Глава 2. Важнейшие политологические направления и доктрины в американской науки 20 века

2.1. Бихевиорализм и его влияние на политическую науку

Поведенческая революция (бихевиоральная). Политическая наука стала более сложной, количественной, ориентированной на опыт, с прикладными целями и моральными предписаниями. Работы П. Херринга, О. Кей, Х. Эулау, Д. Трумэна оказывали значительное влияние на дисциплину. На политическую науку оказывал влияние позитивизм и философия К. Поппера. Бихевиорализм в отличие от, не бихевиоризма как теории в психологии о человеческом поведении (основной представитель которого был Ватсон), стал главной методологической основной политической науки в США.

Бихевиорализм открыл, что существует единообразие в человеческом поведении, которое может быть подтверждено эмпирическими тестами. Все методы американской политической науки этого периода были направлены на приобретение и анализ данных о политическом поведении. Учебные курсы и литература о методах получения и анализа данных росли стремительно.

Количественный подход приобрел ведущее положение в дисциплине. Как результат, во время 1950-1960-х годов политические исследователи стали использовать сложно-эмпирические и количественные методики-опросники, интервью, структурный анализ, факторный анализ, рациональное моделирование. Это сформировало лицо дисциплины как научной отрасли.

Теория бихевиорализма не была философской, она была эмпирической. Она искала пути, как можно предсказать политическое поведение людей и способ действия политических институтов. Бихевиорализм предлагал: теорию среднего уровня (теорию демократических систем, теорию игр и теорию общественного выбора) и общую теорию (применительно к изучению политических систем). Структурно-функциональная теория (Г. Алмонд) и системный анализ (Д. Истон, 1981) представляли две основные теоретические попытки разработать методологические основы политической науки данного периода.

Бихевиоралисты считали, что ценности исследователя и общества могут быть исключены из процесса опроса. Этическая оценка и эмпирическое объяснение рассматривались как два разных вида утверждений. Они полагали, что ясность исследования связана с аналитической отчетливостью. Бехевиорализм принял оригинальную позитивистскую концепцию (развитую Венским кружком позитивистов еще в ХХ веке), что свободное от оценок и ценностно-нейтральное исследование возможно и в социальной науке.

С позиций обрисованных социальных перспектив периода маккартизма, особенно в период 1950-1953 годов, организовавшего террор по отношению к либералам, объективное, нейтральное или свободное от оценочных суждений исследование было более надежным оружием для политических исследователей. Идеология, они сделали вывод, пришла к концу в США. Стремительный экономический рост предложил материальные выгоды всем группам населения, включая самых бедных. Критическая социальная мысль, казалось бы, исчезла. Не случайно практически в этот период Д. Белл (1950) разразился книгой "Конец идеологии", которая адекватно отражала всеобщее убеждение. Безусловно, идеология не исчезла ни из жизни, ни из американской политической науки. Просто доминирующей формой идеологии стала либерально-консервативная идеология, с которой никто не соперничал в Америке в тот период. Различные организации поддерживали бихевиорализм - Фонд Карнеги, Фонд Рокфелллера, Фонд Форда и др., давая средства для эмпирических политических исследований, что значительно стимулировало последние.

Бихевиорализм изучает психологические характеристики homo politicus: отношения, убеждения, мнения, оценки. Объект - личность, которая участвует в политике, реализует свои отношения и убеждения (Д. Трумэн, О. Кей, Д. Истон). Они ограничили нормативный подход и этику отделили от политики. Классическая работа периода - Campbell А., Converse Ph. E., Miller W. E., Stоkes D. The American Voter. - N. Y., 1960. Also: Wahlke J. C., Eulau Н., Buchanen W., Ferguson Le Roy. The Legislative System: Exploration in Legislative Behavior. - N. Y., John Wiley and Sons, 1962.

2.2. Политические идеи Г. Моргентау и Г. Лассуэла

Ганс Моргентау (1904—1980), профессор Чикагского университета, является основателем теории политического реализма в международных отношениях. Его книга "Politics Among Nations. The Struggle for Power and Peace" ("Политические отношения между нациями. Борьба за власть и мир") впервые была опубликована в 1948 г. и по праву стала классической в теории международных отношений. В этой книге нашли отражение существенные изменения, происходившие на международной арене в 40—50-х гг. ХХ в. Крах Лиги Наций и развязывание Второй мировой, а затем "холодной войны" вызвали кризис идеалистического подхода к международным отношениям: стала очевидной иллюзорность попыток построить международный порядок, основанный лишь на универсальных ценностях и общих интересах государств. Не отрицая необходимости создания гармоничного, мирного международного порядка, Моргентау писал, что международные отношения далеки от идеальных, а международная политика может быть определена как "непрерывное усилие, направленное на сохранение и увеличение мощи своей собственной нации и ослабление мощи других наций".[2]

Моргентау своей работой заложил основы детально разработанной теории международных отношений как самостоятельной научной отрасли. Основные положения теории политического реализма (о международной политике как борьбе за власть, о несовпадении национальных интересов государств и, следовательно, конфликтности международной среды) оказались актуальными и для политиков-практиков.

Итак, в своей знаменитой работе "Политические отношения между нациями" (либо "Политика международных отношений") Ганс Моргентау формулирует основные принципы политического реализма. Первоначально автор обосновывает мысль о том, что в основе международной политики (international politics) лежат законы политического поведения, корни которых следует искать в природе человека.

История политических идей, по мнению Моргентау, — это борьба двух точек зрения на природу человека, общества и политики. Представители одной верят в возможность рационального и одновременно основанного на моральных принципах политического порядка. Они верят в изначальную добродетель человеческой природы и возможность усовершенствования общества путем образования и реформ. Сторонники другой точки зрения — концепции политического реализма — считают, что мир несовершенен. Чтобы создать рационально обоснованный политический порядок, необходимо учитывать несовершенную природу человека. Для современного мира характерны конфликты интересов. Значит, принцип существования всех плюралистических обществ основан на балансе интересов, на системе сдержек и противовесов.

Первый принцип политического реализма связан с вероятностным характером политической деятельности в сфере международных отношений. Под политическим реализмом Г. Моргентау понимал такую политическую доктрину, которая основана на учете противоречивых сторон человеческой природы и признании ограниченных возможностей для построения справедливого и нравственного политического порядка. Политический реализм также основан на положении, что всякие действия по усовершенствованию общества — это разновидность рисковой деятельности.

Вторым принципом политического реализма является принцип национальных интересов, понимаемых в терминах власти и могущества. Концепция национального интереса позволяет рассматривать международную политику как сферу, относительно независимую от таких областей, как экономика, религия, этнические отношения. Моргентау отмечает, что без подобного теоретического допущения невозможно создать теорию политики[3]. Далее он продолжает, что именно понятие интереса, трактуемого в терминах власти и могущества, дает возможность теоретического понимания международных отношений и международной политики.

Третий принцип политического реализма состоит в том, что политический реализм избавляет теорию международных отношений от двух заблуждений — исследования мотивов и намерений, лежащих в основе политических действий, а также изучения идеологических предпочтений субъектов международных отношений. Точка зрения, согласно которой ключом к пониманию внешней политики являются исключительно мотивы государственного деятеля, ошибочна. Внешнюю политику нельзя рассматривать через психологические феномены.

Изучение мотивов и намерений ведет к психологизму в исследовании. Моргентау отмечает, что исторический опыт показывает отсутствие четких однозначных корреляций между мотивами и реальными результатами внешнеполитической деятельности. "Добрые намерения" политических лидеров не являются гарантией ни моральности, ни эффективности проводимой внешней политики. Для реального политического исследования релевантным является лишь анализ реальных политических действий, а также того, насколько эти действия соответствуют декларируемым целям. Теория международных отношений должна ориентироваться на изучение таких качеств политиков, как интеллект, воля и действия, в отличие от абстрактных рассуждений о моральности и намерениях политической деятельности. Моргентау приводит несколько исторических примеров. По его мнению, Чемберлен более других премьер-министров Великобритании стремился к сохранению мира и стабильности, нежели заботился об упрочении собственной власти. Однако многие его просчеты способствовали началу Второй мировой войны. "Политика попустительства агрессору Чемберлена была основана на миролюбивых намерениях". С другой стороны, мотивы сэра У. Черчилля во внешней политике были гораздо менее универсальными по масштабам и благородными, скорее, узко ориентированными на сохранение персональной власти. Однако достижения Черчилля во внешнеполитической сфере на несколько порядков превосходят достижения предшественника.

Таким образом, этика принимает во внимание нравственность мотивов человека, а политическую теорию должны интересовать ум, воля и практические действия политика.

Политический реализм в теории международных отношений также означает возможность избежать еще одного заблуждения — влияния мировоззренческих и идеологических представлений лидера на внешнюю политику. Моргентау писал: "Современные политики довольно часто приносят политическую целесообразность в жертву мировоззренческим и идеологическим симпатиям с целью получить народную поддержку своих действий"[4]. В тех странах, где существует демократический контроль за действиями правительства, нельзя жертвовать политической рациональностью в угоду массовым эмоциям и демонстрации поддержки проводимой внешней политики.

Однако политический реализм не означает полного отказа от политических принципов и идеалов. Позиция политического реализма требует четкого разграничения между желаемым и действительным, оценки возможного в конкретных обстоятельствах времени и места. Следовательно, внешняя политика, по Моргентау, должна быть эмоционально нейтральной, объективной и рациональной.

Следует отметить, что Ганс Моргентау также стоял у истоков теории рационального выбора. Рационально ориентированная, продуманная внешняя политика выкристаллизовывается из политического опыта и исключает случайные отклонения. Рациональная внешняя политика нацелена на минимизацию риска и максимизацию выгоды, она подчинена правилам благоразумия и политического успеха.

Четвертый принцип политического реализма связан с динамическим пониманием национальных интересов. Моргентау писал: "Политический реализм полагает концепцию интереса, понимаемого в терминах власти, не как раз и навсегда установленную и неизменную, а как зависимую от ситуации". Интересы меняются в зависимости от исторических условий. Здесь Моргентау ссылается на М. Вебера, который писал, что интересы (материальные и идеальные), а не идеи определяют тип социального действия. Различные виды интересов, определяющих политические действия, формируются в конкретный исторический период и в конкретном политическом и культурном контексте.

Интересы — это долгосрочные стандарты, по которым можно судить, оценивать политические решения и действия. Современные связи между интересами и национальным государством — это продукт истории и, следовательно, могут изменять свою конфигурацию. Здесь Моргентау задается вопросом: как может быть трансформирован современный мир? Связь между национальными интересами и их продуктом — государством — со временем может исчезнуть. Политический реализм не отрицает, что современное деление мира на национальные государства может быть заменено союзами государств или иными образованиями.

Согласно доктрине политического реализма универсальные общечеловеческие моральные принципы неприменимы для оценки действий государств. В духе М. Вебера Моргентау утверждает, что деятельность государства может быть основана лишь на этике ответственности, а не на этике убеждения. Он пишет: "Тогда как человек имеет моральное право жертвовать собой, государство не имеет права позволить моральному неодобрению либо посягательству на свободу встать на пути рационально обоснованного и просчитанного политического действия. Политическое действие должно быть основано на принципах выживания и самосохранения суверенного государства". Далее Моргентау продолжает: "Нет политической моральности без благоразумия"[5]. С точки зрения реализма благоразумие означает учет последствий возможных альтернативных политических действий и является высшей добродетелью в политике. Политическая этика позволяет судить о действиях по их результатам, последствиям.

Политический реализм отвергает право какой-либо нации на создание универсального морального закона, который может быть принят всеми. Политический реализм отвергает тождество между моралью конкретной нации и универсальными моральными законами. Многие нации испытали подобное искушение — предложить их собственные цели, их волю в качестве универсальных принципов.

Моргентау отмечает, что существует большая разница между политическим реализмом и другими теоретическими школами. Политический реализм расходится с легалистским и моралистским подходами к международным отношениям. Моргентау приводит пример: в 1939 г. СССР напал на Финляндию. Акт агрессии был подвергнут критике со стороны Франции и Великобритании по двум позициям: 1) с точки зрения международного права; 2) с политических позиций.

1. При критике СССР с позиций международного права встал вопрос, действительно ли СССР действовал в нарушение конвенций, принятых Лигой Наций, и если да, то какие меры могут предпринять со своей стороны Великобритания и Франция.

2. При критике СССР с политических позиций встал вопрос, какие национальные интересы Франции и Великобритании были затронуты действиями СССР, как изменилась расстановка сил в Европе, насколько действия СССР повлияли на позицию Германии.

Англия и Франция как ведущие члены Лиги Наций оценили действия СССР как акт агрессии и выступили за исключение СССР из Лиги. Однако для них оказалась чрезвычайно выгодной нейтральная позиция Швеции для того, чтобы избежать вступления в войну против СССР. Как известно, правительство Швеции отказалось разрешить вступить на территорию своей страны любым иностранным войскам. Моргентау заключает, что данный пример, иллюстрирующий международную политику Франции и Великобритании, является классическим образцом легализма в международных отношениях, когда используются не столько политические механизмы, сколько механизмы права.

Другой конкретный исторический пример Моргентау использует для иллюстрации моралистского подхода в международных отношениях. Это пример международного признания коммунистического правительства в Китае. По мнению Моргентау, западные страны исходили из следующих вопросов: Соответствуют ли действия китайского правительства моральным принципам западного мира? Могут ли западные страны контактировать с таким правительством? В целом оказалось, что оба вопроса сводились к одному: как применить стандарты западного мышления и морали к восточной культуре. Политический вопрос был проигнорирован: не были проанализированы интересы и расклад сил, последствия политических решений о непризнании Китая для западных стран. Лидеры Запада проигнорировали политический аспект проблемы и предпочли ее рассматривать только с точки зрения морали.

Таким образом, политические реалисты защищают автономию политической сферы в оценке международных отношений, исходя при этом из плюралистической модели человека. Реальный человек — это "экономический человек", "моральный человек", "религиозный человек", "политический человек" и т. д. в единстве этих составляющих. Политические реалисты признают значимость других сфер общественной жизни, отличных от политики, но изучают их с точки зрения политики.

Следующий принцип в концепции Моргентау состоит в том, что международная политика рассматривается как борьба за власть. "Международная политика как борьба за власть" — это название большой главы в работе "Politics Among Nations". Большое внимание Моргентау уделяет вопросу: что такое власть в международных отношениях? Международная политика любого государства в структуре международных отношений всегда связана с борьбой за власть. Из этого положения Моргентау делает следующие выводы:

1. Не всякое действие государства на международной арене является политическим. Государства вступают в юридические, экономические, гуманитарные, культурные взаимоотношения.

2. Различные государства в различные исторические периоды неодинаковым образом вовлечены в международную политику. К примеру, Испания, являвшаяся в XVI—XVII вв. одним из основных претендентов на мировое господство и влияние, в настоящее время играет второстепенную роль в международных отношениях. Таким образом, отношение государств к участию в международной политике является динамической категорией, которая зависит от внутриполитической ситуации в стране, от культурных трансформаций, позволяющих государству занять более выгодные позиции на международной арене.

Как же Моргентау определяет понятие "власть"? "Под властью я понимаю различные формы контроля субъекта власти над действиями и идеями объектов власти". Далее он продолжает: "Политическая власть — это взаимные отношения контроля и подчинения между теми, кто обладает общественным авторитетом, и остальной частью общества". Однако политическая власть отлична от силы в смысле прямого применения физического принуждения (physical violence). Угроза применения силы в форме действия органов внутренних сил, заключения под стражу, применения смертной казни либо начала войны — все это неотъемлемые черты внутренней политики любого государства (politics). Моргентау делает здесь существенное замечание: он проводит различие между политической и военной властью. Когда угроза насилия превращается в актуальность, это означает постепенный переход от политической власти к власти военной. В международных отношениях вооруженные силы и угроза их использования являются важнейшим материальным ресурсом, определяющим силу нации.

Рассматривая разграничение между политической и военной властью, Моргентау пишет: "Основная цель военных приготовлений — предостеречь другие нации от использования вооруженных сил. Политическая цель войны не простой захват территорий либо разгром вражеской армии, а влияние на сознание противника, подчинение умов и сердец побежденных воле победителя".

Г. Моргентау различает также экономическую политику саму по себе и экономическую политику как инструмент международной политики, когда экономические цели подчинены задачам контроля либо доминирования над другими нациями. Он считает, что подобное разграничение имеет как теоретическое, так и практическое значение.

Таким образом, когда цели различных видов публичной политики (public policy) направлены на укрепление позиций государства на международной арене, на его доминирование над другими странами, можно говорить об их подчиненности внешней политике страны (the political policy). К вышеприведенному определению политической власти у Моргентау следует также добавить, что политическая власть — это психологическое отношение между теми, кто ею обладает, и теми, кто ей подчиняется. Власть — это контроль над деятельностью посредством господства над умами, над сознанием (mind).

Борьба за власть на международной арене является исторически преходящей и связана с существованием автократических правительств. Следовательно, борьба за власть может исчезнуть с исчезновением автократических правительств. Моргентау пишет, что основное убеждение XIX в. о природе международных отношений состоит в следующем: государства имеют выбор между международной политикой, основанной на силе, и другими видами международных отношений, не зависящих от воли к власти. Говоря о международных отношениях, основанных на борьбе за власть, Моргентау выделяет три их разновидности.

"Существуют три базовые модели (basic patterns) политики любого государства, как внутренней, так и внешней.

1. Политика, ориентированная на сохранение, консервацию власти — сохранение Status Quo.

2. Политика, ориентированная на накопление властных полномочий и возрастание власти.

3. Политика демонстрации силы. Эти три вида публичной политики следующим образом преломляются во внешней политике любого государства.

Первый тип внешней политики характерен для государств, которые в своей внешней политике стремятся к сохранению завоеванных позиций, сохранению Status Quo. Второй тип — империалистическая политика — характерен для государств, которые на международной арене стремятся к расширению своего влияния на новые регионы, стремятся изменить сложившийся баланс сил. Третий тип — политика престижа, ее проводят государства, которые в своей внешней политике склонны к демонстрации своей силы и мощи".

Рассмотрим более подробно выделенные Моргентау типы внешней политики. Политика сохранения Status Quo в международных отношениях ориентирована на поддержание сложившегося баланса сил. Моргентау проводит здесь аналогию с консервативной внутренней политикой. Главная черта этого типа внешней политики — поддержание тех мирных договоренностей, которые были заключены после последней "большой" войны в регионе. Пример: европейские международные отношения в период между 1815—1898 гг. стали следствием мирного договора 1815 г., которым закончились наполеоновские войны. Главной целью Священного союза (Holly Alliance), заключенного в 1815 г., было поддержание Status Quo.

Другой пример: мирные договоры 1919 г. между Россией и Германией закрепили баланс сил после Первой мировой войны.

Третий пример — доктрина Монро как стратегия внешней политики США. Президент Монро в ежегодном послании Конгрессу в декабре 1823 г. обрисовал два основных принципа внешней политики США:

1) независимость внешней политики США от позиции европейских государств;

2) противодействие со стороны США любым попыткам изменить сложившийся расклад мировых сил.

В 1933 г. Франклин Рузвельт дал следующую оценку доктрины Монро: эта доктрина была нацелена против перехвата контроля над территориями Западного полушария любыми не проамериканскими силами.

Второй тип внешней политики — политика империализма. Моргентау не дает собственного определения империализма и, по сути дела, использует марксистский подход. По мнению Моргентау, в конце XIX—начале XX в. наибольшее распространение получили теории экономической интерпретации международных отношений. Моргентау ссылается на Шумпетера, который признавал экономизм марксистской теории.

Моргентау выделил причины проведения империалистической политики на международной арене.

Когда государство находится в состоянии войны и переходит к заключительной ее стадии в роли победителя, его внешняя политика будет нацелена на изменение довоенных международных отношений. Даже война, которая победителем была начата как оборонительная, первоначально нацеленная на сохранение суверенитета страны и восстановление довоенных международных отношений, превращает внешнюю политику государства-победителя в империалистическую. Яркий пример трансформации империалистической политики — захватнические войны Германского империализма в период с 1935 г. до окончания Второй мировой войны. Отношения Status Quo, которые сложились в Европе после 1914 г., характеризовались балансом таких держав, как Австрия, Франция, Германия, Англия, Италия и Россия. Победа союзников во Второй мировой войне и последующие мирные договоры стали основой нового расклада сил и закрепления новых отношений Status Quo при возрастании империалистических тенденций со стороны Франции, считает Моргентау.

Другая типичная возможность проведения империалистической политики — существование слабых государств или, как пишет Моргентау, "политически пустых пространств". Это ситуация, когда появляется возможность колониального империализма либо возникновения единых федеративных государств (при утрате суверенитета некоторыми нациями).

После рассмотрения типичных ситуаций, когда возможна империалистическая внешняя политика, Моргентау уделяет внимание изучению целей этой внешнеполитической ориентации. Первая цель — это мировое господство и доминирование. Вторая — гегемония в масштабах континента. Третья — локальное превосходство или региональное доминирование. Исторические примеры "неограниченного империализма" — экспансионистская политика Александра Македонского, Наполеона и Гитлера. Географически ограниченный империализм представлен внешней политикой европейских государств, стремящихся занять доминирующие позиции в Европе: Наполеон III, Людовик ХIV. Американская внешняя политика XIX в. — попытки поставить Канаду и Мексику в зависимость — также являются примером континентального империализма. Примеры "регионального империализма" — внешняя политика монархических государств XVIII—XIX столетий: Фридрих Великий, Петр I Великий, Екатерина II. В XIX в. признанным мастером империалистической политики стал Бисмарк, который стремился к установлению германского превосходства в Центральной Европе. Традиционной целью российского империализма был контроль над Финляндией, Восточной Европой, Балканами, проливом Дарданеллы и Ираном.

Империалистическая внешняя политика основана на использовании трех методов: военного, экономического и культурного экспансионизма. Военный империализм — наиболее очевидная и древняя форма империализма — это вооруженный захват. "Великие преобразователи всех времен были также великими захватчиками", — писал Моргентау [1, 54].

Экономический империализм является рациональным методом завоевания власти, продуктом империалистической эпохи. Если государство не может захватить территорию (по различным причинам), то оно может попытаться установить влияние посредством контроля над теми, кто управляет территорией. Пример, приводимый Моргентау в данном случае, весьма показателен. Страны Центральной Америки являются суверенными государствами. Однако, несмотря на наличие всех атрибутов суверенитета, в реальности они таковыми не являются и почти полностью зависят от экспорта в США. Следовательно, эти государства не способны проводить внешнюю либо внутреннюю политику, которая была бы полностью независима от позиции США.

Природа экономического империализма, как непрямого и весьма эффективного метода завоевания доминирования над другими нациями, наиболее ярко очерчена в случаях столкновения двух крупных держав. Многовековое соперничество между Великобританией и Россией за влияние на Иран (Персию) — хороший тому пример. Обе страны пытались оказывать влияние на иранское правительство, будь то в вопросах нефтедобычи либо в сфере строительства дороги в Индию.

Культурный империализм Моргентау называет наиболее эффективной разновидностью из всех империалистических методов построения внешней политики, поскольку его целью является контроль над умами, над сознанием. Такой контроль, безусловно, является инструментом изменения властных отношений на международном уровне. "Методы культурного империализма позволяют одержать столь убедительную победу, что делают другие методы избыточными. Роль культурного империализма в современные времена важна в связи с возможностью подготовить почву для военного захвата либо экономического воздействия. Типичный пример использования этого метода — поддержка пятой колонны в государстве — субъекте воздействия".

По сути дела, Моргентау объединил культурное воздействие с идеологическим влиянием. Он писал: "Техника культурного империализма с наибольшим успехом использовалась тоталитаристами и стала эффективным политическим оружием посредством создания пятых колонн".

Яркий пример — операция нацистов по созданию пятой колонны в Австрии накануне Второй мировой войны. Как результат — в 1938 г. пронацистское правительство Австрии приветствовало германские войска. Успех использования этого метода был значительным также во Франции и Норвегии, где наиболее влиятельные граждане стали "Quislings", т. е. приняли нацистское мировоззрение. Другой пример культурного проникновения — деятельность Коминтерна.

Моргентау также пишет о роли религиозных конфессий во внешней политике. Типичный пример — империалистическая культурная политика христианской России, где царь являлся одновременно и главой государства, и главой Православной церкви, что позволяло через распространение православия воздействовать на зависимые и сопредельные государства. "Православие, — пишет Моргентау, — являлось орудием российской внешней политики"[6].

Орудием французского империализма стала La mission civilisatrice. Использование привлекательных качеств французской государственности — разновидность культурного империализма накануне Первой мировой войны.

Моргентау признает, что определение внешней политики какого-либо государства как империалистической сталкивается с рядом сложностей, связанных с факторами идеологической борьбы, а также нежеланием любого государства признать, что его внешняя политика может быть названа империалистической.

В качестве третьей модели внешней политики Моргентау выделил политику престижа (policy of prestige). Политика престижа — это третья разновидность внешней политики, основанной на силе. Внешняя политика престижа является рафинированной аристократической формой социального общения, используемой дипломатическим миром. Чаще всего политика престижа — это один из инструментов реализации либо политики Status Quo, либо империалистической политики. Здесь вновь проявляется тот факт, что внешняя и внутренняя политика государства — это лишь две стороны одного явления. В обеих сферах действует фактор стремления к социальному признанию, которое является стимулятором развития социально-политических отношений и институтов. "Отражение действий государства либо политика в "зеркале", каковым является общественное сознание, и есть престиж". Престиж — это репутация, авторитет власти. Цель политики престижа — создание внешнеполитического имиджа, репутации государства — может быть реализована посредством дипломатии либо демонстрации военной силы.

Оценивая значение дипломатии, Моргентау пишет, что уважение и почести, оказываемые дипломатам, отражают отношение к государствам, ими представленным. Он приводит пример, что в период вступления Теодора Рузвельта на президентский пост все дипломатические представители (лица) были приняты одновременно для вручения поздравлений президенту. Президент Тафт изменил этот порядок и приказал принимать послов и министров отдельно. Однако испанский посланник не был об этом проинформирован и 1 января 1910 г. явился на торжество в Белый Дом. Ему было отказано в приеме. Далее события развивались так: испанское правительство отозвало своего представителя и выразило протест США.

В 1946 г. в Париже на торжестве по поводу победы, министр иностранных дел СССР получил место во втором ряду, тогда как представители других мировых держав сидели в первом. В знак протеста он покинул церемонию.

На Потсдамской конференции в 1945 г. Черчилль, Сталин и Рузвельт долго не могли решить, кто войдет первым в зал заседаний. В конце концов они пришли к договоренности, что будут заходить в три разные двери одновременно. Эти три политических лидера символизировали роль мировых держав, ими представленных.

Другой стороной политики престижа является демонстрация военной силы. К примеру, на военные маневры часто приглашаются представители других государств для демонстрации им новейших военно-технических достижений и мощи государства. Крайней формой этой разновидности внешней политики является частичная или всеобщая мобилизация. Примеры: в 1914 г. вслед за мобилизацией армий в Австрии, Германии, Франции Россия также провела мобилизацию своих вооруженных сил.

Функции, которые выполняет политика престижа, произрастают из самой природы международных отношений, ведь внешняя политика любого государства всегда есть результат того, как она оценивается международным сообществом и отдельными странами. К примеру, внешняя политика США основана на оценке (evaluation) ее веса и значения в сравнении с внешней политикой других мировых держав и всех стран мирового сообщества. Функцией политики престижа является воздействие на подобные оценки, стремление их укрепить либо изменить. Например, США могут таким образом повлиять на страны Латинской Америки, что убедят их в том, что доминирование США в этом регионе непоколебимо. Следовательно, сохранение отношений Status Quo в Западном полушарии обеспечено престижем и мощью США.

На наш взгляд, весьма актуально звучит высказывание Моргентау о том, что политика престижа достигает своего апогея там, где удается убедить нацию в том, что политика, проводимая государством, содействует повышению авторитета государства на международной арене.

Однако часто стремление к завоеванию международного престижа превращается в простой блеф. Моргентау и это свое положение подкрепляет историческим примером. В начале Второй мировой войны США по своему потенциалу были наиболее мощным государством на земле и открыто стали в оппозицию германскому и японскому империализму. Но США никогда не демонстрировали своей военной мощи, поэтому Германия и Япония действовали так, как будто государство — мировой лидер (first-rate power) не существовало вовсе. Таким образом репутация, престиж США как государства, обладающего мощной военной машиной, были низкими в глазах Германии и Японии. Еще в 1934 г. Гитлер заявлял, что американцы — это не солдаты, что второсортность и упадок Нового Света наиболее очевидны в его военной несостоятельности. Агрессоры посчитали, что нападение на Перл Харбор станет для США предостережением от вступления в войну и, таким образом, США не смогут повлиять на результаты войны.

Моргентау продолжает, что СССР столкнулся со сходными проблемами, поскольку пренебрегал политикой престижа. В период между двумя мировыми войнами международный авторитет СССР был чрезвычайно низок, несмотря на то, что и Франция, и Англия, и Германия стремились обезопасить себя поддержкой со стороны Советской России. Преградой для роста престижа была, конечно же, коммунистическая идеология. Военный престиж СССР достиг самой низкой точки после военной кампании 1939—1940 гг. в Финляндии, когда казалось, что эта маленькая страна может сдержать напор советского гиганта. Именно недостаток авторитета, высокого престижа СССР в военной сфере, по мнению Моргентау, позволил фашистским генералам спланировать нападение на СССР.

Моргентау заключает, что стремление убедить весь мир в том, что государство обладает достаточным могуществом, престижем, авторитетом, является основной задачей мудрой, взвешенной политики престижа.

Итак, Моргентау в качестве базовых принципов политического реализма исходит:

1) из понимания вероятностного характера политической деятельности в сфере международных отношений;

2) выделения национальных интересов как основы внешней политики любого государства (понятие национальных интересов трактуется в терминах силы, могущества);

3) стремления избежать психологизма: объектом исследования теории международных отношений являются не намерения и мотивы государственных деятелей, а их реальные действия;

4) динамического понимания национальных интересов как зависимых от исторического периода, политического и культурного контекста;

5) принципа политического благоразумия и этики ответственности как основы моральной внешней политики;

6) определения международных отношений как борьбы за власть и влияние на международной арене.

Сторонники концепции политического реализма считают, что главной движущей силой в сфере международных отношений выступают национальные интересы, а сама эта сфера характеризуется "плюрализмом суверенитетов". Регулятором международной политики выступает сила и баланс сил.

Гарольд Лассуэл (1902-1979) –американский ученый –политологи, профессор права и политической науки в Йельском университете.

Основные работы: «Политика: кто получает, что, когда и как» (1936), «Демократия по средствам общественного мнения» (1941). Значение данных работ для американской политической науки очень велико.

Вклад Лассуэла можно условно разбить на 4 части:

Лассуэл обосновал методологические проблемы исследования политики. Излагая их, с использованием фрейдистского подхода, он сформулировал теорию политического психоанализа. Суть ее состоит в том, что психологический механизм личности – важнейший фактор, обуславливающий отношение ее к политике.

Лассуэл предложил теорию политических личностей. Он выделил три основных типа политиков:

• администратора

• агитатора

• теоретика.

Характеризуя их, отмечая позитивные и негативные качества, Лассуэл отдавал предпочтение "смешанному типу", будучи убежденным, что он сочетает в себе все лучшее, что свойственно другим типам политической личности.

Важное место занимает проблема политической власти и ее распределения в обществе. Лассуэлл рассматривал власть в качестве центральной категории политической науки. Существенную роль в процессе властвования играют ценности, а также характер распределения их в обществе.

Чтобы понять политический процесс, политическая наука должна: определить его цели и объекты; выявить основные тенденции в распределении ценностей; изучить условия, объясняющие эти тенденции; наметить всевозможные изменения в будущем; выбрать такие способы действий, которые должны привести к максимальному достижению ценностей.

Нельзя оставить без внимания идеи Лассуэла о пропаганде, оказавшие значительное влияние на развитие теории СМИ в США. Он был сторонником тезиса, согласно которому пропаганда представляет собой "продуманный отбор символов", распространяющихся с целью "оказать влияние на поведение масс". Основная цель этой теории - создать такую систему пропаганды, которая была бы "незаметной", "ненавязчивой" и в то же время обладала бы большей силой воздействия. Разработанная Лассуэллом теория политической семантики в целом, легла в основу символического мышления, сила которого состоит в том, что оно формирует рефлексы политического поведения и позволяет политическим лидерам искусно манипулировать этим поведением в собственных интересах.

2.3. Разработка теории демократии (Р.А. Даль)

Роберт Даль - почетный профессор Йельского университета США, подготовил новую он и предваряет ее утверждением: "Демократию обсуждают вдоль и поперек на протяжении двух с половиной тысяч лет, достаточный срок для того, чтобы сформулировать четкую систему идей о демократии, с которой согласились бы все, или почти все. Так или иначе, этого не случилось". Тем не менее, Далю удалось выстроить достаточно четкую систему идей о демократии.

Даль начинает свое исследование с истории зарождения демократических институтов в античной Греции. Например, он провел детальное исследование различий между двумя понятиями "демократия" и "республика". Он показал, что до того, как Джеймс Мэдисон ввел политическое различие между ними, их отличали только по этимологическим корням.

Даль обращает внимание на то, что хотя многие американские исследователи и говорят о глобальной победе демократии над альтернативными системами, все еще существует множество нестабильных демократий, например, Россия, а также в силу экономического неравенства - к этой же категории могут быть отнесены и многие Западные государства. Все это заставляет Даля поднять фундаментальный вопрос о природе и преимуществах демократического правления, а также наиболее необходимых для ее функционирования социальных и экономических условиях.

Кратко, но убедительно, он рассматривает цели и сущностные характеристики идеальной демократии, политические институты, жизненно важные для сохранения демократии, а также лежащих в основе ее успеха условия. Рыночный капитализм, по мнению Даля, это обоюдоострый меч: хотя он и поддерживает многие элементы демократии. Рыночный капитализм, постоянно воспроизводящий экономическое (а следовательно, и политическое) неравенство, требует демократического регулирования.

В теории, пишет Даль демократия нуждается в участии граждан, равенстве при голосовании, гражданском подходе при рассмотрении проблем, а также контроле над политическими планами. На практике, демократические системы основываются на избранных представителях, честных и частых выборах, свободу слова, ассоциативной автономии и гражданстве. Таков, по крайней мере, демократический идеал. Даль движется от идеала к реальности малыми осторожными шагами, тщательно анализируя все отклонения от демократической нормы, с которыми можно встретиться в реальном мире.[7]

К сожалению, Даль опирается только на опыт Запада. Он, например, утверждает, что именно британское владычество создало предпосылки для создания индийской демократии, отрицая наличия каких-либо демократических корней в культуре народов Индии. Или, например, он последовательно доказывает превосходство пропорциональной избирательной системы над мажоритарной.

2.4. Г. А. Алмонд, С. Верба и А. Лейпхарт

Проведем анализ двух книг, каждая из которых если не составила эпоху в современной политологии, то, по крайней мере, явилась в ней важной вехой. Речь идет о "Гражданской культуре" Г. А. Алмонда и С. Вербы  и о "Демократии в многосоставных обществах" А. Лейпхарта.

Авторы этих работ представляют разные поколения (Алмонд родился в 1911 г., Лейпхарт — в 1935 г. ) и различные школы. Обе работы, однако, объединяет одно: они посвящены анализу глубинных, не лежащих на поверхности основ современной демократии, тем ее аспектам, которые оказались чрезвычайно важными, даже решающими для судьбы данного типа политической организации, лишь только она начала распространяться за пределами тех двух-трех стран, где ей удалось первоначально укорениться в Новое время.[8]

Немного о контексте появления дополняющих друг друга и, как представляется, чрезвычайно актуальных сегодня для нашей страны. Они принадлежат к весьма многочисленной (но крайне неравноценной) группе исследований, в которых выразилось понимание того факта, что демократия, эта самая, вероятно, влиятельная политическая идея XIX в., ныне стала политической реальностью. Вполне реальными были, конечно, уже в прошлом столетии "образцовые" демократические режимы Северной Америки и, скажем, Швейцарии. Но то были особые, в силу тех или иных причин, сообщества: демократические республики, противопоставившие себя миру европейских монархий и сумевшие в конечном счете избежать вырождения в республиканские олигархии, как случалось, скажем, в Латинской Америке. Едва ли надо специально напоминать, что понимание демократии и в прошлом веке отличалось от античной традиции, которой форматно еще сохраняют верность просветители. У Аристотеля, как известно, можно обнаружить шесть видов государственного устройства, симметричные триады: "правильные" - царская власть (басилейя), аристократия, полития; "неправильные", извращенные - тирания, олигархия, демократия. Эта последняя, в отличие от политии (правления большинства, избранного на основании некоторого ценза и пекущегося о всеобщем благе), есть правление неимущего большинства ради собственного блага. В эпоху А. де Токвиля и Дж. Ст. Милля так понимали демократию се недоброжелатели, противопоставлявшие ей либо абсолютную монархию, самодержавие, либо монархию конституционную, либо, иногда, "умеренный" республиканский режим Сторонники же демократии были склонны, скорее, видеть в ней то, что Аристотель назвал политией (сам этот термин практически надолго исчез из обихода). Были, конечно, и такие, кого аристотелевская демократия как раз восхищала, но они нее определеннее увлекались идеей социализма. Наконец, наиболее глубокие политические умы, вроде Токвиля, да и Милля тоже, видели в демократическом устройстве XIX в. потенции и политии, и демократии, как их понимал Аристотель.

В XX в. демократия реальна уже не как альтернатива "старому порядку", как бы к нему ни относиться, а как некая практически универсальная форма политического устроения, предполагающая участие широких слоев населения в определении (прежде всего путем выборов и референдумов) состава правительства и характера политики. Мало кто решается, по крайней мере в принципе, отказать массам в праве на волеизъявление и на то, чтобы с таким волеизъявлением считались. Монархия и демократия перестают быть антонимами. Впрочем, одновременно перестают быть синонимами понятия "демократия" и "республика", а образцом самой стабильной демократии - политии - оказывается, пожалуй, монархическая Англия. Врагами же демократии, этой "худшей формы правления, за исключением всех остальных", по избитому выражению сэра Уинстона Черчилля, становятся уже не монархия и олигархия, а формальность и нестабильность самой демократии.

XX век (равно, впрочем, и предшествующий) дал достаточно примеров того, как демократия, формально сохраняясь в качестве определенной системы институтов и совокупности процедур, совершенно выхолащивается, утрачивая право называться "правлением большинства". Немало было примеров и неустойчивости демократии, ее уязвимости в отношении разного рода дестабилизирующих обстоятельств, которые вызывают к жизни силы, отменяющие или "приостанавливающие" действие демократических конституций. Хуже того, из самой демократии рождается немыслимая вне универсальности демократического идеала такая современная форма тирании, как тоталитаризм, предполагающий замену демократического устройства "народным сообществом", "демотией" или "социалистическим строем". Во всех достаточно разнообразных современных способах оправдания, установления и поддержания режимов, насилующих природу человека как существа, одаренного свободой воли, неприменно предполагается соучастие самих масс, что, возможно, является самым впечатляющим, хотя и не самым привлекательным, отдельно взятым результатом всесветного торжества демократической идеи.

Грубо обобщая, можно сказать, что за полтора столетия главная тема, связанная с демократией, сменилась: сегодня это не оправдание ее идеи с помощью этических, богословских, философских построении или аргументов здравого смысла, а озабоченность ее хрупкостью и поиски способов ее укрепления. Все это немного напоминает задачу с квадратурой круга: строй, претендующий на наиболее адекватное выражение природы человека как свободного существа, по определению, не может быть, наверное, стабильным. Задача, правда, обычно явно или неявно конкретизируется: практическая проблема - не столько в создании неразрушаемой при всех обстоятельствах демократии, сколько в том, чтобы застраховать ее от крайнего неразумия законодателей и от кипения гражданских и обычных человеческих страстей. Иными словами — изобрести не вечный двигатель, а всего лишь машину с приспособлением fool proof. Но чтобы понять, почему машина дает сбои, надо изучить, как она вообще работает. Именно работает, а не должна работать по инструкции.

Реальная демократия уже давно стала предметом эмпирического изучения, во всяком случае, с момента поездки в Североамериканские Соединенные Штаты Алексиса де Токвиля, опубликовавшего знаменитый труд "О демократии в Америке"[9]. Эта книга - блестящий образец эмпирического анализа, тем более удивительный, что молодой французский историк и социолог провел в Hовом Свете всего лишь несколько месяцев. Поколение, воспитанное на "Персидских письмах" и "Духе законов" Монтескье, умело, однако, узнавать самую суть политических установлений, ибо видело в народе живое целое, органически вырабатывающее свое политическое устройство. Токвиль был убежден в неспособности античной политической философии объяснить современность, но и над ним был властен Плутарх, сказавший: "Полития... все равно что характер человека, а они разнообразны". Учителя социологов первой половины XX в., просветители, слишком внимательно всматривались в человека, в его изменчивую природу, в человеческие характеры, чтобы их ученики были готовы едва ли не с первого взгляда улавливать устойчивые черты господствующего в данном народе типа или, быть может, основных господствующих типов, образующих неповторимое, как кожный узор на пальцах, сочетание. Пока Токвиль дописывал свою "Демократию", его современник и соотечественник, маркиз А. де Кюстин, успел привезти из России заметки, и по сей день поражающие точностью (пусть несколько карикатурной) изображения предмета.[10]

Этот дар моментального узнавания сегодня почти утрачен, его не заменит старательное описание "национальных характеров" - слишком скрупулезное, чтобы быть литературой, и слишком слабо обоснованное методологически, чтобы числиться по разряду науки. Авторы сегодняшних научных описаний "национальных характеров" вынуждены исходить в общем из предположения, что любой характер может быть описан и заслуживает описания, подсознательно сравнивая один народный образ со всеми. Их предшественники, между тем, сравнивали один интересный характер с другим интересным, как, собственно, и происходит в живом общении, что облегчало задачу.

Слишком явная особость созданной в США политии, единичность этой представительницы будущего объясняют то, что демократия во многом стала восприниматься через призму живого американского опыта - как "американская демократия". Не как одна из демократий, ч как одна из наций, из политий.

Наряду с подобным "персонифицированным" образом демократии в сознании европейских правоведов и социологов конца XIX - первой половины XX в. демократия оставалась абстрактной идеей, возможно - образом по преимуществу все той же американской политии, но лучшей, чем реальная, очищенной от всего случайного, специфически американского. Именно этот идеал и воспринимался как норма и цель политического развития всех реальных демократий, не исключая и самой американской. Что касается отклонений от идеала, то они, по словам Алмонда, рассматривались как "атавизм или патология, и хотя ожидаемое и желанное совпадение с просвещенческими политическими нормами никогда не было полным, национальный характер или социальный характер отдельных групп никогда не воспринимались в качестве сколько-либо значимого объясняющего фактора".

В сущности концепция "гражданской культуры", с которой читатель встречается в книге Г. Алмонда и С. Вербы, и призвана на одном языке, в одной системе категорий описать как "просвещенческую" демократию, которая признается реальной составляющей демократического режима, так и то, что долгое время считалось простым отклонением от нее.

Как напишет сам Алмонд спустя полтора десятилетия после выхода своей знаменитой книги, из идей эпохи Просвещения и либеральной политической теории концепция "гражданской культуры" заимствует "рационально-действенную" модель демократического гражданства, модель успешно действующей демократии, исходящую из посылки, что все граждане вовлечены в политику и активно участвуют в ней, что их участие предполагает информированность, аналитический и рациональный подход. В книге же "Гражданская культура" доказывается, что подобная рационально-активистская модель - лишь один из компонентов гражданской культуры, но не единственный. В самом деле, из модели гражданства, основанной на идеях участия и рациональности, невозможно логически вывести стабильное демократическое правительство. Стабильная демократия становится возможной лишь тогда, когда она соединяется с такими своими противоположностями, в известном смысле, как пассивность, вера, почтительное отношение к власти и к компетентности.

Реальный исторический фон появления книги Алмонда и Вербы - кризис и гибель итальянской и германской демократий, нестабильность III Республики во Франции в межвоенный период, а в первые послевоенные десятилетия - вновь нестабильность или неукорененность демократии в этих же странах в сочетании со становящейся все более очевидной "инородностью" некоторых незападных демократий (Латинская Америка), при постоянном вызове со стороны коммунизма, с одной стороны, национализма - с другой.

Предлагая свою концепцию "гражданской культуры", Алмонд и Верба отдают себе отчет в том, что она, но сути, возвращает их к одной из самых старинных идей политической философии: к концепции смешанного правления, в пользу которого высказывались еще Аристотель, Полибий и Цицерон, затем нашедшего выражение в ранних теориях разделения властей. Теориях, призванных обосновать не формальную автономию законодательных, исполнительных и судебных институтов (вообще говоря, довольно проблематичную в современных демократиях, где господство победившей на выборах партии на всех уровнях существенно ослабляет, если не сводит на нет, эту автономию саму по себе), а интеграцию в единый государственный организм, с одной стороны, - монархии и аристократии, сакрализованных и иерархизированных, а с другой - представительных учреждений, избираемых "от народа", на основе рационально-правовой процедуры. Такое понимание разделения властей воплотилось, в частности, в структуре английского парламента: король (о том, что он - тоже часть парламента, нередко забывают, и не только у нас), наследственная верхняя палата лордов и нижняя, демократическая — общин. Идея такого устроения на долгие годы стала нормативной для умеренного, "срединного" течения политической философии XVIII-XIX вв. Выродившись со временем в чисто институциональную, как бы годную на все случаи, концепцию формального разделения властей, с умом или без ума применяемую время от времени в реальной жизни, она довольно быстро доказала свою несамодостаточность.

С одной стороны, в условиях, когда победившая партия получает "все" (во всяком случае - в мажоритарных двухпартийных демократиях): и исполнительную власть, и контроль над законодательной, и (иногда) косвенный контроль даже над некоторыми звеньями судебной[11], на первый план выходит вопрос о реальном, а не институциональном взаимном уравновешивании различных центров власти. Функциональный подход приходит на смену институциональному. Американские правоведы и политологи разрабатывают целую систему "сдержек и противовесов", по сути вытесняющую концепцию разделения властей. Гарантия работоспособности и стабильности демократических институтов повсеместно видится уже не в разграничении трех основных ветвей власти, а в институционализации "контрвласти" (или "контрвластей"), будь то оформление взаимодействия между большинством и оппозицией, или распределение полномочий и ответственности между центральным правительством и федеральным (там, где они есть) или даже любыми местными единицами.

С другой стороны, становится очевидным, что проблема стабильности и гарантированности демократии вообще не сводится только к наличным "властям" как таковым. Дело в том, что эти власти избираются на основании демократической процедуры, по законам, в основе которых лежит, чаще всего, формальное понимание разделения властей, восторжествовавшее в XIX в. Отношение к власти, между тем, далеко не всегда, не во всех слоях и группах общества соответствует такому пониманию. Любое общество неоднородно, а национальные сообщества - довольно непохожи, чтобы не позволить забыть о разном восприятии одних и тех же демократических институтов, об отличающихся реакциях на них, а также о всевозможных формах использования данных институтов.

Именно на это обстоятельство и обратил пристальное внимание Алмонд еще в середине 50-х годов. Подход его можно, пожалуй, свести к призыву: "Назад к Аристотелю!", но его надо воспринимать в адекватном контексте. Это, конечно, не абсурдное стремление вернуться к античному мыслителю от современности, а противопоставление автора "Политии" тем, кто во все времена подходил к власти по преимуществу институционально. "Ни Полибий, ни Цицерон, - пишет Алмонд, - не выявляют психологических аспектов политики и не принимают во внимание разнообразия политических систем так, как это делают Платон и в особенности Аристотель Аристотель тщательно учитывает психологическую переменную в контексте обсуждения лучшего из реально возможных государственных устройств, представляющего собой соединение олигархии и демократии в обществе, в котором преобладают средние классы, либо в смысле их относительной многочисленности в сравнении с богатыми и бедными, либо, по крайней мере, в смысле достаточности их численности для поддержания равновесия власти. Такая полития, в основе которой - сочетание смешанного правления и преобладания среднего класса, - вероятно, будет отличаться "равновесием несоединимых составляющих" гражданской культуры: своего рода умеренным политическим участием, внушающим сдержанность политическим вождям и правительственным чиновникам; политической вовлеченностью, не являющейся ни вполне прагматичной, ни чисто эмоциональной; формой включенности в политический процесс, которая, будучи динамичной, подчиняется общепризнанным нормам гражданского единства".

Именно так выглядит у Алмонда "возвращение к Аристотелю". Но в равной степени можно сказать, что это - в другом контексте, на ином историческом витке есть возвращение к ранним, изначальным концепциям разделения властей, к Монтескье, к тем, для кого такое "разделение" - способ решения политико-культурной, а не только политико-институциональной задачи.

Не требует, вероятно, специального объяснения, что ни одно из заявленных или более или менее легко прочитывающихся "возвращений" не является буквальным заимствованием методологии и стиля изложения. Алмонд - политический социолог середины XX столетия, ученик М. Вебера и Т. Парсонса. Основные идеи "понимающей социологии" Вебера могут быть уяснены прежде всего в реальном контексте противостояния марксизму начала века, как реакция на чрезмерное сближение возникающих в обществе и объективно существующих социальных типов с субъективно, целесообразно действующими социальными и политическими силами. Рождение капитализма, по Веберу, не может быть понято из логики самого капитализма, у его истоков - совершенно иная логика, подчиненная особой нормативно-деятельностной системе: "протестантская этика". И в политике действуют не всего лишь воплощения, олицетворения или делегации социальных классов: революции, вопреки К. Марксу, не просто "драпируются" в какие-то исторические костюмы, "пользуются" "языком, страстями и иллюзиями" иных эпох, а исторические деятели не только "переодеваются" в своих героев[12]. Отношения, чувства, ценности, по Веберу, сами формируют социальную и политическую реальность, подчиняют ее становление своей логике. Что касается политики, т. е. отношений в сфере власти, то Вебер выделяет, как известно, три основных идеальных типа отношений, существующих между властителями и подданными: традиционный, рационально-правовой и харизматический. Здесь не место говорить об обоснованности такой классификации, о возможности ее критики с точки зрения историко-генетического подхода. Отметим лишь, что анализ Вебера относится ко времени, когда еще сравнительно слабо были развиты ретроспективная политология и сравнительное религиоведение. Так или иначе, веберовская схема позволяла структурировать и классифицировать политические системы с точки зрения определенного типа отношения к власти. Небесполезно вспомнить, как Вебер описывал выделенные им способы обретения властью законности, тем более, что именно от них отталкивался (но, при этом, только отталкивался) Алмонд, формулируя идеально типические особенности своих политических субкультур. Традиционный способ легитимации власти, по Веберу, это такой, при котором власть воспринимается как обладавшая законностью "всегда", "с незапамятных времен". Рационально-правовая власть, главной формой которой является бюрократия, предполагает, что властителю повинуются, поскольку признают правомерность системы законов, обеспечившей его приход к власти и позволяющей ему отправлять власть. Наконец, харизматическая власть основывается на вере в вождя, в его сверхчеловеческие качества. Именно к этим типам восходят предложенные Алмондом и Вербой типы политической культуры: "приходской", "подданический" и "участнический".

Алмонд прямо ссылается также на предложенные Вебером основные типы социальною действия, такие как: традиционность, эмоциональная привязанность, инструментальная и ценностная рациональность. Еще один источник концепции Алмонда - теория Т, Парсонса, в которой, в частности, уточняются веберианские типы социального действия. Парсонс выделяет когнитивные (познавательные), аффективные (эмоциональные, чувственные) и ценностные типы ориентации. Что касается системы переменных стандартов, то они восходят у Парсонса к категориям "общины" и "общества", предложенным в свое время Ф. Теннисом; причем "общественные" стандарты развивают веберианскую схему социальных действий, характерных для бюрократии. Разграничение родственных и профессиональных ролей лежит в основе следующих парных категорий; функциональная специфичность против функциональной диффузности; универсализм против партикуляризма; ориентация на себя против ориентации на общество достижение против предписания. У Т. Парсонса и Э. Шилза заимствует, собственно, Алмонд и само фундаментальное для современной социологии понятие "роли".

На понятийном уровне выход из тупика, в который заводит формально-правовой подход к политике, связан у Алмонда с различением двух аналитических уровней исследования политической системы: институционального и ориентационного. Первый предполагает изучение политической структуры в собственно институциональном (органы государства) и ассоциационном (партии и другие группы) аспектах. Ориентационный уровень - это изучение ориентаций на политическую структуру: отношения к ней, следования правилам политической игры, оценки собственной политической роли и возможности влияния на принятие политических решений. Комплекс политических ориентаций и представляет собой то, что принято называть "политической культурой". Такие ориентации Алмонд, вслед за Парсонсом, делит на три группы: познавательные (в данном случае это знание о политической системе, ее структуре, ролях и исполнителях этих ролей), эмоциональные (привязанность к элементам системы и к тем, кто их олицетворяет) и ценностные (оценочные, моральные и идеологические суждения о политике).

И еще о двух категориях книги "Гражданская культура", происхождение и смысл которых требуется, возможно, прояснить. Это понятия "вход" и "выход" системы. Их Алмонд заимствует у Д. Истона, у самого же Алмонда они относятся к институциональному уровню. На "входе" политической системы оказываются следующие ее функции: политическая социализация и рекрутирование; выражение и оформление интересов, их интеграция и перевод на язык политики; политическая коммуникация. На "выходе" же мы обнаруживаем: определение и введение "правил"; их применение; контроль за их соблюдением. При этом "правила" у Алмонда - прежде всего законы, но также различные политические программы и политические линии. "Вход" и "выход" отмечают пределы политической системы как таковой. Функциям "входа" отвечают, по преимуществу, структуры ассоциационного уровня: " партии и различные группы, а функциям "выхода"- институциональные, государственные структуры.

В последние годы критики иногда называют идею политической культуры "псевдоконцепцией". Но, строго говоря, сам Алмонд никогда и не считал ее концепцией как таковой. "Политическая культура - не теория, - пишет он. Это понятие относится к набору переменных, которые могут быть использованы при создании теорий. Но в той мере, в какой оно обозначает набор переменных и облегчает тем самым исследование. Данное понятие сообщает психологическому и субъективному измерениям политики некоторую способность служить объясняющими факторами, равно как и допускает, что существуют такие контекстуальные и предполагаемые им самим переменные, которые могут объяснить его. Способность политической культуры выступать в качестве объясняющей категории является эмпирическим вопросом, открытым для выдвижения гипотез и проверки".

Не останавливаясь на критике, высказанной за почти тридцать лет в адрес "Гражданской культуры", отметим лишь одно принципиальное и довольно типичное возражение. По мнению Р. Роговски, например, политическая культура - слишком широкое и расплывчатое понятие, чтобы объяснять что бы то ни было. Между социоэкономическими, этническими и религиозными интересами, с одной стороны, и политической структурой - с другой, существуют ясные рациональные отношения, причем рациональное индивидуалистическое объяснение политической структуры представляет собой более экономный вид теории, чем политическая культура. Алмонд вполне резонно, на наш взгляд, ответил на это, что история "но большей части не подтверждает того, что структура политических институтов и их легитимность могут быть объяснены с помощью простых ссылок на рациональный эгоистический интерес. Разумеется, рациональные интересы социальных классов, религиозных и этнических групп - мощный двигатель политических движений и конфликтов, вносящий существенный вклад в те или иные исторические результаты. Однако патриотизм, приверженность своей общине, религиозные ценности, наконец, Просто привычки и традиции, очевидно, невозможно исключить из числа факторов, объясняющих политическую структуру и легитимность".

Вероятно, идея политической культуры в версии, предложенной Алмондом, и в самом деле практически неуязвима для критики. В конечном счете, она призвана лишь наполнить эмпирическим (в том числе статистическим) содержанием те идеально-типические конструкции, которые восходят к Парсонсу и через него - к Веберу, отражая тип мировидения конца XIX - первых десятилетий XX вв. Модель Алмонда фактически есть лишь способ, позволяющий сделать это, а не какая-то самостоятельная идеально-типическая структура. Модель "гражданской культуры" сделала свое дело, мысли Вебера обрели солидное социологическое обеспечение, равно как возможность и далее служить практическим инструментом "понимания" окружающего мира - его "освоения". Что же касается кризиса модели такого тина, то он может наступить под воздействием двух обстоятельств: накопления явных эмпирических несоответствий неудачно сконструированному идеальному типу; общего кризиса парадигмы, который не сводится к практическому применению модели, отражающей устойчивый культурный тип. Пока что модель Алмонда, воплотившая веберианские идеальные типы, выдерживает испытание эмпирикой.

Книга А. Лейпхарта, опубликованная через одиннадцать лет после "Гражданской культуры, принадлежит, в общем, уже иной эпохе. Если скрытым, а отчасти и явным стимулом к созданию "Гражданской культуры", ставшей завершением целой серии работ Алмонда, явилась озабоченность судьбой новых демократий Европы и, более широко, вообще европейских демократий, то к моменту начала работы над "Демократией в многосоставных обществах" доминирующей темой в обсуждении перспектив современной государственности становится вопрос о ее неукорененности за пределами исторического "Запада". Возможно даже - чуждости демократической идеи бытийным основам "незападного мира", будь они следствием цивилизационных особенностей или формационного запаздывания. Лейпхарт упоминает "знаменитый синдром из семнадцати пунктов" Люсиана У. Пая, в совокупности определяющих характер политического процесса "незападного типа"[13]. Значение модели Пая для развития сравнительной политологии (и не только для нее) и в самом деле велико - не столько потому, что конкретное незападное общество может быть адекватно описано с ее помощью, сколько в связи с невозможностью для любого современного компаративиста не отнестись как-то к этой модели. Обобщив бытующие в науке дорациональные представления и эмпирические наблюдения, Пай создал классический "идеальный тип" в духе Вебера, выражающий определенный уровень постижения проблемы своеобразия Запада на языке своей эпохи, продолжающейся до тех пор, пока сохраняет целостность и коммуникативность этот язык. Любопытно, что статья Пая, озаглавленная "Незападный политический процесс", и состоит практически лишь из упомянутых семнадцати пунктов с небольшими комментариями к каждому. В комментариях разъясняется содержание тезисов, но никак не обосновывается их происхождение - будь то в смысле предыстории или логической связи с остальными. Все эти тезисы:

1. В незападных обществах сфера политики не отделена резко от областей общественных и личных отношений;

2. Политические партии склонны претендовать на выражение мировоззрения и представляют образ жизни;

3. Политический процесс отличается преобладанием клик;

4. Характер политических ориентаций предполагает, что руководству политических группировок принадлежит значительная свобода в определении стратегии и тактики;

5. Оппозиционные партии и стремящиеся к власти элиты часто выступают в качестве революционных движений;

6. Политический процесс характеризуется отсутствием интеграции среди участников, что является следствием отсутствия в обществе единой коммуникационной системы;

7. Политический процесс отличается значительными масштабами рекрутирования новых элементов для исполнения политических ролей;

8. Для политического процесса типично резкое различие в политических ориентациях поколений;

9. Незападные общества отличаются незначительностью консенсуса в отношении узаконенных целей и средств политического действия;

10. Интенсивность и широта политической дискуссии мало связаны с принятием политических решений;

11. Отличительной чертой политического процесса является высокая степень совмещения и взаимозаменимости ролей,

12. В политическом процессе невелика значимость явным образом организованных групп интересов, играющих функционально специализированные роли;

13. Национальное руководство вынуждено апеллировать к недифференцированной общественности;

14. Неструктурированный характер незападного политического процесса вынуждает лидеров придерживаться более определенных взглядов во внешней, а не во внутренней политике;

15. Эмоциональные и символические аспекты политики оттесняют на второй план поиски решений конкретных вопросов и общих проблем;

16. Велика роль харизматических лидеров;

17. Политический процесс обходится в основном без участия политических "брокеров".

Нельзя сказать, что круг проблем, очерченный Паем, чужд Алмонду и Вербе. Специфика "незападного" типа политики отнюдь не является для них тайной, и важным теоретическим достижением двух авторов как раз и является то, что они обнаруживают "не-Запад" не где-нибудь, а внутри самого Запада, в виде определенного культурного "кода", который определяет практические ориентации и поведение большего или меньшего - это зависит от конкретного общества - но всегда значительного его сегмента. Достаточно значительного, во всяком случае, чтобы его интеграция в демократическую систему стала необходимым условием стабильности последней. Более того, ориентации, которые нельзя назвать типично (по сути - односторонне) "западными", обнаруживаются даже у части тех, чье поведение в общем и целом соответствует стандарту. И все же у Алмонда и Вербы в принципе доминирует "модернизаторский" (в смысле известной  теории модернизации") подход к становлению гражданской культуры, особенно заметный в последней главе их книги "Гражданская культура и стабильность демократии ". Это не примитивное "модернизаторство", под которым понимается превращение традиционной культуры сразу в современную, необходимую, как представлялось и представляется многим по сей день, предпосылку демократического режима. Речь идет об использовании индустриализации и образования в качестве средств, помогающих создать именно гражданскую культуру, т. е. синтезирующую субкультуры, а не просто современную, являющуюся лишь одной из этих субкультур. Однако пафос работы Алмонда и Вербы - в ориентации в будущее, пусть даже организаторский оптимизм и скорректирован некоторым скепсисом или, по крайней мере, осторожностью.

Пафос книги Лейпхарта - иной. Если попытаться выделить ее квинтэссенцию как исследования сравнительного, то это, наверное, как уже я отмечал, явно и неявно выраженная мысль о том, что демократия - в качестве политического строя -более или менее нейтральна по отношению к "западности" или "незападности" своего субстрата. То, что мы называем обычно "современной демократией", есть лишь одна из ее разновидностей, получившая преимущественное развитие вначале в англосаксонских странах и в первую очередь, разумеется, в Британии, а затем в крупнейших демократиях, относящихся к иным этнокультурным общностям Европы. Но есть и другой тип, не столь заметный, не сразу обративший на себя внимание исследователей, долгое время считавших его какой-то "переходной формой", частным случаем политического режима, условно говоря, "британского" типа или структурой, пригодной лишь для особых, всякий раз уникальных условий. И именно он во многом обессмысливает противопоставление "Запада" - "не-Западу", поскольку едва ли не одинаково успешно в одних случаях, и одинаково безуспешно - в других функционирует и здесь, и там.

Этот тип - со-общественная демократия в многосоставных обществах - особая форма устроения, предполагающая такое организованное взаимодействие основных "единиц" (этнических, религиозных или культурных общностей, составляющих политию), при котором ни одна из них не оказывается в течение длительного времени в состоянии, могущем быть расцененным как изоляция.

Лейпхарт устанавливает, что многосоставность обществ - не такая уж редкость, чтобы считать ее исключением из правил. Предпочтение в пользу однородности государства связано, скорее, с идеологическими соображениями, чем с действительной значимостью и распространенностью такого рода политий. Правда, предпочтение, отдаваемое гомогенным обществам, Лейпхарт почему-то связывет с суждением Аристотеля, констатировавшего, что государство стремится, насколько возможно, быть обществом, состоящим из одинаковых и равных. Но ни кто иной, как Аристотель, наряду с этим писал, что "государство при постоянно усиливающемся единстве перестает быть государством. Ведь по своей природе государство представляется неким множеством. Если же оно стремится к единству, то в таком случае из государства образуется семья, а из семьи — отдельный человек: семья, как всякий согласится, отличается большим единством, нежели государство, а один человек - нежели семья. Таким образом, если бы кто-нибудь и оказался в состоянии осуществить это, то все же этого не следовало бы делать, так как он тогда уничтожил бы государство" (Аристотель, "Политика", 1261 а). И далее: "Государство не может быть по своей природе до такой степени единым, как того требуют некоторые... " (1261 в).

Строго говоря, и в первом (приведенном Лейпхартом), и во втором случае Аристотель пишет не о многосоставности общества, а всего лишь о его органической сложности. Многосоставность, однако, особенно уходящая корнями в историю, без особого труда может быть истолкована как разновидность этой сложности, ее частный случай. Так или иначе, мысль Аристотеля глубже, чем та односторонняя трактовка, которая, как полагает Лейпхарт, укоренилась в политологии.

Это попутно. Действительно важна отмечаемая Лейпхартом связь между модернизационной теорией и идеей национальной интеграции (например у С. Хантингтона). Восходящая к Миллю (а не Аристотелю) мысль о том, что демократический режим маловероятен, если вообще возможен, в многосоставном обществе, связана как раз с тем представлением, опровергнуть которое стремились Алмонд и Верба, - с идеей абсолютной рациональности и "прозрачности" демократии.

С просвещенческой точки зрения любые "иррациональные" общности — будь то основанные на единстве веры, языка или ценностей — изначально, по определению, инородны идее свободы, понимаемой как абсолютная свобода индивида от всего, что не основано на разуме. Алмонд и Верба исследуют реальную многосоставность "рациональной" демократии на уровне культуры, т. е. фактически, на уровне отношений к существующим политическим институтам. Лейпхарт делает следующий шаг; он выявляет демократические сообщества, чья многосоставность закреплена в самих институтах. Идея смешанного правления вновь возвращается в политическую науку, притом в институционалистское ее течение. Это, конечно, специфическое смешанное правление: горизонтально, а не вертикально организованное, но все же, пожалуй, смешанное в самом глубоком, сокровенном смысле: оно соединяет в одном государстве, на этот раз демократическом, людей, разделенных различным происхождением и, следовательно, разным мировидением (даже если разница определяется "только" языком).

Более того, тщательный анализ демократии как реальной формы правления по сути приводит Лейпхарта к парадоксальной мысли о том (неясно, правда, готов ли он сам сделать все выводы из нее), что в наибольшей степени отвечающая объективной многосоставности общества со-общественность как форма его политической организации — это явление более широкое, чем круг явно многосоставных обществ. Да и смысл самого понятия многосоставности, первоначально преимущественно ограниченного плюральностью языков, этносов и религий, постепенно начинает расширяться. Это происходит, по крайней мере, в тот момент, когда к числу многоставных начинают причисляться общества, в состав которых входят религиозная (католическая) и светская субкультура.

После всего сказанного остается, правда, вопрос: а не нужно ли еще последовательнее установить связь между многосоставностью политии и смешанностью правления, рассматривая первое и второе в неразрывном единстве и не ограничиваясь всякий раз фиксацией лишь самого верхнего, хотя и самого очевидного, слоя - той группы (или, чаще, пары) общностей, которые наиболее явным, институционально закрепленным способом организуются в со-общественное устройство. И не является ли (хотя бы отчасти) сохраняющаяся, пусть редуцированная, "смешанность" правления неявной подпоркой явной со-общественности, как, впрочем, и явной мажоритарности -как двух конкурирующих принципов, утвердившихся в разных группах демократий? Это все, впрочем, вопросы для размышления и для будущего эмпирического анализа