1.  Участие адвоката  в уголовном судопроизводстве по  Уставу уголовного судопроизводства  1864 года

1.1.  Общие положения

Большое значение для независимости суда и упрочения принципа законности в уголовном и гражданском процессах дореволюционной России имело создание  института адвокатуры. С первых же дней существования адвокатура заявила о себе решительно и смело. В адвокатуру потянулись видные юристы-профессора, прокуроры, обер-прокуроры Сената и лучшие юристы, состоявшие при коммерческих судах. На страницах газет и журналов все чаще стали встречаться имена адвокатов, игравших огромную роль в общественной и политической жизни Росси: А.М.Унковский, Ф.Н.Плевако, В.Д.Спагович, К.К.Арсеньев, Н.П.Карабчевский, А.И.Урусов, С.А.Андреевский, П.А.Александров, В.М.Пржевальский, А.Я.Пассовер и другие.

Адвокатура по судебным уставам подразделялась на две категории. Адвокатами высшей категории являлись присяжные поверенные, которые объединялись в корпорации по округам судебных палат. Присяжные поверенные избирали Совет, который ведал приемом новых членов и надзором за деятельностью отдельных адвокатов. Они принимали участие как в уголовных, так и в политических делах[1].

Вторую, низшую категорию адвокатуры составляли частные поверенные. Они занимались малозначительными делами и могли выступать в тех судах, при которых состояли.

Введение института адвокатуры и состязательного принципа судебного процесса повысило качественный уровень подготовки юристов и юриспруденции в целом.

Учреждение адвокатуры было серьезной уступкой царизма общественному движению, приведшему к первой революцион­ной ситуации. Правительство вплоть до отмены крепостного права, как уже отмечалось, отрицательно относилось к идее учреждения в России адвокатуры по западноевропейскому образцу. «Кто, кто погубил Францию, как не адвокаты,— восклицал Николай  I, — кто были  Мирабо,  Марат,  Робеспьер?!    Нет...    пока буду    царствовать,    России    не  нужны адвокаты, без них проживем»[2] .

Подготовка судебной реформы, в ходе которой царское самодержавие вынуждено было допустить состязательное и гласное судопроизводство, провоз­гласить право на защиту, потребовала изменения отношения к адвокатуре. В 1862 году в Государственном совете было решено «... ввести у нас учреждение присяжных поверенных,: без которых решительно невозможно будет ведение состязания в гражданском и судебных прений в уголовном судопроизводстве с целью раскрытия истины и предоставления полной защиты тяжущимся и обвиняемым перед судом»[3]. Институт присяжных поверенных создавался в качестве особой корпорации, состоящей при судебных палатах, но не входящей в состав суда, и пользующейся самоуправлением под контролем судеб­ной власти. Закон жестко регламентирует условия, которые предъявляются к присяжным поверенным. Они фактически совпадают с требованиями, предъявляющимися к судьям.

Для лиц нехристианских вероисповеданий поступление в адвокатуру обставлено рядом дополнительных условий, значительно ограничивающих эти возможности.[4]

Уставом Уголовного  судопроизводства называются формы корпоративной организации присяж­ных поверенных — общее собрание присяжных поверенных округа судебной палаты и совет присяжных поверенных. В общем собрании участвуют все адвокаты округа (помощники присяжного поверенного участвовали в работе собрания только с разрешения последнего и только с правом совещательного голоса). В период разработки проектов судебного преобразова­ния в Государственном совете указывалось, что для правильно­го и успешного надзора за всеми присяжными поверенными в каждом округе судебной палаты необходимо учредить особый при палате совет во главе с председателем, имеющим товарища, замещающего его в случае болезни или отсутствия. Учреж­дение судебных установлений приняло все эти указания без существенных изменений. Комментируемые, а также следую­щие далее статьи детально регламентируют деятельность собрания присяжных поверенных и порядок создания их совета.

Подробно определяется правовая природа совета присяж­ных поверенных. Этот орган совмещал обязанности адми­нистративного и судебного характера. Действуя под контролем судебной палаты, совет присяжных поверенных осуществлял наблюдение за точным исполнением присяжными поверенными своих обязанностей, исполнением ими законов, установленных правил и всего прочего в интересах доверителей .

В соответствии  со ст. 367 Устава уголовного  судопроизводства  « к обязанностям и правам совета присяжных   поверен­ных принадлежат:

1)   рассмотрение   прошений  лиц,   желающих  приписаться к числу присяжных поверенных или выйти из этого звания, и   сообщение  судебной   палате  о  приписке  их  или  отказ  им в этом;

2) рассмотрение жалоб на действия присяжных поверенных и   наблюдение   за   точным   исполнением   ими   законов,   уста­новленных правил и всех принимаемых ими на себя обязаннос­тей сообразно с пользою их доверителей;

3)  выдача присяжным поверенным свидетельств в том, что они не подвергались осуждению совета;

4)  назначение поверенных по очереди для безвозмездного хождения   по   делам   лиц,    пользующихся   на   суде    правом бедности;

5)  назначение по очереди поверенных для ходатайства по делам лиц, обратившихся в совет с просьбою о назначении им таковых (ст. 392);

6)  определение количества вознаграждения поверенному по таксе   в   случае   несогласия   по   сему   предмету   между   ним и тяжущимся и когда не заключено между ними письменного условия;

7)  распределение  между  присяжными  поверенными  про­центного  сбора,   установленного  398-ю   статьею  сего  Учреж­дения;

8)    определение    взысканий   с   сих   поверенных   как   по собственному усмотрению совета, так и по жалобам, поступаю­щим в совет.

Совет   присяжных   поверенных   имеет   право   своею властию подвергать их за нарушение принятых ими  на  себя обязанностей:

1)  предостережениям,

2)  выговорам,

3)  запрещению отправлять обязанности поверенного в про­должение   определенного   советом   срока,   впрочем,   не   долее одного года;

4)  исключению из числа присяжных поверенных и

5)  преданию уголовному суду в случаях, особенно важных»[5].

Общее отрицательное отношение царизма к адвокатуре сказалось и на судьбе советов присяжных поверенных. Уже в 1875 году в процессе создания новых судебных органов было приостановлено учреждение советов присяжных поверенных там, где они еще не были образованы. Таким образом, советов присяжных поверенных не знали прибалтийские губернии, Польша,   Казахстан   и   Средняя   Азия,   Белоруссия,   Кавказ, Архангельская и Астраханская губернии, Сибирь, т. е. боль­шая часть страны. В 1889 году в рамках судебной контррефор­мы было приостановлено создание отделений присяжных поверенных. В местностях, где не было советов присяжных поверенных, контроль за деятельностью последних возлагался на судебные органы. «Шаг этот — весьма прискорбный, — писал И. Я. Фойницкий, — ибо для суда, своими занятиями обремененного, надзор за присяжными поверенными и охране­ние достоинства этого института гораздо труднее, чем для членов совета из среды самих присяжных... он в корне нарушает независимость адвокатуры и задерживает ее естес­твенное развитие».

1.2. Порядок поступления на должность поверенного. Права, обязанности, ответственность

«Желающий поступить в число присяжных поверенных должен подать о том прошение в совет сих поверенных, объяснив в прошении: в каком именно городе избирает он себе место жительства, а также что для поступления его в звание присяжного поверенного нет ни одного из тех препятствий, которые означены в 355-й статье сего Учреждения, с тем, что ежели в последствии откроется противное, то он подлежит не только исключению, из числа присяжных поверенных, но и преданию суду. К прошению прилагаются все документы, необходимые для установления в том, что проситель удовлетворяет   условиям,   требуемым   для   поступления   в   присяжные поверенные»[6].

Совет присяжных поверенных, рассмотрев документы, означенные в, и приняв в соображе­ние все сведения, которые признает нужными, постановляет или о принятии просителя в число присяжных поверенных, о  чем  выдается   ему  надлежащее  свидетельство,   или  же   об отказе в принятии.

Присяжными поверенными могли  быть лица, имеющие аттестаты университетов или других высших учебных заведе­ний об окончании курса юридических наук или о выдержании экзамена в юридических  науках,  если они сверх того прослужили не менее пяти лет по судебному ведомству в таких должностях, при   исправлении   которых   могли   приобрести   практические сведения в производстве  судебных дел,  или также не менее пяти лет состояли кандидатами на должности по судебному ведомству (ст. 407), или же занимались судебною практикою под    руководством   присяжных   поверенных   в   качестве    их помощников.

Присяжными поверенными не могут быть:

 1 ) не достигшие двадцатипятилетнего возраста;

2)  иностранцы;

3)  объявленные несостоятельными должниками;

4)  состоящие на службе от правительства или по выборам, за исключением лиц, занимающих почетные или общественные должности без жалованья;

5)  подвергшиеся  по судебным приговорам лишению или ограничению   прав   состояния,   а  также   священнослужители, лишенные духовного сана по приговорам духовного суда;

6) состоящие под следствием за преступления и проступки, влекущие за собою лишение или ограничение прав состояния, и   те,   которые,   быв   под   судом  за  такие  преступления  или проступки, не оправданы судебными приговорами;

7)  исключенные  из  службы  по  суду,  или  из духовного ведомства за пороки, или же из среды обществ и дворянских собраний по приговорам тех сословий,  к  которым они  при­надлежат;

8) те, коим по суду воспрещено хождение по чужим делам, а также исключенные из числа присяжных поверенных.

По представлении принятым в присяжные поверенные означенного в  свидетельства  в  то судебное место, при коем состоит совет или отделение совета присяжных поверенных, место сие делает распоряжение о при­воде его к присяге по прилагаемой у сего форме Каждый присягает по правилам своего вероисповедания.

Присягающий  на должность  присяжного поверенного произносил  следующий текст: ««Обещаюсь и клянусь всемогущим богом, пред святым его Евангелием   и   животворящим   крестом   господним,   хранить верность его императорскому величеству государю императору самодержцу   всероссийскому,    исполнять   в   точности   и  по крайнему моему разумению законы империи, не писать и  не говорить на суде ничего, что могло бы клониться к ослаблению православной церкви, государства, общества, семейства и доброй   нравственности,   но   честно   и  добросовестно   исполнять обязанности принимаемого мною на себя звания, не нарушать уважения   к   судам   и   властям   и  охранять   интересы   моих доверителей или лиц, дела которых будут на меня возложены, памятуя, что я во всем этом должен буду дать ответ пред законом и пред богом на страшном суде его. В удостоверение сего целую слова и крест спасителя моего. Аминь»[7],

По приводе к присяге принятый в число присяжных поверенных вносится в список  поверенных, о чем делается надлежащая надпись на свидетельстве, выданном ему советом, и   о  принятии  его  в  присяжные  поверенные  публикуется  от судебного места во всеобщее сведение.

Устав Уголовного судопроизводства  четко определял права, обязанности и ответственность  присяжных поверенных   в процессе участия в уголовном судопроизводстве[8].

Уставом прежде всего определяется порядок поступления в адвока­туру, приводится текст присяги на звание присяжного пове­ренного. Далее закрепляются его права и обязанности. При­сяжные поверенные не считались государственными служащи­ми, поэтому на них не распространялось чинопроизводство, они не имели права на служебные знаки отличия. Присяжные поверенные — это установленная в государственных интересах свободная профессия. Они были независимы от суда в своих действиях по ведению уголовных и гражданских дел и подчи­нялись только для них предусмотренному особому дисципли­нарному порядку .

Ответственность присяжных поверенных, как и других лиц; судебного ведомства,  могла быть уголовной,  дисциплинарной и гражданской. Первая наступала при умышленных действиях во   вред   своим   доверителям.    К   числу   таких   преступлений Уложение о наказаниях относило: 

1) злонамеренное превыше­ние пределов полномочий и злонамеренное вступление в сноше­ния или сделки с противниками своего доверителя во вред ему (ст. 1709);

2) злонамеренную передачу или сообщение против­нику своего доверителя документов (ст. 1710);

3) злонамерен­ное   истребление   или   повреждение,   присвоение,   утайку   или растрату  документов  или  имущества   доверителей   (ст. 1711).

Кроме   того,   присяжные   поверенные   подлежали   уголовному наказанию за оскорбление суда или участвующих в деле лиц   в  судебных  речах  или  бумагах.   Дисциплинарная  ответственность   имела   место   при   нарушениях   профессиональных  обя­занностей,  не  дающих основания  для  уголовного  преследова­ния, а также при несоблюдении адвокатской этики. Гражданс­кая ответственность наступала при совершении таких преступлений (ст. ст. 1709—1711 Уложения о наказаниях), которые сопряжены с нанесением материального ущерба доверителю, а также небрежным исполнением присяжным поверенным своих обязанностей (пропуск процессуальных сроков, наруше­ние правил и форм судопроизводства и проч.).

«Присяжные   поверенные   могли  принимать   на   себя хождение по делам во всех судебных местах округа судебной палаты, к которой они приписаны.

Присяжный поверенный, принявший на себя хождение  по делу, начавшемуся в округе, в котором он приписан, имеет право  по   желанию   тяжущегося   продолжать   ходатайство   по оному во всех судах до окончательного решения дела, хотя бы это было и вне того округа, подчиняясь в таком случае совету поверенных того места, где производится дело.

Присяжный поверенный, который для продолжения ходатайства по делу должен будет переехать в другой город, обязан сперва прочие, находящиеся у него дела, подлежащие производству в его отсутствие,   передать   с   согласия  своих  доверителей  другому присяжному поверенному»[9].

Введение в действие судебных уставов сразу обнаружило явно недостаточное количество присяжных поверенных. Вслед­ствие этого образовалась своеобразная, не упорядоченная законом частная адвокатура в лице всевозможных ходатаев по делам, как правило, гражданским. Возникла настоятельная потребность в законодательной регламентации деятельности последней. 6 июня 1874 г. был издан закон, учредивший, наряду с присяжной адвокатурой, институт частных поверен­ных "'. Для того чтобы стать частным поверенным и получить право на участие в производстве гражданских дел, как в мировых, так и в общих судебных установлениях, необходимо было получить особое свидетельство, выдававшееся теми судами, в округе которых частный поверенный осуществлял ходатайство по делам. Подробно правовое положение частных поверенных было регламентировано позже (ст. ст. 406 —406 данного Учреждения в Своде законов  1892 года).

1.3.  Порядок назначения  присяжного поверенного на ведение  уголовного  дела.

В делах уголовных присяжные поверенные принимали  на себя защиту подсудимых или по соглашению с ними, или по назначению председателя судебного места.

Присяжный поверенный, назначенный для производ­ства дела советом или председателем судебного места (ст. 367, п. 4 и 5, 290, 392, 393), не мог отказаться от исполнения данного ему поручения, не представив достаточных для сего причин.

После осуществления защиты присяжному поверенному  выплачивалось вознаграждение по соглашению между ним и  доверителем. Положение  о  вознаграждении  должно было содержаться в письменном виде.

«По   делам    лиц,    пользующихся    на    суде    правом бедности,    означенное    в    п. 1-м    предшедшей    396-й    статьи взыскание   за   наем   поверенного   обращается   в   пользу   того присяжного   поверенного,    который    был    назначен    советом поверенных для хождения по делу со стороны бедного лица (ст. 367, п. 4)»[10].

Присяжным  поверенным запрещалось покупать  или иным   образом  приобретать  права  своих  доверителей   по   их тяжбам как на свое имя, так и под видом приобретения для других лиц. Все сделки такого рода признаются недействитель­ными и подвергают поверенных ответственности по постановле­нию их совета.

Присяжный поверенный не мог действовать в суде в качестве поверенного против своих родителей, жены, детей, родных братьев, сестер, дядей и двоюродных братьев и сестер. Так же не мог   не  только  быть в одно и то же время поверенным обеих спорящих сторон, но и переходить по одному  и тому же делу последовательно от одной стороны к другой.

2.  Обобщение практики  участия присяжных поверенных в уголовном судопроизводстве по  Уставу уголовного  судопроизводства  1864 года.

2.1. В.Д. СПАСОВИЧ (1829-1908 гг.) ДЕЛО ДЕМЕНТЬЕВА

Дело, которое рассматривал Санкт-Петербургский военно-окружной суд, заключалось в следующем: в доме по Малой Дворянской в бельэтаже жила некая Данилова, имевшая большую собаку, и другие состоятельные жильцы. В мезонине же проживал солдат Дементьев с семьей. По показаниям сви­детелей было известно, что собака Даниловой часто бросалась на людей, особенно на детей, и однажды она накинулась на дочь Дементьева, очень сильно испугав ее. Дементьев бросился в квартиру Даниловой и пригрозил ей подачей жалобы мировому судье. Данилова же, оскорбившись, пожаловалась семье поручика Дагаева и ему самому на непозволительное поведение простолюдина. Поручик потребовал позвать Демен­тьева в квартиру Даниловой. Последний не явился, когда его звала кухарка Даниловой, затем двое городовых и, наконец, дворник. Следует иметь в виду, что Дагаев и Дементьев слу­жили не вместе.

Дементьев вышел из своей квартиры, тут и завязалась на­стоящая склока, а затем и драка. В итоге офицер якобы ки­нулся на солдата со шпагой, а тот сорвал с поручика погоны. В дальнейшем следствие установило, что у солдата Дементье­ва были ссадины на предплечье, на веке, на подбородке, вы­рван ус, а у поручика сорваны погоны. Последовательность действий противников установить представлялось затрудни­тельным. Нападение на старшего по чину или начальника, согласно военному судопроизводству того времени, строго каралось, но следовало учитывать, что Дагаев и Дементьев служили не вместе, и столкновение произошло на бытовой почве, но, тем не менее, Дементьев был обвинен в неиспол­нении приказания начальника[11].

«Господа судьи! Хотя судьба, а может быть и жизнь, трех людей висит на конце пера, которым суд подпишет свой при­говор, защита не станет обращаться к чувству судей, играть на нервах, как на струнах. Она считает себя не вправе при­бегнуть к такого рода приему, потому что настоящее дело похоже на палку, которая имеет два конца. Один только ко­нец рассматривается теперь, Другой еще впереди. В этом де­ле так слились два элемента: то, что сделал солдат, и то, что сделал офицер, что разделить их можно только мысленно, а в действительности оно и неразделимо: насколько смягчится участь солдата, настолько отягчится участь офицера, насколь­ко палка опустится для одного, настолько она поднимется для другого. Подсудимый находится в очень трудном положении, вследствие особенностей военного судопроизводства, вслед­ствие примечания к статье 769, в силу которого ввиду сооб­ражений  высшего   порядка  поручик  Дагаев   не  может  быть вызван в суд. Его отсутствие чрезвычайно затрудняет рабо­ту разоблачения истины, разбирания, кто говорит правду, кто говорит неправду. Если бы Дагаев был на суде, если бы он мог живым словом передать подробности происшествия, то как человек молодой, образованный, может быть, он и из­менил бы отчасти показания, данные им на предварительном следствии, и, может быть, участь подсудимого была бы смягчена. Но если даже он и не изменил своих показаний, то из слов его, из образа действий на суде сквозила бы та истина, до которой приходится теперь добираться путем весьма труд­ным, окольным путем соображений, сопоставлений, сравне­ний, заключений. Путь этот требует большого хладнокровия, нужно приступить к делу со скальпелем в руках, с весами, как для химического анализа, и только таким образом, сказав сердцу, чтобы оно молчало, обуздав чувство, установить факт Раз установив факт, молено будет дать чувству разыграться против того, кто окажется виновным, дать место состраданию к тому и другому, потому, что обе стороны одинаково нуждаются в нем, потому что офицер, если не оклеветал, то ввел в искушение своим образом действий солдата, и виновен в том, что ему грозит теперь тяжкое наказание. Тогда можно будет руководиться соображениями, почерпнутыми из сферы воен­ного быта, из сознания глубокой необходимости строгой дис­циплины, но до установления самого факта нельзя руковод­ствоваться этими соображениями; до установления факта для суда не существует офицера и нижнего чина, а существуют только Дагаев и Дементьев.

Приступая к установлению факта, защита не может дер­жаться того порядка, которого держалась обвинительная власть, которая начала с конца. Все дело развивалось весьма логически с первого шага; с первого шага события, логически развивавшиеся, довели до последнего результата.

Следует начать сначала с Даниловой и ее собаки. На улице Малой Дворянской есть большой дом, занимаемый внизу простонародьем; бельэтаж занимает Данилова и другие жиль­цы, затем в мезонине живет Дементьев с женой и дочерью. У Даниловой есть собака, большая и злая. Из приговора ми­рового судьи видно, что она бросалась на детей и пугала их. 5 апреля настоящего года эта собака ужаснейшим образом испугала малолетнюю дочь Дементьева, которую отец страст­но любит, ради которой он променял свою свободу на военную дисциплину. Девочка шла с лестницы по поручению ро­дителей; собака напала на нее, стала хватать ее за пятки. Ма­лолетка испугалась, закусила губу в кровь и с криком броси­лась бежать. На крик дочери отец выбежал в чем был, в ру­башке, в панталонах, в сапогах, не было только сюртука. Он простой человек, он нижний чин, ему часто случалось ходить , таким образом и на дворе, и в лавочку. А тут рассуждать не- когда,   собака   могла   быть   бешеная.   Собаку  втаскивают   в  квартиру,   он  идет  за  ней,   входит  в  переднюю  и  заявляет:   "Как вам не стыдно держать такую собаку". Чтобы он сказал что-нибудь оскорбительное,  из дела  не  видно;  Данилова  на это не жаловалась. Все неприличие заключалось в том, что он вошел без сюртука, в рубашке и с палкой; Данилова говорит, что он ударил собаку,  он говорит,  что  собака сама на него лаяла  и  бросилась.   Насчет неприличия  существуют  понятия весьма различные. К человеку своего круга относишься ина­че, чем к человеку низшего круга[12]. Если человек своего круга войдет в гостиную без сюртука, на него можно обидеться. Но Дементьев, хотя и кандидат, нижний чин, он знал свое место в доме вдовы надворного советника и не пошел дальше пе­редней.  Данилова оскорбилась тем,  что простой человек вошел в ее переднюю без сюртука, и это неудовольствие уве­личилось от того, что  из-за него  ее пригласили к мировому судье. С дамами пожилыми, воспитанными в старых поняти­ях, чрезвычайно трудно бывает рассуждать об  обстоятельст­вах,  касающихся их лично. Дама,  может быть,  очень благо­родная,   очень  сердобольная,   но   ей   трудно   втолковать,   что право, что не право, трудно заставить ее стать на объектив­ную точку зрения по личному вопросу, трудно дать почувст­вовать, что то, что не больно ей, другим может быть больно. В   семействе   Даниловой   сложились,   вероятно,   такого   рода представления: собака нас не кусает, на нас не лает; неверо­ятно, чтобы она могла кусаться и пугать кого-нибудь. Собака невинна, а люди, которые возводят все это на нее, кляузники. Данилова никого не зовет к мировому судье, почему же ее зовут?  Это кровная обида. По всей вероятности, тут и обра­зовалось такое представление, что не жильцы — жертвы со­баки, а сама владелица ее — жертва людской злобы, она, на­дворная советница,   страдает от какого-то  нижнего  чина,  от солдата!  Все эти соображения,  конечно,  были переданы Дагаеву, когда он пришел 7 числа с тещей, служанкой и женой. Жена передавала, что они страдают от нахала, жильца мезонина. По всей вероятности, тут явились внушения такого ро­да: "Ведь это солдат, ведь вы офицер, покажите, что вы офицер, проявите свою власть, призовите, распеките солдата, ему нужно   дать  острастку".   Нужно   известного   рода   мужество, известного   рода   твердость   характера,   чтобы   противостоять этим внушениям, когда внушают люди весьма близкие, весьма  любимые.   Должно   явиться  сильное  желание  показаться героем.   Вот  почему  Дагаев,   не   рассуждая,   поверив   вполне тому,  что  ему передавали,  приказал позвать к себе  солдата. Это была с его стороны чрезвычайно важная ошибка,  кото­рая положила основание всему делу.  Он не имел ни малей­шего права звать к себе кандидата. Скорее между Дементье­вым  и  Даниловой  был спор  гражданский,   который  должен был разрешить мировой судья.  Всякий офицер может требо­вать от нижнего чина почтения не только для себя, но и для своего семейства, когда солдат знает, что это семейство офи­цера, и образом своих действий относительно этого семейства сознательно оскорбляет офицера. Но Дементьев даже не знал о существовании Даниловой до 5 апреля;  что в семье были офицеры,  он узнал только  7 числа,  когда его стали звать к офицеру.   При таких обстоятельствах заявлять превосходство своего офицерского звания над человеком, который связан по рукам и по ногам военной дисциплиной,  звать его по этому частному делу в квартиру Даниловой было действием совер­шенно неправильным. Дементьев не пошел и вследствие это­го его  обвиняют по  статье  113 за неисполнение приказания начальника.  Применить эту статью к человеку в положении Дементьева на взгляд защиты чрезвычайно трудно.  Было ли здесь приказание начальника? Нет, потому что Дагаев не ко­мандовал в той команде,  в которой состоял подсудимый.  По статье 110 оскорбление нижним чином всякого офицера при­равнивается к оскорблению начальника.  Но это дело  совер­шенно другого рода, оно основано на других соображениях. В законе  есть  целый  ряд преступлений:   неповиновение,   неис­полнение требований и т. п.  Кто бы ни был нижний чин и кто бы ни был офицер, если нижний чин оскорбил его, то он наказывается   как  оскорбивший   начальника.   Но   статья   113 говорит только о неповиновении начальнику, о неисполнении приказания подчиненным.

С двух часов квартира Дементьева была почти постоянно в осаде до шестого часу,  когда произошла катастрофа.   В продолжение трех часов Дагаев, решившись вызвать Дементьева и распечь, употребляет все меры, чтобы поставить на своем, причем каждая неудачная попытка увеличивает его раздра­жение, усиливает его гнев.

Напомнив показание самого Дагаева о посылке сначала кухарки, затем двух городовых, наконец, дворника, принес­шего ответ, что «если офицеру угодно выйти, то я готов с ним объясниться», ответ, вследствие которого, по словам Да­гаева, у него явилась мысль жаловаться по начальству на солдата, почему он и вышел из квартиры Даниловой. Чтобы жаловаться начальнику, нужно знать, кто этот начальник; Да­гаев этого не знал; ему известно было только, что Дементьев кандидат; для того чтобы узнать, кому жаловаться, он послал дворника за домовой книгой; но дворник еще не возвращал­ся, когда Дагаев вышел из квартиры Даниловой. Значит, офицер пошел совсем не для того, чтобы жаловаться началь­нику Дементьева. Это можно доказать и другим путем. По словам самого Дагаева, прошло пять-шесть минут между тем временем, как он сошел, и тем временем, как вышел Демен­тьев; по показанию Даниловой, прошло четверть часа между его уходом и возвращением. Если принять, что все после­дующее совершилось чрезвычайно быстро, почти мгновенно, то следует предположить, что не менее двенадцати минут прошло между тем временем, когда Дагаев вышел от Данило­вой, и тем временем, когда совершилась катастрофа. Что же он делал это время? Шел к начальнику Дементьева? Началь­ник Дементьева живет в крепости, и за это время можно бы­ло бы дойти почти до Троицкого моста. Итак, он не шел, он поджидал Дементьева, который, как ему было известно, часто выходит из дому. Можно себе представить, насколько раз­горячало это ожидание его гнев. Наконец, Дементьев вышел, катастрофа произошла. В этой катастрофе есть множество существенных вопросов, которых не выяснило следствие, как, например, вопрос о шинели, о ссадине на подбородке Демен­тьева, об оторвании его уса. Дементьев не помнит, когда он потерял этот ус, так быстро шли события. Но как ни быстро они шли, их можно разделить на два момента: один - до об­нажения сабли офицером и другой - после обнажения. До обнажения сабли происходил только крупный разговор у подъезда на улице. Увидев офицера, Дементьев делает ему под козырек; при этом движении, так как шинель его была в накидку,  Дагаев не мог не увидеть нашивок,  которые находятся у него на рукаве и которые должны бы были устано­вить   некоторое   отличие   между   Дементьевым   и   простым, нижним чином;  он не мог не увидеть георгиевского креста, который так уважается всеми военными людьми.  Но Дагаев говорит,  что  орденов  не  было.   Откуда  же  взялись  ордена, лежавшие на земле, которые видели в первую минуту схват­ки два свидетеля: мальчик Лопатин и Круглое? Не могли же они  быть подброшены  до  события,   когда  неизвестно  было, ном оно разрешится; не могли они быть подброшены и после, потому что в то время, когда катастрофа еще не была окон­чена, в коридор вошли люди и видели эти ордена лежащими. Начинается   разговор;   по   мнению   представителя   обвинительной власти,  вопрос относительно  этого разговора может быть   разрешен   только   безусловным   принятием   одного   из двух показаний: показания офицера или подсудимого. Но защита полагает, что в этом деле весьма важно показание сви­детеля,  в  котором  не  сомневается   сам   прокурор,   мальчика Лопатина. Мальчик рассказал вещи весьма ценные: о шинели, о волосах и пр.  Это все такие обстоятельства, которые при­ходилось слышать в первый раз. Из показаний мальчика вид­но, что офицеру не было нанесено оскорбление солдатом. [13]Ввиду всех этих сообра­жений защита считает совершенно доказанным, что рассказ солдата верен, и что оскорбления словами офицера со сторо­ны Дементьева не было.

Затем является обнажение сабли. Тут, в этой сцене в ко­ридоре, есть два вопроса довольно загадочные: первый во­прос: о шинели; была ли она застегнута или нет, и когда она была сброшена; второй - о ссадине на подбородке и об от­сутствии правого уса. От сабли раны имеют форму линей­ную, а эта ссадина имеет вид кругловатый, следовательно, она произошла не от сабли; точно так лее не саблей мог быть от­резан ус, она слишком тупа для этого. Чтобы вырвать ус, нужно было выдернуть его рукою. Чтобы объяснить факт исчезновения этого уса, нужно обратиться к тому порядку, в котором были нанесены раны, и по ним проследить ход со­бытий. Первая рана, которую Дементьев получил еще на ле­стнице, была рана на правом глазу, пересекающая верхнее веко правого глаза, идущая через висок и теряющаяся в во­лосах. Если допустить, что эта рана была нанесена в то вре­мя, когда офицер с солдатом стояли лицом к лицу, то, значит, офицер держал свою правую руку наискосок, так что конец шпаги задел сначала веко правого глаза и, разрезав кожу, прошел через висок. Другая рана - на макушке головы, сле­дующая к левому уху; это опять рана, которая должна была быть нанесена наискосок от половины головы и затем скользнула по голове. Затем есть две ссадины на внутренней поверхности левого предплечья у конца локтевой кости. По этим ссадинам можно заключить, что Дементьев защищал себя локтем, а не руками, как показывали свидетели. Вот по­рядок ран по рассказам свидетелей и даже по рассказу само­го Дагаева. спрашивается, к какому же моменту следует отнести срывание погон, самый важный,  самый существенный вопрос в деле. По словам Дагаева, он вынул шпагу еще на улице и на улице ударил Дементьева в спину. Удар по плечу в шинели Мог быть не почувствован солдатом, но, вероятно, этот удар и отпугнул шпагу. Затем,  говорит Дагаев, когда они уже были в коридоре, «я хотел нанести, а может быть и нанес удар солдату, когда он вцепился в мои погоны и оторвал их».

При всей строгости воинского устава, ограничивающего необходимую оборону, он все-таки допускает ее в отношении начальника, если действия этого начальника угрожают подчиненному явной опасностью. А тут разве не было явной опасности? Ведь смертью могло угро­жать нападение на человека безоружного, которому наносят удары в голову, а бежать некуда, Он хотел бежать к себе в квартиру, но его стащили вниз, мало того, оторвали ус. Опасность была неминуемая, неотвратимая.

Но, несмотря на такую возможность защищать подсудимо­го на основании состояния необходимой обороны, защита не прибегла к ней вследствие глубокого убеждения, что не Де­ментьев сорвал погоны с офицера. В каком бы положении человек ни был, у него, не может быть двух идей в одно и то же время. Очевидно, что в ту минуту, когда Дементьеву на­несли удар по глазу, в нем прежде всего должно было заго­ворить чувство самосохранения и не было места другим раз­мышлениям. Между тем предполагают, что в ту минуту, как Дементьев получил удар, за которым грозили последовать другие, он совершил в уме следующий ряд силлогизмов: "Офицер меня обидел, надо отомстить офицеру. Как ему отомстить почувствительнее? Что у полка знамя, то у офице­ра эполет, погоны — символ чести. Сорвать погоны самое чувствительное оскорбление; дай-ка я сорву с него погоны, а потом подумаю, как спастись, если до того времени меня не зарубит мой противник, который может искрошить меня, как кочан капусты". Вот какие соображения должны бы были быть у него, если бы он решился сорвать погоны и привел в исполнение свое намерение. Но это психологическая невоз­можность. Если бы элемент мести примешивался к чувству самосохранения, то он попытался бы ударить по той руке, которая наносила удары, вырвать шпагу, нанести удар в лицо, сделать, одним словом, что-нибудь, чтобы защититься,

Между тем ничего этого не было. Мало того, есть еще другие обстоятельства, которые наводят на мысль, что обви­нять Дементьева в срывании погонов с Дагаева невозможно. Одно из таких важных обстоятельств — это тот погон, с ко­торым Дементьев пошел к начальству. Если бы Дементьев проделал в сознательном состоянии то, что ему приписывают, сорвал  погоны,   чтобы   отомстить,   то   это  движение  должно Пило оставить след в его сознании и первым его делом, когда ему подсовывали этот погон, было бы  отбросить его,  чтобы нр установить никакой связи между собой и этим погоном. [14]напротив, берет его самым наивным образом и заяв­ляет, что вот по  этому погону можно узнать офицера,  и в участке только узнает, что его обвиняют в срывании погонов. Но спрашивается, кто лее сорвал эти погоны?  Кто-нибудь должен лее был их сорвать. Если    не Дементьев,  то необхо­димо предположить, что Дагаев. Защита могла бы не касаться     итого  предположения,  с  нее довольно,  если суд будет внут­ренне убежден, что Дементьев не мог совершить этого преступления; но чтобы досказать свою мысль до конца, она должна сознаться, что выйти из дилеммы нельзя иначе,  как предпо­ложив, что погоны сорваны офицером. Для этого нет необхо­димости делать обводного предположения,  которое было высказано прокурором, что офицер, видя, что увлекся, понимая, что  ему грозит большая  ответственность,  хотел подготовить средство к защите, хотя защита не может согласиться с опровержением   представленным   на   это   предположение   проку­рором, а именно, что Дагаев был в состоянии сильного гнева, при котором невозможен такой холодный расчет. Нужно от­личать гнев как аффект от гнева как страсти. Гнев, который разжигался  в течение трех последовательных часов, был уже не аффектом, а страстью, под влиянием которой человек может   действовать   с   полным   сознанием   последствий.   Но   во всяком  случае  нет  надобности  в  этом  предположении,  воз­можно и другое. Очень может быть, что Дагаев не был в та­ком хладнокровном состоянии, когда влетел со шпагой в руке и  коридор. Он, кажется, из тифлисских дворян, он уроженец юга,  где люди раздражаются  скорее,  чувствуют живее,  чем люди северного климата, более сдержанные, более флегматич­ные.  Очень может быть, что такой человек, придя в ярость, теряет сознание, готов сам себя бить, способен сам себя ра­нить.  Он мог сорвать один погон,  когда сбрасывал шинель, другой после  и  забыть об  этом.   Против  этого  приводят то, что он сейчас же заявил о срывании погона. Но в том-то и дело,  что  первый  человек,  которого  он  увидел после  этого события, была Данилова, и ей он ничего об этом не сказал. Он заявил о срывании у него погонов в первый раз в участ­ке, через четверть часа или двадцать минут после того, как виделся с Даниловой. Этого времени было совершенно доста­точно, чтобы пораздумать, сообразить; не зная, как он потерял погоны, он мог прийти к заключению, что, вероятно, их сорвал солдат и занес об этом обстоятельстве в протокол, ви­дя в нем средство защиты себя. Самое показание Дагаева подтверждает мысль, что он мог сорвать погоны с себя и не заметить этого. В этом показании Дагаев отрицает такие фак­ты, которые были совершены при многочисленной публике. Так он говорит, что не бил на улице Дементьева, когда люди видели, что он бил; говорит, что не вынимал шпаги, когда люди видели, что он вынимал ее. Поэтому можно утверждать, что он был в таком же разгоряченном состоянии, как Демен­тьев, хотя стал в него по доброй воле, и что он мог действи­тельно многого не помнить.

Подводя итоги всему сказанному, я не могу прийти к дру­гому заключению, как то, что Дементьев не виновен, и про­шу его оправдать, оправдать вполне еще и потому, что это событие особого рода, это такая палка, которая действительно должна кого-нибудь поразить. Его она поражает несправедли­во. Она должна обратиться на кого-нибудь другого. Я пола­гаю, что к военной дисциплине совершенно применимо то, что говорили средневековые мыслители о справедливости: justita regnorum fundamentum - основа царства есть правосу­дие. Я полагаю, что правосудие есть основание всякого уст­ройства, будет ли то политическое общество, будет ли то строй военный. Дисциплина, если брать это слово в этимо­логическом значении, есть выправка, обучение начальников их правам, подчиненных их обязанностям. Дисциплина нару­шается одинаково, когда подчиненные бунтуют и волнуются, и совершенно в равной степени, когда начальник совершает то, что ему не подобает, когда человеку заслуженному прихо­дится труднее в мирное время перед офицером своей же ар­мии, нежели под выстрелами турок, когда георгиевскому ка­валеру, который изъят по закону от телесного наказания, на­носят оскорбление по лицу, отрывают ус, когда лицо его по­крывается бесславными рубцами. Я вас прошу о правосудии»[15].

Дементьев  был оправдан.

2.2. П.А. АЛЕКСАНДРОВ (1838-1993). ДНЛО В.И. ЗАСУЛИЧ.

Дело В.И. Засулич, обвинявшейся в умышленном, с зара­нее обдуманным намерением покушении на убийство Петер­бургского градоначальника генерала Трепова, рассматривалось Петербургским окружным судом с участием присяжных засе­дателей 31 марта 1878 г.

24 января 1878 г. В.И. Засулич выстрелила из пистолета в генерала Трепова в знак протеста против применения телес­ных наказаний, а именно против распоряжения Трепова вы­сечь розгами политического подследственного Боголюбова, находившегося в доме предварительного заключения.

Действия Засулич были восприняты прогрессивной обще­ственностью того времени как протест против применения телесных наказаний, или, говоря современным языком, как действия в защиту прав человека.

К сожалению, только теперь, в XX веке, мы можем отдать себе отчет в том, что права человека нельзя защитить путем терроризма, то есть путем самого грубого и ужасного нару­шения прав личности другого человека[16].

«Господа присяжные заседатели! Я выслушал благородную, сдержанную речь товарища прокурора, и со многим из того, что сказано им, я совершенно согласен; мы расходимся лишь в весьма немногом, но, тем не менее, задача моя после речи господина прокурора не оказалась облегченной. Не в фактах настоящего дела, не в сложности их лежит его трудность; де­ло это просто по своим обстоятельствам, до того просто, что если ограничиться одним только событием 24 января, тогда почти и рассуждать не придется. Кто станет отрицать, что самоуправное убийство есть преступление; кто будет отрицать то, что утверждает подсудимая, что тяжело поднимать руку для самоуправной расправы?

Все это истины, против которых нельзя спорить, но дело в том,  что событие 24 января не может быть рассматриваемо отдельно от другого случая: оно так связуется, так переплетается с фактом совершившегося в доме предварительного  заключения  13 июля, что  если непонятным будет смысл покушения,     произведенного    В.    Засулич    на    жизнь    генерал адъютанта Трепова, то  его можно уяснить,  только  сопоставляя  это  покушение с  теми мотивами,  начало  которых положено  было  происшествием  в  доме  предварительного   заключения.   В  самом  сопоставлении,   собственно  говоря,   не  было бы   ничего   трудного;   очень   нередко   разбирается   не   только такое преступление, но и тот факт, который дал мотив этому преступлению. Но в настоящем деле эта связь до некоторой степени усложняется, и разъяснение ее затрудняется. В самом деле,    нет   сомнения,    что    распоряжение   генерал-адъютанта Трепова   было  должностное  распоряжение.   Но  должностное лицо мы теперь не судим, и генерал-адъютант Трепов являет­ся здесь в настоящее время не в качестве подсудимого долж­ностного лица, а в качестве свидетеля, лица, потерпевшего от преступления;  кроме того, чувство приличия,  которое мы не решились бы преступить в защите нашей и которое не может не внушить нам известной сдержанности относительно гене­рал-адъютанта Трепова как лица, потерпевшего от преступле­ния, я очень хорошо понимаю, что не могу касаться действий должностного лица и обсуждать их так, как они обсуждаются, когда   это   должностное   лицо   предстоит   в   качестве   подсу­димого.   Но из того  затруднительного  положения,  в  котором находится  защита в  этом  деле,  можно,   мне  кажется,   выйти следующим образом.

Всякое должностное, начальствующее лицо представляется мне в виде двуликого Януса, поставленного в храме, на горе; одна сторона этого Януса обращена к закону, к начальству, к суду; она ими освещается и обсуждается; обсуждение здесь полное, веское, правдивое; другая сторона обращена к нам, простым смертным, стоящим в притворе храма, под горой. На эту сторону мы смотрим, и она бывает не всегда одина­ково освещена для нас. Мы к ней подходим иногда только с Простым фонарем, с грошовой свечкой, с тусклой лампой, многое для нас темно, многое наводит нас на такие сужде­ния, которые не согласуются со взглядами начальства, суда на те же действия должностного лица. Но мы живем в этих, может быть, иногда и ошибочных понятиях, на основании их мы питаем те или другие чувства к должностному лицу, по­рицаем его или славословим его, любим или остаемся к нему равнодушным, радуемся, если находим распоряжения моти­вом для наших действий, за которые мы судимся и должны ответствовать, тогда важно иметь в виду не только то, пра­вильны или не правильны действия должностного лица с точ­ки зрения закона, а как мы сами смотрели на них. Не суж­дения закона о должностном действии, а наши воззрения на него должны быть приняты как обстоятельства, обусловли­вающие степень нашей ответственности. Пусть эти воззрения будут и неправильны, - они ведь имеют значение не для суда над должностным лицом, а для суда над нашими поступками, соображенными с теми или другими    руководившими нами

понятиями.

Чтобы вполне судить о мотиве наших поступков, надо знать, как эти мотивы отразились в наших понятиях. Таким образом, в моем суждении о событии 13 июля не будет об­суждения действий должностного лица, а только разъяснение того, как отразилось это событие на уме и убеждениях Веры Засулич. Оставаясь в этих пределах, я, полагаю, не буду судьею действий должностного лица и затем надеюсь, что в этих пределах мне будет дана необходимая законная свобода слова и вместе с тем будет оказано снисхождение, если я с некоторой подробностью остановлюсь на таких обстоятельст­вах, которые с первого взгляда могут и не казаться прямо относящимися к делу. Являясь защитником В. Засулич, по ее собственному избранию, выслушав от нее, в моих беседах с нею, многое, что она находила нужным передать мне, я не­вольно впадаю в опасение не быть полным выразителем ее мнения и упустить что-либо, что, по взгляду самой подсуди­мой, может иметь значение для ее дела.

Я мог бы теперь начать прямо со случая 13 июля, но нужно прежде исследовать почву, которая обусловила связь между 13 июля и 24 января. Эта связь лежит во всем прошедшем, во всей жизни В. Засулич. Рассмотреть эту жизнь весьма по­учительно; поучительно рассмотреть ее не только для интере­сов настоящего дела, не только для того, чтобы определить, в какой степени виновна В.  Засулич, но ее прошедшее поучительно и для извлечения из него других материалов, нужных и полезных для разрешения таких вопросов, которые выходят из пределов суда: для изучения той почвы, которая у нас не редко производит преступление и преступников. Вам сообщены уже о В. Засулич некоторые биографические данные: они не длинны, и мне придется остановиться только на некоторых из них.

Вы помните, что с семнадцати лет,  по  окончании образования в одном из московских пансионов, после того как она выдержала с отличием экзамен на звание домашней учительницы,  Засулич вернулась в дом своей матери.  Старуха-мать ее живет в Петербурге.  В небольшой сравнительно промежу­ток времени семнадцатилетняя девушка имела случай познакомиться  с   Нечаевым   и   его   сестрой.   Познакомилась  она   с ней совершенно случайно, в учительской школе, куда она ходила изучать звуковой метод преподавания грамоты.  Кто та­кой был Нечаев,  какие его замыслы,  она не знала, да тогда еще и никто не знал его в России; он считался простым сту­дентом, который играл некоторую роль в студенческих волне­ниях, не представлявших ничего политического.

По просьбе Нечаева В. Засулич согласилась оказать ему некоторую, весьма обыкновенную услугу. Она раза три или четыре принимала от него письма и передавала их по адресу, ничего, конечно, не зная о содержании самих писем. Впо­следствии оказалось, что Нечаев - государственный преступ­ник, и ее совершенно случайные отношения к Нечаеву по­служили основанием к привлечению ее в качестве подозре­ваемой в государственном преступлении по известному нечаевскому делу. Вы помните из рассказа В. Засулич, что двух лет тюремного заключения стоило ей это подозрение. Год она просидела в Литовском замке и год в Петропавловской кре­пости. Это были восемнадцатый и девятнадцатый годы ее юности.

Годы юности по справедливости считаются лучшими года­ми в жизни человека; воспоминания о них, впечатления этих лет остаются на всю жизнь. Недавний ребенок готовится стать созревшим человеком. Жизнь представляется пока из­дали ясной, розовой, обольстительной стороной без мрачных теней, без темных пятен. Много переживает юноша в эти короткие годы, и пережитое кладет след на всю жизнь. Для мужчины это пора высшего образования; здесь пробуждаются первые прочные симпатии; здесь завязываются товарищеские связи; отсюда выносятся навсегда любовь к месту своего об­разования,   к  своей  alma  mater.   Для   девицы   годы   юности     представляют пору расцвета, полного развития; перестав быть    дитятею, свободная еще от обязанностей жены и матери, девица  живет  полною  радостью,   полным   сердцем.  То  -  пора первой любви, беззаботности, веселых надежд, незабываемых радостей, пора дружбы; то - пора всего того дорогого, неуло­вимо-мимолетного, к чему потом любят обращаться воспоми­наниями зрелая мать и старая бабушка.

Легко вообразить,  как провела  Засулич эти лучшие годы своей жизни, в каких забавах, в каких радостях провела она это дорогое время, какие розовые мечты волновали ее в сте­нах Литовского замка и казематах Петропавловской крепости. ,      Полное  отчуждение  от всего,  что  за тюремной  стеной.  Два года она не видела ни матери, ни родных, ни знакомых. Из­редка только через тюремное начальство  доходила  весть от них, что все, мол, слава богу, здоровы.  Ни работы, ни заня­тий.   Кое-когда   только   книга,   прошедшая   через   тюремную цензуру. Возможность сделать несколько шагов по комнате и полная невозможность увидеть что-либо через тюремное ок­но. Отсутствие воздуха, редкие, прогулки, дурной сон, плохое питание. Человеческий образ видится только в тюремном сто­роже, приносящем обед, да в часовом, заглядывающем время от  времени  в  дверное  окно,   чтобы  узнать,   что  делает  аре­стант. Звук отворяемых и затворяемых замков, бряцание ру­жей сменяющихся часовых, мерные шаги караула да уныло-музыкальный   звон   часов   Петропавловского   шпица.   Вместо дружбы, любви, человеческого общения - одно сознание, что справа и слева, за стеной, такие же товарищи по несчастью, такие же жертвы несчастной доли.

В эти годы зарождающихся симпатий Засулич действи­тельно создала и закрепила в душе своей навеки одну симпа­тию - беззаветную любовь ко всякому, кто, подобно ей, при­нужден влачить несчастную жизнь подозреваемого в полити­ческом преступлении. Политический арестант, кто бы он ни был, стал ей дорогим другом, товарищем юности, товарищем по воспитанию. Тюрьма была для нее alma mater, которая закрепила эту дружбу, это товарищество. Два года кончились. Засулич отпустили, не найдя даже ни­какого основания предать ее суду. Ей сказали:  "Иди" - и да же не прибавили:  "И более не согрешай", - потому что пре­грешений не нашлось, и до того не находилось их, что в про­должение двух лет она всего только два раза была спрошена, и одно время серьезно думала, в продолжение многих меся­цев, что она совершенно забыта:  "Иди".  Куда же идти?  Посчастию,  у нее есть куда идти - у нее здесь,  в  Петербурге, старуха-мать, которая с радостью встретит дочь. Мать и дочь были обрадованы  свиданием;   казалось,  два  тяжких  года  ис­чезли из памяти.   Засулич была еще молода - ей был всего двадцать   первый   год.   Мать   утешала   ее,   говорила:   "Попра­вишься, Верочка, теперь все пройдет, все кончилось благопо­лучно. Действительно, казалось, страдания излечатся, молодая жизнь одолеет,  и не останется следов тяжелых лет заключе­ния.

Была весна, пошли мечты о летней дачной жизни, которая могла казаться земным раем после тюремной жизни; прошло десять дней полных розовых мечтаний. Вдруг поздний звонок. Не друг ли запоздалый? Оказывается - не друг, но и не враг, а местный надзиратель. Объясняет он Засулич, что приказано ее отправить в пересыльную тюрьму. "Как в тюрьму? Веро­ятно, это недоразумение, я не привлечена к нечаевскому де­лу, не предана суду, обо мне дело прекращено судебною па­латою и Правительствующим Сенатом". - "Не могу знать, -отвечает надзиратель, - пожалуйте, я от начальства имею предписание взять вас".

Мать принуждена отпустить дочь, Дала ей кое-что: легкое платье, бурнус, говорит: "Завтра мы тебя навестим, мы пой­дем к прокурору, этот арест - очевидное недоразумение, дело объяснится и ты будешь освобождена».

Проходят пять дней, В. Засулич сидит в пересыльной тюрьме с полной уверенностью скорого освобождения-

Возможно ли, чтобы после того как дело было прекращено судебною властью, не нашедшей никакого основания в чем бы то ни было обвинять Засулич, она, едва двадцатилетняя девица, живущая у матери, могла быть выслана, и выслана только что освобожденная, после двухлетнего тюремного за­ключения.

В пересыльной тюрьме навещают ее мать, сестра; ей при­носят   конфеты,   книжки;   никто   не   воображает,   чтобы   она А Могла быть выслана, и никто не озабочен приготовлениями к Ж Предстоящей высылке.  На пятый день задержания ей говорят: "Пожалуйте, вас же сейчас отправляют в город Крестцы". - "Как отправляют? Да у меня нет ничего для дороги. Подождите, по крайней мере,  дайте мне возможность дать знать родственникам, предупредить их. Я уверена, что тут какое-нибудь недоразумение. Окажите мне снисхождение, подождите, отложите мою отправку хоть на день, на два, я дам знать родным". - "Нельзя,  говорят, - не можем по закону, требуют вас немедленно отправить".

       Рассуждать было нечего. Засулич понимала, что надо покориться закону, не знала только, о каком законе тут речь. По­ехала она в одном платье,  в летком бурнусе;  пока ехала по Железной дороге, было сносно, потом поехала на почтовых, в      кибитке, между двух жандармов.  Был апрель месяц,  стало в легком   бурнусе   невыносимо   холодно:   жандарм   снял   свою шинель и одел барышню. Привезли ее в Крестцы.  В Крест­цах сдали ее исправнику, исправник выдал квитанцию в при­нятии клади и говорит Засулич:  "Идите, я вас не держу, вы не арестованы. Идите и по субботам являйтесь в полицейское      управление, так как вы состоите у нас под надзором".         Рассматривает Засулич свои ресурсы, с которыми ей приходится  начать  новую  жизнь  в  неизвестном  городе.   У нее     оказывается  рубль  денег,   французская   книжка   да   коробка шоколадных конфет.

Нашелся добрый человек, дьячок, который поместил ее в своем семействе. Найти занятие в Крестцах ей не представи­лось возможности, тем более, что нельзя было скрыть, что она - высланная административным порядком. Я не буду за­тем повторять другие подробности, которые рассказала сама В. Засулич.

Из Крестцов ей пришлось ехать в Тверь, в Солигалич, в Харьков. Таким образом началась ее бродячая жизнь, -жизнь женщины, находящейся под надзором полиции. У нее делали обыски, призывали для разных опросов, подвергали иногда задержкам не в виде арестов и, наконец, о ней совсем забыли. ее словами. Быть может, найдется много экзальтированного, болезненно-преувеличенного в ее думах, волновавших ее во­просах, в ее недоумении. Быть может, законник нашелся бы в этих недоумениях, подведя приличную статью закона, пря­мо оправдывающую случай с Боголюбовым: у нас ли не най­ти статьи закона, коли нужно ее найти? Быть может, опыт­ный блюститель порядка доказал бы, что иначе поступить, как было поступлено с Боголюбовым, и невозможно, что иначе и порядка существовать не может. Быть может, не блюститель порядка, а просто практический человек сказал бы, с полной уверенностью в разумности своего совета: "Бросьте вы, Вера Ивановна, это самое дело: не вас ведь вы­пороли".

Но и законник, и блюститель порядка, и практический человек не разрешил бы волновавшего Засулич сомнения, не успокоил бы ее душевной тревоги. Не надо забывать, что За­сулич - натура экзальтированная, нервная, болезненная, впе­чатлительная; не надо забывать, что павшее на нее, чуть не ребенка в то время, подозрение в политическом преступле­нии, подозрение не оправдавшееся, но стоившее ей двухлет­него одиночного заключения, и затем бесприютное скитание надломили ее натуру, навсегда оставив воспоминание о стра­даниях политического арестанта, толкнули ее жизнь на тот путь и в ту среду, где много поводов к страданию, душевному волнению, но где мало места для успокоения на соображени­ях практической пошлости.

В беседах с друзьями и знакомыми, наедине, днем и но­чью, среди занятий и без дела Засулич не могла оторваться от мысли о Боголюбове, и ни откуда сочувственной помощи, ни откуда удовлетворения души, взволнованной вопросами: кто вступится за опозоренного Боголюбова, кто вступится за судьбу других несчастных, находящихся в положении Бого­любова? Засулич ждала этого заступничества от печати, она ждала оттуда поднятия, возбуждения так волновавшего ее вопроса. Памятуя о пределах, молчала печать. Ждала Засулич помощи от силы общественного мнения. Из тиши кабинета, из интимного круга приятельских бесед не выползало обще­ственное мнение. Она ждала, наконец, слова от правосудия. Правосудие... Но о нем ничего не было слышно.

И ожидания оставались ожиданиями. А мысли тяжелые и тревоги душевные не унимались. И снова, и снова, и опять, и опять возникал образ Боголюбова и вся его обстановка. Не звуки цепей смущали душу, но мрачные своды мертво­го дома леденили воображение; рубцы - позорные рубцы -резали   сердце,   и   замогильный   голос   заживо   погребенного звучал:

Что ж молчит в вас, братья, злоба, Что ж любовь молчит?

И вдруг внезапная мысль, как молния, сверкнувшая в уме Засулич: "О, я сама! Затихло, замолкло все о Боголюбове, нужен крик, в моей груди достанет воздуха издать этот крик, я издам его и заставлю его услышать!" Решимость была отве­том на эту мысль в ту же минуту. Теперь можно было рас­суждать о времени, о способах исполнения, но само дело, выполненное 24 января, было бесповоротно решено.

Между блеснувшею и зародившеюся мыслью и исполне­нием ее протекли дни и даже недели; это дало обвинению право признать вмененное Засулич намерение и действие за­ранее обдуманным.

Если эту обдуманность относить к приготовлению средств, к выбору способов и времени исполнения, то, конечно, взгляд обвинения нельзя не признать справедливым, но в существе своем, и своей основе, намерение Засулич не было и не мог­ло быть намерением хладнокровно обдуманным, как ни вели­ко по времени расстояние между решимостью и исполнени­ем.  Решимость была и  осталась внезапною,   вследствие  вне­запной мысли,  павшей на благоприятную,  для  нее подготов­ленную, почву, овладевшей всецело и всевластно экзальтиро­ванной  натурой.   Намерения,   подобные   намерению   Засулич, возникающие   в   душе   возбужденной,   аффектированной,   не могут  быть  обдумываемы,   обсуждаемы.   Мысль  сразу  овла­девает  человеком,   не   его   обсуждению   она   подчиняется,   а подчиняет его себе и влечет за собою. Как бы далеко ни от­стояло исполнение мысли, овладевшей душой, аффект не пе­реходит   в    холодное    размышление   и    остается    аффектом. Мысль не проверяется, не обсуждается, ей служат, ей рабски повинуются,   за   ней   следуют.   Нет  критического   отношения, имеет место только безусловное поклонение. Тут обсуждают­ся и обдумываются только  подробности исполнения,  но  это не касается  сущности  решения.  Следует ли  или не следует выполнить мысль, - об этом не рассуждают, как бы долго ни думали над средствами  и  способами  исполнения.  Страстное состояние   духа,   в   котором   зарождается   и   воспринимается мысль, не допускает подобного обсуждения; так вдохновенная мысль поэта остается вдохновенною, не выдуманною, хотя она и может задумываться над выбором слов и рифм для  воплощения. Мысль о преступлении, которое стало бы ярким и громкие указанием на расправу с Боголюбовым, всецело завладел;  возбужденным умом Засулич. Иначе и быть не могло: эти мысль как нельзя более соответствовала тем потребностям, отвечала на те задачи, которые волновали ее. Руководящим побуждением для Засулич обвинение стала месть

Месть стремится нанести возможно больше зла противни­ку; Засулич, стрелявшая в генерал-адъютанта Трепова, созна­ется, что для нее безразличны были те или другие последст­вия выстрела. Наконец, месть старается достигнуть удовле­творения возможно дешевою ценой, месть действует скрытно, с возможно меньшими пожертвованиями- В поступке Засу­лич, как бы ни обсуждать его, нельзя не видеть самого безза­ветного, но и самого нерасчетливого самопожертвования.

Намерение было: или причинить смерть, или нанести рану не последовало  смерти,  но  нанесена рана.   Нет основания  и этой нанесенной ране видеть осуществление намерения при чинить  смерть,   уравнивать  это  нанесение  раны   покушению на убийство, а вполне было бы справедливо считать не более как действительным нанесением раны и осуществлением намерения нанести такую рану. Таким образом, отбрасывая покушение на убийство как не осуществившееся, следовало бы остановиться  на  действительно  доказанном   результате,   соответствовавшем   особому условному намерению  -  нанесению раны.

Если Засулич должна понести ответственность за свой по­ступок, то эта ответственность была бы справедливее за зло, действительно последовавшее, а не такое, которое не было предположено как необходимый и исключительный результат, как прямое и безусловное стремление, а только допускалось.

Впрочем, все это - только мое желание представить вам соображения и посильную помощь к разрешению предстоя­щих вам вопросов; для личных же чувств и желаний Засулич безразлично, как бы ни разрешился вопрос о юридическом характере ее действий, для нее безразлично быть похоронен­ной по той или другой статье закона. Когда она переступила порог дома градоначальника с решительным намерением раз­решить мучившую ее мысль, она знала и понимала, что она несет в жертву все - свою свободу, остатки своей разбитой жизни, все то немногое, что дала ей на долю мачеха-судьба.

И не торговаться с представителями общественной совести за то или другое уменьшение своей вины явилась она сего­дня перед вами, господа присяжные заседатели.

Она была и осталась беззаветною рабой той идеи, во имя которой подняла она кровавое оружие.

Она пришла сложить перед нами все бремя наболевшей души, открыть скорбный лист своей жизни, честно и откро­венно изложить все то, что она пережила, передумала, пере­чувствовала, что двинуло ее на преступление, чего ждала она от него.

Господа присяжные заседатели! Не в первый раз на этой скамье преступлений и тяжелых душевных страданий являет- СЯ перед судом  общественной  совести женщина  по  обвинению в кровавом преступлении.

Были здесь женщины, смертью мстившие своим соблазни­телям; были женщины, обагрявшие руки в крови изменивших ИМ любимых людей или своих более счастливых соперниц. Эти женщины выходили отсюда оправданными. То был суд Правый, отклик суда божественного, который взирает не на внешнюю только сторону деяний, но и на внутренний их смысл, на действительную преступность человека. Те женщи­ны, совершая кровавую расправу, боролись и мстили за себя.

В первый раз является здесь женщина, для которой в пре­ступлении не было личных интересов, личной мести, - жен­щина, которая со своим преступлением связала борьбу за идею, во имя того, кто был ей только собратом по несчастью всей ее молодой жизни. Если этот мотив проступка окажется менее тяжелым на весах общественной правды, если .для блага общего, для торжества закона, для общественности нужно призвать кару законную, тогда — да совершится ваше карающее правосудие! Не задумывайтесь!

Не много страданий может прибавить ваш приговор для этой надломленной, разбитой жизни. Без упрека, без горькой жалобы, без обиды примет она от вас решение ваше и уте­шится тем, что, может быть, ее страдания, ее жертва предот­вратила возможность повторения случая, вызвавшего ее по­ступок. Как бы мрачно ни смотреть на этот поступок, в са­мых мотивах его нельзя не видеть честного и благородного порыва.

Да, она может выйти отсюда осужденной, но она не вый­дет опозоренною, и остается только пожелать, чтобы не по­вторялись причины, производящие подобные преступления, порождающие подобных преступников»[17].

Судом присяжных была оправдана.