ская функция должна быть стабильной более, чем что-либо; субстанциалистское объяснение должно сохранять свой постоянный характер. А на самом деле эта функ­ция становится все более и более подвижной. Никогда еще наука не имела такого пренебрежения к тем “су­ществам”, к тем видам объектов, которые она порож­дает. Она отказывается от них при малейших затруд­нениях.

Отныне нам представляется, что в пространстве между исчезновением некоего научного объекта и об­разованием новой реальности находится место для не­реалистской мысли, для мысли, создающей опору сво­его движения. Неуловимый момент, кстати сказать, едва заметный по сравнению с периодом науки достигнутой, устоявшейся, объясненной, ставшей предметом препо­давания. Именно здесь, в это короткое мгновение от­крытия и можно уловить решающую перемену в науч­ной мысли. Реконструируя эти мгновения в процессе преподавания, мы формируем научный дух в его дина­мизме и диалектике. Здесь образуются резкие противо­речия в опыте, возникают сомнения в очевидности акси­ом. Формы априорного синтеза, подобные гениальному синтезу де Бройля, стремятся раздвоить реальное; здесь происходят тонкие повороты мысли, одним из наиболее ясных примеров которых является эйнштейновский принцип эквивалентности. Вся аргументация Мейерсона относительно долговременности субстанциального ха­рактера силы будет разбита при столкновении с таким принципом. Достаточно вспомнить, как хорошо выбран­ное изменение системы отсчета нейтрализует гравита­цию, чтобы убедиться в мимолетном характере трактов­ки силы притяжения с позиций реализма.

Как бы ни был устойчив реализм, поразительно, что все плодотворные революции в научном мышлении на­чинаются с кризиса, ведущего к глубокому его расслое­нию. Сама же реалистская мысль никогда не порожда­ет своего собственного кризиса. Однако революционный толчок приходит — он рождается в царстве абстрактно­го. Математика является источником современного экс­периментирующего мышления.

ГЛАВА 6

Некартезианская эпистемология

I

Один из современных химиков, создатель ряда ори­гинальных и тщательно разработанных научных мето­дов, Урбэн (Urbain), сомневается в вечности даже са­мых совершенных из них. Согласно Урбэну, любой на­учный метод рано или поздно теряет свою перво­начальную плодотворность. Наступает момент, когда исчезает интерес искать новинки на старых путях, и тогда научный дух может прогрессировать, только об­ращаясь к разработке новых методов. При этом и сами научные понятия могут утратить свою универсальность. Как замечает Жан Перрен: “Любое понятие перестает быть полезным и даже теряет свое значение по мере удаления от экспериментальных условий, в которых оно было сформировано”. Понятия и методы — всё есть функция эксперимента; все научное мышление должно меняться перед лицом нового опыта; изложение науч­ного метода всегда изложение обстоятельств; такое из­ложение не может представить окончательного строения научного духа.

Иначе говоря, эта подвижность наиболее общепри­знанных методов должна находиться, видимо, в самих ос­новах психологии научного духа, так как последний является современником метода, выраженного экспли­цитно. Когда наблюдаешь, не следует доверять привыч­кам. Метод образует единство с его применением. Да­же на уровне чистой мысли размышление о методе должно оставаться активным. Как сказал Дюпреель: “Доказанная истина постоянно поддерживается не соб­ственной очевидностью, а доказательством”⁶⁵.

Но тогда встает вопрос: а не является ли в таком случае психология научного духа просто осознанной ме­тодологией? Подлинная психология научного духа дей­ствительно близка к тому, чтобы быть нормативной психологией или педагогикой, порывающей с привыч­ным знанием. Если сказать в более позитивном плане, сущность психологии научного духа постигают в раз-

124

мышлении, благодаря которому открытые в опыте за­коны мыслятся в качестве правил, помогающих откры­тию новых фактов. Именно так законы приводятся в соответствие друг с другом, а дедукция используется в индуктивных науках. По мере накопления знаний они занимают меньше места, ибо речь идет о научном зна­нии, а не об эмпирической только эрудиции; это проис­ходит всегда, поскольку применяемый метод есть мысль об эксперименте. Подобная нормативность особенно заметна в психологии математика, который мыслит корректно, предполагая фундаментальное психологиче­ское различие между знанием, полученным мельком, и знанием доказанным. Здесь ощущается проникнове­ние в существенно органическое понимание явления, ко­торое осуществляет в Мире логическое мышление. Эксперимент начинают с того, что считают логичным. Отсюда неудача в проведении эксперимента рано или поздно меняет логику и приводит к глубокому измене­нию знания. Все, что хранилось в памяти, подлежит перестройке одновременно с математическим каркасом науки. Существует взаимопроникновение математиче­ской психологии и экспериментальной психологии. По­степенно опыт как бы пропитывается диалектикой ма­тематической мысли; методологическая эволюция совер­шается на стыках разных математических тем.

И тем не менее с некоей общей точки зрения, воз­можно, есть методы фундаментального мышления, из­бегающие судьбы, о которой писал Урбэн? На первый взгляд, кажется, что нет, если судить об этом, упорно придерживаясь области объективных исследований, той зоны, где освоение иррационального разумом происхо­дит не иначе как с реорганизацией (в свою очередь) самой области рационального. Поэтому и говорят ча­стенько, что мысль в лабораториях никогда не следует предписаниям Бэкона или Дж. Ст. Милля. Мы же по­лагаем, что можно пойти в этом случае еще дальше, поставив под сомнение и действенность картезианских советов.

II

Следует дать себе отчет в том, что основа декартов­ского объективного способа мышления узка для объ­яснения физических явлений. Картезианский метод ре­дуктивный, а не индуктивный. Его редукция искажа-

125

ет анализ и тормозит экстенсивное развитие объектив­ного мышления. Но без этого экстенсивного движения объективное мышление и объективация невозможны. Как мы постараемся дальше показать, картезианский метод, который столь прекрасно объясняет мир, не спо­собен усложнить физический опыт, а это и является задачей объективного исследования.

Действительно, почему мы решили, что существует изначальное раздельное существование простых начал? Ведь если обратиться хотя бы к одному характерному примеру, который касается более общих сущностей, то мы можем вспомнить, что, скажем, разделение формы тела и движения объективно невозможно в царстве микрофизики. Это подчеркивает и Луи де Бройль: “На заре развития современной науки Декарт говорил, что следует пытаться объяснять естественные явления по­средством форм и движений. Соотношение неопределен­ностей показывает, однако, что, строго говоря, подоб­ная процедура невозможна, ибо одновременно нельзя познать и форму, и движение”⁶⁶. Таким образом, прин­цип неопределенности следует понимать как препятст­вие на пути абсолютного анализа. Иначе говоря, исход­ные понятия должны рассматриваться в их отношениях подобно тому, как математические объекты получают свое действительное определение в их связывании по­средством постулата. Параллельные существуют по­сле, а не до постулата Евклида. Пространственная форма микрофизического объекта существует после, а не до метода геометрического распознавания. Здесь вполне уместно такое методологическое замечание: “Скажи мне, как тебя ищут, и я тебе скажу, кто ты”. В общей форме, простое — это всегда упрощенное; оно может быть мыслимым корректно только тогда, когда появляется как продукт упрощения. Если мы не хотим понять этой сложной эпистемологической инверсии, то едва ли сможем разобраться в том, в каком точно на­правлении идет математизация опыта.

Уже не раз на страницах этой небольшой книги ука­зывалось, как в истоках оптики и в основах механики зарождалась идея существенной сложности элементар­ных явлений современной микрофизики. В то время как наука, вдохновленная картезианством, весьма логично связывала сложное с простым, современная научная мысль пытается освоить реальную сложность под

126

обликом простого, изготовленного выравнивающими явлениями; она стремится обнаружить многообразие за обликом тождества, вообразить ситуацию возможности разрушения тождества за пределами непосредственно данного в опыте, слишком поспешно резюмированного в аспекте целостности. Сами по себе такие возможности не видны, они не находятся на поверхности бытия, в его модусах, в живописной беспорядочности и блеске. Их нужно пытаться выявить внутри субстанции, в тесном переплетении атрибутов. Поиск в сфере микроявления требует ноуменальной активности. Какие усилия чистой мысли и какая вера в реальность алгебраического бы­ли нужны, чтобы связать движение и протяженность, пространство и время, материю и излучение! В то время как Декарт мог отрицать одновременно и изна­чальное разнообразие материи, и изначальное разнооб­разие движения, ныне, как только связали тонкую ма­терию и быстрое движение в процессе соударения, тут же получили основания для фундаментального разли­чения; качества, цветá, температуры, излучения созда­ются мгновенно в процессе квантованного соударения. Материя при этом уже не просто препятствие, которое противодействует движению. Она преобразует его и преобразуется сама. Чем меньше материальная части­ца, тем большей субстанциальной реальностью она об­ладает, с уменьшением объема материя становится глубже.

Поэтому, чтобы судить об этой сверхтонкой реаль­ности, теоретическая мысль еще более, чем эксперимен­тальная, нуждается в синтетических суждениях a prio­ri. Именно поэтому микрофизическое явление должно восприниматься все более и более органично, в глубо­ком единстве фундаментальных понятий. Мы видели, что главная задача, которой занята современная физи­ка, — это синтез материи и излучения. Этот физиче­ский синтез подкрепляется метафизическим синтезом ве­щи и движения. Он соответствует трудно формулируе­мому синтетическому суждению — трудно формулируе­мому потому, что оно решительно противоречит аналитическим привычкам обычного опыта, который, не задумываясь, делит феноменологию на две области: статичный феномен (вещь) и динамичный феномен (движение). Необходимо восстановить феномен в его единстве и прежде всего отказаться от нашего понятия

127

покоя: в микрофизике абсурдно предполагать наличие материи в состоянии покоя, так как она существует здесь только в виде энергии и только через излучение посылает сведения о себе. Но что это за вещь, которую нельзя увидеть в неподвижном состоянии? Очевидно, тут нужно схватывать все элементы, принимаемые в расчет, в сдвоенности их пространственного поло­жения и движения, посредством алгебры двух сопря­женных переменных, одна из которых относится к поло­жению в пространстве, а другая — к скорости. Несом­ненно, объединение этих двух переменных еще руковод­ствуется обычным представлением, поскольку все еще можно думать, что перед нами — соединение двух простых понятий. Однако, если следовать в этом осо­бом вопросе за прогрессом математической физики, то мы будем меньше доверять этой простоте и вскоре об­наружим, что сопряженные переменные представляют­ся непрямым путем и что кинетический момент пере­стает отвечать первичному представлению. То есть мы имеем здесь дело с параметрами, которые определяют явления некоторого общематематического способа вы­ражения. Так привычное и конкретное описание за­меняется математическим и абстрактным описанием. Элементы этого математического описания неясны; оно ясно лишь в его завершенном виде, на уровне некоего ощущения его синтезирующей ценности.

Итак, говоря о некартезианской эпистемологии, мы отнюдь не осуждаем положений картезианской физики и даже механицизма, дух которого остался картезиан­ским; мы настаиваем лишь на осуждении доктрины простых и абсолютных начал. В эпоху нового научного духа полностью переосмысляется вся проблема нагляд­ного представления. Представление отныне не должно быть первично, ему должно предшествовать дискур­сивное исследование, развивающееся сразу в двух на­правлениях. Все исходные понятия могут оказаться в некотором смысле удвоенными, обрамленными допол­нительными понятиями. Отныне всякое представление производит выбор. То есть в основании научного опи­сания появляется существенная двусмысленность, кар­тезианское представление о непосредственном характе­ре очевидного рушится. Декарт не только верил в су­ществование абсолютных элементов в объективном мире, но и полагал, что эти абсолютные элементы по-

128

знаются непосредственно и во всей их полноте. Поэто­му на их уровне очевидность и наиболее ясна. Очевид­ность присуща этому уровню именно потому, что про­стые элементы неделимы. Их видят целиком, потому что их видят раздельными. Так же как ясная и отчет­ливая идея появляется в результате сомнения, так и природа простого объекта полностью отделена от от­ношений с другими объектами. Нет ничего более анти­картезианского, чем медленный процесс духовного из­менения сознания, который вызван последовательными приближениями рядом экспериментов, особенно когда возрастающая степень приближения раскрывает орга­ническое богатство, незаметное в первоначальной ин­формации. Повторим, так обстоит дело с эйнштейнов­ской теорией относительности, богатство и сложный характер которой неожиданно обнажили бедность нью­тоновской концепции. Таков же случай и с волновой механикой Луи де Бройля, которая дополняет в этом смысле слова классическую механику и даже реляти­вистскую механику.

Но предположим все же вместе с Декартом, что эле­менты реального действительно даны в их совокупно­сти; можно ли в таком случае сказать, что картезиан­ская конструкция, объединяющая их, синтетична? На наш взгляд, картезианское мышление скорее аналитич­но по своей сути, поскольку для Декарта мысленная конструкция ясна лишь в том случае, если она сопро­вождается некоторым сознанием деструкции. В самом деле, нам издавна советуют видеть простое в сложном и перечислять составные элементы композиции. Но идея сложного никогда не должна постигаться в ее синтети­ческом значении.

Никогда не нужно доверяться реалистской трактов­ке композиции только в силу того, чтó она выдвигает на передний план. Вовсе не принимая энергию в каче­стве комплекса, нужно идти, вопреки чувственному представлению, до крайних пределов представления ин­теллектуального. Следовательно, даже меняющийся характер кривизны траектории нельзя принимать в ка­честве первоначального свойства. Единственным насто­ящим движением будет исключительно движение ясное, простое, прямолинейное, единообразное. Не следует предполагать наличия непрерывного изменения скоро­сти тела, движущегося по наклонной плоскости, по-

129

скольку скорости должны представляться в виде отде­ленных друг от друга начал, взятых в качестве про­стых и различимых одним ударом элементов.

Теперь, оглянувшись еще раз на эту картезианскую эпистемологию, обратимся к идеалу сложности совре­менной науки; как не вспомнить в этой связи многочи­сленные выступления с позиций нового научного духа против асинтаксичного мышления! Современная наука с самого начала основывается на синтезе; она реализу­ет в качестве своего основания комплекс геометрии — механики — электричества; она выражает свои резуль­таты в комплексном понятии пространства-времени; она умножает свод своих постулатов; она находит источник ясности в эпистемологической комбинации, а не в изо­лирующих медитациях по поводу комбинированных объектов. Иначе говоря, она заменяет ясность саму по себе своего рода операциональной ясностью. Вовсе не бытие бросает свет на отношение; это отношение вы­свечивает бытие.

Разумеется, некартезианский характер современной эпистемологии отнюдь не означает отрицания важно­сти картезианского мышления, так же как неевклидо­вы теории не означают отрицания евклидовой органи­зации мышления. Но эти различные примеры организа­ции должны помочь появлению более общей организа­ции мысли, стремящейся ко всеобщности. Свойство “полноты” должно перейти из разряда вопросов о фак­тическом состоянии дел в разряд вопросов о том, что должно быть. Понимание целостности достигается здесь посредством совсем других процедур, чем мнемотехни­ческие средства, используемые при полном перечислении. Не память, а именно разум является для совре­менной науки основой исчисления идей. Речь идет не об учете богатств, а об актуализации методов обогаще­ния. Мы должны постоянно ориентироваться на полно­ту знания, изыскивая возможности его расширения, развивая все формы диалектики. В отношении отдель­ного явления у нас должна быть уверенность в том, что учтены все переменные. Когда мы хотим раскрыть все степени свободы некоторой системы, мы, чтобы по­смотреть, не забыто ли что-нибудь, обращаемся имен­но к разуму, а не к приобретенному опыту, поскольку с самого начала предполагается, что первичное пред­ставление недостаточно проницательно. Мы боимся за-

130

бывчивости разума, ибо само собой понятно, что ошиб­кам памяти физик или математик не подвержен.

Таким образом, уже на основе беглого очерка этой теоретической перспективы можно заключить, что ме­тод экспериментального доказательства позволяет нам видеть в простом лишь результат упрощения, некий вы­бор, пример, лишь некоторые из нюансов, которые предполагают выход мысли за пределы единственного факта, единственной идеи, единственной аксиомы. Как уже отмечалось, ясность представления достигается дискурсивным путем, прогрессирующим разъяснением, введением в оборот новых понятий, варьированием при­меров. Эту точку зрения хорошо осветил Дюпреель: “Если одним актом моей мысли я выдвигаю простую идею, то следующий акт необходим для того, чтобы я это осознал. Достаточно обобщить это замечание, чтобы стала очевидной ошибка тех, кто считает, что не­обходимые и безусловные истины (воспринимаемые именно в качестве таковых) могут рождаться посредст­вом акта мышления, которое удовлетворено самим со­бой, и в то же время использоваться для чего-то. Когда выдвигается какая-то аксиома, всегда необходим вто­рой акт, чтобы сказать о каком-либо применении ее, т. е. раскрыть условия, для которых эта аксиома на­прашивается. Как Декарт и все защитники необходи­мости в себе не замечают, что решающий момент во­все не тот, когда мы вбиваем в стену крюк, настолько крепкий, насколько нам это необходимо, а тот, когда мы крепим к нему первое кольцо цепи наших выводов? Сколь бы неоспоримым ни было ваше cogito, я прошу вас ответить, какие выводы отсюда следуют”⁶⁷.

Трудно сказать лучше о дискурсивном характере яс­ности, выразить то, что ясность и разнообразие приме­нений — это синонимы. Когда встает вопрос об оценке эпистемологического значения фундаментальной идеи, его всегда нужно повернуть в плоскость индукции и синтеза. Лишь тогда мы поймем важность диалекти­ческого движения, которое обнаруживает разнообразие под обличьем тождественного и действительно проясня­ет первоначальное содержание мысли, дополняя его.

III

Если с нами, наконец, согласятся, что картезианские правила для руководства ума больше не отвечают мно-

131

жеству требований, выдвигаемых как теоретическим, так и экспериментальным научным исследованием, то нам все же не стоит возражать против того, что эти пра­вила и советы сохраняют, несомненно, педагогическую ценность. Но и здесь нам следует еще раз подчеркнуть, что существует разрыв между истинно научной совре­менной мыслью и простым стремлением к порядку и классификации. Точно так же нужно проводить раз­личие и между “армейским” (rйgulier) научным духом, который правит в исследовательской лаборатории, и “штатским” (sйculier), который находит своих последо­вателей в среде философов. Так, если мы хотим научить­ся приводить в порядок свои заметки, ясно выражаться, определять понятия, надежно инвентаризовать ре­зультаты, то мы, конечно, должны прислушаться к со­ветам Декарта. Этого будет вполне достаточно для воспитания в нас пунктуальности и объективности, ко­торые дают всякой таксологии (исторической и лите­ратурной) право на догматичный тон, в то время как математические и физические науки будут апеллиро­вать к скромности и осмотрительности. К тому же трудно представить себе, чтобы физик нарушал Прави­ла Декарта. В действительности ни одно из уточнений, которыми отмечены великие революции в современной физике, не следовали из исправления ошибок, относя­щихся к картезианским правилам мышления. Между прочим, чувствуется, что в современной культуре эти правила вообще не имеют особой ценности.

Мы едва ли встретим сегодня хоть одного читателя из ста, для которого декартовское “Рассуждение о ме­тоде” явилось бы значительным интеллектуальным событием. Лишите “Рассуждение” его исторического очарования, забудьте о его столь привлекательном об­лике первоначальной и девственной абстракции — и оно предстанет перед вами на уровне здравого смысла в качестве догматичного правила сонного интеллекта. Для физика здесь все само собой разумеется; указан­ные советы вовсе не отвечают многочисленным предос­торожностям, которых требует точное измерение; они не отвечают беспокойному духу современной науки. Их простота не позволяет исследователю прибегать к парадоксам, столь полезным для обострения внима­ния даже в обычной преподавательской деятельности. По опыту, полученному в процессе преподавания фи-

132

зики и философии, могу сказать, что мне не удалось заинтересовать молодежь картезианским методом. Ре­альному и нужному для интеллектуальной эволюции человека перелому более не отвечает реальный пере­лом в интеллектуальной культуре.

Само декартовское сомнение, которое должно стать отправной точкой всей педагогики метафизики, не­удобно для преподавания. Как выражается Вальтер Фрост, — это слишком торжественная поза (eine sehr feierliche Gebдrde)⁶⁸, чтобы можно было (в процессе преподавания) осознать ее ценность. Превращение суж­дения в “суспензию” как предварительное условие объективной научной проверки (что характерно для научного духа), ясное понимание аксиоматического смысла математических принципов (что характерно для математики) соответствуют менее общей степени со­мнения, но вследствие этого его функция более тонка и более надежна, чем у декартовского сомнения. С пси­хологической точки зрения, это предварительное сомне­ние, включенное в самое тело всякого научного иссле­дования, используется обновленным способом. Оно со­ставляет существенную черту — вовсе не временную, не предварительную — структуры научного метода.

IV

Но оставим в стороне эти общие рассуждения о ме­тоде и рассмотрим на примере ряда научных проблем новые, выявившиеся эпистемологические связи между простыми и сложными идеями.

По существу, нет простых явлений; явление — это узел отношений. Нет и простого начала, простой суб­станции; субстанция — это взаимопереплетение атрибу­тов. Нет и простой идеи, так как простая идея, как по­казал Дюпреель, должна быть включена (чтобы быть понятой) в сложную систему мысли и опыта. Исполь­зование научной мысли всегда сопровождается услож­нением. Простые идеи — всего лишь рабочие гипотезы, рабочие понятия, которые нужно пересматривать, если хочешь понять их эпистемологическую роль. Они не ко­нечная база знания; они предстают в совершенно ином аспекте, когда рассматриваешь их в перспективе упро­щения, исходя из сложных идей. Наиболее поучитель­ным в плане постижения диалектики простого и полно-

133

го является анализ экспериментальных и теоретических исследований о структуре спектров и атомной структу­ре. Здесь мы сталкиваемся поистине с массой эписте­мологических парадоксов. Например, можно сказать, что атом, у которого несколько электронов, с опреде­ленной точки зрения более прост, чем атом, который имеет только один электрон; т. е. его целостность про­является более органично в случае более сложной ор­ганизации. В связи с этим и появляется любопытное понятие физико-математического вырождения, благода­ря которому можно рассматривать простое и выродив­шееся явление в его истинном свете. Попытаемся опи­сать этот поворот эпистемологической перспективы.

Известно, что первый спектр, который удалось рас­щепить, был спектр водорода. Именно в нем была вы­делена впервые совокупность спектральных линий, и на этой основе выведена затем первая спектральная фор­мула Бальмера. Что же касается самого атома водоро­да, то его структура представлялась максимально простой: он состоял из электрона, вращающегося во­круг протона. Таким образом, в качестве отправной точки принималось двойное утверждение относительно простоты:

1. Математическая формула спектра водорода про­ста.

2. Форма, которая соответствует первоначальному представлению, проста.

Затем попытались понять более сложные атомы, ис­ходя из знания, полученного об атоме водорода (это знание выступало в качестве своеобразной рабочей фе­номенологии). Здесь следовали классическому карте­зианскому идеалу. Проследим под двойным углом зрения — математики и наглядного представления — за этим развитием формул и образов в сторону слож­ности.

Сначала — в том, что касается математических фор­мул, не считая числового коэффициента впереди выра­жения, в случае спектров других химических элемен­тов можно обнаружить бальмеровскую серию, относя­щуюся к спектру водорода. Названный коэффициент есть не что иное, как квадрат атомного числа. Посколь­ку атомное число водорода — единица, постольку по­нятно, почему оно не было выражено эксплицитно в первоначальной формуле Бальмера. Эта формула, рас-

134

пространенная на все элементы, означала, таким обра­зом, эпоху полной всеобщности; она выступала в каче­стве закона (одновременно простого и всеобщего) спектральных явлений.

Однако прогресс в спектроскопических измерениях приводит постепенно к корректировке различных па­раметров в этой формуле. Такая ретушь нарушает, ес­тественно, красоту и простоту первичной математики. Но поскольку улучшения, вносимые в нее теми или иными эмпирическими добавлениями, казалось бы, не затрагивали значений тех или иных функций, то еще можно было сохранить представление о рациональном характере этой формулы. К тому же можно было учи­тывать и экспериментальные факты, расценивая их как отклонения от общего закона. Научная мысль долго остается на этой стадии, когда комплексность рассмат­ривается как синоним “возмущенного состояния”; такое мышление развивается как бы в двух срезах времени: стремлении определить закон и в менее хлопотном из­учении отклонений от закона. Это фундаментальная черта, характеризующая психологическую структуру, в силу чего дихотомия ясного и запутанного, допусти­мого и нерегулярного становится, без обсуждения, дихо­томией рационального и иррационального. Именно эта психология определяет границы как нашей интел­лектуальной смелости, так и интеллектуальной ленос­ти, когда мы полагаем, что уже достаточно поработали, чтобы выявить основные черты интересующего нас яв­ления. Поэтому важны ли детали, какие-то нюансы или отклонения? Может быть, достаточно для их пони­мания исходить из закона, относя их к области приме­чаний к закону? Поразительная диалектика! Порази­тельная успокоенность!

Но таков уж, видимо, соблазн быстрого достижения ясности; иногда мы готовы во имя теоретической схе­мы пожертвовать всякой связью с явлением. Так, дую­щий ветер мешает нам порой расстаться с видением сказочного животного, чудящегося в тумане, из-за пер­вичного представления, но стоит прерваться нашим меч­там, как прежнюю форму уже не узнать. В результате действия отклонений наступает момент, когда мы дол­жны вернуться к схеме сложного явления, подчиняясь новым ориентирам. Именно это и наблюдается в случае с математической классификацией спектральных серий

135

или с матрицами, которые приносит с собой порядок, более подходящий для множественности спектральных серий. Дальше мы еще продолжим анализ проблемы сложности атомной математики. Но прежде отметим такую же эволюцию проблемы комплексности для слу­чая атомных “моделей”.

То, что происходит с математическими формулами, происходит и с образами, их иллюстрирующими. Здесь мы встречаемся фактически с такой же первоначальной иерархией простых и возмущенных траекторий.

Но поскольку с этой стороны неприятности не за­ставляют себя ждать, поскольку атом гелия — пусть до­статочно простой со своими двумя электронами и яд­ром — вызывает неразрешимые трудности, постольку изучение ориентируют в сторону спектроскопических яв­лений, относящихся к некоторым элементам, как в нор­мальном состоянии, так и ионизированном; в них пыта­ются найти водородоподобные черты. В результате в спектре ионизированного атома гелия, в спектре щелоч­ных металлов, в спектре щелочноземельных ионизиро­ванных металлов обнаруживают серии бальмеровского типа и отсюда выводят тот же базовый образ, составлен­ный из более или менее сложного ядра, вокруг которого располагается изолированный электрон. Все оптические проявления атома упорядочиваются почти исключи­тельно под действием этого электрона, находящегося на внешней оболочке. Таков триумф простоты базовых образов, где найденная вновь простота подтверждает действительно общий закон!

Но вот реакция со стороны сложного: не только оказалось напрасным искать с помощью более или ме­нее искусственных приемов водородоподобные характе­ристики в явлениях других химических элементов, но и пришлось согласиться с тем, что водородоподобная характеристика на самом деле не проста, что она вовсе не проще у водорода, чем у других элементов; скорее наоборот, псевдопростота в случае с водородом более обманчива, чем в случае с любым другим веществом. В результате пришли к такому парадоксальному за­ключению, что водородоподобность должна быть изу­чена сначала не на водороде, чтобы быть хорошо рас­познанной в случае самого водорода. Короче говоря, оказалось, что можно хорошо описать простое только после углубленного изучения сложного.

136

Действительно, можно сказать, что атом водорода, как он представляется в квантовой арифметике, не под­дается расчетам, поскольку в том виде, какой приписы­вался ему Бором, он может обладать лишь одним-единственным квантовым числом. Как очень хорошо гово­рит Леон Блок: “Спектр водорода есть не что иное, как вырожденный спектр щелочного металла, т. е. спектр, в котором элементы, соответствующие различ­ным значениям e, оказываются практически неразличи­мыми”⁶⁹; L, как известно, является здесь азимутальным квантовым числом, которое указывает на два набора колебаний, необходимых для того, чтобы судить о раз­ных спектральных сериях щелочных металлов. Но мож­но пойти еще дальше. Когда мы приписываем электрону на внешней оболочке (“оптическому электрону”) ще­лочного металла три квантовых числа, нужно предус­мотреть три набора колебаний в атоме. “Интересно, — говорит Леон Блок, — проанализировать, существуют ли проявления этого тройственного набора колебаний в самом атоме водорода, рассматриваемом как выро­дившийся щелочной металл. Можно ожидать, что мы столкнемся при этом с очень большими эксперименталь­ными трудностями. Уже у лития, первого из собственно щелочных металлов, структура дублетов настолько плотная, что она может быть обнаружена лишь в неко­торых моментах. У водорода же структура дублетов должна быть еще более тонкой. Несмотря на эти труд­ности, разрешающая способность современных интерфе­ренционных спектроскопов такова, что она позволяет продемонстрировать и тонкую структуру полос серии Бальмера, и, в частности, структуру красной полосы Нα... Разложение спектральных линий HI и HeII на очень плотные мультиплеты, имеющие то же строение, что и щелочные, показывает, что нет существенной раз­ницы между спектром водорода и водородоподобными спектрами”⁷⁰. И Блок заключает: “Таким образом, мы видим, что самый простой из всех атомов уже являет­ся сложной системой”.

На это нам могут, правда, возразить, что если Петр похож на Павла, то и Павел похож на Петра, что включение водорода в один класс со щелочными метал­лами, со спектроскопической точки зрения, допустимо. Однако это возражение не учитывает, на наш взгляд, изменения места фундаментального образа, которое

137

влечет за собой полную трансформацию лежащей в ос­нове феноменологии. В действительности, если следо­вать прогрессивному развитию опыта, то мы обязатель­но придем к такому выводу: не щелочные металлы приобретают водородоподобный облик, а скорее водо­род обретает облик щелочного металла. Согласно кар­тезианскому подходу (с его движением от простого к сложному), можно сказать, что щелочной спектр — это водородоподобный спектр. Согласно же воззрени­ям некартезианской эпохи (с ее движением от полного к упрощенному, от органичного к вырожденному), сле­дует сказать, что спектр водорода — это спектр, подоб­ный спектру щелочных металлов. Если мы хотим разо­браться в спектроскопических явлениях, то необходимо прежде всего понять самый сложный спектр — в данном случае это спектр щелочных металлов. Именно этот спектр открывает глаза экспериментатора на тонкую структуру. Едва ли кто-то искал бы расщепление спектральных линий водорода, если бы его уже не обна­ружили в линиях щелочных металлов.

Эта же проблема встает перед нами и в связи со сверхтонкой структурой спектра водорода. Разумеется, не изучение спектра водорода подсказывает эти иссле­дования второго и третьего порядков точности. Так же как и формула Бальмера, примененная к водороду, требует дополнений; даже модель атома водорода, предложенная Бором, не может привести нас к тому, чтобы мы вообразили новые наборы колебаний. Напри­мер, если мы подошли к тому, чтобы приписать враща­тельный момент ядру, электрону атома водорода, то это потому, что мы с успехом приписываем эти моменты частицам более сложных атомов и, следовательно, бо­лее органичных.

Не только с точки зрения конструктивной математи­ки, не только в области наглядного образа, но и со строго экспериментальной точки зрения, атом водорода может “воспротивиться” опыту в силу того факта, что предварительно ему приписывалась объективная бед­ность. Нужны мощные средства и удвоенная точность, чтобы установить законы в этом упрощенном, прими­тивном случае. К тому же, как уже говорилось, наибо­лее очевидное не всегда является наиболее характер­ным. Следует сопротивляться впечатлению позитивно­сти первых шагов анализа. Если мы не будем благо-

138

разумны, то рискуем принять вырожденность за сущ­ность.

Таким образом, даже если верно, что исторически спектр водорода является первым гидом в спектроско­пии, то сегодня этот спектр далек от того, чтобы пред­ставлять лучшую базу для развертывания индукции. Действительно, теорию щелочных спектров индуцируют, исходя из спектра водорода, хотя на самом деле сле­довало бы дедуцировать явление водорода, опираясь на щелочные явления. Но все еще продолжают индуци­ровать, индуцируют постоянно и открывают новые структуры в исходных явлениях, или, выражаясь точ­нее, производят эти новые структуры с помощью ис­кусственных средств.

Мы рассмотрели хитросплетения простого и сложно­го при переходе от спектра водорода к водородоподоб­ным спектрам. Разумеется, если гидрогенная схема все­го лишь временный образ, то более сложное знание водородоподобной схемы тоже должно рано или позд­но обнаружить свой упрощенный и искусственный ха­рактер. В самом деле, схемы становятся все менее и менее эффективными, когда мы идем от первого к вось­мому периоду таблицы Менделеева. Уже спектры вис­мута и свинца ничем не напоминают водородоподобные спектры. А спектр железа — просто не расшифровывае­мое послание, если пользоваться для чтения этого шиф­ра “решеткой” водородоподобной схемы.

Однако стоит ли считать, что мы столкнулись тем самым с идеей непомерной сложности, с некоей фунда­ментальной иррациональностью реального? Считать так — значит плохо знать динамизм и смелость совре­менного научного духа. И математически, и экспери­ментально научная мысль продолжает свое развитие, исследуя именно сложные явления. Так, с математиче­ской точки зрения, можно ожидать, что волновая ме­ханика разовьет средства, достаточные для того, что­бы рассчитывать заранее, до опыта спектральные серии в тех случаях, когда будут неэффективны формулы бальмеровского типа даже при условии самых много­численных и самых точных поправок. А откуда ждать ясности в плане эксперимента? Со стороны изучения сверхтонкой структуры. Так же, как тонкая структура, открытая на щелочных спектрах, сделала возможным

139

понимание вырожденной структуры спектра водорода, равным образом и сверхтонкая структура сложных спектров (например, висмута) даст новые схемы для общей спектроскопии. “Все происходит так, — пишет Леон Блок, — как будто по мере увеличения тонко­сти спектрального анализа все линии, считавшиеся простыми, имеют тенденцию к расщеплению. Поэтому сверхтонкая структура, как и тонкая, будет, видимо, не исключением, а правилом”⁷¹. Мы не будем слишком настаивать на справедливости этой декларации. Она оз­начает, на наш взгляд, настоящую коперниканскую ре­волюцию в опытной области. Действительно, сама идея отклонения, возмущения рано или поздно должна быть оставлена. Нельзя более говорить о простых законах, от которых могут быть отклонения, но нужно будет го­ворить о сложных и органических законах, которым свойственна известная вязкость, нечеткость. Прежний простой закон становится просто примером, избитой ис­тиной, обобщенным образом, эскизом, скопированным с картины. Конечно, всегда обращаются к этим упро­щенным примерам, но делается это исключительно в педагогических целях, для того, чтобы добиться мини­мального понимания, поскольку исторический подход остается воспитательным, наводящим, тренирующим. Но за эту доступность приходится дорого платить, как за всякую простоту; эта плата — доверчивость в отно­шении достигнутого, удовлетворенности системой. Мы рискуем принять подмостки за остов здания. Глубокое знание — это завершенное знание; именно в сфере прежних отклонений, в тонком рисунке прогрессирую­щих приближений знание обретает по мере его дости­жения свою подлинную структуру. Именно здесь реали­зуется уравнение, связывающее ноумен с феноменом, и ноумен обнаруживает неожиданно свои технические воз­можности. Так статичная двойственность рационального и иррационального сменяется диалектикой активной ра­ционализации. Мысль завершает опыт. Исключения как бы срезаются пределом, посредством аккумуляции слу­чаев предлагая полную меру атрибутов и функций.

Этот примат мысли дополняется искусным опытом, что хорошо видно, когда вспоминают о первоначальном опыте! Например, после того, как в эффекте Зеемана распознали расщепление спектральных линий под дей­ствием магнитного поля, встал следующий вопрос:

140

“А не может ли подобное расщепление существовать и в латентном состоянии, при отсутствии магнитного по­ля?”⁷² Лишь исходя из принципа возможности веры в то, что равновозможность (compossibilitй) является первой чертой, в высшей степени рациональным при­знаком реальности, и решаются проблемы реальной структуры.

Таким образом мы подошли к тому, чтобы мыслить нечто вроде предваряющей структуры, проект конст­рукции, план реального, рациональный муляж техниче­ского эксперимента.

Поэтому абсурдно спрашивать, как действует прин­цип Паули в случае с водородом. Поясним этот момент. Известно, что данный принцип носит всеобщий характер. Он гласит, что два электрона в одном атоме никогда не могут иметь четыре одинаковых квантовых числа. Так как же тогда интерпретировать этот принцип в связи с водородом, у которого только один электрон? Разу­меется, мы можем для простоты сохранить в этом слу­чае лишь одно основание квантификации, отказавшись от принципа Паули, взятого для сложных случаев. Так, собственно, и появляются упрощенные формулы и про­исходит ограничение экспериментальных возможностей. Поэтому стоит ли вспоминать об электронах-призраках, которые используются под предлогом множественности квантификаций?

Итак, перед нами все та же проблема: как хорошо считать на неполных счетах, как прочесть закон боль­ших чисел на малых числах, как распознать правило со всеми его исключениями в единственном примере, ко­торый, по всей видимости, сам является исключением? Или, в более общей форме: как простое может иллю­стрировать полное? С точки зрения стохиологии, водо­род похож на амфиокса (рыбообразное животное), на­ходящегося на пороге к позвоночным. И нет сомнения в случае с водородом, что его двойственная электриче­ская материя — положительная и отрицательная — ка­ким-то образом связываются и развязываются. Но как распутать клубок? Почему не развязать узел, ослабив крепость связи? Разве функции не становятся более ясными, когда обращаешь внимание на разнообразие их функционирования? Связи реального познаются тем полнее, чем более плотная ткань из них создается, если отношения, функции, взаимодействия множатся.

141

Свободный электрон дает меньше пищи для ума, чем несвободный, атом меньше, чем молекула. Но воздер­жимся тем не менее от слишком далеко идущих выво­дов. Нужно остаться в той области, где состав более подходит для того, чтобы лучше понять проблему соот­ношения сложного и полного.

Мы вошли в век молекулы после долгих лет господ­ства атомистических идей. Чтобы убедиться в важности наступления новой эпохи, достаточно вернуться на сто лет назад; искусственный характер старого понятия мо­лекулы станет очевидным. В то время определения, на основе которых различались молекула и атом, исходи­ли, в общем, из совершенно очевидного искусственного различения физических и химических свойств явлений. Молекула определялась как своеобразный продукт фи­зического разложения вещества, а атом как продукт химического разложения молекулы. Структурно моле­кула представлялась только совокупностью атомов; все ее химические функции приписывались последним. Сле­дуя в этом плане духу реалистской метафизики, верили в объяснительную силу категориальной атрибутики свойств, приписываемых элементарным субстанциям. Однако мало-помалу начали сомневаться в том, что можно вписывать свойство в то, что считается простым, и возникла идея, что атрибуты могут всегда быть отне­сены к сложному. В отношении химической валентности (научного понятия, более или менее рационализировав­шего неясную субстанциалистскую идею сродства) воз­никло сомнение, что ее можно уточнить, не обращаясь к тем структурам, которые имеют место. Как говорит Б. Кабрера: “Валентность — явление сложное, его при­рода связана со стабильностью новых динамических конфигураций поверхностных электронов, появляющих­ся из-за взаимных возмущений связанных между собой атомов. Очевидно, что детали этой конфигурации и уровень стабильности будут зависеть от структуры вза­имодействующих атомов; строго говоря, валентность не является свойством каждого изолированного элемента; это свойство совокупности взаимосвязанных атомов”⁷³. Сродство зависит от общности. Входить в состав и зна­чит “состоять”. Нет субстанциальной оригинальности — и тем более оригинальности психологической, — несовместимой с ассоциацией, которая противостоит последней. Поэтому напрасно заниматься познанием

142

простого в себе, бытия в себе; поскольку сложность и отношение лежат в основе свойств, присоединение вы­являет атрибут.

Точка зрения, которую мы отстаиваем, несомненно рискованна в том смысле, что она противоречит обычно­му смыслу догматического введения базовых понятий. Однако в определенном смысле и сама идея базового понятия может показаться противоречивой: эксперимен­тальные понятия, которые берутся из повседневного опыта, — разве не должны они постоянно пересматри­ваться для того, чтобы более или менее органично войти в микрофизику; и всегда ли нужно делать выводы от­носительно основ реального, а не открывать их? Некар­тезианская эпистемология по сути своей, а вовсе не слу­чайно находится в состоянии кризиса. Вернемся на ми­нуту к современному определению элементов мысли и покажем лишний раз, что исходные понятия должны быть согласованы в органичном определении, должны относиться к сложным случаям.

Для ученых XIX в., так же как и для Декарта, раци­ональные основы механики были нерушимы. Даже та­кие неясные понятия, как сила, были предметами, об­ладающими непосредственным значением. Затем, пере­множая силу на расстояние перемещения точки ее при­ложения, косвенным образом получали работу и энер­гию. Такой процесс конструирования понятия энергии хорошо соответствовал картезианскому идеалу анали­тичности, в соответствии с которым развивалась нау­ка. Стоит также заметить, что абсолютное разделение пространства и времени здесь помогало аналитическому представлению, хотя немало проблем философского по­рядка оставались неясными, вроде различия между си­лой, приобретенной в состоянии покоя, и силой, приоб­ретенной в состоянии движения. Лишь поломав голову над этой трудностью, поняли темноту первоначального понятия, лучше почувствовали смысл повторяющихся трудностей донаучного периода в понимании опытов, касавшихся силы, работы, энергии, мощности, пока не нашли, наконец, первые доводы в пользу того, что по­нятие силы никоим образом не может быть ясным, если отделять его от функции силы, которая состоит в том, чтобы совершать работу.

Во всяком случае, только с современных позиций

143

становится очевидной существенная корреляция поня­тий. Все более и более раскрывается взаимное соответ­ствие между понятиями силы и энергии. Но что же яв­ляется тогда исходным, базовым понятием? Разумеется, еще рано давать ответ на этот вопрос. Вмешательство квантовых теорий, однако, могло бы закончить спор несколько неожиданным образом, внося совершенно но­вые принципы в математическое определение опыт­ных понятий. Действительно, стоит обратиться к осно­вам весьма специфичных представлений Лондона и Гейтлера, что касаются возможных отношений между двумя атомами водорода, чтобы обнаружить стремление микроэнергетики определять силу как понятие произ­водное, как вторичное проявление, как разновидность способа представления особого случая.

В представлениях этих ученых все начинается с оп­ределения состояний энергии двух атомов; без попыток конструирования их энергии, исходя из более или менее гипотетических сил. Применив затем к ансамблю из двух атомов принцип Паули, получают вывод, что они могут существовать в двух различных энергетических состояниях. Следовательно, если при сближении атом­ных ядер энергия системы возрастает, говорят, что яд­ра отталкиваются, и, напротив, если энергия уменьша­ется, говорят, что они притягиваются. Тем самым характеристики, казавшиеся в высшей степени относя­щимися к области явлений вроде отталкивания и при­тяжения, становятся предметами определений. Ничего абсолютного не лежит в основе идеи силы, здесь она — вовсе не первоначальное понятие. Но пойдем даль­ше, и мы увидим, что притягиваться могут только раз­личаемые атомы водорода (согласно принципу Паули), тогда как их упругое соударение, некогда объяснявшее­ся силой отталкивания, принадлежит самой сути эле­мента, есть атрибут ансамбля, образованного из двух неразличимых с помощью принципа Паули атомов. Кажется, что то, что притягивается, — это системы различных квантовых чисел, а то, что отталкивается, — системы тождественных квантовых чисел. Сила, введен­ная математически, — всего лишь призрак той силы, которая некогда клалась в основание энергии реалист­ской метафизикой. Механическая сила становится такой же метафорой, как и сила антипатии или симпатии; она относится к композиции, а не к элементам. Мате-

144