Вопрос 1. Почему определения с точки зрения биологии не дают нам адекватного представления о сути данного феномена?

Ответ:

Биологи употребляют слово "жизни", чтобы обозначить феномен органических существ. Органика – это лишь класс вещей, которые обнаруживаются в жизни. Наряду с другим классом вещей, носящих имя неорганических. Важно то, что философ говорит нам об организмах, но так же очевидно' что мы, сказав, что живем, и говоря о "нашей жизни", жизни каждого, придаем этому слову смысл более непосредственный, более широкий, более решительный. Дикарь и невежда не знают биологии и, однако, вправе говорить о "своей жизни", поскольку под этими словами мы имеем в виду огромное явление, предшествующее всей биологии, всей науке, всей культуре, – явление великолепное, фундаментальное, ужасное, которое предполагает и подразумевает все остальные явления. Биолог обнаруживает "органическую жизнь" в пределах своей собственной жизни, как ее момент: это одно из его жизненных занятий и ничего больше. Биология, как всякая наука, представляет собой деятельность, или форму образа жизни. Философия, вернее, философствование, бесспорно, является жизнью – как бег, влюбленность игра в гольф, возмущение политикой, светские занятия. Все это формы и образы жизни.

«Что такое наша жизнь, моя жизнь? Было бы наивно и нелепо отвечать на этот вопрос определениями из области биология и говорить о клетках, соматических функциях, пищеварении, нервной системе и т. д. Все эти вещи представляют собой гипотетические реальности, построенные на прочной основе, но построенные биологической наукой, являющейся видом деятельности моей жизни, если я изучаю ее и посвящаю себя ее исследованиям. Моя жизнь – это не процессы, происходящие в моих клетках, и не то, что происходит на моих звездах, золотых точках которые я вижу в своем ночном мире. Мое собственное тело не больше чем фрагмент мира, который я обнаруживаю в себе, фрагмент, который по многим причинам чрезвычайно важен для меня что не мешает ему быть лишь одним из множества составляющих в раскрытом передо мною мире. Сколько бы я ни говорил о своем физическом и психическом организме, это относится лишь к второстепенным частностям, которые предполагают такое явление, как моя жизнь, в ходе которой я обнаруживаю, вижу, исследую, анализирую вещи-тела и вещи-души. Следовательно, ответы такого рода даже не соприкасаются с той первичной реальностью, которую мы сейчас собираемся определить»[1].

Вопрос 2. Назовите ряд последовательных определений жизни, каждое из которых сохраняет и углубляет предшествующее?

Ответ:

«Исходное определение – кто-то, кто видит и любит, и ненавидит, и требует от мир, и в нем движется и совершает усилия, страдает из-за того – не это ли испокон веков называется в самом скромном универсальном словаре "моей жизнью"? Что это такое? Это просто значит, что первоначальная реальность, явление явлений, данное Универсума, то, что дано мне, это... "моя жизнь" – только мое Я, не мое замкнутое сознание, – это уже истолкование, идеалистическое истолкование. Мне дана "моя жизнь", моя жизнь – это прежде всего то, что я нахожусь в мире, не в каком-нибудь неопределенном, а в этом мире, в нем теперешнем, и не просто в этом театре, а именно в этот момент, снимаясь тем, чем я в нем занимаюсь, в этом театральном фрагменте моего жизненного мира, – я философствую».

Метод определения жизни по Ортеги состоит в том, чтобы замечать одно за другим свойства нашей жизни в порядке от наиболее внешних к самым внутренним, от периферии Жизни к ее пульсирующему центру. Следовательно, Ортеги обнаружил ряд последовательных определений жизни, каждое на которых сохраняет и углубляет предшествующие. И вот первое.

«Жизнь – это то, что мы делаем, и то, что с нами происходит, – от мыслей и мечтаний или побуждений до игры на бирже или победного сражения. Но разумеется, ничто из того, что мы делаем, не является нашей жизнью, если мы не отдаем себе в этом отчета. Это первое решающее свойство, с которым мы сталкиваемся: жизнь – это удивительная, уникальная действительность, которая обладает привилегией существовать для самой себя. Жить – это значит ощущать жизнь, осознавать свое существование, где "осознавать" подразумевает не интеллектуальное знание, не какие-либо специальные познания, а удивительное присутствие жизни для каждого: без этого осознания, без отдавания себе отчета мы не ощутили бы и зубной боли.

Камень не чувствует и не знает, что он камень: для себя самого, как и для всех остальных, он совершенно слеп. Напротив, жизнь – это открытие, не утверждение бытия, а понимание или видение, отдавание себе отчета в том, что является ею. Беспрерывное открытие, – которое мы совершаем относительно себя и окружающего мира. Сейчас давайте дадим объяснение и юридический статус этому удивительному притяжательному местоимению, которое мы употребляем, произнося "наша жизнь"; она ваша, поскольку, кроме того, что она есть, мы отдаем себе отчет, что она есть и какова она. Воспринимая и чувствуя, мы вступаем в наши владения, и это всегдашнее пребывание в собственных владениях, это постоянное и коренное присутствие при всем, что бы мы ни делали и чем бы мы ни были, отличает жизнь от всего остального. Горделивые науки, мудрое знание не более чем приносят пользу, конкретизируют, регламентируют это изначальное проявление, из которого состоит жизнь»[2].

Чтобы найти образ, в котором закреплено воспоминание об этой идее, обратимся к египетской мифологий, где Осирис умирает, а Исида, его возлюбленная, хочет воскресить его и дает ему проглотить глаз сокола-Гора. С тех пор глаз появляется на всех священных картинах египетской цивилизации, символизируя первое свойство жизни: смотреть па себя. И этот глаз, пройдя по всему Средиземноморью, оказав влияние на Восток, стал тем, что во всех остальных религиях изображается как изначальный атрибут провидения: видеть себя – основной и начальный атрибут самой жизни.

«Это видение или ощущение, это присутствие моей жизни передо мной, которое дает мне владение ею, которое делает ее "моей", – это то, чего не хватает сумасшедшему. Жизнь безумного – не его, т. е., строго говоря, не жизнь. Поэтому нет ничего более невыносимого, чем вид умалишенного. Потому что в нем законченно проявляется физиономия жизни, но лишь как маска, скрывающая отсутствие подлинной жизни. Перед умалишенным действительно мы ощущаем себя как перед маской, маской по самой своей сути. Сумасшедший, не осознавая себя, себе не принадлежит, он отчужден, и "отчуждение", "принадлежность чужому" – именно так звучали старинные определения безумия, скажем: быть вне себя, быть одержимым, то есть одержимым кем-то другим. Жить – значит осознавать себя, это ясно.

Когда мы подходим к вопросу: что такое наша жизнь? – мы можем без раздумий торжественно ответить: жизнь – это то, что мы делаем, разумеется потому, что жить – это осознавать, что мы живем здесь, сейчас, то есть мы находимся в каком-то месте мира и нам кажется, что мы пришли туда по своей воле»[3].

Жизнь в самом деле оставляет поле возможностей внутри мира, но ми не свободны – быть или не быть в этом сегодняшнем мире. Можно отказаться от жизни, но если живешь, нельзя выбрать для этого мир. Это придает жизни трагичность. Жить – это не выбирать по вкусу предварительно понравившееся место, как выбирают, в какой театр пойти вечером, – это значит оказаться, вдруг и не иная как, ввергнутым, попавшим, заброшенным в мир, который невозможно поменять, – в мир сегодняшний. Наша жизнь начинается постоянным удивлением по поводу нашею существования – без нашего предварительного согласия, в непредсказуемом мире, подобно потерпевшим кораблекрушение. Не мы сами даем себе жизнь, но обнаруживаем ее как раз тогда, когда обнаруживаем сами себя. В основных чертах жизнь всегда непредвиденна».

Для античных ученых реальность, бытие обозначали "вещь"; для ученых нового времени бытие означало "интимность, субъективность"; для нас бытие означает "жизнь", – стало быть, интимность по отношению к самому себе и к вещам. Мы утверждаем, что достигли нового, более высокого духовного уровня, поскольку, если мы посмотрим себе под ноги, на исходную точку – "жизнь", то обнаружим, что в ней сохранены, объединенные и преодоленные, античность и новое время. Мы на более высоком уровне – на пашем уровне, – на высоте времени. Понятие высоты времени не фраза, а реальность, как мы очень скоро увидимся.

«Вспомним в нескольких словах путь, который привел нас к тому чтобы принять "жизнь" в качестве исходного данного, первичной реальности, несомненного в Универсуме. Существование вещей как существование независимое от меня сомнительно, следовательно, оставим реалистическое понятие античных философов. Напротив, несомненно, что я мыслю о вещах, что мое мышление существует и что, стало быть, существование вещей зависит от меня, представляет собой мою мысль о них; такова бесспорная часть идеалистического тезиса. Поэтому мы принимаем его, но, чтобы принять, хотим лучше понять и задаем вопрос– в каком смысле и каким образом зависят от меня вещи, когда я мыслю о них, – чем являются вещи, когда я говорю, что они лишь мои мысли? Идеализм дает ответ: вещи зависят от меня они являются мыслями в том отношении, что представляют собой содержание моего сознания, моего мышления, состояния моего Я. Это вторая часть идеалистического тезиса, и ее мы не принимаем. Мы не принимаем ее, потому что это бессмыслица– не потому что она неистинна, а по причине более простой, фраза чтобы не быть истинной, должна иметь смысл: из ее доступного смысла мы делаем вывод, что она ложна, поскольку понимаем что утверждение 2 + 2 = 5 ложно. Но эта вторая часть идеалистического тезиса лишена смысла, является нелепостью наподобие "круглого квадрата". Если бы идеализм утверждал только: существует мышление, субъект. Я, он бы утверждал нечто истинное, то неполное. Но он не останавливается на этом, а добавляет: существуют только мышление, субъект, Я. Это ложно. Если существую я, мыслящий, то существует и мир, о котором я мыслю. Стало быть, основной истиной является мое сосуществование с миром. Существовать – это прежде всего сосуществовать, то есть видеть нечто, не являющееся мной, любить другое существо, страдать от каких-то вещей.

Ведь зависимость вещей от меня не является односторонней, как предполагал обнаружить идеализм, она не только в том, что вещи являются тем, что я мыслю и чувствую, а также и в обратном, я тоже завишу от них, от мира. Следовательно, речь идет о взаимозависимости, о соотношении, словом, о сосуществовании»[4].

К исходным данным, как мы сказали, является сосуществование мое и вещей. Но едва мы сказали это, как начинаем догадываться, что определять как "сосуществование" способ существования меня и мира, эту первичную реальность, одновременно единую и двойственную, это великолепное явление сущности двойственности, значит оказаться некорректными, поскольку сосуществование означает не более чем пребывание одной вещи ряда с другой, существование и той и другой. Статический характер существования и бытия, этих древних понятий, искажает то, то мы хотим выразить. Потому что на самом деле не существует мира самого по себе рядом со мной и меня самого ряда с ним, но мир – это то, что существует для меня, динамическое бытие передо мной, напротив меня, а я – тот, кто оказывать на него воздействие, кто смотрит на него и кто выдерживает его, любит его или ненавидит. Статическое бытие признав отжившим – мы увидим его второстепенную роль – и должно быть замещено бытием действенным. Бытие мира передо мной – это, скажем, действие, произведенное надо мной, и соответственно мое над ним. Но это – реальность, состоящая в том, что видит в мире, мыслит о нем, касается его, любит или ненавидит, что вдохновляет его или сокрушает, что Я изменяет, что переносит и терпит, – это то, что всегда называется "жить", "наша жизнь", жизнь каждого. Тогда опровергнем высокомерие уважаемых и священных глаголов "существовать", "сосуществовать", сказав вместо них: то первичное, что имеется в Универсуме, это "моя жизнь" в все остальное, что имеется или не имеется в ней, внутри нее. Теперь можно сказать, что вещи, Универсум, сам Бог являются составляющими моей жизни, поскольку "моя жизнь" – это не только Я, Я – субъект, но жизнь – это еще и мир. Мы преодолели субъективизм трех веко – Я освободилось из заточения в собственной интимности, оно уже не единственное, что имеется, но уже не страдает от одиночества, которым является единственность, о чем мы говорили в прошлый раз. Мы избежали заточения, в котором жили как люди нового времени, заточения сумрачного, без света, света мира и без просторов, которым радуются крылья стремлений и желаний. Мы вне уединенного, обособленного участка Я, закрытой комнаты больного, полной зеркал, которые безнадежно возвещают нам наш собственный профиль, – мы вне ее, на свежем воздухе, снова вдыхаем кислород космоса, расправив крылья для полета, обратив сердце к вещам, достойным любви. Мир снова стал горизонтом жизни, который, подобно линии моря, напрягает кругом нас свою чудесную тетиву арбалета и заставляет ваше сердце почувствовать себя стрелой, сердце, израненное самим собою, которое вечно болит от скорби или наслаждения. Спасемся в мире – "спасемся в вещах". Это последнее выражение я написал в качестве жизненной программы, когда мне было двадцать два, я учился в Мекке идеализма и трепетал в смутном предвкушении сбора плодов грядущей зрелости. Но сначала нам нужно выяснить, в чем своеобразие этого истинного и первичного бытия, представляющего собой "жизнь". Нам не пригодятся понятия и категории традиционной философии – ни одно из них. То, что сейчас перед нами, ново: следовательно, мы должны выразить то, что видим, в новых понятиях.

Итак, мы ищем понятия к категории, которые выразили бы "жизнь" в ее своеобразии, и вынуждены заглядывать в обычный словарь, удивляясь тому, как вдруг какое-то слово, простое искомое слово, ив имеющее ранга, не имеющее научного прошлого, начинает лучиться светом научной идеи и превращается в термин. Это еще один знак, что судьба благосклонна к нам, и мы первопроходцами вступаем на неизведанный берег.

Слово "жить" приближает нас и пропасти, пропасти без фраз, без трогательных предзнаменований, скрывающих то, что в ней таится. Нужно с отвагой ступить в нее, несмотря на то, чти известно – нас ждет погружение в страшные глубины. Есть благодетельные, бездонные пропасти чистого бытия, которые возвращают нас к жизни возрожденными, окрепшими, просвещенными. Есть явления определяющие, с которыми приходится время от времени сталкиваться именно потому, что они бездонны, именно потому, что мы теряемся в них. Иисус выразил это божественным образом: "Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее".

Ведь что такое жизнь? Не нужно далеко ходить, речь не идет о том чтобы вспоминать приобретенные знания. Основные истины всегда должны быть под рукою, именно поэтому они основные. Что нужно искать, так это истин частные, конкретный, провинциальные, не основные. Жизнь – это то, чем мы являемся, что мы делаем: то есть она на всех вещей самая близкая для каждого. Положим на нее руку, она даст удержать себя, как ручная птица.

«Мне очень жаль, но истина обязывает меня сказать, что ваша жизнь, ваше сейчас состоит из того, что весьма маловажно. Но будем откровенны и признаем, что наше существование по большей части состоит из такого рода незначительностей: мы идем, приходим, делаем то либо другое, думаем, любим или не любим и т. п. Время от времени наша жизнь, кажется, внезапно обретает напряжение, как бы становясь на дыбы, сгущаясь, уплотняясь: большое горе призывает нас, – тогда мы говорим, что с нами происходят важные события. Но заметьте, что для нашей жизни это чередование, эта значимость или незначительность неважны, потому что кульминационный, исступленный момент не в большей степени жизнь, чем наши обыденные часы»[5].

Следовательно, получается, что на первый взгляд, которым мы окинули жизнь в этом предпринятом нами исследовании ее чистой сущности, жизнь – это совокупность действий и событий, которыми, если можно так выразиться, она обставлена».

Из глубин, где мы сейчас находимся, нам видна жизнь как необходимость решать то, чем мы станем. Мы уже не довольствуемся фразой: жизнь – это то, что мы делаем, это в итоге обнаруживать себя самого в мире, занятого вещами и существами мира.

«Эти простые слова: "обнаруживать", "мир", "заниматься" – теперь термины нашей новой философии. Можно долго говорить о каждом из них, но я ограничусь определением: "жить – это находиться в мире", которое, как все основные идеи этих лекций, уже есть в моей опубликованной работе. Мне важно отметить это относительно Идеи существования, я провозглашаю ее приоритет»[6].

Вопрос 3. В чем состоит сущность жизни, по мнению Ортеги?

Ответ:

«Философия для начала идет сама позади себя, рассматривает себя как форму жизни, конкретно и истинно; в итоге она скрывается в этой жизни, тонет в ней – она пока что размышление о нашей жизни. Древняя панорама оказывается самой новой. Таково огромное открытие нашего времени. Оно настолько ново, что для него не подходит ни одно понятие традиционной философии: образ бытия, который представляет собой жизнь, нуждается в новых категориях – не в категориях античного космического бытия; речь идет именно о том, чтобы избежать их и найти категории жизни, сущность "нашей жизни".

«То, что было трудным для понимания, неуловимым, призрачным, игрой слов, становится ясным, простым и таким, как будто вы думали об этом бессчетно. Таким ясным, таким открытым и очевидным, что иногда даже слишком, так что, услышав это – заранее прошу прощения, – услышав, вы окажетесь несколько сбитыми с толку, поскольку мы неизбежно коснемся тайны жизни каждого. Давайте раскроем тайну. Эта тайна – жизнь»[7].

Внезапный, непредсказуемый характер и составляет сущность жизни. Совсем другое дело, если бы мы могли подготовиться к ней, прежде чем войдем в нее. Как говорил Данте: "Стрела, которую ждешь, летит медленнее". Но жизнь в целом и в каждый момент похожа на выстрел в упор.

«Мне кажется, этот образ довольно точно передает сущность жизни. Жизнь дана нам, лучше сказать, брошена вам, или мы брошены в нее на то, что дано нам; жизнь – это проблема, которую должны решать мы. И не только в особо трудных случаях, которые мы определяем как конфликты или трудные ситуации, а всегда. Если вы пришли сюда, значит решились на то, чтобы: прожить этот отрезок жизни таким образом. Другими словами: мы живем, поддерживая себя на весу, влача тяжесть жизни по перекресткам мира. Тем самым мы не предрешаем, печально или весело наше существование: каково бы оно ни было, оно устанавливается тем, что мы вынуждены непрерывно решать его проблему.

Если бы пуля, выпущенная из ружья, обладала душой, она ощущала бы, что ее траектория точно предопределена наводкой и действием пороха, а если ее траекторию мы назовем жизнью, то пуля окажется просто созерцателем, без какого бы то ни было вмешательства в жизнь: ведь пуля не выстреливает себя сама м не выбирает цели. Но именно потому такой способ существования нельзя назвать жизнью. Жизнь никогда нельзя предопределить. Даже будучи совершенно уверены в том, что произойдет с нами завтра, мы всегда рассматриваем это как возможность. Это другой сущностный и драматический атрибут, который нужно поставить рядом с предыдущим. В каждый момент жизнь представляет собой проблему, большую или малую, которую нам следует решить, не оставляя решение Другому, я хочу сказать,. что она никогда не бывает разрешенной проблемой, а в каждый момент мы чувствуем себя вынужденными выбирать из многих возможностей. Разве это не удивительно? Мы ввергнуты в нашу жизнь, и в то же время то, во что мы ввергнуты, мы должны сделать отдавая себе в этом отчет, говоря об этом, создавая это. Или по-другому: наша жизнь – это наше бытие. Мы только оно и больше ничего, – по это бытие не предопределено, не предрешено заранее, а мы должны определить его сами, мы должны решить, что мы будем: например, что мы станем делать, выйдя отсюда. Это я называю "поддерживать себя на весу, поддерживать собственное бытие". Нет ни отдыха, ни передышки, поскольку сон, являющийся одной из форм жизни биологической, не существует для жизни в основном смысле, в котором мы употребляем это слово. Во сне мы не живем, но, проснувшись и вернувшись к жизни, видим, что она обогатились летучим воспоминанием о сновидении.

Мы часто говорим, что страдаем от "тяжести", что находимся в "тяжелой" ситуации. Тяжесть метафорически перенесена от физического объекта, когда на нас что-то висит и давит нас, на внутреннее состояние. И на самом деле, жизнь отягощает всегда, поскольку жить – это поддерживать самого себя, выносить себя и направлять себя. Ничто так не притупляет ощущения, как привычка, и, как правило, мы забываем об этой постоянной тяжести, которую мы тащим и которой мы являемся, – но когда случается что-то необычное, мы вновь чувствуем тяжесть. В то время как светило притягивает другое тело и не ощущает своей тяжести, живущий в мире является одновременно и тяжестью, и рукою, которая ее поддерживает. Подобным же образом "облегчение" восходит к "легче", то есть к утрате тяжести. Отягощенный заботами человек идет в таверну искать облегчения – сбрасывает балласт, и воздушный шар его жизни весело поднимается.

Таким образом, мы заметно продвинулись в нашей вертикальной экскурсии, в этом спуске в глубинную суть нашей жизни»[8].

Вопрос 4. Каковы основные свойства жизни, как феномена?

Ответ:

Новое явление, или исходная реальность, это "наша жизнь", жизнь каждого. Любое намерение говорить о другой реальности как о более несомненной и первичной, чем эта, невозможно. И не мышление предшествует жизни, поскольку мышление по отношению к самому себе оказывается частью моей жизни, ее отдельным актом.

Какой бы удивительной ни была эта случайность, но единственно несомненной реальностью является именно "жизнь", а непростое "cogito" идеализма – что в свое время было столь удивительно, – в не форма Аристотеля или идея Платона, когда-то казавшиеся парадоксом. Но что поделаешь. Это так.

Но если так, нет другого средства, как только установить свойства этой новой исходной реальности – и кроме того, нет другого средства, как только принять их, хотя они малоприятны для ваших теорий, существовавших ранее, для всех наук, которым мы следуем, тем не менее выясняя, насколько они истинны по своей сути. Затем – в философской системе – мы должны были бы показать, как, основываясь на реальности "нашей жизни", имеются, кроме того, не противореча сути нашей идеи жизни, органические тела и законы физики и морали, включая теологию. Ведь не утверждается же, что, кроме этой несомненной "нашей жизни", которая дана нам, не существует, возможно, "иная жизнь". Правда, эта "иная жизнь" в науке проблематична – подобно реальности органической и реальности физической, – и напротив, эта "ваша жизнь", жизнь каждого не проблематична, а несомненна.

Жизнь не тайна, а совсем наоборот: это очевидность, самая большая существующая очевидность, и из-за ее чистого бытия собой, из-за ее прозрачности нам трудно ее заметить. Наш взгляд проходит дальше, к проблематичным знаниям, и нам трудно задержать его на этих ближайших очевидностях.

Так, очевидно, что жить означает, что я оказываюсь в мире. Если я оказался бы лишь сам с собой, я существовал бы, но это существование было бы не жизнью, а исключительно субъективным существованием идеализма. Но здесь ложно то, что я мог бы оказаться лишь сам с собой, поскольку, открыв свое "Я", себя самого, я обнаруживаю, что это некто, занимающийся с тем, что не он сам, с другими некто, которые, кроме того, предстают передо мной объединенными и как бы между собой связанными контуром окружающего единства, мира, в котором нахожусь я – не пассивный или инертный, а угнетенный этим миром или в восторге от него. Ведь мир – это то, что находится передо мной, вокруг меня, когда я нахожу себя, то, что существует для меня и очевидно на меня воздействует. Мир – это не природа, Космос античности, который представлял собой существующую в себе реальность, от которой субъекту был известен лишь тот или иной фрагмент, но тайна ее сохранялась. Мир жизни не имеет от меня никаких тайн, поскольку состоит исключительно из того, на что я обращаю внимание, и именно таков, каким я его вижу. В моей жизни участвует лишь то, что в ней присутствует. Таким образом, мир в целом – это живущее. Предположим, что мой мир состоит из чистых тайн, вещей тайных, загадочных, подобно миру некоторых американских кинолент. Итак, то, что составляет тайны, загадки, становится для меня присутствующим, очевидным, прозрачным и воздействует на меня как некая тайна и некая загадка; и я должен сказать: мир, в котором я живу, это несомненная и очевидная тайна, мне ясна его сущность, состоящая в таинственности, – и это будет все равно, что сказать: мир синий или желтый

Первым свойством этой исходной реальности, которую мы зовем "нашей жизнью", является ее существование самой по себе, стремление отдать себе отчет, прозрачность для самой себя. Только поэтому несомненна и она и то, что образует часть ее, – и только потому, что лишь она несомненна, она и есть исходная реальность.

"Оказываться", "отдавать себе отчет", "быть прозрачным" – это первая категория, конституирующая жизнь. Некоторые из вас не знают, что значит категория. Не смущайтесь. Категория – простейшая вещь в философской науке. Пусть вас не смущает, что вы не знаете простейшей вещи. Ведь мы не внаем простейших вещей, которыми битком набит ближний. Никогда не стыдно не знать чего-либо – вворотив, это естественно. Стыдно не хотеть узнать, отказываться выяснить что-то, когда предоставляется случай. Но от этого никогда не отказывается незнающий, а, наоборот, тот, кто полагает, что знает. Вот это стыдно: полагать, что знаешь. Тот, кто полагает, что знает что-либо, но на самом деле не знает, своим предполагаемым знанием закрывает путь в своем разуме, по которому могла бы проникнуть подлинная истина. Грубое понятие, имеющееся у него, высокомерное или неотесанное, действует подобно сторожу-термиту в термитниках – жилищах насекомых, напоминающих муравьев, – сторожу с огромной, глянцевой, твердой головой, который при надобности затыкает ею входное отверстие, закупоривая лаз собственным лбом, чтобы никто не мог войти. Подобным же образом тот, кто полагает, что знает, закрывает собственным ложным понятием, своей головой то отверстие в разуме, сквозь которое проникло бы действительное знание.

Насколько бы наша реальность, "жизнь" ни отличалась от античной космической реальности, она будет составлена суммой категорий, или компонентов, одновременно необходимых, оригинальных, нераздельных меж собой. Эти категории "нашей жизни" мы ищем. Наша жизнь, стало быть жизнь каждого, отлична от моей и твоей, но обе – "моя жизнь", и в обеих ряд общих ингредиентов – категории "моей жизни". Однако в этом отношении имеется коренное различие между "моей жизнью" и реальностью "бытия", используемой философией. "Бытие" – это нечто общее, что само по себе не претендует на индивидуальные черты. Аристотелевские категории – это категории бытия вообще. Но "моя жизнь" в приложении к моему случаю или случаю каждого из вас, это идея, которая, разумеется, предполагает индивидуальность, из чего следует, что мы обнаружили редчайшую идею, "общую" в то же время "индивидуальную". Логике до сих пор не было известно понятие, казалось бы столь противоречивое. Сам Гегель, который хотел найти нечто подобное, не достиг этого: его "универсальная конкретность" в конечном итоге универсальна, но не истинно, изначально конкретна, не индивидуальна. Но сейчас мы не можем даже пытаться вникнуть в эту тему. Пройдем мимо, не затронув ее.

Оказывается, "отдавать себе отчет", "быть прозрачным" – это первая категория нашей жизни, в еще раз прошу не забывать, что здесь "сам себе" – это не только субъект, но также и мир. Я отдаю себе отчет о себе в море, о себе к о мире – это и есть "жить".

Но это "оказываться" означает, разумеется, оказываться занятым чем-нибудь в мире. Я состою на моих занятий тем, что имеется в мире, а мир состоят ив того, что меня занимает, и только. Заниматься – значит делать то или другое, – например, мыслить. Мыслить – значит создавать, например, истины, создавать философию. Заниматься – значит создавать философию, или делать революцию, или свертывать сигарету, или дознаться или творить эпоху. Это то, что в моей жизни есть я. Что касается вещей – каковы они? Что существует в той изначальной перспективе и первичном способе бытия, при котором они живут для меня? Меня – совершающего действия – думающего, бегущего, двигающегося или ожидающего. И что такое сделано? Любопытно! Сделанное – это тоже моя жизнь. Когда я занимаюсь тем, что жду, явление – это ожидание, когда я сворачиваю сигарету – явление не именно сигарета, а мое свертывание ее, сигарета сама по себе, вне моей деятельности, не обладает первичным бытием – это заблуждение античности. Первичное бытие – это то, что я делаю руками, начиная свертывать ее, и когда я заканчиваю это действие, она перестанет быть предметом свертывания, становится другим предметом – который следует зажечь и потом – курить. Ее истинное бытие заводится к тому, что она представляет собой как предмет моих занятии. Она не сама по себе – продолжающая существовать, помимо моей жизни, моих действий по отношению к ней. Ее бытие функционально, ее функция в моей жизни такова: это бытие для – для того, чтобы я делал с ней то или другое. Тем не менее, подобно традиционной философии" я говорю о бытии вещей как о том, чем ни обладают сами по себе, и помимо того, как я манипулирую ими или они служат мне в жизни – я употребляю понятие "бытие" в устоявшемся смысле; а из этого действительно следует, что, когда я перед какой-либо вещью абстрагируюсь от ее первичного бытия, то есть ее бытия служебного, обиходного и испытанного, и обнаруживаю, что вещь не исчезает, когда я не занимаюсь ей, а остается где-то вне моей жизни, возможно в ожидании, что в другой раз сможет мне зачем-то пригодиться. Прекрасно; но тогда это бытие в себе, а не для моей жизни возникает вследствие того, что я абстрагирую его от моей жизни, и абстрагирование тоже дело и занятие – занятие, состоящее в том, чтобы не жить существованием этой и другой вещи, в том, чтобы полагать ее отдельно от меня. Стало быть, это бытие вещей для себя, их космическое и продолжающее существовать бытие тоже является бытием для меня, это то, чем они являются, когда я перестаю жить ими, когда а делаю вид, что не живу ими. Эта изображаемая ситуация, которую я бы не назвал ни неистинной, ни ложной, а лишь виртуальной, в которой предполагается, что я не существую и, стало быть, не вижу вещи как существующие для меня и спрашиваю себя, каковы они будут тогда, – эта ситуация виртуального пребывания вне себя, или не жизни, представляет собой ситуацию теоретическую. Знаете ли вы, что, признавая правоту-Фихте и продолжая теоретизировать, философствовать, значит собственно говоря, не жить – именно потому что это форма жизни – теоретическая жизнь, созерцательная жизнь. Теория и ее крайняя форма – философия – это исследование того, как жизнь может выйти за пределы самой себя, не заниматься собой, не интересоваться вещами. Но не интересоваться вещами – это не пассивное состояние, это форма проявления интереса: то есть интересоваться вещью, отсекая нити жизненного интереса, которые связывают ее со мной, спасая ее от погружения в мою жизнь, оставляя ее одну, в чистой отсылке к самой себе, ища в ней ее саму. Ведь не интересоваться вещами – это интересоваться самостью каждой вещи, наделять ее независимостью, существованием, можно сказать, индивидуальностью – начать смотреть на нее, исходя из нее самой, а не из меня. Созерцание – это попытка перевоплощения. Но это – поиск в чем-то того, что в деле содержится абсолютно своего собственного и отсекание всякого моего пристрастного интереса к нему, отказ от его употребления, не желание, чтобы оно мне служило, а мое незаинтересованное служение ему, чтобы оно видело себя, обнаружило себя и оказалось самим собой и для себя – это, это... не любовь ли это? Значит, созерцание в своих истоках – это акт любви, если предположить, что любить в отличие от желать – это попытка жить, исходя из другого, ради него выходя за пределы себя.

Вопрос 5. Парадоксы жизни, согласно Ортеги?

Ответ:

«Жить – это находиться в мире... Хайдеггер в своей только что вышедшей гениальной книге дает вам возможность заметить все огромное значение этих слов... Речь не идет главным образом о том, что наше тело находится среди других вещей-тел и все это внутри огромного тела, или пространства, которое мы называем миром. Если бы существовали только тела, жизнь не могла бы существовать; одни тела вращались бы вокруг других, всегда одни вдалеке от других, как бильярдные шары или атомы, не зная и не будучи значимыми одни для других. Мир, в котором мы, живя, находимся, состоит из вещей приятных и неприятных, жестоких и благоприятных, угрожающих и отрадных: важно не то, являются ли вещи телами, а то, что они впечатляют нас, нас интересуют, радуют нас, пугают или заставляют нас страдать. Первоначально то, что мы называем телом, это нечто, оказывающее нам сопротивление или препятствующее нам, или поддерживающее и несущее нас, – стало быть, нечто враждебное или благоприятное. Мир – это sensu stricto то, что нас интересует. И жить – это каждому находиться среди вопросов и проблем, которые его интересуют. То есть, не зная как, жизнь оказывается для себя самой тем, что открывает мир, Нельзя жить, если не находишься в мире, наполненном другими вещами, будь то предметы или существа; это значит видеть вещи и события, любить или ненавидеть их, желать или бояться. Жить – это быть занятым другим, что не является самим тобой, жить означает сосуществовать с окружающим.

Наша жизнь в соответствии с этим не только наша личность, а в такой форме часть нашего мира: она – паша жизнь – состоит в том, что личность занимается вещами или с вещами, и очевидно, что наша жизнь будет зависеть как от того, какова наша личность, так и от того, каков наш мир. Эти два термина близки нам в одинаковой степени: мы осознаем не сначала себя, а затем мир; а жить, по сути своей, это находиться перед миром, с миром, внутри мира, быть погруженным в его движение, в его проблемы, в его рискованные интриги. Но также и наоборот: этот мир, состоящий лишь из того, что интересует каждого, неотделим от нас.

Из глубин, где мы сейчас находимся, нам видна жизнь как необходимость решать то, чем мы станем. Мы уже не довольствуемся, как вначале, фразой: жизнь – это то, что мы делаем, это совокупность наших занятий и находящихся в мире вещей, – потому что мы заметили, что все эти занятия происходят не автоматически, механически, наподобие проигрывания заранее– отобранных граммофонных пластинок, но мы выбираем их сами. Эта определенность идет от жизни; исполнение же по большей части происходит механически.

«Огромной важности явление, с которым я хочу вас ознакомить, уже было нами определено: жить – это постоянно решать, чем мы будем. Вы чувствуете парадокс, скрытый в атом определении? Бытие, которое состоит не столько в том, что есть, сколько в том, что будет, стало быть, в том, чего еще нет. Ведь это основной, нескончаемый парадокс нашей жизни. Я не виноват, это чистая правда.

Но возможно, некоторые из вас сейчас думают: "С каких пор жить – значит решать, чем быть. Вот уже сколько времени мы сидим здесь, ничего не решая, и тем не менее несомненно живем!" На это я ответил бы: "Господа, за это время вы не делаете ничего другого, как только решаете, чем быть. Речь идет не о кульминационных моментах вашей жизни, а о моментах ее, проведенных относительно пассивно, так как вы являетесь слушателями. И однако все полностью совпадает с данным мною определением. Вот доказательства: во время лекции некоторые из вас колеблются между тем, чтобы ослабить внимание и погрузиться в собственные проблемы или великодушно внимать тому, что я говорю. Вы решаете быть либо внимательными, либо рассеянными, думать о том или о другом, и это размышление о жизни или о чем-то другом, как раз и есть сейчас ваша жизнь. То же самое не в меньшей степени относится к тем, кто не колебался, кто все время пребывал в решимости выслушать меня до конца. Минуту за минутой они следовали этому решению, чтобы оно не исчезло, стараясь оставаться внимательными. Наши решения, даже самые твердые, нуждаются в постоянном подкреплении, чтобы быть всегда готовыми, как взведенное– ружье, они должны перерешаться. Вы входили в эту дверь, решив, кем будете: слушателями, – но затем не однажды возобновляли ваше решение – другими словами, вы понемногу ускользали из жестких рук оратора".

И сейчас я кончаю извлечением непосредственных выводов из всего этого: если ваша жизнь состоит в том, чтобы решать, что мы будем, хочется сказать, что в самих корнях нашей жизни кроется временной признак: решать, что мы будем, – стало быть, речь идет о будущем. И немедленно мы снимаем один за другим все щедрые плоды вашего исследования. Во-первых: наша жизнь – это прежде всего столкновение с будущим. Это другой парадокс. Главное, в чем мы живем, – не прошлое и на настоящее; жизнь – это деятельность, устремленная вперед, а прошлое и настоящее раскрываются потом, в связи с этим будущим. Жизнь – это будущее, то, чего еще нет»[9].

Вопрос 6. Что такое жизнь? Каково окончательное определение жизни?

Ответ:

«Но сейчас мне хотелось бы прежде чем делать выводы, дать. несколько более законченное определение "нашей жизни". Мы видели, что это значит быть занятым тем или другим, делать. Но возделание означает занятие чем-то для чего-то. Занятие, которое мы сейчас поглощены, коренится в этом "для", которое обычно называет цель. Этому "для", учитывая которое я сейчас действую и в атом действии живу и существую" я посвятил себя, потому что среди открывавшихся передо мной возможностей я счел его лучшим занятием моей жизни. Каждое из этих слов – категория, и поэтому их можно анализировать бесконечно. В соответствии с этими следует, что моя теперешняя жизнь которую я осуществляю, или то, что я делаю в действительности, я предрешил, т. р. что моя жизнь, прежде чем быть. просто действием, является решением действовать – решением моей жизни. Наша жизнь решается сама по себе, она предрешается. Она не дана нам готовой – наподобие траектории пули, о которой я упоминал в прошлый раз. Но она состоит в решении себя, потому что жить – это находиться не в непроницаемом, в богатом возможностями мире. Мир жизни состоит для меня каждый момент из возможности делать то или другое, а не и необходимости против желания заниматься чем-то одним и именно этим одним. С другой стороны, эти возможности не безграничны – в таком случае это не конкретные возможности, а чистая недетерминированность, а в мире абсолютной недетерминированности, в котором все одинаково возможно, нельзя решиться ни на что. Для того чтобы было возможно решение, нужно одновременно дать свободу и границы, относительную детерминацию. Это выражается категорией "обстоятельства". Жизнь всегда оказывается в определенных обстоятельствах, в расположении кругом нее – circum – вещей и лиц. Жизнь проходит не в пустом мире, мир жизни конститутивно представляет собою обстоятельства, этот мир здесь, сейчас. И обстоятельство является чем-то детерминированным, закрытым, но> в то же время открытым и обладающим внутренней свободой, пространством или подтверждением направления движения, принятого решения: обстоятельство – это русло, которое прокладывает жизнь в неподатливой почве. Жить – значит жить здесь, сейчас – здесь и сейчас непреклонны, неизменяемы, но широки. Всякая жизнь решает, сама себя выбирая среди многих возможных. 'Aatra inclinant, non trahunt – звезды склоняют, но не велят. Жизнь в одно и то же время фатальность и свобода, свободно" бытие внутри данной фатальности. Эта фатальность предлагает нам определенный, неизменяемый набор возможностей, то есть предлагает нам различные судьбы. Мы принимаем фатальность и в ней решаемся на судьбу. Жизнь – это судьба. Я надеюсь, что никто из слушающих меня не сочтет необходимым доказывать мне, что детерминизм отрицает свободу. Если же, хотя л в это не верю, вы станете говорить это мае, я отвечу, что мне жаль детерминизм и жаль вас. Детерминизм в лучшем случае это, наиболее точно, теория о реальности Универсума. Если бы она и была точна, она всего лишь теория, интерпретация, осознанно спорный тезис, который нужно доказывать. Стало быть, если бы я был детерминистом, я не мог бы поверить, что эта теория воздействует на первичную и несомненную реальность, которую мы сейчас описываем. Для детерминиста его жизнь как таковая относительно не детерминирована, и она выбирает в какой-то момент между детерминизмом и индетерминизмом. Значит, ссылаться в атом плане на данный вопрос было бы равносильно незнанию того, чем является детерминизм, и незнанию, прежде всякой теории, того, что такое анализ первичной реальности. Того, что я сказал, недостаточно: жизнь – это одновременно фатальность и свобода, ограниченная возможность, во все же возможность, стало быть, открытая; но это невозможно и обосновать. Я не только не могу размышлять об атом, то есть проверять, во поскольку я не должен размышлять об этом, мне даже следует сознательно избегать всех размышлений и ограничиться выражением в понятиях, описанием первоначальной действительности, которая находится передо мной и которая является предпосылкой любой теории, любого размышления и любой проверки».

Ведь жизнь – это парадоксальная реальность, состоящая в том, что мы решаем, что мы будем, стало быть, в бытии, в котором нас еще нет, в начинании будущего бытия. В противоположность космическому жизненное бытие начинается через будущее, через потом. Это было бы невозможно, если бы время было по происхождению космическим.

«Наша жизнь» размещена, стоит на якоре в настоящем моменте. Но что такое моя жизнь в данный момент? Нельзя сказать, что она состоит в том, что я говорю; то, чем я живу в данный момент, это не движение губ, это действие механическое, вне моей жизни, принадлежат космическому бытию. Напротив, она состоит в том, что я обдумываю то, что собираюсь сказать; в данный момент я предвосхищаю, проектирую будущее. Но чтобы сказать, необходимо применить некие средства – слова, – и это предоставляет мне мое прошлое. Значит, мое будущее заставляет меня открыть мое прошлое, чтобы реализовать себя. Прошлое становится реальным сейчас, поскольку я, оживляю его, и когда я нахожу в своем прошлом средства для воплощения моего будущего, тогда я открываю свое настоящее. Все это происходит одновременно, в любой момент жизни растягивается в трех измерениях реального внутреннего времени. Будущее отсылает меня к прошлому, прошлое – к настоящему, оттуда я вновь переношусь в будущее, которое забрасывает меня в прошлое, прошлое – снова в настоящее в бесконечном круговороте»[10].

Мы живем в настоящем, в настоящий момент, но оно существует для нас не в первую очередь, но как земля, с которой мы вырастаем в ближайшее будущее.

Прежде чем увидеть, что нас окружает, мы представляем собой изначальное скопление желаний, стремлений и иллюзий. Мы приходим в мир, разумеется, с системой предпочтений я пренебрежении, в большей или меньшей мере совпадая с будущим, которое каждый несет в себе, подобно батарее симпатий и антипатий, готовой стрелять за и против. Сердце, не знающий устали механизм предпочтений и отвращений, поддерживает нашу личность.

Значит, не станем говорить, что первое – это впечатление. Нет ничего более важного для восстановления понятия "человек", чем исправление традиционного взгляда, согласно которому, если мы желаем какой-то вещи, то потому, что видели ее раньше. Это кажется очевидным, и возможно, в атом кроется, большая доля ошибки. Тот, кто хочет материального богатства, рассчитывает на него не потому, что желает видеть золото, но потому что станет искать его, где бы оно ни находилось, учитывая любую ситуацию, которая может дать прибыль. Напротив, артистический характер, человек с эстетическими предпочтениями пройдет мимо тех же самых ситуаций, не глядя на их экономическую сторону, и уделит внимание, или, лучше сказать, станет искать предчувствуемые прелесть и красоту. Значит, нужно перевернуть традиционные верования. Мы желаем какой-либо вещи не потому, что видели ее раньше, но, напротив, потому что в глубине души предпочитаем такой род вещей и ищем их в мире с помощью наших чувств. Из всех звуков, долетающих до нас ежеминутно, слышимых нами, на деле до нас доходят лишь те, которым мы внимаем, то есть те, которые мы предпочитаем, которые заслуживают нашего внимания, и поскольку нельзя уделить внимание одной вещи, не лишая внимания других, слушая звук, заинтересовавший нас, мы перестаем слышать все остальные. Видеть – значит смотреть, слышать в конечном счете значит слушать, жить – значит беспрерывно, изначально что-то предпочитать и чем-то пренебрегать.

Это, возможно, наилучшим образом проявляется в трепетной области наших любовных чувств. В сонной глубине души женщина всегда спящая красавица в этом лесу жизни и нуждается в том, чтобы ее пробудили. В глубине своей души, неосознанно, она носит сложившийся образ мужчины, не кого-то определенного, а обобщенный тип совершенного мужчины. И всегда спящая, она сомнамбулически проходит меж встречающихся мужчин, сопоставляя их физический и моральный облик с существующим образом, которому отдается предпочтение.

Это служит объяснением двум явлениям, происходящим в каждом случае подлинной любви. Первое – это внезапность, с которой люди влюбляются; женщина – то же самое можно сказать и о мужчине – в один момент без перехода или движения оказывается поражена любовью. Это было бы необъяснимо, если случайной встрече с этим человеком не предшествовало бы тайное и сокровенное вручение своего существа образцу, всегда носимому с собою. Другое явление состоит в том, что женщина, глубоко любящая, не только чувствует, что ее любовь будет вечной, но ей кажется также, что она любила этого человека всегда, с тайных глубин прошлого, с неизвестно какого времени прежних существовании.

Эта вечная и как бы врожденная близость, разумеется, относится не к тому индивиду, который появляется сейчас, а к скрытому внутри образцу, который трепещет, как обещание, в глубинах покоя, наполняющего ев душу, и в данную минуту, в этом реальном бытии находит исполнение в воплощение.

До такой степени человеческая жизнь представляет собой непрерывное предвосхищение, предварение будущего. Мы всегда очень проницательны в отношении вещей, воплощающих качества, которые мы предпочитаем, и, напротив, слепы для восприятия других, более или столь же совершенных качеств, чуждых присущей нам чувственности.. Первое – это будущее, за него всегда направлена ваше жизненное внимание, чтобы мы могли получить в руки желаемое содержание. Для того чтобы мы увидели, чего мы от него требуем и чего ожидаем, нам нужно обратить взгляд в настоящее и прошлое, чтобы найти в них средства удовлетворить наше стремление. Будущее – это всегда капитан, вождь; настоящее и прошлое – рядовые и адъютанты. Мы живем, продвинувшись в будущее, опираясь на настоящее, в то время как прошлое, всегда точно, проходит с краю, чуть печальное, чуть увечное, подобно луне, которая из ночной прогулке шаг за шагом сопровождает нас, выглядывая из-за нашего плеча, являя нам свою бледную, дружбу.

Принятие того или иного решения – это то, что в нашей жизни олицетворяет свободу. Мы постоянно принимаем решении о нашем будущем бытии и для того, чтобы осуществить его, должны принимать в расчет прошлое и использовать настоящее, совершая действия в современности, и все это внутри "сейчас"; поскольку это будущее не какое бы то ни было, но возможно" "сейчас", и прошлое – это прошлое вплоть до сейчас, а не прошлое кого-то, жившего сто лет назад. Вы видите? "Сейчас" – это наше время, наш мир, наша жизнь. Она течет, то спокойная, то бурная, то полная заводей, то подобная горному потоку, по ландшафту современности, этой единственной современности этого времени. Мы вкраплены в него, оно отмеряет нам набор возможностей и невозможностей, условий, опасностей, случаев и средств. Оно ограничивает свободу решений, который движут нашу жизнь, и в противоположность нашей свободе представляет собой космическое принуждение, нашу судьбу. Ведь это не фраза, сказать, что наше время – это наша судьба. Настоящее, к которому сводится и в котором сосредоточивается прошлое – личное и историческое прошлое, – это ведь доля фатальности в нашей жизни, и в этом смысле оно всегда имеет роковые размеры и поэтому представляет собой ловушку. Но ловушка эта не удушает, а оставляет поле для жизненных решений и всегда позволяет, чтобы навязанную ситуацию, ситуации судьбы, мы могли бы изящно разрешить и построить прекрасную жизнь. Стало быть, так как жизнь конституируется, с одной стороны, фатальностью, а с другой – необходимой свободой решать напрямик, в ее же собственных корнях содержится материал для искусства, и ничто не символизирует ее лучше, чем ситуация поэта, который подкрепляет фатальностью рифмы и ритма гибкую свободу своего лиризма.

Но сейчас следует соединить в одной точной формуле весь анализ, который мы произвели в отношении изначальной сущности нашей жизни. Это восприятие фундаментальных явлении, легко ускользающих от понимания, подобно не поддающимся приручению птицам, и следует запереть их в клетке, в выразительном слове, которое всегда позволит нам разглядеть мысль.

«Мы видели, что жизнь состоит в том, чтобы принять решение о том, что мы будем. Хайдеггер очень тонко подмечает: в таком случае жить – это заботиться, забота то, что римляне называют сига, откуда идут слова "курировать", "куратор", "курьезный" и т. д. В староиспанском языке слово "заботиться", имело именно то значение, что в таких выражениях, как куратор, прокурор. Но я предпочитаю выразить идею сходную, хотя и не идентичную, словом, которое кажется мне более точным, и говорю: жизнь – это беспокойство, и не только в трудные минуты, но всегда, и в сущности, жизнь я есть лишь беспокойство. В каждый момент мы должны решать, что мы будем делать в следующий, что будет занимать нашу жизнь»[11].