М.К.Мамардашвили

НАУКА И КУЛЬТУРА

В этой работе мы продолжаем исследования в области метафизики сознания определенных глобальных его связностей (или эффектов бесконечности), «физически» закодированных в началах и способах жизни особых органических целостностей или саморазвивающихся, превращающихся и рефлексивных систем.

В данной части исследования меня интересует способность указанного рода систем – в силу образной во-ображенности эффектов бесконечности в их основаниях и началах, телесно-артефактических действий в их воспроизводстве и устойчивом функционировании, в силу наличия особого «внутреннего знания» этих систем и «представленности» в них первичной действенности в пространстве отображений и реализаций, зависимости последних от повторения усилия (деятельности, «энергии») в индивидуальных локусах систем, и т.д. – образовывать свои «антиобразы» и «антитела».

Но прежде всего подлежит анализу факт наличия культур в целостных системах такого рода.

Эта проблема прорезана множеством тропинок, по которым можно было бы пройти, связывая по ходу дела разные ее аспекты, стороны, возможные рассечения, абстракции и т.д., но я, естественно, должен выбрать какую-то одну из них. В качестве сквозной нити я выберу поэтому проблему, которую можно было бы назвать онтологической, т.е. касающейся того, в каком виде научное познание задает место и возможности человека в мире, независимом от человека и человечества, и того, насколько оно само определяется этими возможностями, реально этим миром допускаемыми и развиваемыми.

На мой взгляд, именно с точки зрения онтологии явственно видны как различие между наукой и культурой, так и те возможные связи, в какие они могут вступать друг с другом, в связи, в общем-то напряженные и драматические, каковыми они являются независимо от каких-либо реальных культурных кризисов в ту или иную историческую эпоху. Иными словами, я думаю, что существует не только различие между наукой и культурой, но и постоянное напряжение между ними, лежащее в самой сути этих двух феноменов и не привносимое какими-нибудь конкретными драматическими обстоятельствами, например теми, которые в XX в. принято называть «двукультурием» (Ч.Сноу), т.е. болезненным разрывом между естественнонаучным знанием, с одной стороны, и гуманитарной культурой – с другой. Я от этого буду отвлекаться, потому что в общем это вторичный признак, выводимый из самой той связи, о которой я хочу говорить.

Суть дела можно кратко сформулировать следующим образом: сама возможность постановки вопроса о культуре и науке как о различных вещах (что, безусловно, таит в себе парадокс, поскольку науку ведь мы всегда определяем как часть культурного достояния) связана, как мне кажется, с различием между содержанием тех интеллектуальных или концептуальных образований, которые мы называем наукой, и существованием этих же концептуальных образований или их содержаний.

В самом деле, каково мыслительное содержание, например, универсальных физических законов, самым непосредственным образом составляющих суть науки? Ясно, что оно связано прежде всего с их эмпирической разрешимостью согласно определенным опытным правилам, не содержащим в себе никаких указаний на их «культурное» место и время. Это просто следствие того, что формулировка таких законов не может быть ограничена частным, конкретным (и в этом смысле – случайным) характером человеческого существа, самого облика человека как отражающего, познающего и т.д. «устройства». Более того, в своем содержании физические законы не зависят также от того факта, что те наблюдения, на основе которых они формулируются, осуществляются на Земле, т.е. в частных условиях планеты, называемой «Земля». Для этого в науке и существует резкое разграничение между самими законами и их начальными или граничными условиями. Наука с самого начала своего возникновения (не только современная, где эта черта совершенно четко видна, но и античная) ориентирована, так сказать, космически в своем содержании.

Другими словами, наука, взятая в этом измерении, предполагает не только универсальность человеческого разума и опыта по отношению к любым обществам и культурам, но и вообще независимость своих содержаний от частного, природой на Земле данного вида чувственного и интеллектуального устройства познающего существа. Не говоря уже о случайности того, в каком обществе и в какой культуре находится человеческое существо, которое каким-то образом такие универсальные физические законы формулирует.

Следовательно, мы получаем здесь странную картину по меньшей мере в следующем смысле. С одной стороны, мы имеем дело с человеческой установкой на содержания, на видение через них (через идеальные абстрактные объекты и их связи, через инварианты и структуры симметрий, через чтения экспериментальных показаний, отождествляемых со следствиями, выводимыми из первых, и т.д.) законов и объективной упорядоченности мира, которые выражаются в терминах и характеристиках, независимых от случайности исполнения или невыполнения мыслящим существом целого его жизни, от того, в каком режиме она протекает и воспроизводится как нечто устойчивое и упорядоченное. А с другой стороны, совершенно несомненно, что указанные содержания, в терминах которых формулируются универсальные и объективные законы (а это – идеал знания), сами существуют в этом режиме актуализации сознательной жизни, так как являются реальным феноменом жизни определенныx существ во Вселенной, которые из-за того, что они занимаются теорией, не перестают быть сами эмпирическим явлением (именно в качестве познающих, а не психологически), которое в свою очередь должно случиться (или не случиться), пребыть и состояться (или не состояться), реализуя какое-то условие бытия как целого (и, можно сказать, даже «в малейшем» мы реализуемся, лишь реализуя при этом некое бытийное условие). А субъект события (т.е. такого знания или состояния, о котором можно сказать, что оно случилось, реально имело место) всегда, как известно, принадлежит определенному обществу, определенному времени, определенной культуре.

Мы ведь не просто видим через «сущности» мир, но сами должны занимать место в нем в качестве мыслящих. Не чистый же дух, витающий над миром, познает! (Яркий свет на понимание культуры бросило бы, видимо, осуществление анализа того, как и в какой мере сами физические законы допускают возможность в мире существ, способных открывать и понимать эти законы.) Знание, следовательно, – не бесплотный мыслительный акт «видения через», а нечто, обладающее чертами события, существования и, забегая несколько вперед, я добавил бы, культурной плотностью.

В этом феноменологическом срезе выступает перед нами проблема наличия разницы между тем, что мы видим в научном знании в качестве универсального физического закона, который от нас не зависит и к тому же живет как реальное явление какой-то своей «естественной жизнью» во Вселенной (поскольку владеющее им существо – часть ее), и тем, как мы ассимилировали, освоили то, что мы сами же знаем и можем мысленно наблюдать, и его источники; как мы владеем всем этим в постоянном воспроизводстве условий и посылок соответствующего познавательного акта, предполагающем актуализацию и реализацию определенной организованности самого мыслящего существа во всем целом его сознательной жизни и в общении с себе подобными. В последнем проглядывает зависимость, накладывающая определенные ограничения на то, что мы можем предпринимать и как мы можем поступать в мире в качестве сознающих и познающих существ. В каком-то смысле человек всегда должен реализовывать некоторое целое и упорядоченность своей сознательной жизни, чтобы внутри того, что я назвал плотностью, телесностью, могли высказываться или, если угодно, случаться, быть замечены, поддаваться усмотрению физические законы. Отсюда и вырастают культуры, ибо отмеченная реализация не обеспечивается и не гарантируется естественным, стихийным ходом природных процессов. Эта зависимость существования истины как явления от того, что происходит с человеком, с субъектом, как раз и оставляет место для развития культуры как особого механизма, ибо организация устойчивого воспроизводства взаимосвязанных единичных опытов восприятия объекта в мире и выбора проясняющих их понятий не закодирована генетически в каждом экземпляре человеческого рода, а существенно предполагает общение (или со-общение) индивидуальных опытов, извлечение опыта из опыта других и создает горизонт «далекого», совершенно отличный от следования природным склонностям и инстинктам, заложенным в каждом индивиде. Резюмируя этот ход мысли, скажем в несколько иных выражениях так: есть различие между самим научным знанием и той размерностью (всегда конкретной, человеческой и, теперь замечу, – культурной), в какой мы владеем содержанием этого знания и своими собственными познавательными силами и их источниками. Вот это последнее, в отличие от природы, и называется, очевидно, культурой, взятой в данном случае в отношении к науке. Или это можно выразить и так – наукой как культурой.

Знание объективно, культура же – субъективна. Она есть субъективная сторона знания, или способ и технология деятельности, обусловленные разрешающими возможностями человеческого материала, и, наоборот, как мы увидим далее, что-то впервые конституирующие в нем в качестве таких «разрешающих мер» (о последних тогда мы и должны будем говорить как о культурно-исторических, а не природных продуктах, вводя тем самым понятие культуры на фоне отличения ее от природы). Такова же она в искусстве и т.п.

Таким образом ясно, что под проблемой «наука и культура» я не имею в виду внешнюю проблему отношения науки в культуре в целом с ее другими составными частями – обыденным сознанием, искусством, нравственностью, религией, правом и т.д., не пытаюсь вписать науку в это целое. Нет, я просто, выбирая тропинки, выбрал ту, в границах которой рассматриваю саму науку как культуру, или, если угодно, культуру (а точнее – культурный механизм) в науке.Повторяю, культурой наука является в той мере, в какой в ее содержании выражена и репродуцируется способность человека владеть им же достигнутым знанием универсума и источниками этого знания и воспроизводить их во времени и пространстве, т.е. в обществе, что предполагает, конечно, определенную социальную память и определенную систему кодирования. Эта система кодирования, воспроизводства и трансляции определенных умений, опыта, знаний, которым дана человеческая мера, вернее, размерность человечески возможного, система, имеющая прежде всего знаковую природу, и есть культура в науке, или наука как культура.

Но, определив так науку, мы получили странную вещь. Взятая со стороны культуры, она похожа на все остальные виды человеческой деятельности (на искусство, мораль, право и т.д.), которые также ведь должны быть культурой, т.е. содержать в себе меру, исторически меняющуюся, согласно которой происходит сохранение, кодирование и трансляция какого-то опыта и умений, преобразующих и окультуривающих спонтанные отношения каждого отдельного индивида к миру и другим индивидам. Но я думаю, что такое отождествление науки с другими культурными явлениями полезно для нас, а не вредно. В каком смысле?

Вдумаемся в следующий простой факт. В науке считается давно установленной аксиомой, что не существует и не возможна наука уникальных явлений, т.е. таких, которые не могут быть поставлены в семью подобных же явлений. Например, язык, который нельзя поставить в языковую семью, не поддается лингвистическому анализу. А вот феномен самого научного знания мы в нашем повседневном словоупотреблении тем не менее рассматриваем как уникальный (он – и не искусство, и не мораль, и не право, и т.д.). Но тогда, следовательно, нельзя построить знание о знании. Каким же образом мы можем претендовать на то, чтобы иметь научную теорию познания, эпистомологию и т.д.? Ясно, что о науке можно сказать что-то научное, если мы сможем научный феномен поставить в качестве равноправного члена в какую-то более широкую семью. А такой более широкой семьей, безусловно, и является тот способ, каким наука, в ряду других феноменов культуры, относится к человеческому феномену, как раз с точки зрения той проблемы, о которой я говорил в самом начале. А именно: каким образом в зависимости от науки (в зависимости от искусства, феномена морального сознания, правопорядка – перечисление можно продолжить) человеческий феномен определяется в космосе и как он в нем множественно устойчиво воспроизводится в качестве этого особого (т.е. не природой данного, хотя в природе же объективно наблюдаемого)? Нельзя естественным образом быть человеком: «к человечному» в нем (включая сюда и «мысль») нет вынуждения или причинения. Взяв в этом разрезе науку, мы можем получить дальнейшие определения науки как культуры, относящиеся также и к другим видам культурной деятельности, но отличающие ее, вместе с ними, от природы или от натуральных явлений.

Двигаясь по силовым линиям противоречия, которое было сформулировано в начале (т.е. противоречия между содержанием знания и его существованием), мы сразу же увидим здесь следующее обстоятельство. Говоря о космической ситуации, в которую человека ставит наука, о ситуации, которая отличает его от его частного образа и которую он стремится понять, прорвавшись через этот образ, мы неминуемо должны подразумевать существование во Вселенной определенных явлений, процессов, событий, которые, хотя и наблюдаются в ней физически, тем не менее не имели бы места сами собой, т.е. самодействием природных сцеплений и законов, без присутствия человека. Ведь колеса во Вселенной, сами по себе, как натуральное явление, не вращаются, снаряды не летят, электроны не оставляют следов в камере Вильсона, а человеческие существа не совершают героических или вообще нравственных поступков, противоречащих любой природной целесообразности или жизненному инстинкту. Хотя, повторяю, раз они уже случились, они являются физически наблюдаемым фактом. То есть в составе Вселенной имеются явления, которые по законам природы как таковой не происходили бы, но, произойдя, наблюдаются извне вполне физически и законами природы допускаются. И это – существования, а не просто содержания мысли или какие-либо ценностные значения, вообще-то почему-то к сфере долженствования относимые.

Другими словами, существуют особые предметы, которые нельзя, с одной стороны, свести к чистому «духу», к рассудочным изобретениям ума, а с другой – дедуцировать их из имеющихся или возможных в будущем физических законов. По отношению к ним последние не определены полностью и не уникальны. Такого рода предметы и есть материал культуры. Это – вещи живого сознания, вещи разума. Культура и в науке, и в других сферах деятельности вырастает из того, что не могло бы в них произойти по природным законам, но все же как-то происходит и, произойдя, наблюдается в качестве определенного рода существований, расширяющих возможности человека и являющихся, при всей натуральности и материализованности своей формы (язык, инструменты, приборы, образы произведений искусства, числа, научные модели, личностные исполнения всего целого жизни в героическом образце и т.п.) лишь органами воспроизводства человеческой жизни. Маркс в свое время заметил интересную вещь: приравнивая теорию Дарвина к первой истории «естественной технологии», т.е. к истории органов как средств производства животными своей жизни, он считал, что аналогичным образом должна быть создана и история продуктивных органов общественного человека.

Следовательно, беря научное знание в его отношении к человеческому феномену и к тем условиям, которые природой не даются, я выделяю прежде всего то, что делается в мире потому, что сделаться другим путем, естественным, не может и должно, следовательно, иметь для этого «органы». Эти предметы или культурогенные явления структурируют, порождают вокруг себя силовое поле, в котором может происходить то, что само собой в причинно-следственном сцеплении и последовательном действии природных механизмов не происходит; например, то состояние, в котором (или из которого) мы видим в мире универсальный физический закон.

В смысле же последствий для человека, для культурогенеза, это – человекообразующая роль науки, устойчиво репродуцирующей и поддерживающей во времени и пространстве нечто случившееся – в качестве возможности понимания и видения мира – «однажды и впервые» (натурально оно не могло случиться ни в первый раз, ни повторно). Эту абстракцию, условно говоря феноменологическую, в которой выделяется существование знания вместе с его содержанием, трудно уловить и зафиксировать, но она важна.

С другой стороны, культурные явления – это такие явления, которые заменяют физические, естественно человеку данные способности, преобразуя их работу в некоторую структуру и в некоторый способ действия, результат, устойчивость и однозначность которого не только не зависят от случайности индивидуальных способностей и умений, но и дают их преобразованием нечто совсем иное. Например, винт – это культурный предмет, потому что в нем преобразуется действие физических сил в результате, который иначе (т.е. любым сложением их или их простым продолжением) быть получен не может. В такой же роли можно рассматривать и законы науки, системы уравнения и методы их решения и т.д. по отношению, конечно, к способностям ума и восприятия. Но, с этой точки зрения, снимается тогда проблема различения материальной и духовной культуры. Есть проблема просто культуры. И понятая таким образом наука есть также культура, поскольку под «культурой» я понимаю некий единый срез, проходящий через все сферы человеческой деятельности (художественной, нравственной и т.д. и т.п.) и формально, типологически им общий в смысле определенного предметно-знакового механизма, а не содержания. Мы можем рассматривать научные образования в качестве сложных преобразователей или аппарата преобразований наших естественных возможностей и способностей. А это означает, что то, что мы не могли бы сделать как природные существа, мы делаем как существа культуры в науке – не прямым действием ума и восприятия, а именно преобразованиями, для которых должны быть, конечно, «органы», «орудия». Проблема с точки зрения поддержания уникальности человеческого феномена во Вселенной и состоит, как мне кажется, в наличии таких культурных орудий, вбирающих в себя нечто изобретаемое «впервые и однажды» (науку как познание). Без них наша сознательная жизнь и психика, предоставленные природным процессам, являли бы собой хаос и беспорядок, исключая тем самым возможность выполнения задач познания.

Любые содержания, в том числе и содержания универсальных физических законов, не могли бы существовать, удерживаться и воспроизводиться, если бы их основанием были бы только естественно человеку данные возможности наблюдения, психологических ассоциаций, рассуждения и т.п. Тем более что последнее зависит еще и от концентрации энергии определенного человеческого существа, живущего в определенной точке пространства и времени. Я имею в виду простую вещь. Скажем, если мы не внимательны, то у нас мысли разбегаются, если не увлечены, то простейших вещей не можем сделать. А это ведь природные процессы. Исторически же возникающие и вне индивида данные «органы» и «орудия», тему которых я ввел выше, есть как раз то, что строится таким образом, чтобы обеспечивать максимальную инвариантность канализируемых ими сил относительно случайности природных процессов и неминуемого хаоса, который возникает в силу повторения во времени этих процессов: в частности, когда внимание наше по чисто физическим причинам рассеивается, сила эмоций не может долго удерживаться на одной высоте интенсивности; мы не можем иметь новую мысль простым желанием «чего-то нового», не можем вдохновляться просто желанием вдохновения и т.д. и т.п. Человечество в науке, искусстве и т.д. изобрело своего рода устройства, «машины» (условно назовем их экстатическими машинами) или культурные объекты, эффекты действия которых помогают избегать этого в некотором открываемом ими пространстве преобразования (только в нем и возможны симметрии и инварианты). Называя их «экстатическими» (лучше, наверное, писать: «эк-статические», используя содержащееся в приставке «эк…» указание на вынесенность чего-либо вовне), я имею в виду просто то, что человек в них переведен в более интенсивный регистр жизни и, находясь «вне себя», чем-то в себе, оттуда овладевает и тем самым впервые развивает в качестве способности, а условием этого является феноменологически предметная, вовне человека данная структурированная (например, как поле) форма возможности его состояния, его «сущностных сил», как выразился бы Маркс. И овладение ими через эту усиливающую нас форму мы лишь post festum называем «способностями» (которые в действительности не даны: не существует предданного познанию «естественного» набора способностей субъекта, и так же, как в целях интеллигибельности экономических процессов Марксу пришлось разрушить представление homo economicus, нам необходимо разрушать призрак homo sapiens как некой предданной сущности с готовым набором потребностей «разума», чтобы понимать процессы и культурные явления). Эк-стазируя, усиливая возможности и состояния человеческого психического аппарата, они переводят его в другое измерение, в другой способ бытия, лежащий вне отдельного человека и к тому же являющийся более осмысленным и упорядоченным, чем сам эмпирический человек. Приведу пример.

«Сикстинская мадонна» Рафаэля – не культура, это произведение искусства. Но оно, естественно, является и культурным объектом в той мере, в какой наше взаимоотношение с ним воспроизводит или впервые рождает в нас человеческие возможности, которых в нас не было до контакта с этой картиной. Возможности видения, понимания и т.д. Видения и понимания чего-то в мире и в себе, а не самой этой картины: картина в этом смысле не изобразительна, а конструктивна; следовательно, рассмотрение культуры как собрания «культурных ценностей», как своего рода предметов потребления для удовлетворения наших «духовных» потребностей совершенно неадекватно природе этого феномена и не позволяет его описывать – еще одно напоминание о необходимости растворения концептов, подобных homo economicus или homo sapiens. Произведение – всегда уникальный предмет, содержащийся в одном экземпляре, он неповторим и неизменен. Он всегда остается самим собой. Как и данный язык («внутренняя форма») как таковой – причем отдельный язык как таковой, а не язык вообще. Это то, что случилось однажды и после чего возник «мир мадонны», в котором и мы продолжаем жить, но уже как культурные («способные») существа.

Таким же культурным объектом является, например, и закон Ома, применяемый в электротехнике. Но акт возникновения произведений искусства или продуктов научного творчества и их наличие в качестве культуры – разные вещи. Мы – в культуре того, что сделал художник, а он сам как художник уже не там. Его нельзя определить нами или… культурой. Наука, как и искусство, содержит в себе элемент возможного и впервые, только однажды устанавливающегося. В этом докультурном (или, вернее, – а-культурном) зазоре размещается творчество – творчество новых форм из исследуемого наукой возможного, из потенцированного бытия. Под «творчеством», следовательно, мы понимаем такой акт, впервые после которого мы только и можем говорить о мире в терминах законов и норм (и сопоставлять как существующие в мире с познанием, с ситуацией познающего субъекта, с субъективными отражениями в его голове и т.д.). Но это означает, что о самой форме мы не можем говорить ни дедуктивно или нормативно, ни в терминах «открытия» (открытия чего-либо предшествующего).

Эту сторону творчества новых форм в науке, эту роль форм-преобразователей как уникальных индивидов, содержащихся в одном экземпляре произведения, обычно в науке не замечают или не признают, приписывая наличие неповторимых индивидуальных произведений только искусству. Но на деле лишь экран готовых мыслительных продуктов, организуемых (согласно нормам научного изложения) в логическую связь истин, эмпирических верификаций, правил установления различных уровней соотношения формального аппарата и физических интерпретаций и других систематизаций, мешает увидеть за продуктами науки также и науку как деятельность, как акт. Произведение в искусстве (вечно живое, бесконечно интерпретируемое, неотделимое от своего неповторимого «как» и т.д.) содержится обычно в видимых рамках сделанного «текста». В науке же оно содержится вне таких видимых рамок, но существует и живет столь же реально (создавая, конечно, чудовищные трудности для историко-научной реконструкции). Такие образования, например, как дифференциальное представление движения в точке и бесконечной инерциальной системы отсчета, безусловно, являются формами-произведениями (с соответствующим им познавательным актом в полном его виде, со всеми условиями, посылками и уровнями). Их можно назвать «производящими произведениями», поскольку именно в них происходят синтезы сознательной жизни ума и когеренция множества ее состояний, далеко отстоящих одно от другого в реальном разбросе эмпирических мыслящих субъектов по пространственным и временным координатам обществ и культур, – так же, как происходят синтезы и когеренция наших умений или же эстетических отношений через форму рычага или архитектурную форму купольного свода. Это можно назвать сферой сознания (как предельной формы спирали).Итак, по ходу дела я получил фактически еще одно определение науки как чего-то культурогенного, могущего быть источником и основанием культуры. Оно следующее: это нечто, к чему человек относится как к более высоко упорядоченному и осмысленному, более цельному, чем он сам, и что вырывает его из хаоса, распада и рассеяния обыденной, повседневной жизни, из стихийных отношений к миру и себе подобным. Только надо постараться избежать обыденных ассоциаций при словах «более ценный», «высокий» и т.д. Я имею в виду в данном случае лишь сопоставление порядка с хаосом и свойства тех, творимых наукой, новых форм, о которых говорилось выше и которые живут своей жизнью в пространстве и времени, уплотняющем и как бы поперечно, по вертикали, структурирующем то множество состояний и актов мысли, которое горизонтально дано в реальном протяжении культур и жизни эмпирических индивидов и осуществляется в растянутых удалениях одно от другого и вразброс.

Теперь мы можем на новой основе взять те же проблемы, которые были поставлены, но которые, возможно, в той форме, которую я им придал, мало заметны. Попытаемся поэтому выявить их более четко, уцепившись за уже промелькнувшую тему «возможного» и «впервые и только однажды» случающегося. В самом деле, то, что я говорил пока о взаимоотношении науки и культуры, или о науке как культуре, есть лишь экспликация и оформление имеющейся у каждого из нас интуиции. Именно интуиции, а не того, что мы знаем о науке. Интуитивно мы ведь под наукой, а, точнее, под отвлеченной любознательностью, ибо с нее начинается деятельность, которая потом приводит к каким-то научным результатам, понимаем что-то, что как бы вырывает нас из стихийной обыденной жизни, делает отрешенными от нее. От случайностей специальных перипетий, от случайностей культуры, от случайности нашего психического облика, данного нам актом рождения. Иначе говоря, в состоянии «любознательности» мы надеемся обрести некоторую позицию, которая имела бы в наших глазах значение чего-то более цельного и осмысленного, приобщала бы нашу жизнь к этому последнему, более универсальному (и одновременно более личностному), чем наличное эмпирическое состояние общества, культуры и нас самих. А в знании о науке? В терминах этого знания мы рассуждаем, например, о ее многосвязной зависимости от общества и культуры, видим, как любой интеллектуальный акт, совершаемый в обществе, вовлекает того, кто совершает его, в тысячи ускользающих от него зависимостей и связей, являющихся объективными для него; можем описать логическую структуру науки в ее связи с опытными и экспериментальными чтениями показаний наших приборов и органов чувств, языка и т.д. Но это «знание о» само есть определенная культура, и мы, живя в одном мире, отдаем себе об этом отчет – в другом. Иными словами, в его терминах мы принимаем некоторый уже готовый и законченный мир законов и сущностей вместе с его логикой (а он есть некоторое наличное знание), который затем и сопоставляем с его отражениями. И, видя и организуя результаты этого отражения, не видим стоящей за ними науки как продуктивной деятельности, как деятельности, в которой мы только и живы. Последняя как бы умята нами в безразмерную и идеальную точку, соединяемую с другими такими же точками по нормам точного и однозначного сообщения научных понятий и опыта, регулирующим научные тексты (например, в журнальных публикациях, в принятии научных проектов заказчиками и т.д.) и их циркуляцию, использование и т.д. в культуре[1][62], что скрывает как раз то, что я называл «произведениями», т.е. науку как деятельно длящуюся и продуктивную реальность. Или я выражусь так: это натуральная, объективированная видимость отношений, которая сама предполагает определенную феноменологическую процедуру приостановки навязываемых ею смыслов и ходов мысли для выявления того, что на самом деле происходит, что мы в действительности переживаем в науке, в акте Мысли, о чем нам говорит интуиция смысла этого переживания и в каком «мировом состоянии» мы находимся, и как мы определились в отношении к миру, когда на деле (а не в вербальной имитации) совершаем акт познания. Лишь осуществив эту процедуру, можно увидеть проблему в новом свете и потом уже вернуться к зависимостям, о которых нам говорит знание о науке. Приняв это во внимание и приняв за отправную точку интуицию, я хочу показать дальше, что наука как познание и наука как культура есть принципиально разные вещи, различные элементы в составе некоего единого образования.

Наука как культура – нормативна. Она предполагает определенные структурные или, как я говорил, культурные механизмы, которые амплифицируют природные силы, энергию человека и, амплифицировав, трансформируют их действие в результат, который природным образом получить нельзя. В этом смысле производящая роль «машины науки» такая же, как искусства и других видов культурной деятельности. Но это, ставшая нормативной, структура. Между тем содержание знания мы определяли в связи с универсальными терминами. Каким же образом универсум в знании коррелирует с тем, что ученый может быть, например, русским, грузином, американцем или кем-то еще и трансформировать природные человеческие силы и возможности (без чего не воспроизводится универсальное содержание законов науки) тем способом, тем механизмом, который сложился и существует в данной культуре, а не в другой? Ведь в другой культуре мыслимо возможна другая форма-преобразователь. Например, хотя это пока практически универсально для всех культур, мы передвигаемся, используя принцип колеса. Но это случайность с точки зрения законов физики! Нет никакой необходимости, вытекающей из физических законов движения, чтобы мы обязательно передвигались или катили что-то на колесах, законы это лишь допускают вместе со многим другим, и все же, несмотря на колоссальный прогресс техники, с древнейших времен по сегодняшний XX в. все представимые нами возможности земного передвижения, их «горизонт» остаются внутри колеса, неизвестно кем в глубокой древности изобретенного. Я отвлекаюсь при этом от попыток передвижения в наше время на воздушных или магнитных подушках, что может стать принципиально другой культурой.

Физические законы, повторяю, не зависят от этого. Из них не вытекает необходимость именно колес. Так же как, напротив, из законов Максвелла вытекает существование волн любой частоты, а не только той, которая разрешима устройством нашего зрения и слуха или наших инструментов. Что же такое познание тогда?

Как мне представляется, познание – это всегда живой, актуальный (и тем самым онтологический) элемент внутри науки, взятой как целое, характеризующийся двумя колебательными движениями: колебанием в сторону разрушения нормативных структур, выхода к определенному «нулевому» состоянию знания и, наоборот, обратным движением от нейтрального, почти «нулевого» состояния в сторону новой возможной структуры. И так постоянно. Это экспериментирование с формами, а не сами формы.

Когда мы говорим о познании, мы имеем в виду, на мой взгляд, нечто такое, что в каждый данный момент существует и в каждый данный момент в своих продуктах исчезает. Это как бы мерцающая и, следовательно, имеющая собственные глубины (или «области») точка, вокруг которой кристаллизуются все новые отложения-структуры (выстраиваемые нами затем в самостоятельный ряд над этими глубинами и их, конечно, скрывающие, «уминающие», как я уже сказал). Чтобы быть более ясным, сошлюсь на понятный всем запрет плагиата в науке. Как известно, плагиат – это повторное предъявление уже сделанного – другими или даже тобой самим (если, конечно, отвлечься от юридической стороны дела). Хотя науку мы всегда излагаем как нечто уже известное – никто ведь не называет плагиатом сводный учебник или разъяснение отдельной теории в обучении. Но познание по определению (хотя этот постоянно исчезающий в своих продуктах момент трудно уловить in vivo) есть в каждый данный момент, в каждом данном исследовании занятие чем-то, что не думалось и не делалось раньше, для чего нет никаких правил или причины (ибо наличие причины как раз и означало бы уже подуманность – в силу необратимости); и в этом смысле оно независимо от всего остального мира знаний (который как раз и фигурирует в той феноменологически редуцируемой культурной связке, о которой я говорил выше). И мы интуитивно узнаем его в качестве такового, т.е. в качестве «науки». Это – состояния пространства и времени, являющиеся изменениями «среды» и независимыми от пространства и времени (они сами не пространственны и не непространственны, и выделение этого является обобщением категорий пространства и времени, как и категории «причины»; все это в понятии события; «электрон» как состояние – один на Сириусе и на Земле). Более того, эта независимость от всего остального мира знания (кстати, из понимания ее и выросла вся интуиционистская математика) означает и специфически присущий науке как познанию «эффект настоящего» (анализируемый в терминах всего объема сферы состояний и структур сознания, а не культурно-знаковых систем и наглядной преемственности «в» потоке времени). Я хочу этим сказать, что инновационный познавательный акт совершается, лишь содержа и воспроизводя в себе, «в точке» условия и внутренние связности всей науки в целом. И в этом смысле познание все в настоящем, необратимо исключая возможность возвращения мира в прежнее состояние. Мир только после этого получает накрывающее логическое пространство, в котором развертываются в последовательности принципиально обратимые логические связи мышления и состояния наблюдения. Это и механизм изменения такого пространства, т.е. оно может выходить из этого «настоящего» совершенно иным, но будет, все равно, накрывающим, обратимым пространством. Таким образом, в моменте, о котором я говорю, постоянно делается нечто принципиально отличное от развертки существующих теорий, формул в учебниках и разного рода систематизациях научного знания. В корпус науки допустимо лишь то, что впервые и только однажды происходит. Но это не культура! Ибо к культуре этот признак не применим. Культура по определению, как я говорил, есть то, что кодируется, транслируется или воспроизводится. Наука – продуктивна, культура – репродуктивна.

Наука содержит в себе, следовательно, особый элемент – познание, который своей необратимостью, «эффектом настоящего» и т.д. только и делает ее наукой в сопоставлении с культурой и вносит драматизм и динамику в жизнь человеческого общества. Это постоянно пульсирующее, животворящее и одновременно омертвляющее начало культуры; некий «двуликий Янус», одной своей стороной представляющий преодоление любого наличного человеческого опыта и отличный от него, а другой – олицетворяющий сам этот опыт, обратимо организуемый. Перефразируя известное выражение, я бы сказал в этой связи так: лишь тот имеет право называться ученым или говорить о научности своей науки, кто, актуализируя «всю науку в настоящем», способен видеть надличностный и вечно настоящий живой, hic et nunc, актуальный смысл в источнике своей познавательной силы или интеллектуального умения. Этот живой смысл и отличает мышление от идеологии (построение которой его не требует, не «тащит» за собой). Ведь наука с самого начала есть предприятие, пытающееся ответить на вопрос – каков мир сам по себе, независимо от наложенных на него напластований культурно-знаковых систем и механизмов, не говоря уже об идеологических системах. Лишь посмотрев таким образом на науку, мы сможем теперь разрешить противоречие, с которого начали наше рассуждение. А именно: противоречие между содержанием интеллектуальных преобразований, составляющих науку, и существованием этих образований в их культурной плотности, «телесности».

Заход со стороны культурообразующей функции науки позволяет иначе посмотреть на само устройство человеческого существа, взять его, так сказать, не в природной видимости, а культурно-исторически. Посмотрев на него так, мы невольно задаемся вопросом: а чем мы, собственно, познаем? Нашими органами чувств? Но ведь это природные образования, имеющие специфическую размерность человеческого существа. А оно, как мы говорили, способно формулировать универсальные законы, которые вне всякой размерности. Как же так? Неужели червь, если бы у него было сознание, или какой-нибудь марсианин формулировали бы иные законы? В наших научных занятиях имплицитно содержится посылка, что это были бы те же самые законы, т.е. не связанные случайностью того, что наблюдаем их мы или же марсианин. Но ведь мы должны суметь их наблюдать, чтобы затем формулировать.

Так чем же мы познаем? Мне кажется, что если продумать до конца мысль о культурообразующей функции науки или научного познания, то мы поймем, что мы познаем органами, которые не даны нам природой, а которые возникают и даны в пространстве мысли, переводящем человека в космическое измерение, которое прорезает всякое различие и протяжение культур и связывает – помимо этой горизонтали – по вертикали человеческое существо с возможностями Вселенной, которая как бы дает себя познавать и руководит нами лучше, чем мы сами могли бы это делать. Говоря о таких подсказках природы, о направленности мысли, я имею в виду примерно то, что высказал в свое время, вслед за И.Кантом, Н.Бор в беседе с В.Гейзенбергом, утверждая, что в основе различных возможностей нашей логики, нашего познания лежат определенные фундаментальные формы, которые независимо от нас принадлежат действительности и управляют эволюцией мысли поверх случайного статистического отбора наиболее «приспособленного» или «удачного»[63]. Но я хочу подчеркнуть, что это – формы, в каких во Вселенной существуют в качестве объективных такие структуры, которые связаны с человеческим присутствием в ней, вплетают человека, независимо от него самого, в сквозные информационные потоки, прорезающие своими петлями и циклами прошлое и будущее и встречающие нас в точке настоящего, где мы прилагаем сознание и умышленной индивидуальной, целенаправленной волей контролируем силы, но где, на деле, срабатывает именно полнота акта, собранность всех его частей и условий в «вечном настоящем», в «вечно новом». Это, по сути дела, сфера по отношению к действию этих сил, к нам самим в этой точке (если взять аналогию с использованием понятий «биосфера» и «ноосфера»), «веером» растягивающая (и связывающая) ее через человеческое «Я» в некоторую конечную область. Декарт назвал бы это полнотой воли (-бытия), где «Я» – не идеальная точка, а область длительности и тождества «Я».

Исторический анализ науки показывает, например, что лишь практически, с трудом кристаллизуясь и требуя подсказок или направляющего руководства указанной сферы, происходит в деятельности Галилея, смотрящего в телескоп на звездные тела, формирование как раз тех органов, которые могут подтвердить и опытно разрешить те видимые универсальные качества мира, которых до Галилея никто не видел и которые необратимо повернули наши глаза в сторону непосредственного усмотрения именно галилеевской картины мира, а не другой. Их нет в отдельности ни в Галилее как эмпирическом индивиде, ни в телескопе, но есть они вместе с историей науки и ее культурообразующей, с трудом и во времени проявляющей себя деятельностью. Так, с полным сознанием сути дела, говоря о необходимости «переделывать мозг людей», а не опровергать того или иного автора, Галилей пишет, что речь в таком случае должна идти о выработке «чувства более возвышенного и совершенного, чем обычное и природное»[64]. Следовательно, можно сделать такой вывод. Сама возможность познания нами чего-то в мире зависит от того, насколько мы сами являемся теми, кто преодолел природу, т.е. предполагает, как говорили древние, наше «второе рождение». Или, говоря современным языком, предполагает усилие по овладению сферой наблюдаемой психики (т.е. сращений искусственного и природного, динамики так называемой второй природы), стремление познать и прорвать которую само является, как известно, одним из основных конституирующих элементов современной культуры.

Другого пути разрешить наше противоречие, видимо, нет. Но если это так, то тогда наука как познание, как способность формулировать универсальные физические законы есть, очевидно, то, что связано не просто с человеком, а с возможным человеком. Очень интересная фраза по этому поводу есть в шекспировском «Гамлете». Офелия, обращаясь к королю, говорит: «Мы знаем, кто мы такие, но не знаем, чем мы можем быть» (акт IV, сцена 5).

Так вот, эта связь с возможным, не с существующим человеком, а всегда с возможным, она, на мой взгляд, – определяющая с точки зрения осуществления познания и процесса кристаллизации культуры. Офелия говорила о ней, разумеется, не в контексте какого-то сложного философского или научного рассуждения. Те, кто имел дело с «Гамлетом» в то время, когда он был написан и ставился, понимали, о чем идет речь. Стоило лишь заглянуть в себя, чтобы увидеть, что есть возможное, но неизвестное мне Я, и есть Я, которое мне известно. Только это возможное Я всегда никакое: не это, не это и т.д. И тем не менее без него, если вернуться к нашей теме, без такого «не это, не это» нельзя, очевидно, адекватно определить науку, т.е. так, чтобы она была осмысленным видом деятельности, соответствующим собственным устремлениям. Ведь ее цель – получение универсального знания, которое не зависело бы от человека, – достижима только потому, что наука сама производит субъекта этого знания, который никоим образом не преддан ее делу и никогда не отливается ни в какой окончательный образ. Более того, наблюдение жизни и мнений эмпирического индивида «Ньютон» ничего не может нам сказать о создании Ньютоновой механики по той простой причине, что автор этого произведения (в том смысле, в каком я говорил об этом ранее) сам произведен в пространстве этого произведения, извлечен созданием его из глубин человека «Ньютон», о которых последний ничего не знал или знал всякие пустяки (им же самим сообщаемые). Поэтому, разъясняя образ «возможного человека», можно сказать, что фактический субъект как носитель и мера знания и как продукт развития есть отложение поиска – через реально сбитое, конструктивное произведение – возможного, другого, а поиск идет дальше и в каждый данный момент лишь он есть наука как познание.

Таким образом, с одной стороны, наука – и мы это с самого начала подчеркивали – не имеет никакого измерения, никакой предзаданной темы, а теперь, с другой стороны, видим, что она их все же имеет в виде некоего поля, очерчиваемого динамикой двоящегося образа человека; поля, в которое мы входим, если начинаем заниматься наукой, и в котором обитаем и развиваемся как мыслящие существа. В этом смысле наука, как и искусство и т.д., есть изобретенные человеком области, где происходит экспериментирование с человеческими возможностями, с возможным человеком. Культура же есть всегда та или иная, но уже реализованная возможность. И жить, развиваться, исторически меняться в своих же собственных рамках она может лишь в той мере, в какой она оказывается способной интегрировать и кумулятивно сохранять продукты свободных «безразмерных» творческих действий, т.е. в той мере, в какой она открыта «резервуару» развития и изменений, объемлющему ее «фону» деятельного бытия, которое не есть она сама. И именно потому, что, кроме культуры, есть области экспериментирования с возможным образом человека, с возможным местом его в космосе (а он должен его там занимать, иначе исчезнет понимание того, что о космосе говорится или видится), и существует условие всем известного факта множественности (и, как говорят теперь, дополнительности) культур. А он парадоксален и не вытекает из природы культуры как таковой. Почему культур много, а не одна? Причем не только много, но они еще и меняются, умирают, рождаются…

Примерно такими, как известно, были начальные философские вопросы, которыми человек вообще задался. А именно, во-первых, почему многое, а не одно? С тех пор как был задан этот вопрос и началось философствование, т.е. впервые с него и начал приоткрываться мир под человеческой пеленой культурно-знаковых систем – мир как он есть, вне всякого антропоцентризма, и я попытался в плане моей темы провести мотив этого вопрошания. Видеть одно во многом – дар богов людям – так резюмировал это в свое время Платон. И, во-вторых: почему вообще есть что-то, а не ничто? Поскольку проблема соотношения мысли и культуры взята мной на фоне бытия порядка и беспорядка, т.е. онтологически, дальше (и это будет последним пунктом моего рассуждения) я постараюсь рассмотреть этот вопрос.

Когда человек спрашивает: почему есть нечто, а не ничто, он оказывается в первичной философской ситуации – в ситуации удивлением проникнутого желания понять в общем-то совершенную случайность, безосновность и условность того, что в мире есть хоть какой-то порядок: иногда есть знание, иногда – красота, иногда – справедливость, иногда – добро, иногда – понимание и т.д. То есть я хочу сказать, что человек как философ удивляется не беспорядку, не хаосу – это не предмет философского удивления, а именно тому, что что-то все-таки есть, и спрашивает, как же это есть, если это невозможно? Это «что-то» или тенденция к воспроизводству в мире и в человеке совершенно ни на чем не основанных упорядоченностей, имеющая культурные последствия, является определяющей. Я подчеркиваю: упорядоченностей, которые ни на чем не основаны и ничем не гарантированы в том смысле, что их дление и пребывание требуют еще чего-то дополнительного, что они держатся не на природных, само собой реализующихся, основаниях или непрерывно действующих связях причин и следствий, а должны заново все время кем-то совершаться (что вполне подтверждает нашу нормальную интуицию относительно того, что все познание – в настоящем).

Сошлюсь в качестве иллюстрации на моральное явление. На первый взгляд, этот пример не имеет отношения к науке. Но вспомним, что мы рассматриваем науку не как уникальное образование. Это хорошо понимали древние. Не случайно они в одном шаге философского рассуждения соединяли истину, добро и красоту. Поэтому это не было соединением дисциплин – эстетики, этики и онтологии, а было выражением самой природы вот такого удивительного способа бытия всего того, с чем человек имеет дело и в чем сбывается и исполняется, когда бытие есть в той мере, в какой есть его понимание в самом бытии, есть усилие по его поддержанию и воспроизводству.

Древние философы утверждали, что зло делается само собой, а добро нужно делать специально и все время заново, оно, даже сделанное, само не пребывает, не существует. Этот вывод, как мне представляется, в равной мере относится и к данному нами определению науки. Т.е., с одной стороны, к науке как познанию (этой мерцающей, пульсирующей точке, связанной с возможным человеком и требующей постоянного, специального усилия), а с другой стороны, к науке как собственно культуре (в смысле человекообразующего действия упорядочивающих жизненный хаос структур).Вся сложность философского понимания проблемы соотношения науки и культуры, как, впрочем, и проблемы добра и зла, состоит именно в том, что одно из понятий этих пар очень трудно ухватить онтологически. Ведь для нас, например, добро обязательно фигурирует в какой-то норме. Есть норма добра, по сравнению с которой оценивается зло. Но эту норму, хотя она всякий раз существует, философ в ходе анализа вынужден как бы игнорировать, поскольку он пытается выявить условия всякой морали, всяких конкретных актов добра, как и всякой истины вне каких бы то ни было норм.

По аналогии с этим я стремился показать, что наука как познание есть также своего рода условие наличия всяких культурных структур, не являющаяся вместе с тем сама ни одной из них. Существует норма античной науки, науки XVII в., XIX в., и т.д., локализованная в определенной культуре такого-то времени. Однако условия ее существования (которые сами не есть никакая из этих норм) не локализуемы – они входят в само определение содержания научного феномена, т.е. познания.

Итак, нормы или нормативную ориентацию научной мысли, культурообразующую функцию науки невозможно понять, не понимая скрытых условий всего этого. Иначе мы попадаем в неразрешимое противоречие, которое будет просто не в ладу с нашей нормальной интуицией. А интуиция нам говорит, что научное понимание чего бы то ни было не может зависеть от случайности того, что мысль думается и производится кем-то в такой-то культуре или в таком-то обществе.

“БЕРТРАН РАССЕЛ НАХОДИТСЯ В ПУНКТЕ 4°3'29" ЗАПАДНОЙ ДОЛГОТЫ...”, ИЛИ НАУЧНАЯ РЕЧЬ

Крупнейший английский математик и философ Бертран Рассел в книге “Человеческое назначение” писал: “Допустим, что я иду с приятелем ночью вдруг вижу, что мы потеряли друг друга. Мой приятель кричит: “Где вы?” Отвечаю: “Я здесь”. Наука не признает такого языка. Она скажет: “В 11. 32 пополудни 30 января 1948 года Бертран Рассел находится в пункте 4°3'29" запад­ной долготы и 53° 16'14" северной широты”.

Да, действительно, это фраза подлинно научного языка. В чем же его суть, специфика, как появился он на свет?

Каждый стиль появляется в свое время — тогда, когда в обществе созрели условия для его формирова­ния, когда язык достигает высокой степени развития. Время появления научного стиля разное в разных стра­нах.

Так, в средние века, в эпоху феодализма, “ученым языком” всей Западной Европы была латынь — международный язык науки. С одной стороны, это было удобно: ученые независимо от своего родного языка могли читать сочинения друг друга. Но, с дру­гой стороны, такое положение мешало формированию научного стиля в каждой стране. Поэтому развитие его протекало в борьбе с латынью. На основе национальных языков формировались средства, необходи­мые для выражения научных положений, мыслей.

Первый научный журнал был издан только 5 янва­ря 1655 г. при Французской академии (“Журнал уче­ных”). В настоящее время в мире выпускается более 50 тысяч научных журналов.

Начало формирования языка русской науки отно­сится к первой трети XVIII в. Именно в этот период Российская академия опубликовала ряд трудов на рус­ском языке. В 30-е годы XVIII в. язык научных книг был самым обработанным и совершенным среди раз­личных литературных жанров. И это неудивительно, если вспомнить научные творения таких крупных ученых, как М. В. Ломоносов, С. П. Крашенинников, П. И. Рычков, И. И. Лепехин и другие.

Однако в этот период и позднее — вплоть до начала XX в. — язык науки еще не выделился в самостоятель­ный функциональный стиль. Он был еще очень близок к языку художественной литературы. Сочинения уче­ных и писателей трудно было различить, настолько они были похожи. Вот, например, отрывок из научной работы Вл. Вагнера “Об окраске и мимикрии у живот­ных”, написанной в 1901 г.

“И вот в течение всех лет моих наблюдений я нашел паука этого вида только однажды и нашел его совершенно случайно: глядя на ветку с другой целью и заметив быстро мелькнувшее по ветке су­щество, тотчас же исчезнувшее из глаз; после тща­тельных поисков на месте исследования животного я наконец заметил паука-почку”.

Нетрудно заметить, как далек этот текст от совре­менных аналогичных по теме работ, суховатых и ла­коничных. Автор присутствует в нем не только как исследователь, но и как писатель, описывающий свои впечатления и переживания.

Точно так же работы известного русского физио­лога И. М. Сеченова отличались от беллетристичес­ких произведений описательного характера лишь терминологией. Строй же произведений, набор синтаксических конструкций, лексика и фразеология не имели значительных отличий.

Как же развивался научный язык далее? Если наме­тить общую линию эволюции, основное направление развития научной речи от начала века и ранее к совре­менности, то это прежде всего стремление к формиро­ванию собственной системы языковых средств, обо­собленной и замкнутой, стремление к строгому и четкому изложению мыслей, к отталкиванию от худо­жественного стиля, к исключению всего эмоциональ­ного и образного.

Так, образность, широко использовавшаяся в ан­тичные времена, в средние века, позже стала изгонять­ся из научных трудов. Великий Галилей, например, в своем “Диалоге” для образного раскрытия нового представления о мире, новой картины мироздания вво­дит художественный персонаж — забавную фигуру схоласта Симпличио. Подобный эмоциональный характер трудов Галилея вызывал возражения Кеплера, Декарта. Эталоном научной про­зы становится строгое, логическое, сухое изложение “Математических начал” Ньютона. Так формировал­ся современный облик Научного стиля.

В целом можно сказать, что эмоциональность не свойственна в принципе языку науки, но возможна в нем в зависимости от темы или характера сочинения. Так, гуманитарные науки более предрасположены к эмоциональному изложению, чем точные. Более высо­кая степень эмоциональности естественна в полемике, в научно-популярной литературе. Многое, наконец, зависит от индивидуальности автора.

Основная задача научного стиля — предельно ясно и точно донести до читателя сообщаемую информа­цию. А это наилучшим образом достигается без ис­пользования эмоциональных средств. Ведь наука апеллирует, прежде всего, к разуму, а не к чувству. Научно-техническая революция изменила и сам характер ис­следования. Научные проблемы решаются теперь, как правило, усилиями не одиночек, но коллективов ученых и инженеров. А это ведет к тому, что современный способ научного изложения можно определить как кол­лективный, или формально-логический, в котором не остается места для эмоциональности.

Сфера применения научного стиля очень широка. Это один из стилей, оказывающий сильное и разносто­роннее влияние на литературный язык. Совершающая­ся на наших глазах научно-техническая революция вводит во всеобщее употребление огромное количест­во терминов. Компьютер, дисплей, экология, страто­сфера, солнечный ветер — эти и многие другие термины перешли со страниц специальных изданий в повседневный обиход. Если раньше толковые словари составлялись на основе языка художественной литера­туры и в меньшей степени публицистики, то сейчас описание развитых языков мира невозможно без учета научного стиля и его роли в жизни общества. Доста­точно сказать, что из 600 000 слов авторитетнейшего английского словаря Уэбстера (Вебстера) 500 000 со­ставляет специальная лексика.

Широкое и интенсивное развитие научно-техни­ческого стиля привело к формированию в его рам­ках многочисленных жанров, таких, как: статья, монография, учебник, патентное опи­сание (описание изобретения), реферат, ан­нотация, документация, каталог, справочник, спецификация, инструк­ция, реклама (имеющая признаки и публицисти­ческого стиля). Каждому жанру присущи свои инди­видуально-стилевые черты, однако они не наруша­ют единство научно-технического стиля, наследуя его общие признаки и особенности.

Итак, быстрое развитие общества, стремительный прогресс науки и техники вызывают потребность в формировании специального языка, наилучшим обра­зом приспособленного для выражения и передачи науч­ного знания,

Какие же требования предъявляют общество, наука к своему языку и чем эти требования обусловлены?

Развитие точных методов исследования, коллек­тивный его характер, специфика научного мышления, стремление науки оградить себя от проникновения не­научных методов познания — все это обусловливает важнейшие стилевые особенности языка науки — пре­жде всего обобщенность и отвлеченность, логичность, объективность.

Специфика научного мышления диктует обоб­щенность и отвлеченность языка научной прозы. Наука трактует о понятиях, выражает абстракт­ную мысль, поэтому язык ее лишен конкретности. И в этом отношении он противопоставлен языку худо­жественной литературы.

Бытие определяет сознание. Гипотенуза — сторона прямоугольного треу­гольника, лежащая против прямого угла. Датчик фиксирует изменения температуры.

Все эти предложения из разных областей науки и техники, но объединяет их предельная обобщен­ность, отвлеченность. Первое предложение — фило­софская истина. Во втором предложении из области математики речь идет не о конкретной гипотенузе конкретного, данного прямоугольного треугольни­ка. Напротив, здесь говорится о всех существую­щих и возможных прямоугольных треугольниках. И в третьем предложении характеризуется не опреде­ленный датчик, но все датчики данного типа, данно­го класса. И очень характерно использование особо­го вневременного, т. е. тоже обобщенного, значения настоящего времени: фиксирует (изменения) — зна­чит не сейчас, в данный момент фиксирует, но всег­да, постоянно — способен фиксировать.

Интеллектуальный характер научного познания обусловливает такую важную особенность языка науки, как его логичность. Она выражается в предва­рительном продумывании сообщения, в монологичес­ком характере и строгой последовательности изложе­ния. В этом отношении научный стиль, как и некоторые другие книжные стили, противопоставлен раз­говорной речи.

Коллективный характер современных научных исследований определяет объективность языка на­уки. Роль говорящего, авторского “я” в научном изложении, в отличие, например, от художественной речи, публицистики, разговорного стиля, весьма не­значительна. Главное — само сообщение, его пред­мет, результаты исследования или эксперимента, представленные ясно, четко, объективно, независи­мо от тех чувств, которые испытывал исследова­тель во время эксперимента, в процессе написания научной работы. Чувства и переживания автора на­учного сообщения выносятся за скобки, не участву­ют в речи. Субъективность и эмоциональность ис­ключаются.

Обычно пишут: Цель настоящей статьи заключа­ется в том-то и в том-то. Но вряд ли возможна такая, например, фраза: Я написал эту статью для того, чтобы доказать то-то и то-то. Или такой пассаж: Этот результат мне долго не давался. Я бился над решением загадки несколько месяцев.

Научное изложение объективно, что выражается, как правило, в безличности языкового выражения, в отсутствии по преимуществу авторского “я” и сопут­ствующих ему эмоций.

И последнее требование к научному изложению: оно должно быть точным. Точность — непременное условие любой речи. Но в каждом стиле это понятие наполняется особым смыслом. В научной речи точ­ность предполагает отбор языковых средств, облада­ющих качеством однозначности и способностью наи­лучшим образом выразить сущность понятий. В лексике это термины или близкие к ним слова. В син­таксическом плане — с одной стороны, сжатость, уп­лотненность, “экономность” изложения, с другой сто­роны, — максимальная полнота, пространность. В научном изложении, если вспомнить Н. Некрасова, словам должно быть тесно, а мыслям просторно.

Названные стилевые черты определяют его языковой облик.

Весьма своеобразна лексика научной речи, со­стоящая из трех основных пластов: общеупотребитель­ных слов, общенаучных и терминологических, а также номенклатурных наименований и своеобразных слу­жебных слов, организующих научную мысль.

К общеупотребительной лексике относятся слова общего языка, которые наиболее часто встречаются в научных текстах. Например: Прибор работает как при высоких, так и при низких температурах. Здесь нет ни одного специального слова, между тем это на­учная речь. В любом научном тексте такие слова пре­обладают, составляют основу изложения.

Благодаря общеупотребительной лексике язык науки сохраняет связь с общелитературным языком и не превращается в язык мудрецов или, как иногда говорят, в язык жрецов, понятный только посвящен­ным, ученым.

В зависимости от состава читателей доля обще­употребительной лексики меняется: она уменьшается в работах, предназначенных для специалистов (может составлять не больше половины всех слов), и возраста­ет в сочинениях, обращенных к широкой аудитории.

Научный стиль не просто берет слова из общелите­ратурного языка. Он производит тщательный отбор слов — прежде всего тех, которые наиболее оптималь­но выполняют главную функцию, установку научно­го стиля. Слово в научной речи обычно называет не конкретный, индивидуально неповторимый предмет, а класс однородных предметов, т.е. выра­жает не частное, индивидуальное, а общее научное понятие. Поэтому в первую очередь отбираются слова с обобщенным и отвлеченным значением. Например:

Возможность количественного определения основывается на следующем положении.

Химия занимается только однородными те­лами.

Здесь почти каждое слово обозначает общее поня­тие или абстрактное явление: химия вообще, тела во­обще.

Совсем по-иному употребляется слово в художес­твенной речи. Если в научном стиле почти каждое слово — это понятие, то в художественной литерату­ре оно не только понятие, но и художественный образ. М. Н. Кожина интересно сопоставляет употребление слова дуб в научной (первый пример) и художес­твенной речи (второй пример).

I. Рост дуба продолжается очень долго, лет до 150 —200 и больше.

Дуб развивает очень мощную крону. Лет­ний дуб — порода довольно теплолюбивая.

Дуб растет в довольно разнообразных поч­венных условиях. Дуб обладает большой теплопроизводительной (полезной) способностью. (М. Ткаченко)

II. На краю дороги стоял дуб... Это был огромный, в два обхвата дуб, с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюже несимметрично растопырен­ными корявыми руками и пальцами, он ста­рым, сердитым и презрительным уродом сто­ял между улыбающимися березами. (Д. Тол­стой)

Как видим, в научных текстах речь идет не о кон­кретном дереве, а о дубе вообще, о любом дубе. В художественном тексте перед нами индивидуальное, конкретное дерево со своими неповторимыми призна­ками. И это не просто дерево. Оно олицетворено писа­телем (“старый сердитый и презрительный урод между улыбающимися березами”), волнует воображение, вы­зывает разнообразные ассоциации.

Если художественный стиль подчеркивает в слове конкретное и образное, то научный — общее, отвле­ченное, абстрактное. Однако научная речь не только отбирает из языка слова с общим и отвлеченным значе­нием. Она и изменяет значение общеупотребительных слов в соответствии со своими принципами.

Так, у многих глаголов в научной речи (составлять, служить, считаться, характеризо­ваться, заключаться и др.) значение ослабляет­ся, стирается и обобщается. И они превращаются в своеобразные глаголы-связки, кото­рые позволяют соединять любые понятия, оформлять практически любое научное сообщение.

Например, глагол составлять, по словарю С. И. Ожегова, имеет семь значений: 1. Собрав, соединив, объединив что-нибудь, образовать какое-н. целое. Соста­вить фразу. Составить сборник. 2. Приставив, поста­вив рядом, соединить. Составить две лестницы. Со­ставить столы. 3. Поставить где-нибудь, поместить где-нибудь (многое). Составить посуду на полку. 4. Образовать собой (какое-нибудь. количество). Расход составит сто рублей. 5. Создать путем наблюдений, заключений (ка­кое-нибудь. мнение). Составить определенное мнение. Со­ставить себе представление о чем-нибудь. 6. Создать, ус­троить что-нибудь, (книжн.). Составить чье-нибудь счастье. 7. Со словом “себе”. Постепенно достичь, добиться чего-нибудь. (книжн.). Составить себе имя, карьеру, состо­яние.

Однако в научной речи глагол составлять реали­зуется лишь в одном, самом широком и обобщенном значении: “образовать собой”. Например:

Расход составляет 400 рублей. Затраты труда составляют значительную долю стоимости товаров.

Внимание составляет важную долю умения.

И т.д.

Так происходит изменение, приспособление значения общеупотребительных слов к задачам научной речи.

Общенаучная лексика — это второй значительный пласт лексики научной речи. Если весь сло­варь, весь лексикон научного стиля представить в виде концентрических кругов, т. е. находящихся один в дру­гом, то внешний круг составит общеупотребительная лексика, а второй, внутренний — общенаучная лекси­ка. Это уже непосредственная часть языка, или, как выражаются ученые, метаязыка, науки, т. е. языка описания научных объектов и явлений.

При помощи общенаучных слов описываются явле­ния и процессы в разных областях науки и техники. Эти слова закреплены за определенными понятиями, но не являются терминами, например: операция, вопрос, задача, явление, процесс, базироваться, поглощать, абстрактный, ускорять, ускорение, приспособление и др.

Так, слово вопрос как общенаучное имеет значе­ние “то или иное положение, обстоятельство как предмет изучения и суждения, задача, требующая решения, проблема”. Оно используется в разных отраслях науки в таких контекстах: К вопросу о валентности; Изучить вопрос; Узловые вопросы: Нацио­нальный вопрос; Крестьянский вопрос: Поднять вопрос: Оставить вопрос открытым; Вопрос требует незамедлительного решения.

Третий пласт лексики научного стиля — терминология. Интересна история самого слова тер­мин, рассказанная Л. А. Введенской и Н. П. Колесниковы. Терминус, по преданиям, имя римского бога, блюстителя границ, пограничных столбов, межевых знаков и камней, считавшихся священными. Легендар­ный римский царь Нума Помпилий построил в Риме храм Термина и учредил в честь бога праздник — терминалии. К межевому знаку приходили жители ок­рестных сел, украшали камень, приносили жертвы и веселились. Первоначально слово термин означало “межевой знак, пограничный камень”, позже- “оконча­ние” конец, граница”, еще позже — “срок, период”, и, наконец, его стали использовать в современном значе­ний-

Терминология — это ядро научного стиля, послед­ний, самый внутренний круг, ведущий, наиболее су­щественный признак языка науки. Можно сказать, что термин воплощает в себе основные особенности науч­ного стиля и предельно соответствует задачам науч­ного общения. Что же такое термин?

Это слово или словосочетание, точно и однозначно называющее предмет, явление или понятие науки и раскрывающее его содержание; в основе термина ле­жит научно построенная дефиниция.

Как известно, у слов общелитературных, нетерми­нов значение несколько размыто, неопределенно. Не­давно даже появилась специальная область математи­ки, которая занимается нестрогими понятиями, неопределенными множествами. Возьмем, например, слово куча. Словарь Ожегова так определяет значение этого слова: “нагромождение, множество чего-нибудь” Но возникает вопрос: сколько предметов составляют кучу? Два, три, четыре? С какого момента несколько (множество) предметов становятся кучей? Ответить довольно трудно, ибо значение слова размыто.

Термин в отличие от подобных слов обладает стро­гим, четко очерченным значением. Он называет все существенные признаки, необходимые для раскрытия понятия, обозначенного словом-термином: показывает общность данного понятия с другими, а также специ­фичность данного понятия. Например:

Химия — наука о веществах, их составе, строении, свойствах и взаимных превращени­ях.

Сначала из этой дефиниции, определения мы узна­ем, что химия — наука, и этим мы объединяем химию с другими науками — физикой, географией, математи­кой и т. д. Химия вводится в ряд других понятий. То, что химия — наука, это важный компонент, признак понятия — термина. Если наука, значит, это целая отрасль знания, имеющая свой предмет, методы иссле­дования и т. д. Но, с другой стороны, дефиниция раскрывает специфичность понятия, заключенного в тер­мине: в отличие от других естественных наук химия изучает вещества, их строение, состав и т. д.

То, что в основе термина лежит научно построен­ная дефиниция, — одна из основных его особенностей, придающая ему строгость, четкость, исчерпанность значения благодаря точному раскрытию всех необхо­димых компонентов понятия.

Слова, не являющиеся терминами, не нуждаются для раскрытия своего значения в строгой научной де­финиции. Ср. , например: любовь, душа, дума (мысль), дрожать. Их значение нередко поясняется в толковых словарях через синонимы. Дрожать — сотрясаться от частых и коротких колебательных движений, трястись, испытывать дрожь.

Благодаря тому, что термин обозначает строгое научное понятие, он входит в систему понятий той науки, к которой принадлежит. И нередко систем­ность терминов оформляется языковыми, словооб­разовательными средствами. Так, в медицинской терминологии с помощью суффикса — ит обознача­ют воспалительные процессы в органах человека — например: аппендицит — воспаление аппендикса, червеобразного отростка слепой кишки; бронхит — воспаление бронхов. Ср. также дерматит, гаймо­рит. радикулит, трахеит и др. Это очень удобно. Зная значение суффикса, я сразу пойму, что речь идет о воспалении органа, названного корнем слова. Существование термина в системе — также важная его особенность.

Особую группу в составе лексики научного стиля составляют номенклатурные знаки. Они резко, существенно отличаются от терминов. Если в основе терминов лежат общие понятия, то в основе номенклатурных знаков — единичные. К номенкла­турным знакам относятся серийные марки машин, ме­ханизмов, станков, приборов, географические назва­ния, названия электростанций, предприятий, учреждений, организаций, например: Москвич-408, Южно-Атлантический хребет, СМ-8 — передвижная дробильно-сортировочная установка.

Научная речь выработала и свои служебные сред­ства, организующие научное изложение. Они выполня­ют общие для научного анализа, научного рассужде­ния функции: 1) подтверждают ранее приведенные рассуждения (поэтому, следовательно, таким обра­зом, тем самым, в результате), 2) отрицают эти сооб­ражения (однако, с другой стороны, тем не менее, все же, наоборот, в противоположность этому; 3) рас­ширяют приведенные ранее соображения (кроме того. в свою очередь, и в данном случае); а также ограничива­ют соображения, указывают на время осуществления исследования, на последовательность аргументации, вводят примеры, констатируют степень объективнос­ти информации (считают, полагают, утверждают, возможно, вероятно, конечно, по-видимому, разуме­ется).

Таким образом, структуру лексики научного стиля можно представить следующим образом. Основу, ядро ее составляет терминология. Далее близкий по функ­ции и важный пласт — общенаучная лексика. И затем общеупотребительная лексика, в количественном от­ношении составляющая не менее половины всех слов.

Есть некоторые особенности научной речи и в обла­сти морфологии. Главная из них — преобла­дание имен (существительных и прилагательных) над глаголами. В нескольких науках (физика, химия, биология и др. ), как показал статистический анализ, части речи распределяются следующим образом:

существительное — 39,9% прилагательное—12% причастие—14,8% деепричастие — 4,6% наречие — 2,9% местоимение — 5,5% числительное —1,4% Другие части речи, в том числе глагол— 18,9%

Высокий процент существительных обусловлен предметным, а не динамическим характером научного изложения. Наука прежде всего трактует и объясняет суть вещей, предметов и явлений, для чего нужны су­ществительные — имена этих вещей. Роль же глаголав сводится к функции связи, соединения понятий.

Сравнительно большое количество прилагатель­ных объясняется задачами описания, характеристики, важными в научном стиле. Например, А. Е. Ферсман в книге “Занимательная минералогия” приводит множес­тво оттенков зеленого цвета, в которые бывают окра­шены камни: бирюзово-зеленый, бутылочно-зеленый золотисто-зеленый, изумрудно-зеленый, оливково-зеленый, травяно-зеленый, яблочно-зеленый, бледно-зеле­ный, голубовато-зеленый, грязно-зеленый, густо-зеле­ный, сыровато-зеленый, синевато-зеленый, ярко-зеленый и др.

Интересная морфологическая особенность научной речи—использование во множественном ч и с л е абстрактных и вещественных существительных. Слова глина, сталь, смола спирт и другие вещественные существительные \о всех стилях, кроме научного, не имеют множественно­го числа. В научной же речи они приобретают во мно­жественном числе значение вида или сорта. Если мы скажем: Наша область богата глиной, это означав что в области большие запасы глины. Фраза же Наша области богата глинами говорит о разных сортах, ви­дах глины. Такое же значение (“сорт, вид”) имеет спирты, смолы, стали.

Резко изменяется во множественном числе и значе­ние отвлеченных существительных. Так, мощность — это величина, которой определяется количество энер­гии, развиваемой двигателем, например: Мощность мотора — 100 лошадиных сил. Во множественном числе это существительное приобретает конкретное зна­чение, оно обозначает конкретные производственное объекты! — заводы, машины и т. п. Например: Введет в действие новые энергетические мощности.

Точно так же емкость — это способность вме­щать и себя что-либо, например: Емкость сосуда —

1,5 л. Во множественном числе в научно-техничес­кой речи слово обозначает не вместимость, а сами конкретные предметы, служащие вместилищем для жидких или сыпучих тел. Например: Нам нужны емкости для сыпучих продуктов.

Единственное число существительных, обозначаю­щих единичные считаемые предметы, обычно служит для выражения обобщенного понятия: Далее в глубь материка преобладают дуб и граб (Л. С. Берг).

Почему автор написал дуб и граб, а не дубы и грабы?

Дело в том, что формы множественного числа кон­кретны по значению, указывают на отдельные считае­мые предметы. Автору же важно было выразиться обобщенно, указать на породу дерева, класс деревьев, а не на множество конкретных дубов и грабов.

Ср. также: Береза относится к породе светолюби­вых. Единственное число подчеркивает: береза вооб­ще, любая береза.

Значительными особенностями отличается с и н-таксис научной речи. Необходимость дока­зывать, аргументировать высказываемые мысли, об­наруживать причины и следствия анализируемых явлений ведет к преимущественному употреблению сложных предложений, а среди типов сложного предло­жения преобладает сложноподчиненное как наиболее емкая и характерная для научной речи языковая фор­ма. Например, в исследовании по эстетике читаем:

Особое и неповторимое своеобразие музы­ки среди других, видов искусства определяется тем, что, стремясь, как и каждый вид искусст­ва, к наиболее широкому и всестороннему ох­вату действительности и ее эстетической оцен­ке, она осуществляет это, непосредственно обращаясь к духовной содержательности мира человеческих переживаний, которые она с не­обычайной силой активизирует в своем слуша­теле.

Синтаксические построения в научной речи гораздо сложнее, чем в художественной прозе. Статистичес­кие подсчеты показали, что в романах Гончарова, Тур­генева, Чернышевского, Салтыкова-Щедрина, Дос­тоевского, Лескова и Толстого (в авторском повество­вании) сложные предложения составляют половину всех предложений (50,7%), а в научных работах того же периода — почти три четверти (73,8%). При этом средняя длина сложного предложения в художествен­ной прозе — 23,9 слова, а в научной прозе — 33,5 слова.

Для научного изложения характерна в целом неличная манера. В начале века научное повествование было близко к простому рассказу о событии. Автор нередко вел изложение от 1-го лица, расска­зывал о своем состоянии, чувствах, например: “Я занимаюсь наблюдением над этими животными много лет, мой глаз очень изощрился, поэтому в способности к видеть там, где огромное большинство не заметит к даже тогда, когда на место нахождения паука обра­щено внимание наблюдателя” (Вл. Вагнер).

Для современной научной речи такая манера не характерна. Чувства, переживания исследователя остаются за пределами научного текста. Авторское “я”, как правило, исключается, его заменяет более скром­ное и объективное авторское “мы”, означающее “мы с вами”, “я и аудитория”:

Длительный звук мы называем музыкальным. Итак, мы имеет теорему-Значение личного местоимения мы здесь настоль­ко ослаблено, что оно вполне может быть исключе­но: мы называем — называется, имеем теорему — имеется теорема.

Таким образом, современную научную речь отли­чает неличная манера изложения.

Однако неверно было бы думать, как это неред­ко случается, что язык науки сух, невыразителен, что он не представляет интереса для стилиста и стилистики. Конечно, главное для ученого — точно и ясно изложить свои мысли. Великий физик Альберт Эйнштейн писал в предисловии к общедоступному изложению теории относительности: “Автор прило­жил много усилий для того, чтобы достигнуть по возможности более ясного и простого изложения ос­новных мыслей в той последовательности и связи, в какой они фактически возникли. В интересах яснос­ти оказались неизбежными повторения; пришлось отказаться от стремления к изящности изложения; я твердо придерживался рецепта гениального теоре­тика Л. Больцмана — оставить изящество портным и сапожникам”.

И все же языку науки присущи если не изящест­во, то выразительность и красота. И они заключа­ются не во внешних словесных украшениях — ярких метафорах, броских эпитетах, в разнообразных ри­торических упражнениях. Красота и выразитель­ность языка научной прозы — в краткости и точности выражения мысли при информативной максимальной насыщенности сло­ва, в энергии мысли. Вот как пишет об этом совре­менный ученый профессор Г. П. Лыщинский: “В те­чение столетий, взаимодействуя с мощной стихией русского языка, наука сумела выработать велико­лепный собственный язык - точный, как сама наука, и лаконичный, звонкий, выразительный. Я читаю, например: детерминированная система, квазиупру­гое тело, электромашинный усилитель, — и каждое такое словосочетание дает мне, специалисту, уди­вительно многостороннюю и удивительно сжатую характеристику предмета, явления, устройства. Мне кажется, по своей емкости и, если хотите, изя­ществу язык подлинной науки близок к языку поэти­ческому, и, надо полагать, не случайно современная поэзия столь охотно допускает на свои страницы терминологию из научного лексикона. Поэтов, не­сомненно, привлекают точность и лаконичность языка науки. Меня, представьте себе, не шокирует, а только радует, когда слова из арсенала ученых про­скальзывают в быт, обогащая и своеобразно укра­шая повседневную речь второй половины XX столе­тия. Не скрою, мне приятно, когда институтский хозяйственник является ко мне с вопросом об алго­ритме летних работ”.

Разумеется, речь здесь идет об образцовых науч­ных текстах, о выразительных возможностях, ре­сурсах научной речи, об эстетическом идеале языка науки, к которому должны все стремиться. Однако практика часто далека от идеала. Нередко научные сочинения грешат многословием, перегруженностью специальной лексикой, неоправданно усложненным языком. Вот что пишет об этом английский ежене­дельник “Нью сайентист”: “Главное препятствие к взаимопониманию — не “трудные” слова, а дико­винный стилистический строй, которым пользуются ученые, когда пишут статьи, беседуют на симпози­умах или выступают по телевидению. В тот же грех впадают и авторы, пишущие о науке: они делают отчаянные усилия очистить свои писания от науч­ной терминологии, но оставляют неприкосновенны­ми причудливые обороты, превращающие обычный человеческий язык в какую-то тарабарщину. То, что они творят с языком, почти неприлично, однако этот стиль глубоко укоренился среди ученых. Легко представить себе его вычурность и неуместность в повседневном разговоре.

— Папа, можно мне не есть на завтрак овсяную кашу?

— Нет, нельзя. Как уже указывалось мамой, ввиду снижения температуры наружного воздуха тебе надле­жит есть овсянку, ибо это вызовет повышение темпе­ратуры твоего тела. Кроме того, учитывая вышепри­веденные температурные условия, следует надеть связанные бабушкой перчатки и куртку на шерстяной подкладке.

—   Можно посыпать овсянку сахаром?

— Отсутствие сахара в данном сосуде ранее кон­статировалось папой. Однако это вещество уже до­ставлено мамой из соответствующей емкости, на­ходящейся в кухне.

— Папа, я не хочу сегодня идти в школу, почему нельзя пропустить один день?

— Несколькими исследователями, действовав­шими независимо друг от друга, точно установле­но, что пробелы в школьном образовании могут при­вести к снижению способности данного инди­видуума зарабатывать деньги. Кроме того, другие папы сообщали, что данная школа, за обучение в которой присутствующий здесь папа вносит соот­ветствующую плату, относится к числу очень хоро­ших.

— Ну зачем мне ходить в школу каждый день?

— Выступающий сейчас оратор уже указал, что отсутствие систематического образования, получае­мого при посещении хорошей школы, может привести к неспособности усвоения данным индивидуумом дальнейших знаний, а это, в свою очередь, может стать причиной бедствий, порожденных недостаточностью материальных средств.

— Папа, сестренка плачет! Она почему-то все вре­мя плачет.

— Да, это так. Мы уже отметили, что наш младе­нец особенно уязвим в этом отношении. Твои наблюде­ния совпадают с выводами, сделанными мамой и дядей Биллем. Однако некоторые другие посетители, изу­чившие это явление на других грудных детях, опровер­гают кажущуюся исключительность поведения данно­го ребенка.

— Я люблю дядю Билля. Когда он к нам придет?

—   В свете ряда факторов представляется весьма вероятным, что папа осуществит визуальный контакт с дядей Биллем в течение ближайшего дня. Тогда и будет рассмотрено это твое заявление.

Воздействие научной речи на литературный язык исключительно велико и благотворно. И оно про­должается, так как продолжается стремительное, бурное развитие науки, технического прогресса. О последствиях и результатах этого важного для су­деб литературного языка процесса будут судить ученые и исследователи XXI в.

Таганрогский государственный

Педагогический институт

Кафедра русского языка.

 

 

РЕФЕРАТ

 

По культуре речи

Преподаватель: Букаренко С.Г.

Автор: Король Станислав (гр. 12\1)

 

 

 

 

г. Таганрог

2001г.

Общая характеристика научного стиля

  Научный стиль обслуживает сферу науки, т.е. сферу человеческой деятельности, функцией которой является выработка и теоретическое осмысление объективных знаний о действительности. Как способ освоения действительности наука отличается стремлением к максимально обобщенному, объективному, обезличенному знанию. Науку характеризует интеллектуально-понятийный образ мышления.

   Эти особенности научного познания воплощаются в содержании и отражаются в языковой форме научных произведений. Содержанием научных произведений являются идеи и факты, законы и категории, открытые учеными.

   Ранние научные произведения создавались в жанрах трактатов, диалогов, рассуждений и даже поэтических произведений (оды и поэмы). Современными формами научных текстов являются монографии статьи, доклады, сообщения, рецензии, описания (очерки), рефераты, авторефераты, тезисы докладов и сообщений, отчеты о

научно-исследовательской работе, диссертации.  

   Научно–техническая революция середины ХХ века вызвала «информационный взрыв»поток научных публикаций. Это обусловило необходимость до минимума сокращать объем статей, сообщений, докладов, публикуемых в периодических изданиях. Увеличивается издание тезисов и кратких сообщений. Уменьшение объема научного текста потребовало выработки особых приемов устранения в нем избыточности- приемов компрессии.

   Выделилась в самостоятельный вид научных произведений научно-информационная литература. Ее содержанием является переработка первичных научных публикаций или обзоров. Получают распространение научно-справочные издания. Кроме собственно научных текстов, написанных специалистами и рассчитанных на специалистов, существуют научно-популярные  и научно-учебные произведения. Научно –популярные произведения пишутся не только специалистами в данной области , но и журналистами, писателями; они рассчитаны на распространение знаний среди широких слоев населения. В научно-популярных произведениях свой стиль изложения. Учебно-научные произведения рассчитаны на обучение специальности. Содержание и стиль учебников и учебных пособий, учебных лекций приспособлены к задачам и условиям обучения.

   Научный стиль отражает те особенности научного познания и научного мышления, которые находят отражение в языковой форме, т.е. в определенном отборе и организации языкового материала.

   Цель научного произведения - доказать истинность выдвинутой гипотезы. Поэтому все языковые средства в научном тексте направлены на реализацию двух задач: информативной и воздействующей. Но в отличие от публицистического стиля, сила воздействия научного текста непосредственно зависит от того, насколько доказательны аргументы , приводимые автором, насколько логично, ясно и точно изложено содержание в научном тексте.

   Такие качества, как логичность, ясность, точность, не являются спецификой только научной речи. Они необходимы и деловому языку, и публицистическому, желательны и в разговорном. Однако в научном стиле эти качества являются требованием самой науки, без этих качеств научное произведение не может существовать.

Научный стиль

Научный стиль, как было уже сказано, принадлежит к числу книжных стилей литературного языка, которым присущ ряд общих условий функционирования и языковых особенностей: предварительное обдумывание высказывания, монологический его характер, строгий отбор языковых средств, тяготение к нормированной речи.

   Возникновение и развитие научного стиля связано с развитием разных областей научного знания, разных сфер деятельности человека. На первых порах стиль научного изложения был близок к стилю художественного повествования. Греки Пифагор и Платон, римлянин Лукреций были мыслителями - учеными  с эмоциональным  восприятием  явлений. Отделение научного стиля от художественного произошло в александрийский период, когда в греческом языке, распространившем свое влияние на весь тогдашний культурный мир , стала создаваться твердая научная терминология. Впоследствии она была пополнена из ресурсов латыни, ставшей интернациональным научным языком европейского средневековья. В эпоху Возрождения ученые стремились к сжатости и точности научного описания, свободного от эмоционально-художественных элементов изложения как противоречащих абстрактно- логическому отображению природы. Однако освобождение научного стиля от этих элементов шло постепенно. Известно, что слишком «художественный» характер изложения Галилея раздражал Кеплера, а Декарт находил, что стиль научных доказательств Галилея чрезмерно «беллетризован». В дальнейшем образцом научного языка стало логическое изложение Ньютона.

   В России научный язык и стиль начал складываться в первые десятилетия XVIII в., когда авторы научных книг и переводчики стали создавать русскую научную терминологию. Во второй половине этого века благодаря работам  М.В.Ломоносова и его учеников формирование научного стиля сделало шаг вперед, но окончательно он сложился во второй половине XIX в. вместе с научной деятельностью крупнейших ученых этого времени.

   Научный стиль имеет ряд общих черт, проявляющихся независимо от характера самих наук (естественных, точных, гуманитарных) и различий между жанрами высказывания (монография, научная статья, доклад, учебник и т.д.), что дает возможность говорить о специфике стиля в целом. Вместе с тем вполне естественно, что, например, тексты по физике, химии, математике заметно отличаются по характеру изложения от текстов по филологии или истории.

   Характерной чертой стиля научных работ является их насыщенность терминами, в частности интернациональными. Не следует, однако, переоценивать степень этой насыщенности: в среднем терминологическая лексика обычно составляет 15-25 процентов общей лексики, использованной в работе.

   Большую роль в стиле научных работ играет использование в них абстрактной лексики. Можно привести такой пример из статьи академика С.П. Обнорского «Культура русского языка»: «Русский язык – великий язык великого русского народа. Язык входит существенным слагаемым в понятии нации. Он служит главнейшим орудием культуры, основным фактором духовного развития нации, ее творчества, национального самосознания. Именно в языке полнейшим образом – и притом в осмыслении самого народа – отпечатлеваются все этапы истории этого народа от отдаленнейших времен, все ступени, по которым направлялось движение его культуры. Поэтому богатое прошлое народа, интенсивное развитие его культуры – залог богатого и мощного развития самого языка данного народа. Таков именно русский язык. В его силе и богатстве нашли свое выражение длительность пройденного народом исторического процесса и интенсивность культурного развития русской нации во всем течении ее истории». В этом тексте содержится много абстрактных существительных: фактор, развитие, творчество, самосознание, осмысление, движение, выражение, длительность, интенсивность, течение и др. Слова употреблены в прямом (номинативном) значении.

   Имеется ряд грамматических особенностей в языке науки и техники. В области морфологии наблюдается использование более коротких вариантов форм, что соответствует принципу экономии языковых средств. Так, из форм клавиша - клавиш (в значении «наконечник рычажка в разного рода механизмах»),  манжета – манжет (в значении «кольцо для скрепления концов труб») в технической литературе

предпочитаются вторые, т.е. более короткие формы мужского рода.

   Стиль научных работ определяется в конечном счете их содержания и целями научного сообщения – по возможности точно и полно объяснить факты окружающей нас действительности, показать причинно-следственые связи между явлениями, выявить закономерности исторического развития и т.д. Научный стиль характеризуется логической последовательностью изложения, упорядоченной системой связей между частями высказывания, стремлением авторов к точности, сжатости, однозначности выражения при сохранении насыщенности содержания.

   Логичность – это последовательность расположения всех единиц текста и наличие смысловых связей между ними. Последовательностью обладает только такой текст, в котором выводы вытекают из содержания, они непротиворечивы, текст разбит на отдельные смысловые отрезки, отражающие движение мысли от частного к общему или от общего к частному.

   Для связи частей текста используются специальные средства (слова, словосочетания и предложения ), указывающие на последовательность развития мыслей (вначале, потом, затем, прежде всего, предварительно и др.), на связь предыдущей и последующей информации (как указывалось, как уже говорилось, как отмечалось, рассмотренный  и др.), на причинно-следственые отношения (но, поэтому, благодаря этому, следовательно, в связи с тем, что, вследствие этого и др.), на переход к новой теме (рассмотрим теперь………, перейдем к рассмотрению ……… и др.), на близость, тождественность предметов, обстоятельств, признаков (он, тот же, такой, так, тут, здесь и др.).

   Типичными конструкциями в научной речи являются, например, такие: можно признать, следует отметить, как было сказано, опыты показали, необходимо сделать вывод и некоторые другие.

   Ясность как качество научной речи предполагает понятность, доступность. Поэтому собственно научные, научно-учебные и научно-популярные тексты отличаются как по отбору материала, так и по способу его языкового оформления.

       Сопоставим несколько научных текстов:

I.                      «Ездовой», морфологически возводимый к «ездить», семантически является индикатором агентивной валентности «возить». По сравнению со словами «ездок» и «наездник» более сложное по конструкции, это производное объективирует связь немаркированных категорий в составе противопоставленных биномов (Е.Л. Гинзбург. Словообразование и синтаксис).

II.                   Сопоставляя родственные слова  лес – лесной, лесок, лесозаготовки, обезлесить; …серебро, серебряный, серебристый, можно отметить в них одинаковые по значению части лес -, серебр -. Сопоставляя ряд одинаково построенных слов серебряный, глиняный, кожаный, стеклянный, …также можно выделить части одинакового значения –ан-(-ян-), -янн- и –ый.  Каждая из частей –ан-(-ян-), -янн- обозначает отношение к тому, что названо в первой части слова (отношение к веществу, материалу), часть

-ый в каждом слове имеет свои более отвлеченные значения (значения мужского рода, ед. числа, им. падежа прилагательных). Такие значимые части слова принято называть морфемами.

III.                Наше «анатомическое» путешествие внутрь слова мы можем начать с «разреза», а затем и анализа предлога  внутри, имеющего омоформного  двойника – наречие (ср. находиться внутри комнаты и находиться внутри).

    Неказистое и ничем не примечательное как будто слово поставит перед        нами не один вопрос и окажется в конце концов любопытным и интересным.

    Начнем с самого элементарного и необходимого – с разбора предлога «внутри» по составу. Членится ли он на морфемы? Если членится, то на какие?

Первый текст относится к собственно научному стилю. Насыщенность терминами лингвистики (морфологически, семантически, агентивный),

терминами, которые используются в других науках  (индикатор, валентность, структура, немаркированная категория, бином), книжной лексикой и выражениями (возводимый, объективирует  связь, противопоставленных), не имеющими широкого, общеязыкового употребления, делает этот текст непонятным для неспециалистов, его необходимо «перевести», чтобы понять: слово ездовой по образованию связано со словом ездить, но по своему значению и употреблению  близко к слову возить, т.к. обозначает человека, который не ездит, а возит.  

   Во втором тексте , взятом из учебника русского языка для вуза. Термин «морфема» вводится как обобщение наблюдений над отдельными ее проявлениями в словах. Такая логическая последовательность расположения материала – от частого к общему – наиболее широко используется в дидактических целях.

   Третий текст взят из пособия для учителя, написанного живо, увлекательно, в стиле научно-популярной литературы. Близость этого стиля к художественному отразилась в насыщенности текста образными средствами – метафорами, эпитетами, в использовании олицетворений (путешествие внутрь слова, неказистое слово и др.). В нем использованы термины лингвистики «предлог», «наречие», «морфема», которые не объясняются, так как должны быть известны читателю ( учителю русского языка). Наряду с терминами и книжными словами и оборотами (поставить вопрос, членится) использовано разговорное неказистый.

   В синтаксическом отношении первый текст оказывается значительно сложнее, чем второй и третий.

    Изобразительные качества третьего текста направлены на повышение внимания к содержанию. Этому же служит и цепь вопросительных предложений, необычное использование слов  анатомическое и разрез. Первый и второй тексты не содержат элементов «интимизации» описания, они предельно объективны.

   Третье качество научной речи – точность- предполагает однозначность понимания, отсутствие расхождения между означаемым и означающим. Поэтому в собственно научных текстах, как правило, отсутствуют образные, экспрессивные средства; слова используются преимущественно в прямом значении, частотность терминов также способствует однозначности текста .

   Жесткие требования точности, предъявляемые к научному тексту, делают почти невозможным использование в нем образных средств языка – метафор, эпитетов, художественных сравнений, пословиц и т.п. Однако такие средства могут проникать в научные произведения, т.к. научный стиль стремиться не только к точности, но и к убедительности, доказательности. Образные средства во многих случаях необходимы и для реализации требования ясности, доходчивости изложения.

   В силу своей малой употребительности образные средства в научном тексте непредсказуемы, всегда неожиданны. Поэтому они оказывают сильное впечатление на читателя или слушателя, так как активизируют не только интеллектуально-понятийное, но и образное мышление. Эти качества особенно необходимы научно-популярным  и научно-учебным произведениям, поэтому именно в этих текстах образные средства используются особенно часто.    

   Эмоциональность, как и экспрессивность, в научном стиле, который требует объективного, «интеллектуального» изложения научных данных, выражается иначе, чем в других стилях. Восприятие научного произведения может вызывать определенные чувства у читателя, но не как ответную реакцию на эмоциональность автора, а как осознание самого научного факта. Хотя научное открытие воздействует независимо от способа его передачи, сам автор научного произведения не всегда отказывается от эмоционально – оценочного отношения к излагаемым событиям и фактам. В наиболее значительных в смысловом отношении частях текста могут появиться такие языковые средства, которые открыто выражают авторское отношение, авторские эмоции.

    Стремление к ограниченному использованию авторского «я» - это не дань этикету, а проявление отвлеченно – обобщенной стилевой черты научной речи , отражающей форму мышления. Отвлеченно – обобщенный, абстрагирующий характер мышления проявляется в научной речи на лексическом, морфологическом и синтаксическом уровнях. Например, в лексике – широкое использование слов с отвлеченным значением, частотность слов, обозначающих широкое понятие (множество, система, структура), в морфологии – устраненность конкретного временного плана глагола, в синтаксисе – использование безличных и неопределенно – личных предложений, страдательных оборотов и т.п.  Поэтому отсутствие морфологически выраженного   авторского «я» не является обязательной чертой любого научного текста.

   Научные тексты оформляются в виде отдельных законченных произведений, структура которых подчинена законам жанра. Можно выделить следующие жанры научной прозы: монография, журнальная статья, рецензия, учебник (учебное пособие), лекция, доклад, информационное сообщение (о состоявшейся конференции, симпозиуме, конгрессе), устное выступление (на конференции, симпозиуме и т.д.), диссертация, научный отчет. Эти жанры относятся к первичным, т.е. созданным автором  впервые. К вторичным текстам, т.е. текстам, составленным на основе уже имеющихся, относятся: реферат, автореферат, конспект, тезисы, аннотация. При подготовке вторичных текстов происходит свертывание информации в целях сокращения объема текста.

   К жанрам учебно–научного подстиля  относятся: лекция, семинарский доклад, курсовая работа, реферативное сообщение.

   Жанровое разнообразие научного стиля соответственно отражается на отборе и функционировании языковых единиц. При этом одни жанры замкнутые, более стандартные (например, рецензия), другие допускают варьирование в зависимости от того, какую конкретную цель преследует данное произведение, для какой аудитории предназначается и т.п. Так, например, журнальная статья может содержать описательный материал, носить полемический характер, заключать обзор литературы. Статьи-обзоры также могут быть различными в зависимости от объема материала, задач и т.п.

   Некоторые жанры закреплены за письменной формой (монография, статья и т.п.), другие – за устной (лекция, доклад и т.п.), но все устные жанры могут проявляться и в письменной форме. Например, доклад может быть прочитан и напечатан. Все научные сообщения готовятся заранее и обычно читаются по письменному тексту (отсюда и употребление слова читать: читать доклад, лекцию и пр.)

   Современные научные произведения представлены главным образом  в форме монолога. Монологическая форма в наибольшей степени соответствует содержанию и задачам научных произведений.

   В научной речи представлены все три основных типа монолога: описание, повествование и рассуждение. Кроме этих трех типов, характерных и для других книжных стилей, некоторые авторы, например М.Н. Кожина, выделяют четвертый тип, характерный только для научной речи – критико-полемический. Это такой способ изложения, который направлен на оценку различных точек зрения и отстаивания своей. Монолог – главная, но не единственная форма научного стиля.

   Научный диалог, по сравнению с монологом, имеет ряд преимуществ: 1) он позволяет оперативно обмениваться суждениями по тем вопросам, по которым в науке нет однозначного решения; 2) дает возможность свободно переходить от изложения одной мысли к другой, даже без видимых связей между ними. Поэтому научный диалог – более свободная, раскованная форма, не требующая такого строгого подчинения законам научного стиля, как монолог.

   Исследователи современного научного стиля выделяет несколько видов научного диалога: 1) интеллектуальная беседа, 2) научная дискуссия, 3) монография , построенная  по схеме диалога, 4) элементы диалога в монологическом повествовании.

   Беседа в зависимости от обстановки может быть более или менее официальной. Например, разговор о проблемах творчества между близко знакомыми в домашней обстановке и беседа на ту же тему в официальной обстановке. Существенно различен стиль научной диалогической речи в устной и письменной формах.

   В диалоге отражаются основные черты научного стиля, которые свойственны и произведению монологической формы. Однако в диалоге они имеют специфическое проявление, обусловленное особенностями его построения.

   Существенным отличием научного диалога от научного монолога является предельная выраженность в нем авторского «я». Это конкретное лицо, выступающее от своего имени.

   Научный диалог по некоторым показателям сближается с разговорным, чему способствует не только его построение, но и условия, в которых он используется: устное, контактное общение. Влияние разговорного стиля на научный диалог особенно ощутимо в области синтаксиса: неполные предложения, повторы, подхваты и др. Менее заметно это влияние на лексическом и морфологическом уровне, однако и здесь оно неизбежно возникает. Названный диалог – дискуссия  включил следующие разговорные элементы: думаю даже, я не говорю уж, а ведь, в том-то и дело, не сказал бы и др.

   Нередко элементы диалогической речи включаются в научный монолог. Характер и цель таких включений могут быть различными: это и отражение полемики с оппонентом, и средство привлечь внимание читателя к тексту. Наиболее часто этим приемом включения пользуются авторы научно – популярных работ. Например: «Читателя пытливого и дотошного может заинтересовать вопрос: « А как же письменность, когда-то созданная древними финикийцами для своего языка, могла быть сначала приспособлена к звуковой системе совсем другого языка и народа, притом другой языковой семьи?» (Л. Успенский).  

Фонетические, лексико-фразеологические и грамматические особенности научного стиля

   Фонетические особенности научного стиля. Для научного стиля первичной формой является письменная. Звучащая научная речь в значительной степени испытывает влияние книжно-письменного ее варианта, так как большинство устных научных выступлений читается по заготовленному ранее письменному тексту. Такая речь чаще всего монотонна и обладает малой выразительностью, поскольку в ней отсутствует эмоциональная окраска. Речь в дискуссии отличается большей эмоциональностью и экспрессивностью, она почти не уступает художественной разнообразием ритмомелодических рисунков.

   Стиль произношения в научной речи книжный, полный, с логическим выделением смысловых центров. В этих особенностях отражается требование ясности, точности, адекватности восприятия звучащего научного текста.

   Лексико-фразеологический состав научного стиля. Лексико-фразеологический состав научного стиля с точки зрения семантики можно разделить на три группы. К первой относятся слова и выражения, свойственные общенациональному русскому литературному языку и используемые в книжной речи с тем же значением, которое закрепилось в языке. Они составляют основу лексики и фразеологии книжного стиля, но не создают его своеобразия. Например: исполнять, рассматривать, основы, опыт, результаты и др.

   Ко второй группе относятся слова и выражения общенационального русского литературного языка, которые в научном стиле изменили свою семантику и стали терминами. Поэтому не само их наличие в тексте, а специфика значения может служить указанием на принадлежность текста к научному стилю, например употребление слов мышление, предлог, кора в выражениях : «Мышление реализуется в речи»; «Предлог- служебная часть речи»; « Земная кора подвержена колебаниям».

   К третьей группе принадлежат специальные слова и сочетания, которые нигде, кроме как в научной речи, не употребляется. Сюда относится узкоспециальная и общенаучная терминология, например: известкование, гранулирование, сфера, атмосфера, симптом, импульс и др.

Морфология научной речи

   Морфология научной речи. Характерная особенность научного стиля – его обобщенно – абстрагирующий характер – проявляется в последовательном устранении таких морфологических форм, которые служат выражению конкретности. Так, глагол используется главным образом в форме настоящего времени несовершенного вида со значением постоянного (вневременного) действия : существительное обозначает предмет, на каждую частицу действуют силы со стороны соседних частиц, окислы неметаллов реагируют с водой.

   Характерно отсутствие форм 1-ого и 2-ого лица, что также связано с устранением конкретности.

   Наиболее употребительными в научной речи являются имена существительные. Категория числа существительных здесь имеет свои особенности, связанные с необходимостью обозначать множество через один предмет (на тело действуют неуравновешенные силы), а также обозначать разновидные признаки, названные одним словом (кислоты, соли).

   Частотны существительные, обозначающие абстрактные понятия: величина, объем, возможность и др.

   По употребительности прилагательных научный стиль превосходит все остальные стили: в научном стиле прилагательные составляют около 13%, в деловом – около 10%, в художественном – около 7%, в разговорном – около 3,5%.

   Частотность прилагательных связана с использованием их в составных терминах: угольная кислота, сложное предложение, точечный маятник.

   В научном стиле частотны причастия всех видо – временных  форм.

   Специфической чертой научного стиля является использование полнознаменательных слов в роли предлогов: по мере, в течение, в случае, путем , посредством.

   Специфика словоупотребления научной речи отражает ее интернациональный характер: в ней частотны иноязычные корни, приставки, суффиксы: бикарбонат, микрочастица, антитела, ренит.     

   Синтаксис научного стиля. Со спецификой научного мышления связано преобладание  предложений, в которых конкретное лицо говорящего не указывается: безличные, неопределенно – личные, номинативные, предложения с именным составным сказуемым и нулевой связкой.

    В синтаксисе наиболее отчетливо проявляются такие качества научной речи, как подчеркнутая логичность и связность изложения мысли. Эти качества находят отражение и в монтаже всего текста, и в использовании различных средств связности.

   В научной речи многочисленны и разнообразны по составу средства связи самостоятельных предложений , абзацев, разных по величине отрезков текста. Для связи предложений и абзацев используются: лексический повтор, указательные и личные местоимения 3-го лица, вводные слова так, таким образом, следовательно, наконец; наречия и наречные слова сюда, тогда, здесь, оттого, сейчас, сначала, после, выше; союзы и, а, но, да, однако, однако же. Для связи частей текста употребляются специальные синтаксические конструкции: рассмотрим; необходимо подчеркнуть, что; можно доказать, что;  ясно, что; как уже говорилось; как будет показано в дальнейшем.

Вывод

   Итак, научный стиль, отражая специфику той сферы, которую он обслуживает, - сферы науки, во всех лингвистических проявлениях отражает присущую этой сфере форму мышления. Он направлен на реализацию не только функции общения, но и функции познания, т.к. в процессе развертывания речи происходит доработка  и упорядочение самой мысли.

---