ПСИХОЛОГИЯ ПЕРЕЖИВАHИЯ

Хронотоп четвертого типа жизненного мира с первого взгляда представляется суммой внешнего аспекта хронотопа второго типа и внутреннего аспекта третьего, однако в действительности – это скорее результат своего рода "умножения" этих хронотопов, или, точнее, синтеза их в неаддитивную целостность.

То же самое относится и к жизнедеятельности в трудном и сложном мире. Здесь нельзя обойтись теми "органами" (деятельностью, психикой и сознанием), которые развиваются в ответ на трудность и сложность мира. Трудность мира противостоит здесь не отдельной деятельности как во втором типе, а их совокупности и, значит, не может быть преодолена одними только внешними усилиями, даже если они опосредованы адекватным психическим отражением. С другой стороны, сложность жизненного мира не может быть разрешена только внутренне, поскольку она закреплена здесь во внешних предметных формах и связях. Поэтому те психологические приспособления, которые должно выработать существо для полноценной жизни в сложном и трудном мире, не могут просто слагаться из психологических "устройств", которые порождаются жизнью во втором и третьем типах миров.

Основное новообразование, появляющееся у существа такого жизненного мира по сравнению с предыдущими, – это воля. Во втором типе, несмотря на трудный внешний мир, воля не нужна; при простоте внутреннего мира ни до деятельности, ни во время ее нет никакой конкуренции мотивов, и поэтому, каковы бы ни были трудности внешнего мира, субъект неуклонно осуществляет деятельность, соответствующую его единственному мотиву, никаких альтернатив (прекратить деятельность, продолжить ее или заняться чем-то другим) перед ним не встает. Действующий мотив сам, своей собственной мощью удерживает субъекта от отклонений и остановок деятельности, со стороны воли ему не требуется никакой помощи и. не грозит никакое насилие. Воли здесь нет. Наркоман может развивать колоссальную активность, направленную на добывание наркотика, преодолевать при этом значительные трудности, однако психологически это безвольное поведение. [57]

Не нужна воля и в третьем типе при внутренне сложном, но легком мире. Субъекту достаточно осуществить выбор, принять решение, а его реализация гарантирована легкостью внешнего мира. [58] Так же как во втором типе жизненного мира появляется необходимость в деятельности и психике, а в третьем – необходимость в сознании, в анализируемом сейчас типе должно возникнуть образование, которое было бы способно обеспечить в условиях трудного мира реализацию всей совокупности связанных между собой жизненных отношений субъекта. Это и есть воля – психологический "орган", являющийся представителем целостного субъекта, личности в ее собственном психическом аппарате и вообще в жизнедеятельности.

Целостность личности, как она представлена в самосознании – это не наличное, исполненное, но, наоборот, "...вечно предстоящее единство; оно и дано и не дано мне, оно непрестанно завоевывается мною на острие моей активности" (23, с.110). Целостность личности одновременно и дана и не дана ей примерно так же, как дано и не дано художнику задуманное произведение: целостность личности – это как бы замысел человека о себе, о своей жизни. И назначение воли как раз и состоит в воплощении этого идеального замысла.

Речь, таким образом, идет о самостроительстве личности, об активном и сознательном созидании человеком самого себя, причем (что очень важно) не только об идеальном проектировании себя, но и о чувственно-практическом воплощении этих проектов и замыслов в условиях трудного и сложного существования, словом, речь идет о жизненном творчестве. Творчество и есть высший принцип данного типа жизненного мира.

Конкретное обсуждение проблемы воли непосредственно связано с проблемами борьбы мотивов и выбора. То, какая деятельность будет осуществляться субъектом, во втором типе жизненного мира определяется столкновением мотивов, а в третьем – надситуативным ценностным выбором, но в обоих случаях все окончательно и бесповоротно решается до деятельности. Что касается сложного и трудного мира, то борьба мотивов может здесь разгораться и в ходе самой деятельности, во время ее реализации.

Внутренние колебания особенно легко провоцируются в точках затруднений осуществляющейся деятельности. Если выбор ее был субъективно сомнителен, и только требования ситуации заставили субъекта, несмотря на колебания, избрать одну альтернативу, то в момент затруднения и неудачи возобновляется старая борьба мотивов, и перед субъектом на фоне его нынешних неудач рельефно проступают преимущества отвергнутой альтернативы (ср.: 181).

Но и в тех случаях, когда при санкционировании данной деятельности не было никакой нерешительности, стоит ей натолкнуться на значительные затруднения, как начинают оживать и активизироваться определенные мотивационные процессы. С одной стороны, внутри самого этого жизненного отношения происходит временное снижение, так сказать, эмоциональной интенсивности смысла, что выражается в утрате воодушевления, ощущении усталости, пресыщения, лени и пр. Все это может создать "отрицательное" побуждение – не просто отсутствие желания заниматься данной деятельностью, а интенсивное нежелание ею заниматься. С другой стороны, с этим процессом "отвращения" от деятельности сплетаются, поддерживают его и придают ему определенную позитивную направленность всевозможные желания, порывы и намерения, которые могут быть названы "отвлекающими". [59]

Таким образом, в четвертом типе жизненного мира путь деятельности к своей цели одновременно затруднен внешними препятствиями и осложнен внутренними колебаниями. Трудности возбуждают притязания других мотивов (которые появляются в сознании в виде "отвлекающих" желаний, соблазнов, искушений и пр.) на определение активности субъекта, а эта актуализировавшаяся внутренняя сложность, со своей стороны, "оттягивая" на себя часть энергии, занятой в осуществляемой деятельности, обратным движением, но уже не извне, а изнутри усиливает трудность ее реализации, и нужна особая работа воли, чтобы довести в этих условиях деятельность до конца.

Таким, образом, одна из основных функций воли состоит в том, чтобы не дать разгорающейся в поле деятельности борьбе мотивов остановить или отклонить активность субъекта. И в этом смысле воля – это борьба с борьбой мотивов.

Разумеется, это не значит, что воля, взяв под свое покровительство определенную деятельность, перестает видеть все время меняющуюся психологическую ситуацию, без обсуждения отметает все появляющиеся возможности и намерения и независимо ни от чего постоянно подстегивает осуществляющуюся деятельность, одним словом, что воля – это слепая сила. В воле, на наш взгляд, вообще меньше силы, чем обычно считается, а больше "хитрости". "Силой против чувственности ничего нельзя добиться, – говорил И. Кант, – ее надо перехитрить..." (74, с.385). Сила воли состоит в ее умении использовать в своих целях энергию и динамику мотивов. Л. С. Выготский, опираясь на, исследования гештальтпсихологов, высказал предположение о том, что по своему генезу "примитивные формы детской волевой деятельности представляют применение самим ребенком по отношению к самому себе тех способов, которые по отношению к нему предпринимает взрослый человек" (50, с. 363). Это чрезвычайно плодотворная для понимания человеческой воли идея, если только не рассматривать ее, как это иногда, бывает, слишком узко, а именно, что воля взрослого человека есть интериоризованная структура "приказ-подчинение": волевое действие есть подчинение самоприказу. Действительно, существенная черта волевого поведения состоит в том, что субъект заставляет себя нечто сделать, властвует над собой, но подобно тому, как в социальных взаимодействиях один человек добивается от другого нужного ему поведения не всегда и не обязательно приказом, но и с помощью просьбы, обещанного вознаграждения, угрозы, отрезав ему другие возможности или прибегнув к интриге и т.д., точно так же чрезвычайно многообразны и не сводимы к самоприказу и интрапсихические методы волевого воздействия на самого себя.

В исходной для теперешнего нашего обсуждения ситуации столкновения деятельности с препятствиями, пробуждающими борьбу мотивов, действие воли может проявиться, например, в "обещании" актуализировавшемуся постороннему мотиву последующего удовлетворения его притязаний, после того, как будет завершена текущая деятельность. В результате конкурирующие деятельности связываются в некоторое содержательно-мотивационное единство, скажем, в структуру "заслуга-награда", в которой смысловая энергия деятельности-"награды" заимствуется для преодоления затруднений деятельности-"заслуги", а возросший и обогащенный в результате этого преодоления смысл может быть затем сторицей возвращен деятельности-"награде".

Хотя воля и проявляется по преимуществув том, что, взяв под свое. покровительство какую-нибудь деятельность, делает все, чтобы она была реализована, это не означает, что она становится на службу данной деятельности, полностью проникаясь ее интересами и смотря на внешний мир и другие мотивы субъекта только ее глазами, только с точки зрения их возможного вреда или пользы для этой деятельности. Воля по своей сущности – "орган" целостного человека, личности, она служит не отдельной деятельности, а строительству всей жизни, реализации жизненного замысла, и поэтому она защищает интересы той или иной деятельности не в силу своего подчинения ей, а по свободному решению сознания, вытекающему из этого жизненного замысла.

В той мере, в какой поведение утрачивает это опосредование сознанием, оно перестает быть и волевым, какие бы препятствия оно ни преодолевало и каких бы усилий это ни стоило субъекту. Даже в деятельности "вторично непроизвольной", т.е. такой, которая начиналась с известного волевого усилия, а затем, набрав ход, открыла в себе собственную энергию и мощь, дающие ей возможность сравнительно легко проходить сквозь все трудности и отвлечения, и где, казалось бы, в воле нет больше никакой нужды, она тем не менее присутствует в виде своего рода ценностного внимания и особых содержательно-временных трансформаций мотивации. Дело в том, что соблазн нужно вовремя заметить, а, заметив, его нельзя преодолеть, просто отмахнувшись от него, – ведь за ним стоит мотив, реальная и существенная для данной личности бытийная сила. И то, что активность субъекта прошла мимо соблазна, не отклонившись в его сторону, это заслуга не текущей деятельности, а воли, которая в этот самый момент произвела какую-то трансформацию мотива, стоящего за соблазном, снизившую его актуальную напряженность. Одним словом, воля постоянно следит за возникающими в ситуации внешними и внутренними возможностями и требованиями, оценивает их и в случае необходимости может сама прервать текущую деятельность, которая до сих пор находилась под ее покровительством. И именно это, а не прямолинейные попытки несмотря ни на что завершить начатую деятельность, – действительно волевое поведение, естественно, при условии, что на это прерывание имеются достаточные основания. Понятно, что основанием такого волевого акта не может быть просто непосредственная сила некоторого мотива, реализации которого грозил крах в случае продолжения деятельности. В волевом акте непосредственное побуждение должно быть всегда осознано (123, с.508) и принято, и решающим является не непосредственная сила этого побуждения, а его содержание, его соотнесенность со всем смысловым, ценностным и временно-пространственным целым личности.

Итак, проблема воли должна обсуждаться не только и даже не столько в формально-количественном аспекте, в аспекте интенсивности ("силы воли"), сколько с точки зрения происходящих в целостном волевом акте содержательно-ценностных преобразований. [60] В этой плоскости работа воли может быть понята как соотнесение и связывание надситуативносту и ситуативности жизни.

В трудном и простом жизненном мире решающее слово в определении направления, поворотов и хода деятельности принадлежит чисто ситуативным факторам, это бытие, полностью детерминированное конкретной предметной и мотивационной ситуацией; в легком и сложном жизненном мире, наоборот, решающими оказываются надситуативные содержания и ценности. Специфика жизненного мира четвертого типа состоит в том, что в нем возникают особые проблемы по согласованию требований надситуативности с требованиями, условиями и ограничениями ситуативности.

Что составляет содержание надситуативности? Во-первых, ценности, которые в принципе внепространственны и вневременны; а во-вторых, все те более или менее отдаленные замыслы, цели, намерения, ожидания, планы, обязательства и т.д., которые, непосредственно, не входя в данную пространственно-временную ситуацию, тем не менее при определенных условиях обнаруживают с ней некоторую связь (например, возможность достижения отдаленной цели ставится под угрозу происходящим "здесь-и-теперь").

Глобальная задача и назначение воли и состоит, собственно, в практическом увязывании всех надситуативных (как идеально-ценностных, так и временно-пространственных) перспектив жизни в одно действительно осуществляемое в конкретном, ситуативном реальном поведении личностное единство.

В этой практичности и ситуативности отличие воли от сознания (как эти понятия заданы нашей типологией). Главная функция сознания также заключается в интегрировании жизненных отношений в личностную цельность, но сознание (опять же та чистая культура сознания, очерченная абстракциями третьего типа жизненного мира) оперирует с жизненными отношениями в их чистом ценностно-мотивационном выражении, с отношениями, отпрепарированными, отделенными от тела их чувственно-практической деятельности. Они интегрируются сознанием в принципе, "теоретически", при этом одни мотивы или ценности могут оказываться несовместимыми с Духом всей создаваемой целостности и поэтому отвергаться, другие, наоборот, могут утверждаться в качестве обязательных и необходимых центров этой целостности. Но когда дело доходит до реального жизненного осуществления установлении сознания, вдруг оказывается, что интегрированные сознанием отношения имеют свое самостоятельное, плотное бытие – отвергнутое отношение энергично требует своей реализации, а утвержденному в качестве центрального отношению, наоборот, не достает собственной энергии для снабжения соответствующей практической деятельности. Идеальная целостность, созданная сознанием, под напором "чувственно-практической" деятельности расходится по швам.

В противоположность (точнее, в дополнение к) "теоретическому" сознанию легкого и сложного мира в трудном и сложном мире субъекту приходится развивать волю и в рамках воли – практическое сознание, которое ее опосредует (ср.: 123, с.598). Задача практического сознания – сближать надситуативность и ситуативность, доводя первую до формы второй (например, "расписывая" идеальные цели в виде последовательности или системы реальных целей, претворяя надвременные ценности в пространственно-временные замыслы и проекты) и, наоборот, изобличая во всякой ситуативной данности надситуативный смысл, ценность или проблему, которую можно и нужно решать не только теоретически, но и практической деятельностью, имеющей дело с этой данностью. Это особая, уникальная задача – задача психологического "согласования времен". Она решается проекцией в психологическое настоящее разнородных "содержательно-временных рядов" отдельных жизненных отношений и многочисленных перспектив и горизонтов будущего и прошлого. Но как нельзя абсолютно точно изобразить на плоскости соотношение элементов кривой поверхности, так и эта не менее сложная внутренняя задача никогда не бывает решена полностью, всегда остаются большие или меньшие погрешности, которые неустранимы в контексте обычного человеческого существования.

Наметим контуры некоторых проблем, встающих перед субъектом при решении задачи "согласования времен".

Во-первых, это проблема сочетания долго- и краткосрочных перспектив, проблема выбора оптимальной точки отсчета в будущем, от которой ведется планирование и организация конкретной деятельности. Главное, к чему стремится практическое сознание, чтобы "дальнее" стало психологически близким, иначе говоря, чтобы лишенные непосредственной побудительности, хотя и высоко ценимые сознанием мотивы или цели, всегда вынесенные в некоторую временную перспективу, не переставая оставаться удаленными, заданными, в то же время вошли в феноменологическое "теперь", стали актуальной и действенной данностью.

Перед субъектом может стоять и противоположная задача по "согласованию времен", когда нужно не приблизить дальнее, а, наоборот, отдалить близкое. Скажем, при конфликте между некоторым высоко значимым поведением и страхом необходимо чувственно-интенсивную эмоцию страха, которая способна парализовать деятельность, отдалить от себя, "отстроиться" от нее или во временном отношении, устранить из момента "теперь". [61]

Во-вторых, это проблемы, порожденные ограничениями, которые время накладывает на жизнедеятельность: с одной стороны, проблема срочности исполнения действий, проблема цейтнота, с другой – проблема конечности человеческого существования вообще.

Последняя из обозначаемых нами проблем связана, в отличие от предыдущих, не с согласованием настоящего с будущим, а с согласованием настоящего с прошлым. Порой случается так, что с точки зрения теперешних ценностных установок "что-то из прошлого активно отвергается субъектом... Возникающая переоценка прежнего, установившегося б жизни приводит к тому, что человек сбрасывает с себя груз своей биографии" (89, с.216-217). Работа "практического" сознания состоит при этом в том, чтобы принципиально (т.е. теоретическим, ценностным сознанием) отвергаемое прошлое постоянно усматривать в ростках, которые протянулись от него к настоящему и осели в повседневных поведенческих мелочах, привычках, эмоциональных реакциях и т.д. "Не следует только думать, что перевороты в прошлом личности производятся сознанием, сознание не производит, а опосредствует их; производятся же они действиями субъекта, иногда даже внешними – разрывами прежних общений, переменой профессии, практическим вхождением в новые обстоятельства" (там же, с.217).

Таково схематическое перечисление основных задач, стоящих перед практическим сознанием. Уточняя проведенное выше различение сознания и воли, следует сказать, что воля, в собственном смысле слова, отличается от сознания по параметру практичности, а "практическое" сознание, опосредствующее волю, отличается от "теоретического" сознания по параметру ситуативности. Сознание легкого и сложного мира имеет дело с отношениями в их ценностной или мотивационной чистоте, с отношениями как координатами жизни, в их надситуативном выражении, и именно в таком виде пытается принципиально связать их в некоторую цельность. Воля же призвана воплощать эти замыслы о бытии в конкретной практической деятельности. Однако подобно тому, как, руководствуясь в путешествии картой, мы реально имеем дело не с ее контурами, а с конкретным материальным рельефом местности, так и воля в живой поведенческой действительности сталкивается не с отношениями per se, а с конгломератами чувств, целей, средств, препятствий, соблазнов, побуждений и пр., словом, с конкретной психологической ситуацией. Иначе говоря, существует разрыв между предметами, которыми манипулирует теоретическое сознание, и предметами, которыми манипулирует воля. Этот разрыв как раз и заполняется той особой внутренней деятельностью, которую мы назвали "практическим сознанием". Оно служит переводчиком с ценностно-надситуативного языка на язык конкретно-ситуативный, заполняет "контурную карту" теоретического сознания конкретными особенностями реального жизненного пространства и времени и, наоборот, в живом психологическом рельефе усматривает ценностные и мотивационные координаты жизни. Практическое "сознание" призвано угадывать метафизику в физике, поступок – в движении, призвано в итоге сблизить, насколько это возможно, принципиальное, теоретическое сознание и волю, пронизать их друг другом.

Творческое переживание

Специфической для внутренне сложного и внешне трудного жизненного мира критической ситуацией является кризис. Кризис – это поворотный путь жизненного пути личности. Сам этот жизненный путь в своей уже– совершенности, в ретроспективе есть история жизни личности, а в своей еще-неисполненности, в феноменологической перспективе есть замысел жизни, внутреннее единство и идейная цельность которого конституируются ценностью. Замысел в отношении к идеальной ценности осознается, точнее сказать, ощущается как призвание, а в отношении к пространственно-временным условиям своего существования – как Дело жизни. [62] Дело конкретизируется в конкретные проекты, планы, задачи, цели, реализация которых и воплощает жизненный замысел. Когда в результате тех или иных событий реализация жизненного замысла становится субъективно невозможной, возникает ситуация кризиса.

Исход переживания кризиса может быть двояким. Он состоит либо в восстановлении прерванной кризисом жизни, возрождении ее, либо в перерождении ее в другую по существу жизнь. Но так или иначе речь идет о некотором порождении собственной жизни, о самосозидании, самостроительстве, т.е. о творчестве, ибо что есть творчество, как не порождение и созидание и т.д.

В первом подтипе творческого переживания жизнь в итоге восстанавливается, однако это означает не то, что она возвращается в прежнее свое состояние, это значит, что сохраняется лишь то существенное, что конституировало эту жизнь, ее ценностная идея, подобно тому, как наголову разбитый полк сохраняется в сбереженном знамени.

Переживание событий, вызвавших даже самые тяжелые и необратимые поражения всего "тела" жизни и сделавших невозможной реализацию жизненного замысла, но не затронувших при этом центральной ценностной идеи жизни, развертывается в двух направлениях. Первое из них связано с внутренним преодолением живых психологических отождествлений замысла жизни с конкретными формами его реализации, ставшими теперь невозможными. Замысел при этом как бы теряет свою "телесность", приобретает все более обобщенный и в то же время все более сущностный вид, приближаясь в пределе к идеальной ценности жизни. Второе, в каком-то смысле противоположное, направление действий переживания заключается в поиске среди сохранившихся жизненных возможностей других потенциальных воплощений замысла, причем этот поиск отчасти облегчается возрастанием обобщенности жизненного замысла. Если обнаруженные в ходе поиска формы реализации оцениваются сохранившейся ценностной идеей положительно, происходит формирование нового замысла жизни. Далее осуществляется постепенное смыкание замысла с чувственно-практическими формами, точнее "проращивание" его в конкретной материальности жизни.

Все это переживание, направленное на порождение нового жизненного замысла, тем не менее не уничтожает старого замысла жизни, ставшего теперь невозможным. Новое не замещает здесь старое, а продолжает его дело; старое содержание жизни сохраняется силой творческого переживания, причем сохраняется не в форме мертвого, бездейственного прошлого, а в форме живой и продолжающейся в новом истории жизни личности.

Второй подтип творческого переживания имеет место, когда замысел жизни оказывается основанным на ложных ценностях и дискредитируется вместе с ними самим опытом своего осуществления. Задача творческого переживания состоит, во-первых, в нахождении новой ценностной системы, способной лечь в основу нового осмысленного жизненного замысла (в этой своей части творческое переживание совпадает с ценностным), во-вторых, в таком ее освоении и приложении к собственной индивидуальности, которое позволило бы придать смысл истории своей жизни и найти в этой ценностной системе идеал самого себя, в-третьих, в реальном чувственно-практическом искоренении зараженности душевного организма отмирающими лжеценностями (и соответствующими мотивами, установками, желаниями и пр.) и одновременно в чувственно-практическом же утверждении и воплощении выстраданного идеала.

Третий подтип ценностного переживания связан с высшими ступенями ценностного развития личности. Жизненный кризис создается разрушением или угрозой разрушения ценностного целого, частью которого личность себя мыслит. Человек видит, что это целое уничтожается силами враждебной ему реальности. Поскольку речь идет о полноценном субъекте сложной и трудной жизни, то ясно, что он не просто видит это уничтожение, а не может не видеть его, не может гедонистически отрицать реальность. Но, с другой стороны, для него также невозможно и отказаться от ценностного целого, предать его, поступиться своей "убежденностью. Рассудочное рассмотрение ситуации признает ее принципиально безвыходной.

В чем же состоит "стратегия" творческого переживания? Оно, как и ценностное, в первую очередь ставит вопрос о "доверии" к реальности, о том, считать ли рассудок источником подлинной и единственной правды о действительности и принимать ли фактически данную в настоящий момент реальность за полноправное выражение всей действительности. Но если ценностному переживанию для того, чтобы выполнить свою задачу – позволить человеку устоять на его ценностной позиции, – достаточно было развенчать эти притязания рассудка и в идеальном плане признать в качестве высшей действительности действительность ценностную, то творческому переживанию требуется нечто большее, ибо его задача состоит в обеспечении возможности действовать, исходя из этой позиции, реализуя и утверждая ее, действовать в условиях практически, материально противоборствующих осуществлению этой позиции.

Такое действование оказывается психологически возможным только при достижении особого внутреннего состояния. Мы имеем в виду состояние готовности пожертвовать любым из своих мотивов, о котором уже шла речь при обсуждении ценностного переживания. Но если в условиях легкого жизненного мира подобная мобилизация достигается внутренним самоуглублением, то в ситуации непосредственного столкновения с внешними трудностями и опасностями происходит в каком-то смысле обратное движение, не в себя, а от себя, движение, сосредоточивающее все душевные и физические силы человека не на достижении собственного счастья, благополучия, безопасности, а на служении высшей ценности. Предельная точка этого движения – состояние безусловной готовности к самопожертвованию, точнее, абсолютно очищенное от любых эгоистических фиксаций состояние полного самозабвения. Это состояние изнутри прорывает ситуацию невозможности, ибо в нем получают смысл "безрассудные", а на деле единственно осмысленные в подобной ситуации "действия, создается психологическая возможность подвига.

6. ИДЕАЛЬНЫЕ ТИПЫ И ЭМПИРИЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС ПЕРЕЖИВАНИЯ

Здесь необходимо завершить уже начатое при анализе первых трех типов жизненных миров сопоставление переживаний различных типов. Наиболее существенные отличия переживаний разных типов проявляются в их отношениях, с одной стороны, к свершившемуся событию бытия, создавшему критическую ситуацию, т.е. к реальности, а с другой – к затронутой этим событием жизненной необходимости.

Гедонистическое переживание игнорирует реальность, искажает и отрицает ее, формируя иллюзию актуальной удовлетворенности и вообще сохранности нарушенного содержания жизни.

Реалистическое переживание в конечном счете принимает реальность как она есть, приноравливая к ее условиям динамику и содержание потребностей субъекта. Бывшее содержание жизни, ставшее теперь невозможным, отбрасывается реалистическим переживанием; субъект имеет здесь прошлое, но не имеет истории (ср.: 123, с. 682).

Ценностное переживание признает противоречащую или угрожающую ценностям реальность, но не приемлет ее, оно отвергает претензии непосредственной реальности прямо и безусловно определять собой внутреннее содержание жизни и пытается обезоружить ее идеальными, семиотическими процедурами, выводя с их помощью событие бытия из равенства самому себе, превращая его в предмет интерпретации и оценки. Свершившееся событие как факт бытия есть необратимая и неподвластная человеку реальность, но оно переводится ценностным переживанием в другую плоскость существования, преобразуется в факт сознания и в этом качестве преображается в свете ставшей или становящейся системы ценностей. Сказанное слово и совершенное действие уже не вернешь и не изменишь, но; осознав их неправоту, повиниться и раскаяться – значит и принять их как неустранимую реальность собственной жизни и в то же время ценностно отвергнуть их. Что касается ставшего невозможным содержания жизни, то ценностное переживание сохраняет его в эстетически завершенном образе, делая моментом истории жизни.

Если гедонистическое переживание отвергает реальность, реалистическое безоговорочно принимает ее, ценностное ее идеально преображает, то творческое переживание строит (творит) новую жизненную реальность. Свершившееся событие, например, собственный проступок, лишь идеально трансформируется, преображается ценностным переживанием, творческое переживание, чувственно-практически, материально преодолевает отношение к нему. Этим чувственно-практическим, телесным характером отличается осуществление творческого переживания от ценностного; от реалистического переживания в силу своей существенной связи с ценностями оно отличается глубокой символичностью. Нереализуемое прошлое содержание жизни не только эстетически сохраняется творческим переживанием в истории жизни, но и этически продолжается в замыслах и делах строящейся им новой жизненной реальности.

*   *   *

Если до сих пор мы анализировали переживания как идеальные типы, то в заключение необходимо коснуться проблемы соучастия выделенных нами закономерностей в действительности конкретных процессов переживания.

В этой области действительности, так же как и "во всех других, закономерности в чистом виде эмпирически проявляются крайне редко: в осуществлении реального процесса переживания обычно участвуют несколько принципов. Их сопряжения могут приобретать разные формы и строиться на разной основе. В качестве простейшего примера такого сопряжения можно привести описанное Р. Столоровым и Ф. Лэчманом (247) защитное отрицание молодой женщиной смерти ее отца. Несмотря на то что доминирующим принципом в этом переживании был принцип удовольствия, переживание могло быть эффективным, т.е. сохранять веру женщины в то, что отец жив, лишь перестраивая созданную ею иллюзию в соответствии с действительными фактами и подчиняясь, таким образом, хотя бы частично, принципу реальности.

От того, какой принцип лежит в основе конкретного синтеза различных типов переживания, во многом зависят развивающие возможности процесса. Если его доминантой является принцип удовольствия, то переживание, даже в случае успеха, может привести к регрессу личности, принцип реальности в лучшем случае удерживает ее от деградации, и только на основе принципов ценности и творчества возможно превращение потенциально разрушительных событий жизни в точки ее духовного роста и совершенствования.

Однако однозначной зависимости между доминирующим принципом переживания и его последствиями для развития личности не существует. При небольшой личностной значимости переживаемых событий (скажем, при физической боли) наиболее адекватным может оказаться именно принцип удовольствия. С другой стороны, попытки ценностного и творческого переживания событий могут иметь чрезвычайно отрицательные последствия, например, в случае, когда вживляемые переживанием ценностные структуры не соответствуют индивидуальности личности и жизненной ситуации, в которой она оказалась. Подобно тому как даже самое хорошее лекарство может принести большой вред, если его назначение не согласуется с особенностями больного организма и течения болезни, так и способ переживания в идеале должен строго соответствовать уникальной ситуации данного жизненного мира.

Творческое переживание, взятое не как идеальный тип, а как основа эмпирического процесса, взятое как творчество в переживании, заключается в создании соответствующего этой и только этой критической ситуации уникального синтеза переживаний различных типов. Причем первый творческий шаг делается еще до начала позитивного процесса, он состоит в выяснении меры необходимости переживания вообще. Дело в том, что в прошлом опыте личность, сталкиваясь с ситуациями невозможности, развивала различные механизмы переживания, и коль скоро они уже имеются, то, как всякие механизмы, могут быть использованы там, где это кажется удобным, а не только там, где без них нельзя обойтись. Творчество в переживании, таким образом, состоит отчасти в том, чтобы переживать преимущественно по мере необходимости, т.е. не снижать искусственно пороги возникновения критических ситуаций.

В самом же осуществлении сложного процесса переживания творчество проявляется часто не столько в самих по себе специфических для идеального типа творческого переживания процессах, сколько в предоставлении свободы, а иногда и главенствующего на каком-то этапе положения принципам удовольствия, реальности и ценности.

Но, разумеется, такое переживание, как и всякий реальный процесс творчества, не может быть творческим во всех своих точках. Творческое сознание не способно непрерывно контролировать весь ход процесса, то один, то другой принцип время от времени выходит из-под его контроля. Поэтому сложный, долгий, в целом творческий и приводящий к гармонизации жизни процесс переживания сам вовсе не является чем-то гармоническим. Каждый ив жизненных принципов – удовольствия, реальности и ценности, – которые принцип творчества должен в идеале синтезировать, представляют собой настолько сильные и самостоятельные тенденции и их цели в данной ситуации могут настолько расходиться, что в рамках осуществляющегося процесса переживания возникают иногда серьезные внутренние конфликты между принципами. Они часто решаются неадекватно и односторонне. И хотя при этом происходит временная и частичная гармонизация сознания, в целом решение этого конфликта может иметь такие отрицательные последствия, которые являются не менее разрушительными для личности, чем сами переживаемые события. Поэтому переживания часто представляют собой долговременные цепные процессы, – на каждом последующем этапе которых приходится иметь дело не только или даже не столько. с самими исходными критическими обстоятельствами, сколько с неблагоприятными последствиями предыдущих попыток совладания с ними. Сам по себе этот факт цепного характера процесса переживания не раз отмечался в психологической литературе, однако в силу неразличения разнородных принципов переживания, цепи эти мыслились, так сказать, линейно: если психоаналитик и говорит о "защите против защиты" (232, с.92; 241, с.28), то имеет в виду попытку переживания последствий неудачной защиты защитными же мерами. Несомненно, такие феномены существуют, но более важная и с теоретической и с практической стороны проблема состоит в том, чтобы понять и объяснить внутреннюю конфликтность и противоречивость процессов переживания в плане борьбы разнородных принципов. А в этом плане "защита против защиты" решает не частные ситуативные задачи, мотивированные в конечном итоге тем же стремлением к удовольствию, что и неудавшаяся защита, на отрицательные последствия которой направлен процесс, а является принципиальной борьбой высших принципов жизни против доминирования принципа удовольствия. Эта борьба с защитами как таковыми, с их автоматичностью, т.е. бессознательностью и непроизвольностью, с искажениями реальности и самообманами, и она тем труднее, что не обещает никакой непосредственной выгоды, удобства, комфорта. Психоанализ З. Фрейда не смог подняться в теории переживания выше принципа реальности, да и то понятого как модификация принципа удовольствия. В действительности борьба против защиты осуществляется не ради подчинения реальности и даже не из абстрактной любви к истине. В ней выражается стремление человека к настоящей жизни (87), к подлинности, ради которой человек способен жертвовать своим физическим, социальным и психологическим благополучием.

Итак, аналитически выделенные нами "жизненные миры" – это не замкнутые на себя срезы психологической действительности, а компоненты единого психологического мира человека. Поэтому в реальной жизни нет однозначной зависимости между типом критической ситуации и типом ее переживания. Скажем, фрустрацию как критическую ситуацию, специфическую для. "простого и трудного мира", конкретный субъект вовсе не "обречен" переживать реалистически, он может пойти по пути и гедонистического, и ценностного, и творческого переживания. Помочь ему избрать оптимальный путь – главная задача психологической помощи.

Глава III

КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ДЕТЕРМИНАЦИЯ ПЕРЕЖИВАНИЯ

Исследуя в предыдущей главе особенности различных жизненных миров, мы ради строгости и чистоты анализа вынуждены были абстрагироваться от конкретного многообразия содержания этих миров. По этой причине выделенные в итоге закономерности переживания носят внеисторический, формально-психологический характер. Знание такого рода закономерностей позволяет описывать и объяснять ход течения процессов переживания, но их совершенно недостаточно для понимания определенного содержания переживания конкретного человека, живущего в определенную историческую эпоху и в определенной культурной среде. Поэтому типологический анализ переживания должен быть дополнен культурно-историческим анализом, направленным на выявление его конкретно-исторических, содержательных закономерностей.

Нужно сказать, что такая ориентация в исследовании переживания не является чем-то новым для деятельностного подхода в психологии: еще 40 лет назад под непосредственным влиянием идей Л. С. Выготского А. Н. Леонтьев и А. Р. Лурия (90, с.538) поставили задачу "рассмотреть сложные человеческие переживания как продукт исторического развития..."

В самом деле, в каждом человеческом переживании нетрудно обнаружить его культурно-историческую опосредованность. Почему, скажем, в упоминавшемся уже не раз примере об узниках Шлиссельбургской крепости (86) ситуация принудительного физического труда оказалась для них непереносимой и стала психологически приемлемой только в результате переживания, внутренне перестроившего мотивацию этой отчужденной, вынужденной деятельности так, что, оставшись той же по своему операционному составу, она трансформировалась в психологически совершенно иную – свободную и произвольную деятельность? То есть почему именно свободная форма деятельности является в данном случае психологически более приемлемой и переживание стремится всякую другую форму деятельности изобразить как (или преобразовать в) свободную? Нужно думать, что для античного раба, например, подобная ситуация вообще не требовала бы никакого переживания, но не потому, конечно, что он просто привык подчиняться, ибо сам этот факт привычки требует своего объяснения. Раб мог смириться со своим жизненным положением (даже если он родился свободным, а лишь затем стал рабом), потому что в его сознании действовали выросшие на основе рабовладельческой формации объективные и в то же время обладающие для него непосредственной феноменологической очевидностью, "схематизмы" (102), согласно которым раб был "только неодушевленной вещью (в римском праве раб так и называется – res, "вещь") или, в крайнем случае, домашним животным" (96, с.34). Для нас чрезвычайно важно, что речь идет не только о том, что рабовладельческий тип общества объективно и "необходимо требует наличие раба, т.е. человека, понимаемого и действующего как вещь" (там же, с.53), но и об отсутствии "в самом человеке сознания, что он именно человек, а не вещь" (там же), об отсутствии в античности "самого опыта человеческой личности" (там же, с.52).

И совершенно другие схематизмы определяют сознание и самосознание человека новоевропейской культуры. В переживании революционеров, узников Шлиссельбургской крепости и проявился, пожалуй, центральный из этих схематизмов, который можно условно назвать "Личность". В поле действия этого схематизма наивысшую ценность получают такие характеристики человеческой жизни, как сознательность, произвольность, инициативность, ответственность и т.д., одним словом, свобода. В меру реальной психологической включенности человека в данный культурный институт, перечисленные характеристики деятельности являются для него актуально напряженными и жизненно важными требованиями, и переживание, по возможности, стремится так перестроить или переформулировать и переосмыслить ситуацию, чтобы она отвечала им. Иначе говоря, определенная содержательная направленность процесса переживания отнюдь не является естественно присущей человеческой психике вообще. Первобытному человеку, например, не придет в голову вопрос, лежит ли на нем лично ответственность за неудачу на охоте или нет. Вина возлагается на колдовство, порчу, дурное влияние, от которых он защищается магическими процедурами (82), переживая тем самым эту ситуацию совершенно иначе, чем ее пережил бы современный европеец.

Однако констатировать историчность процессов переживания – это полдела. Собственно психологическая постановка проблемы состоит в том, чтобы применить к анализу переживания общую схему социально-исторической детерминации психики, уже опробованную Л. С. Выготским и его учениками на разнообразном психологическом материале (49; 50; 84; 87; 98; и др.), а именно понять переживание как процесс, опосредованный "психологическими орудиями" (50), представляющими собой искусственные, социальные по своей природе образования (там же, с.224), осваиваемые и интериоризируемые субъектом в ходе общения с другими людьми.

Реализация культурно-исторического подхода в изучении переживания предполагает анализ трех взаимосвязанных вопросов:, каковы специфические культурные средства переживания? каковы особенности процесса их освоения? и, наконец, каков характер участия других людей в этом освоении и в переживании индивида?

Ни эрудиция автора, ни рамки настоящей работы не позволяют дать исчерпывающие ответы на эти вопросы. Подробное их изучение – предмет особых исследований. Мы же сейчас, намечая перспективу этих исследований, видим свою задачу в том, чтобы сначала на основании общих идей культурно-исторического подхода выдвинуть хотя бы самые схематичные представления, которые могли бы служить в качестве первичных ориентировочных гипотез изучения данной проблемы, а затем проиллюстрировать эти представления данными специально проведенного нами анализа конкретного случая переживания, в котором культурно-историческая опосредованность этого процесса проявилась особенно рельефно.

Что представляют собой специфические культурные средства переживания? Логично предположить, что в них должен быть так или иначе сконцентрирован исторически накопленный опыт переживания типических жизненных ситуаций, что, относясь только к одному типу этих ситуаций, каждое из них должно обладать достаточно содержательной определенностью и в то же время, будучи потенциально приложимо к жизни любого индивида, т.е. общезначимо, оно должно быть весьма формально. Далее, в соответствии с общими представлениями культурно-исторического подхода в опосредствующих психический процесс (и переживание в том числе) знаковых образованиях индивид находит не просто "орудие" или средство, количественно увеличивающее его возможности, но и формообразующую структуру, внедрение которой качественно перестраивает весь процесс.

Всем этим признакам отвечают хорошо известные (но, впрочем, плохо знаемые, если иметь в виду дистанцию между известным и знаемым, о которой говорил Гегель) большинству гуманитарных наук особые содержательные схемы, представление о которых существует, кажется, с тех пор, как существует философия. [63]

Подключаясь к тому или иному культурному "схематизму сознания" (если воспользоваться термином известных советских философов (102)), индивидуальное сознание начинает подчиняться его особым "формообразующим закономерностям" (6). Эти схематизмы способны служить формой осмысления и переосмысления человеком событий и обстоятельств его жизни, а значит, и культурно-заданной формой индивидуального переживания.

Что касается вопроса об освоении схематизмов, то этот процесс резко отличается от процесса интеллектуального усвоения. Хотя схематизм и является с определенной точки зрения системой значений, но его нельзя выучить как систему научных знаний, ибо схематизм всегда символически насыщен и, как всякому символу, ему свойственна "смысловая глубина, смысловая перспектива, требующая нелегкого вхождения в себя" (5, с.826), причем вхождения не умом только, а всею жизнью. "Войти" в схематизм можно, только достигнув определенного состояния сознания, соответствующего строю этого схематизма. [64]

Приведенный ниже анализ конкретного случая переживания позволяет выдвинуть предположение, что "вхождением" в схематизм может осуществляться работа переживания. Этот же анализ показывает, что "вхождение" в схематизм – процесс не одноактный, а состоящий из многих этапов. Причем первые "вхождения" носят случайный и мимолетный характер, сознание как бы попадает в схематизм в силу того, что определенные действия субъекта и жизненные ситуации, в которых он оказывается, объективно настраивают его сознание созвучно схематизму. Но для того чтобы прочно "войти" в схематизм и тем пережить кризис, необходимо не просто соответствующее настраивание сознания, но его глубинная перестройка.

Эта сложная операция над своей личностью не может быть произведена индивидуально. В ней совершенно необходим Другой. Причем, по-видимому, не всякий Другой, а лишь человек, образ которого является для переживающего живым воплощением миропонимания, соответствующего схематизму, в который ему предстоит "войти". Роль Другого в переживании особенно наглядно видна в исторической перспективе. Если человек, принадлежащий современной городской культуре, переживая, например, смерть близкого, часто стремится к уединению (155; 217) и воспринимает порой коллективные акты похорон и поминовения покойного просто как дань традиции, обычаю, не имеющим ровно никакого отношения к его интимному переживанию утраты, то в культурах, существенным моментом воспроизводства которых является" постоянное функционирование и трансляция ритуально-мифологической практики, исполнение погребального обряда (80; 134) и, стало быть, подключение к соответствующим символизмам и является, собственно говоря, самим актом осуществления переживания (ср.: 101, с.135). Все важные, поворотные, переломные моменты человеческой жизни всегда тяготели к коллективному их принятию и переживанию. С этой точки зрения перед исследователем психологии переживания открывается широкое поле деятельности в психологическом изучении обрядов, связанных с рождением, смертью, инициацией, свадьбой и пр. (38; 127;. 134; 143 и др.).

Необходимо подчеркнуть, что все эти положения носят совершенно предварительный характер.

Приступая теперь к анализу конкретного случая переживания, а именно переживания Родионом Раскольниковым своего преступления, мы наряду с главной целью – иллюстрации и конкретизации этих положений – надеемся проиллюстрировать еще и целый ряд других положений, выдвинутых в предыдущих частях работы. Но прежде должна быть сделана одна оговорка в связи с тем, что объектом нашего анализа является не реальный человек, а литературный персонаж. Какую доказательность имеют данные такого анализа? Может ли он в принципе рассчитывать на выявление реальных психологических закономерностей, например, в силу реализма изображения? Можно ли надеяться, что писатель, не выходя за пределы психологической достоверности в изображении действий и переживаний, не искажает нигде и психологических законов, т.е. что все описанное им в принципе возможно и как психологическая реальность? Занимаемся ли мы, исследуя психологические закономерности поведения персонажей, реконструкцией реальности или всего лишь реконструкцией скрытой концепции художника, его мнения об этой реальности? (Хотя так ли мало это "всего лишь", особенно когда речь идет о Достоевском?) А может быть, вообще пытаться изучать психологию реальных людей посредством анализа продуктов поэтического вымысла так же бессмысленно, как изучать гидрологию моря по полотнам маринистов?

Все эти вопросы мы оставляем открытыми и на свой страх и риск предпримем исследование переживания Раскольникова так, как будто мы имеем дело с реальным человеком, определенный отрезок жизни которого добросовестно описан писателем.

*   *   *

Вполне понятно, что начать исследование необходимо с уяснения истоков и путей возникновения психологической ситуации "невозможности", создавшей необходимость в этом переживании.

"Чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством" (64, с.684), нараставшее в Раскольникове задолго до преступления, – вот главный внутренний корень его преступления и одновременно общая жизненная проблема, стоявшая перед ним. На первых страницах "Преступления и наказания" мы застаем уже далеко зашедший процесс "изоляции героя, разрыва всех связей общения, объединявших его с другими людьми: Раскольников "бежал всякого общества", у него выработалась "привычка к монологам", "с прежними товарищами своими теперь он вообще не любил встречаться". Хотя в нем изредка еще ощущается "какая-то жажда людей", однако, едва дело доходит до реального контакта, Раскольников испытывает "неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности".

Конфликт между тенденцией "быть вне" людей и противостоящей ей, хотя и очень ослабленной, тенденцией "быть с" ними вылился в компромиссную установку "быть над людьми", которая как раз соответствовала соотношению сил этих стремлений: ведь хотя "над" – это отчасти и "вместе с", но все-таки в значительно большей степени "вне". Свое непосредственное психологическое выражение этот компромисс нашел в обостренной гордости Раскольникова, а свое содержательное идеологическое воплощение – в его "теории" двух разрядов людей. Такова была психологическая почва, на которой могла "приняться" идея преступления: гордость обещала обеспечить психологическую выносимость преступления, "теория" – его этическую оправданность, а осуществление преступления, в свою очередь, выглядело как доказательство правильности "теории" и удостоверение сверхчеловеческого (54; 59) "права" ее автора, его принадлежности к высшему разряду людей. И уже в другом, более заземленном, плане преступление казалось разрешающим как внешние, материальные затруднения, так и связанные с ними внутренние проблемы, в первую очередь – нежелание принимать жертву Дунечки, согласившейся ради брата на брак с Лужиным.

Оставляя в стороне подробный анализ психологического перехода "идеи" в "дело" (фазы этого перехода: от абстрактной "теории" к "мечте", потом к конкретно планируемому "предприятию", далее – к "пробе" и, наконец, к реальному совершению преступления), заметим только, что этот процесс сопровождался мучительной нравственной борьбой героя со своей "проклятой мечтой". Чем ближе она подходила к "делу", чем окончательное становилось решение героя, "тем безобразнее и нелепее тотчас же становилось в его глазах", тем сильнее, значит, становилось внутреннее сопротивление "идее" со стороны совести, подобно тому как все более и более возрастает сопротивление пружины по мере ее сжимания. Этот внутренний спор так и не был принципиально решен сознанием в пользу преступления (достаточно вспомнить, в каком состоянии помрачения рассудка и утраты воли находился Раскольников перед убийством и особенно по пути к дому старухи процентщицы, чтобы понять, что оно не было следствием сознательного и произвольного решения), и даже само преступление не только не разрешила его, но грубой силой свершившегося факта лишь закрепило в его душе эту сжатую до отказа пружину нравственной борьбы, остановив ее колебания в самом невыносимом по напряженности состоянии.

Если до преступления Раскольников принужден был строить, жизнь и общение, "болея" идеей преступления, мнением о нем и его возможной этической оправданности и психологической выносимости, то теперь он был отягощен фактом совершенного убийства. Из содержания сознания, от реализации которого возможно было отказаться и с которым можно было спорить, оно проросло в содержание бытия, с которым спорить уже нельзя и изъять из жизни нельзя. Но и принять его в жизнь, как показали первые же психологические реакции на этот факт, тоже нельзя. "Теория" Раскольникова, претендовавшая на обеспечение его принятия, на придание преступлению смысла, сразу же обнаружила свою полную психологическую несостоятельность. Эта "теория", обосновывавшая идею преступления, будучи абстрагированной от существенных пластов личности своего автора и исполнителя, оказалась неравномощной своей "практике": она была прорвана реальным поступком, воплотившим идею и тем самым чувственно столкнувшим ее со всем сложным составом личности героя и этим столкновением развенчавшим (не на уровне рационального сознания, но на уровне "натуры", по словечку Порфирия Петровича) претензии теории, точнее, вытекающего из нее "наполеоновского" идеала, на роль внутренне организующего и "оцельняющего" личность начала. А так как цельность личности не есть, вообще говоря, естественно данное единство, а есть единство заданное, активно создаваемое самим человеком, то утрата объединяющего начала открывает доступ процессам распада и дезинтеграции личности и ее жизни.

Раскольников почувствовал "во всем себе страшный беспорядок". Обрывается временная преемственность сознания: он понял, что не может "о том же самом мыслить теперь, как и прежде, и такими же прежними темами интересоваться, какими интересовался... еще так недавно... В какой-то глубине, внизу, где-то чуть видно под ногами, показалось ему теперь все это прежнее прошлое, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления... и сам он, и все, все..." Нарушается общение с самим собой, с людьми, с миром: "Он как будто ножницами отрезал себя сам от всех и всего..." [65]

С этого момента начинается переживание героя. В условиях отсутствия новой ценностной системы, на основе которой можно было бы перестроить личность в целом и тем разрешить неразрешимые в наличном жизненном мире внутренние конфликты, сознание, стремясь предотвратить окончательную деструкцию личности, вынуждено прибегнуть к защитным механизмам. Однако психологическая защита хотя и устремлена к достижению некоторого единства, но, подчиняясь, как мы уже знаем, "инфантильной" установке, пытается бороться против сложности не преодолением и разрешением ее, а ее иллюзорным упрощением и устранением. Нечувствительная к целостной психологической ситуации; она действует негибкими средствами, отрицательные последствия применения которых перевешивают его положительные эффекты. Конкретно, в случае Раскольникова, попытки защитного переживания основного конфликта не только не разрешают его позитивно, но, втягивая в зону его действия все новые и новые отношения, порождают целую сеть производных конфликтов, заражая в конце концов весь душевный организм.

Проследим вкратце ход образования этой сети. До преступления центральный конфликт – между идеей преступления и совестью – постоянно пульсировал в сознании, это была непрекращающаяся внутренняя борьба, которая велась всему средствами сознания – рациональными, бессознательными (первое сновидение Раскольникова), эмоциональными. Эмоциональная динамика этого конфликта выражалась в возрастании у героя чувства отвращения к "идее" и к себе как ее носителю по мере принятия все более окончательных решений, т.е. по мере приближения "идеи" к "делу", и в появлении чувства облегчения по мере удаления ее от "дела", отречения от "проклятой мечты". Когда же преступление было совершено, чувство отвращения к самому себе достигло таких угрожающих размеров, стало настолько невыносимым, что возникла необходимость избавиться от него или по крайней мере как-то трансформировать его. Сознание избирает путь защитного проецирования этого чувства на внешний мир. Причем отвращение к объектам внешнего мира распределяется явно неравномерно. Это объясняется тем, что защитный эффект процесса проецирования, как легко понять, тем значительнее, чем больше он снижает напряжение конфликта, ослабляя тот или другой его полюс; а так как идея преступления (один полюс конфликта) "затвердела" в необратимый факт реального убийства и не могла быть уже поколеблена никакой эмоцией, то мишенью защитного процесса становятся моменты опыта, стоящие на стороне второго полюса конфликта, на стороне совести. Это выражается прежде всего в том, что для Раскольникова становится невыносимым общение с близкими ему людьми – матерью, сестрой, Разумихиным, поскольку все их действия и разговоры обращаются к стоящей в противоречии с идеей преступления части его души, самим этим актом живого человеческого обращения питая и усиливая ее, а следовательно, усиливая и внутренний конфликт и его эмоциональное выражение – отвращение и ненависть к самому себе. Защитное проецирование этих эмоций, в результате которого Раскольников начинает ощущать "физическую ненависть", к близким, таким образом, не просто отводит их острие в сторону, но направляет их против порождающей их же причины.

Однако о достижении какого-либо устойчивого равновесия не может быть и речи, поскольку возникшее чувство ненависти к близким, ослабляя один конфликт, порождает новый – оно вступает в противоречие с любовью к ним. Ненависть не дает любить и выражать любовь, любовь препятствует ненависти и ее выражению. Выход у сознания один – не чувствовать и не выражать ни того, ни другого, отстраниться от близких. Это отчуждение осознается героем в квазипространственной форме: "Все-то кругом точно не здесь делается... – говорит Раскольников матери, сестре и Разумихину, – вот и вас... точно из-за тысячи верст на вас смотрю".

Такое "решение" очередного частного внутреннего противоречия в масштабе всей системы сознания оказывается "невыгодным", поскольку отчуждение усиливает старый изначальный конфликт между исконной потребностью в людях, стремлением к ним и отгороженностью, отъединенностью от людей. Таким образом упрочивается замыкание психологического мира Раскольникова, затрудняющее глубокое человеческое, общение, которое одно и способно разорвать круги индивидуально неразрешимых внутренних конфликтов. Напряженный моральный диалог, столкнувший совесть и преступление, – этот стержень внутренней жизни героя оказывается закрытым для всякого слова, взгляда, вмешательства Другого: доступ к одному его полюсу – совести – был прегражден только что описанным механизмом отчуждения, второй – преступление – был закрыт для общения просто в силу своего содержания, предполагающего в социальном контексте тайность. [66]

Казалось бы чисто внешний факт утаивания на деле отнюдь не безразличен и не безопасен для личности. "Во всем тайном, темном, мистическом, поскольку оно может оказывать определяющее влияние на личность, Достоевский усматривал насилие, разрушающее личность" (23, с.323). Утаивание преступления заряжает и без того сложную картину внутренних конфликтов Раскольникова еще одной парой противоположных сил. Одна из них отталкивает его от близкого, глубокого общения (чтобы сохранить тайну), другая подвигает его к "публикации" тайны (чтобы обеспечить возможность общения). Это противоречие, как и в предыдущих случаях, разрешается некоторыми компромиссными формами: во-первых, тягой к общению с незнакомыми или малознакомыми людьми, во-вторых, косвенными "публикациями" тайны. Раскольников болезненно стремится ко всякой беседе, в которой возможно хоть косвенное, непрямое обсуждение его преступления (наиболее показателен в этом отношении разговор с Заметовым в трактире).

Мы видим, что всякая попытка решения любого из конфликтов в конечном счете ухудшала общее положение дел, давая росток нового конфликта, так что в итоге образовалась многократно переплетенная конфликтная сеть, движение сознания в которой только наводило дополнительное напряжение ее, усиливая страдания героя и все дальше отодвигая реальный выход, действительное разрешение ситуации. В плоскости этой сети выхода не было, жизненная задача была неразрешимой. Для того чтобы решить эту жизненную апорию, пережить создавшуюся психологическую ситуацию, необходимо было разомкнуть ее в какое-то другое измерение, вырваться из порочного круга внутренних конфликтов.

Среди жизненных движений героя мы обнаруживаем особый ряд действий и ситуаций, которые хотя бы на минуту излечивают его, зажигают в нем утраченный смысл существования. Это акты служения людям. Самым знаменательным из них была помощь семье умершего Мармеладова. Отдав все свои деньги и обещав назавтра зайти, Раскольников, уходя, ощутил себя полным "одного, нового, необъятного ощущения вдруг прихлынувшей полной и могучей жизни. Это ощущение могло походить на ощущение приговоренного к смертной казни, которому вдруг и неожиданно объявляют прощение". Но почему именно эти акты оказываются целительными для души Раскольникова? Потому, очевидно, что они по своему смыслу и объективным психологическим следствиям противостоят преступлению и шире – всему психологическому миру, в который он был помещен преступлением. Конкретно: убийству и грабежу противостоит нечто прямо противоположное – милосердие и милостыня. В одном случае – корыстное отнятие, в другом – бескорыстный дар. В одном случае другой человек – средство, в другом – цель. В первом случае единственная безусловная ценность, и вообще подлинная реальность – это Я сам: Я утверждает ее вне отношения к Другому, отъединяет себя от всего и всех; во втором ценностный акцент перенесен на Другого. Эмоциональный строй первого действия – злоба, ненависть и пр., второго – любовь. Такова противоположность внутреннего смыслового состава этих действий. Не менее важна и противоположность их последствий. Преступление, объективно отъединяя преступника от людей, еще и утаивается им и поэтому связано со стремлением еще более отгородиться, замкнуться (Раскольников не раз выражает желание остаться один); дар, наоборот, открывает человека навстречу Другому, вызывает благодарность с его стороны, а любовь и благодарность со стороны Другого и их внешние выражения – объятие и поцелуй, есть то, что извне оцельняет, ценностно утверждает Я, придает ему действительность и жизнь (ср.: 23, с.39). Поленька, догнав Раскольникова, обнимает его и обещает молиться о нем. "Через пять минут он стоял на мосту ровно на том самом месте, с которого давеча бросилась женщина. "Довольно! – произнес он решительно и торжественно, – прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!... Есть жизнь!"

Служение людям приводит, таким образом, к утверждению жизни, к переходу от преобладавшего в сознании Раскольникова после преступления ощущения смерти (суицидальные намерения, отождествления своей комнаты с гробом и т.д.) к переживанию* полноты и ценности жизни, или, иначе говоря, мы имеем здесь переход от ситуации психологической невозможности жизни к ситуации возможности ее. В еще более чистом виде этот переход проявился до сцены с Поленькой. После одного из актов служения Раскольников вдруг вспоминает, что где-то читал, "как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, – а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, – и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, – то лучше так жить, чем сейчас умирать! Только бы жить, жить и жить! Как бы ни жить, – только жить!... Экая правда! Господи, какая правда!"

Однако возрождающаяся служением людям жажда жизни, ощущение возможности жизни, "воли и силы" – не завершение переживания, а только начало его. Это лишь общее основание, без которого не может быть дальнейшего движения, но в самом желании жить не содержится еще ответов на вопросы, как жить, ради чего, чем, в нем нет содержательных решений внутренних проблем, нет преодоления тех причин, которые изнутри разлагали жизнь, лишали ее цельности и осмысленности, делали невозможной. В испытанном Раскольниковым чувстве возрождения самом по себе нет гарантий его же собственного продолжения, они должны быть созданы содержательной переработкой сознания и жизни, и в первую очередь тех жизненных событий и отношений, которые привели к разладу жизни. Эта переработка подчиняется в начале у нашего героя принципу реальности и состоит в попытках принять случившееся в его жизни так, как оно есть: "...Есть жизнь! Разве я сейчас не жил? Не умерла еще моя жизнь вместе с старою старухой! Царство ей небесное и – довольно, матушка, пора на. покой!". Ни в чем, так явно не выражается доминирование в сознании принципа реальности, как в культе силы: "Царство рассудка и света теперь и... воли, и силы... и посмотрим теперь, померяемся теперь! – прибавил он заносчиво". И дальше: "Сила, сила нужна: без силы ничего не возьмешь, а силу надо добывать силой же..."

Такая "реалистическая" переработка событий не подхватывает начатое актами служения Раскольникова преодоление "разомкнутости и разъединенности с человечеством" и даже действует в противоположном направлении, вызывая в нем прилив "гордости и самоуверенности", вновь утверждая в его сознании установку "быть над людьми", отгораживая его от людей и замыкая его психологический мир.

Кроме актов служения еще два ряда действий в поведении Раскольникова объективно направлены на преодоление его "разъединенности с человечеством" – это упоминавшиеся уже косвенные "публикации" тайны и импульсивное общение с незнакомыми людьми. Они тоже вызывают в нем положительные эмоциональные состояния, которые, впрочем, в отличие от радостного и даже блаженного настроения, следующего за служением, носят болезненный характер (например, после разговора с Заметовым в "Хрустальном дворце" "он вышел весь дрожа от какого-то дикого истерического ощущения, в котором между тем была часть нестерпимого наслаждения...").

Причина этой болезненности в том, что этим актам не присуща радикальная переориентация сознания (а именно перенос ценностного центра тяжести на Другого), и поэтому они, решая некоторые частные конфликты героя, не переводят его в новый психологический мир, в который он хотя бы на минуту вводится актами служения, а лишь касаются этого мира, чтобы тотчас вернуть сознание Раскольникова в старое состояние, нагромоздив дополнительные душевные осложнения.

Но если оставить в стороне различия между внутренним содержанием и следствиями "публикации" тайны и импульсивного общения, с одной стороны, и милосердия, с другой, можно сказать, что все эти действия носили значимый для жизненного процесса характер: не будь их, пусть в небольшой степени и на короткое время облегчающих душевные страдания и смиряющих внутренние противоречия героя, те могли бы вызвать необратимые изменения сознания и психики. И одновременно эти действия носили характер значащий, они намекали, каждое со своей стороны, на некий один, еще не выявленный героем, выход из создавшейся жизненной ситуации, на путь, в котором эти действия будут присутствовать, преображенные в рамках новой целостной, синтезирующей их формы. (Это были как бы компоненты лекарства, которые порознь, может быть, и могли оказать небольшое положительное действие, впрочем, ценой не менее сильных отрицательных "побочных эффектов", но только вместе обретали качество излечивающего вещества.)

Эта форма представляла собой "содержательно-временной ряд" (22): вина-покаяние-искупление-блаженство. "Вхождение" и "прохождение" по этому ряду было для Раскольникова средством строительства и утверждения того целительного психологического мира, к которому ему уже удавалось на мгновение подключаться, почти случайно нащупывая в стихийных поисках разрешения жизненного кризиса особые действия, служившие своеобразными символическими входами в этот мир.

Однако одно дело – иногда "попадать" в него и совсем другое – "поселиться" в нем; для этого необходимо правильно опознать, внутренне принять и распространить на всю свою жизнь новую систему ценностей. Она объективно актуализировалась упомянутыми действиями (актами служения) в сознании Раскольникова (но, впрочем, субъективно не сознавалась как таковая), она же лежит в основе выше упомянутого содержательно-временного ряда.

Но что значит принять новую систему ценностей? Это значит в первую очередь отказаться от старой, т.е. отказаться от того, через что Я идентифицировало себя, т.е. отказаться от самого себя. Но это невозможно сделать самому, индивидуально, как невозможно поднять себя за волосы, для этого принципиально необходим Другой, на которого можно было бы опереться. Причем опереться безусловно, полностью положиться на него и довериться ему. Этим Другим для Раскольникова была Соня Мармеладова.

Ее образ изначально противостоит в сознании Раскольникова преступлению и соответствующей ему идеологии ("Я тебя давно выбрал, чтобы это сказать тебе, еще тогда, когда отец про тебя говорил, и когда Лизавета была жива..."); она – живое воплощение мировоззрения и мироощущения, прямо противоположного тому, в которое он был погружен. Сближение с Соней – это начало вхождения в новый для Раскольникова мир, о чем он два раза получает эмоциональное "предуказание" – сначала он испытал чувство возрождения после упоминавшегося уже акта милосердия по отношению к семье Сони, а затем, сразу после признания ей, когда Соня "обняла его и крепко сжала руками", "давно уже незнакомое ему чувство волной нахлынуло в его душу и разом размягчило ее". Это блаженное ощущение принадлежит уже новой структуре сознания. Другими словами, хотя данный схематизм "вина-покаяние-искупление-блаженство" растянут в содержательно-временной ряд, это не значит, что последующие элементы ряда появляются в сознании только после прохождения предшествующих этапов. Они психологически перекликаются и присутствуют в сознании все вместе, как гештальт, правда, с разной степенью выраженности в различных фазах прохождения ряда. Блаженство дается уже в начале искупительного пути как бы эмоционально-смысловым авансом, необходимым для его преодоления.

В любви Сони Раскольников получает надежную точку опоры, с которой можно, так сказать, производить работы по ценностной перестройке своего сознания. Ему необходимо было прежде всего переосмыслить с позиции новой ценностной системы свое преступление. Признание в преступлении – это только первый, внешний шаг такого переосмысления. За ним следует покаяние, психологический смысл которого заключается в проникновении в мотивы своего поступка, в отыскании его корней и истоков. Осуществляемый индивидуально, этот процесс может быть сколь угодно глубоким, но внутри себя он не содержит никаких критериев истинности, не знает, на какой из возможных трактовок остановиться, грозит уйти в дурную бесконечность непрерывных рефлексивных обращений, и только в диалогической форме исповеди он может быть позитивно завершен. Раскольников лредлагает на суд Сони несколько вполне психологически достоверных объяснений своего преступления, которые она (да и сам он) тем не менее отвергает, пока дело не доходит до осознания героем, что он "только осмелиться захотел":

"Не для того, чтобы матери помочь, я. убил – вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества... И не деньги, главное, нужны мне были, Соня, когда я убил... Мне надо были узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею..."

Но почему именно это "осмелиться "захотел" вскриком Сони ("О, молчите, молчите... От бога вы отошли, и вас бог поразил, дьяволу предал!...") признается подлинным и последним объяснением? Потому, что "дальше некуда", потому что в этом объяснении самое страшное с точки зрения христианского сознания – "гордыня" – начало и источник всякого греха.

В итоге исповеди герой принимает (хотя и не окончательно) Сонино отношение к преступлению, тем самым входя в схематизм уже не со стороны блаженства, а со стороны вины и одновременно отделяя себя от преступления, разотождествляясь с ним ("...старушенку эту черт убил, а не я"). Не только само убийство, но и его истоки и следствия – стремление "быть над и вне людей", преобладающее ощущение смерти, разложение личности, замкнутость и скрытность – все это имплицитно содержится в религиозном представлении о греховности. Каково значение осознания "греховности" с психологической точки зрения? Сам факт убийства был для Раскольникова бессмысленным, от него не было никакого пути. От осознания его как преступления был путь к признанию в преступлении и принятию социального наказания. Осознание его как "греховного" привело к ценностному осуждению поступка и открыло осмысленную для героя перспективу преодоления его истоков и следствий.

Поскольку психологической почвой "теории" и преступления Раскольникова была установка "быть над людьми" (= "гордыня"), необходимо было в целях восстановления личности разрушить эту установку. Отсюда становится понятной вертикальная ориентированность начала искупительного пути Раскольникова от имевшей такие пагубные последствия вознесенности в "над" – "вниз", символически выразившаяся в трех поцелуях: сначала ноги Сонечки, этого самого "приниженного существа", потом ног матери и, наконец, земли по совету Сони: "Поди..., стань на перекрестке, поклонись (сверху – вниз. – Ф.В.), поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: "Я убил!" Тогда бог опять тебе жизнь пошлет". Это одновременно предельное размыкание психологического пространства – тайна должна быть "опубликована" на "площади", только отсюда, из стихии народного низа и возможно подлинное возрождение к жизни". (24)

В результате всех этих действий сознанию Раскольникова удается время от времени подключаться к "схематизму", каждый раз все глубже и глубже проникая в него. Субъективно это проникновение выражается в "размягчающем душу" чувстве, в предчувствии радикальных перемен в себе, в ясности, просветленности сознания.

Однако старое строение сознания сопротивляется этим переменам. Происходит борьба двух систем сознания, старой и новой, за право определять мировосприятие и мироощущение героя. В некоторые моменты наблюдается своеобразная диффузия этих систем, когда в одной мысли, высказывании, настроении Раскольникова соприсутствуют и идеологически противостоят друг другу идеи и ощущения обеих систем. Иногда происходят резкие скачки из одной системы в другую (ощутив "едкую ненависть" к Соне, Раскольников в следующий же момент понимает, что это была любовь и он просто принял одно чувство за другое). Даже на каторге, которая в новой структуре должна была осмысляться как искупление вины через страдание, борьба двух структур ослабевает очень медленно. И только в самом конце романа, когда Раскольников действительно полюбил Соню, происходит перелом в этой борьбе, и только тогда кончается предыстория и начинается "история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой..."

*   *   *

Стоит ли говорить, что пример переживания Раскольникова и в силу литературной условности, и в силу нетипичности для современной действительности его содержания не может быть основой широких обобщений. Однако общеизвестность материала и психологическая проницательность Достоевского делают этот пример очень удобной иллюстрацией многих механизмов переживания. Поэтому мы сочли возможным завершить исследование развернутым анализом этого единичного случая, стремясь, с одной стороны, оставить в сознании читателя живое впечатление всей сложности внутренней динамики деятельности переживания, не сводимой к автоматическому срабатыванию "защитных механизмов", и, с другой стороны, продемонстрировать, что введенные теоретические средства позволяют даже такую сложную для объективно-психологического подхода вещь, как религиозное переживание, включить в сферу строго научного психологического объяснения.

Заключение

Завершая книгу, попытаемся дать себе отчет в том, что удалось в ней сделать и какие, поднятые ходом исследования проблемы и вопросы, остались без ответа.

Основной результат работы, как он видится автору, состоит во введении и разработке категориального комплекса "критическая ситуация – переживание". Введение категории критической ситуации позволило разрозненные психологические представления о стрессе, фрустрации, конфликте и кризисе синтезировать в целостную, внутренне дифференцированную конструкцию, различающую эти экстремальные ситуации не как эмпирические "вещи", а как теоретические типы. Различаются они главным образом по тем внутренним необходимостям жизни, реализация которых в данных условиях психологически невозможна.

Переживание не ведет непосредственно к реализации этих необходимостей, оно направлено на восстановление психологической возможности деятельности по их реализации. Если уподобить критическую ситуацию падению бегущего человека, то переживанию будут соответствовать усилия, потраченные им для того, чтобы встать на ноги и получить тем самым возможность снова продолжить бег. Этот образ кажется подходящим лишь для внешней деятельности, но он применим и по отношению к деятельности внутренней. Например, переживание конфликта, делающего невозможной внутреннюю деятельность выбора, не производит этот выбор, а лишь перестраивает сознание до тех пор, пока он не станет субъективно возможен. [67]

В реальном жизненном процессе эти две активности – переживание и деятельность – могут перетекать друг в друга и даже реализовываться в одном и том же акте, но задача психологической теории как раз в том и состоит, чтобы расчленять эту непосредственную реальность, устанавливая "чистые" закономерности, переплетенные в едином процессе жизнедеятельности.

Этой же задаче установления "чистых" закономерностей, но уже не для отделения друг от друга деятельности и переживания, а для анализа самого процесса переживания служит построение типологии жизненных миров, приведшее к выделению четырех принципов (удовольствия, реальности, ценности и творчества), регулирующих протекание переживания.

Хотелось бы подчеркнуть мировоззренческий смысл выделения двух последних принципов в качестве самостоятельных закономерностей: он состоит в демонстрации принципиальной, философско-методологической ограниченности психоаналитической теории защитных процессов, знающей только принципы удовольствия и реальности и сводящей к ним высшие, духовные закономерности психической жизни.

Итак, основной результат исследования – введение и типологизация категорий критической ситуации и переживания-деятельности. Подведение итогов было бы неполным, если бы мы ограничились констатацией позитивных результатов и обошли молчанием вопросы и проблемы, актуализированные ходом исследования, но не нашедшие отражения в книге. Невозможно обсудить все эти вопросы, формулировкой которых мы обязаны коллегам, взявшим на себя труд ознакомиться с книгой в рукописи. Однако по трем наиболее частым и важным из них нам хотелось бы дать хотя бы самые краткие разъяснения.

Первый возрос таков: можно ли говорить о переживании положительных экстремальных событий? Заданный в таком виде, он неявно предполагает, будто бы в книге речь шла о переживании отрицательных событий. Большинство наших иллюстраций в самом деле наталкивает на такое понимание, но, строго говоря, оценочная точка зрения на события, создающие критическую ситуацию, в тексте не проводилась. Если включить в анализ такую точку зрения, то сразу же возникает вопрос о критерии оценки события. Ясно, что этот критерий, во-первых, субъективен (даже смерть близкого родственника, как показывает, скажем, пример пушкинского "молодого повесы", событие отнюдь не всегда отрицательное), во-вторых, изменчив (такое радостное событие, как вступление в брак, увы, слишком часто меняет в сознании супругов свой знак на противоположный), но главное, что этот критерий неоднозначен в силу множественности источников оценки: то, что является положительным исходя из одной жизненной необходимости, может создать критическую ситуацию в отношении другой. Например, большой успех в реализации какого-либо мотива может привести к дезорганизации сложившейся мотивационно-ценностной целостности, и тогда это событие, являясь непосредственно эмоционально положительным, тем не менее потребует работы переживания по восстановлению нарушенного внутреннего единства. Профессор Николай Степанович из "Скучной истории" А. П. Чехова с горечью размышляет о своей жене и дочери: "Такие житейские катастрофы, как известность, генеральство, переход от довольства к жизни не по средствам, знакомства со знатью и проч., едва коснулись меня, и я остался цел и невредим, на слабых же, незакаленных жену и Лизу все это свалилось как большая снеговая глыба и сдавило их".

Итак, первый ответ на поставленный вопрос звучит следующим образом: да, так называемые положительные события также ставят перед человеком задачу переживания в той мере, в какой они, реализуя одну жизненную необходимость, нарушают реализацию других, т.е. в той мере, в которой они создают критическую ситуацию в строгом значении этого термина.

Но все-таки в обсуждаемом вопросе остается еще один, пожалуй главный, смысл: подлежит ли переживанию положительное в положительном событии? Если понимать переживание наиболее широко, как внутреннюю работу по принятию фактов и событий жизни, работу по установлению смыслового соответствия между сознанием и бытием, то ответ, разумеется, утвердительный. Вот как фрагмент подобного переживания описан проникновенным словом И. А. Бунина. Начинающий поэт Алексей Арсеньев, неожиданно попав "...в один из самых важных петербургских журналов, очутился в обществе самых знаменитых в то время писателей да еще получил за это почтовую повестку на целых пятнадцать рублей". Юноша решает тут же отправиться в город.

"Я ехал особенно шибко. Думал ли я, мечтал ли о чем-нибудь определенно? Но в тех случаях, когда в жизни человека произошло что-нибудь важное или хотя бы значительное и требуется сделать из этого какой-то вывод или предпринять какое-нибудь решение, человек думает мало, охотнее отдается тайной работе души. И я хорошо помню, что всю дорогу до города моя как-то мужественно возбужденная душа неустанно работала над чем-то. Над чем? Я еще не знал, только опять чувствовал желание какой-то перемены в жизни, свободы от чего-то и стремление куда-то..."

В этом описании мы легко узнаем переживание как работу по преобразованию психологического мира. Но мы связаны собственными дефинициями, напоминающими, в частности, что переживание – это ответ на ситуацию невозможности, или бессмысленности. Ничего подобного в приведенном примере нет, наоборот, ситуация, в которой оказался герой, может быть названа ситуацией "сверхвозможности". В ней избыток возможностей, избыток осмысленности, переполняющий душу героя и не могущий уместиться в конкретной цели и излиться в конкретном действии.

Можно выдвинуть предположение, что необходимость в переживании создается не только ситуацией невозможности, но и ситуацией сверхвозможности. Здесь не место вдаваться в подробный анализ сходств и различий между этими двумя ситуациями. Укажем лишь на то, что и та и другая в плоскости деятельности характеризуются отсутствием разрешающего их внешне ориентированного действия, ибо задача в обоих случаях не внешняя, а внутренняя, смысловая.

Вполне вероятно, что каждому типу ситуации невозможности соответствует тип ситуации сверхвозможности. Например, спортсмена, главная цель и замысел жизни которого было достижение звания чемпиона мира, ждет жизненный кризис в том случае, если из-за травмы этот замысел станет нереализуемым; но его может привести в кризисное состояние и абсолютный успех, реализовавший до конца его жизненный замысел. Замысел, который организовывал и осмыслял всю его жизнь, воплотившись, исчерпывается и как таковой отмирает, ставя перед человеком типично кризисную задачу поиска нового замысла и смысла жизни как целого.

Этими предварительными предположениями мы вынуждены завершить рассмотрение вопроса о "положительных" переживаниях, осознавая, что подробная разработка этой темы может потребовать значительных дополнений, а то и изменений общей категории переживания.

Второй из вопросов, на котором мы хотели бы остановиться, был однажды задан автору в такой форме: "Вводимое Вами понятие переживания совершенно независимо от традиционного понятия переживания или оно лишь вскрывает некоторую новую подоплеку этого традиционного понятия?" Иначе говоря, вопрос ставит под сомнение категоричность, с которой мы противопоставили наше понятие тому, которое бытует в психологии.

Отвечая на это сомнение, мы остаемся убеждены в необходимости строгого различения этих понятий, На научно-понятийном уровне, в отличие от живой обыденной речи, эти два термина не более чем омонимы. Но, противопоставив их как понятия, схватывающие различные аспекты реальности, мы получаем возможность сопоставить их, поднять вопрос о реальных отношениях и взаимосвязях этих аспектов.

Понятие переживания-деятельности фиксирует в первую очередь "экономический" аспект преобразований психологического мира, отвлекаясь, по крайней мере вначале, от конкретных форм, в которых эти преобразования отражаются в сознании и которыми они опосредуются (ибо функция сознания по отношению к деятельности, и к деятельности переживания в том числе, состоит в опосредующем эту деятельность отражении ее самой, ее материала, условий, средств, продуктов и т.д.). Понятие переживания-созерцания, как мы установили, означает определенный режим, или уровень, функционирования сознания как системы, существующий и действующий наряду с другими режимами – рефлексией, сознаванием (презентацией) и бессознательным (см. с.17-18). Переживание-деятельность опосредуется в общем случае всей многоуровневой системой сознания в целом.

Эти положения позволяют нам выдвинуть гипотезу о многоуровневом построении переживания по образцу представлений И. А. Бернштейна об уровневом построении движения. В каждом конкретном случае деятельности переживания перечисленные уровни сознания для реализации этого процесса образуют некоторое уникальное функциональное единство, в котором тот или другой уровень берет на себя роль ведущего. Скажем, в приводившемся чуть выше примере из "Жизни Арсеньева" И. А. Бунина деятельность переживания строилась преимущественно на бессознательном уровне ("тайная работа души") при активном участии уровня непосредственного переживания* ("желание какой-то перемены в жизни, свободы от чего-то и стремление куда-то"). Когда все эти "какой-то", "чего-то", "куда-то" начинают позитивно определяться, презентироваться в сознании, это говорит о том, что в работу включается уровень осознавания. В творческом разрешении так называемых "проблемно-конфликтных" ситуаций особенно важны процессы рефлексивного уровня (140).

Коснувшись проблемы представленности деятельности переживания в сознании, нельзя оставить без внимания тесно связанную с ней проблему представленности в сознании критической ситуации. Отнюдь не всякая ситуация, которая из внешней (например, психотерапевтической) позиции может быть квалифицирована как критическая, осознается и самим субъектом как таковая. Эта неточность осознания чаще всего является не просто дефектом восприятия и понимания, т.е. чем-то отрицательным, а положительным продуктом бессознательного защитного переживания, что в психотерапевтическом плане порой требует специальных усилий по разрушению сложившейся защитной иллюзии, будто бы ситуация все-таки разрешима при данных внутренних и внешних условиях. Иначе говоря, иногда приходится искусственно доводить пациента до осознания необоснованности его надежд на наличие прямого и непосредственного решения проблем, чтобы переориентировать его сознание на другую, адекватную сложившейся ситуации активность – активность сознательного переживания вместо ставшей неадекватной активности предметно-практического действия. С точки зрения гипотезы о многоуровневом построении переживания речь идет в этих случаях о психотерапевтической смене ведущего уровня переживания, о переводе его с регистра бессознательного на регистры сознавания, переживания-созерцания и рефлексии.

Возвращаясь теперь к поставленному выше вопросу, можно сказать, что понятие переживания-деятельности независимо как категория от традиционного понятия переживания* и в то же время оно вскрывает в этом последнем особую подоплеку, а именно: переживание-созерцание является одним из уровней построения переживания-деятельности, причем уровнем, в большинстве случаев наиболее "загруженным" в силу своего "промежуточного" положения между бессознательным и сознаванием. В частности, эмоциональное переживание*, как важнейший из видов переживания-созерцания (последнее, как мы помним (см. с.17), может быть не только эмоциональным), взятое в этом аспекте, выступает как фрагмент целостной деятельности переживания – фрагмент, роль, смысл и функция которого выясняются лишь в системе параллельно и последовательно текущих бессознательных, "сознавательных" и рефлексивных процессов, опосредующих в совокупности некую жизненно необходимую душевную работу. Это путь, на котором можно окончательно избавиться от все еще живучего предрассудка об эпифеноменальности эмоций. Эмоция – это не только реакция, но и акция, она не только "оценщик" жизненных ситуаций, но еще и "работник", вносящий свой вклад в психологическое разрешение этих ситуаций. (44; 237)

Наконец, последний вопрос (точнее полувопрос-полуупрек) связан с отсутствием в книге практических рекомендаций. Как же все-таки помогать другому человеку справляться с критическими жизненными ситуациями? Этот вопрос не нашел прямого отражения в книге по той простой причине, что собственный опыт автора в практической психокоррекционной работе представляется ему совершенно недостаточным, чтобы брать на себя риск давать какие-либо конкретные методические рекомендации. Делать это, исходя преимущественно из теоретических соображений, было бы по меньшей мере безответственно. Психокоррекционная, а тем более психотерапевтическая, практика (являющаяся прерогативой врача) настолько сложна и многогранна, что она в принципе не может уместиться в одну, даже самую стройную схему. Самому автору изложенные в книге у построения помогают в его непосредственной практической работе, они оказываются полезными для более ясного и четкого осмысления жизненных ситуаций пациентов, для понимания направления и хода их попыток пережить эти ситуации и для психокоррекционного "выравнивания" их переживаний. Но это, конечно, ничего не доказывает, ибо психокоррекция и психотерапия слишком искусство, чтобы можно было даже очевидные случаи успеха объяснять истинностью теоретических схем, которыми руководствовался психотерапевт, а очевидные неудачи – их ложностью.

Для того чтобы связь между теоретическими представлениями о переживании и результатами психокоррекции была не случайной, а необходимой и систематичной, должна быть поставлена и решена проблема метода. Отсутствие метода оставляет самую последовательную и аргументированную теорию повисшей в воздухе спекуляцией, поскольку метод – тот единственный мост, по которому могут происходить взаимообогащающие обмены между теорией и практикой. Что касается метода, адекватного теории переживания, то вполне очевидно, что он не может быть чисто исследовательским, реализующим одно лишь познавательное отношение к своему объекту. Он должен быть методом психотехническим. Образец такого рода метода в советской психологии мы видим в теории поэтапного, формирования умственных действий П. Я. Гальперина, где изучаемый предмет, говоря словами знаменитых марксовых тезисов, берется не только в форме объекта, или форме созерцания, а как человеческая чувственная деятельность, практика, в которую активно включен и сам исследователь.

Разработка подобного метода, как и вся проблема переживания с теоретической и с практической стороны, является делом многоаспектным, междисциплинарным. Психология не способна сама охватить всю эту проблему целиком. Читатель мог убедиться в этом на примере нашего исследования, где мы, стараясь провести одну только психологическую точку зрения, вынуждены были абстрагироваться от многих важных аспектов целостной темы. Ввиду принципиальной ограниченности чисто психологического подхода, хотелось бы привлечь внимание к проблеме переживания представителей других дисциплин, прежде всего гуманитарного цикла, которые могли бы внести незаменимый вклад не только в теорию переживания, но и в практику психологической помощи. Одними усилиями психотерапевтов, психологов, суицидологов здесь не обойтись. Этнограф, фольклорист, специалист по научному атеизму и истории религий могли бы дать психокоррекционной практике богатейший материал о приемах, способах, методах социальной организации человеческого переживания на разных стадиях общественного развития и в разного типа культурах. Социолог и историк могли бы помочь этой практике исследованием явлений массовой психологии в периоды общественных кризисов, переломных периодов в истории общества. Очень большую роль может сыграть философ. "Схематизмы сознания", опосредующие человеческое переживание, – это особые системы значений, в которых на уровне индивидуального сознания предстают определенные компоненты общественной идеологией психологии. Поскольку задача философии, как она сформулирована К. Марксом, состоит не только в том, чтобы объяснять мир, но и в том, что бы изменять его, а важнейшую часть изменения мира составляет формирование нового человека, то в практическое решение проблемы переживания марксистско-ленинская философия может внести свою лепту творческим созиданием "схематизмов", органически вытекающих из коммунистического мировоззрения и способных наполнять осмысленностью человеческую жизнь даже при самых тяжелых кризисах.

Психология, разумеется, не может претендовать на то, чтобы ставить задачи другим дисциплинам. Это лишь призыв к сотрудничеству в деле развития теории и практики психологической помощи. Автору же остается надеяться, что его труд окажется полезным для специалистов, уже сейчас помогающих человеку в преодолении критических жизненных ситуаций.

Сноски

1. Имеется русский перевод книги Э. Берна, выполненный во Всесоюзном центре переводов научно-технической литературы и документации (перевод № Ц-45434).
2. В этом ряду не упомянуты эмоциональные процессы на потому, что их здесь замещает переживание, это не так. Просто они в этот ряд вообще не входят как равноправный его член, так как не являются процессами деятельности. Действительно, специфически деятельностные проблемы "как?", "с помощью каких средств?" и проч. могут стоять в практической плоскости, в познавательной и в плоскости переживания ("Нынче весной, – рассказывает герой А. Н. Островского, – один закладчик повесился: обокрали его на двадцать тысяч. Да и есть от чего. Как это пережить? Как пережить?"), в эмоциональной же сфере они неосмысленны: нет такой озадаченности – как, с помощью каких средств ощутить радость, боль, тоску; не вызвать в себе, а именно ощутить уже возникшее чувство?
3. Пользуясь случаем, автор выражает признательность О. И. Генисаретскому за необычайную щедрость, с которой он делился своими знаниями и методологическим искусством.
4. В таком, самом общем определении понятие переживания совпадает с картезианским "cogito". "Под словом мышление (cogitatio), – пояснял Декарт, – я разумею все то, что происходит в нас таким образом, что мы воспринимаем его сами собой; и поэтому не только понимать, желать, воображать, но также и чувствовать означает здесь то же самое, что и мыслить" (61, с.429).
5. Далее вместо термина "переживание-деятельность" мы будем пользоваться термином "переживание", помечая "звездочкой" случаи, когда это слово будет употребляться в традиционном для психологии значении.
6. Не случайно А. Н. Леонтьев, обсуждая перспективные проблемы советской психологии, писал о том, что вопросы о конфликтных переживаниях и психологической компенсации до сих пор незаслуженно игнорировались (85).
7. А в теории деятельности эмоция рассматривается именно так и только так. Хотя среди авторов, исследовавших эмоции, существуют разногласия по вопросу об их функциях, то, что эмоция – это отражение, пусть особое, имеющее особый объект (не внешнюю действительность, а отношение ее к потребностям субъекта), особую форму (непосредственного переживания* или тек называемой "эмоциональной окраски"), но все-таки отражение и ничто иное – в этом пункте все они едины (32, с.157; 44; 66, с.64; 89, с.198).
8. Здесь необходим небольшой экскурс в область представлений о смысле. Это понятие в концепции А. Н. Леонтьева неоднозначно. Для наших целей важно различить три его значения, которые задаются тремя оппозициями: 1) смысл – значение; 2) смысл – эмоция; 3) наличие смысла (осмысленность) – отсутствие его (бессмысленность). Первая из них является производной от фундаментальной оппозиции знания и отношения (89; 123): как значение – единица объективного знания о действительности, так смысл – единица субъективного (пристрастного) отношения к ней. Это первое значение понятия смысла абстрагируется от конкретной формы его существования в сознании. Второе противопоставление – смысла и эмоции – как раз и различает две основные формы этого существования. Эмоция-это непосредственное выражение отношения человека к тем или иным событиям и ситуациям, а смысл – это уже нечто опосредованное значениями и вообще знанием, познанием самого себя и своей жизни: смысл – это эмоция с-мыслью, эмоция, просветленная мыслью. Третья оппозиция (осмысленность – бессмысленность) имеет совсем другое происхождение. Ее истоком является понятие смыслообразующего мотива. Только когда деятельность субъекта и вообще ход событий развертываются в направлении реализации смыслообразующих мотивов, тогда ситуация является осмысленной, имеющей смысл. В противном случае она становится бессмысленной.
9. В теории деятельности, кстати сказать, уже существует образец подхода к смыслообразованию как деятельности, реализованный на материале псевдоскопического зрения (116; 117).
10. Идея о существовании такого слоя достаточно хорошо отработана в философской литературе, скажем, в понятии "дорефлексивного сознания". Эта идея в разных видах неоднократно использовалась и при построении психологических теорий. Не чужда она и теории деятельности, неявно реализуясь в понятии мотива и явно используясь группой авторов, попытавшихся доставить во главу угла теоретико-деятельностного подхода к Давности понятие "смысловых образований" (15, с.113-114; 16). Современная психология не может уже, по словам В. П. Зинченко и М. К. Мамардашвили, игнорировать мысль о том, что, "нечто в сознании обладает бытийными (и поддающимися объективному анализу) характеристиками по отношению к сознанию в смысле индивидуально-психологической реальности" (71, с.279).
11. Справедливости ради надо сказать, что А. Н. Леонтьев прекрасно понимал, что "задача на смысл" оборачивается для личности "задачей на соотношение мотивов" (89, с.206), что она не заканчивается осознанием этих соотношений, а требует для своего решения особой преобразующей работы над своими мотивами ("Нужна особая внутренняя работа, чтобы решить такую задачу и, может быть, отторгнуть от себя то, что обнажилось" (там же)), однако перед нами только приподнимают полог, за которым открывается чудесная (иначе не скажешь) психологическая область, где не мотивы властвуют над человеком, а он сам становится хозяином, больше того – творцом своих мотивов.
12. Ср. с глубокой идеей В. К. Вилюнаса, высказанной в отношении "биологического смысла": "смысловые образования, хотя они также (как и "познавательные психологические образования". – Ф.В.) возникают в результате деятельности, однако ею самой по себе не порождаются и не представляют того продукта, который фиксирует ее предметное содержание" (44, с.87-88). "Смыслообразует не предметная деятельность...", – пишет он далее.
13. В приводимой В. Е. Рожновым и М. Е. Бурно (121) иллюстрации из "Войны и мира" описывается реакция Пьера Безухова на смерть Каратаева, состоявшая в том, что он, услышав выстрел, означавший, что Каратаев убит, "в то же мгновенье вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление того, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать". "Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму".
14. По одному только стрессу и связанным с ним темам к 1979 г. было опубликовано, согласно данным Международного института стресса, 150000 работ (240, с. 11).
15. Этим образом Л. С. Выготский передает переходящее всякие пределы возрастание объема понятия, но, конечно, не исчезновение его содержания и не упразднение его из научного обихода.
16. Описанный вариант целевой детерминации защиты не единственный у Фрейда, но главный. Нужно, впрочем, оговориться, что не меньшее значение для него имеет представление, в котором центральная функция психологической защиты рассматривается в отношении к неврозу: в приложении к работе "Сдерживание, симптомы и тревога" Фрейд определяет защиту "как общее обозначение для всех приемов, которыми Я пользуется в ситуации конфликтов, способных привести к неврозу..." (190, с. 163).
17. Основания, по которым стремление к приспособлению должно быть отнесено именно ко второму типу "внутренних необходимостей", будут изложены в главе II.
18. Сублимация используется в этом качестве потому, что большинство психоаналитиков вообще не относят ее к разряду защит, а такой авторитет, как А. Фрейд, хотя и пишет о необходимости причислить этот механизм к девяти наиболее распространенным способам психологической защиты (к ним относятся: репрессия, подавление, реактивные образования, изоляция, отрицание, обращение против себя, проекция, интроекция, реверсия), – но одновременно и противопоставляет его им как механизм, "относящийся скорее к исследованию нормы, чем невроза" (188, с.47).
19. Бунинский герой, вспоминая об аресте брата, говорит, что событие это "пережито мной было не сразу, но все-таки пережито и даже послужило к моей зрелости, к возбуждению моих сил" (И. А. Бунин. Жизнь Арсеньева. М., 1982, с.157),
20. Чеховские герои дядя Ваня и Соня стремятся поскорее вернуться к обычной своей работе, чтобы избавиться от тяжелого чувства: "...Тяжело. Надо поскорее занять себя чем-нибудь... Работать, работать!"
21. В. А. Майерс описывает случай микропсии во время психоаналитического сеанса, объясняя ее с помощью данной Ференци интерпретации детской "фантазии Гулливера", согласно которой необычное уменьшение воспринимаемых размеров объектов и людей должно быть отнесено за счет компенсаторных фантазий ребенка, исполняющих его желание уменьшить пропорции ужасных объектов до наименьшей возможной величины (229). О. Сперлинг (244) анализирует, наоборот, преувеличение как защиту.
22. Заботливость, вежливость могут быть "реактивными образованиями", с помощью которых субъект пытается защититься от собственных агрессивных побуждений. А. Ф. Лосев (97, с.57) анализирует одно место из "Вечного мужа" Ф. М. Достоевского: "...Павлович ухаживает за больным Вельчаниновым, который был любовником его покойной жены. Во время этого тщательнейшего ухода за больным он пытается зарезать спящего Вельчанинова бритвой, причем раньше никаких подобных мыслей у Павла Павловича не было и в помине. "Павел Павлович хотел убить, но не знал, что хочет убить, – думал Вельчанинов". "Гм! Он приехал сюда, чтобы "обняться со мной и заплакать", – как он сам подлейшим образом выразился, то есть он ехал, чтобы зарезать меня, а думал, что едет "обняться и заплакать". Заплакать и обняться – это нечто противоположное зарезать".
23. З. Фрейд ввел понятие конверсии для обозначения трансформации свободной "суммы возбуждения" (т.е. энергии, отделившейся от несовместимой с Я идеи при ее вытеснении) в соматические симптомы (189, с.49).
24. Феномен проекции, в отличие от других "механизмов" переживания, активно обсуждается в советской психологической литературе (39; 40; 75; 120; 128; 131; 137-139 и др.).
25. Нужно заметить, что этот механизм проявляется не только во временной форме. Например, К. Гольдштейн, определяя мужество как "положительный ответ на шоки существования", пишет, что "эта форма преодоления тревоги предполагает способность видеть единичный опыт в более широком контексте, то есть предполагает "установку на возможное" (194, с.306). Близкие идеи высказываются также Ф. В. Бассиным с соавторами (20, с. 44; 21, с.200).
26. Обстоятельный разбор экспериментальных работ по когнитивному диссонансу можно найти в монографии В. П. Трусова (146). См. также книгу Г. М. Андреевой и др. (9).
27. Рационализацию отличают от интеллектуализации, которая представляет собой, по определению Т. Крёбера, "уход из мира импульсов и аффектов в мир слов и абстракций" (213, с.187).
28. Примечательно, что в рефлексологии и бихевиоризме, с которыми мы выше сравнили методологическую ситуацию в теории переживания, натуралистическое представление о "единицах" изучаемого процесса неизбежно приводит к отказу от их онтологизации (см.: 242, с.341).
29. Предмет по понятию нечто внешнее, нечто перед субъектом находящееся, предстоящее, хотя и не обязательно материальное.
30. В опытах над высокоразвитыми животными последние ставятся в такую экспериментальную ситуацию, где их организм реализует поведенческие закономерности гораздо более низкого порядка, чем те, на которые это животное способно.
31. Здесь может быть выстроен целый синонимический ряд: "витальная онтология", "онтология человеческого бытия" (123, 126), "жизненное пространство", "психологическое пространство" (216) и т.д.
32. Для пояснения скажем, что если бы речь шла, например, о законе свободного падения тела, то нужно было бы обнаружить те физические условия, при которых этот закон в точности описывал бы эмпирические случаи падения тел.
33. Стоит специально обратить внимание на то, что мы попадаем здесь в область предельного мышления, или мышления о пределах: здесь каждое слово – деятельность, предмет, потребность – превращается чуть ли не в свою противоположность. Действительно, ведь предмет – это всегда нечто оформленное, дифференцированное, плотное, а в описанном гипотетическом мире он превращается в недифференцированную среду-стихию. Деятельность – это всегда некоторое преодоление, усилие и т.п., а здесь она сведена к потреблению, чуть ли не к простому "перевариванию" предмета потребности. Да и о какой потребности, казалось бы, может идти речь, когда никакой нужды в чем-либо, живя в таком простом и легком мире, существо не испытывает? Но если так, если понятия утрачивают в этой области представимость и устойчивость, если не существует эмпирически наблюдаемых вещей и процессов, которые бы понятия, находясь в этом предельном состоянии, отражали, то, может быть, научному мышлению не стоит и заниматься этой областью? Для физики, математики и философии такого вопроса давным давно не существует. Но и для теоретической психологии он должен быть разрешен отрицательно: как в математике, для того чтобы описать поведение функции в некотором интервале, необходимо установить ее пределы, вне зависимости от того, определена ли функция в предельных точках или нет (напр. 1/х при х=0), так и в психологии мы не сможем понять конечное и эмпирически наблюдаемое, не умея мыслить предельное. В каком-то смысле "всякое истинное познание природы, – по словам Ф. Энгельса, – есть познание вечного, бесконечного..." (3, с, 549),
34. Для Левина понятия "психологический мир", "жизненное пространство" и "жизненный мир" являются синонимами.
35. Отличие "тут-и-сейчас" от "здесь и теперь", о которой речь пойдет ниже, состоит в полной замкнутости структуры "тут-и-сейчас" на самое себя. Это, так сказать, "здешнее" и "теперешнее" в квадрате, лишенное не только положительной связи с другими точками пространства-времени, но даже всякого противостояния им.
36. Описание жизненного мира ведется в нескольких опосредующих друг друга слоях. Первый фиксирует бытийные условия жизни – есть блага или нет, есть ли связи между различными деятельностями или нет. Второй, хронотопический, переводит эти условия на язык пространственно-временных определений. Он опосредует переход от чисто бытийного описания к феноменологическому, на котором выясняется пространственно-временная структуризация сознания, соответствующего такому бытию. Здесь не ставится вопрос о существовании этого сознания, а решается вопрос о том, каков был бы его горизонт, если бы оно было возможно. Этот уровень описывает сознание, но не все, а лишь бытийный его слой. Феноменологический уровень – дособытийный, он задает лишь условия движения дифференцированных психологических процессов, которые описываются на последнем, психологическом, уровне.
37. Отношение к проблеме реальности такого рода образования сравнимо с отношением к реальности существования эстетики, этики, науки, искусства, вообще дифференцированных современных форм культуры в античности (см., например, (34)).
38. В связи с этим может быть генетически осмыслен как имеющий инфантильное происхождение такой очень важный феномен человеческой жизни, как леность, столь мало изученный в психологии и столь часто становящийся (в чистом ли виде или в виде несамостоятельности, пассивности, инертности, нерешительности и т.д.) настоящей жизненной проблемой и предметом воспитательных или даже психотерапевтических воздействий. Инфантильное происхождение лени, в общем-то достаточно очевидное, можно удостоверить тем, что она парализует действия, т.е. приводит человека в состояние инфантильной бездеятельности, закономерно присущей легкому и простому миру, а также тем фактом, что наиболее острые приступы лени переживаются многими людьми во время утреннего вставания с постели, т.е. такого действия, когда необходимо выйти из состояния, соматически и символически приближенного (за счет температурной микросреды, так называемой "позы эмбриона", сновидений и, может быть, других факторов) к утробному.

По аналогии с введенным В. А. Петровским в категориальный аппарат психологической теории деятельности понятием надситуативной активности (111) можно определить лень как надситуативную пассивность.

39. Стоит ли специально подчеркивать, что это вовсе не рациональное, не сознательное знание? Это знание тем же "умом", которым осуществляется "умозаключение" Гельмгольца, если угодно, установочное знание.
40. Мы характеризуем инфантильную установку с помощью терминов "здесь-и-теперь" вместо "тут-и-сейчас", примененных для описания хронотопа первого типа, для того, чтобы подчеркнуть, что речь идет о действии этой установки в пределах других хронотопов, которым известна "протяженность" пространства и времени.
41. Непонимание этой уникальности, отвлечение от нее, теоретическое и экспериментальное, характерное для всех бихевиористских систем от Э. Торндайка до Б. Скиннера, дает ход идее атомарности поведения, принятие которой ведет к тому, что видимая целесообразность поведения объясняется либо вероятностно – увеличением частоты подкрепленных слепых двигательных атомов, либо на противоположном, когнитивистском полюсе (у Э. Толмена (251), например) – внешним по отношению к движению, предваряющим его и от самого практического движения независящим ориентированием по карте среды. В действительности, как это впервые в истории изучения поведения конкретно-научно было доказано Н. А. Бернштейном, движение необходимо анализировать как изнутри детерминируемое цельна "просветленное" психическим отражением и само являющееся необходимым моментом этого отражения.
42. Именно этот категориальный образ перехода из легкого мира в трудный стоит за попытками теоретического выведения эволюционной необходимости возникновения психического отражения. Так, в гипотезе А. Н. Леонтьева и А. В. Запорожца (87, с.49-50) возникновение психики рассматривается в контексте перехода из "среды-стихии", где блага даны в чисто биотическом виде, в предметно оформленный мир, где биологически существенные свойства вещей скрыты за их абиотической оболочкой. Различие между двумя типами ситуаций – где психика не нужна и где она необходима, – рассматриваемое П. Я. Гальпериным (52, с.103-104), также соответствует разнице трудного и легкого миров.
43. З. Фрейд, кстати сказать, вовсе не претендовал в этом пункте своей теории на приоритет и оригинальность. Он указывал, что еще в 1873 г. "такой глубокий исследователь, как Г. Фехнер, выдвинул теорию удовольствия и неудовольствия, в существенном совпадающую с той, к которой приводит нас психоаналитическая работа" (157, с.37).
44. Это слово употреблено не в том психиатрическом значении термина "мания", которое используется при характеристике аффективных расстройств (например, эйфорическая мания, гневливая мания, спутанная мания), а скорее в обыденном смысле и в том, которое применяется в психиатрии для описания расстройств влечений (например, клептомания, пиромания, дромомания и т.д.).
45. Можно возразить: если терпение идет в ход до возникновения ситуации невозможности, оно, по определению, не является переживанием. Дело объясняется тем, что терпение – это механизм, развивающийся для совладания не с фрустрацией, а со стрессом, т.е. с критической ситуацией, соответствующей легкому и простому жизненному миру. И именно благодаря терпению ситуация, бывшая критической для существа этого жизненного мира, не является таковой для субъекта трудной жизни.
46. Так, например, между написанием пьесы как непосредственным результатом сложного действия и славой как возможным мотивом и итогом такого труда лежат многочисленные "процессы (чтения, принятия к постановке, режиссуры, игры актеров, признания и публичного выражения признания), субъектом которых автор как таковой являться не может, но которые тем не менее входят в эту его мотивированную стремлением к славе деятельность в качестве существенной ее части.
47. Дезинтеграция сложившейся формы жизни отнюдь не всегда событие отрицательное, например с точки зрения нравственного совершенствования, но психологически она всегда тяжела, поскольку существует (как мы уже говорили со ссылкой на теоретические идеи А. Г. Асмолова) мощная инерция, стремящаяся сохранить наличную форму жизни,
48. Так называемый "знаемый" мотив, по нашему мнению, это не просто известное субъекту содержание, которое может стать реальным мотивом, но пока таковым не является. "Знаемый" мотив – это мотив, реально побуждающий и смыслообразующий воображаемое поведение субъекта, не будь которого не имело бы смысла вообще говорить в данном случае о мотиве.
49. Но, подчеркнем, не растворяет его в этой общности, а парадоксальным образом индивидуализирует его (ср.: 145, с.161, 162).
50. То, что мы именуем здесь энергией, или энергетическим потенциалом, феноменологически проявляется в воодушевленности, бодрости, приподнятости, ощущении прилива сил и связанной с ними радостной осмысленности существования.
51. Речь здесь идет именно о непосредственно переживаемом состоянии живой приобщенности к ценности. Это состояние может, конечно, прерываться, и тогда возникшее сомнение возрождает жизненные колебания, трагичность выборов и т.д.
52. Это, разумеется, не та "простота", которая характеризует первые два типа типологии, а простота внутренней ясности, о которой в старину говорили: "Простота да чистота – половина спасенья" (60, с. 513).
53. Один из героев Л. Н. Толстого осознает этот психологический момент так: "...Нет во мне больше прежнего раздирания и я не боюсь уже ничего. Тут уж совсем свет осветил меня, и я стал тем, что есть" ("Записки сумасшедшего").
54. Категория целостности тождественна феноменологической категории смысла (55, с.433, 481).
55. Через три месяца после смерти мужа Душечка, Ольга Семеновна, выходит замуж за Пустовалова, управляющего лесным складом, и скоро ей начинает казаться, "что она торгует лесом давным-давно, что в жизни самое важное и нужное это лес..." А летний театр, с которым была связана вся ее жизнь с первым мужем, теперь оставляет ее вовсе равнодушной: "Мы люди труда, нам не до пустяков. В театрах этих что хорошего?"
56. "Достаточно напомнить такие высказывания, как "...мудрец должен быть прежде всего мудрым для себя самого ..." и т.п., с одной стороны, и с другой, идею самопознания ("познай самого себя")" (145, с.157).
57. Пример принадлежит А. Н. Леонтьеву.
58. "Традиционная психология, – писал С. Л. Рубинштейн, – ...выдвигала в качестве ядра волевого акта... "борьбу мотивов" и следующее за ней более или менее мучительное решение. Внутренняя борьба, конфликт со своей собственной, как у Фауста, раздвоенной душой и выход из нее в виде внутреннего решения все, а исполнение этого решения – ничто" (123, с.513).
59. Это прекрасно известный из повседневного опыта феномен: столкнувшись с труднопреодолимым затруднением в работе, я вдруг ощущаю желание напиться воды, позвонить приятелю, просмотреть газету и т.п., – в ход идет любое легко осуществимое и привлекательное намерение.
60. Ср. с утверждением С. Л. Рубинштейна (123, с. 511): "Проблема воли, поставленная не только функционально и в конце концов формально, а по существу, – это прежде всего вопрос о содержании воли..."
61. Та же задача – освобождения от "тирании настоящего" – возникает и во время так называемой психалгии, острой душевной боли, потому что "при психалгии нарушается равновесие в соотношении временных периодов – настоящего, прошедшего и будущего. Представление о единстве времени распадается: воспринимается главным образом период настоящего, отвлекая человека от воспоминаний о прошлом, т.е. дезактивируя таким образом его прошлый жизненный опыт, лишая его возможности воспользоваться имеющимися у него социальными и адаптационными навыками, критериями, установками. Это обусловлено интенсивностью отрицательного переживания, переключающего... психическую деятельность на эмоциональный регистр" (10, с. 79). Приведенные наблюдения А. Г. Амбрумовой интересны для нас тем, что показывают, что "отдаление" болезненного настоящего необходимо не только для обретения осмысленного будущего, но и для свободного использования прошлого опыта.
62. Здесь представлены идеальные соотношения этих высших структур жизни и опущены проблемы выбора своего жизненного пути, формирования замысла жизни, порой мучительного поиска подтверждений своего призвания и разочарования в нем
63. Из современных фиксаций этого представления наибольшую популярность в буржуазной психологии приобрело понятие архетипа К. Юнга (6; 94; 167; 209 и др.), относившего к родословной своего понятия Платоновы "идеи"; "ideae principiales" Августина, "категории" Канта и "коллективные представления" Леви-Брюля (209, с.4-5).
64. Поэтому вполне осмысленно и такое представление "пространственных" отношений между схематизмом и индивидуальным сознанием, когда схематизм мыслится находящимся не вне, а внутри душевного организма и лишь актуализирующимся при достижении определенного состояния сознания.
65. Вот как объясняет эту зависимость современный автор: "Расторжение единства с совестью – вестницей согласия с другими – является одновременно разрывом единства с другими людьми, обществом, миром; это разрыв со своей сущностью. Человек реально перестает быть общественным существом. Таков путь распада, разложения, омертвления личности" (150, с.169).
66. Индивидуальная тайна – это язва, изнутри разлагающая общение. Полнокровное человеческое общение предполагает стремление к максимальной открытости сознания. В нем – постоянная борьба за предельное самовыражение, включение в общение всего человека, всей полноты его души. Нити ассоциаций, проявляющихся в общении, как бы пронизывают человека, просвечивают его для самого себя и для другого. Они должны в идеале охватить всю временную полноту его жизни, все ряды причин и мотивов поступков, планов и перспектив, должны очертить его жизненную позицию, высветить содержание его внутреннего мира. Тайна одного из общающихся – это некоторая дыра, точнее, непрозрачная инородная капсула в теле общения, место, в котором прерываются ходы беседы, взаимных объяснений поступков, воспоминаний, планов и т.д. В результате с развитием общения тайна вольно или невольно "пеленгуется" с разных сторон, превращаясь таким образом в секрет (тайна типологически отличается от секрета тем, что в ней скрывается и некоторое содержание, и сам факт его сокрытия, в то время как при секрете известно (или даже нарочито извещается), что нечто скрывается, но неизвестно, что именно). Если происходит дальнейшее углубление общения, оно ведет к полному выталкиванию тайны на поверхность. Можно сказать, что в стихии общения тайна тяготеет к постепенному обнаружению, которое в конце концов отливается в различные культурные формы явленности тайны – от интимного признания вплоть до полной публикации, когда она органически входит во все поле общения человека, не требуя больше специальных усилий по ее сокрытию, постоянному заслону от света общения. Катарсис исповеди и признания и заключается отчасти в этом очищающем тело общения превращении чужеродных ему ингредиентов в сродственные ему. Сохранить тайну в душной замкнутости изолированного индивидуального сознания можно только ценой отказа от подлинного, проникновенного человеческого общения.
67. Наша пациентка Н. Л., направленная врачом отделения неврозов на психокоррекционную беседу, жаловалась на неспособность решить свои семейные проблемы. Муж запрещал Н. Л. видеться с матерью. Больная тем не менее продолжала тайно встречаться с нею, испытывая из-за необходимости скрываться чувство вины перед матерью, а из-за возможности разоблачения – чувство страха перед мужем. Анализ жизненной ситуации больной показал, что Н. Л. пыталась действовать так, как если бы ее жизненный мир был прост: она вела себя по отношению к матери так, будто бы не существовало запрета мужа, а по отношению к мужу так, будто бы не существовало ее тайных свиданий с матерью. Другими словами, Н. Л. избегала внутреннего конфликта как такового, боялась ответственно столкнуть в своем сознании эти два жизненных отношения, пытаясь заменить одно внутреннее, ценностное, надситуативное решение проблемы множеством чисто внешних, ситуативных уверток, умалчиваний, компромиссов. Объективно ей, разумеется, не удавалось полностью скрыть от обоих родственников сложившуюся ситуацию, что приводило к обидам, ссорам, угрызениям совести вследствие необходимости лгать. Психокоррекция была направлена в первую очередь на осознание не внешнего, а внутреннего характера ее проблематики, которая возникла из-за недостатков и слабости ценностной позиции больной, не сумевшей отстоять перед мужем ценности (а не просто важности) для нее матери, ценности, предавая которую, она чувствовала, что разлагается как личность (и разлагает, по ее признанию, детей, заставляя их лгать отцу). Психокоррекционная работа закончилась тем, что Н. Л., остро осознав эту ценность, поняла необходимость отстаивать и воплощать ее в реальном поведение и развила в себе готовность ради этого пожертвовать, ("если потребуется!") семейным благополучием, несмотря на то что очень им дорожила.

В этом примере для нас важно то, что переживание, состоявшее в ценностном развитии сознания, не решило само по себе жизненных проблем больной, но превратило мучительный из-за своей, неразрешимости конфликт в жизненную сложность, конечно же, тоже нелегкую, но потенциально разрешимую и потому переставшую быть психотравматизирующей. Переживание не осуществило выбор, оно сделало его субъективно возможным.

Литература

1. Маркс К. Введение (Из экономических рукописей 1857-1858 годов). – К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 12, с.709-738.
2. Маркс К. Экономические рукописи 1857-1859 годов. – К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 46, ч. I, с.3-508.
3. Энгельс Ф. Диалектика природы. – К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 20, с.343-635.
4. Аверинцев С. С. Плутарх и античная биография. М., Наука, 1973. – 278 с.
5. Аверинцев С. С. – Символ. – В кн.: Краткая литературная энциклопедия. М., 1971, т. 6, с.826-831.
6. Аверинцев С. С. Аналитическая психология К.-Г. Юнга и закономерности творческой фантазии. – В кн.: О современной буржуазной эстетике. М., 1972, вып. 3, с. 110-156.
7. Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. – М.: Наука, 1977. – 320 с.
8. Ангуладзе Т. Ш. Проблема мотива в теориях установки и деятельности. – В кн.: Развитие эргономики в системе дизайна: Тезисы докладов всесоюзной конференции. Боржоми, 1979, с.213-218.
9. Андреева Г. М., Богомолова Н. Н., Петровская Л. А. Современная социальная психология на Западе (теоретические направления). – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1978. – 271 с.
10. Амбрумова А. Г. Психалгия в суицидологической практике. – Труды / Моск. НИИ психиатрии, 1978, т. 82. Актуальные проблемы суицидологии, с.73-98.
11. Амбрумова А. Г., Бородин С. В., Тихоненко В. А. Превентивная суицидологическая служба. – Труды / Моск. НИИ психиатрии, 1978, т. 82. Актуальные проблемы суицидологии, с.198-214.
12. Амбрумова А. Г., Бородин С. В. Суицидологические исследования в СССР: состояние и проблемы. – Труды / Моск. НИИ психиатрии, 1981, т. 92. Актуальные проблемы суицидологии, с.6-26.
13. Аристотель. Поэтика. – Л.: Академия, 1927. – 120 с.
14. Асмолов А. Г. Деятельность и установка. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1979. – 151 с.
15. Асмолов А. Г., Братусь Б. С., Петровский В. А. и др. О смысловых образованиях личности. – В кн.: Взаимодействие коллектива и личности в коммунистическом воспитании: Тезисы всесоюзной конференции. Таллин, 1979, с.111-119.
16. Асмолов А. Г., Братусь Б. С., Зейгарник Б. В. и др. Некоторые перспективы исследования смысловых образовании личности. – Вопросы психологии, 1979, №4, с.35-46.
17. Бассин Ф. В. О "силе Я" и "психологической защите". – Вопросы философии, 1969, №2, с.118-125.
18. Бассин Ф. В. О развитии взглядов на предмет психологии. – Вопросы психологии, 1971, №4, с. 101-113.
19. Бассин Ф. В. "Значащие" переживания и проблема собственно-психологической закономерности. – Вопросы психологии 1972, №3, с.105-124.
20. Бассин Ф. В., Рожнов В. Е., Рожнова М. А. К современному пониманию психической травмы и общих принципов ее психотерапии. – В кн.: Руководство по психотерапии. М., 1974, с.39-53.
21. Бассин Ф. В., Прангишвили А. С., Шерозия А. Е. Роль неосознаваемой психической деятельности в развитии и течении соматических клинических симптомов. – В кн.: Бессознательное: природа, функции, методы исследования Тбилиси, 1978, т. 2, с.195-215.
22. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. – М.: Художественная литература, 1975. – 504 с.
23. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. – М.: Искусство, 1979. – 423 с.
24. Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. – М.: Художественная литература, 1965. – 527 с.
25. Березин Ф. Б. Некоторые механизмы интрапсихической адаптации и психосоматическое соотношение. – В кн.: Бессознательное: природа, функции, методы исследования. Тбилиси, 1978, т. 2, с.281-291.
26. Березин Ф. Б., Мирошников М. П., Рожанец Р. В. Методика многостороннего исследования личности (в клинической медицине и психогигиене). – М.: Медицина, 1976. – 176 с.
27. Бернштейн Н. А. О построении движений. – М.: Медгиз, 1947. – 255 с.
28. Бернштейн Н. А. Очерки по физиологии движений и физиологии активности. – М.: Медицина, 1966. – 349 с.
29. Бехтерев В. М. Общие основы рефлексологии чело-. века. – М.: Госиздат, 1926. – 423 с.
30. Бодалев А. А. Формирование личности – актуальная проблема комплексного психолого– педагогического исследования. – В кн.: Психолого- педагогические проблемы взаимодействия учителя и учащихся. М., 1980, с.6-9.
31. Бодалев А. А., Ломов Б. Ф., Лучков В. В. Психологическую науку на службу практике. – Вопросы психологии, 1979, №4, с.17-22.
32. Божович Л. И. Личность и ее формирование в детском возрасте. – М.: Просвещение, 1968. – 464 с.
33. Божович Л. И. Проблема развития мотивационной сферы ребенка. – В кн.: Изучение мотивации поведения детей и подростков. М., 1972, с.7-44.
34. Бородай Ю. М. Древнегреческая классика и судьба буржуазной культуры. – В кн.: А. Ф. Лосев. История античной эстетики (ранняя классика). М., 1963, с.3-31.
35. Братусь Б. С: Психологический анализ изменений личности при алкоголизме. – М.: Изд-во Моск. ун– та, 1974. – 95 с.
36. Братусь Б. С. К изучению смысловой сферы личности. – Вестн. Моск. ун-та. Сер. 14. Психология, 1981, №2, с.46-55.
37. Брунер Дж. Психология познания. – М.: Прогресс, 1977. – 412 с.
38. Брудный В. И. Обряды вчера и сегодня. – М.: Наука, 1968. – 200 с.
39. Бурлачук Л. Ф. О проекции как принципе построения методов исследования личности. – В кн.: Вопросы диагностики психического развития: Тезисы симпозиума. Таллин, 1974, с.33-34.
40. Бурлачук Л. Ф. Проблема исследования бессознательного психического проективными методами. – В кн.: Бессознательное: природа, функции, методы исследования. Тбилиси, 1978. т. 3, с.638-643..
41. Вернадский В. И. Размышления натуралиста: В 2-х т. – М.: Наука, 1975-1977. – Т. 1. Пространство и время в неживой и живой природе, 1975. – 173 с.
42. Ветров А. А. Замечания по вопросу о предмете психологии. – Вопросы психологии, 1972, №2, с.124-127.
43. Вилюнас В. К. К теоретической постановке проблемы стресса. – В кн.: Материалы Вильнюсской конференции психологов Прибалтики. Вильнюс, 1972, с. 227-228.
44. Вилюнас В. К. Психология эмоциональных явлений. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1976. – 142 с.
45. Волошинов В. Н. Фрейдизм. – М.; Л.: Госиздат, 1927. – 164 с.
46. Вундт В. Введение в психологию. – М.: Космос, 1912. – 152 с.
47. Выготский Л. С. Исторический смысл психологического кризиса. – Соч. в 6-ти томах. Т. 1. Вопросы теории и истории психологии. М., 1982, с.291-437.
48. Выготский Л. С. Диагностика развития и педагогическая клиника трудного детства. – М.: Изд-во экспериментального дефектологического института, 1936. – 78 с.
49. Выготский Л. С. Избранные психологические исследования. – М.: Изд-во АПН РСФСР, 1956. – 519 с.
50. Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. – М.: Изд-во АПН РСФСР, 1960. – 598 с.
51. Выготский Л. С., Лурия А.. Р. Предисловие к русскому переводу кн. З. Фрейд. По ту сторону принципа удовольствия. М., 1925, с.3-16.
52. Гальперин П, Я. Введение в психологию. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1976. – 150 с.
53. Гасанов М. К. Внутриличностный конфликт и психологическая защита. – М., 1980. – 32 с. – Курс. работа на ф-те психологии МГУ.
54. Гачев Г. Д. Космос Достоевского. – В кн.: Проблемы поэтики к истории литературы. Саранск, 1973, с. 110-124.
55. Генисаретский О. И. Методологическая организация системной деятельности. – В кн.: Разработка и внедрение автоматизированных систем в проектировании. М., 1975, с.409-512.
56. Давыдов В. В. Виды обобщения в обучении. – М.: Педагогика, 1972. – 423 с.
57. Давыдов В. В., Зинченко В. П. Принцип развития в психологии. – Вопросы философии, 1980, №12, с. 47-60.
58. Давыдов В. В., Радзиховский Л. А. Теория Л. С. Выготского и деятельностный подход в психологии. – Вопросы психологии, 1980, №6, с.58-59; 1981, №1, с.67-80.
59. Давыдов Ю. Н. Поминки по экзистенциализму. – Вопросы литературы, 1980, №4, с.190-230.
60. Даль В. И. Толковый словарь живого русского языка. – М.: Русский язык, 1980, т. III. – 555 с.
61. Декарт Р. Избранные произведения. – М.: Госполитиздат, 1950. – 712 с.
62. Джемс В. Многообразие религиозного опыта. – М.: Русская мысль, 1910. – 518 с.
63. Додонов Б. Г. Эмоция как ценность. – М.: Политиздат, – 1978. – 272 с.
64. Достоевский ф. М. Преступление и наказание. – М.: Наука, 1970. – 808 с.
65. Забродин Ю. М. Проблемы разработки практической психологии. – Психологический журнал, 1980, т. 1, №2, с.5-18.
66. Запорожец А. В., Неверович Я. 3. К вопросу о генезисе, функции и структуре эмоциональных процессов у ребенка. – Вопросы психологии, 1974, №6, с.59– 73.
67. Зейгарник Б. В. Опосредствованно саморегуляции в норме и патологии. – Вестн. Моск. ун-та. Сер. 14. Психология, 1981, №2, с.9-15.
68. Зейгарник Б. В., Братусь Б. С. Очерки по психологии аномального развития личности. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1980. – 157 с.
69. Зинченко В. П., Величковский Б. М., Вучетич Г. Г. Функциональная структура зрительной памяти. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1980. – 217 с.
70. Зинченко В. П., Мамардашвили М. К. Об объективном методе в психологии. – Вопросы философии, 1977, №7, с.109-125.
71. Зинченко В. П., Мамардашвили М. К. Изучение высших психических функций и эволюция категорий бессознательного. – В кн." Развитие эргономики в системе дизайна: Тезисы докладов всесоюзной конференции. Боржоми, 1979, с.270-282.
72. Изард К. Эмоции человека. – М.: Изд-во Моск. унта, 1980. – 439 с.
73. Ильенков Э. В. Диалектика абстрактного и конкретного в "Капитале" Маркса. – М.: Изд-во АН СССР, 1960. – 285 с.
74. Кант И. Антропология с прагматической точки зрения. – Соч. в 6-ти томах. М., 1966, т. 6, с.349-583.
75. Коган В. М., Роговин М. С. Прожективные методы в современной зарубежной психологии личности и патопсихологии. – Журнал невропатологии и психиатрии им. С. С. Корсакова, 1964, т. 64, вып. 4, с. 616-625.
76. Кон И. С. Секс, общество, культура. – Иностранная литература, 1970, №1, с.243-255.
77. Коченов М. М. К вопросу о нарушении процесса смыслообразования у больных шизофренией. – В кн.: Психологические исследования. М., 1970, вып. 2, с.179-187.
78. Коченов М. М., Николаева В. В. Мотивация при шизофрении. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1978. – 88 с.
79. Кречмер Э. Об истерии. – М.; Л.: Гос. изд-во, 1928. – 159 с.
80. Крывелев И. А. О загробной жизни и погребальных обрядах. – М.: ГАИЗ, 1937. – 48 с.
81. Лазарус Р. Теория стресса и психофизиологические исследования. – В кн.: Эмоциональный стресс. М., 1970, с.178-209.
82. Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. – М.: ОГИЗ-ГАИЗ, 1937. – 518 с.
83. Левитов Н. Д. Фрустрация как один из видов психических состояний. – Вопросы психологии, 1967, №6, с.118-129.
84. Леонтьев А. Н. Развитие памяти. – М.: Учпедгиз, 1931. – 280 с.
85. Леонтьев А. Н. О некоторых перспективных проблемах советской психологии. – Вопросы психологии, 1967, №6, с.7-22.
86. Леонтьев А. Н. Потребности, мотивы, эмоции. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1971. – 38 с.
87. Леонтьев А. Н. Проблемы развития психики. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1972. – 575 с.
88. Леонтьев А. Н. Деятельность и сознание. – Вопросы философии, 1972, №12, с.129-140.
89. Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. – М.: Политиздат, 1975. – 304 с.
90. Леонтьев А. Н., Лурия А. Р. Психология. – В кн.: БСЭ, 1-е изд., 1940, т. 47, с.511-548.
91. Леонтьев А. Н., Овчинникова О. В. Анализ системного строения восприятия. Сообщение V. О механизмах анализа слуховых раздражителей. – Доклады АПН РСФСР, 1958, №3, с.43-48.
92. Леонтьев А. Н., Гиппенрейтер Ю. Б. Влияние родного языка на формирование слуха. – Доклады АПН РСФСР, 1959, №2, с.59-63.
93. Леонтьев А., Ломов Б., Кузьмин В: Актуальные задачи психологической науки. – Коммунист, 1976, №6, с. 73-82.
94. Ломидзе Т. А. Общая теория фундаментальных отношений личности и некоторые особенности художественного творчества. – В кн.: Бессознательное: природа, функции, методы исследования. Тбилиси, 1978, т. 2, с.505-511.
95. Ломов Б. Ф. Теория, эксперимент и практика в психологии. – Психологический журнал, 1980, т. 1, с. 8-20.
96. Лосев А. Ф. История античной эстетики (ранняя классика).-М.: Высшая школа, 1963. – 583 с.
97. Лосев А. Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. – М.: Искусство, 1976. – 367 с.
98. Лурия А. Р. Психология как историческая наука. – В кн.: История и психология. М., 1971, с.36-62.
99. Мамардашвили М. К. Анализ сознания в работах Маркса. – Вопросы философии, 1968, №6, с.14-25.
100. Мамардашвили М. К. Формы и содержание мышления. – М.: Высшая школа, 1968. – 191 с.
101. Мамардашвили М. К. Обязательность формы. – Вопросы философии, 1976, №12, с.134-137.
102. Мамардашвили М. К., Соловьев Э. Ю., Швырев В. С. Классика и современность: две эпохи в развитии буржуазной философии. – В кв.: Философия в современном мире. Философия и наука. М., 1972, с.28-94.
103. Мишина Т. М. К исследованию психологического конфликта при неврозах. – Труды / Ленингр. науч. исслед. психоневрологического ин-та им. В. М. Бехтерева, 1972, т. 6. Неврозы и пограничные состояния, с. 35-38.
104. Мясищев В. И. Личность и неврозы. – Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1960. – 526 с.
105. Наенко Н. И. Психическая напряженность. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1976. – 112 с.
106. Наенко Н. И., Овчинникова О. В. О различении состояний психической напряженности. – В кн.: Психологические исследования. – М., 1970, вып. 2, с 40-46.
107. Нюттен Ж. Мотивация. – В кн.: Экспериментальная психология. / Под ред. П. Фресса и Ж. Пиаже. М., 1975, вып. V, гл. XV, с.15-109.
108. Овчинникова О. В. О классификации состояний психической напряженности. – В кн.: Материалы III Всесоюзного съезда общества психологов СССР. М., 1968, т. III, вып. 1, с.228-230.
109. Ожегов С. И. Словарь русского языка. – М.: Советская энциклопедия, 1968. – 900 с.
110. Организационное программирование дизайн-систем / Сидоренко В. Ф., Кузьмичев Л. А., Генисаретский О. И., Переверзев Л. Б. – Труды / ВНИИТЭ. Техническая эстетика. М., 1980, вып. 26. Проблемы и принципы организации деятельности по созданию дизайн-программ, с. 11-42.
111. Петровский В. А. К психологии активности личности. – Вопросы психологии, 1975, №3, с.26-38.
112. Петровский В. А. Активность субъекта в условиях риска: Автореф. канд. дисс. – М, 1977. – 18 с.
113. Петровский В. А. К пониманию личности в психологии. – Вопросы психологии, 1981, №2, с. 40-46.
114. Платон. Избранные диалоги. – М.: Художественная литература, 1965. – 442 с.
115. Портнов А. А., Федотов Д. Д. Психиатрия. – М.: Медицина, 1971. – 471 с.
116. Пузырей А. А. Смыслообразование в процессах перцептивной деятельности. – В кн.: Восприятие и деятельность. М., 1976, с.293-319.
117. Пузырей А. А. Смысловая регуляция построения пространственного образа. – Автореф. канд. дис. – М., 19 с.1980.
118. Разумов Р. С. Эмоциональные реакции и эмоциональный стресс. – В кн.: Эмоциональный стресс в условиях нормы и патологии человека. Л., 1976, гл. I, с.5-32.
119. Рейковский Я. Просоциальная деятельность и понятие собственного "я". – Веста. Моск. ун-та. Сер. 14. Психология, 1981, №1, с.14-22.
120. Реньге В. Э. Методика тематического апперцептивного теста. – В кн.: Дридзе Т. М., Реньге В. Э. Психология общения. Рига, 1979, с.33-66.
121. Рожнов В. Е., Бурно М. Е. Учение о бессознательном и клиническая психотерапия: постановка вопроса. – В кн.: Бессознательное: природа, функции, методы исследования. Тбилиси, 1978, т. 2, с.346-353.
122. Розов А. И. Переживание комического в свете некоторых более общих закономерностей психической деятельности. – Вопросы психологии, 1979, №2, с. 117-125.
123. Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии. – М.: Учпедгиз, 1946. – 704 с.
124. Рубинштейн С. Л. Бытие и сознание. – М.: Изд– во АН СССР, 1957. – 328 с.
125. Рубинштейн С. Л. Принципы и пути развития психологии. – М.: Изд-во АН СССР, 1959. – 354 с.
126. Рубинштейн С. Л. Проблемы общей психологии. – М.: Педагогика, 1976. – 415 с.
127. Русский народный свадебный обряд / Под ред. В. К. Чистова и Т. А. Бернштам. – Л.: Наука, 1978. – 280 с.
128. Савенко Ю. С. К обоснованию некоторых методик по изучению личности. – В кн.: Проблемы личности: Материалы симпозиума. М., 1969, с.238-241.
129. Савенко Ю. С. Основные проблемы учения о психологических компенсаторных механизмах. – В кн.: Клинико-психологические исследования личности: Материалы симпозиума 16-17 декабря 1971 г. Л., 1971, с. 70-72.
130. Савенко Ю. С. Проблема психологических компенсаторных механизмов и их типология. – В кн.: Проблемы клиники и патогенеза психических заболеваний. М., 1974, с.95-112.
131. Савенко Ю. С. Проективные методы в исследовании бессознательного. – В кн.: Бессознательное: природа, функции, методы исследования. Тбилиси, 1978, т. 3, с.632-637.
132. Селье Г. Очерки об адаптационном синдроме. – М.: Медицина, 1960. – 254 с.
133. Селье Г. Стресс без дистресса. – М.: Прогресс, 1979. – 125 с.
134. Семейная обрядность народов Сибири. Опыт сравнительного изучения. / Под, ред. И. С. Гурвича. – М.: Наука, 1980. – 240 с.
135. Семичев С. Б. Теория кризисов и психопрофилактика. – Труды / Ленингр. науч-исслед. психоневрологического ин-та им. В. М. Бехтерева, т. 63. Неврозы и пограничные состояния. Л., 1972, с.96-99.
136. Словарь современного русского литературного языка. / Под ред. Котеловой Н. 3. и Кочевской Т. А. – М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1959, т. V. – 1482 с.
137. Соколова Е. Т. Мотивация и восприятие в норме и патологии. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1976. – 128 с.
138. Соколова Е. Т. К теоретическому обоснованию проективного метода исследования личности. – В кн.: Бессознательное: природа, функции, методы исследования. Тбилиси, 1978, т. 3, с.622-631.
139. Соколова Е. Т. Проективные методы исследования личности. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1980. – 174 с.
140. Семенов И. Н., Степанов С. Ю. Рефлексия в организации творческого мышления и саморазвитии личности. – Вопросы психологии, 1983, №2, с.35-42.
141. Спиноза Б. Этика. – Избр. произв. М.: Гос. изд-во полит, лит-ры, 1957, т. I, с.359-618.
142. Столин В. В. Внутренние преграды и конфликтные личностные смыслы. – В кн.: Тезисы VIII Закавказской конференции психологов. Ереван, 1980, с. 281-282.
143. Суханов И. В. Обычаи, традиции, обряды как социальные явления. – Горький: Волго-Вятское кн. изд-во, 1973. – 256 с.
144. Топоров В. Н. Поэтика Достоевского и архаичные схемы мифологического мышления. – В кн.: Проблемы поэтики и истории литературы. Саранск, 1973, с.91-110.
145. Топоров В. Н. Еще раз о древнегреческой CОФIА: происхождение слова и его внутренний смысл. – В кн.: Структура текста. М., 1980, с.148-173.
146. Трусов В. П. Социально-психологические исследования когнитивных процессов. – Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1980. – 143 с.
147. Ушакова Э. И., Ушаков Г. К., Илипаев И. Н. Об уровнях формирования стрессоров и стрессов. – Труды / Ленингр. науч-исследов. психоневрологического ин-та им. В. М. Бехтерева, т. 82. Эмоциональный стресс и пограничные нервно-психические расстройства. Л., 1977, с.5-20.
148. Узнадзе Д. Н. Психологические исследования. – М.: Наука, 1966. – 451 с.
149. Флоренская Т. А. Катарсис как осознание. – В кн.: Бессознательное: природа, функции, методы исследования. Тбилиси, 1978, т. 2,-е. 562-570.
150. Флоренская Т. А. Проблема психологии катарсиса как преобразования личности. – В кн.: Психологические механизмы регуляции социального поведения. М., 1979, с. 151-174.
151. Флоренская Т. А., Макеева М. Ю. Колючки совести. – Семья и школа, 1983, №10.
152. Франкенхойзер М. Некоторые аспекты исследований в физиологической психологии. – В кн.: Эмоциональный стресс / Под ред. Л. Леви. Л., 1970, с.24-36.
153. Фрейд З. Толкование сновидений. – М.: Современные проблемы, 1913. – 448 с.
154. Фрейд З. Лекции по введению в психоанализ. – М.; Пг.: Госиздат, 1923. – 250 с.
155. Фрейд З. Основные психологические теории в психоанализе. – М.; Пг.: Гос. изд-во, 1923. – 206 с.
156. Фрейд З. Я и Оно. – Л.: Академия, 1924. – 62 с.
157. Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия. – М.: Современные проблемы, 1925. – 110 с.
158. Фресс П. Эмоции. – В кн.: Экспериментальная психология. / Под ред. П. Фресса и Ж. Пиаже. М., 1975, вып. V, гл. XVI, с.111-195.
159. Фуко М. Слова и вещи. – М.: Прогресс, 1977. – 488 с.
160. Фресс П., Пиаже Ж. (ред.). Экспериментальная психология. – М.: Прогресс, 1975, вып. V. – 284 с.
161. Шустиков В. С. О разработке актуальных проблем психологической науки. – Психологический журнал, 1980, т. I, №3, с.134-143.
162. Щедровицкий Г. П. Общая идея метода восхождения от абстрактного к конкретному. – В кн.: Разработка и внедрение автоматизированных систем в проектировании. М., 1975, с.161-169,
163. Эмоциональный стресс / Под ред. Л. Леви. – Л.: Медицина, 1970. – 326 с.
164. 164. Эмоциональный стресс в условиях нормы и патологии человека / Ю. М. Губачев, Б. В. Иовлев, В. Д. Карвасарский и др. – Л.: Медицина, 1976. – 224 с.
165. Юнг К. Психологические типы. – Цюрих: Мусагет, 1929. – 475 с.
166. Юнг К. Libido. Ея метаморфозы и символы. – Избр. тр. по аналитич. психологии. Цюрих: Изд. Психологич. клуба в Цюрихе, 1939, т. 2. – 400 с.
167. Юнг К. Инстинкт и бессознательное. – Избр. тр. по аналитич. психологии. Цюрих, 1939, т. 3, с.348-357.
168. Ярошевский М. Г. Психология в XX столетии. – М.: Политиздат, 1974. – 447 с.
169. Alien A. Stealing as a defense. – Psychoanalytical quarterly, 1965, vol. 34, p. 572-583.
170. Allport Q. W. Personality. A psychological interpretation. – N.Y.: Holt, 1938. – 588 p.
171. Allport G. W. Pattern and growth in personality. – N.Y.: Holt, Rinehart and Winston, 1964. – 593 p.
172. Averill J. P. Personal control over aversive stimuli and its relationship to stress. – Psychological bulletin, 1973, vol. 80, №4, p. 286-303.
173. Barker R. G., Dembо Т., Lewin K. Frustration and agression: an experiment with young children. – In: Studies in topological and vector psychology, vol. 11, Univ. Jowa Stud. Child Welfare, 1941, 18, №1. (386), р. 1-314.
174. Berne E. Games people play. The psychology of human relationships. – London: Andre Deutsch, 1966. – 192 p.
175. Blanch G., Blanch R. Ego psychology: theory and practices. – N.Y.: Columbia univ. press, 1974. – 394 p.
176. Brentano F. Psychologie vom empirischen standpunkte. – Leipzig: Meiner, 1924, bd. 1. – 278 s.
177. Breuer J., Freud S. Studies on hysteria. – Harmondsworth: Penguin books, 1978. – 425 p.
178. Сaplan G. Emotional crises. – 111: The encyclopedia of mental health. N.Y., 1963, vol. 2, p. 521-532.
179. Сaplan G., Grunebaum H. Perspectives on primary prevention. – Archives of General psychiatry, 1967, vol. 17, №3, p. 331-347.
180. Child A. R., Waterhous I. K. Frustration and the quality of performance: I. A critique of the Barker, Dembo and Lewin experiment. – Psychological review, 1952, vol. 59, №5, p. 351-362.
181. Conflict, decision, and dissonance. / Ed. by L. Festinger. – Standford: Standford univ. press, 1967. – 163 p.
182. Coping with physical illness. / Ed. by R. H. Moos. – N.Y.: Plenum medical book, 1977. – 440 p.
183. Dembо Т. Der arger als dynamisches problem. – Psychol. Forsch., 1931, bd. 15. – 144 p.
184. Encyclopedia of psychoanalysis. / Ed by L. Eidelbere. – N.Y.: Free press, 1968. – 571 p.
185. Encyclopedia of psychology. / Ed. by H. I. Eysenck, W. Arnold, R. Meili. – L.: Fontana– Collins, 1975, vol. 1-2.
186. Fenichel O. The psychoanalytical theory of neurosis. – N.Y.: Norton, 1945. – 703 p.
187. Festinger L. A theory of cognitive dissonance. – Evanston: Row, Peterson & C°, 1957. – 289 p.
188. Freud A. The ego and the metxtnisms of defense. – L.: Hogarth press, 1948. – 196 p.
189. Freud S. The neuro-psychoses of defense. – The standard edition of the complete psychological works of Sigmund Freud. L.: Hogartn press and the Institute of Psychoanalysis, 1962, vol. Ill, p. 45-61.
190. Freud S. Inhibition, symptoms and anxiety. – The standard edition of the complete psychological works of Sigmund Freud. L.: Hogarth press and the Institute of Psychoanalysis, 1959, vol. XX, p. 77-175.
191. Freud S. Analysis terminable and interminable. – The standard edition of the complete psychological works of Sigmund Freud. L.: Hogarth press and the Institute of Psychoanalysis, 1964, vol. XXIII, p. 216-253.
192. Fromm E. The heart of man. – N.Y.: Harper & Row, 1971. – 212 p.
193. Goldenson R. M. The encyclopedia of human behavior, psychology, psychiatry and mental health. – N.Y.: Doubleday & C°, 1970, vol. 1-2.
194. Goldstein К. The organism. – N.Y.: American book, 1939. – 533 p.
195. Hamburg D. A., Adams J. E. A perspective of coping behavior. – Archives of general psychiatry, 1967, vol. 17, p. 277-284.
196. Hartman H. Essays on ego psychology. Selected problems in psychoanalytic theory. – N.Y.: Intern, univ. press, 1964. – 492 p.
197. Hartman H., Loewenstein R. M. Notes on the superego. – The psychoanalytic study of the child. N.Y., 1962, vol. 17, p. 42-81.
198. Hatton С. L., Valente Sh. McB., Rink A. Suicide: Assessment and intervention. – N.Y.: Appleton-Century-Crofts, 1977. – 220 p.
199. Hilgard E. R., Atkinson R. C. Introduction to psychology. – N.Y.; Chicago: Harcourt, Brace & World, 1967. – 686 p.
200. Hillman J. Jungs contribution to "Feelings and emotions": synopsis and implications. – In: Feelings and emotions: The Loyola simposium. N.Y.; L., 1970, p. 125-134.
201. Hine F. R. Introduction to psychodynamics: a conflictadaptational approach. – Durham: Duke univ. press, 1971 – 95 p.
202. Hоff L. A. People in crisis: understanding and helping. – Menlopark (Calif.): Addison – Wesley publ. C°, 1978. – 336 p.
203. Hoffer W. Notes on the theory of defense. – The psychoanalytic study of the child. N.Y., 1968, vol. 23, p. 178-188.
204. Hоlmes D. S. Projection as a defense metxtnism. – Psychological bulletin, 1978, vol. 85, №4, p. 677-688.
205. Homey К. Our inner conflicts. A constructive theory of neurosis. – N.Y.: Norton, 1966. – 250. p.
206. Jacobson Q. F. Programs and techniques of crisis intervention. – In: American handbook of psychiatry. / Ed. by S. Arieti – N.Y., 1974, p. 810-825.
207. Janet P. L'evolution de la memoire et de la notion du temps. – Paris: Chanine, 1928, v. 1-3.
208. Janis I. L., Mahl G. P., Кagan J., Hоlt R. R. Personality. Dynamic, development, and assessment. – N.Y.: Harcourt, Brace & World, 1969. – 859 p.
209. Jung C. G. Archetypes and the collective unconscious. – L.: Routledge & Paul, 1959. – 462 p.
210. Kisker G. W. The disorganised personality. – N.Y.: McGrow Hill, 1972. – 562 p.
211. Klopfer B. Suicide: The Jungian point of view. – In: The cry for help. N.Y.; L., 1961, p. 193-204.
212. Коfta M. Some interrelation between consciousness, behavior integration and defense metxtnisms. – Бессознательное: природа, функции, методы исследования. Тбилиси, 1978, т. 3, с.402-413.
213. Kroeber Th. C. The coping functions of the ego metxtnisms. – In: The study of lives. N.Y., 1963, p. 178-198.
214. Lazarus R. S. A laboratory approach to the dynamic of psychological stress. – In: Contemporary research in personality. / Ed. by L. G. Sarason. – Princeton, 1969, p. 94-105.
215. Lewin К. The dynamic theory of personality. – N.Y.: McGraw Hill, 1935. – 286 p.
216. Lewin К. Principles of topological psychology. – N. Y.; L.: McGraw Hill, 1936. – 231 p.
217. Lindemann E. Symptomatology and management of acute grief. – American journal of psychiatry, 1944, vol. 101, №2, p. 141-148.
218. Lowenfeld H. Notes on shamelesness. – The psychoanalytic quarterly, 1976, vol. 45, №1, p. 62-72.
219. Maher B. A. Principles of psychopathology. – N.Y.: McGraw Hill, 1966. – 525 p.
220. Maier N. R. B. Frustration: the study of behavior without a goal. – N.Y.: McGraw Hill, 1949. – 264 p.
221. Maier N. R. B. Frustration theory: restatement and extention. – Psychological review, 1956, vol. 63, №6, p. 370-388.
222. Maslоw A. H. A theory of human motivation. – Psychological review, 1943, vol. 50, No. 4, – p. 382.
223. Maslow A. H. Motivation and personality. – N.Y.: Harper & Brothers, 1954. – 411 p.
224. Menaker E. The self-image as defense and resistance. – Psychoanalytical quarterly, 1960, vol. 29, p. 72-81.
225. Miller D. R., Swanson G. E. The study of conflict. – Nebraska simposium on motivation, 1956, vol. 4, p. 137-179.
226. Miller D. R., Swanson G. E, Inner conflict and defense. – N.Y.: Henry, Holt & C, 1960. – 452 p.
227. Mishkinsky M. Humour as a "courage metxtnism". – Israel annals of psychiatry & related disciplines, 1977, vol. 15, №4, p. 352-363.
228. Moos R. H., Tsu V. D. The crisis of physical illness: an overview. – In: Coping with physical illness. N.Y., 1977, p. 3-21.
229. Myers W. A. Micropsia and testicular restriction. – The psychoanalytic quarterly, 1977, vol. 46, №4, p. 580-605.
230. Peters R. S. Education of emotions. – In: Feelings and emotions: The Loyola simposium. N.Y., 1970, p. 187-203.
231. Psychological stress. / Ed. by M. H. Appley, R. Trumbull. – N.Y.: Appleton-Century-Crofts, 1967. – 471 p.
232. Rangell L. The scope of intrapsychic conflict: microscopic and macroscopic consideration. – The psychoanalytic study of the child. N.Y., 1963, vol. 18, p. 75-102.
233. Rapaport D. Structure of psychoanalytic theory: a systematisation attempt. – Psychological issues, 1960, vol. 11, p. 1-158.
234. Rapaport D., Gill M. M. The points of view and assumption of metapsychology. – Intern, journ. of psychoanalysis, 1959, vol. 49, p. 153-162.
235. Rycroft Ch. A critical dictionary of psychoanalysis. – L.: Nelson, 1968. – 189 p.
236. Sarnoff A. Personality. Dynamic and development. – N.Y.: Wiley & Sons, 1962. – 572 p.
237. Sartre J.-P. Exquisse d'une theorie des emotions. – Paris: Hormann, 1965. – 64 p.
238. Schafer R. Psychoanalytical interpretation in Rorstxtch testing. – N.Y.: Grune & Stratton, 1954. – 446 p.
239. Sells S. B. On the nature of stress. – In: Social and. psychological factors in stress. N.Y., 1970, p. 134-139.
240. Selye H. Stress, cancer and the mind. – In: Cancer, stress, and death. N.Y.; L., 1979, p. 11-19.
241. Sjöbäck H. H. The psychoanalytic theory of defensive processes. – Lund: Gleefup, 1973. – 297 p.
242. Skinner B. F. Cumulative record. – N.Y.: Appleton-Century-Crofts, 1959. – 430 p.
243. Skinner B. F. About behaviorism. – N.Y.: Khopf, 1974. – 256 p.
244. Sperling O. E. Exaggeration as a defense. – Psycho-analytical quarterly, 1963, vol. 32, p. 533-548.
245. Sperling S. J. On denial and the essential nature of defense. – International journal of psychoanalytical science, 1958, vol. 39, p. 25-38.
246. Spitz R. A. Some early prototypes of ego defenses. – Journal of American Psychoanalytic association, 1961, vol. 9, p. 626-651.
247. Stolorow R. D., Lachman F. M. Early object loss and denial. Development considerations. – The psychoanalytic quarterly, 1975, vol. 44, №4, p. 596-611.
248. Suicide in different cultures. / Ed. by Farberow N. L. – Baltimore: Univ. Park press, 1975. – 286 p.
249. The cry for help. / Ed. by N. L. Farberow, E. S. Shneidman – N.Y.: McGraw Hill, 1965. – 398 p.
250. Tatelbaum. The courage to grieve. – N.Y.: Lippincott and Crowll, 1980. – 177 p.
251. Tolman E. C. Collected papers in psychology. – Los Angeles: Univ. of California press, 1951. – 269 p.