1. Солженицын о судьбах России

А. И. Солженицын - знаковая фигура отечественной нравственно-философской литературы ХХ века и яркая общественно-политическая звезда современной российской жизни. Колоритная, смелая, бескомпромиссная у него публицистика, начиная со знаменитого “Открытого письма вождям Советского Союза”, заклеймившего чванливых партийных чинуш от литературы.

Солженицын — профессиональный, заклятый и яростный антикоммунист. Он пронес свой антикоммунизм безослабно через всю свою жизнь. Его антикоммунизм — бескомпромиссен, он не знает никаких ограничений — вплоть до гибели России. То жуткое настоящее, в котором ныне обретается Россия — колониальный статус с фактической потерей независимости, разваленная армия, голодающее население, погибающая промышленность с многомиллионной безработицей, гибель науки, демографическая катастрофа, когда за семь «демократических» лет погибло 8 млн. человек, не вызвало у него и тысячной доли тех эмоций, которые вызывают у него и поныне советский строй, которого больше нет. И это при ясном понимании, что ельцинский режим состоит «из временщиков криминальной власти» и что страна живет в «той смрадной неразберихе, в какую они увязили жизнь России».

Разгром немцами России в прошлую войну принес бы России меньше вреда и разорения, чем это делает ныне «демократическая» власть и «всенародно избранный». Солженицын знает, чья власть в России, цитируя Березовского, который «прямым текстом» заявил: «У нас власть капитала». Семибанкирщина «контролирует высшую власть над Россией... почти 50 процентов экономики России — уже в их руках, а будет и больше. По самым новейшим данным — 15 крупнейших компаний и банков контролирует 70 процентов экономики страны... и теперь бесплодно было взывать к их... совести». Здесь Солженицын проявил качество, которое подметил в нем, хорошо знавший его, В. Максимов: «...наш, ниспосланный нам свыше мессия, умеет не только говорить к месту и времени, но также своевременно и уместно помолкивать» («История одной капитуляции»). Вот почему Солженицын не упомянул, что у пятерых из семибанкирщины неблагополучно с пятым пунктом. Этот «космический эгоцентрист» (В. Максимов) до сих пор настаивает, что мысли, высказанной им четверть века тому назад об отсечении Кавказа и Средней Азии из СССР до сих пор верна. В «Раскаянии и самоограничении» он призывал дать «всем окраинным и заокраинным народам подлинную волю самим решать свою судьбу». Но народы не хотели развала СССР и огромным большинством проголосовали в марте 1991 года на всесоюзном референдуме за сохранение целостности страны. Распад страны был навязан сверху против воли народов Союза. «Контуры СССР — для нашей страны невозвратимы и всякие побуждения к тому надо покинуть... а в нас самих этот лозунг только подавляет собственное национальное сознание... Россия в нынешних границах самодостаточно...». Из этих мыслей Солженицына следует, что он поставил крест и осудил русскую историю и против возрождения страны в границах 1945 года. Он пересматривает итоги войны, лишая Россию плодов Победы, а говоря о «заокраинных народах» он явно имеет в виду государства Восточной Европы, вошедших в сферу влияния России.

Отказ от исторических владений Российской Империи незамедлительно ухудшит геополитическую ситуацию нашей страны. Самое поверхностное знакомство с историей убеждает, что малые государства из-за своей слабости не обладают суверенитетом, ибо суверенитет в последней инстанции означает мощь и волю постоять за свою независимость.

Малые государства своим бессилием обречены быть клиентами и марионетками больших государств. История, как и природа не терпит пустоты: вакуум, образованный уходом России, не даст «окраинным и заокраинным народам подлинную волю решать свою судьбу», ибо место России будет немедленно занято США, чья враждебность России признается самим Солженицыным. Он напоминает, что «Антанта уже бесстыдно делила ее [Россию] в гражданскую войну», что «Киссинджер и Бжезинский уже не раз высказывались с полной откровенностью «лишняя» страна на карте мира. Правительство США десятилетиями ждало поражения и развала Советского Союза — это естественно. Но в нашей стране мало кому известен закон PL 8690 от 1959 года, который требовал от президента расчленения нашей страны». Это верно: в нашей стране этот закон мало кому известен, но Солженицыну, который прожил в Штатах 20 лет, он был известен более чем хорошо[2]. Но за все 20 лет своего пребывания в США Солженицын словом не обмолвился об этой акции конгресса, он не выразил протеста и возмущения против этого бандитского закона, приговорившего нашу страну к смерти. Это заявление — власовщина чистейшей воды... Если бы Солженицын в 1941-42 году попал в плен, то он, вне всякого сомнения, присоединился к Власову Не потому ли другие, «нормальные» зеки в концлагере, называли его «фашистом», как он сам об этом пишет. Там же он составил себе мнение о национальном вопросе в Советском Союзе от самостийников и сепаратистов. Развал страны, предложенный Солженицыным, как одна из мер по оздоровлению России, на деле оборачивается услугой Западу в его вечном стремлении стереть нашу страну с карты мира. И человек с таким уровнем понимания берется поучать Россию, как ей обустраиваться! В. Максимов приводит мнение актрисы Екатерины Васильевой: «Все его ждали. Как защитника русского народа. Но вот он приехал. И обманул нас. Уже потому, что не защитил свой бесправный народ».

Но в одном Солженицын прав, безусловно: "Только мы сами... должны своими силами подняться из гибельного прозябания. Изменить - само поведение наше: усталое безразличие к своей судьбе". И еще: "Не нынешнему государству служить, а - Отечеству. Отечество - это то, что произвело всех нас. Оно - повыше, повыше всяческих преходящих конституций".

2. Солженицын о современности

 Осенью 93 года образовалось «опасное двоевластие» — Верховный Совет против президента, грозившее распадом России, «если не в недели, то месяцы». Угроза распада настолько потрясла архитектора распада, что он пришел к выводу, что «спасением цельности России мог быть только немедленный конец двоевластия, какая бы там сторона ни победила». Кровавые дни октября 1993 года, пишет Солженицын, «кончились гибелью полутораста или больше человек, главным образом не участников конфликта, а невинных посторонних». Защита Верховного Совета была по сути народным восстанием против оккупационного режима Ельцина. Об этом сейчас просто не спорят.

И пострадали не 150 человек «невинных посторонних», а в 10-15 раз больше, — 1500-2000 человек, прибывших со всех концов России, участников обороны, которых омоновцы или лейбгвардейцы Таманской дивизии подвергали издевательствам или избиениям, прежде чем расстрелять или добить раненых. Это был государственный переворот и узурпация власти, чтобы удержать Россию в западном ярме.

Эту истину открыл 500 лет тому назад великий Макиавелли: всякое общество делится на управляющее меньшинство и управляемое большинство, хотя бы оно называло себя трижды демократическим. Западная «демократия» отрицает идею «общей справедливости». Ее идеал — каждый за себя, каждый кузнец своего счастья, а если в жизни не повезло, то вот мост и вот вода — прыгай и не мешай другим кузнецам ковать свое счастье. Истинная демократия, ее основа — обеспечение экономических нужд народа, это правительство, пекущееся о благе народа. Нет ничего дальше от истинной демократии, как демократия, для которой удовлетворение социальных нужд населения есть «марксизм», «коммунизм» и воровство у богатых. Солженицын придерживается именно этого взгляда. На прессконфереции в Цюрихе 16 ноября 1974 года Солженицын заявил, «что чисто социальные преобразования это — пустое направление».

 «Свобода слова» не искупает все пороки и преступления каинового режима, ибо ею пользуются власть имущие, чтобы задурить и заморочить мозги народа, лишить его национального сознания и примирить с преступным режимом, или такая «интеллигенция», как Солженицын, который оправдывает нынешнюю власть, спасая ее от «коммунистов», т.е. большинства, попавшего в переплет, народа. Казалось бы, что всякая критика советского режима должна была бы умолкнуть в сравнении с тем, во что Ельцин превратил Россию. Солженицын говорит: «Советский режим способствовал подъему и успеху худших личностей... Но наш народ еще не был необратимо подорван, иначе откуда бы взялись титанические силы на советско-германскую войну? Народ, предоставленный сам себе, — это туловище без головы. Разве режим растления национального сознания и физического уничтожения народа породит таких полководцев, как Жуков, Рокоссовский, Конев и других маршалов и генералов? Никогда! Ельцину и его кремлевской малине Жуковы не только не нужны, но и опасны»... Советская армия разгромила в единоборстве сильнейшую военную машину Европы, поднявшись из глубокого нокдауна первых 16 месяцев войны, а «демократический» режим был поставлен на колени.

За всю свою 11-вековую историю Россия никогда так низко не падала, как ныне. Татарское иго было легче нынешней оккупационной власти, ибо татары просто грабили, оставляя души в покое, а сейчас СМИ режима приучает народ к мысли, что судьба России состоит в обслуге «золотого миллиарда».

Критикуя режим, Солженицын  описывает все ужасы режима, цитируя воистину страшные письма простого люда. Солженицын не призывает народ к его свержению, как этого следовало бы ожидать, а призывает его к мирному обустройству и преобразованию страны. Россию спасет самоуправление. Обращаясь к повседневной жизни людей на таком огромном и разнообразном пространстве российских земель, Солженицын замечает, что осязаемая малая реальность больше зависит не от общегосударственных событий, а от местного самоуправления. Делая отсылку к положительному опыту Запада, где "именно так и регулируется жизнь... где каждый имеет возможность участвовать в решениях, определяющих его существование", писатель венчает этот пример утверждением: "И только такой порядок есть демократия". Этот совет вряд ли многим лучше, чем самоуправление как дорога к выздоровлению. Это все та же надежда на знаменитую русскую тройку — авось, небось и как-нибудь, что она как-то, не без божьей помощи, вытянет колымагу из непролазной грязи на столбовую дорогу к сверкающим, облитых солнцем, вершинам демократии и капитализма. «Если мы сами не готовы к самоорганизации — не на кого нам жаловаться. Действуй там, где живешь, где работаешь. Терпеливо, трудолюбиво, в пределах, где еще движутся руки». Откуда же у соотечественников возьмутся силы терпеливо и трудолюбиво вкалывать, если трудоголикам не платят по году или по два заработной платы? Это не программа спасения народа и страны, а программа спасения и удержания у власти негодяйного режима. Не тронь, народ, правительство, хотя оно состоит из криминалов, и не тронь «новобогатов», хотя и с обезумелыми сердцами, ибо коммунисты вернутся к власти, а они еще хуже, чем те, кто сейчас стоит у руля. Вот послание Солженицына народу. Он слегка критикует правительство, чтобы кончить отводом удара от него: Солженицын бдительно стоит на страже антинародного преступного режима[3].

Тревожит Солженицына и геополитическое положение России на рубеже веков: “В наступающем веке, когда ни с запада, ни с юга у России что-то не рисуется друзей”, “невозможно представить, что перегруженная планета будет и дальше, и дальше спокойно терпеть запущенную неосвоенность российских пространств”. Судьбы миллионов русских людей, волею судеб оказавшихся в ближнем Зарубежье в роли изгоев или нации “второго сорта”, – давняя боль писателя: “Русский язык как язык обучения – во всех государствах СНГ вытесняется, историю преподают в трактовке “титульной” нации”, “требования русскоязычного населения вести в русских школах русский язык, литературу и историю по российским образовательным программам обрываются, объявляются “экстремизмом, нарушающим суверенитет Казахстана””, “болезненная русская слабость – неспособность к самоорганизации”, утеря русскими чувства единого народа, судьбы отверженных беженцев и другие до сих пор актуальные темы делают “Россию в обвале” А.И. Солженицына, к сожалению, “своевременной книгой”. “К сожалению” потому, что голос писателя, предостерегавшего от многих возможных ошибок, так и не был услышан.

Особый, причем резко негативный акцент Солженицын ставит на евразийстве. Упоминая об истоках этой системы взглядов на геополитическое положение и перспективы развития России, он роняет: в 20-х годах "сменовеховцы" и "евразийцы" русской эмиграции, отвергая западные ценности, "искали прислониться к большевизму. Это было - упадочное желание, проявление духовной слабости. Так оно и сегодня: упадок мужества, упадок веры в силы русского народа; у других - прикрытая форма желательного им восстановления СССР". Что касается "евразийцев", то, пожалуй, они не к большевизму хотели прислониться, а к родине, которая, при всех большевистских гримасах, сохраняла в себе лицо России. А вот в романе Солженицына "В круге первом" главный герой стремится "прислониться" к Западу, его ужасает советская действительность, и он хочет, чтобы - в пределе! - Запад "укоротил" СССР. Нежелание повернуться лицом к Азии (как минимум в качестве противовеса давлению Запада на Россию), острое неприятие азиатского мира - как эта авторская реакция психологически сходна с западными умонастроениями. Уместно вспомнить мудрость русского святого, военачальника и государственного деятеля князя Александра Невского, в условиях агрессивного давления западного мира пошедшего на союз с азиатской Ордой, отличавшейся куда большей веротерпимостью и невмешательством в русский жизненный уклад сравнительно с европейскими цивилизаторами... Поворот к Азии совсем не означает сдачи российских позиций и утерю исторического своеобразия в "бурно растущем мусульманском большинстве". Вот только не нужно сдавать свои государственные интересы в буферных зонах типа Таджикистана, в той же Армении, да и радарные российские станции в ныне недружелюбной шеварднадзевской Грузии сохранить стоит непременно. Со всем этим Солженицын не согласен, его предложения диаметрально противоположны, а "главный наш моральный долг", считает автор, - вызволять к себе из чужеродной среды отделившегося "азиатского подбрюшья" и из азиатского плена наших русских людей. Все прочее - имперские замашки, дурная привычка, оставшаяся от советского прошлого. В результате мы с неотвратимостью получаем нечто похожее на взаимоотношения с Чечней: сдали на государственном уровне, а теперь спасаем из плена да из заложников русских ребят, женщин, детей... А безнаказанные чеченские "робингуды" в сознании своей силы берут в рабы новых... При внятной политической воле российского руководства было бы невозможно как попирание прав русской диаспоры в отделившихся республиках, так и воинственная демонстрация мускулов геополитическими карликами.

Азия готова сотрудничать с Россией - издавна прорусски настроенная Индия, Иран, Ирак, Корея (как Северная, так и Южная), Китай, Монголия - с каждым торгово-экономическим партнером можно определить взаимовыгодные точки соприкосновения и расширять контакты, углублять связи. Российский рынок огромен, и с его поворотом в сторону Азии отношения России с Евросоюзом определенно улучшатся: западный монополизм (с его привычкой выкручивать руки робко заглядывающим в глаза просителям) сменит интонацию общения, поскольку станет очевидной возможность азиатской инициативы в российском экономическом пространстве[4].

Вместе с тем, о тяжкой доле русского населения, оставшегося в "отмежеванных" республиках, писатель размышляет с состраданием к их так внезапно сложившейся участи. Черта за чертой - возникает под пером Солженицына полная отчаяния и безысходности картина русского существования в сопредельных с Россией "скоропровозглашенных" государствах Азии и Кавказа. Миллионы судеб предоставленных самим себе русских людей оказываются щепками в половодье титульного этнического давления, и что еще ужаснее - в психологической атмосфере взаимной отъединенности, разобщенности почти фатальной, необъяснимой. Справедливо замечает писатель: "мы утеряли чувство единого народа", но - не в результате физически прочерченных границ, а как духовную близость соплеменнику по крови и культуре. И неприязнь к беженцам из стран СНГ, часто оборачивающаяся враждебностью и нежеланием жить рядом во многих русских селах и малых городках, по мнению Солженицына, есть "самый грозный признак падения нашего народа".

Говоря о современном жительстве русских с народами иных национальностей на всей необъятной территории Российской империи, писатель находит удивительную по точности характеристику: "... русские в России стали народом объемлющим, как бы протканной основой многонационального ковра, - не частое этническое явление. Это обернулось для русских бременем или роком - сквозь всю российскую историю"[5]. Но одновременно Солженицын именно как проявление рока воспринимает попытки примерить роль имперской нации на русских в течение многих прошедших веков. Он сравнивает - по внешнему сходству такого определения - русских с англичанами, и, не находя совпадений, делает вывод об искусственности, насильственной прививке русским имперского сознания. "Имперское сознание",- замечает Солженицын, - бывало у высшего чиновничества (разнонационального), у кого-то из дворянской верхушки, далеко не у всех, у кого-то из буржуазных кругов, окрепших к ХХ веку. Но не у народной массы, и благо. Имперское сознание деформирует сознание национальное не к пользе для него, наносит ущерб внутреннему развитию". Но, между тем, Россия фактически была империей, русские являлись государствообразующей нацией. Просторы от Карпат до Сахалина воспринимались русскими как земля Отечества. Конечно, имперская английская спесь была абсолютно не приложима к русской повадке, но понимание того, что на русских плечах лежит ответственность за российские земли, не нуждалось в излишних доказательствах. В городах оно было несравненно шире распространено, чем на селе, а в прошлые века считалось куда более бесспорным, чем в начале ХХ века. И вполне понятно, почему рухнула Империя в 1917 году, когда царецентристское осмысление России распылилось, - носители его, "государевы люди", уже не составляли критического большинства госаппарата, высшее чиновничество утратило прежде незыблемые внутренние обязательства перед монархом и Державой, а простой народ внешне совсем незаметно попятился к удельной психологии почти 800-летней давности. Солженицын (правда, совсем по другому поводу) цитирует генерала Деникина: "темный народ не понимал задачу национальной, государственной самозащиты", - то, что при отступлении 1915 года звучало: "до нас, саратовских, немец не дойдет". Хотя много лет до того были и Ермак Тимофеевич, и Семен Дежнев, и братья Лаптевы, и, между прочим, нерусский Витус Беринг, которые со своими сподвижниками "приращивали" новые земли к России, делая ее евразийской империей. Имперскость России - есть феномен, выпадающий из типологического ряда исторических империй. Также и русские не сочетаются с англичанами, турками, испанцами, португальцами в пределах устоявшегося понятия "имперский народ", но являют собой феномен как этнический, так и метафизический, содержащий внутри себя не только тяжкое бремя, но и ошеломляющие возможности. Как замечал Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев), с Россией всегда было то, что о ней думали. Сегодняшняя Россия полна смятенного маловерия в Бога и в себя, именно в такой последовательности. Обезбоженная вера в себя иссякла в начале 90-х, показав, что атеистическая самость ошеломляюще конечна: "красная империя" рухнула в одночасье. Теперь происходит медленное собирание и трудная кристаллизация православной веры, той единственной основы, на которой может появиться уверенность в своих силах. Только так, принимая Россию как Дом Пресвятой Богородицы, сформируется жизнеспособная мысль о России-государстве. В противном случае история может получить либо рассыпающиеся как песок множественные земли, либо русское этноцентрическое государство с языческим акцентом, и тогда Евразия содрогнется и падет на колени. Но подобный жизненный план - это мистическая и потому безвозвратная смерть России.

Солженицын, рассматривая нынешнее российское федеративное устройство, отмечает, что сегодня "малой нации жить отдельным государством становится почти невозможно", что в "сохранившемся корпусе России... ни одна нация реально не может... прожить без единства с русским народом". Попутно писатель приводит очень уместное наблюдение о несовпадающем развитии в ХХ веке национальностей и государственностей: национальные самосознания все более детализируются в своем численном и ментальном измерении, а государственности все более укрупняются. В этих обстоятельствах исключительно повышается роль русского народа как единой информационно-культурной кровеносной системы огромной страны и как твердой, "костной" формирующей основы полиэтнического государства. Эта очевидная теоретическая посылка ужасающе не совпадает с действительным положением русского населения в национальных автономиях, где все права граждан имеют жесткий перекос в пользу "титульной" нации. Кроме того, "привилегии по национальному признаку, на которых построена наша Федерация, - есть одновременно дискриминация русских областей", - заключает Солженицын.

«Для того, чтобы создать доброе справедливое общество, надо сперва стать людям хорошими. Для того, чтобы создать справедливое доброе человечество, для этого надо установить сперва сердечные добрые отношения между нациями, что невозможно без национального раскаяния, без национального самоограничения». (Пресс-конференция в Цюрихе 16 ноября 1974 г.).

 Солженицын чрезвычайно точен в деталях - “микроскопичен” - и это помогает ему в создании цельной картины жизни страны в подробностях жизни общества, отдельного человека в мировом контексте духовных и нравственных исканий. Его внимательное отношение к предметам и явлениям советской жизни, с одной стороны, создает точный идеологический портрет эпохи, а с другой раскрывает внутреннее содержание его внешне невидимых сторон.

Писатель с обнаженной публицистической прямотой противопоставляет деревню, целиком, зависимую от города, областному центру, то есть легко угадывается противопоставление “старой”, дореволюционной России и России “новой”, советской, или, если рассуждать в политическом плане, монархической исконной России - стране Советов. Уже из этого, казалось бы, едва заметного штриха отчетливо видна мировоззренческая устремленность Солженицына: неприятие им советских устоев жизни и тяготение к дореволюционным российским традициям, зиждущимся на православии, самодержавности и самых разных политических силах и настроениях, называемых демократией в подлинном смысле этого слова. Правда, Солженицын не любит употреблять это слово, не без оснований утверждая, что понятие “демократия” ни на Западе, ни тем более в России не закрепилось в своем первозданном виде. Поначалу в России это была революционная демократия Белинских и Чернышевских, звавших Русь “к топору”, потом она выродилась в кровавую социал-демократию большевистского толка, наконец, гипертрофировалась в “демократию” либерального толка 90-х годов. Симптоматично в этом смысле недавнее высказывание Солженицына: “Демократия еще у нас и не начиналась...”.

Заключение