I. Обоснование темы

Многих русских писателей манил Кавказ, таинственный край, «где люди вольны, как орлы»: Кавказ называли «Тёплой Сибирью»;  туда в действующую армию ссылали неугодных. На Кавказ ехали, и молодые люди в жажде побывать в «настоящем деле», туда стремились и как в экзотическую страну чудес. С  1817 Россия вела борьбу с разрозненными горскими племенами , объединившиеся в борьбе за свободу под знамёнами Шамиля. Участвовали в этой войне и иные офицеры М. Лермонтов и Л. Толстой, но не войну воспели они в своих кавказских творениях, а прекрасную, суровую, дикую красоту гор, колоритную жизнь горцев, чарующую красоту горянок, легенды и сказания  аулов.

В своё время Белинский отмечал, что Кавказ сделался для русских « заветной страной воли и неисчерпаемой поэзии» с лёгкой руки А. С. Пушкина. В его стихотворении «Обвал» с необычайной силой и поэтичностью изображена могучая и дикая природа:

Дробясь о мрачные скалы,

Шумят и пенятся валы,

И надо мной шумят орлы

И ропщет бор…

И блещут средь волнистой мглы

Вершины гор.

Своему другу  Н. Раевскому Пушкин посвятил поэму «Кавказский пленник».

Восторгаясь красотой Кавказа, он писал: «Забуду ли его кремнистые вершины, Гремучие ключи, увядшие равнины… В этой романтической поэме противопоставлены разочарованное « дитя цивилизации»- русский, «европеец» и ……, дитя природы, «дева гор», живущая естественной жизнью, воплощение любви и самопожертвования. Поэма Пушкина открывает тему трагического противостояния России и Кавказа, тему, которая, видимо никогда не будет исчерпана.

  Мотив любви к Кавказу проходит и через всё творчество М. Ю. Лермонтова, которого в своё время поразила поэма «Кавказский пленник». Неудивительно, что некоторые черты (гордое одиночество, таинственность, пылкая страсть) объединяют героев пушкинской поэмы и героев Лермонтова:

И хладен блеск его очей…

…Чувства, страсти,

В очах навеки догорев,

Таятся, как в пещере лев,

Глубоко в сердце…

Кавказ для Лермонтова связан с воспоминаниями его детства, романтическим мироощущением, тоской по необычному, потребностью в величественном.  С юношеских лет он грезил Кавказом, бывая там, он слушал рассказы про страну, записывал народные песни. Поэма «Беглец», например, выросла из черкесской народной песни. Поэму эту следовало бы читать всем, кто в разные годы принимал решения об усмирении непокорных горских народов.

Нет для черкеса большего позора, чем трусость на поле боя и неумение отомстить. С презрением  отвернулся от беглеца и умирающий друг, и возлюбленная, и даже мать. И когда на утро « удар кинжала пресёк несчастного позор», мать его лишь « хладно отвернула взор».

Лермонтов славит Кавказ и устами своего героя Мцыри, предпочитающего жизни в неволе 3-и дня жизни на свободе.

Сияньем голубого дня

Упьюся я в последний раз.

Оттуда виден и Кавказ!

Быть может он с своих высот

Привет прощальный мне пришлёт…

Блуждавший в пустыне мира печальный Демон находит край, достойный его судьбы и страсти:

Прекрасен ты, суровый край свободы!

И вы, престолы вечные природы.

Наконец, сам поэт в стихотворении «Кавказ» восклицает:

Как сладкую песню отчизны моей

Люблю я Кавказ!

    Тема Кавказа нашла отражение и в творчестве Л.Н. Толстого. В его произведениях мы найдём и описание гор Кавказа, их «громадности» и «воздушности», их бесконечной красоты, перед которой такими мелкими кажутся жизненные прежние впечатления. Мы найдём описание чеченских аулов и казацких станиц, расположенных в трёхстах саженях друг от друга. Мы узнаем, что издавна эти народы живут вместе, и обычаи их переплелись, и любовь к свободе,  праздности, грабежу и войне составляют главные черты их характера.

    Но в произведениях Толстого Кавказ предстаёт и как арена исторической драмы, как место удовлетворения великодержавного тщеславия. Повесть «Кавказский пленник» -произведение простое и ясное. Лёгкое в восприятии, оно даёт ответы на сложнейшие нравственно-философские вопросы: можно ли быть милосердным к врагу и простить предательство товарища, стоит ли из-за национальной розни перечёркивать гуманные, человеческие отношения.

В последние годы жизни Толстого привлекла личность сподвижника Шамиля- свободолюбивого и мужественного Хаджи – Мурата. Непокорённый, он бежал и погиб, защищая свою свободу, жизнь своей семьи. Толстой явно сочувствует своему герою, отмечая, наряду с храбростью и удалью, его какую-то детскую непосредственность. И в тоже время жестокость, мстительность горцев вызывают осуждение писателя. Война есть война, она всегда кровь, пожарища, плач вдов, матерей и сирот. Видеть это писателю больно, любое убийство для него противоестественно.

Как бы предвидя современную трагедию русско-кавказских отношений, А.С. Пушкин писал:

Кавказа гордые сыны,

Сражались, гибли вы ужасно,

Но не спасла вас наша кровь…

А Лермонтов, как бы в продолжение этой жизни, философски замечает:

И с грустью тайной и сердечной

Я думал: « Жалкий человек…

Чего он хочет?… Небо ясно.

Под небом много места всем;

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он – зачем?[2]

II. Основанная часть 

II. I. Кавказская тема в произведениях М. Ю. Лермонтова

Знаменитые произведения Лермонтова, связанные с Кавказом.

1). “Демон”

Ученые спорят: “Мцыри” или “Демон” - последнее слово Лермонтова-романтика, какая из этих поэм идейно-эстетически выше?

Они обе принадлежат к вершинным достижениям мировой романтической поэмы. Их роднит социальный протест и богоборство. Но каждый из них идейно-эстетически своеобразна, ставит и решает свои задачи. В начале был создан “Демон”. Поэма начатая в 1829 году (“Мой Демон”, “Я не для ангелов и рая”), имеет восемь редакций, первая – 1829 год, вторая – 1830 год, третья и четвертая – 1831 год,  пятая – 1832-1834 гг., шестая – 8 сентября 1838 года, седьмая – 4 декабря 1838 года и восьмая – декабрь 18838-январь 1939 год.

Поэма ходила по рукам  в списках и производила на современников “потрясающее впечатление…Вся читающая Россия знала ее наизусть”. Она предназначалась к публикации в январском номере “отечественных записок за 1842 год”, но подверглась цензурному запрету. Краевскому удалось опубликовать лишь отрывки из нее. (“Отечественные” записки”, 1842, №6) без фамилии автора.

В основу поэмы “Демон” положен библейский миф о духе зла, восставшем против бога, потерпевшим поражение и изгнанном из рая. Эта тема получила широкое распространение в западноевропейской литературе (“Потерянный рай” Мильтона, “Манфред”, “Каин”, “Небо и земля” Байрона, “Фауст” Гёте, “Любовь ангелов” Т.Мура, “Эноа” А. Де Виньи). Своеобразно она проявлялась и на русской почве, например у Пушкина (“Демон”, “Ангел”) и Подолинской (“Див и Перы”).

“Демон” - это шедевр по мощи творческой фантазии, по интеллектуальной глубине и широте идейно-нравственной проблематики, по пластической изобразительности, по блеску стихотворного мастерства, по силе эмоционально-поэтического воздействия. Поэма вобрала в себя лучшие достижения русской и мировой поэзии. Отдельные исследователи утверждают реалистичность “Демона” (С.Н.Дурыгин), но большинство относят его к романтическому направлению, например, А.М.Докусов. Созданное под воздействием передовых идей освободительного движения своего времени, она опирается на литературные и устно-поэтические источники, прежде всего на фольклор кавказских народов и предания Грузии.

Основной идейный пафос поэмы “Демон” - возвеличивание человека в его стремлении к свободе, к неограниченному познанию мира. Лермонтовский Демон, как справедливо пишет Белинский, “отрицает для утверждения, разрушает для созидания. Это тема движения вечного обновления, вечного возрождения”. (VII, 555).

В поэме “Демон” широко используются символика. В ее фантастическо-“космическом” сюжете о “духе изгнания”, полюбившем смертную деву, ясны земные приметы.

Это философское и социально-политическое произведение смело ставит сложнейшие и насущнейшие вопросы бытия: о смысле жизни, правах и назначении человека, о бездумной вере и разумном скептицизме, о рабстве и свободе, добре и зле.

Демон в полном смысле слова – “герой века”. В нем сконцентрированы основные противоречия лучших людей 30-х годов: действенный скептицизм и критицизм по отношению к господствовавшим общественным отношениям и бессилие их изменить; могучие порывы к деятельности и вынужденная пассивность; мучительно-страстные искания идеала социально-политического, морального, эстетического, и горькое сознание безупречности этих поисков; ощущение ужасающего политического гнета и ничем неудержимое стремление к воле; неутомимая жажда счастья и бесцельность жизни. Таков определяющий смысл поэмы “Демон” в ее законченной шестой редакции, которую автор подарил В.А.Лопухиной в сентябре 1838 года.

Эта рукопись была опубликована в 1856 году в Берлине.

В причудливой фантастике поэмы “Демон” явно отображаются сложнейшие, неразрешимые противоречия изображаемой эпохи и сущности трагедии ее передовых людей. Их моральная правота должна была временно отступить перед несправедливой, но еще грозной тогда материальной силой феодально-крепостного строя.

Неизъяснимое волнение Демона служит как бы завязкой поэмы. Лермонтов повествует о взаимоотношениях Демона и Тамары, сосредоточивая внимание на вершинных эпизодах, используя их ярко выраженную антитетичность. Идейная антитетичность поэмы, построенной на борьбе добра и зла, на внутренних противоречиях Демона, являлась причиной многочисленных стилистических антитез.

Несомненно, что поэма “история души” главного героя. Но “история души” Демона является способом, формой решения социально-философских и политических проблем.

“Демон” - романтическая поэма. Но, завершенная в переходную пору острой борьбы в творчестве Лермонтова романтических и реалистических тенденций. Таковы объективно-описательные изображения природы Кавказа, Грузии, быта Гудана, приготовлений к свадьбе, красоты Тамары, гибели ее жениха, виды монастыря, облика сторожа, прощания родных с умершей Тамарой.

В России “Демон” полностью впервые опубликован лишь в 1860 году. [3]

2). “Мцыри”

В поэме “Мцыри” использованы строки поэм “Исповедь” (1829) и “Боярин Орша” (1835-1836). Это произведение несомненно связано с поэмами кавказского цикла, в частности с “Измаил-беем”. Поэма “Мцыри” была завершена в 1839 году. Она появилась в первом собрании стихотворений поэта, изданном в 1840 г.

В этой поэме Лермонтов впервые подчеркнул историческую важность для Грузии союза с Россией. Темы поэмы – свобода и шире – смысл человеческого бытия. Основной идейный ее пафос – протест против порабощающей человека душной неволи, поэтизация борьбы как наиболее естественного выражения человеческих сил, призыв к свободе, утверждение любви к родине и героического ей служения. Это поэма об идеальном герое, проникнутом страстной жаждой жизни. В Мцыри нераздельно слились мятежно-могучая сила, твердая, как сталь, воля, героическая мужественность и душевность,  мягкость, лирическая нежность. Он не индивидуалист, не эгоист, как герои пушкинских романтических поэм. Его гордое одиночество в монастырском плену – средство самозащиты, выражение протеста. Он тоскует по родному аулу, по общению с людьми, близкими ему по обычаям, по духу. Мцыри умирает, примиряясь с окружающими его людьми. Но его примирение - признания внешнего бессилия при оправданности своих ничем неистребимых влечений к воле.

Образ Мцыри – огромное художественное обобщение. В нем воплощаются трагизм, неизбывные страдания, крайнее недовольство прогрессивных людей 30-х годов самодержавно-крепостническим деспотизмом, их протест и стремление к свободе, их мечта о действенно-героической жизни, их вера в силу исключительной личности, выступающей на защиту своих поруганных прав.

Романтическое содержание поэмы “Мцыри” определило и соответствующую форму его выражения. Поэма строится как патетический монолог-исповедь, развертывающийся стремительно. Исповедь Мцыри о трех днях, проведенных на воле, противопоставляется быту монастыря – тюрьмы. Динамичности композиции поэмы содействует и то, что Мцыри рассказывает старику-черкесу лишь самые яркие эпизоды своего трехдневного скитания: созерцание раскинувшейся перед ним обольстительно роскошной природы; воспоминание о детстве в родном ауле и путь к аулу; встреча с грузинкой; борьба с барсом; блуждания, приведшие его снова к монастырю; бред и сон.

В композиции поэмы огромна роль природы, естественных обстоятельств человеческой жизни, могущественно и чарующе прекрасных, укрепляющих Мцыри в его жизнелюбии. Романтический пафос поэмы ярко сказывается и в языке. Ее лексика представляет органический сплав задушевной и патетической фразеологии. Придавая исповеди Мцыри приподнятость и возвышенность, Лермонтов насыщает его речь словами и выражениями книжного, литературно-поэтического языка.

Мятежно-волевая натура ведущего героя определила эмоциональную концентрированность подавляющего большинства эпитетов поэмы. Они строятся не на полутонах, оттенках и нейтральных красках, а на редкой определенности и полноте выражаемых ими чувств, предметов, явлений. Мажорные, эмоционально-экспрессивные по своей главенствующей тональности изобразительные средства поэмы способствуют яркому раскрытию ее идейной направленности – бескрайне любви к жизни, стремления к свободе и героического протеста, против неволи. В стремлении к подробной психологической обрисовки внутреннего облика Мцыри, в изображении обстоятельств сформировавших его характер, проявились реалистические тенденции поэмы.[4]

3). “Герой нашего времени”

Романы “Вадим” и “Княгиня Лиговская”, отрывок “Я хочу рассказать вам”, сказка “Ашик - Кериб” - этапы формирования искусства прозаического изображения жизни, с блеском раскрывшего в романе “Герой нашего времени”. Это произведение задумано в конце 1837 года. Основная работа над ними развернулась 1838 году и была завершена в 1839 году. Отдельными частями роман публиковался в “Отечественных записках” 1839 г., №3 и 11, и в 1840, №2, и полностью был издан в 1840 г.

Главная тема романа – социально-типическая личность дворянского круга после поражения декабристов. Ведущая его мысль – осуждение этой личности, а еще резче породившей его социальной среды.

Прогрессивная позиция Лермонтова обозначилась с самого начала романа – с обрисовки “записывающего путешественника-изгнаника”, “проезжего офицера”, издателя дневника Печорина. Это самое положительное лицо романа. В нем убедительно сочетаются черты гуманиста, правдолюба, патриота, восторженного поклонника природы, разочарованного в окружающей его жизни и твердо уверенного в том, что счастье в ней “не в порядке вещей”. Именно ему, а также в какой-то мере и Печорину Лермонтов “отдает” собственные мысли и чувства.

Сюжетообразующим персонажем, проходящим через роман и связующим все его части, кроме рассказика, выступает Печорин. Это центральная фигура, средоточие романа, его движущаяся сила. Ему свойственны самые высокие стремления к общественной деятельности и пылкие желания свободы.

Сам он материалист и атеист. Горестный недостаток видит он в неспособности своего поколения “к великим жертвам для блага человечества”. Ненавидя и презирая аристократию, Печорин ближе сходится с людьми демократического склада: Вернером и Максимом Максимычем. Печорин лишен добрых порывов. Печорин не скрывает сочувствия угнетенным. Вот почему, читая в ночь перед дуэлью политический роман В. Скотта “Шотландские пуритане” о народном восстании против тиранов, он “забылся увлеченный волшебным вымыслом”. Нельзя сомневаться в его симпатиях к сосланным на Кавказ декабристам.

Но благие стремления Печорина не развились. Ничем не сдерживаемая социально-политическая реакция, душившая все живое, духовная пустота высшего общества исказили и заглушили возможности Печорина, невероятно изуродовали его нравственный облик, необратимо снизили свойственную ему жизненную активность. Печорин полностью ощутил и понял, что в условиях самодержавного деспотизма для него и его поколения осмыслимая деятельность во имя общего блага невозможна. Сомнения опустошили Печорина до того, что у него осталось только два убеждения: рождение – несчастье, и смерть неизбежна. Морально искалеченный, Печорин лишился добрых целей, превратился в холодного, жестокого, деспотичного эгоиста, застывшего в гордом одиночестве, ненавистного даже себе.

Печорин, по оценке Добролюбова, не зная куда идти и девать свои силы, истощает жар своей души на мелкие страсти и ничтожные дела. Положение и судьба Печорина трагические. Трагизм Печорина в том, что его не удовлетворяет ни окружающая действительность, ни свойственный ему индивидуализм и скептицизм. Лермонтов проявляет особое внимание к психологическому миру, к “истории души” не только главного героя, но и всех остальных действующих лиц Лермонтов впервые в русской литературе наделил действующих лиц своего романа способностью глубокого самоанализа.

Образ, подобный Печорину, в ту пору широко разрабатывался на Западе.  Лермонтов показывает Печорина с разных точек зрения, углубляя и приближая к читателю: “глазами Максим Максимыча”, “издателя”, наконец через дневник самого героя. Типичность Печорина подчеркивается в известной степени и характерами бретерствующего офицерства, для которых жизнь – копейка.

Рисуя Печорина человеком 30-х годов, отражающим построения подавляющего большинства образованной, мыслящей, дворянской молодежи, Лермонтов противопоставил ему образ другой среды – простого, непривилегированного офицера, тесно связанного с солдатской массой, непрестанного труженика и хлопотуна, живущего на жалованье. Лермонтову удались и женские образы: непосредственной, стихийно-страстной дикарки Бэлы, странной, таинственно-манящей “ундины;, жертвенно любящей, жаждущей счастье, но глубоко страдающей Веры; умной, начитанной, благородной, нравственно чистой Мери.

Мастерство внешней характеристики, воплощающей внутреннюю суть образа с особенной силой проявились в портрете Печорина.

В отличие от основных эпизодические персонажи романа рисуются более скупо, по-гоголевкси, лишь внешними деталями: то это огромная золотая цепь (франт Раевич), извивающаяся по его голубому жилету; то бородавка, прикрытая фермуаром (толстая дама) и так далее.

Действующие лица “Героя нашего времени” выступают в романе уже сложившимися. Но при этом Лермонтов намечает и их эволюцию, совершенствующуюся в процессе переживания или наиболее крупных жизненных событий. Изменяя хронологическую последовательность изображаемых событий, Лермонтов превратил произведение в цепь контрастных повестей: до крайности противоречивому сознанию эгоиста Печорина в повести “Бэла” противопоставляется цельность душевного доброго Максимыча из одноименной повести; “честным контрабандистом” из повести “Тамань”, отличающимся непосредственностью и свободой своих чувств, поступков противопоставлена условность и искусственность поведения “водяного общества” из повести “Княжна Мэри”. Роман “герой нашего времени” обогащается зарисовками прекрасной и величественной природы, противопоставляемой людям, их мелким и низменным интересам, несчастьям, страданиям, социальному неустройству.

Психологичность и лиричность пейзажа “Герой нашего времени” создается самыми разнообразными средствами, даже интонацией, ритмикой фразы, эмоциональными сравнениями.

Реалистическая манера повествования, так последовательно примененная в обрисовке ведущего героя, служит и развитию всего действия романа. Язык романа “Герой нашего времени” многоцветен. Это естественно, его формируют три повествователя: писатель, Максим Максимыч и Печорин. Следуя принципам реализма, писатель последовательно индивидуализирует язык действующих лиц.

Лиричность синтаксиса романа создается также ее вопросительно-восклицательной структурой, приемом многозначительной недоговоренности и в ряде случаев тенденцией к ритмичности.

“Герой нашего времени” – сложное произведение, связанное по своему виду с романом – путешествием, с исповедью, с очерковой традицией. Но в своей ведущей тенденции – это социально-психологический и философский роман. Такого типа романа у нас еще не было. Мнения о нем резко разделились. Бурные споры о романе не затухают и в наши дни. Его считают романтическим, реалистическим с явным отзвуком романтизма, романтико-реалистическим. Применяя именно реалистические способы анализа и критицизма, писатель развенчал романтического героя, каким является Печорин. Покоряя психологической правдой, он показал галерею исторически конкретных лиц с ясной мотивировкой их поведения.[5]

II. II. Тема Кавказа в произведениях А. С. Пушкина

Весной 1820 года поэт был выслан из Петербурга за участие в кружке «Зеленая лампа», литературном филиале тайного политического общества, созданного для борьбы с самодержавием и крепостничеством; с назначением в канцелярию наместника Бесарабии генерала Инзова. Добравшись до Екатеринослава (г. Днепропетровск), где в те дни размещалась канцелярия наместника, Пушкин, искупавшись в Днепре, простыл и заболел. В то время через город проезжал прославленный герой Отечественной войны 1812 года генерал от кавалерии Николай Николаевич Раевский (1770 – 1829), которому медиками было предписано лечение на Кавказских минеральных водах.

Вместе с генералом ехали на Кавказ и его младшие дети: дочери Софья и Мария, а также младший сын Николай, уже имевший чин ротмистра лейб-гвардии Гусарского полка, давний приятель Пушкина еще по Царскому Селу, когда поэт учился в лицее.

В одной из бедных хижин Екатеринослава Николай Раевский-младший и обнаружил больного Пушкина. По просьбе Николая штаб-лекарь Рудаковский, который сопровождал генерала на Кавказ, осмотрел больного поэта и прописал ему курс лечения, а Николай упросил грозного родителя взять Пушкина с собою на Кавказ. Будучи человеком, довольно либеральных взглядов, генерал Раевский, зная истинные причины ссылки Пушкина на юг России, уладил отпуск поэта с его начальством, добрейшим Иваном Никитичем Инзовым, генералом от инфантерии, и Пушкин получил разрешение выехать на Кавказ.

Двадцатилетний поэт с большой радостью воспринял известие, что ему разрешена дальняя поездка. В конце мая семейство Раевских вместе с Пушкиным переправилось через широкий Днепр невдалеке от коварных порогов, где некогда обреталась запорожская вольница, впоследствии воспетая с великим вдохновением Н.В. Гоголем.

Поезд Раевских состоял из открытой коляски с откидным верхом и двух четырехместных карет. В одной карете ехали дочери с бонной мисс Мяттен и компаньонкой дочерей татаркой Зарой, которую все звали Анной Ивановной. Во второй карете ехал сам генерал с доктором, а Николай с Пушкиным впереди, в упомянутой коляске.

На почтовых станциях при замене лошадей было слышно, как ямщики говаривали: «Второй Спас яблочком разговляется»; «На второй Спас и нищий яблочко съест»; «Спас любит нас». В те же дни отмечался и Успенский пост, когда на трапезе разрешалось пить вино и кушать рыбу. Все это на базарах можно было купить у веселых казачек. Путешественники, особенно молодые мужчины, делали это с особым удовольствием. Пушкин прибыл на Кавказ не с пренебрежительностью, с которой приезжали сюда многие русские дворяне, а с любовью русского народа к многочисленным народам Кавказа. И покидал его не как пресыщенный завоеватель, а с душевным восторгом, который возник в нем под влиянием величавой природы Кавказа, и гуманным чувством к населяющим его горцам, ведущим борьбу за свою независимость.

Одновременно генерал Раевский обратился с просьбой и к наместнику Кавказа генералу от инфантерии Алексею Петровичу Ермолову, старому боевому товарищу, с просьбой оказать содействие в безопасном проезде в Крым по землям, находившимся в его ведении. Ермолов живо откликнулся из далекого Тифлиса двумя распоряжениями: генералу Сталю и полковнику Матвееву, чтобы они обеспечили безопасный проезд генерала Раевского вдоль подчиненных им кордонных линий.

К этому предписанию был приложен маршрут движения, по которому проехал по Черномории, как в те годы называли Область Войска Черноморского, генерал Раевский с семейством и Пушкиным. Сохранился и этот документ:

Возвратимся в жаркий день 5 августа, когда Раевские оставили Кавказ и выехали на бывшую Азово-Моздокскую дорогу. И она повела Раевских уже на юг по косогорам и сухим лощинам и через несколько часов вывела к станице Сенгилеевской, основанной хоперскими казаками у валов суворовского фельдшанца Державного, последнего укрепления Кубанской кордонной линии, построенной великим Александром Васильевичем Суворовым в 1778 году. Еще верст сорок жаркого пути, и путники увидели на высоком плато, вошедшем в историю как Форштатская гора, серы валы крепости Прочный Окоп, где размещалась штаб-квартира начальника Правого фланга Кавказской кордонной линии. Под горой была видна лента пока ещё узкой реки Кубани, за которой к горизонту уходили леса и рощи Закубанья, кое-где пронизанные дымками черкесских аулов.

Если на Кавказ Раевские ехали днем и ночью, то теперь от Ставрополя они передвигались только днем, да еще с конным конвоем. С заходом солнца Раевские, как и все путешественники, будут укрываться на ночлег за стенами пограничных укреплений, где стояли приличные числом гарнизоны с артиллерией.

История ничего не оставила нам о пребывании в крепости Прочный Окоп семейства Раевских и молодого Пушкина. Ни комендант крепости майор Широкий, ни Пушкин, ни сам генерал ничего не упоминают в записях, дошедших до нас, об этом событии. И хотя в маршруте ночлег в Прочном Окопе не указан, но, судя по расстоянию, он в этой крепости все же, видимо, был. От крепостных ворот, что были у Круглой батареи, дорога круто поворачивала вправо, на запад, и далее шла, повиливая у самого края высокого правобережья, огибая поросшие тернами овраги, спускающиеся к Кубани. Оставив позади Старую и Новую станицы Прочноокопские, версты через четыре путники проехали карантин, валы которого и ныне видны западнее последней станицы на правом склоне Холодной балки. Поднявшись по косогору на высокое правобережье, которое ныне названо именем А.С. Пушкина и где установлен ему каменный памятный знак, и далее вниз по Кубани, Раевские встречали то пограничный пикет с плетневыми оборонительными стенами и торчащей над ним дозорной вышкой; то конный разъезд, осматривающий прикубанские овраги, заросшие кустарником, и сам берег, укрытый кудрявыми вербами, которые и ныне украшают русло Кубани.[6]

Пушкин от конвойных офицеров уже знал, что все жители прикубанских станиц от мала до велика до захода солнца спешили укрыться за оборонительную ограду станицы и загнать туда же лошадок и скот, ибо после третьего удара колокола на станичном храме или сигнала трубы ворота стражей закрывались. Кто опаздывал или самовольно оставался ночевать в степи, сурово наказывали дедовским способом – батогами или штрафом.

Увидев своими глазами, как жители станицы, а это были в основном женщины, загоняют до захода солнца в ворота свою живность и куда сами спешат укрыться, Пушкин позже напишет:

На берегу заветных вод

Цветут богатые станицы,

Веселый пляшет хоровод,

Бегите, русские певицы,

Спешите, красные, домой:

Чеченец ходит за рекой.

Стемнело. Станица, как и крепость, засыпала, и только со стороны майдана, где собиралась молодежь «на улицу», слышалось треньканье балалайки, топот ног да радостно-негодующее взвизгивание девок.

Пушкин одним из последних покинул место беседы: не хотелось идти в душную квартиру, где они мучились от жары с Николаем Раевским. И прежде, чем войти в распахнутую дверь, он оглянулся на Ставропольские ворота, уже караулом закрытые, на уснувшую за ними станицу:

…перед ним уже в туманах

Сверкали русские штыки,

И окликались на курганах

Сторожевые казаки.

Оставив слева от дороги Ивановский пост, Раевские выехали к Жирному кургану, который и ныне возвышается у восточной окраины города Кропоткина. Было видно, как у местного пикета курились затухающие костры, у которых виднелись неторопливые фигуры казаков-линейцев да бродили стреноженные лошади, отпущенные отдыхать после ночного дежурства. Сам же пикет был похож на огромную корзину с торчащей над ним дозорной вышкой, с которой дежурный казак изумленно смотрел на редкие в этих местах кареты, окруженные многочисленным конным конвоем. Позже к казакам, непосредственно охранявшим границу, и обратится Пушкин, призывая к бдительности и осторожности:

В реке бежит гремящий вал,

В горах безмолвие ночное,

Казак усталый задремал,

Склоняясь на копие стальное,

Не спи, казак, во тьме ночной

Чеченец ходит за рекой.

Ставропольский тракт, что вел Раевских вдоль Кавказской кордонной линии, то уходил вправо, в степь, и тогда русло Кубани становилось невидимым, то влево, прижимаясь к самому обрыву, и тогда далеко внизу, за купами плакучих ив, была видна желтая лента Кубани, а за рекой, среди лугов и лесов – дымки далеких и близких аулов, за которыми далеко-далеко, на самом краю горизонта, синели кавказские предгорья.

Проехали линейцы станицы Казанскую, Тифлисскую, а затем и Ладожскую, получившие свои наименования от редутов, построенных полками кавказского корпуса.

Сменив лошадей и конвой на Усть-Лабинской почтовой станции, Раевские проезжали мимо одноименной станицы и крепости, и валы которой и ныне видны у улицы Коммунистической в г. Усть-Лабинске. Останавливались ли они в крепости, чтобы осмотреть деяние великого Суворова, история умаличвает. От крепости спутники направились к станице Воронежской, самой западной станице Кавказского линейного войска, за которой в девяти верстах проходила граница Кавказской губернии и Черномории, земли черноморских казаков. Здесь, левее Ставропольского почтового тракта, в полусотне саженей, возвышался древний могильный курган, на вершине которого еще в первый год после заселения Кубани казаками был установлен высокий деревянный столб с гербами Кавказской и Таврической губерний. На этом месте конвой линейных казаков обязан был передать сопровождение генерала Раевского черноморским казакам.

Итак, первая часть маршрута пути Раевских осталась позади. Согласно «Дорожнику Кавказскому, составленному по Высочайшему разрешению в Тифлисе в 1847 году», Пушкин с Раевскими  проехали мимо или через следующие посты, пикеты и станицы, входящие в состав Правого фланга Кавказской кордонной линии:

 Раевские ночевали в Редутском, ведь надо было пройти карантин и окурить провозимые вещи, просто отдохнуть в приличных условиях, которые были приготовлены для Раевских в покоях местного карантина. Да и баня их ожидала уже натопленная, где можно было смыть въедливую пыль дорог, о которых позже А.С. Пушкин напишет:

Теперь у нас дороги плохи,

Мосты забытые гниют.

На станциях клопы и блохи

Заснуть минуты не дают.

Но молодой поэт не унывал ни от пылящей жары, ни от «удобств» почтовых станций, ни от плохих мостов и дорог, ибо считал, что

Со временем…

Лет через пятьсот дороги, верно:

У нас изменятся безмерно;

Шоссе,

Россию здесь и тут

Соединив, пересекут.

Однако возвратимся в жаркий день 9 августа 1820 года. Пушкин, страдающий, как и все его спутники от жары и насекомых, решил не сидеть в душной комнате, а осмотреть укрепление более подробно. Пошел с ним и Николай Раевский.

Заглянув в кордон, Пушкин заметил слева от ворот низенькую казарму из турлука, крытую камышом, для казаков, а за ней такой же офицерский флигелек для начальника кордона. Справа – конюшня и навес для полевой пушки с зарядным ящиком. Таким было первое укрепление Черноморской кордонной линии.

Вскоре со стороны поляны, что и ныне сохранилась западнее бывшего карантина, где были установлены походные коновязи, стали подходить казаки, ведущие коней к водопою, который был под обрывом упомянутого кордона. После порции овса коней седлали, проверяя состояние подпруг и путлищ, подсыпали порох на полки ружейных замков, вкладывая их в чехлы, сшитые из волчьих или барсучьих шкур.

Пушкин подошел к казакам, с интересом вслушивался в их мягкий малороссийский говор. Любовь к простому народу проявлялась у него с детских пор, что и отразилось на всей его литературной деятельности. Поэт любил смешиваться с толпой, чтобы ближе изучить народную жизнь, слушать меткие народные слова и выражения. Делал он это и здесь, в Черномории.

Позже внимание Пушкина привлечет несколько арб с запряженными в них низкорослыми горными лошадками, около виднелось с десяток невооруженных мужчин в горских одеждах. Поднявшись по дороге, проходившей мимо карантина, горцы отправились к меновому двору, желая продать дары своих лесов и полей: орехи, мед, меха, бурки, черкески и пр. А взамен приобрести ткани, гвозди, сахар, но главное – соль, в которой они очень нуждались. Желая иметь с горцами добрые отношения, казаки и основали к взаимной выгоде свои меновые дворы.

Экипажи медленно катили под палящим солнцем вдоль невидимой под обрывами полноводного Кавказа, и так же медленно тянулись часы жаркого августовского дня. И в этот день, как и в прошлые дни, за спиной путников вставало как бы нехотя огромное, как раскаленный медный поднос, солнце, которое сразу же начинало поливать широкую степь красной лавой своих лучей. Под этим иссушающим пламенем поникали перезревшие степные травы, в мельчайшую пыль превращались петли немеряных дорог, сворачивались в трубку листья редких кустарников, которые из-за отсутствия дождей уже давно были словно бархатными от налипшего на них толстого слоя пыли. На взгорках свистели суслики, поднявшись на задние лапки у своих норок, вытянув в бледно-синее небо острые мордочки, предсказывая очередной жаркий день. К полудню в степи, что лежала по правую руку, несло жарким степным духом, пропитанным запахом полыни. В небе над головами путников кружили степные орлы и кобчики, высматривая в степной траве свою добычу. Горизонт под беспощадно палящим солнцем постоянно дрожал  колеблющемся мареве. И земля за день набирала столько в себя тепла, что и в желтозвездные ночи дышала жаром, словно раскаленная русская печь.

Как и ранее, когда Пушкин ехал по землям, населенным донскими казаками, дорога, а она была и почтовой, была пустынной. Да, к тому же еще ничем не обозначена ни канавкой, ни деревьями. В темные ночи осени или зимнюю метель вся надежда была, как рассказывали черноморцы, только на редкие поверстные столбы, да на чуткость и память черноморских лошадок. Но, сейчас было лето с повседневным зноем, да надоедливыми облаками пыли. Вскоре проехали и станицу Старо-Корсунскую, которая, как и предыдущая, осталась на том месте, где была основана летом 1793 года, тогда как остальные селения, не выдержав нападений со стороны горцев, переселились в глубь степей – подальше от буйных соседей.

По своей кипучей натуре Пушкин не мог долго усидеть на одном месте. Он с молчаливого согласия генерала выпрашивал иногда у начальника конвоя какую-либо лошадь и, уступив свое место в коляске её хозяину, лихо гарцевал вокруг колонны, позволяя себе даже  проскакивать вперед, за передовые дозоры, на что генерал сердито ворчал о несерьезности молодежи, забывая о том, каким он сам был в чине корнета. Так было и на этот раз, когда ехали вдоль болотистой поймы, что была влево от дороги, и когда вдали уже появились домишки селения Пашковского. Пушкин снова поскакал по дороге, подняв за собой длинный шлейф розовой пыли. Проскакав с полверсты, он поворотил коня назад и, высоко подпрыгивая в седле, подъехал к конвою. Казаки, утомленные дорогой, ехали молча. Пушкин, отстав немного, снова рысью нагнал конвой и поехал вблизи его, держась немного в стороне от пыльной дороги.

Вот позади осталась и Пашковская, селение, славящееся на всю Черноморию и окрестные губернии своими гончарными изделиями. До Екатеринодара оставались последние версты, довольно богатые различными урочищами, древними городищами, пограничными кордонами и пикетами.

Отсюда перед глазами Раевских и Пушкина открылся административный центр Екатеринодара, в те дни находившийся в почти первозданном состоянии. Тут же, но только правее, на фоне пыльной зелени садов южной окраины города, возвышался частокол местного острога, необходимая принадлежность любого, даже самого захудалого городишка Российской империи. Прямо впереди виднелись земляные валы крепости с обширной Ярмарочной площадью, примыкавшей к ее северному фасу (стороне).

После бани и ужина путники еще долго сидели за самоваром под старой, отягощенной плодами грушей, слушая рассказы атамана о Запорожской Сечи, о Березани, Очакове и Измаиле, где он воевал в молодые годы под командой Суворова, когда бежал от помещика-крепостника в спасительную для него Сечь. Конечно, разговор был и о казаках-черноморцах, и обоснованных ими куренных селениях, и о самом  Екатеринодаре, где им предстояло провести очередную жаркую ночь с ее жарой и комарами.

После ночного отдыха и завтрака в саду Раевские с Пушкиным в сопровождении атамана Матвеева осмотрели город. В крепости, кроме Воскресного собора и его внутреннего оборудования и хранимых в нем боевых знамен, их заинтересовали колокола, висевшие на дубовой звоннице напротив главного входа в собор, отлитые из трофейных турецких пушек, захваченных казаками на острове Березань в 1788 году.

После осмотра крепостных куреней, бастионов и Ярмарочной площади, занимавшей всю северную часть эспаланды (полосы незастроенной земли шириной в 100 саженей), и рассказа Матвеева о проходящих здесь ежегодных ярмарках Пушкин написал позже краткое, но очень емкое четверостишие:

Толпятся средь толпы еврей сребролюбивый,

Под буркою казак, Кавказа властелин,

Болтливый грек и турок молчаливый,

И важный перс, и хитрый армянин.

После осмотра крепости Раевские вышли на Ярмарочную площадь, где три раза в год проводились ярмарки. Первым делом на них «рисовались» прасолы, т.е. скупщики скота и лошадей, затем уже купцы, торгующие товарами нужными для хозяйства: сундуками, посудой, решетами, косами и т.д. Иногда с разрешения начальства на ярмарку допускались и горцы, которые на своих скрипучих арбах торговали дарами лесов. Сбыв свой товар, они закупали промышленные товары, и только после этого направлялись к месту переправы.

Женщины-казачки ездят на ярмарки с превеликим удовольствием, чтобы повидать белый свет, полюбоваться на предметы роскоши и запастись предметами бесед на целые месяцы, до следующей ярмарки.

Бродя с молодежью по городу, Пушкин, будучи человеком наблюдательным, заметил, как на центральной улице Красной, в одном квартале от усадьбы генерала Бурсака, армянские купцы зазывали в свои лавки редких прохожих казаков и казачек, истошно крича и страшно вращая глазами, а то и просто хватая за полы одежды, затаскивая упирающихся в двери лавок, напропалую расхваливая свои товары. Позже казаки рассказывали, что нахичеванские армяне шли следом за обозами казаков, и благодаря спекулятивным оборотам закрытым непроницаемой завесой для остального торгового мира, имели всегда доход. Казак же никогда, не то что московский стрелец, не любил и не уважал торгового дела. Точно так же относились к торгашам и черкесы.

На другой день, задолго до наступления жары, Раевские после прибытия конвоя покинули гостеприимные атаманский дом и тронулись в дальнейший путь, сопровождаемые стаями собак, в клубах густейшей пыли, которой главная улица столицы Черномории была весьма богата. На самом деле, улица Красная, хотя и имела такое яркое наименование, ничем не отличалась от обычной улицы любого селения: те же выбоины, ухабы, отсутствие мощеного полотна и водосточных канав. Вдоль улицы за плетнями и частоколами стеной тянулись пыльные сады, в глубине которых, как бы стыдясь своего затрапезного вида, стояли турлучные и саманные хатки, поставленные на землю без какого-либо фундамента, и своими подслеповатыми «виконцамы» робко выглядывали на свет божий.

Вскоре улица вывела путников к главным воротам города, охраняемым вооруженными казаками (ныне здесь перекресток улиц Красной и Длинной). Здесь же с дозорной вышки дежурный казак всматривался в бескрайние степи, примыкавшие с севера к оборонительному валу города, который тянулся от Кубани до Малого Карасуна. Отсюда начинался Большой Таманский почтовый шлях, который, оставив по левую руку первое городское кладбище с деревянной церквушкой Св. Фомы, резко поворачивая на запад, шел параллельно городскому валу Екатеринодара.

Перед глазами путников открылась довольно интересная панорама: правее Ростовского тракта, на некотором расстоянии от окраины города, стояло боле десятка ветряных мельниц на кирпичных основаниях. Некоторые из них, ловя легкий восточный ветерок, как какие-то неведомые великаны, медленно, словно нехотя, махали своими решетчатыми крыльями, словно прощались от именно города с путниками.

В степи по дороге навстречу Раевским медленно двигался «валок», т.е. обоз чумаков, возчиков товаров и одновременно торговцев ими. Чумацкие обозы связывали Черноморию с южными губерниями России, доставляя туда соль, нефть, рыбу, а оттуда хлеб, лес, промышленные товары и ткани.

Пушкин с интересом всматривался в лица чумаков, людей в большинстве своем пожилых, одетых в полотняные штаны и рубахи, пропитанные в целях профилактики дегтем, так как холера и чума бывали частыми гостями в степях юга России и Черномории. Прошло несколько минут – и последний чумацкий воз остался позади в облаках густейшей пыли, а перед Раевскими открылись просторы степи, кое-где украшенной островками уже спеющего терновника.

Если раньше дорога, по которой ехали Раевские от Прочного Окопа до Изрядного Источника и от Редутского кордона до Андреевского кордона, проходила вдоль кордонных линий: Кавказской и Черноморской, то отсюда согласно маршруту она пошла от линии правее – прямо на Темрюк и далее на Тамань, оставив позади следующие казачьи селения и кордонные укрепления:

Далее дорога пошла вдоль Таманского залива, в волнах которого были видны огромные стаи белокрылых чаек, а вдали – кривые паруса казачьих лодок, стремящихся укрыться от надвигающегося шторма. Здесь все веяло прошлым. Справа, у берега залива, под песчаными холмами виднелись остатки некогда цветущего города Боспорского царства – Фанагории. Слева вдоль дороги тянулась цепь могильных курганов, хранителей тайн некогда живших здесь народов. Часа через два пути справа от дороги показались серые валы Фанагорийской крепости, построенной А.В. Суворовым в 1795 года для защиты казаков-переселенцев со стороны турецкой Анапы. С высоких валов в сторону моря и окрестных холмов грозно смотрели пушки.

Переночевав в крепости в отведенных квартирах, Раевские узнали, что на море штормит и судна, способного взять на борт их экипажи, пока в Тамани нет. И тогда, после ночлега и завтрака, не теряя времени, они, особенно молодежь, изъявили желание осмотреть крепость и городок Тамань, домишки которого белели в двух верстах южнее у берега Таманского залива.

Поднявшись на звонницу, чтобы осмотреть колокола, Пушкин, глядя за городской оборонительный вал в степь, представлял, как где-то там, за горизонтом, местный князь Мстислав Тмутараканский победил в единоборстве князя Редедю перед полками касожскими. И ранее и позже земля таманская многие века содрогалась под топотом конских копыт, и народы многие устилали ее своими костями, уступая эти степи и холмы более сильным народам, умеющим сражаться, как в конном, так и пешем строю. Жизнь никогда не замирала на этих, казалось бы, бесплодных землях.

Впоследствии Пушкин попытается в стихотворной форме обработать легенду о Мстиславе Удалом и Редеде и даже составить план этой работы, ибо интерес к истории России у него стал проявляться еще с детских лет, а с годами интерес этот только усилился. Несмотря на молодость, Пушкин уже хорошо знал историю государства Российского, его драмы и трагедии. Его «История Пугачева», наброски к «Истории Петра Первого» и ныне не утратили своей научной ценности. А после посещения Кубани, и особенно Тамани, он замыслил написать биографию великого русича – Александра Васильевича Суворова. Однако что-то ему помешало. Напомню, что Пушкин попал на Тамань, да и вообще на юг России, в тот период, когда в России начались раскопки городищ и курганов, а в Причерноморье и некрополей античных городов-колоний. В те годы возникли и первые археологические музеи, куда попали на хранение такие бесценные богатства древнего мира, как находки в кургане Куль-оба под Керчью и клад древнерусских изделий из Старой Рязани. Все это вызвало определенный общественный резонанс, который, конечно, коснулся и поэта, ибо мы точно знаем, что памятники древности на Кавказе и в Крыму он осматривал.

Исследования русской культуры особенно плодотворны стали после победы в Отечественной войне 1812 года. Это был период, когда, в результаты подъема национального сознания, как писал сам Пушкин: «…все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную».[7]

Итак, солнечная Кубань и болотисто-полынная Тамань остались позади. Несмотря на молодость и поэтическую восторженность, поэт заметил, что в среде казачества, которое многие просвещенные люди России представляли каким-то военно-монашеским орденом, существует эксплуатация человека человеком, и здесь, среди «вольного» казачества, жили истина и несправедливость, добро и зло стояли друг против друга.  Бедному человеку, простому труженику было плохо на берегах «вольной» Кубани, и тут для трудового человека не было свободной жизни от гнета эксплуататоров. Поэтому через год поэт и воскликнул: «Прости, священная свобода!» …ибо не было ее среди некогда вольнолюбивого казачества.

А на Тамань наконец-то пришел тот час, когда море несколько успокоилось. Большая канонерская лодка прибыла к берегам Тамани и на нее были погружены экипажи и вещи Раевских. Сами же путешественники были доставлены к пристани на тележках, принадлежащих местному начальству.

Вот показался у пристани и генерал Раевский в окружении армейских и казачьих офицеров, провожавших его до борта войскового баркаса, причаленного и пристани. Помогая сестрам в баркас первыми спрыгнули Николай Раевский с Пушкиным, генерал же, почтительно поддерживаемый под руку атаманом, сошел последним. Команда, взмах весел – и баркас направился рукой рулевого к стоящей на рейде канонерке. Приняв на борт пассажиров, выбрав якорь и подняв парус, судно направилось к берегам благословенной Тавриды, горы и долы которой поэт воспоет еще не раз. Находясь в тот вечер на палубе канонерки под шумящим от порывов ветра парусом, Пушкин сделает наброски элегии, которую положит на бумагу спустя несколько дней на борту уже другого судна. И хотя это стихотворения написано почти два века назад, слова его не утратили свою задушевность и в наше время:

Погасло дневное светило:

На море синее вечерний пал туман.

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан.

Я вижу берег отдаленный,

Земли полуденной волшебные края;

С волненьем и тоской туда стремлюсь я,

Воспоминаньем упоенный…

Пушкин позже назовет это стихотворение «подражанием Байрону», сохраняя в этом свою преувеличенную скромность, ибо он никогда подражателем Байрона не был. Пушкиноведы отмечали, что уже в первых словах элегии слышен мотив русской народной песни: «Уж как пал туман на сине море…»

На этом мы и остановимся  в своем путешествии по землям Кубани и Тамани с нашими героями. Почти трехмесячное путешествие, которое оставило у молодого поэта А.С. Пушкина неизгладимое впечатление на всю жизнь, подходило к концу. Впереди был Крым, Одесса и Кишинев, где поэту предстояло служить.

24 сентября 1820 года он написал из Кишинева, куда переехала канцелярия Бессарабского наместника, своему младшему брату Льву Пушкину:

«Милый брат, я виноват перед твоею дружбою, постараюсь загладить вину мою длинным письмом и подробными рассказами…

видел я берега Кубани и сторожевые станицы – любовался нашими казаками. Вечно верхом: вечно готовы драться, в вечной предосторожности! Ехал в виду неприязненных полей свободных, горских народов. Вокруг нас ехали 60 казаков, за нами тащилась заряженная пушка с зажженным фитилем. Хотя черкесы ныне довольно смирны, но нельзя на них положиться; в надежде большого выкупа они готовы напасть на известного русского генерала. И там, где бедный офицер безопасно скачет на перекладных, там высокопревосходительный легко моет попасть в аркан какого-нибудь чеченца. Ты понимаешь, как эта опасность нравится мечтательному воображению. Когда-нибудь прочту тебе мои замечания на черноморских и донских казаков – теперь тебе не скажу об них ни слова. С полуострова Таманя, древнего Тмутараканского княжества, открылись мне берега Крыма. Морем приехали мы в Керчь…»[8]

III. Обозначение темы

Среди русских писателей, которые не только близко познакомились с кавказскими народами, но и верно отразили их жизнь в своих произведениях, первыми были декабристы, сосланные на Кавказ. Декабристы оказали большое воздействие и на развитие местной национальной литературы. Средством укрепления литературных связей явилось печатное слово на русском языке. Большая заслуга в этом принадлежала Толстому, Грибоедову и декабристам.

В конце XIX века особенно активной стала тяга горцев к русской культуре, к русскому языку и литературе. Передовые предста­вители горской интеллигенции явились активны­ми поборниками усвоения горскими народами передовой русской куль­туры. Они понимали, что для достижения этой цели необходимо знание русского языка, изучение его как в школе, так и в обыденной жизни, в тесном общении с русским населением.

Передовые деятели горских народов Северного Кавказа X. Уруймагов (Осетия), И. Крымшамхалов (Карачай), Т. Эльдерханов (Чеч­ня) и многие другие указывали на значение русской культуры и русского языка в прогрессивном развитии горцев, выступали за широкое распространение русской грамоты среди своих народов. Они также отме­чали важную роль, которую должен был сыграть русский язык в эконо­мическом и духовном развитии народов Северного Кавказа.

Прогрессивные представители образованной части горцев знакомили своих соотечественников с произведениями русских писателей, переводи­ли на местные языки творения И. А. Крылова, К. Д. Ушинского и других и выступали, таким образом, пропагандистами передовой русской культуры.

К концу XIX в. на Северном Кавказе вырос довольно многочисленный отряд национальной интеллигенции. Роль горской интеллигенции, и преж­де всего ее передовой части, была важна не только в ее практической деятельности, на поприще просвещения и культуры своих народов, но и в том, что ее представители, находясь за пределами своего края, в Рос­сии, работали с пользой для общего блага Родины, достойно представля­ли свой народ и его культуру среди других народов страны.

Русский язык не только приобщал горцев к богатой русской культуре, но и раскрывал перед ними достижения мировой цивилизации.

Горские народы не только заимствовали многое у русской культуры, но и щедро делились богатствами собственной культуры с русским насе­лением края. Русские на Северном Кавказе позаимствовали немало доб­рых обычаев и традиций у горцев, многие из них хорошо знали языки местных народов, переняли многие черты их материальной культуры, се­мейного и общественного быта. Еще Л. Н. Толстой подчеркивал, что «ка­заки... усвоили себе обычаи жизни и нравы их». Даже военный быт ка­зачества приобрел ставшие традиционными кавказско-горские черты, находясь и развиваясь под непосредственным влиянием военного дела и традиций горцев.

Процесс зарождения художественной литературы у не­которых народов Северного Кавказа происходил еще в XIX в. и притом разновременно. Осетины и народы Дагестана встретили конец XIX - начало XX в., имея уже сформировавшуюся как искусство письменного слова литературу. У карачаевцев, черкесов, кабардинцев и балкарцев одновременно с творчеством самобытных поэтов-одиночек, писавших на родных языках, на изобретенных ими самими алфавитах (Б. Пачев, К. Мечиев, И. Крымшамхалов), продолжали творить народные певцы и поэты (адыги - Цуг Теучеж, Джанчатов Куйпеш, Хамахоков Хапат, Пшизов Татун; чеченцы - Мази из Катарюрта, Уддин Эфи из Гехи; ка­рачаевцы — Каспот Кочкаров, Аппа Джанибеков, Исмаил Семенов; но­гайцы - Баймурза Моната, Негмота Айбата и др.).[9]

Тематика северокавказской литературы начала XX в. не так уж об­ширна. В поэзии и прозе главное внимание уделяется обездоленному и угнетенному положению горцев и горянок. В произведениях эта тема на­ходит свое выражение в констатации отдельных факторов из жизни гор­цев. Но в них совершенно отчетливо проводится разграничительная ли­ния между людьми, сословиями, линия, за которой стоят противоборст­вующие классы.

В творчестве многих поэтов не ощущалось еще призыва к револю­ционному преобразованию существующего строя. Свобода воспринима­лась ими как далекая мечта.

Кязим Мечиев (1859—1945) основоположник балкарской письменной поэзии, скажет в 1910 г.:

Скорбит земля родная, плачут реки,

И топчет сильный тех, кто послабей.

Чтоб мой народ свободным стал навеки,-

Помочь прошу я бога и людей.

Но в северокавказской поэзии появились и иные голоса. Поэты мень­ше теперь говорят о своих мечтах и надеждах, смело осуждают мир про­извола и тирании, призывно утверждая необходимость коренной ломки всей системы общественных отношений. В этом направлении выступал великий осетинский поэт Коста Хетагуров. Обращаясь к господствующе­му классу общества, он писал:

Вы жизнь превратили в забаву,

Гнушаетесь честным трудом

И, совесть, меняя па славу,

Насилье зовете судом,

Вы были всегда палачами

И прав, и свободы чужой,

Топтали святыни ногами, -

Так будьте же счастливы сами

С такой озверелой душой!

………………………………….

Мне вашего счастья не нужно, -

В нем счастья народного нет...

В эпоху сложной борьбы различных литературных и идеологических течений - религиозно-клерикального, националистического, демократи­ческого - поэзия С. Стальского, Г. Цадасы, Ц. Теучежа твердо и последовательно защищала интересы народа, с большой художественной силой типизировала и обобщала явления и события, факты и детали из окружающей жизни. Наряду, с изображением зреющего в пароде само­сознания, пробуждающихся в его недрах духовных сил, критика пороков современной социальной жизни являлась чертой, присущей реалистиче­ской поэзии Дагестана. А для творческого облика Гамзата Цадасы сати­рическое изображение действительности составляло самую сильную сто­рону его реализма. Нацеленные против патриархально-родового наследия старины и отвратительных черт социального быта, произведения Г. Ца­дасы высмеивали представителей духовной и светской иерархии даге­станского аула, разоблачали праздность духовных лиц.[10]

Заключение

Лермонтовский Кавказ – это ощущение свободы, душевного спокойствия. Когда мы читаем лирику Лермонтова, рассказывающую русском обществе («Как часто, пестрою толпою окружен…», «Смерть поэта…», «Прощай, немытая Россия»), то нас не покидает ощущение метаний души человеческой, возмущения, которое читатель переживает вместе с поэтом. Кавказ же дает ощущение свободы, незыблемости мироздания… Как будто отдельно взятый человек вдохнул полной грудью воздух свободы…Особенно хорошо понимаешь это, глядя на картины лермонтова.

Юг у поэта – это воплощение движения. Даже природа у него живет своей жизнью, зачастую очень похожей на людскую жизнь…

Больше всего удивило то, что в основе многих “южных” лермонтовских поэм лежат легенды Кавказа, а не только фантазия автора. Поражает воображение легенда о горном духе Гуда, полюбившем земную девушку.

Женщины гор – это, по моему мнению, особая ниша сюжетов Лермонтова. В какой-то мере они противопоставляются лицемерным красавицам высшего света. Они не испорчены жеманством и неискренностью. Они естественны, всегда необыкновенно красивы, преданны, это заботливые матери  («Казачья колыбельная», «Не плачь, не плачь мое дитя…»), преданные невесты («Демон»), но могут быть и гордыми,   и своенравными («Тамара»).

Поэт старается показать лучшие стороны южного края – преданных женщин, отважных мужчин, дикую, необузданную, но в то же время прекрасную природу – под стать людям. Продолжая рисовать перед нашим взором романтические картины поэт не изменяет достоверности – многие местности, описанные в “Герое нашего времени” существуют на самом деле, а кавказские легенды почти не претерпевают изменений от пера творца.

Поездка  на Кавказ имела для молодого поэта – Пушкина очень большое значение, так как она помогла открыть ему кавказскую тематику, которая в те годы для современников поэта была довольно актуальна, ибо на Кавказе и Кубани шла колониальная война, длительная и кровопролитная. Кавказская тема затронула Пушкина не только как экзотическая, но и с морально-политической стороны, поэтому поэт и покинул Кавказ, будучи, проникнут большой идеей братства всех народов. Поэт не воспевает колониальную войну, а говорит о мире для ныне воюющих народов; он верит, что пройдет время и Кавказ

Забудет алчной брани глас,

Оставит стрелы боевые…

Хочется отметить, что образ Кубани, степей ее просторных, людей, здесь живших некогда, начертан в творчестве Пушкина четко и зримо.

Уверен, что посещение Пушкиным Кавказа помогло ему стать великим национальным поэтом, ибо он любил свой народ, горячо был предан России. Таким был Пушкин в годы короткой жизни, таким, он останется и для своих потомков, которые в центре бывшей Черномории, в городе Екатеринодаре-Краснодаре, установили ему чудесный памятник.

Список литературы

1.                     Версаев В. Пушкин в жизни. Систематический свод подлинных свидетельств современников- М.: Логос, 2002. – 271 с.

2.                     Жизнь и лира: Сборник статей о жизни А.С.Пушкина./Под ред. Афанасьева А. П. - М.: Книга, 2003. – 375 с.

3.                     Игнатов А. П. М.Ю. Лермонтов. Собрание сочинений. – М.: Книга, 2001. – 485 с.

4.                     История русской литературы XIX века. А.И. Ревякин. – М.: Дело, 2004. – 406 с.

5.                     Литература./Под редакцией М. А. Литвинов. – М.: Просвещение, 2003. – 306 с.

6.                     Лотман Ю.М. Пушкин А.С. – СПб.: Искусство, 2002. – 386 с.

7.                     Русская литература. Оспапюк О. Г. – СПб.: Культура, 2001. – 360 с.

8.                     Русская литература./Под ред. Н.И. Громова. – М.: ИНФРА-ДАНА, 2001. – 320 с.

9.                     Томашевский Б.В. Пушкин. Работы разных лет. - М.: Логос, 2001. – 261 с.

10.                Энциклопедия знаменитых россиян./Под ред. Трушко Е.А., Медведев Ю.М. – Ростов-на-Дону: Феникс, 2003. – 311 с.

11.                 

[1] Томашевский Б.В. Пушкин. Работы разных лет. - М.: Логос, 2001. – С. 84

[2] Русскаялитература. Оспапюк О. Г. – СПб.: Культура, 2001. – С. 116

[3] Энциклопедия знаменитых россиян./Под ред. Трушко Е.А., Медведев Ю.М. – Ростов-на-Дону: Феникс, 2003. –  С. 164

[4] Игнатов А. П. М.Ю. Лермонтов. Собрание сочинений. – М.: Книга, 2001. – С. 194

[5] История русской литературы XIX века. А.И. Ревякин. – М.: Дело, 2004. – С. 250

[6] Лотман Ю.М. Пушкин А.С. – СПб.: Искусство, 2002. – С. 120

[7] Версаев В. Пушкин в жизни. Систематический свод подлинных свидетельств современников- М.: Логос, 2002. – С. 109

[8] Жизнь и лира: Сборник статей о жизни А.С.Пушкина./Под ред. Афанасьева А. П. - М.: Книга, 2003. – С. 138

[9] Литература./Под редакцией М. А. Литвинов. – М.: Просвещение, 2003. – С. 209

[10] Русская литература./Под ред. Н.И. Громова. – М.: ИНФРА-ДАНА, 2001. – С.184