1. Внутриличностный конфликт Платона

Проблема жизненной драмы Платона не единожды звучала в известных философских произведениях. Наиболее известные трактовки мировоззрения великого философа встречаются в трудах Соловьева, Лосева, Трубецкого, Шлейермахера и Мунка. Конечно, ввиду существенного временного интервала между перечисленными работами, интерпретация перевода и образ Платона в этих произведениях не идентичен.

Что же касается внутреннего мировосприятия Платона, то завязка жизненной драмы философа определяется его отношением к своему учителю – Сократу во время его жизни и еще более усугубляется после смерти Сократа. Вот трагический удар в самом начале жизненной драмы Платона. Подобно некоторым древним трагедиям, а также шекспировскому Гамлету, эта драма не только кончается, но и начинается трагической катастрофой.[1]

Таким образом видно, что изначально Платон идентифицирует окружающий мир как мри зла и налицо невозможность выживания в этом окружении. Для Платона вопрос был в том: быть или не быть правде на земле — вопрос универсальный, хотя живо ощутить его значение могла, конечно, лишь великая личность — вот истинное соответствие, настоящий синтез всеобщего и индивидуального, субъективного и объективного начал в драме, — и этот синтез, никаким поэтом не придуманный, произошел в действительной истории.[2]

Вопрос об истоках платоновской трагедии принадлежит к числу вечных и краеугольных проблем мирового платоноведения. Всякий, кто пытался предложить свою версию прочтения Платоновой философии, сталкивался с необходимостью указать на источники его учения об идеях. При этом, как правило, такими источниками оказывались платоновское осмысление опыта своих философских предшественников и некоторые гносеологические затруднения, поиски путей преодоления которых и породили учение об идеях. Парадигмой для такой интерпретации явились знаменитые рассуждения Аристотеля в "Метафизике": "Смолоду сблизившись прежде всего с Кратилом и гераклитовскими воззрениями, согласно которым все чувственно воспринимаемое постоянно течет, а знания о нем нет, Платон и позже держался таких же взглядов.

А так как Сократ занимался вопросами нравственности.., а в нравственном искал общее и первый обратил свою мысль на определения, то Платон, усвоив взгляды Сократа, доказывал, что такие определения относятся не к чувственно воспринимаемому, а к чему-то другому, ибо, считал он, нельзя дать общего определения чего-либо из чувственно воспринимаемого, поскольку оно постоянно изменяется. И вот это другое из сущего он и назвал идеями, а все чувственно воспринимаемое, говорил он, существует помимо них и именуется сообразно с ними, ибо через причастность эйдосам существует все множество одноименных с ними вещей.

духовный кризис, пережитый Платоном после осуждения и казни Сократа. Трагизм гибели Сократа состоял в том, что был "убит праведник. Убит не грубо личным злодеянием, не своекорыстным предательством, а торжественным приговором законной власти, волей отечественного города.., убит именно...за правду, за решимость исполнить нравственный долг до конца". Объективный трагизм этой ситуации, по В. С. Соловьеву, состоял не просто в смерти Сократа, а в том, что в его лице добру было отказано в праве на существование в мире изначально злой земной жизни: "для правды смерть оказалась единственным уделом, а жизнь и действительность отошли к злу и лжи"[3].

Из учения Сократа и его неминуемой смерти Платон сделал особый вывод, ставший краеугольным камнем его учения. "Тот мир, в котором праведник должен умереть за правду, не есть настоящий, подлинный мир. Существует другой мир, где правда живет. Вот действительное жизненное основание для Платонова убеждения в истинно-сущем идеальном космосе, отличном и противоположном призрачному миру чувственных явлений. Свой идеализм - и это вообще мало замечалось - Платон должен был вынести не из тех отвлеченных рассуждений, которыми он его потом пояснял и доказывал, а из глубокого душевного опыта, которым началась его жизнь".[4]

И все-таки жизненная трагедия Платона имела не только страшное начало, но и плачевный конец, как то и следует для настоящей трагедии. Из своего жизненного испытания он вышел хотя не без славы, но без победы. Подобно шекспировскому Гамлету — в отличие от сумароковского — он не мог жениться на своей "Офелии": она утонула. В конце концов, Платон, как Гамлет, оказался неудачником, хотя, разумеется, неудачи великого человека дают миру гораздо больше, чем множество самых блестящих удач людей обыкновенных.

Платон был человек иного рода, но отношение остается то же. Платон был предан высшим интересам духа, а смерть Сократа, кроме великого горя, оставляла ему великое духовное наследие, еще умноженное самой этой смертью. Полнота юных умственных сил, напитанных обильным идейным содержанием Сократовой жизни и смерти и поднятых на новую высоту всем напряжением благоговейной и скорбной любви к умершему, требовала положительного творческого выхода и, занимая всю душу Платона, не оставляла в ней тех пустых мест, где гнездятся отчаянные решения.[5]

Под влиянием трагически сложившихся обстоятельств и, как следствия, разочарования в окружающем мире, Платон пытается создать внутренний идеальный мир и уйти в него от насущных проблем. Существует другой мир, где правда живет. Вот действительное жизненное основание для Платонова убеждения в истинно-сущем идеальном космосе, отличном и противоположном призрачному миру чувственных явлений. Свой идеализм, — и это вообще мало замечалось, — Платон должен был вынести не из тех отвлеченных рассуждений, которыми он его потом пояснял и доказывал, а из глубокого душевного опыта, которым началась его жизнь.[6]

Трагичность происходящего настолько сильна, что философ часто думает о самоубийстве и об уходе из мира реального.

Однако, как свойственно гению, Платон бежит из родного города. Он поселяется на несколько лет в .Мегаре с другими сократовцами и вдали от всяких .дел предается чистой теории, математическим и диалектическим задачам и упражнениям.  Не напрасно, не по наивному недоразумению, с именем Платона соединяется представление о высокой и чистой, идеальной, одним словом — платонической любви.

Из эротического ила, который, по-видимому, в роковую пору втянул, но не мог надолго затянуть его душу, Платон вырастил если и не плоды живые духовного перерождения, то, по крайней мере, блестящий и чистый цветок своей эротической теории.[7]

Так как Платон собственную задачу Эрота определяет как рождение в красоте, то ясно, что его задача не разрешается физическим рождением тел к смертной жизни — в чем нет красоты, — и что он должен обращаться на возрождение или воскресение этой жизни к бессмертию. Последнего Платон не говорит, но именно с этим умолчанием связано и то, что его теория любви есть прекрасный махровый цветок без плода.

Эрот есть положительная и существенная связь двух природ — божественной и смертной, — во вселенной разделенных, а в человеке соединенных лишь внешним образом, и именно в этом может состоять его истинное и окончательное дело - саму смертную природу сделать бессмертной. Высшей стороной своего существа, своей разумной душой человек и так бессмертен по Платону, — тут нет никакого дела, или задачи, и Эрот тут ни при чем. Задача же эротическая может состоять лишь в сообщении бессмертия той части нашей природы, которая сама по себе его не имеет, которая обычно поглощается материальным потоком рождения и умирания. Логически Платон должен бы был придти к такому заключению. Эрот действует, творит, рождает, а не мыслит и созерцает только. Значит, и здесь его прямой предмет — не умопостигаемые идеи, а полная телесная жизнь, и противоположность между двумя Эротами есть лишь противоположность нравственного и безнравственного отношения к этой жизни при соответственной противоположности целей и результатов действия в ней. Если Эрот животный, подчиняясь слепому стихийному влечению, воспроизводит на краткое время жизнь в телах непрерывно умирающих, то высший человеческий Эрот истинной своей целью должен иметь возрождение или воскресение жизни навеки в телах, отнятых у материального процесса.

Изведавши в чувстве силу обоих Эротов и признав умом превосходство одного из них, он не дал ему победы на деле. Платон не овладел бесконечной силой Эрота для настоящего дела перерождения своей и чужой природы.

Роковое эротическое крушение философии любви могло состоять лишь в том, что, подойдя мыслью к этой задаче, он остановился перед ней, не решился до конца понять и принять ее, а затем, конечно, и фактически отказался от нее. Изведавши в чувстве силу обоих Эротов и признав умом превосходство одного из них, он не дал ему победы на деле. Он удовлетворился его мысленным образом, забывая, что по самому значению этой мысли она неразрывно связана с долгом ее исполнения, с требованием, чтобы она не оставалась только мыслью; забыв свое собственное сознание, что Эрот "рождает в красоте", то есть в ощутительной реализации идеала, Платон оставил его рождать только в умозрении.

Платонов Эрот, которого природа и общее назначение так прекрасно описаны философом-поэтом, не совершил этого своего назначения, не соединил неба с землей и преисподней, не построил между ними никакого действительного моста, и равнодушно упорхнул с пустыми руками в мир идеальных умозрений.

А философ остался на земле — тоже с пустыми руками — на пустой земле, где правда не живет.

Какая же причина этой несостоятельности? Самая общая: и он, поднявшись в теории над большинством смертных, оказался в жизни обыкновенным человеком. Столкновение высоких требований с реальной немощью более драматично у Платона именно потому, что он яснее других сознавал эти требования и легче других мог бы одолеть эту немощь своим гением.

Платон уже не мог вернуться к тому отрешенному идеализму, который не хочет знать жизни. Недаром со всей силой и глубиной своей индивидуальности он пережил и передумал то чувство, которое уже само по себе, уже как субъективное состояние, снимает хоть на время безусловную грань между идеальным миром и действительной жизнью, строит хотя бы воздушный мост между небом и землей.[8]

2. «Государство» Платона как эхо его жизненной драммы

Мир вообще и ближайшим образом человеческое общество становится для Платона предметом не отрицания и удаления, а живого интереса. Противоречие действительности идеальным требованиям остается прежнее, но Платон смотрит на него иначе. Он хочет не уходить от зла на вершины созерцания, а практически ему противодействовать, исправлять мирские неправды, помогать мирским бедствиям. И так как настоящее глубокое исправление и полная помощь — через перерождение человеческой природы — оказались ему не по силам, то он берет более поверхностную, но зато и более доступную задачу — преобразования общественных отношений.

Он обдумывает образец лучшего общежития и изъясняет свой план в десяти книгах «Государства». Но, увы! оставив в душе философа новую охоту к жизни и политике, прошлый опыт с Эротом унес ту творческую силу, без которой эта охота должна была остаться бесплодной. Отступивши перед высшею жизненной задачей, Платон не одолел и низшей: никакого преобразователя общественного и политического из него не вышло, несмотря на все его старания, и не потому, чтобы он был слишком утопистом, а по отсутствию действительно прогрессивного начала в его утопиях, по их ненужности и неинтересности для человечества. Платон не довольствуется ролью теоретика социального идеала. Он хочет непременно начать практическое осуществление своего плана. Так как его принцип требует, чтобы нормальным обществом управляли философы, то Платон естественно обращает взгляд к той философской школе, которая изначала имела социальные стремления и играла видную роль политическую роль. Он отправляется к пифагорейцам в Великую Грецию (т. e. Южную Италию). Первым результатом этого путешествия было более близкое, чем прежде, ознакомление Платона с пифагорейским учением, что отразилось на его космологическом диалоге "Тимей". Что касается до практических намерений Платона, то пифагорейцы могли оказать ему лишь косвенную поддержку. Их союз, ослабленный и напуганный демократическими разгромами, не рисковал более серьезными политическими предприятиями, представляя собой нечто вроде того мистического масонства. Пифагорейцы могли только направить Платона в Сиракузы ко двору тирана Дионисия (Старшего), где они имели некоторые связи и влияния. Хотя по прежним понятиям Платона тирания, т. e. монархическая власть, произвольно и насильственно захваченная, из всех дурных образов правления есть наихудший, то теперь он приходит к мнению, что единственный практический способ водворить правду на земле есть влияние мудреца на подходящего для этого, или удобного, тирана. Дионисий Старший был бесспорно настоящим типичным тираном, но в удобстве его Платону пришлось усомниться, когда их знакомство кончилось тем, что Дионисий продал философа в рабство — хороший урок для мыслителя, который при своих возвышенных умозрениях об истинно-сущем и о сверх-сущем благе не додумался до той простой истины и того простого блага, что человек не может быть бесправной принадлежностью другого человека. Платон не воспользовался этим уроком, и вместо того, чтобы, вспомнив Сократа, размыслить о существенных нравственных нормах общежития, он делает еще двукратную напрасную попытку образовать себе "удобного" тирана из Дионисиева преемника, Дионисия Младшего.

Окончательно разочаровавшись в Сиракузах, Платон обращается мыслью к Криту, родине мудрого Миноса, и в ожидании открытия там удобного тирана пишет в двенадцати книгах свод законов для будущего образцового города на острове Крит. Не напрасно, однако, из великого множества счастливо погибших плохих произведений древности. Законы" Платона сохранились неприкосновенными. Это сочинение важно, во-первых, с точки зрения историко-эстетической, потому что увековеченное здесь отречение от Сократа дает жизненной драме Платона трагический конец такой же, в сущности, силы, как ее начало. Во-вторых, это свидетельство глубокого падения Платона важно для его личной характеристики. Говорят, что его прозвали Платоном, т. e. широким (первоначальное его имя было будто бы Аристокл) за широту его лица, а по другим, — за широту его духа. Его духовный диапазон был действительно очень широк, и для полноты своего объема должен был заключать и те низкие ноты, которые звучат в его последнем произведении.

А наконец, должно сказать и то: Сократ своей благородной смертью исчерпал нравственную силу чисто человеческой мудрости, достиг ее предела. Чтобы идти дальше и выше Сократа — не в умозрении только и не в стремлении только, а в действительном жизненном подвиге, — нужно было больше, человека. После Сократа, и словом, и примером чающего достойной человека смерти, дальше и выше мог идти только тот, кто имеет силу воскресения для вечной жизни.[9]

Немощь и падение "божественного" Платона важны потому, что резко подчеркивают и поясняют невозможность для человека исполнить свое назначение, то есть стать действительным сверхчеловеком, одной силой ума, гения и нравственной воли, — поясняют необходимость настоящего существенного богочеловека.

и отступил перед стоявшей пред ним задачей. Соловьев признает, что “любовь существует пока лишь в своих зачатках или задатках”, но, как разумное сознание не сразу достигло высшей творческой формы, так и любовь существует и там, где есть лишь её задаток, хотя она в нем и не реализуется.[10]

Заключение

В трудах Платона мы видим устремленность от наличного, недействительного и недолжного бытия к бытию идеальному, для него идеализм не выступал средством самосохранения перед лицом зла неправедного мира, для целого народа при осмыслении общественно-исторических перспектив, а оказывался средством спасения от страшной исторической правды.

Можно ли, глядя на свое историческое бытие по-платоновски, смотреть по-иному на мир в целом? А. Ф. Лосев писал о невозможности изолированного рассмотрения социального учения платонизма вне его общефилософского целого. "Пусть отдельные платоники, - пишет он, - с разной степенью ясности для себя самих говорят о социальных теориях или замалчивают их. Пусть многие из них даже виляют направо и налево, прикрывая то, что с неизбежностью вытекает из самой основы платонизма. Но нам нечего замазывать и прикрывать. Все равно ведь каждый чувствует, что с Платоном несовместима никакая социал-демократия, никакой парламентаризм, никакое равенство, никакой вообще либерализм и пр. и пр... Мы должны не только объяснить платонизм из его социальных корней, но показать, как входит некая социальная структура в самую сущность его, как и какое социальное учение имманентно содержится в чистом платонизме"[11].

Порождаемое особым переживанием человеком своего места в историческом бытии, платоническое мировоззрение содержит исторический модус лишь в виде одного из своих измерений. Человек, так живущий и так свою жизнь переживающий, оказывается платоником, независимо от того, сознает он это или нет.

Из этого мы с уверенность можем сделать вывод, что жизненная драма Платона – закономерное явление, обусловленное объективными историческими причинами.

Список использованной литературы:

1.            Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. – М., 1994 – 884с.

2.            Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А. Платон. // Платон. Аристотель. - М.: Молодая гвардия. - 1993. – 144 с.

3.            Попов Л.А. В.С.Соловьев о нравственном потенциале государства.// Социально-политический журнал. – 1997. - №6.

4.            Соловьев В. Жизненная драма Платона // Соч. В 2 т. - М., 1990.

5.            Соловьев В. С. Платон. // Энциклопедический словарь. - Т. 46. – М., 1898.

6.            Трубецкой Е. Н. "Иное царство" и его искатели в русской народной сказке. // Избранное. - М.: Канон. - 1995. – 413с.

[1] Соловьев В. Жизненная драма Платона // Соч. В 2 т. Т. 2. -  М., 1990. С.529.

[2] Там же, с.534.

[3] Там же, с. 605.

[4] Там же, 605.

[5] Там же, 640с.

[6] Там же, с. 641-142.

[7] Там же, с. 668.

[8] Там же, с. 771.

[9] Там же, с.795.

[10] Попов Л.А. В.С.Соловьев о нравственном потенциале государства.// Социально-политический журнал. – 1997. - №6 – с.156-163.

[11] Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. - С. 778, 779.