два фактора товара — потребительную и меновую стои­мость. Меновая стоимость всех товаров, кроме ничтожного числа невоспроизводимых благ (скажем, картины старых мастеров или выдержанные вина из знаменитых погре­бов), определяется относительными затратами труда на их производство.

Мы знаем, что Смит был непоследователен в своей трудовой теории стоимости. Он считал, что определение стоимости трудом, рабочим временем применимо лишь к «примитивному состоянию общества», когда не было капи­тала и наемного труда. В современном же обществе стои­мость определяется фактически суммой доходов в виде за­работной платы, прибыли и ренты, получаемых от произ­водства и реализации товара. Такая непоследовательность была неприемлема для строгого логического ума Рикардо. Свойственное Смиту вольное обращение с основными принципами его не устраивало. Такой фундаментальный закон, как закон стоимости, не может полностью меняться с развитием общества. Нет, сказал Рикардо, определение стоимости рабочим временем есть абсолютный, всеобщий закон.

К этому ему следовало добавить: в любом обществе, где продукты производятся как товары, для обмена и продажи за деньги. Но Рикардо не представлял себе никакого дру­гого общества. Если он и знал историю, то никак не при­нимал всерьез, скажем, условия производства в первобыт­ной общине. Что касается возможного будущего общества, то оно могло представляться ему только в виде «паралле­лограммов мистера Оуэна»[1], которые он считал беспочвен­ным вымыслом, хотя и относился к Оузну лично с уваже­нием. Рикардо не обладал тем историческим чутьем, кото­рое было у Смита, и потому не видел большой разницы между обществом независимых охотников, которые об­менивались своей добычей, и современной ему системой фабричного производства и наемного труда. Короче, он пе знал никакого другого общества, кроме капиталистиче­ского, и законы этого общества рассматривал как естест­венные, всеобщие и вечные.

Тем не менее тезис о полной применимости закона трудовой стоимости к развитому капиталистическому обществу был большой научной заслугой Рикардо. Из взгля­дов Смита и его последователей вытекало, в частности, что повышение (и вообще изменение) денежной заработной платы должно вызывать соответствующее изменение стои­мости и цен товаров. Рикардо решительно отверг это ут­верждение: «Стоимость товара, или количество какого-либо другого товара, на которое он обменивается, зависит от относительного количества труда, которое необходимо для его производства, а не от большего или меньшего воз­награждения, которое уплачивается за этот труд»[2].

Если повысится заработная плата без всякого измене­ния производительности труда, то стоимость товара от этого не изменится. При прочих равных условиях это не повлияет и на цену, которая представляет собой лишь вы­ражение стоимости в золоте. Что же изменится? Распреде­ление стоимости между заработной платой рабочего и прибылью капиталиста. В условиях свободной конкурен­ции капиталисты не могут компенсировать рост заработ­ной платы повышением цен своих товаров.

Этот вывод занимает важное место во взглядах Рикар­до на перспективы капитализма и в его политической программе. Как мы помним, Рикардо считал, что цены сельскохозяйственных продуктов имеют хроническую тенденцию к повышению. Это должно вызывать рост денеж­ной заработной платы: поскольку рабочие всегда получают только голодный минимум, они просто начнут вымирать, если этого не будет. Но прибыли капиталистов будут со­ответственно сокращаться, так как они не могут повышать цены промышленных товаров. Дорогой хлеб ущемляет промышленников и на известной стадии лишает их стиму­лов к накоплению капитала. А это, с точки зрения Ри­кардо, своего рода экономический конец света!

Рикардо не хуже Смита чувствовал главные трудности, на которые наталкивалась трудовая теория стоимости.

Первая из них заключалась в объяснении обмена меж­ду рабочим и капиталистом. Только труд рабочего создает стоимость товара, а количество этого труда определяет ве­личину стоимости. Но в обмен на свой труд рабочий по­лучает в виде заработной платы меньшую стоимость. По­лучается, что в этом обмене имеет место нарушение закона стоимости. Если бы этот закон соблюдался, то рабочий должен был бы получать полную стоимость создаваемого его трудом продукта, но в этом случае была бы невозмож­на прибыль капиталиста. Получалось противоречие: либо теория не соответствует действительности, либо закон стоимости непрерывно нарушается в важнейшей сфере обмена.

Это противоречие разрешил Маркс, показав, что рабо­чий продает капиталисту не труд, который есть лишь процесс, деятельность, затрата энергии человека, а свою рабочую силу, т. е. способность к труду. Покупая ее, капиталист при обычных условиях оплачивает рабочему полную стоимость его рабочей силы, ибо эта стоимость оп­ределяется вовсе не тем, что создает труд, а тем, что необ­ходимо рабочему для жизни и воспроизведения себе по­добных. Таким образом, обмен между капиталом и трудом совершается в полном соответствии с законом стоимости, что отнюдь не исключает эксплуатацию рабочего капита­листом.

Вторая трудность заключалась в том, как совместить закон стоимости с тем фактом, что прибыль капиталистов в действительной жизни определяется не стоимостью про­изводимых на их предприятиях товаров, а размерами при­меняемого капитала. Если стоимость создается только трудом и товары обмениваются примерно по стоимости, то отдельные отрасли производства оказываются в совершен­но разном положении. Отрасли и предприятия, где приме­няется много рабочей силы и мало машин, материалов, сырья, должны иметь высокую стоимость товаров, прода­вать свои товары по высоким ценам и, следовательно, по­лучать большую прибыль. То же самое можно сказать об отраслях, где капитал быстро оборачивается и быстро дает прибыль. Напротив, отрасли и предприятия, где много ка­питала приходится вкладывать в средства производства или где медленнее оборот капитала, стоимость товаров, цены и прибыли должны быть ниже.

Но это невозможно! Это противоречит реальности ка­питализма. Хорошо известно, что равные капиталы имеют тенденцию приносить одинаковую норму прибыли. Иначе капиталы уйдут из малоприбыльных отраслей. Получает­ся, что закон трудовой стоимости несовместим с безусловным, реально действующим законом средней прибыли.

Адам Смит ушел от этого противоречия, фактически отказавшись от трудовой стоимости и сложив стоимость из доходов, одним из которых является средняя прибыль. Рикардо не мог этого сделать, так как более последовательно связал свою концепцию с трудовой теорией стоимости. Он попытался насильно втиснуть в рамки этой теории факт равной прибыли на равный капитал. Чтобы рамки не раз­летелись вдребезги, он с искусством и упорством, заслужи­вающим лучшего применения, старается преуменьшить значение различий в составе и обороте капитала. Несколь­ко наивным образом Рикардо, в сущности, пытается убе­дить читателя, что если средняя прибыль и меняет закон стоимости, то лишь самую малость, и этой малостью мож­но пренебречь.

Конечно, Рикардо пытался доказать недоказуемое. Когда товары производятся капиталистически, закон стои­мости действует (в этом Рикардо прав), но он не может действовать так, как при простом товарном производстве (и в этом он неправ). Стоимость преобразуется в цену про­изводства, которая включает среднюю прибыль на капи­тал, и таким путем уравниваются различия в составе и обороте капиталов. Осуществляет это механизм капитали­стической межотраслевой конкуренции. Это не отрицание, а развитие закона стоимости. Таков был в самых общих чертах ответ, который дал на этот вопрос Маркс.

Цена производства — принципиально иная категория, нежели стоимость. Она может лишь случайно совпадать с последней. Рикардо же пытался доказать, что это одно и то же, а отклонениями можно пренебречь. Эта позиция очень скоро оказалась весьма уязвимой для критики со стороны его теоретических противников.

 

Дележ пирога, или Прибавочная стоимость по Рикардо

У Рикардо был, в сущности, математический ум. Те времена, когда экономика   и    математика     протянули друг другу руки, были еще далеки, а потому в его трудах нет формул и уравнений. Но способ его мышления и манера изложения напоминают строгость математических доказательств[3]. Рикардо обладал исключи­тельной способностью выделить в сложном экономическом комплексе простые элементы и принципы и развивать их до логического конца, абстрагируясь от всего, что каза­лось ему не главным, не решающим. Строгость и логич­ность его мышления производили сильное впечатление на современников. Он был блестящий полемист, который мог, казалось, убедить собеседника в чем угодно.

Однако в его математическом подходе был и свой по­рок. В распределении, как и в стоимости, Рикардо видел прежде всего количественную сторону. Его интересовали доли и пропорции и мало интересовала сама природа рас­пределения, его связь с устройством и развитием обще­ства.

Рикардо развивал в основном смитовы взгляды на за­работную плату, прибыль и ренту как на первичные до­ходы трех главных классов общества. Определение зара­ботной платы стоимостью средств существования рабочего и его семьи было воспринято Рикардо от предшественни­ков. Ему казалось, что он улучшает эту теорию, подводя под нее базу мальтусовой теории народонаселения: он при­нимал ее основные принципы, что было, кажется, единст­венным важным пунктом его согласия с Мальтусом. Опи­раясь на Мальтуса, Рикардо считал, что заработная плата удерживается в жестких пределах физического минимума не в силу специфических законов капитализма, а в силу естественного всеобщего закона: как только средняя за­работная плата немного превышает минимум средств су­ществования, рабочие начинают производить на свет и вос­питывать больше детей, конкуренция на рынке труда уси­ливается, и заработная плата вновь снижается.

Взгляды Мальтуса и Рикардо легли в основу так назы­ваемого «железного закона заработной платы», который позже выдвигали Фердинанд Лассаль и другие мелкобур­жуазные социалисты. Этот «закон» приводит к идее о бес­полезности борьбы рабочего класса за свои экономические интересы, поскольку заработная плата якобы фатально привязана к физическому минимуму средств существова­ния. Хотя на Западе часто обвиняли и обвиняют Маркса в приверженности к «железному закону», в действительности такие представления чужды марксизму.

Теория Рикардо была в значительной мере статична. Отмечая и даже прославляя рост производительности тру­да, он вместе с тем не видел, что в ходе этого процесса меняется и сам рабочий класс. В частности, меняются два важных фактора: 1) растет нормальный, общественно признанный круг потребностей рабочего, 2) увеличивается организованность и сплоченность рабочего класса, его способность бороться за повышение своего жизненного уровня, а с ростом его сознания усиливается классовая борьба.

Распределение национального дохода в обществе пред­ставлялось Рикардо как дележ пирога, который по своему размеру остается в общем-то неизменным. Свою более чем скромную долю из него получают рабочие. Все остальное достается капиталистам, которые, однако, вынуждены де­литься с землевладельцами, причем доля последних не­уклонно растет.

Эта мысль — что рента (а также ссудный процент, уплачиваемый промышленниками денежному капитали­сту) представляет собой лишь вычет из прибыли — име­ла важное значение. Тем самым прибыль трактовалась как первичная, основная форма дохода, основанием которого является капитал, т. в., в сущности, как прибавочная стои­мость. Отождествление у Рикардо прибыли и прибавочной стоимости было, разумеется, связано с отождествлением цены производства со стоимостью. Теория распределения несла на себе те же достоинства и недостатки, как и тео­рия стоимости.

Стоимость отдельного товара и всех товаров, образую­щих национальный доход, определяется объективно за­тратами труда. Эта стоимость распадается на заработную плату и прибыль (включая ренту). Отсюда у Рикардо вы­текала принципиальная противоположность классовых ин­тересов пролетариата и буржуазии. Бесконечное число раз писал он, что заработная плата и прибыль могут ме­няться только в обратном отношении: если заработная плата растет, то прибыль падает, и наоборот. Потому-то ярый апологет капитализма американец Кэри и назвал теорию Рикардо системой раздора и вражды между клас­сами.

Но Рикардо опять-таки интересовали только пропорции, количественная сторона дела. Природа, генезис и пер­спективы тех отношений, которые порождают противопо­ложность между заработной платой и прибылью, его не за­нимали. Поэтому он и не мог раскрыть «тайну прибавоч­ной стоимости», хотя близко подходил к этому, понимая, что капиталист забирает у рабочего часть стоимости, соз­данной его трудом.

Анализ природы и величины земельной ренты был од­ним из блестящих научных достижений Рикардо. В отли­чие от своих предшественников, он построил теорию рен­ты на прочной основе трудовой теории стоимости. Он объ­яснил, что источником ренты является не какая-то особая щедрость природы, а прилагаемый к земле труд. По­скольку ресурсы земли ограниченны, приходится возделы­вать не только лучшие, но также средние и худшие участ­ки. Стоимость сельскохозяйственных продуктов опреде­ляется затратами труда на относительно худших участках земли, а лучшие и средние дают повышенную прибыль. Но так как прибыль должна усредняться, капиталисты-арен­даторы вынуждены отдавать этот излишек землевладель­цам в виде ренты.

Рикардо считал, что самые худшие участки не прино­сят ренты. Маркс показал, что это неверно: в условиях частной собственности на землю землевладелец не отдает даром в аренду даже самый плохой участок. Рикардову ренту Маркс назвал дифференциальной (т. е. связанной с естественными различиями земли), а эту особую, не за­меченную Рикардо,— абсолютной рентой.

Куда идет капитализм

Трагизм, который видел Рикардо в капиталистическом строе, и его пессимизм в отношении будущего этого строя имели глубокие основания и отражали действитель­ные тенденции развития капитализма. Правда, праздные землевладельцы не пожрали Англию. Болезнь «недонакопления», которую пророчил Рикардо английскому капи­тализму, оказалась не столь страшной. Рабочий класс не стал пассивно мириться со своей мрачной мальтузианско-рикардианской судьбой. Трагизм капиталистического строя оказался несколько иного сорта, чем думал Рикардо. И все же великий мыслитель видел многие черты ка­питализма в правильном свете. Он был совершенно прав, считая, что капитализм имеет тенденцию удерживать пролетариат в положении придатка производства и сводить заработную плату рабочих к голодному минимуму. Прав он был и в том, что опасался гибельного влияния крупного землевладения на экономический прогресс. Если не опыт Англии, то опыт ряда других стран до сих пор подтвер­ждает эти опасения.

Пессимизм Рикардо умерялся по меньшей мере двумя соображениями. Во-первых, он считал, что свобода торгов­ли, особенно свобода ввоза хлеба из-за границы, может и должна существенно изменить положение, остановив рост ренты и падение прибыли. Во-вторых, Рикардо безусловно принимал принцип невозможности общего перепроизвод­ства и экономических кризисов, позже получивший назва­ние «закона Сэя». По крайней мере с этой стороны, думал он, капитализму не грозят опасности.

Потребности общества в товарах и услугах безгранич­ны, говорил Рикардо. Если человеческое брюхо и не может вместить больше определенного количества пищи, то по­требности в различных предметах «удобства и украшения» не имеют пределов. Не смешивал ли Рикардо потребно­сти и платежеспособный спрос? Нет, он не был настолько наивен и понимал, что потребность, не подкрепленная деньгами в кармане, экономически мало что значит. Но, как и Сэй, Рикардо думал, что само производство, порож­дая доходы, тем самым автоматически создает и платеже­способный спрос на товары и услуги, и этот спрос неиз­бежно обеспечивает реализацию всех товаров и услуг.

Капиталистическое хозяйство представлялось ему идеально отлаженным механизмом, в котором всякое за­труднение со сбытом разрешается быстро и просто: про­изводители товара, который выпускается в излишнем количестве, немедленно получают соответствующий сиг­нал от рынка и переключаются на производство другого товара. Тезис о невозможности общего перепроизводства Рикардо выражал так: «Продукты всегда покупаются за продукты или услуги; деньги служат только мерилом, при помощи которого совершается этот обмен. Какой-нибудь отдельный товар может быть произведен в излишнем ко­личестве, и рынок будет до такой степени переполнен, что не будет даже возмещен капитал, затраченный на этот то­вар. Но это не может случиться одновременно со всеми товарами»[4].

Как говорится, не успели высохнуть чернила, которыми писались эти строки, как жизнь начала решительно опро­вергать их: уже в 1825 г. в Англии разразился первый об­щий кризис перепроизводства. Возможно, что Рикардо, при его научном беспристрастии и самокритичности, пе­ресмотрел бы впоследствии свои взгляды. Но его уже не было в живых.

Итак, в трудах Рикардо нашла свое наиболее полное выражение система классической буржуазной политиче­ской экономии (классическая школа). Попытаемся изло­жить основные ее черты.

1. Для классической школы было характерно стремле­ние проникнуть, используя метод научной абстракции, в глубь экономических явлений и процессов. Она анализи­ровала эти процессы с большой объективностью и беспристрастием. Это было возможно постольку, поскольку промышленная буржуазия, интересы которой классиче­ская школа в конечном счете выражала, была в то время прогрессивной силой, а классовая борьба между буржуа­зией и пролетариатом еще не стала главным фактором в обществе.

2. В основе классической школы лежала трудовая тео­рия стоимости, на ней строилось все здание политической экономии. Однако классическая школа оказалась не в со­стоянии объяснить законы капитализма, исходя из трудо­вой теории стоимости в той форме, в какой эта теория была развита экономистами-классиками. Это объясняется в частности тем, что классической школе было свойствен­но представление о капитализме как о единственно воз­можном, вечном и естественном общественном строе.

3. Классическая школа рассматривала проблемы про­изводства и распределения в обществе с точки зрения по­ложения основных классов. Это позволило ей близко по­дойти к выводу о том, что источником доходов капитали­стов и землевладельцев является эксплуатация рабочего класса. Однако выяснить природу прибавочной стоимости она не могла, так как не имела ясного представления о специфике рабочей силы как товара.

4. Представления классической школы о воспроизвод­стве общественного капитала покоились на принципе есте­ственного равновесия в экономической системе. Это было связано с уверенностью в существовании объективных сти­хийных экономических законов, не зависящих от воли человека. Но в концепции саморегулирования капитали­стической экономики заключалось и затушевывание ее противоречий. Особенно важное значение имело отрица­ние классиками всеобщего перепроизводства и кризисов.

5. Буржуазная классическая политическая экономия выступала за максимальное ограничение вмешательства государства в экономику (принцип laissez faire), за сво­боду торговли. Экономический либерализм в большой мере сочетался в ней с либерализмом политическим, с пропо­ведью буржуазной демократии.

 

Член парламента

«Начала   политической   экономии   и налогового обложения» Рикардо отнюдь не были бестселлером. Это была книга для экономи­стов, не для широкой публики. А экономистов в то время было ничтожно мало. Сисмонди рассказывает, что, по сло­вам самого Рикардо, его книгу во всей Англии поняли не более 25 человек.

Но через год после ее выхода в свет Мак-Куллох опуб­ликовал большую хвалебную рецензию, где попытался из­ложить идеи Рикардо в более популярной форме и выде­лил его высказывания по актуальным вопросам экономи­ческой политики. Вскоре Торренс поместил еще одну рецензию, где впервые критиковал трудовую теорию стои­мости Рикардо. Вместе с усилиями Милля и некоторых других лиц это привлекло внимание публики к книге Рикардо, чье имя было довольно хорошо ей знакомо. Маль­тус уже писал свои собственные «Принципы политической экономии», где спорил с Рикардо по основным вопросам теории и политики. Рикардо мог считать, что он достиг ус­пеха в том смысле, в каком он этот успех понимал.

В том же 1819 г., когда вышло второе издание, он окон­чательно ушел из бизнеса и отказался от членства на бирже. Его состояние было к этому времени помещено в землю, недвижимость и надежные, неспекулятивные бумаги. Дети Рикардо воспитывались как наследники бога­того землевладельца, английского джентльмена. (Его семья, т. е. вдова и дети, не позволили позже Мозесу Ри­кардо, самому близкому к нему из братьев, издать биогра­фию великого экономиста: они не хотели привлекать вни­мание к его еврейскому происхождению и биржевой карьере.)

Парламентская деятельность была весьма естественна для человека с положением и склонностями Рикардо. Друзья советовали ему вступить на эту арену. Чтобы по­пасть в палату общин, у Рикардо был только один путь — купить парламентское кресло у какого-нибудь обедневшего лендлорда, хозяина одного из многочислен­ных «гнилых местечек». Он так и сделал. Избранный от глухого ирландского захолустья, Рикардо никогда не бы­вал там и в глаза не видел своих избирателей, что было вполне в духе времени. Рикардо воспользовался этим пу­тем по необходимости, но, заняв место в парламенте, он стал одним из рьяных сторонников реформы, которая за­крыла бы такие пути и самого его лишила бы «куплен­ного» кресла. Парламентская реформа, ослабившая систе­му «гнилых местечек» и тем самым монополию помещи­ков в палате, была проведена только в 30-х годах XIX в. Рикардо до этого не дожил.

В парламенте он провел всего четыре года, но играл там довольно видную роль. Рикардо не принадлежал фор­мально ни к правящей партии тори, ни к вигскои оппози­ции. Последняя была ему ближе, и он пользовался боль­шим авторитетом в левых и радикальных кругах оппози­ции. Но в палате он занимал независимую позицию и нередко голосовал против руководства вигов. Парламент­ские речи Рикардо даже в краткой протокольной записи составляют целый том собрания его сочинений. Специали­сты подсчитали, что он брал слово 126 раз, не считая мно­гочисленных выступлений в различных комитетах пала­ты, в которых он усердно работал. Экономические пробле­мы занимают, естественно, важнейшее место в парламент­ской деятельности Рикардо. Он продолжал борьбу против хлебных законов, за свободу торговли, сокращение государственного долга, улучшение банкового дела и денеж­ного обращения. Но среди его речей мы находим и высту­пления за свободу печати, против ограничений права собраний. Как и Адам Смит, Рикардо был в политике сторонником максимально полной буржуазной демокра­тии.

Он обладал несколько резким, высоким голосом с не­обычайно четкой дикцией. Одни находили его голос при­ятным, другие — неприятным. Но все свидетели сходятся на том, что, когда Рикардо говорил, палата слушала внимательно. Рикардо не был блестящим оратором, как это обычно понимается. Однако свойственное его сочинениям стремление проникнуть в социальную суть явлений и проблем, строгая логичность и деловитость характерны и для парламентских речей Рикардо.

Парламент отнимал у Рикардо почти все время в тече­ние сессий. В эти месяцы он жил в Лондоне. С утра он дома читал документы, писал письма и планы выступле­ний, принимал посетителей, а иногда ехал в Вестминстер на заседания комитетов. Во второй половине дня заседала палата, и Рикардо был одним из самых аккуратных ее чле­нов. Почти все его работы 1819—1823 гг. связаны с парла­ментской деятельностью. Главные из них посвящены хлебным законам и государственному долгу.

Наукой он мог заниматься только в летние месяцы в Гэткомб-парке, который нравился ему все больше. Там он писал возражения на книгу Мальтуса, готовил третье из­дание своих «Начал», продолжал напряженно думать над проблемами стоимости, земельной ренты, экономических последствий применения машин. Продолжалась интенсив­ная переписка с Мальтусом, Миллем, Мак-Куллохом, Сэем. В эти годы Рикардо стоял в центре всей европейской экономической пауки. Регулярные собрания экономистов в его доме привели в 1821 г. к основанию лондонского клуба политической экономии, где Рикардо был общепри­знанным лидером. Он выполнял эту функцию с большим тактом и скромностью.

Человеческий облик

Смерть настигла Рикардо внезапно среди этой бурной деятельности. Он умер в Гэткомб-парке в сентябре 1823 г. от воспаления мозга. Ему был только 51 год. Каким человеком был Рикардо в жизни? Внешность его описывают таким образом: ниже сред­него роста, худощав, но хорошо сложен и очень подвижен; приятное лицо с выражением ума, доброжелательства и искренности; глаза темные, внимательные и острые; ма­неры простые и располагающие. Судя по всему, что мы знаем, это был симпатичный и приятный в общении чело­век. Он был органически неспособен ссориться с друзьями, хотя по вопросам науки и политики нередко с ними рас­ходился. Его отношения с учениками были мало похожи на отношения Кенэ с членами секты. Он вовсе не чувство­вал и не вел себя как учитель.

В сильнейшей степени обладал Рикардо качествами семьянина, главы большой семьи. Не только его дети, но и младшие братья и сестры, и даже родственники жены смотрели на него как на старшего, мудрого и справедливого человека. (Кое-что здесь, впрочем, значило и богатство!) В последние годы жизни он много занимается воспи­танием детей, женит старшего сына, выдает замуж дочерей, улаживает разные мелкие семейные конфликты. Когда в его гостеприимный дом в Гзткомб-парке съезжаются дети с внуками и другие родственники, он чувствует себя, не­смотря на отнюдь не преклонный возраст, библейским пат­риархом. Большой дом всегда наполнен не только родст­венниками, но и гостями всякого рода. Здесь и знакомые из Лондона, со всеми знакомыми, и соседи-помещики, и друзья и подруги детей.

Рикардо был хорошо образованным человеком. Но объ­емом знаний и интересов он далеко уступал энциклопеди­ческому уму Адама Смита. В круг его интересов мало входили искусство, изящная литература, даже история. Трудно назвать это недостатком Рикардо. Выполнение его исторической миссии в науке требовало огромной интел­лектуальной концентрации в одной области. Если бы он пытался стать всезнайкой, он, вероятно, не смог бы сде­лать того, что он за короткое время сделал в политической экономии. Каждый интеллект имеет свои границы. Это должно иной раз показаться грустным, но это может быть необходимо и даже полезно для его главного дела.

О восприятии Давидом Рикардо мира в его многообра­зии мы можем лучше всего судить по «журналу», который он вел во время заграничного путешествия 1822 г. в виде писем-отчетов родным. Это единственная большая серия его писем, где политическая экономия не является главной темой. Надо сказать, что этот «журнал» во многом рисует довольно заурядного человека с восприятием и взглядами среднего английского джентльмена из числа тех, которые во множестве устремились на континент после окончания многолетних войн. В «журнале» — изобилие бытовых подробностей, добродушный юмор, известная наблюдатель­ность. Но не более того. Рикардо добросовестно осматри­вает соборы, музеи и дворцы, но это только взгляд тури­ста, выполняющего обязательную программу. Все, что он видит, не вызывает у него ни сильных эстетических ощу­щений, ни исторических и культурных ассоциаций, ни глу­боких размышлений. Даже с точки зрения экономиста наблюдения могли бы быть богаче и интереснее.

Конечно, это семейный документ,   который   вовсе не предназначался для публикации и автор которого не пре­тендовал ни на что, кроме добросовестной информации детям о родителях и сестрах. Это понятно. Но в докумен­те, который занимает почти 200 страниц книжного текста, личность автора неизбежно рисуется даже вне зависимо­сти от того, о чем и для кого он пишет.

Рикардо и Маркс

В 1871 г. русский ученый Н. И. Зибер опубликовал свою магистерскую диссертацию, защищенную в Киевском университете, под заглавием «Теория ценности и капитала Д. Рикардо в связи с позднейшими дополнениями и разъяснениями». Эта работа была, по существу, первой серьезной и сочувственной реакцией в России на вышедший в свет четырьмя годами раньше первый том «Капитала».

Маркс был хорошо знаком с ней и в послесловии ко вто­рому изданию «Капитала» в 1873 г. писал: «...г-н Н. Зи­бер, профессор политической экономии в Киевском уни­верситете, в своей работе «Теория ценности и капитала Д. Рикардо» показал, что моя теория стоимости, денег и капитала в ее основных чертах является необходимым дальнейшим развитием учения Смита — Рикардо»[5].

Зибер ухватил и талантливо раскрыл ту важнейшую черту учения Маркса, что оно возникло на основе самой глубокой и передовой экономической теории, созданной ра­нее. Во втором издании своей книги, которое появилось в 1885 г., Зибер связал имена Рикардо и Маркса даже в за­главии: «Давид Рикардо и Карл Маркс в их общественно-экономических исследованиях». Не понимая и не прини­мая революционную диалектику Маркса, Зибер гораздо хуже видел другую сторону дела: принципиальное отли­чие Маркса от Смита и Рикардо, подлинный переворот в науке, совершенный Марксом.

Критика Марксом теории Рикардо сама представляет собой поразительный образец добросовестности и конструк­тивности. Рикардо посвящена примерно треть обширного текста «Теорий прибавочной стоимости». Маркс в своей критике много раз использует такой прием: он показы­вает, как должен был бы рассуждать Рикардо, если бы он последовательно развивал свои собственные верные исход­ные посылки. Маркс вскрывает объективную, историче­ски обусловленную ограниченность классической школы.

Рикардо был гений, но никакой гений не может выпрыгнуть за рамки, поставленные эпохой и классом. И Маркс кри­тикует Рикардо не за то, что он был буржуазный эконо­мист, а за то, что в своей научной концепции, которая не могла быть никакой иной, кроме буржуазной, он непосле­дователен.

Что же сделал Маркс на основе учения Смита — Ри­кардо?

Маркс превратил трудовую теорию стоимости в глубо­кую и логически стройную систему, на основе которой построил все здание принципиально новой политической экономии. Он освободил трудовую теорию стоимости от противоречий и тупиков, которые мучили Рикардо. Ре­шающее значение при этом имел анализ двойственной при­роды труда, заключающегося в товаре,— труда конкрет­ного и абстрактного. Исходя из трудовой теории стоимо­сти, Маркс создал также теорию денег, объясняющую яв­ления металлического и бумажно-денежного обращения.

Объяснив природу рабочей силы как товара, обрисовав исторические условия купли-продажи рабочей силы, Маркс смог построить свою теорию прибавочной стоимости на базе трудовой теории стоимости и в полном соответ­ствии с ней. Было впервые научно объяснено, как в рам­ках «справедливого», эквивалентного обмена между капи­талом и трудом в действительности осуществляется экс­плуатация рабочего класса.

Прибавочная стоимость стала у Маркса всеобщей фор­мой присвоения капиталом неоплаченного труда и его продукта. Зачатки этой идеи, имеющиеся у Рикардо, по­лучили всестороннее развитие и привели к единой систе­ме. Конкретные формы нетрудового дохода — прибыль, рента, ссудный процент — заняли свои места в этой сис­теме. Классовый характер проблемы распределения вы­явился с большой силой и четкостью.

Теорией средней прибыли и цены производства Маркс, как уже говорилось, разрешил «роковое» противоречие Рикардо. Но мало этого. Тем самым был сделан вывод ог­ромной важности: хотя каждый капиталист непосредст­венно эксплуатирует «своих» рабочих, все капиталисты как бы складывают добытую прибавочную стоимость в об­щий котел и делят ее по капиталу, экономически весь класс капиталистов как единое целое противостоит рабо­чему классу.

Использовав научные элементы, имевшиеся в рикардовом учении о земельной ренте, Маркс создал глубокую концепцию, объясняющую ренту как форму дохода земле­владельцев и закономерности развития капитализма в сельском хозяйстве.

Маркс отверг взгляды Рикардо и Сэя о невозможности общего перепроизводства и кризисов. Он впервые разра­ботал основы теории воспроизводства и показал неизбеж­ность периодических кризисов в капиталистической эко­номике.

Социальный пессимизм Рикардо, отчасти перешедший к нему от Мальтуса, уступил место марксову всеобщему закону капиталистического накопления, который логиче­ски вытекает из всего его учения. Маркс показал как имеющиеся еще возможности поступательного развития капитализма, так и неизбежность его революционного кру­шения и замены капитализма социализмом.

Глава 13

ВОКРУГ РИКАРДО - И ПОСЛЕ

Как ученики Кенэ на полвека раньше толковали о со­здании «новой науки», так в последние годы жизни Рикардо и после его смерти было принято говорить о «новой науке политической экономии».

Действительно, в трудах Рикардо был очерчен предмет политической экономии (общественные отношения людей в связи с производством материальных благ) и разработан ее метод (научная абстракция). Казалось, она приобрела в из­вестной мере черты, свойственные точным и естественным наукам. Подобно геометрии, она покоилась теперь на сис­теме основополагающих постулатов и вытекающих из них теорем. Но политическая экономия, в отличие от геомет­рии, классовая наука. Каковы бы ни были субъективные намерения ученого, его идеи всегда более или менее не­посредственно служат интересам определенного класса. Учение Рикардо было открыто и смело буржуазным. Но именно эта открытость и смелость перестала устраивать буржуазию, когда классовая борьба в Англии обострилась: в 30-х и 40-х годах, в период чартизма, она стала центром всей общественной и политической жизни.

В этих новых условиях последователи Рикардо, кото­рые вплоть до середины столетия и даже позже занимали ведущее место в английской буржуазной политэкономии, стали отказываться от наиболее смелых и радикальных сторон его учения, приспосабливать это учение к интере­сам буржуазии. Они либо занимались простым комменти­рованием Рикардо, либо подправляли его в апологетиче­ском духе.

В 1851 г. Маркс, основательно проштудировав в биб­лиотеке Британского музея новую английскую экономиче­скую литературу, писал Энгельсу: «В сущности эта наука со времени А. Смита и Д. Рикардо не продвинулась вперед, хотя в области отдельных исследований, часто чрезвычай­но тонких, сделано немало»[6]. Надо обратить внимание не только на первую, но и на вторую часть этого высказыва­ния. Обилие специальных экономических исследований отражало быстрое развитие капитализма и объективную необходимость изучения отдельных сторон хозяйства. Ске­лет экономической науки обрастал мясом. Большой путь развития прошла статистика, в частности успешно разра­батывался метод индексов. Описывался и анализировался рост отдельных отраслей промышленности. Проводились конкретные исследования в области аграрной экономики, движения цен, денежного обращения, банкового дела. Возникла обширная литература о положении рабочего класса. К середине века политическая экономия уже за­няла прочное место в учебных программах университетов.

Все это касается буржуазной, официальной науки. Но наряду с этим в 20—40-х годах в Англии активно высту­пают и писатели, которых Маркс назвал пролетарскими противниками политикоэкономов. Из учения Рикардо они брали те элементы, которые можно было повернуть против буржуазии.

Английская политическая экономия 20—40-х годов XIX в. сыграла важную роль в развитии экономического учения Маркса. Значительная часть «Теорий прибавочной стоимости» посвящена критическому анализу взглядов английских экономистов этой эпохи[7]. Марксово учение выковывалось в борьбе с вульгаризаторами буржуазной классической политэкономии, среди которых, с одной сто­роны, видное место занимали открытые противники Ри­кардо во главе с Мальтусом, а с другой — «последователи» Рикардо, которые обрабатывали его в апологетическом духе. Теория прибавочной стоимости была создана Марк­сом в ходе острой и глубокой научной критики вульгарных элементов в английской буржуазной политэкономии. Эта критика сыграла важную роль в обосновании Марксом трудовой теории стоимости и ценообразования, теории прибыли, всеобщего закона капиталистического накопле­ния.

XIX столетие    

Век девятнадцатый, железный,

Воистину жестокий век!

Тобою в мрак ночной, беззвездный

Беспечный брошен человек!

В ночь умозрительных понятий,

Матерьялистских малых дел,

Бессильных жалоб и проклятий

Бескровных душ и слабых тел!

С тобой пришли чуме на смену

Нейрастения, скука, сплин,

Век расшибанья лбов о стену

Экономических доктрин,

Конгрессов, банков, федераций,

Застольных спичей, красных слов,

Век акций, рент и облигаций,

И мало действенных умов...

Век буржуазного богатства

(Растущего незримо зла!).

Под знаком равенства и братства

Здесь зрели темные дела [8]...

С глубиной и образностью поэтического мышления здесь обрисованы некоторые гнусные черты этого века полного торжества буржуазии. Романтический протест против него не нов. Современником Рикардо был Байрон, который писал об английских богачах:

Их бог, их цель, их радость в дни невзгод, Их жизнь и смерть — доход, доход, доход!

Нигде «век буржуазного богатства» не проявлял себя с таким цинизмом и вместе с тем с таким лицемерием, как в Англии. Нигде «равенство и братство» не оборачивалось таким издевательством над народом. Чудовищная нищета среди неслыханного богатства... Фактическое бесправие под сенью британской свободы и конституции... Вопиющее невежество рядом с быстрым развитием наук... Такова Ан­глия первой половины XIX в.

Деньги становились единственной и всеобъемлющей связью, объединяющей людей в обществе. Человек ныне расценивался только с той точки зрения, есть ли у него капитал и каков размер этого капитала. Бедняк, который еще 50—100 лет назад был множеством уз связан с зем­лей отцов, с родной долиной, который мог в последней крайности рассчитывать на помощь общины, иной раз на покровительство лендлорда, ныне не был ни с чем связан и не мог ни на что рассчитывать. Он был теперь пролета­рием, единственное достояние которого — рабочие руки, а единственный источник существования — продажа этих рук капиталисту.

Фабрикант для пролетария — безликая гнетущая сила капитала, пролетарий для фабриканта — живая машина, орудие для извлечения прибыли. Их «человеческие отно­шения» сводятся к еженедельной выплате заработной пла­ты, в крайнем случае к благотворительности, отвратитель­ное ханжество которой могло тогда казаться чуть ли не чертой английского национального характера.

Капиталисты требовали и добились полной свободы эксплуатации рабочих. «Анархия плюс констебль» — так назвал эту систему Томас Карлейль, который был в первую половину своей деятельности страстным критиком буржуазных порядков. Он подразумевал, что государство предоставляет капиталистам полную свободу делать день­ги и конкурировать между собой, как им заблагорассу­дится, но выполняет функцию охраны этой «свободы» и частной собственности с помощью полиции.

Тому же Карлейлю принадлежит знаменитый ярлык, накленный им на политическую экономию: dismal science (мрачная наука). Что он имел в виду? Во-первых, рикардианская политическая экономия, как мы знаем, была на­чисто лишена всякой сентиментальности. Она не делала секрета из тяжелого положения рабочих, но считала его естественным. Во-вторых, смыкаясь по этой линии с Маль­тусом, она видела главную причину бедности в извечном разрыве между населением и природными ресурсами и по­тому мрачно смотрела на будущее.

Но для английских толстосумов политическая эконо­мия вовсе не была мрачной наукой. Они думали, что осно­ванная Смитом и Рикардо наука должна помочь им найти способы более быстрого обогащения. Популярность пони­маемой таким образом политической экономии принимала юмористические формы. Мария Эджуорт рассказывает, что в 20-х годах в лондонском дамском обществе стало очень модно говорить на темы политической экономии. Богатые лещи, нанимая гувернанток, иной раз требовали, чтобы те обучали их детей этой науке. Одна гувернантка, которая считала, что она вполне достаточно вооружена знанием французского, итальянского, музыки, рисования, танцев и т. п., и была ошеломлена этим требованием, поколебавшись, ответила: «Нет, мэм, я не могу сказать, что обучаю политической экономии, но, если вы считаете нуж­ным, я попытаюсь изучить ее».— «О нет, дорогая, если вы не обучаете этому, вы мне не подойдете».

Политическая экономия нуждалась в соответствующей философской базе. Что характерно для английской мысли той эпохи, так это большое и непосредственное влияние, которое оказывала политическая экономия на само раз­витие философии. Англия отличалась этим от Германии, где зависимость была скорее обратной. Английской бур­жуазии была нужна философия, которая прямо подпирала бы «науку об обогащении». Такой философией явился ути­литаризм в этике и позитивизм в гносеологии (теории познания).

Отцом утилитаризма был Джереми Бентам (1748— 1832). Бентамов утилитаризм (философия пользы, от ла­тинского utilitas) исторически связан со взглядами на при­роду и поведение человека, которые развивали Гельвеции и Смит (см. гл. 9). Человек по природе своей эгоист. Суть всякого решения, в том числе экономического, заключает­ся в том, что он мысленно сопоставляет связанные с ним плюсы и минусы (удовольствие и страдание, пользу и ущерб); стремясь максимизировать первое, минимизиро­вать второе. Наибольшего успеха он достигает, когда де­лает выбор свободно и разумно. Задача общества, государ­ства, законодателей состоит в том, чтобы создавать для этого возможно благоприятные условия. Общество только сумма индивидов. Чем больше будет польза, удовольствие, счастье каждого, тем больше будет «совокупное счастье» в обществе. Бентам выдвинул пресловутый лозунг — «наи­большее счастье для наибольшего числа людей». Из этой философии вытекал полностью усвоенный буржуазной по­литической экономией принцип индивидуализма: каждый за себя в конкурентной борьбе. Капиталист должен иметь возможность свободно покупать, рабочий — продавать рабочую силу. Предполагается, что они заключат эту сделку так, чтобы взаимно максимизировать свою пользу.

Эта идея «человека-счетчика» через несколько десяти­летий была воспринята субъективной школой в политиче­ской экономии. Ведь для нее главная экономическая про­блема — это сравнение степеней удовлетворения от по­требления человеком различных товаров, сравнение полезности зарплаты с «антиполезностью» (тягостью) труда и т. п.[9].

Первоначально утилитаризм Бентама был в общем про­грессивен, так как выдвигал идеи буржуазной свободы про­тив феодализма. Сам Бентам стоял во главе кружка ради­калов, выступавших за парламентскую реформу, охрану труда, права женщин, освобождение рабов в колониях. Когда, однако, скромные либеральные требования бентамистов были в основном претворены в жизнь и когда, с другой стороны, обострилась классовая борьба между бур­жуазией и пролетариатом, утилитаризм потерял почву под ногами и вылился в заурядную апологетику капита­лизма.

Позитивизм (от латинского positivus — положитель­ный) был обширным течением в западноевропейской фи­лософии XIX в. В Англии он был связан с традициями, которые шли от юмова агностицизма. Согласно этим представлениям, задача науки лишь в описании и системати­зации фактов, выход за эти пределы — бесплодная «мета­физика». Это сознательно приземленная, прозаическая фи­лософия века буржуазного стяжательства. Крупнейшим философом-позитивистом был Джон Стюарт Милль. Впол­не закономерно философия позитивизма стала основой для экономической теории самого Милля и его времени (сере­дина XIX в.), а также и для последующего развития бур­жуазной политической экономии.

 

Мальтус

Мальтус — одиозная фигура в истории политической экономии. Прошло более 170 лет после выхода в свет «Опыта о законе народонаселения», но идеи и имя его автора и теперь объект острых идеологических и политических дискуссий. От Мальтуса ведет свое начало мальтузианство — теория на­родонаселения, утверждающая, что все бедствия челове­чества должны быть приписаны перенаселению, а обще­ственный строй тут ни при чем. В настоящее время маль­тузианство играет немалую роль в идеологической борьбе между капитализмом и социализмом за развивающиеся страны. Реакционные мальтузианцы утверждают, что центральная проблема для этих стран — излишек и чрезмерно быстрый рост населения; решение этой проблемы и мини­мум буржуазных по своей сущности реформ могут от­крыть им «путь в высшее общество» (разумеется, капита­листическое). Марксисты говорят, что для скорейшей ликвидации экономической отсталости, необходим некапи­талистический путь развития, необходимы коренные соци­альные преобразования, которые только и могут дать выход скованной энергии народов. В этих условиях и рам­ках может быть эффективна известная политика регули­рования рождаемости и роста населения. Противополож­ность этих позиций очевидна.

Место Мальтуса в науке определяется двумя главны­ми моментами: выдвинутым им «законом» народонаселе­ния и его своеобразной ролью критика-помощника и противника-друга Рикардо.

Томас Роберт Мальтус родился с 1766 г. в сельской местности недалеко от Лондона и был вторым сыном про­свещенного сквайра (помещика). Поскольку состояния в английских семьях не делятся между детьми, он не полу­чил наследства, но зато получил хорошее образование — сначала дома, а потом в колледже Иисуса Кембриджского университета. Окончив колледж, Мальтус принял духов­ный сан в англиканской церкви и получил скромное место второго священника в сельском приходе. В 1793 г. он стал также членом (преподавателем) колледжа Иисуса и оста­вался им до своей женитьбы в 1804 г.: условием членства в колледже было безбрачие.

Много времени молодой Мальтус проводил в доме отца, с которым вел бесконечные беседы и споры на философ­ские и политические темы. Как это ни странно, старик был энтузиастом и оптимистом, а молодой человек — скептиком и пессимистом. Мальтусу-старшему были близки идеи французских энциклопедистов и английского утопи­ческого социалиста Уильяма Годвина о бесконечной воз­можности совершенствования общества и человека, о бли­зости «золотого века» человечества. Мальтус-младший был настроен ко всему этому критически. На будущее челове­чества он смотрел мрачно, в утопии Годвина не верил. По­дыскивая аргументы в спорах с отцом, он натолкнулся у нескольких авторов XVIII в. на идею о том, что люди размножаются быстрее, чем растут средства существования, что население, если его рост ничем не сдерживается, мо­жет удваиваться каждые 20—25 лет. Мальтусу казалось очевидным, что производство пищи не может расти столь же быстрыми темпами. Значит, силы природы не позво­ляют человечеству выбиться из бедности. Чрезмерная пло­довитость бедняков — вот главная причина их жалкого положения в обществе. И выхода из этого тупика не пред­видится. Никакие революции тут не помогут.

В 1798 г. Мальтус анонимно опубликовал небольшой памфлет под заглавием «Опыт о законе народонаселения в связи с будущим совершенствованием общества». Свои взгляды он излагал резко, бескомпромиссно, даже цинич­но. Мальтус, например, писал: «Человек, пришедший в за­нятый уже мир, если его не могут прокормить родители, чего он может обоснованно требовать, и если общество не нуждается в его труде, не имеет права на какое-либо про­питание; в сущности, он лишний на земле. На великом жизненном пиру для него нет места. Природа повелевает ему удалиться, и не замедлит сама привести свой при­говор в исполнение»[10].

Мальтус, видимо, был из породы тех английских джентльменов, которые непоколебимо уверены в превос­ходстве своего класса и своей нации, которые презирают всякое сюсюканье о бедных, несчастных и калеках, кото­рые с невозмутимым хладнокровием, в белых перчатках и строгом сюртуке, могут присутствовать и при бунте фаб­ричных и при казни сипаев. Такие люди считают жесто­кость разумной необходимостью, а гуманность — вредной выдумкой.

Впрочем, в жизни Мальтус, как сообщают современни­ки, был общительным и даже приятным человеком: его дружба с Рикардо косвенно это подтверждает. Он отли­чался удивительной уравновешенностью и спокойствием духа, никто никогда не видел его рассерженным, слишком радостным или слишком угнетенным. Такой характер по­зволял ему с равнодушием (может быть, и показным) вы­носить хулу, которой он подвергался за свои жестокие взгляды.

Правящим классам Англии, боявшимся влияния фран­цузской революции на народ, книжка Мальтуса пришлась как нельзя кстати. Мальтус сам был удивлен ее успехом и занялся подготовкой второго издания. Он съездил за границу (Швеция, Норвегия, Россия, Франция, Швейца­рия), где занимался сбором материала в обоснование своей теории. Второе издание резко отличалось от первого: это был обширный трактат с историческими экскурсами, критикой ряда авторов и т. п. Всего при жизни Мальтуса вышло шесть изданий «Опыта», причем последнее превы­шало по объему первое в 5 раз!

В 1805 г. Мальтус получил кафедру профессора совре­менной истории и политической экономии в только что основанном колледже Ост-Индской компании. Он испол­нял также в колледже обязанности священника. В 1815 г. Мальтус опубликовал свою работу о земельной ренте, в 1820 г.— книгу «Принципы политической экономии», в основном содержащую полемику с Рикардо. Лекции и вы­ступления Мальтуса отличались сухостью, склонностью к доктринерству. К тому же его трудно было слушать, так как он от рождения страдал дефектом речи. По политиче­ским взглядам он был вигом, но весьма умеренным, всегда стремился, как сказано о нем в английском биографиче­ском словаре, к золотой середине. Умер он скоропостижно в декабре 1834 г. от болезни сердца.

Люди и их Земля

Мальтусову теорию народонаселения было бы неверно списывать со сче­тов как глупость или грубую апологетику. О ее влиянии на их мышление говорили такие люди, как Давид Рикардо и Чарлз Дарвин. Маркс и Энгельс писали, что она, хотя и в извращенной форме, отражает реальные пороки и проти­воречия капитализма.

Итак, Мальтус говорил, что население имеет тенден­цию увеличиваться быстрее, чем средства существования. Чтобы «доказать» это, он с размаху бил по голове читателя молотком своей пресловутой прогрессии: каждые 25 лет население может удваиваться и, следовательно, возрастать как ряд чисел геометрической прогрессии 1, 2, 4, 8, 16, 32, 64... тогда как средства существования могут якобы в луч­шем случае возрастать в те же промежутки времени лишь в арифметической прогрессии: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7... «Через два столетия народонаселение относилось бы к средствам существования, как 256 к 9; через три столетия, как 4096 к 13, а по прошествии двух тысяч лёт отношение это было бы беспредельно и неисчислимо»[11].

Мальтус был, возможно, неплохой психолог и ощущал силу таких простых и броских иллюстраций. Читатель был склонен забывать, что это только тенденция, и у него во­лосы становились дыбом от апокалиптического видения мира, где людям уже негде стоять, не то что жить и рабо­тать. Автор немного успокаивал его воображение, говоря, что в действительности это невозможно: природа сама за­ботится о том, чтобы эта тенденция не стала реальностью. Как она это делает? С помощью войн, болезней, нищеты и пороков. Все это Мальтус считал как бы естественным (в сущности, божественным) наказанием человека за его греховность, за неистребимый инстинкт пола. Неужели нет другого выхода? Есть, говорил Мальтус в своей книге, начиная с се второго издания: «превентивные ограниче­ния», или, проще говоря, половое воздержание. Мальтус хвалил поздние браки, безбрачие, вдовство. Но, положа руку на сердце, Мальтус сам не очень верил в эффектив­ность этих мер, и опять возвращался к неизбежности пози­тивных ограничений. Любопытно, что Мальтус в то же время отрицательно относился к противозачаточным сред­ствам, вопрос о которых уже начинал обсуждаться в его время. Такое ограничение рождаемости он отрицал как вторжение в компетенцию природы, т. е. опять-таки бога. Перенаселение в системе Мальтуса не только проклятье человечества, но своего рода благо, божественный хлыст, подстегивающий ленивого от природы рабочего. Лишь по­стоянная конкуренция других рабочих, которых всегда слишком много, заставляет его работать усердно и за низ­кую плату.

Мальтусова теория страдает крайней негибкостью, до­гматизмом. Ограниченный и притом отнюдь не достовер­ный опыт определенной стадии развития капитализма она пытается выдать за всеобщий закон, действительный для любой эпохи и любого общественного строя.

Неверно прежде всего, что тенденция к безудержному размножению может преодолеваться только недостатком средств существования и вырастающими из этого мальтусовыми демонами. Мальтус утверждал, что рост средств существования немедленно вызывает реакций в виде уве­личения рождаемости и численности населения, пока это опять-таки не нейтрализует указанный рост. В действи­тельности эта тенденция не только не является абсолют­ной, но на определенной стадии развития общества явно уступает место прямо противоположной тенденции: уве­личение средств существования и повышение жизненного уровня способствуют снижению рождаемости и темпов роста населения. В современных богатых странах Запада естественный прирост населения в 2—3 раза ниже, чем в бедных странах Азии, Африки, Латинской Америки. За 20—25 последних лет Япония, как известно, достигла зна­чительного экономического роста, а рождаемость за эти же годы снизилась почти вдвое.

Социализм полностью разрывает «роковую» связь ме­жду перенаселением и нищетой масс. Новый обществен­ный строй дает невиданно быстрый рост производства ма­териальных благ и более равное их распределение. Вместе с тем он дает людям обеспеченность, личную свободу, под­линное равенство мужчин и женщин, быстрый рост куль­турного уровня, открывая тем самым путь для разумного и гуманного регулирования народонаселения. Именно при социализме и коммунизме открывается возможность ре­шения одной из величайших проблем, стоящих перед че­ловечеством,— проблемы оптимума населения, т. е. обеспе­чения такого роста населения, который максимизировал бы производство и потребление, а в конечном счете, если угодно, человеческое благосостояние, счастье.

Обратимся теперь ко второму мальтусову участнику вечной гонки населения и ресурсов — к средствам сущест­вования с их арифметической прогрессией. Здесь Мальтус оказывается еще более неправ.

В самом деле, он рисовал примерно такую картину. Представьте себе участок земли, на котором кормится один человек. Он вкладывает за год 200 человеко-дней труда и получает со своего участка, скажем, 10 тонн пшеницы, которых ему как раз хватает. Приходит второй человек (мо­жет быть, вырастает сын) и на том же участке вкладывает еще 200 человеко-дней. Поднимется ли сбор зерна ровно вдвое, до 20 тонн? Едва ли, полагает Мальтус; хорошо, если он возрастет до 15 или 17 тонн. Если же придет тре­тий, то на новые 200 человеко-дней они получат еще меньше отдачи. Кому-то придется уйти.

Это в самом примитивном изложении так называемый закон убывающей отдачи (доходности), или так называе­мый закон убывающего плодородия почвы, лежащий в ос­нове учения Мальтуса. Существует ли такой закон? Как некий абсолютный и всеобщий закон производства мате­риальных благ — безусловно нет. При определенных усло­виях в экономике, очевидно, могут возникать такие ситуа­ции и явления, когда прирост затрат не дает пропорцио­нального прироста продукции. Но это вовсе не всеобщий закон. Скорее это сигнал для экономистов и инженеров, что в данном секторе хозяйства что-то не в порядке.

Приведенный выше пример изображает совершенно гипотетическую и условную ситуацию и уж во всяком слу­чае не исчерпывает проблему использования человеком ре­сурсов природы. Труд, о котором там идет речь, в реальной жизни прилагается в сочетании с определенными средст­вами производства. Если это сочетание правильно подо­брано, отдача данного количества рабочих часов не умень­шится. Особое значение имеет технический прогресс, т. е. вооружение труда все более производительными орудиями и методами. Данный участок может быть объединен с не­сколькими соседними, и отдача, весьма вероятно, возрас­тет в связи с увеличением масштабов производства, за счет лучшей организации, специализации, более эффективного применения техники[12].

Исторический опыт развития сельского хозяйства в капиталистических странах опровергает Мальтуса и его про­гнозы. На это неоднократно указывал В. И. Ленин в своих работах по аграрному вопросу: технический прогресс в сельском хозяйстве во второй половине XIX в. позволил значительно увеличить производство сельскохозяйствен­ной продукции при относительном (и даже в ряде случаев абсолютном) сокращении занятой в сельском хозяйстве рабочей силы. Не менее резкие изменения в том же на­правлении происходят в сельском хозяйстве Северной Америки и Западной Европы после второй мировой войны. Это еще раз подтверждает, что угроза капитализму как системе вытекает не из «недопроизводства» жизненных средств, а из тех общественных противоречий, которые по­рождает эта система.

Фиксируя внимание на перенаселении, Мальтус отра­жал действительно, присущую капитализму тенденцию к превращению части пролетариата в «лишних людей», к созданию постоянной резервной армии безработных. Толь­ко это перенаселение, вопреки Мальтусу, является не абсолютным избытком людей по сравнению с естественными ресурсами, а относительным избытком рабочих, создавае­мым законами капитализма. Историческое место Мальтуса видно из следующих слов Ленина: «Развитие капитали­стической машинной индустрии с конца прошлого (XVIII.— А. А.) века повело за собой образование излиш­него населения, и пред политической экономией встала за­дача объяснить это явление. Мальтус пытался, как известно, объяснить его естественноисторическими причина­ми, совершенно отрицая происхождение его из известного, исторически определенного, строя общественного хозяй­ства...»[13].

Объективный смысл сочинений Мальтуса в значитель­ной мере сводится к защите интересов земельных собст­венников. В работе о ренте и в его «Принципах» (1820 г.) это проявляется в полной мере.

Эта классовая позиция и личные свойства делали точку зрения Мальтуса в науке во многом отличной от Рикардо. В частности, там, где Рикардо смотрел, так сказать, вдаль, поверх противоречий и проблем, казавшихся ему частны­ми и преходящими, Мальтус останавливался и пригляды­вался. Так случилось с проблемой кризисов, которую Рикардо игнорировал, а Мальтус — нет.

Как уже говорилось, в этой области буржуазная полит­экономия исторически делилась на два главных течения. Смит и Рикардо считали, что ключевой проблемой для ка­питализма является накопление, обеспечивающее рост производства, тогда как со стороны спроса и реализации никаких серьезных трудностей не существует. Мальтус (одновременно с Сисмонди) выступил против этой точки зрения и впервые поставил в центр экономической теории проблему реализации. Тем самым он обнаружил незауряд­ное чутье противоречий капиталистического развития. Ри­кардо полагал, что реализация любого количества товаров и услуг может быть обеспечена за счет совокупного спроса капиталистов (включая спрос на товары производствен­ного назначения) и рабочих. И он был в принципе прав. Но возможность такой реализации не означает, что в дей­ствительности она протекает гладко и бесконфликтно. Совсем нет. Ход реализации прерывается кризисами пере­производства, которые с развитием капитализма все обо­стряются. Разрешение проблемы реализации и кризисов Мальтус искал в существовании общественных классов и слоев, не относящихся ни к капиталистам, ни к рабочим. Предъявляемый ими спрос только и может, говорил он, обеспечить реализацию всей массы производимых товаров. Таким образом, спасителями общества у Мальтуса высту­пают те самые землевладельцы и их челядь, офицеры и попы, которых Смит в свое время прямо назвал парази­тами.

Кейнсианство — ведущее направление в буржуазной политэкономии XX в.— возродило и взяло на вооружение основные идеи Мальтуса по вопросу о реализации и фак­торах «эффективного спроса». Не случайно Кейнс писал, что капитализму было бы гораздо лучше, если бы эконо­мическая наука в свое время пошла не по пути, намечен­ному Рикардо, а по пути Мальтуса. В современном арсе­нале экономической политики потребление товаров раз­личными промежуточными слоями и подталкивание этого потребления государством занимает видное место как антикризисная мера. Буржуазная экономическая мысль, неспособная дать научное объяснение основных закономер­ностей капитализма, вместе с тем прагматически, под дав­лением обстоятельств находит известные методы смягче­ния конкретных противоречий капиталистической сис­темы.

Разложение рикардианства

Сочинения Джемса Милля и Мак-Куллоха представляли собой в 20-х и 30-х годах самое старательное воспроизведение и популя­ризацию буквы учения Рикардо. Что касается духа этого учения, то они его не понимали и не могли развивать. Убо­жество ближайших последователей Рикардо признается и современными буржуазными экономистами. Шумпетер пи­шет, что его учение «увяло в их руках и стало мертвым и бесплодным немедленно». Но причины этого он видит, по существу, в бесплодности самого учения Рикардо.

В чем подлинная причина печальной судьбы наследия великого экономиста? Рикардо оставил глубокую систему идей, но вместе с тем полную кричащих противоречий и пробелов. Он сам лучше, чем кто-либо, сознавал это. Что­бы действительно развивать Рикардо, надо было, усвоив основы его учения, найти научное разрешение этих про­тиворечий.

Конечно, важное значение имело то, что люди, окру­жавшие Рикардо, были лично неспособны решать такие задачи. Но этим проблема не исчерпывается. Как ни ве­лика роль личности в науке, она подчиняется тем же за­конам, что роль личности в истории вообще: эпоха, исто­рическая необходимость порождают людей, способных ре­шать назревшие задачи. Дело в том, что в тех конкретных условиях творческое развитие учения Рикардо требовало перехода на позиции иной идеологии, оно было, по существу, невозможно в рамках идеологии буржуазной. По­этому подлинным наследником Рикардо явился марксизм.

Вспомним два главных противоречия, на которые на­толкнулся Рикардо. Первое. Он не мог объяснить, каким образом обмен капитала на труд (проще говоря, наем ра­бочих капиталистом) совместим с его трудовой теорией стоимости. Если рабочий получает полную «стоимость своего труда» (мы знаем, что это выражение неправомер­но, но Рикардо говорил именно так), т. е. если его зара­ботная плата равна создаваемой его трудом стоимости то­вара, то, очевидно, невозможно объяснить прибыль. Если же рабочий получает неполную «стоимость труда», то где же здесь обмен эквивалентов, закон стоимости? Второе. Он не мог совместить трудовую стоимость с явлением рав­ной прибыли на равный капитал. Если стоимость создает­ся только трудом, то товары, на которые затрачивается равное количество труда, должны продаваться по примерно одинаковым ценам, какие бы по размерам капиталы ни применялись при их производстве. Но это означало бы различную норму прибыли на капитал, что, очевидно, не­возможно как длительное явление.

Мы уже знаем, как разрешил эти противоречия Маркс. Посмотрим, каким путем пошли английские экономисты 20—30-х годов. При этом мы не станем разбираться в тон­костях отдельных авторов, а покажем общую тенденцию. Ученики Рикардо не могли найти разрешения этих противоречий и попытались обойти их следующим образом.

Капитал есть накопленный труд. От этой вполне рикардианской печки танцевали Милль, Мак-Куллох и др. Следовательно, в стоимость товара, производимого трудом при помощи капитала, должна входить стоимость послед­него. Если речь идет о том, что в стоимость товара входит перенесенная стоимость машин, сырья, топлива и т. д., то это верно. Но тогда мы ни на шаг не приблизились к от­вету на вопрос, откуда берется прибыль. Ведь не станет капиталист авансировать капитал, т. е. покупать эти сред­ства производства, только ради того, чтобы их стоимость была воспроизведена в готовом товаре.

Нет, говорили экономисты, мы имеем в виду не это. На фабрике работает- рабочий, но работает и машина. По ана­логии можно сказать, что «работает» также хлопок, уголь и т. д. Ведь все это накопленный труд. Работая, они соз­дают стоимость. Создаваемая ими часть стоимости есть прибыль, она, естественно, достается капиталисту и про­порциональна капиталу.

Это — псевдоразрешение рикардовых противоречий. По этой схеме рабочий получает «полную стоимость труда», ибо все, что он недополучил из вновь созданной стоимости, создал ведь не он, не его живой труд, а прошлый труд, воплощенный в капитале. Стоимость товара, создаваемая этим совместным трудом, при реализации товара приносит капиталисту среднюю прибыль на капитал. Такая концеп­ция устраняет научную основу учения Рикардо — трудо­вую теорию стоимости, от которой остается одна види­мость. Стоимость товара теперь складывается из издержек капиталиста на средства производства, его затрат на зара­ботную плату и из прибыли. Иначе говоря, стоимость равна издержкам производства плюс прибыль.

Но ведь это банальнейшая вещь, скажете вы, это трю­изм. Отнюдь не будучи капиталистами, вы легко догадаетесь, что капиталист, примерно определяя цены своих то­варов, делает именно так: калькулирует издержки и наки­дывает на них какую-то сносную прибыль. В том-то и дело, что эта теория описывает самые поверхностные, обыден­ные вещи и не идет глубже. А там, где за видимостью яв­ления не раскрывается его сущность, кончается наука.

И как эта схема хороша для капиталистов! В самом деле, рабочий получает заработную плату, справедливо вознаграждающую его труд. Капиталист получает при­быль — опять-таки законное вознаграждение за «труд» принадлежащих ему зданий, машин, материалов. К этому легко добавить, что владелец земли с полным основанием получает ренту: ведь земля тоже «работает». Антагонизм классов, который выпирал из учения Рикардо, здесь исчез, уступив место мирному сотрудничеству труда, капитала и земли. Подобную схему во Франции еще ранее выдвинул Сэй, только он не утруждал себя попытками подогнать ее под трудовую теорию стоимости. Труд — заработная плата; капитал — прибыль; земля — рента. Эта триада, соединяю­щая факторы производства и соответствующие доходы, ут­вердилась в английской политической экономии к сере­дине XIX в.

В теории стоимости, которую часто называют теорией издержек производства, было очевидное слабое место. Стоимость товара объяснялась издержками, т. е. стоимо­стью товаров, участвующих в производстве. По существу, цены объяснялись ценами. В самом деле, ткань стоит столько-то шиллингов и пенсов за ярд потому, что труд стоит столько-то, машины — столько-то, хлопок — столько-то и т. д. Но почему машины стоят столько, а не больше и не меньше? И так далее. Вопрос о конечной основе цен, ко­торый всегда был центральным для политэкономии, здесь просто обходился, а тесно связанный с ним вопрос о конеч­ном источнике доходов решался апологетически.

Чтобы как-то преодолеть эту трудность, экономисты 30—50-х годов сделали следующие шаги, все далее отходя от Рикардо и все больше прокладывая путь к концепциям Джевонса и особенно Маршалла. С одной стороны, из­держки стали трактоваться не как объективные стоимости, в конечном счете все же зависящие от затрат труда, а как субъективные жертвы рабочего и капиталиста. С другой стороны, стоимость все менее считалась функцией одной переменной, издержек производства, и все более — функцией многих переменных, особенно спроса на данный товар и его полезности для покупателя. На стои­мость переставали смотреть как на естественную основу, центр колебаний цен. Речь теперь шла о том, чтобы непо­средственно объяснить цены, а цены, конечно, устанавли­ваются и меняются под влиянием многих факторов.

Дальнейшие шаги на пути вульгаризации Рикардо были сделаны также по пути объяснения капиталистиче­ской прибыли так называемым «воздержанием» капитали­стов. Эта концепция в большей мере связана с именем анг­лийского экономиста Н. У. Сениора (1790—1864). Объяс­нение прибыли тем, что ее порождают работающие ма­шины, здания и материалы, казалось многим экономистам неудовлетворительным. Поэтому была выдвинута теория о том, что прибыль порождается «воздержанием» капиталиста, который мог бы затратить свой капитал на потребле­ние, но «воздерживается» от этого. Критика буржуазных теорий прибыли сыграла важную роль в становлении эко­номического учения Маркса.

Представим себе двух капиталистов, имеющих денеж­ный капитал по 10 тыс. фунтов стерлингов каждый. Пер­вый вкладывает капитал, скажем, в пивоваренный завод, сидит в конторе, следит за работой. Итог года: тысяча фун­тов прибыли, или 10% на капитал. Второй капиталист тоже имеет 10 тыс. фунтов стерлингов, но он не любит вонь пивной браги и конторскую суету. Вместе с тем он не хо­чет истратить свои деньги на новый дом, экипаж и т. п. Он обращается к первому капиталисту с предложением: «При­соедини мои 10 тыс. к твоему капиталу, расширь свой за­вод, а мне выплачивай 5% в год, 500 фунтов». Первый ка­питалист соглашается. Очевидно, чужой капитал приносит ему точно такую же норму прибыли, как и свой: ведь день­ги, как говорится, не пахнут. Но половину этой прибыли он отдает собственнику капитала.

Мог бы второй капиталист истратить свои деньги на пе­речисленные и любые другие блага, хоть на посещение публичных домов? — спрашивают авторы теории «воздер­жания». Мог бы. Но он воздерживается, он предпочитает подождать год и получить проценты на свой капитал, по­дождать два года и еще раз получить проценты (причем капитал-то остается цел и по-прежнему при желании мо­жет быть израсходован!). Человеку по его внутренней при­роде свойственно предпочитать настоящие блага будущим.

Соглашаясь отказаться от настоящих благ ради будущих, наш капиталист приносит жертву и потому приобретает право на вознаграждение.

А первый капиталист? Он тоже мог бы продать свой пивоваренный завод и прожить деньги. Он этого не делает и потому имеет точно такое же право на .награду за воз­держание. Но он выгодно отличается от своего собрата тем, что «сам» варит пиво. За этот труд надзора, управления, руководства он должен получать своего рода заработную плату. Значит, на свой собственный капитал он получает, в сущности, не прибыль в тысячу фунтов, а два разных до­хода: процент за воздержание — 500 фунтов и заработную плату за управление — еще 500 фунтов.

Прибыль как экономическая категория здесь вообще исчезает. Альфред Маршалл был по-своему логичен, когда через полсотни лет заменил триаду (труд, капитал, земля) комбинацией четырех факторов: труд — заработная плата, земля — рента, капитал — процент, «организация» — пред­принимательский доход. «Воздержание» (abstinence), ко­торое звучало не совсем прилично (миллионер, видите ли, воздерживается от траты своих денег и не полностью удов­летворяет свои нужды!), он заменил более приличным «ожиданием» (waiting). Тогда же были сделаны попытки объяснить на основе новых, субъективно-маржиналистских теорий, как определяется размер вознаграждения каждого фактора. Другие экономисты выделили еще один элемент капитала — риск и соответственно еще одну фор­му вознаграждения капиталиста — своего рода плату за страх. До сих пор спорят, входит ли вознаграждение за риск в состав ссудного процента или предприниматель­ского дохода (или в состав того и другого).

Какое решение проблемы дал Маркс? Распределение прибыли на процент и предпринимательский доход совер­шенно реально, и с развитием кредита это явление приоб­ретает все большее значение. В результате и капиталист, использующий собственный капитал, условно разделяет прибыль на две части: плод капитала как такового (Маркс назвал его капитал-собственность) и плод капитала, непо­средственно занятого в производстве (капитал-функция). Но это вовсе не значит, что в этих обеих формах капитал — воздержанием ли, трудом ли — создает стоимость и закон­но присваивает созданную им часть. Это двуединство ка­питала есть необходимое условие эксплуатации капиталом труда, производства прибавочной стоимости. Когда приба­вочная стоимость создана и превращена процессом конку­ренции в среднюю прибыль, встает вопрос о ее дележе ме­жду собственниками капитала и капиталистами, фактиче­ски применяющими его (если это разные лица). Но этот вопрос важен лишь с одной точки зрения: как два рода ка­питалистов делят между собой плоды неоплаченного труда рабочих.

Тезис о том, что прибыль сводится к ссудному проценту и «заработной плате управления», опровергается практикой акционерных обществ, особенно современных монополий. Они оплачивают проценты на заемный капитал, выдают дивиденды акционерам (это тоже род ссудного процента) и платят весьма высокие оклады наемным управляющим, которые руководят производством, сбытом и т. д. Но кроме того, они имеют нераспределенную прибыль, которая идет на накопление. Я уже не говорю о налогах, выплачиваемых государству. Объяснить с точки зрения буржуазных тео­рий прибыли, откуда берутся деньги на нераспределенную прибыль и налоги, довольно затруднительно.

 

Джон Стюарт Милль

В 50—60-х годах XIX в. Англия достигла пика своего экономического иполитического   могущества   в   мире. Буржуазия могла — и была вынуждена — слегка поделить­ся плодами процветания с рабочим классом, тем более что эмиграция несколько ослабляла давление относительного перенаселения в Англии. Это коснулось прежде всего выс­ших квалифицированных групп рабочего класса, так на­зываемой «рабочей аристократии». Но к концу столетия улучшились условия труда, повысился уровень жизни и рабочего класса в целом. Росло и классовое сознание про­летариата. Однако оно все более направлялось в сферу чи­сто экономических интересов, что в общем даже устраивало буржуазию. В известной мере она пошла навстречу рабо­чему классу: был принят целый ряд фабричных законов, легализованы профсоюзы, которые скоро выросли в значи­тельную силу. Все это достигалось не без борьбы. Более дальновидной, либеральной буржуазии приходилось пре­одолевать сопротивление косных толстосумов и лендлор­дов. В сущности, эта борьба велась, конечно, за подлинные интересы буржуазии — только более перспективные, широ­кие, гибкие. История показала, что с точки зрения англий­ской буржуазии это был разумный курс.

В сознании многих представителей либеральной буржу­азии эта идеология и борьба могли выглядеть совсем иначе. Им представлялось (причем, возможно, субъективно вполне честно), что речь идет о вечных идеалах гума­низма и прогресса, о равноправном сотрудничестве людей ради этого прогресса, о свободе и терпимости как абсолют­ных ценностях. Думается, таким образом надо объяснять психологию и научно-общественную деятельность Джона Стюарта Милля. Мир бессердечного чистогана вовсе не был ему приятен, но он надеялся, что постепенно самые мрачные стороны этого мира отойдут в прошлое. Он даже интересовался социализмом, разумеется, эволюционным, без потрясений, без классовой борьбы. Милль оказался, од­нако, в конечном счете носителем идей «презренной сере­дины», мастером компромиссов и эклектики. Он старался согласовать политическую экономию капитала с притяза­ниями рабочего класса, которые уже нельзя было игнори­ровать.

Личность Милля не лишена интереса. Он родился в Лондоне в 1806 г. и был старшим сыном Джемса Милля, философа и экономиста, друга Рикардо. Человек суровый до жестокости, принципиальный до догматизма, Джемс Милль имел свою систему воспитания и решил применить ее к сыну. «Рабочий день» ребенка был строго расписан. В три года отец начал учить его читать по-древнегречески, а когда он научился читать по-английски, Милль вообще не мог вспомнить. Список книг, которые мальчик прочел к восьми годам, приводит в изумление. Он не знал ни иг­рушек, ни сказок, ни игр со сверстниками. Прогулки с от­цом, во время которых он давал ему отчет о прочитанных книгах, а позже — занятия с маленькими братьями и сестрами заменяли все это. Ребенок превращается в настоя­щего вундеркинда, неизменно поражая своими познаниями друзей и знакомых Милля-отца. Привычка к чтению и ум­ственному труду становится уже частью его натуры. Он самостоятельно занимается высшей математикой, естест­вознанием. Но любимым его предметом остается история. Он пишет сочинения, пересказывая и порой критически комментируя древних и новых авторов. Строгость отца не только не уменьшается, но, скорее, усиливается. Джемс Милль требует от мальчика зрелого и самостоятельного мышления, он любит давать невыполнимые задания. Сын всегда должен думать, что он знает, умеет, понимает страшно мало. И сын думает так, потому что он почти лишен общества детей и подростков своего возраста. Лишь позже, выйдя в широкий мир, оп познает и свои преиму­щества и свои трагические недостатки...

В 13 лет младший Милль проходит с отцом курс полити­ческой экономии. Отец читает ему лекции, они детально обсуждают сложные вопросы, сын пишет рефераты. Джон Стюарт Милль позже рассказывал: «Поскольку я посто­янно участвовал в научной работе отца, я был знаком с са­мым близким из его друзей, Давидом Рикардо. Своим бла­гожелательным участием, своей добротой и снисходитель­ностью он очень привлекал к себе молодых людей. После того как я стал заниматься политической экономией, он приглашал меня к себе и во время совместных прогулок беседовал со мной о проблемах этой науки»[14].

В 1822 г. 16-летний Милль опубликовал свои первые работы по политической экономии — две небольшие ста­тьи о теории стоимости. Он мечтал о политической карье­ре, но отец решил иначе. В следующем году он занял место самого низшего клерка в отделе Ост-Индской компа­нии, которым заведовал Джемс Милль, и начал восхожде­ние по служебной лестнице. В первые годы служба не очень мешала его кипучей интеллектуальной деятельно­сти. Привыкнув работать по 14 часов в сутки, он продол­жал читать и писать для себя и для печати, обучать бра­тьев и сестер. Милль сам называл себя мыслящей маши­ной. Но разреженная интеллектуальная атмосфера не могла заменить 20-летнему юноше всю сложность жизни, естественный мир чувств, желаний, впечатлений. Резуль­тат — нервный крах, разочарование, мысли о самоубий­стве...

В 1830 г. он знакомится с миссис Харриет Тэйлор, кра­сивой и умной 22-летней женой состоятельного лондон­ского купца и матерью двоих детей. Знакомство и дружба с миссис Тэйлор излечили Милля от его черной меланхо­лии. С помощью и участием Милля вокруг нее сложился кружок мыслящих и либерально настроенных людей. Хар­риет Тэйлор постепенно стала ближайшим сотрудником Милля, первым читателем и критиком его сочинений.

В 30-х годах Милль издавал политический журнал, ко­торый был рупором «философских радикалов» — самой левой группировки вигов в тогдашнем парламенте. В 1843 г. вышло его важнейшее философское сочинение — «Система логики», в 1844 г.— «Опыты о некоторых нерешенных во­просах политической экономии». В этой работе содержится в основном то новое, что Милль внес в науку, тогда как его объемистые «Принципы политической экономии» (1848 г.) представляют собой искусную компиляцию. Не­смотря на это — или, лучше сказать, именно благодаря это­му,— книга Милля имела у буржуазной публики невидан­ный успех, выдержала при его жизни семь изданий, была переведена на многие языки[15].

Смерть мужа позволила X. Тэйлор и Миллю в 1851 г. вступить в брак. В течение восьми лет, которые ей еще ос­тавалось жить, миссис Милль была тяжело больна. Милль, сам имевший плохое здоровье, показал себя образцом са­моотверженности и стоицизма. Когда читаешь «Автобиог­рафию» и переписку Милля, воспоминания лично знавших его людей, то испытываешь противоречивые чувства. Он был слабым человеком; возможно, таким его сделало вос­питание и подавляющая личность отца. В сущности, вся его жизнь в течение 20 лет была непрерывным, порой тя­гостным и унизительным компромиссом. Он одновременно и бросал вызов правилам света и не хотел нарушать их слишком сильно. Это очень характерно для личности Милля. В личной жизни, как в науке и политике, Милль не умел идти навстречу трудностям, разрубать узлы одним ударом. Он предпочитал жить, спрятав, подобно страусу, голову под крыло. Он создал себе особый, изолированный интеллектуальный мир и умудрялся чувствовать себя в нем более или менее спокойно. Как однажды заметил Карлейль, это был несчастный человек, который сам себе ка­зался очень счастливым.

С другой стороны, моральный облик Милля не может не вызывать определенного уважения. Он был по-своему принципиален и последователен. Надо помнить, что Милль и Харриет Тэйлор принадлежали не к литературной богеме, а к респектабельному буржуазному обществу викториан­ской эпохи, не прощавшему нарушения «приличий».

В 1858 г. закончилась служба Милля в Ост-Индской компании, власть которой в Индии после восстания сипаев взяло на себя непосредственно английское правительство. Компания была ликвидирована. В последующие годы Милль опубликовал несколько политических и философ­ских сочинений, но политической экономией он больше, по существу, не занимался, если не считать новых изданий «Принципов». Он развивал идеи буржуазной демократии («О свободе»), выступал за права женщин («О подчине­нии женщин»). Несколько лет Милль был членом парла­мента. Потерпев поражение на очередных выборах, он уехал во Францию, и умер в 1873 г. в Авиньоне.

 

Политическая экономия компромиссов

Маркс и Чернышевский дали почти                 одновременно схожую общую характеристику Милля как политикоэконома. Цитируя место, где Милль говорит о несправедливости распределения при капитализме, Маркс в первом томе «Капитала» указывает: «Чтобы избежать недоразумения, замечу, что такие люди, как Дж. Ст. Милль и ему подобные, заслуживают, конечно, всяческого пори­цания за противоречия между их старыми экономическими догмами и их современными тенденциями, но было бы в высшей степени несправедливо сваливать этих людей в одну кучу с вульгарными экономистами-апологетами»[16].

Чернышевский в своем предисловии к переводу «Прин­ципов» отмечает: «Милль пишет, как мыслитель, ищущий только истины, и читатель увидит, до какой степени раз­личен дух науки, им излагаемой, от направления тех изде­лий, которые выдаются у нас за науку»[17]. Дальше Черны­шевский пишет, что это вовсе не означает его полного со­гласия с Миллем; он намерен его критиковать.

Милль научен постольку, поскольку он стремится при­держиваться основ, заложенных Смитом и Рикардо, и по­скольку он сознательно не искажает действительные про­цессы в угоду буржуазии. Но Милль не развивает классиков, а, напротив, приспосабливает их к уже сложившемуся уровню вульгарной политической экономии, он находится под сильным влиянием Мальтуса, Сэя и Сениора. В связи с этим Маркс писал об эклектизме Милля, об отсутствии у него последовательно научной точки зрения и характери­зовал сочинения Милля как «банкротство буржуазной по­литической экономии». Милль придал развитую и четкую форму «компромиссной политической экономии», пытав­шейся согласовать интересы капитала с притязаниями ра­бочего класса.

Важная особенность «Принципов» Милля заключается в том, что это лучший для середины XIX в. образчик трак­тата, где наука политической экономии рассматривается в целом. Вплоть до «Принципов экономики» Маршалла, опубликованных в 1890 г., это было самое авторитетное из­ложение буржуазной политической экономии. Шумпетер восхищается свободным духом викторианской эпохи, когда сочинение, в котором выражаются известные симпатии к рабочему классу, порицается культ денег и не отвергается социализм, могло стать евангелием буржуазии. Дело не только в свободном духе. Главное в книге Милля было не то, что он критиковал капитализм, а то, что он видел в нем перспективы совершенствования и мирного врастания в какой-то неопасный для буржуазии эволюционный социа­лизм. Заслуги Джона Стюарта Милля перед буржуазией, вероятно, больше, чем заслуги множества твердолобых кон­серваторов и прямолинейных апологетов, которых всегда было достаточно. Милль — предшественник экономических и социальных идей английского лейборизма XX в.

Учитывая эту важную роль Милля, тем более странным представляется факт, что он, по существу, не фигурирует в советских курсах истории экономических учений. В луч­шем случае о нем вспоминают, рассматривая экономиче­ские взгляды Н. Г. Чернышевского[18]. Это объясняется, надо думать, тем, что авторы находятся в плену чрезмерно же­сткой схемы исторического развития экономической науки. Все развитие буржуазной политической экономии после Рикардо представляется им как непрерывный и «гладкий» процесс вульгаризации: в Англии это линия Рикардо — Мак-Куллох — Сениор; во Франции же линия физиократы (и влияние Адама Смита) — Сэй — Бастиа. Для Дж. Ст. Милля с его колебаниями и компромиссами в этой схеме просто нет места. Чтобы не путать студентов, его выбрасы­вают.

Однако, как хорошо известно, Маркс много раз возвра­щался к мысли, что после 20-х годов XIX в. буржуазная политическая экономия разделилась на два больших русла: с одной стороны, явная апологетика, с другой — попытки найти средний путь между «божественным правом капи­тала» и интересами рабочих. Оба направления к тому же не были однородными. Второе из них представляло изве­стные возможности объективного научного исследования. Такое исследование могло быть даже необходимо для обоснования реформистских программ.

Понятие «вульгарная политическая экономия» Маркс тесно связывал с теорией факторов производства (с пресло­вутой триадой) и с апологетической трактовкой доходов — заработной платы, прибыли и ренты — как естественного порождения и вознаграждения этих факторов, не имею­щего ничего общего с эксплуатацией капиталом наемного труда. Советские ученые, подготовившие новое издание «Теорий прибавочной стоимости», в связи с этим поместили части марксовой рукописи, посвященные этой проблеме, в конце трехтомного издания под заглавием «Доход и его источники. Вульгарная политическая экономия». Маркс, в частности, пишет: «Вульгарные экономисты — их надо строго отличать от экономистов-исследователей, являвших­ся предметом нашей критики (подчеркнуто мной.— А. А),— фактически переводят [на язык политической экономии] представления, мотивы и т. д. находящихся в плену у ка­питалистического производства носителей его, представле­ния и мотивы, в которых капиталистическое производство отражается лишь в своей поверхностной видимости»[19]. Но при всей решающей важности проблемы доходов и их источников политическая экономия ею не исчерпывается. Та­кие вопросы, как накопление и потребление, кризисы, эко­номическая роль государства, стали занимать все более важное место в науке. Потребовались конкретные исследования ряда областей экономической действительности. Милль в основном разделял вульгарную точку зрения на доходы, но опять-таки этим нельзя ограничивать его воз­зрения.

Главное экономическое сочинение Милля состоит из пяти книг (частей). Они соответственно посвящены произ­водству, распределению, обмену, прогрессу капитализма и роли государства в экономике. Написано все это отличным английским языком, четко, логично, гладко. Слишком глад­ко! Здесь нет и следа гениальных противоречий Рикардо, а есть попытка просто эклектически объединить разные точки зрения.

Теория стоимости, с которой начинались книги Рикардо и Смита, здесь отнесена в третью книгу. Это не случайно: у Милля трудовая теория стоимости вовсе не является ос­новой экономического учения, хотя формально он от нее не отказывается[20]. Стоимость у Милля имеет мало отноше­ния к производству как таковому, а представляет собой лишь явление сферы обмена, обращения. Стоимость есть только соотношение, характерное для обмена данного то­вара на другие товары, в частности на деньги. Это соотно­шение устанавливается на рынке.

Для буржуазных классиков от Петти до Рикардо воп­рос стоял в общем так: конечной основой меновых стоимо­стей и цен являются затраты труда, а действие всех про­чих факторов вызывает лишь те или иные отклонения от этой основы. Милль фактически устраняет конечную ос­нову цен. Рикардианская струя в его мышлении ощущает­ся в том, что он считает применимым для основной массы товаров определение цен издержками производства. Эти товары «естественным и постоянным образом обмени­ваются друг на друга соответственно сравнительным коли­чествам заработной платы, которые должны быть выпла­чены за их производство, и сравнительным количествам прибыли, которые должны быть получены капиталистами, выплачивающими эту заработную плату»[21].

Однако, стремясь избежать тупика, в который попадали при подобной трактовке стоимости ближайшие ученики Рикардо, он фактически отходит от нее и приходит к точке зрения, что меновая стоимость (и цена) товара устанавли­вается просто-напросто в точке, где уравниваются спрос и предложение. Примирить оба подхода Милль пытался ука­занием на то, что издержки следует рассматривать как важнейший фактор, определяющий предложение товара.

Как уже говорилось, эклектическая трактовка стоимо­сти была усвоена в дальнейшем буржуазной политической экономией. Вопрос классиков о конечной основе цен был, в сущности, заменен другим вопросом: как определяются цены, соответствующие условиям равновесия экономиче­ской системы. Марксова концепция дает ответ на этот воп­рос, не отрывая, а, напротив, основывая его на твердом фундаменте трудовой стоимости (теория конкуренции и цены производства). Милль же сделал шаг к отрыву вто­рого вопроса от первого. Это было зародышем формального анализа ценообразования на основе спроса и предложения, который был развит в конце века другими буржуазными экономистами.

Теория стоимости Милля почти полностью лишена того социального содержания, какое она имеет у Смита и Рикардо. Это видно уже из того, что он излагает вопросы распределения и доходов до того, как рассмотрена стои­мость. Для Смита и Рикардо это было совершенно невоз­можно, так как речь шла именно о распределении создан­ной и измеряемой трудом стоимости. Именно поэтому они приближались к пониманию прибавочной стоимости как вычета из полной стоимости продукта в пользу капитали­ста и землевладельца.

Такой подход не вполне чужд Миллю. Он пишет вслед за Рикардо, что прибыль капиталиста проистекает из того, что труд производит больше стоимости, чем обходится его содержание. Но это опять-таки остается лишь словесной данью учителю. На деле он принимает объяснение прибыли воздержанием капиталиста. В результате с качественной точки зрения проблема распределения трактуется в духе триады факторов производства, и Милль оказывается го­раздо ближе к Сэю и особенно к Сениору, чем к Рикардо. Что касается количественной стороны распределения, до­лей каждого из трех факторов, т. е., в сущности, классов, то Милль вообще не имел в этом вопросе ясной концепции. Он стремился придерживаться рикардианских позиций и говорил, что доля ренты определяется законом убывающего плодородия земли и переходом к обработке худших земель, а потому имеет тенденцию к росту. Доля заработной платы практически стабильна, так как определяется так называе­мым рабочим фондом. Прибыль является, в сущности, ос­татком стоимости продукта, количественно весьма неопре­деленным.

Теория рабочего фонда господствовала во всей послерикардианской политэкономии вплоть до конца XIX в. На­родное хозяйство большой страны представлялось ее сто­ронникам как ферма, хозяин которой запасает на год про­дукты для прокорма своих батраков. Больше, чем он запас, он никак не может выдать им. Фермер не станет также за­пасать больше пищи, чем потребуется батракам, необходи­мым для работы на его участке. При перенесении этой мо­дели на общество получалось, что оно всегда располагает очень жестким и фактически стабильным фондом жизнен­ных припасов, который запасают («сберегают») капитали­сты, чтобы содержать своих рабочих. Заработная плата оп­ределяется просто делением этого фонда на число рабочих. Получалась картина, которая была сродни упоминавшемуся выше «железному закону заработной платы»: если рабочий фонд есть величина постоянная, то никакая борь­ба не может дать рабочему классу какое-либо улучшение его положения; в крайнем случае одна группа рабочих мо­жет выиграть только за счет другой. Как замечает автор статьи о рабочем фонде в «Словаре политической эконо­мии» Палгрейва (это солидное издание вышло в конце XIX в.), в этой теории надо видеть одну из причин враж­дебности английских рабочих к официальной науке.

Верный себе, Джон Стюарт Милль, на одной странице дав четкую формулировку теории рабочего фонда, на дру­гой говорил о возможности значительного повышения уровня жизни рабочего класса при капитализме. В 1869 г. в одной из своих статей он прямо отказался от этой теории, но в новом издании «Принципов» оставил в силе старую позицию.

Компромиссы, склонность к примирению непримири­мого до конца характеризовали этого человека.

 

Г лава   14

ЭКОНОМИЧЕСКИЙ РОМАНТИЗМ: СИСМОНДИ

В работе «К характеристике экономического роман­тизма (Сисмонди и наши отечественные сисмондисты)» В. И. Ленин писал: «...в истории политической экономии Сисмонди занимает особое место, стоя в стороне от главных течений... он горячий сторонник мелкого производства, вы­ступающий с протестом против защитников и идеологов крупного предпринимательства...»[22].

Имя и идеи Сисмонди оказались в центре борьбы, ко­торую вели в 90-х годах русские революционные марксисты против либеральных народников. Народники заявляли, что капитализм в России не может и не должен развиваться, так как народ слишком беден, чтобы потреблять массы то­варов, которые будут производиться капиталистическими предприятиями. В отличие от других стран, раньше всту­пивших на путь промышленного развития, Россия не мо­жет рассчитывать и на сбыт товаров на внешних рынках: эти рынки уже давно захвачены. Народники высказыва­лись за то, чтобы Россия пошла «особым» путем развития: к социализму, минуя капитализм, через мелкое  кустарное производство и крестьянскую общину. При этом они, по существу, повторяли мелкобуржуазные, утопические идеи Сисмонди, который предсказывал в свое время крах капи­тализма от «недопотребления» и тоже возлагал надежды на кустарей и крестьян.

Русские марксисты, опираясь на учение Маркса, и в частности на его теорию воспроизводства, доказывали, что капиталистический путь развития для России закономерен и прогрессивен. Неверно, что бедность населения исклю­чает развитие капитализма. Он сам создает для себя рынок: растущие фабрики предъявляют спрос на средства производства, вышедшие из крестьян рабочие вынуждены покупать потребительские товары, которые они раньше сами для себя производили. Рост капитализма идет через кризисы и потрясения, но он идет! И чем больше разви­вает капитализм производительные силы, тем вернее гото­вит он условия для социалистической революции. В этом — историческая миссия капитализма. Отдавая должное Сисмонди как критику капитализма, марксисты указывали на утопичность и реакционность его экономических взглядов, которые у него восприняли народники.

Особая позиция, которую занимал в политической эко­номии Сисмонди в противовес как английской классиче­ской школе, так и «школе Сэя», позволила ему увидеть и в известной мере проанализировать ряд важных сторон ка­питализма с большой оригинальностью и проницательно­стью. Сисмонди был первым крупным экономистом домарксова периода, поставившим под сомнение аксиому о ес­тественности и вечности капитализма. Он пытался ввести в политическую экономию исторический и социологиче­ский элемент. В политической экономии Сисмонди видел в первую очередь не пауку о буржуазном богатстве, а науку о совершенствовании социального механизма в интересах человеческого счастья. Он был талантливым критиком ка­питализма и буржуазной политической экономии своего времени. В сочинениях Сисмонди, отличающихся ярким и живым литературным стилем, отразилась его личность гу­маниста и радикала, который искренне сочувствовал трудовому народу и по-своему искал решения острых социальных проблем.

Гражданин Женевы

Жан Шарль Леоонар Симонд де Сисмонди родился в 1773 г. в окрестно­стях Женевы. Предки его происхо­дили из Северной Италии, долгое время жили во Франции, а позже, приняв кальвинизм и, спасаясь от религиозных преследований, переселились в Женеву. Отец экономиста был кальвинистским пастором; семья была состоятельная, и принадлежала к женевской аристократии.

В XVIII в. Женева была крошечной независимой рес­публикой, связанной с остальными кантонами Швейцарии лишь довольно зыбким союзом. Население этой части Швейцарии говорит по-французски. Подобно Руссо, его ве­ликому земляку и в какой-то мере учителю, Сисмонди был, по словам одного из биографов, женевец по рождению и чувствам, но француз по характеру ума и направлению его трудов. Впрочем, на него с известным основанием могут претендовать и итальянцы: не говоря уже о его происхождении, он значительную часть своих трудов посвятил исто­рии и экономике Италии и вообще чувствовал себя в этой стране как дома. Сисмонди свободно владел, кроме того, латинским, немецким, английским, испанским, португаль­ским и провансальским языками. Он был европеец и кос­мополит — в лучшем смысле этих теперь несколько ском­прометированных слов.

Корни идей Сисмонди можно до известной степени ви­деть в той мирной патриархальной обстановке, в которой прошли его детство и юность. На всю жизнь он сохранил убеждение, что счастье чаще всего приходит в дома чест­ных работящих ремесленников и фермеров и бежит прочь от больших городов с их фабриками, торговыми конторами и банками. Но именно эта патриархальная жизнь уходила в прошлое, разрушаемая промышленным переворотом, в ходе которого ремесло уступало место фабричному произ­водству, а независимый ремесленник, гордый своим мастерством и скромным достатком,— нищему пролетарию.

Не закончив образования, Сисмонди в 18 лет был вы­нужден уехать в Лион и работать там конторщиком у куп­ца, с которым был дружен его отец. Дело в том, что Сисмонди-старший вложил деньги во французские государственные бумаги и потерял их, когда началась революция. Это подорвало его состояние.

Якобинская революция скоро дошла до Лиона, а затем захватила и Женеву, всегда тесно связанную с соседней Францией. Для семьи Сисмонди настало время скитаний. В начале 1793 г. они эмигрировали в Англию, где прожили полтора года. Вскоре после возвращения им пришлось снова бежать — на этот раз в Северную Италию, которая, однако, скоро тоже была оккупирована французами. В те­чение пяти лет Сисмонди-младший управлял небольшой фермой в Тоскане, купленной на спасенные при бегстве деньги. За эти бурные годы он несколько раз побывал в разных тюрьмах, как политически подозрительное лицо. Семья Сисмонди вернулась на родину после того, как Же­нева (в 1798 г.) стала официально частью Франции, где первый, консул Наполеон Бонапарт «восстановил закон­ность и порядок»..

К этому времени достаточно определяются способности и склонности молодого Сисмонди. Первый плод его литера­турных трудов — книга о сельском хозяйстве Тосканы. В 1803 г. он публикует работу по политической эконо­мии — «О коммерческом богатстве», в которой выступает как ученик Адама Смита и проповедник его идей.

Сисмонди входит в кружок ученых и писателей, кото­рые группировались вокруг известного банкира, политика и мыслителя Неккера и его дочери мадам де Сталь, писа­тельницы и общественной деятельницы, женщины, по сло­вам Пушкина, необыкновенной. Сисмонди подолгу жил и работал в имении Неккера и мадам де Сталь, сопровождал ее в путешествиях. Литературный романтизм мадам де Сталь и близких к ней писателей оказал, очевидно, изве­стное влияние на Сисмонди. Главным занятием Сисмонди была история. Он написал многотомную «Историю италь­янских республик» и прочел блестящий курс лекций по ис­тории литератур романских народов. В 1813 г. Сисмонди отправился в Париж, где наблюдал падение Наполеона, ре­ставрацию Бурбонов и трагедию Ста дней. Эти события внезапно превратили его из противника в сторонника На­полеона: он надеялся, что новая империя осуществит его довольно туманные идеалы свободы и счастья.

После Ватерлоо и Венского конгресса (1815 г.) Сисмон­ди вернулся в Швейцарию, частью которой вновь стала Женева. Он побывал также в Англии и некоторых других странах. В эти годы сложились социально-экономические идеи Сисмонди, которые он изложил в опубликованной в 1819 г. книге «Новые начала политической экономии, или О богатстве в его отношении к народонаселению». Это главный вклад Сисмонди в экономическую науку. Книга вскоре сделала его экономистом с европейской известно­стью. В 1827 г. Сисмонди выпустил второе издание, где его полемика со школой Рикардо в Англии и «школой Сэя» во Франции еще более заострена. Экономический кризис 1825 г. он считал доказательством своей правоты и оши­бочности представлений о невозможности общего перепроизводства. В предисловии к этому изданию есть ноты тор­жества над оппонентами. Это не мешало ему, впрочем, все­гда относиться к Рикардо с большим уважением.

Книга эта, как пишет Сисмонди, возникла не столько в результате углубленного изучения трудов других уче­ных, сколько выросла из жизненных наблюдений, которые убедили его в неверности самих основ «ортодоксальной» науки, т. е. учения Смита, как оно было развито, с одной стороны, Рикардо, а с другой — Сэем. Как мы знаем, Рикардо рассматривал все общественные явления с точки зре­ния интересов производства, роста национального богат­ства. Сисмонди заявил, что производство не самоцель, что национальное богатство, в сущности, не богатство, так как от него подавляющему большинству населения достаются жалкие крохи. Путь крупной промышленности гибелен для человечества. Сисмонди требовал, чтобы политическая эко­номия видела за своими абстрактными схемами живого че­ловека. Книга Сисмонди была исполнена благородного гу­манизма и резкой критики язв капитализма.

В 1819 г. Сисмонди женился на молодой англичанке. Детей у них не было. Остаток жизни он мирно прожил в своём небольшом имении под Женевой, погруженный в ра­боту над грандиозной «Историей французов». Выпустив 29 томов, Сисмонди все же не успел довести этот труд до конца. Он опубликовал также ряд других исторических и политических сочинений. Экономические работы Сисмонди, написанные в этот период, представляют мало интереса. В свое время исторические труды Сисмонди высоко ценились. При жизни он считался более историком, чем эконо­мистом. Но теперь они потеряли серьезное значение, тогда как вклад Сисмонди в экономическую науку остается важ­ным и с современной точки зрения.

Это был неутомимый труженик. До последних дней жизни он неизменно проводил за письменным столом еже­дневно восемь часов, а часто и больше. Сочинения Сис­монди составляют в общей сложности 70 томов! Развлече­ниями его были прогулки и беседы с многочисленными друзьями и гостями, которые охотно собирались в этом го­степриимном доме. Закат жизни знаменитого женевца был таким же ясным и счастливым, как его детство и отроче­ство. Он умер в 1842 г., в возрасте 69 лет.

На портрете Сисмонди мы видим массивного широколи­цего человека. Как рассказывает один из современников, Сисмонди с молодых лет отличался редкостной неуклюже­стью и неловкостью. Это якобы даже отвратило его от ши­рокого общества и сделало ученым-затворником. Он обла­дал очень мягким характером, добрым и отзывчивым нра­вом. Авторы, описывающие окружение мадам де Сталь, называют его «добряк Сисмонди». Это был верный друг, образцовый супруг, заботливый сын и брат. Вместе с тем мягкость не мешала Сисмонди быть человеком принципиальным, в необходимых случаях смелым и твердым в своих взглядах и действиях. Упомянутый современник пишет: «Хотя по природе он был несомненно человек миролюби­вый, он не раз вступал в жестокую борьбу, если надо было защищать честь друга. Сисмонди был связан с одним из­вестным журналом, который поместил статью, оскорбив­шую чувства некоего господина, слишком тщеславного своей знатностью. Он обвинил Сисмонди в авторстве и по­требовал, чтобы тот либо признал это, либо назвал подлин­ного автора. Сисмонди отказался дать какой-либо ответ. Был послан вызов, Сисмонди принял его, выстоял под вы­стрелом противника, а сам выстрелил в воздух, заявив при этом в первый раз, что он не является автором статьи. Он вышел из этого смешного конфликта со всеми подобаю­щими боевыми почестями»[23].

Критика капитализма

Вернемся на мгновение к Аристо­телю. Возможно, читатель помнит, что великий эллин противопоставлял экономике хрематистику. Экономика — естественная хо­зяйственная деятельность, направленная на удовлетворе­ние потребностей человека. Хрематистика — стремление к безграничному обогащению, хозяйственная деятельность не ради потребления, а ради накопления богатства. Мы ви­дели, какие превращения в дальнейшем претерпела эта идея со времен Аристотеля.

Она представляет собой естественную основу всякой критики капитализма, ибо с такой точки зрения капита­лизм — это сплошная хрематистика. Идеалом для Сисмон­ди является не полунатуральное рабовладельческое хозяй­ство, а патриархальное хозяйство независимых фермеров и ремесленников, воплощением хрематистики — не афин­ские торговцы и ростовщики, а английские фабриканты, купцы и банкиры, чьи нравы уже захватывают его род­ную Женеву и близкую его сердцу Францию.

Критика капитализма со стороны Сисмонди была мел­кобуржуазной. Это не следует понимать примитивно. Едва ли лавочник или кустарь представлялись Сисмонди венцом творения. Но он не знал другого класса, с которым мог бы связать свои надежды на лучшее будущее человечества. Сисмонди видел бедствия промышленного пролетариата и немало писал о его тяжелом положении, но он совершенно не понимал его исторической роли. Сисмонди выступил в эпоху, когда формировались идеи утопического и мелко­буржуазного социализма. Сам он ни в коей мере не был социалистом и не менее отрицательно, чем Рикардо, отно­сился к утопиям Оуэна и др. Но сама эпоха придала сисмондистской критике капитализма, вопреки его желанию, социалистический характер. Сисмонди оказался родона­чальником мелкобуржуазного социализма, прежде всего во Франции, но в известной мере и в Англии. Маркс и Энгельс отметили это уже в 1848 г., в «Манифесте Коммунистиче­ской партии».

Сисмонди ненавидел органически присущий капита­лизму культ денег. Когда мадам де Сталь собиралась ехать в Соединенные Штаты (эта поездка не состоялась), он с негодованием писал, что в этой стране все расценивается только на деньги, и цитировал в письме статью из американской газеты, где речь шла только о богатстве дочери Неккера и ни слова не говорилось о ее таланте, уме и ли­тературных заслугах. Но не такими эмоциями замечатель­на критика капитализма, данная Сисмонди. Будучи круп­ным экономистом и социологом, он сумел очень выпукло показать многие действительно важнейшие противоречия и пороки капитализма.

Сисмонди поставил в центр своей теории проблему рынков, реализации и кризисов и тесно связал ее с разви­тием классовой структуры буржуазного общества, с тен­денцией к превращению масс трудящихся в пролетариев. Тем самым он попал в самую точку, ухватил противоречие, которое исторически развивалось, которое из небольшой болячки во времена Сисмонди превратилось затем в опас­ный недуг. Не будет преувеличением сказать, что проблеме экономических кризисов посвящены тысячи, может быть, десятки тысяч работ в литературе по политической эконо­мии. Труды Сисмонди не затерялись в этой массе. Конеч­но, Сисмонди не разрешил проблему кризисов. Но уже тем, что он ее поставил (в 1819 г.!), он сделал большой шаг вперед по сравнению со своими современниками. Оценивая вклад Сисмонди в науку, В. И. Ленин писал в названной выше работе: «Исторические заслуги судятся не по тому, чего не дали исторические деятели сравнительно с современными требованиями, а по тому, что они дали нового  сравнительно со своими предшественниками»[24].

Для Рикардо и его последователей экономический про­цесс был бесконечной серией состояний равновесия, а пере­ход от одного состояния равновесия к другому совершался гладко, путем автоматического «приспособления». Их ин­тересовали именно эти состояния равновесия, а переходы они в сущности игнорировали. Сисмонди же заявил, что эти переходы представляют собой не гладкое приспособле­ние, а острейшие кризисы, механизм которых как раз и важен для науки.

Модель капитализма у Сисмонди заключается, грубо говоря, в следующем. Поскольку движущей силой и целью производства является прибыль, капиталисты стремятся выжать возможно больше прибыли из своих рабочих. Вследствие естественных законов размножения (Сисмонди в основном следовал Мальтусу) предложение труда хро­нически превышает спрос, что позволяет капиталистам удерживать зарплату на голодном уровне. Чтобы прожить, рабочие вынуждены работать, как отмечал Сисмонди, 12— 14 часов в сутки. Покупательная способность этих проле­тариев крайне низка и ограничивается небольшими коли­чествами предметов первой необходимости. Между тем их труд способен производить все больше и больше товаров. Внедрение машин лишь усиливает диспропорцию: они повышают производительность труда и одновременно вытес­няют рабочих. В результате неизбежно получается, что все больше общественного труда занято производством предме­тов роскоши богатых. Но спрос последних на предметы роскоши ограничен и неустойчив. Отсюда почти без про­межуточных звеньев в логике Сисмонди выводит неизбеж­ность кризисов перепроизводства.

Отсюда же вытекают и рецепты, которые дает Сисмон­ди. Общество, в котором существует более или менее «чи­стый» капитализм и преобладают два класса — капитали­сты и наемные рабочие, обречено на жестокие кризисы. Спасения Сисмонди ищет, подобно Мальтусу, в «третьих лицах» — промежуточных классах и слоях. Только для Сисмонди, в отличие от Мальтуса, это прежде всего мел­кие товаропроизводители — крестьяне, кустари, ремеслен­ники. Кроме того, Сисмонди полагал, что развитие капиталистического производства невозможно без обширного внешнего рынка, который он трактовал односторонне: как сбыт товаров более развитых стран в менее развитые. Наличием внешних рынков объяснял он тот факт, что Англия еще не задохнулась под бременем своего богат­ства.

Сисмонди требовал широкого вмешательства государ­ства в хозяйственную жизнь. Только с помощью государ­ства надеялся он утвердить в экономической жизни те ес­тественные и здоровые нормы, которые стихийный процесс развития неудержимо подрывал. Сисмонди предлагал ряд мер, в то время казавшихся опасно социалистическими, но теперь вполне приемлемых для капиталистов: социальное страхование и обеспечение для рабочих, участие рабочих в прибылях предприятий и т. п. Эти разделы книги Сисмонди любопытны с современной точки зрения.

Но в основном Сисмонди смотрел не вперед, а назад. Спасения от бед капитализма он искал в искусственном сохранении старых порядков, в недопущении концентра­ции богатства в руках немногих лиц. Он совершенно не видел, что в его время эти попытки остановить развитие капитализма были бессмысленны и нелепы. Сисмонди, ко­нечно, не хотел возвращения к средним векам, к феода­лизму. Но он желал, чтобы бесчеловечное шествие капита­лизма было остановлено путем насаждения общественных институтов, которые под видом нового вернули бы «добрые старые времена». Чтобы создать рабочим обеспеченность, он предлагал ввести систему, напоминающую старые ре­месленные цехи. Он хотел бы возродить в Англии мелкую земельную собственность. Этот экономический романтизм был утопическим и по сути реакционным, так как он отри­цал прогрессивное существо развития капитализма и чер­пал свое вдохновение не в будущем, а в прошлом.

 

Кризисы

«Итак, народы подвержены опасностям как будто противоречивого характера. Они могут разоряться и оттого, что тратят слишком много, и оттого, что тратят слишком мало»[25]. Приходится удивляться прозорливости Сисмонди. Так поставить вопрос не пришло бы в голову Смиту и Рикардо! С их точки зрения, нация, как и отдельный человек, может разоряться лишь оттого, что затраты превосходят доход и потому «про­едается капитал». Но как можно разоряться, тратя слиш­ком мало?

На самом деле эта мысль Сисмонди таит в себе нема­лую долю истины, притом вполне применимой к современ­ному капитализму. До известной степени верно, что кри­зисы начинаются потому, что нации «тратят слишком мало». На складах накапливаются товары, которые некому поку­пать. Сокращается производство, падают занятость и дохо­ды. Современное буржуазное государство в антикризисном арсенале числит меры, направленные на то, чтобы подтолк­нуть людей тратить больше. Либо же оно само начинает усиленно тратить деньги, добывая их с помощью государственного кредита. Если в хозяйстве недостает платежеспо­собного спроса, чтобы рассосать производимые массы то­варов, надо этот спрос подстегнуть или даже искусственно создать. Это прописная истина современного антикризис­ного регулирования. Она отражает, если не теоретическое понимание причин кризисов, то порожденные опытом и ого обобщением практические методы, которые в извест­ных пределах могут быть эффективны в борьбе с кризи­сами.

Но теоретическая система Сисмонди содержала в себе глубокие ошибки, которые в конечном счете привели к ре­акционной утопии — к защите патриархальщины, отстало­сти, ручного труда. Излагая выше взгляды Сисмонди, мы всюду говорили о личном потреблении и его предметах. Это не случайно. Вслед за Смитом Сисмонди сводил про­дукт труда общества к сумме доходов — прибыли, ренты и зарплаты. Отсюда вытекало странное и ошибочное пред­ставление, которое Маркс назвал догмой Смита и которое заключается в том, что годовой продукт нации можно све­сти по его натуральной форме к массе потребительских товаров. Ведь доходы в своей подавляющей части тратят­ся на потребление. Всем остальным, что производит народ­ное хозяйство, можно как бы пренебречь для «чистоты ана­лиза». Сисмонди придал этой, по выражению Маркса, «баснословной догме» особый смысл, положив ее в основу своих представлений о причинах экономических кризисов.

В действительности же годовой продукт общества со­стоит не только из предметов потребления, но также из средств производства — машин и транспортных средств, угля, металла и других материалов. Часть из них, правда, воплотится потом в предметы потребления. Но это вполне может произойти в будущем году и даже позже. Кроме того, и в рамках данного года нельзя говорить только о реализации тканей, надо говорить также о реализации хлопка, из которого будут произведены ткани, и т. д. Даже если не делаются новые капиталовложения, все равно надо производить машины, которые заменяли бы выбывающие, надо строить здания на смену приходящим в дряхлость. Для капитализма же характерно не простое воспроизвод­ство, а расширенное, при котором именно непрерывно производятся новые капиталовложения.

С усложнением производства, с развитием новых отрас­лей, с ростом применения машин доля средств производ­ства в годовом продукте до известного предела растет. Она бывает особенно велика при высокой норме накопления, т. е. при большом по отношению к продукту объеме капиталовложений. Потребности хозяйства в средствах произ­водства создают особый рынок, в значительной мере не­зависимый от потребительной способности общества. По­этому-то кризисы не могут быть непрерывными, а всегда периодичны. До какой-то степени капитал поддерживает сам себя, как бы вращаясь в замкнутом кругу. Добывается уголь, но он идет не в домашние печи, а в домны. Выплав­ляется металл, но из него делают не ножи и вилки, а, ска­жем, машины для горной промышленности, которые идут в шахты. Стихийный характер капиталистического хозяй­ства отнюдь не сразу обнаруживает, что производится и лишний уголь, и лишний металл, и лишние машины.

Неверно искать причину кризисов только в бедности ос­новной массы населения, неспособной предъявлять плате­жеспособный спрос на потребительские товары. И теория и исторический опыт показывают, что производство может значительно расти и при крайне низком уровне жизни на­родных масс. Это особенно очевидно, когда к производст­венному спросу в хозяйстве добавляется еще значитель­ный военный спрос. Можно, наконец, напомнить, что до ка­питализма кризисов не было, хотя народная нищета была во всяком случае не меньше, чем в XIX в.

Противоречие между производством и потреблением свойственно капитализму и играет важную роль в эконо­мических кризисах. Но, вопреки Сисмонди, к этому дело не сводится. Как показал Маркс, само это противоречие ость проявление более общего противоречия — противоре­чия между общественным характером производства и ча­стнокапиталистической формой присвоения. Смысл этого противоречия заключается в том, что производство в капи­талистическом хозяйстве обобществлено, т. е. ведется в ос­новном крупными специализированными предприятиями, работающими на обширный рынок. Но подчинено это про­изводство не целям и интересам общества, а прибыли капи­талистов, владеющих предприятиями. Крупное обществен­ное производство развивается по своим собственным зако­нам, ему, так сказать, безразлично, что капиталисты видят в нем вовсе не цель, а лишь средство наживы. Этот кон­фликт и разрешается в кризисах.

Каждый капиталист стремится наращивать производ­ство на своем предприятии, удерживая в то же время за­работную плату рабочих на возможно низком уровне. С другой стороны, каждый капиталист наращивает произ­водство своего товара, не считаясь с общим положением в данной отрасли и в -других отраслях. В результате и то­вары производятся в относительно избыточном количестве (по сравнению с платежеспособным спросом), и необходи­мые для развития экономики пропорции нарушаются. С увеличением в промышленности роли основного капи­тала особое значение приобретает то, что решения о капи­таловложениях несогласованно и произвольно принимают в капиталистическом хозяйстве частные предприниматели. Нет никакой уверенности в том, что они будут осуществлять капиталовложения, достаточные для использования всех ресурсов, ищущих приложения.

Кризис является естественной и неизбежной формой движения капиталистического хозяйства, формой перехода от одного временного состояния равновесия к другому. Го­воря языком кибернетики, капиталистическое хозяйство есть самонастраивающаяся система с очень сложными об­ратными связями и без центрального регулирования. Настраивание этой системы на режим оптимального (для данного момента) функционирования происходит методом проб и ошибок. Кризисы и представляют собой эти, мягко говоря, «пробы и ошибки», а цена их для общества в эко­номическом и социальном плане очень высока. Она может быть измерена количеством недопроизведенных и, следо­вательно, недопотребленных товаров, числом потерянных трудовых человеко-лет, а в социальном отношении — уси­лением нищеты трудящихся масс.

Вернемся, однако, к Сисмонди. Он, в сущности, исходил из представления о неизбежности стагнации капитализма и писал, что вследствие концентрации имущества у не­большого числа собственников внутренний рынок в каж­дой стране все более и более сокращается и промышленно­сти приходится усиленно искать сбыта на внешних рын­ках. Но и этот клапан недолговечен, пророчил Сисмонди. Объем рынка ограничен, а претендентов много. «Спрос на мировом рынке будет тогда величиной неизменной... кото­рую будут оспаривать друг у друга различные промыш­ленные нации. Если одна поставит больше продуктов, то это будет в ущерб другой»[26].

Это концепция сужения рынков, закупорки производи­тельных сил, автоматического краха капитализма. Нечего и говорить, что она оказалась ложной. Тем не менее ее зна­чение отнюдь не только историческое. Советский эконо­мист А. Г. Милейковский пишет: «Несмотря на то, что марксистско-ленинская теория внесла полную ясность в проб­лему накопления капитала... идея о том, что капитализм придет к краху из-за невозможности разрешить проблему рынков, имела широкое хождение в марксистской экономи­ческой литературе после второй мировой войны. Неизбеж­ность сужения рынков доказывалась тем, что в результате выпадения из системы капитализма ряда стран будет сок­ращаться сфера приложения капитала для главных капи­талистических государств. Отсюда делался вывод о неиз­бежности роста недогрузки в них предприятий, которая бу­дет приводить к воспроизводству на суженной основе. На этом же основывалось и предположение о неизбежности все более глубоких и непреодолимых экономических кри­зисов»[27].

Ошибочные представления о закупорке производитель­ных сил в экономике современного капитализма были от­вергнуты, что нашло отражение в новой Программе КПСС и в материалах съездов нашей партии. В последние годы советскими экономистами и зарубежными марксистами много сделано для изучения реальных тенденции развития капитализма на базе марксистско-ленинской теории вос­производства и кризисов. Капитализм исторически обречен не потому, что он вообще не может больше развиваться. Он обречен потому, что это развитие порождает такой ком­плекс противоречий, которые закономерно и неизбежно создают материальные и политические предпосылки кру­шения капитализма и замены его социализмом.

 

Г л а в а   15

«ШКОЛА СЭЯ» И ВКЛАД КУРНО

Официальную экономическую науку во Франции в пер­вой половине XIX в. представляла «школа Сэя». Вначале в этой буржуазной школе экономистов было сильно анти­феодальное направление. Но по мере обострения классо­вой борьбы между буржуазией и пролетариатом идеологи­ческое острие в официальной науке все более обращалось против рабочего класса, против социализма. «Школа Сэя» восхваляла предпринимателя-капиталиста, проповедовала гармонию классовых интересов, выступала против рабочего движения. В экономической политике ее главным принци­пом было laissez faire.

.Критика апологетических взглядов Сэя, согласно кото­рым прибыль капиталиста порождается капиталом без всякой эксплуатации рабочих, имела важнейшее значение для выработки теории прибавочной стоимости Маркса. С именем Сэя связана постановка в буржуазной политэко­номии такой важной проблемы, как механизм реализации общественного продукта. И в этой области критика Сэя, отрицавшего закономерность кризисов перепроизводства, сыграла заметную роль в развитии экономического учения марксизма.

В специальных областях экономической науки во Фран­ции, как и в Англии, отмечался значительный прогресс. В исторической перспективе особое значение имела попыт­ка Курно применить в экономической теории математиче­ские методы анализа.

Франция эпохи Бальзака

1789 год — начало Великой французской революции. 1799 —1815 годы — Консульство и Империя   Наполеона Бонапарта. 1815 год — Реставрация Бурбонов. 1830 год — Июльская революция, свержение Бурбонов, установление конституционной монархии Луи Филиппа. 1848 год — Февральская революция и провозглашение республики. 1851 год — контрреволюционный бонапартистский перево­рот, 1852 год — основание Второй империи.

Таковы вехи французской истории интересующей нас эпохи. Но это лишь внешняя канва, изменения в полити­ческой надстройке общества. Главное — изменения в эко­номическом базисе. В этот период во Франции разверну­лась промышленная революция, начала развиваться ма­шинная индустрия. Отношения между капиталистами и наемными рабочими становились главной формой общест­венных связей, прежде всего в городе, но в известной мере и в деревне. Буржуазия экономически и политически сменила дворянство в качестве господствующего класса об­щества.

Эта эпоха нашла свое художественное отражение в од­ном из самых поразительных созданий мировой литера­туры — в «Человеческой комедии» Бальзака. Как всякого большого писателя, Бальзака интересовал человек. Но он не только стихийно выражал своим творчеством тот прин­цип, что человек всегда существует лишь в рамках опре­деленной эпохи и конкретной социальной группы, а созна­тельно положил его в основу своего грандиозного произве­дения. Бальзак писал, что «Человеческая комедия» — это одновременно история человеческого сердца и история со­циальных отношений.

Как известно, по политическим взглядам Бальзак был легитимистом, т. е. сторонником «законной» монархии Бурбонов. Он идеализировал аристократию и презирал буржуазию с ее культом денег и властью корысти. Но может быть, это было его силой, а не слабостью. Бальзак с гениальной проницательностью изобразил процесс возвы­шения буржуазии в его самых различных аспектах: от бан­кирского дома Нусингена, воплощавшего высшую «фи­нансовую буржуазию», до сельских ростовщиков и кулаков в «Крестьянах». Верный правде жизни и искусства, он изо­бразил и разложение дворянства. Рабочий класс еще ви­делся Бальзаку в образе ремесленников и подмастерьев, но и это во многом соответствовало социальной действитель­ности тогдашней эпохи. (Впервые ввести в литературу об­разы пролетариев, фабричных рабочих новой эры, законо­мерно выпало на долю английских писателей 40-х годов, особенно Элизабет Гаскелл и Шарлотты Бронте. Однако талант их был несравним: с талантом Бальзака.) Энгельс писал, что из созданной Бальзаком художественной исто­рии французского общества он «даже в смысле экономиче­ских деталей узнал больше... чем из книг всех специали­стов — историков, экономистов, статистиков этого периода, вместе взятых»[28].

По оценкам французских экономистов, национальное богатство страны увеличилось с 1815 по 1853 г. почти втрое. За эти годы число действующих веретен в хлопчато­бумажной промышленности возросло более чем в 4 раза. Еще более резко увеличилось количество перерабатывае­мого за год хлопка, хотя оно и было в середине века все еще почти впятеро меньше, чем в Англии. Отставая от Анг­лии в этом и во многих других отношениях (особенно в применении машин), Франция все же быстро проходила через основные этапы промышленного переворота. Стои­мость ее экспорта выросла с 1815 по 1855 г. почти в 4 раза. Французские шелковые ткани, парижские швейные и галантерейные изделия, стекло и ряд других промышленных товаров вывозились в больших количествах во многие стра­ны мира. Париж превращался в крупнейший промышлен­ный и финансовый центр. Росли число акционерных об­ществ и объем биржевых сделок, развивались банки, появились сберегательные кассы.

В Париже бурлила политическая и идейная жизнь, из­давались читаемые во всей Европе газеты и журналы. Эмигранты из Германии и Польши, России и Италии со­ставляли важный элемент парижской интеллигенции. Франция оказывала сильное интеллектуальное влияние на другие страны. Идеи, родиной которых был Париж, вос­принимались в Европе и Америке с таким же интересом и почтением, как парижские моды. Поэтому и концепции «школы Сэя», нередко в изложении способных публици­стов, широко распространялись за пределами Франции. Они определяли, в частности, лицо официальной эконо­мической науки в России.

Сэй как человек и ученый

Жан Батист Сэй родился в 1767 г. в Лионе. Он происходил из гугенотской буржуазной семьи. В детстве Сэй по­лучил неплохое образование, но рано начал службу в тор­говой конторе. Он усиленно занимался самообразованием.

Изучая политическую экономию, Сэй прежде всего штуди­ровал «Богатство народов» Смита.

Он восторженно принял революцию. Его патриотиче­ского пыла хватило на то, чтобы пойти волонтером в рево­люционную армию, воевавшую с европейскими монархами на западных границах Франции. Но якобинской дикта­туры для Сэя оказалось уже слишком много. Он ушел из армии и вернулся в Париж, где стал редактором довольно солидного журнала. Власть консервативной буржуазии, правившей в эти годы после свержения якобинцев, в об­щем устраивала Сэя, хотя он и критиковал многие дейст­вия правительства.

Консульство Бонапарта сначала принесло Сэю дальней­шее выдвижение. Он получил пост члена трибунала в ко­митете финансов. Одновременно Сэй работал над большим сочинением, которое вышло в 1803 г. под заглавием «Трак­тат политической экономии, или Простое изложение спо­соба, которым образуются, распределяются и потребляются богатства». Эта книга, которую Сэй впоследствии много­кратно переделывал и дополнял для новых изданий (при жизни автора их вышло пять), так и осталась главным его произведением.

«Трактат» Сэя представлял собой упрощенное, схема­тизированное и очищенное, как он считал, от ненужных абстракций и сложностей изложение Смита. Трудовая тео­рия стоимости, которой, хотя и не вполне последовательно, следовал шотландец, уступала место «плюралистической» трактовке, где стоимость ставилась в зависимость от ряда факторов: субъективной полезности товара, издержек его производства, спроса и предложения. Идеи Смита об экс­плуатации наемного труда капиталом (т. е. элементы тео­рии прибавочной стоимости) совершенно исчезли у Сэя, уступив место теории факторов производства, о которой речь специально пойдет ниже. Сэй следовал Смиту в его экономическом либерализме. Он требовал «дешевого госу­дарства» и выступал за сведение к минимуму его вмеша­тельства в экономику. В этом отношении он примыкал также к физиократической традиции. Экономический либе­рализм Сэя имел особое значение для судьбы книги и автора.

Экономическая политика Консульства и Империи, хотя и буржуазная по своему общему характеру, была реши­тельно направлена против смитианской свободы торговли. Наполеону для его войн и для борьбы с Англией была нужна промышленность, но он рассчитывал, что она смо­жет быстро вырасти благодаря жесткому протекционизму и всестороннему регулированию хозяйства. Это открывало простор для бюрократического произвола и фаворитизма. Хозяйство, финансы и торговлю Наполеон рассматривал только как орудия своей завоевательной политики. Один современник писал: «Он хотел управлять торговлею, как батальоном, совершенно не считаясь с какими бы то ни было чисто торговыми соображениями». Наполеону была нужна лишь такая экономическая теория, которая оправ­дывала и обосновывала бы его политику.

Книга Сэя привлекла внимание публики и была заме­чена Наполеоном. Скромный чиновник был приглашен к первому консулу для беседы по вопросам, затронутым в его книге. Сэю было дано понять, что, если он хочет быть в милости у власти, ему надлежит переработать «Трактат» в духе взглядов и политики Наполеона. Однако Сэй отка­зался это сделать и был вынужден уйти в отставку.

Будучи человеком энергичным, практически сметли­вым и предприимчивым, он обратился к новой для него области промышленного предпринимательства: купил пай в текстильной фабрике. Сэй разбогател. Это наложило пе­чать на всю его дальнейшую научную и литературную деятельность. Теперь это был не только буржуазный интелли­гент, но буржуа-практик, знаток конкретных нужд и по­требностей своего класса. Его неприязнь к абстракциям еще более возросла, на экономическую науку он все больше смотрел как на источник практической мудрости для буржуа-предпринимателей. У него появилась тенден­ция сводить политическую экономию к проблемам орга­низации производства и сбыта, управления предприя­тиями. Особенно важную роль в капиталистическом хозяй­стве он отводил теперь фигуре предпринимателя, которого он наделял чертами смелого новатора, способного наиболее эффективно объединить в процессе производства капитал и труд.

В 1812 г. Сэй продал свой пай в фабрике и поселился в Париже довольно состоятельным рантье. Падение На­полеона и реставрация Бурбонов позволили ему наконец выпустить второе издание «Трактата». Оно принесло Сэю славу крупнейшего французского экономиста. Сэй был об­ласкан новым правительством. Он легко отказался от республиканизма своей молодости и стал верно служить Бурбонам: ведь буржуазия удержала свои завоевания, а экономическая политика теперь склонялась к свободе торговли.

---

[1] Имеются в виду рабочие поселки (коммуны), которые Р. Оуэн предлагал строить в виде геометрически правильных фи­гур. Об Оуэне см. гл. 17.

[2] Д. Рикардо. Сочинения, т. I, стр. 33.

[3] Уже француз Курно, пионер математических методов в эко­номике, отмечал в 1838 г. эту особенность мышления Рикардо и вместе с тем не без основания указывал на слабость рикардовой «математики» с ее громоздкими числовыми примерами: «Имеются авторы, как Смит и Сэй, которые сохраняли в своих сочинениях по политической экономии все красоты чисто литературного стиля. Но имеются и другие, как Рикардо, которые, трактуя наиболее абстрактные вопросы или стремись к наибольшей точности, не мог­ли избежать алгебры и лишь скрывали ее под арифметическими исчислениями утомительного объема» (A. A. Cournot. Recherches sur les principes mathematiques de la theorie des richesses. P., 1838, p. IX).

[4] Д. Рикардо. Сочинения, т. I, стр. 240.

[5] К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 19.

[6] К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 27, стр. 207.

[7] См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 26, ч. III.

[8] А. Блок. Сочинения   в   двух   томах, т. I.   M.:  ГИХЛ,   1955, стр. 484.

[9] В задачу этой книги не входит рассмотрение субъективной школы. Но и избежать упоминаний о ней невозможно. Любозна­тельного читателя следует отослать к работе талантливого совет­ского ученого И. Г. Блюмина «Субъективная школа в буржуазной политической экономии». Она опубликована в конце 20-х годов, пе­реиздана в 1962 г.

[10] Мальтус счел необходимым снять это место в ряде последую­щих изданий «Опыта». Цит. по J. M. Keynes. Essays and Sketches in Biography. N. Y., 1956, p. 26.

[11] Т. Р. Мальтус. Опыт о законе  народонаселения,   т. I. СПб., 1868, стр. 102.

[12] Учитывая эти очевидные возражения против «закона убы­вающей отдачи», современные буржуазные экономисты резко су­жают сферу его действия по сравнению с Мальтусом. Они говорят, что этот «закон» действует лишь тогда, когда к неизменному коли­честву остальных факторов производства добавляется возрастаю­щее количество данного фактора. Под основными факторами про­изводства понимаются, как известно, труд, капитал и земля. При­веденный выше пример рисует именно такую ситуацию,— как мы видим, совершенно нереалистичную: в ней предполагается, что земля и капитал (прочие средства производства) неизменны, а ме­няется лишь количество труда. Тем не менее, мальтузианцы и ны­не оперируют в той или иной форме «законом убывающего плодо­родия». Отвергая «закон», экономисты-марксисты, разумеется, ни в коей мере не закрывают глаза на реальность и важность самой проблемы отдачи (прироста продукции в натуральной форме) на производственные затраты. Эта отдача может быть различна в за­висимости от перечисленных (и многих других) факторов. Увели­чение отдачи на рубль капитальных вложений, на человеко-час труда, на гектар земли — важнейшая задача повышения эффектив­ности социалистического народного хозяйства.

[13] В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 2, стр. 170.

[14] J. St.  Mill.  Autobiography. L., 1944, p. 38.

[15] Первый русский перевод, вышедший (частично) в 1860 г., был сделан Н. Г. Чернышевским. Великий русский ученый и ре­волюционер не просто перевел Милля, а написал в виде примеча­ний и комментариев к нему самостоятельную работу, в которой, как говорит Маркс, мастерски показал банкротство буржуазной поли­тической экономии. Перевод Милля Чернышевским и публикация его «Очерков по Миллю» сыграли заметную роль в развитии эконо­мической мысли в России.

[16] К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 624—625.

[17] Н. Г.  Чернышевский. Избранные экономические произведе­ния, т. III, ч. 1. М.: ОГИЗ, 1948, стр. 7.

[18] Я обнаружил такую картину по меньшей мере в четырех книгах: в курсе Д. И. Розенберга (1940 г.), в учебнике МГУ под ре­дакцией И. И. Удальцова и Ф. Я. Полянского (1961 г.), в изданном Соцэкгизом курсе под редакцией Н. К. Каратаева (1963 г.) и в ана­логичном курсе под редакцией П. И. Заррина («Высшая школа», 1963 г.). В последней книге есть и такие трудно объяснимые вещи: в главе 11 («Возникновение вульгарной буржуазной политической экономии») в разделе по Германии отмечается, что Милль оказал сильное влияние на немецких буржуазных экономистов, но в числе английских экономистов он не фигурирует. Современную марк­систскую оценку Дж. Ст. Милля можно найти в книгах Л. В. Левшина «Критика теории стоимости английских буржуазных эконо­мистов» (Соцэкгиз, 1961 г.) и С. М. Никитина «Теории стоимости и их эволюция» («Мысль, 1970 г.).

[19] К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 26, ч. III, стр. 471.

[20] Принятая Миллем структура изложения прослеживается вплоть до современных англо-американских учебников экономики. Учебник П. Самуэльсона построен таким образом, что в двух пер­вых частях дается общая «теория производства» и трактуются фак­торы его роста, а лишь в третьей части (как у Милля!) вводится проблема стоимости, которая скрывается за вывеской «ценообразо­вание». Разумеется, здесь нет и следа трудовой теории стоимости, но факторы ценообразования опять-таки исследуются, хоть и с при­менением развитой позже техники анализа, в духе Милля: путем отказа от поисков конечной основы цен и подмены ее рядом фак­торов, действующих со стороны спроса и предложения.

[21] J. St. Mill. Principles of Political Economy with Some of their Applications to Social Philosophy. L., 1873, p. 291.

[22] В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 2, стр. 123.

[23] A. Stevens. Madame de Stael. A Study of Her Life and Times: the First Revolution and the First Empire, vol. 2. L., 1881, p. 19.

[24] В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 2, стр. 178.

[25] Ж. С. Сисмонди. Новые начала политической экономии, или О богатстве в его отношении к народонаселению, т. I. M., Соцэкгиз, 1937, стр. 201.

[26] Ж. С. Сисмонди. Новые начала политической экономии, или О богатстве в его отношении к народонаселению, т. II. М., Соцэкгиз, 1937, стр. 152.

[27]  «Новые явления в накоплении капитала в империалистиче­ских странах». М., «Мысль», 1967, стр. 421.

[28] K. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 37, стр. 36.