Сатира в творчестве Чехова

Начало творчества Чехова падает на его студенческие годы. Чехов очень рано начал выступать как газетный журналист. У него обнаружился удивительный талант " подмечать мелочи, недостатки жизни и создавать полные юмора фельетоны, шутки, небольшие надписи к сатирическим рисункам." Чехов называл свои первые вещи мелочишками, безделушками. Владельцы журналов хотели, чтобы в маленьких произведениях Чехов  навсегда сохранил только юмор и не было острого, сатирического обличения. Но сам Чехов не хотел быть увеселителем обывателей. Он сумел в пределах маленьких рассказов выражать глубокие мысли, серьезное содержание, создавать монументальные сатирические образы.

Вот как, например, он высмеивал в 1884 году компо­зиционные стандарты беллетристики в цикле своих заметок «Осколки московской жизни» (они печатались в петербургском юмористическом журнале «Осколки», в котором Чехов активно сотрудничал, начиная с осени 1882 года):[1]

«Читаешь и оторопь берет <...> Убийства, людоедства, миллион­ные проигрыши, привидения, лжеграфы, развалины замков, совы, ске­леты, сомнамбулы <...> В завязке кровопролитие, в развязке тетка из Тамбова, кузина из Саратова, заложенное именье на юге и доктор с кризисом». Эти строки, имевшие в виду модный тогда жанр уголовного романа,— точно продолжение пародии «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т. п.?». Те же немыслимые ситуации с надуманным ходом событий и развязкой, те же герои (вплоть до «тетки из Тамбова») и та же форма — в виде перечисления признаков «литературной за­разы».

Среди пародий Чехова на уголовные романы — одна из вершин его юмористического творчества: рассказ «Шведская спичка» (1884). В нем выведен старательный, начитавшийся Габорио следователь, который действует по всем правилам науки — и именно потому попадает впросак. Розыски «трупа» бывшего корнета Кляузова с помощью ряда улик и решающей из них — сгоревшей спички, которую обронил «убий­ца» в спальне «убитого»,— образец трафаретного мышления. И здесь, как всегда, юмористический эффект возникает из несоответствия: серь­езные усилия — и ничтожный до скандальности (в буквальном смысле) результат: Кляузова нашли целехоньким в уютной бане у прекрасной обладательницы шведских спичек.

Невежество и апломб бездарных дельцов-драмоделов, наводнив­ших русскую сцену 80-х годов, Чехов высмеял в рассказе «Вынужденное заявление», написанном от имени «члена Общества русских драматургов в композиторов» Акакия Тарантулова, автора пьесы «Скоропостижная конская смерть, или Великодушие русского народа!».

Близки к пародиям иронические стилизации иностранных романов. Это рассказ «Ненужная победа», в котором Чехов, не имея ввиду высмеять определенное произведение, уловил черты романов модного тогда в России венгерского писателя романтического склада Мавра (Мора) Иокая, и так увлекся драматической историей уличной певицы – цыганки, что ввел в заблуждение некоторых своих читателей, действительно принявших чеховскую вещь за роман Иокая. Это смешное подражание автору «Собора Парижской богоматери» В. Гюго в рассказе «Тысяча одна страсть, или Страшная ночь.

Все эти «стилизации» выдавая в Чехове талант пародиста, блестяще доказывают, что иммунитет к подражательству у него был врожденный. И чувство юмора - тоже.

 Самый ранний из сохранившихся в памяти родных творческий текст Чехова — четверостишие, начинающееся так: «О, поэт заборный в юбке...» — ответ 14-летнего гимназиста девочке, писавшей трогательные стихи на заборе. Отнюдь не свидетельствуя о стихотворном таланте автора, эти строки выдают его природную склонность к шутке, насмешке.

По письмам Чехова видно, как постепенно развивается и зреет в нем это свойство. И какое наслаждение читать письма молодого Че­хова! Легкое, светлое течение мысли, непосредственность, естественно рождающаяся шутка... Он смеется над собой: «Я жив и здоров, что Пальмин объясняет тем, что я себя не лечу». Шуткой освещает прозу домашнего быта, делает, если можно так выразиться, более переноси­мыми трудности жизни: «Какие-то ослы женятся и стучат ногами, как лошади...» — это сказано о доме, где жил в 1885—1886 годах Чехов: второй этаж хозяева сдавали под свадьбы и поминки — обстановка, требовавшая от пишущего огромной выдержки и терпения. И как изящ­на бывает чеховская улыбка в незначащей подчас фразе. «Живу я, милый российский Сарду,—пишет он в 1889 году писателю, автору комедий В. А. Тихонову,— не в Париже и не в Константинополе, а, как Вы верно изволили заметить на конверте Вашего письма, в г. Сумах, в усадьбе госпожи Линтваревой».[2]

Таким образом, юмористическое начало для Чехова писателя не было слу­чайным. В художественном отношении юмористические рассказы со­зрели ранее других его жанров.

Еще современники Чехова пытались определить природу его смеха, установить его своеобразие. Чаще всего Чехова-юмориста критика со­поставляла с Гоголем: у обоих смех сквозь слезы. Кто-то однажды пе­реиначил эту формулу: слезы — сквозь смех. В стараниях уточнить эти определения приходили и к неожиданным заключениям. В. О. Клю­чевский, например, писал в 1899 году: «Чехов исподтишка смеется над изображаемой жизнью. Но это ни горько смеющийся плач Гоголя, ни гневно бичующий смех Щедрина, ни тоскующая сатира Некрасова: это — тихая, уравновешенная, болеющая и соболезнующая улыбка над жизнью, не стоящей ни слез, ни смеха».

Чехов умеет и то и другое: смеяться над тем, что по существу не очень весело, и сочувствовать тому, что как будто смешно. И еще умеет, конечно, стать над своими героями — над их мелкими страстями и за­ботами, суетностью и корыстолюбием одних, прекраснодушием других.

Юмористические сюжеты Чехова разнообразны. К шедеврам его юмористики, кроме названных относятся широко известные рас­сказы: «Смерть чиновника», «Толстый и тонкий», «В цирульне», «Загадочная натура», «Хамелеон», «Хирургия», «Жалобная книга», «Брожение умов», «Налим», «Лошадиная фамилия», «Злоумышленник», «Беззаконие», «Дипломат», «Пересолил», «Роман с контрабасом», -«Неосторожность»...

Чеховская новелла, это выдающееся явление литературы конца XIX века, сформировалась в значительной степени на юмористическое материале. В выборе литературной формы для юмористических сюжетов Чехов, кажется, не знал границ. «Сценки» — лишь один из его жанров.

По необходимости он выполнял заказы редакций на сезонные рассказы — рождественские, святочные, масленичные, пасхальные, просто зимние или летние (дачные) и т. д. «Задание» и «сезон» обязы­вали автора ввести в рассказ несколько необходимых деталей. Но в остальном, и в частности в построении рассказа, он оставался свободен. И распорядился свободой как большой художник. Рассказы его не сли­лись с безликой массой юмористического чтива 80-х годов.

Все лучшее, что было заложено в самой природе короткого юмористического рассказа Чехову удалось довести до совершенства. Задание жанра — насмешить — у Чехова не было самоцелью, и за комическими положениями, в которых оказывались чеховские персонажи, выступали яркие характеры, судьба человека вместе с его окружением, то есть реальный облик действительности. С Чеховым юмористическая новелла как полнокровный жанр, об­ладающий  яркими  особенностями,  вошла  в  «большую» литературу.

Ирония в сатирическом рассказе Чехова «Счастливчик»

В рассказе «Счастлив­чик» описывается восторженный жених, который так говорит о своей невес­те: «Этакая блондиночка с носиком... с пальчиками... Душечка моя! Ангел ты мой! Пупырчик ты этакий! Филоксера души моей! А ножка! Господи! Ножка ведь не то, что вот наши ножищи, а что-то этакое, миниатюрное, вол­шебное... аллегорическое!»[3] Этот небольшой текст открывает нам удивитель­ные возможности обычных суффиксов, если их использовать в словах для характеристики человека, Ведь и прилагательные тут же начинают подра­жать существительным. Ласкательный суффикс в противопоставлении с уве­личительно-презрительным дает прекрасный, впечатляющий эффект: ножка-ножищи.

 Однако Чехов не так прост, как может показаться на первый взгляд, более того — он неожиданно опасен, особенно тем, кто любит быть оригинальным без достаточной образованности. Вот, например, он пишет: «Филок­сера души моей!» Смешно, потому что необычно, а, может, и не смешно. Филоксера — сухой лист, паразитирующее насекомое типа тли, которое поедает обычно виноградные листья. Что хотел сказать чехов­ский «счастливчик», назвав так свою невесту — неясно. Вряд ли какой-ни­будь девушке захотелось бы услышать в свой адрес такую метафору.

На первый взгляд, слушая восторженные восклицания новобрачного Ивана Алексеевича, можно подумать, что человек действительно нашел свое счастье, соединив свою жизнь с любимой женщиной: «Муж…Дама…Давно ли это? Муж…Ха-ха…Пороть тебя нужно, а ты – муж! Ах, идиотина! Но она! Вчера еще была девочкой…козявочкой…Просто не верится!»[4]. Кажется, что он настолько сильно любит свою молодую жену, что сам не верит в свое счастье».

Но вот выясняется, что новобрачный, решив выпить рюмочку-другую коньяку на станции во время остановки поезда, второпях после третьего звонка сел в поезд, следовавший не в Петербург, куда ехали молодожены, а в Москву. Для Ивана Алексеевича это была трагедия, он «.. бледнеет, хватает себя за голову и начинает быстро шагать по вагону», ругая себя самыми непотребными словами: «.. чтобы меня черти съели!... Ах, я шут гороховый! Новобрачный падает на диван и ежится, точно ему наступили на мозоль». «Несчастный я человек! – стонет он. – Что же я буду делать? Что?». Богатые пассажиры, сидящие в вагоне, не понимают, в чем, собственно, заключается трагедия Ивана Алексеевича. По их мнению, достаточно телеграфировать жене и пересесть на курьерский поезд, следовавший в Петербург. «Курьерский поезд! – плачет новобрачный…А где я денег возьму на курьерский поезд? Все мои деньги у жены!». Вот тут-то Чехов посредством иронии и открывает истинное счастье новобрачного. Да, он действительно счастлив, что женился на богатой женщине, но совершенно очевидно, что любви здесь нет, и никогда не было. Пассажиры это понимают, и смеются на Иваном Алексеевичем. Пошептавшись, они «…делают складчину и снабжают счастливца деньгами».

Прием говорящих фамилий в рассказе Чехова «Смерть чиновника»

 В своем творчестве А.П. Чехов, чтобы подчеркнуть особые черты характера своих героев широко применял прием так называемых «говорящих фамилий».

Рассказ "Смерть чиновника" трудно однозначно назвать юмористическим. Сквозь юмор мы видим рабскую душу чиновника, чье понимание мира полностью искажено. Здесь не приходится уже говорить о благородстве, о человеческом достоинстве. Автор дает своему герою фамилию- Червяков,  Чехов всегда умеет дать своему персонажу полную характеристику, только назвав его имя. Статский генерал, которого "обрызгал" Червяков, совершенно второстепенное лицо в рассказе, тоже получает свою краткую характеристику: Бризжалов. Сразу становится ясно, что генерал —представитель того мирка, который показывает Чехов. Описывая мелкие, незначительные события жизни Червякова, автор как будто смотрит на мир червяковскими глазами, и события эти становятся огромными. Чихнув в театре, Червяков с ужасом обнаружил, что обрызгал статского генерала Бризжалова. Он начинает извинятся, и Чехов своей талантливой рукой, одним написанием слова передает и настроение, и характер обращения Червякова к генералу. "Извините, ваше-ство. ." Через это "ваше-ство" как будто слышишь интонацию, подобострастный шепот в театре. Но и этого Червякову показалось мало. Он извинился и в антракте, а придя домой, не успокоился и на следующий день вновь отправился извиняться.

"На другой день Червяков надел новый вицмундир, подстригся и пошел к Бризжалову объяснить.. " Но и тут Червяков потерпел неудачу. Генерал упорно твердил, что все это пустяки, что он давно забыл и не стоит извинений. "Говорить не хочет! — подумал Червяков, бледнея. — Сердится, значит..."[5]

Но Червяков уже не в состоянии жить спокойно. Он суетится, червяком ползая за генералом, умоляя о прощении. Червяков — не выдуманный герой, а подмеченный Чеховым в жизни. Возможно, он использовал сообщение своего корреспондента о самоубийстве одного из мелких таганрогских чиновников после неудачной попытки попросить извинения у своего начальника за незначительный проступок. Таких маленьких чиновников, знающих только свой мирок, очень много, и неудивительно что их переживания складываются из таких малюсеньких ситуаций. Используя преувеличение, автор передает всю сущность маленькой души чиновника, как будто рассматривает ее под микроскопом. Даже сам размер рассказа — всего лишь маленькая зарисовка — для Червякова становится эпохальным произведением с трагичным концом. Когда он снова явился к Бризжалову просить прощения, тут произошло нечто невероятное...     "— Пошел вон!!! — гаркнул вдруг посиневший и затрясшийся генерал     — Что-с? — спросил шепотом Червяков, млея от ужаса.     — Пошел вон!!! — повторил генерал, затопав ногами".[6] Это то, чего не может пережить Червяков. Он, всегда с уважением относившийся к высокопоставленным особам, всегда считавшийся вежливым человеком, всего, лишь старался загладить свою вину, извиниться, так сказать. И вдруг — такое! Бедный маленький Червяков машинально идет домой и, не снимая вицмундира, умирает. Эта страшная катастрофа его жизни — на самом деле катастрофа его ограниченности.