Уильям Годвин О СОБСТВЕННОСТИ

Глава I

ИЗОБРАЖЕНИЕ ИСТИННОЙ СИСТЕМЫ СОБСТВЕННОСТИ

Значение этой темы. — Искажения при ее обсуж­дении. — Критерии права собственности: справедли­вость. — Она разрешает каждому человеку удовлетво­рять свои физические потребности до таких преде­лов, которые допускаются общим состоянием запа­сов. — Она же позволяет пользоваться материальным благополучием. — Оценка роскоши. — Ее гибельное вли­яние на людей, пользующихся ею. — Идея труда как источника рассматриваемой нами собственности. — Не­разумие ее. — Характер народной нравственности, про­истекающий из собственности. — Ее недостатки.

Вопрос о собственности представляет крае­угольный камень, на котором покоится все здание политической справедливости. В зави­симости от того, правильны ли наши пред­ставления о ней, они помешают или помогут нам представить себе последствия установле­ния простой формы общества без правитель­ства и устранить предрассудки, диктующие нам его сложную форму. Ничто не способно так сильно искажать наши суждения и мне­ния, как ошибочные представления, касаю­щиеся значения богатства. Наконец, системе принуждения и наказания будет положен пре дел в ту эпоху, в которую право собственности будет основано на справедливых началах.

При управлении собственностью совер­шалось бесконечное количество совершенно непоправимых злоупотреблений. Каждое из них можно было бы с большой пользой сде­лать предметом особого рассмотрения. Мы могли бы изучить притеснения, вызванные помышлениями о национальном величии или тщеславием властей. Это привело бы нас к правильной оценке разного рода обложения, относящегося к недвижимости или к торгов­ле, и имеющего своим объектом предметы не­обходимости или роскоши. Мы могли бы исследовать злоупотребления, которые присо­вокупились к коммерческой системе в виде монополий, хартий, патентов, покровительст­венных пошлин, правительственных запретов и поощрений. Мы могли бы обратить внима­ние на последствия, проистекавшие из фео­дального порядка и иерархической системы в виде сеньоральных оброков, поземельной по­дати, пошлины за провоз, наследственной пошлины, фригольдов, копигольдов и маноров1, вассалитета и права первородства. Мы могли бы изучить права церкви в виде права на первые плоды и на десятину. Мы могли бы рассмотреть вопрос о правильности такого по­рядка, при котором человек, обладающий неограниченным правом на значительную собственность в течение своей жизни, может располагать ею по своему усмотрению тогда, когда законы природы установили предел его власти. Изучив все это, мы поняли бы огром­ное значение этих вопросов. Однако не будем на них останавливаться, но конец настоящей работы посвятим не каким-нибудь отдельным злоупотреблениям, связанным с управлением собственностью, но тем общим началам, кото­рые лежат в ее основе и которые при всей своей ложности должны рассматриваться не только как источник перечисленных выше злоупотреблений, но и множества других, слишком многочисленных и сложных для краткого перечисления.

На основании какого же критерия можно установить, что такие-то вещи, пригодные для увеличения человеческого благополучия, должны рассматриваться как ваша или моя собственность? На этот вопрос может быть только один ответ — на основании справед­ливости. В таком случае, обратимся к прин­ципу справедливости *.

* Кв. II, гл. II2.

Кому должен по справедливости принад­лежать какой-либо предмет, скажем, каравай хлеба? Тому, кто больше всех нуждается в нем или кому обладание им будет наиболее полезно. Перед нами шесть человек, измучен­ных голодом, и каравай может удовлетворить их всех. Кто же вправе предъявить разумные претензии на то, чтобы одному воспользовать­ся теми свойствами, которыми наделен этот хлеб? Возможно, что все эти люди братья, а по праву первородства хлеб должен быть предоставлен одному старшему. Но разве та­кое решение было бы справедливым? Законы разных стран распоряжаются собственностью тысячью разных способов, но только один способ может быть согласен с разумом.

Легко можно представить себе случай го­раздо более яркий, чем только что изображен­ный. Я владею ста караваями хлеба, а на соседней улице живет бедный человек, уми­рающий с голоду, которому один из этих ка­раваев мог бы сохранить жизнь. Лишая его этого хлеба, разве я не поступаю несправед­ливо? А если я наделяю его хлебом, разве я не делаю как раз то, чего требует справед­ливость? Но кому же должен принадлежать по справедливости хлеб?

Предположим, что я нахожусь в хорошем материальном положении и не нуждаюсь в этом хлебе для обмена на что-нибудь другое или для его продажи, чтобы приобрести ка­кие-нибудь другие предметы, необходимые для человека. Наши животные потребности давно уже описаны и, как известно, состоят из нужды в пище, одежде и убежище. Если справедливость вообще что-нибудь значит, то не может быть ничего более несправедливого, чем то обстоятельство, что один человек обла­дает всякими излишними вещами, в то время как имеются человеческие существа, лишен­ные в значительной степени даже необходи­мого.

Но действие справедливости не останавли­вается здесь. Поскольку хватит общих запасов, каждый человек будет иметь право не только на все средства к существованию, но и на хорошее существование. Несправедливо, чтобы один человек трудился так, что губил бы свое здоровье или жизнь, в то время как другой нежился бы в роскоши. Несправедли­во, чтобы один человек был лишен досуга для развития своих интеллектуальных способно­стей, в то время как другой не делал бы ни ма­лейшего усилия для увеличения общего коли­чества благ. Способности всех людей одина­ковы. Справедливость требует, чтобы каждый человек, за исключением того случая, когда он используется иначе с большей пользой для общества, участвовал в работах, необходимых для получения урожая, из которого каждый потребляет свою долю. Эта обоюдность, об­суждавшаяся тогда, когда она была предметом особого рассмотрения, представляет самую сущность справедливости. Теперь мы посмот­рим, как обеспечить вторую часть этой обоюд­ности, именно необходимый труд, обеспечи­вающий каждому человеку право требовать свою долю продуктов.

Если мы на минуту подумаем о природе роскоши, то увидим ее в поразительном свете. Весьма понятно, что богатство каждого госу­дарства может рассматриваться как совокуп­ность всех доходов, ежегодно потребляемых в этом государстве без уничтожения материа­ла, предназначенного для такого же потребления в следующем году. Рассматривая этот Доход как результат труда жителей, чем он почти во всех случаях и является, придется сделать вывод, что в цивилизованных странах крестьянин часто потребляет не больше два­дцатой части продукта своего труда, в то вре­мя как его богатый сосед потребляет порой результат труда двадцати крестьян. Выгода, получаемая таким счастливым смертным, ко­нечно, должна считаться чрезмерной.

При этом совершенно очевидно, что усло­вия, в которых он находится, все же далеки от благоприятных. Человек, получающий сто фунтов стерлингов в год, находится в услови­ях в тысячу раз более благоприятных, если только он сам понимает, в чем счастье. Что может сделать богач со своим огромным бо­гатством? Может ли он съесть бесчисленное количество блюд из самых дорогих сортов мяса или выпить бочки вина самого лучшего букета? Умеренность в еде гораздо полезнее для здоровья, для ясности рассудка, для бод­рого расположения духа и даже для хорошего пищеварения. Почти все остальные расходы служат только для удовлетворения тщесла­вия. Никто, кроме самого низкого сластолюб­ца, не станет оплачивать даже просто обиль­ный стол, если у него не окажется зрителей, будь то слуги или гости, чтобы любоваться его богатством. Для кого наши роскошные дворцы и дорогая мебель, наши экипажи и даже сама наша одежда? Дворянин, который позволил бы впервые своему воображению углубиться в вопрос, как бы он устроил свою жизнь, если бы никто за ним не наблюдал и ему не надо было бы никому угождать, кроме самого себя, несомненно очень бы удивился, обнаружив, что тщеславие было главным дви­гателем всех его поступков.

Тщеславие ставит себе целью добиться восхищения и одобрения зрителей. Нам нет надобности обсуждать истинную цену одоб­рений. Даже признав, что оно не менее цен­но, чем люди предполагают, надо отметить, как презренна причина такого одобрения, к которому стремится богатый. «Аплодируйте мне, потому что мой предок оставил мне большое состояние». Какая в этом заслуга? Затем, первое следствие богатства заклю­чается в лишении собственника способностей к рассуждению, он становится неспособным понимать истинную правду. Богатство побуж­дает его любить то, что не удовлетворяет че­ловеческие потребности и не нужно человече­ской душе, вследствие чего уделом собствен­ника становятся разочарование и несчастье. Самое большое из всех личных благ — это душевная независимость, позволяющая нам чувствовать, что наши радости не зависят ни от людей, ни от судьбы, а также душевная активность, хорошее расположение духа, вы­текающее из труда, постоянно применяемого ради целей, внутренняя ценность которых признается нами самими.

Таким образом, мы сравнили счастье че­ловека чрезмерно богатого со счастьем чело­века, получающего сто фунтов стерлингов в год. Но вторая часть сравнения была взята в соответствии с существующими предрассуд­ками. Даже при теперешнем состоянии общества мы можем понять, что человек, кото­рый бы постоянно зарабатывал необходимые средства к существованию посредством очень умеренного труда, причем его делам не меша­ли бы сварливость или капризы соседей, был бы не менее счастлив, чем человек, уже рож­денный с этими средствами. При том состоя­нии общества, которое мы рассматриваем и при котором, как мы сейчас увидим, требую­щийся труд будет очень легким, каждому чело­веку отнюдь не будет казаться несчастьем не­обходимость проявлять умеренную деятель­ность и вследствие этого сознавать, что ника­кие удары судьбы не могут лишить его средств к существованию и чувства довольства.

Но указывалось, «что разные люди прояв­ляют совершенно разные степени трудолюбия и усердия и что поэтому было бы несправед­ливо, чтобы они получали одинаковое возна­граждение». Конечно, нельзя отрицать, что достижения людей в добродетелях, как и их полезность, ни в коем случае не могут быть сравниваемы. Очень легко установить, на­сколько теперешняя система собственности со­действует справедливому их вознаграждению. Она предоставляет одному человеку огромные богатства на основании случайности рожде­ния. Человек же, которому удается из нище­ты подняться до достатка, как известно, обычно не совершает этого перехода спосо­бами, делающими честь его добросовестности и полезности. Самые трудоспособные и дея­тельные члены общества часто лишь с боль­шим трудом спасают свои семьи от голода.

Но пройдем мимо вопроса о несправедли­вости, вытекающей из неравного распреде­ления собственности, и рассмотрим, каково должно быть вознаграждение за труд. Если вы трудолюбивы, то вы получите в сто раз больше пищи, чем вы в состоянии съесть, и в сто раз больше одежды, чем вы сможете но­сить. Где же тут справедливость? Если бы даже я был величайшим благодетелем чело­вечества, то разве это основание, чтобы ода­рять меня тем, что мне не нужно, особенно, когда имеются тысячи, которым бы эти из­лишки принесли огромную пользу? Получая их, я не приобрету ничего, кроме удовлетво­рения тщеславия, и, возбуждая зависть, испытаю жалкое удовольствие от возвраще­ния бедным под именем великодушия того, на что разум дает им бесспорное право: так по­рождаются предрассудки, заблуждения и пороки.

Учение о неправедности накопления бо­гатств лежит в основе нравственности, пропо­ведуемой религией. Целью этого ученья было возбуждение в людях личных добродетелей, которые бы противодействовали этой непра­ведности. Самые деятельные учителя церкви были силою вещей принуждены излагать ис­тинную правду об этом важном предмете. Они учили богатых, что принадлежащие им богат­ства только доверены им, что богатые должны будут дать отчет в каждом расходе, что они являются только управителями и ни в коем случае не собственниками *. Недостаток этого учения заключается в том, что оно побужда­ет нас не отказаться от нашей несправедли­вости, а лишь слегка смягчать ее.

* Кн. II, гл. II3. Взгляды Свифта4.

Нет истины более простой, чем та, кото­рую оно предполагает. Не существует ни одного человеческого действия и тем более ни одного действия, относящегося к собствен­ности, которое не знало бы градаций в лучшую или худшую сторону и которое нельзя было бы оценивать с точки зрения разума и морали. Человек, признающий, что другие люди обладают такой же природой, как и он сам, и способный понять, какое точно место он занимает с точки зрения беспристрастного наблюдателя, должен ясно сознавать, что деньги, затраченные им на приобретение пред­мета, не приносящего никакой пользы ему самому, использованы плохо, так как они мог­ли бы принести существенную пользу кому-нибудь другому. Человек, рассматривающий свою собственность в свете истины, будет стремиться каждому своему шиллингу дать назначение, соответствующее  требованиям справедливости. Но в то же время он будет испытывать большие страдания, не зная, ка­кое же назначение должно быть дано деньгам с точки зрения справедливости и обществен­ной полезности.

Может ли кто-нибудь сомневаться в пра­вильности этих утверждений? Может ли кто-нибудь сомневаться в том, что, употребляя какую-то сумму денег, большую или малую, на приобретение предмета чистой роскоши, я становлюсь виновен в порочном действии? Давно пора, чтобы этот вопрос был правиль­но оценен. Давно пора либо совершенно отка­заться даже от упоминания таких слов, как справедливость и добродетель, либо признать, что они не позволяют нам окружать себя всяческой роскошью, в то время как другие лишены необходимых средств к существова­нию и счастью.

Религия внушала людям мысль о беспри­страстном характере справедливости, но ее учителя были слишком склонны трактовать дело осуществления справедливости не как обязанность, какой ее надо считать, а как доб­ровольное проявление благородства и велико­душия. Они призывали богатых быть мило­сердными и сострадательными к бедным. Вследствие этого богатые, давая самую нич­тожную долю своих громадных средств на так называемые дела благотворения, ставили себе это в заслугу, вместо того, чтобы считать себя преступными за то богатство, которое они сохраняли.

В действительности, религия приспособ­ляется во всех своих предписаниях к предрас­судкам и слабостям человечества. Ее создатели сообщили миру как раз такую долю истины, которую, по их мнению, мир был склонен признать. Но наступило время отложить на­ставления, предназначенные для слабых разу­мом*, и рассмотреть саму природу и сущность вещей. Если бы религия ясно предписывала нам, что по справедливости люди должны по­лучать все необходимое для их потребностей, то мы начали бы подозревать, что доброволь­ные пожертвования со стороны богатых пред­ставляют весьма обходный путь и недействен­ный способ для достижения указанной цели. Опыт всех времен учит нас, что такой поря­док дает совершенно случайный результат. Ос­новная цель, преследуемая им, заключается в том, чтобы снабжение бедных было передано на усмотрение немногих лиц, которые прояв­ляют мнимое великодушие, распоряжаясь тем, что по существу им не принадлежит, и при­обретают благодарность бедных, уплачивая лишь свой долг.

* I Кор., гл. III, ст. 1, 25.

Это — система милосердия и благотвори­тельности вместо системы справедливости. Она преисполняет богатых безосновательной гордостью, вследствие фальшивых похвал, расточаемых их поступкам, и в то же время делает бедных угодливыми, так как побужда­ет их рассматривать те убогие блага, которые они получают, не как бесспорно им принадле­жащие, но как результат соизволения и ми­лости их богатых соседей.

Глава II

ПРЕИМУЩЕСТВА, ВЫТЕКАЮЩИЕ ИЗ ПРАВИЛЬНОЙ СИСТЕМЫ СОБСТВЕННОСТИ

Противопоставление правильной системы собствен­ности злу, производимому существующей системой; это зло состоит: 1) в чувстве зависимости; 2) в по­стоянном лицезрении картины несправедливости, сби­вающей людей с правильного пути в их желаниях и препятствующей здравомыслию их суждений, — бога­тые превращаются в настоящих нахлебников; 3) в противодействии интеллектуальным достижениям; 4) в умножении пороков — распространение преступ­лений среди бедных, страсти богатых, бедствия войны; 5) в уменьшения народонаселения.

После того как мы поняли справедливость равномерного распределения собственности, нам надо рассмотреть связанные с ним преи­мущества. И здесь мы должны с горечью при­знать, что как бы ни было велико и распро­странено зло, создаваемое монархиями и их дворами, плутовством священников и неспра­ведливостью уголовных законов, это все глу­пости и пустяки по сравнению со злом, вызы­ваемым существующей системой собственности.

Первый ее результат — это уже упоминав­шееся нами чувство зависимости. Несомненно, что придворные настроены низменно, что они интриганы и низкопоклонники и что этими склонностями заражаются от них все слои общества. Но собственность непосредственно порождает в каждом доме подобострастие и раболепие. Понаблюдаем за бедняком, льстя­щим с отвратительной низостью своему бога­тому благодетелю и не находящим слов для выражения благодарности за то, что он имел право требовать с поднятой головой и с со­знанием полной обоснованности своих требо­ваний. Понаблюдаем за слугами, сопут­ствующими своему богатому господину, когда они ловят его взгляд, готовые предупредить его приказание, когда они не дерзают отвечать на его грубости, отдавая все свое время и все усердие в угоду его капризам. Понаблюдаем за торговцем, за тем, как он изучает страсти своих клиентов не с целью их исправления, а с целью удовлетворения, за низостью его лести и за той неизменной последователь­ностью, с которой он превозносит достоинст­ва своего товара. Понаблюдаем за ходом вы­боров, когда в них участвует широкая масса, которую привлекают угодничеством, спаива­нием и подкупом или понуждают недостойным страхом бедности и преследования. Конечно, «век рыцарства» еще не «кончился» *. Еще жив феодальный дух, низводящий массу человечества на уровень рабов и скота, созданного для угождения немногим.

* «Размышления» Берка 6.

Мы немало слышали о химерических и не­реальных способах улучшения положения. Конечно, ждать добродетели от человечества было бы химерично и нереально, пока оно ежечасно подвергается развращению и от отца к сыну продает свою независимость и со­весть за ту низменную награду, которой его одаряет гнет. Ни один человек не может быть полезен другим или счастлив сам, если он лишен достоинств, создаваемых твердостью, и не привык предпочитать веления собственного чувства справедливости всем деспотическим приказаниям и обольстительным искушениям. Здесь религия может послужить для иллюст­рации нашего положения. Религия была след­ствием благородного кипения людей, которые давали волю своему воображению в высоких вопросах и без удержу пускались в безбреж­ную область исследований. Поэтому нечего удивляться, если они приходили к несовер­шенным идеям самого возвышенного свойства из числа тех, что создаются интеллектом. Можно привести в виде примера учение ре­лигии о том, что истинное совершенство чело­века заключается в освобождении от влияния страстей, что он не должен иметь искусствен­ных потребностей, чувственных желаний и страхов. Но мысль о возможности освободить человеческий род при теперешних условиях от влияния страстей представляется фантасти­ческой. Люди, ищущие истины и желающие облагодетельствовать человечество, хотели бы устранить внешние влияния, содействующие его дурным наклонностям. Но истинная зада­ча, которую надо было бы всегда иметь в ви­ду, заключается в искоренении всех пред­ставлений о снисхождении и о превосходстве и во внедрении всем людям сознания, что добросердечие они проявлять обязаны и что на просимую ими помощь они имеют право.

Второе зло, вытекающее из существующей системы собственности, заключается в том, что она постоянно выставляет напоказ не­справедливость. Это зло выражается частью в роскоши, частью — в своенравии. Ничего нет более губительного для человеческого ду­ха, чем роскошь. Этот дух, будучи по своей собственной природе существенно активным, неизбежно сосредоточивает свои усилия на какой-либо общественной или личной задаче, а в последнем случае стремится к достижению в чем-нибудь превосходства над другими и чего-нибудь, что должно вызывать уважение и признание других. Сама по себе эта наклон­ность ценнее всяких других. Но существую­щая система собственности направляет ее в сторону приобретения богатства. Показная роскошь богатых постоянно вызывает у зри­телей жажду достатка. Вследствие раболеп­ства и чувства зависимости, которые создают­ся богатством, богатые выдвигаются над общим уровнем как единственное средоточие общего уважения и признания. Напрасны бу­дут умеренность, честность и трудолюбие, напрасны самые высокие силы духа и самое горячее милосердие, если обладатель их будет находиться в материально стесненных обстоя­тельствах. Поэтому приобретение богатства и щеголяние им стали всеобщей страстью. Все построение человеческого общества привело к системе самого узкого эгоизма. Если бы себялюбие и милосердие явно имели бы еди­ную цель, то человек, начавший со стремле­ния к знатности, мог бы со дня на день стано­виться все более великодушным в своих взгля­дах и филантропически настроенным. Но люди привыкли думать, что страсть, описы­ваемая нами здесь, удовлетворяется на каж­дом шагу путем бесчеловечного попирания чу­жих интересов. Богатство достигается посред­ством обмана ближнего и растрачивается в надругательстве над ним.

То зрелище несправедливости, которое вы­ставляет напоказ существующая система соб­ственности, частью заключается в проявлении своенравия. Если вы цените в человеке его любовь к справедливости, то вы должны ста­раться, чтобы принципы ее были усвоены им не только на словах, но на деле. Мы видим порой, что в процессе воспитания начала чест­ности и бескорыстия внушаются системати­чески и что воспитатель не дает простора низ­менным соблазнам себялюбия и лукавства. Но как разрушаются и опрокидываются эти вну­шения, когда ученик вступает на жизненную арену! Если он спросит: «Почему почитают этого человека?», то получит готовый ответ: «Потому, что он богат». Если же он задаст затем вопрос: «Почему он богат?», то в боль­шинстве случаев услышит: «По случайности рождения или вследствие мелочного и низко­го стремления к стяжательству». Система на­копления собственности является следствием гражданского порядка, а он, как нас учат, является продуктом накопленной мудрости. Мудрость же законодателей и сенаторов была направлена на обеспечение самого безобраз­ного и беспринципного распределения собст­венности, которое представляет собой вызов началам справедливости и основам человече­ской природы. Человечество оплакивает бед­ствия крестьянства во всех цивилизованных странах, а когда оно отвращает свой взгляд от этой картины и видит зрелище, представ­ляемое роскошью господ, роскошью высоко­мерной и расточительной, то оно, конечно, ис­пытывает чувства не менее острые. Вот это зрелище и было той школой, в которой обу­чалось человечество. Оно так приучилось к виду несправедливости, гнета и неправедно­сти, что его чувства притупились, а разум стал неспособен понимать природу истинной добродетели.

Когда мы приступали к перечислению зол, проистекающих из накопления собственности, то мы сравнили их размер с размером зла, создаваемого монархиями и дворами. Самое острое осуждение вызывали раздача подачек и денежная коррупция, благодаря которым сотни людей получают вознаграждение не за то, что они служат, но за то, что они предают интересы народов; заработки, достающиеся в результате тяжелого труда, служат для от­кармливания низких прислужников деспотиз­ма. Но земельная рента7 в Англии состав­ляет гораздо более крупную сумму платежей чем та, которая, как мы предполагаем, упо­требляется для приобретения необходимого для правительства большинства. Все богат­ства вообще, но особенно наследственные богатства, должны рассматриваться как плата за синекуры там, где сельские и мануфактур­ные рабочие исполняют свои обязанности, а принципалы тратят доход на роскошь и без­делье*. Наследственное богатство — это, в сущности, премия, выплачиваемая за безделие, это огромный ежегодный сбор, затрачи­ваемый на то, чтобы человечество оставалось в состоянии грубости и невежества. Бедные остаются невежественными за отсутствием досуга. Богатые имеют, конечно, возможность получать лоск и образование, но их оплачи­вают за то, что они беспутны и ленивы. Са­мые сильные средства злонамеренно и систе­матически применяются для того, чтобы поме­шать им развить свои способности и стать полезными для людей.

* Эту мысль можно найти у Огильви в опублико­ванном около двух лет тому назад труде «Исследова­ние о праве собственности на землю» (ч. I, раздел iii, § 38 и 39)8. Рассуждения этого автора представляют порой значительный интерес, хотя он ни в коем случае не вскрывает самого корня зла.

Если бы цитирование работ авторитетных лиц за­меняло правильный метод рассуждения, то многим чи­тателям было бы интересно вспомнить тех писателей, которые открыто нападали на систему накопления бо­гатств. Самый известный из них Платон9 и его трак­тат о государстве. По его стопам пошел Томас Мор10 в «Утопии». Образцы очень глубоких рассуждений на ту же тему можно найти в «Путешествиях Гулли­вера»11, особенно в ч. IV, гл. VI. Мабли12 в книге «О законодательстве» широко показал преимущества равенства, но затем оставил этот вопрос в сознании безнадежности дела, так как придерживался мнения о неисправимости человеческих пороков. Уоллес13, со­временник и противник Юма14, в трактате, озаглавлен­ном «Различные представления о человечестве, приро­де и судьбе», щедро восхваляет ту же систему и отка­зывается от нее только из опасения чрезмерного пере­населения земли (см. гл. VII)15. Большое практиче­ское значение имеет опыт Крита, Спарты, Перу и Па­рагвая16. Этот перечень можно было бы легко расши­рить, если прибавить к нему те труды, в которых бы­ла сделана лишь попытка приблизиться к изложенным принципам и авторы которых лишь вскользь положи­тельно высказывались об учении, таком интересном и ясном, что его уже никогда нельзя будет с корнем вырвать из человеческого сознания.

Указания на несовершенства системы Платона и других писателей несущественны. Они, скорее, укреп­ляют воздействие их суждений, так как свидетельст­вуют о значении поддерживаемых ими взглядов, убе­дительность которых была так велика, что они овла­дели умами, несмотря на невозможность для них устра­нить трудности, связанные с их принципами.

Это приводит нас, в-третьих, к замечанию, что существующая система собственности есть подлинно уравнительная система для че­ловеческого рода, поскольку мы признаем, что развитие интеллекта и поощрение истины более ценны и более существенны для человека, чем удовлетворение его тщеславия и его вожделений. Накопление собственности втап­тывает в грязь мыслительные способности, оно глушит искры дарования и погружает большую часть человечества в низкие заботы, помимо того, что оно лишает богатых, как мы уже говорили, самых благодетельных и целе­сообразных побуждений к действию. Если бы излишняя роскошь была устранена, то исчез­ла бы надобность в значительной части физи­ческого труда, а остальная часть, добросовест­но распределенная между всеми трудоспособ­ными и здоровыми членами общества, не бы­ла бы обременительна ни для кого. Каждый человек пользовался бы умеренной, но здоро­вой пищей, каждый имел бы возможность разумно осуществлять все свои физические функции, что создавало бы бодрость духа, никто не тупел бы от усталости, но все имели бы досуг для развития доброжелательных и человеколюбивых склонностей души и для упражнения способностей, направленных на интеллектуальное совершенствование. Какой контраст представляет эта картина с тепе­решним состоянием человеческого общества, где крестьянин и рабочий трудятся, пока их разум не оцепенеет от изнурения, пока их мускулы не огрубеют и не отвердеют от по­стоянного напряжения, а тела не будут пора­жены болезнями, обрекающими их на безвре­менную смерть. Каков же результат такой не­соразмерной и беспрестанной работы? По ве­черам они возвращаются к своим семьям, полунагим, изнуренным голодом и живущим в жалких убежищах, предоставленные на волю немилосердных стихий. Эти люди лишены ма­лейших знаний, за теми редкими исключения­ми, когда им помогает показная благотвори­тельность.  Но тогда первые же полу­ченные ими уроки приводят их к бесчестному раболепству. И все это в то время, когда их богатые соседи..., но о них мы уже гово­рили.

А как быстро и великолепно шло бы раз­витие умственных способностей людей, если бы все они имели доступ в мир познания. Сейчас девяносто девять человек из ста име­ют не больше возможности систематически упражнять свои склонности к мышлению и удовлетворять свою любознательность, чем животные. Каково могло бы быть состояние общественной мысли у народа, если бы все люди были наделены знаниями, если бы все освободились от оков предрассудков и слепой веры, приняли бы с безбоязненным доверием внушения истины и сон душ был бы прерван навсегда! Можно предположить, что различие в силе рассудка до известной степени сохрани­лось бы навсегда, но правильно было бы ду­мать, что в эту эру гений человечества пре­взойдет все достижения мысли, известные до сих пор. Талант не будет подавляться искус­ственными потребностями и скаредным покро­вительством. Люди будут проявлять свои да­рования, освобожденные от ощущения прене­брежительного отношения к себе и терзающего их чувства гнета. Они будут свободны от тех страхов, которые постоянно направляют мысль на личные выгоды, и потому сумеют вольно развиваться в чувствах великодушных и в сознании общественного блага.

От вопросов умственного развития обра­тимся к проблеме нравственного совершенст­вования. Тут также очевидно, что все поводы к преступлениям будут пресечены навсегда. Все люди ценят справедливость. Они понима­ют, что они существа одной общей природы, и сознают правильность такого обращения друг с другом, которое основывалось бы на одной общей мерке. Каждый человек стремит­ся помогать другим, как бы ни объяснять это; мы можем приписать это свойство инстинкту, присущему человеческой природе, благодаря которому оно становится источником личного удовлетворения, или считать, что такое пове­дение вытекает из понимания разумности вза­имного содействия. Во всяком случае, оно настолько неизбежно входит в состав челове­ческого сознания, что ни один человек не со­вершает ни одного, самого преступного дейст­вия, не измыслив прежде какого-нибудь лож­ного умозаключения, какого-нибудь оправда­ния, которое должно доказать ему самому, что он поступает правильно*. Отсюда вытекает, что преступление, нарушение одним челове­ком безопасности другого, чуждо человеческому сознанию и что ничто не могло бы побудить его к этому, кроме давления острой необ­ходимости. Если остановиться на существую­щем сейчас устройстве человеческого общест­ва, то очевидно, что первым совершил правона­рушение тот, кто создал для себя преимущест­венное положение, то есть воспользовался сла­бостью своих соседей для обеспечения за со­бой некоторых исключительных привилегий. Понятно, что, с другой стороны, человеку, который решился положить конец этому поло­жению и настоятельно потребовал себе то, что было излишним для владельца, но крайне нужно ему самому, казалось, что он лишь вос­станавливает нарушенные законы справедли­вости. Надо признать, что если бы не приве­денное правдоподобное объяснение, то нельзя было бы поверить в существование на свете таких явлений, как преступления.

*Кн. II, гл. III17.

Обильный источник преступлений заклю­чается в том обстоятельстве, что один человек с излишком обладает тем, чего другой лишен. Надо переделать самую природу че­ловеческого сознания для того, чтобы поме­шать этому обстоятельству могущественно влиять на человека, когда он начинает ясно понимать существо положения. Человек дол­жен быть лишен чувств, удовлетворенные вожделения и тщеславие должны перестать доставлять ему удовольствие для того, чтобы он мог спокойно лицезреть исключительные права других на такие удовольствия. Он дол­жен быть лишен чувства справедливости, что­бы целиком и полностью оправдывать совместное существование бок о бок излишеств и нужды.

Конечно, правильный метод исправления неравенства должен быть дан разумом, а не сводиться к насилию. Но существующий по­рядок непосредственно ведет к тому, что люди убеждаются в бессилии рассудка. Несправед­ливость, вызывающая их нарекания, сохра­няется при помощи насилия, и они чересчур легко склоняются к мысли исправить ее с по­мощью силы же. Они стремятся только к час­тичному устранению несправедливости, кото­рая, как их учат, необходима, в то время как более мощные силы разума признают ее дес­потической вообще.

Насилие было порождено исключительны­ми привилегиями. Оно могло случайно по­явиться среди дикарей, чьи аппетиты превос­ходили их припасы или чьи страсти разгора­лись при виде предмета их вожделений, но по­степенно такое насилие должно было прекра­титься по мере развития разума и цивилиза­ции. Однако накопленная собственность уста­новила свое владычество, и с этого времени началась открытая борьба между силой и хит­ростью одной стороны и силой и хитростью — Другой. В этом случае ожесточенная и необ­думанная борьба нуждающихся представляет несомненное зло. Они стремятся нанести удар тому самому делу, в успехе которого они глу­бочайшим образом заинтересованы; они за­держивают торжество правды. Но по-настоящему преступны злобные и пристрастные склонности людей, думающих только о себе и пренебрегающих интересами других; к та­ким людям относятся богатые.

Дух угнетения, дух рабства и дух обма­на — вот они-то и представляют непосредст­венное порождение существующей системы собственности. Они одинаково враждебны умственному и нравственному совершенство­ванию. А неотделимыми их спутниками явля­ются другие пороки, именно зависть, злоба и мстительность. В таком обществе, в котором люди жили бы, пользуясь избытком всего, и где делили бы поровну дары природы, подоб­ные чувства неизбежно исчезли бы. Узкие принципы эгоизма пропали бы. Люди не бы­ли бы вынуждены создавать свои собственные маленькие запасы или с трудом удовлетво­рять постоянно дающие о себе знать потреб­ности, они слили бы свое индивидуальное су­ществование с помыслом об общем благе. Никто не был бы врагом своего соседа, пото­му что отпало бы все то, за что надо бороться; в итоге человеколюбие приобрело бы ту власть, какая предназначена ему разумом. Дух людской избавился бы от постоянных забот о телесных потребностях и свободный вступил бы в область мысли, предназначен­ной для него. Все помогали бы друг другу в деле расширения познания.

Обратим на минуту наше внимание на пе­реворот в принципах и привычках, происте­кающий непосредственно из неравномерного распределения собственности. Пока не было такого распределения, люди знали, что нужно для удовлетворения их потребностей, и до­ставали то, что им требовалось. Все то, что выходило за эти пределы, не вызывало инте­реса. Но как только началось накопление соб­ственности, люди тотчас приступили к изуче­нию тех способов, которые позволили бы им располагать излишками с наименьшей выго­дой для соседей или, иными словами, таким образом, чтобы эти излишки составляли их собственность. Они в течение некоторого времени продолжали скупать только одни предметы потребления, но уже скоро начали покупать и людей. Тот, кто сам обладает из­бытком или наблюдает его у других, вскоре начинает замечать ту власть, которую избы­ток дает над умами других людей. Отсюда проистекают такие страсти, как тщеславие и чванство. Отсюда деспотические навыки лю­дей, испытывающих отраду от сознания соб­ственного ранга, отсюда беспокойное тщесла­вие тех, чье внимание сосредоточено на воз­можном будущем.

Из всех человеческих страстей самые боль­шие опустошения производит тщеславие. Оно захватывает область за областью и королев­ство за королевством. Оно распространяет кровопролития, бедствия и войны по всему лицу земного шара. Но самая эта страсть, как и способы ее удовлетворения, представляет собой следствие господствующей системы распределения собственности*. Только благодаря накоплению один человек может приобре­сти непререкаемый перевес над множеством других люден. Благодаря определенному спо­собу распределения дохода существующие сей­час в мире правительства удерживают свою власть. Нет ничего более легкого, чем вверг­нуть народы, так организованные, в войну. Но если бы Европа была сейчас вся населена людьми, обладающими достатком, и ни один не имел бы ничего излишнего, то что могло бы заставить разные страны вступать между собой в войну? Если вы хотите ввергнуть лю­дей в войну, то вы должны выставить какие-нибудь приманки. Если нет такой системы, которая, господствуя и владея силой издав­на, могла бы дать вам людей для ваших целей, то вы должны для привлечения каждого от­дельного человека применять убеждения. Но ведь это совершенно безнадежная задача — побудить людей таким способом к уничтоже­нию друг друга. Отсюда ясно, что война во всех своих ужасных проявлениях представля­ет собой порождение неравномерного распре­деления собственности. До тех пор, пока ос­тается этот источник зависти и коррупции, все разговоры о всеобщем мире будут химеричны. Как только будет уничтожен этот источник, исчезнут также его следствия. Соб­ственность сливает людей в одну общую мас­су, чтобы легко распоряжаться ими как при­митивным механизмом. Когда этот камень преткновения будет удален, каждый человек будет в тысячу раз теснее соединен со своим соседом в любви и взаимном доброжелатель­стве, но каждый человек будет думать и су­дить самостоятельно. Пусть защитники су­ществующей системы по крайней мере заду­маются над тем, что они защищают, и пусть они не сомневаются в существовании доводов в пользу нового порядка, приобретающих большой вес, когда наблюдаешь указанные пороки.

* Кн. V, гл. XVI18.

Существует еще одно обстоятельство, хотя и менее значительное, чем перечисленные, но все же заслуживающее упоминания. Это воп­рос о населении. Было вычислено, что сред­ний уровень земледелия может быть настоль­ко улучшен, чтобы дать питание населению, в пять раз превосходящему современное*. В че­ловеческом обществе действует правило, по которому количество населения постоянно удерживается на уровне, соответствующем имеющимся средствам существования. Напри­мер, у бродячих племен в Америке и Азии мы никогда на протяжении долгого времени не наблюдали такого роста народонаселения, ко­торое потребовало бы обработки земли. Сре­ди цивилизованных народов Европы количе­ство средств существования удерживается в определенных пределах вследствие монополь­ных прав на землю, поэтому если бы населе­ние сильно возросло, то низшие слои населе­ния оказались бы еще менее способны обеспе­чивать себе необходимые средства существования. Бывают, несомненно, исключительные стечения обстоятельств, благодаря которым порой в этом отношении происходят какие-то изменения, но в обычных условиях количест­во населения в течение веков остается на од­ном уровне. Таким образом, можно считать, что установившаяся система собственности душит большое количество наших детей уже в колыбели. Какова бы ни была ценность чело­веческой жизни, или, правильнее, какой бы ни стала способность человека к счастью в об­ществе свободных и равноправных людей, система, против которой мы здесь возражаем, может рассматриваться как система, на самом пороге жизни уничтожающая четыре пятых ее ценности и счастья.

* Огильви (ч. 1, раздел iii, § 35) 19.

Глава III

ВОЗРАЖЕНИЕ ПРОТИВ НАШЕЙ СИСТЕМЫ, ОСНОВАННОЕ НА МЫСЛИ О ПОЛОЖИТЕЛЬНОМ ВЛИЯНИИ РОСКОШИ

Сущность этого возражения.— Ненужность роскоши как для населения, так и с точки зрения совер­шенствования человеческого разума.— Истинный ее характер.

Наши идеи о справедливости и о совершен­ствовании так же стары, как литература и мысль вообще. В отдельных разрозненных своих частях они во все времена увлекали лю­дей пытливых, но возможно, что они никогда не были представлены все вместе таким обра­зом, чтобы поразить умы своей последова­тельностью и красотой. Они давали людям возможность предаться приятным мечтам, но затем их неизменно оставляли, как непрактич­ные. Мы изучили те возражения, которыми обосновывали эту предполагаемую непрактич­ность; ответы на эти возражения помогут нам постепенно так развить предлагаемую систе­му, что ее завершенность и правильное соот­ношение ее частей сумеют убедить самые предвзятые умы.

Существует одно возражение, особенно привившееся на английской почве. Его мы рассмотрим в первую очередь. Некоторые ут­верждали, «что частные пороки приносят пользу обществу». Этот принцип, прямолиней­но выраженный одним из его первых защитни­ков*, был видоизменен его более ловкими преемниками**. Они говорили, «что истин­ной мерой добродетели и порока служит полезность и что поэтому именование роско­ши пороком представляет глупую клевету». Они считали, что роскошь, каковы бы ни бы­ли предрассудки, выдвинутые циниками и ас­кетами против нее, составляет ту богатую и плодородную почву, которая довела до пол­ноты истинное благоденствие людей. Если бы не роскошь, то люди навсегда остались бы дикарями, живущими в одиночку. Роскошь побудила строить дворцы и населять города. Как могла бы какая-нибудь страна иметь большое народонаселение без тех ремесел, ко­торыми заняты толпы ее жителей? Истинный благодетель человечества это не совестливый ханжа, потворствующий своей благотвори­тельностью апатии и лени, это не угрюмый философ, читающий лекции о бесплодной мо­рали, но это изящный сластолюбец, который дает тысячам спокойный и здоровый труд, предназначенный для поставки лакомств к его столу, который объединяет далекие друг от друга народы в торговле, снабжающей его предметами домашнего обихода, и который покровительствует изящным искусствам и всему возвышенному, что только создает во­ображение, для украшения своего жилища.

* Мандевиль. Басня о пчелах20

** Ковентри – в сочинении, озаглавленном "Филемон к Гидаспу"21 и Юмом – в "Очерках" (ч. II, очерк II)22.

Я. привел это возражение для того, чтобы не казалось, будто упущено что-то существен­ное, а не потому, что оно нуждается в особом рассмотрении. Правильный ответ можно уже предвидеть. Мы знаем, что количество насе­ления в стране предопределяется характером ее земледелия. Поэтому если есть убедитель­ные основания к тому, чтобы люди занялись сельским хозяйством, то количество населе­ния, без сомнения, может быть повышено до того уровня, который будет обеспечен продук­тами земледелия. Но если население однажды приступило к сельскому хозяйству, то оно ни­когда не оставляет его, кроме случаев, когда ему положительно чинят препятствия. Лишь земельная монополия принуждает людей не­охотно оставлять большие земельные участки невозделанными, либо плохо или недостаточно обработанными, в то время как население ис­пытывает нужду. Если бы земля была всегда Доступна тому, кто желает ее обрабатывать, то нельзя поверить, чтобы она не возделыва­лась в соответствии с потребностями общины; по той же самой причине не существовало бы серьезных препятствий к росту населения.

Несомненно, что количество ручного труда было бы гораздо меньше того, который применяется сейчас жителями любой культур­ной страны, так как сейчас вероятно только одна двадцатая часть жителей занята в сель­ском хозяйстве, дающем всем средства суще­ствования. Однако никто не сочтет такой до­суг бедственным.

Что же касается того, каким благодетелем является сластолюбец для человечества, то этому сорту благодеяния обязаны своим су­ществованием все виды преступлений и нрав­ственного зла в человечестве. Если жизнь ра­зумная должна быть предпочтена чисто жи­вотному существованию, если каждый рассу­дительный исследователь должен желать, что­бы не просто расширялось народонаселение, но чтобы умножалось его благоденствие, то тогда сластолюбцы должны быть признаны отравой человеческого рода.

Глава IV

ВОЗРАЖЕНИЕ ПРОТИВ НАШЕЙ СИСТЕМЫ, ОСНОВАННОЕ НА ОПАСЕНИИ СОБЛАЗНОВ ПРАЗДНОСТИ

Сущность этого возражения. — Новому устройству общества должно предшествовать серьезное развитие сознания. — Количество ручного труда, потребного при таком устройстве, будет ничтожно. — Всеобщее стрем­ление к почету. — Влияние этого стремления при новом устройстве общества, его преодоление, в конце концов, более высокими устремлениями в будущем.

Другое возражение, которое выдвигалось против устройства общества, препятствующе­го накоплению собственности, заключается в том, «что оно положит конец трудолюбию. В торговых странах мы наблюдаем чудеса, производимые страстью к наживе. Их жители покрывают моря своими кораблями, поражают человечество изощренностью своих выдумок, при помощи своего оружия держат в под­чинении обширные континенты в разных частях света; они способны бросить вызов самым мощным союзам, и подавленные налогами и долгами, они создают новые богатства под бременем уже накопленных. Можно ли легко расстаться с системой, отмеченной такой неис­сякаемой силой? Можно ли поверить, что люди, не имея уверенности в возможности применить накопленное для своего личного удовлетворения, будут его заботливо беречь? Может оказаться, что сельское хозяйство, как и торговля, больше всего процветает тог­да, когда оно свободно от контроля, но под­вергнутое жестким правилам оно чахнет к погибает. Установите только в качестве об­щественного принципа, что ни один человек не должен получать для своего личного поль­зования больше, чем нужно для удовлетворе­ния его потребностей, и вы увидите, как вес-люди равнодушно прекратят ту работу, кото­рая сейчас напрягает все их способности. Че­ловек — создание чувственное, и поэтому, ког­да мы пытаемся напрячь его умственные силы и управлять им при помощи одного разума то мы только обнаруживаем свое незнание его природы. Себялюбие — это истинный побу­дительный мотив наших действий*. Поэтому даже если обнаружится, что оно ведет за со­бой пороки и предубеждения, то все равно попытки преодолеть его окажутся в лучшем случае не более, чем прекрасной мечтой. Если бы люди поняли, что, не нуждаясь в примене­нии личного труда, они могут предъявить притязания на излишки, которые имеет сосед, то безделие постепенно разрушило бы их спо­собности; подобное общество будет обречено либо на голодную смерть, либо в интересах собственной защиты должно будет вернуться к той системе несправедливости и низкой ко­рысти, которую мыслители-теоретики будут постоянно бесцельно осуждать».

* Для изучения этого принципа см. кн. IV, гл. VIII23.

Таково основное возражение, мешающее людям уступить без сопротивления доводам, только что нами приведенным. В ответ надо прежде всего сказать, что равенство, за кото­рое мы ратуем, наступает после большого ин­теллектуального совершенствования. Такой решительный переворот в человеческих делах не может произойти до тех пор, пока человече­ский дух не будет высоко развит. Сейчас чело­вечество переживает возраст просвещения, но можно думать, что оно еще не достаточно про­свещено. При осуществлении мысли об урав­нении собственности может произойти беспо­рядок из-за поспешных и непродуманных мер. Но неизменную систему этого рода мож­но установить только при спокойной и ясной вере в справедливость, справедливость — вза­имно оказываемую и проявляемую, при вере в счастье, которое возникнет, когда будут оставлены наши самые закоренелые привычки. Попытки, сделанные без такой подготовки, приведут только к замешательству. Они дадут кратковременный результат, затем последует новое, еще более варварское неравенство. Все люди со своими низменными вожделениями будут только ждать удобного случая, чтобы удовлетворить жажду власти или любовь к почету за счет своих беспечных соседей.

Можно ли поверить, что состояние такого большого интеллектуального совершенства окажется только предвозвестником варварст­ва? Правда, дикари подвержены той слабости, которая зовется беспечностью. Но цивилизо­ванные государства являют картину особой активности. Разум, острота исследования, усердие в преследовании цели — все это при­водит в действие совокупность человеческих способностей. Мысль родит мысль. Ничто не может положить предела поступательному развитию духа, кроме гнета. Но поскольку люди не будут подвергаться гнету, они все будут равны, все будут независимы и все бу­дут жить в довольстве.

Замечено, что установление республики всегда сопровождалось энтузиазмом общест­ва и неудержимым духом предприимчивости. Можно ли поверить, что равенство, этот ис­тинный республиканизм, окажется менее дей­ственным? Правда, замечено также, что в рес­публиках подъем раньше или позже начинает ослабевать. Республиканизм — это не то сред­ство, которое уничтожает зло в самом его кор­не. Несправедливость, гнет и бедность могут найти себе пристанище в этих видимо счаст­ливых странах. Но что сумеет сдержать усер­дие и помешать успехам там, где неизвестны будут привилегии собственности?

Сила этого довода еще усугубится, если мы задумаемся над количеством труда, потребного в условиях уравнения собственности. Сколько потребуется того усилия, которого, как предполагается, так боятся многие члены общины? Оно составит такое легкое бремя, что скорее будет похоже на приятное развле­чение и легкий моцион, чем на труд. В описы­ваемой общине вряд ли кто-нибудь будет счи­тать себя вследствие своего положения или призвания освобожденным от физического труда. Там не будет богатых, предающихся праздности и жиреющих за счет труда своего ближнего. Математик, поэт и философ извле­кут новый запас бодрости и энергии из той работы, которую им придется делать и кото­рая позволит им чувствовать себя людьми. Там никто не будет занят на производстве безделушек и предметов роскоши, никто не будет направлять колеса сложного правитель­ственного механизма, не будет сборщиков на­логов, надсмотрщиков, акцизных и таможен­ных чиновников, писцов и секретарей. Не бу­дет существовать ни флотов, ни армий, не будет ни придворных, ни лакеев. Сейчас большое число жителей в каждой культурной стране занято совершенно бесполезными де­лами, в то время как крестьянство беспрестан­но трудится для того, чтобы эти люди могли сохранять свое положение, более вредное, чем всякое безделие.

Вычислено, что в Англии не более одной двадцатой части населения серьезно и основательно занимается сельским хозяйством. Прибавьте к этому, что по самой своей сущности земледелие в некоторые времена года за­нимает людей полностью, а в другие периоды оставляет их сравнительно свободными. Мы можем эти периоды считать равноценными времени, которого при умелом руководстве достаточно в обществе с простой организаци­ей для производства орудий, для прядения, для шитья одежды, хлебопеченья, убоя и раз­делки скота. При теперешнем состоянии об­щества ставится задача умножения количест­ва затрачиваемого труда, но при ином его состоянии задача будет заключаться в сокра­щении этого труда. Большая несоразмерная сумма богатств отдана в руки немногих, при­чем люди постоянно применяют всю свою изобретательность для изыскания способов, которые позволили бы это богатство еще уве­личить. В феодальные времена владетельный лорд призывал бедных, чтобы они пришли к нему и ели продукты, полученные с его по­местья, при условии, что они будут носить его ливрею и стоять строем для оказания чести его высокорожденным гостям. Сейчас, когда обмен облегчился, мы отказались от таких упрощенных приемов и принуждаем людей, которых мы содержим за счет своего дохода, давать в обмен свое умение и труд. Поэтому в упомянутых, например, случаях мы оплачи­ваем портного, чтобы он разрезал наше сукно на куски и затем снова сшил их, а также укра­сил его строчкой и разными отделками, без ко­торых, как показывает опыт, оно ничуть не бы­ло бы менее полезно. Мы же для новых условии общества желаем самой строгой простоты.

Из данного здесь наброска видно, что бу­дет вполне достаточно труда каждого двадца­того человека в общине для обеспечения остальных всем абсолютно необходимым. И если затем вместо того, чтобы эту работу выполняло такое небольшое число людей, рас­пределить ее дружески между нами всеми, то она займет двадцатую часть времени у каж­дого. Предположим, что труд берет сейчас у каждого работоспособного человека десять часов в сутки, что, при учете часов сна, отды­ха и еды, составляет вполне достаточную ве­личину. Из этого вытекает, что полчаса, за­трачиваемые ежедневно на добросовестный физический труд каждым членом общины, позволят снабдить всех в должной мере всем необходимым. Кто же может испугаться такой деятельности? Всякий, кто видит, как люди неустанно трудятся в нашем городе и на на­шем острове, не сумеет даже поверить, что, работая ежедневно полчаса времени, мы во всех смыслах будем более счастливы и ока­жемся в лучшем положении, чем сейчас. Возможно ли любоваться такой прекрасной и бла­городной картиной независимости и доброде­тели, где каждый человек имеет столько досуга для упражнения самых благородных сторон своего духа, и не чувствовать при этом, как сама душа возвышается от восторга и надежды?

Когда мы говорим, что люди погрузятся в безделие, если их не будет возбуждать стремление к наживе, то это, конечно, значит, что мы очень мало изучали побуждения, которые управляют сейчас человеческим рассудком. Нас вводит в заблуждение кажущееся корыс­толюбие человечества, и мы воображаем, что накопление богатства составляет его великую цель. Но дело обстоит совершенно иначе. Сейчас основная страсть человеческого духа заключается в любви к почету. Нет сомнения, что имеется общественный класс, постоянно подстрекаемый голодом и нуждой, который не имеет досуга для побуждений менее грубых и материалистических. Но разве класс, находя­щийся непосредственно над ним, менее трудо­любив, чем он? Я совершаю определенный вид работы для удовлетворения своих непо­средственных нужд. Но эти потребности удов­летворяются быстро. Остальной труд затра­чивается на то, чтобы я мог носить лучшую одежду, чтобы мог нарядить свою жену, что­бы иметь не только укрытие, но красивое жилище, не только хлеб или мясо для еды, но чтобы они были поданы в соответствующем виде. Разве я проявил бы интерес ко всему этому, если бы жил на пустынном острове и никто не мог бы наблюдать мое хозяйство? Если я слежу за всем, что окружает мою лич­ность, то разве существует в этом окружении хоть что-нибудь, не предназначенное для то­го, чтобы возбуждать почтение соседей или предохранять от их презрения? С этой целью купец пренебрегает опасностями, связанными с морем, а механик-изобретатель приводит в действие все силы своего ума. Солдат насту­пает на самое пушечное дуло, государствен­ный деятель подвергает себя ненависти воз­мущенной толпы, и все это потому, что они не могут примириться с тем, чтобы прожить жизнь без почета и уважения. Это и есть при­чина всех великих деяний человеческих, за исключением некоторых более высоких моти­вов. Мы о них сейчас упомянем. Ум человека, которому не о чем заботиться, кроме удовлет­ворения животных потребностей, едва ли ког­да-нибудь пробудится из своего дремотного состояния; но жажда признания толкает нас на самые невероятные подвиги. Очень часто можно встретить людей, превосходящих всех остальных своей активностью и в то же время непростительно безразличных к улучшению своих денежных дел.

В действительности сторонники рассмат­риваемого суждения не понимали своего соб­ственного аргумента. Они сами не могли ис­кренно верить, что людей побуждает к дейст­вию только желание наживы, но им казалось, что в условиях имущественного равенства ничто не будет возбуждать интереса людей. Сейчас мы посмотрим, какая имеется в этом доля истины.

Вполне очевидно, что стремление к почету ни в коем случае не устраняется при таких общественных условиях, которые несовместимы с накоплением собственности. Люди, лишившись возможности приобретать уважение соседей или избегать их пренебрежения с помощью одежды и обстановки, направят свою страсть к почету по другому руслу. Они будут стараться избегать упрека в праздности так же старательно, как теперь они избегают упре­ка в бедности. Сейчас только такие люди без­различны к впечатлению, производимому их наружностью и видом, на лицах которых лежит печать голода и нужды. Но в условиях общества, где все равны, никто не будет знать гнета бедности, и более тонкие склонности души сумеют проявить себя. Поскольку чело­веческое сознание вообще достигнет, как мы только что показали, высокой степени совер­шенства, постольку импульсы, приводящие его в действие, будут сильнее, чем когда-либо прежде. Велика будет тогда активность об­щественного духа. Досуг умножится, а досуг для просвещенного ума это как раз то, что нужно для великих дел, вызывающих призна­ние и уважение. В состоянии спокойного досу­га никто, кроме людей самого возвышенного духа, не сумеет существовать, не испытывая жажды почета. Эта страсть, не растраченная по ложным путям в бесплодных блужданиях, будет искать благороднейших выходов и по­стоянно оплодотворять предприятия, предна­значенные для общественного блага. Челове­ческий разум, который, вероятно, никогда не достигнет предела в совершаемых им откры­тиях и в собственном совершенствовании, бу­дет развиваться с такой быстротой и такой твердой поступью, которых мы в настоящее время даже не в состоянии себе представить.

Страсть к славе, несомненно, обманчива. Подобно всякой другой иллюзии, и она, в свою очередь, будет распознана и устранена. Это химеричный фантом, который, конечно, достав­ляет нам некоторое неполное удовлетворение до тех пор, пока мы поклоняемся ему, но который всегда до известной степени разоча­ровывает нас и не выдерживает испытания опытом. Мы не должны любить ничего, кроме добра, чистого и неизменного счастья, бла­га для большинства, добра для всех. Сверх этого нет ничего существенного, кроме спра­ведливости, принципа, покоящегося на той единственной предпосылке, что все люди представляют существа одной общей природы и что они имеют право, с некоторыми ограни­чениями, на одинаковые блага.

Кто из нас утвердит эту идею справедли­вости, — не существенно, лишь бы достичь ее. Справедливость имеет еще то преимущест­во, помогающее опровергнуть суждение о пра­вильности приведенных ранее расчетов, что она доставляет единственное прочное счастье тем людям, которые ее соблюдают, и в то же время представляет благо для всех. Слава же не может принести мне пользы, так же как она не может служить добрым намерениям других людей. Человек, действующий из люб­ви к ней, может содействовать общественному благу, но если он и содействует, то путем кос­венным и побочным. Слава представляет цель ложную и обманчивую. Если она означает, что обо мне складывается суждение более положительное, чем я заслуживаю, то стре­миться к ней порочно. Если же она дает точ­ное отражение моих свойств, то она полезна только в том смысле, что она поможет мне сде­лать много добра тем людям, которым хорошо известны пределы моих дарований и чест­ность моих намерений.

Жажда славы, укоренившись в душах, сформировавшихся при теперешней системе, часто приводит к еще большим порокам. Се­бялюбие — это тот плод, который порождает­ся привилегиями. Поэтому когда это себялю­бие перестает искать удовлетворения в об­щественных делах, то оно очень часто суживается до поисков личных удовольствий либо чувственных, либо интеллектуальных. Но этого не может быть там, где уничтожены привилегии. Там не будет условий, потворст­вующих себялюбию. Тогда всепобеждающее представление об общем благе непреодолимо овладеет нами. Нам не потребуется никаких личных мотивов, когда мы ясно увидим, что наш труд приносит пользу стольким людям в течение длительного периода, когда мы пой­мем, как связаны причины и следствия в бес­конечную цепь, так что ни одно добросовест­ное усилие не может пропасть даром и долж­но принести пользу века спустя после того, как сам человек давно сошел в могилу. Это возбудит общее сочувствие и послужит при­мером для всех.

Глава V

ВОЗРАЖЕНИЕ ПРОТИВ НАШЕЙ СИСТЕМЫ, ОСНОВАННОЕ НА ЕЕ НЕУСТОЙЧИВОСТИ

Основания этого возражения. — Его серьезное зна­чение. — Ответ. — Введение системы должно быть об­условлено: 1) глубоким чувством справедливости; 2) ясным пониманием существа счастья, как явления чисто интеллектуального, не доставляемого чувствен­ными радостями или иллюзорными удовольствиями. — Влияние перечисленных страстей. — Личная предусмо­трительность или тщеславие не будут побуждать лю­дей к накоплению богатств.

Теперь перейдем к другому возражению. Иногда те, кто не согласен с излагаемым здесь учением, говорят, «что равенство, возможно, содействовало бы совершенствованию людей и их счастью, если бы только человеческая природа допускала длительное сохранение по­добных общественных условий, однако все та­кие надежды должны оказаться бесплодными. Под знаменем равенства сегодня наступит замешательство, а завтра вернутся старые пороки и привилегии. Богатые, принеся самые Щедрые жертвы, приведут общество только к варварству, с которого, как с нового детства, снова должно начаться развитие идей и начал гражданского общества. Природу человека нельзя изменить. В обществе обнаружится по крайней мере несколько порочных и коварных членов, которые попытаются обеспечить себе некоторые преимущества по сравнению с ос­тальными. Человеческие умы не приобретут такого полного единообразия, которое тре­буется при состоянии имущественного равен­ства; разнообразие мнений, которое до изве­стной степени навсегда сохранится, должно неизбежно ниспровергнуть утонченную систе­му умозрительного совершенства».

Из всевозможных возражений это самое существенное. Нам очень важно в таком серьезном вопросе не поддаться на какие-либо соблазны произвольных умозаключе­ний. Было бы действительно плачевно, если бы, расставшись с теми общественными условиями, при которых достигнуты такие успехи человеческим сознанием, мы погрузи­лись бы в варварство в попытке осуществить пустые измышления. Но хуже всего, если только это возражение правильно, что нет ни­каких средств для устранения такой опасно­сти. Человеческий разум неизбежно разви­вается. То, что он видит и чему удивляется, он рано или поздно захочет достичь. Таковы неустранимые законы нашей природы. Но ведь невозможно не видеть прелести равенст­ва и не обольститься теми преимуществами, которые оно обещает. Последствия ясны. Лю­ди, согласно этим рассуждениям, склонны некоторое время успешно двигаться вперед, но затем в самом своем стремлении к дальнейшим успехам они неизбежно опускаются ниже уровня своих возможностей и оказываются вынуждены снова вступить на повседневную стезю. В этом возражении человек изобра­жается как горький неудачник, у которого достаточно разума, чтобы понять, где добро, но слишком мало его, чтобы суметь это добро осуществить. Посмотрим, действительно ли равенство, однажды установленное, окажется таким ненадежным, как здесь изображено.

Приступая к ответу на это возражение, надо прежде всего запомнить, что предпола­гаемые нами здесь условия равенства не представляют собой результата случайных обстоятельств, не возникают по приказу на­чальства и не создаются в итоге весьма убе­дительных внушений немногих просвещенных мыслителей, но вытекают из серьезных и продуманных убеждений общины в целом. Мы предполагаем, что подобные убеждения могут возникнуть сейчас среди небольшого числа людей, живущих совместно в обществе; если же это возможно в маленькой общине, то нет достаточных оснований предполагать, что они невозможны сначала в большой общине, а затем в еще более обширной.

Мы должны теперь рассмотреть вопрос, Могут ли подобные убеждения сохраниться навсегда, после того как они раз усвоены.

Такие убеждения покоятся на двух пред­ставлениях, возникающих в сознании, одно — о справедливости, другое — о счастье. Имуще­ственное равенство не может в человеческом обществе принять определенные формы, пока в сознании глубоко не запечатлеется понима­ние того, что подлинные потребности каждого человека обосновывают его единственно спра­ведливое притязание на овладение любым ви­дом благ. Если бы общий разум человечества когда-нибудь достиг той степени просвеще­ния, которая нужна для прочного усвоения этой истины, притом такого глубокого, чтобы не допускать никаких возражений и сомнений, то мы бы все с одинаковым ужасом и презре­нием отнеслись к человеку, накапливающему собственность, в которой он не нуждается. В своем воображении мы представили бы себе все зло, неизбежно вызываемое состоянием привилегий, и наряду с этим — счастье, со­путствующее свободе. Наша мысль была бы теперь чужда стремлению приобрести что-ни­будь ненужное нам самим, но полезное дру­гим, или жажде накопления собственности в целях получения какой-то власти над умами соседей, как она сейчас чужда греху убийст­ва. Ни один человек не может оспаривать то­го, что условия имущественного равенства, однажды установленные, помогут сильному сокращению дурных склонностей людей. Но преступление, нами сейчас обсуждаемое, го­раздо страшнее всех тех, которые совершают­ся при теперешнем состоянии общества. Че­ловек, вероятно, не способен ни при каких условиях совершать такие действия, которые по его ясному и неоспоримому представлению противоречат общему благу. Но как бы то ни было, едва ли можно поверить, что кто-ни­будь в состоянии ради воображаемого собст­венного удовольствия с легкостью причинить вред обществу, если только его собственная душа не была уже прежде ранена обидами, причиненными обществом благодаря его уст­ройству. Мы рассматриваем здесь тот случай, когда человек, даже не считая себя обижен­ным, предумышленно ниспровергает такие счастливые условия, которые невозможно описать, для того, чтобы содействовать вос­становлению всех тех бедствий и пороков, ко­торыми человечество было заражено с первых страниц своей истории.

Идея равенства, описываемая нами, обяза­на своим господством над умами тем пред­ставлениям о личном счастье, которые с ней связаны. Она вытекает из простой, ясной и неопровержимой мысли, возникшей в челове­ческом уме, — мысли, что мы прежде всего нуждаемся в определенных условиях для фи­зического существования и в убежище, но что после этого наше истинное благополучие за­ключается в развитии интеллектуальных спо­собностей, в познании истины и в применении своих добрых качеств. С первого взгляда мо­жет показаться, что эта теория упускает из виду часть опытной истории человеческого разума, чувственные наслаждения и радости, создаваемые воображением. Но это упущение только кажущееся, а не реальное. Как бы велико ни было количество удовольствий, до­ступных нам, предусмотрительный человек по­жертвует низменными радостями для более возвышенных. Сейчас ни один человек, содей­ствовавший счастью других или наблюдавший его с открытой душой, не станет отрицать, что из всех ощущений это самое радостное. Но тот, кто склонен хотя бы к малейшему злоупотреблению чувственными удовольстви­ями, соответственным образом уменьшает свою способность пользоваться этой высокой радостью. Излишне прибавлять, даже если это и имеет какое-либо значение, что строгая умеренность представляет верный способ получения  наивысшего удовольствия  от пользования чувственными радостями. В этом заключалась теория Эпикура24 и такой должна быть система каждого человека, ко­торый когда-либо глубоко задумывался над сущностью человеческого счастья. Что касает­ся иллюзорных радостей, то они совершенно несовместимы с высоким счастьем. Если мы хотим содействовать счастью других или ра­доваться ему, то мы должны постараться уз­нать, в чем оно заключается. Но знание это — непримиримый враг химеры. По мере того как разум подымается до истинной своей высоты, он освобождается от предрассудков, представляющих причину наших бед, он ста­новится неспособным извлекать удовольствие из лести, славы или власти и вообще из лю­бого источника, не совместимого с общим бла­гом, или, иначе говоря, не составляющего его части. Самое существенное из всех видов зна­ния заключается в понимании того, что я лич­но представляю собой лишь каплю в океане мысли. Поэтому первым основанием для по­знания сущности человеческого счастья, неот­делимого от состояния равенства, является понимание того, что я извлеку бесконечно больше радости из простоты, умеренности и правды, чем из роскоши, власти и славы. Ка­кой же соблазн к накоплению может испыты­вать человек,  придерживающийся такого убеждения и живущий в условиях имущест­венного равенства?

Этот вопрос постоянно затмевался уче­нием, которое распространялось писателями-моралистами, — учением о независимости друг от друга разума и страстей. Такое их разде­ление всегда вводит в заблуждение. Из сколь­ких элементов состоит человеческое сознание? Ни из скольких! Оно просто заключается в ряде мыслей, следующих одна за другой, начиная с первой минуты нашего существова­ния и кончая завершающей*. Понятие стра­сти, вызвавшее столько недоразумений в философии сознания, но не соответствующее никакому реальному явлению, постоянно ме­няет свое содержание. Порой оно применяет­ся без различия в отношении все тех явлений мысли, которые при своей исключительной яркости сопровождаются такими сильными реальными или воображаемыми побуждениями, что толкают нас с необычной энергией на действия. Так, например, мы говорим о стра­стном милосердии, патриотизме или мужест­ве. Порой это слово означает только те живые стремления, которые при тщательном рас­смотрении оказываются основанными на за­блуждении. Первоначальное значение этого слова не может быть оспариваемо. Страстное желание вытекает из известного состояния сознания и всегда должно находиться в опре­деленном отношении к предполагаемой ясно­сти задачи и к важности практического ре­зультата. При вторичном значении этого слова учение о страстях было бы совершенно безобидно, если бы мы привыкли отличать определение от определяемого понятия. Тогда было бы ясно, что это учение просто утверж­дает постоянную подверженность человече­ского сознания точно тем же заблуждениям, которые наблюдаются сейчас, или, иными словами, что оно настаивает на неустранимом постоянстве сознания в противоречие с уче­нием о необходимом совершенствовании ин­теллекта. В самом деле, кто не видит в при­веденном выше случае нелепого предположе­ния, что возможен такой человек, который, ясно понимая, в какую сторону призывают его справедливость и собственные интересы, стал бы неудержимо по заблуждению стре­миться в другую? Несомненно, что челове­ческий рассудок подвержен колебаниям. Но существует такая степень убежденности, ко­торая делает невозможным для нас извлекать удовольствие из невоздержанности, власти или славы, и к ней нас некогда приведет непрестанный прогресс мысли.

* Кн. IV, гл. VII25.

Предположение о ненарушимости системы имущественного равенства после ее введения под воздействием разума и убеждений не бу­дет подлежать серьезному сомнению, если мы сумеем создать себе ясное представление о действии этой системы. Предположим, что мы посетили общину людей, которые привыкли трудиться в соответствии с потребностями всех в целом и передавать немедленно и без­оговорочно соседям то, в чем они сами не нуж­даются, но в чем последние испытывают не­посредственную надобность. Здесь тотчас устраняется основная и простейшая причина личного накопления. У меня нет надобности копить с целью обеспечить себя от несчаст­ных случаев, болезней или инвалидности, так как бесспорность притязания на обеспечение не подвергается в этих случаях никаким со­мнениям, и каждый человек привыкает с ними считаться. Вообще в значительных количест­вах можно будет накопить лишь вещи весьма тленные, ибо обмена не будет существовать; поэтому все, что я не смогу лично употребить, ничего не прибавит к сумме моего богатства. Кроме того, надо отметить, что хотя накоп­ление в частных целях будет в этих условиях в высшей степени неразумно и нелепо, но это ни в коем случае не исключает такого накоп­ления, которое может потребоваться на случай общественных бедствий. Если предшествующее рассуждение сколько-нибудь правильно, то такого рода накопления не будут под­вергаться никакой опасности. Прибавим к это­му, что неизменное благоразумие позволит предотвратить такие бедствия. Хорошо из­вестно, что голод главным образом вызывает­ся мерами предосторожности и ложными страхами людей; вполне разумно предполо­жение, что, достигнув известной степени опыт­ности, люди постепенно сумеют избегать не­урожаев и других бедствий.

Нами было уже указано, что жажда по­чета и уважения представляет основной и по­стоянно действующий мотив для частного накопления. Но он также отпадет. Поскольку накопление не будет иметь никакой разумной цели, его будут считать признаком умопоме­шательства, а не основанием для восхищения. Люди будут приучены к простым началам справедливости и поймут, что ничто, кроме дарований и добродетелей, не дает права на уважение. Когда они привыкнут употреблять свои излишки на удовлетворение нужд сосе­дей и посвящать время, свободное от физиче­ского труда, на развитие своих умственных способностей, то какие чувства вызовет у них человек, настолько безрассудный, чтобы пришивать кусок кружева к одежде или при­креплять какое-нибудь другое украшение к своей персоне? В подобной общине накопле­ние собственности всегда будет иметь тенден­цию останавливаться на определенном уров­не. Всем будет интересно знать, в чьих руках имеется известное количество каких-либо предметов, и каждый с доверием обратится к нему для удовлетворения собственных по­требностей в них. Поэтому, устраняя всякую возможность принуждения, мы увидим, как самое ощущение порочности и нелепости по­ведения человека, отказывающегося расстать­ся с тем, в чем он не испытывает никакой по­требности, будет всегда представлять доста­точное противодействие для такого отврати­тельного нововведения.  Каждый  человек будет знать, что он по справедливости и по полному праву может пользоваться моими из­лишками. Если я откажусь признать его до­воды и доказательства по этому вопросу, то он не станет входить со мной в такую пороч­ную сделку, как обмен, но оставит меня с тем, чтобы достать нужное ему у какого-нибудь Другого, более разумного человека. Накопле­ние вместо вызывания к себе, как теперь, знаков уважения, будет разрушать связи человека, стремящегося к нему, с обществом и обрекать его на пренебрежение и забвение. Чувство почтения, вызываемое богатством, объясняется представлением сторонних на­блюдающих о тех выгодах, которые оно дает; но тогда богач будет в положении гораздо худшем, чем теперь скряга, который, прибав­ляя тысячи к своим сокровищам, не может расстаться с лишним фарсингом и потому находится в пренебрежении у всех.

Глава VI

ВОЗРАЖЕНИЕ ПРОТИВ НАШЕЙ СИСТЕМЫ, ОСНОВАННОЕ НА ЖЕСТКОСТИ СОЗДАВАЕМЫХ ЕЮ ОГРАНИЧЕНИЙ

Сущность этого возражения. — Различие между естественной и нравственной независимостью; благоде­тельность первой и вред второй. — Должные ограни­чения в правильном смысле слова. — Истинная систе­ма собственности не заключает никаких ограничений, она не требует совместного труда, общих трапез или складов. — Такие ограничения нелепы и излишни. — Пагубность сотрудничества. — Область его должна постепенно сокращаться. Физический труд может исчезнуть. — Вытекающая отсюда активность интеллек­та. — Мысли о будущем совместного труда. — Его пре­делы.— Его законная область. — Пагубность совмест­ной жизни. — Брак препятствует развитию наших спо­собностей, мешает нашему счастью и повреждает наше сознание. — Брак — это одна из сторон существующей системы собственности. — Последствия его уничтоже­ния. — При новом устройстве общества воспитание не должно быть делом специальных учреждений. — Эти начала не должны приводить к замкнутому индивиду­ализму. — Частные пристрастия. — Выгоды, проистека­ющие из должного направления чувств. — Возникно­вение мотивов к совершенствованию. — Правильная система собственности не препятствует накоплению, но предполагает некоторую степень присвоения и разде­ление труда.

Против системы имущественного равенст­ва часто выдвигалось то возражение, что «она несовместима с личной независимостью. При этой схеме каждый человек представляет со­бой только пассивное орудие в руках общи­ны. Он должен есть и пить, играть и спать по приказанию других. Он не имеет своего жилья, у него нет такого времени, когда бы он мог сосредоточиться в себе самом и не про­сить на то разрешения. У него нет ничего, что бы он мог назвать своим собственным, не исключая его времени и личности. Под ви­дом полной свободы от гнета и тирании он в действительности будет подвергнут самому неограниченному рабству».

Для того чтобы понять значение этого возражения, надо отличать два вида незави­симости, одну из которых можно назвать есте­ственной, а другую моральной. Естественная независимость — это свобода от всякого при­нуждения, кроме доводов разума и доказа­тельств, предъявленных сознанию, она чрез­вычайно существенна для благополучия и совершенствования разума. Моральная же не­зависимость, напротив, всегда вредна. Зависи­мость, необходимая в этом отношении для здорового состояния общества, несомненно, включает в себя такие элементы, которые неприемлемы для очень многих представителей теперешнего человечества, но их непопуляр­ность следует объяснять только слабостями и пороками людей. Она предполагает право каждого критиковать действия другого, деятельное наблюдение за ними и суждение о них. Почему же надо этого пугаться? Воз­можность для каждого человека пользовать­ся всяческим содействием ближних для ис­правления своего поведения и для направле­ния своих действии будет очень благотворной. Такого рода наблюдения за чужими действия­ми осуществляются сейчас в очень ограничен­ном размере, потому что они производятся тайно, и мы подвергаемся им с недовольст­вом и негодованием. Нравственная независи­мость всегда вредна; как уже многократно было выяснено на протяжении нашего иссле­дования, я не могу быть поставлен в такое положение, чтобы не быть обязанным при­держиваться известного рода поведения пре­имущественно перед всеми другими и, следо­вательно, окажусь дурным членом общества, если не буду действовать определенным обра­зом. Склонность, испытываемая сейчас чело­веческим родом к независимости в этом от­ношении, стремление действовать по собст­венному усмотрению, не считаясь с принци­пами разума, весьма вредна для общего блага.

Но если мы никогда не должны поступать независимо от начал разума и ни в коем слу­чае не должны страшиться откровенного на­блюдения со стороны других людей, то тем не менее очень важно, чтобы мы всегда могли свободно развивать свою индивидуальность и следовать велениям собственного рассудка. Если бы в системе имущественного равенства заключалось что-нибудь, противоречащее указанному требованию, то это обстоятель­ство было бы решающим. Если бы эта систе­ма, как часто доказывалось, была системой администрирования, принуждения и регла­ментации, то она находилась бы, бесспорно, в прямом противоречии с принципами нашего исследования.

Но истина заключается в том, что систе­ма имущественного равенства не требует ни­каких ограничений и никакого надзора. При ней нет надобности в совместном труде, об­щих трапезах и складах. Все это негодные и ошибочные средства для направления люд­ских действий помимо велений здравого смы­сла. Если вы не можете привлечь сердца чле­нов общины на свою сторону, то не ждите успеха от грубого регулирования. Если же вы это сумеете, то регулирование излишне. Оно было хорошо приспособлено к военному устройству Спарты, но оно совершенно недо­стойно людей, которых не может убедить ничто, кроме доводов разума и справедливо­сти. Остерегайтесь превращать людей в ма­шины. Не управляйте ими иначе, как с по­мощью их склонностей и убеждений.

Зачем нам устраивать общие трапезы? Разве я обязан испытывать голод одновре­менно с вами? Должен ли я являться в из­вестный час из музея, где я работаю, из уеди­нения, где я размышляю, или из обсервато­рии, где я наблюдаю явления природы, в оп­ределенную залу, предназначенную для еды, вместо того, чтобы есть, как диктует разум, в таком месте и в такое время, которое удобнее всего для моих занятий? Зачем иметь общие склады? Только для того чтобы уносить свои запасы на некоторое расстояние, а затем сно­ва нести их обратно? Или такая предосторож­ность действительно нужна для охраны нас от плутовства и алчности наших товарищей, после всего, что было сказано похвального об общественном равенстве и всемогуществе разума? Если это так, то, ради бога, отка­жемся от притязания на политическую спра­ведливость и перейдем на сторону тех мысли­телей, которые говорят, что человек и спра­ведливость несовместимы.

Еще раз предостережем от превращения человека в простой механизм. Возражения, приведенные против нашей системы в пред­шествующей главе, были отчасти правильны, когда они касались бесконечного разнообра­зия человеческих умов. Нелепо было бы ут­верждать, что человек не способен восприни­мать истину, не доступен доказательствам и доводам. В этом смысле, поскольку человече­ские умы находятся в состоянии неуклонного совершенствования, мы постепенно сбли­жаемся все теснее друг с другом. Но сущест­вуют вопросы, по которым мы будем и долж­ны постоянно расходиться. Мысли каждого человека, его окружение и обстоятельства его жизни остаются его личными; пагубной была бы такая система, которая заставляла бы требовать от всех людей, как бы различны ни были их обстоятельства, чтобы в ряде случаев они действовали точно на основании одного общего правила. Прибавьте к этому, что из са­мого учения о постепенном совершенствова­нии вытекает постоянная способность челове­ка заблуждаться, хотя с каждым днем мы бу­дем заблуждаться все меньше. Правильный способ ускорить исчезновение заблуждений заключается не в применении грубой силы или в регулировании, представляющем один из ви­дов насилия, для того чтобы свести людей к умственному единообразию, но, напротив, в побуждении каждого человека думать самому за себя.

Из сказанного вытекает, что все обычно понимаемое под словом сотрудничество до из­вестной степени вредно. Человек в одиночестве бывает вынужден отказываться от выполне­ния самых заветных своих мыслей или отло­жить их по собственному усмотрению. Сколь­ко великолепных замыслов погибло в самом зародыше по указанной причине. Настоящее средство от этого заключается в том, чтобы свести свои потребности к минимуму и пре­дельно упростить способ их удовлетворения. Но еще хуже, когда человек вынужден счита­ться с удобствами других. Если бы я захотел есть или работать одновременно со своим сосе­дом, то это должно было бы происходить в ча­сы, самые удобные для меня, или для него или же ни для кого из нас. Нас нельзя свести к единообразной четкости часового механизма.

Отсюда следует, что излишнего сотрудни­чества в виде совместного труда и общих трапез надо тщательно избегать. Но что же сказать в отношении такого сотрудничества, которое как бы диктуется самим характером предстоящей работы? Оно должно быть со­кращено. В настоящее время неразумно было бы не признавать, что вред сотрудничества должен быть в некоторых настоятельных слу­чаях признан неизбежным. Но останутся ли по самой природе вещей некоторые виды со­трудничества навсегда неустранимыми — это вопрос, который мы едва ли можем разре­шить. В настоящее время для того чтобы сру­бить дерево, прорыть канал, или управлять судном требуется труд многих. Всегда ли он будет для этого требоваться? Когда мы ви­дим сложные машины, созданные человеком, различные виды ткацких и прядильных стан­ков или паровых двигателей, то разве нас не удивляет количество производимой ими рабо­ты? Кто знает, где будет положен предел это­му виду прогресса. Сейчас такие изобретения волнуют работающую часть общества, и они могут действительно привести к временным бедствиям, хотя в итоге они отвечают важ­нейшим интересам большинства. Но в усло­виях равного для всех количества труда при­носимая ими польза не может подвергаться сомнению. Поэтому никак нельзя утверждать, что один человек не сумеет производить са­мых обширных работ; пользуясь хорошо из­вестным примером, скажем, что возможно бу­дет доставить плуг в поле и заставить его ра­ботать без надзора за ним. В этом смысле знаменитый Франклин26 говорил, что «когда-нибудь разум приобретет всемогущую власть над материей».

Последний этап прогресса, здесь намечен­ного, сведется к окончательному исчезнове­нию надобности в физическом труде. Очень поучительно в этом отношении, как великие гении предвосхитили будущий прогресс чело­вечества. Один из законов Ликурга27 запре­щал использовать спартанцев для физическо­го труда. В этом случае предписывалось за­менять спартанцев рабами, обреченными на черную работу. Таким образом, несомненные и непреложные законы вселенной заменят в ту эпоху, о которой мы рассуждаем, древних илотов28. В этом смысле, о бессмертный за­конодатель, мы кончим то, что ты начал.

Но это, может быть, снова вызовет возра­жение, «что люди, освобожденные от необ­ходимости применять физический труд, по­грузятся в беспечность». Подобные возраже­ния основываются на узости взглядов отно­сительно природы человеческого сознания и его способностей. Для приведения интеллек­та в действие требуется только побудительная причина. Разве не существует мотивов столь же действенных, как страх голода? Чей ум более деятелен, быстр и неусыпен, ум Ньюто­на или пахаря? Когда сознание человека пре­исполнено надежд на интеллектуальное вели­чие и полезность, то разве его может охва­тить оцепенение?

Вернемся к вопросу о сотрудничестве. Странный ход рассуждения приводит к той мысли, что совершенствование, которое долж­но привести человеческое общество к изобра­женному нами будущему, может сопрово­ждаться упадком. Например, будут ли тогда оркестровые концерты? Жалкое состояние техники у большинства музыкантов так оче­видно, что даже в настоящее время она слу­жит предметом огорчения и насмешек. Не лучше ли поэтому, чтобы один человек испол­нял всю вещь за всех музыкантов вместе? Будут ли тогда театральные представления? Они являются нелепым и порочным видом сотрудничества. Можно сомневаться, чтобы в будущем люди стали выступать с чем бы то ни было только для того, чтобы с важно­стью повторять чужие слова и мысли. Можно сомневаться, чтобы какой-нибудь музыкант-исполнитель стал, как правило, играть чужие сочинения. Мы косны и признаем преимущест­во наших предшественников над нами, потому что мы привыкли потворствовать бездеятель­ности собственных способностей. Формальное повторение чужих мыслей позволяет на время приостановить работу собственного сознания. В некотором смысле такое поведение граничит с недобросовестностью, так как будучи добро­совестными, мы должны немедленно выска­зывать всякую полезную и ценную мысль, ко­торая родится в нашем сознании.

Решившись поделиться всеми этими пред­положениями и мыслями, мы теперь попы­таемся наметить пределы, поставленные личности. У всякого человека, который получает впечатление от какого-либо предмета, лежа­щего вне его сознания, течение его собствен­ных мыслей насильственно видоизменяется; однако же без таких внешних восприятии мы ничего бы собой не представляли. За некото­рыми определенными пределами мы не долж­ны пытаться освобождать себя от подобных воздействий. Всякий, кто читает чужое сочи­нение, испытывает, как ход его мыслей до из­вестной степени подвергается воздействию автора. Однако это не достаточное основание для возражения против чтения. Всегда бы­вает так, что один человек накапливает раз­мышления и наблюдения, в которых нуждает­ся кто-нибудь другой; зрелые и обдуманные рассуждения всегда при равных условиях бу­дут более ценны, чем рассуждения импрови­зированные. Разговор есть тоже один из ви­дов сотрудничества, при котором одна из двух сторон всегда уступает руководство своими мыслями другой; однако при всем этом бесе­да и обмен мыслей представляют как будто бы один из самых плодотворных источников развития сознания. Здесь перед нами как бы один из видов наказания. Тот, кто самым де­ликатным образом пытается доводами разума избавить другого от его недостатков, вероят­но, причинит страдание, но такое наказание ни в коем случае нельзя устранять.

Другой пункт, относящийся к вопросу о сотрудничестве, представляет совместное жи­тельство. Мы придем в этом случае к правильному решению, прибегнув к очень про­стому приему. Науки лучше всего развивают­ся, когда наибольшее число людей занимается ими. Если сто человек добровольно применят всю силу своих способностей для разрешения известного вопроса, то можно скорее рассчи­тывать на успех, чем в случае, когда только десять человек заняты им. По той же самой причине шанс на успех возрастет в соответ­ствии с тем, насколько процесс умственного труда этих людей будет развиваться само­стоятельно, т. е. в соответствии с тем, насколь­ко их выводы будут вытекать из логики ве­щей, без воздействия как внешнего принуж­дения, так и личных привязанностей. Всякая личная приверженность, кроме тех случаев, когда она вызывается заслугами, явно не­основательна. Поэтому желательно, чтобы мы любили людей вообще, а не определенного че­ловека, и чтобы цепь наших рассуждений раз­ворачивалась без иных перерывов, кроме пот­ребных для информации или благотворения.

Вопрос о совместном жительстве особенно интересен потому, что он включает в себя во­прос о браке. Поэтому в этом пункте надо наши рассуждения несколько расширить. Со­вместное жительство представляет собой зло не только потому, что оно препятствует само­стоятельному развитию мысли, но также вследствие несовершенства людей и различия их наклонностей. Нелепо рассчитывать на то, что стремления и желания двух человеческих существ будут совпадать на протяжении сколько-нибудь длительного периода времени. Обязать их действовать и жить совместно, это значит неизбежно обречь их на ссоры, злобу и несчастье. Иначе не может быть, по­скольку человеку не удалось достичь абсо­лютного совершенства. Мысль, что я должен иметь спутника жизни, вытекает из усложне­ния наших пороков. Она продиктована тру­состью, а не мужеством. Она вытекает из желания быть любимым и чтимым за то, в чем нет собственной заслуги.

Но зло брака, как он практикуется сейчас в европейских странах, лежит глубже. Обы­чай этот заключается в том, что бездумные и романтичные юноши и девушки знакомятся, встречаются несколько раз, притом в усло­виях, создающих иллюзии, и затем обещают друг другу вечную любовь. Каковы послед­ствия этого? Почти во всех случаях они ока­зываются обманутыми. Им остается прими­риться с непоправимой ошибкой. Перед ними возникает сильнейшее искушение стать на путь лжи. Им приходится признать, что са­мое умное для них это — закрыть глаза на действительность; они еще могут считать себя счастливыми, если сумеют убедить себя, что были правы в своем первоначальном незрелом суждении о спутнике жизни. Инсти­тут брака это — система обмана; люди, кото­рые тщательно извращают собственные суж­дения о повседневных делах жизни, будут всегда о всех других делах иметь ложные сужде­ния. Мы должны отказаться от своей ошибки, как только она откроется, но нас учат лелеять ее. Мы должны быть неутомимы в нашем стремлении к добродетели и моральному пре­восходству, но нас учат сдерживать это стрем­ление и закрывать глаза на самые привлека­тельные и достойные цели. Брак основан на законе и на законе, худшем из всех. Что бы ни говорил нам наш разум об особе, жизнь с которой должна привести нас к наибольше­му совершенствованию, о достоинствах одной женщины и недостатках другой, мы вынуж­дены считаться с законом, а не со справедли­востью.

Прибавим к этому, что брак основан на собственности, притом на худшем ее виде. До тех пор, пока двум человеческим существам запрещено положительным законом следо­вать велениям собственного разума, живы и сильны будут предрассудки. До тех пор, пока я стремлюсь присвоить одну женщину себе одному и запрещаю своему соседу проявить свои достоинства и пожать заслуженные им плоды, я виновен в самой отвратительной мо­нополии. За этой воображаемой добычей люди следят с неистощимой ревностью, при­чем оказывается, что желания данного чело­века и его способность к обману так же силь­ны, как стремление другого расстроить его планы и разрушить его надежды. До тех пор, пока общество будет находиться в таком со­стоянии, человеколюбию будут мешать и пре­пятствовать всеми способами, и поток злоупо­треблений будет все расширяться.

Отмена брака не будет сопровождаться ни­чем дурным. Мы склонны представлять ее себе как предвестницу грубых вожделений и разврата. Но, в действительности, в этом слу­чае происходит то же, что и в других, имен­но: положительные законы, предназначенные для обуздания наших пороков, возбуждают и умножают их. Не будем уж упоминать о том, что чувство справедливости и стремление к счастью в условиях имущественного равенст­ва уничтожит стремление к роскоши, сокра­тит наши чрезмерные во всех отношениях притязания и побудит нас всегда предпочи­тать радости умственные радостям чувствен­ным.

Общение полов в таком обществе будет подлежать тем же условиям, что и другие ви­ды дружбы. Не говоря о случаях необосно­ванных и упорных привязанностей, нельзя прожить жизнь и не встретить человека, до­стоинства которого превосходили бы достоин­ства всех встреченных до того. К этому чело­веку я буду испытывать склонность, точно соответствующую моей оценке его достоинств. Так же будет обстоять дело с женским по­лом. Я буду настойчиво поддерживать отно­шения с такой женщиной, совершенства ко­торой произведут на меня сильное впечатле­ние. «Но ведь возможно, что другие мужчины будут испытывать к ней такую же склонность, как и я». Тут не возникнет никаких затруднений. Мы все можем пользоваться преимуще­ствами беседы с ней, но мы будем так мудры, что чувственное общение станем считать не­заслуживающим внимания. Оно, подобно вся­кому другому делу, которое касается двух людей, должно в каждом отдельном случае ре­шаться добровольным согласием обеих сторон. То обстоятельство, что мы склонны считать половое общение существенным преимущест­вом, вытекающим из чистой привязанности, свидетельствует о крайней испорченности наших теперешних привычек. Разумные люди едят теперь и пьют не из любви к удовольст­вию, но потому, что еда и питье необходимы для здорового существования. Затем разум­ные люди желают продолжать свой род не потому, что с этим связано ощутительное удо­вольствие, но потому, что род надлежит про­должать; выполнение же этой функции будет регулироваться велениями разума и долга.

Таковы некоторые из соображений, кото­рые, вероятно, будут лежать в основе отно­шения полов. Нельзя окончательно сказать, будет ли при таком состоянии общества изве­стно, кто отец каждого отдельного ребенка. Но можно утверждать, что это обстоятельство не будет иметь никакого значения. В настоя­щее время аристократические притязания, себялюбие и семейная гордость побуждают нас считать его важным. Я не должен ни од­ному существу оказывать предпочтение перед другим потому только, что это мой отец, же­на или сын, но предпочитать надо такого че­ловека, который имеет к тому основания по причинам, одинаково убедительным для всех. Одно из ряда мероприятий, которые будут постепенно введены под влиянием демокра­тического духа, составит уничтожение фамиль­ных имен, что, вероятно, произойдет уже че­рез небольшой промежуток времени.

Посмотрим, как при таком состоянии об­щества изменится система воспитания. Мож­но думать, что отмена браков превратит это воспитание до известной степени в общест­венное дело, но если рассуждения, содержа­щиеся в нашей работе, сколько-нибудь пра­вильны, то воспитание при помощи специ­альных учреждений, созданных общиной, со­вершенно несовместимо с истинными начала­ми разумного порядка*. Воспитание можно рассматривать с разных сторон. Прежде все­го, это уход за младенцем, который требует­ся его беспомощным состоянием. Он, вероят­но, выпадет на долю матери; но если в случае частых родов или по характеру требуемого за ребенком ухода найдут, что труд, который она несет, непосилен, то ей дружески и охотно помогут другие. Во-вторых, это доставание продуктов питания и других предметов, необходимых для существования. Как мы уже видели, они будут правильно распределяться и автоматически притекать из мест, где они находятся в избытке, туда, где в них ощущается недостаток**. Наконец, термин «вос­стание» может употребляться в значении обучения. Задача обучения при том состоя­нии общества, которое мы рассматриваем, сильно упростится и изменится в сравнении с настоящим временем. Тогда будут считать одинаково неправильным превращение в ра­бов как мальчиков, так и взрослых людей. Дело будет заключаться не в том, чтобы преждевременно создавать множество скоро­спелок, еще не вылупившихся из яйца, с целью доставить удовлетворение тщеславию родите­лей похвалами, расточаемыми детям. Никто не будет мучить слабых и неопытных прежде­временным учением из опасения, что, вступив в зрелые годы, они откажутся учиться. Разум людей будет развиваться в согласии с обстоятельствами и впечатлениями, воздей­ствующими на него, и не будет подвергаться мучениям и ослабляться попытками отлить его в особую форму. Ни одно человеческое существо не будет вынуждено учиться чему-нибудь, если оно не желает того и не пред­ставляет себе полезности и ценности этих знаний; всякий человек в зависимости от сво­их способностей охотно поделится общими взглядами и мыслями, достаточными для ру­ководства и поощрения тех, кто учится по сво­ему желанию.

* Кн. VI, гл. VIII29.

** Гл. V30.

Прежде чем закончить рассмотрение этого вопроса, надо опровергнуть одно возражение, которое может возникнуть у некоторых чита­телей. Они могут сказать, «что человек соз­дан для общения с другими и для взаимного доброжелательства, и потому он по своей природе мало приспособлен к системе индивидуа­лизма, здесь намеченной. Истинное совершен­ство достигается человеком при слиянии и со­четании его собственного существования с жизнью других людей; поэтому такой поря­док, который запрещает ему проявление вся­кой склонности к другим и всякой привязан­ности, клонится к его вырождению, а не к со­вершенствованию».

Нет сомнения, что человек создан для об­щества. Но есть явно порочный и гибельный для человека путь, путь, на котором человек теряет свое собственное существование в су­ществовании других. Каждый человек должен опираться на самого себя и считаться с соб­ственным разумом. Каждый должен чув­ствовать свою независимость для того, чтобы он мог утверждать начала справедли­вости и правды, не будучи вынужденным пре­дательски приспособлять их к обстоятельст­вам своего положения и к заблуждениям дру­гих людей.

Нет сомнения, что человек создан для об­щества. Но он создан для общества в целом или, иными словами, его способности позво­ляют ему служить целому, а не части его. Справедливость обязывает нас больше сочувствовать человеку достойному, чем незначительному и испорченному члену общества. Но всякое пристрастие в точном смысле слова клонится к причинению вреда тому, кто его испытывает, человечеству вообще и даже тому, на кого оно направлено. Дух пристрастия хорошо выражен в известном изречении Фемистокла31: «Избави меня бог сидеть на су­дейской скамье, если мои друзья встретят там не больше благожелательности, чем посторон­ние!». Фактически же, как можно было неод­нократно видеть на протяжении этой работы, мы в жизни постоянно находимся в судеб­ном заседании; мы играем жалкую роль не­праведного судьи, когда проявляем малейшие признаки пристрастия.

Таковы мнимые ограничения, налагаемые на нас общественным принципом. В действи­тельности, они клонятся к его усовершенст­вованию и стремятся сделать его более благо­творным. Предположение, что этот принцип не представляет величайшего значения для человечества, заключало бы грубейшую ошиб­ку. Все, чем человек со своим разумом отли­чается от животного, является результатом жизни в обществе. Все лучшее у человека представляет плод постепенного развития, результат того обстоятельства, что каждая эпоха использует открытия предшествующей эпохи и начинается с того пункта, на котором предшествующая кончила.

Без общества человек был бы жалок, испытывая недостаток в побуждениях к со­вершенствованию. Но что важнее всего — без общества наше совершенствование было бы почти бесцельно. Дух без благожелательства бессилен и холоден. Свое истинное призвание мы находим, когда стремимся сделать добро другим, когда охватываем большую и широкую сферу действия и забываем свои личные интересы. Задача всей системы, изображенной в этой книге, заключает­ся в том, чтобы позволить нам осуще­ствить свое призвание. Индивидуализм, ко­торый она рекомендует, имеет в виду благо всех и имеет значение только как средство для достижения этой цели. Можно ли назвать эгоистической такую систему, при которой ни­кто не жаждет роскоши, никто не дерзает быть несправедливым и каждый посвящает себя на то, чтобы удовлетворять чужие нуж­ды как физические, так и интеллектуальные? Пойдем дальше.

Так как естественное состояние общества несовместимо с законами и ограничениями, то оно не допускает даже того ограничения, ко­торое запрещает людям накапливать собст­венность. Но воздержание от накопления, как уже было сказано, заключается в понимании нелепости и бесполезности его. Если вообще можно себе представить такое явление при общественных условиях, при которых принци­пы справедливости будут правильно поняты, то оно не представит никакой опасности. Мысль о возможности накопления не вызовет той тревоги, какую она вызывает у современ­ных сторонников политической справедливости, склонных заранее беспокоиться об этом. Такое странное извращение человеческого Разума будет вызывать только смех или жа­лость.

Какое условие потребуется для того, чтоб я мог считать какую-нибудь вещь своей соб­ственной? Только то обстоятельство, что она нужна для моего благополучия. Мои права будут продолжаться до тех пор, пока сущест­вует эта нужда. Слово «собственность» ве­роятно сохранится, но его значение изменит­ся. Ошибка заключается не столько в самой идее, сколько в источнике, из которого она возникла. То, что я имею, истинно мое, если нужно мне для употребления; то, что я имею, если оно даже представляет плод моего тру­да, но мне не нужно, не может быть мною удержано без нарушения справедливости.

При таком состоянии общества будет не­известно, что такое насилие; я не расстанусь ни с чем без полного своего согласия. Капри­зы будут неизвестны, никто не будет зарить­ся на то, чем пользуюсь я, кроме тех случаев, когда другому человеку станет ясным, что в его руках этот предмет будет полезнее, чем в моих. Мое жилище до известного предела бу­дет так же священно, как сейчас. Никто не будет вторгаться ко мне и мешать мне в моих занятиях и размышлениях. Никто не заявит претензий на занятие моего жилья, так как всякий сумеет получить для себя собственное, не хуже моего. Жилье, принадлежавшее мне вчера, останется моим и сегодня. Большинство занятий требуют определенных приспособле­ний, и ради общего блага надо, чтобы, как правило, я сегодня нашел готовыми свои при­способления, оставленные вчера. Но хотя идея собственности в таком измененном виде сохранится, но зависть и эгоизм, связанные с собственностью, исчезнут. Болты и запоры исчезнут. Все мои вещи будут к услугам каж­дого, если только это не помешает моему поль­зованию ими. Такие новички, как мы, могут вообразить себе тысячи споров, вытекающих из того, что собственность будет висеть на волоске. Но в действительности споры ока­жутся невозможны. Они представляют по­рождение ложной и преувеличенной любви к самим себе. Вам нужен мой стол? Сделайте себе другой, или, если я в этом отношении опытнее вас, я сделаю его для вас. Он вам нужен немедленно? Тогда сравним насущ­ность вашей нужды в нем и моей, и пусть решает справедливость.

Все эти замечания приводят нас к рассмот­рению одной добавочной трудности, связанной с разделением труда. Будет ли каждый чело­век сам делать все нужные ему инструменты, мебель и необходимые вещи? Это может стать очень затяжным делом. Всякий производит работу, к которой он привык, лучше и скорее, чем человек непривычный. Разумно, чтобы вы делали для меня то, что потребует у меня, может быть, в три или четыре раза больше времени и что в конце концов все же я сде­лаю плохо. Но введем ли мы торговлю и об­мен? Ни в коем случае. Отвлеченная идея об­мена может быть будет существовать; все люди одинаковую часть своего времени будут употреблять на физический труд. Но обмен в личных интересах это — очень вредная практика. Как только я начинаю снабжать вас по каким-либо иным основаниям, кроме настоятельной вашей потребности, как только в дополнение к требованиям благожелатель­ности я начинаю претендовать на какие-то выгоды для себя, тогда кончается политиче­ская справедливость и нарушается чистота общественной системы, которую мы обсуж­даем. Никто не будет заниматься торговлей. Нельзя предположить, чтобы кто-нибудь стал производить любую нужную вещь иначе, как в соответствии с потребностью в ней. Из всех профессий самой выдающейся, в которую каж­дый человек внесет свою долю, будет профес­сия просто человека и, может быть, в добав­ление еще и земледельца.

Разделение труда в изображении писате­лей-экономистов по большей части является порождением алчности. Было установлено, что десять человек могут сделать в двести сорок раз больше булавок в день, чем один чело­век*. Это достижение способствует развитию роскоши. Цель заключается в том, чтобы уста­новить, как много можно выколотить из труда низших классов для того, чтобы еще лучше позолотить праздных и высокомерных. Изоб­ретательность купца подстрекает к новым усо­вершенствованиям такого рода, которые помо­гают еще больше богатств сосредоточить в его собственных сундуках. Возможность про­извести сокращение количества затрачиваемого труда указанным способом сильно умень­шится, когда люди научатся отказываться от излишнего. Польза такого уменьшения коли­чества требуемого труда, когда вообще труда будет затрачиваться так мало, едва ли урав­новесит зло, проистекающее из широкого со­трудничества. Из сказанного по этому поводу ясно, что будет существовать разделение тру­да, если сравнивать обсуждаемое нами обще­ство с состоянием одиночек и дикарей. Но произойдет широкое соединение труда, если сравнивать это общество с тем, к какому мы привыкли сейчас в культурной Европе.

* Смит. Богатство народов, кн. 1, гл. 1 32.

Глава VII

ВОЗРАЖЕНИЕ ПРОТИВ НАШЕЙ СИСТЕМЫ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ РОСТА НАРОДОНАСЕЛЕНИЯ

Сущность возражения. — Отдаленность предпола­гаемых последствий. — Предположительные средства для противодействия им. — Всемогущество разума. — Примеры. — Причины одряхления. — Молодость может быть продолжена при бодрости духа, ясности ума и доброжелательности характера. — Силы, которыми мы владеем, по существу своему способны развиваться. — Полезность этих указаний уже в настоящее время. — Их значение для общества в его будущем состоянии.

Один писатель, много размышлявший над вопросом об управлении*, рекомендует рав­ную или, по его мысли, общую собственность как наилучшее средство от незаконного при­своения и бедности, являющихся в настоящее время самыми могущественными врагами че­ловеческого рода, от тех пороков, которые в некоторых случаях мешают воспитанию, а во многих — вызывают полное пренебрежение им, от всех волнений страстей, от всякой не­справедливости и эгоизма. Но нарисовав та­кую картину, казалось бы, столь же правдивую, сколь радостную, он выставляет до­вод, все разрушающий и восстанавливающий безразличие и отчаяние, именно довод о по­следующем чрезмерном росте народонаселе­ния.

* Уоллес. Различные представления о челове­честве, природе и судьбе83.

Один из самых серьезных доводов против этого возражения заключается в том, что та­кое рассуждение предполагает трудности, ко­торые возникнут в слишком отдаленном буду­щем. Три четверти поверхности земного шара, которые могут быть населены, остаются не­обработанными. Обрабатываемые же площади допускают огромные усовершенствования в обработке. Население сможет возрастать еще, вероятно, несчетное количество веков, а зем­ли все еще будет достаточно для прокормле­ния жителей. Кто вообще может предсказать, как долго сама земля сумеет преодолевать все случайности, заключенные в планетной сис­теме? Кто может сказать, какие средства представятся для устранения такой отдален­ной трудности, когда впереди еще столько времени для практических мероприятий, о ко­торых мы сейчас, в наше время, не можем иметь ни малейшего представления? Было бы, Действительно, нелепо пугаться   системы, столь благодетельной для человечества, толь­ко потому, что люди станут слишком счастливы и вследствие этого смогут через большой промежуток времени оказаться слишком многочисленными.

Но хотя эти замечания составляют достаточный ответ на указанное возражение, но может быть не излишне пуститься в некото­рые рассуждения, к которым это возражение естественно приводит. Говоря языком одного из авторов священного писания, земля «во веки пребывает»34 . Тогда возникает опас­ность ее перенаселения и потребуется средство для избавления от этого. Если это дейст­вительно так, то зачем нам быть беспечными и безразличными и считать, что не суще­ствует никаких средств противодействия это­му. Если бы мы открыли их, то это укрепило бы прочность и основательность наших пер­спектив; кроме того, можно с большим осно­ванием предполагать, что то средство, кото­рое будет представлять в будущем регулиру­ющую пружину нашего поведения, может и сейчас уже привести к благотворным измене­ниям. Дальнейшее надо рассматривать до из­вестной степени как уклонение в область пред­положений. Если они даже окажутся ошибоч­ными, то та великая система, которую они должны восполнить, останется по здравому смыслу неопровергнутой. Если дальнейшее и не даст нужного средства, то из этого не сле­дует, что такого средства вообще не сущест­вует. Великая цель всего исследования оста­нется все же в силе, как бы ошибочны ни ока­зались предлагаемые дальше рассуждения.

Вернемся еще раз к высокой мысли Франк­лина35, что «когда-нибудь разум приобретет всемогущую власть над материей*. Если он будет всемогущ над всякой материей, то по­чему не над нашим собственным телом? Если разум приобретет всемогущество над мате­рией даже на больших расстояниях, то по­чему не над той, которая всегда с нами и ко­торая, как бы мы ни были несведущи относи­тельно связи, соединяющей ее с началом разу­ма, всегда останется посредником между этим разумом и внешним миром?

* Я имею только один источник, на который могу ссылаться, приводя это выражение, именно разговор с Д-ром Прайсом. Я счастлив, что после расспросов по­лучил подтверждение со стороны племянника д-ра Прайса Уильяма Моргана36, неоднократно слышавше­го его от дяди.

Многие случаи, когда мысль видоизменяет внешний мир, очевидны для всех. Он видоиз­меняется согласно нашему целевым образом направленному мышлению или намерению. Мы желаем протянуть свою руку, и она про­тягивается. Мы совершаем тысячу действий того же рода каждый день, и их привычность мешает замечать то, что в них есть диковин­ного. Сами по себе они не менее удивитель­ны, чем любое из тех видоизменений внеш­него мира, которые мы вообще не привыкли замечать. Сознание меняет тело непроизволь­но. Волнение, вызванное каким-нибудь не­ожиданным словом, письмом, полученным нами, сопровождается самыми необычными переменами в нашем физическом существе, оно ускоряет кровообращение, вызывает сердце­биение, язык отказывается выполнять свои Функции, и даже известны случаи, когда чрезмерное страдание или чрезмерная радость вызывали смерть. Все эти проявления волнения мы можем как поощрять, так и сдерживать. При их поощрении могут возникнуть привыч­ные обмороки или привычные же приступы ярости. В сдерживании их заключается основ­ная задача душевного мужества. Усилия со­знания при сопротивлении страданию, как это известно из истории Кранмера37 и Муция Сцеволы38, относятся к явлениям того же ро­да. Можно думать, что такие же усилия, но с иной направленностью содействуют излече­нию некоторых заболеваний. Врачи очень ча­сто наблюдают, как силы духа помогают вы­здоровлению или задерживают его.

Почему зрелый человек вскоре теряет эластичность своих членов, свойственную мо­лодости с ее веселостью, не знающей удержу? Потому, что он отступает от привычек моло­дости. Он приобретает важную поступь, не­совместимую с легкомыслием молодых поры­вов. Он испытывает все заботы, вытекающие из наших ложных учреждений, они его раз­дражают, и сердце его не знает больше удов­летворения и радости.

Самое важное свойство для физического здоровья представляет бодрость духа. Каж­дый раз, как мы становимся мрачны, рассея­ны и печальны, наша жизнь сокращается на определенный отрезок времени. Упадок духа сродни смерти. Но бодрость духа придает новую жизнь нашему физическому организму и ускоряет циркуляцию соков. В организме человека, сердце которого спокойно, а вообра­жение живо, ничто не может долго оставаться в застойном состоянии.

Другое важное условие для обсуждаемого нами положения составляет ясная и точная работа ума. Если я хорошо знаю, чего я же­лаю, то мне будет легко успокоить порывы страдания и ускорить замедленную работу организма. Истинным источником бодрости духа служит доброжелательность. Доброде­тель обладает прелестью, никогда не увядаю­щей. Душа, постоянно преисполненная добро­той и сочувствием, всегда будет бодра. Чело­век, постоянно занятый вопросами обществен­ного блага, всегда будет активен.

Значение всех этих рассуждений просто и неопровержимо. Если разум сейчас в значи­тельной степени управляет организмом, то по­чему он не может расширить свою власть? Если наши непроизвольные мысли могут рас­строить или восстановить физические процес­сы, то почему мы не сумеем с течением вре­мени как в этом, так и в других случаях дать нашим мыслям, сейчас непроизвольным, опре­деленное предназначение? Если воля и сей­час может чего-то достигнуть, то почему в Дальнейшем она не сумеет достигать все боль­шего и большего? Нет ни одного разумного Начала, менее сомнительного, чем следующее: если мы обладаем в каком-нибудь отношении большой властью сейчас и если сознание по своему существу способно развиваться, то, исключая какие-нибудь чрезвычайные потрясения в природе, эта власть сможет развиться и обязательно разовьется далеко за пределы, которые мы в состоянии предвидеть. Всего не­разумнее и самонадеяннее мысль, что какой-нибудь род способностей совершенно недо­ступен воздействию человеческого сознания только потому, что сейчас он недоступен на­шим наблюдениям. Мы говорим с легкостью о пределах наших способностей, но нет ни­чего более трудного, чем определение этих пределов. Сознание, по крайней мере с точки зрения развития, беспредельно. Если бы кто-нибудь сказал диким обитателям Европы во времена Тезея39 и Ахилла40, что человек сумеет предсказывать затмения и взвешивать воздух, что он сможет так объяснять явления природы, чти не останется места для чудес, измерять расстояние от нас до небесных тел и определять их размеры, то это бы показа­лось им не менее удивительным, чем возмож­ность найти средства для сохранения челове­ческому телу вечной юности и силы.

Здесь надлежит сделать еще одно замеча­ние. Если приведенные средства должны при­вести к полному устранению немощей нашей природы, то хотя мы не можем обещать бы­строго и полного успеха, мы, вероятно, сумеем извлечь из них некоторую пользу уже теперь. Они помогут нам сохранять наши силы и поз­волят жить, пока мы живы. Каждый раз, когда наши мысли охватывают тревога и печаль, наша физическая жизнь нарушается. Каждый раз, когда томление и безразличие овладевают нами, физические функции приходят в упадок. Живость циркуляции крови соответ­ствует той крепости и бодрости, которую мы испытываем.

Поддерживая свои добрые и благожела­тельные наклонности, мы можем быть увере­ны, что в согласии с ними всегда сумеем найти что-нибудь привлекающее наш ум и занимающее его.

Как часто случается, что неожиданная добрая весть рассеивает недомогание. Как часто мы замечаем, что такие происшествия, которые для человека бездеятельного служат причиной заболевания, людьми занятыми и активными забываются и устраняются из со­знания. Для нас, несомненно, очень важно ознакомиться со значением в этом отношении сознательных намерений, навыков и настой­чивости. Я прохожу расстояние в двадцать миль в состоянии пассивности и неопределен­ности намерений и чувствую крайнюю уста­лость. Я прохожу двадцать миль, полный энергии, с определенными целями, подымаю­щими мой дух, и прихожу таким же свежим и живым, каким я начал путь. Мы за­болеваем и умираем, вообще говоря, потому, что мы согласны подвергнуться этим случайностям. При теперешнем состоянии человечества такое согласие в известной степени не­избежно. Для того чтобы единодушно отверг­ать его, надо иметь более твердые намерения и ясные взгляды. Хотя бы не всегда, но порой мы можем отказать в таком согласии.

Теперь приложим эти соображения к вопросу о народонаселении. Ум развитой и сильный имеет склонность делать нас равно­душными к чувственным наслаждениям. Сей­час они нравятся своей новизной, иначе го­воря, потому, что мы не умеем их правильно оценивать. Их ослабление по мере приближе­ния старости косвенно объясняется тем, что организм отвергает их, но непосредственная и основная причина такого ослабления заклю­чается в том, что они больше не возбуждают жара и страсти сознания. Хорошо известно, что возбужденное воображение может удво­ить и утроить половую секрецию. И сейчас привлекательность чувственных наслаждении обманчива. Мы скоро начинаем презирать чисто животные отправления, которые, если отвлечься от обольщений сознания, всегда остаются почти одинаковыми; мы начинаем ценить их только в тех случаях, когда их воз­вышает личная привлекательность или умст­венное превосходство. Мы ошибочно предпо­лагаем, что для взаимного согласия и обще­ния умов нет лучшего пути. Проявив немного внимания, мы убедились бы, что этот путь ложен и чреват опасностями и разочаровани­ями. По какой причине могу я уважать дру­гого человека или быть уважаемым им? Толь­ко потому, что уважение им заслужено, и только до тех пор, пока оно заслужено.

Поэтому люди, которые будут существо­вать к тому времени, когда земли станет не­достаточно для более многочисленного населения, перестанут плодиться, ибо их к тому ничто не будет более побуждать, ни заблуж­дения, ни обязанности. В дополнение к этому они, может быть, приобретут бессмертие. В целом это будет народ, состоящий из зре­лых людей, а не из детей. Поколения не будут сменять поколения, и истина не должна будет на исходе каждых тридцати лет возоб­новляться. Не будет войн и преступлений, ни отправления правосудия, как это теперь называется, не будет правительства. И это произойдет не в очень отдаленном времени; не исключается, что кто-нибудь из живущих теперь увидит осуществление части этих пред­сказаний. Но помимо того, не будет болезней, страданий, печали, злопамятства. Каждый человек будет ревностно стремиться к общему благу. Ум будет активен и энергичен и нико­гда не будет знать разочарований. Люди будут наблюдать постепенные успехи добра и блага и будут знать, что если порой их надежды не осуществляются, то самая эта неудача составляет необходимую часть прогрес­са. Люди поймут, что сами они представляют звенья одной цепи, что каждый приносит оп­ределенную пользу, и не останутся равнодушными к ней. Они будут стремиться познать Добро, которое уже существует, те способы, которыми оно было достигнуто, и.еще больше предстоящее им добро. Им никогда не потре­буется побуждения для действия, потому что, хорошо понимая и глубоко любя общее благо; они не смогут не содействовать ему41.

Глава VIII

СПОСОБ УСТАНОВЛЕНИЯ ИСТИННОЙ СИСТЕМЫ СОБСТВЕННОСТИ

Представления, которые имеются по этому вопросу. — Ожидание резни. — Выводы, которые должны быть сделаны относительно реальности этих представлений. — Зло как вполне устранимый спутник прогресса. — Обязанности, возникающие в этих условиях 1) у тех, кто обладает качествами, нужными для об­щественных наставников, — их нрав, искренность, гибельное влияние в этих случаях притворства; 2) у богатых и знатных, — можно думать, что многие из них станут сторонниками равенства, — поведение, которое предписывается им как целому; 3) у друзей равенства вообще. — Всемогущество истины.— Необходимость в мягком и благожелательном способе действия. — Связь между свободой и равенством.— Причины, создающие равенство, будут постоянно усиливать свое влияние. — Признаки их роста. — Мысли об успехе равенства в будущем. — Заключение.

После того как мы подробно и без умол­чания обсудили все части нарисованной нами замечательной картины, нам остается рассмот­реть лишь один вопрос. Каким образом будет осуществлено это важное усовершенствование человеческого общества? Не желательно ли для этого сделать предварительно какие-нибудь определенные шаги? Может быть, неиз­бежны какие-нибудь предварительные меры? Не будет ли период, предшествующий равен­ству, по необходимости омрачен распростра­нением некоторого зла?

Ни одна идея не вызывала большего от­вращения в умах множества людей, чем то, что они называют уравнительными началами, рас­пространение которых должно будто бы по­влечь за собой много бедствий. Они думают, «что эти начала неизбежно будут производить брожение в умах простого народа и что попыт­ка осуществить их будет сопровождаться раз­нообразными бедствиями». Они представляют себе, как «непросвещенная и нецивилизован­ная часть человечества, освобожденная от вся­кого принуждения, предастся всевозможным крайностям. Знание и понимание, достижения ума, открытия, сделанные мудрецами, красо­ты поэзии и искусства будут растоптаны но­гами и уничтожены варварами. Это будет новое нашествие готов и вандалов, но с тем печальным осложнением, что змея, укус кото­рой смертелен, откормлена на нашей груди». Они представляют себе, что дело «начнется с убийств». Они думают, «что все люди вид­ные, занимающие первенствующее положение и знатные будут в числе первых жертв. Все, кто отличается особой изысканностью манер или решительностью слога и мысли, неизбежно станут предметом зависти и подозрений. Тот, кто бесстрашно будет помогать пресле­дуемым или провозглашать народу те истины которые он менее всего склонен слушать, но которые ему как раз более всего следует выслушивать, будет предназначен для убиения».

Но мы не должны пугаться изображенной здесь картины, притом не из пристрастия к системе равенства, нарисованной в нашей кни­ге. Легко можно себе представить, что рево­люция будет сопровождаться резней, и, веро­ятно, это самое отвратительное, что можно себе вообразить, даже учитывая ее непродол­жительность. Боязливые, безнадежные упова­ния тех, кто потерпел поражение, и кровожад­ная ярость их победителей представляют та­кое сочетание зла, которое превосходит все то, что говорится об ужасах ада. Хладнокров­ные избиения, совершаемые под именем пра­восудия, все же не так страшны даже при самом своем ужасном проявлении, как эти убийства. Исполнители закона и его орудия в силу привычки примирили свое сознание с тем страшным делом, которому они служат, они принимают свою долю участия в самых возмутительных безобразиях, нисколько не отдаваясь страстям, с ними связанным. Но участники резни действуют под влиянием ярости. Их глаза сверкают огнем бешенства и злобы. Они преследуют свои жертвы из ули­цы в улицу и из дома в дом. Они вырывают их из объятий отцов и жен. Они пресыщают­ся жестокостью и надругательством и издают крики отвратительного восторга при зрелище причиняемых ими мук.

Мы увидали теперь эту страшную карти­ну; какие же выводы надлежит из нее сде­лать? Должны ли мы отказаться от разума, от справедливости, от добродетели и счастья? Предположим, что неизбежным последствием приобщения к истине будет временное появ­ление таких сцен, как только что нами описан­ная, должны ли мы на этом основании отка­заться от распространения ее? Совершенные преступления будут по ошибочному представ­лению казаться последствиями знакомства с истиной, но на самом деле это результат за­блуждений, внушенных прежде. Беспристраст­ный исследователь увидит в них последние усилия погибающего деспотизма, который, в случае если бы он остался жив, произвел бы бедствия, едва ли менее ужасные в момент их совершения, но гораздо более пагубные по своей долговременности. Если рассуждать правильно, то, даже допуская прежде сделан­ное неблагоприятное предположение, надо противопоставить момент ужаса и отчаяния векам счастья. Никакое воображение не мо­жет дать полное представление о том умст­венном развитии и спокойной добродетели, Которые наступят, когда собственность будет Установлена на естественных основаниях.

Какими способами можно вообще заглу­бить истину и сохранить спасительную отраву и успокоительное безумие, так желанные некоторым людям? Политика правительств всего мира в целом клонилась к этому на протяжении многих веков. Есть ли у нас рабы? Тогда мы должны старательно охранять их невежество. Есть ли у нас колонии и под­властные земли? Тогда все наши усилия должны быть направлены на то, чтобы они не стали слишком населены и богаты. Есть ли у нас подданные? Тогда, «превратив их в бес­сильных и бедных, нам удастся сохранить их послушными; избыток годен лишь к тому, чтобы сделать их непокорными, непослушны­ми и мятежными»*. Если бы такова была ис­тинная сущность общественного устройства, то нам, конечно, следовало бы с отвращением отпрянуть от нее. Каким ужасным неудачни­ком оказался бы весь человеческий род, если бы все попытки сделать его разумным приве­ли бы только к тому, что он лишился бы всех правил и стал беспутным. Но ни один человек, способный уделить этому вопросу сколько-нибудь беспристрастного внимания, не сможет в это поверить. Могут ли истина, понятие о справедливости и желание осуществить ее стать источником непоправимого крушения человечества? Можно допустить, что первое пробуждение ума и просветление его будут сопровождаться беспорядком. Но всякий, рас­суждающий правильно, должен признать, что на смену замешательству придут порядок и счастье. Отказ от такого средства для дости­жения счастья, если бы даже оно оказало опи­санное действие, напомнило бы тот случай, когда человек, повредивший свою конечность, отказался бы подвергнуться тому мучению, которое связано с ее вправлением. Если чело­вечество сейчас потеряло путь к добродетели и счастью, то нет разумных оснований для него всегда идти по ложной дороге. Мы не должны отказываться от осуждения ошибок и от рассмотрения явлений, вытекающих из них.

* Кн. V, гл. III42.

В этой связи возникает еще один вопрос. Можно ли вообще подавить истину? Можно ли приостановить успехи пытливого ума? Если бы это и было возможно, то не иначе, как при помощи самого жестокого деспотиз­ма. Ум человека постоянно стремится к разви­тию. Его можно сдержать только силой, кото­рая на протяжении всего его существования противодействовала бы его естественным стремлениям. Для этого пришлось бы приме­нить меры деспотические и кровавые. Они создали бы картину жалкую и отвратитель­ную. В результате возникла бы глубокая ум­ственная тьма, страх, подобострастие, лицеме­рие. Такова альтернатива, если вообще она возможна, так что государи и правительства земного шара должны сейчас сделать выбор между двумя противоположными мероприя­тиями: они либо должны подавить прогресс путем самого неограниченного применения си­лы, либо предоставить свободную и спокой­ную возможность каждому человеку выраба­тывать и защищать свое мнение.

Несомненно, правительство обязано сохра­нять самый неуклонный нейтралитет в этом важном деле. Несомненно, все люди обязаны оглашать истину без робости или умолчаний, оглашать ее в подлинном виде, не прибегая к содействию лживых приемов печати. Чем больше ее будут оглашать, чем лучше ее будут знать во всем ее объеме, а не по частям, тем менее возможно ее сочетание с гибельными последствиями заблуждения и ее отступление перед ними. Истинный человеколюбец будет горячо стремиться не подавлять обсуждение вопроса, но принимать в нем деятельное учас­тие, проявляя всю силу своих способностей к исследованию, и содействовать своими уси­лиями острой и глубокой работе мысли.

Теперь, когда стало ясно, что истина долж­на быть провозглашена любой ценой, то нам надо посмотреть, какова же точно эта цена, т. е. надо исследовать, сколько беспорядка и насилия неотделимо связано с тем перерож­дением, которому должен подвергнуться ра­зум. И тогда обнаружится со всей ясностью, что зло отнюдь нельзя считать неотделимым от прогресса. В самом факте приобретения зна­ний и постепенного ознакомления с истиной не заключается еще никакой предпосылки к беспорядку. Зло может возникнуть только при столкновении мнений, только когда одна груп­па людей в общине отстранит другую, отверг­нув ее взгляды на прогресс, и проявит нетерпи­мость к той оппозиции, которую она встретит.

В эту интересную эпоху, когда разум во всяком случае будет переживать настоящий перелом в своей истории, на долю каждой группы людей в общине выпадут высокие обя­занности. Прежде всего это коснется тех просвещенных и сильных умов, которым надлежит сделаться наставниками остальных в деле открывания истины. Они обязаны быть деятель­ными, неутомимыми и бескорыстными. Им надлежит воздерживаться от возбуждающих речей, от всяких едких и злобных выражений. Нелепо правительству брать на себя в этом отношении роль критика и устанавливать ме­рило для определения должной степени свобо­домыслия и благопристойности; но именно по этой причине те, кто сообщают свои мысли публике, обязаны особенно строго следить за собой. Весть об установлении свободы и ра­венства — это  весть о доброжелательном отношении ко всем людям. Свобода и равен­ство избавят крестьянина от несправедливос­ти, подавляющей его разум, а привилегиро­ванных—от роскоши и деспотизма, развра­щающих их. Пусть люди, несущие нам эту весть, не запятнают своего великодушия, по­казав, что оно еще не сжилось с их сердцами.

Не менее важно, чтобы они поспешили со­общить всю истину без умолчания. Нельзя себе представить ничего более вредного, чем правило, предписывающее считаться с духом времени и говорить только то, что, как нам кажется, наши современники способны понять. В настоящее время такая практика принята почти повсеместно и служит признаком весьма глубокой испорченности. Мы кромсаем и разрываем правду на части. Мы делимся ею с нашими собратьями не в том широком объе­ме, в каком узнали ее сами, но с той скупос­тью, какая диктуется нам нашей собственной жалкой осторожностью. Мы начинаем ссы­латься на то, что эта истина пригодна для одной страны и не пригодна для другой, но ведь это та истина, которую мы признаем вечно неизменной. С целью обмануть других со спокойной совестью, мы начинаем с того, что обманываем самих себя. Мы надеваем путы на свой разум и не дерзаем свободно верить самим себе в поисках истины. Такая практика получила свое начало в партийных махинациях и в стремлении умного и пред­приимчивого вождя тащить в своей свите це­лую армию слабых, робких и себялюбивых сторонников. Нет оснований, по каким я не мог бы заявить в любом собрании на земном шаре, что я республиканец. Если я республи­канец при монархическом правлении, то у меня не больше оснований примыкать к не­истовым мятежникам для нарушения общест­венного спокойствия, чем монархистам при республике. Всякое сообщество людей, как и каждый отдельный человек, должно направ­лять свою деятельность в соответствии с об­щественными идеями справедливости. Я дол­жен стремиться не к тому, чтобы насильствен­но изменить учреждения, но к тому, чтобы доводами разума изменить идеи. Мне нет ни­какого дела до мятежников и интриганов, но я хочу просто распространять истину и наме­рен ждать, пока спокойно утвердится вера в нее. Если будет созвано какое-нибудь собра­ние, не согласное с этим, то я не должен при­нимать в нем участия. Но чаще мы склоняем­ся к тому, что «вопрос чести», или, лучше ска­зать, вопрос полезности «представляет собой личное дело каждого»*.

* Аддисон. Катон 43.

Обсуждаемое нами притворство, помимо дурного влияния, оказываемого им на того, кто прибегает к нему, и помимо того, что оно портит и подрывает репутацию человека в обществе, имеет еще особенно вредные послед­ствия в том отношении, которое мы сейчас рассматриваем. Оно как бы закладывает мину и готовит взрыв. Таковы последствия всех противоестественных ограничений. В то же время ничем не сдерживаемое распростране­ние истины всегда благодетельно. Ее успехи идут последовательно, и каждый этап подго­тавливает общее сознание к следующему. Бы­вают такие неожиданные и неподготовленные проявления истины, которые легко лишают людей трезвости в мыслях и власти над собой. Умолчания в этих случаях сразу делают массу грубой и озлобленной, как только она от­кроет, что от нее что-то скрывают, и в то же время они сбивают с правильного пути носи­телей политической власти. Они убаюкивают последних в сознании ложной безопасности и побуждают их к зловещему упорству.

Рассмотрев обязанности при таком кризисе людей просвещенных и мудрых, мы теперь должны обратить наше внимание в сторону совершенно другой социальной группы, в сто­рону богатых и знатных. И здесь прежде все­го надо заметить, что мы совершаем очень большую ошибку, когда, как это часто быва­ет, не верим в возможность превратить их в сторонников равенства. Люди не так жалко себялюбивы, как это предполагают сатирики и царедворцы. Мы никогда не приступаем ни к какому действию, не обдумав, каковы тре­бования справедливости в этом случае. Мы всегда стремимся удостовериться, что поступ­ки, к которым нас побуждают наши склоннос­ти, безвредны и правильны*. Поэтому, по­скольку мысли о справедливости занимают так много места в работе человеческого соз­нания, нет разумных оснований сомневаться в том, что яркое и сильное представление о справедливости окажется мощным двигателем, воздействующим на наш выбор. Но затем путь добродетели, избранный нами по каким бы то ни было основаниям, оказывается же­ланным по тысяче других причин. Он дает нам репутацию, положение, внутреннее до­вольство и высокую радость удовлетворенного разума.

* Кн. II, гл. III44.

Богатые и знатные далеко не безразличны к вопросам общего благополучия, когда эти вопросы представлены им с той ясностью и притягательностью, которые могут на них воздействовать. Их разум свободен от влияния одного большого недостатка. Их не ожес­точила неумолимая деспотия, и горизонт их не сузился под постоянным давлением нужды. Они особенно хорошо могут судить о пустоте той роскоши и тех радостей, которые вызыва­ют такое восхищение при наблюдении со сто­роны. Часто можно заметить, что они доволь­но равнодушны к этим вещам, если только они не слишком утвердились в своих привыч­ках или закоренели в них с годами. Если вы покажете им привлекательность благородства и великодушия при отказе от старых преиму­ществ, то во многих случаях они охотно гото­вы будут решиться на это. Как только какое-нибудь событие возбудит активность ума, за ним обязательно последуют действия; мало людей настолько неактивных, чтобы навсегда предаться беспечному пользованию преиму­ществами, данными им с рождения. Тот же дух, который толкал молодых представителей знати в ряду поколений навстречу лишениям войны, легко может быть использован для того, чтобы превратить их в сторонников дела равенства; нельзя представить себе, что нали­чие высокой доблести и искренности в этом деле не даст должного результата.

Но вообразим, что значительная часть богатых и знатных не захочет действовать иначе, как только ради собственных выгод и удобств. Нетрудно будет убедить их, что в этом отношении их собственные интересы допускают разве только умеренное и мягкое противодействие. Бесспорно, что спокойствие или замешательство в жизни человечества в бу­дущем сильно зависит от поведения этой группы. Я сказал бы им: «Тщетно бороться с истиной. Это равносильно попытке остановить рукою человека морской прилив. Отступитесь вовремя. Обеспечьте свою безопасность уступ­ками. Если вы не хотите стать на сторону по­литической справедливости, то по крайней мере вступите в переговоры с неприятелем, которого вы не можете осилить. Многое, очень многое зависит от вас самих. Если вы будете мудры, если вы будете осторожны, если вы намерены по крайней мере обеспечить свою жизнь и личную безопасность среди об­щего крушения привилегий и безрассудства, то вы сами не захотите вызвать против себя раздражение и бравировать. Если только вы не будете опрометчивы, то не произойдет никакого беспорядка, не будет  никаких убийств, не прольется ни одной капли крови, и вы сами будете счастливы. Если же вы бро­сите вызов буре и обрушите на свои головы негодование, то все же останется надеж­да, что удастся сохранить общее спокой­ствие. Но если случится иначе, то главным образом вы сами будете нести ответствен­ность за все последствия, которые из этого вытекут.

Но прежде всего пусть вас не усыпляет опрометчивое и необдуманное сознание своей безопасности. Мы уже видели, как это созна­ние укрепилось в наше время под влиянием лицемерия и нестойкости людей разумных и просвещенных, тех, кто много понимает, об еще большем имеет путаное представление, однако не дерзает рассмотреть все в целом уверенным и спокойным взглядом. Но сущест­вует опасность еще более осязательная. Пусть нас не совратит с пути бездумный и будто бы всеобщий протест тех, кто лишен руководя­щих начал. Давно установлено, что всяческие заявления — весьма плохой критерий буду­щего поведения людей. Не рассчитывайте на длинную вереницу своих сторонников, при­ближенных и слуг. Они представляют очень слабую защиту. Они — люди и не могут быть равнодушны к интересам и притязаниям человечества. Некоторые из них будут при­мыкать к вам до тех пор, пока корыстный ин­терес будет их к тому побуждать. Но в тот момент, когда они увидят, что ваше дело про­играно, те же интересы побудят их перейти под знамя ваших врагов. Они рассеются, как утренний туман.

Нельзя ли мне надеяться, что вы способ­ны понять другого рода выводы? Не испыта­ете ли вы угрызений совести при мысли, что вы противодействуете величайшему благу? Нравится ли вам, что самые просвещенные из ваших современников будут считать вас упор­ными врагами человеколюбия и справедли­вости и передадут об этом отдаленнейшему потомству? Можете ли вы примирить ваш ра­зум с тем, что из-за корыстных интересов, Ради сохранения всеобщего разложения и зло­употреблений, вы содействуете удушению истины и разрушаете только что рожденное счастье человечества?» Дай бог, чтобы эти доводы дошли до сознания просвещенных и образованных сторонников знати! Дай бог им убедиться, что при решении такого важного вопроса нельзя слушаться своих страстей или предрассудков, нельзя следовать полету вооб­ражения! «Мы знаем, что истина не нужда­ется в вашем союзе для обеспечения своего торжества. Мы не боимся вашей вражды. Но наши сердца кровоточат, видя, сколько благо­родства, сколько дарований и сколько добро­детели порабощено предрассудками и завер­бовано на сторону заблуждений. Мы спорим с вами в ваших же интересах и во имя чести человечества».

Надо сказать несколько слов общей мас­се сторонников дела справедливости. «Если доводы, приводимые в нашем труде, обладают какой-нибудь достоверностью, то мы вправе, по меньшей мере, сделать из них тот вывод, что истина неотразима. Если человек вообще обладает разумной природой, то все, что явно убедило его в своей правильности, после при­ведения должных доказательств и до тех пор, пока эта убедительность воздействует на него, неизбежно должно заставить его принять со­ответствующее решение. Бесцельно говорить, что ум изменчив и непостоянен, потому что он таков только до тех пор, пока доказательства недостаточны. Как только сила доказательств возрастет, убежденность укрепится и решение станет обязательным. Природа отдельного человеческого ума такова, что он постоянно рас­ширяет запас идей и знаний. Такова же сущ­ность и общего человеческого разума, за ис­ключением тех случаев, которые, вытекая из более общей системы вещей, как бы нарушают установленный порядок в системах ограничен­ных. Это положение подтверждается, когда истина всеобъемлющего характера утверж­дается частичными опытами, что приводит к систематическим успехам человеческого разума на протяжении веков, начиная с момента изо­бретения печати.

Эта аксиома о всемогуществе истины должна быть для нас рулем в наших начина­ниях. Не надо спешить с осуществлением се­годня того, что завтра с распространением истины станет неизбежным. Мы не должны с тревогой следить за поводами и случаями: воздействие истины не зависит от случайно­стей. Мы должны тщательно избегать наси­лия: сила — не убеждение, она не достойна Дела истины. Мы не должны допускать в свои сердца презрения, враждебности, злопамят­ности или мстительности. Дело справедли­вости — это дело человечества. Его сторонни­ки должны быть преисполнены доброжела­тельности ко всем. Мы должны любить истину, так как она приведет к счастью всего человечества. Мы должны любить ее, потому что нет ни одного живого человека, который при естественном и спокойном ходе процесса не станет счастливее при приближении к ис­тине. Самая важная причина, задержавшая ее осуществление, заключается в неправиль­ном поведении ее сторонников, в суровости, грубости и непреклонности, вложенными в дело, так как оно представляет одно челове­колюбие. Названных обстоятельств было до­статочно, чтобы удержать большую массу заинтересованных от проявления терпеливого внимания к этому делу. Сторонники равен­ства, возрастающие сейчас в числе, должны позаботиться о том, чтобы устранить указан­ные препятствия на их пути. Перед нами две всем ясные обязанности, которые нельзя не понять, если правильно приняться за дело. Первая заключается в неусыпном внимании к великому орудию, предназначенному для осу­ществления справедливости, к разуму. Мы должны провозглашать свои взгляды с пре­дельной искренностью. Мы должны старать­ся, чтобы они оказали влияние на умы других людей. При этих попытках нельзя допускать никакого упадка духа. Мы должны обострить свои интеллектуальные способности, расши­рить свои знания, проникнуться сознанием благородства своей задачи и постоянно под­держивать свой дух и самообладание, кото­рые позволят нам осуществить наши принци­пы. Вторая наша обязанность заключается в спокойствии».

Было бы неправильно пройти мимо вопро­са, обязательно возникающего у читателей: «Если должно произойти уравнение собствен­ности не с помощью закона, административ­ных распоряжений или публичных установлении, но лишь путем личной убежденности людей, то с чего должно это начаться?» При ответе на этот вопрос нет необходимости дока­зывать то простое положение, что всякий рес­публиканизм, всякое уничтожение рангов и привилегий неизменно ведет к уравнению собственности. В Спарте45, например, послед­ний принцип был полностью признан. В Афи­нах дары на общественные нужды были так велики, что граждане были почти свободны от физического труда; богатые и знатные, в сущ­ности, покупали право на свои преимущества той щедростью, с которой они предоставляли свои богатства народу. В Риме часто прово­дились аграрные законы46, хотя и представ­лявшие жалкую и неудачную замену равенст­ва, но возникавшие из того же стремления. Если рассудительность людей будет постоян­но возрастать, а это, конечно, будет происхо­дить с большой скоростью, если плохо устро­енные правительства, замедляющие сейчас прогресс, будут устранены, то те же основа­ния, которые убедили людей в несправедли­вости социальных рангов, убедят их в несправедливости такого положения, при котором один человек нуждается в том, чем владеет другой, нисколько не увеличивая при этом своего благополучия.

Обычно люди ошибочно воображают, что эту несправедливость могут чувствовать только низшие слои населения, страдающие от нее; отсюда мысль, что исправлена она может быть только насильственно. На это надо, во-первых, заметить, что от такого положения вещей страдают все,— богатые, которые богатеют, и бедные, которые нуждаются. Во-вторых, на протяжении нашей работы было ясно пока­зано, что личные интересы вовсе не настолько управляют людьми, как это часто предпола­гается. Еще гораздо яснее, если это возможно, было показано, что эгоисты руководствуются не только стремлением к чувственным радос­тям или страстью к наживе, но что желание достичь выдающегося положения и отличий представляет в разных степенях всеобщую страсть. Наконец, третье и самое существен­ное возражение сводится к тому, что распро­странение истины представляет наиболее мо­гущественное средство. Нет ничего абсурднее предположения, что теория в лучшем смысле слова не обязательно связана с практикой. Если мы ясно и отчетливо убедимся в пра­вильности какого-нибудь положения, то оно неизбежно окажет влияние на наше поведе­ние. Разум не представляет смеси различных идей, борющихся друг с другом за господство, но, напротив, дело обстоит так, что воля всег­да возбуждается последним решением созна­ния. Когда люди ясно поймут нелепость рос­коши и эта мысль у них укоренится, когда соседи разделят их пренебрежение к ней, не­мыслимо себе представить, чтобы они стали стремиться к богатству с той же алчностью, как прежде.

В истории Европы от времен варварства до утонченной цивилизации нетрудно отметить тенденцию к уравнению собственности. В эпоху феодализма, как теперь еще в Индии и в других странах, люди рождались в опре­деленном положении, так что крестьянину было почти невозможно подняться до ранга дворянина. За пределами дворянства не было богатых людей, так как торговля как внутрен­няя, так и внешняя едва существовала. Тор­говля была тем орудием, которое помогло уничтожить барьер, казавшийся непреодоли­мым; она оскорбляла предрассудки дворян­ства, готового верить, что зависимые от него люди принадлежат к другой породе, чем оно само. Образование представляло другое и еще более мощное орудие. На протяжении всей истории церкви мы видим, как люди самого низкого происхождения подымались до ее вершин. Торговля помогла доказать, что богатства могут достигать не только люди, одетые в кольчугу, образование же помогало Доказать, что люди низкого происхождения способны превзойти своих господ. Внима­тельный наблюдатель легко заметит возра­стающее воздействие таких идей. Еще долго после того, как наука начала распространять свою власть, ее служители сохраняли такие рабские навыки и делали такие низкопоклонные посвящения, о которых никто не может слышать сейчас без удивления. Только много позже люди поняли, что при умственном превосходстве человек не нуждается для дости­жения своих целей в покровителе. Сейчас среди культурных и образованных людей человек слабого здоровья, но большой умствен­ной силы и крепкого доблестного духа всегда будет принят со вниманием и уважением; если бы его сосед, гордый своим тугим ко­шельком, вздумал обращаться с ним занос­чиво, то можно быть уверенным, что он скоро потерял бы к этому охоту. Жители отдален­ных деревень, где давно установившиеся предрассудки разрушаются медленно, очень бы удивились, увидав, как мало в просвещен­ных кругах богатство определяет степень ува­жения к человеку.

Все эти признаки, конечно, пока еще очень слабы. В этом отношении в области морали дело обстоит так же, как в политике. Про­гресс совершается первоначально так медлен­но, что в большинстве случаев он вообще остается незаметным для человечества; его можно правильно оценить только при наблю­дении и сравнении явлений на протяжении значительного отрезка времени. По истечении некоторого периода картина становится более ясной, а успехи кажутся более быстрыми и решительными. Пока богатство означало все, естественно, что люди стремились достичь его, хотя бы ценой своей репутации и честности. Абсолютная и всеобщая истина не проявила себя еще так решительно и не выразилась ни­чем, что может восхитить глаз или доставить удовольствие чувствам. По мере уничтожения привилегий, связанных с социальными ран­гами и монополиями, значение всех излишних благ неизбежно начнет уменьшаться. По мере укрепления республиканства, людей начнут ценить за то, что они собою представляют, а не за то, что было ими получено при помощи силы и что силой же может быть отнято.

Остановимся на минуту, чтобы обсудить последствия такого постепенного переворота в мыслях. Одним из самых ранних результа­тов будет уменьшение своекорыстия при тор­говле, вследствие чего накопление богатств будет происходить не так часто и не в таких огромных размерах. Люди не будут склонны, как теперь, извлекать выгоду из чужой беды и требовать такой выгоды за свою помощь, которая соответствует не ее ценности, а лишь потребности в ней данного лица. Они будут думать не о том, сколько они могут из­влечь выгоды, но о том, сколько можно с бла­горазумием потребовать. Владелец торгового дела, пользующийся наемным трудом, будет склонен вознаграждать его более щедро, в то время как сейчас он исходит главным обра­зом из того безразличного обстоятельства, что он предоставил капитал. Щедрость на­нимателя завершит в сознании рабочего то дело, которое будет начато его представле­ниями о политической справедливости. Он перестанет растрачивать маленькие избытки, остающиеся от его заработков, на пустое мо­товство, что является сейчас основной причи­ной, по которой он оказывается в полной за­висимости от усмотрения хозяина. Он осво­бодится от нерешительности, связанной с раб­ством, и от оков отчаяния; он поймет, что независимость и достаток едва ли менее до­стижимы для него, чем для всякого другого члена общества. Это составит естественный шаг вперед к дальнейшему прогрессу, когда рабочий будет получать полностью то, что взимается с потребителя, без того, чтобы посредник, этот праздный и бесполезный мо­нополист, как тогда все поймут, богател на похищенном достоянии рабочего.

Те же чувства, которые обусловят от­сутствие алчности при заключении торговых сделок, вызовут щедрость при распределении. Торговец, не желающий богатеть за счет сво­его клиента или рабочего, откажется также от богатства, достигаемого путем такой же несправедливости, и уделит бедному со­седу необходимые ему продукты. Привыч­ка довольствоваться малой прибылью, созда­ваемая в предшествующем случае, тесно свя­зана с привычкой удовлетворяться малым накоплением богатства. Человек, не стремя­щийся увеличить свои накопления, не будет противодействовать такому распределению, которое благодаря своему человеколюбивому характеру будет препятствовать росту богат­ства. Некогда богатство было почти единст­венной целью людей с грубым и непросве­щенным умом. В дальнейшем внимание лю­дей будет распределяться между различными целями, как любовь к свободе, любовь к ра­венству, приверженность к искусству и жаж­да знаний. Стремление к этим целям не будет предоставлено, как сейчас, только немногим, но постепенно станет доступно всем. Любовь к свободе, очевидно, влечет за собой любовь к человеку: чувство доброжелательности рас­ширится, а эгоистические стремления ослабе­ют. Всеобщее распространение истины вызо­вет общее совершенствование, и люди с каж­дым днем начнут приближаться к таким взглядам, которые помогут им ценить всякую вещь в соответствии с ее настоящей ценно­стью. К этому надо присовокупить, что инте­ресующий нас прогресс будет всеобщим, а не индивидуальным. Этот прогресс будет про­грессом для всех. Каждый человек будет чув­ствовать, что его взгляды на справедливость и честность разделяются, поддерживаются и подкрепляются его соседями. Отступничество будет вряд ли возможно, потому что отступ­ник не только вынужден будет осудить сам себя, но встретит также осуждение других.

В связи с этими рассуждениями надо сде­лать одно замечание. «Если неизбежный ход совершенствования незаметно сам ведет к уравнению собственности, то зачем надо было предлагать ее как специальную задачу, поставленную перед людьми?» Ответить на это возражение нетрудно. Обсуждаемое со­вершенствование сводится к знанию истины. Но наше знание останется несовершенным до тех пор, пока эта великая часть всеобщей истины не будет действительно признана таковой. Всякая истина полезна; может ли эта истина, вероятно более существенная, чем всякая другая, не принести пользы? Какова бы ни была цель, самопроизвольно пресле­дуемая разумом, для нас очень важно иметь ясное о ней представление. Наше продвиже­ние к ней благодаря этому ускорится. Хоро­шо известно то правило нравственности, со­гласно которому человек, желающий достичь совершенства, хотя никогда своей цели не достигнет, но сделает гораздо большие успе­хи, чем человек, довольствующийся стремле­нием к несовершенному.

Вполне очевидны преимущества, которые можно попутно получить, если оценивать ра­венство как одну из великих целей, стоящих перед нами. Такие взгляды очень помогут нам стать бескорыстными уже сейчас. Они научат нас относиться с пренебрежением к меркантильным расчетам, торговому преус­пеянию и к заботам о прибылях. Они дадут нам правильное представление о возможно­стях человека и о том, в чем заключается его истинное совершенство; они направят наше честолюбие и активность на достойные цели. Разум не может сам достичь великих и слав­ных целей, хотя бы по своей природе он и стремился к ним, если он не поймет их пред­вестников; поэтому можно думать, что чем раньше появятся эти предвестники, чем они будут яснее, тем благоприятнее будет ход со­бытий.

ПРИЛОЖЕНИЯ

1

ВЛИЯНИЕ ПОЛИТИЧЕСКИХ УЧРЕЖДЕНИЙ, ПОЯСНЕННОЕ ПРИМЕРАМИ

Грабеж и мошенничество, два больших преступ­ления, совершаемых в обществе, проистекают из: 1) крайней бедности, 2) тщеславия богатых, 3) их ти­рании. Эти преступления стали постоянными благодаря: 1) законодательству, 2) способу применения зако­на, 3) неравенству условий.

Влияние политических учреждений станет более очевидным, если мы изучим историю са­мых важных пороков, существующих в насто­ящее время в обществе, и если удастся дока­зать, что их устойчивость связана с полити­ческим строем.

Два величайших злоупотребления, связан­ных с внутренней политикой народов, господствующих теперь в мире, заключаются, как мы считаем, в неправильном способе перехода собственности, как первоначально посредст­вом насилия, так и вторично путем обмана. Если бы среди жителей какой-либо страны не существовало людей, желающих завладеть чужим имуществом, или если бы это желание не было так горячо и неугомонно, чтобы побуждать их к приобретению этого имущества способами, несовместимыми с порядком и справедливостью, то несомненно, что в этой стране преступления были бы известны толь­ко понаслышке. Если бы каждый человек мог с легкостью приобретать все необходимое для жизни и, приобретая, не испытывать тягост­ного стремления к излишествам, то искушение утратило бы свою силу. Частные интересы хорошо согласовались бы с общественным благом; гражданское общество приобрело бы все то, чем поэзия наделяет золотой век47. Исследуем начало, которому эти недостатки обязаны своим происхождением, и меры, ко­торые помогут ослабить их или устранить.

Прежде всего надо заметить, что в самых культурных европейских государствах нера­венство в распределении собственности до­стигло угрожающего размера. Большое число их жителей лишено почти всего того, что де­лает жизнь сносной или обеспеченной. Их ве­личайшего трудолюбия едва ли достаточно для поддержания существования. Женщины и дети ложатся непереносимым бременем на труд мужчин, так что выражение «большая семья» стало в низшем слое общества равно­значно величайшей бедности и горю. Если к этому бремени прибавляется еще болезнь или какие-нибудь несчастные случаи, которые всегда возможны в деятельной и трудовой жизни, то нужда еще возрастает.

Существует представление, что в Англии меньше бедности и нужды, чем в большинстве европейских государств. В Англии налог для бедных48 достигает суммы в два миллиона фунтов стерлингов в год. Было вычислено, что на каждые семь человек среди ее жителей один получает в какой-то период своей жизни помощь за счет этого фонда. Но это соотно­шение еще значительно возрастет, если мы учтем людей, которые из гордости или же духа независимости, или за отсутствием юри­дического адреса не получают такой помощи, хотя и испытывают равную нищету.

Я не придаю значения точности этого рас­чета; факт сам по себе достаточен для того, чтобы дать нам представление о размере нужды. Вытекающие из нее беды не могут быть оспорены. Постоянная борьба со злом, проистекающим из бедности, не давая часто никаких результатов, естественно, приводит многих страдальцев к отчаянию. Тягостное ощущение своего бедственного положения са­мо по себе лишает их способности преодоле­вать зло. Преимущества богатых, немилосерд­но используемые ими, естественно, приводят к возмездию; бедного человека доводят до то­го, что он начинает считать теперешнее сос­тояние общества состоянием войны, неспра­ведливой системой, созданной не для защиты всех людей в их правах и для обеспечения за ними средств к существованию, а для расши­рения преимуществ, предоставляемых немно­гим благоприятствуемым лицам, в то время как всем остальным предназначена нужда, зависимость и горе.

Другим источником разрушительных страстей, нарушающих мирное существование общества, являются роскошь, пышность и ве­ликолепие, которые обычно сопровождают на­копление колоссальных богатств. Человек спо­собен бодро встречать значительные лишения, когда он разделяет их с остальным обществом и когда его не оскорбляет зрелище беспечно­сти и достатка других людей, никоим образом не заслуживающих таких преимуществ в боль­шей степени, чем он сам. Но тяжкие страда­ния людей еще возрастают, когда они вынуж­дены наблюдать чужие преимущества и, му­чаясь от необходимости постоянно и тщетно стремиться к обеспечению себе и своим семь­ям самых жалких условий жизни, видят, как другие наслаждаются плодами чужого труда. При политическом устройстве, существующем в настоящее время, они неизменно несут это бремя. Существует обширный класс людей, которые, будучи богатыми, лишены как блес­тящих дарований, так и возвышенных досто­инств; как бы высоко люди этого класса ни оценивали свое собственное воспитание, свой­ственную им деликатность, отличный лоск и изысканность своих манер, они все же втайне сознают, что не обладают никакими качества­ми, дающими им право на такие преимущест­ва и основания для соблюдения дистанции между ними и низшими слоями, кроме пыш­ности их экипажей, блеска обстановки и рос­коши в их развлечениях. Бедного чело­века поражает такое показное богатство, он начинает остро ощущать свои невзго­ды, ибо знает, как неутомимо он стре­мится получить свою небольшую долю в этом богатстве, и он приучается считать богатство счастьем. Бедняк не может поверить, что бо­гатая одежда нередко прикрывает страдающее сердце.

Третий порок богатства, легко вызываю­щий недовольство бедных, заключается в дер­зости богатых и в присвоении ими чужих прав. Если бы бедный человек проникся фи­лософским спокойствием, примирился во всех отношениях со своей судьбою, уверившись, что он не менее своего богатого соседа облада­ет всем необходимым для истинно достойного человеческого существования, то он стал бы считать все прочее не заслуживающим завис­ти. Кажется, что богатый не может удовлет­вориться своими богатствами, если зрелище их не раздражает других; благородное чувст­во собственного достоинства, которое могло бы обделенному доставить спокойствие, ста­новится средством раздражения его путем угнетения и несправедливостей. Во многих странах открыто признается, что справедли­вости можно добиться посредством протек­ции, поэтому человек высокого положения, имеющий блестящие связи, почти безошибочно выигрывает дело против человека, не имею­щего протекции и друзей. В тех странах, где подобной постыдной практики не существует, правосудие часто становится предметом дорогостоящей купли, и человек с толстым кошельком, как это там общеизвестно, одержи­вает победу. Естественно, что, зная эти фак­ты, богатые перестают опасаться нарушить права бедных в своих делах с ними и испол­няются духа властного, диктаторского и тира­нического. Однако такое косвенное угнетение перестает удовлетворять их деспотические склонности. Во всех подобных странах бога­тые прямо или косвенно оказываются облада­телями законодательной власти в государст­ве; естественно, что они постепенно превраща­ют угнетение, в систему и лишают бедных тех немногих, так сказать, природных прав, кото­рыми иначе они продолжали бы пользоваться.

Взгляды отдельных людей, а, следователь­но, и их желания, потому что желание — это не что иное, как взгляд, созревший для прев­ращения в действие, всегда будут в значи­тельной степени регулироваться взглядами всего общества. Но нравы, господствующие во многих странах, как будто бы точно рас­считаны для того, чтобы внушать убеждение, будто честность, порядочность, разумность и усердие являются ничем, а богатство — это все. Разве может человек, внешность которого свидетельствует о нужде, рассчитывать на хо­роший прием в обществе, особенно в общест­ве людей, диктующих свою волю остальным? Представим себе, что он почувствует необхо­димость в их содействии и доброжелательстве. Ему немедленно покажут, что никакие достоинства не могут возместить скромную внеш­ность. Урок, внушаемый ему, гласит: иди домой, обогатись любым способом, приобрети предметы роскоши, считающиеся достойными уважения, и тогда ты можешь быть уверен­ным в дружеском приеме. В соответствии с этим, бедность в таких странах считается ве­личайшим пороком. Ее стремятся избегнуть с рвением, не позволяющим совести быть слиш­ком разборчивой. Ее скрывают как самый не­оспоримый порок. В то время как один чело­век выбирает путь ничем не ограниченного накопления, другой предается расточительно­сти, которая должна внушить обществу преу­величенное представление о его богатстве. Он спешит сделать реальной ту бедность, прояв­лений которой он так боится, и вместе со сво­им имуществом жертвует своей честностью, правдивостью и репутацией, хотя они-то и могли бы утешить его в обрушившейся на него напасти. Таковы причины, которые в разной степени при разных правительствах, существующих в мире, побуждают людей явно или тайно посягать на чужую собственность. Посмотрим, позволяет ли политический строй уменьшить их воздействие или способствует их усилению и притом насколько.

Все, что имеет тенденцию сокращать бедствия, связанные с бедностью, сокращает в то же время бессмысленные желания и огромное накопление богатств. К богатству не стремятся ради него самого и редко добиваются его ради чувственных удовольствии, им достав­аемых. Его домогаются по той же причине, по которой обычно способные люди стремятся получить знания, умение и опытность, т. е. из любви к почету и из страха перед пренебре­жением. Как мало людей ценило бы облада­ние богатством, если бы они были обречены пользоваться своими экипажами, дворцами и увеселениями в одиночестве, так что никакой чужой глаз не восхищался бы их великоле­пием и ни один жалкий наблюдатель не на­правил бы весь свой восторг на лесть собст­веннику. Если бы не считалось, что прекло­нение представляет исключительную привиле­гию богатства, а пренебрежение — неизменно­го спутника бедности, то стремление к выго­дам перестало бы составлять всеобщую страсть. Посмотрим, каким образом полити­ческий строй способствует этой страсти.

Прежде всего, почти во всех странах зако­нодательство явно потворствует богатым про­тив бедных. Таковы законы, касающиеся охо­ты49; они запрещают трудолюбивому селяни­ну убивать животных, которые уничтожают все его расчеты на сбор будущих средств про­питания, и они же мешают ему снабдить себя пищей, помимо его воли появляющейся на его пути. Таков же дух последних законов о дохо­де во Франции50, которые в некоторых своих предписаниях ложатся всей своей тяжестью исключительно на людей скромных и трудо­вых и изымают из сферы своего воздействия тех, кто легче всего мог бы выдержать их бре­мя. Так же точно в настоящий момент в Анг­лии поземельный налог51 дает на полмиллио­на меньше, чем век тому назад, в то время как налоги на потребление подверглись росту на тринадцать миллионов в год за тот же са­мый период. Это представляет собой попытку, независимо от того насколько она успешна, перенести налоговое бремя с богатого на бед­ного и в качестве таковой характеризует дух законодательства. Исходя из того же принци­па, грабеж и другие преступления, которые богатая часть общества не испытывает иску­шений совершать, рассматриваются как тяг­чайшие и караются очень строго, подчас даже нечеловечно. Богатых поощряют в их объеди­нениях, предназначенных для осуществления самых пристрастных и притеснительных за­конов. Право на монополии и патенты широ­ко раздаются тем, кто может заплатить за них. В то же время с величайшей бдитель­ностью предупреждаются объединения бедных с целью установления платы за труд, и они лишаются возможности осторожно и разумно выбирать поле деятельности. Во-вторых, су­дебная практика не менее несправедлива, чем принцип, положенный в основу законов.

При последнем французском правительст­ве должность судьи представляла предмет купли, отчасти в виде открытой уплаты соот­ветствующей цены короне, частью же в виде тайной взятки, даваемой министру. Тот, кто хорошо знал рынок, где происходил рознич­ный торг правосудием, мог позволить себе дать наивысшую цену при покупке добрых его услуг. Для клиента правосудие открыто ста­ло предметом личных домогательств, так что влиятельный друг, красивая женщина или со­ответствующий подарок имели несравненно большее значение, чем правота дела. В Анг­лии, поскольку вопрос идет о самом судогово­рении, уголовный закон применяется с доста­точной степенью беспристрастия; но и здесь число преступлений, караемых смертью, и вследствие этого частые случаи помилования открывают большие возможности для про­текции и злоупотреблений. В делах, относя­щихся к собственности, судебная практика привела к такому положению, что правосудие оказывается недостижимым. Затягивание дел в суде лорда-канцлера, многочисленные апел­ляции от суда и суду, огромные вознагражде­ния адвокатам, стряпчим, секретарям, клер­кам, стоимость составления выдержек из дела, исковых заявлений, возражений и ответов, совместно с тем, что порой называлось вели­колепной неопределенностью закона, застав­ляют считать более разумным отказ от соб­ственности, чем спор за нее, и во всяком слу­чае лишают обедневшего истца самой слабой надежды на восстановление в правах. Целе­сообразнее всего было бы обеспечить за все­ми видами судебного спора дешевизну и быст­роту решений, что совместно с независимо­стью судей и немногочисленными, явно необ­ходимыми изменениями в способах составле­ния коллегий присяжных обеспечило бы пра­вильное применение общих норм закона ко всем отдельным людям, невзирая на их со­стояние и положение.

В-третьих, неравенство состояний, обычно поддерживаемое политическим строем, в зна­чительной степени способствует сохранению ложного представления о превосходстве бога­тых. В древних восточных монархиях, как и в Турции до настоящего времени, высокое по­ложение всегда вызывало безотчетное почте­ние. Робкие жители трепетали перед высшими по положению; они сочли бы почти кощунст­венной попытку приподнять покрывало, наки­нутое властным сатрапом на его бесславное происхождение. Те же начала преобладали при феодальной системе. Вассал, который рас­сматривался как род живого инвентаря в по­местий и не мог оспаривать произвольные ре­шения своего лорда, едва ли дерзнул бы запо­дозрить, что сам принадлежит к одной с ним породе. Это создало противоестественное и насильственно сохраняемое положение. Но че­ловек имеет склонность заглядывать глубже поверхности вещей и исследовать причины успеха выскочек и удачников. В Англии в те­перешнее время мало найдется бедняков, ко­торые не утешались бы своим правом пори­цать людей, поднявшихся над ними. Новоис­печенный джентльмен ни в коем случае не чувствует себя защищенным от меткого и ост­рого сарказма бедняков. Такую склонность людей можно легко поощрить и направить на самые благотворные цели. Как известно из истории некоторых стран, каждому человеку можно внушить сознание его принадлежности к общему гражданству и заставить его почувствовать себя деятельным и полезным членом целого. Тогда бедняк поймет, что, даже от­странив его, нельзя его раздавить, и переста­нет испытывать яростные чувства зависти обиды и отчаяния.

Книга I, глава V.

2

ОБЩЕСТВО И ПРАВИТЕЛЬСТВО

Сущность исследования. — Способ проведения его. — Различие между обществом и правительством.

Локк начинает свой знаменитый «Трактат о правительстве»52 с отрицания патриархаль­ной системы Роберта Фильмера53; расчистив себе таким путем почву, он переходит к утвер­ждению, что «тот, кто не желает признать мысль, что все правительства в мире являют­ся следствием принуждения и насилия и что совместная жизнь людей управляется теми же законами, как у зверей, — должен по необ­ходимости установить другую причину воз­никновения правительств и появления полити­ческой власти»*. В соответствии с этим он большую часть своего трактата посвящает от­влеченному рассуждению о предполагаемой им ранней истории человечества и приходит к заключению, что ни одно законное правитель­ство не могло быть создано на иной первона­чальной основе, кроме договора.

* Кн. II, гл. i, § 1.

Можно подозревать, что этот великий человек, друг свободы и защитник интере­сов человечества, непреклонный и прозорли­вый в своих поисках истины, совершил оплош­ность при первых же шагах в своем исследо­вании.

Есть два способа, которыми можно иссле­довать причины возникновения общества и правительства. Мы можем либо рассматри­вать их с исторической точки зрения, т. е. изу­чать, каким способом они возникли или долж­ны были возникнуть, как это делает Локк; или же изучать их философски, т. е. исследо­вать те нравственные начала, на которых они основаны. Первая проблема не лишена значе­ния, но вторая имеет более высокий смысл и более существенное содержание. Первая представляет вопрос формы, вторая дает са­мую сущность. С практической точки зрения не имело бы большого значения, из какого ис­точника возникла та или иная форма общест­ва и каким способом заложенные в ней начала стали действовать, если бы мы всегда могли быть уверены в их соответствии требованиям истины и справедливости.

Прежде чем приступить к своей задаче, надо тщательно установить различие между обществом и правительством. Первоначально люди объединились в целях взаимного содей­ствия. Они не могли предвидеть, что потребу­ются какие-либо меры принуждения для регу­лирования поведения отдельных членов обще­ства в отношении друг к другу или ко всему в целом.

Необходимость принуждения возникла из ошибок и испорченности немногих. Один про­ницательный писатель очень удачно выразил эту мысль. «Общество и правительство, — го­ворит он — различны сами по себе и имеют разное происхождение. Общество возникло из наших потребностей, а правительство—из нашей безнравственности. Общество всегда благо, правительство же даже в лучшем своем виде — неизбежное зло»*.

* «Здравый смысл»'

Книга II, глава I. Введение.

3

О РАВЕНСТВЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РОДА

Физическое равенство. — Возражение. — Отве­ты. — Моральное равенство. — Его ограничение. — Об­ласть политической справедливости.

Люди равны не только физически и не только морально. Их физическое равенство может быть рассматриваемо с точки зрения их телесной силы или умственных способнос­тей. Это утверждение подвергалось нападкам и возражениям. Говорилось, «что из нашего опыта вытекает отрицание такого равенства. Среди индивидуумов нашего рода мы факти­чески не можем найти двух одинаковых. Один человек силен, а другой слаб. Один человек умен, а другой глуп. Все существующее в мире неравенство условий должно быть возведено к указанному, как к своему источнику. Силь­ный человек обладает возможностью подчи­нять себе, а слабый испытывает потребность в союзнике для своей защиты. Отсюда неиз­бежный вывод: равенство условий — это хи­мерическое предположение, которое не может быть практически осуществлено, а если бы его и возможно было осуществить, это было бы нежелательно».

В ответ на это утверждение надо сделать два замечания. Во-первых, это неравенство было первоначально гораздо меньшим, чем те­перь. Когда люди были нецивилизованны, то не существовало болезней, изнеженности и роскоши, и в итоге каждый человек гораздо меньше отличался по силе от своего соседа, чем теперь. Когда люди были нецивилизованны, их разум был ограничен, их потребности, мысли и взгляды оставались почти одинако­выми. Надо было ожидать, что при первом их отходе от такого состояния возникнут са­ми по себе большие неправильности; возрос­шая мудрость и совершенствование должны преследовать задачу их уничтожения.

Во-вторых, несмотря на происшедшее на­рушение равенства людей, все же продолжает существовать большое и существенное равен­ство. Среди людей не имеется такого разрыва, Который позволял бы одному человеку дер­жать в подчинении несколько других людей, Кроме случая, когда они сами согласны на это. Всякое правительство опирается на общест­венное мнение. Люди сейчас живут при опре­деленной форме управления, потому что они считают ее соответствующей своим интересам. Конечно, какая-нибудь часть общества или государства может быть подавлена силой, но это не личная сила деспота; это должна быть сила другой части общества, считающей, что в своих интересах ей следует поддерживать его власть. Разрушьте это общественное мнение, и все здание, сооруженное на его основе, рас­падется. Из этого следует, что люди по су­ществу независимы. Все сказанное относится к физическому равенству.

Моральное равенство с разумной точки зрения еще менее подвержено ограничениям. Под моральным равенством я понимаю прин­цип применения единого неизменного правила справедливости ко всем могущим возникнуть случаям. Этот принцип не может подлежать сомнению, если не прибегать к доводам, нис­провергающим самую сущность добродетели. Утверждают, что «равенство будет невразу­мительной фикцией до тех пор, пока способно­сти людей остаются различны и предъявляе­мые ими притязания лишены гарантий или санкций, с помощью которых их можно было бы осуществить»*. Но бесспорно, что прин­цип справедливости сам по себе совершенно вразумителен, независимо от того, осуществ­лен ли он или нет на практике. Начала спра­ведливости относятся к существам, наделен­ным уменьем познавать и способным испыты­вать удовольствие и страдание. Из самой при­роды этих существ, независимо от насильст­венного государственного устройства, непо­средственно вытекает, что удовольствия им приятны, а страдания ненавистны, удовольствие желательно, а страдание нужно избегать. Поэтому будет справедливо и разумно, чтобы эти существа содействовали, поскольку это в их силах, взаимному удовольствию и пользе. Некоторые из удовольствий более высокого рода, чем другие, более чисты и надежны. Правильно было бы их предпочитать.

* «Говорят, что мы все имеем одинаковые права. Я не понимаю, что такое одинаковые права, раз существует неравенство даровании или силы и не сущест­вует никакой гарантии, никакой санкции». Рейналь. Американская революция 55.

Из этих простых начал можно вывести ут­верждение о моральном равенстве людей. Мы все обладаем одинаковой природой, и те об­стоятельства, которые содействуют пользе од­ного человека, содействуют пользе другого. Наши чувства и способности одинаковы. Поэтому удовольствия и страдания должны быть одни и те же у всех. Мы все наделены разумом, мы способны сравнивать, судить и делать выводы. Поэтому усовершенствования, желанные для одного, желанны и для другого. Мы сумеем быть предусмотрительными в от­ношении самих себя и стать полезными друг другу в той степени, в какой подымемся над духом предрассудков. Та независимость, та свобода от всякого принуждения, которое могло бы помешать нам дать волю собствен­ному разумению или высказывать во всех случаях то, что мы считаем правильным, при­ведет к совершенствованию всех людей. Име­ется известные возможности и известные по­ложения, наиболее благоприятные для всех человеческих существ, которыми по справедливости надо дать воспользоваться всем, во всяком случае в той мере, в какой это допус­кается общими условиями.

Существует действительно один вид мо­рального неравенства, соответствующий физи­ческому неравенству, только что описанному. Люди имеют право на такое отношение к себе, которое определяется их заслугами и их доб­родетелями. Страна, где к благодетелю людей стали бы относиться так же, как к их врагу, не могла бы стать вместилищем мудрости и разума. Но, в сущности, это различие, отнюдь не находящееся в противоречии с равенством в каком бы то ни было смысле, только благо­приятствует ему и в соответствии с этим из­вестно под названием справедливости, причем это слово имеет общее происхождение со сло­вом равенство*. Хотя в каком-то смысле опи­санное условие составляет отклонение от ра­венства, но оно преследует ту же цель, что и принцип равенства, — цель, составляющую все достоинство этого принципа. Это отклонение лишь вложит в душу каждого стремление к соревнованию в совершенствовании. Надо только стремиться к тому, чтобы были устра­нены как можно полнее все произвольные раз­личия между людьми с тем, чтобы поле дея­тельности было беспрепятственно предоставле­но дарованиям и добродетелям. Мы должны стремиться к тому, чтобы всем открыть одина­ковые возможности, и оказывать всем равное содействие, отдавая должное общему интере­су и признавая решения наилучших.

* Equality и equity — равенство и справедливость по-английски. — Прим. переводчика.

Книга II, глава IV.

4

О РЕВОЛЮЦИИ

Обязанность поддерживать конституцию нашей страны должна быть обусловлена либо соображения­ми разума, либо же личными чувствами и местными привязанностями. — Рассмотрение первых и вторых.

Не существует более важного вопроса, чем лучший способ совершения революций. Но прежде чем приступить к нему, надлежит устранить одну трудность, которая приходит на ум некоторым людям, — именно, в какой степени, вообще говоря, нам следует сочувст­вовать революции, или, иными словами, оп­равдано ли враждебное отношение человека к конституции его страны.

Говорят, что «мы живем под охраной этой конституции, а так как такая охрана представ­ляет благо, то она обязывает нас ко взаимно­сти в виде ее поддержки».

На это можно, во-первых, ответить, что такая охрана представляет собой нечто весьма двусмысленное; до тех пор пока не будет до­казано, что те пороки, от воздействия кото­рых она нас защищает, не вызваны по боль­шей части самой этой конституцией, мы не сумеем должным образом постигнуть сумму обеспечиваемых ею благ.

Во-вторых, благодарность является поро­ком, а не добродетелью. Все люди и все объе­динения людей должны встречать с нашей стороны такое отношение, которое вытекает из их истинных качеств и достоинств, а не из правил, связанных с их отношением к нам са­мим.

В-третьих, прибавьте к этому, что нет мо­тивов более двусмысленных, чем рекомендуе­мая здесь благодарность. Благодарность в от­ношении конституции, представляющей собой отвлеченную идею и имеющей воображаемое существование, вообще непостижима. Любовь к своим соотечественникам будет гораздо бо­лее убедительно доказана мною стараниями принести им существенную пользу, чем под­держкой системы, которая, по моему мнению, влечет за собой гибельные последствия.

Человек, призывающий меня поддержи­вать эту конституцию, должен обосновать свой призыв одним из двух принципов. Она может претендовать на мою поддержку, либо потому, что она хороша, либо же потому, что она английская. В первом случае против тако­го требования ничего нельзя возразить. Сле­дует лишь доказать наличие хороших ка­честв, приписываемых ей. Но можно сделать и такое возражение, «что хотя она не абсо­лютно хороша, но попытки ниспровергнуть ее поведут к большему злу, чем сохранение ее при ее двойственном характере, составленном из смеси хорошего с дурным». Если бы это было доказано, то мне, бесспорно, оставалось бы только уступить. Однако об этом зле я мог бы судить лишь после его изучения. Од­ним зло, связанное с революцией, может ка­заться большим, другим — меньшим. Одни считают, что пороки, которыми чревата анг­лийская конституция, велики, другие же ду­мают, что она почти безвредна. Прежде чем сделать выбор между этими двумя противопо­ложными мнениями и взвесить существующее и возможное зло, мне надлежит самому изу­чить этот вопрос. Но такое изучение по са­мому своему характеру ведет к неопределен­ным результатам. Если бы я вынес решение прежде, чем установил, в пользу какой сторо­ны оно должно выпасть, то это бы значило, что в точном смысле слова я вообще не про­извел расследования.

Человека, желающего революцию ради нее самой, надо считать сумасшедшим. Но тот, кто желает ее из глубокого убеждения в ее полезности и необходимости, имеет право претендовать на наше признание и уважение.

Что касается требования поддерживать английскую конституцию потому только, что она английская, то в таком доводе мало убеди­тельности. Оно подобно предъявляемому ко мне требованию быть христианином, потому что я британец, или быть мусульманином, по­тому что я родился в Турции. Вместо свиде­тельства уважения, оно служит знаком през­рения ко всякому правительству, к религии и добродетели, и ко всему тому, что считается священным у людей. Если вообще существует то, что называется истиной, то она должна быть лучше заблуждения. Если вообще су­ществует то, что называется разумом, то им надо пользоваться. Но приведенное требова­ние делает истину совершенно излишней и ме­шает нам пользоваться нашим разумом. Если люди рассуждают и думают, то обязательно должно случиться, что либо англичанин либо турок сочтет свое правительство отвратитель­ным, а свою религию ложной. Для чего нужен разум, если надо скрывать те выводы, к кото­рым он нас приводит? Каким путем могли бы люди дойти до теперешних своих достижений, если бы они всегда удовлетворялись тем сос­тоянием общества, при котором им случилось родиться? Одним словом, либо разум пред­ставляет проклятие нашего рода и человечес­кая натура должна вызывать ужас, либо же нам надлежит пользоваться своим рассудком, действовать в соответствии с ним и следовать истине, куда бы она нас ни привела. Она не может привести нас ко злу, так как полез­ность, поскольку дело касается мыслящих су­ществ, представляет единственную основу для моральной и политической правды.

Книга IV, глава II, раздел 1.

5

ДЕМОКРАТИЯ И ПУТЬ К СОВЕРШЕНСТВОВАНИЮ

Нельзя измыслить такую форму правле­ния, которая не имела бы свойств монархии, аристократии или демократии. Невозможно представить себе более тяжелые или более устойчивые бедствия для человечества, чем вызываемые первыми двумя формами правле­ния. Нельзя вообразить такие несправедли­вости, падения и пороки, которые превзо­шли бы прямые и неизбежные последствия принципов, лежащих в основе монархии и аристократии. Если бы, конечно, существова­ли какие-нибудь основания, чтобы поставить демократию на один уровень с такими чудо­вищными формами правления, как монархия и аристократия, которые чужды как честно­сти, так и разумности, то наши надежды на будущее счастье человечества были бы пла­чевными.

Но это не так. Предположим, что мы вы­нуждены будем установить демократию со всеми связанными с ней недостатками, при­чем не будет найдено никаких средств для их устранения; но даже при этом условии демократия много более желательна, чем господ­ство других форм.

Возьмем, например, Афины со всеми их волнениями и беспорядками, вспомним угод­ную народу и умеренную узурпацию власти со стороны Пизистрата56, и Перикла57, чудо­вищный остракизм58, который приучил их с самой низкой несправедливостью периодиче­ски изгонять выдающихся граждан без вся­кого обвинения, заключение в тюрьму Миль-тиада59, изгнание Аристида60 и убийство Фокиона61, и все же, при всех этих ошибках, совершенных ими, Афины бесспорно дают более замечательную и достойную зависти картину, чем все когда-либо существовавшие монархии и аристократии. Разве сможет кто-нибудь отрицать их любовь к добродетелям и независимости только потому, что ее сопро­вождали некоторые ошибки? Разве сможет кто-нибудь безоговорочно осудить проница­тельный ум афинян, их живое понимание и сильные чувства только потому, что порой они были несдержанны и порывисты? Разве можно сравнивать народ, имевший такие большие достижения, народ изумительно утонченный, народ веселый без чрезмерности и блестящий без невоздержанности, народ, среди которого выросли величайшие поэты, благороднейшие художники, совершеннейшие ораторы и политические писатели и самые бес­пристрастные философы из всех, когда-либо живших в мире, разве можно сравнивать это избранное местопребывание чувств патриотизма и независимости и благородных добле­стей с тупыми и себялюбивыми монархиче­скими и аристократическими государствами? Не всякий покой — счастье. Лучше немного волнений и беспокойства, чем застой, чуждый доблести.

Обычно при оценке демократии совер­шают одну очевидную ошибку, которая за­ключается в том, что человечество принимают таким, каким его сделали монархия и аристо­кратия, и из этого исходят при суждении об его способности самому законодательствовать. Монархия и аристократия не были бы злом, если бы они не имели свойства подрывать добродетели и рассудительность своих под­данных. Необходимо устранить всякую узду, которая мешает духу совершать естественный для него полет. Безмолвное повиновение, сле­пое подчинение власти, робкая боязливость, недоверие к своим силам, пренебрежение к соб­ственному значению и добрым целям, кото­рые мы способны достигнуть, — все это ос­новные препятствия для совершенствования человека. Демократия восстанавливает у че­ловека сознание своего значения, устраняя авторитеты и угнетение, учит его прислуши­ваться только к велениям разума, дает ему смелость для того, чтобы рассматривать всех остальных людей как сограждан, и побуждает его не считать их более врагами, против которых надо быть на страже, но братьями, которым надлежит помогать. Гражданин демо­кратического государства, видя жалкий гнет и несправедливость, господствующие в странах вокруг, не может не испытывать невыразимой признательности за преимущества, которыми он пользуется, и, конечно, преисполнится твердой решимости сохранить их при всех обстоятельствах. Влияние демократии на мне­ния ее членов всецело негативно, но его по­следствия неисчислимы. Нельзя представить себе ничего более неразумного, чем суждение по современному человеку о том человеке, каким он будет впоследствии. Точное и стро­гое рассуждение заставило бы нас прежде всего удивиться, что в Афинах было так мно­го несовершенства, вместо того чтобы пора­жаться, что Афины так многого достигли.

Путь к совершенствованию человеческого рода в высшей степени прост, он заключается в том, чтобы говорить правду и действовать правдиво. Если бы афиняне больше следова­ли этому правилу, то они не могли бы так явно заблуждаться. Говорить правду во всех случаях без всяких ограничений, отправлять правосудие без всякого пристрастия — это та­кие принципы, которые при своем неуклонном применении окажутся самыми плодотворны­ми из всех возможных. Они просвещают ра­зум, придают силу суждению и лишают кле­вету всякого правдоподобия и вероятности. Нет ничего более достоверного, чем всемогу­щество правды или, иными словами, чем связь между суждением и внешним поведением. Если наука окажется способной к по­стоянному совершенствованию, то и человек также окажется способным беспрерывно уве­личивать свою практическую мудрость и справедливость. Признайте только способ­ность человека к совершенствованию, и из этого неизбежно последует, что мы должны идти к такому состоянию, когда правда будет так хорошо известна, что ее нельзя будет исказить, а справедливость станет настолько обычной, что ей не захотят произвольно про­тиводействовать. После серьезных размышле­ний мы не видим оснований думать, что это состояние так от нас отдалено, как первона­чально нам это могло казаться. Заблуждения прежде всего обязаны своим постоянством со­циальным учреждениям. Если бы люди были предоставлены работе их собственного ума без попыток регулировать его при помощи ка­ких бы то ни было общественных установле­нии, то в недалеком будущем человечество ре­шилось бы внимать правде. Состязание меж­ду правдой и ложью само по себе слишком неравно, так что правда не нуждается в под­держке какого бы то ни было политического союзника. Чем больше будет она открывать­ся, особенно в той своей части, которая отно­сится к человеку в обществе, тем она станет казаться проще и очевиднее; тогда покажется Невозможным объяснить как-нибудь иначе то обстоятельство, что она так долго оставалась скрытой, чем гибельным влиянием политиче­ского строя.

Книга V, глава XIV. Отрывок.

6

БУДУЩЕЕ ПОЛИТИЧЕСКИХ ОБЩЕСТВ

Количество необходимой администрации, которое должно быть сохранено. — Задачи администрации: на­циональная слава. — Соперничество народов. — Выво­ды: 1) нежелательность осложнения органов власти, 2) чрезмерная территория излишня, 3) принуждение и его пределы. — План устройства правительства: поли­ция и защита.

Мы попытались вывести некоторые общие принципы, касающиеся ряда вопросов, свя­занных с законодательной и исполнительной властью. Но остается одна очень важная те­ма, которую предстоит еще обсудить. Имен­но, в каких пределах интересы общества тре­буют сохранения обеих этих властей?

Мы уже видели, что единственной зако­номерной задачей политических учреждений является благо индивидуумов. Все то, что им не нужно, как национальное богатство, благо­состояние и слава, приносит пользу только корыстным обманщикам, которые с самых ранних времен омрачали разум человечества для того, чтобы беспрепятственно погрузить его в унижение и бедствия.

Стремление расширить свою территорию, завоевать или держать в подчинении своих соседей, превзойти их в ремеслах или в воен­ном деле основано на предрассудках и за­блуждениях. Власть не составляет счастья. Спокойствие и мир желательнее, чем страх, внушаемый другим народам. Люди — братья. Мы объединяемся на определенной террито­рии или в определенном климате, потому что такое объединение требуется для безопасности нашей внутренней жизни или для защиты себя от ничем не вызванного нападения со стороны общего врага. Но соперничество на­родов представляет продукт воображения. Если нашей целью служит обогащение, то ведь богатство может быть создано только торговлей; чем больше будет возможности у наших соседей покупать, тем больше мы суме­ем продавать. Все люди заинтересованы в об­щем благосостоянии.

Чем лучше мы поймем свои собственные интересы, тем меньше мы будем склонны на­рушать мир наших соседей. Тот же принцип применим и к ним. Поэтому нам надо желать, чтобы они были мудры. Но мудрость пред­ставляет плод равенства и независимости, а не оскорбления и угнетения. Если бы угнете­ние могло быть школой мудрости, то человече­ство достигло бы огромного совершенства, так как оно проходило эту школу в течение многих тысячелетий. Поэтому нам надо стре­миться к тому, чтобы наши соседи были не­зависимы. Мы должны желать, чтобы они были свободны; ведь войны возникают не из наклонностей народов, свободных от пристра­стий, а из интриг правительств и из стремле­ний, внушаемых ими народам. Если сосед вторгнется на нашу территорию, то мы долж­ны только стремиться к изгнанию его, а для этого нам нет надобности превосходить его в доблести, поскольку на нашей собственной земле он будет находиться в более трудных условиях, чем мы, не говоря уже о том, что весьма неправдоподобно предположение, буд­то какой-нибудь народ может подвергнуться нападению со стороны другого до тех пор, пока он соблюдает благоразумие, справедли­вость и умеренность.

Пока народы не доведены до состояния открытой вражды, их взаимная ревность представляет маловразумительную химеру. Я живу в определенном месте, потому что это место больше всего благоприятствует моему счастью или моей полезности. Я заинтересо­ван в политической справедливости и в доб­родетели человеческого рода, потому что он состоит из людей, т. е. из существ, в высокой степени способных к справедливости и к доб­родетели; вероятно, я имею дополнительные основания интересоваться теми людьми, кото­рые находятся под властью того же прави­тельства, что и я сам, так как я лучше могу понять их стремления и более способен содей­ствовать им. Но, конечно, у меня нет основа­ний причинять страдания другим народам, по­скольку они сами не совершают определенных актов несправедливости. Цель здоровой по­литики и нравственности заключается в сближении людей, а не в разделении их, в со­четании их интересов, а не в противопостав­лении их.

Общение между отдельными людьми ни­когда не может считаться слишком интенсив­ным или подлежащим ограничению; но чело­веческие общества не нуждаются в том, что­бы вступать во взаимные объяснения и согла­сования, кроме тех случаев, когда ошибки и насилия делают такие объяснения необходи­мыми. Это соображение позволяет сразу от­бросить основные цели той таинственной и нечестной политики, которая до сих пор по­глощает внимание правительств. Перед лицом этой истины должны исчезнуть офицеры ар­мии и флота, послы и уполномоченные, целый ряд искусственных выдумок, созданных для того, чтобы держать в страхе другие народы, чтобы проникать в их тайны, противодейст­вовать их махинациям, создавать союзы и контрсоюзы.

Расширению органов власти будет поло­жен предел, а вместе с тем будет устранена Возможность угнетения подданных и наруше­ния их воли.

Одновременно полностью устраняется другое постыдное заблуждение политической науки, относящееся к вопросу о количестве территории из расчета на душу населения, о чем поочередно спорили философы и мора­листы. Они рассуждали о том, кто более способен обеспечить население площадью, монар­хия или демократическое правительство. При будущем усовершенствовании человечество, как надо ожидать, будет иметь одинаковые по форме правительства в разных странах, потому что люди обладают одинаковыми спо­собностями и имеют одни и те же потребно­сти; отдельные правительства будут распро­странять свою власть на небольшую террито­рию, потому что люди хорошо знают интере­сы своих соседей и могут лучше к ним приспо­собиться. Нельзя представить себе никаких доводов, в пользу того, чтобы предпочесть об­ширную территорию более ограниченной, за исключением соображения внешней безопас­ности.

Каковы бы ни были отрицательные сторо­ны отвлеченной идеи власти, все они крайне обостряются при территориальном расшире­нии ее юрисдикции и, напротив, смягчаются при обратном явлении. Честолюбие, которое в первом случае становится страшнее чумы, не имеет возможности проявить себя во вто­ром случае. Народные смятения подобны вол­нам моря, которые при широком пространстве могут вызывать самые страшные последствия, но оказываются кроткими и безвредными, ко­гда они ограничены поверхностью маленько­го озера. Умеренность и справедливость яв­ляются очевидными свойствами ограниченно­го круга.

Конечно, можно возразить, «что таланты представляют порождение больших страстей и что среди спокойной посредственности не­значительной республики силы интеллекта бу­дут обречены на бездействие». Если бы это возражение было основательно, то оно нужда­лось бы в самом серьезном рассмотрении. Но надо принять во внимание, что при выстав­ленной здесь гипотезе все человечество соста­вит в некотором роде одну великую респуб­лику, и поэтому перспективы людей, которые захотят благотворно воздействовать на все широкое общественное мнение, окажутся как нельзя более благоприятными. В течение того периода, когда новые условия будут созда­ваться, но еще не достигнут своего заверше­ния, несправедливость, наблюдаемая у наших соседей, представит дополнительный стимул для наших усилий*.

* Указанное возражение будет подробно обсужде­но в восьмой книге настоящей работы.

Честолюбие и смуты составляют зло, воз­никающее как косвенный результат деятель­ности правительства; это зло является след­ствием привычек и внушается правительством, его материальным воздействием, простираю­щимся на множество людей. Имеются и другие беды, неотделимые от существования власти. Задача правительства заключается в подав­лении насилия как внешнего, так и внутрен­него. Это насилие могло бы разрушить или подвергнуть опасности благополучие общест­ва или его членов; средство, к которому пра­вительство прибегает, также заключается в насилии, но носящем более регулированный характер. Для этого возникает надобность в концентрации индивидуальной силы, и обыч­но такая концентрация достигается при по­мощи принуждения. Зло, создаваемое при­нуждением, было рассмотрено уже прежде*. Принуждение, применяемое в отношении преступников или лиц которым приписыва­ются преступления, ни в коем случае не может обойтись без вредных последствий. Принуж­дение, применяемое большинством общества в отношении его меньшинства, которое расхо­дится с ним в некоторых вопросах обществен­ного блага, очевидно ведет к возбуждению еще большего разномыслия.

* Кн. II, гл. VI62.

Оба эти явления проистекают из одного общего начала. Несомненно, что преступле­ние представляет не что иное, как ошибку суждения, и потому не может быть оправдана попытка исправить его с помощью силы, кро­ме случаев крайней необходимости. Заблуж­дение меньшинства подходит как раз к только что описанному случаю, хотя его заблуждение может и не быть столь значительным. Тем более необходимость в принуждении ред­ко может быть настоятельной. Если бы, на­пример, мысль об отколе меньшинства была несколько более привычна мышлению людей, то редко отложение такого меньшинства мог­ло бы вызвать сколько-нибудь сравнимые по вреду последствия с тем злом, которое соз­дается преступным нарушением самых основных принципов общественной справедливости. Описанные явления подобны случаям оборо­нительной и наступательной войны. Приме­няя средства принуждения в отношении мень­шинства, мы уступаем голосу подозрительно­сти, нашептывающему нам, что враждебная сторона может впоследствии причинить нам в чем-то вред, так что мы стремимся предупре­дить такую возможность. Прибегая к при­нуждению в отношении преступника, мы как бы изгоняем врага, вступившего на нашу тер­риторию и отказывающегося покинуть ее.

Правительство может ставить перед собой только две законные задачи, именно: устра­нение несправедливости, совершенной в отно­шении отдельных лиц внутри общества, и об­щая защита всех против вторжения извне. Первая из этих задач, сама по себе требующая постоянного нашего внимания, в достаточной степени разрешается объединением людей в таком масштабе, который позволил бы учре­дить жюри присяжных для рассмотрения слу­чаев нарушения прав отдельных лиц, состоя­щих в общине, и для разрешения могущих возникнуть вопросов и споров, относящихся к собственности. Конечно, правонарушителю будет нетрудно ускользнуть за узкие пределы такого юрисдикционного округа; поэтому надо, чтобы соседние общины или юрисдикционные округа с самого начала управлялись Подобным же образом или во всяком случае были бы согласны, независимо от своей формы правления, сотрудничать с нами в деле изъятия или исправления преступника, навы­ки которого одинаково опасны как для нас, так и для них. Но для этой цели нет надоб­ности в каком-нибудь специальном договоре и тем более в каком-либо общем органе власти. Одинаковые начала справедливости и взаим­ная заинтересованность сумеют лучше связать людей, чем подписи и печати. Между тем вскоре исчезнет всякая надобность в пресле­довании преступника с целью его наказания, если только вообще она имеется. Побуждения к совершению преступлений станут редки, случаи их появления будут немногочисленны и строгость при преследовании их излишней. Главной целью наказания является обуздание опасных членов общества; отказ от такого на­казания будет возмещен общим наблюдением членов небольшой общины за поведением друг друга, причем порицание, выносимое людьми, будет отличаться своей серьезностью и здравым смыслом, с устранением всякой таинственности и случайности. Ни один чело­век, в случае обнаружения его порочности, не сможет проявить такую ограниченность, чтобы отказать в признании осуждающего его обще­го решения, основанного на здравом сужде­нии. Оно заставит его утратить самоуверен­ность или, что еще лучше, убедит его. Чело­век будет вынужден силой, не менее отразимой, чем кнут и цепи, исправить свое пове­дение.

В этом очерке дан в общих чертах план устройства политического управления. Споры между разными общинами в значительной степени окажутся невозможными, поскольку при возникновении какого-либо вопроса, на­пример, о границах, принцип справедливости убедит нас в том, что человек, возделываю­щий какой-то участок земли, более всех дру­гих уполномочен выносить решение о том, к какой общине он желает принадлежать. Ни­какое сообщество людей, до тех пор пока они признают начала разума, не может быть ни в какой степени заинтересовано в расширении своей территории. Если мы желаем вызвать чувство привязанности друг к другу среди членов нашего сообщества, то нет более вер­ного средства, чем веления справедливости и умеренности; если бы они в каком-нибудь случае оказались недейственными, то это могло бы произойти только в отношении не­достойного члена общины. Обязанность вся­кого общества наказывать правонарушителей вытекает не из подразумеваемого согласия правонарушителя подвергнуться наказанию, но из обязанности общества обеспечивать должную защиту.

Хотя предположение о спорах между об­щинами весьма неразумно при описанном со­стоянии общества, но они тем не менее воз­можны. Поэтому надо предусмотреть меры против таких необычайных случаев. Эти слу­чаи по своей природе подобны иностранному вторжению. Им можно противодействовать только посредством соглашения между не­сколькими округами, провозглашающими и в случае надобности применяющими принципы справедливости.

Эти два случая — вражда между округами и иностранное вторжение, которое должно быть отражено соединенными усилиями всех во имя общих интересов — требуют особого замечания. Оно сводится к тому, что оба эти случая по самой своей природе носят харак­тер временный, и поэтому меры, которые над­лежит принять в отношении их, не должны быть в точном смысле слова постоянными. Иными словами, постоянное наличие нацио­нального собрания, как это до сего времени практикуется во Франции, не требуется в пе­риод спокойствия и даже может оказаться вредным.

Книга V, глава XXII.

7

ОБ УПРАВЛЕНИИ

Мы можем с достаточным основанием за­ключить, что национальные собрания, или, иными словами, собрания, имеющие двоякую задачу — улаживать споры между двумя ок­ругами и совещаться относительно наилучше­го способа отражения нападений извне — как бы необходимо ни было в некоторых случаях обращение к ним, все же должны созываться настолько редко, насколько то допускает сущ­ность дела. Они либо должны избираться лишь в чрезвычайных случаях, как диктаторы в древнем Риме, либо же заседать периоди­чески, например, один день в году, с правом, однако, продолжать до известных пределов свои сессии для выслушивания жалоб и пред­ставлений от избирателей, их созвавших. Пер­вый из указанных способов много предпочти­тельнее. Некоторые из приведенных уже соображений рассчитаны на то, чтобы пока­зать, что и выборы, в силу природы их, не следует применять, кроме случаев необходи­мых. Предложить способы для законного со­зыва национальных собраний не представляет затруднений. Всего более подходящим было бы в согласии с опытом и навыками прошлого, чтобы всеобщие выборы происходили всякий раз, когда того потребует определенное число округов. Строгой справедливости и простоте всего более соответствовало бы, чтобы собра­ние происходило для двух округов или для двухсот, в точном соотношении к числу окру­гов, выразивших пожелание о принятии этой меры.

Нет никаких разумных оснований отри­цать, что возражения против демократии, раз­дававшиеся громче всего, совершенно рассеи­ваются в приложении к только что очерчен­ной форме управления. Тут не кроется ника­ких возможностей для шумихи, для тирании-массы, упоенной неограниченной властью, для политического честолюбия немногих или для беспокойной зависти и подозрительности остальных. Здесь ни один демагог не смог бы найти подходящего случая превратить толпу в слепое орудие для своих целей. Люди при такого рода общественном строе сознавали бы свое благоденствие и дорожили бы им. Истин­ная причина, почему масса человечества столь часто становилась жертвой обмана со сторо­ны мошенников, заключается в сложной и та­инственной природе социальной системы. Если только уничтожить фокуснические при­емы управления, самое доморощенное разу­мение окажется вполне подготовленным к то­му, чтобы разглядеть хитрости правящих го­сударством шулеров, желающих вовлечь его в обман.

Книга V, глава XXIII. Отрывок.

8

ОБ УНИЧТОЖЕНИИ ПРАВИТЕЛЬСТВА

Политический авторитет национального собра­ния. — Присяжные.— Общие выводы.

Нам надо теперь решить, какую власть можно предоставить тому видоизмененному национальному собранию, который мы при­знали пригодным для нашей системы. Долж­но ли оно давать распоряжения всем членам конфедерации? Или же достаточно того, что­бы оно пригласило их сотрудничать в общих интересах и путем убеждений и обращений к ним доказало бы разумность предлагаемых мер? Вначале придется действовать первым способом. Позже достаточно будет второго пути. Совет амфиктионов63 в Греции не обла­дал никакой властью, кроме той, что происте­кала из личного авторитета его членов. По ме­ре того, как будет искореняться партийный дух, как затихнут треволнения общественной жизни и упростится политический механизм, получит признание голос разума. Обращение собрания к округам встретит одобрение всех рассудительных людей, кроме, конечно, слу­чая, когда оно будет на столько спорно, что придется его отклонить.

Это замечание заставляет нас сделать еще один шаг. То отличие между приказанием и обращением, которое мы только что пояснили в случае с национальным собранием, может быть отнесено к особым собраниям или к при­сяжным отдельных округов. Надо думать, что вначале потребуется некоторая доля власти и насилия. Но эта необходимость проистекает не из природы человека, а из учреждении, ко­торые его уже успели развратить. Человек первоначально не порочен. Он не отказался бы выслушивать доводы, обращенные к нему, и позволил бы убедить себя, если бы не при­вык считать их лицемерными и думать, что его сосед, его отец и представитель политиче­ской власти, претендующие на то, что ими руководит только чистое стремление блюсти его интересы, в действительности, соблюдают лишь свои собственные за его счет. Таковы роковые последствия сложности учреждений и опутывающей их тайны. Упростите со­циальную систему, как это властно диктуется всеми соображениями, кроме стремления к узурпации власти и происков честолюбия, осуществите простые требования справедли­вости в соответствии со всеобщим понима­нием ее, устраните потребность в слепом по­виновении, и весь род людской станет разум­ным и добродетельным. Тогда для присяж­ных будет достаточно лишь рекомендовать определенный способ разрешения споров, не претендуя на право навязывать решение. При­сяжным достаточно будет предложить обидчику отказаться от своих заблуждений. Если в немногих случаях их доводы окажутся недо­статочными, то зло, проистекающее из этого, будет менее существенным, чем то, ко­торое происходит от постоянного лишения частных лиц права самим вершить правосу­дие. Но фактически не произойдет никакой беды, ибо когда господство разума будет об­щепризнанно, то обидчик либо сам охотно уступит доводам власти, либо, в случае своего сопротивления, он, даже не неся никакого личного ущерба, будет чувствовать такую тя­готу от недвусмысленного осуждения общест­венным мнением и от его неусыпного наблюде­ния, что будет готов удалиться в другое об­щество, более сродственное его заблуждениям.

Читатель, вероятно, уже предвосхитил, на основании сказанного, мои конечные выводы. Если в конце концов присяжные перестанут выносить решения и ограничатся предложе­ниями, если воздействие (илы будет постепен­но устранено и можно будет полагаться на один разум, то не окажется ли в один пре­красный день, что сами присяжные и все дру­гие виды публичных учреждений могут быть уничтожены как излишние? Не будет ли суж­дение одного разумного человека столь же действенно, как суждения двенадцати? Не будет ли компетентность одного человека в деле инструктирования своих соседей пользо­ваться таким признанием, чтобы позволить обходиться без формальностей, связанных с избранием? Разве придется исправлять много пороков и преодолевать много упорст­ва? В этом будет заключаться одна из суще­ственнейших стадий человеческого совершен­ствования. С каким восторгом должен каж­дый хорошо осведомленный доброжелатель человеческого рода предвкушать то счастли­вое время, когда уничтожится политическая власть, этот грубый механизм, служивший вековой причиной человеческих пороков; с са­мой сущностью власти, как достаточно убеди­тельно показано в настоящей работе, нераз­рывно связано всякое зло, и оно не может быть устранено иначе, как путем полного ее уничтожения!

Книга V, глава XXIV.

9

О ПРАВЕ

Доводы, которыми его защищают. — Возраже­ния. — Право обладает свойством: 1) Безграничности, в особенности в свободном государстве. — Причины этого порока. 2) Неясности. — Примеры из области права собственности. — Способ, которым его надо изу­чать. — 3) Мнимой способностью предвидеть будущие события. — Законы представляют собой вид обяза­тельства. — Право препятствует свободе мнений. — Оно разрушает начала разума. — Бесчестность законове­дов. — Честный юрист пагубен. — Уничтожение права диктуется требованиями благоразумия. — Спокойствие духа. — Природа человека. — Правосудие в будущем. — Ошибки, которые могут первоначально возникнуть. — Постепенное совершенствование. — Воздействие на уго­ловное право. — О собственности.

В деле суда над преступлениями есть во­прос, имеющий очень большое значение; это вопрос о методе, которым надо пользоваться при классификации преступлений и при по­следующем определении степени наказания. Вопрос этот приводит нас непосредственно к изучению права, которое бесспорно представ­ляет собой важнейший предмет, подлежащий ведению человеческого рассудка. В странах, считающих себя цивилизованными, именно право служило до настоящего времени тем критерием, который позволяет оценивать все преступления и правонарушения, подвергаю­щиеся общественному осуждению. Надо доб­росовестно рассмотреть достоинства такого метода.

Люди, изучавшие этот вопрос, видели с одной стороны право, а с другой — неограни­ченный произвол деспота и сравнивали их между собой. Но если мы хотим добросовест­но оценить достоинства права, то надо изу­чить его само по себе, а затем, если это ока­жется необходимым, изыскать наиболее при­годные начала, способные его заменить.

Праву ставят в заслугу, что оно «дает членам общества представление о принципах, которые будут положены в основу оценок их действий». Считается величайшим неправосу­дием «судить людей на основании закона ех post facto64 или любым другим способом, кро­ме как по букве закона, формально установ­ленного и правильно опубликованного».

Теперь мы рассмотрим, насколько целесо­образно отказываться от этого принципа. С первого взгляда ясно, что он имеет очень большое значение в тех странах, где законо­дательство произвольно и капризно. Если в какой-нибудь стране будет считаться пре­ступным ношение одежды из определенной ткани или употребление пуговиц известного вида, то естественным будет требование, что­бы законодательство ознакомило членов об­щества с теми нелепыми правилами, которым оно намерено следовать. Но если общество может удовольствоваться правилами справед­ливости и не претендует на право искажать или расширять эти правила, то очевидно, что право было бы для него менее нужным уста­новлением. Правила же справедливости мож­но легче и с большим успехом изучить в про­цессе живого общения внутри человеческого общества, не связанного никакими путами предрассудков, чем при помощи катехизисов и юридических сводов *.

* См. кн. VI, гл. VIII65.

Нет более ясного положения, чем следую­щее: каждое дело заключает в себе самом свою норму. Никогда два человеческих дей­ствия не были совершенно одинаковы, т. е. не обладали одинаковой степенью полезности или вредности. Казалось бы дело правосудия заключается в том, чтобы распознавать каче­ства людей, а не смешивать их, как это прак­тиковалось до сих пор. К чему привела в от­ношении права попытка вершить правосудие? При появлении новых казусов, право всегда оказывается недостаточным. Как могло бы быть иначе? Законодатель не обладает не­ограниченной способностью предвидения и не в состоянии определить того, что беспредель­но. Таким образом, остается альтернатива: либо исказить право для охвата им такого случая, какого законодатель не предусмотрел, либо же создать новый закон, предназначен­ный для этого особого случая. В первом на­правлении делалось очень много. Крючкотворство юристов и искусство, с которым они совершенствуют законы и искажают их смысл, вошли в поговорку. Но хотя они сделали мно­го в этом направлении, однако не всего можно было достигнуть таким способом. Поэтому постоянно возникает потребность в новых законах. Для того чтобы устранить возмож­ность обхода закона, его часто делают много­словным, подробным и обстоятельным. Тома, содержащие предписания, постоянно разра­стаются, и весь мир не сможет вместить тех книг, которые еще должны быть написаны.

Следствием безграничности права являет­ся его неопределенность. А это прямо нару­шает принцип, положенный в его основу. Ведь законы созданы для того, чтобы положить конец двусмысленностям и чтобы каждый че­ловек знал, на что он должен рассчитывать. Как же отвечают законы этой задаче? Порой случается, что самый знаменитый адвокат в королевстве или первый юрисконсульт коро­ны заверяет в несомненно успешном исходе моего дела за пять минут до того, как другой служитель права, титулуемый хранителем ко­ролевской совести, совершая неожиданный фокус, решает его наперекор моим интересам. Разве исход мог быть таким неопределенным, если бы я должен был довериться жюри, со­ставленному из моих соседей с их простым, неиспорченным здравым смыслом, отражаю­щимся на их общем представлении о право­судии? Право — это лабиринт без выхода; оно содержит множество противоречий, из которых невозможно выпутаться. Изучение зако­нов позволяет юристу найти в них достаточно убедительные, может быть, даже неопровер­жимые основания для рассмотрения каждой проблемы в любом аспекте; но предположе­ние, что изучение права может дать знание исхода и уверенность в нем, свидетельство­вало бы только о полном безумии.

Другое соображение, доказывающее неле­пость права в наиболее общем его понимании, заключается в его пророческом характере. Ведь цель его сводится к предвидению чело­веческих поступков и к предписанию реше­ний, относящихся к ним. Право стремится не меньше, чем религиозные верования, катехи­зисы и церковные постановления, привести человеческий рассудок в неподвижное состоя­ние и установить принцип неизменности там, где беспрерывно действует способность к со­вершенствованию, которая представляет собой единственный благодетельный элемент созна­ния.

Легенда о Прокрусте66 дает нам бледное представление о непрерывных усилиях права. Пренебрегая великим принципом натурфило­софии, гласящим, что во всей вселенной нет и двух атомов материи одинаковой формы, право стремится свести к одному стандарту человеческие поступки, представляющие ре­зультат тысячи изменчивых элементов. На­блюдение над системой права привело к странному изречению, гласящему, что «не­укоснительная справедливость часто оказывается величайшей несправедливостью»*. В попытке отнести поведение всех людей к нескольким типам не больше настоящей спра­ведливости, чем в попытке свести всех людей к одному масштабу.

* Summum jus summa injuria67.

На основании всех этих соображений мож­но без колебаний сделать общий вывод, что право является установлением, несущим са­мые гибельные последствия.

Истинный принцип, который следует под­ставить на место права, заключается в том, что разум должен осуществлять неограничен­ную юрисдикцию в отношении обстоятельств каждого судебного дела. С точки зрения бла­горазумия не может быть никаких возраже­ний против этого принципа. Нельзя предпо­лагать, что не существует сейчас людей, ин­теллектуальное совершенство которых соот­ветствовало бы уровню, достигнутому правом. Иногда говорят, что оно создано мудростью наших предков. Но это странный самообман; существующие нормы права чаще были про­диктованы страстями людей, иногда их ро­бостью, подозрительностью, склонностью к оригинальности и жаждой власти, не знаю­щей предела. Но если среди нас есть люди, мудрость которых равняется мудрости права, то нельзя утверждать, что истина, провозгла­шенная ими, станет менее убедительной от того, что она будет опираться не на власть, а только на разум, подкрепляющий истину.

Каковы бы то ни были неудобства, созда­ваемые людскими страстями, установление твердых законов не представляет надежного лекарства. Теперь посмотрим, как действова­ли бы страсти и как они развивались бы в случае, если бы люди были предоставлены на собственное усмотрение. Неопытность и чрезмерное усердие могут побудить меня обуздать моего соседа в его неправильных действиях путем наказаний и всяческого по­нуждения, преднамеренно применяемого для исправления заблуждений. Но разум разоб­лачает безумие такого способа действий и учит меня, что если этот человек не при­выкнет полагаться на силу интеллекта, то он никогда не достигнет достойного состояния, свойственного разумному существу. Пока че­ловек находится в оковах послушания и по привычке ждет, чтобы его поведением руко­водили другие, его сознание и сила духа бу­дут находиться в состоянии дремоты. Если я желаю, чтобы он проявил всю ту энергию, на которую способен, то я должен возбудить его самосознание, научить его не склоняться ни перед какими авторитетами, рассматривать те принципы, которых он сам придерживает­ся, и давать отчет в основаниях своих поступ­ков собственному рассудку.

Навыки, благодетельные для отдельных людей, будут одинаково благотворны и в де­лах общества. Люди сейчас слабы, потому что им всегда говорили, что они слабы и им не следует полагаться на самих себя. Освободи те их от оков, предложите им изучать, рас­суждать и судить, и вы скоро увидите, как они станут совершенно другими существами. Скажите им, что у них есть страсти, что по­рой они действуют слишком поспешно, несдер­жанно и неправильно, но что они все же дол­жны сами за себя отвечать. Скажите им, что горы пергамента, в которые их закопали, при­годны только для того, чтобы внушать почте­ние в век предрассудков и невежества, что отныне мы будем зависеть только от непо­средственного чувства справедливости, что если бы даже их страсти были огромны, то они должны применить столь же огромную энергию для их подавления, а если их реше­ния будут несправедливы, то за эту неспра­ведливость ответственны будут они сами. Ре­зультат такого положения вещей скоро обна­ружится: сознание людей разовьется до уров­ня требуемого положением, а присяжные и третейские суды проникнутся сознанием важ­ности возложенной на них задачи.

Поучительная картина представится при наблюдении за постепенным установлением правосудия, когда установится тот порядок, который здесь рекомендуется. Возможно, что вначале будет некоторое, небольшое количест­во решений нелепых или суровых. Но авторы этих решений заплатят непопулярностью я бесчестием, в чем они сами будут виновны.

Каково бы ни было в действительности первоначальное происхождение права, им вскоре начали дорожить как прикрытием для угнетения. Его неясность вводила в заблуж­дение вопрошающий взгляд пострадавших. Его древность служила для того, чтобы от­влечь большую часть озлобления от виновни­ков неправосудия на авторов закона, и еще более для того, чтобы укротить это озлобле­ние посредством суеверного почтения к зако­ну. Ведь было хорошо известно, что непри­крытое, обнаженное угнетение не может не пасть жертвой собственных деяний.

Юридические решения, вынесенные непо­средственно после отмены права, мало чем будут отличаться от решений, которые выно­сились во время его господства. Они будут продиктованы предрассудками и привычкой. Но сила воздействия привычки, утратившей тот центр, вокруг которого она накаплива­лась, начнет постепенно уменьшаться. Лица, которым будет поручено вынесение решений по делам, понемногу поймут, что дела эти пе­реданы им для обсуждения, и неизбежно начнут сами себе задавать вопрос о разумно­сти начал, считавшихся до того бесспорными. Их кругозор будет расширяться параллельно с тем, как будут расти сознание важности до­веренной им обязанности и неограниченная свобода расследования. Тогда начнется но­вый, многообещающий порядок вещей, ре­зультаты которого не могут предвидеть суще­ствующие сейчас люди, даже если они про­ницательны: тогда будет развенчано слепое доверие и начнется эра неомраченного право­судия.

Преступления, совершенно различные по разнообразию видов развращенности, из ко­торой они проистекали, не будут больше со­единяться под одним общим именем. Присяж­ные станут столь же проницательны в разли­чении преступлений, сколь они сейчас не спо­собны распознавать значение разных поступ­ков и характеров.

Рассмотрим результаты отмены права в отношении собственности. Как только рассу­док людей начнет понемногу отучаться от же­стокого единообразия теперешней системы, они начнут стремиться к справедливости. Предпо­ложим, что при таком положении на их рас­смотрение будет передано дело о спорном на­следстве, на которое претендуют пять наслед­ников, причем по решению суда при старой системе вся спорная собственность должна была быть разделена на пять равных долей. Они начнут с расследования потребностей и положения всех истцов. Предположим, что первый из них окажется человеком с хорошей репутацией, процветающий материально; он почтенный член общества, но новые средства мало прибавят к его полезности или к его ра­достям. Второй истец — неудачник, гибнущий от нужды и обремененный всякими бедствия­ми. Третий хотя и беден, но его добродетели дают ему право претендовать на определенное положение, в котором его заслуги могли бы быть очень велики, но которое он не может принять, не владея капиталом в две пятых всего наследства. Один из истцов — это незамужняя женщина, перешедшая тот возраст, когда она могла бы еще иметь детей. Другая истица — вдова без средств и с большой семьей, зависящей от ее поддержки. Первый вопрос, который возник бы перед непредвзя­тыми лицами, получившими поручение вы­нести свободное решение относительно рас­пределения наследства, сводился бы к тому, насколько справедливо разделение на равные доли, применявшееся до сих пор. Это был бы один из первых толчков, которые постепенно потрясли бы существующую сейчас систему собственности.

Читатель, прочтя эту главу, не сможет не заметить, что право является только функ­цией политической власти и должно исчез­нуть, когда исчезнет надобность в этой силе, если только воздействие истины не заставит еще раньше искоренить его из человеческой практики.

Книга VII, глава VIII. Отрывки.

С.А.Фейгина

ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО В. ГОДВИНА

Вильям Годвин родился в 1756 году в Англии в семье диссидентского проповедника в городе Уисбиче Кембриджского графства. Проповедничество и священнослужительство составляли традицию в семье Годвинов, и Вильям с детства предназначался к той же деятельности. Он рос физически слабым, но с ярко выраженными умственными интересами. Семья Годвина, переехав в местечко Гествик Сеффолкского графства, пригласила учительницу местной школы для чтения с Вильямом священного писания, так что уже в 7-летнем возрасте он хорошо знал его. Решение пой­ти по стопам отца закрепилось в сознании мальчика. Вскоре он начал посещать школу, где обучался пись­му, арифметике и латыни. По истечении трех лет, окон­чив обучение в этой школе, Вильям был отправлен в Норвич для продолжения образования к пастору-индепенденту Ньютону, который сумел возбудить жажду знаний в своем способном ученике.

В 1772 году отец Годвина умер, но мать помогала сыну из своих небольших средств, чтобы дать ему воз­можность продолжать учение. В 1773 году Вильям по­ступил в диссидентский колледж в Хокстоне близ Лондона. Преподаватель литературы Киппис оказал большое влияние на Годвина, и юноша начал с усерди­ем изучать античных классиков. Здесь Годвин испы­тал первые сомнения в христианском учении. Еще до окончания школы он читал проповеди небольшим об­щинам, а по окончании школы в 1777 году поступил диссидентским проповедником в одну деревню в Хертфорширском графстве. В 1784 году Годвин опубликовал свои проповеди под названием «Исторические эс­кизы в шести проповедях». Сомнения в правильности избранного им пути обострились под воздействием французских просветителей, которых он теперь прочел. Руссо, Гольбах и Гельвеций окончательно расшатали его религиозные убеждения. Покинув свою общину в 1782 году, Годвин переехал в Лондон, занялся литературным трудом и в следующем году выпустил анонимно свою первую историческую работу «Жизнь Чатама». Прежде чем навсегда посвятить себя литера­турной и научной деятельности, Годвин попытался ос­новать школу для обучения мальчиков. Но опублико­ванные им анонимно «Сведения о семинарии, который будет открыт в понедельник 4 августа в Ипсоме в Сюррее» не встретили отклика, ученики не являлись, и Годвин отказался от этой мысли. С этого времени, сложив с себя сан, он уже безвозвратно отдался ли­тературному труду. Средств к существованию у него не было, он не обладал достаточным жизненным опы­том, но был способен к напряженному труду, а идеи французских просветителей указывали ему путь. В 1784 году анонимно вышел его труд «Литературный вестник», представляющий собой критический обзор ряда книг, которые должны были выйти в том же го­ду. Вскоре Годвину было предложено сотрудничать в ежемесячном политическом и историческом журнале «Английское обозрение» («The English Review»). До сих пор не удалось установить, какие статьи были на­писаны им, так как авторы свои статьи не подписы­вали. Хотя материальное положение Годвина улучши­лось, но все же ему порой приходилось закладывать часы или платье, чтобы иметь возможность пообедать. В этот период он познакомился с человеком, ставшим его другом на долгие годы. Речь идет о Томасе Голкрофте, актере и драматурге, который укрепил интерес Годвина к французской философии и его веру в зна­чение рационалистических принципов. Большой жиз­ненный опыт Голкрофта был в дальнейшем также не­бесполезен для Годвина в его замкнутой и трудовой жизни, когда он стал работать в области беллетристи­ки. В 1786 году Годвин начал также сотрудничать в либеральном «Новом ежегоднике» («New Annual Register»), где вел исторический отдел. Вместе с тем он продолжал заниматься философией и историей, под­готовляя себя к большому труду, план которого еще не был готов.

Разразившаяся в 1789 году во Франции револю­ция произвела на Годвина огромное впечатление. Вме­сте со всеми сторонниками французской просветитель­ной философии он видел в ней торжество теории о всемогуществе разума. Последующие годы Годвин по­святил целиком изучению политических проблем. Одно время он даже помышлял о том, чтобы выставить свою кандидатуру в парламент, но отказался от этой мыс­ли, считая себя неспособным к практической полити­ческой деятельности.

В 1790 году появились «Размышления о француз­ской революции» Бёрка, представлявшие первый опыт оценки событий во Франции с реакционной точки зре­ния. В 1791 году в ответ Бёрку радикальный писатель Томас Пэн издал книгу «Права человека». Годвин не мог не быть затронут этой контроверзой по поводу интересовавших его проблем. В этом же году он заду­мал свой капитальный труд «Исследование о полити­ческой справедливости». Отказавшись от журнальной работы, он принялся за книгу, которая, по его мне­нию, должна была поставить вопрос о политических принципах на непоколебимую основу. Проработав с огромным усердием 16 месяцев, он уже в 1793 году выпустил книгу, принесшую ему славу. Через несколь­ко недель по ее выходе Годвин стал известен всей чи­тающей Англии. Появление «Исследования о полити­ческой справедливости» было как нельзя более свое­временно, так как с развитием французской революции интерес к политическим и социальным проблемам стал всеобщим, и успех книги Годвина был очень велик.

Уже в 1794 году вышел в свет его известный ро­ман «Вещи как они есть, или Калеб Вильямс». Из всех художественных произведений Годвина только этот роман имел долгую жизнь, он и теперь еще не утратил своего значения *. К славе политического писателя Годвин присовокупил славу художника. В этом произ­ведении Годвин популяризировал мысли, высказанные им в «Исследовании о политической справедливости».

* «Калеб Вильямс» переведен на русский язык.

В это время в Англии уже подымала голову поли­тическая реакция, что обусловливалось страхом гос­подствующей верхушки перед французскими события­ми. Начались политические преследования. В мае 1794 года были арестованы и обвинены в государст­венной измене члены радикально-демократического «Корреспондентского общества» за пропаганду поли­тических реформ. Обвинение поддерживал лорд-глав­ный судья Эйр. Годвин написал статью под назва­нием «Беглая критика обвинения предъявленного лордом-главным судьей Эйром большому жюри при­сяжных». Опубликованная в газете анонимно, она была перепечатана брошюрой и распространена по всей стране. Внимание прогрессивных кругов Англии было так возбуждено, что суд вынужден был усту­пить давлению и оправдать всех обвиняемых. Вскоре авторство Годвина стало известно, и популярность его достигла своего апогея. В следующем году он высту­пил против реакционной политики правительства в памфлете «Размышления о законопроектах лорда Гренвиля и г-на Питта».

В 1797 году Годвин женился на известной в то вре­мя в Англии публицистке Мэри Уолстонкрафт, авторе книги «Защита прав женщин». В том же году он закон­чил новую работу «Исследователь: размышления о воспитании, нравах и литературе». Она примечательна тем, что побудила тогда еще никому не известного Мальтуса написать «Очерк о законе народонаселения».

Семейное благополучие Годвина продолжалось не­долго: жена его умерла при рождении первого ребенка. В 1798 году Годвин опубликовал ее жизнеописание под названием «Биография автора книги о защите прав женщин». Через год он издал роман «Сент-Леон». В этом романе, как и в «Калебе Вильямсе», Годвин выступает против привилегий, даваемых богатством и знатностью. Роман имел большой успех. В этот момент реакция в Англии праздновала победу, и Годвин стал предметом многочисленных нападок. Известный поэт «Озерной школы» Кольридж начала 1796г. выпускать журнал «Страж» («Watchman»), занимав­шийся вопросами религии, политики и этики с реак­ционных позиций. В нем Кольридж объявил принципы Годвина морально порочными и оспаривал всемогуще­ство разума. Еще более чувствительный удар был на­несен Годвину его бывшим другом, священником Парром, который в своей пасхальной проповеди в 1801 го­ду воспользовался случаем, чтобы резко напасть на всю так называемую «новую философию» и ее защит­ников, главным же образом на Годвина. Эта проповедь была напечатана, и Годвин ответил на нее памфлетом «Мысли, вызванные чтением проповеди д-ра Парра», полемизируя не только с автором проповеди, но со всеми своими противниками, в том числе и с Мальту­сом. Он пишет, что погребен в одной общей могиле с делом свободы и с любовью к ней.

В 1800 году Годвин написал белыми стихами тра­гедию «Антоний». Трагедия, однако, успеха не имела и выдержала только одно представление. Материаль­ное положение Годвина было уже подорвано, а расчет на успех пьесы не оправдался. С этого времени он постоянно испытывал угрозу нужды и всегда был опутан сетью долгов. Между тем семья его возросла, так как в конце 1801 г. он вторично женился на вдо­ве Клермон с двумя детьми. Вскоре прибавился еще сын Вильям. Новая семейная жизнь складывалась негладко: жена Годвина не жаловала его друзей и вно­сила разлад в его отношения с ними.

Неуспех «Антония» не смутил автора, и он еще раз со свойственным ему упорством решил испробо­вать свои силы в драматургии, однако новая трагедия «Фокинир», хотя и прошла шесть раз, но репутации его как драматурга не укрепила. Еще до написания этой трагедии Годвин решил вернуться к давно остав­ленной им области, к истории. 1801-1802 годы он посвятил изучению XIV века, и в 1803 году выпустил «Историю жизни Чосера и его эпохи». Скудость био­графических материалов об этом английском поэте по­будила Годвина заняться тщательным изучением быта и нравов эпохи. Но и этот его труд был плохо принят реакционной журналистикой, так как имя Годвина стало для нее одиозным. Между тем материальное положе­ние его продолжало ухудшаться. В 1805 году вышел третий роман Годвина «Флитвуд». В нем социальные мотивы не играют существенной роли, главное ме­сто занимают любовно-психологические переживания героя Флитвуда. Роман этот слабее не только «Калеба Вильямса», но и «Сент-Леона». Он не принес ожи­даемого Годвином облегчения в материальном отноше­нии. Годвин решил заняться издательской деятельно­стью и основал в том же году издательство под наз­ванием «Юношеская библиотека», которое он вел в течение двадцати лет. Годвин опубликовал ряд написан­ных им самим книг для школьников и молодежи как учебных, так и для занимательного чтения, например, басни, Пантеон греческих и римских богов, краткую ис­торию Англии, историю Рима, историю Греции, учеб­ные книги по английской грамматике и языку, био­графию претендентки на английский престол в XVI ве­ке Джен Грей. Писал он под псевдонимами Эдуарда Балдуина и Теофила Марклифа, и книги его были хо­рошо приняты прессой. Но из-за неумения вести ком­мерческое дело Годвин не мог выпутаться из долгов.

За это же время появились только два произведе­ния Годвина, выпущенные под собственным его име­нем, именно: «Жизнь Эдуарда и Джона-Филипса, племянников и учеников Мильтона» и «Очерк о гроб­ницах», оба историко-познавательного значения. Ре­деющий круг друзей Годвина пополнился в 1812 году, тогда еще молодым поэтом Шелли, на которого «Ис­следование о политической справедливости» произвело большое впечатление. Надо упомянуть, что Шелли вступил в брак с дочерью Годвина от первой жены — Мэри. Он не мог оформить брак, так как не получил развода с первой женой. Это обстоятельство разру­шило дружбу философа с поэтом. В 1819 году в жизни Годвина произошла тяжелая катастрофа — покончила самоубийством усыновленная и воспитан­ная им дочь его первой жены — Фанни Годвин. Само­убийство Фанни Годвин тщательно скрывал, чтобы не возбудить против себя и так уже враждебных ему журналистов.

В 1817 году Годвин, терзаемый житейскими забо­тами, сумел закончить новый роман «Мандевиль», действие которого отнесено ко времени Кромвеля. Ге­рой этого романа, по имени которого он назван, несет уже на себе черты романтической разочарованности, характерные для начала XIX века.

Теперь, впервые после ответа на проповедь священ­ника Парра в 1801 году, Годвин снова вернулся к вопросам социально-политическим. После опубликова­ния «Мандевиля» он отдал все свое время ответу на книгу Мальтуса «Очерк о законе народонаселения», которая была использована реакционными политика­ми как орудие против трудящихся в их борьбе за улучшение своего положения. Уже в «Исследовании о политической справедливости» Годвин посвятил од­ну главу вопросу о росте народонаселения. Теперь в ответ на книгу Мальтуса он выпустил новый труд «О народонаселении». Выход этой книги и ее успех не задержали постепенно подготовлявшегося разорения Годвина. Ко всем заботам и горестям прибавилась в 1822 г. еще одна — смерть Шелли. Через два года после этого Годвин был объявлен банкротом, и «Юно­шеская библиотека» прекратила свое существование.

За последние пятнадцать лет своей жизни, несмот­ря на старость, Годвин сумел написать ряд работ, в том числе такую обширную, как «История английского государства от его начала до реставрации Карла II», и романы «Клаудсли» и «Делорен». Наибольший ин­терес представляет его сочинение «Размышления о человеке, его природе, его труде и изобретениях», в котором он уже не так высоко оценивает разум, но в отношении основных причин человеческих бедствий остается на прежних позициях. Последнее изданное при жизни Годвина сочинение называлось «Биография некромантов». Оно вышло, когда автору было уже 78 лет, и было очень плохо принято, так как в число магов автор включил библейские персонажи и проявил скептицизм в отношении ряда чудес, описываемых в библии. До последнего дня, несмотря на свои немощи, Годвин продолжал работать над трудом, который был назван им «Разоблачение духа христианства». Умер Годвин 27 марта 1836 года. Последняя его книга была издана только в 1873 году под названием «Очерки».

Настоящая работа представляет собой перевод восьмой книги «Исследования о политической справед­ливости». Эта часть работы Годвина особенно инте­ресна для оценки его отношения к проблеме собствен­ности и его социального идеала. В приложении даны наиболее значительные отрывки из других частей его труда. Перевод сделан с первого издания 1793 года С. А. Фейгиной. Ею же составлен и комментарий.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Фригольд — свободное держание или наследст­венное земельное владение, возникшее в период гос­подства в Англии феодальных общественных отноше­ний. Фригольд не нес феодальных повинностей.

Копигольд—держание или владение по копии; в этом случае собственник земли, лорд, получал от крестьянина-копигольдера земельную ренту. На право владения землей крестьянину вручалась выписка из протокола — копия, откуда и название этого рода вла­дения. Копигольдеры представляли в XVI—XVIII вв. основную массу лично свободного крестьянства Анг­лии.

Манор (от латинского глагола maneo — прожи­ваю) — название феодальной вотчины в Англии. В маноре хозяйство лорда основывалось на феодаль­ной эксплуатации вначале крепостного, а позже — лично свободного крестьянина.

2 Автор ссылается на кн. II, гл. II «О справед­ливости», в которой трактует ее не в отвлеченно-мо­ральном, а в общественном аспекте.

3 Годвин ссылается на ту же главу, о которой говорится в предшествующем примечании.

4 Свифт Джонатан (1667-1745)—английский писатель-сатирик, ранее примыкал к партии вигов, за­тем к тори, но впоследствии порвал с обеими партиями, как представлявшими интересы земельной аристокра­тии и торгово-промышленной буржуазии. Свифт стал знаменитостью благодаря «Путешествиям Гулливера» (1726), в которых под видом страны лилипутов изоб­разил Англию с ее социальной несправедливостью и алчностью богачей. В способность существующего общества к совершенствованию Свифт не верил.

5 Годвин ссылается на первое послание апосто­ла Павла коринфянам. В указанной 3-й главе Павел пишет, что говорил с ними не «как с духовными, но как с плотскими», и далее: «я питал вас молоком, а не твердою пищею, ибо вы были еще не в силах, да и теперь не в силах».

6 Берк Эдмунд (1729—1797) — английский по­литический деятель и реакционный публицист. В сво­ем сочинении «Размышления о французской револю­ции» («Reflections on the revolution in France», 1790) отразил страх английской социальной верхушки перед французской буржуазной революцией.

7 Земельная рента — доход собственника земли, не зависящий от его предпринимательской деятельно­сти; представляет часть прибавочного продукта, кото­рый создается трудящимися в сельском хозяйстве и присваивается собственником земли.

8 Огильви Вильям (1736-1819) — английский экономист. Опираясь на теорию естественного права, требовал превращения безземельных батраков в мел­ких земельных собственников и такого обложения круп­ной земельной собственности, которое поглотило бы ренту. Его труд «Исследование о праве собственности на землю, основывающемся на естественных законах» («An Essay on the right of property in land with res­pect to its foundation in the law of nature») впервые был издан анонимно в 1782 г. и оказал влияние на Годвина.

9 Платон (427-347 до н. в.) — древнегреческий философ-идеалист. В своем сочинении «Государство» проводил мысль о том, что идеальное государство ос­новывается на разделении функций между тремя груп­пами граждан: между правителями-философами, вои­нами и ремесленниками совокупно с земледельцами. Частная собственность и семья казались Платону источником осложнений, поэтому воинов он лишает права их иметь, чтобы они всецело посвятили себя заботам об охране государства. Обязанность воспи­тывать детей Платон возлагает на государство.

10 Мор Томас (1478-1535) — английский мыс­литель-гуманист, предвозвестник идей утопического социализма, изложенные им в «Золотой книге, столь же полезной, как забавной, о наилучшем устройстве госу­дарства и о новом острове Утопии»; книга эта была впервые издана в 1516 г.

11 В гл. VI, ч. IV «Путешествий Гулливера», на которую ссылается здесь Годвин, Свифт дает изобра­жение Англии. Он пишет между прочим: «Благодаря огромному значению денег богатые подчиняют себе бедных и пользуются плодами их трудов. На каждого богача приходится более тысячи бедных».

12 Мабли Габриель Бонна (1709-1785) — французский политический мыслитель, основывавший­ся на теории естественного права; источником власти является, по его учению, народ, имеющий право ме­нять форму правления. Мабли был врагом частной собственности, приведшей людей к неравенству, но счи­тал, что возвращение к полному равенству уже невоз­можно, вследствие укоренившихся страстей, созданных частной собственностью. Его книга «О законодатель­стве» (De la legislation ou principes des lois») вышла в 1776 г.

13 Уоллес Роберт (1697-1771) — английский экономист, автор работ о народонаселении. В 1753 г. опубликовал «Рассуждение о численности населения в древнее и новое время». Упоминаемая Годвином книга «Various prospects of mankind, nature and providence» («Различные стороны человечества, природы и прови­дения») вышла в 1761 г.; она касалась тех же вопро­сов народонаселения и стимулировала интерес Маль­туса к этим проблемам.

14 Юм Давид (1711-1776) — английский фи­лософ, историк и экономист. Его «Очерки» («Essays») вышли в 1741—1742 гг.

15 Годвин ссылается на кн. VIII, гл. VII.

16 Крит — остров. В греческих преданиях суще­ствовало стойкое представление о мудрых законах Кри­та. Это традиционное представление сохранилось вплоть до XVIII в.

Спарта — древнегреческое государство. В хозяй­стве древней Спарты основное значение имело земледе­лие; торговля и ремесла не играли большой роли. Господствующий класс — спартиаты — составляли общи­ну равных и должны были вносить определенное ко­личество продуктов для общих трапез. Все они имели установленные для них наделы земли, но обрабаты­вали ее илоты, эксплуатируемая часть населения, жив­шая на земле спартиатов и сдававшая им определен­ную часть урожая. В XVIII в. порядки Спарты счи­тались многими образцом «справедливого» строя, строя равенства; их установление приписывалось согласно античной традиции Ликургу.

Перу — государство в западной части Южной Америки. Племена индейцев, населявшие эту страну, были покорены индейским племенем инков, которые в середине XV в. образовали государство со своеобраз­ным общественным порядком. Правящий слой общест­ва жил за счет труда крестьян-земледельцев. Земля считалась принадлежащей верховному вождю, но об­рабатывали ее крестьяне, образовывавшие соседские общины, причем переделы происходили ежегодно. В XVIII в. было широко распространено представле­ние о «коммунизме» инков.

Парагвай — государство в Южной Америке; страна, первоначально населенная индейцами, была в XVI в. захвачена Испанией; колонизацию возглави­ли иезуиты, создавшие на юго-востоке страны своеоб­разное иезуитское государство, просуществовавшее до конца XVIII в. Земля обрабатывалась закрепощенны­ми индейцами, что не помешало созданию легенды о «коммунистическом» государстве в Парагвае.

17 Годвин ссылается на кн. II, гл. III «Об обя­занностях», где он пишет: «Нет ничего более редкого, чем чистое и беспримесное лицемерие. Мы не совер­шаем в своей жизни ни одного действия, для которо­го мы в момент его совершения не нашли бы оправда­ния, за исключением случаев простой беззаботности и беспечности». Из этого он заключает, что нет таких человеческих поступков, которые не претендовали бы на звание добродетельных.

18 Автор ссылается на кн. V, гл. XVI «О при­чинах войн», где утверждает, что войны были бы не­возможны, если бы государства не способствовали накоплению отдельными людьми собственности в ущерб остальным согражданам.

19 Огильви — см. прим. 8.

20 Мандевиль Бернар (1670(?)-1733) — фило­соф и сатирик, голландец по происхождению, живший в Англии и писавший на английском языке. В своей сатире «Басня о пчелах или о частных пороках, со­ставляющих выгоду для общества» («The fable of the bees, or private vices — public benefits», 1705) становит­ся на позиции утилитаризма и утверждает, что люд­ские пороки стимулируют деятельность людей и содей­ствуют прогрессу.

21 Ковентри Генри (1710-1752) — автор книги «Philemon to Hydaspes, relating a conversation with Hortensius upon the subject of false religion» («Бесе­да о ложной религии»), вышедшей в пяти частях в 1736-1744 гг.

22 В своих «Очерках» («Essays») Юм доказы­вает, что при моральной оценке поступков надо исхо­дить из их общественной полезности. Роскошь считает­ся источником всякого зла, но Юм думает, что она содействует повышению трудолюбия и развитию реме­сел, и потому ее моральная оценка должна быть пере­смотрена.

23 Годвин ссылается на кн. IV, гл. VIII «О прин­ципах добродетели», в которой доказывает, что по мере своего совершенствования люди научатся согласовы­вать свои личные желания с требованиями отвлеченной справедливости и соображениями общего блага.

24 Эпикур (342-270 до н. э.) — греческий фи­лософ, положивший в основу этики принцип удоволь­ствия. Его система получила название эпикуреизма. Эпикур утверждал, что упразднение страданий, соз­даваемых лишними потребностями, заботами и страха­ми, обеспечивает состояние устойчивого удовольствия.

25 Годвин ссылается на кн. IV, гл. VII «О меха­нике человеческого сознания», где он утверждает не­прерывность потока мыслей. «Дело обстоит так, что на наше тело непрерывно действует бесчисленное количе­ство возбудителей и самый слабый из них не доходит с ясностью до сознания только вследствие того, что более сильный возбудитель преодолевает его».

26 Франклин Беньямин (1706-1790) — американский политический деятель, экономист и физик, уча­ствовавший в составлении Декларации независимости и конституции Соединенных Штатов. Экономические идеи его были не оригинальны, он заимствовал их отчасти у писателей меркантильной школы, а позже у физио­кратов. В области физики известен своими исследова­ниями электричества и изобретением громоотвода.

27 Ликург — легендарный руководитель и зако­нодатель древней Спарты, будто бы установивший социальный и политический порядок, существовавший в исторической Спарте. См. выше прим. 16.

28 Илоты — земледельческое население древней Спарты, прикрепленное к земле, которая принадлежала землевладельческой и военной знати; илоты считались собственностью государства, но находились в положе­нии рабов у спартиатов.

29 Годвин ссылается на кн. VI, гл. VIII «О на­родном образовании», в которой он высказывается про­тив передачи государству дела образования и воспи­тания детей потому, что публичные учреждения легко усваивают, по его мнению, косные приемы и тем мно­жат предрассудки, что единообразие в них вредно для развития сознания, наконец, потому, что будучи ору­дием правительства, они служат его целям.

30 Годвин ссылается на кн. VIII, гл. V.

31 Фемистокл (ок. 525 — ок.460 до н. а.) — го­сударственный деятель и полководец древних Афин. Фемистокл стремился к усилению морской мощи Афин, одержал победу в морской битве с персами у острова Саламин в 480 г. до н. э., был изгнан из Афин под воздействием землевладельческой аристократии, проти­водействовавшей его политике.

32 Смит Адам (1723-1790) — английский эко­номист, представитель классической буржуазной поли­тической экономии. Содействовал разработке теории трудовой стоимости. В области экономической полити­ки был сторонником свободы внешней торговли и не­вмешательства государства в хозяйственную деятельность. Важнейший его труд — «Исследование о приро­де и причинах богатства народов» (1776).

33 Уоллес — см. примеч. 13.

34 Цитата из «Екклезиаста», одной из книг биб­лии; название этой книги означает по-гречески пропо­ведника в собрании.

35 Франклин — см. прим. 26.

36 Прайс Ричард (1723-1791) — английский публицист и философ, выступал в печати за независи­мость американских колоний и против войны с ними; занимался проблемами этики.

Морган Вильям (1750-1833) — английский эко­номист, писал о росте расходов европейских государств на военные нужды, ведущем к их разорению. Одна из его работ посвящена обзору статей Прайса о финансах Англии.

37 Кранмер Томас (1489-1556) — архиепископ Кентерберийский, проводил реформу в католической церкви в Англии в духе лютеранства. После восстанов­ления католичества, осужденный на казнь огнем, преж­де чем взойти на костер, сжег свою правую руку, кото­рой в минуту слабости подписал под принуждением от­речение от своих взглядов.

38 Муций Сцевола — легендарный герой древнего Рима. Во время покушения в 507 г. до н. э. на этрус­ского царя, который осаждал Рим, был схвачен, и для доказательства своего презрения к  смерти сжег руку на огне.

39 Тезей — легендарный царь древних Афин, со­вершивший по преданию множество подвигов.

40 Ахилл (или Ахиллес) — герой древнегрече­ской мифологии, подвиги которого изображены в «Или­аде» Гомера.

41 Гл. VII дается нами с сокращениями. Опуще­ны весьма наивные рассуждения и не имеющие ника­кого научного значения соображения Годвина о беспре­дельных возможностях воздействия психической при­роды человека на его тело, в частности, о возможности достижения бессмертия.

42 Годвин ссылается здесь на кн. V, гл. III «О частной жизни коронованных особ», где говорит, что с точки зрения королей «благосостояние порождает мятеж и что народ надо держать в бедности и в ли­шениях для того, чтобы сделать его покорным»,

43 Аддисон Джозеф (1672-1719) — англий­ский писатель и поэт, в своей трагедии «Катон» («Саto») вложил в уста римлян либеральные речи во вку­се близких автору вигов.

44 Годвин ссылается на кн. II, гл. III «Об обя­занностях», см. прим. 17.

45 В Спарте имущественное равенство существо­вало для господствующей верхушки — спартиатов, со­ставлявших общину равных (см. прим. 16). Рабский труд применялся очень широко, особенно в земледе­лии. Неравенство было очень сильно выражено даже в период относительной устойчивости ее строя.

46 Аграрные законы в Риме преследовали цель наделения землей крестьян и проводились в значитель­ной степени для обеспечения военной мощи римского государства. Первым по времени был закон 133 г. до н. а., проведенный народным трибуном Тиберием Гракхом. Крестьянство наделялось участками до 30 югеров на правах наследственной аренды за счет обществен­ных земель без права отчуждения, причем все, захва­тившие ранее большие участки, должны были всю зем­лю сверх 1000 югеров, или 250 га, вернуть государ­ству для раздачи. Аграрная реформа Тиберия Гракха была отменена в 111 г. до н. э. В 103 г. до н. э. народный трибун Апулей Сатурнин провел закон о наделении ветеранов землей с той же целью возрож­дения крестьянства.

47 Золотой век — в греческой мифологии и поэзии — первая и наилучшая эпоха в истории челове­ческого рода, когда земля приносила в изобилии свои плоды, а люди жили якобы без забот и страданий. Представление о золотом веке часто связывалось с представлением об отсутствии власти и частной соб­ственности.

48 Налог для бедных входил как составная часть в целый комплекс английских узаконении и положений, представлявших так называемый «старый закон о бед­ных», подвергшийся пересмотру в 1834 г. Начало старому закону о бедных было положено в 1601 г. Налог для бедных взимался с членов приходских общин, для затрат на обучение ремеслам детей, родители которых не могли содержать их, для подыскания работы бед­някам, способным к труду, и для денежной помощи тем, кто по возрасту или инвалидности не мот рабо­тать. Так как эти расходы при обострившихся социальных противоречиях не давали видимого резуль­тата, то в XVIII в. был принят ряд законодательных новелл — об учреждении знаменитых работных домов, о выплате пособий фермерам, бравшим к себе бедня­ков, и др. Расходы за счет налога достигли к 1718 г. почти 8 млн. фунтов стерлингов.

49 Законы об охоте в Англии охраняют право охоты на зверей и дичь владельцев земельных угодий. Охота без их разрешения рассматривается судами как нарушение владения.

50 Постоянные войны, огромные расходы на двор, жестокая эксплуатация трудового народа привели, с одной стороны, к обнищанию французских трудящих­ся, с другой — к крайнему расстройству государствен­ных финансов дореволюционной Франции и к огром­ному дефициту в государственном бюджете. В своих попытках разрешить проблему финансовой реорганиза­ции революционные правительства Франции были ограничены, условиями борьбы с внутренней контр­революцией и внешней интервенцией.

51 Поземельный налог в Англии взимался не с земельной площади, а с дохода, даваемого землей, что при упадке земледелия приводило к уменьшению нало­говых поступлений.

52 Локк Джон (1632-1704) — английский фи­лософ, в 1685 г. издал «Two treatises on government» («Два трактата о правительстве»), в которых обосно­вывал идеи народного суверенитета и общественного договора. Энгельс называл Локка «сыном классового компромисса 1688 года» между английской буржуазией и феодальной аристократией (К. Маркс и Ф. Эн­гельс. Избр. письма. М., 1953, стр. 429).

53 Филъмер Роберт (1604-1688) — английский политический писатель. В сочинении «Patriarcha of the natural power kings» («Об естественном праве коро­лей»), вышедшей в 1646 г., развивает теорию божест­венного происхождения королевской власти, которая основывается на божьей воле и не может подвергаться ограничениям.

54 «Common Sense» («Здравый смысл») принад­лежит перу Томаса Пэна (1737-1809). Пэн — английский прогрессивный политически деятель, пере­селился в 1774 г. в Америку, где опубликовал в 1776 г. названное сочинение. Этот республиканский памфлет, получивший широкую известность вследствие защиты в нем права угнетенных на восстание, сыграл свою роль в национально-освободительном движении Соеди­ненных Штатов. В 1787 г. Пэн вернулся в Англию и выступил против внешней политики Питта.

Когда Бёрк издал в 1790 г. свой контрреволюцион­ный трактат «Размышления о французской револю­ции», то Пэн написал ответ — «Права человека» (1791-1792), получивший большое распростране­ние.

В 1792 г. департамент Калэ (Франция) избрал его в национальный Конвент, где он, однако, разошел­ся с якобинцами. Пэн был сторонником национализации земли, уничтожения имущественного неравенства и страхования от безработицы.

55 Рейналь  Гийом  (1713-1796) — француз­ский политический писатель и деятель. В своей книге, вышедшей во Франции в 1770 г. под названием «Фи­лософская и политическая история заведений и коммер­ции европейцев в обеих Индиях», написанной при уча­стии Дидро и Гольбаха, он критикует феодально-аб­солютистский строй, католическую церковь и колони­альный гнет.

56 Пизистрат — афинский деятель, захвативший власть в Афинах в 560 г. до н. э., при поддержке бед­нейших земледельцев и пастухов. Пизистрат сумел привлечь к себе сочувствие афинского демократиче­ского населения. Правил до своей смерти в 527 г.

57 Перикл (490-429 до н. э.) — вождь афин­ской демократии, поднял значение Афин как морской державы и, использовав для этого казну всего Афинского союза, построил ряд зданий, сохранивших свою славу до наших дней (Парфенон, Пропилеи).

58 Остракизм — так называлось в Афинах право народных собраний (VI в. до н. э.) изгонять на 10 лет неугодных граждан в целях защиты государственного строя — рабовладельческой  демократии. Остракизм был важным орудием партийной борьбы афинских, политических группировок. Имя изгоняемо­го писалось участниками народного собрания на гли­няных черепках — «остраках», откуда произошло и само название.

59 Мильтиад Младший — знаменитый афинский полководец, руководивший битвой при Марафоне в 490 г. до н. э. во время войны с персами. Потерпев затем частичную неудачу, был по возвращении в Афины брошен в тюрьму как изменник, где и умер в 489 г. до н. э.

60 Аристид (540-465 до н. э.) — афинский го­сударственный и военный деятель эпохи греко-персидских войн. Внутренняя политическая борьба в Афи­нах привела к временному изгнанию Аристида из Афин.

61 Фокион (402-318 до н. э.) — афинский госу­дарственный деятель и полководец; считая, что афин­ское государство может быть сильно только при усло­вии соглашения с македонским царем, стоял за уступ­ки ему, провел ограничение демократии в Афинах и допустил захват Пирея македонцами, за что приго­ворен к смерти и был вынужден вылить яд — цикуту.

62 Годвин ссылается на кн. II, гл. VI «О выпол­нении частными лицами обязанностей судьи», где на­стаивает на нецелесообразности наказания преступни­ка, так как наказание представляет собою акт насилия одного человека над другим, менее сильным, что про­тиворечит требованиям справедливости.

63 Амфиктионией (т. е. союзом амфиктионов) назывались у древних греков союзы племен, предста­вители которых собирались на общие празднества и обсуждали при этом дела союза. Известен союз, пред­ставители которого собирались при храме Аполлона в Дельфах,

64 «Ex post facto» (латин.) — означает рассмот­рение какого-либо обстоятельства на основании прин­ципов, установленных после появления самого факта. Применяется главным образом в криминологии и оз­начает, что проступок не может быть судим на основа­нии закона, принятого после его совершения.

65 Ссылка относится к кн. VI, гл. VIII «О на­родном образовании», где говорится о том, что вслед­ствие склонности публичных учреждений, ведающих образованием, к неизменности и постоянству, они ста­новятся источником предрассудков, препятствующих дальнейшему расширению знаний.

66 Прокруст (буквально «вытягиватель») — мифический греческий великан-разбойник, который за­манивал к себе путников, укладывал на ложе, причем тем, у кого ноги были короче этого ложа, вытягивал их, а тем, у кого были длиннее, отрубал. Отсюда вы­ражение «прокрустово ложе».

67 "Summun jus summa injuria" (латин.) — поговорка, означающая, что жесткое применение права часто приводит к величайшей несправедливости.

Конец формы