отношений собственности (так же, как и все три типа отношений управления); поэтому мы всегда встречаем отношения индивидуальной и авторитарной собственности не отдельно друг от друга, а в разнообразных комбинациях, обусловливающих самые разные степени причастности членов группы к собственности на рабочую силу друг друга. Более того: все три типа отношений собственности (так же, как и все три типа отношений управления) не только комбинируются, но и переходят, превращаются друг в друга в каждой группе людей - а это значит, что отношения индивидуальной и авторитарной собственности могут оборачиваться друг другом. На таком взаимопревращении основана вся система капиталистических производственных отношений: независимые друг от друга люди, между которыми преобладают отношения индивидуальной собственности по поводу их рабочих сил, встречаются на рынке рабочей силы, одни из них продают свою рабочую силу другим на определенный срок - и вот перед нами отношения авторитарной собственности между начальниками, владеющими чужой рабочей силой, и подчиненными, отчужденными от своей рабочей силы. Заканчивается срок контракта, наемный работник уходит от своего хозяина - и вновь отношения авторитарной собственности по поводу рабочей силы этого работника, только что преобладавшие между ними, сменяются отношениями индивидуальной собственности.

Именно потому, что отношения индивидуальной и авторитарной собственности превращаются друг в друга, их важно не путать. Но именно такую путаницу вносят понятия "частная собственность", "групповая собственность" и т. п. Термин "частная собственность" перекликается с термином "индивидуальная собственность" (частное лицо, индивид, личность - есть ведь и такой термин, как "личная собственность" - это что-то из одной оперы…); и когда о верховных начальниках двух независимых друг от друга авторитарных групп говорят, что они "частные собственники", стремясь указать этим на тот факт, что каждый из них не причастен к собственности на рабочие силы и средства производства, принадлежащие другому, - то в таком случае понятия "частная собственность" и "индивидуальная собственность" используются как синонимы. Но в таком случае "частная собственность" никак не может быть синонимом "авторитарной собственности"! - Между тем отношения собственности между хозяином чужой рабочей силы и подчиненным ему работником, отчужденным от своей рабочей силы, тоже обычно характеризуются как "отношения частной собственности". Благодаря этому понятие "частная собственность" утрачивает научную ценность; выражение "частная собственность" становится никуда не годным как научный термин.

В этом нетрудно убедиться на практике. Давайте поглядим на тех, кого юристы и экономисты обычно называют "частными собственниками" - и, объединяя в эту рубрику, противопоставляют государству как собственнику. "Частным собственником" называют и мелкого ремесленника, кустаря-одиночку, который не покупает чужую рабочую силу, и верховного собственника огромной промышленной или финансовой корпорации. Последняя представляет собой авторитарно управляемую группу, внутри которой преобладают отношения авторитарной собственности - точно такие же, как и внутри государственного аппарата (в т. ч. и той его части, которая управляет госсектором экономики). Таким образом, и "частная" капиталистическая монополия, и современное буржуазное государство - это просто две капиталистические монополии; и те, кто стоит на верхушке иерархической пирамиды в обеих этих авторитарно управляемых группах - с одной стороны, держатели контрольного пакета акций и топ-менеджеры "частной монополии", с другой стороны, высшие чиновники госаппарата - гораздо больше сходны, по своему положению в системе отношений собственности на производительные силы, друг с другом, чем с кустарем-одиночкой. А это значит, что понятия "частная собственность" и "частный собственник", употребляемые так, как это общепринято сегодня, объединяют в одну рубрику разнородные экономические явления и раскидывают по разным рубрикам явления однородные - и тем самым не помогают, а напротив, очень сильно мешают познанию сущности этих явлений.

Для того, чтобы придать выражениям "частная собственность", "отношения частной собственности", "частный собственник" (а также "личная собственность", "отношения личной собственности", "личный собственник") научный смысл, надо сузить их значение - и сделать их просто синонимами терминов "индивидуальная собственность", "отношения индивидуальной собственности", "индивидуальный собственник" в том значении, которое мы выше придали этим терминам. В результате получится, что два не подчиняющихся друг другу капиталиста - это частные собственники по отношению друг к другу, зато по отношению к своему наемному работнику каждый из таких капиталистов - вовсе не частный, но авторитарный собственник. При этом совершенно не важно, называется ли принадлежащая одному из капиталистов фирма "государством" или нет, является ли этот капиталист одним из высших государственных чиновников или нет; в любом случае эти два капиталиста по своему месту в системе отношений собственности будут гораздо больше похожи друг на друга, чем каждый из них - на мелкого ремесленника, владеющего только своей рабочей силой и ни в какой мере не являющегося ничьим авторитарным собственником.

"Групповая собственность" - это вообще бессодержательное понятие, потому что из него совершенно неясно, о какой именно группе идет речь: о коллективе или об авторитарно управляемой группе. Что же касается выражения "коллективная собственность", то оно станет содержательным научным понятием лишь при том условии, что слово "коллектив" будут употреблять в том значении, которое мы придали ему выше; если же "коллективом" по-прежнему называть всякую группу, осуществляющую кооперированную деятельность, то и это понятие останется бессодержательным… А вот понятия "общественная собственность", "отношения общественной собственности" заслуживают более подробного рассмотрения.

Из буквального смысла слов "отношения общественной собственности" следует, что к этой самой собственности причастно все общество, то есть все члены общества. Это значит, что, например, при отношениях общественной собственности на производительные силы (т. е. на средства производства и человеческие рабочие силы) все общество в целом является такой группой людей, внутри которой преобладают отношения коллективной собственности на производительные силы (а следовательно, и отношения коллективного управления производством, распределением и потреблением; иначе говоря, все общество является единым коллективом, владеющим и управляющим своими производительными силами). Отсюда следует, что выражение "отношения общественной собственности" означает отношения коллективной собственности, преобладающие внутри всего общества, взятого в целом. А это, в свою очередь, означает, что при отношениях общественной собственности все общество организовано так же, как была организована классическая, еще не начавшая разлагаться первобытная община: целый ряд управленческих решений принимают совместно и на равных, без деления на начальников и подчиненных, все члены данного общества, а в тех случаях, когда руководители все-таки нужны, всех этих руководителей очень плотно контролируют - и могут сменить в любой момент - их подчиненные(27).

Такое понимание термина "отношения общественной собственности" очень хорошо согласуется с тем, как молодые Маркс и Энгельс различали "действительную" и "мнимую" коллективность. Перечитав их работу "Немецкая идеология", мы убедимся, что мнимая, суррогатная коллективность присуща, по их мнению, такому обществу, в котором отсутствуют отношения общественной собственности на средства производства; что же касается коммунистического общества, в котором средства производства находятся в общественной собственности, то именно оно характеризуется действительной коллективностью. В работе Ленина "Государство и революция"(28) не только коммунистическое, но даже переходное к коммунизму (то есть возникающее сразу же после взятия пролетариатом политической власти) общество описывается как такое, в котором все начальники могут быть в любой момент переизбраны своими подчиненными, не имеют практически никаких материальных привилегий, и любой член общества имеет вполне реальный шанс быть избранным на ту или иную руководящую должность, для чего ему необходимо только одно - заслужить себе авторитет среди своих товарищей, таких же, как он, равноправных членов этого общества-коллектива. Однако тот же Маркс удивительным образом противоречил сам себе, когда писал, например, о "коммунизме перуанцев" (имея в виду времена кастовой монархии инков, когда в Перу существовало одно из наиболее авторитарных обществ в истории человечества) в "Капитале"(29). Поль Лафарг – видный марксистский идеолог, ученик и зять Маркса - высказывался об инкской империи в том же духе, причем поразительно хвалебным тоном:

«В Перу существовало чудесное коммунистическое государство…»(30).

В отличие от Лафарга, Ленин всегда утверждал, что коммунизм - это общество, где не может быть государства. В "Государстве и революции" он категорически настаивал на том, что переход к коммунизму может происходить не иначе, как через отмирание государства, и что диктатура пролетариата, расчищающая обществу путь к действительной коллективности, с момента своего рождения воплощается в отмирающем государстве, в полугосударстве, - то есть в коллективе вооруженных пролетариев, осуществляющем политическое авторитарное управление (политическую власть) лишь по отношению к другим классам общества, а не к самим пролетариям, и перестающем осуществлять какую бы то ни было власть по мере исчезновения деления общества на классы. Однако и Ленин, противореча самому себе, ухитрялся протащить государство в коммунизм (точнее, в его первую стадию, в социализм) - хотя и делал это более тонко, изощренно, незаметно, чем Маркс и Лафарг. Вот что он написал практически в то же самое время, когда заканчивал брошюру "Государство и революция":

«…социализм есть не что иное, как государственно-капиталистическая монополия, обращенная на пользу всего народа  и постольку переставшая быть капиталистической монополией»(31).

Государственно-капиталистическая монополия, как и вообще любая капиталистическая фирма, - это организация крайне авторитарная, сугубо иерархическая, доля коллективных отношений внутри которой невелика. Во всякой государственно-капиталистической монополии - так же, как и вообще во всякой капиталистической монополии - управляющее меньшинство по определению владеет рабочими силами управляемого большинства, отчужденными от последнего. Социализм же, то бишь первая стадия коммунизма, - это, как его определяли сами же Маркс и Ленин, есть общество, в котором средства производства находятся в общественной собственности; а значит, говоря нашим языком, внутри этого общества преобладают отношения коллективной собственности и коллективного управления производительными силами. Такое общество суть единый коллектив, владеющий и управляющий производительными силами. Формирование такого коллектива означает превращение всех начальников в полностью контролируемых, сменяемых в любой момент их же собственными подчиненными - а следовательно, не являющихся авторитарными собственниками рабочих сил этих подчиненных; если мы перечитаем "Государство и революцию", то увидим, что даже в пролетарском "полугосударстве" (которое Ленин мыслил как переходное к социализму образование, авторитарно управляющее остатками непролетарских классов) не может быть и речи об отчуждении рабочей силы от непосредственных производителей (иначе говоря, ленинское "полугосударство" ни в каком отношении, ни в какой степени не может быть государственно-капиталистической монополией). А поскольку начальники, ранее не контролировавшиеся или мало контролировавшиеся подчиненными, в массе своей никогда не бывают склонны добровольно расставаться со своей властью и связанными с нею привилегиями, то это значит, что одной из необходимых предпосылок начала формирования коллективистского (социалистического, коммунистического) общества является предварительное уничтожение всех авторитарных организаций, как политических, так и экономических(32). Иначе говоря, сколько ни пытайся "обратить" государственно-капиталистическую монополию "на пользу всего народа" - все равно, независимо от того, будет ли народу жить лучше или хуже, никакого социализма не получится, а сохранится такое общество, в котором одни люди владеют средствами производства, а также рабочими силами других людей, не причастных к собственности на свои же рабочие силы. Сохранится то общество, которое сами же Маркс, Ленин и их ученики называли классовым и эксплуататорским - и которому, как мы видели, противопоставляли перспективу действительно коллективного социалистического и коммунистического общества, где все владеют и управляют всеми.

Если считать, что в империи инков был коммунизм, а социализм - это "обращенная на пользу всего народа" государственно-капиталистическая монополия, то противопоставление коммунистического общества классовому утрачивает смысл, а борьба за социализм, к которой призывали Маркс и Ленин, оказывается всего лишь борьбой за замену одних господ другими. Тогда утрачивает смысл и понятие "отношения общественной собственности": непонятно, зачем называть этим термином отношения авторитарной собственности, при которых к собственности и управлению причастно лишь меньшинство общества? Это выражение обретает научный смысл лишь в том случае, если употреблять его так, как мы предложили выше, - обозначая им отношения коллективной собственности, преобладающие во всем обществе. Отсюда следует, что ни о какой общественной собственности на средства производства и на рабочие силы, ни о каком социализме в СССР и других странах, где правили "коммунистические", "социалистические" и т. п. партии, не может быть и речи - так же, как не может быть и речи о социализме и коммунизме в Перу, Древнем Египте, древнем и средневековом Китае и т. п. А это, в свою очередь, еще раз доказывает нам, что при исследовании реальных отношений собственности нельзя верить на слово тому, что об этих отношениях написано в законах того или иного государства. Ведь вот в СССР государственная собственность считалась, согласно букве закона, общественной - но, оказывается, не была таковой на самом деле…

Много еще есть примеров тому, что законы государств и труды юристов - это кривое зеркало, неадекватно отражающее реальные отношения собственности. Так, согласно традиционным юридическим понятиям, акционерная компания является "долевой собственностью" всех владельцев акций; на деле же мелкие держатели акций нисколько не причастны к управлению этой компанией и, следовательно, ни в какой мере не являются ее собственниками (ничуть не отличаясь в этом плане от вкладчиков банка, которые тоже ни в какой мере не являются собственниками банка). Далее, обычно считается, что наемные менеджеры "частной" фирмы не причастны к собственности на нее, если не владеют ее акциями - хотя на самом деле менеджер, хотя бы и наемный и не владеющий акциями фирмы, причастен к собственности на нее по крайней мере в той (приблизительно) степени, в какой он участвует в управлении данной фирмой. Что же касается государственной собственности на производительные силы, то с традиционной юридической точки зрения считается, что ни один - даже самый высший - государственный чиновник персонально не причастен к этой собственности, хотя на самом деле каждый чиновник государственного аппарата причастен к собственности на принадлежащие государству производительные силы в той или иной мере, соответственно своему положению в иерархии данного госаппарата.

Вообще говоря, давно уже пора покончить со старой юридической иллюзией, согласно которой можно быть собственником, не имея реальной возможности управлять своей собственностью, и управлять собственностью, не будучи ее собственником. На самом же деле именно управляющий субъект является собственником; к собственности он причастен приблизительно в той же мере, что и к управлению (почему "приблизительно", мы объясним ниже). Для отношений коллективной собственности это означает, что все члены группы - единого субъекта-собственника - почти одинаково (практически стопроцентно) причастны к собственности на все средства деятельности и рабочие силы этой группы. Что же касается отношений авторитарной собственности, то сказанное выше означает для них, что член группы причастен к собственности на средства деятельности и рабочие силы всей группы приблизительно в той мере, в какой он причастен к управлению ими. Иначе говоря, тот, кто внутри данной авторитарно управляемой группы никем не командует, ни в какой мере не является в ней собственником; начальник же является собственником в данной авторитарной группе приблизительно в той же мере, в какой он является в ней начальником.

Отсюда вытекает ряд следствий. Во-первых, становится очевидным, что члены авторитарно управляемой группы могут быть собственниками не только на 100% или 0%, но и на 93%, 17,5%, 39,846%… А это значит, что юристы ошибаются, полагая, что большинство начальников, управляющих античной мастерской, феодальным поместьем или капиталистическим предприятием, так же непричастны к собственности на управляемое ими предприятие, как и никем не командующие рабы, крепостные и пролетарии. На самом деле все начальники причастны к собственности на то и на тех, чем и кем они управляют - в разной мере, соответственно своему положению в реальной управленческой иерархии (которая, кстати, может не вполне совпадать с формальной, признаваемой законом иерархией), - и для определения степени причастности начальников к собственности совсем не важно, что по этому поводу гласит буква закона.

Во-вторых, не всякий, кого закон признает собственником, является таковым на деле. Мы уже убедились в этом на примерах "общественной собственности на средства производства" в СССР и "долевой собственности" на имущество акционерной компании. Приведем еще один пример: представим себе, что некий капиталист умер, передав свою фирму молодому наследнику. Последнему так и не удалось овладеть рычагами власти над фирмой и связями в мире бизнеса - либо в силу личного малоумия и слабоволия, либо еще по каким-то причинам. Фирму полностью забрали в свои руки топ-менеджеры, оставшиеся от прежнего хозяина; по закону наследник имеет право сместить их, но реально он этого сделать не может. На его банковские счета отчисляется та же доля прибыли фирмы, которую старый хозяин расходовал на свое личное потребление; однако даже в самых общих вопросах управления этой фирмой - например, продавать ее или нет, ликвидировать дело или нет, сливаться с другой компанией или нет - его голос реально ничего не значит, его просто поставят перед фактом (хотя согласно букве закона его голос должен бы быть решающим)… Спрашивается, является ли такой наследник собственником фирмы? - Согласно букве закона - да; согласно реальной системе отношений собственности - нет, ни в коей мере. Что же касается той доли прибыли фирмы, которую он получает, то она, с точки зрения реально имеющейся в наличии системы отношений собственности и управления, ничем, кроме своего размера, не отличается от милостыни, подаваемой нищему. Реальные хозяева предприятия продолжают подавать эту милостыню формальному "хозяину" только потому, что узаконение фактически существующего положения дел - юридическая констатация того факта, что наследник так и не стал реальным собственником фирмы - связано для них с какими-то трудностями, с каким-то риском.

В-третьих, возникает необходимость в пересмотре значений таких понятий, как "владение", "распоряжение" и "пользование"(33). Если перевести те значения, в которых они употребляются сегодня юристами и экономистами, на язык нашей классификации отношений собственности и управления, то получится, что эти три термина обозначают разные степени причастности субъекта к авторитарной собственности и авторитарному управлению: "владение" - очень большую степень (хотя и не стопроцентную: над тем, кому тот или иной объект собственности дан во владение, стоит верховный, стопроцентный собственник, давший этот объект ему во владение на определенных условиях), "распоряжение" - несколько меньшую, а "пользование" - еще меньшую. Однако зачем нужны такие обозначения, если наша концепция трех типов отношений собственности и управления открывает путь к более-менее точным подсчетам причастности субъектов к собственности на объекты и управлению ими - и к числовому выражению результатов этих подсчетов? Продолжать пользоваться этими тремя терминами так, как ими пользуются сейчас - это все равно, что градуировать шкалу термометра таким образом: "очень холодно", "холодно", "тепло", "жарко", "очень жарко" - вместо того, чтобы наносить точные деления в градусах и десятых долях градуса. Пора использовать термины "владение", "распоряжение" и "пользование" в новых значениях: "владение", "владеть" - просто как синонимы слов "собственность", "быть собственником", а "распоряжение", "пользование" - как синоним "управления"… Так и поступив, мы с удивлением обнаруживаем, что эти "новые" значения - на самом деле хорошо забытые первичные значения этих самых слов, присущие последним до того, как их взялись перетолковывать юристы и экономисты.

Тот факт, что законы и юридические трактаты неадекватно отражают реальные отношения собственности, очень часто соответствует интересам тех или иных социальных групп. Так, миф об "общественной собственности" в СССР и других подобных государствах был нужен бюрократии этих государств для того, чтобы заставлять принадлежащих ей рядовых работников трудиться с большей отдачей, меньше воровать у государства и не бунтовать против него. Для подобных же целей капиталистам - верховным собственникам акционерных компаний служит миф о "долевой собственности всех владельцев акций" на эту компанию: раздашь рядовым пролетариям этой компании по одной-две акции - и вот уже появился повод для того, чтобы внушать работягам, что они тоже стали собственниками компании, а потому должны работать гораздо больше и качественнее (работают-то ведь отныне как бы "на себя"!). Однако никто не обязан верить мифам лишь на том основании, что они помогают богатым стать еще богаче, а начальникам - укрепить свою власть.

В противовес мифам, резюмируем наши научные выводы касательно отношений авторитарной собственности и управления:

в любой авторитарно управляемой группе каждый собственник - это начальник, а каждый начальник - это собственник. Верховный начальник группы - это полный, стопроцентный собственник (следует подчеркнуть, что мы сейчас говорим об отдельно взятых, абстрагированных от посторонних примесей отношениях авторитарной собственности и авторитарного управления), а подчиненные ему начальники - частичные собственники.

*       *       *

А теперь вернемся к тому, с чего мы начали разговор о классификации отношений собственности: как она может помочь нам высчитывать соотношение трех типов отношений управления, имеющее место внутри данной группы в данный период времени?

Отношения собственности стабильнее, чем возникающие на их основе отношения управления. Если соотношение трех типов отношений управления может резко меняться в данной группе каждую секунду - в зависимости от того, какие действия совершают или не совершают члены группы, - то соотношение трех типов отношений собственности остается практически одним и тем же в течение несколько более длительных промежутков времени, изменения здесь происходят медленнее. Это значит, что подсчитать соотношение трех типов отношений управления, которое должно было бы иметь место в данной группе при данном соотношении трех типов отношений собственности, если бы деятельность членов группы, управляемая в соответствии с последним, осуществлялась в течение данного промежутка времени беспрерывно, гораздо легче, чем как можно более точно подсчитывать реальное соотношение трех типов отношений управления в каждый исчезающе малый момент времени. Конечно, если мы пойдем по этому легкому пути, то получим в результате очень усредненное соотношение между тремя типами отношений управления. Но, как мы уже говорили выше, только такие усредненные результаты нам и доступны (по крайней мере, в подавляющем большинстве случаев): более точные результаты обычно получить практически невозможно, да и не нужно (нам ведь обычно надо знать, не что представляет собой система отношений управления в данной группе в каждую данную секунду, но чем она в общем и целом является в течение более длительных промежутков времени).

При этом, правда, следует помнить, что результаты наших подсчетов будут приблизительными не только потому, что людям свойственно время от времени отдыхать от своих дел - и тем самым прекращать отношения управления, сложившиеся между ними в процессе этих дел, на какое-то время (при этом отношения собственности, на основании которых мы собираемся производить подсчеты, никуда не исчезают: как мы помним, даже когда вся группа спит и внутри нее нет абсолютно никаких отношений управления, отношения собственности внутри нее остаются те же, что и были, когда группа бодрствовала и действовала). Есть и еще одна - и заметно более существенная - причина, по которой эти результаты будут приблизительны: зачастую те или иные субъекты не осуществляют всех тех актов управления, которые могли бы осуществлять в соответствии с наличными отношениями собственности. Например, если начальник в течение некоторой части рабочего времени предоставляет своих подчиненных самим себе (несмотря на то, что мог бы поручить им на это время какую-нибудь работу), то в результате получается, что в течение данного рабочего дня доля отношений индивидуального управления в системе отношений управления внутри данной группы будет больше, чем доля отношений индивидуальной собственности в системе отношений собственности в той же самой группе(34). Еще пример: если некая община коллективно владеет земельными угодьями, но выражается это лишь в том, что она периодически перераспределяет участки этой земли между своими членами, которые индивидуально обрабатывают эти участки и присваивают себе урожай в индивидуальную собственность, - значит, в течение весьма длительного времени доля отношений коллективного управления в системе отношений управления внутри данной общины будет меньше, чем доля отношений коллективной собственности в системе отношений собственности в той же самой общине.

Если подобные вещи происходят достаточно долго(35) и регулярно, то это свидетельствует о происходящем изменении соотношения трех типов отношений собственности внутри данной группы. Впрочем, бывает и так, что первый же акт управления, осуществленный вопреки прежней системе отношений собственности, очень сильно изменяет эту систему. В таком случае этот самый акт управления является не чем иным, как актом управления отнятием собственности у прежних собственников, актом управления борьбой против защитников прежней системы отношений собственности.

3. Сущность разделения труда.

Маркс и его ученики достаточно хорошо доказали - и до сих пор их так никто и не смог опровергнуть, - что развитие всей системы общественных отношений в конечном счете определяется развитием производительных сил: средств производства и человеческих рабочих сил. Отсюда следует, что все изменения соотношения трех типов отношений собственности и управления во всех группах людей в конечном счете определяются развитием производительных сил общества. Это, конечно, не означает, что всякое изменение тех пропорций, в которых три типа отношений управления и собственности перемешаны в любой наугад взятой группе из нескольких человек, можно объяснить, исходя непосредственно из развития производительных сил всего человечества или хотя бы данного региона; речь идет лишь о том, что каждая стадия развития производительных сил дает свой специфический набор (или несколько специфических для данной стадии наборов) типов человеческих групп - типов, отличающихся друг от друга по тем количественным пределам, в которых варьируются те пропорции, в которых три типа отношений собственности и управления перемешаны внутри группы.

В следующих очерках мы более-менее подробно покажем, как именно развитие производительных сил определяет развитие отношений собственности на эти силы, а также отношений управления экономической деятельностью - производством, распределением и потреблением произведенного. Пока же мы ограничимся лишь одним примером, подтверждающим правильность вышеприведенного марксистского положения и нашего вывода из него: как это ни парадоксально, таким примером нам послужит… объяснение того, почему один из основных прогнозов Маркса до сих пор еще не сбылся.

Вот что написал Маркс в первом томе "Капитала":

“Рука об руку с этой централизацией, или экспроприацией многих капиталистов немногими, развивается кооперативная форма процесса труда в постоянно растущих размерах, развивается сознательное техническое применение науки, планомерная эксплуатация земли, превращение средств труда в такие средства труда, которые допускают лишь коллективное употребление, экономия всех средств производства путем применения их как средств производства комбинированного общественного труда, втягивание всех народов в сеть мирового рынка, а вместе с тем интернациональный характер капиталистического режима. Вместе с постоянно уменьшающимся числом магнатов капитала, которые узурпируют и монополизируют все выгоды этого процесса превращения, возрастает масса нищеты, угнетения, рабства, вырождения, эксплуатации, но вместе с тем растет и возмущение рабочего класса, который постоянно увеличивается по своей численности, который обучается, объединяется и организуется механизмом самого процесса капиталистического производства. Монополия капитала становится оковами того способа производства, который вырос при ней и под ней. Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается. Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют”(36).

Однако достаточно ли процесс капиталистического производства объединил, обучил и организовал к началу XX века рабочий класс, чтобы тот стал способен не только “экспроприировать экспроприаторов” – отнять у капиталистов средства производства – но и удержать завоеванное в своих руках, наладить управление экономикой и не выпускать управленцев из-под своего контроля, не допускать превращения их в новых эксплуататоров? Присмотримся повнимательнее к тому, каким делал рабочего процесс производства в XIX – первой половине XX века.

Действительно, труд на фабрике – это кооперированный труд. Конечный продукт такого труда есть плод усилий множества людей, не просто последовательно обрабатывавших сырье, но совместно – не то что, скажем, портной, шьющий одежду из материи, сотканной каким-то ткачом где и когда угодно – работавших над его превращением в готовое изделие. Однако фабричные рабочие, взаимодействующие друг с другом в процессе труда, почти не взаимодействуют друг с другом в процессе управления этим трудом. Представьте себе рабочего, стоящего за станком. К нему регулярно поступает сырье – то, что ему следует обработать; он проделывает определенные операции, и продукт его труда уходит к другим рабочим, для которых в свою очередь становится сырьем, требующим дальнейшей обработки. То, что творится за соседними станками, он не знает; в то, чем занимаются другие рабочие, он не вмешивается. Да ему и не надо вмешиваться: для этого ему придется отвлекаться от своего рабочего места, а это снизит производительность труда не только его лично, но и всей фабрики – труд-то кооперированный. Процесс труда, в который вовлечены рабочие всей фабрики, един, но каждый рабочий управляет только маленькой каплей в этой реке общего труда – своим собственным трудом на своем рабочем месте. Чтобы управлять всем процессом работы фабрики, взятым в целом, нужен кто-то, стоящий над рабочими и командующий ими.

Сказанное выше не означает, что промышленные и сельские рабочие до второй половины 20 века никогда, нигде и ни в каких случаях не взаимодействуют в процессе управления своим трудом. Напротив, таких примеров масса. Однако, во-первых, группы рабочих, которые вмешиваются в дела друг друга – постоянно обмениваются информацией, советуются, принимают общие решения в процессе работы – не могут быть очень велики: попробуйте представить себе хотя бы двадцать человек, которые попытались бы работать таким образом! Поэтому группы такого рода – например, бригады – обычно очень немногочисленны, причем, по общему правилу, чем сложнее и квалифицированнее труд, тем меньше эти группы. Загонять мамонта, перекликаясь друг с другом, могут и сто человек, а вот организовать работу в цеху машиностроительного завода таким образом не получится. Итак, во-вторых, роль взаимодействия между рабочими в процессе управления их трудом обычно была высока в отсталых, чисто ручных или мало машинизированных видах производственной деятельности (и то не во всех – например, в ремесленном домануфактурном производстве она была не выше, чем на мануфактуре и фабрике). Одно дело – артель плотников, и совсем другое – сборщики автомобилей на фордовском конвейере. Короче говоря, взаимодействие рабочих в процессе управления своим трудом хотя и имеет место в экономике, главную роль в которой играет крупное машинное производство, но не преобладает в отношениях между рабочими во время работы, присущих такой экономике. Эти отношения характеризуются прежде всего не взаимными контактами, а одиночеством рабочих, управляющих своими действиями, по отношению друг к другу – и в первую очередь это касается промышленных рабочих, то есть большинства и главной части всех рабочих вообще. Хотя, к примеру, шахтеры объединены в бригады, но в масштабе всей шахты они все равно представляют собою толпу одиночек. Чтобы при таких условиях управлять фабрикой, шахтой, большим рыболовецким судном, а тем более экономикой страны, нужны начальники, превращающие действия толпы одиночек-рабочих в единый, слаженный, бесперебойный процесс производства. Мануфактура, а за ней – крупное машинное производство кооперируют труд, но не объединяют рабочих в коллектив.

Не объединенные в коллектив рабочие не могут принимать управленческих решений. Может быть, они по крайней мере могут контролировать своих руководителей, выбирать их и сменять, и эти перевыборы не будут лишь декорацией, ширмой, за которой простаки не видят манипулирование подчиненными со стороны их начальников? Однако для того, чтобы контроль над начальством реально осуществлялся – а без этого перевыборы руководства будут подобны шагам слепого, направляющегося туда, куда его подтолкнут, хотя бы и к пропасти, - рабочим необходимо совместно отслеживать информацию о работе руководителей, обсуждать ее, принимать по поводу нее общие решения. А для этого им надо составлять собою коллектив.

Представьте себе хотя бы тысячу человек – рабочих сравнительно небольшого предприятия – пытающихся контролировать администрацию этого предприятия. Допустим даже, что все они обладают достаточным образованием и специальными навыками, чтобы разобраться в технических, бухгалтерских и всяких прочих документах, и притом имеют свободный доступ к этим документам. Что из всего этого выйдет? Во-первых, рабочим нужно иметь гарантию, что от них не скрыли важные документы или что им не подсунули какую-нибудь липу. Значит, нужно, чтобы несколько человек, избранных ими, более-менее постоянно торчали в конторе – иными словами, нужны контролеры. На какое-то время это решит проблему, но потом она станет вдвое сложнее – помимо вопроса о контроле над начальством, встанет вопрос о контроле над контролерами. Во-вторых, чтобы обсудить информацию о работе администрации предприятия, рабочим нужно будет часто проводить общие собрания – чем реже они будут это делать, тем менее действенным будет их контроль, тем реже они будут вмешиваться в работу администрации и тем легче будет начальству спрятать все концы в воду и плотно обмотать рабочим уши лапшой на очередном... ну, скажем, квартальном или полугодовом собрании. Итак, нужны частые общие собрания. Представляете себе тысячу человек, каждый из которых считает, что именно он знает решение обсуждаемой проблемы, и изо всех сил стремится убедить в этом других? В этом случае возможны два варианта: либо все стремятся перекричать друг друга, поднимают гвалт на всю округу и не добиваются никакого толку; либо желающике выступают по очереди, собрание затягивается на всю ночь, к утру утомленные участники едва на ногах держатся – а между тем решение не принято, собравшиеся еще не успели как следует обдумать все сказанное ораторами, на повестке дня (вернее, ночи) остаются еще два-три вопроса, а первые лучи восходящего солнца уже возвещают о приходе нового рабочего дня. А мы ведь предположили, что такие собрания часты! Заменить общие собрания собраниями представителей цехов? В этом случае к проблеме контроля над начальством и контролерами добавится проблема контроля над представителями. Невесело, правда? А ведь мы до сих пор говорили о том, как рабочие пытались бы контролировать начальников только в масштабах сравнительно небольшого предприятия. Что уж тогда говорить о масштабах страны, а тем более – всего мира...

Мы видим, что даже при условии образованности рабочих, достаточной для того, чтобы каждый из них мог разобраться в документах администрации, они не могут эффективно контролировать свое руководство даже на уровне сравнительно небольших предприятий, если не образуют собой коллектива. Прежде всего им мешают стать коллективом строение и физиология человеческого организма: чем больше людей собирается вместе, тем труднее им общаться между собой и тем больше времени отнимают у них попытки договориться друг с другом. Чтобы преодолеть этот барьер, не обойтись без технических средств, которые позволяли бы очень большому числу людей получать одну и ту же информацию, обмениваться информацией и принимать общие решения в течение не больших промежутков времени, чем те, которые уходят на обсуждение и принятие общих решений без всяких технических средств у нескольких человек. В XIX – первой половине XX века развитие производительных сил еще не дало таких средств людям. А без них контроль рабочих над руководством и вообще самоуправление трудящихся возможно только на уровне очень маленьких предприятий, о чем красноречиво свидетельствуют многочисленные примеры, самый яркий из которых – баскское объединение кооперативов “Мондрагона” – представляет собой чудесную иллюстрацию того, что рост предприятия или системы предприятий превращает в фикцию даже самую полную из всех когда-либо существовавших производственных демократий(37). Фабричные рабочие не могли управлять – ни сами, ни через посредство контролируемых и при необходимости сменяемых снизу управленцев – ни экономикой, ни аппаратом насилия над враждебными слоями общества, ни какой-либо другой сферой общественной жизни или общественной организацией. То, что писал Ленин в “Государстве и революции”:

“Рабочие, завоевав политическую власть, разобьют старый бюрократический аппарат, сломают его до основания, не оставят от него камня на камне, заменят его новым, состоящим из тех же самых рабочих и служащих, против превращения коих в бюрократов будут приняты тотчас меры, подробно разобранные Марксом и Энгельсом: 1) не только выборность, но и сменяемость в любое время; 2)  плата не выше платы рабочего; 3) переход немедленный к тому, чтобы все исполняли функции контроля и надзора, чтобы все на время становились “бюрократами” и чтобы поэтому никто не мог стать “бюрократом””(38), -

оставалось на данном уровне развития производительных сил благим, но несбыточным пожеланием.

Возможности формирования и функционирования коллектива ограничены, во-первых, его величиной (чем больше группа, тем труднее ее членам совместно, на равных, регулярно и быстро вырабатывать управленческие решения),

во-вторых, степенью сложности проблем, решаемых группой (чем сложнее проблема, тем больше изначальное разнообразие вариантов ее решения, предлагаемых членами группы, и тем больше времени требуется на сведение всех этих вариантов к единому решению, приемлемому для всей группы),

и в-третьих, степенью профессиональной специализации членов группы (чем больше различается опыт разных членов группы, тем труднее им прийти к единому пониманию проблемы и выработать единое ее решение).

Маленькая первобытная община, каждый взрослый член которой умел делать почти все то же, что и все остальные, могла эффективно решать свои немудреные проблемы, управляя своими действиями коллективно и владея своими производительными силами как единый субъект. С переходом от охоты и собирательства к земледелию, скотоводству и ремеслам на смену первобытным общинам пришли многотысячные и даже многомиллионные народы, профессиональная специализация людей стала неуклонно (и все более быстро) возрастать, а проблемы, решаемые ими, - столь же быстро усложняться. Это сделало невозможными общественную собственность на средства производства и коллективное управление ими. Во времена Маркса, Энгельса и Ленина отношения общественной собственности на производительные силы не соответствовали тогдашнему уровню развития последних. Поэтому несмотря на то, что в XX веке произошел ряд победоносных пролетарских и крестьянских восстаний, завершившихся свержением старых господ в ряде стран, эти восстания завершились тем, чем они только и могли тогда завершиться - старых господ сменили новые. Таким образом, Маркс и Ленин ошибались, полагая, что уже в XIX - первой половине XX века был возможен переход человечества к социализму. Однако эта ошибка удивительным образом… подтверждает правоту марксовой философии истории - исторического материализма, - согласно которой та или иная система производственных и всех вообще общественных отношений формируется лишь на основе уже начавших распространяться в обществе производительных сил на той ступени их развития, которой соответствует данная система общественных отношений. Напротив, если бы переход человечества к социализму действительно начался с Октябрьской революции, то это означало бы, что исторический материализм ложен. История человечества в XX веке подтвердила истинность материалистического понимания истории, развитого Марксом, Энгельсом и их учениками.

Пролетарские революции могли бы открыть человечеству путь к бесклассовому коллективистскому (социалистическому, коммунистическому) обществу лишь при одном, абсолютно необходимом условии: если бы существовали такие технические средства, которые позволяли бы очень быстро собирать информацию, поступающую от миллионов и даже миллиардов людей, доводить ее в проанализированном, обобщенном и классифицированном виде до каждого из них, повторять этот процесс столько раз, сколько в каждом данном случае нужно, а затем синтезировать индивидуальные окончательные мнения и выдавать на-гора единое решение, которое и стало бы общим для всех этих людей. Важно подчеркнуть, что такие технические средства могли бы сыграть роль материально-технической базы коллективизма, только если бы они уже при капитализме более-менее широко применялись в производстве и общении хотя бы в высокоразвитых и среднеразвитых странах. Такие технические средства начали создаваться только во второй половине XX века - в процессе развития компьютеров и компьютерных систем, в процессе компьютеризации производства и общения.

Здесь очень важно понять, что далеко не всякая компьютерная система может стать орудием коллективного управления. Например, Интернет - эта гигантская библиотека и почтовая служба - точно так же ни капельки не способен превращать большие массы людей в единый коллектив, как не способны на это телефон, телеграф, радио и телевидение, Однако в настоящее время создается компьютерная сеть нового поколения - GRID, принципиально отличающаяся от Интернета, которая как раз способна превращать огромные массы людей в эффективно функционирующий коллектив:

"Его называют Грид, что по-английски означает "решетка". Утверждают, что со временем он сменит Интернет. Вот уже несколько лет его разрабатывают и в Европе, и в США. В программы, связанные с Гридом, вкладываются немалые деньги.

Первоначально необходимость в новой системе компьютерной связи возникла у физиков. Когда несколько лет назад в ЦЕРНе (Швейцария) началось строительство гигантского ускорителя, для обработки результатов экспериментов понадобились суперкомпьютеры с такими вычислительными мощностями, каких в природе пока и не существует - миллиарды операций в секунду. Тогда-то и родилась идея объединить в сеть все вычислительные мощности всех подключенных к ней компьютеров. Суть идеи: если нельзя считать в миллион раз быстрее, то можно считать медленно, но на миллионе компьютеров одновременно.

Конечно же, вести расчеты сразу на многих компьютерах можно и через Всемирную паутину, но для этого вы должны сначала договориться с владельцами компьютеров. Включаясь в Грид, вы изначально отдаете все свои свободные вычислительные мощности в общее пользование. Таким образом, задача умопомрачительной сложности с помощью Грида решается сразу на всех компьютерах…

Грид в качестве Интернета-2 будет намного удобнее и эффективнее. Обыкновенный потребитель, которому вроде бы и не нужно заниматься сложными вычислениями, на самом деле постоянно занимается ими - его компьютер только и делает, что рассчитывает сложную графику. Подключившись к Гриду, человек превращает свой самый обычный, дешевый компьютер в супермашину с астрономическими возможностями"(39).

Разумеется, Грид может быть применен как орудие не только коллективного, но и авторитарного управления миллиардами людей. Его отличие от Интернета, телевидения, радио, телеграфа, телефона - в том, что все перечисленные средства передачи информации могут быть использованы только для авторитарного управления огромными массами людей, а Грид - не только для этого, но и для коллективного самоуправления этих самых огромных масс.

Задолго до начала разработки Грида на заводах разных стран уже появились - и успешно функционируют по сию пору - маленькие компьютерные системы, названные в Советском Союзе "гибкие производственные системы" (ГПС). Эти системы служат одновременно для авторитарного и коллективного управления производственной деятельностью небольших групп рядовых рабочих, работающих на автоматизированных рабочих местах (АРМ), оснащенных компьютерами (эти-то компьютеры и объединены в ГПС):

«Разработка и широкое применение гибких производственных систем (ГПС) стали ведущей тенденцией развития современного и перспективного промышленного производства»(40).

«В отличие от традиционной технологии, где рабочий часто сливается с оборудованием (дегуманизация труда), в ГПС качественно меняется содержание его функции – главным становится принятие решений по управлению производством. ...в условиях автономно работающего оборудования (обрабатывающих центров, станков с ГПУ и т. п.) решения имеют локальное распределение. Допущенные ошибки могут быть легко устранены и не отягощены ощутимыми экономическими потерями. Это не способствует мобилизации работников на повышение сосредоточенности, внимания, лишает их труд интеллектуального содержания. В условиях же ГПС неправильно принятое решение более пагубно по своим последствиям, так как влияет на всю цепочку взаимосвязанных компонентов системы в целом, на конечные результаты»(41).

«В условиях функционирования гибких систем теряется смысл индивидуальных методов организации работ, так как ГПС по существу есть коллективное рабочее место. Поскольку объектом деятельности обслуживающего персонала является уже не отдельное рабочее место, а вся система, меняется само содержание труда этих работников»(42).

«Все программы и сообщения синхронизации передаются по линиям связи, объединяющим все ЭВМ в единый управляющий (гибкой производственной системой. – В.Б.) комплекс»(43).

«АРМ (автоматизированные рабочие места. – В. Б.) могут быть индивидуальными и коллективными. Применительно к коллективным АРМ в целях эффективного функционирования системы ЭВМ – коллектив (специалисты)... должны быть обеспечены:

-          максимальная приближенность специалиста к машинным средствам обработки информации;

-          работа в диалоговом режиме...»(44).

«В условиях НТР увеличение удельного веса машинно-автоматической работы и концентрация технологических процессов в промышленности, их неделимый характер вызывают необходимость комплексного обслуживания оборудования. Узкофункциональное разделение труда при этом не обеспечивает эффективную эксплуатацию оборудования, приводит к потерям рабочего времени у исполнителей. Возникает необходимость использования коллективной рабочей силы и, следовательно, коллективной организации труда»(45).

«Появляются рабочие новых профессий: наладчики автоматически действующего оборудования, робототехнических комплексов, операторы пультов управления, ремонтники оборудования и контрольно-измерительных приборов. Изменяется тип производственной связи в бригаде. Преимущественно технологическая связь заменяется преимущественно информационной. Исчезает жестко закрепленное тарифно-квалификационным справочником и производственными инструкциями разделение труда. Бригада начинает работать в режиме совокупного работника...

...Существенное изменение в автоматизированном производстве претерпевает и организация рабочего места. В автоматизированном производстве оно отражает те изменения, которые произошли в функциях труда, что, в первую очередь, связано с превращением процесса труда из исполнительского в процесс управляющего типа (наблюдение, контроль за ходом технологического процесса и работой оборудования, в результате чего рабочее место организуется не с целью преобразования предмета труда, а с целью получения и преобразования информации)»(46).

Развитие компьютерных программ делает их все более простыми в изучении, все более доступными для быстрого освоения все более широкими массами пользователей. Это создает техническую возможность использовать компьютерные системы для коллективного управления не только компьютеризованными и роботизированными цехами, предприятиями, объединениями предприятий, но и такими, на которых труд еще не компьютеризован:

«Что нужно, чтобы рабочий чувствовал себя на производстве не придатком системы, а человеком? Право на участие в управлении предприятием, право на найм руководства. Для этого необходим доступ к любой информации об экономической жизни предприятия и смежных с ним. (На АО «Пермские моторы» это можно было бы сделать на базе того же пресс-центра, укомплектовав его несколькими компьютерами. Однако сегодня в «пресс-центре» не найти ни КзоТ, ни Закона о профсоюзах...)»(47).

Тот факт, что необходимой технической предпосылкой коммунистического общественного самоуправления (и, в частности, коммунистического управления производством) являются компьютерные системы, одним из первых осознал не кто иной, как… Гавриил Харитонович Попов, еще в 1963 г. четко и ясно сформулировавший эту мысль:

«Технической основой как коммунистического производства, так и коммунистического самоуправления будет автоматическая система управляющих машин»(48), -

и с тех пор неоднократно повторявший эту мысль (напр., в своей книге «Техника личной работы» – то же изд-во, 1971 /3-е изд./, с. 254). Однажды он повторил эту мысль в еще более заостренной форме:

«...в управление внедряются математические модели, и оно скоро будет заменено автоматизированной системой ЭВМ»(49).

Позднее Попов, как известно, перестал строить прогнозы о коммунистическом будущем и в 80-х гг. превратился в одного из ведущих апологетов "рыночной экономики". Однако то же, что раньше говорил Попов, и сегодня утверждает Ю. И. Семенов:

"…если капитализм обречен, то человечество все же, по-видимому, выживет. Однако это невозможно без утверждения на Земле нового, принципиально иного общественного строя - коммунистического. Скорее всего, человечество при этом пройдет переходный период, когда рынок будет еще действовать, но под строгим контролем общества. Общество будет вырабатывать стратегию, а рынок обеспечивать нужную тактику. Когда же производство вещей окончательно превратится (а развитие ведет именно к этому) в автономный единый процесс, происходящий под контролем компьютеров, и во многом уподобится естественным, природным процессам, то функционирование рынка станет и ненужным и невозможным, и он с неизбежностью исчезнет"(50).

*       *       *

Одним из тех, кто - будучи верен букве, а не духу марксизма - полагают, что производительные силы человечества созрели для социализма уже в начале XX века, являлся известный марксистский теоретик, последователь Троцкого, умерший всего несколько лет назад Эрнест Мандель. Вслед за Троцким Мандель считал отрезок истории, начавшийся с первой половины 20-х годов, «своеобразной заминкой» в процессе начавшейся в 1917 году мировой социалистической революции, а первопричиной этой заминки - злые козни социал-демократической и сталинской бюрократии, предавшей дело революции. Однако «что можно Юпитеру, то нельзя быку»: если Троцкий, а вслед за ним и другие пролетарские революционеры первой половины ХХ века ещё имели с научной точки зрения право предполагать, что фабричный пролетариат сбросит со своей шеи социнтерновских и коминтерновских оппортунистов и раздует-таки пожар Октябрьской революции на весь мир, то после того, как пролетарии всех стран в течение семидесяти лет доказывали свою неспособность совершить мировую социалистическую революцию, Мандель и многие другие уж могли бы догадаться, что в первой половине ХХ века пролетариат ещё не дозрел до такого дела. Ничуть не бывало: вместо того, чтобы разбираться, почему пролетарии тех времён ещё не были способны контролировать своих руководителей, Мандель вдруг принимает самоуверенную позу знахаря-чудодея и предписывает рабочему движению рецепт универсального лекарства от бюрократического перерождения:

«…зародышевые тенденции бюрократизации, возникающие в результате развития профессионального аппарата, могли бы быть остановлены посредством повышения уровня культуры, уверенности в себе и самоутверждения членов при условии, что внутренняя демократия… будет уважаться, а функционирование организации будет оставаться в рамках социалистической цели. Есть ещё одно важное условие, а именно сознательное стремление социалистических лидеров бороться с зарождающейся бюрократизацией, обеспечивая и последовательно применяя соответствующие контрмеры»(51).

Все те требования, которые Мандель предъявляет рабочему движению, известны чуть ли не с тех самых пор, как существует рабочее движение. Проповедей на тему о борьбе с бюрократизмом, подобных манделевской, читано было бесчисленное количество (особенно их любили читать сами бюрократы). Рабочие клубы и социалистические организации упорно работали над повышением культурного уровня рабочих; эта работа шла успешно, рабочие становились образованными, политически грамотными и активными, набирались опыта работы в профсоюзах и политических организациях… а тем временем и профсоюзы, и политические организации рабочих, и рабочие клубы продолжали бюрократизироваться. Самым ярким примером такого рода служит то, что безграмотность была окончательно ликвидирована в СССР одновременно с окончательным превращением социального слоя, составляющего аппарат этого государства – бюрократии – в класс новых собственников-эксплуататоров.

Не надо думать, что Мандель такой уж закоренелый субъективный идеалист. Он искренне пытается быть историческим материалистом:

«Для того, чтобы все эти антибюрократические процессы были претворены в реальную жизнь, должна существовать серия социальных условий. Крупные массы людей должны быть в состоянии и иметь желание принять на себя необходимые задачи по управлению «общими делами общества». Это, в свою очередь требует в качестве своей главной предпосылки, – на что до настоящего времени обращалось слишком мало внимания, – резкого сокращения рабочего дня (или недели). Имеется множество причин, почему это является одной из центральных проблем сегодня как на Западе, так и на Востоке, но нас здесь заботит прежде всего то, что в плане развития самоуправления не может быть достигнуто никакого качественного прогресса, если люди не будут располагать временем для управления делами на работе и по месту жительства»(52).

Беда Манделя не в том, что он не ищет социальных условий для осуществления своих рецептов, а в том, что он ищет их не там, где нужно. Если люди будут располагать временем для управления делами на работе и по месту жительства, но не будут объединены в коллективы ни на работе, ни по месту жительства, то им, как мы уже видели, не хватит никакого времени на обсуждение и принятие управленческих решений (в том числе и решений по контролю над руководством). Ни высокая образованность, ни высокая культурность не сделают их способными совместно управлять, и они скорее потратят свободное время в кабаке или театре (в зависимости от уровня культуры), чем на добровольное сидение на многочасовых бесплодных собраниях. Резкое сокращение рабочего дня, безусловно, одна из необходимых предпосылок расширения самоуправления масс, увеличения количества и повышения качества принимаемых ими управленческих решений, но отнюдь не предпосылка способности масс к самоуправлению. Сокращение рабочего дня может только расчищать путь для реализации этой способности, но не порождать её.

Из того факта, что в конце ХХ века требование сокращения рабочего дня в капиталистических странах звучит так же актуально, как и в начале XIX века, можно сделать вывод, что «главная предпосылка» самоуправления рабочих масс вряд ли может быть реализована даже при самом высокоразвитом капитализме. Если считать, что резкое сокращение рабочего дня является мероприятием, «центральным для успешной борьбы против бюрократизации»(53), то, будучи последовательными, мы неизбежно придём к выводу, который очень огорчил бы троцкиста Манделя - к выводу, что пролетариат так никогда и не совершит победоносную мировую социалистическую революцию. Ведь чтобы сделать это – то есть взять в свои руки политическую власть и рычаги управления экономикой и удержать их – пролетариат уже при капитализме должен быть способным к самоуправлению и даже иметь хотя бы элементарные навыки принятия совместных управленческих решений.

Заслуживают внимания попытки Манделя отыскать причины бюрократизации(54) рабочего движения:

«…невозможно представить развитие массовых политических или профсоюзных организаций без какого-либо аппарата освобождённых работников и функционеров…

…Развитие аппарата придаёт рабочим организациям одну из ключевых характеристик классового общества – общественное разделение труда. При капитализме оно определяет для рабочего класса выполнение работы по текущему производству, в то время как создание и овладение культурой, а также все задачи по накоплению, являются почти полной монополией других социальных классов и слоёв. Природа его труда, истощающего его физическую и нервную систему и прежде всего поглощающего много времени, не позволяет большинству пролетариата приобретать и осваивать научные знания в их наиболее прогрессивной форме или даже заниматься продолжительно политической и общественной деятельностью вне сферы производства и текущего материального потребления в прямом значении этого слова. При господстве капитала статус пролетариата невысок с точки зрения развитости и культуры. Традиционно это общественное разделение труда нашло отражение в концепции разделения ручного и интеллектуального (умственного) труда.

С созданием аппарата профессиональных функционеров, чьи специализированные знания необходимы для заполнения пробелов, вызванных культурой слаборазвитого совместного пролетариата, появляется опасность, что организации рабочего класса сами будут разделены на слои, выполняющие различные функции. Специализация может в результате привести к растущей монополии на знание и централизованную информацию. Знание – это власть, а монополия её приводит к власти над людьми. Таким образом, тенденции к бюрократизации, если её не контролировать, может означать действительное разделение на начальников и массы людей, которыми они командуют»(55).

Если Троцкий, раскапывая экономические корни «узурпации власти» в СССР бюрократией, дошёл только до процесса распределения и обмена и отношений между людьми, возникающих в этих процессах – мол, недостаток материальных благ и печальная необходимость их неравномерного распределения обусловили появление касты распределителей и вместе с тем ослабление контроля рабоче-крестьянских Советов над ними(56), – то Мандель копнул глубже. Ему помогло то, что он заострил своё внимание на бюрократии профсоюзов и рабочих(57) партий капиталистических стран, в деятельности которой распределение играет малозаметную роль (скорее, она добивается – более или менее последовательно – у капиталистов перераспределения материальных благ в пользу рабочих). Мандель докопался до процессов производства и тех отношений между людьми, которые возникают в этих процессах. Тут он наткнулся на разделение труда – но, к сожалению, понял его односторонне. Иначе не написал бы того, что мы уже рассматривали выше.

Когда “не может пироги печь сапожник, а сапоги тачать пирожник” – это разделение труда. Но когда два человека стоят за одинаковыми станками, выполняют одинаковую работу, но не вмешиваются в дела друг друга, не взаимодействуют в процессе управления своими действиями, так как при этом они только зря отвлекались бы от своей работы, мешали бы друг другу и снижали бы производительность своего труда, – это тоже разделение труда. Однако если бы для того, чтобы хорошо испечь пироги, пирожнику почему-то надо было бы поминутно бегать к сапожнику, следить за тем, как он тачает сапоги, помогать ему то советом, а то и делом; если бы сапожнику, в свою очередь, нужно было бы так же участвовать в труде пирожника, чтобы хорошо затачать сапоги, – в этом случае различие между двумя видами деятельности, тачанием сапогов и печением пирогов, сохранилось бы, но разделения труда здесь уже бы не было. Последнее имеет место тогда, когда действующие люди не взаимодействуют в процессе управления своими действиями и для того, чтобы кооперировать свою деятельность и образовать согласованно работающую группу, им обязательно нужен начальник. Разумеется, разделение труда распространяется и на его управленческую деятельность: его не контролируют снизу, в его действия вмешиваются только его начальники, и он управляет своими подчинёнными без участия в этом с их стороны. Если же в классовом обществе нам и встречаются какие-то жалкие попытки подчинённых контролировать своих начальников (как, например, в случае буржуазной демократии(58)), при которых степень реального участия подчиненных в управлении собою равна стремящейся к нулю, исчезающе малой величине, - то это свидетельствует о том, что в мире нет ничего абсолютного и стопроцентного, в том числе и стопроцентного разделения труда. Всякое правило имеет исключения.

Мандель представлял себе отделение физического труда от управленческого (который он свалил в одну кучу с умственным трудом, заявляя, что «знание – это власть, а монополия на неё приводит к власти над людьми». Однако работа министра по своему содержанию гораздо ближе к работе невежественного управдома, чем к труду учёного. Управленческий труд – это прежде всего волевой, а не умственный труд; часто он требует не больше ума, чем труд чернорабочего. Самому начальнику не всегда обязательно накапливать знания и составлять планы – советники сделают это за него; монополию на знания начальники зачастую имеют лишь в том смысле, что им принадлежат рабочие силы их советников, в головах которых и содержатся эти знания. Но приказы отдают не советники, а начальник, и власть над людьми – в его, а не в их руках) примерно так: те, кто занимается физическим трудом, не имеют времени и сил заниматься трудом управленческим. Потому-то он и не понимал, что для объяснения бюрократизации рабочего движения и утраты пролетариями контроля над созданным ими во время Октябрьской революции государством недостаточно сослаться на разделение физического и управленческого труда. Напротив, нужно найти объяснение самому этому разделению; и оно находится в разделении труда среди тех, кто занимается физической работой, в разделении труда между рабочими. Начальники, занимающиеся только управленческим трудом, появляются потому, что в кооперированном процессе труда фабричных рабочих сохранилось разделение, уподобляющее их ремесленникам-одиночкам, труд которых ещё не кооперирован: и те, и другие не взаимодействуют друг с другом в процессе управления своими действиями. Управленческий труд остаётся отдельным от физического потому, что физический труд ещё разделён внутри себя. Однако Мандель не мог прийти к этому выводу, исходя из своего понимания разделения труда; он неизбежно пришел к другому, цитированному выше, согласно которому для того, чтобы рабочие могли осуществлять самоуправление (и, в частности, контролировать руководителей), им достаточно высвободить от работы побольше времени и поднакопить знаний. Мы уже убедились в несостоятельности этого вывода.

То понимание разделения труда, которого придерживался Мандель, восходит к Марксу и Энгельсу:

«Развитию одной-единственной деятельности приносятся в жертву все прочие физические и духовные способности. Это калечение человека возрастает в той же мере, в какой растёт разделение труда, достигающее своего высшего развития в мануфактуре. Мануфактура разлагает ремесло на его отдельные операции, отводит каждую из них отдельному рабочему как его пожизненную профессию и приковывает его таким образом на всю жизнь к определённой частичной функции и к определённому орудию труда»(59).

«…крупная промышленность технически уничтожает мануфактурное разделение  труда, пожизненно прикрепляющее к одной частичной операции всего человека, и в то же время капиталистическая форма крупной промышленности воспроизводит это разделение труда в ещё более чудовищном виде: на собственно фабрике – посредством превращения рабочего в наделённый сознанием придаток частичной машины, во всех местах – отчасти посредством спорадического применения машин и машинного труда, отчасти посредством введения женского, детского и неквалифицированного труда как новой основы разделения труда»(60).

Как видим, и классики говорят лишь об одном из проявлений разделения труда – о том, что занятие одним видом деятельности исключает занятие другим видом. О том, что это лишь следствие отчуждения работников друг от друга в процессе работы – то есть того, что на тех уровнях развития производственных сил, которые порождают и воспроизводят деление общества на классы (интересы которых антагонистически противоречат друг другу), отсутствует взаимодействие работников в процессе управления их действиями, – и что именно это отчуждение и есть разделение труда, у Маркса и Энгельса нету и речи.

“…уничтожение старого разделения труда отнюдь не является таким требованием, которое может быть осуществлено лишь в ущерб производительности труда. Напротив, благодаря крупной промышленности оно стало условием самого производства. «Машинное производство уничтожает необходимость мануфактурно закреплять распределение групп рабочих между различными машинами, прикреплять одних и тех же рабочих навсегда к одним и тем же функциям. Так как движение фабрики в целом исходит не от рабочего, а от машины, то здесь может совершаться постоянная смена персонала, не вызывая перерывов процесса труда… Наконец, та быстрота, с которой человек в юношеском возрасте научается работать при машине, в свою очередь устраняет необходимость воспитывать особую категорию исключительно машинных рабочих»(61). Но в то время как капиталистический способ применения машин вынужден сохранять и дальше старое разделение труда с его окостенелыми частичными функциями, несмотря на то, что оно стало технически излишним, – сами машины восстают против этого анахронизма. Технический базис крупной промышленности революционен. «Посредством внедрения машин, химических процессов и других методов она постоянно производит перевороты в техническом базисе производства, а вместе с тем и в функциях рабочих и в общественных комбинациях процесса труда. Тем самым она столь же постоянно революционизирует разделение труда внутри общества и непрерывно бросает массы капитала и массы рабочих из одной отрасли производства в другую. Поэтому природа крупной промышленности обусловливает перемену труда, движение функций, всестороннюю подвижность рабочего»(62)”(63).

«…настанет время, когда не будет ни тачечников, ни архитекторов по профессии и когда человек, который в течение получаса давал указание как архитектор, будет затем в течение некоторого времени толкать тачку, пока не явится опять необходимость в его деятельности как архитектора»(64).

Итак, на смену разделению труда идёт, по мнению Маркса и Энгельса, перемена труда. Однако перемена труда вовсе не исключает разделения труда и может даже быть одним из его проявлений. Если каждый из рабочих данной фабрики в течение некоторого времени побывает за всеми станками, какие только есть на фабрике, побывает в роли инженера, конструктора, технолога, но при этом на каждом из этих рабочих мест будет работать, не взаимодействуя с другими работниками в процессе управления их и своими действиями, - значит, разделение труда осталось, и работники фабрики по-прежнему не объединены в коллектив. Значит, всё ещё нужны начальники, которые управляли бы кооперированным трудом рабочих и ИТРовцев, не способных контролировать своё руководство, невзирая ни на какие перемены труда. И уж кто-кто, а начальники, не подконтрольные своим подчинённым, обязательно позаботятся о том, чтобы правило перемены труда не распространялось на их должности. Ни о каком “переходе немедленном к тому, чтобы все исполняли функции контроля и надзора, чтобы все на время становились «бюрократами» и чтобы поэтому никто не мог стать «бюрократом»”, не будет и речи. Останутся господа и рабы, эксплуататоры и эксплуатируемые, останется деление общества на классы – и это при том, что перемена труда между людьми, стоящими на одном уровне иерархии, будет, возможно, очень даже широко распространена. Распространить же её на все уровни иерархии, ликвидировав тем самым иерархию как таковую, можно лишь на том уровне развития производительных сил, когда люди объединятся в маленькие и большие, всё бóльшие и бóльшие коллективы – в конечном счёте в самый большой коллектив, включающий в себя всё человечество, – а разделение труда исчезнет. Вот тогда перемена труда не будет проявлением разделения труда; но такое невозможно на том уровне развития производительных сил, который породил и сделал главной силой экономики крупное машинное производство.

*       *       *

Сказанное выше о том, что такое разделение труда, можно резюмировать в следующем определении:

Разделение труда - это преобладание отношений индивидуального и/или авторитарного управления в процессе управления деятельностью. Там, где преобладают отношения коллективного управления, разделение труда отсутствует, даже если при этом имеют место различные виды деятельности. Разделение труда и различие видов труда - это совсем не одно и то же: разделенным внутри себя может быть и труд одного вида, если он управляется индивидуально или авторитарно - и напротив, труд различных видов, сплавленных в единый коллективно управляемый процесс, не является разделенным внутри себя.

Компьютеры и компьютерные системы создают техническую возможность ликвидации разделения труда. Однако эта возможность не претворится в действительность до тех пор, пока тот же самый ход развития экономики, который породил компьютеризацию производства и общения, не вынудит те классы общества, которые наиболее заинтересованы в ликвидации разделения труда, заняться социальным творчеством. С другой стороны, до тех пор, пока не возникли компьютеры, никакое и ничье социальное творчество не могло уничтожить разделение труда - точно так же, как никакие усилия современных людей с их нынешней техникой не могут заставить солнце однажды взойти на западе.

По-видимому, именно недостаточным для коммунизма уровнем развития производительных сил в XIX - первой половине XX века и объясняется то, что Маркс и Ленин очевидно противоречили сами себе, говоря о коммунизме то как о коллективном, то как об авторитарном обществе. Развитие производительных сил в те времена с неумолимой неизбежностью вело к увеличению доли отношений авторитарного управления и авторитарной собственности в мировой экономике; и кто бы ни стоял у власти в той или иной стране - абсолютный монарх, буржуазное правительство или же органы управления, созданные восставшими и победившими пролетариями, - все они, хотя и по-разному и в разной степени, вынуждены были делать одно и то же дело: бюрократическую централизацию управления экономической, политической и духовной жизнью общества. Никакой иной экономический и политический курс не позволил бы в то время победить ни одной общественной силе (в чем мы можем убедиться, скажем, на примере тогдашних анархистов, всегда и всюду оказывавшихся битыми). Маркс и Ленин, будучи не только умными теоретиками, но и сообразительными практическими политиками, хорошо видели, что все те изменения общества, которых можно было реально добиться в то время, могли идти лишь в русле усиления бюрократического централизма в обществе (и прежде всего в экономике) - и, видимо, поэтому примешивали авторитарные черты к коллективистскому образу светлого будущего. При этом совсем не важно, делали ли они это вполне сознательно и цинично или же, будучи тонкими диалектиками (а каждый диалектик - это канатоходец, которому постоянно грозит опасность сорваться в пропасть софистики; и чем тоньше диалектик, тем лучше он ходит по канату, но и тем тоньше его канат), искусно совмещали несовместимое в своей голове, обманывая самих себя и тем самым успокаивая свою совесть; даже если бы они вовсе не создали своего учения, это не имело бы никакого исторического значения - подобное учение неизбежно создал бы кто-нибудь другой (руководствуясь при этом либо теми же, что и Маркс с Лениным, либо какими-нибудь другими мотивами), и это учение сыграло бы точно такую же историческую роль, как и марксизм. Огромная популярность марксизма в те времена свидетельствовала о том, что в обществе возник спрос на подобные доктрины; а если есть большой спрос, то предложение никогда не заставит себя долго ждать.

Примечания.

 

 

(1)  Философский  энциклопедический словарь. - М.: "Советская энциклопедия", 1983. (Далее – ФЭС). - С. 619.

             

            (2) Политэкономический словарь. - М.: Политиздат, 1972. (Далее – ПС). -  С. 269.

             

(3)  Политическая экономия: Словарь. - М.: Политиздат, 1983. (Далее – ПЭС). -  С. 404.

(4) Краткий экономический словарь. - Уфа: Башкирская Академия управления, 1993. (Далее – КЭС.) - С. 129.

(5) Семенов Ю. И. Философия истории от истоков до наших дней: Основные проблемы и концепции. - М.: Старый сад, 1999. - С. 241.

(6) Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т.4. - С.168.

(7) Там же, с.318.

(8) ПС, с. 269.

(9) Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 46/1. - С. 478-479.

(10) Там же, с. 480.

(11) Там же, с. 481.

(12) Там же, с. 482-483.

(13) Кстати, в «Экономическо-философских рукописях 1844 года» Маркс упоминает термин «частная собственность» в таком контексте, который неопровержимо свидетельствует, что он рассматривал собственность как отношение субъекта к объекту не только через десять лет после «Нищеты философии», но и за три года до нее:

«…отношение частной собственности остается отношением всего общества к миру вещей…» (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 42. - С. 144).

Маркс не выходит здесь за пределы здравого смысла, с позиции которого собственность действительно выглядит отношением между людьми, с одной  стороны, и вещами – с другой.

(14) Усенин В.И., Каленский В.Г., Маслов В.И.. Современное капиталистическое предприятие и хозяйская власть. - М.: «Наука», 1971. - С. 149.

(15) ФЭС, с. 704.

(16) Кстати, мыслительная деятельность – это тоже деятельность, управляемая осуществляющими ее людьми. Тот, кто познает действительность и строит планы, управляет своей мыслительной деятельностью, подобно тому как, построив план, он будет управлять своими действиями и деятельностью (в том числе и мыслительной) других людей с помощью рук и языка.

(17) Библиографию статей сталинистских критиков кибернетики см. в: Грэхэм Л. Р. Естествознание, философия и науки о человеческом поведении в Советском Союзе: Пер. с англ. - М.: Политиздат, 1991. - С. 272.

(18) Винер Н. Человек управляющий. - СПб: Питер, 2001. - С. 12-13.

(19) А следовательно, нет и сознания: сознание - это не просто интеллект, но такой интеллект, который внутренне связан с волей своего носителя, пронизан ею и пронизывает ее, направляем ею и направляет ее.

(20) Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 3. - С. 75.

(21) Избрание подчиненными руководителя – акт управления не только деятельностью последнего, но и действиями самих подчиненных: выбирая людей, принимающих решения, подчиненные члены группы сами управляют собой посредством этой смены. Разумеется, такое опосредствованное самоуправление (когда члены группы совместно принимают лишь одно управленческое решение – кто именно будет принимать вместо них все остальные решения) есть сплав коллективных и авторитарных отношений – в отличие от прямого самоуправления, когда члены группы сами, без всяких руководителей принимают все управленческие решения. Вообще, во всякой системе отношений управления, в которой смешаны авторитарные и коллективные отношения, первых тем больше по сравнению со вторыми,

чем больше сфер деятельности данной группы требуют постоянного управления со стороны руководителей (в отличие от тех сфер деятельности, где отдающий приказы лидер выдвигается лишь иногда, в особых случаях, временно, а в остальное время люди управляют своими действиями совместно – без всяких руководителей),

чем больше руководителей в данной иерархической системе не переизбирается снизу,

чем больше среди переизбираемых руководителей таких, которых можно переизбирать не в любое время, а только через определенные промежутки времени,

чем длиннее вышеназванные промежутки времени.

(22) «Насколько директор является руководителем в своем предприятии, настолько в вышестоящем звене он – рядовой работник» (Ковалевский С. Руководитель и подчиненный. - М.: «Прогресс», 1973. - С. 18).

(23) В частности, следует очень точно различать, в каком случае какие именно отношения управления имеют место быть. Например, с первого взгляда кажется, что между крановщиком, находящимся в кабине башенного крана, и стропальщиком, который "руководит" (буквально - руками водит) его работой снизу, существуют отношения авторитарного управления, в которых стропальщик выступает как руководитель, а крановщик - как подчиненный. Но если присмотреться к процессу их совместного труда внимательнее, то мы убедимся, что на самом деле ни один из них не является лидером по отношению к другому: стропальщик не ставит крановщику цели, не определяет его норму выработки, не награждает и не наказывает крановщика - а значит, "управляет" им ничуть не больше, чем один из рядовых рабочих на конвейерной линии "управляет" другим рабочим, которому он передает изготовленную им продукцию для дальнейшей обработки (и тем самым, конечно же, определяет характер и темп работы последнего - но это определение не есть управление). Это только кажется, что стропальщик управляет действиями крановщика; на самом же деле его "руководство" крановщиком не есть управление, и отношения управления, складывающиеся между ними в процессе их кооперированной деятельности, суть отношения индивидуального управления. При этом и крановщик, и стропальщик являются рядовыми, никем не командующими подчиненными, которым начальники ставят цели, определяют нормы выработки, награждают и наказывают, увольняют с работы или принимают на нее - и тем самым превращают действия крановщика и стропальщика в единый процесс кооперированной деятельности.

Вы можете спросить: но как же быть с тем фактом, что стропальщик подает крановщику "императивные сигналы", направляющие волю и действия крановщика? - Конечно же, этого факта отрицать нельзя, и цепочка таких сигналов действительно представляет собой процесс авторитарного управления - но не со стороны самого стропальщика, а со стороны тех, кто командует им и крановщиком. Стропальщик же при этом, несмотря на свою кажущуюся самостоятельность в процессе корректировки действий крановщика, играет всего лишь роль курьера, перевозящего приказ от руководителя к исполнителю (и являющегося точно таким же подчиненным данного руководителя, как и этот самый исполнитель).

Даже абсолютно несамостоятельный начальник, вся управленческая деятельность которого направляется вышестоящим начальством, ставит своим подчиненным цели (пусть даже не добавляя в эти цели ничего от себя, но лишь буквально излагая приказ вышестоящего начальства), определяет объем работы подчиненных и контролирует его выполнение (пусть даже под полным контролем вышестоящего начальства), награждает и наказывает своих подчиненных (пусть даже целиком и полностью согласно инструкциям высшего начальства, не добавляя в процесс награждения и наказания ни капли своей личной инициативы). Определение цели и объема работы, контроль за выполнением последнего, поощрение и наказание есть неотъемлемая часть процесса авторитарного и коллективного управления (при коллективном управлении все члены группы выполняют эти функции по отношению ко всем; при авторитарном - одни по отношению к другим). Там и тогда, где и когда члены группы не осуществляют хотя бы некоторые из этих функций, они не управляют действиями друг друга, и отношения управления между ними суть отношения индивидуального управления - даже если при этом кажется, что они координируют действия друг друга (пример - отношения между продавцом и покупателем на рынке).

(24) К счастью, при этом не надо будет учитывать различие между более и менее квалифицированным, между сложным и простым трудом: тот факт, что "сравнительно сложный труд означает только возведенный в степень или, скорее, помноженный простой труд, так что меньшее количество сложного труда равняется большему количеству простого" (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 23. - С. 53), совершенно безразличен для нас, когда мы измеряем и соотносим количества отношений управления разных типов внутри данной группы, - и потому количество труда, осуществленное в течение x часов посредством одного из трех типов отношений управления, мы примем за x при любой степени сложности этого труда.

(25) Не путать с «кооперированной». Совокупная деятельность – это просто сумма действий всех членов группы, взятая независимо от характера отношений между последними. Кооперированная же деятельность – это разновидность совокупной деятельности, при которой действия членов группы согласованы и управляются по единому плану. Деятельность членов группы является кооперированной, когда в группе преобладают авторитарные или коллективные отношения управления.

(26) Такой подчиненный, который принадлежит в большей степени своему начальнику, чем себе самому, является его рабом.

(27) Об устройстве первобытной общины подробнее см. в нашем следующем очерке.

(28) Ленин В. И. Полн. собр. соч. - 5-е изд. - Т. 33.

(29) Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 25. - Ч. II. - С. 449.

(30) Лафарг П. За и против коммунизма. / Собственность и ее происхождение. - М.: Госполитиздат, 1959. - С. 34.

(31) Ленин В. И. Полн. собр. соч. - 5-е изд. - Т. 34. - С. 192.

(32) Кстати, Ленин в "Государстве и революции" совершенно недвусмысленно настаивал (ссылаясь при этом на Маркса и Энгельса) на том, что для обеспечения перехода общества к социализму первым делом совершенно необходимо разбить, сломать, полностью уничтожить буржуазный государственный аппарат.

(33) "Право собственности предполагает правомочия собственника по владению, пользованию и распоряжению принадлежащим ему имуществом». – КЭС, с. 129.

(34) Здесь важно подчеркнуть следующее: даже если верховный начальник авторитарно управляемой группы ограничивается только тем, что принимает самые общие решения по управлению ею, в самых общих чертах контролирует действия лишь самых высших из подчиненных ему начальников и, в случае необходимости, решает вопрос о замене только этих самых высших руководителей, предоставляя им всю остальную управленческую работу, - все равно каждый акт авторитарного управления, совершающийся внутри данной группы и направленный на достижение поставленных верховным начальником целей, в конечном счете исходит именно от последнего. Верховный начальник - это мозг, подчиненные ему начальники - нервы, а рядовые члены авторитарно управляемой группы - ее руки; так же, как мозг не обязательно знает, как именно нервы передают его команды рукам, так и верховный начальник не обязательно в деталях знает, как подчиненные ему начальники добиваются от своих подчиненных выполнения его приказов; и тем не менее, так же как импульсы, идущие по нервам - это команды не кого-нибудь, а именно мозга, так и все команды, отдаваемые начальниками всех уровней с тем, чтобы реализовать поставленные верховным начальником цели, в конечном счете исходят именно от верховного начальника (независимо от того, знает ли он что-нибудь об этих командах или нет).

Что отсюда следует? А то, что чем меньше примесей отношений индивидуального и коллективного управления внутри авторитарно управляемой группы, чем в большей степени команды, отдаваемые начальниками разных рангов, направлены на достижение поставленных верховным начальником целей, тем ближе к 100% степень причастности верховного начальника к управлению совокупной деятельностью всех членов группы, а также к собственности на рабочие силы членов группы и на средства деятельности последней. В свою очередь, это означает, что, например, реальный верховный собственник любого капиталистического предприятия, феодального поместья и т. п. всегда причастен к управлению этими организациями и к собственности на них более, чем на 50% - даже в тех случаях, если он занимается управлением этой своей собственностью в среднем по 5 - 10 минут в месяц.

До сих пор мы говорили о "верховном начальнике и собственнике" как об одном человеке. Однако эту роль может играть и группа людей, отдающая своим подчиненным команды как более-менее единое целое. При подсчете причастности отдельных членов этой малой группы к управлению подчиненной им большой группой и к собственности на нее важно не преувеличить степень единства малой руководящей группы: надо рассматривать ее не как монолит, но включить ее внутренние отношения управления и собственности в общую систему отношений управления и собственности, существующую внутри всей большой группы.

(35) Насколько долго - зависит от того, о какой группе и вообще о какой конкретной ситуации идет речь. Одно дело, когда мы рассматриваем развитие какой-нибудь фирмы, и совсем другое - когда рассматриваем развитие человечества…

(36) Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 23. - С. 772 - 773.

(37) См.: Колганов А. И. Коллективная собственность и коллективное предпринимательство. - М.: “Экономическая демократия”, 1993; Боуман Э., Стоун Р. Рабочая собственность (Мондрагонская модель): ловушка или путь в будущее? - М.:  “Экономическая демократия”, 1994; Ракитская Г. Миф левых о Мондрагоне / “Альтернативы”. - 1996. - № 2. - С. 104 – 118.

(38) Ленин В. И. Полн. собр. соч. - 5-е изд. - Т. 33. - С. 109.

(39) "Решетка" похоронит "паутину": Когда все компьютеры объединятся в супермозг // Свежий номер. - 2000. - 15 ноября. - С. 8.

(40) Даровских В. Д. Перспективы комплексной автоматизации технологических систем. - Фрунзе: «Кыргызстан», 1989. - С. 22.

(41) Аверин В. И. Экономика компьютеризации производства. - Пермь: Изд-во Пермского ун-та, 1990. - С. 8.

(42) Там же, с. 70.

(43) Даровских, Перспективы комплексной автоматизации..., с. 25.

(44) Автоматизированные рабочие места в системе управления предприятием. Сборник научных трудов. - Ленинград: Изд-во ЛИЭИ, 1989. - С. 40.

(45) Организация труда в автоматизированном производстве: новые социально- экономические явления и процессы. Межвузовский сборник. - Ленинград: Изд-во ЛФЭИ, 1989. - С. 151.

(46) Там же, с. 39-40.

(47) Б. Ихлов. Кошелек или жизнь? – «Рабочий вестник» (Пермь). - № 12. - Июнь 1993. -  С. 8.

(48) Попов Г. Х. Электронные машины и управление экономикой. - М.: «Московский рабочий», 1963. - С. 189.

(49) Попов Г. Х. Проблемы теории управления. - М.: «Экономика», 1970. - С. 4.

(50) Семенов Ю. И. Философия истории от истоков до наших дней: Основные проблемы и концепции. - М.: Старый сад, 1999. - С. 330. Почти теми же самыми словами Семенов повторяет свой вывод в брошюре "Введение во всемирную историю. Выпуск 3. История цивилизованного общества" (М., МФТИ, 2001. С. 205 - 206).

(51) Мандель Э. Власть и деньги: общая теория бюрократии. - М.: «Экономическая демократия», 1992. - С. 56.

(52) Там же, с.178.

(53) Там же, с. 57.

(54) Слово «бюрократ» в буквальном переводе на русский язык означает «столоначальник». Однако поскольку в качестве научного термина оно применяется к представителям социального слоя, составляющего аппараты авторитарного управления, то нет никаких оснований не называть бюрократом боевого офицера либо профсоюзного инструктора, назначенного на этот пост сверху. Такое переосмысление термина не должно нас смущать: в науке, философии, да и в обыденном разговорном языке подобное случается сплошь и рядом. Вот пример, хорошо известный марксистам: в работе «Немецкая идеология» Маркс и Энгельс называли идеологией – в переводе с греческого это слово означает «учение об идеях» – философские воззрения на мир, согласно которым в основе последнего лежат и им движут идеальные, духовные сущности. Сегодня же термин «идеология» обычно применяют к приведённым в систему выводам из той или иной обществоведческой доктрины, служащим руководством к действию для политических деятелей и организаций, а зачастую также и орудием обмана масс относительно действительной сущности и настоящих целей этих деятелей и организаций.

(55) Там же, с. 53-54.

(56) См., напр.:  Троцкий Л. Д. Преданная революция. - М.: НИИ культуры, 1991. - С. 52-53 и др.

(57) В данном случае словом «рабочая» обозначается не классовый характер, а социальный состав партии.

(58) При буржуазной демократии мы имеем дело скорее с видимостью контроля над властью со стороны рядовых граждан, чем с реальным контролем снизу. Эта видимость служит классу капиталистов для тех же целей, что и видимость причастности мелких вкладчиков к собственности на имущество акционерного общества, и видимость "общественной собственности" в таких государствах, как СССР: она является одним из тех идеологических орудий власти, с помощью которых реальные хозяева производительных сил побуждают своих работников работать больше и лучше, а также не стремиться к изменению существующего общественного строя.

(59) Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 20, с. 303.

(60) Там же, т. 23, с. 495.

(61) Там же, т. 23, с. 432.

(62) Там же, т. 23, с. 498.

(63) Там же, т. 20, с. 305-306.

(64) Там же, т. 20, с. 206.

История человечества до капитализма в свете концепции трех типов отношений управления и собственности.

 

В производстве первобытного общества основными являлись такие виды деятельности, как охота и собирательство. Эти способы добывания средств к существованию, унаследованные человеком от животных, являются человеческими лишь постольку, поскольку люди охотятся и собирают нужные им растения с помощью орудий труда, сознательно и планомерно. Изготовление орудий труда, строительство жилищ, самозащита - все эти виды деятельности первобытных людей подчинены охоте и собирательству как главным источникам средств к жизни. Посмотрим же, каковы были и как развивались отношения между нашими первобытными предками в процессе охоты и собирательства, а также в процессе распределения, обмена (если он есть) и потребления охотничьей добычи и собранных плодов.

В сообществах высших обезьян - приматов, родственников предков человека - существуют отношения, аналогичные по своим типам всем трем типам отношений управления между людьми. Об отношениях между обезьянами, не подвергавшимися целенаправленному воздействию человека с целью развития имеющихся в них зачатков разума(1), нельзя говорить как об отношениях управления; пожалуй, здесь можно употребить термин “протоуправление”. Не существует оснований, которые заставили бы нас сомневаться в том, что отношения протоуправления всех трех типов - индивидуального, авторитарного и коллективного - существовали в сообществах наших предков, которые более миллиона лет назад вели примерно тот же образ жизни, что и современные шимпанзе. Ю. И. Семенов в своей книге “Происхождение брака и семьи” (М., “Мысль”, 1974) убедительно доказал (с. 80-110), что по мере того, как наши предки - обезьяны вынуждены были (очевидно, в результате климатических изменений) все больше прибегать к охоте как к источнику средств существования, отношения авторитарного протоуправления (по общепринятой терминологии - “отношения доминирования”) приобретали в их сообществах все больший удельный вес по сравнению с отношениями индивидуального и коллективного протоуправления. Механизм, посредством которого осуществлялась эта тенденция, хорошо показан Семеновым; мы не будем воспроизводить здесь это описание, а только отметим, что она чем дальше, тем больше увеличивала угрозу распада и гибели сообществ обезьянолюдей (по мере развития орудийной деятельности и сознания наших далеких предков эти сообщества оформились в то, что принято называть “первобытными человеческими стадами”(2)) в результате драк внутри этих стад (Семенов приводит археологические доказательства того, что такие драки были очень часты, крайне жестоки и могли представлять реальную угрозу выживанию предков современного человека), снижала заинтересованность большинства членов стада в успехе охотничьей и собирательской деятельности и в создании более эффективных орудий труда. Выживали те человеческие стада, члены которых смогли, обуздав наиболее сильных и агрессивных особей из своей среды, установить систему табу - запретов, представляющих собой древнейшую разновидность нравственных норм - и тем самым обеспечить переход к такой системе отношений между собой, в которой преобладали отношения коллективного... уже не “прото-“, а самого настоящего управления деятельностью людей. Проходящие через этот процесс стада обезьянолюдей переставали быть самими собой и становились  о б щ е с т в о м   л ю д е й.

Первой формой человеческого общества было человеческое стадо, которое становится действительно человеческим, только пройдя через описанный выше процесс. Затем на основе человеческих стад формируются такие общности, как роды, комплексы из двух и более родов, а также объединения многих родов. Для обозначения этих разных, но однотипных с точки зрения производственных отношений общностей мы будем пользоваться простым, широко распространенным и привычным для миллионов читателей термином “первобытное племя”, употребляя его - в отличие от многих историков и этнографов, применяющих его в более узких значениях - просто как синоним термина "первобытная община". Мы поступим так не в силу каких-то научных соображений (с точки зрения науки нет смысла употреблять два слова в одном и том же значении), но лишь ради красоты слога: в ряде случаев слово "племя" и производные от него оказываются куда как благозвучнее "общины" и производных от этого термина - достаточно сравнить, например, такие слова, как приятное "соплеменники" и режущее слух и глаз "со-общинники".

Первобытное племя представляло собой не просто “ячейку”, “клеточку” общества - каждое такое племя было само по себе обществом, обществом как таковым. Ко всем другим племенам оно находилось в таком же отношении, как к любым явлениям и объектам окружающей природы - например, к популяциям животных. Доказательством тому служат самоназвания многих этносов, недавно живших или еще не совсем переставших жить первобытной жизнью, отделенных друг от друга десятками тысяч километров: в переводе на русский язык эти самоназвания означают просто “люди” (например, “луораветлан” у чукчей и “кой-коин” у южноафриканских готтентотов). Доказывает это также каннибализм, который после образования первобытных племен практиковался главным образом по отношению к чужакам: последних съедали, как съели бы любую другую охотничью добычу. Впрочем, чужака могли и принять в племя, тем самым присвоив ему статус “человека”; одно не всегда исключало другое, и бывало так, что предназначенный на съедение чужак долгое время жил в захватившем его племени на правах соплеменника. Иногда предназначенному на съедение оказывали божеские почести(3); это напоминает поклонение первобытных людей духам тех животных, на которых эти люди охотились, духам используемых человеком растений и лишний раз доказывает, что для каждого первобытного племени люди из других племен были такой же частью окружающей среды, как животные и растения, ничем от них не отличающейся. Таким образом, в первобытном обществе было совсем немного людей: несколько десятков, несколько сотен, самое большее - пара-другая тысяч. Если такая группа осуществляет кооперированную деятельность и действия каждого члена группы, вносящего свой вклад в эту деятельность, достаточно просты, однообразны и сходны с действиями всех остальных членов данной группы, то в управлении ее деятельностью коллективные отношения вполне могут преобладать над индивидуальными и авторитарными: члены данной группы могут без всяких технических средств, при помощи достаточно несложной системы звуковых и визуальных сигналов постоянно обмениваться информацией, взаимно корректировать свои действия, быстро принимать совместные решения - одним словом, взаимодействовать в процессе управления своими действиями. Если же для управления кооперированной деятельностью такой группы все-таки необходимы лидеры, то, во-первых, их не нужно очень много - в силу небольшого размера группы; во-вторых, во многих сферах ее деятельности они нужны лишь время от времени, а не постоянно; в-третьих, лидеры такой группы, будь то временно или постоянно необходимые лидеры, могут постоянно контролироваться своими подчиненными и в любой момент быть сменены ими - поскольку их подчиненные в состоянии собраться вместе, достаточно быстро обменяться информацией с помощью достаточно простой системы сигналов и совместно принять решение по поводу тех, не сложных для понимания проблем, с которыми связан вопрос о смене одного или немногих лидеров, управляющих простой и однообразной кооперированной деятельностью небольшой группы людей. Именно такой характер имели охота и собирательство в первобытном обществе - во всяком случае, преимущественно такой характер(4). В принципе первобытные собирательство и охота допускают и преобладание авторитарных отношений в управлении ими. До тех пор, пока эти виды деятельности еще не стали вполне сознательно планируемыми и осуществляемыми, т. е. управляемыми; до тех пор, пока изготовление и применение орудий еще не развились настолько, чтобы преобладание отношений доминирования в первобытном стаде стало несовместимым с дальнейшим развитием орудий труда (в силу снижения заинтересованности в этом большинства членов стада: зачем улучшать конструкцию копья или рубила, даже если в результате этого стадо будет добывать больше мяса, - все равно излишек мяса присвоят самые сильные особи); до тех пор, пока в первобытных стадах обезьянолюдей не развернулся процесс становления системы табу, посредством которой была обуздана и “введена в рамки” борьба за пищу и половых партнеров между членами одного и того же стада - до этих пор в                      протоуправлении охотой и собирательством, очевидно, преобладали отношения авторитарного протоуправления (доминирования): самые сильные и обладающие наиболее быстрой реакцией особи выполняли функции вожаков, и сместить их с этого “поста” можно было только силой. Ни о каких “народных собраниях”, управляющих жизнью стада, тогда не могло быть и речи. Однако после того, как завершился переход от “протоуправления” к собственно управлению охотой и собирательством, оказалось, что в отношениях управления ими преобладает коллективность, а отношения авторитарного управления, “накладываясь” на преобладающие коллективные отношения, дают в результате описанную выше картину: временно необходимые лидеры, сменяемость лидеров их подчиненными и т.д..

Соответствующие изменения происходили и с появлением отношений управления распределением и потреблением охотничьей добычи и собранных растений (а также всего прочего, что собирают), заменявших собою отношения протоуправления аналогичными видами деятельности в стадах наших предков-обезьян и обезьянолюдей. Ю. И. Семенов так характеризует новые отношения:

“...пища была полной собственностью стада. Все члены стада имели на нее равные права, каждый мог взять долю, но так, чтобы это не лишило других членов стада возможности получить свою долю. Взяв кусок, он не мог им распоряжаться, он мог его только съесть. Взятый кусок до самого конца оставался собственностью стада. Никакой другой формы собственности, кроме коллективной, на той стадии развития не существовало. Личная собственность полностью отсутствовала.

При обилии пищи доля каждого зависела лишь от его потребностей. При скудости продукта соотношение долей членов стада определялось соотношением их реальных потребностей в пище. Для характеристики такого рода отношений термин “дележ” не подходит. Скорее всего можно было бы говорить о разборе. Ни один член стада не получал свою долю от кого-то. Он ее просто брал, с тем чтобы тут же съесть. Распределение было неотделимо от потребления. Все то, что не было потреблено, оставалось собственностью коллектива.

Немало примеров разборных отношений дает нам этнография. И во всех известных случаях они выступают как самые архаические из существующих.

Объективная экономическая необходимость в существовании разборных отношений, став содержанием стадной воли, закрепилась в ней в форме определенной нормы - общего пищевого табу. Оно заключалось в запрете любому члену стада уносить свою долю и распоряжаться ею и препятствовать другим членам стада реализовать их право на долю добычи коллектива.  ...

...добычей первобытного человеческого стада было все добытое его членами без малейшего исключения” (с. 109-110 указ. соч.).

Картину, нарисованную Семеновым, неплохо дополняет своими обобщениями А. М. Румянцев (Первобытный способ производства, с. 138-140; Возникновение и развитие первобытного способа производства, с. 184-186). Мы приведем здесь лишь один из его выводов:

“...речь идет о получении каждым  р а в н о д о с т а т о ч н о й  доли для сохранения его жизни как члена сообщества и возобновления целостности последнего” (Первобытный способ производства, с. 139; Возникновение и развитие первобытного способа производства, с. 185).

Как видим, такое положение дел сильно отличалось от предыдущего, когда наиболее сильные обезьянолюди могли забирать какую им угодно было долю добычи, а самые слабые могли погибнуть от голода (см. книгу Семенова; да и не только Семенов, но и целый ряд других авторов приводят данные, говорящие о том, что наши обезьяноподобные предки начали заботиться о слабейших, старых и больных членах своих сообществ лишь на относительно поздней стадии своего развития).

Разборные отношения, соблюдение соотношения реальных потребностей членов человеческого стада (позднее - первобытного племени) в охотничьей и собранной добыче, получение каждым равно достаточной для поддержания жизни его лично и всего сообщества в целом доли - все это возможно лишь в том случае, если члены первобытного сообщества взаимно контролируют друг друга в процессе потребления добычи, взаимно определяют, кому сколько чего потребить, как именно потребить... одним словом, коллективно управляют процессом потребления. Коллективное потребление предполагает коллективное управление распределением добычи (семеновский “разбор”, где действия каждого берущего по сути дела управляются всем сообществом как единым целым), причем результатом этого распределения является то, что вся добыча оказывается собственностью всего коллектива в целом, а не отдельных его членов, и потребляется как таковая. Если в управлении распределением и потреблением добычи какую-то роль и играют лидеры, то это такие лидеры, которых контролируют и сменяют их подчиненные; это могут быть лидеры, выполняющие и другие функции, но может быть и так, что они выбираются специально для контроля за распределением и потреблением добычи; может быть так, что в племени есть постоянная “штатная должность” контролера за распределением и потреблением добычи, на которую выдвигают то одного, то другого члена племени, а может быть и так, что подобные контролеры выбираются лишь от случая к случаю, по конкретному поводу однажды состоявшейся охоты или сбора растений. Все эти примеры можно найти в разных вариациях и комбинациях на разных стадиях развития первобытного общества; то общее, что характеризует эти примеры - преобладание коллективного управления распределением и потреблением добычи над авторитарным и индивидуальным (хотя и в самых разнообразных, притом постоянно меняющихся соотношениях).

Преобладание коллективных отношений в управлении охотой, собирательством, распределением и потреблением добычи в первобытном обществе было возможно благодаря тому, что в системе отношений собственности на рабочую силу членов этого общества (=каждого данного стада или племени первобытных людей) преобладали отношения коллективной собственности. Поскольку каждый коллектив, являвшийся собственником рабочих сил своих членов, представлял собой общество как таковое, то рабочая сила первобытных людей находилась в  общественной собственности. Возникает вопрос: чем была обусловлена общественная собственность на рабочую силу в первобытном обществе? Тем, что первобытные люди унаследовали от животных такие способы добычи средств к существованию - охоту и собирательство - которые, будучи сознательно, по-человечески осуществляемы (т. е. управляемы), предполагают преобладание отношений коллективного управления ими? Это не может быть окончательным ответом: во-первых, мы помним, что кооперированной охотничьей и собирательской деятельностью можно управлять и авторитарно, а во-вторых, ответ необходимо будет продолжить и объяснить, откуда у людей взялся разум и почему они, уже разумные существа, продолжали охотиться и заниматься собирательством так же, как их дикие предки, а не перешли сразу, например, к земледелию и скотоводству. Началом ответа на поставленные нами вопросы будет указание на то, что сами люди как производительные силы достигли такого уровня развития, на котором становится возможным и даже неизбежным преобладание коллективных отношений собственности на их рабочую силу. Благодаря чему это произошло? - Да благодаря развитию предметов и средств, прежде всего орудий  труда. Развивая свои орудия труда, люди развивали свой разум и благодаря этому во все большей и большей - наконец, в  преобладающей  степени - управляли охотой и собирательством. Развитие орудий труда, происходившее в условиях преобладания отношений доминирования в первобытном стаде, создало и обостряло двоякую проблему: во-первых, доминирование сильнейших особей все сильнее тормозило развитие орудий труда, а во-вторых, чем лучше были рубила, копья, каменные топоры, тем больше шансов было у наших предков загубить свои сообщества в междоусобных драках. Эту проблему можно было решить лишь путем более или менее сознательного (в большей мере, пожалуй, все-таки менее сознательного, чем стихийного, но и без какой-то доли сознательного тут было не обойтись) установления системы обычаев (как показал Семенов, изначально это была система запретов - табу), посредством которых в первобытном стаде начинают преобладать отношения уже не протоуправления, а самого настоящего управления. Какого именно управления: индивидуального? - Не подходит для эффективного осуществления охоты, собирательства и защиты от врагов. Авторитарного? - Названная выше двоякая проблема остается во всей силе и остроте. Следовательно, на том уровне развития производительных сил, которого достигли наши предки в определенную эпоху (подробно о том, что это была за эпоха, см. в книге Семенова. Здесь достаточно отметить, что окончательное становление первобытного коллектива состоялось при неандертальцах), выжить могли только те сообщества, в которых возобладали отношения коллективного управления охотой и собирательством. Именно охотой и собирательством: данный уровень развития производительных сил был еще далеко не достаточен для перехода к земледелию и скотоводству как основным источникам средств к жизни.

Отношения доминирования были подавлены посредством системы нравственных норм и, по мере возрастания разумности человека, заменялись отношениями управления и трансформировались в них. Мы говорим «и трансформировались» не случайно: дело в том, что если препарировать многие отношения, существовавшие в более поздних обществах и даже существующие сегодня, то при вскрытии нетрудно будет обнаружить старые добрые отношения доминирования – подавление себе подобного с помощью своей личной силы, - заключенные в оболочку разумной воли. В наиболее чистом виде эти отношения проявляются в тех группах людей, члены которых условиями своей жизни более вынуждаются конкурировать друг с другом, нежели оказывать друг другу помощь. Возьмем в качестве примера развитие таких групп, в которых отношения доминирования особенно хорошо различимы – компании детей и подростков. В современных больших городах, где живущие в одном подъезде люди сплошь и рядом не знают друг друга, соседи гораздо меньше связаны узами взаимопомощи и взаимоподдержки, соседские семьи гораздо меньше связаны общими источниками существования и деятельностью по воспроизводству своего существования, взрослые соседи и их дети гораздо более чужие своим соседям, чем в деревнях и тех же городах еще несколько десятилетий назад; результат – в дворовых компаниях сошли на нет такие правила, как «не нападать всем на одного», «не бей лежачего», «не бей девчонку» и т.д. Выход отношений доминирования на поверхность в разных сферах жизни общества, рост их удельного веса в системе общественных отношений, обострение их необходимого следствия – «войны всех против всех» – всегда является верным симптомом кризиса данного общества. При этом важно понять, что высокая степень грубости, суровости и даже жестокости отношений между людьми вовсе не обязательно свидетельствует о том, что в системе этих отношений доминирование занимает большое место. Отношения между людьми могут быть очень грубы и суровы, будучи при этом именно отношениями взаимопомощи и взаимоподдержки.

Но вернемся к орудиям труда. На том же уровне их развития, на котором в системе отношений собственности на человеческую рабочую силу преобладают отношения общественной собственности, в системе отношений собственности на орудия труда преобладают отношения индивидуальной (частной) собственности. Аналогично, наряду с преобладанием коллективных отношений в управлении охотой и собирательством – в управлении трудом по изготовлению орудий преобладают отношения индивидуального управления(5). Таким образом, в производстве орудий имеет место разделение труда, нарастающее по мере усложнения, роста разнообразия орудий и обусловливаемого всем этим роста специализации отдельных членов первобытного племени на производстве тех или иных видов орудий. В отличие от первобытных охоты и собирательства, где разделение труда хотя и имеет место (напр., половозрастное) и даже нарастает по мере развития первобытного общества, но не преобладает над коллективизмом вплоть до того, как охота и собирательство начинают уступать свою роль основного источника жизненных средств земледелию и скотоводству (т.е. вплоть до начала разложения первобытного общества), - разделение труда в сфере производства орудий труда преобладает уже в то время, когда первобытное общество переживает фазу расцвета. И тут возникает вопрос: какие же отношения преобладают в системе отношений собственности на производительные силы и отношений управления производством, распределением, обменом(6) и потреблением в первобытном обществе?

Ответ: преобладают все-таки коллективные отношения – поскольку, во-первых, они связаны с охотой и собирательством (основными видами первобытного производства) и в силу этого являются основными, структурообразующими элементами в системе первобытных отношений, а во-вторых, охота и собирательство занимали у первобытных людей в среднем больше рабочего времени, чем производство орудий труда(7).

Раз мы знаем, что первобытное общество было коллективом – собственником рабочей силы его членов, то было бы логичным сделать вывод, что в системе отношений управления воспроизводством будущих поколений (т.е. в системе семейных отношений(8); кстати, «воспроизводство будущих поколений» – это не только и даже не столько физиологический процесс зачатия и рождения детей, сколько социальный процесс воспитания и выращивания детей), в системе отношений между предками и потомками, между мужчинами и женщинами в первобытном обществе преобладали коллективные отношения. Это, в свою очередь, предполагает отношения коллективной собственности на детей и на половых партнеров как на членов - это важно подчеркнуть -  данного коллектива. Что это означает на практике? Это значит, что выращиванием и воспитанием детей занимается весь коллектив, причем физические предки каждого ребенка вовсе не обязательно принимают в этом большее участие, чем остальные члены коллектива. Это значит, что с относительно  раннего возраста к детям относятся, как к маленьким взрослым – даже если они еще не пользуются всеми правами полноценного члена коллектива (не прошли обряд посвящения во взрослые – инициацию): их меньше стараются подчинить взрослым, сделать послушными, чем в нашем современном обществе, но при этом и ответственность за свои действия перед коллективом они несут такую же или почти такую же, как взрослые. Следовательно, им мало приказывают, их редко наказывают, но уж если приходится наказать ребенка, уже способного осознать значение своих поступков, то его наказывают столь же или почти столь же сурово, как взрослого – и с той же целью, что и взрослого, то есть не за непослушание взрослым, а за  нарушение единого для всех обычая. Далее, это означает, что подбор половых партнеров осуществляется по воле самих партнеров (что не исключает системы запретов, так или иначе ограничивающих этот выбор, но запреты эти едины для всех, и приказать мужчине или женщине жить с тем или иным партнером, поиметь члена коллектива против его или ее воли никто не имеет права. Исключения из этого правила строго регламентируются обычаем и благодаря этому не сводят на нет правила, а лишь подтверждают его). Наконец, это значит, что «мужей» и «жен» в современном смысле этого слова не существует: независимо от того, до какой степени в первобытном коллективе поощряется или осуждается смена половых партнеров либо, напротив, устойчивость пар, между половыми партнерами не существует такой экономической и социальной связи, которая обособляла бы данную пару от всех других пар, связывая данного мужчину и данную женщину какими-то особыми экономическими и правовыми обязательствами, которыми они не связаны ни с кем другим. Семьи как «ячейки общества» при таких условиях не может быть: весь коллектив, то есть все первобытное общество как таковое, и есть одна большая семья. И, кстати сказать, в условиях преобладания коллективности в управлении распределением и потреблением добычи у всей этой семьи может быть лишь единое (в крайнем случае, слабо разделенное внутри себя) домашнее хозяйство: отдельные «домашние очаги» могли начать появляться лишь на достаточно поздних стадиях развития первобытного общества, когда оно уже начинало разлагаться. Если при таких условиях первобытные люди достигают той стадии развития своей техники, когда они уже могут устроить искусственные жилища – дома, они скорее построят один или пару-другую больших «общих домов» для всего своего племени, чем множество стоящих рядом маленьких хижин, хотя бы строить такие хижины было с технической точки зрения легче, чем большое жилище.

Пусть читатели не обращают внимания на то, что все сказанное выше о первобытных семейных отношениях подано в форме умозрительного логического вывода. Это всего лишь прием, облегчающий систематическое изложение: на самом деле вышесказанное представляло собой просто обобщение фактических данных истории, археологии и этнографии. Эти данные (см. цитированную выше и прочую литературу о первобытном обществе) неопровержимо свидетельствуют о том, что до того, как первобытное общество начало разлагаться, мужчины, женщины и дети находились в общественной собственности – то есть в собственности у самих себя, но не взятых по отдельности, а объединенных в единого субъекта с единой волей, каковым являлось первобытное общество.

Итак, в первобытном обществе господствовала общественная собственность на людей – членов этого общества (а стало быть, и на землю, на которой они живут)(9), в частности на детей, и на предметы потребления, добываемые охотой и собирательством – основными видами производства средств к существованию в первобытном обществе. В управлении производством, распределением и потреблением преобладали коллективные отношения; и хотя орудия труда, одежда, украшения(10) были в индивидуальной (т. е. частной(11)) собственности, могли быть и действительно бывали объектами обмена, - а в управлении собственно обменом коллективные отношения преобладать не могут, - однако обмен играл внутри первобытного общества настолько незначительную роль, что мы с уверенностью можем сказать: в управлении всеми видами экономической деятельности, взятыми в совокупности – производством, распределением, обменом и потреблением, - преобладают коллективные отношения. Итак, правомерность употребления термина «первобытный коммунизм» можно считать доказанной.

*       *       *

Развитие производительных сил не стоит на месте, и те системы производственных отношений, которые были созданы им вчера, назавтра им же и разрушаются. Медленное, но все более ускоряющееся совершенствование орудий труда вело к повышению продуктивности охоты и собирательства, к улучшению устройства людьми их жилищ; развитие знаний об окружающем людей мире и о себе самих позволяло им все успешнее исцелять раны и лечить болезни; в результате численность первобытных племен росла, они осваивали все более крупные территории, превращая их в свою кормовую и сырьевую базу. Благодаря этому становились все чаще и теснее контакты между племенами, осуществлявшиеся в двух формах: война и товарообмен. Эти контакты все чаще приводили к тому, что мелкие племена объединялись в более крупные: рост численности первобытных племен шел и в силу этой причины. Этот рост естественным образом вел к уменьшению доли отношений коллективного управления в системе общественных отношений: в условиях, когда одновременный обмен информацией между всеми членами группы может осуществляться только через непосредственное личное общение, без посредства таких технических средств, каковыми являются компьютерные системы, - в таких условиях даже относительно небольшое возрастание численности группы ведет к резкому уменьшению ее способности осуществлять коллективное управление. В том же направлении работало усложнение производственной и всякой другой деятельности первобытных людей: чем сложнее, внутренне разнообразнее деятельность данного вида, тем меньшая группа людей, кооперированно осуществляющих эту деятельность, может коллективно управлять ею, обмениваясь информацией в процессе непосредственного личного общения. В системе общественных отношений возрастал удельный вес отношений авторитарного управления: лидеров становилось все больше, выполняемые ими функции приобретали все более постоянный и необходимый для жизнедеятельности общественного организма характер; контроль снизу над лидерами ослабевал, становился все менее эффективным; собрания всех членов племени и различных подгрупп внутри него постепенно утрачивали функции органов принятия коллективных управленческих решений и смены руководителей, все больше превращаясь в часть (хотя и не очень эффективную) механизма манипулирования подчиненными со стороны лидеров, а также в арену борьбы между претендентами на лидерство. Управление обществом постепенно принимало форму власти - экономической, духовной и т. д. Развивается половозрастное разделение труда, так же как и разделение труда, непосредственно не связанное с половыми и возрастными различиями. Развитие разделения труда в сочетании с учащением войн, а также с увеличением производительности труда (появляется возможность кормить все больше людей, все меньше занимающихся непосредственным производством материальных благ) приводит к тому, что принятие управленческих решений и контроль над лидерами перестают осуществляться всеми взрослыми членами племени как единым целым и постепенно, неравномерно, с допущением многих исключений, но все-таки переходят к более узкой группе внутри племени - ко взрослым мужчинам, владеющим оружием и умеющим с ним обращаться. Племя перестает быть коллективом: внутри него постепенно выделяется коллектив вооруженных воинов, отношения которого с другими членами племени характеризуются все большей, а в конце концов и преобладающей долей авторитарности. В свою очередь, захватывающий в свои руки власть коллектив воинов все больше перестает быть коллективом, в нем все больше власти концентрируется в руках вождя и его подручных (следует отметить, почему именно убывание коллективности среди вооруженных мужчин отстает от убывания коллективности в племени в целом: подчинить вооруженных мужчин труднее, чем безоружных женщин, стариков и детей). Но до тех пор, пока первобытный коммунизм не уступает место новой стадии развития общества - стадии классового общества, - группа вооруженных воинов первобытного племени еще остается по преимуществу коллективом, и первобытное самоуправление, хотя и усеченное, еще сохраняется. На этой стадии своего развития первобытная демократия называется военной демократией(12).

Мы уже упоминали про обмен между первобытными коллективами. Относительно периода его возникновения еще нет полной ясности; несомненно, однако, то, что он уже существовал задолго до появления первых признаков разложения первобытного общества(13). Разумеется, в те времена, когда человеческое стадо и первобытное племя были замкнутыми самообеспечивающимися (автаркическими) социальными организмами - а такими они были вплоть до начала разложения первобытного общества, - обмен между этими организмами играл весьма скромную роль в их экономике и редко приобретал постоянный, регулярный характер; безусловно преобладающей формой контактов между первобытными коллективами тогда была война. По-видимому, впервые объектом обмена становилось природное сырье, которого на территории, занятой одними первобытными коллективами, было в избытке, а на территории других коллективов недоставало. Затем, по мере развития производительных сил и учащения контактов между первобытными племенами, объектами обмена стали также и различные готовые изделия. Первоначально обмен, вероятно, осуществлялся в виде дарения по особым случаям(14); затем он принял форму первичного, “недоделанного” товарообмена, то есть такого обмена, который уже является эквивалентным и происходит согласно закону стоимости, но  стоимость в процессе этого обмена еще имеет - согласно терминологии Маркса(15) - простую, единичную, случайную форму. По мере дальнейшего развития производительных сил, учащения контактов между первобытными племенами и роста самих этих племен - то есть в ходе тех процессов, которые, как мы уже видели, ведут ко все большему разделению труда внутри первобытных коллективов, к их размыванию, - в межплеменном обмене (место и роль которого в межплеменных контактах уже становятся не меньше, чем у войны) начинает осуществляться полная (или развернутая) форма стоимости. Складывается и развивается межплеменное разделение труда... а это уже - начало конца первобытной общины как “общества как такового”, первая предпосылка новых, более широких форм человеческой общности. В это же время развитие внутриплеменного разделения труда ведет к тому, что внутриплеменной обмен начинает занимать все большее место и играть все большую роль в жизни племени. Вначале он осуществляется в форме дарения(16); до тех пор, пока люди живут собирательством и охотой, товарообмена внутри племени, как правило, нет или почти нет. В сферу внутриплеменного обмена начинает вовлекаться также и то, что добыто охотой и собирательством (в сферу межплеменного обмена добыча в ряде случаев, по-видимому, вовлекалась очень рано - еще тогда, когда субъекты такого обмена, первобытные общности, представляли собою ни в малой мере не подвергшиеся размыванию коллективы).

Разделение труда, являющееся не чем иным, как индивидуализацией и авторитаризацией управления производственной - а в конечном счете и всякой иной - сознательной человеческой деятельностью; индивидуализация и авторитаризация управления распределением (а следовательно, и потреблением), все большее выделение обмена (как особого вида экономической деятельности, выросшего из распределения, но обособляющегося от него) и увеличение его роли в экономической жизни первобытных людей - все эти изменения системы отношений управления экономической деятельностью первобытных людей, обусловленные развитием производительных сил, были опосредованы индивидуализацией и авторитаризацией отношений собственности на орудия труда, на землю и другие средства и предметы труда, на самих людей и на продукты их труда. В той мере, в какой лидеры (вожди, старейшины, шаманы и пр.) становились все более необходимыми для того, чтобы распределять, кто какой работой будет заниматься, и чтобы координировать действия разных групп людей,  делающих каждая свое дело, отдельных личностей, делающих каждая свое дело, и, наконец, членов одной группы, делающих одно дело (напр., охотников во время большой загонной охоты, которых могло быть тем больше, чем крупнее становилось первобытное племя), - в той же мере эти лидеры начинали превращаться в верховных собственников на рабочую силу своих подчиненных. Функции племени, как собственника своих членов, начинают переходить от всего племени в целом, как коллектива, к лидерам, воплощающим в себе единство племени как авторитарно управляемой группы. С другой стороны, члены племени, находящиеся на одной ступеньке иерархической лестницы, все более обособляются друг от друга, во все большей (хотя пока еще не в преобладающей) мере начинают относиться друг к другу не как члены коллектива, непосредственно причастные к собственности на рабочие силы друг друга, а  как частные собственники своих рабочих сил. Далее, в той мере, в какой лидеры делались все более необходимыми для руководства разделом добычи (разбор сменялся дележом(17)) и для управления действиями своего племени в процессе межплеменного обмена, они превращались в верховных собственников добычи - до того, как она будет разделена - и предметов, предназначенных к обмену; вместе с тем они в той же мере начинали воплощать в своем лице функции племени как собственника добычи и предназначенных к межплеменному обмену предметов - но племени не как коллектива, а как авторитарно управляемой группы. С другой стороны, уже поделенная добыча оказывалась в индивидуальной собственности тех, кому она доставалась при разделе. Если предметы, которые данное племя выменяло у другого, не разбирались, а делились, то к их распределению относится все только что сказанное об отношениях собственности в процессе распределения добычи: дело в том, что и при дележе предметов, которые одно племя в целом выменяло у другого племени в целом, роль лидеров тоже увеличивалась. В то же время обмен между племенами как едиными субъектами постепенно начинал уступать место обмену непосредственно между отдельными членами

разных племен; это означало разложение первобытной общины как “общества как такового”. И вот уж в сфере такого обмена безраздельно царствовали отношения частной собственности и индивидуального управления.

Соответственно всем этим изменениям начали изменяться и семейные отношения. Первобытное племя, переставая быть самим собой, начало переставать быть единой семьей. Отдельные группы родственников начали обосабливаться внутри племени друг от друга, превращаясь в отдельные экономические ячейки. В этих ячейках стала возникать иерархия: потомки из коллективной собственности всего племени начали переходить в авторитарную собственность своих предков; мужчины и женщины также начали становиться в отношения господства и подчинения друг с другом - в некоторых племенах, в некоторых случаях, в некоторых отношениях брали верх женщины, но в большинстве племен, случаев и отношений мужчины начали превращаться в собственников, а женщины в собственность. Мужчинам помогало взять верх их превосходство в физической силе(18) и занимаемое ими благодаря этому место в половозрастном разделении труда: в первобытном обществе мужчины играли несколько - хотя вначале несущественно -  большую роль в охоте и на войне, чем женщины. По мере усугубления разделения труда мужчины все более монополизировали роль главных кормильцев и специалистов по обращению с оружием, что и позволяло им постепенно подчинять себе женщин. Что же касается детей, то их выкармливание и воспитание начинают монополизировать их физические предки и ближайшие родственники последних. Исподволь, незаметно, очень и очень постепенно и медленно взрослые вступают друг с другом по поводу детей племени в такие отношения, которые делят детей на “своих” и “чужих” для каждого данного взрослого. От “своих” детей взрослые все больше и больше стараются добиться послушания и начинают пытаться удержать свою власть над ними как можно дольше.

Все это начинает происходить в первобытных племенах уже тогда, когда люди все еще живут охотой и собирательством. Однако до тех пор, пока эти два вида деятельности полностью или почти полностью исчерпывают собой производство средств к жизни, разделение труда не может зайти в своем развитии настолько далеко, чтобы отношения авторитарного или индивидуального управления стали преобладать над отношениями коллективного управления в системе производственных и всех прочих общественных отношений, а первобытная община как самодостаточное общество сменилась бы более широкими по своему охвату формами общности людей. В тех регионах, где в силу различных причин - главным образом природных условий - охота и собирательство не были оттеснены земледелием и скотоводством на задний план, первобытный коммунизм сохранился до тех пор, пока индустриальная цивилизация не начала, распространяясь по всей земле, втягивать живущих первобытной жизнью людей сначала в капитализм, а затем также и в неоазиатский способ производства(19). Но история в этих регионах не стояла на месте: в тех пределах, какие были заданы доминированием охоты и собирательства в первобытном производстве, разделение труда неуклонно нарастало. Преобладание коллективных отношений в обществе хотя и сохранилось, однако стало весьма неявственным. Первобытное племенное самоуправление в основном свелось к военной демократии; первобытные племена хотя еще не перестали быть единой семьей, но близко - где более, где менее - подошли к тому, чтобы окончательно перестать быть ею; там, где первобытные племена жили в тесном контакте друг с другом, между ними развился весьма интенсивный (хотя и не настолько, чтобы контактирующие племена окончательно перестали быть независимыми друг от друга обществами) обмен. Все первобытные общества, с которыми столкнулись европейцы за последние пятьсот лет, находились именно на этой стадии развития - на стадии начавшего разлагаться, но не разлагавшегося до конца первобытного общества. С первобытным обществом в стадии его расцвета европейцы не имели дела нигде; поэтому науке приходится делать заключения о том, каким оно было, при помощи сравнительного анализа, вычленяя в культурах папуасов, чукчей, бушменов, племен из бассейна Амазонки и т.п. более архаичные элементы и заполняя пробелы в совокупности известных фактов так же, как палеонтологи реконструируют по нескольким окаменелым костям внешний облик давно вымершего животного. Те же, кто судит о классическом первобытном обществе, глядя на известные современным людям первобытные племена и полагая, что точно такие же отношения были между кроманьонцами и неандертальцами двадцать, пятьдесят и сто тысяч лет назад, - те, разумеется, приходят к выводу, что в первобытном обществе как таковом отношения авторитарного управления играют немногим меньшую или даже бóльшую роль, чем коллективные, что первобытного коммунизма никогда не было и т. п. Автору этих строк приходилось встречаться не только с далекими от исторического материализма людьми, но и с марксистами, высказывающими такого рода суждения. Приятно, что концепция трех типов управления и собственности помогает реабилитировать старое доброе, тесно сросшееся с теорией исторического материализма понятие о первобытном коммунизме.

*       *       *

Возникновение земледелия и скотоводства, превращение их в главные источники средств существования, оттеснение охоты и собирательства как видов производственной деятельности на задний план, выделение ремесла как третьей главной отрасли производства наряду с земледелием и скотоводством кладут конец первобытному коммунизму. Однако этот “конец” растягивается на многие тысячи лет. Так, например, в ряде случаев в системе управления земледельческим трудом надолго сохраняется преобладание коллективных отношений(20),  

племена, в производстве которых земледелие или скотоводство уже преобладает над охотой и собирательством, еще не разбились окончательно на маленькие семьи - “ячейки общества”(21),

наконец, “военная демократия” как механизм смены лидеров, распределения земли и (или) скота, разрешения споров между членами племени и дележа военной добычи задерживается еще надолго после того, как в системе отношений собственности на производительные силы и управления экономической деятельностью отношения авторитарного и индивидуального типа начинают преобладать над отношениями коллективного типа, и племя в целом перестает быть единой семьей, разделяясь на множество семей поменьше - “ячеек общества”(22).

Между первобытным коммунизмом и классовыми обществами пролегает, таким образом, огромная, расплывчатая межевая полоса. Общества, лежащие на этой полосе, то и дело задают ученым задачу: к чему они ближе – к первобытному коммунизму или к классовым обществам? Решается эта задача так: те общества, в которых земледелие  и/или скотоводство уже стали более важным источником жизненных средств, чем охота и собирательство, уже не могут быть причислены к первобытным; те же общества, которые живут главным образом охотой и собирательством, еще не перестали быть первобытными. Неправ Румянцев, выделяющий в так им называемом “первобытном способе производства” две фазы – присваивающую и производящую – и относящий к последней те общества, у которых в системе производственных отношений еще преобладают (хотя уже в очень малой мере) отношения общественной собственности и коллективного управления экономической деятельностью, но в самой производственной деятельности “характерная черта -  господство земледелия и скотоводства. При этом пахотная земля и скот, а также и другие орудия труда не даны в готовом виде природой, а созданы человеком, использовавшим продукты природы, преобразовавшим и воспроизводящим их в своих интересах. Здесь искусственные орудия труда играют уже главную роль в процессе производства”(23). Раз первопричиной, обусловливающей развитие и производственных, и всех других общественных отношений, является развитие производительных сил; раз сначала, в рамках старых производственных отношений(24), возникают – сперва в зародыше – производительные силы нового типа, а потом уж, благодаря появлению и развитию зародыша новых производительных сил, формируются  и развиваются зародыши системы производственных отношений нового, соответствующего новым производительным силам типа, - короче говоря, раз производительные силы первичны  по отношению к производственным отношениям, то именно преобладание старого или нового типа  производительных сил указывает нам на то,  к какому из двух этапов развития экономики ближе находится экономика переходного общества: к старому или к новому. Так что ирокезы и гавайцы, чьи общества служили Моргану и Энгельсу отправным пунктом в исследовании характеристик и законов развития первобытного общества, уже в большей мере не были первобытными людьми, чем  были ими: основу их экономики составляло уже земледелие (хотя и роль охоты – одной из разновидностей которой является рыболовство – была очень большой). Само по себе это ничуть не дискредитирует работы Моргана и Энгельса: если объектом исследования ученого является давно исчезнувшая, не доступная ему в непосредственном опыте стадия развития человечества, то он имеет полное право реконструировать эту стадию по остаткам, включенным в систему более поздних отношений и в таком виде дошедшим до наших дней. Правильно сказал классик, что анатомия человека есть ключ к анатомии обезьяны: это очень даже применимо не только к изучению истории человека как биологического вида, но и к изучению истории человеческого общества.  

Земледелие и скотоводство развивались в разных регионах мира очень по-разному, что вело к большому разнообразию новых производственных отношений, сменяющих собою первобытные. Так, в тех странах, где мало-мальски эффективное земледелие было немыслимо без строительства крупных оросительных систем, проведения крупномасштабных мелиоративных работ, строительства необходимых для земледелия на склонах гор “террас” (как в центральных Андах), - там для исправного функционирования и экстенсивного расширения земледельческого хозяйства возникала и быстро усиливалась необходимость в регулярной и тесной кооперации труда сначала внутри одной общины, а затем и в масштабе нескольких, все большего и большего количества общин. Эта  необходимость обусловливала возникновение более или менее крупного аппарата управления, у которого в системе отношений внутри него и отношений его с непосредственными производителями материальных   благ   доминировали   бы   отношения   авторитарного   управления,  -  то   есть   бюрократического аппарата, управляющего производством(25). В других регионах земледелие могло прекрасно осуществляться, экстенсивно расти и становиться все более интенсивным при не очень регулярной и тесной кооперации труда внутри каждой общины, а также без регулярного применения кооперированного труда многих крестьянских общин. В этих странах мало-мальски крупные бюрократические аппараты, управляющие земледельческой деятельностью, если и возникали, то не в порядке технологической необходимости, а в силу каких-либо внепроизводственных причин, и имели характер очень редких и неустойчивых исключений. Наконец, в некоторых регионах земного шара для некоторых племен природные условия и межплеменное разделение труда делали гораздо более выгодным не развитие  земледелия в качестве основного вида производственной деятельности, при котором скотоводство является чем-то подсобным и второстепенным, а развитие именно скотоводства без развития земледелия (что с необходимостью предопределяло кочевой образ жизни данных племен). У кочевых скотоводов также не было никакой технологической необходимости создавать крупные бюрократические аппараты, управляющие пастьбой скота: для того, чтобы пасти довольно крупные стада, достаточно нескольких человек. Однако при всем этом разнообразии путей формирования нового, классового общества с завидным постоянством повторяется одна и та же картина: когда имеет место переход от преобладания общественной собственности на землю, на половых партнеров, на детей к преобладанию частной собственности на то же и на скот, то он происходит не иначе, как через стадию преобладания авторитарной собственности на все это.

Рассмотрим, например, семейные отношения. Во всех классовых обществах, сменяющих собою первобытный строй, “ячейкой общества” (из таких ячеек состоит новая форма общности людей – народность) становится патриархальная или, иногда, матриархальная(26) семья максимум из нескольких десятков человек, с ярко выраженным преобладанием авторитарных отношений – в случае патриархальной семьи, то есть в большинстве случаев – внутри себя. Деятельность членов этих семей, как правило, кооперирована не только в сфере домашнего хозяйства, но и в сфере «внешней» производственной деятельности: члены семьи совместно обрабатывают землю, пасут скот, работают в ремесленной мастерской или торгуют в лавке. Главы семей, являющиеся верховными авторитарными собственниками на своих жен и потомков, относятся по поводу них друг к другу как индивидуальные собственники, обычно независимо от своего положения в социальной иерархии. Однако это “обычно” сплошь и рядом допускает исключения: так, иранский шах и в XIX веке имел законное право пользоваться женщинами из гарема любого своего подданного, а в Европе остатки “права первой ночи” – права феодала провести первую ночь с женой своего крепостного – сохранились до XVIII века включительно; что же касается не зафиксированной в законах, но реально существующей собственности представителей высшего класса на жен и мужей представителей низших классов (те рабы, что не имели права создавать семью, не в счет), то она была распространена шире, чем признаваемая законом. Эта авторитарная собственность на половых партнеров своих подчиненных есть в немалой мере остаток переходной стадии от доминирования коллективных отношений к доминированию отношений индивидуальной собственности и управления в системе семейных отношений в  масштабах  всего общества(27). Еще долгое время после того, как внутри перестающего быть самим собой племени обособились “ячеечные” семьи, в роли авторитарных собственников женщин из этих семей выступали вожди, старейшины, жрецы – одним словом, те, в ком по мере исчезновения  первобытной коллективности воплощалось единство сперва племени, а затем сменившей его народности(28).  Постепенно   их   собственность   на   жен    своих   подчиненных    все   более  ограничивалась (например, во времени – до тех пор, пока не была сведена к “первой ночи”); это было связано с продолжавшимся обособлением “ячеечных” семей, с отмиранием остатков племенного быта. В таком ограниченном (но не окончательно исчезнувшем) виде она была унаследована от племенной верхушки эксплуататорскими классами, присущими азиатскому и феодальному способу производства – азиатской бюрократией и феодалами – в тех случаях, когда данные способы производства и основанные на них общественно-экономические формации пришли на смену первобытному обществу; в случае же, когда на смену первобытному строю пришли античный способ производства и основанная на нем общественно-экономическая формация, авторитарная собственность начальников на жен своих подчиненных (еще раз подчеркнем: речь идет о тех подчиненных, которые имеют право создавать свою “ячеечную” семью) вначале почти исчезла и затем возрождалась по мере того, как внутри античной формации развивались феодальные отношения. О том, насколько большую роль играли отношения авторитарной собственности эксплуататоров на жен эксплуатируемых в докапиталистических классовых обществах, мы еще поговорим; что же касается переходного периода между первобытным коммунизмом и классовыми обществами, то преобладание авторитарных семейных отношений в течение этого периода было обусловлено следующим: племя как единая семья еще не окончательно распалась, между обосабливающимися “ячеечными” семьями – в которых с самого начала преобладали авторитарные отношения – сохранялось множество отношений, все еще связывающих племя в некое подобие единой семьи, однако в условиях далеко зашедшего разделения труда коллективизм в этих отношениях уже не мог преобладать, и те функции по “распоряжению половыми отношениями” членов племени и управлению воспитанием подрастающих поколений, которые (функции) еще оставались у племени как у единой общности, большей частью перешли в руки лидеров племени – старейшин, вождей, жрецов. Так что лидеры племен, перерастающих в народности, оказались в роли не только Главных Мужей, но и Главных Отцов,  патриархов. 

Перейдем от собственности на жен и детей к собственности на землю и скот. Рассмотрим для начала такие регионы, у жителей которых земледелие было основным видом производства, причем  для  его  успешного  осуществления  не  было  необходимости строить большие и сложные оросительные системы, устраивать на склонах гор поля–“террасы” по андскому образцу и т. п. – короче говоря, регулярно и часто применять труд больших масс людей, многих общин. В таких регионах коллективное возделывание земель первобытным племенем практически непосредственно сменяется трудом “ячеечных” семей на отдельных участках, когда кооперированный труд многих семей и тем более многих общин применяется нерегулярно и редко: например, чтобы расчистить большой участок леса под пашню или раз в несколько десятков лет осушить какое-нибудь болото. Конечно, исследователь может, если очень постарается, уловить такую стадию развития земледелия в данных регионах, когда обработка земли еще осуществляется главным образом кооперированным трудом всей общины (или даже многих общин), но в управлении этим трудом уже преобладают авторитарные отношения; однако такую стадию можно вычленить далеко не во всех вышеупомянутых регионах, но лишь там, где, например, нужно сотни лет подряд непрерывно расчищать от леса и болот все новые участки земли под пашню, чтобы обеспечить прокормление быстро растущему населению. Но что же мы видим? – Во всех вышеупомянутых регионах в процессе перехода от первобытного коммунизма к классовому обществу отношения авторитарной собственности преобладают в системе отношений собственности на землю даже тогда, когда в управлении земледельческим трудом давно и прочно преобладают отношения индивидуального управления. Начинается это преобладание с того, что по мере распада первобытного племени (= первобытной общины) как формы общности коллективная собственность племени на землю превращается в авторитарную собственность племенной верхушки. И главное проявление этого не то, что в руководстве кооперированным земледельческим трудом возрастает роль лидеров(29), а то, что она возрастает – пока не становится главной – в переделе земельных участков, предоставляемых в распоряжение главам “ячеечных” семей. Индивидуализация управления земледельческим трудом  предполагает раздел общественной земли (по крайней мере, пахотной). Однако для того, чтобы члены общины – главы семей смогли бы стать полноправными, стопроцентными собственниками (авторитарными – по отношению к членам своих семей, индивидуальными – по отношению друг к другу) обрабатываемых их семьями участков земли, необходим очень высокий уровень развития товарно-денежных отношений, который в свою очередь предполагает весьма длинный путь исторического развития уже после окончательной гибели первобытного коммунизма и прочного утверждения классового общества(30). Первой же ступенью развития системы отношений собственности на землю, соответствующей преобладанию индивидуальных отношений управления земледельческим трудом, является система таких отношений, при которых каждая “ячеечная” семья в лице своего главы получает участок общинной земли  на  время,  по истечении которого вновь происходит передел общинной земли, и в течение этого времени не имеет права ни продавать, ни дарить данный участок. При этом часть общинной земли (например, пастбища) не делится, а используется всеми членами общины – либо каждой семьей по отдельности, либо в процессе совместного кооперированного труда; последнее, впрочем, обычно не является технологической необходимостью в тех регионах, о которых мы сейчас ведем речь. Чем реже происходят переделы общинной земли и, следовательно, чем в большей мере ее участки передаются по наследству – от поколения к поколению – в распоряжающихся ими “ячеечных” семьях; чем мельче те участки, на которые делится земля; чем больше отношение общественно необходимого  рабочего   времени,  затрачиваемого   общинниками   на  работу на  той  земле, которую  они  делят  (в  первую  очередь  это  пахотная  земля),  к общественно  необходимому рабочему времени, затрачиваемому общинниками на не подвергающейся разделу земле; чем более второстепенным в структуре производственного процесса является кооперированный труд на общинных землях по сравнению с индивидуально управляемым трудом на них же; чем меньше для обработки общинной земли используется труд арендаторов, продающих свою рабочую силу рабочих, рабов; чем меньше семья, обрабатывающая выделенный ей участок, и чем большую роль играют внутри нее отношения индивидуальной собственности и управления, - тем в большей мере отношения частной собственности и индивидуального управления присутствуют в системе отношений собственности на общинную землю. С другой стороны, чем реже в рассматриваемых нами регионах в земледелии(31) применяется кооперированный труд (для которого в природных условиях этих регионов, как уже было сказано, обычно не нужно очень много участников, а для управления им – больших и сложных бюрократических аппаратов), чем менее важна его роль в структуре земледельческого производственного процесса, - а значит, чем выше уровень развития производительных сил, чем дальше зашло разделение труда, - тем дальше “военная демократия” от первобытной демократии прошлого, тем меньше в ней демократизма и больше роль племенных лидеров, тем больше доля отношений авторитарной собственности и управления по сравнению с коллективными отношениями в системе общественных отношений в масштабах всего племени в целом и каждой отдельной “ячеечной” семьи, в том числе и в системе отношений собственности на общинную землю. Таким образом, в промежутке между той стадией развития экономики, на которой застряли ирокезы до  колонизации европейцами Америки(32), и той, на которой находились греки гомеровской эпохи(33), - в промежутке между преобладанием коллективной и преобладанием частной собственности на землю, - оказывается стадия развития, на которой преобладают отношения авторитарной собственности на землю в сочетании с преобладанием отношений индивидуального управления земледельческим трудом: труд арендаторов, батраков и рабов еще не применяется; кооперированный земледельческий труд отошел (иногда весьма далеко) на задний план; “ячеечные” семьи уже заметно обособились друг от друга, весьма велики и очень авторитарны; доля общинной земли, подлежащая разделу, сильно увеличилась, и в нее вкладывается большая часть общественно необходимого рабочего времени, затрачиваемого на земледельческий труд; землю делят на большие участки, и переделы происходят часто. Народность как форма общности еще не возникла, и лидеров более высокого уровня, чем лидеры племени (или союза племен, еще не представляющего собой качественно нового уровня общности людей по сравнению с племенем), еще нет. Землю, обрабатываемую “ячеечными” семьями, распределяют и перераспределяют между ними вожди, старейшины, жрецы. Делают это они посредством народного собрания (как правило, это собрание вооруженных воинов); к тому времени последнее уже превратилось в более или менее послушное орудие в руках лидеров, подготовлявших заранее выгодные им решения и затем проводивших их через собрание(34). Эти-то лидеры фактически и являются верховными авторитарными собственниками всей общинной земли.

Следы данной стадии развития системы отношений собственности на землю наука фиксирует у самых разных земледельческих народов, ареал обитания которых – вышеупомянутые регионы(35). В кочевых скотоводческих племенах система отношений собственности на скот прошла через точно такую же стадию развития(36).  Что же касается тех регионов, у жителей которых земледелие было основным видом производства и для его осуществления было технологически необходимо регулярное и частое применение кооперированного труда больших масс людей, то и в этих регионах общество прошло через аналогичную стадию развития - с тем лишь отличием, что в системе отношений управления земледельческим трудом авторитарные отношения если и не преобладали, то по крайней мере имели гораздо больший удельный вес, чем в тех регионах, где кооперированный труд не был столь необходим для эффективного осуществления земледельческого производственного процесса(37). Но после того, как эта стадия развития производственных отношений закончилась и земледельческие и скотоводческие общества окончательно и бесповоротно стали классовыми, производственные отношения, как уже говорилось, стали весьма разнообразными. Однако прежде чем рассматривать данные производственные отношения в связи с соответствующими им производительными силами, нам придется разобраться со значением такого понятия, как  государство.

*      *      *

Мир диалектичен: все, что существует, существует по закону единства и борьбы противоположностей. Любое явление, любой объект есть неисчерпаемый комплекс противоречий; любое развитие есть развитие противоречий между теми или иными противоположностями, едиными друг с другом и вместе с тем отдельными друг от друга, взаимопорождающими и вместе с тем взаимоуничтожающими. Если к развитию подойти с его количественной стороны, то мы обнаружим в нем такие два момента, как  прогресс и регресс: прогресс – это усложнение системы, регресс – это ее упрощение. Мы находим оба эти момента развития на каждом этапе последнего: не бывает так, чтобы объект только усложнялся или только упрощался – пока он есть, что-то в нем всегда усложняется, а что-то упрощается. В зависимости от того, какой именно из двух моментов (кстати, тоже являющихся противоположностями друг друга, образующих противоречие) преобладает в развитии всего объекта в целом, про объект можно сказать, что он либо прогрессирует, либо регрессирует. В той степени, в какой составляющие противоречие противоположности все же отдельны друг от друга, они являются двумя разными объектами: воздействуя друг на друга (=порождая, уничтожая, вновь порождая и вновь уничтожая друг друга на каждом бесконечно малом участке пути их развития) в процессе развития противоречия, они обусловливают либо усложнение, либо упрощение друг друга. Если прогресс одной противоположности осуществляется за счет регресса другой, и наоборот, то это  антагонистическое противоречие; если прогресс одной противоположности осуществляется за счет прогресса другой, а регресс – за счет регресса другой, то оно неантагонистическое. (Конечно, классификация эта относительна: всякое противоречие является антагонистическим и вместе с тем неантагонистическим, - однако она оправдана в той мере, в какой в классифицируемых нами противоречиях преобладает одна из этих двух характеристик.) В классовом обществе антагонистические противоречия если и не преобладают – до сих пор никто из известных миру философов-диалектиков не ставил вопрос о калькуляции противоречий, поэтому пока что не существует методики точного сравнения количеств противоречий разных типов в одном и том же объекте, - то уж, во всяком случае, гораздо более распространены и играют гораздо более важную роль, чем при первобытном коммунизме (это и на глазок видно). Разделение труда, развитие обмена (в том числе товарного) ведут к тому, что люди, заинтересованные в результатах труда других людей – членов одной с ними общности, сплошь и рядом оказываются  тем  самым заинтересованы в том, чтобы наносить ущерб этим другим людям. Например, продавец и покупатель – каждый из них заинтересован в том, чтобы обсчитать другого в силу тех же отношений между ними, которые делают невозможным их существование друг без друга. Или рабовладелец и раб: первый заинтересован в том, чтобы выжать из  раба  как  можно  больше  труда,  а последний  –  в том,  чтобы отдать хозяину как можно меньше своих сил и здоровья(38). Разумеется, общество, в котором отношения такого рода играют большую роль, не может функционировать, не имея внутри себя особых структур – аппарата насилия, не позволяющего интенсивности “борьбы всех против всех” возрасти выше определенного предела. Этот аппарат насилия и есть государство в узком смысле этого слова. Он может существовать отдельно от структур, управляющих экономической деятельностью, религиозной жизнью, наукой и искусством, а может быть и объединенным с ними в один аппарат: в последнем случае государством принято называть весь этот единый аппарат, одной из частей которого является государство в узком смысле слова.

Государство возникает по мере того, как племена и племенные союзы объединяются, перемешиваются и сливаются в народности, община окончательно превращается из родовой в соседскую и из общества как такового – в одну из немногих частичек новой формы общности. В этих условиях относительно небольшие объединения вооруженных мужчин-соплеменников, связанных кровным родством, еще не переставшие быть коллективами или по крайней мере сохранившие в себе немалую долю коллективных отношений, окончательно перестают существовать. Что бы ни приходило им на смену – наемники-профессионалы, мобилизованные в порядке повинности воины, народное ополчение, смесь всего этого в разных пропорциях – новая вооруженная организация отличается от прежней: она заметно крупнее, в системе отношений управления внутри нее доминируют авторитарные (как в военное, так и – за исключением ополчения – в мирное время) отношения при очень малой доле коллективных, а ее члены представляют собой профессиональную группу, задача которой – не только воевать с людьми из другой общности, но и подчинять большинство членов своей же общности меньшинству. Это меньшинство – те классы, члены которых выполняют в управлении общественным производством, распределением, обменом и потреблением функции лидеров, а в системе отношений собственности являются в  большей мере собственниками, чем несобственниками производительных сил. Большинство же – это прежде всего неимущие или малоимущие классы, члены которых играют в процессе экономической деятельности роль подчиненных, являются в большей мере собственностью, чем собственниками, а также классы мелких независимых производителей и торговцев – индивидуальных (или почти индивидуальных: не будем забывать, что у них есть семьи, в которых преобладают авторитарные отношения) собственников и деклассированные социальные группы вроде римского плебса. Итак, новая вооруженная организация – государство в узком смысле слова, включающее в себя армию, полицию, суд – действует прежде всего в интересах того класса хозяев, экономическая власть которого связана с той системой производственных отношений, что сохраняется данным государством. В этом случае говорят о классовой сущности данного государства, о том, что этот класс имеет в нем  политическую  власть. Политическую власть не следует путать с властью экономической: последняя  –  управление экономической деятельностью неимущих со стороны господ,  первая же – управление актами насилия,  которые совершают либо могут совершать как имущие, так и неимущие члены данной общности. Политическое управление в данном случае заключается в предотвращении тех актов насилия, которые подрывают экономическое господство обладающего политической властью класса, и, наоборот, в организации таких насильственных действий, которые укрепляют его экономическое господство. Иногда политическую власть захватывают неимущие и малоимущие классы, разрушающие (в той или иной степени) при этом старый аппарат насилия и заменяющие его (опять-таки в той или иной степени): в этом случае государственное политическое управление направляется на подрыв экономического господства потерявших политическую власть имущих классов. Однако до тех пор, пока не возникает техническая база для перехода от классового к бесклассовому обществу (то есть пока не возникают, становятся все более нужными в производстве и распространяются такие технические средства, которые позволяют огромным людским массам в короткие сроки обмениваться информацией и совместно принимать управленческие решения), потерянная одним имущим классом политическая власть в конце концов неизбежно оказывается либо у того же, либо у какого-нибудь другого имущего класса.

“Государство предполагает особую публичную власть, отделенную от всей совокупности постоянно входящих в его состав лиц”(39). Эти слова Энгельса означают, что хотя в состав государства как организации входят все люди, живущие на некоей определенной (хотя и подверженной изменениям  - и у кочевых, и у оседлых народов) территории(40), однако сущностью этой организации, которая делает государство самим собой, является “публичная власть” – армия, полиция, суд, короче говоря, аппарат насилия. Этот аппарат либо сам по себе, либо в единстве с аппаратами авторитарного управления экономикой, религиозной жизнью и пр. представляет собой  госаппарат, являющийся скелетом, кровеносной, нервной, пищеварительной и мышечной системами государства; не включенные же в госаппарат подданные, или граждане, государства принадлежат к последнему в высокой степени               внешним образом (не случайно Энгельс указывает на отделенность публичной власти от всей совокупности граждан государства), так же как кожа принадлежит  животному. Конечно, если с животного содрать кожу, оно скоро умрет; равным образом и государство, если в один прекрасный день из всех граждан в нем по мановению волшебной палочки вдруг останутся только сотрудники госаппарата, быстро прекратит свое существование. Однако животное без кожи, пока оно еще живо, - животное, а вот содранную кожу даже в самый первый бесконечно малый момент ее существования отдельно от тела никто животным не назовет. Так же и государство: предоставленный самому себе госаппарат остается государством до тех пор, пока не развалится (пусть даже это произойдет очень скоро), а вот лишенные госаппарата граждане автоматически перестают быть гражданами государства до тех пор, пока не создадут новый госаппарат. Итак, не будет ошибки в том, чтобы употреблять термины “государство” и “госаппарат” как синонимы.

Отношения между членами общества по поводу государства и политической власти называются  политическими, а сфера общественной жизни, непосредственно протекающая в системе этих отношений, - политикой.  Деятельность людей в сфере политики сводится к борьбе за политическую власть, за ее взятие или удержание; это касается даже анархистов, субъективно ставящих себе целью уничтожение политической власти как таковой, а на деле всегда способствующих борьбе той или иной политической силы за эту самую власть. В основе политических, как и всяких вообще общественных отношений, лежат отношения собственности и управления – в данном случае отношения собственности на людей как участников борьбы за политическую власть и управления ими как таковыми. Эти отношения делятся на известные нам три типа. Внутри госаппарата, а также между ним и не входящими в его состав гражданами преобладают отношения авторитарного типа. Таким образом, все те граждане государства, которые не входят в состав аппарата насилия со всеми его придатками (разными законодательными собраниями и пр.), являются  политической собственностью этого аппарата.  В то же  время  аппарат  насилия  является  экономической собственностью имущих классов (экономической – потому что предназначен для обеспечения эффективности экономического управления неимущими классами со стороны имущих), то есть такой же собственностью, как, например, любое орудие труда: его сотрудники либо являются членами этих классов (как правило, все или почти все высшие начальники аппарата насилия, охраняющего экономическую власть любых имущих классов, являются членами этих классов), либо в той или иной форме находятся у них на содержании, в обмен на которое продают им свои услуги. Поэтому тот факт, что гражданин Дюпон является политической собственностью госаппарата США, приобретает реальное значение лишь в том случае, если у гражданина Дюпона совсем крыша съехала и он сам стреляет в своего знакомого спортсмена на глазах у кучи свидетелей, вместо того чтобы нанять умелого киллера и дать взятку нескольким полицейским чиновникам – чтобы расследование велось не слишком дотошно. А вот для гражданина Смита, чернорабочего на одном из заводов Дюпона, то, что он политически принадлежит американскому госаппарату, является непрерывно и очень остро ощущаемой реальностью.

Чаще всего одно и то же государство охраняет экономическую власть сразу нескольких имущих классов. Оно принадлежит им всем – но одним в большей, другим в меньшей степени, соответственно тому, производственные отношения какого типа преобладают в данный момент в данной общности людей. Следовательно, государство в наибольшей мере принадлежит тому имущему классу, который присущ системе преобладающих в обществе производственных отношений – тех отношений, которые в единстве с породившими их производительными силами образуют в данном случае способ производства и определяют характер общественно-экономической формации. При капитализме государство принадлежит капиталистам, при феодализме – феодалам и т. д. И вот что нельзя забывать: когда мы говорим “государство принадлежит данному классу”, это следует понимать буквально лишь в том случае, когда данный класс является в границах данного государства единой авторитарно управляемой группой. Если же он разбит на несколько – может быть, даже на множество – таких групп, в отношениях между которыми преобладают отношения частной собственности на производительные силы и индивидуального управления ими, то одно и то же государство в разной мере принадлежит именно этим разным группам; например, при капитализме – как при монополистическом, так и, в особенности, при свободно-конкурентном – государство в разной степени принадлежит множеству капиталистических фирм, в том числе и таким, которые объединены с аппаратом насилия в единый госаппарат. В этом случае тот класс, представителям которого принадлежит государство, не является единым субъектом, и говорить о том, что ему что-то принадлежит, можно лишь в переносном смысле.

Говоря о государстве, мы все время употребляли термин “общность”, избегая слова “народность”. Дело в том, что если при первобытном коммунизме все виды организации людей не выходили за пределы тогдашней формы общности – первобытного племени (община производителей, группировка родов, коллектив воинов – все сводилось к этим пределам), то в классовом обществе государство может объединять под своей властью народность, несколько народностей, часть народности. Достигая классовой (можно также назвать ее антагонистической) стадии своего развития, человечество перестает быть расколотым на множество самодостаточных обществ, но еще не становится единым обществом. Народности настолько связываются, перемешиваются друг с другом, рассеиваются друг среди друга, что их не назовешь отдельными самодостаточными обществами; но и единым обществом их не назовешь – в противном случае люди, например, не говорили бы на разных языках. Государство как один из видов организации членов классового общества в общем соответствует народности как форме общности – но именно “в общем”, “в среднем”, “в итоге”, а не в каждом индивидуальном случае, подобно тому как цена товара на свободном рынке “в итоге” соответствует стоимости, постоянно колеблясь около нее и никогда не совпадая с ней полностью. Вот поэтому-то и приходится, говоря о совокупности живущих в границах данного государства людей, употреблять абстрактный термин “общность”.

Раз уж речь идет о государстве, то нужно сказать и о том, что такое “право”, “законы” в юридическом смысле этого слова. С возрастанием отчуждения в обществе и возникновением государства в узком смысле слова для его успешного функционирования оказалось необходимым, чтобы граждане государства знали, за что их может наказать этот аппарат насилия и в чем он может помочь им. Рядом с обычаями появились и законы – кодифицированные стереотипы поведения и виды общественных отношений, поощряемые либо преследуемые государством, в которых также отражена определенная (в какой-то степени истинная, в какой-то – ложная, но обязательно апологетическая) система представлений о месте и роли данного государства  в обществе(41). Законы выполняют троякую функцию: охранительную (обеспечение функционирования данной общественно-экономической формации, то есть охрану власти владеющего государством класса)(42), лоббистскую (преимущественное обеспечение особых интересов тех или иных группировок, социальных групп, этносов и пр.) и пропагандистскую (оправдание и освящение государства в глазах его граждан). Важно отметить, что законы государства  не есть точное отражение системы общественных отношений, в которой существует данное государство; тем, кто хочет изучить эту систему, не следует начинать с изучения законов, напротив – нужно объяснить законы, исходя из уже понятой системы общественных отношений.

*      *      *

Наконец-то настало время поговорить о том, какие способы производства и общественно-экономические формации существовали до капитализма(43).

      Как в земледельческих, так и в скотоводческих обществах мы встречаем в качестве то главных, то второстепенных действующих лиц самые разные фигуры:

глав более или менее крупных авторитарно управляемых групп, являющихся верховными собственниками (по отношению к своим подчиненным – авторитарными, а, например, друг к другу – частными) земли, скота, а также – в той или иной мере – средств труда, посредством которых обрабатывается эта земля и ведется скотоводство, рабочих сил тех непосредственных производителей, которые обрабатывают эту землю и разводят скот, и рабочих сил тех администраторов, которые образуют бюрократический аппарат управления непосредственными производителями;

самих этих непосредственных производителей. В их положении в системе производственных отношений существует масса градаций. От практически полного отсутствия собственности непосредственных производителей на землю и скот – до ее немалого удельного веса в системе отношений собственности на землю и скот, когда непосредственные производители делают с землей или скотом все, что угодно, только что не могут продать землю и ограничены в продаже скота, могут быть лишены земли или скота верховным собственником последних и обязаны платить ему определенную арендную плату (оброк) натурой или деньгами, причем размер этой платы устанавливается свободным договором между верховным собственником и непосредственным производителем; от практически полного отсутствия собственности непосредственного производителя на свою рабочую силу, когда человека могут заставить делать любое дело в любое время, могут продать, подарить, убить, - до практически полной собственности на нее (где-то между этими двумя полюсами находится крепостной крестьянин, который в обусловленное обычаем время, а иногда и вне этого времени – просто по произволу верховного собственника скота или земли обрабатывает под руководством его администраторов барщину, и хотя не может быть продан без земли(44) или скота, но с переходом данной земли или скота к новому верховному собственнику  автоматически переходит в подчинение к нему); от полного отсутствия собственности непосредственных производителей на орудия и некоторые другие средства труда – до полной их собственности на эти средства; от полной общественной невозможности создать семью, когда верховный собственник и подчиненные ему бюрократы-администраторы полностью распоряжаются половыми отношениями непосредственных производителей и полностью управляют воспитанием их детей, когда предки, потомки и половые партнеры не имеют никаких прав и обязанностей по отношению друг к другу и могут быть разлучены в любой момент(45), -  до возможности создавать полноценную ячеечную семью, над которой нет собственника и начальника (именно в системе семейных отношений) выше главы семьи (а где-то между этими полюсами находится тот же крепостной крестьянин – хозяин своей жены и своих потомков, однако хозяин неполный: поженить своего сына с соседской дочерью он может, лишь если верховный собственник его земли или скота даст на это согласие, последний в свою очередь может перерешить вопрос о браке детей своих крестьян по-своему, а также – если захочет – заменить в первую брачную ночь молодой жене ее мужа(46)); от выключенности из системы отношений политической собственности государства на его граждан, когда непосредственные производители не имеют никаких прав и обязанностей перед лицом государства – до полноправного гражданства непосредственных производителей, - таков спектр этих градаций;

непосредственных производителей – мелких собственников земли и скота, авторитарных по отношению к членам своей семьи (в которую изредка входит небольшое число рабов), частных по отношению ко всем остальным членам общества; таких же мелких собственников, но только не земледельцев и скотоводов, а ремесленников, торговцев услугами (наемных слуг);

мелких торговцев, менял и ростовщиков; крупных торговцев и банкиров, в подчинении у которых, кроме их жен и потомков, имеется масса людей, образующих более-менее крупные авторитарно управляемые группы; в системе производственных отношений эти подчиненные занимают места, не тождественные, но аналогичные тем, которое занимают некоторые из перечисленных выше непосредственных производителей и администраторов-бюрократов.

Спектр градаций между упомянутыми выше полюсами – крайними социальными ролями непосредственных производителей – исключительно емок, богат оттенками. Кого мы тут только не встречаем! Вот вроде бы раб – но имеет право свидетельствовать в суде, создавать семью (в т. ч. с юридически свободной женщиной), и его хозяин ограничен в праве вмешиваться в его семейную жизнь. Вот крепостной крестьянин, которого владелец его земли не имеет права продать – однако может убить, и даже если закон не признает за  землевладельцем такого права, то никто все равно не станет судить убийцу. А вот, казалось бы, раб, - но если он будет убит хозяином, то убийцу накажет государство. Вот крестьянин – явно не раб, но и не владеющий ничем, кроме своей рабочей силы, жены да потомков (да и то далеко не в полной мере): земля, на которой он трудится, - не его, орудия труда ему выдал его начальник, сколько чего сеять – ему приказывает тот же или другой начальник, пищу и одежду он получает опять-таки от начальства (никакой долей урожая он не распоряжается). А вот перед нами раб, которого хозяин может продать и убить, но который при этом имеет орудия труда и даже участок земли, может все это продать, подарить или передать по наследству (семью он тоже имеет). Разумеется, этой пестроте – поскольку она обусловлена не личными качествами непосредственных производителей, а разнообразием отношений между последними и их начальниками – соответствует пестрота в рядах их начальников, и прежде всего в рядах верховных собственников земли, скота и рабочих сил. На изложенных примерах мы видим, что один и тот же человек может выступать сразу в нескольких социально-экономических ролях (например, раб – мелкий частный собственник); в сочетании с теми комбинациями нескольких социальных ролей у одного человека, которые возникают благодаря занятию этого человека сразу несколькими видами экономической деятельности (например, мелкий частный собственник скота – торговец ремесленными изделиями и продуктами земледелия), это дает настолько пеструю мозаику, что в блеске множества ее фрагментов очень трудно выделить существенные черты,    образующие рисунок.   Трудно,   но   можно,   если     рассматривать докапиталистические общности не как статичную мозаику, а как совокупность взаимосвязанных, переходящих друг в друга – в процессе своего развития – в пространстве и времени, живых развивающихся организмов(47).

В тех социальных организмах, где сельское хозяйство было преимущественно натуральным (а таких было больше и по числу, и размерами), основными фигурами в жизни общества стали верховные собственники земли и скота и непосредственные производители, обрабатывающие принадлежащую (в наибольшей мере) этим собственникам землю и пасущие их скот. По своей причастности к собственности на землю, скот, орудия труда, другие средства производства и свою рабочую силу, а также по причастности к управлению распределением, обменом и потреблением эти непосредственные производители тяготеют к положению крепостного крестьянина. Например, в Ассирии и Вавилоне одно время была распространена практика обращать представителей покоренных народов в рабство и переселять на новое место жительства, где их принуждали обрабатывать не принадлежащую им землю не принадлежащими им орудиями труда; проходили годы, десятки лет – и постепенно переселенцы обзаводились семьями (если их оторвали от семьи при переселении), изготавливали и приобретали собственные орудия труда, заводили кое-какой собственный скот, их потомков уже не могли продать без земли (разве что за долги), они приобретали некоторые гражданские права и обязанности. То же самое произошло в Венгрии в конце I – начале II тыс. н. э., после того как туда пришли мадьяры и поначалу обратили коренное население в рабство. В Древней Месопотамии и Древнем Египте бывали такие периоды, когда немалая и даже бóльшая часть крестьянства оказывалась в положении солдат трудовой армии: все орудия труда – не свои, всем трудом непосредственных производителей напрямую управляет начальство, вся продукция уходит в распоряжение начальства, а крестьяне живут на выдаваемый начальниками паек. Однако эти периоды обычно бывали относительно недолгими, и затем положение сельскохозяйственных рабочих вновь сближалось с положением   крепостных  крестьян,  имеющих свои орудия труда и сдающих господам только часть произведенного ими продукта. Приведенные примеры относятся к земледельцам; но та же тенденция реализовывалась и у скотоводов. Устойчивое применение рабского труда наблюдалось лишь в домашнем хозяйстве, на рудниках и в т. п. подсобных отраслях экономики. Вообще, крупномасштабное применение рабского труда в сельском хозяйстве без тенденции превращения рабов в крепостных окупалось лишь там и тогда, где и когда сельское хозяйство было ориентировано преимущественно на рынок, а рабы были очень дешевым товаром, предложение которого на рынке постоянно было очень высоким (о том, где, когда и при каких условиях имело место подобное, мы еще поговорим). С другой стороны, в социальных организмах с преимущественно натуральным хозяйством крестьяне – мелкие частные собственники земли и скота, которых иногда немало возникало на разных этапах истории по разным причинам (главным образом в скотоводческих общностях и в тех регионах, где для эффективного ведения земледелия не нужен был кооперированный труд больших масс людей), обычно экспроприировались крупными землевладельцами (точнее, их бюрократическими аппаратами с ними во главе), опять-таки превращаясь в крепостных крестьян.

Важно отметить: во всех аграрных (т. е. таких, где сельское хозяйство является главной и основной отраслью производства) обществах, где сельское хозяйство было преимущественно натуральным, мы постоянно встречаем многие, а зачастую и все градации социально-экономического положения тех непосредственных сельскохозяйственных производителей (крестьян), которые подчинены верховным собственникам земли и скота и их административному аппарату; между ними нельзя провести резкую грань, они постоянно переходят друг в друга, не вытесняя друг друга, сосуществуя рядом и перемешиваясь в самых причудливых комбинациях. Если какая-то из этих градаций в данный момент преобладает в данном социальном организме, то это еще не означает, что она больше других соответствует уровню развития производительных сил на тот момент. Отсюда вывод: если мы в каждом данном социальном организме, являющемся на данной стадии своего развития аграрным обществом с преимущественно натуральным хозяйством, возьмем и рассмотрим любой этап его развития внутри этой стадии, то обнаруженные нами на этом этапе различия между зависимыми крестьянами по их причастности к собственности на производительные силы, к управлению распределением, обменом и потреблением не делят  этих крестьян на разные классы(48). Например, если в Венгрии X в. один крестьянин – почти что стопроцентный раб, другой - крепостной, а третий – юридически свободный арендатор, то все они – члены одного класса, того же, к которому относится и большинство венгерских крестьян XV в. (только независимые частные собственники земли не входят в этот класс). Различия между ними по упомянутым выше признакам несущественны: они представляют собой непрерывный ряд колебаний вокруг одной оси, эта ось – положение крепостного крестьянина в системе производственных отношений, и вот она-то и является существенной, определяющей данный класс. Именно она задает качественные характеристики этого класса по четырем признакам: отношение к производительным силам (степень причастности к собственности на них), роль в общественной организации труда, способ получения и размеры доли общественного богатства. Различия же между зависимыми крестьянами по данным признакам, вызываемые колебаниями вокруг этой оси,- в данном случае всего лишь индивидуальные отклонения от качественных характеристик, взаимно гасящие друг друга и потому не нарушающие качественную определенность класса. А так как различия по этим же признакам между сотрудниками – и прежде всего главами – бюрократических аппаратов, владевших землей, скотом и рабочими силами зависимых крестьян, были обусловлены той же причиной, что и различия между зависимыми крестьянами (а именно, системой производственных отношений между земле- и скотовладельцами, с одной стороны, и зависимыми от них крестьянами – с другой), то они соответствовали различиям между крестьянами, и закономерности этих различий между господами соответствовали описанным выше закономерностям различий между крестьянами. Следовательно, в аграрных обществах с натуральным хозяйством различия между высшими земле- и скотовладельцами по второму, третьему, четвертому и пятому признакам из ленинского определения класса не настолько существенны, чтобы между теми из этих господ, кто находится на одном иерархическом уровне, пролегали какие-то классовые барьеры. Среди сотрудников бюрократических аппаратов, владеющих производительными силами в аграрных обществах с натуральным хозяйством, классовые признаки со второго по пятый проводят лишь одну межклассовую границу – границу между высшими начальниками (в большей мере причастными к собственности на все входящее в сферу деятельности их аппаратов, чем не причастными к ней), с одной стороны, и средними и мелкими начальниками (либо в такой же, либо в меньшей мере причастными к собственности своих аппаратов, чем не причастными к ней), с другой.

Но есть еще и первый ленинский классовый признак – различие больших групп людей по их месту в исторически определенной системе общественного производства, различие этих групп как частичек производительных сил на данном уровне их развития. И когда мы примем  его во внимание, то увидим, что высший, средний и низший классы в скотоводческих социальных организмах и в тех земледельческих регионах, где для эффективного ведения земледелия нет необходимости в кооперированном труде больших масс людей, - это одно, а три соответствующих класса в тех земледельческих регионах, где без кооперации труда очень многих людей не обойтись, - это несколько другое. В первом случае существование высшего и среднего классов, конечно, обусловлено развитием производительных сил как конечной первопричиной, но в роли участников производственного процесса они почти совершенно излишни: участвуют ли они в организации производства (например, управляя трудом своих крестьян на барщине) или нет – практически безразлично с точки зрения повышения производительности труда. Во втором же случае в их существовании есть непосредственная, прямая технологическая необходимость: без их руководства не построить крупную оросительную систему каналов на высоком инженерном уровне, не провести мелиоративные работы в широком масштабе, а без этого земледелие в данном случае если и возможно, то наверняка обречено оставаться в самом примитивном виде. Таким образом, в этих двух случаях мы имеем разные высшие и средние классы, отличающиеся от своих аналогов местом в исторически определенной системе общественного производства. А раз так, то и низшие классы в обоих случаях занимают – каждый в своей системе общественного производства – неодинаковые места. Следовательно, перед нами два разных способа производства и две общественно-экономических формации. В марксистской традиции есть термины для их обозначения: феодализм (первый из перечисленных нами случаев) и азиатский способ производства (и, соответственно, азиатская общественно-экономическая формация – второй случай).

Маркс, Энгельс, Плеханов и, кажется, все те марксисты, которые доказывали существование азиатского способа производства, полагали, что он отличается от феодализма ещё и тем, что для феодализма характерна частная собственность феодалов на землю или скот, а для азиатского способа производства – государственная собственность на землю. Но что такое «частная собственность феодала» на землю или скот с точки зрения трёх типов отношений управления и собственности? Это собственность бюрократической пирамиды, глава которой называется феодалом, - авторитарная по отношению к составляющим эту пирамиду начальникам и подчиненным им непосредственным (=рядовым) производителям, частная по отношению к другим таким же пирамидам. Что такое «государственная собственность» на землю при азиатском способе производства? Это значит, что нам дана бюрократическая пирамида, состоящая по крайней мере из двух аппаратов управления – экономического и политического, - связанных друг с другом прежде всего одной общей для них верхушкой; так вот, собственность экономического аппарата на землю и есть та самая государственная собственность. Разумеется, она авторитарна по отношению к членам данного аппарата и подчиненным ему рядовым производителям, и она же является частной по отношению к другим, независимым от неё аппаратам экономического управления. А является ли феодальная бюрократическая пирамида, распределяющая землю, скот, рабочие силы крестьян и продукт их труда, отдельной от другой бюрократической пирамиды - феодального аппарата насилия, государства в узком смысле слова?

Нет, не является. До тех пор, пока феодализм не начал развиваться и уступать место капитализму, пока под влиянием вытесняющих феодализм капиталистических способа производства и общественно-экономической формации феодальное государство не обуржуазилось в очень сильной степени (прежде чем окончательно перестать быть феодальным), - одним словом, пока не возникли абсолютные монархии европейско-японского типа, экономический и политический аппараты управления при феодализме никогда не разъединялись. Если некий герцог являлся вассалом некоего короля, то это означало, что герцог подчинен королю не только как высшему военачальнику и судье, но и как верховному собственнику своей земли. (Степень подобной подчиненности могла быть разной: например, в Западной Европе X-XV вв. она была заметно ниже, чем в России XVI-XVII вв., - но всюду она имела место.) Если же герцог выходил из экономического подчинения королю, то это всегда означало, что он вышел и из политического подчинения последнему, превратился в правителя независимого государства (государства в узком смысле слова). Что же касается азиатского способа производства и основанной на нем общественно-экономической формации, то они развивались циклично: подъем – упадок – подъем - упадок… Периоды подъема совпадали с авторитаризацией (=централизацией) управления экономикой и собственности на производительные силы; периоды упадка – с индивидуализацией (=децентрализацией) управления и собственности в экономике данного социального организма. Разрастаясь, расширяя и углубляя свою власть над обществом в период подъема, государства азиатского типа постепенно превращались из двигателя экономики в препятствие ее функционированию, загнивали, коррумпировались и разлагались; плановое управление мелиоративными работами осуществлялось все хуже и хуже. Начинался период упадка, и госчиновники усугубляли этот упадок, растаскивая государственные производительные силы по кускам и кусочкам (и превращаясь при этом в частных собственников по отношению друг к другу(49)), разваливая при этом в той или иной степени руководство мелиоративными работами (не только в тех случаях, когда в масштабе государства существовала единая оросительная система или несколько таких крупных систем, но и в тех гораздо более частых случаях, когда в государстве было множество мелких оросительных систем, распоряжение которыми со стороны государства и в период экономического подъема не было очень уж централизованным). И вот что важно: чем в большей мере члены единого аппарата - субъекта собственности становятся независимыми друг от друга собственниками, тем в большей мере они присваивают себе в частную, по отношению друг к другу, собственность и аппарат насилия, становясь высшими, независимыми друг от друга военачальниками и судьями на своих землях. Всякий период дробления собственности на производительные силы в социальных организмах с азиатским способом производства (период, когда азиатский строй перестает существовать как таковой, не в счет) есть в то же время период индивидуализации государственной собственности и государственного управления в системе политических отношений, период дробления некогда единого аппарата насилия на мелкие и мельчайшие части, возглавляемые верховными собственниками производительных сил.

Объясняется все это очень просто. Существование множества авторитарных аппаратов управления экономикой наряду с единым политическим авторитарным аппаратом управления, аппаратом насилия, возможно лишь в социальных организмах с рыночной экономикой. Множество торгующих друг с другом частных собственников, чьи хозяйства не могут существовать без этой торговли, нуждаются в едином законодательном, судебном и полицейском аппарате; если его нет, то они создадут его. Если же хозяйство каждого частного собственника само обеспечивает себя всем необходимым и мало зависит от других хозяйств(50), - к чему такому собственнику законодатель, судья и блюститель порядка, стоящий выше него самого? Вот поэтому-то в социальных организмах с аграрной экономикой, где хозяйство имеет преимущественно натуральный характер - в социальных организмах с феодальным и азиатским строем, - государство является одновременно и единственным верховным собственником производительных сил в своих границах, и охранником этой собственности. А это значит, что государственная собственность на землю вовсе не отличает азиатский способ производства от феодального. Между ними существует только одно отличие: в существовании государства азиатского типа есть прямая технологическая необходимость, а в существовании феодального государства такой необходимости нет.

  Для высшего и низшего основных классов феодального общества названия готовы: феодалы и феодальные крестьяне. Средний между ними класс мы, отдавая должное творчеству А. Б. Разлацкого(51), назовем феодальными администраторами. Высший, низший и средний класс азиатского способа производства назовем соответственно: бюрократия азиатского типа, мелкая бюрократия азиатского типа, крестьяне азиатского типа. Что касается входящего в состав феодального или  “азиатского” государства  аппарата экономического управления, то насчет его членов в общем нет неясности, к каким классам их относить. А вот что касается членов аппарата насилия—военнослужащих, полицейских, судей—то с ними надо разобраться.

 Основной источник существования всякого государства в узком смысле слова—налоги(52). Налоги аппарат насилия (= политического управления) взимает со своих граждан благодаря своей политической авторитарной собственности на них. Но налоги, в каком бы виде они не взимались—деньгами или натурой, есть вещь вполне экономическая, поскольку они заключают в себе общественный труд. Следовательно, сбор налогов есть политический и вместе с тем экономический процесс. Какова экономическая сущность этого процесса? Отвечая на этот вопрос, вспомним, что аппарат насилия в классовом обществе принадлежит какому-нибудь, обычно одному из высших и основному для данного способа производства и основанной на нем общественно-экономической формации классу—прежде всего потому, что высшие чиновники этого аппарата входят в состав данного класса. (В феодальной и азиатской формациях этот закон проявляется с особой непреложностью, поскольку аппараты политического и экономического управления не могли бы составлять собой единое государство, если бы у них не было общей верхушки.) Аппарат политического управления - орудие в руках правящего класса, и он с помощью этого орудия перераспределяет уже распределенный между гражданами государства национальный доход…в чью пользу? В свою, разумеется, поскольку налоги идут на оплату сотрудников принадлежащего ему аппарата насилия. Итак, правящий класс собирает налоги посредством аппарата насилия и оплачивает ими услуги сотрудников аппарата насилия. Какое бы место они ни занимали в иерархии внутри этого аппарата, с экономической точки зрения они являются не кем иным, как продавцами услуг, вольнонаемными слугами(53) (речь не идет, разумеется, о таких сотрудниках аппарата политического управления, как отбывающие воинскую повинность солдаты,--эти с экономической точки зрения являются временными рабами(54), хотя и далеко не стопроцентными), нанявшимися к потребителям их услуг—представителям правящего класса. Последователи Маркса хорошо знают, что те вольнонаемные слуги, которые  нанялись  к  потребителям  их  услуг и, таким образом, продают потребителям свои услуги(55), относятся к тому же классу, что и не использующие наемный и рабский труд ремесленники-кустари и парцелльные крестьяне, выносящие продукты своего труда на рынок, - к мелкой буржуазии. Итак, сотрудники политического аппарата управления, работающие не по повинности, во всех общественно-экономических формациях являются (за некоторыми исключениями, разнообразными, но незначительными) мелкими буржуа. Это не мешает им в то же время принадлежать к каким-нибудь другим классам. Например, главы феодальных и ''азиатских'' госаппаратов являются главами правящего класса и в то же время—мелкими буржуа, получающими плату за свои услуги самим себе от самих себя.

Там, где возник азиатский способ производства, он непосредственно сменил собою первобытный коммунизм. У всех тех народностей и социальных организмов, которые сразу перешли от первобытной охотничье-собирательской экономики к аграрной экономике с ведущей ролью скотоводства в ней, на смену первобытному коммунизму сразу пришел феодализм. В некоторых из тех земледельческих регионов, где нет необходимости в кооперации труда больших людских масс, произошло то же самое. Но в ряде других регионов того же рода между первобытным коммунизмом и феодализмом вклинилась еще одна стадия развития того же рода—способ производства, который Маркс назвал античным, и основанная на нем общественно-экономическая формация.

  Самые известные центры возникновения и исходные пункты распространения античного способа производства: Финикия, Греция, Древняя Италия. Как видим, все эти центры расположены на перекрестках множества больших и маленьких торговых путей. Античный способ производства возникал именно там, где, с одной стороны, оживленная торговля порождала тенденцию к превращению в товар всего, что только включено в сферу человеческой деятельности (и самих людей, разумеется, тоже) - в частности, земли, а с другой стороны, сельская соседская община не цементировалась необходимостью частого применения кооперативного труда. При азиатском способе производства дробление собственности на общинные земли, приватизация последних  (необходимая предпосылка широкомасштабной купли-продажи земли)  неизбежно и сразу ведет к падению производительности сельскохозяйственного труда; в тех же регионах, где развивался античный способ производства, такая автоматическая зависимость уровня производительности труда от степени централизации собственности на землю отсутствовала. Далее, развитие античного способа производства по восходящей обусловливалось расширением торговли в тех регионах, где он возникал; а это вело к тому, что сельское хозяйство все более ориентировалось на рынок. То есть, античная экономика—это аграрная экономика без устойчивого преобладания натурального характера сельского хозяйства (напротив, в период ее наивысшего расцвета сельское хозяйство социального организма с такой экономикой является преимущественно рыночным). Все это, вместе взятое, привело к тому, что античная общественно-экономическая формация характеризовалась наличием в границах единого государства множества независимых друг от друга аппаратов управления экономической деятельностью, в частности сельскохозяйственным производством, торгующих друг с другом и не могущих существовать (или, по крайней мере, оставаться самими собою) без такой торговли. Античное государство в малой степени владеет и управляет производительными силами: та находящаяся в его собственности земля, что предназначена под пашню и пастбища, большей частью входит в пополняемый в ходе завоеваний фонд(56), из которого она постепенно распределяется между гражданами государства—главами семей в их полную частную (по отношению друг к другу и к государству) собственность; в роли владельца рудников, ремесленных, торговых и банковских предприятий государство выступает в качестве лишь одного из многих (причем не обязательно крупнейшего) частных собственников в своих границах. Вообще же мелкие торговцы и главы торговых фирм, ростовщики и менялы-одиночки, банкиры, ремесленники-кустари и верховные собственники ремесленных предприятий—гораздо более важные действующие лица в античной, чем в феодальной и ''азиатской'' экономике. Основными же фигурами в ней являются: 

крупный землевладелец—верховный собственник земли, управляющий обрабатывающими ее рядовыми производителями посредством более или менее крупного бюрократического аппарата;

непосредственный производитель, управляющий только своим трудом и трудом членов своей семьи, в которую изредка входит очень малое число рабов (занятых в основном в домашнем хозяйстве), - его положение варьируется в пределах от полностью независимого собственника до юридически свободного арендатора, отношения которого с землевладельцем в высокой (если не в полной) мере являются договорными; 

раб.

В отличие от феодального и азиатского, в античном способе производства занятые в земледелии и ремесле рабы и юридически свободные рядовые производители были четко разделены на два класса. В античных социальных организмах существовали те условия, при которых окупается крупномасштабное применение рабского труда в сельском хозяйстве без тенденции превращения рабов в крепостных (мы упоминали о них выше)(57). Одним из источников товара под названием “говорящее орудие” в рыночной экономике было долговое рабство; однако мощность этого источника была сильно ограничена, во-первых, количеством граждан государства, а во-вторых, борьбой бедняков за свои права, которая сплошь и рядом приводила к ограничению, а иногда и к отмене практики порабощения за долги. Таким образом, главным источником товара под названием ''говорящее орудие'' были войны и разбой (в частности, процветавшее в Средиземном море пиратство). Пленных продавали и перепродавали; благодаря расположению античных социальных организмов на перекрестках торговых путей древности, через рынки внутри этих организмов проходил достаточно мощный поток рабов, чтобы обеспечить длительное, непрерывное и обильное предложение этого товара. Расходы на покупку рабов и воспроизведение их рабочей силы были в античном мире настолько малы(58), что сельскохозяйственные и ремесленные предприятия, где применялся рабский труд, оказывались конкурентоспособнее тех хозяйств и мастерских, где трудились свободные  работники—даже при том, что рабский труд менее производителен, чем труд более свободного человека при том же уровне развития производительных сил, и сильно затрудняет внедрение новой, более совершенной техники в производство (причина этого – незаинтересованность раба в эффективности своего труда, часто доходящая до заинтересованности в неэффективности своего труда)(59). В результате всего этого крупным землевладельцам было выгоднее не закрепощать  разоряющихся крестьян, а либо сразу обращать их в рабство – за долги, либо просто сгонять с земли, заменяя их купленными на рынке рабами (которых тоже не было смысла обращать в крепостных). Именно поэтому занятые в сельском хозяйстве и ремесле античные рабы входили в один класс с занятыми в домашнем хозяйстве рабами, а не с непосредственными производителями – гражданами государства, до тех пор, пока античный способ и основанная на нем общественно–экономическая формация не начали сменяться новым общественным строем.

В начале развития античного способа производства первый из двух вышеназванных способов приобретения рабов играл весьма важную роль как источник этого товара, но по мере развития производительных сил, роста международной торговли и усиления борьбы внутри античных социальных организмов он отодвигался на третий, четвертый, десятый, стонадцатый план другим источником – войнами (т. е. разбоем, которым занимаются государства) и просто разбоем (т. е. тем, чем занимаются независимые от госаппаратов разбойники). В то же время доля обрабатываемых рабами земель и доля предприятий, применяющих рабский труд, в ремесленном производстве становилась все больше и больше, а доля земель, обрабатываемых мелкими свободными собственниками, и доля свободных ремесленников – все меньше. И это был тот червячок, который постепенно – неравномерно, с разной скоростью, частенько с временными возвратами к процветанию, в одних регионах раньше, в других позже – подточил–таки весь античный мир. Общий упадок главных центров античного общества начался вскоре после того, как Средиземноморье оказалось под властью единого государства - Римской империи, объединившей вошедшие в ее состав территории в один социальный организм. Описывать этот упадок после того, как Каутский дал в своей книге '' Происхождение христианства'' очень популярное и вместе с тем очень научное, не упускающее ничего существенного описание, не утратившее своей ценности до сих пор, - дело неблагодарное, и автор этих строк ограничивается тем, что отсылает своих читателей к названной книге. Здесь мы лишь отметим, что и в период упадка рабы отнюдь не составляли устойчивого большинства среди непосредственных производителей античного общества; за редким исключениями, они были в явном меньшинстве. Тем паче они были в меньшинстве в эпоху расцвета античного строя(60). Поэтому не стоит называть античный способ производства рабовладельческим, а в качестве основных его классов выделять, как это в свое время было принято среди ученых СССР и некоторых подобных ему государств, лишь два: рабовладельцев и рабов.

Вопрос о классовой структуре античной общественно-экономической формации заслуживает отдельного подробного исследования. В двух словах его не исчерпаешь, потому что происходившее в процессе его развития разорение мелких собственников и арендаторов, на смену которым на поля и в мастерские приходили рабы, очень сильно изменило места и роли важнейших социальных групп античного общества в системе его производственных отношений; на закате античного строя эти места и роли были далеко не такими, как на его заре. В данном очерке мы не будем рассматривать этот вопрос, поскольку для дальнейшего изложения он не имеет никакого значения. Отметим лишь то, что в процессе упадка античного строя иссякают источники, некогда беспрерывно выбрасывавшие на невольничьи рынки много дешевого товара; много земель становятся бесплодными в результате их хищнической эксплуатации; приходит в упадок сельское хозяйство, сходят на нет торговля и городское ремесло, пустеют города, уменьшается население античных государств. Сельское хозяйство становится натуральным, и верховным собственникам земли приходится превращать своих рабов и продолжающих разоряться непосредственных производителей—граждан государства в крепостных. Так античный способ производства переходит в феодализм.

Еще в период расцвета античного строя внутри античных социальных организмов существовали элементы феодализма. Например, в Спарте землю обрабатывали илоты—рядовые производители (военнопленные и их потомки), чья рабочая сила принадлежала государству, причем в меньшей степени, чем у рабов. Илотов нельзя было продать, они имели семьи и т.д. Фигурами того же порядка являлись фессалийские пенесты  и критские клароты(61). Энгельс характеризовал илотов и пенестов как крепостных  (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 21. - С. 66; там же, т. 35, с. 112). Вопрос: что здесь имеет место—способ производства или экономический уклад? Если феодальные производственные отношения не преобладают в том регионе, где они распространены, но рассеяны среди преобладающих античных отношений, - безусловно, уклад. Но если и преобладают, то также могут быть укладом—в случае, когда эти отношения не способствуют переходу производительных сил на более высокий уровень по сравнению с тем, который их породил. А вот если доказано, что производственные отношения, преобладающие в данном регионе(62), способствовали переходу производительных сил на более высокий уровень (т. е. их усложнению), порождающий качественно новые производственные отношения, и лишь потом окончательно превратились (если уже превратились) в тормоз развития производительных сил(63) (отчего в конце концов и исчезли - в том случае, если они уже исчезли), - значит, мы имеем перед собой способ производства, на котором основана соответствующая общественно-экономическая формация(64). Так что вопрос о том, был ли в Спарте феодальный способ производства или же феодальный уклад в рамках античного способа производства, невозможно решить с ходу, до детального изучения того, на смену каким именно производственным отношениям там пришли феодальные отношения, как это повлияло на развитие производительных сил и т. д.

А теперь обратимся к семейным отношениям в азиатском, феодальном и античном способах производства. Коллективизма в них почти нет; те его элементы, которые все же сохранились, очень фрагментарны, рассеянны и носят в высокой степени случайный для данных способов производства характер. Внутри каждой ''ячеечной'' семьи преобладают, как мы помним, отношения авторитарной собственности и управления. Но даже самые крупные из таких семей—рабовладельческие латифундии—являются лишь малыми клеточками в ткани аграрного общества. Что касается собственности начальника на жен и детей их подчиненных, а также управления воспитанием детей своих подчиненных и половыми отношениями последних со стороны начальников, то эти отношения существуют главным образом в связи со следующими видами деятельности:

обязательное (независимо от воли главы семьи) обучение детей в школах,

решение вопроса о том, какой профессии будет обучаться мальчик или девочка,

разрешение на вступление в брак и подбор будущих супругов,

употребление жен своих подчиненных.

Первое в аграрных обществах встречалось редко и обычно применялось к относительно небольшой части детей, живущих в границах данного государства. Второе также практиковалось начальниками не очень часто по отношению к детям своих подчиненных, не являющихся рабами; большинство примеров этого рода нам дает азиатский строй в периоды подъема, да и то не во все такие периоды и не во всех социальных организмах с данным строем. Третье нередко практиковалось начальниками в феодальных и ''азиатских'' (но не античных!) государствах; однако действия второго и третьего вида, при всей их важности для дальнейшей судьбы человека, являются лишь однократными актами управления. Наконец, четвертое в системе античных отношений никогда не являлось чем-либо иным, кроме как похищением чужой собственности, и соответствовало наличным отношениям собственности на данную женщину лишь при феодальных и ''азиатских'' отношениях; однако и в этом случае употребление жен подчиненных было ограничено обычаями и законами, причем по мере развития феодализма и азиатского строя ''право первой ночи'' и тому подобные вещи постепенно сводились на нет, заменяясь, например уплатой особой подати. Употребление жен подчиненных ограничивалось еще и физическими возможностями господ. Короче говоря, в системе семейных отношений аграрных обществ роль надстроенных над ''ячеечными'' семьями отношений авторитарной собственности была невелика, а роль соответствующих отношений управления и того меньше (поскольку господа часто не были в состоянии осуществлять ту управленческую деятельность, которую им позволяли осуществлять наличные отношения собственности). В результате всего этого отношения индивидуальной собственности и управления в системе семейных отношений докапиталистических классовых обществ в общем преобладали, а со временем начали преобладать устойчиво и сильно—доминировать.

Тенденция к индивидуализации отношений собственности и управления имела место—в процессе развития системы не только семейных, но и всех вообще производственных отношений—во всех социальных организмах с земледельческой экономикой. У скотоводческих народов колебания в соотношении авторитарности и индивидуальности в системе производственных отношений носили очень случайный характер и в итоге оказывались чисто циклическими (причина тому—характер кочевого скотоводческого производства, тормозивший развитие производительных сил так, как оно не тормозилось ни у одного оседлого народа ни при каком способе производства); что же касается земледельческих социальных организмов, то здесь закономерное увеличение доли отношений частной собственности и индивидуального управления было обусловлено совершенствованием производительных сил и его следствиями—углублением разделения труда (в т. ч. и международного), уменьшением технологической необходимости кооперации земледельческого труда (оно имело место в процессе развития и азиатского, и феодального, и античного способов производства(65)), расширением и интенсификацией торговли внутри социальных организмов и между ними и пр.

    История феодализма и азиатского строя выглядит как то медленное, то быстрое, с откатами назад, но в конечном счете пробивающее себе дорогу возрастание преобладания отношений частной собственности и индивидуального управления; и если в таких раннеазиатских обществах, как Египет эпохи Древнего царства или империя инков, в системе производственных отношений в общем преобладали отношения авторитарной собственности и управления (хотя не следует преувеличивать степень этого преобладания!), то в том же Египте эпохи  позднего средневековья и во многих других позднеазиатских обществах преобладают отношения частной собственности и индивидуального управления. При феодализме они преобладают с самого начала (не только у земледельцев, но и у скотоводов тоже). Правда, античный строй является исключением из этого правила: установившееся вскоре после его утверждения преобладание отношений частной собственности и индивидуального управления в системе производственных отношений не увеличивалось, а уменьшалось (по мере вытеснения мелких крестьянских хозяйств рабовладельческими латифундиями, а мелких ремесленников—рабовладельческими мастерскими), хотя и сохранилось до конца. Но античный способ производства и основанная на нем общественно-экономическая формация—это вообще исключение, локальный вывих всемирной истории, который был вправлен в процессе перехода от античного строя к феодализму: если бы этого вывиха не было, то история Европы и всего мира все равно шла бы в основном так же, как она и шла после гибели античного строя. Это исключение, хотя и большое, не может помешать нам признать всеобщей тенденцию индивидуализации собственности на производительные силы и управления экономической деятельностью в земледельческих классовых обществах. Подводя итог всему сказанному, отметим следующее: история человечества от своего начала до разложения феодального и азиатского строя выглядит как переход от стадии преобладания отношений общественной собственности на производительные силы и коллективного управления экономической деятельностью через стадию преобладания авторитарных отношений собственности и управления к стадии преобладания отношений частной собственности и индивидуального управления в экономике(66).

Однако если из всей совокупности производительных сил выделить те, изготовление и использование которых сделало человека человеком, - орудия труда, - то мы увидим, что в развитии отношений собственности именно на них и управления именно их изготовлением и распределением имеет место обратная тенденция. При первобытном коммунизме в системе отношений собственности на орудия труда преобладали, как мы помним, отношения частной собственности, а в системе отношений управления изготовлением орудий труда—отношения индивидуального управления. С переходом к классовому обществу в системе отношений собственности на орудия труда стало больше отношений авторитарной собственности, и уже при докапиталистических способах производства такие отношения иногда даже стали преобладать (правда, ненадолго и редко в широких масштабах); а с возникновением ремесла в управлении изготовлением орудий труда и их распределением стало больше отношений авторитарного типа. Все это мы просто констатируем как факт, пока что не вдаваясь в рассуждения о том, какое значение он имеет, и тут же оставим его. Перейдем к вопросу об эксплуатации.

*       *       *

Разумеется, речь здесь пойдет не об эксплуатации земель или еще о чем-нибудь в этом роде, а об эксплуатации человека человеком. Какое понятие зачастую имеют о ней даже неплохо знающие экономическую науку люди, мы видим на примере уже знакомого нам Илюшечкина:

'' …налоги… это—экономическая основа существования государства… Они представляют собою… отчуждение части прибавочного продукта (прибавочного труда) непосредственных производителей, либо иногда—всего прибавочного продукта и прибавочного труда (в виде государственных трудовых повинностей).

   Налоги в предклассовых(67) и классово-антагонистических обществах не носили бы эксплуататорский характер, если бы отчужденный в форме налогов прибавочный продукт возвращался в форме обмена трудовой деятельностью и в иных формах прежде всего тем же самым непосредственным производителям.

   Но в том-то и дело, что в самом отчуждении предклассовым и классово-антагонистическим государством прибавочного продукта у непосредственных производителей в налоговой форме скрыта возможность отчуждения его правящей прослойкой в размерах, превышающих действительные нужды государства, с целью присвоения части его в свою пользу, либо возможности присвоения представителями этой прослойки части отчужденного и действительно необходимого для нужд государства прибавочного продукта. Реализация этой возможности путем, например, передачи части налогов в кормление тем или иным представителям правящей прослойки, либо передача ее чиновникам в виде кормлений или жалованья, величина которого значительно превосходит общественно-полезную ценность их труда, либо передачи ее в том же виде тем чиновникам, труд которых не имеет никакой общественно-экономической значимости, а также каким-либо иным путем, выходящим за рамки обычного обмена трудовой деятельностью, - все это и придает налогам в предклассовых и классово-антагонистических обществах в известной мере эксплуататорский характер''. (Система и структура…, выпуск второй. С. 389-390).

По логике Илюшечкина получается, что капиталист, выделивший из прибыли для своего личного потребления долю не больше средней зарплаты рабочего, а все остальное потративший на покрытие издержек производства и расширение последнего, не является эксплуататором. Если так, то вопрос о том, быть или не быть эксплуататором, решает сам для себя каждый отдельный капиталист или коллегия капиталистов. Захотят, например, держатели контрольного пакета акций какой-нибудь корпорации пару месяцев пожить в умеренности и воздержании—и перестанут на два месяца быть эксплуататорами, для чего им вовсе не надо будет отказываться от собственности на свою корпорацию, не надо будет менять свое место в системе экономических отношений собственности и управления. Такое понятие об эксплуатации не имеет никакого значения для научного исследования общества. Для того, чтобы сделать понятие “эксплуатация” научным, следует отразить в нем какие-то более объективные характеристики деятельности членов общества, не зависящие от личных особенностей тех или иных исполнителей данной социальной роли.

Для начала обратимся к Марксу:

''Капитал не изобрел прибавочного труда. Всюду, где часть общества обладает монополией на средства производства, работник, свободный или несвободный, должен присоединять к рабочему времени, необходимому для содержания его самого, излишнее рабочее время, чтобы произвести жизненные средства для собственника средств производства, будет ли этим собственником афинский калос кагатос (аристократ), этрусский теократ, civis romanus (римский гражданин), норманский барон, американский рабовладелец, валашский боярин, современный лендлорд или капиталист''(68).

По мнению Энгельса, в данной цитате показана ''основная форма эксплуатации, общая всем существовавшим до сих пор формам производства, - поскольку они движутся в классовых противоположностях''(69). Итак, на определенном уровне развития производительных сил  (достигаемом еще при первобытном коммунизме—см. литературу о первобытном обществе) работники начинают производить больше, чем это надо для поддержания их самих, их детей, а также нетрудоспособных членов общности. Труд начинает делиться на необходимый и прибавочный; соответственно делится и рабочее время. По мере развития производительных сил содержание необходимого труда изменяется, так как в человеческом обществе ''поддержание существования'' означает не только поддержание биологического существования, но и обеспечение определенной квалификации рабочей силы, а также потребление некоторой суммы материальных и духовных благ, доступной большинству людей на данной стадии развития производительных сил. Следовательно, чем выше уровень развития производительных сил, тем больше нужно человеку; однако, несмотря на это, до сих пор в истории человечества всегда соблюдался закон—чем выше уровень производительных сил, тем меньше доля необходимого рабочего времени по сравнению с долей прибавочного. Как и кем распределяется продукт прибавочного труда (прибавочный продукт), как и кем потребляется (т. е. кем и на что тратится)--зависит от наличной системы производственных отношений. В классовых обществах он тратится вовсе не только на личное потребление собственников средств производства: это прекрасно знают все ученые, знал это и Маркс (приведенная выше цитата из ''Капитала'' сама по себе, будучи вырвана из контекста, не вполне адекватно выражает марксовы воззрения по данному вопросу). Во всех обществах прибавочный продукт расходуется на обновление средств производства, накопление и т. д. и т. п. Вопрос в том, кто им распоряжается, кто управляет его распределением, обменом и потреблением. Например, в системе отношений коллективного управления производством, распределением, обменом и потреблением весь коллектив владеет и распоряжается необходимым и прибавочным продуктом как единый субъект. В системе отношений индивидуального управления производством, распределением, обменом и потреблением каждый член группы сам владеет и распоряжается и необходимым, и прибавочным продуктом. В системе отношений авторитарного управления производством, распределением, обменом (данной группы с не входящими в нее людьми и группами: при чисто авторитарных отношениях управления распределением—а именно о таком гипотетическом варианте мы сейчас ведем речь—про обмен внутри группы не может быть и речи) и потреблением к собственности на необходимый и прибавочный продукт, к управлению им больше причастны начальники, чем подчиненные, и авторитарно управляемая группа делится на три части: высшую, члены которой больше причастны к собственности на необходимый и прибавочный продукт и к распоряжению им, чем не причастны; среднюю, члены которой примерно на 50% причастны к собственности и распоряжению необходимым и прибавочным продуктом; низшую, члены которой менее чем на 50% причастны к собственности и распоряжению необходимым и прибавочным продуктом—причем с момента его изготовления. Реальные системы производственных отношений в классовых обществах представляют собою (как мы видим на примере докапиталистических формаций) смесь больших доль авторитарных отношений и маленькой доли коллективных отношений управления в разных пропорциях, причем пропорции различаются и в одной и той же общности на любой данной стадии ее развития—в разных видах экономической деятельности, в разных областях каждого вида и просто в разных группах людей. Соответственно различны и результаты смешения трех типов отношений. В одних случаях весь продукт изначально является собственностью непосредственных производителей, а затем у них безвозмездно изымают прибавочный продукт или доход от его продажи—либо в процессе неэквивалентного обмена, либо без всякого обмена. В других случаях весь продукт изначально принадлежит стоящим над непосредственным производителем руководителям, которые выдают последнему либо доход от продажи необходимого продукта в уплату за рабочую силу непосредственного производителя, либо необходимый продукт в той или иной форме в качестве кормежки. В случае же с рабом потребляемая им кормежка даже не может считаться выданной ему в собственность, поскольку он, и потребляя ее, не распоряжается ею. Однако во всех случаях имеет место нечто общее—авторитарно управляемое распределение, в результате которого непосредственный производитель (или вообще подчиненный) оказывается или остается непричастен к собственности на произведенный при его участии прибавочный продукт (в любой форме, какую только этот продукт может принять—в форме дохода от его продажи, эквивалентных ему по стоимости предметов потребления и пр.), а тот, кто управляет непосредственным производителем  (или вообще подчиненным) в данном процессе распределения, напротив, оказывается или остается причастен к собственности на прибавочный продукт в любой форме. Такого рода распределение и является эксплуатацией; управляющий процессом эксплуатации—это эксплуататор(70), а управляемый в процессе эксплуатации—эксплуатируемый. Эксплуататор и эксплуатируемый могут быть самими собою либо в одиночку, либо как члены некой организации; при этом нельзя забывать, что эксплуататором может быть не всякий член эксплуататорской организации, а только тот, кто участвует в управлении эксплуатируемыми, кто является по отношению к ним начальником—более или менее высоким. Поэтому, хотя в эпоху монополистического капитализма, когда в системе производственных отношений преобладают отношения авторитарного управления (об этом мы поговорим в следующем очерке), нации высокоразвитых империалистических стран действительно являются едиными организациями, возглавляющая которые буржуазия эксплуатирует ''третий мир'', однако пролетарии этих наций не являются эксплуататорами по отношению к трудящимся отсталых стран—хотя и получают какую-то долю от сверхприбылей, выкачиваемых из ''третьего мира'' капиталистами своих наций.

С такими фигурами, как бюрократ азиатского типа, феодал, античный рабовладелец, ростовщик, владеющий производственным предприятием капиталист, все в общем-то ясно: понять, почему каждый из них является эксплуататором, нетрудно. Труднее понять, почему эксплуататором является торговый посредник—купец(71). Он покупает товар по одной цене, а затем старается перепродать тому, кто даст бóльшую. Покупая товар, купец находится с продавцом в отношениях индивидуального управления действиями каждого из них в процессе обмена; продавая этот же товар—в таких же отношениях с покупателем; в  свою очередь, первичный продавец и последний покупатель данного товара находятся в таких же отношениях друг с другом. Но если рассматривать три стороны этого треугольника отношений не по отдельности, а вместе, как единую систему отношений, то мы увидим, что в них присутствует качественно новый момент - отношения авторитарного управления(72). Процесс движения товара от первичного продавца к последнему покупателю не сводится к обмену между ними: это более сложный процесс перераспределения, в котором одному из участников некоторая доля общественного богатства достается ни за что(73).

Прибыль купца не есть плата за услуги (= вознаграждение за риск и т. п.): плата за услуги—это сумма, которую дают продавцу услуг в соответствии с количеством вложенного в них общественно необходимого абстрактного труда (в случае с купцом услугами с его стороны могли бы быть транспортировка и охрана товаров, предохранение их от порчи, поиск продавца и покупателя и т. п.) и с соотношением спроса и предложения на услуги такого рода, а свою прибыль купец сам берет, не договариваясь со своими торговыми партнерами, сколько именно денег он должен получить от игры на разнице цен (если там, где купец продает свой товар, цены на последний сильно упадут, то купец не получит прибыли, и никто не будет обязан выплачивать ему ее; но если бы это была плата за услуги, то партнеры по торговле были бы обязаны отдать ему эту плату). Купец получает прибыль благодаря тому, что координирует действия людей (в нашем примере - двух, но их обычно бывает намного больше), помимо него никак не связанных друг с другом в процессе управления своими действиями и даже не знающих о существовании друг друга, превращая эти действия в единый процесс обмена; следовательно, он осуществляет авторитарное управление обменом между первичным продавцом и последним покупателем, благодаря чему данный обмен отчасти перестает быть самим собой, оказываясь лишь одним из моментов(74) упомянутого выше более сложного процесса перераспределения. Короче говоря, купец авторитарно управляет процессом распределения в более или менее крупных масштабах, безвозмездно перекладывая при этом из карманов своих партнеров в свой карман некую сумму. В отличие от той торговли, которую ведет купец, ремесленник, сам произведший свой товар и вынесший его на рынок, никого не эксплуатирует, даже если спрос на товары такого рода устойчиво превышает предложение и наш ремесленник долгое время продает свои товары по цене выше их стоимости: дело в том, что он никоим образом не управляет действиями своих торговых партнеров.

Купец может торговать с кем угодно; это значит, что он может выступать как эксплуататор и по отношению к представителям эксплуататорских классов. По отношению к эксплуатируемым это означало бы, что процесс распределения, в результате которого они оказываются не причастны к собственности на продукт своего труда, вышел за пределы авторитарно управляемой группы, членами которой они являются, и над управляющим этим процессом верховным собственником появился еще один начальник(75), который потребовал свою долю. Об этом многое могли бы рассказать крестьяне эпохи разложения европейского и японского феодализма, которым так увеличивали оброк, что доводили их до полной нищеты, которых сгоняли с земель, как в Англии, которых порабощали, как в России; немало порассказали бы и крестьяне, жившие при азиатском строе в периоды его упадка.

Основываясь на приведенной выше цитате из ''Капитала'', официальные знатоки марксизма в СССР определяли эксплуатацию человека человеком как “безвозмездное присвоение собственниками (в ПЭСе—классом собственников—В. Б.) средств производства продуктов прибавочного, а иногда и части необходимого труда непосредственных производителей”(76). (Добавим, что случается и обратное: непосредственному производителю достается не только необходимый, но и часть прибавочного продукта. Так, например, обстоят дела у привилегированной прослойки пролетариата— “рабочей верхушки”, имеющейся не только в высокоразвитых, но и в средне- и слаборазвитых капстранах.) Хорошее было определение для своего времени, хотя и грубоватое: например, в нем не учитывались такие, частенько бывающие важными, случаи, когда одни эксплуататоры эксплуатируют других или когда эксплуатируемые выступают в роли эксплуататоров. Или еще: термин присвоение может заставить забыть о том, что в ряде случаев прибавочный продукт не изымается эксплуататором из частной—по отношению к нему—собственности эксплуатируемого, но изначально принадлежит эксплуататору (хотя в этом продукте есть лишь малая доля труда эксплуататора либо ее нет вовсе). В любом случае после того, как была открыта концепция трех типов отношений собственности и управления, лучше пользоваться тем определением эксплуатации, которое мы дали тремя абзацами выше.

Разбойники и мошенники тоже относятся к эксплуататорам(77), поскольку и они авторитарно управляют распределением, при этом безвозмездно присваивая продукт труда других людей безотносительно к тому, сколько труда они сами вложили в приумножение общественного богатства. Поэтому зря менеджеры капиталистических производственных предприятий (а также начальники-производственники в государствах типа СССР) обижаются, когда их обвиняют в грабеже трудящихся масс: сколько бы они ни делали полезной для общества работы, все равно в сравнении их с бандитами будет скрыта глубокая экономическая истина, не зависящая от какого бы то ни было морализирования. Они не были бы эксплуататорами, а значит, объективно не имели бы ничего общего с грабителями, если бы были руководителями в коллективистском обществе—в таком обществе, где деятельность руководителей постоянно и полно контролировалась бы их подчиненными, могущими заменить своих прежних лидеров новыми в любой момент. Однако подавляющее большинство эксплуататоров почему-то не хочет быть такими руководителями, хотя в коллективистском обществе им жилось бы гораздо спокойнее, чем теперь:

“Слова Шиллера: ''Прочь долговые книги, и да воцарится мир на земле''—найдут тогда свое осуществление, а библейское изречение: ''В поте лица своего будешь есть хлеб свой''—коснется также и героев биржи и трутней капитализма. Но работа, которую они обязаны будут исполнять в качестве равноправных членов общества, не будет подавлять их, а их физическое состояние значительно улучшится. Они навсегда избавятся от забот об имуществе, которые, если верить патетическим заявлениям наших предпринимателей и капиталистов, зачастую еще тяжелее, чем необеспеченное и скудное существование рабочего. Избавятся они от треволнений и от спекуляции, так часто причиняющей биржевым игрокам болезни сердца, апоплексический удар и нервное расстройство. И они, и их наследники избавятся от всяких забот и будут чувствовать себя превосходно”(78).

 

Примечания.

(1) Пример такого воздействия - известные опыты по обучению шимпанзе американскому варианту языка глухонемых, “амслену”, описанные в книге Ю. Линден "Обезьяна, человек и язык" (русский перевод издан в начале 80-х).

(2) См., напр.: Першиц А. И., Монгайт А. Л., Алексеев В. П. История первобытного общества (2-е изд.). - М.: “Высш. школа”, 1974. - С. 59.

(3) См.: Березкин Ю. Е. Голос дьявола среди снегов и джунглей. - Л.: Лениздат, 1987. - С. 111-112.

(4) Румянцев А. М. Первобытный способ производства. - М.: “Наука”, 1987. - С. 95-101, 107-115; его же:  Возникновение и развитие первобытного способа производства. - М.: “Наука”, 1981. - С. 124-132, 140-151; Первобытное общество. - М.: ”Наука”, 1975. - С. 78; Першиц А. И., Монгайт А. Л., Алексеев В. П. История первобытного общества. - М.: “Высш. школа”, 1974 (2-е изд.). - С. 60-62; то же 1982 (3-е изд.), с. 63-64.

(5) Румянцев, Первобытный способ производства, с. 152-156; Возникновение и развитие первобытного способа производства, с. 211-215.

(6) В отношении того, как внутри первобытного коллектива распределялось добытое на охоте и в процессе собирательства, не приходится говорить про обмен: если добыча с момента ее захвата до того момента, когда она будет потреблена, находится в собственности коллектива, то о таком изменении отношений собственности на нее, при котором одни члены коллектива перестают быть причастными к собственности на что-то одно, но оказываются причастными к собственности на что-то другое, говорить не приходится. Однако обмен орудиями труда в первобытном коллективе бесспорно имеет место.

(7) Румянцев, Первобытный способ производства, с.121-122; Возникновение и развитие первобытного способа производства, с.160-161.

(8) Ср.: «Третье отношение, с самого начала включающееся в ход исторического развития, заключается в том, что люди, ежедневно заново производящие свою собственную жизнь, начинают производить других людей, размножаться: это – отношение между мужем и женой, родителями и детьми, семья» (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 3. - С. 27).

(9) Румянцев, Первобытный способ производства, с. 74-80; Возникновение и развитие первобытного способа производства, с. 98-102.

(10) Румянцев, Первобытный способ производства, с. 156-157; Возникновение и развитие первобытного способа производства, с. 216-217.

(11) Те, кому попадутся в руки цитируемые нами книги Румянцева, наверняка обратят внимание на его критику отождествления первобытной личной (индивидуальной) и частной собственности. Оценивая эту критику, необходимо учитывать, что Румянцев следует марксовому различению индивидуальной и частной собственности - в отличие от нас, употребляющих термин "частная собственность" как синоним "индивидуальной собственности". Если же перевести румянцевскую критику (адресованную, собственно говоря, буржуазным экономистам) на язык теории трех типов управления и собственности, то окажется, что она вовсе не бьет по концепциям, изложенным в данной статье.

(12) Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 21, с. 107, 127, 164.

(13) По поводу того, что сказано здесь и будет сказано ниже про обмен между первобытными обществами, см.: Румянцев, Первобытный способ производства, с. 168-182; Возникновение и развитие первобытного способа производства, с. 221-239.

(14) Румянцев, Первобытный способ производства, с. 173; Возникновение и развитие первобытного способа производства, с. 227.

(15) См.: ”Капитал”, кн. 1, отдел 1, гл. 1, пункт 3 (”Форма стоимости, или меновая стоимость”).

(16) См.: Семенов, Происхождение брака и семьи, с. 196-198.

(17) Там же, с. 198.

(18) Нельзя не отметить, что в первобытном обществе разница в физической силе между мужчинами и женщинами была гораздо меньше, чем в современном обществе, что блестяще доказал Август Бебель (”Женщина и социализм”, гл.1, п.3; по изданию Госполитиздата, М., 1959 - с. 65-66). Причины здесь не биологические, но чисто социальные. Общество, в котором мужчины господствуют над женщинами - а современное общество именно таково, хотя и в меньшей мере, чем пятьсот, триста или даже сто лет назад, - стихийно осуществляет своего рода социальный отбор женщин, рядом с которыми мужчины чувствовали бы себя сильными и могучими. Таким женщинам легче найти престижных любовников и мужей, легче “подняться” в жизни - особенно если они сочетают умение играть роль “слабой” с умением пользоваться слабостями мужчин. В тех слоях общества, где женщины не вынуждены заниматься особо тяжелым физическим трудом, вышеназванный отбор действует также и в виде отбора физически слабых (хотя и не слабее некоего исторически определенного предела) особей. Как действует этот отбор? - Мне, автору этих строк, одна моя студентка рассказывала, что в школьные годы она занималась... сейчас не помню точно: не то фигурным катанием, не то конькобежным спортом. На мой вопрос, продолжает ли она заниматься этим сейчас, девушка ответила: нет, потому что те ее подруги по секции, которые занимаются этим спортом, превратились в здоровенных девиц, а она хочет оставаться маленькой. (Кстати говоря, ей это блестяще удалось). Это вовсе не единичный случай: хотя сегодня на дворе конец XX века и немало женщин не без успеха старается пробиться в жизни чисто по-мужски, но большинство женщин все-таки имеют шанс достичь успеха, лишь получив его из рук мужчин - и совершенствуются в искусстве угождать “сильному полу”.

(19) Подробнее о неоазиатском способе производства речь пойдет в следующем очерке.

(20) Румянцев, Первобытный способ производства, с. 99-100; Возникновение и развитие первобытного способа производства, с. 130-131; Уиннингтон А. Рабы Прохладных гор. - М.: Изд-во иностр. литературы, 1960. - С. 199-200, 266.

(21) Например, у североамериканских ирокезов (см.: Основы этнографии. (Под ред. С. А. Токарева.) - М.: ”Высшая школа”, 1968. - С. 89-92; Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 21. - С. 50-54, 86-99).

(22) Например, у германцев в начале нашей эры (см.: Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 21. - С. 130-144; Древние германцы. - М.: Соцэкгиз, 1937. - С. 57-60, 61-64, 65-67, 69-70). Описание Тацитом военной  демократии в германских племенах, опубликованное (в латинском подлиннике и в русском переводе) в сборнике “Древние германцы”, настолько хорошо выявляет ее существенные черты, что было бы грешно не поцитировать его:

“Королей германцы выбирают по знатности, а военачальников - по доблести. При этом у королей нет неограниченной или произвольной власти, и вожди главенствуют скорее тем, что являются примером, чем на основании права приказывать, тем, что они смелы, выделяются в бою, сражаются впереди строя и этим возбуждают удивление. Однако казнить,  заключать в оковы и подвергать телесному наказанию не позволяется никому, кроме жрецов, да и то не в виде наказания и по приказу вождя, но как бы  по повелению бога...

... О менее значительных делах совещаются старейшины, о более важных - все, причем те дела, о которых выносит решение народ, предварительно обсуждаются старейшинами. Сходятся в определенные дни, если только не произойдет чего-нибудь неожиданного и внезапного... Из свободы у них вытекает тот недостаток, что они собираются не сразу, как бы по чьему-нибудь приказанию, но у них пропадает два и три дня из-за медлительности собирающихся. Когда толпе вздумается, они усаживаются вооруженные. Молчание водворяется жрецами, которые тогда имеют право наказывать. Затем выслушивается король или кто-либо из старейшин, сообразно с его возрастом, знатностью, военной славой, красноречием, не столько потому, что он имеет власть приказывать, сколько в силу убедительности. Если мнение не нравится, его отвергают шумным ропотом, а если нравится, то потрясают копьями: восхвалять оружием является у них почетнейшим способом одобрения.

... Перед народным собранием можно также выступать с обвинением и предлагать на разбирательство дела, влекущие за собой смертную казнь. ...

На этих же собраниях производятся также выборы старейшин, которые творят суд по округам и деревням. При каждом из них находится по сто человек свиты из народа для совета и придания его решениям авторитета.

... Германцы не решают никаких дел, ни общественных, ни частных, иначе как вооруженные. Но у них не в обычае, чтобы кто-нибудь начал носить оружие раньше, чем племя признает его достойным этого. Тогда кто-нибудь из старейшин, или отец, или сородич в самом народном собрании вручает юноше щит и копье; это у них ... является первой почестью юношей: до этого они были членами семьи, теперь стали членами государства. Большая знатность или выдающиеся заслуги отцов доставляют звание вождя даже юношам...”

(23) Румянцев, Первобытный способ производства, с.183.

(24) Или в рамках отношений протоуправления между животными, как это случилось с первыми в истории человечества производительными силами.

(25) См.: История древнего мира (2-е изд.). - М.: “Наука”, 1983. - Кн.I: Ранняя древность. - С. 31-32; Березкин[АЦ1]  Ю. Е. Инки: Исторический опыт империи. - Л.: “Наука”, 1991. - С. 49. Интересно, что тот же самый Березкин, который приводит фактические данные, доказывающие, что в земледельческих обществах Центральных Анд возникла производственно-технологическая необходимость появления и роста бюрократического аппарата, управляющего трудом земледельцев, - пытается отрицать такую необходимость:

“Неправомерность связанной с именем К. Виттфогеля теории, согласно которой деспотическая власть в древних обществах укрепилась благодаря своей способности организовать крупномасштабное освоение новых земель, опровергается буквально на каждом шагу. Недавно, например, удалось выяснить, что грядковые поля в бассейне оз. Титикака продолжали обрабатываться и после гибели тиауанакской цивилизации, а освоены, скорее всего, до ее возникновения. Иначе говоря, для проведения сложных мелиоративных работ вовсе не требовалось государственное вмешательство – все это было под силу отдельным общинам” (с. 97).

Во-первых, Березкин так и не доказал, что благодаря возникновению руководящего мелиоративными работами бюрократического аппарата – государства масштабы освоения грядковых полей в бассейне оз. Титикака не возросли, а интенсивность земледелия на этих полях не повысилась. Разумеется, перешедшие от охоты и собирательства к земледелию общины начинали заниматься мелиорацией поодиночке. Однако обусловленные развитием производительных сил снижение уровня детской смертности и рост продолжительности жизни, а также вызванное интенсификацией межплеменных контактов (прежде всего обмена) укрупнение племен путем слияния (кстати, при этом родовые общины превращаются в соседские, а племя и община перестают быть тождественными: если в период расцвета первобытного общества племя включало в себя одну, две, реже – чуть большее число общин, то чем дальше заходит разложение первобытного коммунизма, тем больше общин включает в себя племя, наконец перестающее – с возникновением классового общества – быть племенем и превращающееся в новую форму общности, в народность) порождают потребность в кооперации труда все более широких масс людей, без чего невозможно повысить производительность труда и прокормить растущее население: дело в том, что эффект мелиорации тем выше, чем более согласованы друг с другом мелиоративные работы на соседних площадях обрабатываемой земли. Эта-то потребность и привела к тому, что общины стали объединяться друг с другом не только в силу военного превосходства крупных объединений над мелкими, но и в силу экономической необходимости – эффективности планомерного проведения мелиоративных работ под единым руководством. Правда, во-вторых, Березкин отмечает, что земледельцы продолжали обрабатывать поля и после того, как приозерное тиауанакское государство исчезло, не сменившись тут же новым. Однако это говорит только о том, что созданные под руководством централизованного аппарата управления оросительные и дренажные системы и пр. можно кое-как эксплуатировать и в какой-то степени поддерживать в порядке и без централизованного аппарата. К сожалению, Березкин не приводит данных о том, когда земледелие в бассейне Титикаки было эффективнее: при жизни или после гибели тиауанакской культуры.

(26) См.: Бебель А. Женщина и социализм. - М.: Госполитиздат, 1959. - С. 88-89; Семенов, Происхождение брака и семьи, с. 226-231.

(27) Семья, насчитывающая максимум несколько десятков человек, в условиях такой формы общности, как народность, является настолько маленькой “ячейкой общества”, что, при доминировании авторитарных отношений в каждой семье, в системе семейных отношений всего общества все равно доминируют отношения индивидуального управления.

(28) См.: Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 21. - С. 54-56, 69, 131-134; Бебель, Женщина и социализм, с. 83-86, 109. Тут же Энгельс и Бебель правильно констатируют, что в то время, когда “ячеечные” семьи еще не окончательно сформировались, а лидеры племени уже имели большие права “распоряжаться половыми отношениями” (Бебель, с. 107) женщин своего племени, отношения коллективной собственности и управления еще играли большую роль в системе отношений между мужчинами и женщинами, хотя и уже не преобладали: так, девушки пользовались большой свободой половых отношений до брака, браки легко расторгались, наказания за нарушение верности супругу были легки сравнительно с более поздней эпохой и т.д. На с. 56 указ. изд. Энгельс совершенно справедливо указывает на то, что по мере убывания коллективности  в системе семейных отношений сексуальное использование женщины другими (кроме мужа) мужчинами – так же, как и использование ее мужем во всех отношениях, добавим мы – приобретало все более принудительный характер по отношению к женщине. Это лишний раз доказывает, что обычаи, подобные тому обычаю племен с Балеарских островов, о котором рассказывает Бебель:”…в брачную ночь к невесте допускались родные по крови мужчины в возрастном порядке и только под конец допускался жених”(с. 84 указ. соч.), - связаны не с коллективными, а с авторитарными отношениями в системе семейных отношений.

Бебель считает данный обычай “выражением права всех мужчин на женщину” (там же). То, что к невесте допускались лишь кровные родственники мужа, указывает скорее на авторитарные отношения внутри  “ячеечной” семьи. Речь здесь идет о доиндустриальном, докапиталистическом обществе: в тех классовых обществах, где в производстве преобладает не промышленность, а сельское хозяйство, придатком и наростом на котором является ремесло, ячеечные семьи обычно очень многочисленны и часто насчитывают по несколько десятков человек (см., напр: Энгельс, указ. изд., с. 60-64). Следовательно, родственники, “помогающие” мужу в брачную ночь, в большинстве случаев являются членами одной с ним семьи. Впрочем, это обстоятельство вовсе не исключает того, что данный обычай в то же время может быть прошедшим через трансформацию коллективных отношений в авторитарные и изменившимся до неузнаваемости в процессе этой трансформации остатком первобытных семейных отношений.

Доминирование   авторитарных   отношений  в  “ячеечных”   семьях   доиндустриальных  классовых обществ, красноречивые примеры проявлений которого приводят Энгельс (см. там же) и Бебель (указ. соч., с. 105), объясняется тем, что в земледелии, скотоводстве и ремесле многократно усугубилось разделение труда (в том числе и половозрастное) - то есть тем же, чем объясняется само возникновение “ячеечных” семей.

Усугубление разделения труда привело к тому, что для управления добыванием членами семьи жизненных средств и обработки этих средств в едином домашнем хозяйстве преобладание авторитарных отношений внутри семьи оказалось необходимым – даже при том, что самая большая “ячеечная” семья невелика по сравнению с первобытным человеческим стадом или племенем. При этом возобладала та тенденция, которая, как мы уже видели, явственно наметилась уже в обществе охотников и собирателей: взрослые мужчины монополизировали “ратный труд”. Кроме того, мужчины взяли в свои руки ремесло, скотоводство, а во многих случаях и земледелие (”женским делом” земледелие стало, как правило, в тех регионах, где в силу природных условий оно, во-первых, относительно нетрудоемко и не стимулирует развитие ремесла, а во-вторых, не оттесняет окончательно и бесповоротно охоту и собирательство на задний план. В таких регионах формирование и развитие классового общества не пошло далеко, и вплоть до эпохи Великих географических открытий они оставались в стороне от магистральной дороги истории человечества); женщины и дети при этом могли участвовать в данных видах труда, как правило, лишь в роли помощников, и на их долю оставался лишь главным образом труд в домашнем хозяйстве – труд по переработке или обработке средств к жизни, добытых взрослыми мужчинами. Последние оказывались в роли кормильцев женщин и детей (см.: Семенов, Происхождение брака и семьи, с. 242-248), что немало способствовало утверждению власти взрослых мужчин в патриархальных “ячеечных” семьях. А вот в матриархальных “ячейках общества”, о которых мы вскользь упоминали выше, в силу указанных выше обстоятельств имеют место более сложные отношения (см. указ. в примеч. лит-ру): в некоторых отношениях руководят женщины, в некоторых – мужчины; по-видимому, большую, чем в патриархальных семьях, роль играют коллективные отношения; ни у женщин, ни у мужчин авторитарная собственность на половых партнеров и власть над ними далеко не столь многостороння и велика, как во вполне сформированной патриархальной семье (хотя собственность и власть старших по возрасту над младшими в матриархальной семье не уступает патриархальной). Можно также добавить, что в тех классовых обществах, “ячейками” которых стали матриархальные семьи, на тронах сидят все равно большей частью мужчины.    

(29) Она может и не возрастать. Кстати говоря, роль лидеров в управлении кооперированным трудом может возрастать не только в силу технологической необходимости, но и в силу каких-либо посторонних данному трудовому процессу причин (однако характер этих причин всегда будет определен данным уровнем развития производительных сил!). Эти причины могут обусловить рост доли отношений авторитарной собственности и управления в системе производственных отношений; разрастутся количественно и приобретут большую власть управляющие экономической деятельностью бюрократические аппараты, а дальше эти аппараты будут расширять свой контроль над этой деятельностью опять-таки независимо от технологической необходимости, повинуясь логике аппаратного интереса – чем больше власти, тем она крепче. И так будет продолжаться до тех пор, пока аппарат не возьмет на себя непосильную ношу и не начнет надрываться под нею.

(30) Классический пример этого пути развития см. у Энгельса (указ. изд., т. 21, с. 109-128).

(31) Еще раз подчеркнем, что речь идет о земледелии определенного периода – периода перехода от первобытного к классовому обществу.

(32) См. выше соотв. ссылку на труды Румянцева, а также: Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 21. - С. 98.

(33) См.: История древнего мира, Ранняя древность, с. 296-314.

(34) См. цитированные выше строки Тацита; см. также о греках гомеровской эпохи – История древнего мира, там же (точнее, с. 307-314). Хотя это и более поздняя стадия развития “военной демократии”, она все же не очень далеко ушла от описываемой нами.

(35) См., напр.: Ф. Энгельс, указ. изд., т. 21, с. 131-133, а также все то, что Маркс и Энгельс писали о германской марке, русской сельской общине и т.д.

(36) См., напр.: Румянцев, Первобытный способ пр-ва, с. 237-239, 284-285.

(37) См., напр.: История древнего мира, Ранняя древность, с. 31-32; Березкин, Инки…, с. 124. 

(38) Помимо антагонистических противоречий (или, говоря одним словом, антагонизмов) между отдельными людьми, этническими общностями, впервые возникающими с возникновением классового общества социальными группами (одной из разновидностей социальных групп и являются сами классы), бывают также антагонизмы между людьми и вещами, между людьми и их собственной деятельностью, одного и того же человека к самому себе (говоря популярнее – но и одностороннее – между различными сторонами бытия одного и того же человека). Например, такое проявление разделения труда, как профессиональная специализация, приводит к тому, что совершенствование человека в одном виде деятельности осуществляется за счет ограничения его способностей к другим видам деятельности, его общего кругозора. В частности, в условиях до-НТРовского крупного машинного производства рабочий является придатком машины, ограничивающей его так, как это только что было сказано. Многие примеры антагонизмов хорошо описаны в марксистской, не совсем марксистской и совсем немарксистской левой литературе и исследованы в контексте проблемы  отчуждения . Определений понятия “отчуждение” существует множество; к этому множеству мы добавим еще одно: отчуждение – это такое отношение между отдельными людьми, между отдельными людьми и группами, между группами, отдельных людей или групп к самим себе (например, между ними и их собственной деятельностью), между ними и включенными в человеческую (=общественную) деятельность вещами, которое по сути своей является отношением между антагонистическими  противоположностями.   

(39) Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 21. - С. 96.

(40) См. там же, с.170.

(41) В отличие от первобытного общества, где, судя по известным этнографам его остаткам, нарушение обычая было делом редкостным  и автоматически ставило нарушителя вне общества, в антагонистическом обществе и обычай, и закон не могут существовать иначе, как будучи постоянно нарушаемы. Закон – правило, осуществляющееся через ряд нарушений, не устранимых до тех пор, пока существует сам этот закон. 

(42) В тех случаях, когда политическую власть берет в руки неимущий класс, законы начинают препятствовать функционированию той формации, которой присущ этот класс, и подрывать экономическую и всякую другую власть присущего этой формации имущего класса над ним.

(43) Помимо уже цитированной нами литературы, а также ряда отрывков из сочинений Маркса и Энгельса, для исследования данного вопроса автор этих строк использовал следующие работы:

История древнего мира (2-е изд.). М., “Наука”, 1983. Кн.2: Расцвет древних обществ; То же (1-е изд.). М., “Наука”, 1982. Кн. 3: Упадок древних обществ;

Новая история стран зарубежного Востока (в 2-х т.). Изд-во МГУ, 1952; К. А. Антонова, Г. М. Бонгард-Левин, Г. Г. Котовский. История Индии (2-е изд.). М., “Мысль”, 1979;

В. Кузьмищев. Царство сынов Солнца (2-е изд.). М., “Молодая гвардия”, 1982;

Отто Бибер. Таинственная Каффа. М., Изд-во вост. лит-ры, 1961;

Книга правителя области Шан (Шан цзюнь шу). 2-е изд. М., “Ладомир”, 1993;

Г.В. Плеханов. История русской общественной мысли (книга первая). Часть 1: “Введение: Очерк развития русских общественных отношений”. / Сочинения в 26 т. Т. XX. М. – Л., Госиздат, 1925;

Е. Варга. Об азиатском способе производства. /Варга, Очерки по проблемам политэкономии капитализма. М., Политиздат, 1964;

К. Каутский. Происхождение христианства. М., Политиздат, 1990;

Хрестоматия по истории Древнего Рима. М., Соцэкгиз, 1962;

С.Л. Утченко. Цицерон и его время. М., “Мысль”, 1973;

Экономическая история СССР и зарубежных стран. М., “Высшая школа”, 1978;

В.Н. Никифоров. Восток и всемирная история (1-е и 2-е изд.). М., “Наука”, 1975, 1977;

В.П. Илюшечкин. Система внеэкономического принуждения и проблема второй основной стадии общественной эволюции. М., АН СССР (Ин-т востоковедения), 1970; Его же – Система и структура добуржуазной частнособственнической эксплуатации (в 2-х вып.). М.,1980; Его же – Эксплуатация и собственность в сословно-классовых обществах. М., “Наука”, 1990;

В. Л. Иноземцев. К теории постэкономической общественной формации. М., “Таурус”, 1995;

А. Б. Венгеров. Предсказания и пророчества: за и против. М., “Моск. рабочий”, 1991, с.120-125 (материал о докапиталистических способах пр-ва и формациях);

Вл. Платоненко. За пределами “первого мира”. М., 1996; Его же – Два пути Истории. / ”Пролетарская трибуна”, №1; Его же – Развитие классового общества. / ”Пролетарская трибуна”, №3;

Г. А. Меликишвили. Некоторые аспекты вопроса о социально-экономическом строе древних ближневосточных обществ. / ”Вестник древней истории”, 1975, №2, с. 18-45; Его же – Характер социально-экономического строя на Древнем Востоке (Опыт стадиально-типологической классификации классовых  обществ). / ”Народы  Азии  и  Африки”,  1972,  №4, с. 53-64;  Его же  –  К  вопросу  о  характере древнейших классовых обществ. / ”Вопросы истории”, 1966, №11, с. 65-80;

Ю. И. Семенов. Проблема становления классов и государства в странах Древнего Востока (в трудах советских ассирологов и египтологов). / ”Народы Азии и Африки”, 1975, №3, с. 160-171; Его же – Проблема социально-экономического строя Древнего Востока. / ”Народы Азии и Африки”, 1965, №4, с. 69-89;

А. Я. Шевеленко. Сопоставление путей генезиса феодальных отношений во Франкском государстве и Индонезии. / ”Вопросы истории”, 1965, №12, с.79-96;

Н. Б. Тер-Акопян. Развитие взглядов К.Маркса и Ф.Энгельса на азиатский способ производства и земледельческую общину. / ”Народы Азии и Африки”, 1965, №3, с.70-87.

Фактический материал, содержащийся в этих работах, настолько богат, и для подкрепления обобщений автора этих строк его потребовалось бы цитировать настолько подробно, что такое цитирование никак не уложилось бы в рамки нашей статьи. Вдаваться в тонкости дискуссии между авторами этих работ также не представляется возможным. Поэтому в данной статье будут приведены лишь обобщения, сделанные ее автором на основе материала, изложенного во всех этих книгах, брошюрах и статьях.

(44) Не следует причислять российских крестьян XVIII – первой половины XIX вв., которые могли быть проданы без земли, к тому же разряду, что и русские крепостные крестьяне XVI-XVII вв., западноевропейские крепостные и т. п. Они были рабами (хотя и далеко не стопроцентными), что убедительно доказал В. П. Илюшечкин. “Крепостное право” в России с петровских времен до 1861 г. – явление того же порядка, что и рабство негров в Америке: это было рабство в рамках восходящего капиталистического способа производства, возникло оно в России в результате утрат помещичьими хозяйствами натурального характера и переориентации их на рынок, отношения между помещиками и их рабами носили все более капиталистический характер, поскольку рабочая сила последних в качестве товара включалась в процесс производства прибавочной стоимости. О высокой степени развития товарно-денежных отношений, внутреннего рынка в России XVII-XVIII вв. см., напр.: Фернан Бродель. Материальная цивилизация, экономика и капитализм XV-XVIII вв. Т.3: Время  мира. - М.: “Прогресс”, 1992. - С. 454-479.

(45) Древние римляне рассматривали своих рабов как членов семьи хозяина – и правильно делали, поскольку большинство римских рабов не имело общественной возможности создавать ничего, что хотя бы отдаленно напоминало отдельную ячеечную семью.

(46) См.: Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 21. - С. 56, 131, 134; Бебель, Женщина и социализм, с. 106-109.

(47) Категория “социальный организм”, которую Ю. И. Семенов попытался обосновать уже тридцать лет назад (см.: Семенов Ю. И. Категория “социальный организм” и ее значение для исторической науки. // ”Вопросы истории”. - 1966. - №8. - С. 88-106) и продолжает развивать ее обоснование в своих последующих работах (правда, совсем не так, как это делаем здесь мы), на самом деле может помочь справиться с теоретическими проблемами, которые создает исследователю такая неустойчивая, рыхлая и расползающаяся форма общности, как народность. Действительно, в какое понятие уместить тот факт, что группы говорящих на одном языке людей часто бывают менее тесно связаны друг с другом в своей повседневной экономической, политической, духовно-культурной жизнедеятельности, чем группы людей, говорящих на разных языках? Какая категория отразит то, что экономическая, политическая, духовно-культурная, языковая общности людей в классовом обществе соответствуют друг другу в общем, в среднем, но практически никогда не совпадают полностью в каждом индивидуальном случае? Какая категория окажется достаточно пластичной, чтобы, несмотря на путаницу взаимопереходящих народностей, способов производства, общественно-экономических формаций выхватить из потока их совместного развития точный его срез на любой его стадии? Такой категорией может оказаться понятие “социальный организм”, если его определить следующим образом: социальным организмом является такая общность людей во всех сферах их жизни, что входящие в ее состав группы людей перестали бы быть самими собой, утратили бы свои качественные характеристики, если бы устранить связи между ними; вместе с тем эта общность остается самой собой, если устранить связи между ней и другими такими же общностями.

Согласно этому определению, общество инков и общество египтян – разные социальные организмы, раннесредневековая Европа – уже единый, но относительно слабо связанный внутри себя социальный организм, а современная Европа – очень единый социальный организм. Первобытные племена предков древних египтян и древнеегипетское общество – разные социальные организмы, египетские общества времен фараона Хеопса и накануне персидского завоевания – один социальный организм, у которого связь между стадиями его развития во времени довольно-таки тесна. Зато ахеменидский и птолемеевский Египет – это уже исчезающий, растворяющийся в других социальных организмах Древний Египет; процесс его исчезновения завершается в эпоху римского владычества. Наиболее устойчивыми социальными организмами в мире оказались Индия и Китай: как возникли три с лишним тысячи лет назад, так и до сих пор существуют.

Первобытное племя как социальный организм гораздо более едино внутри себя, чем любой социальный организм классового общества. Одно из наиболее очевидных проявлений этого – единство языка в первобытном племени и разноязычие внутри социальных организмов класcового общества.

(48) В. И. Ленин дал следующее определение классов: "Классами называются большие группы людей, различающиеся по их месту в исторически определенной системе общественного производства, по их отношению (большей частью закрепленному и оформленному в законах) к средствам производства, по их роли в общественной организации труда, а следовательно, по способам получения и размерам той доли общественного богатства, которой они располагают. Классы, это такие группы людей, из которых одна может себе присваивать труд другой, благодаря различию их места в определенном укладе общественного хозяйства". (Ленин В. И. Полн. собр. соч. - 5-е изд. - Т. 39, с. 15.)

Мы видим, что представители разных классов могут находиться друг с другом как в отношениях авторитарного, так и в отношениях индивидуального управления и собственности: "присваивать труд другого" означает управлять трудом другого как в процессе его протекания, так и постольку, поскольку он овеществлен в продукте труда. Первый признак, по которому отличаются друг от друга классы, характеризует представителей этих классов как частички производительных сил на данном уровне их развития. Второй - по тому, как, в какой степени они причастны к собственности на какую-то часть всех средств производства (поправим Ленина: здесь лучше говорить о производительных силах, т. е. также и о рабочих силах членов общества), находящихся в сфере совокупной деятельности данного общества, и на какую именно часть. Третий - по степени их причастности к управлению производством; четвертый и пятый - по степени причастности к управлению распределением, обменом и потреблением в данном обществе. Общества с преобладающими отношениями индивидуальной и авторитарной собственности и управления, структуре которых присущи в качестве основных элементов разные классы, являются разными общественно-экономическими формациями. Производственные отношения, которые преобладают в данном обществе и на которых базируется данная общественно-экономическая формация, в единстве с породившими их производительными силами соответствующего уровня развития образуют способ производства: 

"Производство, рассматриваемое как определенное единство производительных сил и производственных отношений, называется  способом производства". (Курс политической экономии в двух томах. [Далее - КПЭ. - В. Б.] - М.: "Экономика", 1973. - Т. I. - С. 59.).

Вообще, рассматривать способ производства как определенный этап развития единства производительных сил и производственных отношений, а общественно-экономическую формацию как соответствующую ему стадию развития общества, взятого как единство производственных и всех остальных общественных отношений, - это большое достижение марксистских экономистов по сравнению с самим Марксом, проводившим не очень четкую грань между этими понятиями (см. предисловие "К критике политической экономии"). Такой подход позволяет хорошо осветить опосредствующую роль производственных отношений (относящихся и к способу производства, и к общественно-экономической формации) в определяющем воздействии развития производительных сил на развитие всей системы общественных отношений.

В предисловии "К критике политической экономии" Маркс выделял азиатский, античный, феодальный и буржуазный способы производства (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 13. - С. 7). Большинство марксистских экономистов добавляли к ним первобытнообщинный и коммунистический способы производства и соответствующие им формации - те самые этапы истории человечества, на которых преобладали и, согласно прогнозам сторонников исторического материализма, будут преобладать коллективные отношения. Это методологически неверно: первобытный коммунизм и грядущий коммунизм, с одной стороны, упомянутые выше способы производства и соответствующие им формации - с другой являются разнопорядковыми этапами развития экономики и общества (подобно тому, как пресмыкающиеся и приматы - разнопорядковые этапы развития животного мира). Поэтому будем относить термины "способ производства" и "общественно-экономическая формация" лишь к классовым обществам.

В "Капитале" есть фраза, на которую некоторые марксисты ссылаются как на ключ к определению понятия "общественно-экономическая формация": "Только та форма, в которой этот прибавочный труд выжимается из непосредственного производителя, из рабочего, отличает экономические формации общества, например общество, основанное на рабстве, от общества наемного труда". (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 28. - С. 229.)

Вообще-то одну общественно-экономическую формацию отличает от другой то, кто и в какой степени причастен к управлению совокупной экономической деятельностью общества, а также связь этих - экономических - отношений управления и собственности с тем или иным уровнем развития производительных сил (например, если классовая структура двух обществ очень похожа, но возникают они на совершенно разных уровнях развития производительных сил и, таким образом, занимают разные места в истории человечества как этапы его развития, то здесь мы имеем дело с двумя разными общественно-экономическими формациями). Постольку, поскольку система производственных отношений, в которой преобладают отношения индивидуальной и авторитарной собственности и управления, может быть названа "формой выжимания прибавочного труда из непосредственного производителя", - постольку утверждение Маркса верно. Однако оно чересчур уж абстрактно и вместе с тем чересчур односторонне и частично, страдает недостатком общности. С одной стороны, выражение "форма выжимания прибавочного труда" можно толковать и перетолковывать множеством способов, а с другой стороны, у Маркса речь идет только о прибавочном труде, тогда как общественно-экономические формации отличаются друг от друга отношениями собственности и управления как по поводу "овеществленного", так и в процессе "текучего" (говоря словами Маркса) труда - и прибавочного, и необходимого.

Как видим - в свете концепций трех типов управления и собственности как отношений возможности управления, - утверждение Маркса истинно в недостаточной степени. Говоря проще, оно устарело. Пора пойти дальше него.

(49) Изменения положения непосредственных производителей в системе производственных отношений в периоды упадка азиатского строя носили двойственный характер. С одной стороны, ослабевал контроль над ними со стороны их начальников и хозяев: последние в меньшей мере, чем раньше, указывали крестьянам, чего и сколько сеять; крестьяне уже не отдавали весь продукт своего труда начальникам, получая от них паек, но сразу оставляли себе часть продукта труда, отдавая господам требуемую теми другую часть, причем в процессе распределения этих частей иногда появлялись кое-какие элементы договора между господином и крестьянином (в каком соотношении друг к другу находились эти две части продукта крестьянского труда – вопрос отдельный); в собственности крестьян (частной по отношению даже к их господам) оказывались орудия и некоторые другие средства труда, часть скота, иногда часть земли; господа меньше вмешивались в семейную жизнь крестьян, особенно в воспитание их детей, - короче говоря, непосредственные производители становились в большей мере, чем раньше, частными собственниками, утрачивали часть своей зависимости от господ. Но в той же мере, в какой крестьяне становились частными собственниками, увеличивался риск лишения их собственности и продажи в рабство за долги, - то есть увеличивалась возможность такого полного их подчинения, в котором не бывшие частными собственниками крестьяне не рисковали оказаться, как бы их ни закабаляло государство азиатского типа в период его централизации.

Характерно, что развивающиеся в начале упадка азиатского строя товарно-денежные отношения не способствуют переходу аграрной экономики с натуральным характером хозяйства на более высокий уровень, но лишь усугубляют ее упадок и к концу периода упадка сами сходят на нет.

(50) При азиатском способе производства самообеспечивающимся может быть хозяйство в масштабе не меньше того района, в котором для успешного земледелия необходимы единая оросительная система и жестко скоординированные мелиоративные работы; при феодальном—в практически любом масштабе. Впрочем, в период упадка азиатского строя дробление хозяйств заходит дальше вышеуказанного предела; это возможно благодаря тому, что кое-как (разумеется, все хуже и хуже) выжимать урожаи из земли возможно и в течение некоторого времени после развала централизованного управления мелиоративными работами, нуждающимися в таком управлении.

(51) См.: Разлацкий А. Б. Второй коммунистический манифест. - Новосибирск: ''РИД'', 1991; его же—Кому отвечать? - Н.: ''РИД'', 1991.

(52) Энгельс называет их взносами граждан, необходимыми для содержания публичной власти (см.: Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 21. - С. 171).

(53) Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 46, ч. I - С. 454-459.

(54) ''Свободный рабочий обычно может свободно переменить своего хозяина: эта свобода в такой же мере отличает раба от свободного рабочего, в какой английский матрос на торговом судне отличается от матроса на военном судне''. (Эдмондс, Практическая, моральная и политическая экономия. Лондон, 1828. Цит. по: Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 49. - С. 82).

(55) Не путать со слугами, нанявшимися в предприятие (фирму) сферы обслуживания, которая сама продает их услуги потребителям и делает на этом капитал. Такие слуги являются пролетариями, поскольку сами они продают нанимателю-фирме не услуги, а рабочую силу. Впрочем, один и тот же человек может принадлежать сразу к нескольким классам (например, раб-капиталист: таких немало было в древнем Риме и в России XVIII - первой половины XIX вв.): эти пролетарии могут в то же время быть и мелкими буржуа—постольку, поскольку они могут регулировать в некоторых пределах качество своих услуг и за относительно высокое их качество брать с потребителей чаевые. Те, кто общался с официантами, сантехниками и прочей публикой подобного рода (а кто с нею не общался?), знают, в каких гнусных психологических формах проявляет себя мелкобуржуазность этих полупролетариев.

(56) Римляне называли его ager publicus, что можно перевести как ''общенародная земля''.

(57) М. Г. Покидченко правильно отмечает: ''Рынок стимулировал переход к античному рабству'' (Хозяйственный механизм общественных формаций. Под общ. ред. Л. И. Абалкина. - М.: ''Мысль'', 1986. - С. 46).

(58) ''Существование и развитие в больших масштабах рабства латифундиального и плантационного типов (концентрированное использование труда рабов, лишенных средств производства, в крупных производящих хозяйствах) возможно лишь при сочетании следующих условий, благоприятствующих его применению и делающих его выгодным: 1) жаркий или теплый климат, что обеспечивает минимальные расходы на одежду, обувь и питание рабов; 2) наличие массивов плодородных земель во владении крупных земельных собственников, обеспечивающее ведение хозяйства с помощью очень простой техники и при самых простых севооборотах, либо даже без соблюдения севооборотов, что ведет к быстрому истощению почв и забрасыванию истощенных участков (примечание: Американских плантаторов называли ”убийцами земли” за то, что они быстро превращали плодородные земли в бесплодные); 3) острая нужда крупных землевладельцев в рабочей силе при невозможности удовлетворить спрос на нее за счет свободного или полусвободного населения; 4) постоянный приток извне больших масс рабов, добываемых главным образом путем непрерывных завоевательных войн или огромного по своим масштабам пиратства и разбоя. При отсутствии хотя бы одного из этих условий рабство латифундиального и плантационного типов становится невозможным” (Илюшечкин, Система внеэкономического принуждения..., с. 54).

Все эти условия были в наличии в тех социальных организмах, где возник и развился античный способ производства. Четвертое из них обеспечивало низкие цены на рабов; первое способствовало минимализации издержек на воспроизведение рабочей силы невольников.

(59) См., напр.: Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 23. - С. 208; Каутский, Происхождение христианства, с. 68–73. Каутский совершенно правильно отмечает, “что рабам в крупном производстве можно было дать в руки только самые грубые орудия, при этом можно было употреблять  только грубых и невежественных рабочих, что, следовательно, только крайняя дешевизна  рабов делала крупное производство  до некоторой степени доходным” (с. 73).

В этой связи курьезом выглядит  замечание  В.Л. Иноземцева:

"Уже сам тот факт, что наличие вилл, в основном специализировавшихся на производстве одного вида продукции и ориентированных на рынок, предопределяло быстрое разорение свободных крестьян, не достигавших производительности рабского труда (курсив мой. – В. Б.), показывает необоснованность утверждений, что подневольный труд был неэффективен” (К теории постэкономической  общественной формации, с. 107).

Выделенное курсивом место в цитате есть подтасовка  (в данном случае неважно, сознательная или невольная) фактов. Свободные крестьяне и ремесленники не выдерживали конкуренции с рабовладельческими латифундиями и мастерскими только по одной причине: издержки хозяев этих предприятий на покупку и содержание рабов в общем были настолько малы (даже при том, что приходилось тратиться на охрану рабов), что произведенные таким предприятием товары широкого потребления  были заметно дешевле  аналогичных продуктов, произведенных  юридически свободными  непосредственными  производителями. Разница в ценах была для большинства членов античного общества  настолько существенна, что те предпочитали покупать продукты  рабского труда, даже несмотря на их низкое, по сравнению с продуктами труда свободных людей, качество.

Может быть, Иноземцев располагал какой–то новой информацией, согласно которой производительность рабского труда была в общем не ниже или даже выше производительности  труда более свободных производителей?  Иноземцев эту информацию не приводит. Он также не ссылается  на какие–либо источники, отделываясь  туманным упоминанием о “зарубежных авторах и советских исследователях”, отмечающих, что кризис античного общества “был обусловлен не низкой эффективностью рабского труда” (там же). До тех пор, пока эти авторы и исследователи  не будут названы, вышеприведенное утверждение Иноземцева безусловно останется необоснованным.

(60) См. по этому вопросу: Илюшечкин, Система внеэкономического принуждения…, с. 65-68. Илюшечкин, в частности, утверждает—ссылаясь, в отличие от Иноземцева, на работы конкретных авторов,.—что Энгельс приводит в ''Происхождении семьи, частной собственности и государства'' преувеличенные данные о количестве рабов в античной Греции (см. эти данные в: Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 21 - С. 119), будучи введен в заблуждение (как и большинство современных ему историков) книгой автора конца II—начала III вв. Афинея.  

(61) См.: Илюшечкин, Система внеэкономического принуждения…, с. 11.

(62) Кстати: в разных регионах, население которых принадлежит к одному и тому же социальному организму, могут быть разные способы производства и основанные на них общественно-экономические формации.

(63) А иногда не просто в тормоз, но в толкающий назад двигатель, как это было с античными производственными отношениями в период упадка античного способа производства.

(64) Маркс назвал выделенные им азиатский, античный, феодальный и буржуазный способы производства "прогрессивными эпохами экономической общественной формации". Перед этим он пишет следующее:

"Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах самого старого общества" (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 13. - С. 7).

Отсюда видно, что Маркс заложил в определения введенных им в научный оборот экономических категорий "способ производства" и "общественно-экономическая формация" то, что новый способ производства, а значит, и новая общественно-экономическая формация обязательно способствуют прогрессу производительных сил в противоположность старым производственным отношениям, вытесненным новыми. Если же новые производственные отношения вытеснили старые, а прогресса с собою не принесли - значит, пришла не новая формация, не новый способ производства, а просто новый экономический уклад.

(65) Именно по этой причине наибольшая централизация собственности на производительные силы и управления производством наблюдалась в Древней Месопотамии и Древнем Египте на заре местных цивилизаций. Чем дольше существовали последние, тем меньше государственные крестьяне походили в периоды экономического подъема на заключенных в зоне, тем ближе по своему положению к крепостным они оставались. Хотя азиатский способ производства был наихудшим из трех докапиталистических в смысле стимулирования повышения производительности труда, но прогресс производительных сил все-таки шел и при нем (хотя на то, чтобы он выражался в необратимых результатах, требовалось очень много времени) и делал свое дело.

(66) При этом отношения всех трех типов сохраняются на каждом этапе исторического развития, и обычно преобладание одного из этих типов означает не то, что он преобладает над двумя другими вместе взятыми, а лишь то, что он преобладает над каждым из двух других.

(67) Илюшечкин считает, что государство возникло до возникновения антагонистических классов. То, что мы называли азиатской общественно-экономической формацией, Илюшечкин считает—на ранних стадиях ее развития—еще бесклассовым обществом. После всего сказанного выше излишне доказывать, что это не так.

(68) Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 23. - С. 246-247.

(69) Там же, т.20, с. 159.

(70) При этом не важно, как он тратит принадлежащий ему прибавочный продукт: даже если отдаст весь этот продукт—скажем, в благотворительных целях—подчиненным ему работникам, все равно останется эксплуататором.

(71) Одной из разновидностей купцов являются менялы (посредники в торговле деньгами).

(72) Продолжим аналогию с треугольником: три отрезка, каждый из которых касается своими концами концов двух других, образуют геометрический объект качественно иного типа, нежели отрезок—фигуру.

(73) В отличие даже от такой формы обмена, как дарение, при которой даритель рассчитывает получить—и рано или поздно получает—от одаряемого некую сумму благ; правда, для того, чтобы убедиться в действии закона стоимости и при дарообмене, нужно учесть все дары, которые делало друг другу очень много людей и групп людей в течение очень длительного времени.

(74) Хотя и обычно преобладающим. При наличии свободной конкуренции между многими купцами момент обмена вообще доминирует в руководимых ими процессах перераспределения. Он перестает доминировать, когда один из купцов (или коллегия купцов, торговая компания) становится монополистом; когда момент обмена перестает преобладать, это означает, что купец перестает быть купцом—до такой степени он стал монополистом.

(75) Подчеркиваем: именно в данном процессе. Вообще же, если взять любой антагонистический (= классовый, эксплуататорский) социальный организм на любой стадии его развития и рассмотреть все совершающиеся акты и процессы эксплуатации в их единстве, то мы увидим, что наиболее существенным, основным моментом в этом единстве является эксплуатация непосредственных производителей верховными собственниками производительных сил. Остальные моменты второстепенны по отношению к данному; поэтому не так уж неправы марксисты, когда они не углубляются в рассуждения о том, эксплуатирует ли торговый посредник феодала или капиталиста - производственника, а ограничиваются тем, что просто констатируют факт дележа между этими эксплуататорами прибавочного продукта, доставшегося последним в результате эксплуатации непосредственных производителей.

(76) ПС, с. 362; ПЭС, с. 518. Составитель же КЭСа определил эксплуатацию человека человеком просто как ''присвоение продуктов чужого труда собственниками средств производства'' (с. 167).

(77) Поэтому хотя товарообмен между двумя ремесленниками, изготовившими свои товары и вынесшими их на рынок, сам по себе еще не является эксплуатацией одного из них другим, однако он может стать таковой, если один из ремесленников попробует обсчитать другого. (Примечание для критиков: это не тот случай, с которого мы начинали разговор об эксплуатации. Там личные особенности капиталиста, его воздержанность и ангельская доброта не вели к изменению его социально-экономической роли, а здесь жуликоватость ремесленника толкает его на попытку изменить свою роль в системе отношений управления распределением—может, однократно, а может, и постоянно.) Поскольку индивидуальные отношения управления распределением и обменом постоянно заключают в себе возможность превращения в авторитарные, а также поскольку авторитарные отношения управления есть, как мы помним, сплав коллективных и индивидуальных отношений управления, - постольку  эксплуатация связана с индивидуальными отношениями управления распределением и обменом. А это значит, что эксплуатация вырастает из разделения труда, общественных антагонистических противоречий и отчуждения во всех их проявлениях—в том числе и в таких, которые связаны в первую очередь с отношениями индивидуальной собственности и управления. Всюду, где ''отношение полезности имеет вполне определенный смысл, именно тот, что я извлекаю пользу для себя, причиняя ущерб другому'' (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 3. - С. 410), либо уже имеет место, либо в любой момент готова появиться эксплуатация человека человеком.

(78) Бебель, Женщина и социализм, с. 510.

Капитализм и неоазиатский способ производства.

  

К моменту появления на свет капиталистического способа производства история человечества шла по двум магистральным путям. Оба этих пути были представлены социальными организмами с аграрной, причем земледельческой, экономикой; в стороне от них остались скотоводческие народы с их кочевым феодализмом, а также многочисленные социальные организмы в разных частях света, задержавшиеся в своем развитии иногда на стадии первобытного коммунизма, а большей частью—на том или ином отрезке перехода от первобытного к классовому обществу. Социальные организмы, шедшие по первому пути, переживали этап феодализма; по второму—этап азиатского способа производства. Часто встречались и смешанные варианты, крупнейшим из которых был Китай с его разнообразием природных условий. Оба магистральных пути пролегали через одни и те же стадии развития производительных сил, и каждой из них соответствовали иногда два (азиатский и феодальный), иногда три (азиатский, феодальный и античный)(1) способа производства. В работе ''Основные вопросы марксизма'' Плеханов писал об этом:

''По замечанию Маркса, восточный, античный, феодальный и современный нам буржуазный способы производства могут быть рассматриваемы, в общих чертах, как последовательные (''прогрессивные'') эпохи экономического развития общества (ср.: Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 13. - С. 7. - В. Б.). Но надо думать, что когда Маркс ознакомился впоследствии с книгой Моргана о первобытном обществе, то он, вероятно, изменил свой взгляд на отношение античного способа производства к восточному (''восточным'' Плеханов называет здесь азиатский способ производства. - В. Б.). В самом деле, логика экономического развития феодального способа производства привела к социальной революции, знаменовавшей собою торжество капитализма. Но логика экономического развития, например, Китая или древнего Египта, вовсе не вела к появлению античного способа производства. В первом случае речь идет о двух фазах развития, одна из которых следует за другою и порождается ею. Второй же случай представляет нам скорее два сосуществующих типа экономического развития. Античное общество сменило собою родовую общественную организацию, и та же организация предшествовала возникновению восточного общественного строя. Каждый из этих двух типов  экономического устройства явился как результат того роста производительных сил в недрах родовой организации, который, в конце концов, неизбежно должен был привести ее к разложению. И если эти два типа значительно отличаются один от другого, то их главные отличительные черты сложились под влиянием географической среды, в одном случае предписывавшей обществу, достигшему известной ступени роста производительных сил, одну совокупность производственных отношений, а в другом—другую, весьма отличную от первой ''(2).

В ходе дальнейшего изложения мы увидим, что в XX веке на одной и той же ''ступени роста производительных сил'' существовали два способа производства: капиталистический и неоазиатский,--на каждом из которых была основана своя общественно-экономическая формация. Таким образом, в общем подтверждается мысль П. Абовина-Егидеса: ''…каждому(3) уровню технического развития соответствует не одна общественно-экономическая формация, как утверждал  Маркс, а определенный круг их''(4). Способы производства, на которых основаны формации ''одного круга'', в свою очередь составляют собою круг—круг таких комбинаций производительных сил с производственными отношениями, в которых первый элемент, производительные силы, по уровню своего развития относительно одинаков, а количество вариаций второго элемента, производственных отношений, определяется количеством вариаций характера производительных сил (например, под влиянием природных условий или места в международном разделении труда). В истории человечества можно выделить два таких круга: первый—азиатский, античный и феодальный, второй—капиталистический и неоазиатский способы производства.

Капиталистический способ производства появился на свет в Европе и оттуда распространился по всему миру (иногда встречаясь со своими развивающимися зародышами за пределами Европы—например, в Японии—и ускоряя их рождение). То, что переход к капитализму впервые состоялся в феодальном социальном организме, вовсе не свидетельствует о неспособности азиатского способа производства довести прогресс производительных сил до уровня, необходимого для появления капитализма. Такой уровень был достигнут в арабо-исламском мире раньше, чем в Европе, а в Китае—еще раньше. Однако все упиралось в природные условия, при которых даже относительно постепенный срыв больших масс крестьян с земли и превращение их в пролетариев, готовых пойти в город искать работу, неизбежно и сразу вели бы к развалу сельского хозяйства, а значит, всей аграрной экономики в целом. Компенсировать нарушение кооперации сельскохозяйственного труда больших масс людей могло бы лишь применение столь же совершенных орудий труда, как те, которые начали массово производиться в Европе только на таком уровне развития промышленности, для достижения коего потребовалось несколько веков—веков, в течении которых сельское население Европы неуклонно и довольно быстро усиливающимся  потоком перемещалось в города. Очевидно, что в социальных организмах с азиатским способом производства дальнейший прогресс производительных сил и переход к капиталистическому способу производства были возможны только под воздействием извне—в результате ввоза товаров из стран с индустриальной экономикой (то есть такой экономикой, где главной и основной отраслью производства является промышленность).

Промышленность развилась из ремесла, игравшего в аграрной экономике подчиненную по отношению к сельскому хозяйству роль. Процесс этого развития в разных частях света, особенно в Европе, подробно описан и хорошо изучен; поэтому мы ограничимся здесь констатацией нескольких фактов, важных для нашего дальнейшего изложения. Степень кооперации труда в промышленности настолько более высока, чем в ремесле, что эта количественная разница перерастает в качественное различие между промышленностью и ремеслом. В своем развитии промышленность прошла до XX века две стадии: мануфактуру и крупное машинное производство. Мануфактурная промышленность отличается от ремесла только многократно более высокой степенью кооперации труда; машинное производство—еще и тем, что между человеком и предметом его труда встает, в качестве орудия труда, автомат. Кооперация труда в промышленности отнюдь не уничтожает его разделения: хотя в промышленном производстве множество человек трудится согласованно и по единому плану; хотя, по мере прогресса промышленности, в создании конечного продукта труда участвует все большее количество человек, последовательно обрабатывающих сырой материал (такая тенденция устойчиво действовала в развитии промышленного производства вплоть до НТР),--однако при всем этом промышленные рабочие, индивидуальные действия которых сливаются в единый процесс кооперированного труда, остаются столь же независимыми друг от друга в процессе управления своими индивидуальными действиями, как и средневековые ремесленники. Правда, машинное производство в некоторой—иногда в большей, иногда в меньшей—степени ослабляет тенденцию все более узкой специализации рабочих, очень сильно проявляющую себя в мануфактуре, и облегчает перемену труда рабочими(5). Однако таким образом машинное производство подводит техническую базу не под отрицание самого разделения труда, а лишь под размывание одного из его проявлений—специализации работников по разным видам деятельности (причем недостаточную для полного размывания такой специализации). А раз промышленность влечет за собой кооперирование труда при сохранении его разделения, то из этого следует, что переход от аграрной экономики к индустриальной означает авторитаризацию управления производством. И действительно: по мере того, как промышленность в процессе своего развития оттесняла сельское хозяйство на задний план в общественном производстве; по мере того, как все новые и новые отрасли производства, наука, искусство сращивались с промышленностью и переходили на промышленную основу; по мере того, как промышленные предприятия укрупнялись, вступали во все более тесные и многосторонние связи друг с другом; по мере того, как в результате прогресса промышленности количественное соотношение между населением деревень и населением городов изменялось в пользу последнего сперва в Европе, а затем и во всех остальных частях света,—по мере всего этого происходила авторитаризация управления не только производством, но и распределением, обменом и потреблением материальных благ. Соответственно, в системе отношений собственности на производительные силы нарастала доля отношений авторитарной собственности.

Излагать историю капитализма от эпохи Возрождения до 1917 года мы здесь не будем, а интересующимся ею рекомендуем обратиться к марксовому ''Капиталу'' и ленинской работе  '' Империализм, как высшая стадия капитализма''. Отметим здесь лишь несколько моментов, важных для понимания капитализма с точки зрения концепции трех типов собственности и управления.

1)Главными действующими лицами в капиталистическом обществе являются:

главы более или менее крупных авторитарно управляемых групп, являющиеся верховными собственниками (по отношению к своим подчиненным—авторитарными, по отношению друг к другу—частными) средств производства и рабочих сил—рабочих сил непосредственных производителей и администраторов, образующих бюрократический аппарат управления непосредственными производителями. Непосредственные производители и администраторы делают себя подчиненными этих лиц, а свою рабочую силу—их собственностью, продавая ее им. Однако в результате такой самопродажи они не становятся рабами, поскольку продают свою рабочую силу частично—а) поступают в подчинение к нанимателю не на все 24 часа в сутки, а лишь на часть суток (кроме того, бывают еще такие вещи, как выходные и отпуска); б) обязуются выполнять не любой приказ нанимателя, но лишь приказы по поводу более или менее четко определенных видов деятельности; в) как правило, продают свою рабочую силу не пожизненно, а лишь на определенный срок(6);

 сами непосредственные производители, продающие свою рабочую силу нанимателям. Следует отметить, что по отношению к работнику, нанимающемуся на работу в данном капиталистическом предприятии (фирме, корпорации и т.д.), нанимателем является не только глава (один человек или коллегия) данной авторитарно управляемой группы, но и вся та часть этой группы, которая состоит из людей, стоящих в данной группе на более высоких ступенях иерархической лестницы, чем та ступень, на которой окажется работник в результате своего устройства на работу в данном предприятии. Глава предприятия является лишь верховным нанимателем, воплощающим в себе единство этой подгруппы—совокупного нанимателя. Таким образом, по отношению к непосредственному производителю в качестве совокупного капиталиста выступает не только глава фирмы, но и все подчиненные ему начальники, составляющие административный аппарат последней.

 Мы видим, что на капиталистическом предприятии каждый начальник выступает по отношению к своему подчиненному как частичка совокупного капиталиста, единство которого воплощено в главе фирмы, а по отношению к своему начальнику—как пролетарий. Возьмем наугад любого работника капиталистической фирмы, являющегося одновременно чьим-то начальником и чьим-то подчиненным, и попробуем определить, кто он в большей степени: капиталист или пролетарий? Если он в большей степени не причастен к собственности на средства производства и рабочие силы, находящиеся в авторитарной собственности данной фирмы, чем причастен к ней, то он пролетарий; если же наоборот, то он (как мы уже говорили об этом выше) капиталист(7). Между этими двумя классами, основными для капиталистического способа производства, простирается слой администраторов, являющихся примерно в равной мере капиталистами и пролетариями;

		Глава фирмы

 

Совокупный наниматель (совокупный капиталист)

 

 

 нанимающийся

непосредственный

Непосредственные производители

 производитель 

очевидно, этот слой является особым классом, переходным между двумя основными, подобно феодальным администраторам и мелкой бюрократии азиатского типа. Что же это за класс? Марксисты XX века полагают, что мелкая буржуазия:

   ''…дело идет прежде всего о мелкой буржуазии нового, капиталистического типа, о промышленных, торговых и банковских служащих, о чиновниках капитала…'' (Троцкий Л. Д. К истории русской революции. - М.: Политиздат, 1990. - С. 300) .

Однако вся эта публика отличается от парцелльных крестьян, ремесленников-кустарей, государственных чиновников и бюрократов из профсоюзных организаций и политических партий тем, что, подобно пролетариям,  выносит на рынок только один товар—свою рабочую силу. С другой стороны, мелкие буржуа могут быть причастны к собственности разве что на рабочие силы членов своей семьи (если же у мелкого буржуа появляется наемный работник, то наш хозяйчик переходит в другой класс – становится буржуем, капиталистом. И хотя новоиспеченный буржуа еще не стал большим, но быть  «мелким буржуа» он уже перестает): а вот представители того класса, о котором мы говорим, причастны к собственности на рабочие силы некоторого количества наемных   работников, будучи при этом частью «совокупного капиталиста», эксплуатирующего пролетариев. Значит, это другой класс: назовем его классом капиталистических администраторов.

2). Частенько приходится встречаться с возражением против ленинской концепции двух, последовательно сменяющих друг друга фаз развития капитализма: стадии свободной конкуренции и стадии монополистического капитализма, или империализма. Так, один из крупнейших французских экономистов ХХ века Фернан Бродель пишет:

«…Ленин…писал в той же брошюре («Империализм, как высшая стадия капитализма». –В. Б.)…: «Для старого капитализма, с полным господством свободной конкуренции, типичен был вывоз товаров. Для новейшего капитализма, с господством монополий, типичным стал вывоз капитала». Эти утверждения более чем спорны: капитализм всегда был монополистическим, а товары и капиталы всегда перемещались одновременно, поскольку капиталы и кредиты всегда были самым надежным средством выхода на внешний рынок и его завоевания. Задолго до ХХ века вывоз капитала был повседневной реальностью – для Флоренции начиная с ХIII века,  для Аугсбурга, Антверпена и Генуи – с ХУI . В ХУIII веке капиталы путешествуют по Европе и по всему миру. Надо ли повторять, что все те методы, приемы, уловки, к которым прибегает капитал, не родились между 1900 и 1914 годами. Все они давно известны капитализму…»(8).

«… истинный капитализм, всегда многонациональный, родственный капитализму великих Ост- и Вест-Индийских компаний и разного масштаба монополий, юридически оформленных и фактических, которые некогда существовали и в принципе, в основе своей аналогичны монополиям сегодняшним. Разве мы не имеем права утверждать, что дома Фуггеров и Вельзеров были транснациональными, как сказали бы сегодня? Ведь они были заинтересованы в делах всей Европы, а представителей имели и в Индии, и в Испанской Америке. И разве Жак  Кер веком раньше не вел дел аналогичного размаха на территории от Нидерландов до Леванта?»(9).

Правда то, что капиталистические монополии существовали не только на протяжении всей истории капитализма, но и задолго до возникновения этой общественно-экономической формации. Однако до конца ХIХ – начала  ХХ вв. монополии

а) в разное время контролировали различные отдельные отрасли экономики различных регионов земного шара; до ХХ в. никогда не бывало так, чтобы вся экономика всего земного шара управлялась относительно небольшим числом  монополистических объединений;

б) с момента возникновения промышленности и вплоть до  XX в. капиталистические монополии, как правило, возникали в сфере торговли и банковской деятельности. Промышленные монополии встречались реже, их значение в функционировании и развитии экономики было в общем меньше (разумеется, бывали и исключения из этого правила), и возникали они большей частью на периферии капиталистического мира; как правило, в роли монополиста в той или иной отрасли промышленности выступало государство;

в) до конца XIX – начала XX в. о сращивании промышленного, торгового и банковского капитала в единый финансовый капитал не приходилось говорить как о явлении, типичном для капиталистической экономики;

г) хотя в капиталистической экономике, по словам Броделя, «товары и капиталы всегда перемещались одновременно», однако до конца XIX века вывоз товаров явно преобладал – в денеж-ном выражении – над вывозом капитала, а с начала XX в. это соотношение, несомненно, стало превращаться в свою противоположность (конечно, в отдельные периоды в отдельных регионах мира можно найти ряд исключений из этой общей закономерности).

Короче говоря, до ХХ века в социальных организмах с капиталистическим способом производства в системе отношений собственности на производительные силы и управления производством, распределением, обменом и потреблением еще преобладали отношения частной собственности и индивидуального управления, хотя их доля по сравнению с долей отношений авторитарных собственности и управления постепенно уменьшалась(10);  в XX же веке в капиталистической экономике уже преобладают отношения авторитарных собственности и управления.

3)Однако, до какой бы степени ни был концентрирован и централизован капитал в социальном организме с капиталистическим способом производства, все равно в данном социальном организме остается несколько авторитарно управляемых групп – собственников средств производства и рабочих сил своих членов. Если бы осталась только одна такая группа, то рабочая сила перестала бы быть товаром, и капиталистический способ производства,  вместе с основанной на нем общественно-экономической формацией, сменился бы каким-то новым способом производства и новой экономической формацией.

Объект становится товаром лишь в том случае, если он предназначен для обмена, – то есть для того, чтобы перейти из собственности одного субъекта в собственность другого, в то время как некий другой объект перейдет из собственности второго субъекта в собственность первого. Само собой разумеется, что субъекты – участники обмена относятся друг к другу как частные собственники обмениваемых объектов, распоряжающиеся ими независимо друг от друга (т. е. управляющие ими индивидуально по отношению друг к другу). Обмен уже по своему определению, которое мы приняли выше, есть индивидуально управляемая деятельность: договор партнеров по обмену, сошедшихся в цене, принципиально отличен от взаимной координации действий членов одного коллектива, он не есть результат «вмешательства партнеров в дела друг друга», он – всего лишь механическая равнодействующая индивидуальных, независимых друг от друга воль(11). Поэтому чем больше коллективных или авторитарных отношений собственности и управления существует между партнерами по обмену, тем в меньшей мере обмен является самим собой. А из этого, в свою очередь, следует, что если работник, не владеющий (так же, как и пролетарий) средствами производства и потому не способный стать ремесленником (а также не обладающий некоторой суммой денег, достаточной для того, чтобы заняться мелкой торговлей), вынужден устраиваться на работу лишь к одному хозяину, не имея возможности выбирать между разными работодателями, то рабочая сила такого работника не является товаром, а «зарплата», получаемая этим работником, - ценой его рабочей силы. Тони Клифф правильно отмечает:

 "… необходимо выяснить, каковы те специфические условия, которые необходимы для ее (рабочей силы. – В. Б.) превращения в товар. Маркс называет следующие два условия: во-первых, чтобы рабочий был вынужден продавать свою рабочую силу, не имея других средств к существованию, поскольку он «свободен» от средств производства; во-вторых, чтобы рабочий мог продать свою рабочую силу, поскольку он является ее единственным собственником, т. е. может свободно ею распоряжаться(12). Свобода рабочего, с одной стороны, и его зависимость - с другой, демонстрируются «периодическим возобновлением его самопродажи, переменою его индивидуальных хозяев-нанимателей и колебаниями рыночных цен его труда» (13)…

Если существует лишь один работодатель, то «перемена хозяев-нанимателей» невозможна, а «периодическое возобновление самопродажи» становится простой формальностью. Когда существует много продавцов и всего один покупатель, договор также становится лишь формальностью»(14).

В этом случае отношения авторитарной собственности на рабочую силу работника преобладают в системе отношений между ним и работодателем над отношениями индивидуальной собственности данного работника на свою рабочую силу еще до того, как этот работник пришел устраиваться на работу к данному работодателю. Если в авторитарно управляемую группу, являющуюся такого рода работодателем, входит несколько предприятий и учреждений, то работник, выбирая между ними, не выбирает себе работодателя; если он уходит с одного из них и устраивается на другое, то он все равно остается у того же хозяина. Бюрократы, составляющие верхушку подобной авторитарно управляемой группы, не являются капиталистами, рядовые наемные работники – пролетариями, а средние и мелкие бюрократы, соответственно, - капиталистическими администраторами.

   Вроде бы все ясно… однако на самом деле все не так просто. Во-первых, следует отметить, что возможна такая ситуация: в границах данного государства существует только одна авторитарно управляемая организация, эксплуатирующая не являющихся рабами работников (например, то же государство), однако эти самые работники имеют реальную возможность выезжать за пределы «своего» государства на тот или иной срок на заработки, самостоятельно подыскивая себе работу. Здесь мы имеем следующее: территория и население данного государства являются частью более широкого социального организма; данное государство, будучи не только государством в узком смысле слова, но и субъектом экономической деятельности, является одной из капиталистических фирм, существующих в этом социальном организме; наконец, рядовые эксплуатируемые работники – жители данного государства являются пролетариями.

Во-вторых, возможна и такая ситуация: постоянные жители данного государства не имеют реальной возможности ездить за рубеж на заработки, при этом самостоятельно подыскивая себе работу, а приезжие – устраиваться на работу в границах данного государства; в этих границах существует одна крупная авторитарно управляемая организация, эксплуатирующая не являющихся рабами работников, и наряду с нею – некоторое количество таких же эксплуататорских организаций, независимых от нее, но очень мелких, играющих ничтожную роль в экономике. В такой ситуации возникает вопрос: настолько ли ничтожна роль этих мелких эксплуататоров, что их не нужно принимать в расчет – и следует прийти к выводу, что в этой стране нет капитализма? Или же эти мелкие эксплуататоры все же играют не настолько ничтожную роль, чтобы, игнорируя ее, отрицать наличие капитализма в данной стране? Чем следует руководствоваться в данной ситуации, чтобы провести ту грань, за которой кончается капитализм?

Здесь надо смотреть, насколько реальна для жителей данного государства возможность выбора между разными работодателями. Возьмем это государство в некий момент времени и посмотрим, каково содержание вышеупомянутых мелких эксплуататорских организаций в его экономике. Допустим, что та мера содержания этих организаций в экономике данной страны, которая имеет место в настоящий момент, сохранится в течение срока, равного средней продолжительности человеческой жизни для жителей этой страны. Так вот, если при этой мере более 50% постоянных жителей данного государства хотя бы раз в жизни встретятся с одной из таких мелких организаций, в принципе способных купить рабочую силу у того или иного человека и действительно регулярно покупающих чью-то рабочую силу(15),  - значит, в этой стране в данный момент времени есть капитализм. Если же таких людей окажется менее 50%, то из этого будет следовать, что в этой стране в данный момент времени либо возобладал некий некапиталистический экономический уклад, существующий в рамках капитализма(16), либо имеет место не капитализм, а другой способ производства.

И наконец, в ХХ веке сплошь и рядом встречается такой тесный сплав различных монополий (в том числе и государства как субъекта экономической деятельности), что создается впечатление, будто в границах данного государства возник единый аппарат авторитарного управления, владеющий почти всеми производительными силами и управляющий почти всей экономической  деятельностью в данной стране, ставший единственной эксплуататорской организацией в ней. Один из наиболее ярких примеров  - фашистская Германия:

«15 июля 1933 г. были опубликованы два закона, ставшие важными вехами в развитии государственно-монополистического капитализма.

Для координации экономики в масштабе всей страны был создан Генеральный совет германского хозяйства. Его состав ярко отражал классовую сущность фашистской диктатуры: в числе 16 членов в нем было 9 крупных монополистов, 4 крупных банкира и 2 крупных агрария.

…Генеральный совет играл ведущую роль в руководстве экономикой, здесь обсуждались планы хозяйственного развития страны. …

Второй закон служил всемерному усилению концентрации капитала, стимулируемой фашистским государством. Закон предусматривал принудительное картелирование мелких предприятий. … Общее число картелей неуклонно росло: с 2000 в 1925г. до 2200 в 1935 г. и до 2500 в 1936 г. Число акционерных обществ уменьшилось, поскольку ликвидировались все общества с капиталом менее 100 тыс. марок и запрещалось образование новых с капиталом менее 500 тыс. марок. Если в 1932 г. было 9634 акционерных общества, то в 1933 г. их число уменьшилось до 9184, а в 1934 г. – до 8618. Но зато увеличился капитал наиболее  могущественных из них. …

Главнейшим шагом на этом пути стал закон о подготовке органического построения германской экономики от 27 февраля 1934 года. Закон внес коренные изменения  в управление экономикой, распространив на нее принцип фюрерства. Все предпринимательские союзы переходили в подчинение министерства экономики и возглавлялись « фюрером германского хозяйства». Им был назначен Ф. Кесслер – глава объединения электропромышленников. Документально доказано, что этот закон подготовили ведущие монополии, о чем свидетельствует записка Имперского союза германской промышленности»(17).

«Приведем в пример сельскохозяйственные законы в национал-социалистской Германии. Каждый крестьянин получает в зависимости от размеров своего хозяйства план от государства, определяющий: сколько произвести картофеля, зерновых, молока, яиц, мяса, а также и цены, по которым он продаст их  государству. Он не может продать эту продукцию другому покупателю. Государство диктует, что произвести, за сколько продать и кому. …

…Закон о «наследственных дворах» от 29 сентября 1933 года объявляет неделимыми приблизительно 5 с половиной миллионов сельских хозяйств, имеющих площадь минимум 10 гектаров. Такое хозяйство может перейти по наследству не только старшему сыну, но и тому, кого фашистская власть сочтет самым достойным… «Если нет наследника, достойного быть сельским хозяином… - пишет Вальтер Дарре (руководитель аграрно-политического отдела НСДАП, министр продовольствия и сельского хозяйства. – В. Б.), - по предложению имперского сельского руководителя у этого крестьянина может быть отнято право собственности на наследственный двор и передано предложенному им лицу. Это суровое распоряжение действует воспитательно на сельское сословие и оправдывает цель – сохранение сельской чести»»(18).

«…законом от 22 июня 1938 года была введена всеобщая принудительная трудовая повинность. Этим законом имперскому управлению по обеспечению рабочей силой предоставлялось право посылать на любую работу (на ограниченное время) каждого жителя любой профессии или возраста; при отсутствии специальной подготовки мобилизуемые обязывались пройти соответствующий курс обучения»(19).

Как видим, и промышленность, и сельское хозяйство (добавим: и торговля, и банковское дело) Германии оказались при гитлеровском режиме полностью под контролем монополий (главной из которых являлось государство), в высокой степени сросшихся в единый аппарат авторитарного управления(20). Возникает вопрос: в какой именно степени? Если данные монополии стали представлять собой единую организацию в большей мере, чем разные организации – значит, тогда в Германии либо исчез капитализм, либо в рамках капиталистического способа производства временно возобладал некий некапиталистический уклад; если же германские монополии все-таки продолжали оставаться в большей мере разными организациями, чем одной, то, следовательно, при Гитлере в Германии капитализм хотя и стал крайне монополистическим, но все же еще остался самим собой.

Когда общество в своем развитии достигает рубежа между некоторыми двумя этапами этого развития, то для того, чтобы определить (разумеется, определить для данного момента времени и участка пространства), по какую из двух сторон исчезающе тонкой грани, разделяющей эти два этапа, в большей мере находится данное общество, - для этого даже мелочь может иной раз иметь огромное значение. Наличие или отсутствие, казалось бы, самого ничтожного обстоятельства может свидетельствовать в такой ситуации о том, произошел или нет качественный скачок – переход от одного этапа развития общества к другому. Например, в случае с гитлеровской Германией решающим аргументом в пользу точки зрения, согласно которой там существовал капиталистический способ производства, является указание на следующий факт: хотя хозяева, главы монополий входили в состав коллегиальных органов, более-менее планомерно руководивших германской экономикой, которые подчинялись высшему руководству нацистской партии и государства, назначались этим руководством и, таким образом, являлись государственными органами, - однако при этом, во-первых, главы монополий сохраняли право передавать власть над своими фирмами по наследству (хотя государство в лице своего высшего руководства присвоило очень широкие права на вмешательство в процесс наследования капиталистических фирм), и, во-вторых, было совершенно невозможно отстранение главы фирмы от власти над ней (в том числе и лишение его права передавать фирму по наследству) только потому, что руководство партии и государства сочло целесообразным использовать его организаторские таланты в другой области(21). В силу этого обстоятельства главы капиталистических фирм (за исключением, разумеется, фирмы под названием «государство») в нацистской Германии были все-таки в большей мере властны над своими фирмами, чем верхушка госаппарата(22).

Описанные выше три ситуации встречаются в эпоху империализма отнюдь не в  «химически чистом» виде: они всегда присутствуют вместе, будучи смешаны, в тех или иных пропорциях, друг с другом. При этом они являют богатейший спектр переходных форм от капитализма  к неоазиатскому способу производства, о котором мы будем говорить ниже. В каждом отдельном случае приходится отдельно устанавливать, чего в данной форме больше – капитализма или неоазиатского способа производства. Здесь мы дали лишь краткий очерк основ методики, позволяющей решать задачи подобного рода; подробная разработка такой методики – дело не одного года и не одного человека.

4) Очень важную роль при капитализме, особенно при монополистическом, играют акционерные общества:

«Первые акционерные общества возникли в Англии (английская Ост-Индская компания,1600 г.) и в Голландии (голландская Ост-Индская компания, 1602 г.). Затем в ХУII и ХУIII вв. были созданы акционерные общества во Франции, Германии, Дании и в других странах. В XIX веке акционерные общества получают все более широкое развитие. В ХХ веке акционерная форма предприятий стала господствующей во всех развитых странах капиталистического мира. В США, например, на долю акционерных обществ приходится более 90% валовой продукции промышленности»(23).

С точки зрения буржуазного права каждый владелец акций данной фирмы причастен к собственности на нее в степени, математически выражаемой отношением количества акций, находящихся в его собственности, к общему числу акций, выпущенных фирмой. Согласно букве того же буржуазного права, «высшим органом акционерного общества является общее собрание акционеров»(24). «Однако на практике обществом заправляет группа крупнейших акционеров, которым принадлежит контрольный пакет акций»(25). Это ничуть не противоречит букве закона, так как голоса на общем собрании распределены по формуле «одна акция – один голос». «Опыт показывает, что контрольный пакет акций не обязательно должен быть равен 51%, он может быть значительно меньше—30 – 40%, а иногда даже  20 –25%, поскольку в общих собраниях, как правило, не участвует значительная часть мелких и средних акционеров, а также акционеров, проживающих в отдаленных районах или за границей»(26). Таким образом, мелкий акционер не имеет никакой общественной возможности участвовать в распоряжении фирмой, акциями которой он владеет; реально он ни в коей мере не причастен к собственности на эту фирму. Согласно букве закона, он – член коллектива-собственника, но на деле его отношение к капиталу данной фирмы почти аналогично отношению вкладчика банка к капиталу этого банка – с той только разницей, что вкладчик по закону имеет право в любой момент забрать из банка не только наросшие на его вклад проценты, но и первоначальную сумму вклада, а владелец акций даже не имеет права изъять из капитала выпустившей эти акции фирмы сумму, соответствующую сумме номиналов принадлежащих ему акций.

Буржуазное право дает мелкому акционеру повод гордиться тем, что он является хозяином в глазах юристов, несмотря на то, что на деле он – нуль. Если количество акций данной фирмы, принадлежащих некоему субъекту – одному человеку или группе людей – недостаточно для того, чтобы дать ему реальную возможность участвовать в управлении этой фирмой, то эти акции никак не влияют на его место в системе отношений собственности по поводу данной фирмы. Если такой акционер до покупки им акций не был членом авторитарно управляемой группы, которой является выпустившая эти акции фирма, и относился к главе этой группы как частный собственник, не причастный к собственности на данную фирму, то после покупки им акций его отношение к фирме и ее главе останется прежним. Если же наш мелкий акционер до покупки акций фирмы был в ней пролетарием или капиталистическим администратором, то после покупки акций таковым он и останется. Ну, а если небольшое количество акций покупает менеджер высокого ранга, принадлежащий к верхушке управленческого аппарата фирмы и являющийся капиталистом в силу своего служебного положения, но до сих пор не являющийся крупным акционером фирмы и не ставший таковым в результате этой покупки, то последняя не сделает такого менеджера капиталистом в большей мере, чем он был до нее.

Что же касается крупных акционеров, участвующих в управлении фирмой, то в системе отношений собственности на эту фирму и управления ею, существующих между ними, могут преобладать – в разнообразнейших пропорциях – как коллективные, так и авторитарные отношения; при этом преобладание того или иного типа отношений в тех или иных пропорциях в общем обуславливается распределением акций, но жесткой корреляции здесь нет – сказывается действие и других факторов. Иными словами, нельзя сказать, что тот субъект, которому принадлежит 51% акций фирмы, всегда и во всех случаях причастен  к собственности на фирму на 51%, а владелец 40% акций – на 40%; нельзя также сказать, что если акции фирмы распределены, к примеру, между двумя акционерами в пропорции 2/3 : 1/3, то первый акционер всегда и во всех случаях причастен к собственности на фирму ровно в  два раза более, чем второй. Например, если два начальника из одной фирмы являются крупными акционерами этой фирмы, владеющими одинаковыми пакетами акций, но при этом один из них подчинен другому, то первый начальник причастен к собственности на фирму в меньшей мере, чем второй.

Итак, мы видим, что буржуазное право создает иллюзию коллективной собственности там, где на самом деле доминируют отношения авторитарной собственности.

5) «Капитализму вообще свойственно отделение собственности на капитал от приложения капитала к производству, отделение денежного капитала от промышленного, или производительного, отделение рантье, живущего только доходом с денежного капитала, от предпринимателя и всех непосредственно участвующих в распоряжении капиталом лиц. Империализм или господство финансового капитала есть та высшая ступень капитализма, когда это отделение достигает громадных размеров»(27).

Приведя эту ленинскую цитату, В. П. Матвеев сопровождает ее следующим комментарием: «Это положение полностью подтверждается как американской, так и западноевропейской действительностью. Управляющие акционерных обществ не обладают самостоятельной властью, а только лишь выполняют волю крупных акционеров, финансовой олигархии. И немало примеров тому, как владельцы капитала расправляются с не угодными им управляющими»(28).

Мы видим, что и великий Ленин, и скромный советский кандидат экономических наук Матвеев разделяют предрассудок буржуазных юристов, согласно которому можно быть собственником и не иметь реальной возможности управлять своей «собственностью», можно реально управлять и в то же время не быть собственником. Однако если мы откажемся от этого предрассудка, то перед нами неизбежно встанет нелегкая теоретическая задача – показать, как с точки зрения концепции трех типов отношений собственности и управления выглядит следующий исторический процесс: по мере того, как свободно-конкурентный капитализм сменяется монополистическим, наследники глав фирм передоверяют управление фирмами наемным управляющим во все большей и большей степени. Это происходит двояким образом. Во-первых, владельцы сравнительно мелких фирм, чтобы избежать разорения, добровольно идут на поглощение их фирм более крупными, обращают свою долю капитала этих фирм в акции и живут на дивиденды с последних, полностью отстраняясь от управления тем делом, в которое вложены некогда принадлежавшие им деньги. Появление все большего количества таких людей в процессе вступления капитализма в высшую стадию своего развития – империализм – в большой мере обусловило тот рост слоя рантье в империалистических державах, о котором писал Ленин(29). Во-вторых, наследники финансовых империй зачастую устраняются не только от текущего управления делами фирм, но и от того верховного управления, которое обычно называют распоряжением фирмой: они фактически перестают принимать решения по поводу назначения руководителей высшего (не говоря уже о среднем и низшем) ранга, по поводу общей деловой стратегии их фирм, а иногда даже по поводу ее продажи, дарения или завещания в наследство. Иногда такое устранение является полностью добровольным, но зачастую наследников просто оттесняют от управления фирмами, не оставляя им другого выхода, высшие менеджеры, нанятые еще предыдущими главами фирм. Разумеется, это происходит далеко не со всеми наследниками монополий(30), но все-таки со многими из них. Случается так, что в результате всего этого пакеты акций перераспределяются в пользу менеджеров и их наследников, а бывшие наследники утрачивают не только реальную возможность распоряжаться фирмой, но и формальное, признаваемое законом право собственности на нее; однако сплошь и рядом «наследные принцы» становятся и остаются формально полноправными главами фирмы, закон признает за ними право собственности, они сполна получают огромные суммы дивидендов по своим акциям, но реальной общественной возможностью управлять «своими» фирмами не обладают(31) - иными словами, реально не причастны (или почти не причастны, в малой мере причастны) к собственности на эти фирмы(32).

Объяснение этого процесса таково: перед нами – не что иное, как ротация кадров верховных капиталистических собственников. Система отношений собственности то на одни, то на другие капиталистические фирмы меняется не только по своему типу (в связи со слиянием фирм в ней увеличивается содержание отношений авторитарной собственности), но и по ролям включенных в нее субъектов: в частности, старых верховных собственников вытесняют новые люди, ранее занимавшие более низкое место в иерархии управления этими фирмами. При этом соответствующие изменения права собственности отстают от изменения реальных отношений собственности: юридическим правом верховной собственности на капиталистические фирмы продолжают обладать люди, уже не являющиеся реальными верховными собственниками этих фирм; бывшие же главы мелких фирм, поглощенных крупными, обратившие свой капитал в акции, продолжают считаться в глазах закона причастными к собственности на фирмы, выпустившие эти акции. Отношения управления производством, распределением, обменом и потреблением изменяются тут же вслед за изменениями отношений собственности: так, наследники бывших верховных собственников, сами уже не являющиеся таковыми, но еще обладающие формальным правом верховной собственности, уже не распределяют себе свою долю прибыли – они получают ее из рук реальных верховных собственников фирм. То же относится и к бывшим владельцам исчезнувших мелких фирм, обратившим свой капитал в акции. Однако соответствующие изменения количественных соотношений между разными долями прибыли  заметно отстают от изменений в отношениях распределения – и вот мы видим, что люди, кажущиеся верховными собственниками фирм лишь в кривом зеркале закона, получают на свое личное потребление не меньшую долю прибыли, чем в том случае, если бы они и на самом деле были верховными собственниками; а бывшие главы исчезнувших мелких фирм получают по своим акциям не меньшие суммы дивидендов, чем раньше присваивали в качестве верховных собственников своих фирм. Поэтому создается ложное впечатление, что эти рантье продолжают в полной мере относиться к классу капиталистов. На самом же деле они перестают быть капиталистами, превращаясь в деклассированные элементы: по своему социальному положению они сближаются с нищими, обитателями домов для престарелых и живущими в психбольницах идиотами, хотя и получают несравненно большую долю общественного богатства; это – люмпены высшего света.

С этой точки зрения становится понятной реальная подоплека той глупейшей иллюзии буржуазных юристов (как мы видели, разделяемой и марксистами – от «простых» до классиков), согласно которой тому или иному общественному строю может быть свойственно отделение собственности на что-либо от распоряжения этим самым «чем-либо» (иными словами, возможность управления и само управление могут устойчиво существовать друг без друга. Вообразим себе чудную картину – управление без возможности управления!)—в  частности, капитализму якобы может быть свойственно отделение собственности на капитал от распоряжения им (в том числе и от «приложения капитала к производству»). Становится понятным также, как относиться к измышлениям буржуазных экономистов, утверждающих, что «в условиях монополистического капитализма… класс капиталистов самоустранился и к руководству пришли управляющие»(33): на самом деле многие управляющие просто выбились в капиталисты, вытеснив из рядов этого класса некоторых наследников старых капиталистов.

(Следует заметить, что паразитизм рантье гораздо более характерен для  высокоразвитых, чем для средне- и слаборазвитых капстран. Зато в этих последних паразитизм  реальных капиталистов проявляется гораздо более ярко, резко, грубо, чем в высокоразвитых капиталистических странах.)

6) Не только при капитализме рабочая сила участвует в производстве прибавочной стоимости в качестве товара. При античном способе производства капиталистическое применение труда рабов также было весьма широко распространено – особенно в фазе упадка античного строя. Однако только на той стадии развития производительных сил, когда верховным собственникам производительных сил стало выгодно покупать рабочую силу без ее носителей (разумеется, у них самих), в системе производственных отношений стало возможным не просто преобладание таких отношений, которые охватываются формулой «деньги - товар – деньги», но такое преобладание, которое способствует дальнейшему прогрессу производительных сил. Короче говоря, только тогда, когда развитие производительных сил вплотную подошло к возникновению промышленности (зачатки которой, правда, возникали то тут, то там на протяжении всей истории классового общества, но до эпохи Возрождения всегда оставались только зачатками), стало возможным (более того, неизбежным) рождение капиталистического способа производства и основанной на нем общественно- экономической формации.

   Тем не менее, мы часто встречаем рабство при капитализме – особенно на заре последнего и главным образом на  периферии капиталистического мира (см: Ф. Бродель, Динамика капитализма, с. 96-97); по большей части рабский труд при капитализме применялся в сельском хозяйстве, развитом относительно невысоко. По мере прогресса производительных сил, параллельно которому нарастало вмешательство средних и низших классов капиталистического общества в политическую борьбу, рабский труд становился все менее выгодным для хозяев рабочей силы, а число противников рабства возрастало как за счет капиталистов, конкурировавших с капиталистами-рабовладельцами, так и за счет политически активных капиталистических администраторов, мелких буржуа и пролетариев. В результате всего этого рабство к концу XIX века перестало быть массовым явлением практически во всех странах мира. Следует подчеркнуть, что преобладание отношений между рабовладельцами и рабами в системе производственных отношений той или иной части капиталистического мира ни в коей мере не может свидетельствовать о наличии там какого-то особого экономического уклада: при капитализме, как и при  азиатском и феодальном способах производства, отношение между рабовладельцем и рабом – это не особый тип производственных отношений, отличный от присущего данному способу производства типа, но лишь максимально авторитарная разновидность последнего.

7) Как известно, ни в одной стране мира – при всем разнообразии экономических и политических условий и их развития в разных капиталистических странах – процесс концентрации капитала сам по себе, помимо войн и социальных потрясений, не приводил к слиянию всех капиталистических фирм данной страны в единый бюрократический аппарат. Бывало так, что в единую монополию сливались все фирмы в отдельных отраслях экономики той или иной капиталистической страны; однако тенденция к образованию таких монополий была неустойчивой и легко пресекалась буржуазным государством, которое шло на это хотя и под давлением широких пролетарских и мелкобуржуазных масс, но без очень уж сильного сопротивления этому давлению. Принятие антитрестовских законов явно не противоречило коренным интересам монополистической буржуазии. Так, «из восьми полных отраслевых монополий, существовавших в США в начале века, к настоящему времени не осталось ни одной»(34) - и ничего, капиталисты этих отраслей не плачут.

Почему так? Шемятенков, опираясь на статистические материалы по экономике США, предлагает объяснение, которое выглядит вполне удовлетворительным:

«По мере появления гигантских предприятий процесс концентрации усиливается, так как они располагают гораздо большими возможностями для подчинения и поглощения мелких и мельчайших конкурентов. Но когда в отрасли остаются лишь крупные фирмы, дальнейшее поглощение одних предприятий другими становится затруднительным или невозможным. Почему же эти предприятия не сливаются добровольно и не образуют одну монополию, способную установить в отрасли монопольную цену?(35)

   Ответ  на этот вопрос состоит в том, что слияние крупных фирм не является необходимым для реализации преимуществ отраслевой монополии. Совокупность немногих крупных предприятий отрасли образует групповую монополию, которая устанавливает цену, близкую к монопольной, и обеспечивает своим участникам монопольные прибыли, оставляя за ними все выгоды самостоятельного ведения дел. В этом и состоит важнейшая причина устойчивости современных монополистических структур, включающих несколько крупных фирм, а также включающих большее или меньшее количество более мелких предприятий.

…По мере уменьшения числа конкурентов в отрасли и их относительного укрупнения перспектива победы в “войне цен” и реализации дополнительной прибыли за счет вытеснения конкурентов становится все более нереальной. Полученные преимущества не покрывают относительных убытков длительных периодов демпинговых цен. На определенном этапе появляется принципиально новая форма  извлечения дополнительной прибыли – установление монопольной отраслевой цены совместно с конкурентами. Таким образом, внутренняя цель процесса концентрации и централизации капитала (установление полной монополии) в процессе развития оказывается  все менее осуществимой. Однако преимущества монополии (монопольная цена и монопольная прибыль) реализуются и без единоличной монополии, в условиях сосуществования нескольких крупных капиталистических предприятий, образующих групповую монополию”(36) .

 Как свидетельствует всемирная история XX века, всегда, когда происходил переход от монополистического капитализма к управлению экономикой со стороны лишь одного бюрократического аппарата, этот переход осуществлялся путем огосударствления экономики. На примере гитлеровской Германии мы видели, что бывают такие случаи, когда буржуазное государство вплотную подводит экономику своей страны к той исчезающе тонкой черте, за которой уже начинается полное огосударствление экономики. Однако государство, принадлежащее буржуазии (при империализме это означает – в первую очередь монополистической буржуазии), может переступить эту черту лишь в каких-то совершенно исключительных случаях, когда буржуазия какого-либо региона оказалась бы вынужденной  временно отдать своему государству больше власти над своими фирмами, чем оставить себе, – отдать, несмотря на  неизбежно высокий риск потерять эту власть навсегда, навсегда перестать быть верховными собственниками своих фирм. Понятно, что такого рода исключительные случаи очень маловероятны(37). Мы видим, что во всех случаях, когда общество той или иной страны переходило от монополистического капитализма к неоазиатскому способу производства, при котором государство становится единственным бюрократическим аппаратом, владеющим производительными силами, управляющим экономикой и эксплуатирующим рядовых трудящихся, - во всех таких случаях аппарат буржуазного государства в большой мере разрушался, и на смену разрушенным структурам госаппарата возникали новые, воздвигнутые «на чистом месте». Разрушение буржуазного государства и создание нового осуществляли эксплуатируемые классы тех стран, где происходил переход к неоазиатскому строю, - иногда при помощи войск тех стран, где этот строй уже существовал, но по большей части без таковой.

                                                  *     *      *

Некоторые сторонники теории «государственного капитализма в СССР» полагают, что государства, подобные СССР, нельзя считать едиными хозяевами производительных сил. Только что упомянутый нами в одном из примечаний В. Сиротин, отстаивавший в дискуссиях с автором этих строк именно такую позицию, ссылался на нижеследующие факты:

19 апреля 1936 года в СССР были учреждены «директорские фонды», в которые отчислялось около 4% плановых доходов предприятия и не менее 50% всех остальных доходов. Директора предприятий полновластно распоряжались денежными средствами из этих фондов;

с февраля 1941 года часть производственных заказов предприятиям стала поступать не от  правительства, но формироваться в результате прямых договоров между главками и даже непосредственно между предприятиями. 21 апреля 1949 года была введена практика ежегодных генеральных соглашений между главками и другими центральными ведомствами, причем сохранилась практика и прямых договоров между предприятиями – правда, теперь уже только с разрешения соответствующих министерств;

в ходе экономической реформы, начавшейся в 1965 году, была изменена система налогообложения. До 1966 года в госбюджет шли отчисления от прибыли в размере свободного остатка сверх потребностей предприятия, но не менее 10% от всей прибыли, В ходе реформы были введены три вида платежей в бюджет: плата за производственные фонды, рентный платеж, взносы из свободного остатка прибыли. В течение 60-70-х годов часть прибыли предприятий, отчисляемая в госбюджет, уменьшилась (1965г. – 73%, 1970 –62%, 1977 – 56%), а часть прибыли, остающаяся в распоряжении предприятия (= директора), возрастала (соответственно27,  38 и 44%). С 1965 по 1977 гг. часть прибыли, переведенная в фонды экономического стимулирования предприятий и другие фонды, находившиеся в распоряжении директоров, возросла с 9% до 18%. Существовала статья распределения оставляемой предприятию прибыли «на другие цели»(т.е. фактически по усмотрению директора): в середине 60-х гг. по ней распределялось 14%

прибыли предприятий, в 1970 г. – 10%, в 1977 г. – 17%;

в некоторых отраслях обрабатывающей промышленности директора предприятий (и, разумеется, чиновники более высокого уровня) имели возможность самостоятельно устанавливать цену на ряд изделий – в частности, разовые и временные оптовые цены на изделия, производство которых было только что освоено и цена которых еще не была утверждена Госкомценом.

Независимо от степени  точности, с которой Сиротин привел вышеизложенные факты и цифры, мы можем утверждать: они еще не доказывают его точку зрения. Из них следует лишь только то, что в системе производственных отношений СССР и подобных ему стран доля отношений частной собственности на производительные силы и индивидуального управления экономической деятельностью была довольно высока (хотя преобладали, безусловно, отношения авторитарных собственности и управления), и начальники среднего и средневысшего уровня были в заметной степени автономны в принятии управленческих решений по отношению к своим начальникам. Тем не менее, директора предприятий были властны над последними в меньшей мере, чем министры, а министры – в меньшей мере, чем Генсек ЦК правящей партии. Во-первых, высшее руководство неоазиатского государства и партии, являющейся стержнем последнего, может отстранить директора или министра от власти над данным предприятием или министерством лишь потому, что сочтет целесообразным использовать его организаторские таланты на другом участке деятельности, А во-вторых, хотя любой начальник в неоазиатском государстве передает своим детям по наследству связи, дающие им возможность в свою очередь стать начальниками, но в подавляющем большинстве случаев он не может передать детям по наследству власть именно над тем предприятием, министерством и пр., которым сам командует: такой общественной возможности у него обычно нет. Но иногда все-таки есть – и по преимуществу на высших уровнях государственного управления: так, не очень давно власть над всей экономикой Северной Кореи была передана от отца к сыну, в результате чего фактически состоялось основание династии Кимов. Итак, включенный в состав неоазиатского государства аппарат управления экономикой в большей степени внутренне един, чем внутренне разделен, и таким образом неоазиатское государство является единым хозяином производительных сил, эксплуатирующим рядовых трудящихся.

Вкратце, в существеннейших чертах, охарактеризуем неоазиатский способ производства, возникший в первой половине 1930-х гг. в СССР, а после второй мировой войны - и в некоторых других странах.

1) При неоазиатском способе производства место капиталистических монополий и кормящихся при них фирм помельче занял новый эксплуататор, единственная на всю страну монополия, владеющая рабочими силами жителей этой страны(38), - государство.

Главными действующими лицами при неоазиатском способе производства являются две фигуры: неоазиатский бюрократ и государственный рабочий (в класс государственных рабочих входили промышленные рабочие, колхозные и совхозные крестьяне, а также рядовые работники, занятые в производстве, продуктом которого не являются средства производства и вещественные предметы потребления)(39). Государственные рабочие не были рабами – государство не могло, к примеру, продать их другому хозяину. Гораздо больше они напоминали древнеегипетских или инкских крестьян, а способ производства, господствовавший в СССР и некоторых других странах, - азиатский способ производства. Однако основой азиатского способа производства было сравнительно отсталое сельское хозяйство, а того способа производства, о котором мы ведём речь, - крупная промышленность. Чтобы у него было имя, которое отличало бы его от всех остальных способов производства и вместе с тем подчёркивало бы его сходство с азиатским (между прочим, это сходство – хороший пример того, как действует диалектический закон отрицания отрицания), мы и называем его неоазиатским способом производства.

Средние и мелкие бюрократы из государственного аппарата управления экономикой представляли собой переходный между неоазиатской бюрократией и государственными рабочими класс, к которому снизу, в качестве его непосредственно соприкасающейся с классом государственных рабочих и  даже переходящей в него части, примыкает мелкая бюрократия. Весь этот класс, по аналогии с классом капиталистических администраторов, мы назовем классом неоазиатских администраторов. Что же касается лиц, обслуживающих госаппарат, но не являющихся начальниками – всякого рода консультантов, архивных работников, секретарш-машинисток и т. д. и т. п. – то они представляют собой одну из тех подгрупп внутри класса государственных рабочих, которые вплотную примыкают к классам неоазиатских администраторов и мелкой буржуазии(40). В частности, эту подгруппу отдаляет от большинства государственных рабочих некоторое отличие по занимаемому ими месту в исторически определенной системе общественного производства (проще говоря, в системе производительных сил).

По поводу утверждения: «Государственные рабочие не были рабами – государство не могло, к примеру, продать их другому хозяину», - один экономист, знакомый автору этих строк, задал вопрос: «А вьетнамские рабочие в соц. странах Европы? А специалисты из соц. стран в других соц. странах и «развивающихся» странах?»

Ответ на этот вопрос таков: в данном случае неоазиатские государства продают заказчикам не рабочую силу своих государственных рабочих, а их услуги.

Правда то, что некоторые государственные рабочие являются временными рабами: это заключенные. Однако они далеко не стопроцентные рабы – государство не может продать их другому хозяину. Они принадлежат к классу государственных рабочих: отношения между неоазиатским государством и зеками – это не особый тип производственных отношений, отличный от присущего данному способу производства типа, но лишь максимально авторитарная разновидность последнего.

Те страны, в которых возник неоазиатский способ производства, занимали в мировой системе империализма более или менее угнетённое положение и были поставлены этой системой в экстремальную ситуацию. Мировые войны и беспощадная эксплуатация со стороны как буржуазии высокоразвитых метрополий, так и своих местных эксплуататоров-соотечественников (которые по тем или иным причинам не были способны вывести свой народ из этой ситуации) грозили им вымиранием населения. С другой стороны, пролетариат и мелкобуржуазные (а зачастую и эксплуатируемые докапиталистическими способами) крестьянские массы этих стран были, благодаря разнообразным стечениям обстоятельств, в силах экспроприировать старых эксплуататоров, отнять у них политическую власть и создать новый(41) государственный аппарат (тут же превращавшийся в нового эксплуататора). Этот госаппарат был как раз тем, что могло мобилизовать все силы управляемых им народов на индустриализацию, на борьбу с враждебными капиталистическими государствами, на движение по пути прогресса. Этот путь пролегал по костям миллионов людей, но всё же был путём прогресса – усложнения общества, роста находящихся в его распоряжении материальных и интеллектуальных сил. Созидание в одном сочеталось с разрушением другого, но всё-таки в общем итоге созидание перевешивало разрушение. Такой прогресс характерен для классовых, антагонистических, эксплуататорских обществ; но ведь общество в СССР и подобных ему стран таким и было. Ту работу, которую в большинстве стран (прежде всего высокоразвитых) проделал капитализм, в некоторых странах сделал неоазиатский способ производства и выросшая из него общественно-экономическая формация. Именно неоазиатский строй дал жителям бывшего СССР городские дома и электричество на селе, радио и телевидение, детские сады и пенициллин, всеобщее бесплатное обучение и лечение. Да, всё это было оплачено морями крови, но в классовых обществах просто не бывает иначе.

Неоазиатские государства сыграли прогрессивную роль в развитии общества не только в своих странах, но и во всём мире. Дело в том, что эти государства приняли участие в борьбе капиталистических монополий и принадлежащих им буржуазных государств за передел мира. В этой борьбе они использовали рабочее и национально-освободительное движение как в развитых капстранах, так и в колониях и полуколониях. Контакты с этим движением и имидж защитников угнетённых они получили по наследству от государства диктатуры пролетариата, возникшего в бывшей Российской империи и вскоре испустившего последний вздох (историческая веха, обозначающая кончину диктатуры пролетариата - введение НЭПа). Поддержка рабочего и национально-освободительного движения в капстранах со стороны неоазиатских государств носила чем дальше, тем более ограниченный характер: с одной стороны, правители СССР и подобных ему государств науськивали пролетариев и угнетённые народы на буржуазию (прежде всего буржуазию метрополий), с другой же стороны – всё чаще и чаще удерживали пролетариат от «опрометчивых» попыток взять власть (не дай бог, выйдет из-под контроля!). Однако это всё-таки была поддержка, и она принесла населению капстран немало пользы.

Вот как описывает ситуацию в капиталистической экономике программа IV Интернационала, написанная Троцким:

«Производительные силы человечества перестали расти. Новые изобретения и усовершенствования не ведут уже к повышению материального богатства. Конъюнктурные кризисы, в условиях социального кризиса всей капиталистической системы, обрушивают на массы всё более тяжкие лишения и страдания. Рост безработицы углубляет, в свою очередь, финансовый кризис государства и подкапывает расшатанные денежные системы. Демократические правительства, как и фашистские, шествуют от одного банкротства к другому»(42).

Так всё и было. Ещё Ленин писал в работе «Империализм, как высшая стадия капитализма»:

«…самая глубокая экономическая основа империализма есть монополия. Это – монополия капиталистическая, т. е. выросшая из капитализма и находящаяся в общей обстановке капитализма, товарного производства, конкуренции, в постоянном и безысходном противоречии с этой общей обстановкой. Но тем не менее, как и всякая монополия, она порождает неизбежно стремление к застою и загниванию. Поскольку устанавливаются, хотя бы на время, монопольные цены, постольку исчезают до известной степени побудительные причины к техническому, а следовательно, и ко всякому другому процессу, движению вперёд; постольку является далее экономическая возможность искусственно задерживать технический прогресс. Пример: в Америке некий Оуэнс изобрёл бутылочную машину, производящую революцию в выделке бутылок. Немецкий картель бутылочных фабрикантов скупает патенты Оуэнса и кладёт их под сукно, задерживает их применение. Конечно, монополия при капитализме никогда не может полностью и на очень долгое время устранить конкуренции с всемирного рынка… Конечно, возможность понизить издержки производства и повысить прибыль посредством введения технических улучшений действует в пользу изменений. Но тенденция к застою и загниванию, свойственная монополии, продолжает в свою очередь действовать, и в отдельных отраслях промышленности, в отдельных странах, на известные промежутки времени она берёт верх»(43).

Накануне второй мировой войны эта тенденция взяла верх практически во всех отраслях промышленности и сельского хозяйства капстран, за исключением предприятий, работавших на войну. Темпы роста производительности труда были близки к нулю; масса прибавочной стоимости продолжала прирастать почти исключительно за счёт ухудшения положения пролетариев и прочих эксплуатируемых слоёв общества (особенно в колониях). Как следствие – рост рабочего и национально-освободительного движения, давившего снизу на монополистический капитал. Это давление усиливалось хотя и ограниченной, но всё же поддержкой сбоку – со стороны первого в мире неоазиатского государства, СССР. В некоторых капстранах буржуазия ответила на давление снизу и сбоку приходом фашистов к власти. Рабочее движение внутри своих стран фашистские режимы обломали успешно, но их попытка справиться с СССР не увенчалась успехом: борьба за передел мира привела к войне государств, руководимых фашистами, не только с СССР, но и с другими империалистическими державами. В результате этой войны фашизм рухнул, число неоазиатских государств умножилось, колониальная система империализма начала разрушаться и в конце концов рухнула совсем (сменившись, впрочем, системой неоколониализма), рабочее движение в капстранах воспряло. Перед капитализмом встала угроза скорой погибели, и мировой буржуазии волей-неволей пришлось принять ряд мер, чтобы эту погибель отсрочить.

Во-первых, монополии пошли на значительные уступки пролетариату. В ряде стран были расширены экономические права пролетариата: расширялась сфера рабочего контроля, большие права получили профсоюзы, высокого уровня развития достигла система социального обеспечения. Классические примеры такого рода мы находим в ФРГ, Австрии, скандинавских странах. Политические права пролетариата многих капстран тоже заметно расширились.

Во-вторых, стали шире вводиться и строже соблюдаться антимонопольные законы. Конкуренция, совсем было утратившая роль стимула к повышению производительности труда, вновь начала подхлёстывать технический прогресс. Раз уж монополиям пришлось умерить свой произвол по отношению к пролетариату, то им приходилось увеличивать свои прибыли путём наращивания производительности труда. Производительные силы, развитие которых приостановилось было в промежутке между двумя мировыми войнами, стали прогрессировать.

Впрочем, был ещё один источник возмещения тех потерь, которые понесли монополии развитых капстран, наделав уступок своим пролетариям: грабёж бывших колоний. Однако с тех пор, как национально-освободительное движение в последних привело к образованию там суверенных государств, грабить их стало труднее. Правда, грабёж этот не прекратился, и именно благодаря ему разрыв между жизненным уровнем жителей развитых капстран и стран «третьего мира» увеличивается. Однако при этом производительные силы и жизненный уровень населения бывших колоний и полуколоний всё-таки несколько вырос, и сейчас часть их живет несколько зажиточнее, чем до второй мировой войны.

Следует обратить внимание на одну любопытную закономерность, открытую Вадимом Белоцерковским (см. журнал «Знамя», №7 (июльский) за 1990 г., статья «Химера капитализма»): чем ближе к границам неоазиатских государств, тем выше уровень жизни в капстранах, тем более развита там система социального обеспечения, а в Западной Европе ещё и тем больше производственной и политической демократии. В каких странах происходили послевоенные «экономические чудеса»? ФРГ, Сингапур, Тайвань, Южная Корея, Япония… Именно туда после войны плыли капиталы из США, послужившие первотолчком для крутого подъёма производства. Конечно, те средства, которые одолжили немецким, японским и т. п. промышленникам американские банкиры, вернулись к ним с хорошими процентами, но только этим нельзя объяснить, зачем Уолл-Стриту понадобились «экономические чудеса» у границ неоазиатских государств. Так, с Латинской Америки монополии США имеют не меньше прибыли и при этом не тратят средств на подъём её экономики. Зачем же американскому капиталу понадобилось подкармливать капитал бывших врагов Америки во второй мировой войне – Японии и Германии, опять ставший сегодня его опасным конкурентом? Да затем же, зачем в США устраивали широко рекламируемую отправку «гуманитарной помощи» в эти и другие регионы. Ответ на этот вопрос известен на Западе настолько хорошо, что его знают даже сатирики:

«В 1952 г. сообщалось, что Эверелл Гарриман получил 7.328.903.976 долларов, чтобы щедрой рукой рассыпать их по миру, и дополнительно ещё один миллиард, неизрасходованный в предыдущем году. К 1955 году послевоенные расходы Соединённых Штатов на иностранную помощь достигли внушительной цифры – 50 млрд. долларов… Делом этим занималось за границей 115.250 человек, из них – 30.681 американец. Гуверовская комиссия… пришла к заключению, что экономическую помощь нужно оказывать и впредь, чтобы «обеспечить нам максимальную военную безопасность и повысить жизненный уровень в свободном мире». Комиссии дали понять, что мирная помощь поможет также в борьбе с коммунистическим влиянием»(44).

Паркинсон сомневался в эффективности этой помощи. Мы можем отчасти согласиться с ним: коммунистическое движение пошло на убыль не потому, что пролетарии ряда стран клюнули на американские подачки, а потому, что вскоре после войны СССР, а позднее – и другие неоазиатские государства утратили всякую прогрессивную роль (об этом мы вскоре поговорим) и дискредитировали в глазах пролетариев как себя, так и те партии, которые являлись проводниками их политики в капстранах. Правда, нельзя отрицать и то, что повышение уровня жизни пролетариев в тех странах, где капитал пошёл на большие уступки им, не способствовало разжиганию их революционного пыла. Но речь сейчас не об этом, а о том, что за все те блага, которые получили после войны пролетарии развитых капстран, они должны быть благодарны отнюдь не капиталистической системе. В первую очередь они обязаны этими благами самим себе: именно их давление на буржуазию было решающей причиной уступок с её стороны. Во вторую очередь они обязаны неоазиатским государствам: эти государства в какой-то мере поддерживали их борьбу с капиталом и оказались причастны к тому, что напуганные капиталисты пошли на уступки своим наёмным рабам.

Итак, мы видим, что неоазиатские государства сыграли в первое время своего существования огромную прогрессивную роль. Во-первых, они подтолкнули вперёд свои собственные страны; во-вторых, они подействовали на уже совсем было загнивший капитализм, как на усталого осла Ходжи Насреддина подействовал скипидар, которым тот смазал ослу задницу – бедняга побежал вперёд с неожиданной прытью(45). Поэтому хотя Октябрьская революция и не была социалистической, но тем не менее оказалась весьма нужным для всего человечества делом.

Ничто не вечно под луной; и прогрессивная роль неоазиатского государства не является исключением из этого правила. После того, как управляемые неоазиатской бюрократией страны одна за другой вырывались из экстремальной ситуации, у представителей этого общественного слоя быстро исчезали стимулы повышать производительность труда. Если уж при капитализме, когда даже при самой высокой концентрации капитала в экономике обязательно действуют несколько конкурирующих друг с другом фирм, монополии порождают застой и загнивание, то что уж говорить об экономике, в которой действует только одна фирма! В конце концов неоазиатский способ производства во всех странах, где он существовал, вошёл в стадию застоя и гниения. Производительность труда продолжала расти только в военной промышленности, подхлёстываемой гонкой вооружения; ВПК превратился в опухоль, растущую за счёт высасываемых из слабеющего неоазиатского общества соков. Производительные силы перестали прогрессировать; новые изобретения внедрялись в порядке исключения (разве что в военной промышленности дело обстояло иначе). В общем, неоазиатский строй загнил так же, как капитализм загнил накануне второй мировой войны. Из двигателя общественного прогресса он превратился в его тормоз.

Это проявилось и на международной арене. После войны, когда неоазиатских государств стало несколько и их вес в мировой политике резко возрос, буржуазные государства стали заметно сговорчивее и миролюбивее по отношению к ним. От второй мировой войны через «холодную войну» к политике «мирного сосуществования» – так шёл процесс ослабления конфронтации между буржуазными и неоазиатскими государствами (впрочем, гонку вооружений это не остановило). По мере этого ослабления неоазиатские государства всё меньше и меньше поддерживали классовую борьбу пролетариата, всё больше и больше старались сдерживать его. Компартии шли по тому же пути обуржуазивания, по которому перед ними уже прошли социал-демократы. Это хорошо видно на примере испанской компартии: в 70-80-х гг. она являлась крупнейшей правой социал-шовинистической партией в Испании (тамошняя Социалистическая рабочая партия тогда была уже стопроцентно буржуазной политической организацией), а после смерти КПСС обуржуазилась окончательно: её большая часть во главе с подавляющим большинством партаппарата и генсеком вошла в состав испанской соцпартии. Далее, неоазиатские государства конфликтовали между собой; это приводило к расколам компартий на промосковские, маоистские, ходжистские, чучхейские (кимирсеновские) и т. д., что отталкивало от них пролетарские массы. К тому же всё более загнивавший неоазиатский строй утрачивал свой привлекательный имидж в глазах пролетариата развитых капстран, уровень жизни которого в послевоенные годы заметно повысился. Таким образом, вскоре после войны неоазиатские государства уже не столько усиливали, сколько ослабляли – и чем дальше, тем больше – давление пролетариата на буржуазию (до, во время и сразу после войны усиление, напротив, перекрывало ослабление). В свою очередь капитализм, по мере того как давление на монополии снизу и его поддержка сбоку ослабевали, начал опять сбавлять ход: технического прогресса становилось всё меньше, вреда от него (загрязнение окружающей среды и расхищение природных богатств, производство новых видов вооружения и т. д.) – всё больше, кризисы – всё сильнее и т. д.(46). Эти зловещие симптомы обнаружились в 70-х, усилились в 80-х, а в 90-х гг. перспектива гибели человечества стала настолько реальной, что разговоры о ней даже пошли на убыль: все уже привыкли к мысли о грядущих катастрофах. Короче, скипидар выдохся, осел замедлил свой бег, усталость свинцовым грузом навалилась на него – ещё немного, и он упадёт и сдохнет. Плохо только, если капиталистическое общество умрёт вместе со всеми своими членами.

Между тем перед неоазиатской бюрократией, которая, несмотря на застой и упадок в экономике своих стран, продолжала расти в соответствии с законом Паркинсона (см. цитированную выше книгу), встал вопрос о том, как же всё-таки повысить производительность труда: прибавочного продукта для прокормления чиновников требовалось всё больше и больше, а темпы роста производительности труда приближались к нулю. Ни каждый бюрократ, ни каждый государственный рабочий в отдельности не были заинтересованы в работе на государство: для городского и сельского рабочего это означало «горбатиться на чужого дядю», а у самих «чужих дядь» было много возможностей увеличить свою личную долю прибавочного продукта, не надрываясь на своём административном посту. Однако общий классовый интерес неоазиатской бюрократии всё же заключался в дальнейшем повышении производительности труда. Но как это сделать? Ответа бюрократам не пришлось выдумывать – его навязал мировой рынок, давивший извне на неоазиатскую экономику, проникавший в её поры, разъедавший её закостенелую структуру. Конкуренция между предприятиями, фирмами, а также между самими рабочими – за рабочие места; безработица, создание резервной промышленной армии, производство ради прибыли вместо производства ради премии и ордена – таков был этот ответ. Непосредственно для верхушки неоазиатской бюрократии – то есть для той её части, которая прежде других частей занята защитой её общеклассовых интересов – реставрация капитализма означала превращение присвоенного ею прибавочного продукта, произведенного государственными рабочими, в капитал, приносящий прибыль. Таковы были основные причины реставрации капитализма, начатой верхушкой неоазиатской бюрократии и уже произошедшей во всех бывших неоазиатских государствах. Однако этот капитализм оказался изначально монополистическим: государство из единственной монополии превратилось в крупнейшую, а новые капиталистические фирмы изначально зарождались тесно связанными в монополистические объединения, так или иначе экономически подконтрольные этой крупнейшей монополии. В качестве монополистического реставрированный капитализм оказался изначально загнивающим, паразитическим, не способствующим техническому прогрессу. Правда, неоазиатской бюрократии, изменившей свою классовую сущность и ставшей главной частью буржуазии, он принёс новые богатства – но лишь за счёт бывших государственных рабочих, ныне опять ставших пролетариями.

Монополистический капитализм, возникший на развалинах неоазиатского строя, не является новой общественно-экономической формацией. Всякая общественно-экономическая формация и способ производства, на котором она основана, способствует переходу производительных сил на более высокий уровень по сравнению с тем, который их породил. Здесь этого нет. Реставрированный в бывших неоазиатских странах капитализм – это лишь экономический уклад, на какое-то время возобладавший в хозяйстве этих стран, переходное явление, продукт разложения неоазиатского способа производства и основанной на нём общественно-экономической формации(47).

2) Неоазиатский способ производства похож на азиатский не только тем, что практически все те средства производства и рабочие силы, которые не находятся в индивидуальной собственности, находятся в авторитарной собственности государства, - этим он похож и на феодализм, - но и тем, что при нем имеется прямая технологическая необходимость в существовании больших бюрократических аппаратов, управляющих производством (как мы помним, при феодализме такой прямой необходимости нет). Такая же необходимость существует и при капитализме, и порождена она промышленным прогрессом: вплоть до начала НТР последний, как мы уже видели, обусловливал неуклонное нарастание доли отношений авторитарных собственности и управления по сравнению с долями отношений индивидуальных и коллективных собственности и управления в системе производственных отношений. Действие этой необходимости усиливается разного рода экстремальными ситуациями, то и дело возникающими в истории антагонистических социальных организмов: чем более централизовано  авторитарное управление экономикой (т. е. чем более оно преобладает над индивидуальным и коллективным управлением), тем более обладающий экономической властью класс способен сконцентрировать все силы общества, не считаясь с жертвами, для такого выхода из экстремальной ситуации, который соответствует интересам этого класса. В тех случаях, когда такой выход осуществляется через прогресс производительных сил, централизация управления экономикой со стороны эксплуататорского класса играет прогрессивную историческую роль: именно так и обстояло дело в большинстве тех стран, где на смену старым эксплуататорам пришел новый эксплуататорский класс неоазиатской бюрократии.

3)Неоазиатское государство на любой стадии своего развития может выступать и в роли капиталиста – например, занимаясь на мировом рынке банковскими операциями, посреднической торговлей или нанимая пролетариев за рубежом. Чем больше число пролетариев, работающих на данное государство, по отношению к общему числу работающих на него государственных рабочих; чем большее количество овеществленного труда – по отношению к общему количеству труда, воплощенному в продукции, созданной за некоторый промежуток времени всеми государственными рабочими, работающими на данное государство – заключено в доходе, полученном данным государством от банковских и торгово-посреднических операций за этот же промежуток времени, - тем в большей мере данное государство есть капиталистическая монополия, тем в меньшей мере оно является неоазиатским. Теоретически возможно существование такого государства, которое, будучи одновременно неоазиатским и капиталистическим, было бы в большей мере последним, чем первым – и при этом не обнаруживало бы никаких тенденций к превращению своих государственных рабочих  в пролетариев или своих пролетариев в государственных рабочих. Однако автору этих строк не известны практические примеры такого рода.

4)Важно отметить, что все существовавшие до сих пор неоазиатские государства в начале своего формирования проходили такую стадию развития – более или менее мимолетную, - когда входящий в их состав аппарат управления экономикой является капиталистической монополией, а политический аппарат («государство в узком смысле этого слова») еще не окончательно перестал принадлежать тем эксплуатируемым классам, которые создали это государство в ходе революции. Иными словами, неоазиатская бюрократия, формируясь, проходит в своем зародышевом развитии две трудноразличимые, накладывающиеся друг на друга фазы: мелкобуржуазную (это когда аппарат управления экономикой еще только начинает отрастать от рожденного революцией политического аппарата насилия, и большинство будущих неоазиатских бюрократов еще являются всего лишь слугами, продающими свои услуги совершившим революцию эксплуатируемым классам – пролетариату, мелкой буржуазии, феодальному крестьянству, крестьянству азиатского типа и т. п.) и буржуазную (это когда аппарат управления экономикой уже отрос и стал отчетливо различимой частью госаппарата, но еще не превратился в единственную организацию, владеющую рабочими силами постоянных жителей этого государства и при этом эксплуатирующую последних, - а значит, еще не успел окончательно ликвидировать совершившие революцию эксплуатируемые классы и полностью присвоить созданный ими политический аппарат)(48).

     5)В ХХ веке человечество окончательно превратилось в единый социальный организм, основными способами производства (на которых были основаны соответствующие общественно-экономические формации) внутри которого стали капиталистический и неоазиатский. Сейчас неоазиатский способ производства всюду, где он был, уже разложился в монополистический капитализм. Монополистический капитализм, возникший на развалинах неоазиатского строя, не является новой общественно-экономической формацией, а представляет собою всего лишь экономический уклад - потому что ни в республиках бывшего СССР, ни в Албании, ни на Кубе и т. п. он не способствует прогрессу производительных сил, а, напротив, тормозит его и даже способствует их регрессу. Это связано с тем, что во всем мире капиталистическая общественно-экономическая формация – казалось бы, вновь, как и в начале ХХ века, охватившая все человечество – впала в застой, начинает размываться, разваливаться... Об этом мы уже говорили и еще поговорим ниже, а пока что рассмотрим, как обстоят дела с этническими общностями при капитализме и неоазиатском способе производства.

*       *       *

 Типом этнической общности, соответствующим капитализму и неоазиатскому строю, является нация.

Нация - это такая этническая общность, консолидирующим ядром которой является либо класс капиталистов, либо неоазиатская бюрократия. Как отмечал Сталин, "нация является не просто исторической категорией, а исторической категорией определенной эпохи, эпохи подымающегося капитализма. Процесс… развития капитализма является в то же время процессом складывания людей в нации"(49). В тех странах, где капитализм сменяется неоазиатским способом производства, нация как основной тип этнической общности сохраняется; более того, процесс формирования многих современных наций завершился именно при неоазиатском строе. Нация - это разновидность народности, присущая капитализму и неоазиатскому строю. Народности могут быть более или менее консолидированы: представители каждой народности более или менее тесно объединены во множество больших и малых групп, кооперированно (благодаря прежде всего отношениям авторитарного управления, которые, как мы помним, преобладают в классовом обществе над коллективными) осуществляющих всевозможную общественную деятельность (и если данная народность не исчезает, то ее представители в большей мере объединены в такие группы друг с другом, чем с представителями других народностей). Большинство этих групп в конечном счете управляются представителями того эксплуататорского класса, который является основным для данной экономической формации. Таким образом, в той мере, в какой народность есть консолидированная общность, ее консолидирующим ядром являются феодалы, бюрократы азиатского типа и т. д. Вот и получается, что нация - это народность, консолидируемая буржуями или неоазиатскими бюрократами.

Сталин (или, вернее, Ленин устами Сталина) попробовал дать определение нации следующим образом:

"Нация есть исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры"(50).

Сразу бросается в глаза неконкретность этого определения. Если утверждается, что нация как общность возникает на базе общности людей по некоторым параметрам, то из этого следует, что степень, "тесность" этой общности можно измерить и что существуют некие количественные пределы: вот если у первого параметра значение такое-то или такое-то, у второго соответственно этакое или этакое, а у третьего…десятого…шебарнадцатого - вот  такое или такое, то перед нами нация; а если значения меньше, то это не нация. Задача, вытекающая из сталинско-ленинского определения нации, нелегка, для ее решения нужен довольно сложный математический аппарат. Здесь простой арифметикой не обойдешься: как-никак, "ни один из указанных признаков, взятый в отдельности, недостаточен для определения нации. Более того: достаточно отсутствия хотя бы одного из этих признаков, чтобы нация перестала быть нацией,"(51) - а это значит, что ту границу, при переходе которой происходит качественный скачок от не-нации к нации (или обратно), придется определять, исследуя динамику соотношения четырех параметров (что совсем не мало). К примеру, мы знаем, что "диалекты" китайского "языка" есть по сути дела разные языки, хотя и родственные, но отличающиеся друг от друга не меньше, чем русский язык от украинского. Следовательно, степень языковой общности китайцев меньше, чем русских; и перед нами встает задача - вычислить, насколько общность китайцев по другим параметрам (и по каким именно из остальных трех: территория, экономическая жизнь, культура) теснее, чем у русских (благодаря чему мы можем считать китайцев, как и русских, единой нацией). Как решить такую задачу? - Ленин и Сталин должны были хотя бы указать на то, с какого конца браться за разработку методики подобных вычислений. Однако ни одного такого указания в "Марксизме и национальном вопросе" нет. Есть только лишь четыре пустые абстракции - "общность языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры", - которые лишь слегка конкретизированы указанием на то, что нация является "категорией" капиталистической эпохи. Эти абстракции каждый теоретик волен по своему произволу наполнять самым разнообразным содержанием. Например, захотелось мне объявить чукчей нацией. Степень языковой общности у них высока: по данным последней переписи населения в СССР, их всего около 14 тыс., и 12 тыс. из них называют своим родным языком чукотский. Степень территориальной общности также высока: согласно тем же данным, около 12 тыс. чукчей живут в Чукотском национальном округе(52). Общность экономической жизни и психическо-культурная общность у чукчей не менее тесны, чем скажем, у узбеков или таджиков. Исходя из всего этого, я преспокойно объявляю, что в процессе развития капитализма в царской России чукчи стали нацией, - и кто из последователей Ленина сможет возразить мне?

Только тот, кто укажет на какую-то качественную характеристику, которая придается нации порождающим последнюю развитием капитализма или неоазиатского строя. Такой характеристикой (выделить которую нам помогает концепция трех типов управления и собственности) как раз и является роль буржуазии или неоазиатской бюрократии как консолидирующего ядра данной этнической общности. Обычно бывает легко установить, имеет ли та или иная этническая общность свою буржуазию или неоазиатскую бюрократию, а также успели ли эти классы стать консолидирующим ядром своего этноса (хотя, конечно, и тут нет абсолютно точных и четких границ, и тут полным-полно переходных форм). Итак,  нация - это этническая общность, консолидирующим ядром которой является буржуазия или неоазиатская бюрократия. Нации возникают в процессе развития капитализма или неоазиатского способа производства; технической предпосылкой слияния доиндустриальных этносов в нации является промышленный прогресс.

В отличие от сталинско-ленинского определения, наше позволяет действительно определить, какие из известных нам этносов являются нациями, а какие нет, - и уже затем (если возникнет необходимость) заниматься подсчетами, насколько более (или менее) тесна языковая, территориальная, экономическая и культурно-психологическая общность наций, чем аналогичная общность не являющихся нациями этносов. Наше определение хорошо также и тем, что из него не вытекают, в качестве неизбежных выводов, такие спорные утверждения, как следующее: "Нет нации, которая бы говорила сразу на разных языках"(53). Однако не следует считать, что сталинско-ленинское определение является индивидуальной ошибкой одного-двух человек, случайным вывихом в процессе научного исследования феномена нации - вывихом, который стал широко распространенной точкой зрения лишь благодаря причинам, лежащим вне науки. Напротив, это определение отразило первоначальную стадию вышеназванного исследования - закономерную, необходимую стадию - когда исследователи, еще не проникнув в сущность изучаемого явления, ограничиваются описанием и классификацией его внешних параметров. На этой стадии самое большое, чего может достигнуть исследователь, обобщив собранные им факты, - это перечислить самые общие разновидности вышеупомянутых параметров (что и сделали Ленин со Сталиным). Следующий шаг в познании сущности изучаемого явления - выделение того основного в нем, благодаря которому внешние параметры исследуемого объекта связаны между собой в процессе развития последнего. Этому шагу соответствует только что данное нами определение нации.

Следует подчеркнуть, что нация (так же, как и любая народность и, между прочим, как любой класс) никогда - даже в тоталитарном неоазиатском государстве - не является до такой степени единой, чтобы ее можно было рассматривать как единого сознательного субъекта. Интересы нации (так же, как и интересы класса) далеко не аналогичны интересам отдельного человека; вообще же говоря, раз в той мере, в какой нация действительно представляет собой группу осуществляющих кооперированную деятельность людей, она авторитарно управляется буржуазией или неоазиатской бюрократией, то "интересы нации" воплощены главным образом в интересах именно этих классов. Так, в XX веке прогресс производительных сил все сильнее перемешивает нации, сливает их друг с другом(54), однако окончательное слияние наций невозможно до тех пор, пока миром правят эксплуататоры, ведущие друг с другом непрекращающуюся борьбу за экономическую и политическую власть и делящие в процессе этой борьбы между собою мир. Эксплуататоры мешают человечеству стать единым; это наглядно иллюстрируется, например, возникновением в ХХ веке новой нации - израильтян. Идеи национального единства, верности национальным традициям и сохранения последних и т. п. как правило (случаются и исключения, впрочем, лишь подтверждающие правило) мобилизуют эксплуатируемые классы на служение буржуазии или неоазиатской бюрократии не за страх, а за совесть; при этом такие идеи могут мимикрировать под революционность, антибуржуазность и т.п. Хороший пример такого рода мимикрии подарила нам… художественная литература:

"… Разумеется, революция влила  новое содержание в старую русскую культуру. Но став революционной, она не перестала быть русской.

- Значит, даже при социализме не исчезнет своеобразие нашей культуры? - недоверчиво допытывался Сыма Чэн.

- Конечно, не исчезнет, - отвечал с улыбкой Ли Ян-мин. - Правда, мы хотим догнать технически передовые страны; хотим, по примеру России, перестроить жизнь на новых, справедливых началах. Но очень многое перейдет в эту жизнь и из прошлого. Мы будем по-прежнему изучать великих классических писателей, философов и поэтов, почитать исторических героев. Я верю: мы сохраним и церемонную вежливость, свойственную нашему народу … и своеобразие нашего искусства…

-        Конечно, мы никогда не откажемся ни от нашего великого прошлого, ни от своеобразия нашей культуры, - убежденно закончил Ли Ян-мин. - Иначе мы перестали бы быть китайцами! …"(55).

Концепция нации как авторитарной эксплуататорской организации, создаваемой и управляемой буржуазией или неоазиатской бюрократией, позволяет нам понять, в частности, причины распада СССР.

СССР не был унитарным, чисто русским государством - в отличие, например, от послевоенного Китая, где единственной народностью, сумевшей создать свою собственную неоазиатскую бюрократию и стать вполне сформировавшейся нацией, оказались хань (т. е. собственно китайцы). Это было действительно федеративное образование - объединение нескольких государств, национальные бюрократии которых смирились с отчуждением части их суверенитета в пользу Москвы ради своих общих интересов: совместного проведения индустриализации и защиты от общих врагов. Сталин вовсе не уничтожил "национальные элиты" этих государств: он уничтожил их верхушку, тем самым расчистив место для карьеры средним и низшим слоям национальных бюрократий. Когда одного национального бюрократа репрессировали за "национал-уклонизм", его место тут же занимал другой, его бывший подчиненный; он клялся в верности Сталину, ВКП(б) и СССР, переводил литературный язык своей нации с латинской на русскую графику - но оставался по своему социальному положению таким же национальным бюрократом, как и его репрессированный предшественник. Сталин точно так же балансировал между партийно-государственными боссами союзных и автономных республик, как и Ленин, Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко и Горбачев. Только после Сталина московскому руководству балансировать становилось все труднее и труднее: индустриализация закончилась, угроза внешней агрессии ослабела, а значит, те общие интересы, ради осуществления которых национальные бюрократии союзных республик объединились в СССР, начали исчезать. К концу 80-х гг. они исчезли совершенно, и СССР, несмотря на всю дипломатическую утонченность Горбачева, почти бескровно распался.

Тем, кто не верит, что СССР был настоящей федерацией, "лоскутным одеялом", а не унитарным государством, стоит прочесть, что писал об этом вскоре после второй мировой войны, находясь в эмиграции, один из крупнейших украинских националистов - Владимир Винниченко:

”Украинское государство, украинская государственность на Украине есть. …насколько она крепка, показывает тот факт, что ее величайшие враги – русские империалисты во всех видах (хоть так называемой демократии, хоть так называемого коммунизма) не в силах (а потому и не имеют смелости) развалить ее. Почему в так называемом «Союзе Советских Республик» нет какой-нибудь Рязанской или Тамбовской Республики, а есть Украинская? Потому, что создание Тамбовского или Рязанского Государства вызвало бы только удивление, непонимание, смех, возмущение. А существование Украинского государства признается нормальным, естественным явлением, обладающим всеми необходимыми для него предпосылками и основаниями.

И более того: Украинское Государство является настолько бесспорным фактом, что русский советский империализм не только вынужден был сохранить почти все атрибуты государственности, созданной украинским народом (органы государственной экономики, администрации, суда, образования и т. д.), но и считает возможным ввести Украину в Организацию Объединенных Наций  (ООН)  как самостоятельное государство с правом отдельного от всего Советского Союза голоса...

Мне могут сказать: это… - тактический маневр для получения лишнего голоса в ООН. Да, - это не проявление великодушия... Москвы. Но почему она не может получить в Организации Объединенных Наций десятки лишних голосов проведением в нее тех самых Рязанских и Тамбовских областей, названных ею Государствами? Потому, очевидно, что такой маневр вызвал бы в ООН такой же самый смех и возмущение. А введение Украины такой реакции не вызвало, оно воспринято Объединенными Нациями с признанием полного права Украины даже на самостоятельное, вне всего Союза существование.

Это есть признанный и зафиксированный всей планетой факт, это есть признание всем интернациональным миром достижений украинской национальной Революции». (Винниченко В. Заповiт борцям за визволення. - Киïв: ”Криниця”, 1991. - С. 10. Перевод цитаты с укр. яз. сделан В. Бугерой).

Винниченко был совершенно прав: Украина и при Сталине была особым (хотя и не вполне самостоятельным) государством со своей, вполне сложившейся бюрократией. То же самое относится ко всем союзным республикам на всем протяжении существования СССР. Именно поэтому куски СССР так легко отделились друг от друга в 1991 г. и сразу же зажили жизнью вполне сложившихся государств, стопроцентно способных к политически самостоятельному существованию: они вполне созрели для этого уже в недрах СССР. Находясь в составе СССР, союзные республики уже обладали всеми органами и функциями, необходимыми для независимого существования: повторяем, они уже были особыми государствами, держащимися вместе в силу временных общих интересов. И так было не только при Ленине, Горбачеве и Брежневе, но и при Сталине. Сталин вовсе не восстановил Российскую империю; напротив, под его руководством национальные государства, возникшие в ходе национально-освободительной (и потому ничуть не социалистической: социалистическая революция по определению уничтожает такие эксплуататорские организации, как нации - в отличие, например, от революции буржуазной, которая освобождает нации, то есть освобождает буржуазию этих наций) Октябрьской революции, помогли друг другу укрепиться, усилиться, что и помогло им впоследствии преспокойно разделиться.

*       *       *

Очень интересно развиваются при капитализме и неоазиатском способе производства семейные отношения. С одной стороны, большие патриархальные (и матриархальные) "ячейки общества" измельчаются, постепенно сводясь к нуклеарной ("ядерной", то есть такой, в которой количество человек, ведущих общее домашнее хозяйство, тяготеет к минимально достаточному для того, чтобы могло возникнуть элементарное отношение "родители-дети")(56) семье; при этом более или менее постепенно мужчина и женщина становятся все более равноправны (хотя процесс этот протекает далеко не прямолинейно), а власть старших в семье над ее взрослыми младшими членами сходит на нет. Сами по себе эти процессы ведут к повышению удельного веса отношений индивидуального управления и частной собственности в системе  семейных отношений; однако, с другой стороны, воспитание детей до такой степени выходит за пределы "ячеечной" семьи и переходит в руки "частных" и государственных (главным образом именно государственных) воспитательных и учебных заведений - при том, что власть взрослых членов семьи над детьми все еще остается очень авторитарной и весьма широкой, - что в конечном итоге развитие семейных отношений при капитализме и неоазиатском строе характеризуется их неуклонной авторитаризацией. При монополистическом капитализме и неоазиатском строе отношения авторитарной собственности и управления преобладают в системе семейных отношений, так же как и во всей вообще системе производственных отношений.

Выход воспитания (особенно обучения) детей за пределы "ячейки общества" был обусловлен - отчасти в конечном счете, отчасти напрямую - неуклонно ускоряющимся прогрессом промышленности. Это хорошо известно и не нуждается в подробных комментариях; тем самым не нуждается в подробных доказательствах и то, что авторитарная надстройка над нуклеарной "ячейкой общества" - ясли, детские сады, школы, детдома - сыграла гигантскую прогрессивную роль в развитии человечества. Однако сегодня ее прогрессивный характер уходит в прошлое, а отрицательные последствия выступили на первый план. Последствия эти весьма велики. Прежде всего, отношения между воспитанниками и чужими им воспитателями не могут не уродовать души воспитанников. Конечно, формы этого уродования у детдомовского ребенка и у учащегося элитного лицея очень различны, но степень, в которой уродуется душа, у последнего зачастую не меньше, чем у первого(57). Во-вторых, урбанизация капиталистического и неоазиатского общества привела, как мы уже отмечали выше, к ослаблению уз взаимоподдержки между измельчающимися семьями (прежде всего между соседями); дети из разных семей стали более чужими друг другу, чем раньше, - а если собрать вместе чужих друг другу детей и поставить их под команду чужого им воспитателя, то условия, в которых будет развиваться психика этих детей, будут ничуть не более благоприятными, чем условия, складывающиеся во дворе, когда чужие друг другу дети сами скучковываются в авторитарно управляемые группы (в которых через отношения авторитарного управления явственно проглядывают животные отношения доминирования)(58). Однако изоляция детей от улицы и детского сада внутри "ячеечной" семьи вредна еще больше - так формируются оторванные от реального мира, плохо приспособленные к жизни, слабохарактерные люди. Кроме того, среди "ячеек общества" немало таких, по сравнению с которыми улица и школа - царство доброты и гармонии. Наконец, в самом стремлении родителей держать своего подрастающего потомка поближе к себе обычно проявляется не только страх за него, но и ярко выраженное отношение к нему как к своей собственности (частной - по отношению к другим семьям и, в какой-то мере, к государству, авторитарной - по отношению к нему самому), окрашенное сильными эмоциями, - а при таком отношении родителей к ребенку психика последнего обязательно будет в какой-то степени покалечена (как в том случае, когда родители над ним издеваются, так и в том случае, когда они его балуют)(59). Короче говоря, современное общество - очень благоприятная среда для расширенного воспроизводства закомплексованных эгоцентриков, садомазохистов, невротиков и психопатов(60).

Современную систему семейных отношений нельзя исправить, найдя в "ячейке общества" лекарство от недугов государственных и "частных" воспитательных и учебных заведений; ее также не исправишь, опираясь на детсады, школы и детдома с целью компенсирования вреда, причиненного психике детей "ячейкой общества". Недостатки современных семейных отношений могут исчезнуть лишь вместе с самими этими отношениями, вместе с "ячеечной" семьей и авторитарной надстройкой над нею - яслями, детсадом, школой, детдомом; только в процессе перехода к коллективистскому обществу (уже в начале которого каждый трудовой коллектив стал бы единой большой семьей, совместно воспитывающей всех своих детей) можно было бы начать воспитание новых поколений людьми с гармоничной психикой, подобными простодушным и уравновешенным первобытным людям.

*       *       *

Дискуссии о классовой природе СССР и подобных ему государств, о том, какой общественно-экономической формации присущи эти государства, начались практически одновременно с образованием СССР и не утихают до сих пор. В данной статье мы не будем углубляться в разбор многообразных мнений, высказанных по этому поводу в течение семидесяти с лишним лет. Упомянем лишь некоторые, наиболее распространенные и типичные.

Одно из самых концентрированных выражений той точки зрения, согласно которой в государствах типа СССР существовал социализм, мы находим у Г. Х. Шахназарова:

«...социализм – это преобладание общего над частным...

...если у нас не было социализма, то что у нас тогда было? Поскольку у нас была тотальная общественная собственность, то можно сказать, что у нас был государственный социализм с социализацией во всех формах, доведенный до крайности. Кроме того, наряду с плохим мы уже давно имели известные достижения в сфере социальной защищенности: нельзя отрицать, что впервые у нас в стране были введены детские сады, ясли, бесплатное образование, здравоохранение и т. д. Все это элементы социалистического подхода»(61).

Эта цитата очень наглядно демонстрирует нам два коренных недостатка теоретических взглядов тех, кто считает государства, подобные СССР, социалистическими:

1) неспособность отличать коллективное управление и общественную собственность от авторитарных управления и собственности (и то, и другое подводится под рубрику «общего» и противопоставляется «частному»);

2) предрассудок, согласно которому можно быть собственником и при этом не иметь реальной возможности управлять своей «собственностью» (этот предрассудок позволяет «доказывать», что собственниками средств производства в государствах, подобных СССР, были рядовые работники).

Данные недостатки присущи и взглядам тех, кто, вслед за Троцким, утверждает, что СССР был «перерожденным рабочим государством», а собственность этого государства на средства производства – хотя и неразвитой, но все же формой именно общественной собственности. Однако Троцкий не так прост, как Шахназаров: в отличие от последнего, он ни на минуту не забывает о том, что

 «начиная с 1917 года, т. е. с того момента, когда завоевание власти встало перед партией как практическая проблема, Ленин непрерывно занят мыслью о ликвидации «паразита». После низвержения эксплуататорских классов, повторяет и разъясняет он в каждой главе «Государства и революции», пролетариат разобьет старую бюрократическую машину, а свой собственный аппарат составит из рабочих и служащих, причем против превращения их в бюрократов примет «меры, подробно разобранные Марксом и Энгельсом: 1) не только выборность, но и сменяемость в любое время; 2) плата не выше платы рабочего; 3) переход немедленный к тому, чтобы все исполняли функции контроля и надзора, чтобы все на время становились «бюрократами» и чтобы поэтому никто не мог стать бюрократом». Не надо думать, будто у Ленина дело идет о задаче десятилетий; нет, это тот первый шаг, с которого «можно и должно начать при совершении пролетарск ой революции»"(62).

Естественно, что Троцкий не сглупил и не согласился со Сталиным, утверждавшим, что в СССР 30-х годов якобы был построен социализм; искусный диалектик, Лев Давыдович выстроил изощренную концепцию СССР как явления, переходного от капитализма к социализму. При этом он прекрасно сознавал, что:

«. . . новое государство стало прибегать к старым методам нажима на мускулы и нервы трудящихся. Вырос корпус погонял. Управление промышленностью получило архибюрократический характер. Рабочие утратили какое бы то ни было влияние на руководство заводом. При сдельной оплате труда, тяжких условиях материального существования, отсутствии свободы передвижения, при ужасающей полицейщине, проникающей жизнь каждого завода, рабочему трудно чувствовать себя «свободным тружеником». В чиновнике он видит начальника, в государстве – хозяина»(63).

Однако предрассудок, согласно которому можно «утратить какое бы то ни было влияние на руководство»(64) и при этом все еще оставаться собственником, позволил Троцкому рассматривать бюрократию как «временный нарост на социальном организме» и высказывать утверждения такого рода:

«Несомненно, что советский режим дал могущественный толчок хозяйству. Но источником этого толчка явились национализация средств производства и плановое начало, а вовсе не тот факт, что бюрократия узурпировала командование хозяйством. Наоборот, бюрократизм, как система, стал худшим тормозом технического и культурного развития страны»(65).

Поскольку «национализация средств производства» в СССР была не чем иным, как их огосударствлением, то у Троцкого получается, что государство – это одно, а «бюрократизм, как система» есть нечто другое: государство толкает хозяйство вперед, а бюрократизм его тормозит. Получается так, как если бы бюрократия, «узурпировавшая командование хозяйством», не была плотью госаппарата СССР, той субстанцией, из которой он состоит; как если бы государство под названием СССР было некоей сущностью, отдельной от организованной в авторитарно управляемую группу бюрократии. В этом пункте рассуждений Троцкого его диалектика вырождается в откровенную софистику. На самом же деле и прогрессивные (преобладавшие в начале существования СССР), и регрессивные (возобладавшие через некоторое время после второй мировой войны) тенденции в развитии экономики СССР имели один и тот же источник – огосударствление производительных сил в СССР, то есть «узурпацию командования хозяйством» со стороны бюрократии. Если бы Троцкий понимал это, он был бы последовательным диалектиком; превратив же «советский режим» и «бюрократию как систему» в две разные сущности (от первой из которых исходит все хорошее, а от второй – все плохое), он впал в метафизику.

На рассуждения Троцкого:

«Советская бюрократия экспроприировала пролетариат политически, чтоб своими методами охранять его социальные завоевания. Но самый факт присвоения ею политической власти в стране, где важнейшие средства производства сосредоточены в руках государства, создает новое, еще небывалое взаимоотношение между бюрократией и богатствами нации. Средства производства принадлежат государству. Но государство как бы «принадлежит» бюрократии. Если б эти совсем еще свежие отношения упрочились, вошли в норму, легализовались, при сопротивлении или без сопротивления трудящихся, то они  в конце концов привели бы к полной ликвидации социальных завоеваний пролетарской революции. Но сейчас говорить об этом, по меньшей мере, преждевременно. Пролетариат еще не сказал своего последнего слова. Бюрократия еще не создала для своего господства социальной опоры, в виде особых форм собственности. Она вынуждена защищать государственную собственность как источник свой власти и своих доходов. Этой стороной своей деятельности она все еще остается орудием диктатуры пролетариата»(66), -

блестяще ответил Тони Клифф:

«там, где государство является распорядителем средств производства, ...политическая экспроприация означает также экономическую экспроприацию... Поскольку рабочие – каждый в отдельности  - не являются собственниками средств производства даже в рабочем государстве, а их коллективная собственность выражается в том, что они владеют государством, которое является распорядителем средств производства, постольку, будучи политически  экспроприированы, они будут экспроприированы также экономически»(67).

Сам Клифф полагает, что в СССР и других подобных ему государствах на протяжении всей их короткой истории имел место госкапитализм. Мы уже имели случаи убедиться в ошибочности этой точки зрения(68).

Hельзя оставить без внимания также и ту концепцию, которую выдвинул М. С. Восленский в своей книге «Номенклатура». Согласно Восленскому, в государствах, подобных СССР, существовал «государственно-монополистический феодализм»(69). С чисто теоретической точки зрения концепция Восленского не выдерживает критики. Достаточно отметить, что ключевым моментом в ее обосновании является утверждение, что «государственно-монополистическому феодализму» предшествовала (по крайней мере, в тех странах, где подобные СССР государства возникли не в результате иностранной интервенции) феодальная формация (в частности, Восленский настаивает, что феодализм как общественно-экономическая формация, как «система» существовал в царской России еще при Николае Втором)(70). Между тем уже в XIX веке в Российской империи феодализм как способ производства не существовал (как мы уже говорили, доведенное до рабства крепостничество было явлением восходящего капиталистического способа производства; автор этих строк склоняется к мысли, что уже в первой половине XVIII века в России однозначно и необратимо преобладали капиталистические производственные отношения)(71); следовательно, не существовала и основанная на нем общественно-экономическая формация. Говорить же о том, что феодализм как способ производства (по определению, основанный на доиндустриальных производительных силах) и формация воскрес в России в первой половине ХХ века, в период индустриализации, бессмысленно: даже если производственные отношения, возобладавшие в подобных СССР государствах, и похожи в своих основных чертах на феодальные – все равно они, возникнув на качественно новом этапе развития производительных сил, присущи какой-то иной формации. (В связи с этим еще раз подчеркнем: азиатский способ производства и неоазиатский – разные способы производства). Тем не менее, несмотря на свою теоретическую слабость, эта концепция обладает немалой убедительностью для людей, далеких от исторического материализма – ведь между феодальными и неоазиатскими общественными отношениями, между особенностями психологии людей, принадлежащих к обеим общественным формациям, можно провести такое множество поверхностных аналогий… Возьмем хотя бы тот факт, что и в феодальном, и в неоазиатском обществе не больно-то уважались «права и свободы личности» в их либеральном понимании. Для современного интеллигентного и полуинтеллигентного мещанина одно это может послужить достаточным доказательством идентичности обеих формаций.

В «Номенклатуре» Восленский превозносит буржуазную парламентскую демократию. Кроме того, «Номенклатура» примечательна тем, что согласно изложенной в ней концепции в государствах типа СССР «господствующий класс – политбюрократия, номенклатура. Заметим: политбюрократия, а не технократия»(72). Эти же две особенности присущи книгам очень известного предшественника Восленского, Милована Джиласа: «Новый класс» и «Несовершенное общество»(73). (Преемственность между ними прямая и осознанная: Восленский использовал в своей работе труды Джиласа, а тот, в свою очередь, благословил своего идейного наследника, написав к его книге в высшей степени хвалебное предисловие.) Благодаря обеим этим особенностям идеи Джиласа и Восленского оказались весьма адекватным отражением интересов тех группировок внутри обуржуазивающейся неоазиатской бюрократии, которые, когда процесс реставрации капитализма в их странах пошел полным ходом, использовали в своей борьбе за власть с другими группировками внутри того же класса (ядро которых по преимуществу составляли представители военно-промышленного комплекса) демократические, направленные против осточертевшей широким массам правящей партии лозунги с тем, чтобы обеспечить себе как можно более широкую поддержку среди неоазиатских администраторов, мелкой буржуазии(74) и даже среди превращающихся в пролетариат го сударственных рабочих. «Демократические» обуржуазивающиеся бюрократы, как правило, были заинтересованы в как можно более глубокой и быстрой интеграции рынка капиталов своих стран в мировой рынок капиталов и поэтому боролись за власть, в той или иной степени ориентируясь на поддержку высокоразвитых капстран, главным образом западных. И тут идеология Джиласа и Восленского совпала с интересами этих группировок: оба очевидные «западники» (особенно Восленский; к тому же у него гораздо отчетливее, чем у Джиласа, выражена враждебность по отношению к неоазиатскому военно-промышленному комплексу). Оба, разумеется, апологеты капитализма; но если прокапиталистические симпатии Джиласа поначалу были завуалированы какими-то невнятными мечтаниями в духе теории конвергенции(75), то Восленский сразу и недвусмысленно заявил свое кредо:

«Проблема нашего времени состоит не в том, что капиталистическая формация уже исчерпала себя, а в том, что феодальная формация еще не полностью исчерпала все возможности продлить свое существование. И она делает это, выступая в форме тоталитаризма – этой «восточной деспотии» нашего времени: реального социализма, национал-социализма, фашизма, классовой диктатуры политбюрократии – номенклатуры»(76).

В качестве идеологов обуржуазивающейся бюрократии Восленский и Джилас отвергают марксистско-ленинскую теорию отмирания государства в ходе социалистической революции. По мнению Джиласа, государство – неотъемлемый атрибут общества:

«В далеком прошлом существовали социумы без государства и власти. Обществом они считаться не могут, ибо представляли собой некий переход от полуживотных к человеческим формам социального бытия. И даже в таких примитивнейших  социумах-общинах некое подобие власти присутствовало. Тем более наивным было бы доказывать, что в будущем,  с его все усложняющейся общественной структурой, исчезнет потребность в государстве»(77).

После того, как мы рассмотрели в данной статье первобытное общество, ошибочность взглядов Джиласа на него очевидна для читателей. А из того, что мы говорили о компьютеризации как материально-технической предпосылке превращения человечества в единый коллектив - и что будем говорить ниже о закономерностях развития капитализма, будет очевидна также устарелость взглядов Джиласа на перспективы существования государства в будущем.

Несмотря на все сказанное выше, «Новый класс» Джиласа и «Номеклатура» Восленского имеют некоторое научное значение как хорошее описание общественного строя в СССР и подобных ему государствах. Особенно отличается этим богатая фактами книга Восленского. Читая «Номенклатуру», отчетливо осознаешь: да, СССР и другие государства того же типа таки были эксплуататорскими(78).

Вот кто отлично понимает, что в СССР существовало общество, отличающееся от капиталистического, так это Юрий Иванович Семенов (79). Следует отметить, однако, существенный недостаток оригинальной концепции общественно-экономических формаций, разработанной Семеновым(80):

стремясь как можно более детально классифицировать этапы развития эксплуататорских обществ, он чрезмерно умножает формации, "параформации", способы производства, "образы производства", уклады и "подуклады".

И каждой из этих классификационных рубрик Семенов дает поразительно причудливое название. Когда читаешь его книги, очень скоро начинает рябить в глазах и кружиться голова от массы таких мудреных терминов, как "древнеполитарная общественно-экономическая формация", "древнеполитомагнарное общество", "магнарный способ производства", "доминарно-приживальческий подспособ эксплуатации", "протополитаризм", "протонобиларные общества, которые подразделялись на собственно протонобиларные и протонобилодоминарные", и т. д., и т. п. … Невольно возникает аналогия с искусственным языком волапюк, автор которого, Иоганн Мартин Шлейер, старался придумать для каждого понятия новое слово, довел до сверхизобилия количество грамматических форм - и в результате сам не помнил всех изобретенных им слов и в разговоре на волапюке не мог обойтись без словаря (81).

В отличие от Шлейера, изобретатель эсперанто Л. М. Заменгоф составил словарный фонд созданного им языка из корней, взятых из живых индоевропейских языков и латыни, и разработал очень простые и логичные, допускающие множество комбинаций и при этом легко запоминающиеся грамматические правила… Результат - волапюк умер, а на эсперанто и по сию пору общаются, читают и пишут (в том числе и прекрасные стихи) несколько миллионов человек во всем мире.

Наша классификация отношений собственности и управления позволяет свести все прошлое и настоящее (а пожалуй, и обозримое будущее тоже) многообразие систем общественных отношений к комбинациям трех основных типов отношений собственности и управления в различных пропорциях - и эти комбинации можно различать просто по количественным значениям этих пропорций, а не присваивая каждой комбинации свое особое имя. Благодаря этому мы спокойно можем ограничиться пятью способами производства и, соответственно, пятью общественно-экономическими формациями, объединенными в два "круга", два последовательных этапа развития, - и свести к этим немногим классификационным рубрикам все многообразие форм эксплуататорского общества, не изобретая тысячи мудреных терминов (которые полностью могут запомнить лишь немногие специалисты: в конце концов, Семенов, будучи марксистом, мог бы вспомнить о том, что наука нужна не только для познания истины, но и для того, чтобы донести истину до масс…). Вместо того, чтобы квалифицировать общество Древнего Египта как "древнеполитарное", а шумерское - как "древнеполитомагнарное" (Семенов, Философия истории, с. 250), гораздо полезнее для понимания природы этих обществ будет просто объяснить, в каком из этих двух вариантов азиатской общественно-экономической формации отношения между бюрократией и крестьянами азиатского типа содержали в себе бóльшую примесь отношений индивидуального управления и индивидуальной собственности, в каком - меньшую, и в чем это выражается.

Классифицировать формы общества так, как это делает Семенов - это все равно, что градуировать шкалу термометра не цифрами, а словами: "пекло", "жарища", "очень жарко", "жарко", "очень тепло", "тепло", "прохладно", "холодно", "очень холодно", "мороз", "морозище"… На каждую десятую долю градуса особые названия выдумывать и все их запоминать - это с ума сойти можно. Лучше уж цифрами… Так и с делением классового общества на способы производства и общественно-экономические формации: лучше делать это так, как мы.

*       *       *

Выше уже шла речь о том, что в конце ХХ в. в упадок пришел не только неоазиатский строй, но и капитализм. Поговорим об этом поподробнее.

Обратимся для начала к экологии:

«. . . практика современного капитализма показывает, что многие фирмы и концерны научились мастерски выкачивать новые прибыли из современной экологической ситуации, трагически обострившейся по их же собственной вине. Например, магнаты автомобильной промышленности Запада, быстро сориентировавшись в конъюнктуре, выбросили на рынок новые модели автомобилей. Реклама преподносила их потребителю как абсолютно безвредные для атмосферы, расхваливала фильтрующее оборудование, полностью поглощающее токсичные выхлопные газы, и т.д. Автомобили вошли в моду, стали эмблемой престижности, автоконцерны бойко сбывали их  по высоким ценам. Кривая дивидендов резко ползла вверх...

Ряд фирм с успехом разрабатывает безотходные технологии, предлагает оригинальные способы «коммерциализации» отходов производства различных отраслей промышленности...

Р. Юнгк пишет: «С конца 60-х – начала 70-х годов во многих государствах ускоренными темпами начала складываться индустрия контроля за качеством окружающей среды, сулящая миллиардные доходы. Автоматизированная контрольно-измерительная и сигнальная техника для определения уровня концентрации вредных веществ в воздухе, воде и продуктах питания, химические и фармакологические средства борьбы с отравлением окружающей среды, различные воздушные фильтры, всевозможные очистные и утилизационные  сооружения превратились вдруг... в неслыханно прибыльный бизнес... Начался настоящий бум... В рекордные сроки он превратил многих оборотистых и ловких бизнесменов в мультимиллионеров».

...В США существуют предприятия, ухитряющиеся извлекать ежегодно из каждых 3 млн. долларов капиталовложений в «природозащитные проекты» до 1 млн. прибылей»(82).

Казалось бы, это свидетельствует о том, что капитализм сам способен спасти человечество от угрозы гибели в результате экологической катастрофы – капитализмом же и порожденной. На самом деле это вовсе не так. Дело в том, что любые меры по охране природы от последствий человеческой деятельности временны по самой своей сути, заведомо паллиативны. Чем дальше идет прогресс производительных сил, тем неизбежно глубже изменение природы человеком и тем неизбежно шире масштабы этого изменения. Вопрос лишь в том, какой характер примет это изменение: будет ли оно и дальше делать окружающую нас среду все менее пригодной для жизни человека, или же примет характер коренной переделки и окружающей среды, и самого человеческого организма с целью приспособить друг к другу природу, человека и общественное производство. До тех пор, пока люди будут пытаться делать два взаимоисключающих дела -  усложнять свои производительные силы и пытаться сохранить хотя бы какую-то часть окружающей среды в первозданной неприкосновенности – окружающая среда будет напоминать тришкин кафтан: залатаешь ее в одном месте, а она вскоре порвется в десяти местах. Разумеется, это не означает, что любые паллиативные меры по охране окружающей среды вообще не нужны: польза от некоторых из них есть – но лишь постольку, поскольку они позволяют выиграть время для того, чтобы основательно взяться за переделку биосферы и, в частности, человеческого генотипа. Сами же по себе они совершенно недостаточны для того, чтобы ликвидировать угрозу глобальной экологической катастрофы. Но те капиталисты, которые делают бизнес на охране окружающей среды, и выражающее их интересы движение «зеленых» как раз и добиваются того, чтобы человечество продолжало латать тришкин кафтан окружающей среды. Идеологию «охраняющей природу» буржуазии замечательно ясно сформулировал Б. Миркин:

«Покорять природу» человек больше не хочет. Сциентистские идеи ноосферы В. Вернадского или космизма К. Циолковского с планами с помощью науки  создать нечто более совершенное, чем создала сама Природа, уходят в Лету. Все более очевидно, что «планетарный коммунизм» ноосферы с жесткими, контролируемыми человеком связями не способен заменить естественного рынка биосферы, где эффективно регулируются кругообороты вещества, состав атмосферы и режим поступления воды на сушу.

Реализм возможностей Человека познать Природу и использовать ее в своих интересах довольно точно выразил американец Б. Коммонер в своих четырех прагматических «законах», которые, благодаря четким формулировкам, получили необыкновенную популярность у экологов («Все связано со всем», «Все надо куда-то девать», «Ничто не дается даром», «Природа знает лучше!»). Таким образом, либо Человек встраивается своей хозяйственной деятельностью в сложившуюся биосферу, не превышая своими воздействиями того порога, когда перестанет действовать принцип Ле-Шателье и система после нарушения не приходит в равновесие (т. е. сохраняется «рынок»), либо он разрушает биосферу и погибает сам...»(83).

Если последовательно придерживаться этой установки, то неизбежно придешь к такому практическому выводу для человечества: свернуть технический прогресс, остановить развитие производительных сил на уже достигнутом уровне или даже вернуться к более примитивным производительным силам(84). Разумеется, сами бизнесмены от экологии не забивают себе головы подобными утопиями: такая дешевая пропагандистская лапша предназначена для того, чтобы наматывать ее на уши массам. И надо сказать, что утопии «зеленых» находят-таки отклик у масс; конечно, в возможность полной остановки технического прогресса мало кто верит, однако наивная вера в то, что можно изобрести какой-то рецепт очень долговременного сочетания технического прогресса с сохранением природы в неприкосновенности, очень широко распространена. И это понятно: простой человек запуган попытками авторитарно управляемых организаций – государств и «частных» корпораций – покорять природу, запуган чернобылями и проектами поворота великих сибирских рек; а то, что овладевать природой можно иначе, нежели под командованием озабоченных своими прибылями и карьерой бизнесменов и чиновников, простому человеку нелегко себе представить. Миркин прав в том, что сегодня большинство людей действительно утратило сциентистский оптимизм первой половины ХХ века, утратило веру в светлые перспективы овладения природой. В этом проявляется крайний упадок не только капитализма, но и вообще всего классового, антагонистического общественного устройства: его дальнейшее сохранение перестало быть совместимым с выживанием человечества.

До тех пор, пока капитализм будет сохраняться, взаимоотношения людей с природой останутся такими же, каковы они сейчас. С одной стороны, монополии (в т. ч. и государства) будут продолжать уничтожать среду обитания человека: будут «покорять природу», исходя из узковедомственных и коммерческих интересов, будут всеми правдами и неправдами стараться сэкономить на затратах на охрану природы (в частности, перемещать «вредные производства» и вывозить токсичные промышленные отходы в слаборазвитые страны). С другой стороны, бизнесмены от экологии будут оттягивать сроки гибели человечества, руководя производством очистных устройств и т. п.; им в этом будут помогать буржуазные государства, пытаясь следить за соблюдением законов об охране природы (которые все равно так или иначе будут нарушаться),  - но и «зеленые» бизнесмены(85),  и государственные ведомства по охране природы будут стоять на страже классового общества, которое в силу присущих ему антагонизмов никогда не сможет взяться за последовательное осуществление коренной переделки природы и человеческого организма (с целью приспособить их и производство друг  к другу)(86). Такую переделку может последовательно осуществлять лишь общество, все члены которого будут управлять процессом переделки себя и природы – управлять как один человек с единой волей; общество, в котором изменение земной биосферы  и человеческого генотипа будет ощущаться каждым человеком как его кровный интерес, общий для него со всеми остальными членами общества; короче говоря, такое общество, в системе производственных (и всех прочих) отношений которого преобладают отношения коллективной собственности и управления (и которое включает в себя все человечество). А до тех пор, пока миром правят эксплуататоры, человечество будет продолжать «охранять природу» по принципу тришкиного кафтана и приближаться, более или менее постепенно, к экологической катастрофе(87).

*       *       *

"Работа в три раза смертельнее, чем война, - утверждает ООН.

Это официальные данные: работа может быть смертельной, - и, согласно докладу ООН, она приносит больше смертей и страданий, чем войны или злоупотребление наркотиками и алкоголем.

Более двух миллионов людей ежегодно погибает от несчастных случаев на производстве или профессиональных заболеваний, что соответствует одной смерти за каждые пятнадцать секунд, - утверждает Международная Организация Труда (МОТ) при ООН. - Два года назад эта цифра составляла только 1,2 млн.

МОТ определяет сельское хозяйство, строительство и горнодобывающую промышленность как три самых опасных занятия в мире.

На данный момент ежегодное количество жертв производства в три раза превышает ежегодное количество смертей в войнах (650.000), что соответствует повторению трагедии 11 сентября каждый день. Число жертв производства также превосходит количество смертей от злоупотребления алкоголем и наркотиками.

МОТ указывает на влияние промышленного мусора, химикатов, шума и радиации как на причину распространения рака, сердечных заболеваний и инсультов.

350.000 человек ежегодно погибает от несчастных случаев на рабочих местах, и работа с опасными веществами уносит еще 340.000 жизней в год. Так, асбест ответственен за 100.000 смертей в год.

МОТ обвиняет богатые страны в экспорте этой проблемы.

"Индустриально развитые страны вывозят свои рискованные производства в развивающиеся страны", - заявила эксперт МОТ Юкка Такала. Она утверждает, что проблемы были "перевезены на Юг, где труд не только дешевле, но и менее защищен"".

Источник: http://www.guardian.co.uk/Print/0,3858,4405550,00.html

(Оригинал получен 06.05.2002. Пер. с англ. В. Бугеры).

Так и будет продолжаться до тех пор, пока производство ведется ради прибыли бизнесменов и карьеры начальников. Пока люди будут делиться на управляющих и управляемых, управляющие будут экономить на охране здоровья и жизни управляемых - ради того, чтобы присваивать себе побольше прибавочного продукта в той или иной форме.

Что можно добавить к этим цифрам, сочащимся кровью? Комментарии излишни… Разве что следует чуть-чуть поправить эксперта МОТ: свои рискованные производства вывозят в развивающиеся страны не индустриально развитые страны как единое целое, но буржуазия этих высокоразвитых стран. Так же, как пролетарии США или Западной Европы не причастны к собственности на средства производства, они не причастны и к вывозу рискованных производств, принадлежащих их соотечественникам-капиталистам, в слаборазвитые страны.

*       *       *

В том, что в конце ХХ в. в упадок пришел не только неоазиатский строй, но и капитализм, с нами согласятся авторы брошюры «Альтернатива—прогресс», выпущенной редакцией левосталинистской газеты «Контраргументы и факты» в 93-м году и распространявшейся главным образом в среде "коммунистической" оппозиции. Однако когда они говорят о причинах подъема капитализма после 2-й мировой войны, сменившегося пресловутым упадком, то переворачивают все вверх ногами:

«Источник экономического ускорения капитализма…в концентрации средств труда и капиталов, в слиянии и укрупнении различных экономических единиц, в замене рыночных начал и конкуренции на корпоративные отношения планирования. Эти процессы развиваются в двух, усиливающих друг друга, направлениях:

1. Укрупнение фирм, в том числе путем слияния и поглощения.

2. Все более активная экономическая роль государства.

Преимущества крупных и особенно крупнейших фирм с точки зрения научного прогресса и экономического роста бесспорны и доказаны многочисленными примерами. Можно указать на мультинациональную компанию ИБМ. В 1969 году ее сумма продаж достигла 7,2 миллиарда долларов, что хватило бы для покупки почти всего, что было произведено в том году в таких странах, как Норвегия или Финляндия. ИБМ сыграла революционную роль в мировой промышленности. Сконцентрировав капиталы на задаче компьютеризации, компания произвела две трети всех компьютеров капиталистического мира, во многом изменив облик промышленности и масштаб представлений о производственных возможностях человечества. Строгая централизация производства и научных исследований, планирование и директивное руководство из штаб-квартиры в США превратили фирму как бы в министерство компьютеризации всего западного мира» (с. 4-9).

Никто не отрицает того, что чем крупнее фирма, тем легче ей модернизировать производство и повышать производительность труда, побивая конкурентов на старом рынке или же завоевывая новый, только что открывшийся рынок (как в случае с ИБМ). Вопрос, однако, не в этом, а в том, что может заставить фирму модернизировать производство и повышать производительность труда после того, как она стала одной из немногих (или даже единственной) монополий на данном рынке; что может заставить все монополии нескольких капстран, прочно господствующие в их экономике, модернизировать производство, благодаря чему, в свою очередь, открываются новые, ранее не существовавшие рынки (напр., рынок компьютеров). Ответ очевиден: лишь некая экстремальная ситуация, грозящая монополиям гибелью.

После второй мировой войны такую ситуацию создали, во-первых, советские танки в Восточной Европе, приход к власти коммунистов в Китае, всплеск активности рабочего движения и мощный рост компартий по всему миру, начало крушения мировой колониальной системы… А во-вторых, капиталистические монополии оказались поставлены в экстремальную ситуацию также и самим по себе окончанием второй мировой войны.

Вот уже около ста лет подряд - с тех пор, как капитализм стал монополистическим - траектории мирового научно-технического прогресса представляют собой удивительную картину. Неуклонно растет и модернизируется только производство оружия; что же касается кривых роста и модернизации мирного производства, то они совершают следующие изгибы:

круто поднимаются в самом начале XX в., но к началу первой мировой войны этот подъем становится более пологим;

после войны - не очень крутой подъем 20-х гг., обрывающийся в Великую депрессию 1929-33 гг.;

по окончании этого всемирного кризиса - застой, почти совершенно горизонтальная линия, плато;

после второй мировой войны - крутой и длительный подъем, обрывающийся в мировой экономический кризис начала 70-х гг.;

после кризиса - очень пологий, все менее и менее заметный подъем (почти полный застой - за исключением лишь производства компьютеров и программного обеспечения к ним), превратившийся в конце XX - начале XXI в. в совершеннейшее плато, такое же, как накануне второй мировой войны.

Складывается такое впечатление, что при монополистическом капитализме модернизация и рост производства мирных товаров широкого потребления стимулируется исключительно лишь большими войнами.

И это впечатление совершенно правильно: в эпоху империализма монополиям действительно оказывается, как правило, выгоднее совершенствовать производство пушек вместо масла (а если уж все-таки масла - то как провианта для армии, а не как товара для мирного населения). На то есть две причины. Первая обусловлена тем, что монополиям выгоднее не тратиться на модернизацию мирного производства, но расширять свои сферы влияния - и тем самым увеличивать сверхприбыли, получаемые за счет монопольных цен; а для того, чтобы расширять сферы влияния, нужно воевать или по крайней мере бряцать оружием. Вторая же причина заключается в том, что во время войны прибыли капиталистических монополий перестают быть ограниченными покупательной способностью населения: в отличие от мирного времени, во время войны большинство товаров, производимых переориентированными на войну промышленностью и сельским хозяйством - оружие, провиант и обмундирование для армии и т. п. - покупает не население, а государство, и потому можно урезать заработную плату до размеров еле-еле достаточного для выживания ежедневного пайка, не опасаясь того, что обнищавшее население перестанет покупать товары и наступит экономический кризис (как это неизбежно произошло бы в мирное время). А если еще учесть, что в военное время можно увеличить рабочий день до размеров, немыслимых в мирное время, и обосновать сокращение зарплаты и увеличение рабочего дня необходимостью военного времени (а с теми, кто будет протестовать или просто уклоняться от работы, расправляться опять-таки по законам военного времени - как с вражескими пособниками), то становится понятно, что большая война оказывается золотым дном для монополий всех - в том числе и проигравших войну - стран, участвовавших в войне. (Так, хорошо известно, что проигрыш Германии в обеих мировых войнах не помешал ее монополиям очень хорошо нажиться на них. Для эпохи империализма вдвойне верна старая истина: все выгоды от войн между государствами присваивают эксплуататоры, а все издержки ложатся на плечи эксплуатируемых.) Исходя из всего этого, становится понятным не только то удивительное явление, что вот уже сто лет подряд без перебоев прогрессирует только производство оружия, но также и другой, не менее поразительный факт, тоже имеющий место на протяжении последних ста лет: разработка большей части новейших высоких технологий финансируется военными ведомствами, а сами эти технологии применяются сперва в производстве продукции военного назначения, и лишь потом находят себе мирное применение.

Технически модернизировать производство мирных товаров становится по-настоящему выгодно монополиям лишь сразу после войны - когда хочешь не хочешь, а приходится вновь переводить на мирные рельсы часть экономики. Рабочей силы после военной мясорубки осталось мало, и палкой ее на заводы и фермы, в отличие от военного времени, не загонишь - следовательно, надо хотя бы чуть-чуть поднимать зарплату, чтобы привлечь пролетариев на предприятия. Покупательная способность населения крайне низка - следовательно, нельзя очень уж повышать цены. Как же тогда получать прибыль? - Выход только один: технически модернизировать производство - и производить настолько нужные широким массам и при этом дешевые товары, чтобы они хорошо раскупались даже обнищавшим населением. Конечно, модернизация техники в обнищавшей стране не обещает скоро окупиться и потому является весьма рискованным мероприятием; однако этот риск несколько уменьшается за счет того, что во время войны в военном производстве была наработана масса новейших технологий, которые теперь можно в готовом виде, уже не тратясь на их разработку, переносить в мирное производство(88). Кроме того, разрушение производственных мощностей в ходе военных действий не только затрудняет, но вместе с тем, парадоксальным образом, в некотором отношении и облегчает техническую модернизацию производства: как это хорошо известно специалистам, дешевле выстроить новый завод, оснащенный новейшей техникой, на пустом месте, чем переоснащать старый завод, переоборудуя старые постройки и коммуникации. Получается так, что противник берет на себя расходы по разрушению устаревших предприятий, за свой счет расчищая место для строительства предприятий модернизированных…

Все эти причины, вместе взятые, приводят к тому, что заметные подъемы в развитии мирного производства происходили в эпоху империализма именно после мировых войн, как их результат - и иначе не могли бы произойти… Опять-таки следует подчеркнуть, что экономический подъем после второй мировой войны оказался гораздо мощнее и длительнее того, что последовал за первой, не в последнюю очередь благодаря противоборству США и СССР, капитализма и неоазиатского способа производства.

Однако всему, что имеет начало, рано или поздно приходит конец - и послевоенный подъем мирного капиталистического производства рано или поздно заканчивается мировым экономическим кризисом. Заканчивается и кризис - но тут-то и обнаруживается, что при монополистическом капитализме в мирное время не существует устойчивых стимулов, которые побуждали бы капиталистов к дальнейшей технической модернизации мирного производства(89)… В мирном производстве усиливаются застойные тенденции (в конце концов мировая экономика впадает примерно в такой же застой, как в 30-е гг. или как сейчас), и только производство оружия продолжает модернизироваться так же динамично, как и раньше. Так и живет человечество до тех пор, пока накопившиеся за время застоя противоречия между делящими мир финансовыми группировками(90) не выльются в очередную всемирную разборку.

Таким образом, мы вынуждены прийти к печальному, трагическому выводу: при монополистическом капитализме научно-технический прогресс может осуществляться не иначе, как ценой сотен миллионов жертв больших и малых войн. И так будет до тех пор, пока существует монополистический капитализм. А поскольку на таком высоком уровне развития производительных сил, как сейчас, капитализм может быть только монополистическим, то можно сказать и так: научно-технический прогресс будет невозможен без гигантской кровавой мясорубки, перемалывающей сотни миллионов человеческих жизней, до тех пор, пока существует капитализм(91).

Если бы не обе названные выше причины, поставившие после второй мировой войны капиталистические монополии в экстремальную ситуацию, то новые научные открытия продолжали бы использоваться, как и накануне второй мировой войны, лишь для усовершенствования оружия. И, между прочим, в послевоенной экономике капстран ускорение прогресса в традиционных отраслях промышленности достигалось не столько благодаря «национализации отраслей и предприятий» ("Альтернатива - прогресс", с. 5), сколько благодаря разукрупнению монополий, усилению роли рыночных начал и конкуренции, благодаря сочетанию авторитарного планирования и рыночных стимулов—и сочетанию их не только друг с другом, но и, в ряде случаев, с повышением доли отношений коллективного управления (то есть с некоторым - хотя и исчезающе малым, более показушным, чем реальным - расширением производственной демократии).

В свою очередь, упадок капитализма, начавшийся в 70-е годы, был в конечном счете обусловлен, во-первых, упадком экономики неоазиатских государств (прежде всего СССР), начавшимся после выхода последних из экстремальной ситуации: ослабел противник, ослабела непосредственная угроза существованию капитализма, и порождаемая монополизмом тенденция к застою и упадку вновь начала брать верх. Во-вторых, как мы только что видели, он был обусловлен также и тем, что после второй мировой войны прошло уже много лет - а третья всемирная бойня, которая только и могла бы подхлестнуть развитие мировой капиталистической экономики, все никак не начиналась... Авторы же брошюры "Альтернатива - прогресс", пытаясь объяснить этот упадок, только и додумались, что до следующего:

«Выше говорилось о преимуществах крупной корпорации с точки зрения научно-технического прогресса и темпов роста. Но капиталистическое производство само по себе не выдвигает эти категории в качестве цели. Его целью является прибыль.

Очевидные прогрессивные качества крупных корпоративных образований не всегда очевидны, если иметь в виду стимул прибыли. Крупный капитал, в отличие от мелкого, достигает крупных инвестиций. Но крупные инвестиции, связанные с реализацией гигантских программ новых предприятий и производств, а также проектов вроде туннеля под Ламаншем, имеют дефект медленного оборота. Главный же недостаток крупного инвестирования в том, что появляющаяся в результате его новая, более производительная техника с новой силой обнаруживает эффект тенденции нормы прибыли к понижению.

…Научно-технический прогресс и связанное с ним падение норм прибыли приводит к известному пределу, к точке замерзания, ниже которой прибыль теряет свою стимулирующую роль» (с. 6).

Ничего общего с реальной действительностью это объяснение не имеет, поскольку само по себе понижение норм прибыли никак не влияет на стимулирующую роль прибыли: стимулом, побуждающим капиталиста в условиях конкуренции повышать производительность труда, модернизировать производство и открывать для себя новые рынки, является возрастание массы прибыли,—и даже если норма прибыли крайне низка и продолжает понижаться, но масса прибыли при этом продолжает возрастать, то стимулирующая роль прибыли ничуть не уменьшается. Конечно, капиталисту субъективно приятнее, когда норма прибыли высока - то есть когда затраченная сумма постоянного и переменного капитала мала, а масса прибыли велика. Однако объективные законы развития производительных сил таковы, что для того, чтобы при прочих равных условиях (одинаковой величине переменного капитала и т. д.) произвести больше товаров, чем конкуренты, и продать свои товары дешевле, чем они, получив вначале хотя бы не меньшую, а затем и бóльшую массу прибыли, чем последние, - для этого капиталисту необходимо рисковать, вкладывая все больше и больше капитала в техническую модернизацию своих предприятий и тем самым до такой степени наращивая долю своего постоянного капитала, что до того, как конкуренты данного капиталиста начнут терпеть убытки, норма прибыли данного капиталиста окажется ниже, чем норма прибыли его конкурентов. Только так капиталист может победить тех своих конкурентов, которые находятся в равных с ним условиях; и история развития капитализма наглядно демонстрирует нам, что в равной конкурентной борьбе побеждали только те капиталисты, которые шли на риск - и снижали норму своей прибыли ради того, чтобы нарастить ее массу. Это означает, что снижение нормы прибыли нисколько не уменьшает стимулирующую роль прибыли, если при этом масса последней возрастает - и оказывается больше, чем у конкурентов. Отсюда, в свою очередь, следует, что если снижение нормы прибыли обусловлено теми же причинами, что и возрастание ее массы, то такое снижение ничуть не уменьшает объективную заинтересованность капиталиста в том, чтобы эти причины продолжали действовать - даже продолжая понижать норму его прибыли. А это-то как раз и означает, что, невзирая на субъективную приятность высокой нормы прибыли для капиталиста, объективно он далеко не всегда заинтересован в том, чтобы стремиться к ее повышению - и, следовательно, объективно на стимулирующую роль прибыли влияет исключительно скорость возрастания ее массы. А снижение или повышение нормы прибыли, как уже было отмечено выше, само по себе ни повышает, ни понижает стимулирующую роль прибыли.

Другое дело, что, как правильно отмечено в КПЭ, “падение нормы прибыли замедляет образование новых капиталов” (т. I, с. 410); это означает, что те же причины, которые обуславливают снижение нормы прибыли (например, научно-технический прогресс), приводят к тому, что в экономике оказываются способны самостоятельно, без поддержки государства или других фирм, выжить лишь очень крупные корпорации,—то есть к ускорению монополизации капиталистической экономики, авторитаризации управления ею, сводящей конкуренцию на нет. А уж это, в свою очередь, ведет к тому, что овладевшим экономикой монополиям оказывается проще наращивать массу прибыли, устанавливая монопольную цену, а не повышая производительность труда и модернизируя производство. Такова реальная связь между застойными тенденциями в капиталистической экономике и тенденцией нормы прибыли к понижению; однако авторов брошюры она не устраивает,—им ведь так хочется доказать, что авторитаризация управления экономикой есть благо при любых условиях… Поэтому они предпочли выдумать фантастическую связь между стимулирующей ролью прибыли и тенденцией нормы прибыли к понижению. Впрочем, в этом повинны не только они: многие, слишком многие марксисты распространяют тот же самый миф, утверждая, будто бы снижение нормы прибыли уменьшает заинтересованность капиталистов в научно-техническом прогрессе.

Интересной особенностью брошюры «Альтернатива—прогресс» является то, что в ней многократно воздаются хвалы Сталину, а вот имя Ленина ни разу не упоминается. Это не случайно: поскольку к вопросам, рассматриваемым в брошюре, имеет самое непосредственное отношение работа Ленина «Империализм, как высшая стадия капитализма», то говорить о Ленине и не сослаться на нее было бы со стороны авторов брошюры вопиющей научной недобросовестностью. А ссылаться на эту работу авторам брошюры ох как не с руки, потому что им пришлось бы процитировать следующие строки:

«…самая глубокая экономическая основа империализма есть монополия. Это—монополия капиталистическая… Но тем не менее, как и всякая (курсив мой.—В. Б.) монополия, она порождает неизбежно стремление к застою и загниванию. Поскольку устанавливаются, хотя бы на время, монопольные цены, постольку исчезают до известной степени побудительные причины к техническому, а следовательно, и ко всякому другому прогрессу, движению вперед; постольку является далее экономическая возможность искусственно задерживать технический прогресс. …конечно, монополия при капитализме никогда не может полностью и на очень долгое время устранить конкуренции с всемирного рынка… Конечно, возможность понизить издержки производства и повысить прибыль посредством введения технических улучшений действует в пользу изменений. Но тенденция к застою и загниванию, свойственная монополии, продолжает в свою очередь действовать, и в отдельных отраслях промышленности, в отдельных странах, на известные промежутки времени она берет верх» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. - 5-е изд. - Т.  27. - С. 396-397), -

и открыто не согласиться с ними. Но авторам брошюры не хочется спорить с Лениным, поскольку они сознают, что ее потенциальная аудитория состоит главным образом из людей, чтящих имя и образ Ленина по-религиозному. И раз открыто отмежевываться от Ильича не в интересах авторов брошюры, они отмежевываются от него скрыто—путем умолчания…

Кстати говоря: из того факта, что государства, рожденные революциями ХХ века, и эксплуататорские классы всех остальных государств могли бы лишь очень плохо способствовать прогрессу производительных сил и началу Научно-технической революции - НТР, если бы не давили друг на друга, следует очень интересный вывод. Представим себе, что в первой половине ХХ века победила мировая пролетарская революция и всех старых эксплуататоров экспроприировали. Ни о каком начале перехода к коллективистскому обществу, к социализму до НТР не могло быть и речи; следовательно, весь мир покрылся бы неоазиатскими и буржуазными—типа ГДР—государствами. Последствия этого были бы точно такими же, как и в том случае, если бы пролетарская революция не победила ни в одной стране: почти полная остановка промышленного прогресса (за исключением прогресса в производстве оружия), полный разгром организаций эксплуатируемых классов и исчезновение у человечества иных перспектив, кроме более или менее скорой гибели. Выходит так, что до появления компьютеров наилучшим оказался именно тот путь, по которому и прошло до НТР человечество: победа революций и утверждение неоазиатского строя лишь в некоторых странах, а в остальных - либо поражение революций, либо их отсутствие. Впрочем, этот путь был единственно возможным, неизбежным…

*       *       *

На конференции ООН по окружающей среде и развитию, прошедшей в июне 1992 г. в Рио-де-Жанейро, отмечалось, что «с 1972 г. …мировой совокупный общественный продукт возрос на 20 трлн. долл. Но только 15% этого прироста пришлось на развивающиеся страны. Более 70% досталось и без того уже богатым странам… каждый ребёнок, родившийся в развитой стране, потребляет в 20-30 раз больше ресурсов планеты, чем ребёнок в стране третьего мира»(92).

«В 1850 году в Европе и США уровень доходов на душу населения составлял в среднем около 145 долларов, в то время как в колониальных и зависимых странах—80 долларов. К 1976 году он увеличился в крупнейших капиталистических странах на 3240 долларов. В странах Южной и Юго-Восточной Азии за тот же период этот показатель возрос в среднем на 138 долларов, в Африке (без стран Северной Африки и ЮАР) - на 160, в странах Северной Африки, Ближнего и Среднего Востока—на 470, в Латинской Америке—на 735 долларов»(93).

«По некоторым данным, и сейчас развивающиеся страны теряют ежегодно 50-100 млрд. долл. в процессе товарообмена с империалистическими государствами»(94).

Только за три года, с 1979 по 1982, общая внешняя задолженность  «развивающихся» стран (не считая основных экспортеров нефти—таких, как Кувейт и всякие прочие там арабские эмираты) возросла более чем в полтора раза – с 280 до 449 млрд. долл.(95).

Разумеется, бывают и исключения. Некоторые, некогда отсталые арабские страны, в недрах которых хранятся огромные запасы нефти, сегодня по уровню жизни своего населения не очень-то отличаются от высокоразвитых империалистических держав. Искусно сыграв на противоречиях между двумя супердержавами—США и СССР, - господствующие классы этих молодых капстран стали торговать с империалистическими державами «на равных» и даже время от времени диктовать им свои условия и на собственно нефтяном рынке, и на международном рынке капиталов:

«Рынок нефтедолларов представляет собой ту сферу, где столкнулись интересы развитых капиталистических стран—потребителей нефти и нефтедобывающих стран. Если в первый период крупные банки и фирмы полностью диктовали свои условия, самостоятельно устанавливали порядок привлечения и использования средств нефтедобывающих стран, то постепенно эти функции переходят в руки банковских учреждений и финансовых компаний нефтедобывающих стран, которые начинают играть роль равноправных партнеров в международных валютно-кредитных отношениях»(96).

Однако немногие исключения лишь подтверждали общую тенденцию: уровень технического развития и уровень жизни слаборазвитых стран хотя и повышаются (в общем; во многих странах в те или иные периоды они, напротив, понижаются), но при этом все больше и больше отстают от соответствующих уровней высокоразвитых капстран(97). Пролетариату высокоразвитых стран—хотя он сам, как мы уже доказывали выше, не является эксплуататором трудящихся средне- и слаборазвитых стран—перепадает немалая доля сверхприбылей, высосанных буржуазией высокоразвитых стран из эксплуатируемых классов средне- и слаборазвитых стран. Не все, но многие пролетарии Западной Европы, Северной Америки, Японии живут весьма комфортабельно. Из этого факта такие теоретики, как, например, Маркузе, делают вывод, что сегодня пролетариат перестал быть классом, обреченным на то, чтобы рано или поздно сделать революцию:

«Согласно Г. Маркузе, в высокоразвитом индустриальном обществе исчезают социальное неравенство, нищета и создаются, в связи с этим, благоприятные условия для значительного подъема материального уровня трудящихся и активного стимулирования их потребительского спроса. Современный рабочий—активный потребитель, и, как таковой, кровно заинтересован в нормальном функционировании капиталистического общества. «Современному рабочему, – заявляет Г. Маркузе,—есть что терять, кроме своих цепей. Ведь у него собственная комфортабельная квартира, холодильник, телевизор, наконец, автомобиль. Это уже совсем другая социальная фигура, нежели пролетарий ХIХ столетия, о котором писали К. Маркс и Ф. Энгельс. В эпоху научно-технической революции рабочий теряет свою профессиональную автономию, которая раньше делала его членом общества, отличающимся от других по характеру труда. Эти изменения в характере труда и в средствах производства изменяют поведение и сознание рабочего до такой степени, что он не является больше живым отрицанием существующего строя»(98).

«Идея о превращении «развитого индустриального общества» в «тоталитарное общество» и акцент на «тотальном» отрицании как способе его разрушения связаны у леворадикальных идеологов прежде всего с тезисом об «исчезновении» в этом обществе революционного  «агента исторического процесса», о «дереволюционизации» рабочего класса. «В капиталистическом мире,—пишет автор «Одномерного человека»,—они (буржуазия и пролетариат.—Э. Б.) до сих пор являются основными классами. Однако развитие капитализма привело к таким структурным и функциональным изменениям этих двух классов, что они, по-видимому, больше не являются носителями исторических преобразований. Скрытая заинтересованность в сохранении и совершенствовании существующих институтов примиряет эти ранее антагонистические классы во все увеличивающемся масштабе… Ввиду отсутствия носителей социальных перемен критика находит себе место лишь на очень высоком уровне абстракции»(99).

Очень многим современным пролетариям действительно есть что терять. Однако из этого вовсе не следует, что пролетарии—и, в частности, пролетарии высокоразвитых стран—перестали быть потенциально революционным классом; из этого следует только то, что пролетарии высокоразвитых стран начнут активно бороться за политическую власть лишь после того, как рухнет система неоколониализма и приток сверхприбылей из средне- и слаборазвитых стран в высокоразвитые резко и сильно сократится (в результате чего уровень жизни пролетариев высокоразвитых стран столь же быстро и резко упадет - их соотечественники-буржуи начнут отнимать у них больше прибавочной стоимости, чем раньше, чтобы компенсировать потерю неоколониальных сверхприбылей). Что же может нанести тот удар системе неоколониализма, от которого она рухнет? - Да не что иное, как революции в средне- и слаборазвитых странах, которые, в свою очередь, будут порождены грядущим третьим империалистическим переделом мира - подобно тому, как вторая мировая война породила волну революций, начавшуюся в Азии, а затем перекинувшуюся в Африку и Латинскую Америку и продолжавшуюся более трех десятков лет.

Вне всякого сомнения, третий империалистический передел мира будет очень сильно отличаться от первых двух. Одним из основных источников этих отличий станет тот факт, что первые две мировые войны происходили еще в эпоху "классической" мировой системы колониализма, а третья всемирная разборка будет происходить в условиях нынешней системы неоколониализма. Во времена первых двух мировых войн в мире было несколько сильных империалистических держав, а весь остальной мир представлял собой большей частью их колонии, и лишь меньшей частью - полуколонии, очень слабые и экономически, и политически. Поэтому первые два больших империалистических передела мира происходили так: небольшое число сильнейших держав делились на два блока, непосредственно вступали в схватку друг с другом, а все остальные государства следовали за тем или другим блоком в роли оруженосцев, снабженцев и прочего обслуживающего персонала - одним словом, в роли статистов. В XXI веке все будет иначе, поскольку современные средне- и слаборазвитые страны - это уже не прежние колонии, но сплошь политически суверенные государства; и хотя все они находятся в той или иной степени полуколониальной зависимости от наиболее высокоразвитых империалистических государств, однако среди этих полуколоний мы все же видим немало довольно сильных - и экономически, и политически - буржуазных государств со своими особыми, вполне определенными империалистическими интересами и межимпериалистическими противоречиями. Эти государства примут в третьем переделе мира хотя и не абсолютно, но все же в большой мере самостоятельное участие - они уже будут не просто участвовать в массовке, но играть свои собственные, хотя и не главные, роли. Противоречия между такими государствами не могут полностью вписаться в рамки противостояния между двумя блоками сильнейших империалистических держав. Следовательно, во-первых, многие среднеразвитые (и даже слаборазвитые) капиталистические государства уже не будут просто снабженцами и оруженосцами сильнейших держав, как в первых двух мировых войнах, но будут вести свои войны; а во-вторых, в процессе третьей всемирной разборки мировая буржуазия разделится отнюдь не на два, а на большее количество противостоящих друг другу блоков, ведущих, скорее всего, не единую мировую войну, но несколько больших локальных войн, почти (но не обязательно полностью!) одновременных, так или иначе связанных между собой и переходящих друг в друга. Таким образом, третий большой империалистический передел мира скорее всего будет не единой мировой войной, но цепочкой больших локальных войн.

Основным театром военных действий в первой мировой войне была Европа. Во второй мировой к Европе добавился еще один, почти столь же основной - Восточная и Юго-Восточная Азия плюс немалая часть Океании. В третьем переделе мира будет несколько одинаково важных театров военных действий, разбросанных по всему миру: цепь локальных войн охватит практически весь земной шар - сегодня в мире столько несводимых друг к другу узлов межимпериалистических противоречий, что их никак не получится стянуть в один или два каких-то определенных региона, чтобы там разрубить их все. И если первые две мировые войны велись сильнейшими империалистическими державами (за исключением США) либо на своей же территории, либо в непосредственной близости от нее, то третья всемирная буржуйская разборка, скорее всего, начнется на территории средне- и слаборазвитых стран, а на территорию высокоразвитых стран перекинется не сразу - если вообще перекинется. В эпоху "классического" колониализма капитал высокоразвитых стран был вынужден сам нести бремя расходов и по удержанию трудящихся средне- и слаборазвитых стран в своей власти, и по борьбе между сильнейшими империалистическими державами за передел мира; в эпоху неоколониализма оказалось возможным переложить огромную долю и тех, и других издержек господства на плечи "туземной" буржуазии. Точно так же, как сегодня буржуазия высокоразвитых стран эксплуатирует пролетариев средне- и слаборазвитых стран руками "туземной" буржуазии (и, таким образом, снимает сливки и пенки с прибавочной стоимости, отнятой у этих пролетариев, при этом перекладывая весь труд по ее отнятию на плечи местных капиталистов), - точно так же различные группировки буржуазии высокоразвитых стран начнут третий передел мира между собой руками буржуев средне- и слаборазвитых стран (которые будут драться между собой, проливая при этом кровь своих пролетариев, одновременно и за свои особые интересы, и за интересы буржуев высокоразвитых стран), снимая сливки и пенки с прибылей, приносимых войной, а основные издержки войны свалив на плечи этих самых "туземных" буржуев (которые, в свою очередь, свалят их на плечи своих пролетариев). Это означает, что такие войны, как недавний захват Ирака Соединенными Штатами Америки, вряд ли будут типичными для предстоящего передела мира: в подавляющем большинстве случаев будут иметь место такие войны, как та, что была между Ираком и Ираном в 80-е гг. Может быть, цепочка локальных империалистических войн так и не коснется Западной Европы, США и Японии - хотя, возможно, в конце концов эти войны перекинутся и на какую-то часть названных регионов.

В отличие от второй мировой войны, финал которой в 1944 году - через пять лет после ее начала - уже был очевиден, цепочка больших локальных войн, предстоящая человечеству в 21 веке, может продолжаться довольно долго без очевидных предзнаменований того, когда и чьей победой она закончится. Это обстоятельство несомненно будет повергать в отчаяние миллионы пролетариев, вооруженных, организованных в воинские части и посланных на смерть буржуазией - и делать их готовыми к тому, чтобы повернуть оружие на своих же начальников и господ. Кроме того, среди участников грядущего империалистического передела мира не будет таких мощных молодых тоталитарных государств, как СССР и нацистская Германия, способных настолько же эффективно контролировать угнетенных трудящихся и подавлять в зародыше любую организованную оппозицию. Это второе обстоятельство больше сближает грядущую всемирную разборку с первой мировой войной, чем со второй. Благодаря этим двум обстоятельствам третий большой империалистический передел мира, по всей вероятности, породит волну революций, которые начнутся во время него и прокатятся по земному шару. Поскольку основные военные действия не будут локализованы лишь в одной части света, как во времена первой мировой войны, то и революции 21 века начнутся и развернутся в нескольких частях света - может быть, не совсем одновременно, но по крайней мере одна за другой, цепочкой, гирляндой. А раз войны прежде всего разгорятся в средне- и слаборазвитых странах, то и революции разгорятся прежде всего именно в таких странах (прежде всего, наверное, в среднеразвитых, где пролетариат более силен и сознателен)(100). В высокоразвитых странах пламя революции сможет разгореться лишь позднее - в результате революций в средне- и слаборазвитых странах, которые уменьшат поток монополистических сверхприбылей в высокоразвитые страны: как уже было сказано выше, монополии последних, чтобы компенсировать свои потери, будут вынуждены усилить эксплуатацию своих пролетариев-соотечественников, чем и доведут их - более сознательных и менее терпеливых, чем их забитые братья по классу из более бедных стран - до революции.

Поскольку буржуазные государства средне- и слаборазвитых стран будут гнать своих пролетариев в бой не только пулеметами заградотрядов, но и национальной идеей, патриотическим и религиозным чувством, то среди пролетариев Азии, Африки, Латинской Америки, Восточной и Южной Европы через какое-то время после начала войн неизбежно вспыхнет ярким пламенем ненависть - как это ни кажется сейчас невероятным - к своему национальному и территориальному патриотизму, к своей традиционной вере. Будут твориться вещи, совершенно невозможные сегодня: в целом ряде стран, где сегодня широко распространены патриотические и религиозно-фундаменталистские настроения, через несколько лет после начала третьей всемирной бойни интернационалистические и антиклерикальные идеи будут так же популярны, как в России 1917 или в Германии 1918 г. При этом национально-освободительные движения, популярные в таких странах сегодня, в ходе предстоящих человечеству больших войн дискредитируют себя в глазах тех самых масс, которые сегодня поддерживают их.

Почему так? - А дело в том, что так же, как и национально-освободительные движения в Европе во времена первой мировой войны, современные национально-освободительные движения Азии, Африки, Латинской Америки, Восточной и Южной Европы наглядно обнаружат в ходе третьего империалистического передела мира свой буржуазный, империалистический характер. Всякая политическая организация, выступающая под национально-освободительными лозунгами, объективно выступает за власть своей национальной буржуазии (почему это так, нетрудно понять, если мы вспомним, что, как мы уже видели выше, нация есть организация, созданная и руководимая либо буржуазией, либо неоазиатской бюрократией) - а следовательно, ее лидеры и аппарат управления либо изначально находятся под контролем национальной буржуазии, либо вскоре после ее создания скупаются ею на корню. Следовательно, все национально-освободительные организации, какими бы оппозиционными правящим режимам они ни были, в ходе грядущего третьего империалистического передела мира поддержат свои национальные государства в их войне. Все эти фундаменталисты, сапатисты, маоисты, сандинисты, кастристы, тупомаровцы, сендеролуминосовцы и прочие курдские рабочие партии и национальные фронты будут вести себя точно так же, как вело себя, к примеру, украинское национально-освободительное движение в годы первой мировой войны.

Как известно, украинские националисты - как "социалисты", так и не-социалисты - болтались между империализмом Антанты и империализмом Тройственного союза, поочередно продавая украинских рабочих и крестьян на пушечное мясо то одному, то другому. Против пролетарской революции в бывшей Российской империи украинские националисты выступили под знаменем все той же национальной идеи. Как в результате стали относиться к Украине-матери, к украинской национальной идее, к украинской культуре украинские рабочие и крестьяне - великолепно описал не кто иной, как один из виднейших лидеров и идеологов тогдашнего украинского национализма, "социал-демократ" и верный слуга Антанты Владимир Винниченко:

"…шрапнель пушек с той стороны Днепра осыпала крышу… Центральной Рады (речь в цитируемых отрывках идет о январе - феврале 1918 г. - В. Б.). А пушки те были наши собственные, не из Московии привезенные, принадлежали они нашим украинским воинским частям. И большинство большевистского войска состояло из наших же солдат: те же наши полки имени Дорошенков, Сагайдачных, стоявшие в Киеве, они нас тащили за косы и били сапогами в спину. Латыши и русские только руководили ими, только командовали и организовывали. Без этих "гетманских" полков никакие латыши и русские ничего не сделали бы… Это надо честно и искренне признать.

…я умышленно поехал не в Житомир, а на другой конец Украины, на юг. Я ехал восемь дней среди солдат, крестьян и рабочих, меняя своих соседей на многочисленных пересадках. Таким образом, я имел случай видеть на протяжении этих дней словно в разрезе народных слоев их настроение.

Я рекомендовал бы всем правителям и правительствам время от времени проехаться по своему краю в телячьих вагонах, набитых "их" народом, и, смешавшись с ним, послушать его. Это - полезнее, чем несколько десятков совещаний с парламентскими фракциями.

Я к тому времени уже не верил в особенную привязанность народа к Центральной Раде. Но я никогда не думал, что могла быть в нем такая ненависть. Особенно среди солдат. И особенно среди тех, которые не могли даже говорить по-русски, а только по-украински, которые, значит, были не латышами и не русскими, а своими, украинцами. С каким презрением, злостью, с какой мстительной издевкой они говорили о Центральной Раде, о Генеральных Секретарях, об их политике.

Но что было в этом действительно тяжело и страшно, так это то, что они вместе с тем высмеивали и все украинское: язык, песню, школу, газету, книжку украинскую. Впечатление было такое, словно разозленный матерью сын вывел ту мать на площадь, сдирал с нее одежду, бил ее по лицу, бросал в грязь и выставлял ее, голую, побитую, растерзанную, на посмешище, на издевательство, на публичный стыд и позор. И делал это с каким-то таким необычным, диким, циничным сладострастием и злостью…" (Винниченко В. Вiдродження нацiï. - Киïв: Полiтвидав, 1990. (Репринтне вiдтворення видання 1920 р.). - Частина друга. - С. 254 - 255, 259 - 260. Перевод цитаты с укр. яз. В. Бугеры).

Если третий большой передел мира начнется - а пока что не видно никакой силы, которая могла бы воспрепятствовать его началу, - то эта картина неизбежно повторится в ходе грядущих войн и революций на разных континентах, во множестве стран. Предстоящие человечеству в XXI веке революции в средне- и слаборазвитых странах не будут национально-освободительными, патриотическими - напротив, они будут антипатриотическими, направленными в первую очередь против буржуазии в своих же собственных странах, против ее государств и ее патриотической идеологии.

С нами наверняка не согласится Ю. И. Семенов, который дает иной, чем мы, прогноз на будущее:

"В действительности существует и другой - оптимистический (для периферии и человечества) вариант. В России берут верх патриотические левые силы. Возникает союз России, Китая и Индии, становящийся ядром, вокруг которого объединяются если не все, то большинство стран периферии. Возникает своеобразная организация периферийных наций и военный союз, имеющий целью оградить периферийные страны от угроз и агрессии Запада. Тем самым сокращается, а затем и исчезает почва, которая питает исламизм и глобальный террор. Объединившись, периферия добивается ликвидации экономической и политической зависимости от Запада и тем самым перестает быть периферией. Исчезает паракапитализм. Рушится глобальное классовое общество. Вновь, как это было до крушения СССР, возникает вторая мировая система, второй центр, возникает сила, способная дать отпор всем притязаниям Запада.

В результате Запад лишается возможности эксплуатировать незападные страны. Однако это еще не все. Выше уже приводились цифры, из которых следует, что даже по чисто физическим причинам страны периферии в принципе не могут сравняться по уровню производства и потребления с государствами центра. Но это не единственный и даже не главный вывод. Суть состоит в том, что развитие стран периферии невозможно без ограничения потребления природных ресурсов странами ортокапиталистического центра. Ясно, что центр на это никогда добровольно не пойдет. Источники природных ресурсов, используемые им, в большинстве своем находятся на территории периферийных стран. Запад настолько кровно заинтересован в свободном доступе к этим источникам, что в новой "Стратегической концепции НАТО", одобренной в апреле 1999 г., специально оговаривается, что союз оставляет за собой право на вооруженные действия в любой части мира в случае перебоев в поставке жизненно важных ресурсов. С созданием второго центра, обладающего реальной силой, доступ ортокапиталистического центра к природным ресурсам будет резко ограничен.

Лишившись возможности эксплуатировать незападные страны и использовать в неограниченном количестве их природные ресурсы, ортокапиталистический центр вынужден будет пойти на перестройку всей своей социально-экономической структуры. Уничтожение паракапитализма с неизбежностью приведет к крушению и ортокапитализма. Капитализм на земле перестанет существовать. Его сменит иной общественный строй.

…Если реализуется оптимистическая альтернатива или другая, близкая к ней, на Земле утвердится принципиально новый общественный строй - коммунистический"(101).

"Не исключено, что Россия, как это полагали теоретики евразийства еще в 20-х годах, объединит вокруг себя значительную часть стран периферии и поведет их на штурм бастионов центра"(102).

Можно утверждать с уверенностью, что если бы развитие человечества пошло по сценарию Семенова, то, вопреки его ожиданиям,  капитализм сохранился бы, а коммунизм наверняка не смог бы утвердиться на Земле: именно тот союз России, Китая и Индии, о котором мечтает Семенов, погубил бы антикапиталистические революции и спас бы капитализм от гибели.

Дело в том, что любые патриотические силы, придя к власти, неизбежно довольно скоро (как правило, просто сразу) отдадут эту власть в руки либо буржуазии, либо неоазиатской бюрократии. Полностью лишить эксплуататорские классы власти - хотя бы на какое-то время - может только антипатриотическое, осознанно антигосударственное восстание эксплуатируемых классов. Если у власти в государствах, борющихся с США и другими высокоразвитыми капиталистическими державами, будут патриоты - безразлично, "левые" или откровенно правые - то это будет борьба, объективно (то есть независимо от того, каких идей придерживаются эти самые патриоты и какие цели они перед собой ставят) направленная на переход доминирующей роли в мире от одних держав к другим при сохранении эксплуататорского, классового общества (капитализма или неоазиатского общественного строя) во всем мире. Именно такую борьбу в свое время вели Советский Союз и Китай, принявшие участие в империалистическом разделе мира и превращавшие поддерживаемые ими компартии и национально-освободительные движения в орудия этого раздела.

Однако история - очень ироничная дама - сыграла с неоазиатскими государствами злую шутку. Ирония истории на сей раз заключалась в следующем: для того, чтобы одержать верх над своими соперниками на мировой арене, неоазиатской бюрократии СССР и Китая были нужны машины и новейшие технологии - а для того, чтобы их получить, пришлось выжимать из своих государственных рабочих последние соки, гнать на Запад дешевое сырье и взамен получать машины и новейшие технологии. Таким образом, борясь с высокоразвитыми империалистическими державами, неоазиатская бюрократия вновь загнала эксплуатируемые классы своих стран в полуколониальную кабалу(103), логическим завершением которой стала реставрация изначально неэффективного капитализма в СССР и Китае.

Иначе и быть не могло: в эпоху империализма те национальные буржуазии, которые успели занять доминирующие позиции на мировом рынке к моменту возникновения монополистического капитализма, обладают экономической мощью, достаточной для того, чтобы не уступить никому свое лидерство. Все попытки более слабых национальных буржуазий и неоазиатских бюрократий победить своих удачливых соперников заведомо обречены на поражение. До тех пор, пока существует капитализм, господами мира будут та же державы, что и сейчас; а те государства, которые попытаются оспаривать их лидерство, рано или поздно вновь станут их послушными вассалами.

Судя по всему, что происходит в мире, большинство фракций буржуазии таких среднеразвитых стран, как Россия, Индия и Китай, а также слаборазвитых стран и не пытаются всерьез оспаривать лидерство таких гигантов, как США, Англия, Франция, Германия… Если капиталисты средне- и слаборазвитых стран ведут борьбу с буржуазией одних высокоразвитых стран, то обычно они делают это под покровительством буржуазии других высокоразвитых стран. И какие бы патриоты - правые или "левые" - ни приходили к власти в средне- и слаборазвитых государствах, все они вели, ведут и будут вести именно такую политику: вся их антиимпериалистическая риторика оказывалась, оказывается и будет оказываться лишь популистской болтовней. Как это ни парадоксально, действительно направленным против господства богатейших империалистических держав может быть только антипатриотический, разрушающий государство своей же национальной буржуазии и тем самым лишающий весь мировой капитал инструмента контроля над данной территорией антикапиталистический бунт. Только такой антинационалистический бунт действительно противоречит правилам игры мирового капитализма; все остальные варианты развития общества укладываются в рамки мирового империализма, не разрушая, но в конечном счете лишь укрепляя эту систему.

Таким образом, становится очевидным, что прогноз Семенова утопичен. Во-первых, никакие патриоты - какая бы ни была у них доктрина и фразеология, пусть хоть сто раз "коммунистическая" - не будут реально бороться за переход к коллективистскому обществу, к коммунизму. Во-вторых, придя к власти, они, скорее всего, не будут реально бороться против США и других империалистических гигантов - скорее уж будут бороться между собой, как хрущевско-брежневский СССР с маоцзэдуновским Китаем или как Иран с Ираком в 80-е гг. В-третьих, даже если они и будут бороться с такими гигантами, как США, то кончится эта борьба в лучшем случае тем же, чем у СССР, а в худшем - тем же, чем у Ирака… Нет, наш прогноз, несмотря на его кажущуюся фантастичность, гораздо более обоснован, чем прогноз Семенова.

К сожалению, Ю. И. Семенов вообще склонен идеализировать антиамериканские буржуазные силы. Так, он высоко оценивает антиглобалистское движение и по его фразеологии делает вывод о его антикапиталистической направленности (Введение во всемирную историю, выпуск 3, с. 198), в то время как на деле это движение является просто инструментом борьбы тех национальных буржуазий (прежде всего - французской(104)), которые конкурируют на мировом рынке и мировой политической арене с буржуазией США, против этой последней. А то, что митинговая "массовка" этого движения состоит в основном из молодых людей с субъективно более-менее левыми взгляды… так разве мало монополистическая буржуазия использовала в своих интересах социалистически, коммунистически, анархистски настроенные массы в течение всего XX века? Любые идеи и фразы можно использовать для укрепления власти капитала, если ловко использовать их и умело организовывать и направлять их сторонников…

Когда мы спорим о том, возможна ли пролетарская революция в США, Западной Европе или Японии, следует учитывать, что утверждение:

«Всеобщая неуверенность в завтрашнем дне, наличие обширных зон запустения и упадка, огромные масштабы официально признанного пауперизма—таковы неотъемлемые черты капиталистической действительности наших дней.

Тенденция к относительному ухудшению условий жизни рабочего класса, увеличение разрыва между достигаемым в ходе упорной борьбы уровнем материального благосостояния рабочего класса и объемом потребностей, связанных с повышением стоимости рабочей силы, «усложнением» труда и его большей интенсивностью,—все это представляет неоспоримый факт»(105), -

ост ается актуальным для высокоразвитых капстран по сию пору. Это подтверждает Барлыбаев, приводящий в своей, уже цитированной нами, книге данные, согласно которым в США доля бедных увеличилась с 25 млн. в 70-е годы до 36,4 млн. человек в 1995 году (Путь человечества: самоуничтожение или устойчивое развитие, с. 23). Да и не только со слов Барлыбаева мы можем убедиться в том, что в богатых странах много бедняков… Когда автор этих строк был в Испании (зимой 1994-95 гг.), в гостях у своих знакомых, он сам несколько дней жил в квартире бедной барселонской школьной учительницы; квартира была в старом доме, и вход в туалет находился на... балконе, так что в случае нужды приходилось буквально «бегать до ветру» (сама квартира—две маленькие комнатки, в которых жила учительница с сыном-школьником, и кухня). Автор общался с другой учительницей, которая (припомним, что дело происходило не в какой-нибудь нищей стране СНГ, но на родине бывшего генсека НАТО) выложила четверть своей зарплаты на то, чтобы запломбировать зуб своему младшему сыну… Короче говоря, и сегодня в высокоразвитых  капстранах многим пролетариям и близким к пролетариату социальным группам нечего терять—как и в ХIХ веке,—кроме своих цепей.

Вот что действительно делает пролетариев высоко- и среднеразвитых стран очень тяжкими на революционный подъем - хотя и не устраняет принципиально возможность такого подъема, - так это высокая степень разобщенности пролетариев в современных больших городах. Чтобы понять, в чем здесь дело, приведем пример "от противного" - Албанию, где в 1997 г. народное восстание молниеносно охватило страну(106).

Современное албанское общество всё еще затронуто индустриализацией меньше, чем любая другая европейская страна: рост городов, миграции населения из деревень в города, из одних городов в другие, расселение работающих на одном предприятии людей в разных концах города, размельчение (нуклеаризация) семей в этой стране не зашли так далеко, как, скажем, в России.  Не только в деревнях, но и в городах Албании соседи с детства знают друг друга - так же, как и их предки в нескольких поколениях; они не только живут рядом, но и связаны друг с другом узами родства, личной и семейной дружбы, работы на одном предприятии. В Албании редко встретишь обычную для крупных городов СНГ ситуацию, когда люди плохо представляют себе, кто их соседи по подъезду. В такой стране, как Албания, люди возмущаются не в одиночку, а совместно, и потому склонны, чувствуя поддержку близких, претворять свое возмущение в решительные действия, быстро приобретающие массовый характер. Если искра проскочит в одном доме - запылает квартал, вспыхнет квартал - загорится город; а много ли надо времени в маленькой стране с относительно высокой (на равнинах) плотностью населения, чтобы искры народного гнева разлетелись по всем городам? Албания - еще во многом страна XIX века; а в позапрошлом веке восстания крестьян и рабочих вспыхивали в странах Средиземноморья с легкостью необыкновенной…

Чем более индустриализована страна, тем больше процент отношений индивидуального управления в системе отношений между пролетариями или между государственными рабочими, тем меньше остатков общинных коллективных отношений между ними - и, следовательно, тем легче капиталистам или неоазиатским бюрократам манипулировать ими. Следует, однако, повторить,  что это обстоятельство хотя и сильно мешает начинаться пролетарским революциям в наши дни, однако не устраняет совсем возможность таких революций.

*       *       *

«…вслед экономической депрессией, последовавшей за кризисом 1973-1974 гг., начала вырисовываться новая, современная форма внерыночной экономики: едва прикрытый натуральный обмен, прямой обмен услугами, как говорят, «travail au noir», да плюс к этому еще многочисленные формы надомничества и самодеятельного «ремесла». Этот уровень деятельности, лежащий ниже рыночного, или за пределами рынка, достаточно значителен…: разве он не дает самое малое от 30 до 40% национального продукта, которые таким образом ускользают от всякого статистического учета даже в индустриально развитых странах?»(107).

Бродель не упоминает о том, что такие формы производства и обмена в большинстве случаев были организованы и продолжают быть управляемы монополиями(108). В связи с этим обратим внимание на одну весьма важную вещь: авторизация собственности на производительные силы и управления экономикой, характеризующая собой переход от свободно-конкурентного капитализма к монополистическому и от капитализма вообще—к неоазиатскому способу производства, ведет не только к тому, что обмен перестает быть обменом, но и к тому, что роль денег в процессе обмена (постольку, поскольку он еще остается самим собой) в конечном счете уменьшается(109). Кроме того, деньги перестают быть самими собой. Правда, при монополистическом капитализме деньги все еще остаются в большей мере деньгами, чем не-деньгами; однако при неоазиатском способе производства “деньги”—это уже не столько настоящие деньги, сколько либо нетоварная расчетная единица, используемая в процессе авторитарного распределения  производственных фондов, либо своего рода квитанции, посредством которых эксплуататоры присваивают часть средств потребления, а остальную часть выдают эксплуатируемым (полновластно определяя при этом, кому какая пайка причитается). Например, когда государственный рабочий идет с бумажками под названием “деньги” на рынок и покупает там товар у продавца-частника, то последние функционируют именно как деньги; но в большинстве случаев он идет в государственный магазин, и тогда “деньги” функционируют не столько как деньги, сколько как квитанции, по которым наш государственный рабочий получает свою пайку у родимого неоазиатского государства.

В каждом  реальном неоазиатском государстве живут не только неоазиатские бюрократы, неоазиатские администраторы и государственные рабочие, но и очень много мелких буржуа (не говоря уже об отдельных капиталистах и даже изредка встречающихся пролетариях—в т.ч. и пролетариях-рабах, - капиталистических администраторах и т. д.). Если бы их не было и если, таким образом, в неоазиатских странах отсутствовал бы внутренний рынок, то “деньги”, имеющие хождение на территории неоазиатских государств, вообще не были бы деньгами. Именно к этому, идеальному варианту неоазиатского строя применимы выводы известного теоретика и политического деятеля—сперва отражавшего интересы неоазиатской бюрократии СССР, а затем, когда эта бюрократия окончательно обуржуазилась, превратившегося в русского фашиста (причисляющего себя к "коммунистам")—В. М. Якушева:

“Изменение комбинации общественных отношений, происшедшее в результате Октябрьской революции и последующего обобществления средств производства, привело к качественному изменению природы денег. Денежные знаки, которые опосредуют обмен между индивидом и обществом, “не являются деньгами”. Они служат всего лишь рабочими квитанциями, или, говоря словами Маркса, они лишь констатируют “индивидуальную долю участия производителя в общем труде и долю его индивидуальных притязаний на предназначенную для потребления часть общего продукта”. 

Таковы подлинный смысл и назначение денег, которые граждане нашего общества получают в виде заработной платы. Не потому ли экономисты товарной ориентации сетуют, что это не настоящие деньги?”(110) -­

с той лишь оговоркой, что после Октябрьской революции средства производства не были обобществлены, а оказались в собственности эксплуататорского государства, и потому так называемые “деньги”, о которых идет речь, выражают не “долю индивидуальных притязаний производителя на предназначенную для потребления часть общего продукта”, а ту долю этого самого продукта, которую всемогущая бюрократия милостиво выдает производителю.

Однако на самом деле и в результате Октябрьской революции, и в результате всех прочих неоазиатских революций возникла далеко не идеальная, но очень даже отягощенная рынком неоазиатская экономика. То, что в этой экономике заметными фигурами были крестьяне, владеющие овощами со своих огородов как частной собственностью и в качестве таковой выносящие их на рынок, торгующие качеством своих услуг официанты и сантехники и тому подобная публика, свидетельствует о том, что реальному неоазиатскому строю присущ рынок товаров и услуг; а раз есть рынок товаров и услуг, то армейские офицеры и милиционеры, юристы на государственной службе и т. п. тоже являются не кем иным, как продавцами своих услуг(111), т. е. мелкими буржуа (точно так же, как и во всех прочих общественно-экономических формациях), и выплачиваемая им “зарплата”—это не что иное, как цена услуг, оказываемых ими неоазиатской бюрократии. Давайте сравним роль “денег” в идеальной модели неоазиатского строя и в его реальном воплощении. В идеальной модели размеры всех "зарплат” и “цен” устанавливаются исключительно по приказу начальника; в системе отношений управления распределением, обуславливающих формирование “зарплат” и “цен”, нет ни грана отношений свободного договора между частными собственниками, превращающих распределение в обмен. В такой модели “деньги” абсолютно не являются товаром, а значит, настоящими деньгами. В реальной же неоазиатской экономике картина немножко другая. На формирование некоторых зарплат (например, выплачиваемых служащим государства в узком смысле слова) и многих цен (не только тех, что на черном и легальном частном рынке, но и легально установленных государством) оказывают заметное—в одних случаях большее, в других меньшее—влияние закон стоимости, игра спроса и предложения. “Деньги” функционируют то как деньги, то как "расчетные квитанции", то как и то, и другое вместе взятое (в той или иной пропорции); однако в данной статье мы не будем заниматься разработкой методики таких расчетов. В конце концов, не все же доделывать до конца автору этих строк; пусть его работу продолжат те читатели, которые воспримут его идеи…

Разумеется, чем более авторитарным является управление неоазиатской экономикой, тем в меньшей мере неоазиатские “деньги” являются настоящими деньгами(112). И наоборот: чем бóльшая доля отношений частной собственности и индивидуального управления содержится в системе производственных отношений в данной неоазиатской стране, тем в большей мере ее “деньги” представляют из себя настоящие деньги. Например, когда на Кубе    

“в период с 1962 по 1970 г. были свернуты товарно-денежные отношения между государственными предприятиями, упразднен финансовый механизм контроля за их хозяйственной деятельностью, снижена стимулирующая роль заработной платы и осуществлен переход к политике бесплатного предоставления населению товаров и услуг; в этот же период было упразднено Министерство финансов, реорганизован Национальный банк, фактически перестал существовать государственный бюджет” (113), -

то кубинские “деньги” были деньгами в гораздо меньшей степени, чем советские рубли в те же годы.

Зачастую можно “на глазок” определить, когда деньги в большей мере перестают быть деньгами, чем остаются ими. В реальной практике неоазиатских государств этому, как правило, сопутствует то, что

“фиксируемые государством цены перестают реагировать на течение инфляционного процесса  и совершенно отрываются от рыночных  цен”(114).

Однако теоретически возможен и такой вариант, когда  “цены”, устанавливаемые неоазиатским государством, совершенно не отличаются от тех настоящих цен, которые устанавливались бы, если бы принадлежащие последнему предприятия и люди торговали друг с другом на рынке, - и тем не менее практически абсолютно, ни в коей мере не являются настоящими ценами.

Отрыв “цены” от рыночных цен не есть причина того, что последняя перестает быть самой собой, - это всего лишь два следствия одной и той же причины(115): того, что “цену” начинает устанавливать начальник, берущий в свое управление процесс обмена и тем самым уничтожающий его как обмен.

А теперь вспомним, что всякий торговый посредник, купец, делает то же—хотя и в гораздо меньшей мере—что и капиталистические монополии или неоазиатское государство: берет процесс обмена в свое авторитарное управление. Отсюда следует, как это ни парадоксально, что если обмен осуществляется при участии купцов, то он в меньшей мере является обменом—а используемые в его процессе деньги в меньшей мере являются деньгами—чем в том случае, когда обмен идет между двумя товаропроизводителями. В связи с этим возникает вопрос: если мы рассмотрим историю всех классовых обществ с древнейших времен до наших дней и отследим то, в какой мере на разных ее этапах деньги являлись самими собой, - какая картина у нас получится в  результате?

Первое, что мы видим, - это то, что на протяжении всей своей истории деньги никогда и нигде не были самими собой на все 100,000…%. Всегда и везде они на какую-то долю—хотя бы даже эта доля была исчезающе мала—не были деньгами.

Второе. Как при азиатском, так и при феодальном способах производства роль купцов и менял (разумеется, бóльшая, чем сразу после появления денег—под конец перехода от первобытного коммунизма к классовому обществу) менялась главным образом циклически—то увеличивалась, то опять уменьшалась (иногда вплоть до почти полного исчезновения этих фигур из экономики, как в империи инков). Однако через эту цикличность все-таки постепенно пробивала себе дорогу тенденция к повышению их роли (медленнее—при азиатском строе, быстрее—при феодализме). В то же время не представляется возможным выделить столь же устойчивую тенденцию поступательного изменения той роли, которую играли государства феодального и азиатского типа в управлении обменом, осуществлявшимся посредством денег, - здесь изменения были чисто циклическими и очень случайными.

В отличие от азиатского и феодального, при античном строе роль купцов и менял в товарно-денежном обмене нарастала довольно быстро – с тем, чтобы резко уменьшиться при переходе к феодализму. Что же касается роли государства, то она, как и при первых двух способах производства, менялась чисто циклически и очень случайно.  

В общем и целом, с момента своего возникновения и до появления на свет капитализма деньги постепенно переставали быть самими собой. Но этот процесс шел очень неравномерно, с большими остановками и отступлениями назад – и, в конечном счете, крайне медленно(116). В результате этого к моменту возникновения капитализма деньги оставались самими собой почти в такой же (то есть в почти полной) мере, как и сразу после своего рождения.

И, наконец, третье. В процессе развития свободно-конкурентного капитализма, а затем – монополистического капитализма и неоазиатского способа производства деньги неуклонно, все убыстряющимися темпами переставали быть самими собой. В настоящий момент они еще остаются в большей мере самими собой, чем не-деньгами; однако даже на глазок можно с уверенностью определить, что та мера, в которой современные деньги уже не являются самими собой, может быть исчислена несколькими десятками процентов. В период расцвета ряда неоазиатских государств их “деньги” были в меньшей мере деньгами, чем не-деньгами. Затем, в результате разложения неоазиатского строя, деньги этих государств вновь стали в большей мере самими собой, нежели своим отрицанием; однако хотя они и перешли качественную границу, “вернувшись к себе”, но при этом все же стали ненамного более деньгами, чем при неоазиатском строе… Чтобы пояснить это популярнее, обратимся к арифметическому примеру. Между 49% и 51% пролегает качественная граница, разделяющая “меньше половины” и “больше половины”. Граница-то качественная, но много ли надо прибавить к 49%, чтобы ее преодолеть? – Всего-навсего какие-то жалкие 2%.Столь же невелика разница между той мерой, в какой неоазиатские “деньги” являются настоящими деньгами, и той мерой, в какой самими собой являются деньги при современном монополистическом капитализме.

В целом получается следующая картина. С момента своего возникновения деньги перестают быть самими собой; до возникновения капитализма этот процесс идет черепашьими темпами; при капитализме он резко ускоряется; при монополистическом капитализме он подходит к тому рубежу, где деньги перестают быть самими собой, а при неоазиатском строе на какое-то время даже переходит этот рубеж (возвращаясь затем обратно, но не отходя дальше назад и угрожая вновь перейти его(117)). Проще говоря, в ХХ веке деньги стали полуденьгами. Между прочим, очень наглядным проявлением процесса превращения обмена в авторитарно управляемое распределение, частичной утраты деньгами своей собственной сути явился всеобщий и полный переход от золотых и серебряных монет к бумажным деньгам – от реального товара, служащего “всеобщим эквивалентом”, к символу  такого товара. И если предсказываемый многими футурологами переход человечества к “электронным деньгам” будет столь же всеобщим и полным, то это, по всей вероятности, ознаменует всемирную и необратимую потерю деньгами более 50% своей “денежной сути”.

Сказанное выше объясняет тот парадокс, который, наверное, давно уже не дает покоя внимательным читателям этих строк: если согласиться с высказанным нами ранее утверждением, что развитию капитализма сопутствовала авторитаризация отношений собственности на производительные силы и управления экономической деятельностью (в т. ч. распределением и обменом материальных благ); если, тем самым, согласиться, что по мере развития свободно-конкурентного капитализма и его перехода в капитализм монополистический обмен переставал быть обменом, - то как же  тогда объяснить включение денег во все большее и большее число актов распределения и обмена – процесс, шедший лавинообразно нарастающими темпами с момента зарождения капитализма вплоть до ХХ века? Ведь деньги, как и всякий другой товар, - это не что иное, как овеществленное отношение обмена между людьми; отношение же обмена есть по своей сути отношение индивидуального  управления, о чем мы уже говорили выше. И вот мы видим, что с начала 2-го тысячелетия н. э. и вплоть до ХХ века сперва в Европе, а затем и во всем мире все больший процент ежедневно совершающихся актов распределения и обмена оказывается опосредован деньгами; так не следует ли из этого, что управление распределением и обменом материальных благ при капитализме становилось, вопреки нашему утверждению, все более индивидуальным?..(118)

Нет, не следует – как раз потому, что по мере того, как деньги проникали во все поры капиталистического общества, они все больше и больше переставали быть деньгами. Во все большей и большей мере они становились овеществленными отношениями не только индивидуального, но и авторитарного управления деятельностью людей – до тех пор, пока при неоазиатском строе они стали не столько индивидуальными, сколько авторитарными отношениями, т. е. более чем на 50% потеряли право называться деньгами, товаром.

 

*       *       *

 

Сторонники теории “государственного капитализма в СССР” любят показывать пальцем на бумажки, ходившие в СССР и других подобных странах под названием “рубли”, “юани” и т. д., и восклицать: “Смотрите - и в этих странах действует закон стоимости, как и во всякой капиталистической стране!” При этом они полагают, что закон стоимости либо действует, либо не действует—и третьего не дано. Однако на самом деле с тех самых пор, как совершился первый в мире акт обмена, и до сего дня закон стоимости и действует, и не действует в одно и то же время; это означает, что он может действовать на 99%, на 50,35%, на 40,786%, на 17, 9385%, - то есть действовать в той же мере, в какой обмен является обменом, а не авторитарно (или коллективно) управляемым перераспределением, и в какой товары (в частности, деньги) являются самими собой.

Что такое стоимость? Это не просто абстрактный труд, вложенный в ту или иную произведенную людьми вещь. Стоимость—это абстрактный труд, вложенный в товар; это абстрактный труд, количества которого в разных вещах соизмеряются не иначе, как в процессе обмена. То или иное количество абстрактного труда люди вкладывали и будут вкладывать во всякую произведенную ими вещь при любых производственных отношениях(119); однако стоимостью оно станет лишь в том случае, если данная вещь будет произведена для обмена. Поэтому если над двумя работниками, нуждающимися в продуктах труда друг друга, встанет начальник и скажет: “Ты, №1, вложил в такое-то количество своей продукции столько-то абстрактного труда, а ты, №2, - столько-то. Поэтому ты, №1, отдай №2 столько-то своей продукции, а ты, №2, отдай №1 столько-то своей”, - и работники в точности выполнят его приказ, то ни о каком законе стоимости в данном акте перераспределения не может быть и речи, потому что обмен здесь и не ночевал. При этом не важно, точно ли подсчитал начальник количество вложенного в продукцию абстрактного труда: даже если последний будет подсчитан абсолютно безошибочно, стоимостью он от этого все равно не станет. Не станет он стоимостью и в том случае, если начальник прикажет своим подчиненным передать друг другу продукты их труда точно в такой же пропорции, в какой они сами обменяли бы их, если бы над ними не было никакого начальника: из совпадения приказов последнего с результатами игры спроса и предложения, которые получились бы в процессе обмена, еще не следует, что обмен на самом деле имел место.

Игра спроса и предложения искажает результаты действия закона стоимости, но ни на одну квинтиллионную долю не ограничивает действия этого закона; авторитарное же управление перераспределением материальных благ, вытесняющее обмен, вытесняет и сам закон стоимости, прекращает его действие. И от того, что счетная единица в авторитарно управляемом перераспределении называется не “человеко-час”, а “рубль”, по сути дела ничего не меняется. Разве что точность подсчета страдает.

Отношение между стоимостями—это не просто отношение между количествами абстрактного труда, овеществленного в разных продуктах. Это не что иное, как отношение обмена. Закон стоимости действует в экономике любого данного социального организма в любой данный момент времени в той мере, в какой отношения перераспределения в последней являются отношениями обмена—то есть в той мере, в какой товар является товаром. И если в данной экономике товарное обращение уже доросло до того, что появились деньги, то верно следующее: закон стоимости действует в этой экономике в той мере, в какой деньги являются деньгами. Поэтому сказать, что в экономике СССР и других подобных стран действует закон стоимости, - это все равно, что ничего не сказать: надо подсчитать, в какой мере он действует.

Но даже после того, как такой подсчет будет произведен, делать выводы будет еще рано. Следует отметить, что теоретически возможно такое неоазиатское государство, в котором на всем протяжении его существования деньги остаются более чем на 50% деньгами, ни разу не переступая качественную границу между собой и расчетными квитанциями, и закон стоимости ни разу не перестает действовать более, чем на 50%. Такое может быть, например, если в неоазиатской стране будет очень много парцелльных крестьян и кустарей-одиночек, которых за все время существования неоазиатского строя государство почему-то ни разу не будет или не сможет по-настоящему вытравить (но при этом будет эффективно преследовать найм богатеющими хозяйчиками рабочей силы). На практике такое государство, кажется, никогда и нигде не существовало (хотя это не мешало бы подтвердить с помощью точных вычислений); однако даже теоретическая возможность его существования свидетельствует о том, что отличие  реально существовавших неоазиатских государств от монополистическо-капиталистических по той степени, в какой в их экономике действует закон стоимости, не является существенным. Куда более существенным (собственно, наиболее существенным) является другое различие: в неоазиатских странах, в отличие от монополистическо-капиталистических, рабочая сила не является товаром. Из этого различия, в свою очередь, следует, что в среднем (но не обязательно—в каждом отдельном случае) в неоазиатских странах закон стоимости действует в меньшей степени, чем в странах монополистического капитализма. Итак, различие между неоазиатской и капиталистической экономиками по той мере, в какой в них действует закон стоимости—это несущественное проявление другого, действительно существенного различия. Вот с последнего-то и надо начинать, когда мы решаем вопрос о том, капиталистический ли строй перед нами или же неоазиатский; что же касается степени действия закона стоимости, то этим вопросом имеет смысл заняться лишь после того, как мы определим, с каким общественным строем мы имеем дело.

Возникает еще одна любопытная проблема. В процессе развития свободно-конкурентного капитализма и распространения его по земному шару мера действия закона стоимости, с одной стороны, увеличивалась—по мере того, как натуральное хозяйство вытеснялось рыночным. С другой же стороны, она в то же самое время уменьшалась—по мере того, как деньги переставали быть деньгами. Точно подсчитать, когда в том или ином социальном организме преобладала та или другая тенденция, насколько преобладала и как изменялось соотношение этих тенденций, - вот интереснейшая задача для экономистов. Однако и на глазок видно, что в тех социальных организмах, где возникал капитализм, в начале его развития преобладала первая тенденция. Затем она постепенно уступала место второй, а в ХХ веке во всем мире, уже ставшем единым социальным организмом, очевидно возобладала—и продолжает увеличивать степень своего преобладания—вторая тенденция. Сегодня мера действия закона стоимости продолжает уменьшаться (имевший место во второй половине ХХ века некоторый откат этого процесса назад, обусловленный воздействием на капитализм неоазиатского строя и разложением последнего, уже закончился).

Что же касается отождествления общественного строя в СССР и гитлеровской Германии на том основании, что в обеих странах действовал закон стоимости, то оно относится к тому же ряду предрассудков, что и

уверенность в том, что можно быть собственником и не иметь реальной возможности управлять своей собственностью,

уверенность в том, что каждая общественно-экономическая формация обязательно является либо высшей, либо низшей ступенью по отношению к любой другой, и нет таких двух разных формаций, которые бы стояли на одной и той же ступени развития общества,

уверенность в том, что признавать наличие в ХХ веке не только капитализма, но и неоазиатского строя—это значит обязательно отрицать, что человечество в ХХ веке стало единым социальным организмом,

понимание собственности как отношения человека к вещи(120),

уверенность в том, что собственность государства может быть одной из форм или одним из этапов развития общественной собственности,

и т. д., и т. п.

Все эти заблуждения, к сожалению, очень распространены среди марксистов.

   

*       *       *

²… существующая советская и партийная бюрократия…

не изменится она и от того, что в ней будет проведена чистка:

относительную ее полезность и абсолютную ее

необходимость, конечно, я не отрицаю².

Х. Раковский, 1928 г.(121)

Хотя монополистический капитализм почти остановил прогресс производительных сил в 30-е годы(122) и вновь пришел к тому же сегодня, однако в конце XIX – начале XX века он несомненно был прогрессивным этапом в развитии человечества: без огромных капиталовложений в научно-техническую модернизацию, которые осуществляли крупные фирмы (становившиеся при этом и благодаря этому монополиями), нечего было бы и думать о том скачке вперед, который произошел в развитии производительных сил в то время. Неоазиатский строй в начале своего существования тоже был прогрессивным – и сам по себе, и в силу того, что после второй мировой войны он на некоторое время заставил монополистический капитализм снова стать более-менее прогрессивным. Для 20-х – 50-х гг. верно, что ²система планового управления СССР, сконцентрировав силы и средства на ключевых участках народного хозяйства, позволила в сжатые исторические сроки успешно решить весьма сложные задачи по обширной перестройке производственной и социальной структуры в стране (говоря короче, по индустриализации страны -   В. Б). Тем самым данная система практически доказала свою действенность и высокую эффективность²(123).

То же самое можно повторить (подставив соответствующие даты) и обо всех других неоазиатских государствах.

Однако еще в 30-е годы, в лучшие времена неоазиатского строя, было замечено, что он создает далеко не лучшие условия для улучшения качества продукции и внедрения достижений научно-технических новинок в производство. Троцкий писал:

² Прогрессивная роль советской бюрократии совпадает с периодом перенесения важнейших элементов капиталистической техники в Советский Союз. На заложенных революцией основах совершалась черновая работа заимствования, подражания, пересаживания, прививки. О каком-нибудь новом слове в области техники, науки или искусства пока еще не было и речи. Строить гигантские заводы по готовым западным образцам можно и по бюрократической команде, правда, втридорога. Но чем дальше, тем больше хозяйство упирается в проблему качества, которое ускользает от бюрократии, как тень. Советская продукция как бы отмечена серым клеймом безразличия²(124).

Через 60 с лишним лет Троцкому вторил ²легальный марксист², официозный экономист Олдак:

²… в 30-е годы… Страна жила в условиях осажденной крепости и решала задачу, которую можно было бы определить как экстенсивный рост – увеличение производства базовых народнохозяйственных продуктов (уголь, металл, цемент, нефть, зерно, ткани), создание определенного количества машин и оборудования (тракторов, автомобилей, станков) заданного технического уровня (мировой технический уровень в те годы менялся очень медленно).

…Сегодня предприятия могут выйти на мировой уровень, если они будут действовать по формуле ²обгоняй, не догоняя². Между тем план нацеливает на рост объемов в рамках уже созданных образцов. Ничего другого прямое адресное планирование ²делать не умеет². Под прикрытием иллюзорной планомерности и высокого централизма набирал силу механизм торможения, разрослось огромное холостое производство²(125).

В конце концов, накануне распада СССР производство в этом государстве, уже переставшем быть неоазиатским, далеко отстало от его же науки:

² По подсчетам экономистов, в стране имеется такой объем научно-технических новшеств, что одновременное их внедрение позволило бы поднять эффективность производства в 4-5 раз²(126).

В период разложения неоазиатского строя в производство все труднее внедряются достижения как собственной, так и зарубежной науки. В период же расцвета этого строя достижения зарубежной науки (если они уже получили всеобщее признание в научном мире и, как правило, если уже были внедрены за рубежом в производство) внедрялись в производство гораздо легче, чем достижения науки собственной. Тем не менее, неоазиатские государства (особенно СССР) вкладывали в науку (особенно в период своего расцвета) очень большую долю национального дохода, и неоазиатская наука  довольно-таки неплохо развивалась. Объяснение последнему простое: прогрессирующие неоазиатские государства жили в условиях ²осажденной крепости² и готовились, в случае необходимости, проводить политику автаркии  во всех сферах производства – в том числе и в сфере производства знаний.

Другую картину являет нам Япония. После второй мировой войны эта капиталистическая страна, в экономике которой доля отношений авторитарной собственности и авторитарного же управления была крайне высока (несмотря на кое-какие антимонопольные меры, принятые под давлением американских оккупантов), внедряла в свою экономику достижения в основном зарубежной науки. Этим Япония похожа на СССР; резкое же отличие заключается в том, что она очень мало тратила на свою науку (с 60-х до 80-х гг. включительно – в три раза меньше, чем на образование(127). Иными словами, на усвоение уже сделанных открытий тратилось в три раза больше, чем на новые открытия) и довольно плохо ее развивала – и при этом стала одной из самых высокоразвитых индустриальных стран. Короче говоря, Япония покупала по дешевке, а зачастую просто воровала у западных держав (на что те по большей части смотрели сквозь пальцы) новейшие технологии. Позволяли ей это по той же самой причине, по какой подняли ее экономику на американские денежки после войны и вообще позволили ей вырасти в опаснейшего конкурента западных империалистических держав: чтобы накормить и успокоить японских пролетариев и не допустить прихода тамошних коммунистов к власти.

В обоих случаях основной причиной, по которой достижения зарубежной науки внедряются в производство с большей легкостью, чем достижения науки отечественной, является замонополизированность экономики, слишком высокая доля в ней отношений авторитарного управления и собственности. Только очень сильные внешние стимулы – полное отсутствие притока в данное государство зарубежных научных достижений и сильнейшее экономико-политическое давление извне (более сильное, чем на СССР в 30-е годы) – могут заинтересовать неоазиатское государство или монополии типа японских в том, чтобы эффективно внедрять в производство достижения отечественной науки. И только очень молодые, укомплектованные очень свежими и еще очень мало коррумпированными кадрами неоазиатские государства или монополии типа японских смогли бы удовлетворить этот свой интерес.

Конечно, теоретически мыслимы и другие варианты. Можно представить себе, например, неоазиатское государство, экономика которого ориентирована главным образом на внешний рынок(128) и которое вдруг изолировали от притока научных достижений извне; бюрократия подобного государства могла бы оказаться очень сильно заинтересована в эффективном внедрении достижений отечественной науки в производство и удовлетворить этот интерес, даже будучи довольно-таки несвежей и коррумпированной и не испытывая при этом сильного давления извне во всех прочих отношениях. Однако общественные условия, в которых подобное государство могло бы возникнуть, вряд ли когда-нибудь сложатся на Земле.

Как видим, даже в период своего расцвета неоазиатский строй был прогрессивен далеко не на 100%. Но все-таки в тот период он был более прогрессивен, чем регрессивен. Кроме того, его появление на свет было почти неизбежным(129), поскольку:

а) после того, как весь мир стал единым социальным организмом и в нем воцарился монополистический капитализм, неизбежным стало попадание ряда средне- и слаборазвитых регионов в такую экстремальную ситуацию, из которой при отсутствии внешней помощи возможны только два выхода: или экономическая катастрофа и быстрая деградация, или относительное освобождение(130) от экономической и политической зависимости от высокоразвитых империалистических держав – и максимальное напряжение всех сил общества для выхода из экстремальной ситуации; при этом второй выход возможен лишь при условии максимальной бюрократической централизации управления экономикой, политической и духовной жизнью страны;

б) неизбежным стало также и то, что до тех пор, пока хотя бы один из таких регионов не пошел по второму пути и не стал серьезным соперником сильнейших империалистических держав, никакая внешняя сила – за исключением разве что инопланетян – не помогла бы этим регионам выйти из экстремальной ситуации;

в) неизбежным стало и то, что практически во всех этих регионах буржуа (а тем более – остатки докапиталистических эксплуататоров) оказались бы неспособными самостоятельно, без внешней помощи повести свое общество по второму пути;

г) наконец, неизбежным стало то, что в некоторых из этих регионов(131) эксплуатируемые классы (пролетариат, часть мелкой буржуазии и капиталистических администраторов, остатки докапиталистических эксплуатируемых) оказались бы заинтересованными и способными свергнуть своих прежних эксплуататоров и выделить из своей среды новых, которые и повели бы подвластные им народы по второму пути(132).

Так что прав был Раковский, когда признавал ²относительную полезность и абсолютную необходимость² бюрократии, правившей СССР.

*       *       *

О том, как именно неоазиатская бюрократия в СССР мобилизовывала все силы общества на хотя бы частичный выход страны из-под экономической зависимости от высокоразвитых капстран, на укрепление ее политической независимости и вообще на ее выход из той экстремальной ситуации, в которую страна попала во время первой мировой войны; иными словами, о том, как именно неоазиатская бюрократия организовывала индустриализацию экономики СССР (тем самым подводя технический базис под проводившуюся ею модернизацию вооружений СССР) – об этом сжато и емко написал Егор Гайдар:

²Общеизвестно, что в Советском Союзе коллективизация, насильственное изъятие значительной части сельскохозяйственной продукции позволили снизить оплату труда в традиционном (сельскохозяйственном) секторе, и за этот счет образовать дополнительные финансовые ресурсы для формирования индустриального сектора экономики. Кроме того, снижение уровня жизни крестьян позволило получить мощный приток трудовых ресурсов в город. Тем самым удавалось обеспечивать не только высокие темпы роста индустрии, но также долю накопления в ВВП существенно более высокую, чем это было бы возможно в рамках рыночной индустриализации. Причем – и это очень важно – главным инструментом снижения уровня жизни в традиционном секторе и мобилизации соответствующих ресурсов на нужды индустриализации, явилось государственное принуждение в самых разных формах, вплоть до гулаговского террора²(133).

Неоазиатская бюрократия проводила вполне осознанную политику снижения уровня жизни крестьян с целью выдавливания их в города:

²…уступки колхозному крестьянству простирались до определенной грани, за которой Сталин сознательно тормозил рост его благосостояния. На совещании в ЦК по вопросам коллективизации (июль 1934 года) он цинично заявил по поводу предложения о создании в колхозах подсобных промыслов, перерабатывающих предприятий и т. д.: ²Откуда же вы рабочих получите в городах… если у колхозов дела пойдут лучше… Если колхознику дать вполне достаточную обеспеченность, то он никуда на завод не пойдет, а вот на подземельные работы их и на аркане не затащишь². Иными словами, Сталин недвусмысленно провозгласил, что необходимо поддерживать заведомо более низкий уровень жизни колхозного крестьянства, чем рабочих, - дабы ²экономическим способом² побуждать колхозников идти на самые тяжелые и непривлекательные работы в промышленности.

Еще более жесткую политику Сталин проводил по отношению к единоличникам…²(134). 

Не будем морализировать по данному поводу. Лучше зададимся вопросом: была ли неизбежной именно такая форма перекачки трудовых ресурсов из деревни в город?

Можно представить себе еще два варианта такой перекачки. Первый – переселение крестьян из деревень в города в порядке прямого приказа: от каждой деревни по столько-то человек на такие-то предприятия… На такую меру правившая СССР бюрократия, естественно, пойти не могла: слишком многих пришлось бы принуждать к переселению, это неизбежно привело бы к социальному взрыву и крушению ее власти.

Второй вариант – не снижая уровня жизни крестьян в деревне, повысить уровень жизни рабочих в городе, тем самым привлекая крестьян в город. Но откуда бы неоазиатская бюрократия взяла средства на такое дело? Зависимых от СССР территорий, которые можно было бы ограбить, до второй мировой войны еще почти не было; выгодно торговать на мировом рынке, не попадая при этом в сильнейшую экономическую и политическую зависимость от высокоразвитых империалистических держав, было невозможно(135). Так что второй вариант тоже был исключен. У правившей СССР бюрократии оставался лишь один путь – тот, по которому она и пошла. Как видим, он был неизбежен.

Почему бюрократия СССР не пошла по этому же пути более рационально, с меньшей затратой человеческих жизней и материальных ресурсов? Ответ на этот вопрос следует искать, изучая расстановку классовых сил в стране и борьбу интересов внутри самой бюрократии (увязывая и то, и другое с расстановкой сил и экономической ситуацией во всем мире), причем изучая все это в развитии. Только не надо при этом указывать на паранойю Сталина, подлость его ближайшего окружения и т. п. как на одни из самостоятельных причин (факторов), обусловливающих выбор менее рациональной политики. Вся эта субъективная мелочь – не более, чем опосредствующие звенья в причинно-следственной цепочке, ведущей от основных причин к конечным следствиям; причем звенья эти такого рода, что их легко заменить другими без какого-либо заметного изменения конечных следствий. Если паранойя не помешала Сталину удержаться на верхушке бюрократической пирамиды – значит, именно такой психологический облик был в то время оптимальным для того, чтобы с наибольшим успехом играть роль вождя и не уступать ее конкурентам. Проводить кровопролитную и в ряде определенных отношений расточительную политику; ставить человеческую жизнь ни во что; быть крайне недоверчивым даже по отношению к самым близким людям; унижать и подавлять все, что проявляет малейшие признаки чувства собственного достоинства – именно такой образ действий нужен был тогда, чтобы удержаться на вершине власти, и параноику было легче придерживаться его, чем психически здоровому человеку. Однако если бы среди высших партийных чиновников в то время нашелся такой здоровый человек, который был бы достаточно умным, волевым и жестоким для того, чтобы в течение десятилетий придерживаться вышеописанного параноического образа действий и не сойти с ума, - такой человек оттеснил бы Сталина и сыграл бы роль вождя лучше него. И ничего бы не изменилось от этого в стране и в мире!

И упаси Маркс формулировать поставленный нами в начале предыдущего абзаца вопрос так: можно ли было пойти по этому пути более рационально? Такая формулировка предполагает, что действующий субъект пришел в общество, изменяемое его действиями, откуда-то извне, с уже сформированными потребностями, сознанием, волей, - и его действия становятся причиной развития общества наряду с закономерностями последнего. Короче говоря, поставить вопрос в такой формулировке ученый-обществовед имеет право, лишь говоря о действиях инопланетян. Между тем правившие в СССР бюрократы были такими же землянами, как и мы с вами, уважаемые читатели; их действия были всецело вплетены в причинно-следственную ткань общественного развития и по сути своей являлись не чем иным, как проявлением закономерностей последнего. Раз бюрократия поступила так, а не иначе, - значит, ее действия были существенно (=однозначно) детерминированы развитием общества, и задачей ученого является лишь выяснить, как именно они были детерминированы этим развитием.

Но вернемся к нашим крестьянам. Примерно по тому же пути вытеснения их в город, что и СССР, прошли и другие неоазиатские государства. Говорят, правда, что в Камбодже режим Пол Пота - Иенг Сари, наоборот, вытеснял рабочих в деревню. Но если хотя бы часть того, что говорят о полпотовском режиме, правда; если правда, что при нем – то есть в тот единственный исторический момент, когда в Камбодже было, кажется, что-то неоазиатское – производительные силы страны лишь регрессировали, ни разу не прогрессируя от начала до конца существования этого режима, - то это значит, что в Камбодже не было неоазиатского способа производства и соответствующей ему общественно-экономической формации, а был лишь неоазиатский уклад в рамках капитализма. Из этого в свою очередь следует, что для тех стран, где существовал неоазиатский способ производства, вытеснение крестьян в города путем искусственного занижения уровня их жизни можно признать очень существенной закономерностью процесса индустриализации (присущей, разумеется, восходящей фазе неоазиатского строя). Очень существенной – потому что хотя и можно теоретически представить себе неоазиатское государство, в котором бы эта закономерность вообще не действовала (т. е. не существовала), но реальные условия, в которых такое государство возникло и существовало бы, вряд ли когда-нибудь сложатся на Земле.

Как мы помним, неоазиатская экономика с ее максимальной замонополизированностью ориентирована главным образом на экстенсивный рост промышленного производства и лишь в малой (причем во все меньшей и меньшей) мере – на его интенсификацию. Это означает, что по завершении неоазиатской индустриализации (благодаря которой страна примерно в то же время выходит из экстремальной ситуации) темпы роста производительности труда начинают довольно быстро убывать, а рост издержек производства продолжается, причем с ускорением. В таких условиях для того, чтобы поддерживать хотя бы замедляющийся рост промышленного производства, надо ускорять рост количества ресурсов, затрачиваемых на производство, которые все труднее и труднее воспроизводить (в применении к людским ресурсам это означает: труднее не только и не столько повышать рождаемость, сколько давать все большему количеству людей все лучшее образование и квалификацию, обеспечивать все лучшее или хотя бы не худшее медицинское обслуживание, питание и т. п.) из-за замедления роста производительности труда. Таков механизм, посредством которого крайняя замонополизированность экономики приводит неоазиатский строй к застою, упадку и разложению в изначально неэффективный монополистический капитализм. Вот как описывает действие этого механизма (называя при этом неоазиатский строй социализмом) Егор Гайдар:

²В условиях же социалистической индустриализации масштабное принудительное перераспределение ресурсов из села приводит к тому, что высокие темпы индустриализации, повышение душевого ВВП, соответствующий рост спроса на продукты питания идет на фоне стагнации сельского хозяйства, долгосрочно деформированного самим механизмом первоначального социалистического накопления. Именно факторы, обусловившие аномально высокие темпы социалистической индустриализации (снижение уровня жизни сельского населения, максимально возможное перераспределение на этапе ранней индустриализации ресурсов из традиционной аграрной сферы), порождают и наиболее серьезную долгосрочную аномалию социалистического роста – расходящиеся траектории развития промышленности и сельского хозяйства.

В начале 60-х годов стало очевидно, что роль традиционного сектора в мобилизации финансовых ресурсов для индустриализации исчерпана. Это радикально изменило экономическую ситуацию. Начало 60-х годов в СССР – время, когда экономические преимущества, полученные за счет масштабного изъятия ресурсов из аграрного сектора, замещаются жесткой необходимостью расплачиваться за формы и масштабы этого изъятия. Проявляются болезненные долгосрочные последствия реализации избранной социалистической модели индустриализации. В СССР спасением системы явилось, как известно, открытие в этот же период колоссальных месторождений нефти и газа в Западной Сибири (и, по совпадению, резкий рост цен на эти товары на мировом рынке). Этот источник ресурсов отсрочил крах социализма.

Новый источник ресурсов, заменивший иссякший традиционный сектор, был найден. Однако хронический кризис коллективизированного (на самом деле – огосударствленного. – В. Б.) сельского хозяйства, дефицит продуктов питания – серьезная структурная проблема социалистической экономики, во многом определившая ее дальнейшее развитие. Китайская Народная республика, оказавшаяся в сходной ситуации в 70-е годы, вынуждена была, по существу, решительно отказаться от сложившейся социалистической модели экономического роста: там в одночасье (как сказали бы сейчас, ²шоковым методом²) были распущены сельскохозяйственные кооперативы и рядом с государственным сектором промышленности стал динамично развиваться частный сектор, в основном ориентированный на экспорт. Последнее стало возможным только благодаря наличию огромных трудовых ресурсов в сельском хозяйстве. В СССР же к рассматриваемому периоду этот источник ресурсов был полностью исчерпан, в результате возникла существенная модификация социально-экономических структур, получившая официальное название развитого, зрелого социализма. Его характерной чертой было падение темпов экономического роста на фоне консервативности сформировавшихся на предшествующем этапе производственных структур. Но содержание устаревших неэффективных отраслей и производств обходилось все дороже, росло структурное отставание от развитых рыночных экономик в ключевых отраслях, определяющих динамику научно-технического прогресса²(136).

По Гайдару получается, что основная причина наших сегодняшних бед – глупость сталинской бюрократии, почему-то ²избравшей² такую ²модель² индустриализации, в которой не нашлось места частному сектору. Вот если бы частный сектор в СССР не был уничтожен в начале 30-х гг., тогда, оказывается, мы сегодня жили бы не хуже китайцев: у тех, как мы узнаем от Гайдара, бюрократия оказалась умнее нашей и вовремя возродила частный сектор, не дожидаясь того, как китайская деревня оскудеет рабочими руками и прочими ресурсами. Более того: эти умные китайские чиновники догадались ориентировать частный сектор преимущественно на экспорт!.. Все бы было понятно, но вот какой вопрос остается без ответа: почему же китайские бюрократы оказались умнее наших? Может, в генах у них это заложено, или им шаолиньские монахи полезной праны в уши надули?

Конечно же, птенцы гнезда сталинова были ничуть не глупее птенчиков Мао. Ларчик открывается просто: в 70-е годы крупнейшие монополистические группировки, контролирующие мировой рынок, впустили Китай на него на гораздо более выгодных условиях, чем СССР в то же время -  и уж конечно на многократно более выгодных условиях, чем СССР в 20-30-е гг. Вот поэтому-то Дэн Сяопин и его команда сумели, реставрируя капитализм, заодно и ²народ накормить² (весьма плохо накормить, надо сказать), и производительность труда продолжать поднимать, и ни одну отрасль экономики не разрушить. Китай сыграл на противостоянии двух супердержав – СССР и США – и их сателлитов. Грозя СССР войной, он застраховал себя от столь же тяжелых  экономических санкций, как те, которым  в то же время ряд империалистических держав подвергал СССР: он продавал на мировом рынке свою продукцию, покупал у высокоразвитых капстран оборудование, новые технологии, услуги специалистов – и все это по довольно выгодным для себя ценам; и в то же время он не лег под высокоразвитые империалистические державы, пользуясь тем, что к 70-м годам он и сам уже стал – при помощи СССР – не слабой индустриальной державой. Вот почему китайской бюрократии удалось организовать реставрацию капитализма, не допустив такого упадка экономики, который был неизбежен для СССР. Так что нечего считать наших чиновников  дураками: просто обстоятельства никогда за всю историю СССР не помогали им так, как помогли их китайским коллегам.

Но несмотря на то, что китайской бюрократии так подфартило, и Китай не избежал действия общих закономерностей разложения неоазиатского строя. И в Китае реставрированный капитализм оказался по  большому счету изначально неэффективным: некоторый рост уровня жизни и производительности труда довольно быстро стал замедляться, и сегодня китайская экономика фактически находится в состоянии застоя, время от времени перемежающегося усиливающимися с каждым разом кризисами. В конце 90-х гг. стало очевидным, что китайский застой явно собирается переходить в упадок. Те удачные обстоятельства, при которых в Китае произошла реставрация капитализма, лишь отсрочили этот неизбежный упадок – точно так же, как упадок СССР был отсрочен открытием западносибирского нефтегазового Эльдорадо. Законы истории перехитрить нельзя: и меньше всего на это способны те, кто считает, что человеческое общество можно, как детский ²Конструктор², собрать по той или иной заранее выбранной ²хозяевами жизни² модели. Отрицая объективные законы исторического развития, буржуазные горе-теоретики вроде Гайдара обманывают не историю, а самих себя и тех, кто им верит.

*       *       *

Еще одним из механизмов, посредством которых замонополизированность неоазиатской экономики приводит - после того, как неоазиатское государство выводит страну из экстремальной ситуации – неоазиатский строй в данной стране к упадку и разложению, является то, что продвижение наверх по иерархической лестнице неоазиатского общества становится все более трудным для почти всех его членов.

Этот процесс начинает особенно ускоряться после того, как страна выходит из экстремальной ситуации. До этого же неоазиатское общество, напротив, открывает множеству людей из низших и средних классов невиданные ранее возможности подняться наверх. Все начинается с победоносной революции, сразу выносящей наверх – в эксплуататорский класс и средние слои общества – десятки процентов членов эксплуатируемых классов. И чем беспощаднее победители относятся к побежденным, тем бóльшая часть угнетенных классов требуется для того, чтобы занять опустевшие наверху места. Но вот что важно: до тех пор, пока неоазиатская страна не выйдет из экстремальной ситуации, большое количество мест наверху продолжает освобождаться даже после того, как аппарат неоазиатского государства оказывается полностью сформированным. Дело в том, что верхушка этого аппарата с целью вывода страны из экстремальной ситуации и упрочения своей власти (обе эти цели сливаются для верхушки воедино) дисциплинирует все общество своей страны – то есть не только государственных рабочих и низшие слои мелкой буржуазии, но и средние и высшие слои последней, и мелкую и среднюю, а также высшую неоазиатскую бюрократию – посредством жестокого террора. В свою очередь, вождь точно так же дисциплинирует верхушку. Чем экстремальнее ситуация, тем более жестока борьба за власть, тем страшнее террор. Даже самые высшие бюрократы от него не застрахованы. Из рядов бюрократии постоянно идет огромный отсев в концлагеря и в мир иной. На опустевшие места выдвигаются кадры с более низких уровней социальной иерархии. Многие эксплуатируемые продолжают продвигаться в средние слои общества, многие представители средних слоев – в эксплуататоры. При этом происходит своего рода естественный отбор: выше поднимаются и дольше выживают наверху самые жестокие, беззастенчивые, хитрые, а среди них – самые умные, смелые, работящие (и наоборот: из самых умных, смелых, работящих – самые жестокие, подлые и хитрые). Короче говоря, наверх выходят все те люди, при слишком низком проценте которых в эксплуатируемых классах последние никак не могут совершить революцию.

Автор этих строк ни в коей мере не считает, что те люди, которые лучше других могут руководить, тем самым являются лучшими людьми. Однако фактом является то, что всякое свержение власти эксплуататоров невозможно без того, чтобы представители эксплуатируемых классов организовались достаточно авторитарно. Всякое победоносное восстание угнетенных возможно лишь в том случае, если среди них есть достаточно много людей, способных быть хорошими лидерами: умных, смелых, с быстрой реакцией, трудолюбивых…и хитрых, жестоких, достаточно беззастенчивых (слишком большая доля подлости в характере делает человека неспособным быть лидером революционеров, но некоторая ее доля обязательно должна быть в характере всякого, в том числе и революционного, лидера – иначе он просто не сможет командовать, то есть в тех или иных пределах манипулировать, людьми). Если же большинство таких людей уничтожается или/и уходит наверх, то широкомасштабное и победоносное восстание эксплуатируемых невозможно: оставшиеся внизу будут терпеть гнет, лишь иногда разражаясь локальными акциями стихийного, бесплодного и скоропреходящего протеста. Таким образом, победоносное восстание ²проклятьем заклейменных² возможно лишь в тех обществах, где потенциальным лидерам из рядов эксплуатируемых классов нет ходу наверх. Важно подчеркнуть, что не во всяком таком обществе, не на любой стадии развития таких обществ возможно победоносное восстание эксплуатируемых классов; но все те общества, где такое восстание возможно, относятся к числу именно таких.

Итак, неоазиатское общество в восходящей фазе своего развития давало дорогу наверх тем представителям эксплуатируемых слоев общества, которые обладали качествами потенциальных лидеров. (Одним из проявлений этого было всеобщее бесплатное начальное и среднее, а также по большей части – хотя и не всегда – бесплатное средневысшее и высшее образование). Это обеспечивало ему огромный запас прочности, и неоазиатский строй тогда был настолько стабилен, что надежды, которые питал Троцкий в 30-е гг. – надежды на то, что в ходе грядущей второй мировой войны рабочие и колхозники СССР поднимутся на политическую революцию против сталинской бюрократии – были совершенно несбыточными. Однако не только потенциальные лидеры могли самореализоваться в той системе: места освобождались не только среди начальников, но и среди никем не командующих ученых, инженеров и прочих высококвалифицированных интеллигентов – и миллионы талантливых и энергичных молодых людей, вышедших из низов, занимали эти места. Известен сформулированный в юмористической форме, но вполне истинный принцип Питера(137): в любой иерархической организации каждый ее член, продвигаясь наверх, достигает уровня своей некомпетентности и на нем застревает. Неоазиатское государство в восходящей фазе своего развития довольно эффективно снимало остроту этой проблемы (не будучи, впрочем, способным решить ее окончательно и бесповоротно), выбрасывая из своего аппарата многих из тех функционеров, которые достигли своего уровня некомпетентности, и открывая дорогу на их места тем людям, чьим уровнем некомпетентности являлась более высокая иерархическая ступень, чем та, на которой данные места находились.

Но вот неоазиатская страна выходит из экстремальной ситуации, и положение дел в корне меняется. Неоазиатская бюрократия перестает быть заинтересованной в ²большом терроре² как в стимуле прежде всего по отношению к себе, а также к высшей бюрократии аппарата насилия, государства в узком смысле слова; перестав быть необходимым условием выживания, такое самотерроризирование могло бы продолжаться, не затухая, лишь в том случае, если бы высшая бюрократия поголовно состояла из тяжелых мазохистов. Итак, террор высшей бюрократии неоазиатского государства по отношению к самой себе перестает быть ²большим². Однако вследствие этого он с необходимостью уменьшается и по отношению к неоазиатским администраторам, к средней и мелкой бюрократии аппарата насилия, к прочей мелкой буржуазии, к государственным рабочим. Причин тому несколько. Во-первых, если постоянно стегать лошадь кнутом, то недолго ее и до изнеможения довести, а то и просто забить: поэтому даже не очень хороший хозяин так делать не будет. Во-вторых, ²большой террор² к тому времени лишается своего оправдания в глазах масс: после выхода страны из экстремальной ситуации уже никто не поверит, что такой террор нужен для чего-либо иного, кроме как для сохранения жестокой эксплуатации низших  и средних слоев общества, - и недовольство масс резко возрастет, если террор вовремя не ослабеет. Наконец, третье: после прекращения ²большого самотерроризирования² высшей бюрократии средним и мелким бюрократам становится все труднее делать карьеру, и если продолжать терроризировать их и государственных рабочих по-сталински, то средние и мелкие бюрократы, воспользовавшись ростом недовольства последних, организуют и возглавят их восстание по всей стране; а если прекратить ²большой террор² по  отношению к мелким и средним бюрократам, продолжая терроризировать по-сталински государственных рабочих, то потенциальные лидеры из среды последних, не имея возможности выбиться в средние и мелкие бюрократы, в свою очередь организуют и возглавят по всей стране восстание государственных рабочих(138).

Обратим внимание на то, что мы только что заметили как бы вскользь: после прекращения ²большого террора² продвижение гражданина неоазиатского государства по лестнице бюрократической иерархии последнего (= по лестнице социальной иерархии неоазиатского общества) замедляется. Из низов наверх выбивается все меньше и меньше людей за один и тот же промежуток времени уже потому, что бюрократы спокойно доживают до старости на своих постах. Но не только поэтому: резкое замедление текучки кадров в госаппарате после прекращения ²большого террора² приводит к тому, что бюрократам становится гораздо легче завязывать и упрочивать ²неформальные² связи между собой, а значит, коррумпироваться. Вследствие этого места на том или ином уровне иерархии госаппарата начинают все чаще передаваться по наследству; механизм замещения бюрократических кадров все больше и больше приходит в соответствие с анекдотом времен застоя:

- Может ли сын генерала стать маршалом?

- Нет, потому что у маршалов тоже есть дети.

Короче говоря, ослабление государственного террора не только само по себе является исчезновением одного из важных стимулов к повышению производительности труда (или, по крайней мере, к удержанию ее на заданном уровне), но и сильно – причем все сильнее и сильнее – ослабляет самый существенный для неоазиатского строя стимул: карьерный. Один из многих результатов ослабления карьерного стимула в неоазиатской экономике (общее имя этим результатам – застой, упадок, разложение) неплохо описывает Александр Шубин:

² Затраты значительных средств на строительство новых объектов вовсе не означали ускорения их ввода в действие. …В условиях тотальной нехватки ресурсов массовый масштаб приобрело недоосвоение выделенных фондов. …Хозяйственникам нравился не результат, а сам процесс освоения средств. Но если раньше амбиции руководителей перевешивали эту запрограммированную неэффективность, то теперь бюрократический рынок брал верх над экономикой дефицита, приводя к состоянию покоя даже, казалось бы, ненасытный ²насос² монополизированной индустрии. Причину этого следует искать…в главном двигателе экономики дефицита – принципе карьеры. Карьерная стагнация  (²стабилизация кадров²)…не могла не привести к стагнации экономического развития, основанного на карьерных стимулах²(139).

²Стабилизация кадров² не только лишает все неоазиатское общество, сверху донизу, стимула к повышению производительности труда. Она же приводит к тому, что в средних и низших слоях общества накапливается все больше и больше потенциальных лидеров, ищущих и не находящих простора для самореализации. От чего неоазиатская бюрократия пытается уйти, ослабляя свой террор над подвластными ей классами после выхода страны из экстремальной ситуации, к тому она вновь с необходимостью приходила в очень скором времени: в низших и средних слоях общества недовольных становилось все больше и больше.

Может ли такой рост недовольства завершиться победоносным восстанием государственных рабочих еще до того, как процесс реставрации капитализма в данной неоазиатской стане станет необратимым? Может – но лишь в том случае, если в капиталистических странах к тому моменту начнется сильное, одерживающее победы и отзывающееся громким эхом по всему миру восстание пролетариата. Если же мировой пролетариат не начнет бороться за власть, то и государственные рабочие неоазиатских стран не начнут этого: слишком уж стабильное, без резких перепадов уровня жизни, существование - хоть и скудное, но более-менее гарантированное - обеспечивает им неоазиатский способ производства до тех пор, пока окончательно не приходит в упадок. Сам по себе рост недовольства среди государственных рабочих, неоазиатских администраторов и мелкой буржуазии – это лишь одна из причин, заставляющих неоазиатскую бюрократию ускорять реставрацию капитализма, и одно из средств этой реставрации. И не более того.

На протяжении всего своего существования высшая бюрократия всякого неоазиатского государства пытается стимулировать рост производительности труда не только перспективой карьеры и террором, но и более-менее денежными стимулами. По отношению к государственным рабочим это проявлялось в стремлении более прямо и однозначно увязать такую форму их поощрения, как увеличение их пайка, с повышением производительности их труда (²сдельная² оплата труда, сама по себе еще не свидетельствующая о превращении рабочей силы в товар в какой бы то ни было мере, но позволяющая интенсивно трудящемуся работнику чаще ходить на рынок, где торгуют мелкие буржуа, и применять часть своей зарплаты как настоящие деньги); по отношению же к неоазиатским администраторам и самим высшим бюрократам это выражалось в большем или меньшем увеличении их самостоятельности по отношению к начальнику (т. е. в некотором увеличении доли отношений частной собственности и индивидуального управления в системе неоазиатских производственных отношений). До тех пор, пока неоазиатские страны не выходили из экстремальной ситуации, применение таких стимулов то усиливалось(140), то ослабевало, но никогда не переходило в необратимый процесс реставрации капитализма. После того, как неоазиатская страна выходит из экстремальной ситуации, этот процесс начинается:

во-первых, потому, что неоазиатская бюрократия вынуждена отказаться от ²большого террора² и благодаря этому не только утрачивает в его лице стимул повышения производительности труда, но и кладет начало процессу утраты другого стимула – карьерного, что вынуждает ее все расширять и расширять узаконенное применение денежных стимулов;

во-вторых, потому, что все большее число представителей высшей неоазиатской бюрократии и неоазиатских администраторов не дожидаются того, когда будут узаконены те или иные изменения в экономических отношениях, направленные к реставрации капитализма, и начинают осуществлять такие изменения, опережая развитие законодательства – то есть начинают реставрировать капитализм в сфере ²теневой экономики². В это дело начинают активно втягиваться и наиболее инициативные ²потенциальные лидеры² из среды государственных рабочих – как правило, через преступные группировки, которые именно с началом нисходящей фазы развития неоазиатского строя начинают не просто сотрудничать с теми или иными представителями неоазиатской бюрократии, но срастаться с наиболее обуржуазившейся ее частью (которая тем временем все увеличивается) до полной неразличимости(141). Короче говоря, ²потенциальные лидеры² из всех слоев общества, стремясь самореализоваться, идут по пути наименьшего сопротивления: а таким путем после выхода страны из экстремальной ситуации, требующей максимальной централизации управления экономикой, после прекращения ²большого террора² и вызванного этим возрастания количества ²неформальных² связей между бюрократами, одним словом, после начала загнивания неоазиатского строя стала именно реставрация капитализма.

Раз уж мы заговорили о мафии… Вообще-то говоря, в любой стране, где царит монополистический капитализм, всякая мафиозная организация является капиталистической фирмой, а все самые крупные группировки монополистической буржуазии (и многие группировки помельче) вместе с тем являются верхушками мафиозных организаций. Однако если в тех капиталистических странах, где никогда не было неоазиатского строя, многие монополии изначально сформировались в большой мере отдельно от мафиозных организаций и лишь затем включились в их систему, то в бывших неоазиатских странах всякая капиталистическая монополия изначально включена в эту систему. Это обусловлено тем, что даже в том гипотетическом случае, если бюрократия неоазиатского государства узаконит реставрацию капитализма до начала этого процесса (а тем более в реальности, в которой узаконение реставрации капитализма может произойти не иначе, как уже после того, как этот процесс начался и заставил себя узаконить), поделить принадлежавшую государству экономику между несколькими монополиями никак невозможно без больших разборок между бюрократами, не укладывающихся в рамки закона; а в таких разборках могут выжить лишь те группировки бюрократии, которые успели включиться в систему организаций, имеющих своей целью обеспечивать безнаказанное нарушение закона – то есть мафиозных организаций.

Конечно, те современные страны, в которых  капитализм является результатом разложения неоазиатского строя, отличаются друг от друга и от самих себя в разные периоды своего существования по той степени, в какой монополии этой страны слиты с мафиозными организациями, в систему которых они включены. Например, в Китае эта степень сегодня, пожалуй, поменьше, чем в республиках бывшего СССР; если же сравнивать степень мафиозности китайской и ²советской² буржуазии в те моменты, когда реставрация капитализма в этих странах была фактически узаконена – конец 70-х в Китае и конец 80-х в СССР – то разница будет гораздо значительней. Объясняется это тем, что, как мы уже говорили  выше, международная экономическая и политическая ситуация в 70-е гг. позволила китайской бюрократии достаточно рано узаконить реставрацию капитализма и форсировать ее – настолько рано (практически сразу после того, как Китай вышел из экстремальной ситуации и правившая им бюрократия прекратила ²большой террор²), что среди неоазиатских администраторов и государственных рабочих еще не успела накопиться большая доля недовольных своей судьбой потенциальных лидеров (то есть питательная среда криминальных группировок еще была не очень велика, и они не настолько разрослись и окрепли, как в СССР в 80-е гг.). Но то, что не успела сделать китайская неоазиатская бюрократия – срастись с мафией так же плотно, как ее коллега в СССР, – сейчас успешно доделывает китайская буржуазия, и недалек тот день, когда она догонит буржуазию бывшего СССР по степени своей мафиозности: в условиях изначально неэффективного монополистического капитализма каждый шаг бизнесмена не может не входить в противоречие с законом, и чтобы выжить в таких условиях, надо все глубже и глубже погружаться в систему организаций, имеющих своей целью обеспечивать постоянное безнаказанное нарушение закона. Так что и китайский капитализм не обойдет та же криминальная судьба, которая постигла капитализм в бывшем СССР.

Кстати, а что же происходит с потенциальными лидерами в средних и низших слоях общества бывших неоазиатских стран после реставрации в них капитализма? Выходят ли они наверх, или же продолжают накапливаться в своих социальных слоях?

В самом начале существования реставрированного капитализма для потенциальных лидеров из низших и средних слоев общества открывается некоторое количество ниш наверху, которые они заполняют, реализуя себя в бизнесе, мафии и даже через карьеру в государственном аппарате. Хотя подавляющее большинство мест в классе буржуазии занимает бывшая неоазиатская бюрократия и верхний слой бывших неоазиатских администраторов, однако они в той или иной мере делятся собственностью на производительные силы и политической властью с энергичными и предприимчивыми выходцами из низов. Особенно щедро им приходится делиться с ²выскочками² в тех бывших неоазиатских странах, где реставрация капитализма шла относительно медленно и долго не узаконивалась, период ²стабилизации кадров² затянулся надолго, и в силу этого окончание реставрации капитализма сопровождалось большими социально-политическими потрясениями, в ходе которых потенциальные лидеры из средних и низших слоев общества заставляли господствующий класс впустить их в свою среду. Хорошими примерами могут служить СССР и (в еще большей мере) страны Восточной Европы – в противоположность Китаю, где бывшая неоазиатская бюрократия сумела стать буржуазной и при этом допустить в свою среду помимо бюрократической карьеры или в порядке ускорения последней относительно малый процент ²новичков². Но очень скоро двери наверх захлопываются и наглухо закрываются: все мало-мальски значительные и стабильно существующие ниши в бизнесе, мафии, госаппарате, политике(142) оказываются заполнены; те, кто их занимает – будь то старые бюрократы, их дети или ²выскочки² - превращаются в очень замкнутый социальный слой, почти в касту, принадлежность к которой начинает передаваться почти исключительно по наследству. Одно из ярчайших проявлений этого – то, что сегодня в бывших неоазиатских странах хорошее среднее и все то высшее образование, которое пользуется хотя бы каким-то спросом на рынке труда, стало платным либо в узаконенном порядке, либо помимо закона; впрочем, такое образование можно получить и не прямо, а как бы опосредованно за плату – проще говоря, по блату. И эта ситуация не изменится до тех пор, пока человечество не содрогнется от великих социальных потрясений, порожденных грядущим большим империалистическим переделом мира: в условиях застоя и упадка экономики, которые будут продолжаться в бывших неоазиатских странах до тех пор, пока они живут при своем изначально неэффективном капитализме – а ведущие империалистические державы не дадут им сделать их капитализм эффективнее и вообще не дадут никаких существенных уступок (за редкими исключениями, лишь подтверждающими правило) до тех пор, пока по миру не пойдет волна революций, – накапливающимся в пролетариате и в низших слоях средних классов этих стран ²потенциальным лидерам² не светит никаких перспектив выбиться наверх. И даже при том, что рождаемость в бывших неоазиатских странах по большей части падает, а детская смертность растет, среди пролетарской молодежи этих стран скоро станет очень велик процент таких людей, которым тесно жить на одной земле с ²новыми русскими², ²новыми латышами², ²новыми албанцами², ²новыми узбеками², ²новыми китайцами² и т. п.

 К чему направлена эта тенденция? Обратимся к истории, и пусть нашим экскурсоводом по ней будет только что цитированный нами в примечании Г. К. Ашин – солидный, до мозга костей буржуазный профессор МГИМО, которого никак не обвинишь в любви к революциям и революционерам:

“ Крах самодержавия во многом был связан с крахом закрытой сословной элиты. Среди контр­элиты, возглавившей борьбу неэлит, прежде всего рабочего класса, крестьянства, победите­лями оказались левоэкстремистские силы во главе с большевиками.

…послереволюционная система рекрутирования элиты была менее закрытой, чем дореволюци­онная. Возможность элитной карьеры открылась перед гораздо большей частью населения страны, чем до революции. …Можно даже утверждать, что в историческом плане это было бы шагом впе­ред”(143).

Складывается такое впечатление, что образ нашего будущего в XXI веке мы можем увидеть в нашем прошлом всего лишь столетней давности.

 

 

 

 

 

 

 

Примечания.

 

 

(1) Феодальный способ производства обязательно соответствовал в общем более высокоразвитым производительным силам, чем античный, лишь в тех регионах, где на смену первобытному коммунизму пришел античный строй, сменившийся впоследствии феодализмом. В тех же регионах, где первобытный коммунизм сменился непосредственно феодализмом, последнему были присущи те же стадии развития производительных сил, которые были присущи и античному способу производства.

(2) Плеханов Г. В. Сочинения в 26 т. Т.XVIII. - М.-Л.: Госиздат, 1925. - С. 216-217.

(3) Это ''каждому''—понятие небесспорное. Если брать уровни развития производительных сил в таком масштабе, в каком, например, производительные силы всякого сельскохозяйственного общества отличаются от производительных сил всякого индустриального (т. е. такого, которое основано на до-НТРовском крупном машинном производстве) общества, тогда, конечно, слово ''каждый'' не вызывает никаких вопросов. Если же взять иной масштаб, то оно порождает некоторые сомнения. Например, в XIX веке в странах, достигших того уровня развития производительных сил, на каком существовал свободно-конкурентный капитализм, не было никакого иного общественного строя, кроме капитализма. Не противоречит ли этот факт утверждению Абовина-Егидеса?

Нет, ничуть - потому что с понятием "круг общественно-экономических формаций, соответствующих данному уровню развития производительных сил" дело обстоит точно так же, как и с понятием "компания" в трактовке братьев Стругацких (повесть "Жук в муравейнике"):

"Компания есть счетное слово… Ну, например, как ящик. Ящик консервов. Штука ситца. Или коробка конфет. Ведь может так случиться, что в коробке осталась всего одна конфета. Как перст" (Стругацкие А. Н. и Б. Н. Волны гасят ветер: Повести. - Томское книжн. изд-во, 1992. - С. 393).

"Круг формаций" - это тоже счетный термин. Как "ящик" или "коробка". Ведь может же так случиться, что в круге осталась всего лишь одна общественно-экономическая формация. Одна, как перст. И от этого данный круг формаций вовсе не перестает быть кругом. Завтра в нем может оказаться еще одна формация, и всего их в этом круге станет две, - а в предшествующем круге могло быть и три формации…

Однако с этим решительно не согласен А. А. Здоров, по мнению которого каждой ступени развития производительных сил соответствует лишь одна общественно-экономическая формация. Он утверждает следующее:

"Если в анализе общественных систем исходить не из особенностей положения господствующего класса, как это делают Ю. И. Семенов и А. Соловьев, а из положения непосредственного производителя, то все многообразие существовавших и существующих на Земле форм и видов эксплуатации человека человеком можно свести к трем основным способам эксплуатации или способам отчуждения прибавочного продукта:

1) рабовладельческий - когда непосредственный производитель лишен и средств производства, и личной свободы и сам является средством производства (говорящим орудием);

2) феодальный - когда непосредственный производитель наделен средствами производства, то есть землей, скотом, инвентарем (это и есть его натуральная зарплата), но лишен личной свободы, т. е. прикреплен к своему наделу, селу, общине, касте, сословию и т. д.;

3) капиталистический - когда непосредственный производитель имеет личную свободу (юридически равные права со всеми другими гражданами), но лишен средств производства, то есть не имеет ничего, кроме рабочей силы, которую и продает на рынке труда.

Поскольку первые два способа эксплуатации основаны на внеэкономическом принуждении, а рабовладение у большинства народов Земли никогда не было господствующим видом эксплуатации (даже в древнем мире рабы составляли не более 1/3 всего населения), то эти два способа можно объединить в первичную (докапиталистическую) классовую формацию, называемую иногда "большой феодальной"" (Здоров А. А. Государственный капитализм и модернизация Советского Союза: марксистский анализ советского общества. Монография / С прилож. статьи Савченко А. В. "К истории марксизма в России (1918 - 2002)". - Одесса, 2003. - С. 15).

Здоров не утруждает себя доказательствами того, действительно ли существует только три, и никак не больше, несводимых друг к другу основных способов эксплуатации. Таким образом, его утверждение суть не что иное, как откровение от Здорова, которому читатели просто обязаны верить - очевидно, под страхом отлучения от марксизма. Поскольку бездоказательные откровения не имеют никакой научной ценности и потому неинтересны, обратимся к гораздо более любопытному аспекту вышеприведенной цитаты - к тому, что Здоров различает общественно-экономические формации только по способам отчуждения прибавочного продукта.

Здоров не одинок в этом заблуждении - так поступают многие марксисты. Некоторые из них ссылаются при этом на фразу из "Капитала", уже цитированную нами в примечаниях к предыдущему очерку:

"Только та форма, в которой этот прибавочный труд выжимается из непосредственного производителя, из рабочего, отличает экономические формации общества, например общество, основанное на рабстве, от общества наемного труда".

Нам остается лишь сослаться на уже данную выше критику этого утверждения Маркса, дополнив ее примером азиатского и феодального способов производства: хотя феодал и бюрократ азиатского типа примерно одинаково отнимают у крестьян прибавочный продукт, однако положение феодала и бюрократа азиатского типа - и, соответственно, эксплуатируемых ими крестьян - в системе производительных сил (как мы помним по предыдущему очерку, это первый из классообразующих признаков) настолько различно, что азиатский способ производства и основанную на нем общественно-экономическую формацию никак нельзя свести к феодализму. Способ эксплуатации, взятый в отрыве от системы производительных сил, не является надежным критерием классификации общественно-экономических формаций.

(4) Абовин-Егидес П. М. Реабилитация социализма. // Уйти от роковой черты. - М.: Политиздат, 1991. - С. 129.

(5) ''…переход рабочих, действительно занятых машинным трудом, от одной машины к другой может быть осуществлен в весьма короткое время и без больших приготовлений (по сравнению с изменением своей специальности ремесленником или рабочим мануфактуры.—В. Б.). В мануфактуре… особые операции, подлежащие выполнению, могут выполняться только особо специализированной рабочей силой… На механической фабрике, напротив, специализируются именно машины, а одновременно производимая ими работа… требует распределения между ними особых групп рабочих, каждой из которых постоянно поручаются одни и те же, одинаково простые функции'' (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 47. - С. 510).

(6) ''…оба—юридически равные лица. Для сохранения этого отношения требуется, чтобы собственник рабочей силы продавал ее постоянно лишь на определенное время, потому что, если бы он продал ее целиком раз и навсегда, то он продал бы вместе с тем  самого себя, превратился бы из свободного человека в раба, из товаровладельца в товар. Как личность, он постоянно должен сохранять отношение к своей рабочей силе как к своей собственности, а потому как к своему собственному товару, а это возможно лишь постольку, поскольку он всегда предоставляет покупателю пользоваться своей рабочей силой или потреблять ее лишь временно, лишь на определенный срок, следовательно, поскольку он, отчуждая рабочую силу, не отказывается от права собственности на нее'' (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 23. - С. 178).

Однако японский служащий, пожизненно нанявшийся на работу в какой-нибудь корпорации, еще не становится рабом, поскольку он не обязан подчиняться любому приказу нанимателя и, кроме того, подчинен нанимателю лишь часть суток, да и то не каждые сутки: в последнем обстоятельстве ''продажа рабочей силы на определенный срок'' еще находит свое выражение, хотя и крайне ограниченное. Тем не менее, он гораздо ближе к рабу, чем наемный работник, продающий свою рабочую силу на относительно меньшие сроки. Положение наемного работника не отделено от положения раба китайской стеной: между ними существует масса градаций, к которым выражение ''наемные рабы'' применимо с ударением то на слове ''наемные'', то на слове ''рабы''.

(7) Следует учитывать еще и возможность того, что данный работник имеет отношения сразу к нескольким капиталистическим фирмам, в которых он играет разные роли. 

(8) Бродель Ф. Динамика капитализма. - Смоленск: “Полиграмма”, 1993. - С. 120-121.

(9) Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм ХУ-ХУIII вв. Т.1. :Структуры повседневности: возможное и невозможное. - М.,Прогресс, 1986. - С. 35.

(10) Процесс авторитаризации собственности на производительные силы и управление экономической деятельностью при капитализме шел не равномерно и не прямолинейно, но разными темпами в разных отраслях и регионах, с временными остановками и откатами назад.

(11) То, что партнеры по обмену договариваются о цене, приходят к общему мнению, заключают соглашение между собой, внешне напоминает обмен информацией и выработку общего мнения членами коллектива. Но внешнее сходство не должно сбивать нас с толку: суть этих двух процессов принципиально различна. Один из партнеров по обмену – особенно это касается товарообмена – является для другого не сотрудником, с которым надо согласовать действия для достижения общей цели в общих интересах, а объектом, информационное воздействие на который имеет целью привлечь его внимание к своему товару и, если получится, заставить его продать его товар за как можно меньшую цену. Таким образом, обмен информацией между торговыми партнерами – это не момент коллективного управления, но серия попыток превратить индивидуальное управление действиями своего партнера в авторитарное и, если получится, проэксплуатировать его.  Договор, заключаемый партнерами по обмену после взаимного информационного воздействия друг на друга, может представлять собой, как уже было сказано, результат «притирки» индивидуальных партнерских воль друг к другу при сохранении их взаимной независимости; он также может быть результатом подчинения (в той или иной степени) воли одного из партнеров воле другого – но в таком случае обмен в той или иной степени перестает быть обменом; и уж ни в коей мере этот договор не может рассматриваться как воля одного коллектива, в который якобы объединились партнеры.

(12) Точнее говоря, эти два условия необходимы для такого превращения рабочей силы в товар, когда ее носитель сам продает ее, а не продается вместе с нею в качестве раба кем-то другим.

(13) Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 23. - С. 590.

(14) Клифф Т. Государственный капитализм в России. - 1991. - С. 169-170.

(15) То есть здесь не идет речь, например, о клане торговцев-перекупщиков, связанных в единую организацию кровными узами и не нанимающих на работу «посторонних». Речь идет только о тех капиталистических фирмах, в обороте капитала которых рабочая сила участвует как товар.

(16) Здесь следует вспомнить о различиях между экономическим укладом и способом производства, о которых мы говорили выше.

(17) История фашизма в Западной Европе. - М.: «Наука», 1978. - С. 229-230.

(18) Желев Ж. Фашизм. Тоталитарное государство. - М.: «Новости»,1991. - С. 291.

(19) История фашизма в Западной Европе, с. 240.

(20) Добавим, что при гитлеровском режиме выезд постоянных жителей Германии за границу и свободные поиски ими работы за рубежом осуществлялись практически исключительно в порядке эмиграции, а иностранная рабочая сила, используемая  внутри Германии, в подавляющем большинстве случаев оказывалась в собственности германских монополий не как товар.

(21) Эти два обстоятельства относились не только к крупным фирмам, монополиям, но и, например, к земельным владениям кулаков и середняков, не экспроприированных нацистским государством.

(22) Если верховный начальник авторитарно управляемой группы не может сместить подчиненного ему руководителя с его должности иначе, как в порядке наказания, и если подчиненные верховному начальнику руководители передают свою должность по наследству - и могут быть лишены социальной возможности делать это лишь в порядке наказания, то это значит, что верховный начальник причастен к собственности и управлению каждой из подгрупп, возглавляемой подчиненными ему руководителями, в меньшей мере, чем каждый из этих самых руководителей (при этом предполагается, что каждый такой руководитель, в отличие от их верховного начальника, имеет социальную возможность смещать своих подчиненных с занимаемых ими должностей отнюдь не только в порядке наказания). Иными словами, в системе отношений собственности и управления между такими подгруппами преобладают отношения индивидуальной (частной) собственности и индивидуального управления, а вовсе не отношения авторитарной собственности и авторитарного управления, - а значит, эти подгруппы являются в большей степени отдельными группами, чем единой группой. Почему так? - Да потому, что приказы руководителей, в свою очередь подчиненных какому-то начальнику, являются прямым продолжением его приказов лишь в той мере, в какой он сам назначает и смещает этих руководителей.

Представим себе авторитарно управляемую группу, состоящую из нескольких подгрупп. Начальники подгрупп имеют социальную возможность всегда определять, кто из их подчиненных на какую должность будет назначен; стоящий над ними верховный начальник имеет такую возможность по отношению к ним лишь в 90% случаев - в десяти же процентах случаев сами начальники подгрупп передают свои должности по наследству. Представим себе также, что все подчиненные начальников подгрупп полностью подконтрольны им. В таком случае каждый из начальников подгрупп будет причастен к собственности на свою подгруппу на 100%, а верховный начальник будет причастен к собственности на каждую такую подгруппу лишь на 90% - поскольку приказы начальников подгрупп являются продолжением приказов верховного начальника лишь в той мере, в какой он волен смещать этих, подчиненных ему, начальников с их должности.

При отношениях авторитарного управления начальник группы причастен к управлению ею, а также к собственности на нее и на средства ее деятельности, примерно - хотя и не абсолютно точно - в той же мере, в какой он имеет социальную возможность назначать и смещать своих подчиненных. Вот тот краеугольный камень, который заложен в основу наших аргументов в пользу того, что в гитлеровской Германии сохранялся капитализм, а в СССР (скажем мы, забегая вперед) капитализма не было.

(23) КПЭ, т. 1, с. 451.

(24) Там же, с. 450.

(25) Там же, с. 450.

(26) Там же, с. 451.

(27) Ленин В. И. Полн. собр. соч. - 5-е изд. - Т. 27. - С. 356-357.

(28) Критика антимарксистских теорий. Под ред. проф. Смирнова А. Д. - М.: «Высшая школа», 1976. - С.177.

(29) «Империализм есть громадное скопление в немногих странах денежного капитала, достигающего, как мы видели, 100-150 миллиардов франков ценных бумаг. Отсюда – необычайный рост класса или, вернее, слоя рантье, т. е. лиц, живущих «стрижкой купонов», - лиц, совершенно отделенных от участия в каком бы то ни было предприятии, - лиц, профессией которых является праздность» (ПСС, 5-е изд., т. 27, с. 397).

(30) «…в 266 из 500 крупнейших корпораций США капиталисты-предприниматели и члены их семейных кланов занимают 339 главных административных постов. Представители наиболее богатых семей США занимают в 250 крупнейших банках страны 864 директорских поста» (Критика антимарксистских экономических теорий, с.177).

(31) То, что важнейшие документы, фиксирующие принятые реальными собственниками решения, не обретают юридическую силу без подписи этих формальных «собственников», ничуть не меняет дела. Если «наследный принц» самоустранился или был более-менее мягко отстранен от ведения дел фирмы, то по прошествии некоторого, достаточно длительного промежутка времени он оказывается практически необратимо исключенным из системы деловых связей между верховными собственниками разных фирм, а также из системы контактов между руководителями разного ранга в «его собственной» фирме. Тогда он оказывается вынужденным силою обстоятельств – независимо от его желания, способностей и воли – механически подписывать те документы, которые фиксируют управленческие решения, в принятии коих он не участвует, - решения реальных верховных собственников «его» фирмы, формально являющихся лишь наемными управляющими.

(32) Спрашивается: почему реальные верховные собственники фирм продолжают отстегивать «наследным принцам» огромные суммы ни за что? Ответ: они, пожалуй, и не прочь бы избавиться от дармоедов, но зачастую это невозможно без такого изменения  законов, которое нанесло бы удар по их собственной власти над фирмами - по всей системе реальных отношений капиталистической собственности, взятой в целом. Так что тем, кто реально управляет движением капиталов, приходится отстегивать часть прибыли трутням, ошибочно называемым капиталистами, ради сохранения священного права капиталистической собственности.

(33) Критика антимарксистских экономических теорий, с. 176.

(34) Шемятенков В. Г. Между стихией и планомерностью. - М.: Мысль, 1987. - С. 107.

(35) Добавим: почему верховные собственники такого рода фирм, в совокупности составляющие верхушку класса монополистической буржуазии, весьма легко смиряются с антитрестовскими законами – законами государств, принадлежащих им? – В. Б.

(36) Там же, с. 108, 112.

(37) Журналист левого толка Владимир Сиротин, являющийся в то же время экономистом-неформалом (в основном он занимается разработкой теории государственно-монополистического капитализма; сторонник теории «государственного капитализма в СССР»), сообщил автору этих строк, что в фашистской «республике Сало», существовавшей в 1943-1945 гг. в северной части Италии, государство было единственным собственником производительных сил. Автор этих строк должен сознаться в том, что не владеет достаточной информацией, чтобы составить собственое суждение по этому вопросу; во всяком случае, в научной литературе встречаются мнения, не совпадающие с точкой зрения Сиротина:

«Мы имеем  в виду вопрос о так называемой «социализации» в «республике Сало», которая называла себя даже «социальной республикой». Большинство исследователей, обращавшихся к этому вопросу, делают акцент главным образом на демагогическом характере всех лозунгов о «социализации» экономики, которые на практике действительно были осуществлены лишь в очень ограниченных масштабах» (Лопухов Б. Р. История фашистского режима в Италии. - М.: «Наука», 1977. - С. 274).

Если Сиротин все-таки прав, то в данном случае имел место неоазиатский экономический уклад, возникший и не долго просуществовавший в рамках капиталистического способа производства. О переходе к неоазиатскому способу производства здесь говорить не приходится, поскольку «республика Сало» – возникшая внутри социального организма, существовавшего до ее появления на свет и продолжавшего существовать одновременно с нею (она была его частью) и после ее гибели – ничуть не способствовала прогрессу производительных сил своего социального организма (и не оказала никакого заметного влияния на развитие производительных сил во всем мире).

(38) Единству госаппарата СССР как субъекта собственности ничуть не противоречит тот факт, что степень концентрации производства в СССР была невысокой: очень крупных предприятий здесь было меньше, чем в США и ряде других капиталистических стран. Существует (в рукописи) очень хорошее исследование Аннет Браун, Бари Икеса и Рэнди Ритермана "Миф о монополии: новый взгляд на структуру промышленности в России", выполненное при поддержке вашингтонского банка "Уорлд Бэнк", - исследование, в котором собран богатый фактический материал; по этому материалу видно, что как СССР, так и современная Россия - это страна главным образом средних, не очень маленьких и не очень больших, предприятий, причем такая ситуация, когда данный вид продукции производится лишь одним-двумя-тремя предприятиями на всю страну, встречается не так уж часто (см.: Brown A., Ickes B., Ryterman R. The Myth of Monopoly: A New View of Industrial Structure in Russia. - August 1994. - 68 pages. - Copies of the paper are available in the World Bank, 1818 H. Street NW, Washington, DC 20433, USA). На такого рода фактический материал любят ссылаться те, кто считает, что в СССР был капитализм, - однако эти факты не имеют никакого отношения к существу вопроса: речь ведь идет не о том, сколько рабочих и машин было собрано вместе на каждом предприятии, но о том, одна или несколько авторитарных организаций владели в СССР этими предприятиями - неважно, крупными ли, средними или мелкими. Если несколько - значит, работники выбирали, к какому именно хозяину им наняться; раз они делали выбор - значит, их рабочая сила изначально принадлежала лично им, и лишь в результате сделанного ими выбора они отчуждали ее от себя, продавали тому или иному из нескольких хозяев; и если бы в СССР все так и было, то это означало бы, что рабочая сила была там товаром, производящим прибавочную стоимость, из чего, в свою очередь, следовало бы, что в Советском Союзе был капитализм. Ну, а если одна - то это означало бы, что на какое бы предприятие ни устроился работник, он все равно оставался у того же самого хозяина (следует помнить, что с 30-х по 80-е гг. каждый трудоспособный гражданин СССР был обязан где-нибудь работать, а устроиться на работу за границей он мог либо в результате эмиграции, либо если бы его направило на эту работу - то есть распорядилось бы его рабочей силой, как своей собственной - само государство, госаппарат СССР); раз работник не мог сделать выбор между несколькими хозяевами и был обречен служить лишь одному определенному - значит, рабочая сила нашего работника изначально принадлежала этому самому хозяину, а ее носитель был изначально отчужден от нее; а это, в свою очередь, значило бы, что в СССР рабочая сила не была товаром, не производила прибавочную стоимость, а потому в Советском Союзе с 30-х по 80-е гг. не было капитализма. Размер предприятий, степень концентрации производства в данном случае не имеют никакого значения. Даже если бы все вообще предприятия в СССР были не крупнее небольшого колхоза, то достаточно единый госаппарат, владеющий ими, все равно был бы единственной в стране гигантской монополией, причем монополией некапиталистической.

Не имеет никакого отношения к рассматриваемому нами вопросу и тот факт, что в СССР работник мог выбирать, куда ему устроиться на работу. Как мы уже видели, еще Тони Клифф прекрасно понимал, что если всеми предприятиями владеет единый хозяин, то выбор и перемена работниками мест работы ничуть не опровергают того факта, что работники не являются наемными, а их труд - товаром. Однако этого совершенно не понимал известный экономист Алек Ноув, пытавшийся доказать наличие рынка рабочей силы в СССР, исходя из наличия выбора и перемены работниками мест работы, а также из того, что государство регулировало движение рабочей силы не столько административными мерами, сколько повышением и снижением зарплат в зависимости от колебаний спроса на рабочую силу в тех или иных отраслях и регионах (Nove A. The Soviet Economy (second revised edition). - New York - Washington: Frederick A. Praeger, Publishers, 1969. - P. 253-260; его же - The Soviet Economic System (third edition). - Boston: Allen & Unwin, Inc., 1986. - P. 201-205). Не понимают этого и многие из тех, кто считает, что в СССР был капитализм.

Как это будет видно из дальнейшего изложения, широкая распространенность товарно-денежных отношений в СССР тоже не является доказательством в пользу существования там капитализма… Доказать существование капитализма в СССР можно только одним способом: привести неопровержимые факты, согласно которым с 30-х по 80-е гг. более половины постоянных жителей Советского Союза хотя бы раз в жизни встречались с независимой от государства авторитарной организацией, в принципе способной купить рабочую силу у того или иного человека и действительно регулярно покупающей чью-то рабочую силу. Разумеется, таких работодателей надо искать в сфере тогдашней теневой экономики - так, как это и попытались сделать Леонард Шапиро и Джозеф Годсон:

"В 1971 г. не менее, чем 200 нелегальных дочерних предприятий действовали в Одесской области" (Schapiro L. & Godson J. The Soviet worker: From Lenin to Andropov. - New York: St Martin's Press, 1984. - P. 65).

Вот если окажется, что нечто подобное имело место хотя бы в десятке областей, хотя бы в четырех-пяти союзных республиках на протяжении всего отрезка истории от Сталина до Брежнева включительно, - тогда можно будет считать доказанным, что в СССР рабочая сила таки была товаром и, следовательно, имел место капитализм. А пока нам не предъявили таких данных, мы предпочитаем придерживаться нашей концепции неоазиатского способа производства в СССР.

То, что в СССР рабочая сила не была товаром, правильно констатирует Хиллел Тиктин (Ticktin H. H. Origins of the Crisis in the USSR: Essays on the Political Economy of a Disintegrating System. - Armonk, New York & London: Myron Sharpe Inc., 1992. - P. 101-102).

Напоследок отметим забавную попытку Тони Клиффа доказать, что, несмотря на отсутствие рынка рабочей силы в СССР, там все-таки был "государственный капитализм". Он использует систему аргументов, сводящихся к следующему: СССР участвует в торговле на мировом рынке – значит, его экономика интегрирована в мировой рынок, подвластна мировой капиталистической конкуренции и регулируется законом стоимости, а следовательно, является капиталистической (Клифф Т. Государственный капитализм в России. - 1991. - С. 171-175). По этой логике выходит, что в Древнем Египте, торговавшем на средиземноморском рынке хлебом, тоже был государственный капитализм.

(39) Следует всегда помнить, что название класса “государственные рабочие” не означает, что членами этого класса являются только рабочие – т.е. люди, занятые преимущественно физическим трудом. Так, НТР в свое время создала внутри этого класса (в капиталистических странах - внутри пролетариата) тонкий слой, представители которого уже отчасти перестали быть рабочими, выйдя за рамки старого разделения труда, но еще не вышли за рамки старого социального разделения – и оставались “государственными рабочими”.

(40) Неоазиатское государство не покупает у своих граждан рабочую силу, но покупает у них услуги: так, бюрократы, составляющие собою аппарат насилия, аппарат политического управления внутри неоазиатского госаппарата (“государство в узком смысле слова”), принадлежат к классу мелкой буржуазии.

(41) Новый, да не совсем. Ленин писал по этому поводу:

«Мы аппарат, в сущности, взяли старый от царя и от буржуазии» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. - 5-е изд. - Т.  45. - С. 347).

Пролетарский аппарат, созданный в результате Октябрьской революции, был новым прежде всего постольку, поскольку у него была качественно – по отношению к дооктябрьскому госаппарату – новая, созданная революционными массами во главе с большевистской партией структура. Но в то же время он в немалой степени оставался тем же старым, дооктябрьским аппаратом, поскольку огромный процент составляющих его до пролетарской революции кадров – Ленин говорил про «сотни тысяч буржуазных бюрократов» (там же, т. 42, с. 49) – сохранился и протянул ниточку преемственности от буржуазного через пролетарский к неоазиатскому госаппарату. Хотя Октябрьская революция больше, чем все другие произошедшие до сегодняшнего дня революции, разрушила старый госаппарат, но и она не сделала этого вполне.

(42) Агония капитализма и задачи Четвёртого Интернационала (мобилизация масс вокруг переходных требований как подготовка к завоеванию власти). // Бюллетень оппозиции (Большевиков-Ленинцев). -  1938. - Май-июнь. - №№66-67. - С. 1.

(43) Ленин В. И. Полн. собр. соч. - 5-е изд. - Т.  27. - С. 396-397.

(44) Паркинсон С. Н. Закон Паркинсона. - М.: «Прогресс», 1976. - С. 160.

(45) Сюжет взят из турецких анекдотов о Ходже Насреддине.

(46) Об этом см., напр.: Тиктин Х. Х. Тезисы о природе эпохи (на англ. и рус. яз.) // Материалы международного научно-практического коллоквиума "Либеральные и авторитарные общества: прошлое, настоящее, будущее" (г. Уфа, 28-30 марта 2002 г.). - Уфа, 2002. - С. 3-14.

Множество фактов о том, как классовое общество губит природу Земли, ввергает огромные массы людей в нищету и голод (в том числе и в высокоразвитых странах!) при сверхизобилии преуспевающего меньшинства, вновь и вновь порождает войны - и тем самым ведет человечество к гибели, приводит в своей книге депутат Госдумы Халиль Абубакирович Барлыбаев (Барлыбаев Х. А. Путь человечества: самоуничтожение или устойчивое развитие. - М.: Издание Государственной Думы, 2001. - 143 с.). Резюмировать эти факты можно следующей цитатой из нее:

"Возможные сценарии такого исхода (самоуничтожения человечества. - В. Б.) графически изображены в приведенных выше моделях супругов Медоуз и Й. Рандерса в книге "За пределами роста". Словесное изображение такого сценария вкратце может быть следующим: вследствие выбросов газов в атмосферу начинается необратимый процесс потепления климата; таяние льдов Арктики и Антарктиды вызывает затопление больших пространств на всех континентах и стихийное переселение людей на "сухие" территории; потепление климата порождает засуху, опустынивание громадных площадей, опустошительные ураганы и цунами; вынужденное прекращение производства многих экологически сверхвредных товаров вызывает цепную реакцию кризисов в сфере производства, реализации, потребления, кредитов, финансов и т. д.; происходят повсеместное падение нравов, распад государственных структур, массовые беспорядки, грабежи и вакханалия; все это сопровождается распространением заразных болезней, нищеты, голода и вымиранием больших масс людей" (с. 117).

Однако когда Барлыбаев начинает говорить о том, как избежать такого исхода, то его выводы иначе, как утопическими, не назовешь:

"При принятии срочных, масштабных и действенных мер потери и жертвы будут минимальными или их можно будет избежать вообще. …Осуществление этих мер в принципе возможно уже при современном мироустройстве на земном шаре, без особых социально-экономических и общественно-политических преобразований, путем использования ныне действующих демократических, рыночных, международно-правовых механизмов и инструментов" (с. 117-118).

На самом же деле при преобладании в современном обществе отношений индивидуального и авторитарного управления, индивидуальной (частной) и авторитарной собственности на производительные силы процесс самоуничтожения человечества остановить никак невозможно. Классовое общество неизбежно порождает конкуренцию, борьбу за экономическую и политическую власть и за богатство, неизбежно делающую расходы на охрану природы невыгодными и рискованными для большинства отдельных эксплуататоров и эксплуататорских организаций. Отсюда следует, что в классовом обществе борьба с загрязнением природы неизбежно ограничивается полумерами и паллиативами, дающими лишь кратковременный и по большей части локальный положительный эффект (один из примеров - широко практикующийся перевод особо грязных производств из высокоразвитых стран в менее развитые). Та же самая конкуренция, борьба за богатство и власть, является непреодолимым препятствием для прекращения войн; а при современном уровне технической насыщенности территории нашей планеты даже небольшая война, ведущаяся без применения оружия массового уничтожения, зачастую ведет к большой экологической катастрофе (пример - войны в Персидском заливе). Короче говоря, человечество достигло такого уровня технического развития, при котором оно может выжить только в обществе без войн, без конкуренции, без борьбы за богатство и власть, без этносов и государств. А таким обществом может быть только коллективистское, бесклассовое общество.

Кстати, о делении человечества на государства: Барлыбаев полагает, что в рамках классового общества возможен переход к единому мировому парламенту и правительству - иначе говоря, к более-менее единому всемирному государству, - и видит в этом спасительный шанс для человечества (указ. соч., с. 119). На этом примере ярко виден утопический характер мышления Халиля Абубакировича. Вся история классового общества свидетельствует о том, что чем крупнее государства, тем труднее бывает их создавать и тем быстрее взрывает их изнутри борьба между классами общества и между различными группировками внутри господствующего класса. Конкуренция, борьба за власть - способ существования всякого классового общества - неизбежно взрывает всякое огромное государственное образование; и чем оно огромнее, тем сильнее и разрушительнее взрыв… Так что, если бы и возникло когда-нибудь единое мировое государство (что практически невозможно, учитывая всю остроту противоречий внутри мировой монополистической буржуазии), то очень скоро оно взорвалось бы изнутри - и этот взрыв неизбежно сопровождался бы великими социальными потрясениями, которых, как мы видели, сам же Барлыбаев очень хотел бы избежать.

(47) Следует отметить, что переходы между капитализмом и неоазиатским способом производства существовали не только во времени, но и в пространстве. К переходным зонам относилась, в частности, Восточная Европа: в этом регионе неоазиатский способ производства держался меньше, разложился в капитализм быстрее, чем в СССР, а в некоторых странах так и не утвердился до конца. Например, в Югославии государство было единственным на всю страну эксплуататором не более пяти лет (см.: Самари К. План, рынок, демократия. - М.: «Экономическая демократия», 1992. - С. 63); в эти пять лет не произошло никаких мало-мальски значительных скачков в развитии её производительных сил. В данном случае сам неоазиатский строй в экономике явился не более, чем мимолётным укладом.

(48) Неплохим собранием фактического материала по этим двум фазам в СССР и европейских неоазиатских государствах является книга Е. В. Юферевой «Ленинское учение о госкапитализме в переходный период к социализму» (М., «Экономика», 1969). Из приведенного в ней материала, в частности, следует, что ГДР была такой же капиталистической страной, как и Югославия – страной, где не было неоазиатского способа производства, а лишь на несколько лет возобладал неоазиатский уклад (с. 209-212).

Пример несколько иного рода представляет собой Ливия. В этой стране в течение всего периода с 1969 года, когда там началась революция, до наших дней огосударствление экономики никогда не достигало такой степени, чтобы можно было говорить даже о неоазиатском укладе. Однако даже это, не выходящее за рамки обычного государственно-монополистического капитализма огосударствление производительных сил сыграло – в отличие от более последовательного огосударствления в Югославии и ГДР – очень большую прогрессивную роль в развитии ливийской экономики. (См.: Смирнова Г. И. Опыт ливийской революции. - М.: «Наука», 1992. - 240 с.). В этом отношении буржуазное ливийское государство (руководимое некогда мелкобуржуазными, до сих пор не абсолютно обуржуазившимися политиками во главе с Муаммаром Каддафи) больше похоже на неоазиатский СССР, чем на буржуазные государства в Югославии и ГДР. Объяснить это сходство легко: послевоенные ГДР и Югославия не находились в такой экстремальной ситуации, как бывшая Российская империя или Ливия конца 60-х годов, - а огосударствление экономики может (смотря по тому, кто и как его проводит) способствовать ее быстрому прогрессу лишь в тех случаях, когда последний связан с напряжением всех сил общества для выхода из экстремальной ситуации. В противоположном случае огосударствление, будучи монополизацией экономики и в качестве таковой в большей или меньшей мере умаляя роль конкуренции как стимула к труду (и не заменяя ее другими стимулами, не менее эффективными, чем конкуренция или порождаемая экстремальной ситуацией угроза), по большей части тормозит прогресс производительных сил.

Из вышесказанного видно, что как неоазиатский способ производства, так и очень огосударствленный монополистический капитализм могут выполнять, в принципе, одну и ту же функцию - осуществлять индустриализацию в средне- и слаборазвитых странах, вытягивая их из той экстремальной ситуации, в которую их загоняет международное разделение труда в эпоху империализма. На этом, а также на ряде других примеров мы видим, что для каждой из двух основных ступеней развития производительных сил в классовом обществе - той, на которой доминирует сельское хозяйство, и той, на которой возникает промышленность, - существенно необходимым является лишь определенный круг способов производства и основанных на них общественно-экономических формаций; что же касается самих этих способов производства и соответствующих им формаций, принадлежащих к данному кругу, то они в большой (в разной, впрочем) степени взаимозаменяемы - и для общего хода истории не всегда существенно, какие именно из них будут иметься в наличии и выполнят свою прогрессивную роль. Так, если бы в начале 30-х гг. в СССР производительные силы были бы огосударствлены не до такой степени, чтобы можно было говорить о возникновении неоазиатского способа производства, то все равно общий ход истории Советского Союза и всего мира был бы примерно таким же, каким он и был, - индустриализация СССР была бы проведена при государственно-монополистическом капитализме.

Тут примерно такая же история, как с происхождением человека: для того, чтобы на Земле возник человек, необходимо было, чтобы миллион-другой лет назад, к моменту начала великого оледенения, на Земле были какие-нибудь приматы - а какие именно, было неважно: не один, так другой вид человекообразных обезьян обязательно доразвился бы до человека… Продолжая эту аналогию, мы можем проиллюстрировать и разные соотношения между способами производства, между общественно-экономическими формациями: те из них, которые относятся к одному кругу, отличаются друг от друга в той же степени, как, например, один вид приматов (или, самое большее, один вид млекопитающих) от другого, - а различие между способами производства или формациями из разных кругов не менее существенно, чем различие между млекопитающими и пресмыкающимися…

(49) И. Сталин. Марксизм и национальный вопрос. М., Госполитиздат,1950. Стр.37.

Как убедительно доказал Троцкий, высоко оценивший эту работу, она была написана фактически под диктовку Ленина (см.:  Троцкий Л. Сталин. Т. 1. - М.: "Терра-Теrrа" - Политиздат, 1990. - С. 215-221). Ее основные положения разделяют если не все, то почти все те марксисты, теоретическая родословная которых восходит к Ленину.

(50) Там же, с. 22.

(51) Там же, с. 23.

(52) Исаев М. И. О языках народов СССР. - М.: "Наука", 1978. - С. 204.

(53) Сталин, Марксизм и национальный вопрос, с. 17.

(54) "Нет сомнения, что на первых стадиях капитализма нации сплачиваются. Но несомненно и то, что на высших стадиях капитализма начинается процесс рассеивания наций…" (там же, с. 89).

(55) Истрин В. Ветка ивы. Рассказы о Китае. - М.: "Молодая гвардия", 1957. - С. 332-334. Коммунист-маоист Ли Ян-мин, так озабоченный тем, чтобы остаться китайцем, не понял, что сохранение наций обязательно означает сохранение тех классов, которые являются их консолидирующим ядром - и что в той мере, в какой нация является консолидированной общностью, она является эксплуататорской организацией и ничем иным быть не может.

Замечательным примером мимикрии неоазиатского национализма под революционность является книга Ф.Нестерова "Связь времен", переиздававшаяся не меньше двух раз (2-е изд.- М., "Молодая гвардия", 1984).

(56) См.: Семья у народов Америки. - М.: "Наука", 1991. - С. 5.

(57) См.: Медведева И., Шишова Т. Два этюда на педагогические темы. // Альтернативы. - 1997. - №4. - С.134-148.

(58) См. "Очерки бурсы" Помяловского.

(59) Да и в состоянии ли подавляющее большинство современных родителей полностью контролировать развитие ребенка?.. Слова Бебеля:

"… огромное большинство родителей в состоянии дать своим детям лишь крайне неудовлетворительное воспитание. Прежде всего у преобладающего большинства родителей нет для этого времени: отцы занимаются своими делами, матери - домашним хозяйством, если они сами не работают на производстве. Но если даже у них и есть свободное время для воспитания, то в бесчисленном количестве случаев они к этому не способны. В самом деле, много ли родителей, способных следить за ходом обучения своих детей в школе и помогать им? Очень немного… учебные методы и программы меняются так часто, что родители оказываются совершенно беспомощными" ("Женщина и социализм", с. 522),--сегодня еще актуальнее, чем в то время, когда они были написаны.

Кстати, о воспитании: стоит обратить внимание на то, как воспитывает свое потомство постсоветская буржуазия. Например, несколько лет назад в воскресной  телепередаче "Пока все дома" однажды показали известного бизнесмена Климина в кругу семьи. Между прочим, Климин объяснил, как он воспитывает сына - сидевшего рядом тихонького, вышколенного мальчика: я, мол, внушаю ему, что когда он вырастет, то ему придется - хочет он того или не хочет - унаследовать мое дело, управлять им. Как свидетельствует опыт истории, такое воспитание в сочетании с высокой степенью обеспеченности ребенка материальными благами зачастую порождает у последнего… протест против существующего социального строя: в отличие от своих родителей или более дальних предков, потративших всю свою молодость на то, чтобы пробиться наверх, многие представители "золотой молодежи" не воспринимают обеспеченный им бытовой комфорт как высшую ценность, за которую надо драться любыми средствами до последней капли крови; что же касается власти над людьми - если молодому человеку навязывают роль властителя с детства, то такая роль может в некоторых случаях вызывать у него не чувство свободы и самоудовлетворения, а, напротив, чувство несвободы, связанности, преодоление которого может быть достигнуто через отказ от своего высокого положения и даже через борьбу с той социальной системой, которая обрекает данного молодого человека на господство. Вот так и получалось, что молодые английские аристократы - такие, как Филби, Берджесс, Маклин - вступали в компартию и впоследствии становились ценнейшими советскими разведчиками; вообще надо сказать, что в революционных организациях сплошь и рядом обнаруживаются выходцы из элиты эксплуататорского общества (и если они не дураки, то, став революционерами, не перестают быть эксплуататорами, но тратят свои эксплуататорские доходы на революционную работу - как, например, Фридрих Энгельс). Конечно, это не значит, что большинство или хотя бы большое меньшинство "золотой молодежи" - потенциальные революционеры; однако некоторые детки постсоветских буржуев, пожалуй, таковыми станут. Некоторые любопытные мысли, относящиеся к данному вопросу, высказал Борис Кагарлицкий в статье "Тупики и развилки" ( "Свободная мысль", 1996,  №1, с.13-14).

(60) Богатый фактический материал и ценнейшие теоретические обобщения на эту тему см. в книгах Альфреда Адлера, Вильгельма Райха, Карен Хорни, Эриха Фромма, Кристиане Бассиюни - к счастью, изданных в русском переводе в течение последних тринадцати лет:

Адлер А. Практика и теория индивидуальной психологии. - СПб: Питер, 2003. - 256 с.; Райх В. Сексуальная революция. - СПб - М.: "Университетская книга", АСТ, 1997. - 352 с.; Хорни К. Невротическая личность нашего времени. - СПб: Питер, 2002. - 224 с.; Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности (разные издания); Бассиюни К. Воспитание народоубийц. (Власть или зрелость. О принуждении к послушанию и стремлении к автономии) - СПб: Академический проект, 1999. - 220 с.

(61) «Полис», №4, июль-август 1991, с. 95.

(62) Троцкий Л. Преданная революция. - М.: НИИ культуры, 1991. - С. 45.

(63) Там же, с. 200.

(64) О том, что в результате Октябрьской революции пролетарии бывшей Российской империи получили не только высокую степень контроля над госаппаратом в масштабах страны, но и очень высокую меру контроля над отдельными предприятиями - и как уже во время гражданской войны (а в течение 20-х гг. - ускорявшимися темпами) они утрачивали этот контроль; о том, как с превращением пролетариев в класс государственных рабочих в начале 30-х гг. рабочий контроль на предприятиях был окончательно уничтожен (наряду с политической демократией) неоазиатской бюрократией - см.: Клифф, Государственный капитализм в России, с. 15-18; Nove A. An Economic History of the USSR: 1917-1991. - London - New York: Penguin Books, 1992. - P. 45-47, 50-52, 64-69, 112-113; Hoover C. B. The economic life of Soviet Russia. - New York: The Macmillan Company, 1932. - P. 6-7.

(65) Троцкий Л. Д. В защиту марксизма. - Cambridge, MA: Iskra Research., 1994. - С. 33.

(66) Преданная революция, с. 206-207.

(67) Государственный капитализм в России, с. 149. У Клиффа есть еще одна большая теоретическая заслуга: споря с Троцким, он акцентирует внимание на том, важном для понимания неоазиатской формации, обстоятельстве, что «государственная бюрократия, как говорит Маркс в своей «Критике философии права Гегеля», владеет государством как своей частной собственностью. В государстве, являющемся распорядителем средств производства, государственная бюрократия—господствующий класс—располагает иными средствами передачи по наследству своих привилегий, чем те, которыми располагали феодальные сеньоры, буржуазия или лица свободных профессий. Если главным методом подбора директоров предприятий, руководителей учреждений и т. д. является кооптация, то каждый чиновник будет скорее стараться передать своему сыну свои «связи», чем, скажем, завещать ему миллион рублей (хотя и это важно)» (там же, с.145).

Здесь мы сделаем лишь две оговорки. Во-первых, собственность неоазиатской бюрократии на государство является частной по отношению, скажем, к зарубежным капиталистам или неоазиатским бюрократам, но по отношению к своим же государственным рабочим (которые, напомним, в отличие от составляющей госаппарат бюрократии принадлежат к государству лишь внешним образом—тем более внешним, чем больше примесь отношений индивидуального управления в системе отношений между ними и государством) она является и частной (в той мере, в какой государственные рабочие не входят в его состав), и авторитарной (в той мере, в какой государственные рабочие входят в его состав). Во-вторых, передача связей по наследству свойственна всем общественно-экономическим формациям, а внутри этих формаций—всем эксплуататорским классам, формой организации которых являются аппараты авторитарного управления. Таким образом, она свойственна (разумеется, наряду с другими видами передачи собственности по наследству) и буржуазии, причем играет тем бóльшую роль по сравнению с остальными видами передачи наследства, чем более монополистическим является капитализм.

(68) Из того факта, что государства типа СССР не были капиталистическими, следует, в частности, то, что по отношению к ним нельзя говорить о колониях и метрополиях. Правда, в отношениях между неоазиатскими и зависимыми от них капиталистическими государствами имеют место и отношения капиталистической эксплуатации (см., напр.: Клифф, Государственный капитализм в России, с. 197-200; Goldman M. I. The Soviet Economy: Myth and Reality. - Englewood Cliffs, N. J.: PRENTICE-HALL, INC., 1968. - P. 156-164); однако внутри неоазиатского общества отношения между господствующими и подчиненными нациями напоминают скорее аналогичные отношения при феодализме и азиатском способе производства. При таких отношениях, между прочим, сплошь и рядом случается, что эксплуатируемые классы господствующей нации столь же (а иногда и более) бедны и ущемлены в правах, как и эксплуатируемые классы подчиненной нации. Между тем при капитализме, как правило, лучше быть угнетенным в метрополии, чем угнетенным в колонии (в Российской империи XVIII века так еще не было, однако в XIX веке она и в этом отношении начала превращаться в стандартную капиталистическую страну).

(69) Восленский М. С. Номенклатура. - М.: «Советская Россия»—МП «Октябрь», 1991. - С. 606.

(70) Там же, с. 558-563, 605.

(71) Здесь с нами совершенно не согласится А. А. Здоров, который в уже цитированной нами книге "Государственный капитализм и модернизация Советского Союза" изо всех сил настаивает на том, что накануне 1917 г. Российская империя оставалась еще во многом феодальной, не совсем капиталистической страной (с. 25-34). Тем самым он сближается с Восленским - которого при этом резко и совершенно правильно критикует (с. 9) за отрицание прогрессивной роли Октябрьской революции и сложившихся в СССР производственных отношений (пока последние были молоды и находились в фазе подъема). Ошибка Здорова состоит в том, что он преувеличивает роль остатков, обломков, отдельных элементов - короче говоря, останков - феодализма в сельском хозяйстве, законодательстве и политической системе Российской империи начала XX в. Эти останки он принимает за свидетельство того, что феодализм был тогда еще жив и вовсю боролся с нарождающимся капитализмом.

На самом же деле капитализм утвердился в России еще в XVIII веке, когда крепостные крестьяне фактически стали рабами-пролетариями: их рабочая сила, став товаром, начала приносить помещикам (хозяйство которых, перестававшее быть натуральным еще в XVII веке, уже было ориентировано на рынок) прибавочную стоимость (так же, как рабочая сила чернокожих рабов - плантаторам в Северной, Центральной и Южной Америке), благодаря чему уже при Екатерине II российские помещики были самыми настоящими капиталистами. Правда, в тогдашней России промышленность еще была мала и слаба (кстати, трудившиеся в ней "крепостные" тоже были рабами-пролетариями); однако, вопреки одному из цитированных выше высказываний Маркса, новая общественно-экономическая формация обычно не дожидается, когда новые производительные силы полностью разовьются в рамках старого способа производства - напротив, чаще всего бывает так, что уже начало развития новых производительных сил приводит к тому, что соответствующие им производственные отношения начинают развиваться с опережением, и в результате новый способ производства и соответствующая ему общественно-экономическая формация устанавливаются уже тогда, когда новые производительные силы еще не совсем вытеснили старые. Новые производственные отношения, в свою очередь, стимулируют развитие новых производительных сил - и лишь тогда, уже после окончательного утверждения новой формации, эти новые силы развиваются полностью, вытесняя собою старые… Так очень часто случалось при переходе от первобытного коммунизма к феодализму; так произошло и в ряде европейских стран XVI-XVIII веков (до XVIII века - Нидерланды и  Англия; затем - Франция, бóльшая часть Германии и т. д.), где капитализм утвердился на основе мануфактуры - то есть еще тогда, когда машинным производством (которому, собственно, и соответствует капитализм как способ производства и общественно-экономическая формация) в этих странах и не пахло. Точно так же и в России в XVIII веке, на основе еще слабоватого мануфактурного производства, уже утвердился капитализм как общественно-экономическая формация, вступивший в начале XX века в стадию монополистического капитализма. Таким образом, хотя и можно говорить о том, что Октябрьская революция чистила бывшую Российскую империю от останков уже мертвой феодальной формации; однако ошибочным было бы мнение - которого как раз и придерживается Здоров, - что в первой половине XX в. там якобы еще происходил переход от феодализма к капитализму, а Октябрьская революция якобы была одним из моментов этого перехода.

Вышеупомянутое мнение лежит в основе излагаемой Здоровым концепции общества в СССР как переходного от феодальной формации к капиталистической - такого, в котором осуществляется первоначальное накопление капитала. Эта концепция, однако, разбивается о тот факт, что в конце XX века утверждение капитализма не способствовало дальнейшему прогрессу производительных сил в бывшем СССР и подобных ему странах, а, напротив, привело к их упадку. В то же время система общественных отношений, существовавшая в Советском Союзе в 30-70-е гг., прошла (так же, как и любая общественно-экономическая формация) фазы подъема, расцвета и упадка - в отличие от периода первоначального накопления капитала, который всюду, где он имел место, был от начала и до конца сопряжен с подъемом производительных сил и общественным прогрессом, лишь временами прерываемым преходящими периодами застоя и упадка. Все это свидетельствует о том, что утверждение капитализма в бывшем СССР не было утверждением новой формации; этот капитализм оказался лишь изначально гниющим укладом, продуктом разложения общества, существовавшего в СССР и еще нескольких подобных странах. А поскольку это общество в свое время очень сильно стимулировало прогресс производительных сил (и лишь со временем начало его тормозить), а также характеризовалось своеобразной системой производственных отношений, в которой рабочая сила не была товаром, а классы отличались по некоторым существенным признакам (эти отличия легко вывести из предыдущего изложения), - следовательно, это была особая общественно-экономическая формация, основанная на особом способе производства.

То, что эта формация просуществовала очень недолго, не является основанием для отрицания ее существования. В конце концов, где это сказано, что общественно-экономическая формация - это такой этап общественного развития, который существует не меньше ста лет? Откуда вообще можно вывести те или иные временные границы существования общественно-экономической формации? Если бы СССР прошел весь тот путь развития, который был пройден им за семьдесят лет, лишь за один год, - все равно можно было бы говорить об особой общественно-экономической формации, существовавшей лишь на протяжении этого года.

(72) Там же, с. 570.

(73) См.: Джилас М. Лицо тоталитаризма. - М.: «Новости», 1992. - С. 159-540.

(74) А также, разумеется, среди тех выходцев из обоих этих классов, которые стали капиталистами. Раз уж у нас опять зашла речь о мелкой буржуазии, то следует отметить одно обстоятельство, весьма важное с теоретической точки зрения: всякий торговец-посредник, живущий тем, что покупает товар и перепродает его, - даже если это очень мелкий торговец, живущий почти что в нищете, - является капиталистом, буржуем. Даже если мелкий торговец-посредник живет хуже нищего, все равно он эксплуататор (почему так – уже шла речь в предыдущем очерке, когда мы разбирались, что такое эксплуатация и почему купец является эксплуататором). Разумеется, мелкие торговцы-посредники – это та часть буржуазии, которая вплотную примыкает к мелкой буржуазии; тем не менее, они являются капиталистами, буржуями, а не продающими продукты своего труда и свои услуги мелкими буржуа. Мы заостряем на этом внимание потому, что в подавляющем большинстве случаев марксисты причисляют мелких торговцев-посредников именно к классу мелкой буржуазии. Вот типичное марксистское описание этого класса:

«К ней принадлежат такие категории, как крестьяне-собственники, владельцы ремесленных предприятий, низшие слои интеллигенции – студенчество, преподаватели средних и начальных школ, мелкие чиновники, мелкие конторские служащие, мелкие адвокаты, мелкие торговцы. …различные прослойки мелкой буржуазии находятся в одинаковом экономическом положении, характерном для мелкой буржуазии…» (Мао Цзе-дун. Избранные произведения. Т.1. - М.: Изд-во иностр. лит-ры, 1952. - С. 18).

Мао ошибался: экономическое положение мелких торговцев и, например, «крестьян-собственников» (которые сами обрабатывают участки земли, являющиеся их частной собственностью, и живут на доходы от продажи урожая; при этом они могут непосредственно потреблять его часть) различно по первым четырем из пяти ленинских признаков класса. Что же касается пятого признака—размера доли общественного богатства—то по нему мелкие торговцы и вправду ближе к мелким буржуа, чем к монополистической буржуазии (хотя по первым четырем мелкие торговцы-посредники ближе, как это ни кажется странным, именно к монополистической буржуазии). Именно этот признак ставило во главу угла российское правительство, определяя в XVIII в. сословие мещан (к которому тогда в действительности принадлежало большинство городской мелкой буржуазии):

«В русских городах с 1775 года мещанами назывались посадские люди, имевшие капитал до 500 рублей» (Новиков А. И. Мещанство и мещане. - Л.: Лениздат, 1983. - С. 7).

Однако как раз пятый признак класса и есть самый несущественный: если два класса отличаются друг от друга по какому-то из первых четырех признаков, то по этому признаку можно отличить каждого отдельного представителя одного из этих классов от каждого отдельного представителя другого; а вот если два класса устойчиво—на протяжении срока, сравнимого с периодом существования данной общественно-экономической формации в данном социальном организме, и на территории всего данного организма—отличаются друг от друга по пятому признаку, то эта устойчивость характерна лишь для отличия между классами в целом. История свидетельствует, что сплошь и рядом некоторые представители в общем более бедного класса оказываются богаче, чем некоторые представители в общем более богатого класса. Вспомним времена СССР: класс неоазиатских администраторов был в общем богаче, чем класс государственных рабочих, однако рядовые шахтеры были заметно богаче, чем многие мелкие бюрократы. Различия в доходах между представителями одного и того же класса представляют собой более-менее непрерывный ряд колебаний вокруг одной оси; и вот эта-то ось и является (для каждого данного периода времени, для каждого данного региона) характеристикой данного класса по пятому признаку—характеристикой, по которой его в целом (но не его отдельных членов) можно сравнивать с другими классами, также взятыми в целом. Так что мы не должны сомневаться, когда относим мелких торговцев к одному классу не с фермерами-середняками, а с главами крупных торговых фирм.

Читатели нашей книги обратили, наверное, внимание на то, что при изучении характеристик того или иного экономического явления то и дело встречаешься со старым знакомцем—«непрерывным рядом колебаний вокруг одной оси». Мы уже имели с ним дело, когда изучали основные классы азиатского, феодального и капиталистического способов производства. Между прочим, мы встречались с ним и тогда, когда говорили об отношениях обмена в первобытном обществе. Мы помним, что первоначальной формой обмена было дарение; однако мы также помним, что обмен—это, по определению, такое изменение отношений собственности на те или иные объекты, когда каждый субъект обмена, переставая быть причастным к собственности на что-то одно, оказывается причастным к собственности на нечто другое. Разумеется, что согласно определению обмена каждый отдельный акт дарения не есть обмен. Однако если рассмотреть несколько первобытных племен, иногда делающих друг другу подарки на протяжении некоторого периода времени, то мы увидим, что осуществляемые ими акты дарения в совокупности представляют собой процесс изменения отношений собственности на те или иные объекты, когда каждый субъект обмена, переставая быть причастным к собственности на что-то одно, оказывается причастным к собственности на нечто другое. Этот процесс перераспределения уже распределенного не включает в себя элементов войны и торгового посредничества и, таким образом, не является авторитарно управляемым; не является он и коллективно управляемым. Следовательно, это не что иное, как обмен; мы уже отмечали выше, что этот обмен, дарообмен, в конечном счете даже оказывается подчиненным закону стоимости. Здесь каждый акт дарения есть отклонение от оси—общей направленности процесса; но в совокупности акты дарения являются единым рядом колебаний вокруг этой оси (тем более непрерывным, чем чаще и длительнее они осуществляются), характеризующей весь этот процесс как более-менее эквивалентный обмен… Наконец, можно вспомнить и о колебаниях цен вокруг единой оси—стоимости товара; и здесь мы встречаемся с нашим старым знакомцем. Как видим, различные характеристики разных экономических явлений частенько осуществляются именно таким образом.

Но вернемся к мелким торговцам-посредникам. Поскольку они есть такая подгруппа внутри класса капиталистов, которая очень тесно примыкает к мелкой буржуазии, то по своей психологии, по своему политическому поведению они зачастую неотличимы от мелкой буржуазии. Так что ошибка Мао и других марксистов невелика с практической точки зрения. Тем не менее, следует хорошо помнить, что бедный мелкий торговец-посредник—это все-таки буржуй, а крестьянин-середняк или кустарь-одиночка - нет.

(75) Интересную критику теории конвергенции см. в книге гэдээровского ученого Герберта Майснера «Теория конвергенции и реальность» (М., Прогресс, 1973). Она интересна не только тем, как «легальный марксист» громит буржуазную теорию, но и тем, до какой степени лжи можно дойти, оправдывая и освящая неоазиатский строй, а также такой государственно-монополистический капитализм, который существовал в ГДР:

«Но и при социализме директора Объединения народных предприятий, руководители предприятий, руководящие инженеры и научные работники не представляют собой особого «класса», в руках которого сконцентрировалась бы политическая власть. Все они являются служащими социалистического коллектива трудящихся и выполняют свои функции в интересах и по поручению всего социалистического общества. У них нет собственных политических интересов, благодаря которым они возвышались бы как «класс» над другими слоями социалистического общества и обособлялись. Конечно, они имеют известные собственные экономические и общественные интересы (например, поддержание своего жизненного уровня, сохранение своих руководящих функций и связанного с этим социального положения) и представляют определенный общественный слой. Но осуществление этих интересов зависит от того, как эти руководящие кадры обеспечивают достижение такой производительности, которую общество требует от них. Таким образом, и в этом отношении устанавливается соответствие между общественными и индивидуальными интересами» (с. 58-59).

(76) Номенклатура, с. 599.

(77) Лицо тоталитаризма, с. 243.

(78) Нельзя не отметить, что есть и такие сторонники теории «феодализма в СССР», которые резко и последовательно антибуржуазны. Это—последователи А. Разлацкого; некоторые его работы уже были упомянуты нами выше.

Следовало бы, конечно, рассмотреть и точку зрения прямых теоретических предшественников автора этих строк по вопросу о формационной сущности общества в СССР—М. Шахтмана, Б. Рицци и др.—уже в 30-е годы пришедших к выводу, что бюрократия в СССР превратилась в особый эксплуататорский класс, не тождественный буржуазии, а государственные рабочие остались эксплуатируемыми, перестав быть пролетариями. К сожалению, работы Рицци по этому вопросу не найдешь в СНГ  ни в переводах, ни на языке оригинала, а некоторые статьи Шахтмана на английском языке лишь относительно недавно стали доступны автору этих строк, еще не успевшему толком с ними ознакомиться (те, кто читает по-английски, могут ознакомиться с ними в следующем сборнике: The Fate of the Russian Revolution: Lost Texts of Critical Marxism. Volume 1. - London: Phoenix Press, 1998. - 603 p.). Поэтому нам придется пока что воздержаться от суждений по поводу теорий Рицци, Шахтмана и пр.

То же самое - воздержаться от суждений по причине недостаточного знакомства - нам, к сожалению, придется сделать по отношению к работам великого итальянского марксиста Амадео Бордиги и его учеников, старавшихся доказать капиталистическую природу общества в СССР и всех прочих подобных странах. Их тексты можно найти в Интернете, в частности через сервера www.left-dis.nl и www.sinistra.net

Многообразие точек зрения по вопросу о формационной сущности и классовой структуре общества в СССР и других подобных странах исключительно велико. Критическое изложение целого ряда концепций, не упомянутых нами, любознательный читатель, владеющий английским языком, может найти все у того же Алека Ноува (Nove A. Socialism, economics and development. - London: Allen & Unwin, 1986. - P. 220-238); представляет некоторый интерес также критика Ноувом экономических воззрений Троцкого и его последователей, в частности Преображенского (Nove A. Studies in Economics and Russia. - London: MACMILLAN ACADEMIC AND PROFESSIONAL LTD, 1990. - P. 224-226).

(79) Семенов Ю. И. Философия истории от истоков до наших дней: Основные проблемы и концепции. - М.: Старый сад, 1999. - С. 280-282.

(80) Изложение и обоснование этой концепции см., кроме цитированной выше книги, в следующих: Семенов Ю. И. Введение во всемирную историю. Выпуск 2. История первобытного общества. - М.: МФТИ, 1999. - 192 с.; то же, выпуск 3. История цивилизованного общества (XXX в. до н. э. - XX в. н. э.). - М.: МФТИ, 2001. - 208 с.

(81) Королевич А. И. Книга об эсперанто. - Киев: Наукова думка, 1989. - С. 30-33.

(82) Ханке Э. На пути в век грядущий. - М.: Прогресс, 1987. - С. 39-40.

(83) Миркин Б. Устойчивое развитие: брак экономики с экологией. // Экономика и управление. - 1994. - №1. - С. 47-48.

(84) Примером такого рода взглядов может послужить статья Б. В. Ермоленко «Экологические проблемы экономики» (Химическая промышленность, 1994, №6).

(85) Между прочим, следует учитывать, что собственники фирм, производящих очистные устройства и т. п., могут быть сами не заинтересованы в том, чтобы тратиться на сбор и утилизацию отходов производства на своих предприятиях.

(86) К примеру, немыслимо, чтобы антагонистическое общество смогло в течение длительного времени согласованно и однонаправленно преобразовывать человеческий организм, выращивая новые поколения при помощи достижений генной инженерии. Разные эксплуататорские группировки будут использовать генную инженерию в разных, зачастую взаимоисключающих целях; общим в этих целях будет, однако, стремление усилить и расширить свою власть над эксплуатируемыми. Д. Элтон правильно указывает на угрозу того, что «широкое распространение методики клонирования приведет к возникновению биологических роботов, которые будут запрограммированы учеными на выполнение определенных функций и не будут наделены равными с «гомо сапиенс» правами. Цивилизованные и демократические государства на планете откатятся к временам рабства, тысячи выращенных в колбе зомби будут безропотно и бесплатно работать в любой сфере» (цит. по: Наука и религия, №4, 1998, с. 4).

Разумеется, если бы эта угроза стала реальной, то «незомбированные» эксплуатируемые стали бы сопротивляться такому применению генной инженерии—и ни о каком единстве человечечества в деле преобразования самого себя не было бы и речи. Уже сейчас в США «согласно опросу общественного мнения, проведенного по заказу телекомпании Си-Эн-Эн совместно с журналом «Тайм» …переспектива применения к людям биологического тиражирования пугает 69% опрошенных, а 29% участников опроса заявили, что будут участвовать в выступлениях протеста против клонирования «гомо сапиенс»» (там же, №3, с. 3). Можно согласиться с Татьяной Правоторовой: «Нельзя упускать такого рода исследования из-под контроля общественности…, передоверяя их «закрытым» структурам или полагаясь лишь на совесть ученого» (там же, №4, с. 6).

Запрещая клонирование человека, буржуазные государства действуют в согласии с общественным мнением. Однако в конечном счете такие запреты способствуют использованию клонирования человека для усиления и расширения власти эксплуататоров: в сверхсекретных лабораториях, недоступных взору блюстителей закона и  общественных организаций, эксперименты по клонированию человека все равно будут продолжаться; а вот если бы эксперименты такого типа не были запрещены и открыто проводились бы учеными, то трудящимся массам было бы гораздо легче осуществлять демократический контроль за применением достижений генной инженерии.

Прогресс науки не остановить декретами и запретами. Последние достижения генной инженерии ставят перед человечеством жестко ограниченный выбор: либо смириться с появлением еще одной большой угрозы, которая в совокупности с другими угрозами, также порожденными растущим отставанием развития производственных отношений человечества от прогресса его производительных сил, делает все более возможной гибель человечества—либо уничтожить эксплуатацию человека человеком вместе с такими ее неизменными спутниками, как коммерческая и военная тайна. Никаких других выводов из создавшегося положения нет и не будет.

(87) Между прочим, оттянуть ее сроки ничуть не поможет тот факт, что в конце XX - начале XXI в. степень монополизации капитализма начала вновь повышаться, что в свою очередь все больше тормозит прогресс производительных сил: хотя модернизация техники и технологий будет сбавлять обороты, но экстенсивный рост производства—по крайней мере, в части стран мира—продолжится, а значит, продолжится и загаживание окружающей среды.

«Система, способствующая тому, что отравляется окружающая среда, создается угроза экологической катастрофы, подрывается здоровье людей ради прибыли для горстки богачей, подписала свой смертный приговор» (Уоддис Д. Пора менять курс.—В кн.: Во что обходится капитализм. - М.: Прогресс,1976. - С. 24).

(88) Подробнее об этом см. в трудах академика Варги, напр. в его работе "Экономика капитализма во второй мировой войне" - и прежде всего следующий отрывок оттуда: Варга Е. С. Современный капитализм и экономические кризисы. Избранные труды. - М.: Издательство Академии наук СССР, 1962. - С. 339-351.

(89) В отличие от свободно-конкурентного капитализма, где таким стимулом являлась пресловутая свободная конкуренция. Именно благодаря тому, что в XIX веке этот стимул действовал в полную силу, за каждым всемирным экономическим кризисом тогда следовал - независимо от каких бы то ни было войн - очередной скачок модернизации и роста мирного производства.

(90) Одним из проявлений накопления этих противоречий являются локальные войны, которые учащаются по мере назревания очередной мировой войны. Такие же учащения локальных войн, как то, которое происходит на протяжении последних двенадцати лет, предшествовали и первой, и второй мировым войнам…

(91) Подробнее об абсурдных, но, к сожалению, объективно реальных закономерностях развития монополистического капитализма см. следующую хорошую книгу: Упадок капитализма. - М.: НПЦ "Праксис", 2001. - 196 с.

Итак, мы видим, что сегодня, как и в начале XX века, "двигательные пружины современной экономической жизни толкают капитал на путь агрессивной политики" (Бухарин Н. И. Проблемы теории и практики социализма. - М.: Политиздат, 1989. - С. 83). Какой ценой оплачивает человечество милитаризм? Вот что написал об этом Л. Поляков:

"… в африканских, азиатских и американских развивающихся странах ежедневно 900 млн. человек систематически недоедают, 455 млн. являются полностью или частично безработными, 300 млн. страдают от малокровия, 100 млн. детей грозит смерть из-за плохого питания и нехватки витаминов, 30% детей мира лишены возможности посещать школы.

Приведем и другие сравнительные данные: за последние 10 лет Всемирная организация здравоохранения израсходовала 83 млн. долл. на ликвидацию оспы в мире, что меньше (!) стоимости одного современного стратегического бомбардировщика. На ликвидацию малярии, от которой страдает свыше 1 млрд. людей в 66 странах мира, по некоторым расчетам ВОЗ требуется 450 млн. долл. Это меньше половины (!) того, что расходуется в мире ежедневно (!) на вооружение.

Специалисты считают, что 60% общей суммы военных расходов за год достаточно, чтобы построить 60 тыс. школ для 400 млн. учащихся, или 30 тыс. больниц на 18 млн. коек, или 50 млн. комфортабельных квартир для 300 млн. человек, или 20 тыс. заводов, на которых нашли бы себе работу 20 млн. человек" (Поляков Л. Е. Цена войны: Демографический аспект. - М.: Финансы и статистика, 1985. - С. 120).

За годы, прошедшие после выхода в свет брошюры Полякова, голодающих в мире не стало меньше, а оружие не стало дешевле.

(92) Цит. по: Экономика и организация промышленного производства (ЭкО), 1992, №10 (220), с. 59.

(93) Ханке, На пути в век грядущий, с.132.

(94) Предисловие к советскому изд.: Будущее мировой экономики. Доклад группы экспертов ООН о главе с В. Леонтьевым. - М.: «Международные отношения», 1979. - С. 17. Почему так происходит, видно из следующего: согласно данным, приводившимся Фиделем Кастро, транснациональные корпорации (ТНК) - самые грандиозные бюрократические монстры из всех разновидностей монополий, рожденных эпохой империализма - «контролируют сегодня от 40 до 50% общего объема мировой торговли и осуществляют сбыт от 80 до 90% основных сырьевых товаров, экспортируемых развивающимися странами» (Фидель Кастро. Экономический и социальный кризис мира. Доклад, представленный VII Конференции глав государств и правительств неприсоединившихся стран. - М.: Прогресс,1983. - С. 17). Вот они и пользуются своим монопольным положением для того, чтобы придавать товарообмену между империалистическими державами и слаборазвитыми странами неэквивалентный характер, чтобы сдирать со слаборазвитых стран сверхприбыли.

Раз уж речь зашла о ТНК, то следует подчеркнуть: было бы неправильно думать, что они знаменуют собой появление некоей безнациональной, вненациональной буржуазии. Несмотря на то, что и предприятия таких корпораций расположены во многих странах, и в число держателей их акций входят граждане нескольких государств,—однако верховные собственники каждой такой корпорации принадлежат к буржуазии какой-либо определенной нации (реже—двух или более). Принадлежат, разумеется, не обязательно по своему личному этническому происхождению или гражданству, но по своим наиболее важным, существенным связям в мире капитала, географическая локализация которых, как правило, совпадает с географическим положением штаб-квартиры данной ТНК. Так, например, транснациональные корпорации ИБМ  и «Майкрософт» - это монополии из США. Можно, конечно, говорить о том, что ИБМ находится в собственности капиталистов не только из США, но и из некоторых других стран, где расположены ее филиалы; можно подсчитать, в какой степени ИБМ является собственностью французских, немецких и др. капиталистов, держащих крупные пакеты ее акций и входящих в ее управленческий аппарат; однако и с первого взгляда, «на глазок» видно, что в наибольшей степени ИБМ принадлежит представителям национальной буржуазии США. Впрочем, не во всех случаях преобладание представителей той или иной национальной буржуазии в собственности на ту или иную ТНК настолько очевидно: зачастую «ведущая роль крупных капиталистов той или иной империалистической державы в компании остается завуалированной. Ее можно выявить только при условии основательного знакомства со структурой капитала монополии» (Государственно-монополи-стический капитализм: общие черты и особенности. - М.: Политиздат, 1975. - С. 401).

Анри Клод совершенно правильно отмечает:

«…возникновение дочерних отделений фирм или их производственных филиалов за границей… получило особенное развитие между 1873 и 1914 гг. В конце этого периода в мире насчитывалось 100 американских фирм, отвечающих всем критериям МНК (многонациональные корпорации—еще один термин, которым обозначают ТНК.—В. Б.), и около 40 фирм, имевших по меньшей мере один производственный филиал за границей. Большинство крупнейших международных монополистических групп существовали уже в 1914 г. Это касается как групп американского, так и европейского происхождения.

Что сегодня можно считать новым, так это не сам по себе факт существования МНК, как утверждают некоторые, а их рост» (Клод А. Многонациональные корпорации и империализм. - М.: Прогресс, 1981. - С. 44-45).

Короче говоря, МНК и ТНК—это новые названия для явления, существующего столько же, сколько существует сам монополистический капитализм. Зачем же эти новые названия? А для того, чтобы успешнее  распространять иллюзии вроде тех, которыми забивает голову своим читателям один из столпов буржуазной экономической науки Дж. К. Гэлбрейт (кстати, большой апологет авторитаризации управления экономикой, за что его очень полюбили авторы брошюры «Альтернатива—прогресс»):

«…многонациональные корпорации в действительности являются первоначальной формой всемирной администрации» (см.: там же, с. 286).

Преувеличивая международный характер современных монополистических буржуа и капиталистических администраторов, Гэлбрейт тем самым преувеличивает прогрессивные потенции монополистического капитализма—его способность объединять человечество, ломая перегородки между нациями. При этом он по-ребячески играет словами—и откровенно хвастается этим:

«Думается, ответственность за термин «транснациональные» лежит на мне. Когда-то такие корпорации называли многонациональными. Мне же это казалось образчиком дурного английского языка, и я начал называть их транснациональными» (Гэлбрейт Дж. К., Меньшиков С. Капитализм, социализм, сосуществование. - М.: Прогресс, 1988. - С. 116).

Следует заметить, что термин «транснациональная» делает больший акцент на смешении, слиянии наций, чем термин «многонациональная». Так что гэлбрейтовское стремление «очистить английский язык» на поверку оказывается не таким уж ребяческим, как кажется на первый взгляд—скорее, напротив, хитрым. Интересно, впрочем, не столько это, сколько то, с какой готовностью соглашается с вышеприведенным утверждением Гэлбрейта французский коммунист Анри Клод:

«Это верно при одном уточнении, что такая администрация относится исключительно к капиталистическому миру и что речь идет об администрации на службе господствующей и эксплуататорской космополитической олигархии…» (Многонациональные корпорации…, с. 286).

Эта «борьба с космополитизмом» не случайна для Клода. Вся его книга написана с позиции французского буржуазного национализма, и притом весьма правого: он очень огорчается по поводу того, что ТНК, принадлежащие буржуазии более сильных империалистических держав, в той или иной степени нарушают суверенитет более слабых буржуазных государств (например, североамериканские ТНК—суверенитет его любимого отечества, Франции). То же самое выражено и в цитированном нами сборнике работ западноевропейских коммунистов «Во что обходится капитализм». Объясняется это тем, что в конце 60-х—начале 70-х гг. западноевропейские компартии либо были близки к превращению в буржуазные партии, либо уже вполне обуржуазились. Их буржуазному национализму соответствовал неоазиатский национализм КПСС, идеологи которой критиковали ТНК с точно таких же позиций (см., напр., цитированную нами книгу «Государственно-монополистический капитализм»).

(95) См.: Громыко А. А. Внешняя экспансия капитала: история и современность. - М.: Мысль, 1982. - С. 417.

(96) Современный рынок капиталов. - М.: «Финансы», 1977. - С. 212.

(97) Дитер Клейн по этому поводу утверждает: «Капиталистическая конкуренция создает границы развития научно-технической революции и в международном масштабе» (Клейн Д.  Экономические противоречия капитализма. - М.: Мысль, 1979. - С. 230). Здесь следует внести одно важное уточнение: конкуренция делает это не сама по себе, а в условиях капиталистической монополии.  Капиталистическая конкуренция не дает средне- и слаборазвитым странам развивать высокие технологии, компьютеризировать производство и т. д. постольку, поскольку в ней и из нее рождается монопольный контроль буржуазии высокоразвитых стран над мировым производством и обменом, отчасти отрицающий конкуренцию.

(98) Круглов С. М. Критика философiï дрiбнобуржуазного анархiзму Герберта Маркузе. - Киïв: Наукова думка, 1974. - С. 71-72. (Перевод цитаты на русский язык мой.—В. Б.)

Следует отметить, что со стороны Круглова имеет место фальсификация взглядов Маркузе, которому он приписывает мнение, что «в высокоразвитом индустриальном обществе исчезает социальное неравенство».

(99) Баталов Э. Я. Философия бунта. - М.: Политиздат, 1973. - С. 84.

(100) Примеры таких среднеразвитых стран можно найти, например, в Латинской Америке:

”Начнем с рассмотрения трех хорошо известных фактов, характеризующих рост латиноамериканских стран за последние 20 лет. Факт первый заключается в том, что хозяйства многих из этих стран были исключительно динамичны, показывая высокий темп промышленного роста, но что этот высокий темп роста был крайне нестабильным, систематически усугублял неравенство в распределении дохода. Лучший пример дает Бразилия, где среднегодовой темп роста ВНП в период 1965-1980 гг. составил 8,5%, но в 1980-1982 гг. упал до минус 0,3%. Доля дохода богатейших 20% населения страны увеличилась с 54% в 1960 г. до 62% в 1970 г. и 63% в 1980 г. Второй факт состоит в том, что, несмотря на значительную вертикальную мобильность, уровню реальной зарплаты неквалифицированных рабочих в течение долгого времени не удавалось значительно подняться, а промышленный рост даже в период экономических бумов не мог принять оказавшуюся избыточной рабочую силу. В Чили, например, в то время как ВНП рос ежегодно в среднем на 8,5% в 1977-1980 гг., официальный уровень безработицы составлял 18%, а реальная заработная плата была на 20% ниже уровня 1970 г.. Третий факт состоит в том, что наиболее высокий темп роста показали сектора, где производились дорогостоящие потребительские товары, автомобили или бытовые электроприборы и средства производства, а отнюдь не сектора, производящие товары широкого спроса» (А. де Жанври. Крестьяне, капитализм и государство в Латинской Америке. //  Великий незнакомец: крестьяне и фермеры в современном мире. - М.: Прогресс, 1992. - С. 382-383).

(101) Семенов, Введение во всемирную историю, выпуск 3, с. 204-205.

(102) Семенов, Философия истории, с. 330.

(103) Как правильно отметил историк А. В. Островский, "…И. В. Сталин… встал во главе термидорианского, контрреволюционного по своей сути переворота, именно он разгромил партию, совершившую революцию, ликвидировал многие ее завоевания, восстановил эксплуатацию страны иностранным капиталом, обрек на нищету миллионы крестьян" (Островский А. В. Кто стоял за спиной Сталина? - СПб: "Издательский Дом "Нева"", М.: Издательство "ОЛМА-ПРЕСС", 2002. - С. 4).

(104) Собственно говоря, одна из крупнейших организаций этого движения, АТТАК, и возникла-то как движение французской сельской буржуазии против импорта пищевых продуктов из США. А на митингах против войны США с Ираком, организовывавшихся антиглобалистами в Канаде, одним из основных лозунгов было требование бойкота товаров из США плюс призыв покупать французские и канадские товары.

(105) Ленинская теория социалистической революции и современность. - М.: Политиздат, 1980. - С. 207.

(106) Подробнее об албанском восстании см.: Пашенцев Е. Н. Крах албанских "пирамид". - М.: ТОО "СИМС", 1997. - 35 с.

(107) Ф. Бродель, Структуры повседневности, с. 35. Бродель совершенно напрасно отказывается причислять к рыночной экономике вышеперечисленные разновидности производства и обмена товаров. Рынок присутствует не только там, где стоимость выступает в денежной форме: всюду, где происходит обмен товара на товар (даже без участия «всеобщего эквивалента»—товара под названием «деньги»), имеет место рынок.

(108) Привлечь к труду избыточную рабочую силу именно таким путем монополии смогли не в последнюю очередь благодаря сверхприбылям, выкачиваемым из слаборазвитых стран (это легко понять, если вспомнить, какой   большой процент  населения высокоразвитых стран в результате оказался занят в сфере услуг, а также если учесть, что в условиях высокого уровня технического развития «надомничество и самодеятельное «ремесло»» в подавляющем большинстве случаев может быть рентабельно лишь при больших первоначальных капиталовложениях). Разумеется, те перемены в экономике высокоразвитых капстран, на которые указывает Бродель, затрудняют вовлечение пролетариев этих стран в мировой революционный процесс: во-первых, потому, что пролетарии - работники сферы услуг (а также многие пролетарии-надомники) предрасположены характером своего труда к тому, чтобы в той или иной мере превращаться в мелких буржуа (об этом мы уже говорили выше); во-вторых, потому, что труд пролетариев из сферы услуг, а тем более - труд надомников менее кооперирован, чем труд большинства промышленных пролетариев (а чем меньше кооперация труда пролетариев, тем более недостает им групповой  спайки, тем менее они способны собраться вместе и бороться массово). Однако из этого еще не следует, что пора вслед за «новыми левыми» и профессором Бузгалиным «ставить под сомнение старый тезис об индустриальном пролетариате как главной движущей силе социалистических преобразований» (Бузгалин А. В. Будущее коммунизма. - М.: «ОЛМА-ПРЕСС», 1996. - С. 50). Почему именно не следует - легко понять, исходя из всего сказанного выше о компьютеризации как технической предпосылке коллективистских отношений и о перспективах развития человечества в XXI веке. Подробнее об этом см.: Бугера В. Компьютеризация как предпосылка социалистической революции // Альтернативы. - 1999. - №3. - С. 177-191.

(109) Одним из проявлений этого стал тот факт, что реставрация капитализма в бывшем СССР привела к чрезвычайному распространению бартерного обмена в экономике стран—осколков СССР. Возрожденные отношения капиталистического обмена оказались не такими уж товарно-денежными… 

(110) Альтернатива: выбор пути (перестройка управления и горизонты рынка). - М.: Мысль, 1990. - С. 42.

Х. Тиктин тоже полагает, что в СССР не было стоимости и товарного производства (Ticktin, Origins of the Crisis in the USSR…, р. 104-105). Однако, в отличие от "социал-фашиста" Якушева, он прекрасно понимает и признает, что в СССР никакого социализма не было, а было эксплуататорское общество.

Почему мы называем В. М. Якушева фашистом? Ответ на этот вопрос см. в: Бугера В. Социал-фашизм // Марксист. - 1994. - №2. - С. 27-54 (статья была написана в марте-апреле 1993 г.). В этой статье на большом фактическом материале доказывается, что "коммунистические" партии и движения, возникшие после 1991 г. в России на развалинах КПСС, в подавляющем большинстве своем являются крайне правыми буржуазными политическими организациями, а некоторые из них - вполне фашистскими. Одним из идеологов последних и являлся Якушев, который, в частности, пропагандировал "Протоколы сионских мудрецов" на страницах редактировавшейся им в 1992 г. газеты "Что делать" (см. указ. изд., с. 33-34).

(111) Логика здесь такова. Несомненно, что армейские офицеры, полицейские и прочие вольнонаемные служащие аппарата насилия - государства в узком смысле слова - не производят ничего, кроме особого рода услуг, целиком и полностью потребляемых эксплуататорами. Если бы неоазиатское государство настолько полно контролировало производство, распределение и потребление в своих границах, что все продукты доводились бы до потребителя только государством, а работники сферы обслуживания, также целиком находящейся в руках государства, не имели бы возможность торговать качеством своих услуг; и если бы при этом данное государство запрещало своим гражданам выезжать за границу на заработки, - то это означало бы, что рынка вообще и рынка услуг в частности в стране нет, а значит, вольнонаемные служащие аппарата насилия не могут ни предложить свои специфические услуги кому-нибудь помимо государства, ни перейти к такой профессии, которая заключалась бы в продаже какого-нибудь другого вида услуг. В этом случае—в случае идеальной модели неоазиатского строя—рабочая сила вольнонаемных служащих государства в узком смысле слова принадлежала бы государственному аппарату управления экономикой, а каждый из таких служащих мог бы относиться лишь к трем классам—неоазиатской бюрократии, неоазиатских администраторов и государственных рабочих.

Однако во всех реальных неоазиатских государствах рынок товаров и услуг есть, и перед человеком, желающим производить какие-то услуги, есть реальный выбор: либо идти в милицию или военное училище, либо устраиваться на работу сантехника, официанта или таксиста. Получается, что такой человек может выбирать потребителей своих услуг (или, по крайней мере, потребителей высокого качества последних), благодаря чему его отношения с потребителями услуг приобретают (в той или иной мере) характер свободного договора продавца (частного собственника) с покупателем и становятся отношениями товарообмена, а сам он—и в том случае, если пойдет служить в аппарат насилия, и в том случае, если будет производить какие-то другие услуги—становится (в той или иной мере) мелким буржуа.

(112) И в тем большей мере такие мелкие буржуа, как армейские офицеры и полицейские-милиционеры, являются в то же время либо неоазиатскими бюрократами, либо неоазиатскими администраторами, либо государственными рабочими.

Между прочим, наличие в неоазиатском обществе людей, являющихся в большей или меньшей мере  мелкими буржуа, ставит перед нами вопрос, который нельзя обойти вниманием: если житель неоазиатской страны реально может выбирать, в большей или меньшей степени его рабочая сила будет принадлежать государству, то не свидетельствует ли это о том, что он продает государству свою рабочую силу и что, таким образом, “неоазиатское” государство на самом деле есть капиталистическая монополия и никакого неоазиатского строя не существует?

Ответ  на этот вопрос таков: нет, не свидетельствует. Когда гражданин неоазиатского государства выбирает, в большей или меньшей степени его рабочая сила будет принадлежать государству, то он не продает ее последнему, а  напротив, в большей или меньшей степени  забирает  ее—изначально принадлежащую государству—у него (либо легально, с разрешения самого государства—например, когда человек устраивается на работу в милиции или обзаводится собственным огородиком; либо нелегально, отнимая какую-то долю рабочей силы у государства—например, когда официант берет с клиента чаевые или сантехник делает хороший ремонт не иначе, как за бутылку). Если бы  рабочая сила каждого гражданина такого государства, как СССР 30-х—70-х гг., изначально принадлежала лично этому гражданину, то он имел бы реальную возможность не только выбирать между работой на государство и работой на себя, но также и наниматься к кому-нибудь еще, помимо государства. Однако такое государство, во-первых, не позволяло своим гражданам—и вообще постоянным жителям—продавать свою рабочую силу за границу, а во-вторых, душило в зародыше организации, возникавшие в его границах и стремившиеся приобретать рабочую силу его постоянных жителей; короче говоря, такое государство относилось к последней как к чему-то такому, что изначально принадлежит ему, государству. Так что большее или меньшее количество мелких буржуа в неоазиатском государстве само по себе еще не свидетельствует о большей или меньшей близости неоазиатского строя к той грани, где он  кончается и где начинается капитализм. Зато существует прямая зависимость между процентами мелких буржуа от всего населения неоазиатской страны и той степенью, в которой “деньги” этой страны являются настоящими деньгами.

(113) Мокров Г. Г. Диалектика познания экономических явлений. - М.: «Экономика», 1984. - С. 52.

(114) Атлас З. В. Социалистическая денежная система. - М.: “Финансы”, 1969. - С. 135.

(115) Причем первое из них является менее необходимым, чем второе.

(116) Так что он отнюдь не менял общей картины постепенной индивидуализации отношений собственности на производительные силы и управления ими при азиатском и феодальном способах производства. До какой бы степени крупные купцы и менялы, само государство феодального или азиатского типа ни контролировало торговлю, - все равно товарообмен в подавляющем большинстве случаев оставался царством отношений индивидуального управления по сравнению с постепенно вытесняемым им бестоварным распределением, управляемым феодалами или бюрократами азиатского типа.

(117) По причине все усиливающейся концентрации монополистического капитала во всем мире (и, в частности, в бывшем СССР, о чем см.: Экономика переходного периода: Очерки экономической политики посткоммунистической России, 1991-1997. Под ред. Гайдара Е. Т. и др. - М.: Институт экономических проблем переходного периода, 1998. - С. 412-417, 458-459, 465).

(118) См. подобную иллюзию у Богданова (Богданов А. А. Вопросы социализма. - М.: Политиздат, 1990. - С. 36-37), противопоставлявшего капитализм феодализму как “индивидуализм“ - “авторитарному прошлому“. Вообще говоря, спасибо Богданову за то, что он ввел различение трех типов отношений управления - индивидуального, авторитарного и коллективного; однако содержание этих понятий у него крайне субъективистское, мало научное. Оно настолько далеко от значения тех же терминов в концепции автора этих строк, что последний никак не может признать Богданова своим предшественником (хотя и рад бы опереться на столь крупный авторитет) – тем более, что додумался он до этих трех терминов, так же как и до всей своей концепции трех типов управления и собственности,  абсолютно  независимо от Богданова.

(119) Тиктин все-таки неправ, полностью отождествляя (на с. 104-105 своей книги) абстрактный труд и стоимость и полагая, что там, где нет стоимости, нет и абстрактного труда - и утверждая при этом, что "абстрактный труд не существует в СССР". На самом деле стоимость - это разновидность абстрактного труда.

(120) Как мы помним, этим одно время болел и сам Маркс. Но не только он—Ленин тоже: если вспомнить цитированное нами выше ленинское определение классов, то нетрудно убедиться в том, что второй отличительный признак класса - “отношение групп людей к средствам производства” (а не по поводу средств производства!) – сформулирован человеком, считающим, что собственность есть отношение людей к вещам.

(121) Цит.по.: Страницы истории: Дайджест прессы, 1988, июнь- декабрь. - Л.: Лениздат, 1989. - С. 98.

(122) ²Мировой технический уровень в те годы менялся очень медленно² (Олдак П. Г. Формирование современного экономического мышления. - Новосибирск: Наука, 1989. - С. 74).

(123) Белоусов Р. А. Исторический опыт планового управления экономикой СССР. - М.: Мысль, 1987. - С. 304.

(124) Преданная революция, с. 228.

(125) Формирование современного  экономического мышления, с. 74, 78.

(126) Амирджанянц Ф. А., Сиськов В. И., Губанов С. С., Иванова Н. В. Потребительно-стоимостная система социалистического хозяйствования и обеспечения качества продукции. - М.: Издательство стандартов, 1990. - С. 63.

(127) Олдак, Формирование современного экономического мышления, с. 32-33.

(128) Кстати, качество продукции, произведенной в таком неоазиатском государстве, могло бы быть не хуже японского хваленого качества.

(129) "Почти" - потому что в принципе ту же историческую роль, что и неоазиатский способ производства, мог бы сыграть, как мы уже говорили выше, и очень огосударствленный монополистический капитализм (при государстве, рожденном победоносной политической революцией эксплуатируемых классов).

(130) Относительное - значит не полное, а примерно такое, какого достиг СССР при Сталине, когда Советский Союз, как мы отмечали выше, все-таки выступал в роли сырьевого придатка высокоразвитых империалистических стран (хотя и был зависим от их буржуазии в меньшей степени, чем в начале XX века, при Николае II).

(131) По воле случая (случая с точки зрения закономерностей развития всего человечества) первым таким регионом стала Российская империя. Однако то, что случайно с одной стороны, с другой стороны закономерно; и если бы взять ²масштаб закономерностей² помельче, то мы увидели бы, почему именно Российской империи суждено было оказаться первым таким регионом.

(132) Это стало неизбежным благодаря тому, что появились регионы с неплохо развитой промышленностью, буржуазия которых при этом была слаба и зависима от буржуазии высокоразвитых капстран.

(133) Экономика переходного периода…, с. 43-44.

(134) Роговин В. Сталинский неонэп. - М., 1994. - С. 25.

(135) В этом правившая СССР бюрократия убедилась еще в 20-е гг., когда она еще не совсем конституировалась как неоазиатская и проходила мимолетную буржуазную стадию своего развития. Немалая ее часть уже тогда была склонна к тому, чтобы сохранить в СССР капитализм – даже несмотря на нарастание риска попасть в сильную зависимость к высокоразвитым капстранам. Интересы этой части выражали Бухарин, Рыков, Томский и пр. (одно время – и сам Сталин, боровшийся в союзе с Бухариным против Троцкого, выступавшего тогда в качестве немного опередившего свое время пророка неоазиатской индустриализации и огосударствления сельского хозяйства). Именно по пути Бухарина и пошла неоазиатская бюрократия позднее, начиная с 60-х гг. Однако в 20-е – 30-е гг., во-первых, тогдашние империалистические державы были гораздо более враждебны по отношению к СССР, чем в конце XX века (и в конечном счете не потому, что капиталисты ненавидели Коминтерн и коммунистическую идеологию – этот субъективный момент был лишь опосредствующим звеном в причинно-следственной связи, – а потому, что тогдашний монополистический капитализм находился в более глубоком застое, чем в последней четверти XX века, и капиталистические монополии тогда острее чувствовали свою заинтересованность в очередном переделе мира); а во-вторых, тогда управлявшая СССР бюрократия еще не прогнила насквозь, подобно тому как она прогнила через 40-50 лет, и не была в целом коррумпирована настолько, чтобы рисковать независимостью своего государства ради поездок на зарубежные курорты (даже в том случае, если бы империалистические державы в 20-е – 30-е гг. были менее враждебны СССР, чем в 80-е). Эти две причины и привели к тому, что бюрократия СССР не пошла в конце 20-х гг. по бухаринскому пути. Троцкисты, правда, полагают, что тут очень важную (если не решающую) роль сыграло противодействие рабочих. Но это вряд ли: если бы экономическая и политическая ситуация в мире вынудила бюрократию, правившую Советским Союзом, сохранить капитализм, то ее поддержала бы бóльшая часть крестьян и немалая доля самих рабочих. Этой поддержки было бы вполне достаточно для того, чтобы обломать недовольных без всякой гражданской войны.  

 

(136) Экономика переходного периода…, с. 45-47.

(137) См.: Питер Л. Д. Принцип Питера, или почему дела идут вкривь и вкось. - М.: Прогресс, 1990. - 312 с.

(138) Если же, наоборот, терроризировать по-сталински только средних и мелких бюрократов, смягчив террор по отношению к государственным рабочим, то это, во-первых, бессмысленно с точки зрения использования террора как средства дисциплинирования подчиненных и стимуляции их труда, а во-вторых, лишает всю – и мелкую, и среднюю, и высшую – бюрократию притока кадров снизу.

(139) Шубин А. Истоки перестройки, 1978-1984 гг. Т. I. - М., 1997. - С. 69.

(140) Например, в СССР в середине 30-х гг. ²В 1936 году эмигрантский Институт экономических исследований характеризовал сдвиги в советской экономической системе как ²попытку организовать производство и обмен между государственными предприятиями на принципах конкурентного хозяйства, на началах личной заинтересованности, рентабельности, прибыльности²² (Роговин, Сталинский неонэп, с. 29).Сторонники теории ²капитализма в СССР² очень любят ссылаться на подобные примеры. А зря… Почему зря – об этом мы уже говорили выше.

(141) См.: Шубин, Истоки перестройки, т. I, с. 89-91.

(142) ²Подавление путчей 1991-го и 1993 годов стало стимулом прихода в политическую элиту новых людей, частичной смены и обновления элит. Это было время быстрых, порой головокружительных карьер и не менее быстрых падений. И хотя взлеты и падения продолжались, в 1994-1997 годах приток свежих людей в элиту уменьшается, идет процесс усиления исполнительных органов по сравнению с представительными, увеличивается число ²назначенцев² на элитные должности по сравнению с избранными на элитные посты; доступ в элитные группы ограничивается² (Общественные науки и современность, 1998, №3, с. 93. Цитируемая статья доктора философских наук Г. К. Ашина ²Формы рекрутирования политических элит² написана при поддержке Российского гуманитарного научного фонда).

(143) Там же, с. 89.

---

 

  

---

 [АЦ1]