26. Рациональность формы: сущность, значение в комплексе эстетических свойств

Рациональность формы характеризует соответ­ствие формы изделия функциональному назначению и условиям окружающей среды, соответствие тонально­го и цветового решения отдельных элементов требованиям эргономики, стилевого решения - интерьеру, технологии изготовления - свойствам материала.

Совместное рассмотрение научной рациональности, морали и нравственности - дело не новое. Сейчас это модная область на стыке философии науки и этики.  В центре внимания  находятся два проблемных круга из этой области:  с одной стороны, этические характеристики и проблемы науки,  с  другой -  научно-рациональный подход к анализу этических проблем,  использование результатов науки (в особенности наук  о  человеке) для спецификации и экспликации этических категорий. Оба круга взаимосвязаны. Анализ этических проблем науки,  если  он опирается  на неясные понятия и интуиции, вряд ли продуктивен. Попытки же «научного» объяснения этических проблем безнадежны,  если  почвой для них служат примитивные сциентистские представления о науке и рациональности.

Главное направление,  по  которому  еще только пытается идти современная философия науки,  - это преодоление  сциентистской  ограниченности,  опора на широкий контекст - социальный,  культурный,  этический - при анализе генезиса и основных признаков научного знания,  роли и перспектив науки в современном обществе,  взаимосвязи науки и культуры. Философия  науки  далеко не исчерпывается логикой и методологией и сейчас оформляется в комплексную междисциплинарную программу, ассимилирующую различные сферы философского, метанаучного и социального исследования. Этика - одна из таких сфер.

В то же время этика испытывает воздействие логики и методологии науки.  Например,  одна  из  труднейших  этических проблем  -  идентификация вменяемого субъекта действия - уже не может квалифицированно обсуждаться без  строгой  аналитической   разработки  проблемы  самотождественности  индивида (П.Стросон), без установления точных правил языка, в котором формулируются идентифицирующие суждения,  что в свою очередь ведет к необходимости подробных и тщательных выяснений  фундаментальной  онтологии,  над  которой  возводятся «языковые каркасы»,  и далее - к комплексу логико-семантических исследований,  обращенных к языковым предпосылкам этического теоретизирования, к конструированию деонтических логик, эксплицирующих  логическую  структуру этических теорий и т.п.  Все это образует ощутимую атмосферу «онаучнивания», рационализации этических исследований. Справедливости ради отметим, что иногда эта атмосфера сгущается  настолько,  что  в  ней  уже трудно  различить  контуры собственно этических рассуждений, увязающих в бесчисленных  экспликациях  и  утрачивающих  при этом эмоциональную остроту, доступность и актуальность.

Хотя связи между философией науки  и  этикой  очевидны, главная  проблема  все же остается открытой:  сопоставимы ли вообще (и если да,  то в какой мере) сферы этического и рационального?

Эта проблема в той или  иной  форме  обнаруживает  себя постоянно и в обоих упомянутых кругах.

Анализ научно-рациональной деятельности сталкивается  с двойственностью ее субъекта.             

С одной стороны,  это человек, стремящийся к добросовестному исполнению  роли,  в  репликах которой  полностью  исчезают следы его личной субъективности (ученый говорит и действует от имени Разума!), с другой стороны,  он же - суверенный индивид, личность с интеллектуальной и моральной рефлексией,  несущий ту ответственность, каковую  нельзя переложить на Разум.  Ипостаси эти неслиянны и нераздельны.  Абстрагирующее расчленение этого  единства  на отдельные  сферы  компетенции  теории рациональности и этики может стать разрушительным: вместо субъекта мы получаем абстрактные и слишком бедные модели.  Принципиальная трудность, которая часто останавливает методологические попытки  разрешить эту проблему,  состоит в следующем: как совместить ориентацию науки на истинность и объективность с  ценностным  и моральным  подходом  к  научному  знанию?  Иногда ценностные «компоненты» рассматривают как проводники социальной  детерминации  науки,  работающие «изнутри» самой науки;  ценности входят в предпосылочное знание, образуют «мост» между социокультурными  реалиями  и содержанием научного знания.

Говорят,  что ценностные компоненты «вплавляются»  в  содержание самого знания, а не только в его предпосылки, что выявляется в особых реконструкциях исторического генезиса знания. 

Примем эту «металлургическую» метафору всерьез: каждому понятно различие между химически чистым железом и сталью, но являются ли ценности, в том числе этические, теми необходимыми добавками,  без которых «сталь» - научное знание - не имела бы характерных для нее свойств? Или же эти «компоненты» являются примесями, наличие которых свидетельствует только об особенностях  технологии производства?  Так с чем же сравнивать научное знание - с химически чистым железом или  со  сталью? Выбор  ответа предполагает то или иное понимание научной рациональности.

Не меньшие трудности возникают, когда этические проблемы исследуют методами рациональной науки.

Противоречие между неукоснительным соблюдением рационально «вычислимых» моральных законов и свободой воли давно известно.

«Человек из подполья»,  угаданный Ф.М.Достоевским, заключал из этого противоречия,  что истины науки не имеют власти там, где хозяйничает свободная воля, которая, отвергнув диктат «арифметики», обречена, правда, лишь на бунт. Трудности не разрешаются, если вместо примитивной «арифметики» (карикатурный образ самонадеянного научного Разума) ввести в дело аппарат  современного научного знания,  естественного,  социального и гуманитарного.  Как бы внушительно не выглядел этот аппарат, он не может решить вопросы, выходящие за пределы его компетенции. Впрочем, сверхоптимистический рационалист - это как раз тот, кто уверен,  что этих пределов нет,  что свет Разума, воплощенного в науке,  распространяется на самые  глубокие  тайны духа,  в том числе и на нравственный закон, который, по Канту,  заключен «внутри нас». Сам Кант был более сдержан, призывая  относиться к категорическому императиву «с удивлением и благоговением».  Но оппоненты  простодушного  рационализма считают,  что  пределы Разуму все же положены,  и в человеке имеется тот «остаток», который не только не может быть рационализирован, но даже сам лежит в основаниях Разума. Человек всегда больше того,  что он знает о себе, писал Л.Ясперс. Но что такое этот «нерационализируемый» остаток? Мысль человека всегда стремилась прорваться к нему через границы, ею же самою и постигаемые.  Быть может,  это и есть то самое,  о чем нельзя говорить и потому следует молчать,  по завету  Л.Витгенштейна?

Молчание, однако, тоже может быть красноречивым, только нужно понять его язык! Уже давно философы догадывались:  рациональное и этическое чем-то существенным  похожи  друг  на друга.  Моя  же  догадка в том,  что это сходство парадокса, присущего тому и другому. Если сфера этического не конгруэнтна  сфере рационального,  стало быть философский путь к ней можно проложить аналогией: чтобы «схватить» парадокс этического,  вначале сформулируем парадокс рационального. Сферу же рационального для простоты ограничим  только  наукой,  будем говорить о научной рациональности.

Рациональность, заключенную  в рамки критериальной системы, часто принимают за ограничитель субъективной свободы и творчества. Рациональность, выводящая из этих рамок, ревизующая любую нормативность, столь же часто выдает себя за полномочного  представителя  человеческой свободы и творчества. Так на авансцену философско-методологических рассуждений выходит  персонаж,  которому  ранее здесь не было места - личность как субъект рационального действия. Противоречие между нормативно-критериальной и критико-рефлексивной рациональностями - это одна из форм,  в которых отливается противоречивая и трагическая по своей сути человеческая свобода.

Вопреки распространенному и сегодня мнению о противоположности  свободы  и ациональности,  связь между ними более глубока и сложна.  Свободе противостоит только «рассеченная» рациональность,  сведенная к одной из своих сторон или отождествленная с одной из возможных своих моделей. Говорят, что Разум  свободен  и  потому способен преодолевать собственную ограниченность,  говорят и то, что Разум более свободен, чем человек.  Не согласен. Свободен Человек, обладающий Разумом, и в этом суть дела.

Субъект, поднявшийся  до  критики оснований собственной мысли и практики, обретает личностную уникальность, свободу, принимая  в  то же время на себя и ответственность.  Правда, можно быть равно несвободным и в покорном принятии догмы,  и в бунте против нее,  если в этом выражается лишь мнение среды,  к которой человек принадлежит или против которой выступает.  В  таких  ситуациях человек по существу иррационален, хотя видимость его действий может быть вполне  рациональной, если  подчиненность нормам рациональности несвободна и неавтономна, а критика-бунт - нерефлексивна.

Релятивисты верно улавливают ценностный смысл этого понятия,  но напрасно отбрасывают его методологическую значимость. Из того, что критериальный подход к определению «рациональности» ни в абсолютистском, ни в релятивистском вариантах не может быть признан успешным,  вовсе не следует, что рациональность вообще и научная рациональность  в  частности не могут исследоваться методологически.

Напротив, именно тогда,  когда  научная  рациональность интерпретируется  как система регулятивных средств (законов, правил,  норм,  критериев оценки), принятых и общезначимых в данном  научном  сообществе,  это понятие приобретает точное значение и методологическую значимость. Но эта интерпретация есть не что иное, как  модель  научной деятельности (в ее интеллектуальном, по преимуществу, аспекте) или методологический  образ науки.  И здесь мы подошли к важнейшему различению научной рациональности  и ее  методологической модели.

Вообще говоря, модели научной рациональности «изготавливаются» методологами и философами, исходя из разных задач: для определения рациональной организации «готового» научного знания, деятельности по его получению, для рационального понимания процессов трансляции знания и обучения,  для определения рациональности научного роста,  развития. Такие модели могут не совпадать,  а лишь частично перекрывать друг друга, раскрывая природу научной рациональности в разных аспектах и ракурсах. Например, модель рациональности, отображающая движение знания,  смену его исторически и культурно обусловленных  форм,  может существенно отличаться от модели, главным образом направленной на статику научных процессов, на структуру научного знания.

Абсолютизация какой-либо модели рано или поздно иррационализирует  ее  применение.  Как наука не сводится только к своей рациональности,  так и научная рациональность не сводится  полностью  и  без остатка к какой бы то ни было своей модели.

На первый  взгляд,  отношение  между научной рациональностью и ее  методологическими  моделями  таково  же,  каким обычно  бывает отношение некоторого фрагмента «реальности» к теоретической модели этой реальности. Но теоретический образ науки  не  просто отображает реальность науки - он в определенном смысле создает эту реальность. Через профессиональное обучение или через философско-методологическую рефлексию модель рациональности навязывается  ученому,  формирует  стиль его  мышления.  В  структуру  последнего входит совокупность предпосылок и регулятивов научно-познавательной  деятельности,  которая  принимается учеными как необходимое условие их работы. В этой «априорности» - тайна того, что модели рациональности  отождествляются  с «рациональностью как таковой». Модель принимается за то,  что ею  моделируется.  Эта  тайна раскрывается,  когда  наступает  неизбежное  рассогласование мышления и стиля, если последний теряет кредит доверия из-за неудач или уступает более успешным конкурентам.

С точки зрения субъекта,  отождествившего  свою  рациональность с какой-либо системой критериев (моделью),  отклонение от этой системы  -  иррационально.  Рационалистическое сознание не может существовать в этой разорванности, и потому «еретики», отвергающие догмы, быстро становятся проповедниками новых догм, ибо быть рациональным можно только «внутри» принятой системы.

В этом парадокс рациональности. Подчинив свою деятельность (интеллектуальную или практическую)  системе  «априорных» критериев,  субъект утрачивает ту рациональность, которая дает возможность критической рефлексии и  ревизии  любых систем  и всяческих критериев. Его рациональность полностью растворяется в избранной (навязанной ему) системе.  Но  если все  же  он решится на пересмотр или даже на разрушение этой системы, попытается улучшить ее или заменить другой, он поступает безумно,  иррационально.  И это безумие, эта иррациональность - как раз и выражает рациональность, присущую ему как разумному существу!     

Существует классическая философская традиция истолкования этого парадокса.  Для этого требуется различать Рассудок и Разум. Работа Рассудка - движение внутри системы критериев рациональности,  внутри парадигмы.  Работа Разума - выход за пределы парадигмы,  критика и создание иных,  альтернативных парадигм  рациональности.  Разум  в своей творчески разрушительной и вместе с тем творчески-созидательной работе -  ирационален для Рассудка.  Рассудок, цепляющийся за парадигму и растворенный в ней - иррационален для Разума. Завоевав новые  территории  знания,  Разум уступает правление Рассудку, который подвергает достижения Разума рационализации.  Рассудок правит,  Разум завоевывает.  Разум романтичен,  Рассудок реалистичен. Кто из них сюзерен, кто вассал?

Однако различение Рассудка и Разума проблематично. Когда отвечают на вопрос,  благодаря чему Разум совершает  свои подвиги, обычно указывают на «нерассудочные» духовные движения: интуицию, бессознательное, творческое воображение. Проясняется ли тем самым «рациональность Разума»?  Говорят также,  что историческое движение познания осуществляется через разрешение противоречий между Разумом и Рассудком. Это слишком абстрактно и вряд ли приемлемо.  Противоречие рациональности не может быть разрешено ни в смысле формального выхода из парадокса,  ни в смысле, формируемом т.н. «диалектической логикой».  Оно является одной из форм фундаментальной противоречивости, заключенной в понятии субъекта. Хотелось бы особенно подчеркнуть, что это противоречие не имеет ничего общего с пустопорожней «диалектикоогической» трактовкой  антиномий типа «А и не-А».  Это антиномия-проблема, но не всякая проблема разрешима,  как бы ни протестовали против этого «ограниченность и самодовольство философской мысли,  которой чуждо всякое сознание трагедии и, более того, присуща уверенность  в  разрешении  и  логической разрешимости всех вопросов».

Рациональная форма  -  результат усилия воли и мысли. Чтобы быть рациональным,  человек должен быть  свободным.  В этом  трагедия и парадокс рациональности.  Рациональность не может быть несвободной и безличностной, и она же элиминирует свободу и личностное начало. Рациональность возникает в свободном и личностном напряжении духа, но само это усилие устремлено к преодолению субъективности. Рациональность умирает в догме,  но воскресает только благодаря догматическим перевоплощениям.

Эта трагическая парадоксальность рациональности  аналогична парадоксам этического[5].