Государственная дума. Исторический опыт российского
парламентаризма начала 20 века
Содержание
Введение.............................................................................................................. 3
1. ОСОБЕННОСТИ РОССИЙСКОЙ ПАРТИЙНОЙ СИСТЕМЫ............ 7
2. СЛАБОСТЬ ПАРТИЙНОЙ СИСТЕМЫ РОССИИ............................... 17
Заключение...................................................................................................... 33
Список использованной литературы........................................................... 37
Введение
Партии, созданные в конце XIX-
начале XX в., не только боролись за власть, но и пытались — сквозь призму своих
идеологий — выражать различные социальные интересы и реализовать свои доктрины
на практике. Конкуренция между партиями являлась, таким образом, и конкуренцией
моделей государственного, общественного устройства России.
Исходным пунктом для анализа
становления партийной системы служат особенности социально-экономического,
политического и духовного развития России конца XIX — начала XX века.
Подчеркивая, самобытность
страны, можно говорить даже об особом российском типе капитализма. Однако в
основе этой самобытности лежала прежде всего незавершенность капиталистической
модернизации страны, проявлявшаяся в многочисленных пережитках специфического
феодализма, в незавершенности индустриализации (даже накануне мировой войны
удельный вес сельского хозяйства в народном доходе почти вдвое превышал долю
промышленности) и классообразования. Сохранялась
сословность, социальная структура носила переходный характер. Общая численность
рабочих, включая сельскохозяйственных, в 1900 г. составляла 12,2 млн — менее 10% населения. Индустриальный же пролетариат
насчитывал лишь 2,6 млн (2% населения), причем среди
них потомственных рабочих было лишь около 40%, остальные же пришли из деревни.
К 1917 г. 31% (в Москве — до 40%) рабочих имели землю! Сила молодой отечественной
буржуазии (примерно 1,5 млн человек к концу XIX в.)
не соответствовала уровню индустриального развития страны вследствие огромной
роли государства и иностранного капитала в развитии экономики. Из-за слабости
средних слоев буржуазия не приобрела прочной социальной опоры; не успев в целом
обрести свою классовую самоидентификацию, буржуазия не только не стояла у
власти, но и не очень-то к ней стремилась, по крайней мере до 1905 года. 77%
населения (до 97 млн человек) составляло забитое,
бесправное крестьянство, в большинстве своем общинное, опутанное остатками
докапиталистических отношений. Дворянское сословие (1,85 млн
вместе с классными чиновниками, менее 1,5% населения), несмотря на постепенное
ослабление своих позиций, все еще господствовало в обществе и прежде всего в
политике, в государственном аппарате, где потомственные дворяне в конце XIX в.
составляли 37% (среди офицеров — 51%), а среди высших чинов — подавляющее
большинство. Россия, по заключению Н. А. Бердяева, «совмещала в себе несколько исторических
и культурных возрастов, от раннего средневековья до XX века».
В результате возникавшие во
множестве отечественные партии не опирались, как правило, на четкие,
структурированные социальные интересы. Отсюда относительно самостоятельная роль
идеологии, превращавшейся в важнейший консолидирующий фактор партийного
строительства, а также известная дробность, неустойчивость партий, их
радикализм и оппозиционность царскому режиму. (Последнее во многом объяснялось
и тем, что партии до 1906 г. не были включены в политическую систему, во
властные механизмы общества.) Само появление и деятельность партий отражали
прежде всего нараставший конфликт между модернизацией и традиционализмом, наложившийся на глубокий социокультурный
раскол «низов» и «верхов» общества и обостренный искусственным торможением
социально-политического реформирования страны, резким ростом общественных
ожиданий и массового движения в середине 90-х годов XIX века.
Россия традиционно отличалась
высокой религиозностью населения. Однако проявлявшиеся в пореформенное время
кризисные явления в православии способствовали «высвобождению» некоторого
идейного пространства, которое и заполнялось постепенно различными идеологиями,
в особенности социалистическими. Этому способствовали болезненность, конфликтность
общественно-политического развития, рост социальной напряженности,
оппозиционных и революционных настроений в обществе к началу XX века.
Социалистические идеи, несмотря на свое «западное» происхождение, оказались
близки некоторым духовным традициям, русскому национальному характеру своим
радикальным, бескомпромиссным и коллективистским духом, стремлением к
абсолютной справедливости, равенству, а в целом — известным сходством с
евангельским христианством. И только после едва ли не повального увлечения
«передовой общественности» легальным марксизмом в середине 90-х годов XIX в., а
во многом и благодаря ему, среди интеллигенции все больше распространялся
либерализм, прибежищем которому до того служил главным образом лишь узкий круг
дворян-земцев.
Распространение либеральных идей
затруднялось из-за относительной слабости и аполитичности потенциально
важнейшего их носителя — буржуазии, а отчасти и в силу политики властей. До
1895 г. правительство не обращало внимания на социал-демократическое движение.
Да и затем оно спокойно относилось к легальному марксизму, но боялось
конституционализма. Главное же, идеи либерализма были объективно чужды системе
ценностей и социальному положению большинства населения страны. Прежде всего
это относилось к общинному крестьянству, придерживавшемуся коллективистского
образа жизни, настороженно относившемуся к любым «барам» и в основном
неграмотному. Российские рабочие — недавние выходцы из деревни, сохранявшие во
многом традиционное сознание и жившие в тяжелых материальных условиях,- также не могли являться питательной средой для
либеральных идей. «Рабочая аристократия» составляла в России лишь 4% от
численности пролетариата, что в 2-4 раза уступало уровню Англии и Германии 12.
Незавершенность социального
структурирования общества и мощные традиции духовности, интереса и даже
преклонения перед печатным словом (несмотря на неграмотность 3/4 населения,
Россия в 90-х годах XIX в. занимала третье место в мире по числу названий
издаваемой литературы) способствовали тому, что политические партии, как
подмечали уже в начале XX в., создавались не столько на основе социальных
интересов, еще не вполне кристаллизовавшихся, сколько идей, причем эти идеи
чаще всего были заимствованы на Западе. (Пожалуй, в наибольшей мере это
относилось к РСДРП и кадетам, однако даже такая самобытная российская партия,
как эсеры, не избежала сильного идейного влияния европейских партий II
Интернационала). Заимствованные на Западе идеи и доктрины далеко не всегда были
приспособлены к российским условиям, и их адаптация, собственно, и являлась
главной проблемой для большинства отечественных партий. Решение этой задачи
осложнялось максимализмом интеллигенции, ее склонностью к абстрактному
мышлению, и можно сказать, что в целом «партийная» интеллигенция с данной
проблемой не справилась.
Российские партии, таким
образом, складывались не столько на основе различных социальных общностей,
групп, корпораций, как это было на Западе, сколько насаждались интеллигенцией.
В условиях незавершенности классообразования и отсутствия
представительных учреждений интеллигенция брала на себя роль выразителя
интересов различных социальных групп, создавала и «обслуживала» практически все
партии, действуя в партийном строительстве подобно катализатору. Она как бы
компенсировала отсутствие мощной, политически консолидированной буржуазии,
способной взять на себя лидирующую роль в выражении насущных общественных
потребностей. Активную, до сих пор недооцененную роль в создании партий играло
и дворянство, а также земские и иные общественные структуры (особенно для
либералов).
1. ОСОБЕННОСТИ
РОССИЙСКОЙ ПАРТИЙНОЙ СИСТЕМЫ
На Западе большинство партий создавалось из
парламентских фракций или во всяком случае в связи с выборами в
представительные органы власти. В самодержавной России многие, в том числе и
относительно массовые, партии, возникли еще до создания Думы (например. Бунд в
1904 г., по оценкам своих руководителей, насчитывал от 23 до 30 тыс. человек,
РСДРП к лету 1905 г. – 26,5 тыс. членов). Вместе с тем, выборы в I
Государственную думу сыграли, возможно, решающую роль в оформлении большинства
партий и в целом партийной системы. Основная масса партийных организаций
возникла весной – летом 1906 года.
Уникален был
сам порядок образования партий в России. Прародителем российских политических
партий выступала «Народная воля» (1879-1882). На прямое родство с этой
политической организацией террористов (которые, кстати, уже называли себя
партией) претендовали эсеры, а на косвенное – социал-демократы и даже кадеты.
Однако первыми в стране появились национальные партии, причем почти все они в
той или иной мере использовали социалистическую идеологию: Гнчак
(1887 г.), Дашнакцутюн (18901.), Социал-демократия
Королевства Польского (1893 г.), Литвы (1896 г.), Бунд (1897 г.) и др.
Несоциалистические национальные партии возникли несколько позднее – в начале XX
века. (Исключение составляла, в частности. Польская национально-демократическая
партия, образовавшаяся в 1897 г., а ее основа – Польская лига возникла еще в
1887 году.) Опережающему созданию подобных партий способствовали начало кризиса
империи, рост национального самосознания (особенно заметный на фоне
незавершенности формирования классов и классовой самоидентификации), а также
наличие в составе России народов с относительно высокой культурой и мощными
заграничными диаспорами[1].
На рубеже веков образовались собственно
российские социалистические партии: РСДРП (1898-1903 гг.) и партия
социалистов-революционеров (1901-1902 гг.). Созданию РСДРП отчасти
способствовал пример Социал-демократической партии Германии, а также
образование национальных партий, прежде всего Бунда, который сыграл
значительную роль в созыве I съезда РСДРП и в целом в создании партии).
Возникновение нелегальных политических течений и организаций в ряде случаев
начиналось с отпадения их будущих членов, групп интеллигентов от
социал-демократии. Окончательно отколовшиеся от РСДРП «легальные марксисты»
сыграли важную роль в создании в 1902 г, либеральной группы «Освобождение», во
главе которой встал Струве.
В 1899 г. возник кружок «Беседа», а в 1903 г. –
гораздо более влиятельные либеральные организации: Союз освобождения и Союз
земцев-конституционалистов. Организационное оформление либералов, по их
собственному признанию, подталкивал рост революционного движения, опасение
того, что «в самый важный и критический момент» их могут потеснить другие
элементы, «более крайние и решительные». В свою очередь, в ответ на активизацию
либералов в 1900 г. возникла традиционалистско-монархическая
организация (поначалу культурно-просветительского толка) Русское собрание. Рост
революционного движения привел к образованию в 1901 г. первых зубатовских рабочих организаций – «Общества взаимного
вспомоществования рабочих в механическом производстве» и «Еврейской независимой
рабочей партии», рассматривавшейся как противовес Бунду. В 1902 г. под
руководством зубатовских организаций в Москве
состоялась монархическая манифестация рабочих, в которой приняли участие 50
тыс. человек. В 1903 г. возникло гапоновское общество
фабричных и заводских рабочих (порождение зубатовщины, но уже без Зубатова), которое к концу следующего года насчитывало до
20 тыс. членов и являлось самой массовой и мощной организацией
Санкт-Петербурга. Рядом с ней сила нелегальных социал-демократической и иных
революционных партий, по словам меньшевиков, «казалась почти ничтожной».
Примечательно, что попытки социал-демократов организовать демонстрации в обеих
столицах в ноябре – декабре 1904 г. провалились, а по призыву Гапона на улицы
Петербурга 9 января 1905 г. вышло 150 тыс. человек, что застигло
социал-демократов врасплох.
Таким образом,
в начале XX в. организационно оформляются основные политические течения. При
этом в ходе «утробного», скрытого формирования партийной системы явное
преимущество получают партийно организованные
социалисты и «националы» (отчасти это повторилось и на последних этапах
существования партийной системы после Октября 1917 года). Образование
либеральных и традиционалистско-монархических партии
относится лишь к 1905-1906 годам. Такой «задержке» способствовали прежде всего
относительная слабость, политическая пассивность российской буржуазии и
существовавший политический режим, не допускавший легальных партий.
Специфический генезис партии наложил отпечаток на
партийную систему страны, которая весьма быстро сформировалась в 1905-1906
годах. Наиболее надежные данные о ее структуре содержат оценки численности
членов партий и количества местных организаций (показатель «почвенности»
партий). Они соответственно составляли: РСДРП вместе с вступившими в нее
национальными партиями- 167 тыс. (из них собственно большевики и меньшевики —
примерно 100 тыс.) и 518 (число населенных пунктов, где имелись организации);
эсеров — 65 тыс. и более 2 тыс. (включая 1555 крестьянских братств): кадетов —
до 70 тыс. и 360; октябристов — до 80 тыс. и 260 (включая 23 примкнувшие
местные политические организации); Союз русского народа (СРН) — 350 тыс. (часть
которых состояла лишь номинально) и 2148 организаций. Таким образом, основные
либеральные партии уступали важнейшим социалистическим партиям и СНР по
совокупному числу членов в 1,5-2,3 раза, а по количеству местных организаций —
в 3.5-4,1 раза. Относительная слабость либералов, то есть партийного центра
(точнее, левого центра) и наличие мощных (к тому же непримиримо враждебных друг
другу и либералам) флангов, представленных социалистическими и традиционалистско-монархическими партиями, составили
особенность партийной системы России.
Учет мелких
партий и особенно думской статистики вносит некоторые коррективы в оценку
влиятельности основных политических течений. Несмотря на известную условность
данных о партийном, фракционном составе российского парламента, можно
констатировать, что во всех Государственных думах, кроме' Второй, самой
радикальной, либералы в целом располагали не только относительным, но и
абсолютным большинством, во всяком случае на момент начала работы Дум. По
приблизительным подсчетам, либералы и примыкавшие к ним контролировали до 56%
голосов в I Думе (к концу работы Думы эта доля снизилась до 45%), 29% – во II и
более чем по 53% – в III и IV Думах. Однако, принимая во внимание ущербность
избирательного законодательства, ограниченные права российского парламента и
противоречия внутри либералов, можно констатировать, что их сильные позиции в
Думах не могли полностью компенсировать узость их массовой базы и относительную
слабость их влияния в обществе в целом.
Россия так и не стала парламентской страной, и
влияние партий в парламенте не имело здесь такого значения, как в большинстве
западных стран. За исключением периодов 1906-1907 и 1915-1917 гг., когда Дума,
выступая центром оппозиции царскому режиму, привлекала к себе широкое внимание
и общественные симпатии, подавляющая часть населения России слабо
интересовались думской работой и, как правило, не возлагала на нее особых
надежд.
Диспропорция в
соотношении численности членов, партийных организаций и количества полученных
на выборах голосов во многом объяснялась различием организационного строения
социалистов, СРН и либералов, в большей степени ориентированных на думскую
деятельность. Вместе с тем очень значительный удельный вес внепарламентской
деятельности — чем на Западе отличались главным образом социалисты — был вообще
характерен для российских партий. Кадеты и в меньшей степени октябристы
понимали важность организации. Но в реальности сила партийных структур как бы
убывала слева направо. Мощные организации имели эсеры, РСДРП (у большевиков
формировался новый тип централизованной, по сути вождистской
партии), им уступали кадеты, еще более — октябристы, а СРН во многом напоминал
организацию движенческого типа. Сила партийной организации — при прочих равных
условиях — играла огромную, а с 1917 г. и определяющую роль в «живучести»
партий.
Правый
партийный фланг, традиционалисты, во многом опирался на поддержку государства.
Основная идея Союза русского народа заключалась в том, чтобы «...восполнить на
началах самообороны — «око за око, зуб за зуб» — недостатки правительственной
охраны, связанной государственными формальностями». Дело доходило до того, что
некоторые члены черносотенных партий, оказавшись в «стесненном» материальном
положении, обращались «за наградой» за свою активную политическую деятельность
в Департамент полиции. Тем не менее связи черносотенцев с государством и
особенно с полицией нельзя переоценивать. В целом традиционалистско-монархические
партии сохраняли свою самостоятельность. Однако разносторонняя государственная
поддержка как бы завышала в какой-то мере их реальную силу. В то же время левый
фланг- социалистические партии — до 1917 г. действовали большей частью в
стесненных государством условиях, что сдерживало реализацию их потенциальных
возможностей.
Таким образом,
уже с самого начала партийную систему России отличал гипертрофированный левый,
социалистический фланг, воздействие которого на общество во многом зависело от
стабильности государственной власти.
Уже с 1906 г. исследователи подмечали, что в
отличие от большинства европейских партий российские гораздо менее «совпадали»
с классами и крупными социальными группами. Это являлось одной из причин
характерного для России раскола, дробности родственных, близких друг другу
партий. В стране практически не было сколько-нибудь крупных «буржуазных»
партий. Российская буржуазия относилась к кадетам, отчасти к октябристам и даже
к прогрессистам (хотя последние создавали в 1912 г. свою партию именно как
буржуазную) с некоторой настороженностью и, несмотря на усиливавшееся
сближение, не считала их, по крайней мере до 1917 г., «своими» партиями. Во
многом поэтому и в финансовом отношении кадеты и октябристы едва сводили концы
с концами. Да и сами кадеты, не чуждые, особенно поначалу, просоциалистических
идей (некоторые из них не отрицали социализм как «идеал, к которому идет и
придет человечество»), скептически относились к русской буржуазии. С полной
определенностью свою приверженность принципам частного предпринимательства они
официально декларировали лишь в июле 1917 г. на IX съезде партии. Такая «небуржуазность» составляла особенность российского
либерализма, придававшую его левому крылу – кадетам дополнительную
радикальность, но в целом существенно его ослаблявшую.
Большинство
западных либеральных партий лишь спустя определенное время раскалывалось,
выделяя радикалов. В России либерализм был расколот с 1903 г., то есть еще до
того, как он партийно организовался. Существенные
расхождения проявились не только в отношении либералов к правительству
(октябристы по меньшей мере до 1909 г. поддерживали П. А. Столыпина,
а кадеты его жестко критиковали), но и в их идеологиях, предлагавшихся ими
моделях будущего государственного устройства. Этот раскол, не преодоленный, во
всяком случае, до создания Прогрессивного блока, сыграл далеко не последнюю
роль в том, что либерализм в России не смог выполнить той миссии, которая была
осуществлена им на Западе[2].
Несколько
больше класс и партия совпадали у социал-демократов. Хотя к началу 1905 г. в
руководящих органах партии рабочих не было вовсе, их доля в общей численности
РСДРП превышала 60%. Рабочая курия почти вся голосовала за социал-демократов».
Однако, несмотря на действительный успех на выборах 1907 г. и стремление РСДРП
опираться на пролетариат, сами рабочие в основной массе еще не считали ее своей
партией. Доказано отсутствие непосредственной связи между размахом
забастовочного движения в 1905-1907 гг. и численностью организаций РСДРП. Но партия
все же была в рабочей среде, пожалуй, наиболее популярной среди других партий
(в 1917 г.- наряду с ПСР), черпая в этом
жизнеспособность и силу, несмотря на существование после раскола ее в 1903 г.
двух враждующих фракций (с 1917 г.- партий)
большевиков и меньшевиков.
Партийную
систему России отличал огромный удельный вес «несистемных партий». Партии в
большинстве не только были оппозиционны по отношению к существовавшему
политическому режиму, но и стремились его разрушить (социалисты, националы,
кадеты, отчасти и традиционалисты). В партийных системах западноевропейских
держав удельный вес таких партий был несравненно ниже, большинство
оппозиционных, в том числе социалистические партии, было уже интегрировано в
существовавшие в этих странах политические порядки и потому утратило свой
радикализм. Российские же партии занимали, как правило, самые крайние позиции
среди соответствовавших им — в той или иной мере — европейских партий.
Социал-демократы (и меньшевики и, особенно, большевики) были самыми радикальными
среди социал-демократов Европы, кадеты — среди европейских либералов (о чем с
гордостью заявлял Милюков), а таких «консерваторов», а точнее,
традиционалистов-реакционеров, как СРН, не было даже близко среди
западноевропейских партий. Все эти сверхрадикальные
партии действовали в одной стране, составляя российскую партийную систему,
которая могла существовать только в условиях сильной монархической власти.
Отмеченные
особенности партийной системы, ее внутренняя антагонистичность и
диспропорциональность компенсировались мощным государственным вмешательством:
поддержка традиционалистов, служивших противовесом либералам и социалистам;
ограниченность полномочий Думы и «искусственное» избирательное
законодательство; репрессии против социалистов и «националов» и т. д. Огромная
роль государства (отражавшая исторические традиции, потребности модернизации и несформированность гражданского общества), а отчасти и
относительная молодость новых для России политических институтов
(легализованных лишь в 1905-1906 гг.) обусловили приниженное место партий и в
целом партийной системы в политической системе страны. Помимо императора, даже
согласно Основным законам 1906 г., сохранившего огромные полномочия, большое, а
порой решающее влияние на политику оказывали придворная камарилья, непартийные
структуры наподобие Совета объединенного дворянства. Да и в общественном
сознании партии, особенно поначалу, воспринимались весьма противоречиво. Даже
В. О. Ключевский был противником
«партийно-политического деления общества при организации народного
представительства». Верховная же власть, по существу, так и не смирилась с
наличием партий, а уж тем более — с их претензиями на власть. «Не ищите
поддержки в политических партиях, они у нас так незначительны»,- поучала
премьер-министра В. Н. Коковцова императрица
Александра Федоровна: «Мы надеемся, что вы никогда не вступите на путь этих
ужасных политических партий, которые только и мечтают о том, чтобы захватить
власть или поставить правительство в роль подчиненного их воле».
В свою очередь, приниженное положение партий
усиливало их оппозиционность. Партийная система не вписывалась в политический
режим, силы партий и государства находились в обратной зависимости друг от
друга. Это противостояние отражалось и в партийных идеологиях и государственных
доктринах.
Либералов
объединяла ориентация (большая или меньшая) на опыт государственности Запада,
включая такие его компоненты, как широкие личные права и свободы, всеобщее
избирательное право, конституционная монархия, законодательный парламент, правовое
государство (хотя позиция некоторых партий, например, октябристов, в последнем
пункте не была последовательной). Традиционалистско-монархические
партии, напротив, ориентировались на исторический опыт российской
государственности, прежде всего неограниченного самодержавия, связанного с
православием и русской народностью, «державной, господствующей и
первенствующей». Лишь часть традиционалистов смогла смириться с существованием
с 1906 г. законодательной Думы. Ультрараликальные в
целом российские социалисты стремились к осуществлению сугубо идеологизированных и принципиально новых общественных
моделей.
Доктрины важнейших отечественных партий в
большинстве предусматривали разрушение существовавшей в России с 1905-1906 гг.
модели государственности. Социалисты, кадеты, СРН выступали жесткими критиками
думской монархии. Исключение — среди крупных партий — составляли главным
образом октябристы. В основном их удовлетворяла программа преобразования
государственного строя, изложенная в Манифесте 17 октября и ориентированная на
создание конституционной монархии, типа германской, с сильной властью государя
и относительно неширокими полномочиями парламента. Зато уже кадеты требовали
радикальных преобразований, включавших введение не только всеобщего, но и
равного и прямого избирательного права, а также «ответственного министерства» —
правительства, ответственного перед парламентом, по английскому образцу. (В
1905-1906 гг. под влиянием революционной эйфории идея о всеобщих, равных и
тайных выборах в Думу захватила российское общество, и ее сторонниками, по
некоторым свидетельствам, стали такие деятели, как А. И. Гучков,
Д. Н. Шипов и даже В. А. Бобринский. Однако в
дальнейшем умеренные либералы, в отличие от кадетов, отказались от лозунга
равных и тайных выборов.) Таким образом, различия между октябристами и кадетами
определялись не только качественно иной мерой демократизации, но и иными
моделями будущего государственного устройства, а в целом — различной степенью
адаптации их доктрин к российским условиям и отсюда — их реалистичности. Вместе
с тем, если кадеты, скопировавшие свой образец с английской парламентской
монархии, грешили явным утопизмом, то и гораздо более «приземленные» октябристы
в достижении своих целей слишком тесно зависели от успешности правительственного
курса реформ.
Эсеры и особенно социал-демократы исповедовали
весьма туманные и двусмысленные государственные доктрины, совмещавшие некоторые
либеральные ценности, типа парламентаризма, демократической республики,-
с радикальными, в том числе марксистскими положениями о замене постоянной армии
всеобщим вооружением трудящихся, «самодержавии народа», «временной
революционной диктатуре рабочего класса», а также с пренебрежением к разделению
властей, фактически — и к личным правам и свободам. Более того, они
рассматривали будущую республику как временную, преходящую форму на пути к
социализму, властные механизмы которого оставались не проясненными, но
подразумевались (особенно у социал-демократов) диктаторские методы правления.
Национальные партии в большинстве объединяло (как показал последующий
исторический опыт) стремление к национальной государственности или по меньшей
мере автономии.
Таким образом, если по отношению к существовавшему
в России государству большинство партий объединял своего рода негативный
консенсус, то в отношении будущей государственности единства не было даже среди
родственных партий. Это имело под собой некоторую объективную основу. Ключевский (до сих пор недооцененный у нас как
проницательный и тонкий очевидец бурных событий конца XIX — начала XX в.) писал
в 1905 г., что в условиях, когда «сословное деление уже не отражает в себе
полно и точно действующих в обществе интересов, а эти интересы еще не успели
кристаллизоваться, сомкнуться в общественные классы, способные найти своих представителей..,
можно проектировать какие угодно системы народного представительства, выкраивая
их по образцу ли старинных московских Земских соборов, или по современным
западноевропейским конституционным шаблонам».
Пожалуй, лишь
две общие черты, характеризовали в той или иной мере большинство программ
ведущих российских партий. Во-первых, это стремление к усилению роли
государства в экономике, социальной или иных сферах, что являлось своеобразной
реакцией общества на процессы модернизации, и что — с различных позиций —
выражали не только социалисты, но также черносотенцы и часть либералов
(особенно кадеты). Во-вторых, большинство партийных доктрин отличалось нереалистичностью их государственных моделей, либо
обращенных в прошлое, к неограниченному самодержавию (СРН), либо, напротив,
безоглядно взятых — полностью или в своих принципиальных пунктах — из Западной
Европы и предусматривавших, в частности, немедленное введение всеобщего и
равного избирательного права, всех мыслимых демократических свобод, для осуществления
которых Англии и Франции, например, после появления в них парламентов
потребовалось более шести веков. А сверх того многие партии требовали еще и
широчайших социально-экономических прав (включая 8-часовой рабочий день),
которые в полном объеме не были реализованы даже в передовых европейских
странах.
Таким образом,
и соотношение политических сил и господствовавшие в обществе политические
представления делали маловероятным переход России к демократической
государственности.
2. СЛАБОСТЬ
ПАРТИЙНОЙ СИСТЕМЫ РОССИИ
Особенности партийной системы
как бы отражали революционное, экстремальное время ее создания и в той или иной
мере сохранялись до Февраля 1917 года. В этом отношении стратегическое значение
«третьеиюньского переворота», думается, несколько переоценивается. Некоторые
сомнения вызывает корректность распространенного термина «третьеиюньская
политическая система». Разумеется, 3 июня 1907 г. явилось важным рубежом,
ознаменовавшим коррекцию некоторых властных механизмов и всей общественной
атмосферы. Роспуск II Думы, изменение избирательного закона и некоторое
ограничение думских полномочий устранили тот разлад в политическом строе,
который служил постоянным источником напряженности. Однако, это означало не
создание новой политической системы, а смену политического режима, то есть
способа осуществления власти. Если исходить из преобладающего у нас и в Европе
определения политической системы как совокупности основных политических
учреждений, придется признать, что важнейшие «государственные» и «общественные»
элементы политической системы — законодательно и институционно
ограниченная монархия. Дума, Совет министров, видоизмененный Государственный
совет, почти все основные партии и общественные организации — возникли в
1905-1906 годах. Именно тогда произошел качественный скачок в развитии
политических структур, который во многом определил последующее развитие
событий.
Третьеиюньский режим оказал существенное влияние на политическую
систему. В целом радикализма у партийцев существенно поубавилось. Подавление социалистических
партий, выделение в них широкого течения (ликвидаторство), направленного
фактически на интеграцию в существовавший режим, превращение непримиримой
оппозиции в системную; расколы СРН, выражавшие начало приспособления части
традиционалистов к третьеиюньским политическим условиям и превращение их в
консерваторов; наконец, относительное (на этом фоне) усиление позиций либералов
— все это несколько видоизменило и, казалось, гармонизировало партийную систему
и в целом соотношение политических сил. Это нашло отражение в работоспособной
III Думе. В жизни партий резко возросла роль думских фракций, в то время как внедумская работа свертывалась. Создавшиеся в Думе так
называемые два большинства обещали, казалось, свести фракции в стабильные и
эффективные для парламентской деятельности коалиции. Новыми моментами в
партийной системе России стало образование партий националистов (1910 г.) и
прогрессистов (1912 г.). Обе они стояли ближе к партийному центру, чем к
флангам. В создании их важнейшую роль сыграли думские фракции. Прогрессисты
являлись, по сути, первым опытом создания «классовой» (и парламентской) партии
буржуазии. Националисты, несмотря на существенные черты традиционализма,
примыкали, скорее, к либералам, нежели к крайне правым монархистам, что проявилось
в их последовательной поддержке Столыпина, его
реформ.
Все эти в основе положительные сдвиги были вызваны прежде всего общим столыпинским курсом. Однако сказалось и то
недооценивавшееся в историографии обстоятельство, что правительство сумело оказать
поддержку тем партиям и организациям, от которых ожидало содействия. Это
вытекало как из самой стратегии Столыпина,
предполагавшей проведение реформ совместными усилиями правительства и III Думы,
широкой общественности, так и из слабости правительственной власти, причем не
только политической, но и административной, вызванной архаичным состоянием
местного управления. Аппарата управления на местах не существовало, а были
только чиновники разных ведомств, причем между собой не спаянные. Да и на
верху, несмотря на существование объединенного правительства, «спайка органов
управления» была еще слаба. Это затрудняло влияние правительства на
политическую обстановку, на выборы в Думу. Правительство не могло быть даже
уверено в том, что стоящие у избирательных ящиков должностные лица не будут
действовать ему во вред... При таком положении правительству приходилось искать
опоры в зарождавшихся партийных организациях правых и до известной степени
октябристских. Помимо непосредственного отпуска сумм из секретного фонда,
правительство создало более 30 газет правой ориентации (правда, из-за
отсутствия подготовленных кадров особого влияния они не приобрели), выпускало
брошюры на злободневные темы, наладило контакты с земскими и городскими
деятелями. Расходы на правительственную пропаганду, поддержку партий и
отдельных лиц на выборах достигали при Столыпине 3 млн руб. в год. Но уже правительство Коковцова
свернуло эту деятельность (новый премьер ее недооценил), резко сократило
финансирование партий, что способствовало закату черносотенцев, националистов и
разложению третьеиюньского режима.
Вместе с тем, определяющее влияние на партийную систему оказало
торможение столыпинских реформ, причины которого
коренились в слабости реформаторского потенциала общества и гибели самого Столыпина. Третьеиюньский режим опирался, главным образом,
на страх перед революцией (который быстро проходил) и незаурядную личность Столыпина. Его премьерство, однако, длилось всего 5 лет,
причем он так и не получил прочной и стабильной поддержки из-за колебаний царя
и особенностей партийной системы, в частности слабости умеренных либералов.
Надежды на традиционалистов, только начавших (не без помощи Столыпина)
сдвигаться к консерватизму, причем далеко не в полном составе, очевидно, еще не
могли оправдаться. Соглашение с радикалами-кадетами, с их утопическим
требованием ответственного министерства и сочувственным отношением к общине и
революционному терроризму, также было невозможно. Октябристам же и
националистам недоставало влияния, чтобы противостоять напору правых —
противников Столыпина.
В итоге отмеченные выше
положительные изменения в партийной системе не стали глубокими и
долговременными. Создать адекватную устойчивую партийную систему Третьеиюньский
режим не сумел. Социалистические партии выжили и окрепли. Несмотря на участие в
Думах, ликвидаторство, а затем и «оборончество», они так и не вросли в
существовавший политический режим. Усиление либерального центра было весьма
относительные Раскол в 1913 г. думской фракции октябристов, а вскоре фактически
и самой партии подрывал позиции либералов в целом. Рост числа прогрессистов не
мог этого компенсировать, да и сами они не успели стать партией «большинства
буржуазии». Вне Думы позиции прогрессистов были весьма слабы. Возросшие
трудности в работе, внутренние противоречия и резкое снижение численности как
социалистов (РСДРП, даже по явно завышенной оценке Л.Д.Троцкого,
насчитывала в 1910 г. лишь 10 тыс. членов), так и традиционалистов и либералов
(численность кадетов накануне первой мировой войны не превышала 10-12 тыс.
человек, сократившись по сравнению с 1905-1907 гг. в шесть раз; количество
отделов партии октябристов уже к 1908-1909 гг. уменьшилось более чем вдвое — с
260 до 127), были не просто проявлением приспособления партий к изменившимся
условиям, но во многом свидетельствовали и о кризисных явлениях в партийной
системе.
Особенно глубоко они затронули традиционалистско-монархические партии. Расколы СРН и
внутренние склоки, вызванные не только амбициями руководителей, но и
стремлением части из них вписаться в послереволюционную политическую жизнь и
Третьеиюньский режим, деморализовали рядовых членов. На Волыни, как признавали
сами правые, «крестьяне-союзники оставлены без руководства, а лишь только
распропагандированы партийной борьбой двух советов, и превратились в опасный
элемент, который потому только не перешел в революцию», что сохранил
монархические чувства.
Постепенно происходило
размывание идей и стереотипов, системообразующих для
доктрин традиционалистов и, что еще более важно, для авторитарно-патриархальной
политической культуры масс (которую и использовали черносотенцы). В 1905-1907
гг. было зафиксировано более 500 выступлений крестьян против духовенства,
включая убийства священнослужителей, разрушение церквей и монастырей. Падение
религиозности населения продолжалось и в последующие годы, что очень тревожило
и правых и церковных иерархов.
Первая русская революция, наложившись на религиозный в своей основе, а потому
максималистский способ мышления широких масс, упрочила радикальные настроения.
В последние годы существования царизма семена, посеянные в предреволюционное и
революционное время дали обильные всходы. В феврале 1913 г. директор
Департамента полиции С. П. Белецкий с тревогой
докладывал министру внутренних дел Н. А. Маклакову,
что в армии уже с 1909 г. наблюдались «признаки развития преступной
пропаганды», а у крестьян, «коими главным образом комплектуются войска,
значительно понизилось представление о долге, патриотизме и святости присяги,
так как большинство народных учителей, через руки которых проходит молодое
поколение, являются скрытыми социал-демократами или эсерами». В казармах
некоторые солдаты, подозреваемые в черносотенстве, преследовались своими
товарищами. Более того, даже священники порой отказывались участвовать в деятельности
традиционалистских партий и помогать им.
Первая мировая война не только
озлобила, радикализировала и вооружила широкие массы,
но и способствовала окончательной дискредитации Николая II, его окружения и в
целом государственной власти. По выражению В. А. Оболенского, «ощущение, что
Россия управляется в лучшем случае сумасшедшими, а в худшем — предателями, было
всеобщим». Все эти факторы в условиях роста напряженности в обществе делали
рядовых «союзников» легкой добычей революционной агитации. Наметившийся еще до
1917 г. закат традиционалистско-монархических партий
означал окончательное падение идеи самодержавия, неограниченного или даже
сосуществующего с законосовещательной Думой. Более того, даже существовавшая в
России «думская монархия» лишалась одного из немаловажных политических
атрибутов, что, учитывая распространенность оппозиционных настроений в
1915-1916 гг., серьезно осложняло ее положение.
Дума в итоге так и не смогла
наладить эффективного сотрудничества с правительством. С созданием в 1915 г.
Прогрессивного блока она превратилась в важнейший центр оппозиции и в немалой
степени подхлестнула революционные настроения в обществе. Прогрессивный блок
требовал от царя «правительства общественного доверия», фактически
составленного из оппозиционеров-либералов. По сути, это требование мало чем
отличалось от «правительства, ответственного перед парламентом». Речь шла о
резком, принципиальном изменении политического режима, что в условиях войны
грозило разрушением государства.
Партии в России не стали парламентскими.
Кроме того, окончательно закрепилось их разделение на «думские» — либералы и «внедумские» — большинство социалистов и традиционалистов,
направлявших свою деятельность во многом против Думы, хотя и используя ее
трибуну. В этом же проявился и гораздо более глубокий раскол партий на «партии
низов» (социалисты и, в значительной степени, традиционалисты) и на «партии
верхов» (прежде всего, либералы). Таким образом, социокультурный
раскол «низов» и «верхов» или, по выражению французского посла М. Палеолога,
«тот глубокий ров, та пропасть, которая отделяла высшие классы русского
общества от масс», прошла через всю партийную систему. Известный раскол
наблюдался и внутри партий, прежде всего у социалистов (интеллигенты — рабочие,
крестьяне) и традиционалистов (дворянско-помещичье руководство — народные
низы). Многие социал-демократы, подчеркивая резкое разделение партии на
интеллигентов и рабочих, говорили о наличии в ней «аристократии»
(профессиональных революционеров) и «партийного плебса». Разумеется, отмеченное
выше социокультурное разделение не было абсолютным.
(Например, в 1905-1907 гг. рабочие и крестьяне составляли до 15% кадетов, в
отдельных кадетских организациях на Урале крестьяне поначалу составляли
большинство). Тем не менее, оно реально существовало и сыграло важную роль в
судьбе партийной системы, да и России в целом.
Тяжелые поражения в мировой
войне, недееспособность властей вызвали взрыв оппозиционных настроений в
обществе, широкое неприятие существовавшего режима. Происшедшая на этом фоне
Февральская революция временно объединила партии «верхов» и умеренную часть
партий «низов», Но уже с самого начала это объединение было непрочным, что и
отразило «двоевластие». Данный феномен был обусловлен не только объективными
факторами, тем, что российская революция пошла чуть дальше, чем большинство
европейских буржуазных революций, но и идеологическими воззрениями умеренных
социалистов, не предполагавших — на данном, «буржуазно-демократическом» этапе —
взять всю полноту власти в государстве, но в то же время не очень-то доверявших
либералам.
Гораздо большая близость
обнаружилась внутри партий «низов» — социалистов и традиционалистов. После
Февральской революции блестяще подтвердился сделанный Струве еще в 1906 г.
вывод: «Сущность и белого, и красного черносотенства заключается в том, что
образованное (культурное) меньшинство народа противопоставляется народу как
враждебная сила». Марксизм, «подчеркивая социальную рознь классов, неизбежно...
подталкивал и культурную рознь классов, которая в русской жизни тесно
переплетается с социальными антагонизмами». Это глубинное сходство, побуждавшее
либералов расшифровывать СРН как «социал-революционеры
навыворот», не могло не проявиться и в политике. С тем, чтобы не потерять массы
в условиях их дальнейшей радикализации, черносотенцы,
по мнению некоторых современников, усвоили «почти ту же социальную программу и
почти те же приемы пропаганды, какими пользовались партии революционные.
Разница была лишь в том, что одни обещали массам насильственное
перераспределение собственности именем Самодержавного Царя как представителя
интересов народа и его защитника от утеснения богатых, а другие — именем
рабочих и крестьян, объединенных в демократическую или пролетарскую республику.
Все это объясняет быстрое растворение основной массы традиционалистов после
Февраля 1917 года. Детального исследования этого феномена, в частности,
политической судьбы рядовых традиционалистов в 1917 г., пока нет.
Многочисленные свидетельства современников о массовом переходе черносотенцев в
ряды большевиков, на сторону Советской власти не нашли пока еще документального
подтверждения. Однако сам факт подобного массового перехода косвенно признал
Ленин. В 1920 г. на IX конференции РКП(б) он говорил, что революция 1905 г.
подняла «самые крупные и в то же время самые отсталые элементы крестьянства, и
эту работу нам помогали делать черносотенные элементы... Получилось так, что
эта вновь возникающая черносотенная организация впервые объединила крестьян,
привлекла их к организации. И эти поднятые крестьяне сегодня выступали с
черносотенными требованиями, а назавтра требовали всей земли от помещиков».
Типологическое сходство «белого и красного черносотенства» способствовало
утверждению в советской России государства, во многом схожего с самодержавным,
но властвовавшего не под православными, а под коммунистическими знаменами.
Таким образом, в царской России
не сложилось стабильной, жизнеспособной партийной системы. Чрезвычайной
множественностью партий (от 100 до 150 и более, по разным оценкам), их
дробностью и определенной неустойчивостью партийная система России напоминала,
казалось, такие страны, как Франция или Италия. Однако качественно иными были
уровень ее поляризации, доля несистемных партий и сверхрадикальных
идеологий. В результате партии сыграли важную (хотя и не для всех очевидную)
роль в крушении государственной власти в феврале 1917 года.
Недоразвитость партийной системы
отразило и возрождение с 1906 г. российского масонства. Оно было представлено
законспирированным центром «Великий Восток народов России», который преследовал
политические цели и в годы первой мировой войны объединял до 400 человек,
преимущественно кадетов, прогрессистов, умеренных социалистов. Хотя проблема
влияния масонства на российскую историю и, в частности, на события февраля — марта
1917 г. остается дискуссионной, имеющиеся в распоряжении исследователей факты
не дают оснований ни для трактовки масонства как могущественной сверхорганизации, ни для полного «сбрасывания его со
счетов». По-видимому, его можно рассматривать как надпартийную политическую
организацию, порожденную стремлением ее членов компенсировать относительную
слабость, диспропорциональность партийной системы России, путем налаживания
координации сил, противостоящих царизму и черносотенству, но в большинстве
своем чуждых крайнего радикализма, т. е. сил, тяготевших не к партийным
флангам, а к центру, точнее, к левому центру.
Невиданное в отечественной
истории массовое создание непартийных политических органов — общественных
исполнительных комитетов, Советов и др. — после Февральской революции
свидетельствовало не только — о формировании гражданского общества. Отчасти это
отразило и неразвитость партийной системы. Несмотря на стремительный рост
партийных рядов, совокупная численность членов всех партий после Февраля была в
целом невелика и составляла примерно 1,2-1,5% населения (0,5%- в 1906-1907
гг.). На Всероссийском совещании Советов рабочих и солдатских депутатов в марте
1917 г. некоторые делегаты связывали возникновение Советов с отсутствием
сильных партий и профсоюзов.
Февральская революция похоронила
всю старую политическую систему, включая и сложившуюся в стране систему
политических партий. Падение «полусамодержавной»
монархии, служившей важнейшим структурообразующим фактором партийной системы, и
мощная волна революционных настроений повлекли за собой принципиальные
изменения (хотя в том или ином виде соответствующие тенденции наметились еще
ранее). Был сметен почти весь правый — традиционалистско-монархический
партийный фланг. Бывший центр (либералы) был значительно ослаблен. Октябристы и
прогрессисты практически сошли с политической арены. Возникшие в 1917 г.
республиканско-демократическая, радикально-демократическая и другие партии не
представляли серьезной силы. В России осталась только одна крупная либеральная
партия — кадеты. Но, несмотря на быстрый ее рост после Февраля, партия
«народной свободы» по числу членов и партийных организаций — 100 тыс. человек и
380 партийных комитетов — не превзошла существенно уровень первой российской
революции. Даже учитывая отсутствие у кадетов стремления к форсированию
численное I и партии, это свидетельство об ограниченности ее массовой базы
(особенно за пределами крупных городов), что было наглядно заметно на фоне
колоссального усиления социалистических партий. Уже летом 1917 г. численность
эсеров составляла до 1 млн человек, объединенных в
436 организациях, а большевики и меньшевики насчитывали примерно по 200 тыс.
членов. «Чуть ли не вся политическая жизнь занята социалистами», — жаловались
кадеты. Нарастание революционной стихии отразилось в быстром усилении влияния
анархистов. Сразу после Февраля их группы действовали лишь в семи городах, а
уже накануне Октябрьской революции — почти в 40.
В колоссальном усилении левого
«социалистического» фланга проявились отмеченные выше особенности общественного
развития страны, а в какой-то мере — и русского национального характера.
Ликвидация монархии, Государственной думы и охватившее общество «революционное
возбуждение» привели к невиданному повышению роли масс, с их радикализмом,
переменчивыми настроениями и совсем не парламентской политической культурой.
«Вся полнота власти находилась, в сущности, в руках толпы», — вспоминал
Пешехонов. Уже весной 1917 г. А. Н. Потресов отмечал,
что русскому обществу досталась в наследство от самодержавия склонность к бунту
— безудержному, всесокрушающему протесту, вызванному желанием немедленно
исправить вековую несправедливость, не придавая при этом никакого значения
выживанию государства. Однако тогда эти опасения не были услышаны большинством
политических и общественных сил[3].
Таким образом. Февраль 1917 года
как бы воспроизвел — в несколько измененном виде и в еще более увеличенных
размерах — диспропорциональность партийной системы царской России, связанную со
слабым либеральным центром и мощным левым социалистическим флангом. И хотя в
формировавшейся новой партийной системе произошли определенные перестановки
(кадеты стали правоцентристской силой, меньшевики и эсеры заняли их бывшее
место — левый центр, а большевики и левые эсеры образовали левый, сверхрадикальный фланг), восстановить на сколько-нибудь
длительный период относительное равновесие политических сил, поддерживавшееся
ранее монархией, вряд ли было возможно. Учитывая отсутствие твердой
государственной власти, продолжавшуюся мировую войну, относительную слабость
буржуазии (не успевшей завершить своей классовой консолидации и не
пользовавшейся авторитетом в обществе), а также неуклонную радикализацию
масс, связанную с «великим потрясением всенародной психики, которое вызвано
было крушением престола», можно констатировать, что шансов на создание
стабильного демократического режима после Февраля практически не было.
Партийные фланги быстро
поляризовались и склонялись к силовым методам борьбы, к установлению диктатуры.
С лета 1917 г. проблема изменения существовавших властных структур, создания
сильной государственности стала центральной для всех политических сил. Ленин,
большевики уже с июня делают ставку на насильственные методы борьбы за власть.
После июльского восстания и у кадетов возобладали сторонники радикальных
способов борьбы с революционной анархией и большевиками. IX съезд кадетской
партии поддержал предложенный Милюковым курс на укрепление государственной
власти, сдерживание социалистов и ликвидацию политического влияния Советов.
Презрев программный лозунг правового государства. ЦК кадетов 20 августа
высказался за установление диктатуры (правда, видя неблагоприятное соотношение
сил, кадеты не рискнули открыто поддержать Корнилова).
Партийный центр — умеренные
социалисты, раздираемые противоречиями, испытывал все большие трудности. Если
до лета 1917 г. численность меньшевиков и большевиков была примерно одинаковой,
то с августа большевики в отличие от меньшевиков быстро увеличивали свою
численность (к октябрю до 350 тыс. человек, т. е. примерно в полтора раза),
сохранив гибкую, но единую и мощную организацию. У эсерок и меньшевиков
выделилось сильное левое крыло, требовавшее немедленного разрыва с кадетами и
создания однородного демократического правительства. К этой же идее склонялось
и руководство большевиков. На Демократическом совещании она, казалось, вот-вот
будет реализована. Утверждение у власти однородного демократического, а на деле
социалистического правительства отвечало и настроениям масс. В ноябре — декабре
на выборах в Учредительное собрание впервые в мировой истории парламентаризма
до 85% голосов получили социалистические партии.
Однако осенью 1917 г.
однородному социалистическому правительству пришлось бы взяться за непосильные
задачи: выход из мировой, т. е. коалиционной войны, невозможный без
осуждавшегося почти всеми сепаратного мира, или ее продолжение (с разложившейся
армией и при распространившихся в обществе антивоенных настроениях), обуздание
революционно-анархической стихии, преодоление экономического кризиса,
организационного хаоса и создание стабильных государственных структур. Все это
требовало единства политической воли, решительных и даже диктаторских мер.
Однако воли у социалистических партий не хватило даже на создание однородного
демократического правительства. Применить же насилие к революционному народу
меньшевики и эсеры тем более были не готовы.
Ситуация после Февраля наглядно
выявила неосуществимость государственной модели кадетов — правового государства
в виде парламентской республики. Дело заключалось не только в неблагоприятных
для этого революционной обстановке и соотношении сил. Уже в начале XX в.
некоторые российские ученые подчеркивали, что парламентская республика
предполагает наличие устойчивой партийной системы с ядром в виде двух партий
или партийных коалиций, несущественно различающихся между собой. Это в свою
очередь подразумевало существование структурированных социальных интересов,
глубоких и давних демократических традиций, то есть гражданского общества.
Кадетская парламентская республика была утопией, навеянной опытом Англии,
которая вступила на путь развития капитализма на три сотни лет раньше и
обладала качественно иной политической культурой. Неудивительно, что за кадетов
на выборах в Учредительное собрание было подано лишь 4,5% голосов. В ходе гражданской
войны идея парламентской республики была сметена вместе с партией и большей
частью всего «верхнего» образованного и относительно европеизированного слоя
населения, который и служил опорой, питательной средой для либералов.
Дореволюционная и особенно послефевральская история России, когда партии впервые
встали у власти в государстве, наглядно выявила характерную черту отечественных
партий — большинство из них были «великими партиями», озабоченными больше
приверженностью принципам, нежели «тем, к чему может привести следование этим
принципам». В силу российских традиций и неструктурированности
социальных интересов идеология не только играла ведущую роль в создании партий,
их моделей государственности, но чаще всего доминировала и в их практической деятельности.
Меньшевики, а вместе с ними и
эсеры после Февраля фактически попытались соединить Временное правительство и
радикально-революционные общественные формы, прежде всего Советы, в
своеобразную полусоветскую-полупарламентскую
республику, утешая себя временным характером этой конструкции. Однако этот
противоестественный симбиоз, вошедший в историю как двоевластие, не породил
дееспособных государственных структур. Умеренные социалисты под давлением
обстоятельств согласились после Февраля на более высокий, чем предусматривалось
ими ранее, статус Советов в новой государственности, а 6 мая вопреки своим
теоретическим схемам 1905 г. вошли во Временное правительство. Тем не менее,
сознавая неготовность России к социализму, но не желая поступиться социалистическими
принципами, умеренные социалисты не решились создать однородное демократическое
правительство (или передать власть Советам), зато успешно воспрепятствовали
стремлению кадетов (а тем более генерала Л. Г. Корнилова) подавить нараставшую
революционную стихию и устранить дестабилизирующее влияние Советов.
Меньшевики-оборонцы, имевшие
опыт позитивной государственное работы, в меньшей степени были подвержены
доктринерству. Это проявилось не только при создании Петроградского
Совета в феврале 1917 г. (именно оборонцы стояли у его истоков), но и в
сентябре, когда некоторые из них, как Б. О. Богданов, с первого для революции
боровшийся за коалицию с кадетами, увидев ее неэффективность, выступили за
создание однородного демократического правительства. А. Ф. Керенский, И. Т.
Церетели и часть других социалистов, став у власти, более реально, особенно
после июльских событий, оценивали Советы; государство стало ассоциироваться у
них с сильной внеклассовой, общенациональной властью. Однако эволюция их
взглядов осталась незавершенной.
По сравнению с умеренными
социалистами кадеты проявили несколько большую тактическую гибкость. Весной
1917 г. они отказались от конституционной монархии и высказались за республику,
затем стали склоняться к диктатуре, но, увидев нереальность этого шага,
отступили. В целом, по их собственному признанию, они не слишком часто
заглядывали в партийную программу, поскольку события пошли гораздо далее того,
что было в ней обозначено. Но несмотря на создание либерального Временного
правительства, и идеологически, и психологически, и организационно
послереволюционная Россия оказалась чужда кадетам. Они не смогли выдвинуть ни
ярких популярных лозунгов, ни харизматических вождей,
подобных Ленину, Керенскому, Корнилову.
Необыкновенная же тактическая гибкость
большевиков компенсировала доктринерство их стратегии безудержного стремления к
социализму. Ленинская утопия Советского государства-коммуны, во сто крат менее
реальная, чем кадетская парламентская республика, имела мощного носителя —
большевистскую партию и больше отвечала традиционным в своей глубинной основе,
но во многом уже «социализированным» — на уровне лозунгов — воззрениям «низов».
Важная особенность послефевральской ситуации
заключалась в том, что возникавшая партийная система, не стесненная мощным
монархическим государством, заняла невиданно значительное место в политической
системе общества, сопоставимое с тем, какое было у партий в развитых
парламентских демократиях. Это, однако, имело своим следствием то, что, без
прочной, стабилизирующей основы в виде гражданского общества, в условиях
неуклонной радикализации масс предотвратить
дальнейшее «заваливание» влево партийной системы политическими,
ненасильственными методами было невозможно.
Формировавшаяся после
Февральской революции партийная система не выдержала испытания властью. Ни
идеологически, ни организационно российские партии оказались не готовы к
управлению страной в принципиально новых, сложнейших условиях. Очутившись во
многом в плену у собственных лозунгов, они поддались революционно-разрушительной
эйфории и не поняли специфической роли российской государственности, которая
своим вмешательством как бы компенсировала «недоразвитость» и противоречивость
общества, недостаток социально-политических и культурных его взаимосвязей. Падение
монархии как бы лишило государство «скреп», и оно начало быстро разваливаться,
а формировавшаяся демократия вырождалась в охлократию и анархию, чреватую
неминуемой диктатурой.
Решающую роль в падении послефевральской демократии сыграли объективные обстоятельства.
Достаточно вспомнить о продолжавшемся мировой войне, незавершенности
экономической и социальной модернизации, социокультурном
расколе обществу (который и отразило «двоевластие») и исторической молодости
российских партий и демократических традиций. Англии после революции
потребовалось два с лишним столетия на установление демократической системы,
причем революция произошла лишь через 375 лет после появления в стране
парламента (и через 425 лет после принятия Великой хартии вольностей). Великая
французская революция — спустя 478 лет, а Февральская революция в России — уже
через 10 лет после появления в стране Государственной думы, формирования
партийной системы и через 11 лет — после введения основных демократических
свобод.
Вряд ли поэтому можно согласиться
с мнением, что «российская многопартийность в качестве прообраза
парламентаризма оказалась мертворожденной прежде всего в силу ее генетических
пороков». В генезисе российских партий, несмотря на его своеобразие, не было
ничего изначально «порочного». Нарождавшаяся партийная система вполне
соответствовала особенностям и уровню развития российского общества. Крах
партийной системы, равно как и всего российского общества, в 1917 г., в
конечном счете, был вызван тем, что монархическое государство, находившееся в
самом опасном, переходном состоянии, не смогло выдержать нагрузок, вызванных
отставанием процессов модернизации страны (и, соответственно, эволюции
партийной системы) от роста социально-политической напряженности, порожденной
во многом той же модернизацией, а также воздействием мировой войны. Российские
партии, взращенные в борьбе (или защите) с царизмом, оказались слишком молоды и
неопытны, а ростки гражданского общества недостаточно сильны, чтобы в
сложнейших условиях выжить и построить стабильное демократическое общество, без
сильной, пусть опекающей и ненавистной многим, прежней государственности.
Заключение
В отличие от
многих европейских стран, где парламентские традиции складывались веками, в
России первое представительное учреждение парламентского типа (в новейшем
понимании этого термина) было созвано лишь в 1906 году. Оно получило название
Государственная дума. Дважды ее разгоняло правительство, но она просуществовала
около 12 лет, вплоть до падения самодержавия, имея четыре созыва (первая,
вторая, третья, четвертая Государственные думы).
Во всех четырех
думах (в разном, конечно, соотношении) преобладающее положение среди депутатов
занимали представители поместного дворянства, торгово-промышленная буржуазии,
городской интеллигенции и крестьянства. Они принесли в это учреждение свои
представления о путях развития России и навыки общественных дискуссий. Особенно
показательным было то, что в думе интеллигенция использовала навыки,
приобретенные в университетских аудиториях и судебных прениях, а крестьяне
несли с собой в думу многие демократические традиции общинного самоуправления.
В целом работа Государственной думы являлась в России начала ХХ века важным
фактором политического развития, оказывающим воздействие на многие сферы
общественной жизни.
Официально
всесословное представительство в России было учреждено Манифестом об учреждении
Государственной думы и законом о создании Государственной думы, изданными 6
августа 1905 года.
Порядок выборов
в первую думу определялся в законе о выборах, изданном в декабре 1905 года.
Согласно ему учреждались четыре избирательные курии: землевладельческая,
городская, крестьянская и рабочая. Сами выборы были не всеобщими (исключались
женщины, молодежь до 25 лет, военнослужащие, ряд национальных меньшинств), не равными
(один выборщик приходился в землевладельческой курии на 2 тысячи избирателей, в
городской — на 4 тысячи, в крестьянской — на 30, в рабочей — на 90 тысяч), не
прямыми — двухстепенными, а для рабочих и крестьян трех- и четырехстепенными.
Общее число избранных депутатов думы в разное время колебалось от 480 до 525
человек.
Первая дума
просуществовала с апреля по июль 1906 года. Состоялась всего одна сессия. В
думу входили представители разных политических партий. Ее самой многочисленной
фракцией были кадеты — 179 депутатов. Октябристы насчитывали 16 депутатов,
социал-демократы — 18. От так называемых нацменьшинств было 63 представителя,
беспартийных — 105. Внушительную фракцию составляли представители аграрной
трудовой партии России, или, как они тогда назывались, “трудовики”. Фракция
насчитывала в своих рядах 97 депутатов, и эту квоту практически сохранила все
созывы.
С самого начала
своей деятельности дума продемонстрировала, что она не намерена мириться с
произволом и авторитаризмом царской власти.
За 72 дня своей
работы первая дума приняла 391 запрос о незаконных действиях правительства. В
конце концов она была распущена царем, войдя в историю как “Дума народного
гнева”.
Вторая дума
просуществовала с февраля по июнь 1907 года. Также состоялась одна сессия. По
составу депутатов она была значительно левее первой, хотя по замыслу царской
администрации должна была быть более правой. Характерно, что большинство
заседаний первой и второй дум было посвящено процедурным проблемам. Это стало
формой борьбы с правительством в ходе обсуждения тех или иных законопроектов,
которые, по мнению правительства, дума не имела права ставить и обсуждать.
Правительство, подчиненное только царю, не желало считаться с думой, а дума,
рассматривавшая себя в качестве народной избранницы, не хотела подчиняться
такому положению вещей и стремилась тем или иным способом добиться своих целей.
В конечном счете подобные конфликты стали одной из причин того, что 3 июня 1907
года вторая дума была распущена.
В результате
введения нового избирательного закона была создана третья дума. В ней резко
сократилось количество оппозиционно настроенных депутатов, зато увеличилось
число верноподданных избранников, в том числе крайне правых экстремистов типа В.М.Пуришкевича, заявившего с думской трибуны: «Правее меня
— только стена!» Третья дума, единственная из четырех, проработала весь
положенный по закону о выборах в думу пятилетний срок — с ноября 1907 года по
июнь 1912 года. Состоялось пять сессий. Эта дума была значительно реакционнее двух предыдущих. Об этом свидетельствовал и
партийный расклад. В третьей думе было 50 крайне правых депутатов, умеренно
правых и националистов — 97. Появились группы: мусульманская — 8 депутатов,
литовско-белорусская — 7, польская — 11.
Несмотря на свое долгожительство,
третья дума с первых же месяцев образования не выходила из кризисов. Острые
конфликты возникали по разным поводам: по вопросам реформирования армии, по
извечно не решенному в России крестьянскому вопросу, по вопросу об отношении к
национальным окраинам, а также из-за личных амбиций, раздиравших депутатский
корпус и в те времена. Интересный опыт был накоплен в думе при обсуждении
различных законопроектов.
Четвертая, последняя в истории самодержавной
России, дума возникла в предкризисный для страны и всего мира период — канун
мировой войны. С ноября 1912 по октябрь 1917 года состоялось пять сессий. По
составу четвертая дума мало отличалась от третьей, разве что в рядах депутатов
значительно прибавилось священнослужителей. Обстановка не позволила четвертой думе
сосредоточиться на крупномасштабной работе. Ее постоянно лихорадило. К тому же
с началом в августе 1914 года мировой войны, после крупных провалов русской
армии на фронте дума вступила в острейший конфликт с исполнительной властью. 3
сентября 1915 года после принятия думой выделенных правительством кредитов на
войну ее распустили на каникулы. Вновь дума собралась только в феврале 1916
года. Но проработала недолго. 16 декабря 1916 года была снова распущена.
Возобновила деятельность 14 февраля 1917 года в канун февральского отречения
Николая II. 25 февраля опять распущена. Больше официально не собиралась. Но
формально и фактически существовала. Дума сыграла ведущую роль в учреждении
Временного правительства. При нем она работала под видом «частных совещаний».
Большевики не раз требовали ее разгона, но тщетно. 6 октября 1917 года
Временное правительство постановило думу распустить в связи с подготовкой к
выборам в Учредительное собрание. 18 декабря 1917 года одним из декретов
ленинского Совнаркома была упразднена и канцелярия самой Государственной думы.
Чему учит опыт
деятельности Государственной думы? Анализ свидетельствует: до сих пор весьма
актуальны по крайней мере два урока ее существования. Урок первый.
Парламентаризм в России был «нежеланным ребенком» для правящих кругов. Его
становление и развитие происходило в острой борьбе с авторитаризмом,
самодержавием. Урок второй. В ходе становления российского парламентаризма был
накоплен ценный опыт работы и борьбы с авторитарными тенденциями в деятельности
властей. Несмотря на ограниченность прав, дума утверждала государственный
бюджет, существенно влияя на весь механизм самодержавной власти дома Романовых.
Она уделяла огромное внимание сирым и обездоленным, занималась разработкой мер
социальной защиты малоимущих, других слоев населения. Предметом постоянной
заботы думы было народное просвещение. Она довольно задиристо настаивала на
выделении средств на строительство школ, больниц, домов призрения, церковных
храмов. Особое место уделяла делам религиозных конфессий, развитию
культурно-национальных автономий, защите инородцев от произвола центральных и
местных чиновников. Наконец, существенное место в работе думы занимали
внешнеполитические проблемы.
Крупнейшей
заслугой думы явилась безоговорочная поддержка кредитования на модернизацию
потерпевшей поражение в войне с Японией русской армии, восстановление
Тихоокеанского флота, строительство по самым передовым технологиям кораблей на
Балтике и Черном море.
Есть, конечно,
и пассив, причем немалый. Несмотря на все старания трудовиков, постоянно
будировавших в думе аграрный вопрос, решить его она оказалась бессильна:
слишком велика была помещичья оппозиция, да и среди депутатов присутствовало
немало таких, кто, мягко говоря, не был заинтересован в его решении в пользу малоземельного
крестьянства. Опыт парламентаризма в царской России актуален. Он учит и
нынешних парламентариев умению отстаивать народные интересы, высокому
профессионализму и активности.
Список
использованной литературы
1. Варшавский
С. Жизнь и труды Первой Государственной Думы. – М.: Тип. Т-ва
И. Д. Сытина, 1907. – 290 с.
2. Демин
В. А. Государственная дума России (1906-1917). М., 1996.
3. История государственного управления в России. Серия:
Учебники Российской академии государственной службы при Президенте Российской
Федерации. - Издательство: РАГС, 2002 г.
4. История
политических партий России. М., 1994.
5. Киселев
И. Н., Корелин А. П., Шелохаев
В. В. Политические партии в России в 1905-1907 гг. // История СССР, 1990, № 4.
6. Непролетарские
партии в России в трех революциях. М., 1989.
7. Непролетарские
партии России: урок истории. М., 1984.
8. Политические
партии России. Конец XIX — первая треть XX в. Энциклопедия. М., 1996.
9. Программные
документы политических партий и организаций России (XIX-начало XX вв.).
Челябинск, 1991.
10.
Российская дума начала ХХ века (к вопросу о роли
городского самоуправления в парламентской системе России 1906–1917 г.г. на
примере Оренбурга) // Оренбург вчера, сегодня, завтра: исторический и социокультурный опыт. – Оренбург: Печ.
дом ДиМур, 2003
11.
Становление российского парламентаризма начала XX века.
/ Отв. ред. Н.Б. Селунская. М., Изд-во Мосгорархив, 1996 - 282 С.
[1] Демин
В. А. Государственная дума России (1906-1917). М., 1996. – с.78
[2] оссийская дума начала ХХ века (к вопросу о роли городского
самоуправления в парламентской системе России 1906–1917 г.г. на примере
Оренбурга) // Оренбург вчера, сегодня, завтра: исторический и социокультурный опыт. – Оренбург: Печ.
дом ДиМур, 2003. – с.125
[3]
Становление российского парламентаризма начала XX века. / Отв. ред. Н.Б. Селунская. М., Изд-во Мосгорархив,
1996 - С.187