320      Раздел 111. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

используется с достаточной строгостью и с учетом всех внутрен­не ему присущих следствий, оно представляет исходную точку, двигаясь из которой можно получить множество выводов в дальнейшем анализе.

Во-вторых, в той мере, в какой мы можем эффективно рассматри­вать политическую жизнь как систему, ясно, что ее не следует изучать как существующую в вакууме. Ее следует рассматривать в физическом, биологическом, социальном и психологическом окружениях (environ­ments). Здесь опять эмпирическая тривиальность этого утверждения не должна заслонять от нас его ключевое теоретическое значение. Если бы мы игнорировали кажущееся столь очевидным утверждение, было бы невозможно заложить основу анализа феномена выживания поли­тических систем в стабильном или меняющемся мире.

Здесь мы переходим к третьему пункту. Уточнение того, что пред­ставляют собой различные виды окружения, полезно и необходимо, по­скольку политическая жизнь является открытой системой. Вследст­вие ее собственной природы как социальной системы, выделенной из других социальных систем, она подвержена их постоянному воздейст­вию. Из этих систем исходит постоянный поток событий и акций, опре­деляющих условия, в рамках которых элементы политической системы должны действовать.

И наконец, тот факт, что некоторые политические системы выжи­вают, как бы на них ни воздействовало окружение, означает, что они должны обладать способностью реагировать на возмущающие воз­действия (disturbences) и тем самым адаптироваться к изменяющимся условиям. Как только мы признаем, что политические системы могут быть адаптивными, а не просто пассивно воспринимающими воздейст­вие среды, сразу появляются новые возможности теоретического ана­лиза.

Во внутренней организации политической системы ключевым свой­ством, характерным и для других социальных систем, является исклю­чительно гибкая способность реакции на условия своего функциониро­вания. Действительно, политические системы включают самые разно­образные механизмы, с помощью которых им удается справляться с возмущающими воздействиями среды. Посредством этих механизмов они могут регулировать свое поведение, трансформировать внутрен­нюю структуру и даже изменять фундаментальные цели. В отличие от социальных систем, немногие типы систем обладают этим свойством. На практике изучающие политическую жизнь должны просто исходить из этого, даже анализ на уровне здравого смысла требует признания

Глава 7. ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА ОБЩЕСТВА                                                                            321

этой посылки. Однако указанная особенность политических систем редко учитывается в теоретических построениях в качестве централь­ного компонента; ее последствия для внутреннего поведения полити­ческих систем никогда явно не формулировались и не исследовались.

[...] Важнейшим недостатком анализа равновесных состояний, пре­валирующего в политологическом исследовании типа анализа, являет­ся то, что он фактически пренебрегает способностью систем справ­ляться с возмущающим воздействием среды. Хотя равновесный подход редко разрабатывается в явном виде, он пронизывает значительную часть политологических исследований, особенно при изучении полити­ки групп и международных отношений. Естественно, что подход, основанный на том, что политическая система стремится поддерживать со­стояние равновесия, должен предполагать наличие внешних воздейст­вий. Именно они приходят к тому, что отношения власти в политической системе выходят из предполагаемого стабильного состояния. Затем обычно система исследуется в рамках допущения, нередко имплицитного, ее возврата к исходному стабильному состоянию. Если системе »то не удается, ее рассматривают как движущуюся к новому состоянию равновесия, которое должно быть указано и описано. Тщательный ана­лиз используемого языка показывает, что равновесие и стабильность (stability) означают при этом одно и то же.   

На пути эффективного применения понятия «равновесие» для анализа политической жизни существует множество концептуальных и эмпирических трудностей. Среди этих трудностей две имеют особое значение в данном контексте.

Во-первых, равновесный подход создает впечатление, что элементы системы имеют только одну основную цель: путем преодоления внеш­них возмущающих воздействий осуществить возврат к исходной точке равновесия или двигаться к какой-либо новой точке равновесия. Обыч­но при этом имеют в виду, хотя бы имплицитно, стремление к стабиль­ности, как если бы стабильность являлась наиболее желаемым состо­янием. Во-вторых, недостаточно внимания уделяется формулировке проблем, касающихся выбора конкретного пути возврата системы в ис­ходную точку равновесия или достижения ею новой точки равновесия. Но ведь эти проблемы имеют существенное теоретическое значение.

Невозможно понять процессы, обеспечивающие способность того или иного типа политической жизни воспроизводить себя, если ее цели или форма реакций со стороны общества считаются наперед заданными.

322       Раздел  III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

Система вполне может иметь иные цели, чем достижение той или иной точки равновесия.

Даже если понятие «состояние равновесия» использовалось только как никогда не достижимая на практике теоретическая норма, оно по­зволило бы создать менее полезные теоретические аппроксимации ре­альности, чем когда принимаются во внимание другие возможности. Мне представляется более эффективным подход, в рамках которого признается, что отдельные элементы системы могут иногда осущест­влять действия, способствующие разрушению предшествующего со­стояния равновесия, или даже поддерживать перманентное состояние неравновесия. Типичным случаем подобного рода является, например, тот, когда власть стремится сохранить свое положение, поддерживая внутреннюю нестабильность или преувеличивая внешнюю угрозу.

Далее, общим свойством всех систем является их способность амор­тизировать спектр внешних воздействий позитивного, конструктивного и инновативного плана, устранять или абсорбировать влияние любых возмущающих сил. Система отнюдь не обязательно реагирует на внеш­нее возмущение лишь путем колебания вблизи исходной точки равно­весия или двигаясь к точке нового равновесия. Она может справляться с возмущающим воздействием, стремясь изменить свое окружение таким образом, чтобы взаимодействие между ней и этим окружением не приводило к росту напряжения; элементы подвергшейся внешнему воздействию системы могут даже настолько существенно трансформи­ровать отношения между собой, модифицировать собственные цели и способы действий, что система сможет значительно лучше справляться с воздействием среды. С помощью этого и других способов система спо­собна творчески и конструктивно отвечать на внешние возмущающие воздействия.

Совершенно очевидно, что принятие анализа равновесных состоя­ний в качестве методологической основы, хотя бы и в неявной форме, затрудняет обнаружение тех целей системы, которые не могут быть сведены к достижению состояния равновесия. При этом столь же труд­но указывать и анализировать пути достижения этих альтернативных целей. Для любых социальных систем, включая политические, адапта­ция представляет собой нечто большее, чем простое приспособление к меняющейся ситуации. Она включает множество разнообразных дей­ствий, ограниченное только человеческим мастерством, изобретатель­ностью, ресурсами, с помощью которых происходит модификация, осу­ществляются фундаментальные изменения и контроль внешней среды,

Глава 7. ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА ОБЩЕСТВА                                    323

самой системы или того и другого вместе. В итоге система приобретает способность успешно парировать или амортизировать любые потенци­ально стрессовые для нее воздействия.

[...] Системный анализ позволяет разработать более гибкую и эф­фективную теоретическую структуру, чем тот уровень теоретического анализа, который достижим в рамках хорошо развитого равновесного подхода. Однако вначале необходимо указать и описать основные сис­темные понятия. Мы можем определить систему как некоторое мно­жество переменных независимо от степени их взаимосвязи. Причина, по которой такое определение является предпочтительным, заключа­ется в том, что оно освобождает нас от необходимости спорить по по­воду того, можно ли считать политическую систему действительно сис­темой. Единственно важным вопросом в этом случае будет, является ли множество, рассматриваемое нами в качестве системы, по-настоящему интересным для анализа. Сможем ли мы с помощью такой системы по­нять и объяснить определенные существенные для нас аспекты чело­веческого поведения?

Как я уже отмечал в «The Political Systems», политическая систе­ма может быть определена как совокупность тех взаимодействий, по­средством которых ценности авторитарным способом приносятся в об­щество, это именно то, что отличает политическую систему от других взаимодействующих с ней систем. Окружение политической системы можно разделить на две части: интрасоциетальную и экстрасоциетальную. Первая состоит из трех систем, которые не являются политичес­кими в соответствии с нашим определением природы политических вза­имодействий. Интрасоциетальные системы включают такие множества типов поведения, отношений, идей, как экономика, культура, социаль­ная структура, межличностные отношения. Они являются функцио­нальными сегментами общества, компонентом которого является и сама политическая система. В данном конкретном обществе системы, отличные от политической, выступают источником множества влияний, в совокупности определяющих условия действия политической систе­мы. В мире, где постоянно формируются новые политические системы, мы можем найти немало примеров того, когда меняющиеся экономика, культура или социальная структура могут оказывать воздействие на по­литическую жизнь.

Другая часть окружения политической системы экстрасоциетальна, включает все системы, являющиеся внешними по отношению к данно­му обществу. Они выступают функциональными компонентами между -

324           Раздел III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

народного сообщества, суперсистемы, элементами которой можно считать конкретные общества. Межнациональная система культуры — пример экстрасоциетальной системы.

Оба эти класса систем — интра- и экстрасоциетальные, — которые мы рассматриваем как внешние по отношению к политической системе, образуют полное окружение политической системы. Они могут слу­жить источником стрессов политической системы. Возмущающие воздействия — понятие, с помощью которого можно эффективно описывать влияния полного окружения на политическую систему и вы­зываемые ими изменения этой системы. Не все возмущающие воздей­ствия создают напряжение в политической системе: некоторые благо­приятствуют выживанию системы, другие являются нейтральными в смысле способности вызывать стресс. Но многие воздействия можно считать способными приводить политическую систему к стрессу.

Когда следует говорить о том, что стресс наступил? Этот вопрос до­статочно сложен, ответ на него предполагает введение нескольких до­полнительных понятий. Все политические системы как таковые, по­скольку они обладают определенной живучестью, обязательно выпол­няют две следующие функции. Во-первых, они должны быть способны предлагать обществу ценности и, во-вторых, вынуждать большинство его членов признавать их в качестве обязательных, по крайней мере почти всегда. Эти два свойства выделяют политические системы среди других типов социальных систем.

Следовательно, эти два отличительных свойства — предложение ценностей обществу и относительная частота их признания послед­ним — являются существенными переменными (essential variables) политической жизни. Их наличие можно считать необходимым услови­ем того, что последняя существует. Мы можем здесь принять в качестве аксиомы, что никакой тип общества не мог бы реализоваться без той или иной политической системы. [...]

Одной из важных причин для введения этих существенных перемен­ных является то, что они позволяют более точно установить, где и как возмущающие воздействия на систему угрожают вызвать ее стресс. Можно сказать, что стрессовая ситуация возникает, когда появляется опасность, что существенные переменные могут выйти за пределы своих критических значений. Это может быть связано с тем, что про­исходит в окружении системы — она может подвергнуться полному военному разгрому или суровый экономический кризис вызывает общую дезорганизацию политической системы и резкий рост нелояльности

Глава 7. ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА ОБЩЕСТВА                                          325

к ней. Предположим, что как следствие такой ситуации или влас­ти окажутся не в состоянии принимать необходимые решения, или эти решения не будут выполняться. В этом случае внесение властью цен­ностей в общество окажется невозможным и, как следствие, общество взорвется из-за неспособности политической системы выполнять одну из своих важнейших функций, связанную с регулированием поведения его членов.

Указанный случай как раз и будет соответствовать стрессу полити­ческой системы, настолько сильному, что любые возможности для вы­живания в данном обществе практически исчезнут. Но нередко разру­шение политической системы не является столь полным и необрати­мым и система, пережившая стресс, в той или иной форме выживает. Несмотря на кризис, власти могут сохранить способность принимать определенные решения и хотя бы с некоторой минимальной частотой добиваться их выполнения. При этом какая-то часть проблем, требую­щих политического решения, будет находиться под контролем. Иными словами, не всегда существенные переменные полностью выходят за границы нормального диапазона изменений. Случается, что область этих изменений как бы несколько смещена по сравнению с нормальной ситуацией, когда власти, например, частично не способны принимать требуемые решения и добиваться их выполнения с нужной регулярнос­тью. В таких условиях существенные переменные в целом не выходят за границы допустимого диапазона изменений, они подвергаются стрес­су, но остаются в пределах критических точек. И до тех пор пока поли­тическая система способна удерживать свои существенные перемен­ные в этих пределах, можно утверждать, что она обладает способнос­тью к выживанию.

Как мы показали выше, каждая политическая система характеризу­ется свойством в той или иной степени справляться со стрессом своих существенных переменных. Это не значит, что результат поведения системы всегда именно таков; система может разрушиться именно по той причине, что оказалась неспособной принять адекватные и эффек­тивные меры в отношении надвигающегося стресса. Но именно способ­ность системы отвечать на стресс имеет решающее значение. Тип от­вета системы позволяет оценить вероятность того, что она сумеет пре­одолеть ситуацию стресса. Вопрос о характере реакции политической системы на стресс может продуктивно исследоваться в рамках систем­ного анализа политической жизни. Особенно перспективным можно считать изучение поведения элементов политической системы в том отношении,

326         Раздел III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

насколько будет усугублять или смягчать стресс ее сущест­венных переменных это поведение.

[...] Однако остается нерешенной фундаментальная проблема: как именно потенциально способные вызывать стресс условия в окружении политической системы соотносятся и взаимодействуют с ней? В конеч­ном счете даже с позиций здравого смысла представляется очевидным, что существует огромное множество внешних воздействий на систему. Следует ли рассматривать каждое изменение в окружении системы как изолированное единичное возмущение, конкретные последствия кото­рого должны изучаться независимо от действия других возмущений?

Если бы такой способ исследования был единственно возможным и приемлемым, то трудности системного анализа проблемы могли бы оказаться непреодолимыми. Но если искать эффективный метод изуче­ния воздействия окружения на политическую систему, надо стремиться к максимально возможной редукции огромного множества воздействий к ограниченному числу индикаторов. Я считаю, что следует пытаться де­лать это, используя понятия «входы» и «выходы».

Как можно описывать эти «входы» и «выходы»? Поскольку я про­вожу аналитическое разграничение между политической системой и параметрическими в отношении ее или окружающими ее системами, то полезно интерпретировать взаимодействия, связанные с поведением элементов этих систем, как обмены, или трансакции, которые могут пересекать границы политической системы. Об обменах мы будем го­ворить, если необходимо подчеркнуть взаимную связь политической системы с ее окружением. С помощью термина трансакция будет под­черкиваться факт однонаправленного действия окружения на полити­ческую систему или обратного действия при условии пренебрежения временем обратной реакции соответствующих систем.

До этого момента все представляется достаточно бесспорным. Если бы системы не были взаимосвязаны, то все аналитически фиксируемые аспекты поведения в обществе были бы независимы друг от друга, что на самом деле не так. Однако констатация факта взаимодействия раз­личных систем в обществе — нечто большее, чем простой трюизм. Дело в том, что здесь указывается способ, с помощью которого огром­ное число сложных взаимодействий оказывается возможным редуци­ровать к теоретически и эмпирически обозримым величинам.

Завершая рассмотрение этого вопроса, отмечу, что мною предло­жен метод суммирования наиболее значимых и существенных воздей­ствий на политическую систему и представления их в виде нескольких

Глава7. ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА ОБЩЕСТВА                                              327

индикаторов. Анализируя последние, мы получаем возможность оцени­вать ближайшие и более отдаленные влияния событий, происходящих во внешней среде, на политическую систему. Имея в виду эту задачу, я обозначил эффекты, переносимые через границу одной системы на не­которую другую систему, как выходы первой системы и — симметрич­но — входы второй. Трансакция, или обмен между системами, при этом рассматривается как взаимосвязь между ними в форме отношения «вход-выход».

[...] Значение понятия «входы» состоит в том, что с его помощью мы получаем возможность характеризовать суммарный эффект действия множества разнородных условий и событий, происходящих в окруже­нии политической системы, на саму эту систему. Без использования данного понятия было бы трудно определить в точном операциональ­ном смысле, какое влияние поведение различных секторов общества оказывает на события в политической сфере. «Входы» могут выпол­нять функции суммарных переменных, которые обобщают в концент­рированном виде все происходящее в среде, окружающей политичес­кую систему, что может способствовать политическому стрессу. Поэ­тому понятие «входы» служит мощным аналитическим инструментом.

Границы, в пределах которых «входы» могут служить суммарными переменными, зависят от того, какое определение дано первым. Можно рассматривать их в самом широком смысле. В таком случае мы сможем интерпретировать как любое внешнее по отношению к системе собы­тие, которое изменяет систему, модифицирует ее или вообще влияет на нее каким-либо образом. Но если бы мы стали использовать понятие «входы» в столь широком смысле, нам никогда не удалось бы исчерпать список входов, воздействующих на систему. Потенциально любое минимально значимое событие или изменение условий в окружении поли­тической системы могут оказать некоторое воздействие на нее. Столь широкое использование понятия «входы» фактически может привести к тому, что его функции, связанные с более адекватным, отвечающим задачам исследования моделированием политической реальности, не будут выполнены.

Как уже отмечалось, мы можем существенно упростить анализ воз­действия со стороны внешней среды, если ограничим наше внимание несколькими видами «входов», которые могут рассматриваться в каче­стве индикаторов, суммирующих наиболее важные эффекты в плане их вклада в стресс системы. Речь о тех эффектах, которые пересекают гра­ницу, отделяющую параметрические системы от политических и влияющих

328        Раздел 111. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

на последние. Таким путем мы избавляемся от необходимости изучать и прослеживать отдельно последствия каждого из многих типов событий в окружении политической системы.

В качестве эффективного теоретического инструмента может быть полезным рассмотрение основных воздействий со стороны среды на по­литическую систему в форме двух главных входов: требований и под­держки. С их помощью широкий спектр событий и видов активности в среде может быть суммирован, отражен и изучен в плане их воздейст­вия на политическую жизнь. Следовательно, существуют ключевые ин­дикаторы, указывающие, каким путем воздействия внешнего окруже­ния влияют на политическую систему и придают иную форму происхо­дящему в ней. Можно это выразить и так, что, изучая флуктуации вхо­дов, являющихся комбинацией требований и поддержки, мы получаем возможность эффективного описания результата воздействия внешне­го окружения на политическую систему.

[...] Аналогичным образом понятие выходы помогает нам изучать все множество следствий поведения элементов политической системы для ее окружения. Наша первая задача, конечно, состоит в том, чтобы исследовать функционирование политической системы. Для понимания политических явлений как таковых мы не должны концентрировать наши усилия на тех следствиях, которые политические действия произ­водят в окружающих системах. Эта проблема может более глубоко ана­лизироваться теориями функционирования экономики, культуры или любой другой параметрической системы.

Но активность элементов политической системы может иметь неко­торое значение для ее собственного состояния в будущем. В той степе­ни, в какой это именно так, мы не можем полностью отвлечься от тех действий, которые выходят из системы в ее окружение. Как и в случае «входов», однако, существует огромное множество типов активности внутри политической системы. Каким образом тогда выделить именно те типы активности, которые важны для понимания способов выжива­ния этих систем?

Полезным методом упрощения и организации эмпирических данных о поведении элементов системы (что отражается в их требованиях и поддержке) является их представление в терминах того, как «входы» преобразуются в то, что можно назвать политические выходы. Тако­выми являются решения и действия властей. [...] «Выходы» не только воздействуют на окружение политической системы, но и позволяют оп­ределять и корректировать в каждом новом цикле взаимодействия соответствующие

Глава 7. ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА ОБЩЕСТВА                                             329

 «входы» системы. При этом образуется контур об­ратной связи (feedback loop), играющий важную роль в объяснении процессов, помогающих системе справляться со стрессом. Эта связь дает возможность системе использовать свой предшествующий и се­годняшний опыт для того, чтобы пытаться усовершенствовать свое бу­дущее поведение.

Когда мы говорим о политической системе как действующей, то надо помнить, что ее не следует представлять как нечто монолитное. Для того чтобы обеспечить возможность коллективного действия, в ней су­ществуют те, кто выступает от имени или во имя системы. Мы можем определить их как власти. Если необходимо осуществить действия по удовлетворению некоторых требований или создать условия для такого удовлетворения, информация о результативности «выходов» должна достигать хотя бы этих властей. При отсутствии информационной об­ратной связи о происходящих в системе процессах власти будут дейст­вовать вслепую.

Если отправной точкой нашего исследования является способность системы к выживанию и если мы считаем одним из существенных ис­точников стресса падение уровня ее поддержки ниже некоторого мини­мального уровня, то следует признать чрезвычайную важность инфор­мационной обратной связи для властей. [...]

Контур обратной связи сам содержит ряд элементов, заслуживаю­щих детального изучения. Он включает производство «выходов» влас­тями, реакцию членов общества на эти «выходы», передачу информации об этой реакции властям и, наконец, возможные последующие действия властей. Таким образом постоянно приходят в движение новые циклы выходов, ответов, информационной обратной связи и реакций властей, создавая непрерывную цепь взаимосвязанных действий. Наличие об­ратной связи оказывает тем самым существенное влияние на способ­ность политической системы справляться со стрессом и выживать.

[...] Из вышеизложенного очевидно, что применяемый тип анализа позволяет и даже требует от нас исследовать политическую систему, используя динамические переменные. Мы не только приходим к пони­манию того, как политическая система действует посредством своих «выходов», но становится ясным тот факт, что все происходящее в сис­теме может иметь последствия для каждой последующей стадии ее по­ведения. Поэтому представляется насущной задачей интерпретация по­литических процессов как непрерывного и взаимосвязанного потока поведения.

330      Раздел III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

если бы мы удовлетворились в целом статичной моделью полити­ческой системы, то на этом можно было бы поставить точку. Действи­тельно, в большинстве политологических сочинений именно это и де­лается. В них исследуются сложные процессы и механизмы принятия и реализации решений. Следовательно, до тех пор пока мы интересуемся тем, какие факторы и как именно влияют на выработку и осуществле­ние политических решений, модель можно считать адекватной в каче­стве первого минимального приближения.

Однако ключевой проблемой политической теории является не про­сто разработка концептуального аппарата для понимания факторов, влияющих на все типы решений, принимаемых в системе, иначе говоря, формулировка теории аллокации политических ресурсов. Как я уже от­мечал, теория должна объяснить, с помощью каких механизмов систе­ме удается выживать в течение длительного времени и как она преодо­левает стресс, который может наступить в любой момент. По этой при­чине недостаточно рассматривать «выходы» политической системы в качестве некоего абсолютного завершения политических процессов и соответственно нашего анализа. В этом плане можно отметить, что час­тью модели являются обратные связи, выступающие как важнейший фактор, определяющий поведение системы. Именно наличие обратной связи совместно со способностью политической системы осуществлять конструктивные действия создает предпосылки для адаптации системы или преодоления возможного стресса.

Таким образом, системный анализ политической жизни опирается на представление о системе, находящейся в некоторой среде и подвер­гающейся внешним возмущающим воздействиям, угрожающим вывес­ти существенные переменные системы за пределы их критических зна­чений. В рамках этого анализа важным является допущение о том, что для того, чтобы выжить, система должна быть способна отвечать с по­мощью действий, устраняющих стресс. Действия властей имеют клю­чевое значение в этом отношении. Но для действий, причем осмыслен­ных и эффективных, власти должны иметь возможность получать не­обходимую информацию о происходящем. Обладая информацией, власти могут быть способными обеспечивать в течение некоторого вре­мени минимальный уровень поддержки системе.

Системный анализ позволяет поставить ряд ключевых вопросов, от­веты на которые помогли бы сделать более насыщенной конкретным содержанием представленную здесь схематичную модель. Какова в дей­ствительности природа тех воздействий, которым подвергается поли­тическая

Глава 7. ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА ОБЩЕСТВА                                                331

система? Как они передаются системе? Какими способами, если таковые существуют, системы чаще всего стремятся преодолевать стрессы? Какие типы процессов обратной связи должны существовать в любой системе, если сами условия ее функционирования вынуждают систему приобретать и накапливать потенциал, позволяющий действо­вать в направлении ослабления стресса? Как различные типы полити­ческих систем — современные и развивающиеся, демократические и авторитарные — отличаются типами своих входов и выходов, своими внутренними процессами и обратными связями? Как эти различия вли­яют на способности системы к выживанию, когда она подвергается воз­действию стресса?

Задача построения теории состоит, конечно, не в том, чтобы уже в начале исследования получить достоверные и полные ответы на эти во­просы. Скорее, задача заключается в том, чтобы правильно ставить проблемы и намечать эффективные пути их решения.

Печатается по: Антология мировой политической мысли: В 5 т. М., 1997. Т. II. С. 630—642.

 

 

М. ДЮВЕРЖЕ

Политические институты и конституционное право

Ни термин «институт», ни термин «политический» совершенно точ­ного значения не имеют: в этом-то и кроется трудность определения по­нятия политических институтов. Для начала попытаемся выделить кон­кретное, объективное и научное понятие «политические институты», а потом покажем, какими преимуществами оборачивается употребление этого выражения вместо термина «конституционное право» и наряду с ним.

[...] Поначалу, как указывается в слова ре Литре, слово «институты» означало «все, что изобретено и установлено людьми в отличие от того, что дано от природы»: сексуальный акт, например, есть природный фе­номен, а брак существует как институт. Для Дюркгейма¹ и его последо­вателей, наоборот, институтами являются идеи, верования, обычаи, со­циальная практика, которые индивид получает в готовом виде; это — «полностью институционализированная совокупность действий

___________

¹ Дюркгейм Эмиль( 1858—1917) — крупнейший французский философ и социолог.

332       Раздел III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

или идей, которые индивиды обнаруживают перед собой и которые в той или иной степени им навязаны»; таким образом, институты вовсе не противопоставлены природе, они — естественные факты социаль­ного универсума. И все же определение Дюркгейма чересчур общее. Думается, что термин «институты» можно было бы резервировать для обозначения совокупности идей, верований, обычаев, составляющих упорядоченное и организованное целое (например, брак, семья, выбо­ры, правительство, собственность и т.д.). Удовольствуемся временно этим понятием. [...]

Что касается понятия «политический», то и ясности не больше: по сути оно относится к двум разнопорядковым феноменам.

А. Одни, исходя из этимологии слова, называют политическими ин­ститутами институты государства (от греческого «полис» — город — государство — более или менее соответствующее тому, что мы сегодня называем государством), т.е. институты некой человеческой общности, наилучшим на сегодняшний момент образом организованной и усовер­шенствованной. [...]

Б. Другие относят понятие «политический» к тому основополагаю­щему общественному явлению, которое Дюги¹ называл «разделением на управляющих и управляемых». В любой человеческой группировке есть две категории людей: те, кто командуют, и те, кто подчиняются; те, кто отдают приказы, и те, кто им повинуются; начальники и подчинен­ные, управляющие и управляемые. Это фундаментальное различие су­ществует в семье, в самоуправляющей единице, в государстве, в ассо­циациях, в религиозных братствах, в церквах и т.д. Политическими на­зывают такие институты, которые затрагивают правителей и их власть, руководителей и их полномочия.

[...] а) Консервативное понимание политических институтов в XIX в. В XIX в. люди охотно противопоставляли термин «институты» термину «конституция». Первым они обозначали те социальные и по­литические структуры, которые были порождены традицией, историей, нравами, привычками; вторым— подчеркивали вторжение воли, наде­ленной на придание политической власти рациональной и крепкой ор­ганизации. Либералы требовали конституции; консерваторы утвержда­ли верховенство институтов, рассматриваемых ими как «естествен­ные», над конструкциями, полагаемыми как «искусственные». В то же время последние противились изменениям и реформам, ущемляющим

_______________

¹ Дюги Леон (1859—1928) — французский теоретик права, конституционалист.

Глава 7. ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА ОБЩЕСТВА                                              333

их интересы. Восхваляя рациональную политическую структуру, ут­вержденную официальным документом, их противники, напротив, хо­тели одним ударом опрокинуть установленные институты и заменить их другими, имеющими иное содержание. Так, термины «конституция» и «конституционное право» получили новаторское звучание, в то время как термин «политические институты» имел консервативный оттенок: установить конституцию означало в каком-то смысле совершить «Ре­волюцию посредством Права».

Сегодня многое изменилось по крайней мере в политически развитых странах (в других ситуация такая же, как в Европе XIX в.). Марксистский анализ распространил идею, частично верную, о том, что либеральный, парламентский способ правления, -установленный конституционным путем, используется «буржуазией» для поддержания своего господства над «пролетариатом» и для сохранения существующего общественного строя. С другой стороны, этот анализ настаивал на том, что право и кон­ституция являются частью общественной «надстройки», базис которой образован экономическими институтами. Приверженность конституци­онным текстам принимает сегодня, таким образом, более или менее кон­сервативный характер. В XIX в. конституций требовали левые партии: ныне о них вспоминают скорее правые партии.

б) Научное понимание политических институтов в настоя­щее время. [...] Параллельно описанной выше эволюции происходила другая. Противопоставление «институтов» и «конституций» более не означает, что акцент делается на традициях вопреки изменениям, на прошлом в противовес реформам: суть в том, что акцент ставится на реальную и конкретную организацию обществ, а не на юридические ус­тановления, которые мы пытаемся к ним приложить, не достигая этого полностью. Это в какой-то степени противостояние факта и права.

Данная эволюция отражает современное развитие социальных наук. Сегодня человеческое общество и его институты рассматриваются как объект науки: в течение последних пятидесяти лет шло мощное разви­тие методов научного наблюдения за общественными явлениями. Ко­нечно, юридические феномены занимают важное место среди общественных явлений, но не только они. К тому же в праве нужно различать то, что является эффективно применимым, и то, что таковым не явля­ется. Закон, юридическое установление, Конституция являются не вы­ражением реального, но попыткой упорядочения реального, попыткой, которая никогда не удается полностью.

334       Раздел III. MFXAНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

Мы видим, таким образом, точное значение термина «политические институты». [...] Это значит, что мы не должны более придерживаться юридического анализа политических институтов, а должны включать его в более полный и объемный анализ социологического характера: анализ, присущий -политической науке. [...] Эта новая ориентация влечет за собой два фундаментальных последствия:

а) первое — она подводит «.расширению поля традиционного ис­следования: отныне мы будем изучать не только те политические ин­ституты, которые регламентированы правом, но и те, которые полнос­тью или частично правом игнорируются, те, которые существуют вне права: например, политические партии, общественное мнение, пропа­ганду, прессу, «группу давления» и т.д.;

б) второе — новая ориентация обязывает к изменению точки зрения внутри традиционного поля исследования: даже те политичес­кие институты, которые регламентированы правом — установлены Конституцией или законами, ее дополняющими, — не должны более изучаться в юридическом аспекте; отныне нужно пытаться определить, в какой мере они функционируют в соответствии с правом, а в какой ускользают от него; необходимо определить их действительное значе­ние, опираясь на факты, а не ограничиваться анализом теоретической важности, которую им придают юридические тексты.

[...] Совокупность политических институтов, действующих в данной стране в данный момент, составляет «политический режим»; в каком-то смысле политические режимы — это созвездия, звездами в которых являются политические институты.[...]

Выражение «общая теория» употребляется нами не в философ­ском, а в научном смысле. Речь идет не об абстрактных рассуждениях о том, какой политический режим является наилучшим по отношению к заранее определенной системе ценностей, а о сравнительном иссле­довании существующих политических режимов, с тем чтобы выявить их общие черты и различия и на этом основании выстроить типологию, на­столько далекую от искусственности, насколько это вообще возможно.

Не будем рассматривать влияние, власть с философской или мета­физической точек зрения. Не будем задаваться вопросом о том, оправ­дана ли эта власть теоретически или нет, приемлемо ли с позиций ра­зума то, что одни люди команду ют другим и. Существование власти ус­тановлено во всех человеческих сообществах, особенно в националь­ных государствах — нациях: посмотрим же, с помощью каких практи­ческих средств эта власть заставляет уважать себя, какими способами

Глава 7. ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА ОБЩЕСТВА                                          335

она добивается повиновения. Первостепенное значение для этого имеют доктрины, рассматривающие природу власти: они представляют собой один из тех способов, которыми власть добивается послушания (или, напротив, одно из препятствий этому послушанию). Власть не просто материальный факт, «вещь», как сказал бы Дюркгейм: она глу­боко проникнута идеями, верованиями, коллективными представле­ниями. То, что люди думают о власти, является одной из ее фундамен­тальных основ.

Среди этих верований и коллективных представлений идея права в современных, особенно этатических, обществах играет основопола­гающую роль. Для современного общества власть в государстве долж­на осуществляться в правовых формах, в соответствии с правовыми процедурами: власть должна соответствовать некой концепции права. Подобная связь власти и права постоянно ставится под сомнение в СССР, в коммунистических учениях: однако она остается глубоко уко­рененной в верованиях западного человека. Поэтому необходимо рас­смотреть ее отдельно.

С другой стороны, понятие государства-нации, т.е. социального пространства, на котором власть организована наилучшим образом и осуществляется наиболее полно, подвергается ожесточенным напад­кам со стороны федералистских теорий, постоянно укрепляющих свои позиции. Некоторое обесценение государства обязывает нас поставить вопрос о властях предержащих и сравнить тех, кто правит государст­вом, с теми, кто управляет различными социальными группами.

[...] Напомним, что данная проблема рассматривается здесь под углом зрения фактов, а не теорий. Мы не пытаемся выяснить, является ли власть логически, доктринально обоснованной в соответствии с той или иной концепцией мира и человека. Мы лишь пытаемся описывать и анализировать конкретные основания власти. Вопрос не стоит: нужно или не нужно подчиняться власти? Мы хотим узнать, в какой мере люди действительно подчиняются и по каким конкретным причинам это про­исходит.

Ответить на поставленный таким образом вопрос непросто. Эта фун­даментальная проблема политической науки является одной из наибо­лее сложных: будь она полностью прояснена, политическая наука до­стигла бы своей главной цели — познания природы власти. Но до этого еще далеко. Поэтому большая часть рассуждении, которые последуют ниже, будет носить весьма общий и достаточно гипотетический харак­тер.

336         Раздал III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

Для удобства изложения проведем различие между двумя большими категориями оснований власти: к одной категории относятся основа­ния, исходящие от принуждения, к другой — те, что примыкают к ве­рованиям. Однако эта классификация является весьма произвольной: на самом деле верования используются в качестве элементов принуж­дения, а принуждение редко применяется .в чистом виде, вне связи с ве­рованиями. В действительности принуждение и верования как основа­ния власти тесно переплетены друг с другом. Мы будем неустанно по­вторять, что власть как любой общественный феномен неотделима от идеологии, мифов, коллективных представлений, создаваемых людьми в отношении власти.

[...] Термин «принуждение» используется здесь в достаточно широ­ком и, следовательно, неопределенном смысле: он обозначает всякий внешний по отношению к индивиду фактор, оказывающий на него дав­ление в направлении подчинения правителям. Речь может идти о при­нуждении чисто материальном и физическом (полиция или армия), о принуждении психологическом или психосоциологическом, являю­щемся результатом давления обычаев или воздействия пропаганды.

Суммируя, попытаемся выделить среди этих форм принуждения общее социальное давление, материальное принуждение со стороны властей, пропаганду властей (или принуждение с помощью убеждения: принуждение с анестезией).

[... ] Мы подчиняемся руководителям какой-либо социальной группы в силу того, что группа в целом побуждает к повиновению: авторитет, власть основываются прежде всего на этом коллективном безличном принуждении, которое не всегда осознается как принуждение теми, кто его испытывает; впрочем, по мере привыкания людей к принуждению оно становится для них естественным. Конформизм представляет собой один из фундаментальных источников подчинения власти.

а) «Естественный» характер подчинения. Во Франции много говорят «о фрондерском» характере индивидов, их естественной пред­расположенности к непослушанию, езде в «запрещенном направле­нии», уклонению от уплаты налогов, сопротивлении приказам началь­ства. Достаточно представить себе сложность поддержания порядка в классе и склонность школьников к шуму и толкотне, чтобы с первого же взгляда усомниться в естественном характере подчинения.

И тем не менее это соответствует истине. Заметим сначала, что дух гражданского неповиновения неодинаково развит в разных странах и что особенно он силен во Франции, главным образом на Юге (как и у

Глава 7. ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА ОБЩЕСТВА                                   337

всех народов Средиземноморья): а поездка в Великобританию, Нидер­ланды или Скандинавию продемонстрирует естественный характер по­виновения властям. Добавим к этому, что во Франции, как и у других наций подобного типа, сопротивление государственной власти соседст­вует с подчинением авторитету других социальных групп — к примеру, семейных или религиозных. Это просто может быть признаком слабос­ти уз национальной солидарности. Но в любом случае в обычное время это сопротивление весьма ограниченно. Жульничают в мелочах, но в целом повинуются.

Нужно, впрочем, договориться о смысле, который мы вкладываем в слово «естественный». С социологической точки зрения под «естест­венным» понимается то, что соответствует общепринятому поведению. «Естественным» является то, что совпадает со среднестатистическими значениями. Очевидно, что в обычное время бунтари и неслухи состав­ляют крошечное меньшинство во всех социальных группах. И речь идет не только об «активных бунтарях», приводящих свои действия в соот­ветствие с намерениями, но и о «пассивных», которые хотели бы ослу­шаться, но не решаются из-за страха перед государственным принуж­дением. Конечно, множество людей ругают «власть», «правительст­во», «министров» и т.д., но они имеют претензии к форме или существу их действий, а не к самому факту их существования. Они выражают не­согласие по поводу личности и поведения людей, стоящих у власти, но не ставят под сомнение само существование власти, которой следует подчиниться.[...]

б) Факторы естественного подчинения. Здесь мы ограничимся несколькими общими предположениями. Похоже, что рациональные факторы имеют меньшее значение, чем факторы иррациональные.

1°. Рациональные факторы. Размышляя, люди приходят к призна­нию необходимости власти и подчинения. Они легко понимают, что ни одна социальная группа не может существовать без власти, которая бы поддерживала в ней минимум порядка. В крайнем случае в полной анар­хии Можно жить вдвоем или втроем: для ста человек это становится совершенно невозможным. Так, отмечая пользу власти, люди приходят к тому, что начинают рассматривать ее как естественную.

Рациональный фактор не является, наверное, самым значимым: на основании опыта он дает оправдание необходимости подчинения власти и позволяет каждому примирить совесть с деяниями. Но факт естественного подчинения, безусловно, предшествует любым рассуждениям:

338     Раздел III. MEXAНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

сначала люди естественным образом подчиняются, а затем оправдыва­ют свое подчинение.

2°. Иррациональные факторы. Основную роль здесь, похоже, иг­рают традиция и воспитание. Властям подчиняются потому, что таков обычай. Руководителей принимают потому, что они были всегда и их авторитет предстает в качестве такого же необсуждаемого и естествен­ного феномена, как вода, огонь, дождь или град. (N.B.: «естественное» здесь употребляется не в социологическом, а в обычном смысле.) Мысль о том, что можно жить без руководителя, большинству даже не приходит в голову, ибо ни одна конкретная вещь на эту мысль не наво­дит (а те, кого она посещает, считают ее нелепицей, абсурдом, неосу­ществимым мечтанием). Социальная действительность — такая, какой она прямо и непосредственно познается людьми, — содержит в себе идею руководства, авторитета, властвования.

Воспитание значительно усиливает это чувство послушания. С самого раннего возраста маленького человечка учат подчиняться воле родителей, слушаться их указаний: в обществе детей и родителей пер­вые являются управляемыми, вторые — управляющими. Затем школа с ее учителями, воспитателями, директорами, с ее системой санкций и принуждений крепко вдалбливает чувство власти и повиновения. Нрав­ственное и религиозное воспитание (а также преподавание истории) дополняет это общее образование. По мере того, как ребенок развива­ется и осознает окружающее его общество, разворачивающийся перед ним спектакль устоявшейся и всеохватывающей власти подхватывает эстафету, переданную родителями и учителями. Приученный к послу­шанию, ребенок видит, что оно присутствует везде. Юношеское стрем­ление к самостоятельности приведет подростка лишь к утверждению его равенства с прежними руководителями (учителями и родителями): это значит, что теперь он будет повиноваться тем же руководителям, что и они, без посредников.

[...] Общее социальное давление подписывается и усиливается ма­териальным принуждением правителей. Власть не является, как наив­но полагают некоторые, чисто силовым феноменом: ее формирует мно­жество других составляющих. Иногда даже кажется, что сила здесь иг­рает относительно второстепенную роль: когда власти необходимо при­менить силу для достижения повиновения, это значит, что ее основания пошатнулись; диктатура, как мы увидим дальше, — это болезнь власти, проистекающая из ослабления верований, которые ее обычно поддер­живают.

                  Глава 7. ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА ОБЩЕСТВА                                                                339

Между тем сила, бесспорно, играет важную роль в этой области. Го­сударство опирается не только на человека с ружьем: но без него нет государства. Необходимо выделить внутри этих силовых феноменов не­сколько элементов, варьирующихся в зависимости от типа общества.

а) Физическое принуждение. В чистом виде проявляется в физи­ческом превосходстве. Когда самый мускулистый становится во главе ватаги мальчишек или хулиганов, тогда и проявляет себя самый про­стейший феномен властвования. Подобным же образом эта примитив­ная сила присутствует и во власти отца над ребенком, мужа над женой, учителя над учеником.

Однако в более сложном и более цивилизованном обществе физи­ческая сила дематериализуется и интеллектуализируется: с одной сто­роны, в дело вмешиваются ловкость и ум, с другой — техника и орга­низация. В рамках современных государств, например, физическое принуждение приняло более тонкую форму уголовных процедур и по­лицейских акций, не претерпев при этом глубинных изменений: в слу­чае конфликта между управляющими и управляемыми последнее слово остается за первыми, так как они могут физически принудить вторых подчиниться своей воле. Тюрьмы, пытки («рукоприкладство» как смяг­ченная форма пыток), казнь, присутствующие в уголовных кодексах и полицейской практике всех государств, являются средствами физичес­кого принуждения. Полицейские дубинки и пистолеты — даже армей­ские танки и пулеметы в случае революции — имеют ту же природу. За красными мантиями судей и интеллектуальными построениями юрис­тов всегда скрывается элемент насилия. И те, кто это отрицает, часто являются наилучшими пособниками насилия, помогая скрывать под маской ягненка волчьи зубы.

б) Принуждение личным воздействием. В небольших социальных группах «личное воздействие» руководителей играет важную роль в обеспечении послушания: на членов групп давит своего рода моральное принуждение. Термин «воздействие», используемый в повседневном языке, имеет очень неопределенное значение; мы намеренно отказа­лись его уточнять, ибо он обозначает такой же неопределенный, но ре­альный феномен.

В школах есть учителя, у которых не шумят не потому, что они стро­же наказывают, и не потому, что они более знающие и интересные люди, а просто потому, что они «пользуются авторитетом». Подобным же образом не всегда самый сильный или самый умный оказывается во главе компании играющих сорванцов или банды злоумышленников, нарушающих

340        Раздел III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

законы: во главе становится тот, кто имеет наибольший «ав­торитет». «Личное воздействие» можно было бы сравнить с «шаман­ством»: этим понятием некоторые племена обозначают таинственную способность, заставляющую повиноваться определенному колдуну, вождю.

В больших сообществах, таких, как нации, «личное воздействие», «шаманство» играют менее важную роль, ибо власть институционали-зирована и менее персонализирована: прямой контакт между руково­дителем и теми, кем он руководит, весьма незначителен. Для воспол­нения в дело вступает пропаганда. [...] Можно было бы предположить, что современная техника в какой-то мере возвращает «личному воздей­ствию» былую значимость: фотография, кино, телевидение восстанав­ливают личный контакт между вождем и массами (улыбка Рузвельта). Но подобный контакт скорее иллюзорен, чем реален. Прежде всего по­тому, что эффективная власть принадлежит больше институтам, чем правителям; потому также, что этот контакт посредством имиджа под­меняет действительное влияние внешним видом, который более зави­сит от артистических способностей человека, чем от собственно «ша­манства». Разумеется, сохраняется влияние руководителя на своих близких, его власть над своими сотрудниками: но это — скорее пробле­ма внутренней организации властных институтов, чем собственно ос­нований властвования. [...]

в) Экономическое принуждение. Экономическое принуждение очень близко по своему происхождению к физическому. Тот, кто может лишить человека средств к существованию, легко добивается его пови­новения. Сколько рабочих и служащих подчиняются своему патрону по этой фундаментальной причине?

К тому же политическая власть и экономическое принуждение тесно связаны. По общему правилу во все исторические эпохи класс, владею­щий средствами производства и богатством, обладает и политическим влиянием и удерживает власть. Феодализм отдал государство в руки зе­мельных собственников в ту эпоху, когда основным источником богат­ства была земля. Карл Маркс охарактеризовал современное ему госу­дарство как инструмент господства промышленной и торговой буржуа­зии в эпоху, когда основой богатства стали промышленность и торгов­ля: политические свободы, официально признанные за всеми гражда­нами, были скорее формальными, нежели реальными, для тех, кто не имел экономической возможности ими воспользоваться. [...] Когда изу­чаешь реальное и конкретное функционирование современных обществ,

Глава 7. ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА ОБЩЕСТВА                                             341

то поражаешься той огромной роли, которую за юридическим и конституционным фасадом играют в них деньги. Деньги, конечно, яв­ляются не единственным, но основным источником власти. Тема «все­властия денег», так часто звучащая в литературе, несет в себе глубокую истину.

Без сомнения, экономическая и политическая власть не обязатель­но концентрируются в одних и тех же руках. Верно, что в либеральных государствах XIX в. «власть денег» существовала практически в чистом виде. Сегодня это уже не столь верно: профсоюзы, рабочие партии, раз­ного рода группы, высокопоставленные чиновники образуют большое число центров силы, соперничающих с финансовыми и промышленны­ми магнатами. Ситуация подобного «плюрализма» гарантирует, впро­чем, некоторую свободу. Но она очень хрупка: само развитие техники побуждает ко все большему вмешательству государства в экономику, что порождает тенденцию к концентрации политической и экономичес­кой власти в невиданных ранее размерах. [...]

г) Принуждение организацией. Наряду с традиционными и клас­сическими формами принуждения, которые только что были рассмот­рены, мы сегодня обнаруживаем появление новых, менее прямых, более замаскированных и, без сомнения, более эффективных форм принуждения (в силу того, что они менее заметны для тех, кто подвер­гается их воздействию).

Сегодня разработаны технологии объединения людей в рамках ас­социаций и коллективных организаций, позволяющие добиваться под­чинения тем более полного, что оно приемлемо и желаемо теми, кто подчиняется. Здесь невозможно дать даже общее описание этих техно­логий, наилучшими образцами которых являются профсоюзы, но осо­бенно некоторые политические партии — например, коммунистичес­кая: чересчур схематизируя различные элементы этой организации, мы рискуем исказить очень сложную и неоднозначную действительность. Разделенность людей на небольшие, но очень сплоченные первичные организации (например, коммунистические ячейки), изолированность каждой из этих первичных групп от остальных системой «вертикальных связей», систематическое использование делегирования власти и не­прямого голосования, практически приводящих к образованию класса кооптированных и дисциплинированных руководителей, полупрофес­сионалов «внутренней партии», сочетание подлинной и серьезной дис­куссии с практикой единогласного принятия решений, выполняемых с железной неукоснительностью, — все эти разнообразные элементы

342        Раздел 111. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

(да и многие другие) формируют предельно крепкую и сплоченную со­циальную арматуру, позволяющую организовывать большие массы людей и устанавливать над ними предельно сильную власть.

Речь здесь не идет о принуждении в прямом смысле слова, предпо­лагающем внешнее воздействие на принуждаемого: ведь система по­зволяет руководителям все время «прислушиваться к массам», сохра­нять близость к управляемым и знать их чаяния, чтобы таким образом выражать волю людей, одновременно управляя ими. С другой стороны, система прочно опирается на пропаганду, технология которой тесно связана с ее собственной.

[...] Вторая мировая война и современные тоталитарные режимы служат прекрасной иллюстрацией эффективности пропаганды. В наши дни она получила еще большее развитие, так как достижения общест­венных наук и психологии позволили лучше понять побудительные при­чины человеческой деятельности и воздействовать на них. Пропаганда, однако, существовала всегда.

а) Классическая пропаганда. Пропаганду можно определить как усилие, совершаемое правительством для того, чтобы убедить управ­ляемых подчиниться ему. Вместо того чтобы принуждать, следует убеждать: в действительности же способы, применяемые для достиже­ния такого убеждения, делают его разновидностью косвенного принуж­дения. Отсюда и вытекает определение пропаганды, данное одним из современных авторов: «насилование толпы».

Когда правительство убеждает своих подданных подчиняться с по­мощью внушаемого им страха, речь идет не о пропаганде, а о простом и чистом принуждении. Однако разделяющая их граница неопределенна. «Показать свою силу для того, чтобы не пришлось ее применять» — эта формула Лиоте¹ уже приближается к пропаганде. Когда демонстри­руют (или делают вид, что демонстрируют) отсутствующую силу, грани­ца пересечена. [...] То же происходит, когда пытаются внушить почита­ние или обожание, основанное на естественном или сверхъестествен­ном превосходстве, а не страх, основанный на материальной силе. В этом смысле все методы, используемые правителями для укрепления своего престижа, относятся к пропаганде (вера в свое предназначение, непогрешимость, великолепие костюмов, пышность декора, церемони­ал и т.п.). Но собственно пропаганда служит главным образом для того,

 

 

^{__________________}

¹ Лиоте — французский генерал, руководивший колонизацией Марокко, военный министр в правительстве Бриана (1916 г.).

Глава 7. ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА ОБЩЕСТВА                                             343

чтобы убедить управляемых в том, что их правительство является луч­шим из всех возможных и что благодаря ему они живут счастливо, го­раздо счастливее, чем при любом другом правительстве, потому что оно борется за справедливость, изобилие, равенство, свободу и т.д. (в зави­симости от исторической эпохи и народных чаяний акцент делается на ту или иную из основополагающих добродетелей).

Почти все правительства использовали пропаганду подобным обра­зом, но вплоть до наших дней лишь немногие делали это систематичес­ки, прибегая к услугам специально приставленных к этой работе людей. Немаловажную в данной области роль играли писатели (и в целом твор­ческая публика, интеллектуалы), а также духовенство. [...]

б) Современная пропаганда. С распространением образования и введением всеобщего избирательного права стало необходимым убеж­дать не только «просвещенную элиту», но и народные массы. Открытия в области социальной психологии позволяли это сделать. Исключи­тельный успех методов американской рекламы, базирующихся на тех же принципах, убеждал в эффективности системы: современное госу­дарство перенесло их в сферу политики и приспособило к ней.

Однако пропаганда меняется в зависимости от политического режи­ма.[...] В западных демократических государствах она, как правило, раз­вита менее, чем в странах с авторитарной структурой: наличие оппози­ции, старательно критикующей правительство, стесняет ее развитие;

достаточно развитое общественное мнение заставляет, с другой сторо­ны, прибегать к тонкостям и предосторожностям. Глубокое различие су­ществует и между пропагандой фашистских и пропагандой коммунис­тических режимов: основанная на всесторонне разработанном интел­лектуально обеспеченном учении, коммунистическая пропаганда делает главную ставку на разум, понимание. Тем не менее сходство методов, используемых различными государствами во внешнеполитической про­паганде (признанной укрепить их международный авторитет), показы­вает глубокое единство технологий современной пропаганды.

[...] Как уже было сказано, феномен власти проявляется во всех че­ловеческих сообществах. Каждое из них образует рамки, внутри кото­рых осуществляется власть: в семье — власть отца, в профсоюзе — его лидера, в ассоциации — председателя, в коммуне — мэра, в Цер­кви — папы и т.д. Все эти группы не отделены друг от друга: напро­тив — соединены сложными зависимостями. Между ними существует определенная субординация, в соответствии с которой руководители одной группы имеют преимущества перед другими группами. Таким образом,

344              Раздел III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

власть не распределена строго поровну и в неизменных объемах между разными социальными группами.

Печатается по: Антология мировой политической мысли: В 5 т. М., 1997. Т. II. С. 644—655.

 

 

Глава 8

ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ

 

ф.а.фонхайек

Дорога  к рабству

[...] На протяжении двадцати пяти лет, пока призрак тоталитаризма не превратился в реальную угрозу, мы неуклонно удалялись от фунда­ментальных идей, на которых было построено здание европейской ци­вилизации. Путь развития, на который мы ступили с самыми радужны­ми надеждами, привел нас прямо к ужасам тоталитаризма. И это было жестоким ударом для целого поколения, представители которого до сих пор отказываются усматривать связь между двумя этими фактами. Но такой результат только подтверждает правоту основоположников фи­лософии либерализма, последователями которых мы все еще склонны себя считать. Мы последовательно отказались от экономической сво­боды, без которой свобода личности и политическая в прошлом никогда не существовали. И хотя величайшие политические мыслители XIX в. — де Токвиль и лорд Эктон — совершенно недвусмысленно ут­верждали, что социализм означает рабство, мы медленно, но верно про­двигались в направлении к социализму. Теперь же, когда буквально у нас на глазах появились новые формы рабства, оказалось, что мы так прочно забыли эти предостережения, что не можем увидеть связи между этими двумя вещами.

Современные социалистические тенденции означают решительный разрыв не только с идеями, родившимися в недавнем прошлом, но и со всем процессом развития западной цивилизации. Это становится со­вершенно ясно, если рассматривать нынешнюю ситуацию в более мас­штабной исторической перспективе. Мы демонстрируем удивительную готовность расстаться не только со взглядами Кобдена и Брайта, Адама

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                        345

Смита и Юма или даже Локка и Мильтона, но и с фундаментальными ценностями нашей цивилизации, восходящими к античности и христи­анству. Вместе с либерализмом XVIII—XIX вв. мы отметаем принципы индивидуализма, унаследованные от Эразма Роттердамского и Монтеня, Цицерона и Тацита, Перикла и Фукидида.

Нацистский лидер, назвавший национал-социалистскую револю­цию контрренессансом, быть может, и сам не подозревал, в какой сте­пени он прав. Это был решительный шаг на пути разрушения цивили­зации, создававшейся начиная с эпохи Возрождения и основанной прежде всего на принципах индивидуализма. Слово «индивидуализм» приобрело сегодня негативный оттенок и ассоциируется с эгоизмом и самовлюбленностью. Но, противопоставляя индивидуализм социализ­му и иным формам коллективизма, мы говорим совсем о другом каче­стве, смысл которого будет проясняться на протяжении всей этой книги. Пока же достаточно будет сказать, что индивидуализм, уходящий корнями в христианство и античную философию, впервые получил пол­ное выражение в период Ренессанса и положил начало той целостнос­ти, которую мы называем теперь западной цивилизацией. Его основной чертой является уважение к личности как таковой, т.е. признание аб­солютного суверенитета взглядов и наклонностей человека в сфере его жизнедеятельности, какой бы специфической она ни была, и убежде­ние в том, что каждый человек должен развивать присущие ему даро­вания. Я не хочу употреблять слово «свобода» для обозначения цен­ностей, господствующих в эту эпоху: значение его сегодня слишком размыто от частого и не всегда уместного употребления. «Терпи­мость» — вот, может быть, самое точное слово. Оно вполне передает смысл идеалов и ценностей, находившихся в течение этих столетий в зените и лишь недавно начавших клониться к закату, чтобы совсем ис­чезнуть с появлением тоталитарного государства.

Постепенная трансформация жестко организованной иерархичес­кой системы — преобразование ее в систему, позволяющую людям по крайней мере пытаться самим выстраивать свою жизнь и дающую им возможность выбирать из многообразия различных форм жизнедея­тельности те, которые соответствуют их склонностям, — такая транс­формация тесно связана с развитием коммерции. Новое мировоззре­ние, зародившееся в торговых городах Северной Италии, распростра­нялось затем по торговым путям на запад и на север, через Францию и Юго-Западную Германию в Нидерланды и на Британские острова, прочно укореняясь всюду, где не было политической деспотии, способной

346         Раздел III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

его задушить. В Нидерландах и Британии оно расцвело пышным цветом и впервые смогло развиваться свободно в течение долгого вре­мени, становясь постепенно краеугольным камнем общественной и по­литической жизни этих стран. Именно отсюда в конце XVII—XVIII вв. оно начало распространяться вновь, уже в более развитых формах, на запад и на восток, в Новый Свет и в Центральную Европу, где опусто­шительные войны и политический гнет не дали в свое время развивать­ся росткам этой новой идеологии.

На протяжении всего этого периода новой истории Европы гене­ральным направлением развития было освобождение индивида от раз­ного рода норм и установлении, сковывающих его повседневную жиз­недеятельность. И только когда этот процесс набрал достаточную силу, стало расти понимание того, что спонтанные и неконтролируемые уси­лия индивидов могут составить фундамент сложной системы экономи­ческой деятельности. Обоснование принципов экономической свободы следовало, таким образом, за развитием экономической деятельности, ставшей незапланированным и неожиданным побочным продуктом свободы политической. [...]

Сама природа принципов либерализма не позволяет превратить его в догматическую систему. Здесь нет однозначных, раз и навсегда уста­новленных норм и правил. Основополагающий принцип заключается в том, что, организуя ту или иную область жизнедеятельности, мы долж­ны максимально опираться на спонтанные силы общества и как можно меньше прибегать к принуждению. Принцип этот применим в бессчет­ном множестве ситуаций. Одно дело, например, целенаправленно со­здавать системы, предусматривающие механизм конкуренции, и совсем другое — принимать социальные институты такими, какие они есть. Наверное, ничто так не навредило либерализму, как настойчивость не­которых его приверженцев, твердолобо защищавших какие-нибудь эм­пирические правила, прежде всего «laissez faire». [...]

Либерал относится к обществу, как садовник, которому надо знать как можно больше о жизни растения, за которым он ухаживает. [...]

Итак, социализм вытеснил либерализм и стал доктриной, которой придерживаются сегодня большинство прогрессивных деятелей. Но это произошло не потому, что были забыты предостережения великих либеральных мыслителей о последствиях коллективизма, а потому, что людей удалось убедить, что последствия будут прямо противоположны­ми. Парадокс заключается в том, что тот самый социализм, который всегда воспринимался как угроза свободе и открыто проявил себя в качестве

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                             347

реакционной силы, направленной против либерализма Фран­цузской революции, завоевал всеобщее признание как раз под флагом свободы. Теперь редко вспоминают, что вначале социализм был откро­венно авторитарным. Французские мыслители, заложившие основы современного социализма, ни минуты не сомневались, что их идеи можно воплотить только с помощью диктатуры. Социализм был для них попыткой «довести революцию до конца» путем сознательной реорга­низации общества на иерархической основе и насильственного уста­новления «духовной власти». Что же касается свободы, то основатели социализма высказывались о ней совершенно недвусмысленно. Кор­нем всех зол общества девятнадцатого столетия они считали свободу мысли. А предтеча нынешних адептов планирования Сен-Симон пред­сказывал, что с теми, кто не будет повиноваться указаниям предусмот­ренных его теорией плановых советов, станут обходиться как со скотом.

Лишь под влиянием мощных демократических течений, предшест­вовавших революции 1848 г., социализм начал искать союза со свобо­долюбивыми силами. Но обновленному «демократическому социализ­му» понадобилось еще долгое время, чтобы развеять подозрения, вы­зываемые его прошлым. А кроме того, демократия, будучи по своей сути индивидуалистическим институтом, находилась с социализмом в непри­миримом противоречии. Лучше всех сумел разглядеть это де Токвиль. «Демократия расширяет сферу индивидуальной свободы, — говорил он в 1848 г., — социализм ее ограничивает. Демократия утверждает высочайшую ценность каждого человека, социализм превращает чело­века в простое средство, в цифру. Демократия и социализм не имеют между собой ничего общего, кроме одного слова: равенство. Но по­смотрите, какая разница: если демократия стремится к равенству в сво­боде, то социализм — к равенству в рабстве и принуждении». [...]

Обещание свободы стало, несомненно, одним из сильнейших орудий социалистической пропаганды, посеявшей в людях уверенность, что социализм принесет освобождение. Тем более жестокой будет траге­дия, если окажется, что обещанный нам Путь к Свободе есть в дейст­вительности Столбовая Дорога к Рабству. Именно обещание свободы не дает увидеть непримиримого противоречия между фундаментальны­ми принципами социализма и либерализма. Именно оно заставляет все большее число либералов переходить на стезю социализма и нередко позволяет социалистам присваивать себе само название старой партии свободы. В результате большая часть интеллигенции приняла социа­лизм, так как увидела в нем продолжение либеральной традиции. Сама

348         Раздел  III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

мысль о том, что социализм ведет к несвободе, кажется им поэтому аб­сурдной.

Однако в последние годы доводы о непредвиденных последствиях социализма, казалось бы, давно забытые, зазвучали вдруг с новой силой, причем с самых неожиданных сторон. Наблюдатели один за другим стали отмечать поразительное сходство условий, порождаемых фашизмом и коммунизмом. Факт этот вынуждены были признать даже те, кто первоначально исходил из прямо противоположных установок. И пока английские и иные «прогрессисты» продолжали убеждать себя в том, что коммунизм и фашизм — полярно противоположные явления, все больше людей стали задумываться, не растут ли эти новоявленные тирании из одного корня. Выводы, к которым пришел Макс Истмен, старый друг Ленина, ошеломили даже самих коммунистов. «Стали­низм, — пишет он, — не только не лучше, но хуже фашизма, ибо он гораздо более беспощаден, жесток, несправедлив, аморален, антиде­мократичен и не может быть оправдан ни надеждами, на раскаянием». И далее: «Было бы правильно определить его как сверхфашизм». Но еще более широкое значение приобретают заключения Истмена, когда мы читаем, что «сталинизм — это и есть социализм в том смысле, что он представляет собой неизбежный, хотя и непредвиденный результат национализации и коллективизации, являющихся составными частями плана перехода к социалистическому обществу». [...]

Нет ничего удивительного в том, что в Германии до 1933 г., а в Ита­лии до 1922 г. коммунисты и нацисты (соответственно — фашисты) чаще вступали в столкновение друг с другом, чем с иными партиями. Они боролись за людей с определенным типом сознания и ненавидели друг друга так, как ненавидят еретиков. Но их дела показывали, на­сколько они были в действительности близки. Главным врагом, с кото­рым они не могли иметь ничего общего и которого не наделялись пере­убедить, был для обеих партий человек старого типа, либерал. Если для коммуниста нацист, для нациста коммунист и для обоих социалист были потенциальными рекрутами, т.е. людьми неправильно ориентирован­ным, но обладающими нужными качествами, то с человеком, который по-настоящему верит в свободу личности, ни у кого из них не могло быть никаких компромиссов. [...]

Для тех, кто наблюдал за эволюцией от социализма к фашизму с близкого расстояния, связь двух этих доктрин проявлялась со все боль­шей отчетливостью. И только в демократических странах большинство людей по-прежнему считают, что можно соединить социализм и свободу.

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                             349

Я не сомневаюсь, что наши социалисты все чаще исповедуют либе­ральные идеалы и готовы будут отказаться от своих взглядов, если уви­дят, что осуществление их программы равносильно потере свободы. Но проблема пока сознается очень поверхностно. Многие несовместимые идеалы каким-то образом легко сосуществуют в сознании, и мы до сих пор слышим, как всерьез обсуждаются заведомо бессмысленные поня­тия, такие, как «индивидуалистический социализм». Если в таком со­стоянии ума мы рассчитываем заняться строительством нового мира, то нет задачи более насущной, чем серьезное изучение того, как разви­вались события в других странах. И пускай наши выводы будут только подтверждением опасений, которые высказывались другими, все равно, чтобы убедиться, что такой ход событий является не случайным, надо всесторонне проанализировать попытки трансформации общест­венной жизни. Пока все связи между фактами не будет выявлены с пре­дельной ясностью, никто не поверит, что демократический социа­лизм — эта великая утопия последних поколений — не только недо­стижим, но что действия, направленные на его осуществление, приве­дут к результатам неожиданным и совершенно неприемлемым для его сегодняшних сторонников.

Прежде чем мы сможем двигаться дальше, надлежит прояснить одно недоразумение, которое в значительной степи повинно в том, что в нашем обществе происходят вещи, ни для кого не желательные. Недо­разумение это касается самого понятия «социализм». Это слово неред­ко используют для обозначения идеалов социальной справедливости, большего равенства, социальной защищенности, т.е. конечных целей социализма. Но социализм — это ведь еще и особые методы, с помощью которых большинство сторонников этой доктрины надеются этих целей достичь, причем, как считают многие компетентные люди, методы эф­фективные и незаменимые. Социализм в этом смысле означает упразд­нение частного предпринимательства и создание системы «плановой экономики», где вместо предпринимателя, работающего для достиже­ния прибыли, будут созданы централизованные планирующие органы.

[...] Не следует также забывать, что социализм — самая влиятель­ная на сегодняшний день форма коллективизма или «планирования», под воздействием которой многие либерально настроенные люди вновь обратились к идее регламентации экономической жизни, отброшенной в свое время, ибо, если воспользоваться словами Адама Смита, она ста­вит правительство в положение, в котором, «чтобы удержаться, оно должно прибегать к произволу и угнетению».

350    Раздел 111. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

[...] Популярность идеи «планирования» связана прежде всего с со­вершенно понятным стремлением решать наши общие проблемы по возможности рационально, чтобы удавалось предвидеть последствия наших действий. В этом смысле каждый, кто не является полным фа­талистом, мыслит «планово». И всякое политическое действие — это акт планирования (по крайней мере должно быть таковым), хорошего или плохого, умного или неумного, прозорливого или недальновидного, но планирования. Экономист, который по долгу своей профессии при­зван изучать человеческую деятельность, неразрывно связанную с пла­нированием, не может иметь ничего против этого понятия. Но дело за­ключается в том, что наши энтузиасты планового общества используют этот термин совсем в другом смысле. Они не ограничиваются утверж­дением, что, если мы хотим распределять доходы или блага в соответ­ствии с определенными стандартами, мы должны прибегать к планиро­ванию. Как однажды создать рациональную систему, в рамках которой будут протекать различные процессы деятельности, направляемые ин­дивидуальными планами ее участников. Такое либеральное планирова­ние авторы подобных теорий вовсе не считают планированием, и, дей­ствительно, здесь нет никакого плана, который бы в точности предус­матривал, кто и что получит. Но наши адепты планирования требуют централизованного управления всей экономической деятельностью, осуществляемой по такому единому плану, где однозначно расписано, как будут «сознательно» использоваться общественные ресурсы, чтобы определенные цели достигались определенным образом.

Этот спор между сторонниками планирования и их оппонентами не сводится, следовательно, ни к тому, должны ли мы разумно выбирать тип организации общества, ни к вопросу о необходимости применения прогнозирования дел. Речь идет только о том, как осуществлять все это наилучшим образом: должен ли субъект, наделенный огромной влас­тью, заботиться о создании условий, мобилизующих знания и инициа­тиву индивидов, которые сами осуществляют планирование своей дея­тельности, или же рациональное использование наших ресурсов невоз­можно без централизованной организации и управления всеми процес­сами деятельности в соответствии с некоторой сознательно сконструи­рованной программой. Социалисты всех партий считают планировани­ем только планирование второго типа, и это значение термина является сегодня доминирующим. Разумеется, это вовсе не означает, что такой способ рационального управления экономической жизнью является

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                             351

единственным. Но в этом пункте сторонники планирования резко рас­ходятся с либералами. [...]

Демократическое устройство требует, чтобы сознательный кон­троль осуществлялся только там, где достигнуто подлинное согласие, в остальном мы вынуждены полагаться на волю случая — такова плата за демократию. Но в обществе, построенном на центральном планиро­вании, такой контроль нельзя поставить зависимость от того, найдется ли большинство, готовое за него проголосовать. В таком обществе меньшинство окажется самой многочисленной группой в обществе, способной достичь единодушия по каждому вопросу. Демократические правительства успешно функционировали там, где их деятельность ог­раничивалась в соответствии с господствующими убеждениями теми областями общественной жизни, в которых мнение большинства про­являлось в процессе свободной дискуссии. Великое достоинство либе­рального мировоззрения состоит в том, что оно свело весь ряд вопро­сов, требующих единодушного решения, к одному, по которому уже на­верняка можно было достигнуть согласия в обществе свободных людей. Теперь часто слышишь, что демократия не терпит капитализма. Если «капитализм» значит существование системы свободной конкуренции, основанной на свободном владении частной собственностью, то следует хорошо уяснить, что именно и только внутри подобной системы и воз­можна демократия. Как только в обществе возобладают коллективист­ские настроения, демократии с неизбежностью придет конец. [...]

У нас не было намерения делать фетиш из демократии. Очень похо­же на то, что наше поколение больше говорит и думает о демократии, чем о тех ценностях, которым она служит. К демократии неприложимо то, что лорд Эктон сказал о свободе: что она «не средство достижения высших политических целей. Она сама по себе высшая политическая цель. Она требуется не для хорошего управления государством, но в качестве гаранта, обеспечивающего нам право беспрепятственно стре­миться к осуществлению высших идеалов общественной и частной жизни». Демократия по сути своей — средство, утилитарное приспо­собление для защиты социального мира и свободы личности. Как тако­вая она ни безупречна, ни надежна сама по себе. Не следует забывать и того, что часто в истории расцвет культурной и духовной свободы при­ходился на периоды авторитарного правления, а не демократии и что правление однородного, догматичного большинства может сделать де­мократию более невыносимой, чем худшая из диктатур. Мы, однако, стремились доказать не то, что диктатура ведет к уничтожению свободы,

352         Раздел III.  МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

а то, что планирование приводит к диктатуре, поскольку диктату­ра — идеальный инструмент насилия и принудительной идеологизации и с необходимостью возникает там, где проводится широкомасштабное планирование. Конфликт между демократией и планированием возни­кает оттого, что демократия препятствует ограничению свободы и ста­новится, таким образом, главным камнем преткновения на пути разви­тия плановой экономики. Однако, если демократия откажется от своей роли гарантии личной свободы, она может спокойно существовать и при тоталитарных режимах. Подлинная диктатура пролетариата, демо­кратическая по форме, осуществляя централизованное управление экономикой, подавляет и истребляет личные свободы и не менее эф­фективно, чем худшие автократии.

Обращать внимание на то, что демократия находится под угрозой, стало модно, и в этом таится некоторая опасность. Отсюда происходит ошибочное и безосновательное убеждение, что, пока высшая власть в стране принадлежит воле большинства, это является верным средст­вом от произвола. Противоположное утверждение было бы не менее ошибочно: вовсе не источник власти, а ее ограничение является надеж­ным средством от произвола. Демократический контроль может поме­шать власти стать диктатурой, но для этого следует потрудиться. Если же демократия решает свои задачи при помощи власти, не ограничен­ной твердо установленными правилами, она неизбежно вырождается в деспотию.

Когда правительство должно определить, сколько выращивать сви­ней или сколько автобусов должно ездить по дорогам страны, какие угольные шахты целесообразно оставить действующими или почем продавать в магазинах ботинки, — все такие решения нельзя вывести из формальных правил или принять раз навсегда или на длительный пе­риод. Они неизбежно зависят от обстоятельств, меняющихся очень бы­стро. И, принимая такого рода решения, приходится все время иметь в виду сложный баланс интересов различных индивидов и групп. В конце концов кто-то находит основания, чтобы предпочесть одни интересы другим. Эти основания становятся частью законодательства. Так рож­даются привилегии, возникает неравенство, навязанное правительст­венным аппаратом. [...]

Государство должно ограничиться разработкой общих правил, при­менимых в ситуациях определенного типа, предоставив индивидам сво­боду во всем, что связано с обстоятельствами места и времени, ибо только индивиды могут знать свои действия. А чтобы индивиды могли

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                             353

сознательно строить планы, у них должна быть возможность предви­деть действия правительства, способные на эти планы влиять. Но коль скоро действия государства должны быть прогнозируемыми, они неиз­бежно должны определяться правилами, сформулированными безот­носительно к каким-либо непредсказуемым обстоятельствам. Если же государство стремится направлять действия индивидов, предусматри­вая их конечные результаты, его деятельность должна строиться с уче­том всех наличествующих в данный момент обстоятельств и, следова­тельно, является непредсказуемой. Этим объясняется известный факт, что, чем больше государство планирует, тем труднее становится плани­ровать индивиду. [...]

Большинство сторонников планирования, серьезно изучивших практические аспекты своей задачи, не сомневаются, что управление экономической жизнью осуществимо только на пути более или менее жесткой диктатуры. Чтобы руководить сложной системой взаимосвя­занных действий многих людей, нужна, с одной стороны, постоянная группа экспертов, а с другой — некий главнокомандующий, не связан­ный никакими демократическими процедурами и наделенный всей пол­нотой ответственности и властью принимать решения. [...]

Граждане тоталитарного государства совершают аморальные дейст­вия из преданности идеалу. И хотя идеал этот представляется нам от­вратительным, тем не менее их действия являются вполне бескорыст­ными. Этого, однако, нельзя сказать о руководителях такого государст­ва. Чтобы участвовать в управлении тоталитарной системой, недоста­точно просто принимать на веру благовидные объяснения неблаговид­ных действий. Надо самому быть готовым преступать любые нравствен­ные законы, если этого требуют высшие цели. Поскольку цели устанав­ливает лишь верховный вождь, то всякий функционер, будучи инстру­ментом в его руках, не может иметь нравственных убеждений. Главное, что от него требуется, — это безоговорочная личная преданность вождю, а вслед за этим полная беспринципность и готовность букваль­но на все. Функционер не должен иметь собственных сокровенных идеалов или представлений о добре и зле, которые могли бы исказить намерения вождя. Но из этого следует, что высокие должности вряд ли привлекут людей, имеющих моральные убеждения, направлявшие в прошлом поступки европейцев. Ибо что будет наградой за все безнрав­ственные действия, которые придется совершать, за неизбежный риск, за отказ от личной независимости и от многих радостей частной жизни, сопряженные с руководящим постом? Единственная жажда, которую

354      Раздел III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

можно таким образом утолить, — это жажда власти как таковой. Можно упиваться тем, что тебе повинуются и что ты — часть огромной мощной машины, перед которой ничто не устоит. [...]

Печатается по: Хайек Ф.А. Дорога к рабству // Вопросы филосо­фии. 1990. № 10—11.

 

 

X. АРЕНДТ

Начала тоталитаризма

Тоталитарные движения возможны везде, где имеются массы, по той или иной причине приобретшие вкус к политической организации. Массы держит вместе не сознание общих интересов, и у них нет той отчетливой классовой структурированности, которая выражается в оп­ределенных, ограниченных и достижимых целях. Термин «массы» при­меним только там, где мы имеем дело с людьми, которых в силу либо просто их количества, либо равнодушия, либо сочетания обоих факто­ров нельзя объединить ни в какую организацию, основанную на общем интересе, — в политические партии, или органы местного самоуправ­ления, или различные профессиональные организации и тред-юнионы. Потенциально «массы» существуют в каждой стране, образуя боль­шинство из тех огромных количеств нейтральных, политически равно­душных людей, которые никогда не присоединяются ни к какой партии и едва ли вообще ходят голосовать.

Для подъема нацистского движения в Германии и коммунистических движений в Европе после 1930 г. показательно, что они набирали своих членов из этой массы явно безразличных людей, от которых отказыва­лись все другие партии как от слишком вялых или слишком глупых и потому недостойных их внимания. В результате большинство движений состояло из людей, которые до того никогда не появлялись на полити­ческой сцене. Это позволило ввести в политическую пропаганду совер­шенно новые методы и безразличие к аргументам политических против­ников. Движения не только поставили себя вне и против партийной сис­темы как целого, они нашли свой действенный состав, который никогда не был ни в чьих членах, никогда не был «испорчен» партийной систе­мой. Поэтому они не нуждались в опровержении аргументации против­ников и последовательно предпочитали методы, которые кончались смертью, а не обращением в новую веру, сулили террор, а не переубеж­дение. Они неизменно изображали разногласия происходящими из глубинных

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                                    355

процессов, социальных или психологических источников, пре­бывающих вне возможностей индивидуального контроля и, следова­тельно, вне власти разума. Это было бы недостатком, только если б дви­жения честно соревновались с другими партиями, но это не вредило дви­жениям, поскольку они наверняка собирались работать с людьми, ко­торые имели основание равно враждебно относиться ко всем партиям.

Успех тоталитарных движений в массах означал конец двух иллюзий демократически управляемых стран вообще и европейских националь­ных государств и их партийной системы в частности. Первая уверяла, что народ в его большинстве принимал активное участие в управлении и что каждый индивид сочувствовал своей или какой-либо другой пар­тии. Напротив, движения показали, что политически нейтральные и равнодушные массы легко могут стать большинством в демократически управляемых странах и, следовательно, что демократия может функци­онировать по правилам, активно признаваемым лишь меньшинством. Вторая демократическая иллюзия, взорванная тоталитарными движе­ниями, заключалась в том, что эти политически равнодушные массы будто бы не имеют значения, что они истинно нейтральны и составляют не более чем бесформенное, отсталое, декоративное окружение для по­литической жизни нации. Теперь движения сделали очевидным то, что никогда не был способен показать никакой другой орган выражения об­щественного мнения, а именно, что демократическое правление в такой же мере держалось на молчаливом одобрении и терпимости безразлич­ных и бесформенных частей народа, как и на четко оформленных, диф­ференцированных, видных всем институтах и организациях данной страны. Поэтому, когда тоталитарные движения с их презрением к пар­ламентарному правлению вторгались в парламент, он и они оказыва­лись попросту несовместимыми: фактически им удавалось убедить чуть не весь народ, что парламентское большинство было поддельным, тем самым подрывая самоуважение и уверенность у правительств, которые тоже верили в правление большинства, а не в свои конституции.

Часто указывают, что тоталитарные движения злонамеренно ис­пользуют демократические свободы, дабы их уничтожить. Это не про­сто дьявольская хитрость со стороны вождей или детская глупость со стороны масс. Демократические свободы возможны, если они основа­ны на равенстве всех граждан перед законом. И все-таки эти свободы достигают своего полного значения и органического исполнения своей функции только там, где граждане представлены группами или образу­ют социальную и политическую иерархию. Крушение массовой системы,

356      Раздел 111.  МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

единственной системы социальной и политической стратификации европейских национальных государств [...] способствовало больше­вистскому свержению демократического правительства Керенского. Условия в предгитлеровской Германии показательны для опасностей, кроющихся в развитии западной части мира, так как с окончанием Вто­рой мировой войны та же драма крушения классовой системы повтори­лась почти во всех европейских странах. События же в России ясно ука­зывают направление, какое могут принять неизбежные революцион­ные изменения в Азии. Но в практическом смысле будет почти безраз­лично, примут ли тоталитарные движения образец нацизма или боль­шевизма, организуют они массы во имя расы или класса, собираются следовать законам жизни и природы или диалектики и экономики.

Равнодушие к общественным делам, безучастность к политическим вопросам сами по себе еще не достаточная причина для подъема тота­литарных движений. Конкурентное и приобретательское буржуазное общество породило апатию и даже враждебность к общественной жизни не только и даже не в первую очередь в социальных слоях, кото­рых эксплуатировали и отстраняли от активного участия в управлении страной, но прежде всего в собственном классе. За долгим периодом ложной скромности, когда по существу буржуазия была господству­ющим классом в обществе, не стремясь к политическому управлению, охотно предоставленному ею аристократии, последовала империалис­тическая эра, во время которой буржуазия все враждебнее относилась к существующим национальным институтам и начала претендовать на политическую власть и организовываться для ее исполнения. И та ран­няя апатия и позднейшие притязания на монопольное, диктаторское определение направления национальной внешней политики имели корни в образе и философии жизни, столь последовательно и исключи­тельно сосредоточенной на успехе либо крахе индивида в безжалостной конкурентной гонке, что гражданские обязанности и ответственность могли ощущаться только как ненужная растрата его ограниченного времени и энергии. Эти буржуазные установки очень полезны для тех форм диктатуры, в которых «сильный человек» берет на себя бремя от­ветственности за ход общественных дел. Но они положительно помеха тоталитарным движениям, могущим терпеть буржуазный индивидуа­лизм не более чем любой другой вид индивидуализма. [...]

Решающие различия между организациями типа толпы в XIX в. и массовыми движениями XX в. трудно уловить, потому что современные тоталитарные вожди немногим отличаются по своей психологии и складу

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                          357

ума от прежних вожаков толпы, чьи моральные нормы и политичес­кие приемы так походили на нормы и приемы буржуазии. Но если ин­дивидуализм характеризовал и буржуазную и типичную для толпы жиз­ненную установку, тоталитарные движения могли-таки с полным пра­вом притязать на то, что они были первыми истинно антибуржуазными партиями.[...]

Отношение между классовым обществом под господством буржуа­зии и массами, которые возникли из его крушения, не то же самое, что отношение между буржуазией и толпой, которая была побочным про­дуктом капиталистического производства. Массы делят с толпой только одну общую характеристику: оба явления находятся вне всех социаль­ных сетей и нормального политического представительства. Но массы не наследуют (как делает толпа хотя бы в извращенной форме) нормы и жизненные установки господствующего класса, а отражают и так или иначе коверкают нормы и установки всех классов по отношению к об­щественным делам и событиям. Жизненные стандарты массового че­ловека обусловлены не только и даже не столько определенным клас­сом, к которому он однажды принадлежал, но скорее уж всепроникающими влияниями и убеждениями, которые молчаливо и скопом разде­ляются всеми классами общества в одинаковой мере.

Классовая принадлежность, хотя и более свободная и отнюдь не такая предопределенная социальным происхождением, как в разных группах и сословиях феодального общества, обычно устанавливалась по рождению, и только необычайная одаренность или удача могли из­менить ее. Социальный статус был решающим для участия индивида в политике, и, за исключением случаев чрезвычайных для нации обстоятельств, когда предполагалось, что он действует только как национал, безотносительно к своей классовой или партийной принадлежности, рядовой индивид никогда напрямую не сталкивался с общественными делами и не чувствовал себя прямо ответственным за их ход. Повыше­ние значения класса в обществе всегда сопровождалось воспитанием и подготовкой известного числа его членов к политике как профессии, работе, к платной (или, если они могли позволить себе это, бесплатной) службе правительству и представительству класса в парламенте. То, что большинство народа оставалось вне всякой партийной или иной по­литической организации, не интересовало никого, и один конкретный класс не больше, чем другой. Иными словами, включенность в некото­рый класс, в его ограниченные групповые обязательства и традиционные установки по отношению к правительству мешала росту числа

358     Раздел III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

граждан, чувствующих себя индивидуально и лично ответственными за управление страной. Этот аполитичный характер населения нацио­нальных государств выявился только тогда, когда классовая система рухнула и унесла с собой всю ткань из видимых и невидимых нитей, ко­торые связывали людей с политическим организмом, с государством.

Крушение классовой системы автоматически означало крах партий­ной системы, главным образом потому, что эти партии, организованные для защиты определенных интересов, не могли больше представлять классовые интересы. Продолжение их жизни было в какой-то мере важным для тех членов прежних классов, кто надеялся вопреки всему восстановить свой старый социальный статус и кто держался вместе больше не потому, что у них были общие интересы, но потому, что они надеялись возобновить их. Как следствие, партии делались все более и более психологичными и идеологичными в своей пропаганде, с более апологетическими и ностальгическими в своих политических подходах. Вдобавок они теряли, не сознавая этого, тех пассивных сторонников, которые никогда не интересовались политикой, ибо чуяли, что нет пар­тий, пекущихся об их интересах. Так что первым признаком крушения европейской континентальной партийной системы было не дезертирст­во старых членов партии, а неспособность набирать членов из более молодого поколения и потеря молчаливого согласия и поддержки неор­ганизованных масс, которые внезапно стряхнули свою апатию и потя­нулись туда, где увидели возможность громко заявить о своем новом ожесточенном противостоянии системе.

Падение охранительных стен между классами превратило сонные большинства, стоящие за всеми партиями, в одну громадную неоргани­зованную, бесструктурную массу озлобленных индивидов, не имевших ничего общего, кроме смутного опасения, что надежды партийных де­ятелей обречены, что, следовательно, наиболее уважаемые, видные и представительные члены общества — болваны, и все власти, какие ни есть, не столько злонамеренные, сколько одинаково глупые и мошен­нические. Для зарождения этой новой, ужасающей, отрицательной со­лидарности не имело большого значения, что безработный ненавидел статус-кво и власти в формах, предлагаемых социал-демократической партией, экспроприированный мелкий собственник — в формах цент­ристской или правоуклонистской партии, а прежние члены среднего и высшего классов — в форме традиционной крайне правой. Числен­ность этой массы всем недовольных и отчаявшихся людей резко под­скочила в Германии и Австрии после Первой мировой войны, когда инфляция и

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                          359

безработица добавили свое к разрушительным последствиям военного поражения. Они составляли очень значительную долю насе­ления во всех государствах — преемниках Австро-Венгрии, и они же поддерживали крайние движения во Франции и Италии после Второй мировой войны.

В этой атмосфере крушения классового общества развивалась пси­хология европейских масс. Тот факт, что с монотонным и абстрактным единообразием одинаковая судьба постигала массу людей, не отвратил их от привычки судить о себе в категориях личного неуспеха или о мире с позиций обиды на особенную, личную несправедливость этой судьбы. Такая самососредоточенная горечь хотя и повторялась снова и снова в одиночестве и изоляции, не становилась, однако, объединяющей силой (несмотря на ее тяготение к стиранию индивидуальных различий), по­тому что она не опиралась на общий интерес, будь то экономический, или социальный, или политический. Поэтому самососредоточенность шла рука об руку с решительным ослаблением инстинкта самосохране­ния. Самоотречение в том смысле, что любой ничего не значит, ощу­щение себя преходящей вещью больше были не выражением индиви­дуального идеализма, но массовым явлением. Старая присказка, будто бедным и угнетенным нечего терять, кроме своих цепей, неприменима к людям массы, ибо они теряли намного больше цепей нищеты, когда теряли интерес к собственному бытию: исчезал источник всех тревог и забот, которые делают человеческую жизнь беспокойной и страдатель­ной. В сравнении с этим их нематериализмом христианский монах вы­глядит человеком, погруженным в мирские дела. [...]

Выдающиеся европейские ученые и государственные деятели с пер­вых лет XIX в. и позже предсказывали приход массового человека и эпохи масс. Вся литература по массовому поведению и массовой пси­хологии доказывала и популяризировала мудрость, хорошо знакомую древним, о близости между демократией и диктатурой, между правле­нием толпы и тиранией. Эти авторы подготовили определенные поли­тически сознательные и сверхчуткие круги западного образованного мира к появлению демагогов, к массовому легковерию, суеверию и жестокости. И все же, хотя эти предсказания в известном смысле ис­полнились, они много потеряли в своей значимости ввиду таких неожи­данных и непредсказуемых явлений, как радикальное забвение личного интереса, циничное или скучливое равнодушие перед лицом смерти или иных личных катастроф, страстная привязанность к наиболее отвле-

360     Раздел 111. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

ченным понятиям как путеводителям по жизни и общее презрение даже к самым очевидным правилам здравого смысла.

Вопреки предсказаниям массы не были результатом растущего ра­венства условий для всех, распространения всеобщего образования и неизбежного понижения стандартов и популяризации содержания культуры. (Америка, классическая страна равных условий и всеобщего образования со всеми его недостатками, видимо, знает о современной психологии масс меньше, чем любая другая страна в мире.) Скоро от­крылось, что высококультурные люди особенно увлекаются массовыми движениями и что вообще в высшей степени развитой индивидуализм и утонченность не предотвращают, а в действительности иногда поощ­ряют саморастворение в массе, для чего массовые движения создавали все возможности. Поскольку очевидный факт, что индивидуализация и усвоение культуры не предупреждают формирования массовидных ус­тановок, оказался весьма неожиданным, его часто списывали на болез­ненность или нигилизм современной интеллигенции, на предполагае­мую типичную ненависть интеллекта к самому себе, на дух «враждеб­ности к жизни» и непримиримое противоречие со здоровой витальнос­тью. И все-таки сильно оклеветанные интеллектуалы были только наи­более показательным примером и наиболее яркими выразителями го­раздо более общего явления. Социальная атомизация и крайняя инди­видуализация предшествовала массовым движениям, которые гораздо легче и раньше социотворческих, неиндивидуалистических членов из традиционных партий, привлекали совершенно неорганизованных людей, типичных «неприсоединившихся», кто по индивидуалистичес­ким соображениям всегда отказывался признавать общественные связи или обязательства.

Истина в том, что массы выросли из осколков чрезвычайно атоми-зированного общества, конкурентная структура которого и сопутст­вующее ей одиночество индивида сдерживались лишь его включеннос­тью в класс. Главная черта человека массы не жестокость и отсталость, а его изоляция и нехватка нормальных социальных взаимоотношений. При переходе от классово разделенного общества национального госу­дарства, где трещины заделывались националистическими чувствами, было только естественным, что эти массы в первой растерянности своего нового опыта тяготели к особенно неистовому национализму, которому вожди масс поддались из чисто демагогических соображений, вопреки собственным инстинктам и целям.

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                            361

Ни племенной национализм, ни мятежный нигилизм не характерны или идеологически не свойственны массам так, как они были присущи толпе. Но наиболее даровитые вожди масс в наше время вырастали еще из толпы, а не из масс. В этом отношении биография Гитлера читается как учебный пример, и о Сталине известно, что он вышел из заговор­щического аппарата партии большевиков с его специфической смесью отверженных и революционеров. На ранней стадии гитлеровская пар­тия, почти исключительно состоявшая из неприспособленных, неудач­ников и авантюристов, в самом деле представляла собой «вооружен­ную богему», которая была лишь оборотной стороной буржуазного об­щества и которую, следовательно, немецкая буржуазия должна бы уметь успешно использовать для своих целей. Фактически же буржуа­зия была так же сильно обманута нацистами, как группа Рема — Шлейхера в рейхсвере, которая тоже думала, что Гитлер, используе­мый ими в качестве осведомителя, или штурмовые отряды, используе­мые для военной пропаганды и полувоенной подготовки населения, будут действовать как их агенты и помогут в установлении военной дик­татуры. И те и другие воспринимали нацистское движение в своих по­нятиях, в понятиях политической философии толпы, и просмотрели не­зависимую, самопроизвольную поддержку, оказанную новым вожакам толпы массами, а также прирожденные таланты этих вождей к созда­нию новых форм организации. [...]

Что тоталитарные движения зависели от простой бесструктурности массового общества меньше, чем от особых условий атомизированного и индивидуализированного состояния массы, лучше всего увидеть в сравнении нацизма и большевизма, которые начинали в своих странах при очень разных обстоятельствах. Чтобы превратить революционную диктатуру Ленина в полностью тоталитарное правление, Сталину спе­рва надо было искусственно создать то атомизированное общество, ко­торое для нацистов в Германии приготовили исторические события.

Октябрьская революция удивительно легко победила в стране, где деспотическая и централизованная бюрократия управляла бесструк­турной массой населения, которое не организовывали ни остатки дере­венских феодальных порядков, ни слабые, только нарождающиеся го­родские капиталистические классы. Когда Ленин говорил, что нигде в мире не было бы так легко завоевать власть и так трудно удержать ее, как в России, он думал не только о слабости рабочего класса, но и об обстановке всеобщей социальной анархии, которая благоприятствова­ла внезапным изменениям. Не обладая инстинктами вождя масс (он не

362    Раздел III. MEXAНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

был выдающимся оратором и имел страсть публично признавать и ана­лизировать собственные ошибки вопреки правилам даже обычной де­магогии), Ленин хватался сразу за все возможные виды дифференциа­ции — социальную, национальную, профессиональную, дабы внести какую-то структуру в аморфное население, и, видимо, он был убежден, что в таком организованном расслоении кроется спасение революции. Он узаконил анархическое ограбление помещиков деревенскими мас­сами и тем самым создал в первый и, вероятно, в последний раз в Рос­сии тот освобожденный крестьянский класс, который со времен Фран­цузской революции был самой твердой опорой западных национальных государств. Он попытался усилить рабочий класс, поощряя независи­мые профсоюзы. Он терпел появление робких ростков среднего класса в результате курса нэпа после окончания гражданской войны. Он вво­дил новые отличительные факторы, организуя, а иногда изобретая как можно больше национальностей, развивая национальное самосозна­ние и понимание исторических и культурных различий даже среди наи­более первобытных племен в Советском Союзе. Кажется ясным, что в этих чисто практических политических делах Ленин следовал интуиции большого государственного деятеля, а не своим марксистским убежде­ниям. Во всяком случае его политика показывала, что он больше боялся отсутствия социальной или иной структуры, чем возможного роста центробежных тенденций среди новоосвобожденных национальностей или даже роста новой буржуазии из вновь становящихся на ноги сред­него и крестьянского классов. Нет сомнения, что Ленин потерпел свое величайшее поражение, когда с началом Гражданской войны верховная власть, которую он первоначально планировал сосредоточить в Сове­тах, явно перешла в руки партийной бюрократии. Но даже такое раз­витие событий, трагичное для хода революции, необязательно вело к тоталитаризму. Однопартийная диктатура добавляла лишь еще один класс к уже развивающемуся социальному расслоению (стратифика­ции) страны — бюрократию, которая, согласно социалистическим кри­тикам революции, «владела государством как частной собственнос­тью» (Маркс). На момент смерти Ленина дороги были еще открыты. Формирование рабочего, крестьянского и среднего классов вовсе не обязательно должно было привести к классовой борьбе, характерной для европейского капитализма. Сельское хозяйство еще можно было развивать и на коллективной, кооперативной или частной основе, а вся национальная экономика пока сохраняла свободу следовать социалис­тическому, государственно-капиталистическому или вольнопредпринимательскому

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                         363

образцу хозяйствования. Ни одна из этих альтернатив не разрушила бы автоматически новорожденную структуру страны.

Но все эти новые классы и национальности стояли на пути Сталина, когда он начал готовить страну для тоталитарного управления. Чтобы сфабриковать атомизированную и бесструктурную массу, сперва он должен был уничтожить остатки власти Советов, которые, как главные органы народного представительства, еще играли определенную роль и предохраняли от абсолютного правления партийной иерархии. Поэ­тому он подорвал народные Советы, усиливая в них большевистские ячейки, из которых исключительно стали назначаться высшие функци­онеры в центральные комитеты и органы. К 1930 г. последние следы прежних общественных институтов исчезли и были заменены жестко централизованной партийной бюрократией, чьи русификаторские на­клонности не слишком отличались от устремлений царского режима, за исключением того, что новые бюрократы больше не боялись всеобщей грамотности.

Затем большевистское правительство приступило к ликвидации классов, начав, по идеологическим и пропагандистским соображениям, с классов, владеющих какой-то собственностью, — новою среднею класса в городах и крестьян в деревнях. Из-за сочетания факторов чис­ленности и собственности крестьяне вплоть до тою момента потенци­ально были самым мощным классом в Союзе, поэтому их ликвидация была более глубокой и жестокой, чем любой другой группы населения, и осуществлялась с помощью искусственного голода и депортации под предлогом экспроприации кулаков и коллективизации. Ликвидация среднего и крестьянского классов совершилась в начале 30-х гг. Те, кто не попал в миллионы мертвых или миллионы сосланных работников-рабов, поняли, «кто здесь хозяин», что их жизнь и жизнь их родных за­висит не от их сограждан, но исключительно от прихотей правительст­ва, которые они встречали в полном одиночестве, без всякой помощи откуда-либо, от любой группы, к какой им выпало принадлежать. Точ­ный момент, когда коллективизация создала новое крестьянство, скрепленное общими интересами, которое благодаря своей численнос­ти и ключевому положению в хозяйстве страны опять стало представ­лять потенциальную опасность тоталитарному правлению, не поддает­ся определению ни по статистике, ни по документальным источникам. Но для тех, кто умеет читать тоталитарные «источники и материалы», этот момент наступит за два года до смерти Сталина, когда он предложил

364        Раздел III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

распустить колхозы и преобразовать их в более крупные производ­ственные единицы. Он не дожил до осуществления этого плана. [...]

Следующий класс, который надо было ликвидировать как самосто­ятельную группу, составляли рабочие. В качестве класса они были го­раздо слабее и обещали куда меньшее сопротивление, чем крестьянст­во, потому что стихийная экспроприация ими фабрикантов и заводчи­ков во время революции в отличие от крестьянской экспроприации по­мещиков сразу была сведена на нет правительством, которое конфис­ковало фабрики в собственность государства под предлогом, что в любом случае государство принадлежит пролетариату. Стахановская система, одобренная в начале 30-х гг., разрушила остатки солидарности и классового сознания среди рабочих, во-первых, разжиганием жесто­кого соревнования и, во-вторых, временным образованием стаханов­ской аристократии, социальная дистанция которой от обыкновенного рабочего естественно воспринималась более остро, чем расстояние между рабочими и управляющими. Этот процесс завершился введени­ем в 1938 г. трудовых книжек, которые официально превратили весь российский рабочий класс в одну гигантскую рабочую силу для прину­дительного труда.

Вершиной этих мероприятий стала ликвидация той бюрократии, ко­торая помогала проводить предыдущие ликвидации. У Сталина ушло два года (с 1936 по 1938 г.), чтобы избавиться от всей прежней адми­нистративной и военной аристократии советского общества. [...]

Если ликвидация классов не имела политического смысла, она была положительно гибельной для советского хозяйства. Последствия ис­кусственно организованного голода в 1933 г. годами чувствовались по всей стране. Насаждение с 1935 г. стахановского движения с его про­извольным ускорением отдельных результатов и полным пренебреже­нием к необходимости согласованной коллективной работы в системе промышленного производства вылилось в «хаотическую несбаланси­рованность» молодой индустрии. Ликвидация бюрократии, прежде всего слоя заводских управляющих и инженеров, окончательно лишит промышленные предприятия и того малого опыта и знания технологий, которые успела приобрести новая русская техническая интеллигенция. Равенство своих подданных перед лицом власти было одной из главных забот всех деспотий и тираний с древнейших времен, и все же такое уравнивание недостаточно для тоталитарного правления, ибо оно ос­тавляет более или менее нетронутыми определенные неполитические общественные связи между этими подданными, такие, как семейные

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                       365

узы и общие культурные интересы. Если тоталитаризм воспринимает свою цель всерьез, он должен дойти до такой точки, где захочет «раз и навсегда покончить с нейтральностью даже шахматной игры», т.е. с не­зависимым существованием какой бы то ни было деятельности, разви­вающейся по своим законам. Любители «шахмат ради шахмат», кстати, сравниваемые их ликвидаторами с любителями «искусства для искус­ства», представляют собой еще не абсолютно атомизированные эле­менты в массовом обществе, совершенно разрозненное единообразие которого есть одно из первостепенных условий для торжества тотали­таризма. С точки зрения тоталитарных правителей, общество любите­лей «шахмат ради самих шахмат» лишь степенью отличается и является менее опасным, чем класс сельских хозяев-фермеров ради самостоя­тельного хозяйствования на земле. Гиммлер очень метко определил члена СС как новый тип человека, который никогда и ни при каких об­стоятельствах не будет заниматься «делом ради него самого». Массо­вая атомизация в советском обществе была достигнута умелым применением периодических чисток, которые неизменно предваряют практи­ческие групповые ликвидации. Дабы разрушить все социальные и се­мейные связи, чистки проводятся таким образом, чтобы угрожать оди­наковой судьбой обвиняемому и всем находящимся с ним в самых обычных отношениях ¾ от простых знакомств до ближайших друзей и родственников. [...]

Тоталитарные движения — это массовые организации атомизиро-ванных, изолированных индивидов. В сравнении со всеми другими пар­тиями и движениями их наиболее выпуклая внешняя черта есть требо­вание тотальной, неограниченной, безусловной и неизменной предан­ности от своих индивидуальных членов. Такое требование вожди тота­литарных движений выдвигают даже еще до захвата ими власти. Оно обыкновенно предшествует тотальной организации страны под их всамделишным правлением и вытекает из притязания их идеологий на то, что новая организация охватит в должное время весь род человечес­кий. Однако там, где тоталитарное правление не было подготовлено то­талитарным движением (а это, в отличие от нацистской Германии, как раз случай России), движение должно быть организовано после начала правления, и условия для его роста надо было создать искусственно, чтобы сделать тотальную верность и преданность — психологическую основу для тотального господства — совершенно возможной. Такой преданности можно ждать лишь от полностью изолированной челове­ческой особи, которая при отсутствии всяких других социальных при-

366       Раздел 111. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

вязанностей — к семье, друзьям, сослуживцам или даже к просто зна­комым — черпает чувство прочности своего места в мире единственно из своей принадлежности к движению, из своего членства в партии.

Тотальная преданность возможна только тогда, когда идейная вер­ность пуста, лишена всякого конкретного содержания, из которого могли бы естественно возникнуть перемены в умонастроении. Тотали­тарные движения, каждое своим путем, сделали все возможное, чтобы избавиться от партийных программ с точно определенным, конкретным содержанием, программ, унаследованных от более ранних, еще нетота­литарных стадий развития. Независимо от радикальных фраз каждая определенная политическая цель, которая не просто предъявляет или ограничивается заявкой на мировое руководство, каждая политическая программа, которая ставит задачи более определенные, чем «идеоло­гические вопросы исторической важности на века», становится поме­хой тоталитаризму. Величайшим достижением Гитлера в организации . нацистского движения, которое он постепенно выстроил из темного, полупомешанного состава типично националистической мелкой пар­тии, было то, что он избавил движение от обузы прежней партийной программы, официально не изменяя и не отменяя ее, но просто отка­зываясь говорить о ней или обсуждать ее положения, очень скоро ус­таревшие по относительной скромности своего содержания и фразео­логии. Задача Сталина в этом, как и в других отношениях, выглядела гораздо более трудной. Социалистическая программа большевистской партии была куда более весомым грузом, чем 25 пунктов любителя-экономиста и помешанного политика. Но Сталин в конце концов, после уничтожения фракций в партии, добился того же результата благодаря постоянным зигзагам генеральной линии Коммунистической партии и постоянным перетолкованиям и новоприменениям марксизма, выхо­лостившим из этого учения всякое содержание, потому что дальше стало невозможно предвидеть, на какой курс или действие оно вдохно­вит вождей. Тот факт, что высшая доктринальная образованность и наилучшее знание марксизма-ленинизма не давали никаких указаний для политического поведения, что, напротив, можно было следовать «правильной» партийной линии, если только повторять сказанное Ста­линым вчера вечером, естественно приводил к тому же состоянию умов, к тому же сосредоточенному исполнительному повиновению, не нару­шаемому ни малейшей попыткой понять, а что же я делаю. Откровен­ный до наивности гиммлеровский девиз для эсэсовцев выразил это так: «Моя честь — это моя верность».

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                           367

Отсутствие или игнорирование партийной программы само по себе не обязательно является знаком тоталитаризма. Первым в трактовке программ и платформ как бесполезных клочков бумаги и стеснитель­ных обещаний, несовместимых со стилем и порывом движения, был Муссолини с его фашистской философией активизма и вдохновения самим неповторимым историческим моментом. Простая жажда власти, соединенная с презрением к «болтовне», к ясному словесному выра­жению того, что именно намерены они делать с этой властью, характе­ризует всех вожаков толпы, но не дотягивает до стандартов тоталита­ризма. Истинная цель фашизма (итальянского) сводилась только к за­хвату власти и установлению в стране прочного правления фашистской «элиты». Тоталитаризм же никогда не довольствуется правлением с помощью внешних средств, а именно государства и машины насилия. Благодаря своей необыкновенной идеологии и роли, назначенной ей в этом аппарате принуждения, тоталитаризм открыл способ господства над людьми и устрашения их изнутри. В этом смысле он уничтожает расстояние между управляющими и управляемыми и достигает состо­яния, в котором власть и воля к власти, как мы их понимаем, не играют никакой роли или в лучшем случае второстепенную роль. По сути то­талитарный вождь есть ни больше ни меньше как чиновник от масс, ко­торые он ведет; он вовсе не снедаемая жаждой власти личность, во что бы то ни стало навязывающая свою тираническую и произвольную волю подчиненным. Будучи в сущности обыкновенным функционером, он может быть заменен в любое время, и он точно так же сильно зави­сит от «воли» масс, которую его персона воплощает, как массы зависят от него. Без него массам не хватало бы внешнего, наглядного представ­ления и выражения себя, и они оставались бы бесформенной, рыхлой ордой. Вождь без масс — ничто, фикция. Гитлер полностью сознавал эту взаимозависимость и выразил ее однажды в речи, обращенной к штурмовым отрядам: «Все, что вы есть, вы есть со мною. Все, что я есмь, я есмь только с вами». [...]

Ни национал-социализм, ни большевизм никогда не провозглашали новой формы правления и не утверждали, будто с захватом власти и контролем над государственной машиной их цели достигнуты. Их идея господства была чем-то таким, чего ни государство, ни обычный аппарат насилия никогда не могут добиться, но может только движение, под­держиваемое в непрерывном движении, и именно поддержание посто­янного господства над каждым отдельным индивидуумом во всех до одной областях жизни. Насильственный захват власти не цель в себе,

368      Раздел III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

но лишь средство для цели, и захват власти в любой данной стране — это только благоприятная переходная стадия, но никогда не конечная цель движения. Практическая цель движения — втянуть в свою орбиту и организовать как можно больше людей и не давать им успокоиться. Политической цели, что стала бы конечной целью движения, просто не существует.

Печатается по: Арендт Х. Массы и тоталитаризм // Вопросы соци­ологии. 1992. Т. 1. № 2. С. 24—31.

П.И. НОВГОРОДЦЕВ

Демократия на распутье

Со времен Токвиля... в политической литературе неоднократно вы­сказывалась мысль, что развитие государственных форм с неизменной и неотвратимой закономерностью приводит к демократии. [...]

С тех пор как в целом ряде стран демократия стала практической действительностью, она сделалась и в то же время предметом ожесто­ченной критики. И если прежде самым характерным обобщением по­литической науки была мысль о грядущем торжестве демократии, те­перь таким обобщением надо признать утверждение о неясности ее бу­дущего. Пока демократии ждали, о ней говорили, что она непременно наступит, когда же она наступила, о ней говорят, что она может и ис­чезнуть. Прежде ее нередко считали высшей и конечной формой, обес­печивающей прочное и благополучное существование; теперь ясно ощущают, что, отнюдь не создавая твердого равновесия жизни, она более чем какая-либо другая форма возбуждает дух исканий. В странах, испытавших эту форму на практике, она давно уже перестала быть предметом страха; но она перестала быть здесь и предметом поклоне­ния. Те, кто ее опровергает, видят, что в ней все же можно жить и дей­ствовать; те, кто ее ценит, знают, что как всякое земное установление она имеет слишком много недостатков для того, чтобы ее можно было безмерно превозносить.

В сущности только теперь новая политическая мысль достигает на­стоящего понимания существа демократии. Но, достигая его, она видит, что демократический строй привел не к ясному и прямому пути, а к рас­путью, что вместо того, чтобы быть разрешением задачи, демократия сама оказалась задачей. Более спокойные наблюдатели полагают, что

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                           369

прямой путь все же не утерян; более пылкие говорят, что выхода нет, что наступил трагический час.

Таковы мысли и впечатления современного политического созна­ния, которые я хочу здесь разъяснить. Но прежде всего мне надо уста­новить, что мы будем разуметь под демократией и о какой демократии мы будем говорить. Сделать это тем более необходимо, что это понятие принадлежит к числу наиболее многочисленных и неясных понятий со­временной политической теории.[...] Любой представитель социализ­ма, отделяющий себя от коммунистической партии, скажет сейчас, что диктатура пролетариата, осуществленная в России, есть полное отри­цание демократических начал. Между тем сами представители русского коммунизма с такой же уверенностью заявляют, что они-то как раз и осуществляют в жизни настоящую реальную демократию, тогда как их противники стоят на точке зрения формальной и призрачной демокра­тии. Такого же рода взаимные упреки слышатся и нередко в других слу­чаях, причем в этих спорах в понятие демократии большей частью вкла­дывается совершенно различное содержание.

Итак, что же такое демократия? Когда древние писатели, и притом самые великие из них — Платон и Аристотель, отвечали на этот во­прос, они имели в виду прежде всего демократию как форму правления. Они различали формы правления в зависимости от того, правил ли один, немногие или весь народ, и устанавливали три основные формы — монархию, аристократию и демократию. Но и Платон и Аристотель каждую форму правления связывали с известной формой общественной жизни, с некоторыми более глубокими условиями об­щественного развития. Оба они имели пред собой богатый опыт разви­тия и смены политических форм, и оба видели, что если есть в государ­стве какая-то внутренняя сила, которою оно держится, несмотря на всяческие бедствия, то формы его меняются. [...] В согласии с Руссо наиболее прочным он считает демократический строй у народов, живу­щих жизнью простой и близкой к природе. Другие виды демократии ка­жутся ему более подверженными изменениям, причем самым худшим видом он считает тот, в котором под видом господства народа правит кучка демагогов, в котором нет твердых законов, а есть постоянно ме­няющиеся предписания, в котором судебные места превращаются в из­девательство над правосудием.

Новая политическая мысль внесла значительные осложнения в про­стоту греческих определений. Древний мир знал только непосредствен­ную демократию, в которой народ сам правит государством через общее

370     Раздел III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

народное собрание. Понятие демократии совпало здесь с понятием де­мократической формы, правления, с понятием непосредственного на­родоправства. Из новых писателей это греческое словоупотребление воспроизводит Руссо: и для него демократия есть форма правления, в которой народ непосредственно не только законодательствует, но и уп­равляет. Но, с другой стороны, именно Руссо дал основание теорети­ческое для того более широкого понимания демократии, которое утвер­дилось в XIX и XX столетиях. Поскольку он допускал, что с верховенст­вом народа совместимы различные формы правительственной влас­ти — и демократическая, и аристократическая, и монархическая, — он открыл теоретическую возможность для нового понимания демократии как формы государства, в котором верховная власть принадлежит на­роду, а формы правления могут быть разные. Сам Руссо считал демо­кратию возможной только в виде непосредственного народоуправства, соединяющего законодательство с исполнением. Те формы государства, в которых народ оставляет за собой только верховную законодательную власть, а исполнение передает монарху или коллегии немногих, он при­знавал законными с точки зрения народного суверенитета, но не называл их демократическими. При этом он вообще и ни в каких правовых формах не допускал представительства. В отличие от Руссо позднейшая теория распространила понятие демократии на все формы государства, в кото­ром народу принадлежит верховенство в установлении власти и кон­троль над нею. При этом допускается, что свою верховную власть, свою «общую волю», чтобы употребить термин Руссо, народ может прояв­лять как непосредственно, так и через представителей. В соответствии с этим демократия определяется прежде всего как форма государства, в которой верховенство принадлежит общей воле народа. [...]

В этом смысле новая теория пришла к гораздо более сложному представлению о демократии, чем то, которое встречается в древности. Но в другом отношении она не только подтвердила, но и закрепила гре­ческое понимание существа демократии. Выдвинув в качестве общего идеала государственного развития идеал правового государства, новая теория рассматривает и демократию как одну из форм правового госу­дарства. А так как с идеей правового государства, как она развивается в Новое время, неразрывно соединяется представление не только об основах власти, но и о правах граждан, о правах свободы, то издревле идущее определение демократии как формы свободной жизни связыва­ется здесь органически с самым существом демократии как формы пра­вового государства.

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                        371

С этой точки зрения демократия означает возможно полную свободу личности, свободу ее исканий, свободу состязания мнений и систем. [...]

[...] Немецкий ученый Кельзен нашел для этой системы отношений удачное новое обозначение, назвав ее системой политического ре­лятивизма. Это значит вот что: если система политического абсолю­тизма представляет неограниченное господство какого-либо одного по­литического порядка, а иногда и какой-либо одной совокупности веро­ваний и воззрений, с принципиальным отрицанием и запрещением всех прочих, то система политического релятивизма не знает в обществен­ной жизни никакого абсолютного порядка и никаких абсолютных веро­ваний и воззрений. Все политические мнения и направления для нее от­носительны, каждое имеет право на внимание и уважение. Релятивизм есть то мировоззрение, которое предполагается демократической идеей. Поэтому она и открывает для каждого убеждения возможность проявлять себя и в свободном состязании с другими убеждениями ут­верждать свое значение... Демократическая идея требует свободы для всех и без всяких исключений и с теми лишь ограничениями, которые вытекают из условий общения.

Современные теоретики демократии называют ее также свободным правлением, free government. Это показывает, в какой мере понятие свободы неразрывно сочетается с представлением о демократической форме государства и как бы исчерпывает это понятие. Однако мы упус­тили бы один из самых существенных признаков демократической идеи, если бы не упомянули о свойственном демократии стремлении к равен­ству.[...]

С точки зрения моральной и политической между равенством и сво­бодой существует наибольшее соотношение. Мы требуем для человека свободы во имя безусловного значения человеческой личности, и, так как в каждом человеке мы должны признать нравственную сущность, мы требуем в отношении ко всем людям равенства. Демократия ставит своей целью осуществить не только свободу, но и равенство; и в этом стремлении ко всеобщему уравнению не менее проявляется сущность демократической идеи, чем в стремлении ко всеобщему освобождению. Идея общей воли народа как основы государства в демократической теории неразрывно связывается с этими началами равенства и свободы и не может быть от них отделена. Участие всего народа, во всей совокупности его элементов, в образовании всеобщей воли вытекает столь­ко же из идеи равенства, сколько из идеи свободы.

372     Раздел 111. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

Я исчерпал основные определения демократии, поскольку они не­обходимы мне для дальнейшего изложения. Я хочу пояснить теперь эти определения со стороны отрицательной, показав, чем не может быть демократия, сколько бы она на это ни притязала. [...]

Современная политическая теория откидывает эти взгляды как на­ивные и поверхностные и противопоставляет им целый ряд наблюдений и выводов, снимающих с демократии ореол чудесного, сверхъестест­венного и вводящих ее в ряд естественных политических явлений, в ряд других политических форм. И прежде всего эта теория указывает на чрезвычайную трудность осуществления демократической идеи и на ве­личайшую легкость ее искажений. Припомним, что еще такой великий и прославленный носитель демократической идеи, как Руссо, именно потому, что он горячо любил демократию истинную, находил, что она может быть осуществлена лишь при особо счастливых и исключитель­ных условиях. [...]

Наивная и незрелая политическая мысль обыкновенно полагает, что стоит только свергнуть старый порядок и провозгласить свободу жизни, всеобщее избирательное право и учредительную власть нарда, и демо­кратия осуществится сама собой. Нередко думают, что провозглашение всяких свобод и всеобщего избирательного права имеет само по себе некоторую чудесную силу направлять жизнь на новые пути. На самом деле то, что в таких случаях водворяется в жизни, обычно оказывается не демократией, а, смотря по обороту событий, или олигархией, или анархией, причем в случае наступления анархии ближайшим этапом политического развития бывают самые сильные суровые формы дема­гогического деспотизма. [...]

По существу своему, как мы сказали, демократия есть самоуправ­ление народа, но для того, чтобы это самоуправление не было пустой фикцией, надо, чтобы народ выработал свои формы организации. Это должен быть народ, созревший для управления самим собою, сознаю­щий свои права и уважающий чужие, понимающий свои обязанности и способный к самоограничению. Такая высота политического сознания никогда не дается сразу, она приобретается долгим и суровым опытом жизни. И чем сложнее и выше задачи, которые ставятся пред государ­ством, тем более требуется для этого политическая зрелость народа, содействие лучших сторон человеческой природы и напряжение всех нравственных сил.

Но эти же условия осуществления демократии вытекают и из дру­гого ее определения как системы свободы, как политического релятивизма.­

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                        373

Если демократия открывает широкий простор свободной игре сил, проявляющихся в обществе, то необходимо, чтобы эти силы подчиняли себя некоторому высшему обязывающему их началу. Сво­бода, отрицающая начала общей связи и солидарности всех членов общения, приходит к самоуничтожению и к разрушению основ госу­дарственной жизни.

Наконец, те же требования известной высоты нравственного созна­ния народа вытекают и из свойственного демократии стремления к ра­венству. Подобно страсти к свободе и страсть к равенству, если она Приобретает характер слепого стихийного движения, превращается в «фурию разрушения». Только подчиняя себя высшим началам, и ра­венство, и свобода становятся созидательными и плодотворными осно­вами общего развития. [...]

Ступень отдаленности современных демократий от демократическо­го идеала познается в особенности в одном очень существенном пункте, а именно в вопросе о фактическом осуществлении народовластия. Руссо, конечно, был прав, когда с понятием истинной демократии он соединял живое и непосредственное участие всего народа не только в законодательстве, но и в управлении, когда он утверждал, что система представительства есть отступление от народовластия в строгом смыс­ле этого слова. Но в то же время он прекрасно понимал, насколько трудно провести в жизнь подлинную демократическую идею; ибо, как говорил он, «противно естественному порядку, чтобы большинство уп­равляло, а меньшинство было управляемо». И действительно, в демо­кратиях с естественной необходимостью над общей массой народа всег­да выдвигаются немногие, руководящее меньшинство, вожди, направ­ляющие общую политическую жизнь. Это давно замеченное и притом совершенно естественное явление, что демократия практически всегда переходит в олигархию, в правление немногих. [...]

Мы не будем здесь говорить о тех демократиях, которые, присваивая себе иногда это наименование, по существу являются самыми настоя­щими олигархиями. Таковы латинские республики Центральной Аме­рики, политическая история которых сводится к постоянному кругово­роту революционных изменений, где одна олигархия силой сменяет дру­гую.

Конечно, утверждение, что чистый принцип демократии никогда не может быть осуществлен, должно быть ослаблено замечанием, что и другие государственные формы никогда не осуществляются в чистом виде. Когда сейчас сторонники демократии разбирают ее недостатки,

374      Раздел III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

они указывают, что эти же или какие-нибудь другие недостатки свойст­венны и другим формам. [...]

Но этого мало. Современная наука должна признать и еще одно су­щественное положение, на котором мы должны теперь остановиться. И там, где демократии существуют уже десятки лет, где они проявили способность противостоять величайшим опасностям и обнаружили удивительную доблесть граждан, как это было во времена недавней ми­ровой войны, они переживают сейчас какое-то внутреннее недомога­ние, испытывают какой-то серьезный кризис. [...]

Эти заключения чрезвычайно знаменательны. В противополож­ность политическому оптимизму недавнего прошлого, когда казалось, что демократия есть нечто высшее и окончательное, что стоит только достигнуть ее, и все остальное приложится, теперь приходится при­знать, что демократия, вообще говоря, есть не путь, а только распу­тье, не достигнутая цель, а проходной пункт. От правых и левых, от крайних и умеренных, как это имеет место особенно во Франции, мы нередко слышим: нет, это не то, не то. Более спокойные англичане, согласно темпераменту своей расы, не отказываются так легко от ста­рых симпатий, они скорее присматриваются и вдумываются, чем ис­ходят в страстной критике и ожесточенных нападках. Но взвешивая условия, к которым привела демократия, и они говорят: это распутье, это опушка леса с неизвестно куда расходящимися тропинками. Они надеются, что прямой путь еще не утерян; но в то же время они видят, что уводящие в сторону перекрестные пути таят в себе великие со­блазны.

Я думаю, что в этом ощущении и сознании положения, к которому привела современная демократия, как распутья, заключается весьма глубокая интуиция, весьма тонкое восприятие самого существа демо­кратии. Поскольку демократия есть система свободы, есть система по­литического релятивизма, для которого нет ничего абсолютного, кото­рый все готов допустить — всякую политическую возможность, всякую хозяйственную систему, лишь бы это не нарушало начала свободы, — она и есть всегда распутье; ни один путь тут не заказан, ни дно направ­ление тут не запрещено. [...]

Своими широчайшими перспективами и возможностями демокра­тия как будто бы вызвала ожидания, которых она не в силах удовлетво­рить. А своим духом терпимости и приятия всех мнений, всех путей она открыла простор и для таких направлений, которые стремятся ее нис­провергнуть. Она не могла быть иною, ибо в этом ее природа, ее преимущество.­

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                      375

Но этой своей природой и этим своим преимуществом она могла удовлетворить лишь некоторых, а не всех. У людей всегда оста­ется потребность продолжать любую действительность до бесконеч­ности абсолютного идеала, и никаким устройством государства их нель­зя удовлетворить. [...]

В свое время Маркс подал пример решительного отрицания идеи свободного государства и осмеял верование «вульгарной демократии», которая видит в демократической республике тысячелетнее царствие и не имеет никакого предчувствия о том, что именно в этой последней го­сударственной форме классовая борьба будет окончательно разыграна. Он отвергал демократию во имя нового порядка, освобожденного от ко­лебаний свободы и поставленного на почву норм твердых и непререка­емых, связей безусловных и всеобщих. Тут очевидно движение от демо­кратического распутья, отдуха критики и терпимости, от широты и не­определенности релятивизма к твердому пути социализма, к суровой догме, к абсолютизму рациональной экономической организации. Исход из иных мотивов, но с точки зрения формальной, в том же на­правлении движется и консервативная мысль, которая также требует большей определенности и авторитетности, большей твердости и свя­тости государственного порядка. [...]

Надо ли прибавлять, что и анархизм, хотя он критикует демократию с точки зрения ее же собственного принципа свободы, но доведенного до конца, до последнего предела и связанного с идеей беспощадной со­циальной революции, также ищет большей определенности, большей последовательности. Для него демократия плоха тем, что это все еще государство, что движение свободы останавливается здесь на половине пути, между тем как ему нужна свобода полная и безграничная.

[...] Но если дать себе отчета основных принципах демократии и со­циализма, то необходимо прийти к заключению, что речь идет тут о двух совершенно различных системах мысли и жизни, сближающихся лишь в некоторых внешних признаках и резко расходящихся в их внутреннем существе. Демократия, которая последовательно вступила бы на путь социализма и решила бы заменить политическую централизацию эко­номической, должна была бы отказаться от некоторых самых сущест­венных начал и учреждений. И прежде всего она перестала бы быть системой свободы и, вместе с новой сущностью, должна была бы усво­ить и новое наименование...

Печатается по: Новгородцев П.И. Соч. М., 1995. С. 388—404.

376       Раздел Ш. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

 

 

Й. ШУМПЕТЕР

Капитализм, социализм и демократия

Думаю, что большинство изучающих политику к настоящему време­ни уже согласились с критикой классической доктрины демократии. [...] Я думаю также, что большинство из них согласны или вскоре согласятся принять иную теорию, которая гораздо более правдоподобна и в то же время включает в себя очень многое из того, что приверженцы демокра­тического метода в действительности имеют в виду под этим термином. Как и классической теории, ей можно дать краткое определение.

Будем помнить, что основной проблемой классической теории было утверждение, что у «народа» есть определенное и рациональное мнение по каждому отдельному вопросу и что мнение это реализуется в усло­виях демократии путем выбора «представителей», которые следят за тем, чтобы это мнение последовательно претворялось в жизнь. Таким образом, выбор представителей вторичен по отношению к первичной цели демократического устройства, а именно: наделить избирателей властью принимать политические решения. Предположим, мы поменя­ем роли этих двух элементов и сделаем решение проблем избирателями вторичным по отношению к избранию тех, кто будет принимать реше­ния. Другими словами, будем считать, что роль народа состоит в созда­нии правительства или посреднического органа, который в свою оче­редь формирует национальный исполнительный орган или правитель­ство. Итак, определим: демократический метод — это такое институ­циональное устройство для принятия политических решений, в котором индивиды приобретают власть принимать решения путем конкурентной борьбы за голоса избирателей.

Объясняя и обосновывая эту идею, мы незамедлительно покажем, что оно как в силу правдоподобности посылок, так и благодаря логи­ческой обоснованности предложений значительно улучшает теорию де­мократического процесса.

Прежде всего у нас есть достаточно эффективный критерий, при по­мощи которого демократические правительства можно отличить от прочих. Мы видели, что классическая теория сталкивается с трудностями в подобном разграничении, поскольку воле и благу народа могут служить, и во многих исторических ситуациях служили, правительства, которые нельзя называть демократическими в соответствии с любым из общепринятых смыслов этого слова. Теперь мы в несколько лучшем положении, поскольку решили делать акцент на modus (процедуре. —

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                        377

 

 

лат.), наличие или отсутствие которого в большинстве случаев легко проверить.

Например, при парламентарной монархии типа английской наш кри­терий демократии выполняется, поскольку монарх может назначить членами кабинета лишь тех людей, которых выберет парламент. В то же время «конституционная» монархия не является демократической, по­скольку электорат и парламент обладают всеми правами, которые у них есть при парламентарной монархии, но с одним решающим исключени­ем: у них нет власти назначать правительство. Министры в принципе могут быть им назначены или уволены. Такое устройство может удов­летворять народ. Избиратели могут подтвердить этот факт, голосуя про­тив любых изменений. Монарх может быть настолько популярен, что сумеет нанести поражение любому сопернику в борьбе за верховную власть. Но поскольку не существует механизма, делающего такую борь­бу эффективной, данный случай не подпадает под наше определение.

Во-вторых, теория, заключенная в этой дефиниции, дает нам воз­можность воздать должное жизненно важному феномену лидерства. Классическая теория этого не делает. Вместо этого она, как мы видели, приписывает избирателям совершенно нереальную степень инициати­вы, практически игнорируя лидерство. Но почти во всех случаях кол­лективное действие предполагает лидерство — это доминирующий ме­ханизм почти любого коллективного действия, более значительного, чем простой рефлекс. Утверждения о функционировании и результатах демократического метода, которые принимают это во внимание, гораз­до реалистичнее тех, которые этого не делают. Они не ограничиваются исполнением volonte generale (общей воли — фр.), но продвигаются к объяснению того, откуда она возникает и как подменяется или подде­лывается. То, что мы обозначили термином «подделанная воля», не на­ходится более за рамками теории, [не является] отклонением, отсутст­вия которого мы так страстно желаем. Он входит в основу, как это и должно быть.

В-третьих, поскольку вообще существует воля группы, — напри­мер, желание безработных получить пособия по безработице или стремление других групп помочь им, — наша теория ее не отрицает. Напротив, теперь мы можем рассматривать именно ту роль, которую эти волеизъявления играют на самом деле. Они, как правило, не предъ­являются непосредственно. Даже если групповые устремления сильны и определенны, они остаются скрытыми часто на протяжении десяти­летий, до тех пор, пока их не вызовет к жизни какой-нибудь политический

378   Раздел 111. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

лидер, превращая в политические факторы. Он делает это, точнее, его агенты делают это для него, организуя волеизъявления, усиливая их и в конце концов включая в соответствующие пункты своих предло­жений. Взаимодействия между групповыми интересами и обществен­ным мнением и способом, которым они создают то, что мы называем политической ситуацией, под таким углом зрения видны в новом, более ясном свете.

В-четвертых, наша теория, конечно, не более определенна, чем само понятие борьбы за лидерство. Это понятие представляет труднос­ти, аналогичные тем, которые вызывает понятие конкуренции в эконо­мической сфере; их не без пользы можно сравнить. В экономической жизни конкуренция никогда полностью не отсутствует, но едва ли когда-либо существует в совершенном виде. Точно так же в политичес­кой сфере постоянно идет борьба, хотя, возможно, лишь потенциаль­ная, за лояльность избирателей. Объяснить это можно тем, что демо­кратия использует некий признанный метод ведения конкурентной борьбы, а система выборов — практически единственно возможный способ борьбы за лидерство для общества любого размера. Хотя это и исключает многие из способов обеспечения лидерства, которые и сле­дует исключить, например борьбу за власть путем вооруженного вос­стания; это не исключает случаев, весьма похожих на экономические явления, которые мы обозначаем как «несправедливую» или «мошен­ническую» конкуренцию или ограничения конкуренции. Исключить их мы не можем, поскольку если бы мы это сделали, то остались бы с неким весьма далеким от реальности идеалом. Между этим идеальным случаем и случаями, когда любая конкуренция с существующим лиде­ром предотвращается силой, существует непрерывный ряд вариантов, в пределах которого демократический метод правления незаметно, мельчайшими шагами, переходит в автократический. Но если мы стре­мимся к пониманию, а не к философствованию, это так и должно быть. Таким образом, ценность нашего критерия существенно не снижается.

В-пятых, наша теория, похоже, объясняет существующее отноше­ние между демократией и индивидуальной свободой. Если под послед­ней мы понимаем существование сферы индивидуального самоуправ­ления, границы которого исторически изменяются, — ни одно обще­ство не терпит абсолютной свободы, даже абсолютной свободы созна­ния или слова, и ни одно общество не ограничивает ее до нуля, — то в данном случае речь идет о степени свободы. Мы видели, что демокра­тический метод не обязательно гарантирует больший объем индивидуальной

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                      379

свободы, чем любой другой позволил бы в аналогичных обсто­ятельствах. Это вполне может быть и наоборот, но тем не менее эти два явления соотносятся друг с другом. Если по крайней мере в принципе каждый волен бороться за политическое лидерство, выставляя свою кандидатуру перед избирателями, это в большинстве случаев, хотя и не всегда, означает значительную долю свободы дискуссий для всех. В частности, это, как правило, подразумевает значительную свободу прессы. Это соотношение между демократией и свободой не является абсолютно строгим, им можно манипулировать. Однако, с точки зрения интеллектуала, оно тем не менее очень важно. В то же время об этом соотношении практически больше нечего сказать.

В-шестых, следует учитывать, что, считая формирование прави­тельства первичной функцией избирателей (прямо или через посредни­ческий орган), я предполагал включить в эту фразу также и функцию его роспуска. Первая означает просто согласие принять лидера или группу лидеров, вторая — отказ от этого согласия. Это обращает вни­мание на один элемент, которого читатель, возможно, не заметил. Он мог подумать, что избиратели контролируют правительство точно так же, как и приводят его к власти. Но поскольку избиратели, как правило, могут контролировать своих политических лидеров лишь через отказ переизбрать их или парламентское большинство, их поддерживающее, это, по-видимому, ограничивает возможность контроля до уровня, за­фиксированного в нашем определении. Время от времени происходят внезапные резкие изменения, приводящие к падению правительства или отдельного министра либо вынуждающие предпринять определен­ные действия. Но подобные случаи не только исключены, они, как мы видим, противоречат духу демократического метода.

В-седьмых, наша теория проливает столь необходимый свет на ста­рое противоречие. Любой, кто принимает классическую доктрину де­мократии и, следовательно, полагает, что демократический метод дол­жен гарантировать, что проблемы решаются в соответствии с волей на­рода, должен быть поражен тем фактом, что, даже если эта воля выра­жена вполне определенно, принятие решений простым большинством во многих случаях исказит ее, а не воплотит в жизнь. Вполне очевидно, что воля большинства есть воля большинства, а не воля «народа». Приравнять в определении одно к другому не означает решить пробле­му. Однако попытки прийти к действительному решению были сделаны авторами различных планов «пропорционального представительства».

380     Раздел 111. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

Планы эти подверглись резкой критике из практических соображе­ний. В самом деле, очевидно, что пропорциональное представительство не только сделает возможным утверждение разных типов идиосинкра­зии, но в условиях демократии может помешать формированию эффек­тивного правительства и, таким образом, оказывается опасным в пе­риоды напряженности. Но прежде чем делать заключение о том, что де­мократия становится недееспособной, если ее принцип соблюдается последовательно, хорошо было бы задать себе вопрос, действительно ли этот принцип предполагает пропорциональное представительство. На самом деле это не так. Если признание лидерства является истинной функцией голосования избирателей, доводы в пользу пропорциональ­ного представительства рушатся, поскольку его предпосылки более не действуют. Принцип демократии в таком случае означает просто, что бразды правления должны быть переданы тем, кто имеет поддержку большую, чем другие конкурирующие индивиды или группы. В свою очередь это гарантирует статус системы большинства в рамках логики демократического метода, хотя мы можем ее критиковать с точки зре­ния, выходящей за пределы этой логики. [...]

Выше приведено описание теории, теперь мы попробуем выделить наиболее важные характеристики структуры и действия политической машины в демократических странах.

1. В условиях демократии, как я уже говорил, первичная функция голосования избирателей — формирование правительства. Это может означать выборы всех представителей администрации. Подобная прак­тика, однако, свойственна главным образом выборам местного прави­тельства, и впредь мы будем ее игнорировать. Рассматривая только на­циональное правительство, мы можем сказать, что формирование пра­вительства практически сводится к решению, кто будет лидером. Как и раньше, мы будем называть его премьер-министром.

Есть только одна демократическая система, в которой этот выбор является прямым результатом голосования избирателей, — Соединен­ные Штаты. Во всех остальных случаях голосование избирателей фор­мирует не непосредственно правительство, но посреднический орган — впредь будем называть его парламентом, которому передается функция формирования правительства. [...]

Каким образом парламент формирует правительство? Самый оче­видный способ — избрать его или, что более реалистично, избрать пре­мьер-министра и затем голосовать за список министров, который он представляет. Этот способ используется редко. Но он раскрывает природу

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                     381

данной процедуры лучше, чем любой другой. Более того, все ос­тальные способы можно свести к нему, поскольку премьер-министром обычно становится тот человек, которого избрал бы парламент. То, как он в действительности назначается на должность — монархом, как в Англии, президентом, как во Франции, или специальным органом или комитетом, как в свободном Прусском государстве веймарского перио­да, — просто вопрос формы.

Классическая английская практика такова. После всеобщих выбо­ров победившая партия обычно получает большинство мест в парла­менте и, таким образом, может проголосовать за резолюцию о вотуме недоверия любому лицу, кроме ее собственного лидера, который таким «негативным» способом назначается «парламентом» на пост главы государства. Он получает полномочия от монарха — «целует руки» — и представляет монарху список министров, частью которого является список членов кабинета. В список он включает, во-первых, нескольких ветеранов партии, которые получают то, что можно назвать почетным постом; во-вторых, лидеров более низкого ранга — тех, на кого он рас­считывает в ходе борьбы в парламенте и которые обязаны отданным им предпочтением как своей политической ценности, так и тем, что могут стать помехой; в-третьих, восходящих политиков, которых он пригла­шает в заколдованный круг власти, чтобы «привлечь свежую кровь»; и иногда, в-четвертых, несколько человек из тех, кто, по его мнению, осо­бенно хорошо профессионально подготовлен для занятия определен­ных постов. Но опять же в нормальных случаях эта практика дает такие же результаты, какие дали бы выборы правительства парламентом. Чи­татель увидит также, что там, где, как в Англии, у премьер-министра есть реальная власть распустить («назначить новые выборы»), резуль­таты будут в какой-то степени схожи с теми, которые мы могли бы ожи­дать при прямых выборах кабинета избирателями, если, конечно, пос­ледние его поддерживают. [...]

4. [...] О парламенте. Я выделил то, что, на мой взгляд, является его первичной функцией, и упрочил эту дефиницию. Можно возразить, что мое определение неверно по отношению к другим его функциям. Оче­видно, парламент делает многое другое кроме формирования и роспус­ка правительства. Он издает законы. Он даже управляет. Хотя любой парламентский акт, кроме резолюций и политических деклараций, яв­ляется «законом» в формальном смысле, существует много актов, ко­торые можно рассматривать как административные меры. Бюджет — наиболее важный пример. Формирование бюджета — управленческая

382  Раздел 111. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

функция. Однако в США его разрабатывает конгресс. Даже там, где его составляет министр финансов и одобряет кабинет, как в Англии, парламент должен утвердить его, и в результате этого голосования он становится Актом парламента. Не опровергает ли это нашу теорию?

Когда две армии воюют друг с другом, их отдельные боевые действия всегда сосредоточены на конкретных объектах, которые определяются в зависимости от их стратегического или тактического положения. Они могут сражаться за конкретную полоску земли или конкретный холм. Но желательность завоевания этой полосы или холма должна опреде­ляться стратегической или тактической задачей, а именно — победить врага. Очевидно, абсурдно было бы пытаться вывести эти действия из особых качеств, которые могут быть у этой полосы или холма. Точно так же первая и главная цель любой политической партии — подавить других, чтобы получить власть или остаться у власти. Как и завоевание полоски земли или холма, решение политических вопросов, с точки зре­ния политика, не цель, но лишь материал парламентской деятельности. Поскольку политики стреляют словами, а не пулями и поскольку эти слова неизбежно связаны с обсуждаемыми проблемами, ситуация не всегда бывает такой же ясной, как на войне. Но победа над противни­ком тем не менее является сутью обеих игр.

Таким образом, по сути дела текущее производство парламентских решений по острым вопросам жизни страны и есть тот метод, путем ко­торого парламент оставляет или отказывается оставлять правительст­во у власти, принимает или отказывается принимать руководство пре­мьер-министра. С некоторыми исключениями, которые вы сейчас за­метите, каждое голосование — это голосование за доверие или недо­верие в техническом смысле этого слова, просто обнаруживает in ab­stract (в абстрактном выражении — лат.) существенный элемент, общий для всех голосований. Этим мы можем удовлетвориться, отме­тив, что инициатива в выдвижении вопросов на парламентское обсуж­дение, как правило, принадлежит правительству или теневому кабинету оппозиции, а не отдельным депутатам.

Именно премьер-министр выделяет из нескончаемого потока текущих дел те, которые он хочет сделать предметом парламентских слуша­ний, т.е. по которым его правительство предполагает провести законо­проекты или, если он не чувствует твердой почвы под ногами, хотя бы резолюции. Конечно, любое правительство получает от своих предше­ственников наследство из нерешенных вопросов, которые, возможно, нельзя отложить в долгий ящик; другие вопросы относятся к области

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                        383

рутинной политики; особо выдающимся достижением премьер-мини­стра является такое положение, когда он может навязать принятие мер по политическому вопросу, поднятому им самим. В любом случае, од­нако, выбор или инициатива правительства, свободная или нет, есть тот фактор, который доминирует в парламентской деятельности. Если за­конопроект, которого нет в парламентском списке, предлагается груп­пой представителей правительственной партии, это означает бунт, и министры рассматривают его с этой точки зрения, а не с точки зрения наличия у него дополнительных тактических преимуществ. Иногда это приводит к дебатам. Если эти дебаты не предложены либо не санкцио­нированы правительством, это симптом выхода парламентских сил из-под его контроля. Наконец, если мера принимается в результате внут­рипартийного соглашения, это означает, что сражение кончилось вни­чью или произошел отказ от битвы из тактических соображений.

5. Исключения из этого принципа правительственного лидерства в «представительных» ассамблеях служат лишь доказательством его ре­алистичности. Они могут быть двух типов.

Во-первых, никакое лидерство не является абсолютным. Полити­ческое лидерство, которое проявляется в рамках демократического ме­тода, еще менее абсолютно из-за элемента конкуренции, который яв­ляется сутью демократии. Поскольку теоретически каждый сторонник обладает правом сместить лидера и поскольку всегда есть несколько сторонников, которые имеют реальную возможность это сделать, депу­тат парламента или министр, принадлежащий или не принадлежащий к узкому кругу наиболее влиятельных лиц, — если он чувствует, что у него есть шансы занять место лидера, — придерживается среднего курса между безусловной лояльностью к лидеру и безоговорочным под­нятием своего собственного знамени, балансируя между риском и воз­можностями с тонкостью, воистину достойной восхищения. Лидер, в свою очередь также придерживается среднего курса: он требует дис­циплины и позволяет ее нарушить. Он сочетает давление с более или менее разумными уступками, неодобрение с похвалами, наказание с по­ощрением. Результатом этой игры в зависимости от относительной силы индивидов и их позиций является для них различная, но во многих случаях значительная степень свободы. В частности, возьмем те груп­пы, которые достаточно сильны для того, чтобы их негодование могли почувствовать, но недостаточно сильны, чтобы извлечь выгоду из вклю­чения своих приверженцев и своих программ в правительственные структуры. Им могут разрешить иметь свою позицию по незначительным

384     Раздел Ш.   МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

вопросам или во всяком случае по тем вопросам, относительно ко­торых премьер-министра можно убедить, что они частные или не очень важные. Таким образом, у групп или даже отдельных членов парламен­та от правящей партии время от времени может появляться возмож­ность выдвигать собственные законопроекты, и еще большее снисхож­дение будет проявляться к тем, кто критикует политику правительства и не голосует механически за любую правительственную меру. Но до­статочно посмотреть на это в практическом ключе, чтобы, видя ограни­чения, которые есть у этой свободы, установить, что она представляет собой не принцип работы парламента, а отклонения от него.

Во-вторых, бывают случаи, когда политическая машина не может воспринять определенных проблем, поскольку высшее руководство правительственных и оппозиционных сил не видит их политической ценности или эта ценность и вправду сомнительна. Такие вопросы берут себе аутсайдеры, которые предпочитают индивидуальную борьбу за власть служению в рядах одной из существующих партий. Конечно, это совершенно нормальная политика. Но есть и другая возможность. Человек может быть настолько затронут конкретной проблемой, что может выйти на политическую арену специально для того, чтобы ре­шить ее своим способом, не имея при этом желания начать нормальную политическую карьеру. Однако это настолько необычно, что трудно найти сколько-нибудь важные примеры. Может быть, таким человеком был Ричард Кобден¹. Конечно, вопросы второстепенной важности встречаются более часто. Однако все согласятся, что это всего лишь отклонения от стандартной практики. [...]

Мы можем подвести итоги следующим образом. Рассматривая че­ловеческие общества, мы, как правило, без труда выделяем, по крайней мере на уровне здравого смысла, различные цели, которых изучаемые общества хотят достигнуть. Можно сказать, что эти цели придают смысл соответствующим действиям индивидов. Но отсюда не следует, что общественный смысл данного типа деятельности обязательно обес­печит мотивацию деятельности и, следовательно, объяснение послед­ней. Следовательно, в этом случае теория, которая ограничивается ана­лизом социальных целей и потребностей, не может считаться адекват­ным объяснением деятельности, которая этим целям служит. Например,

 

^{_____________________}

¹ Кобден Ричард (1804¾1865) — английский фабрикант и политический деятель, член палаты общин, один из руководителей «Лиги против хлебных законов», выступав­шей против привилегий земельной аристократии.

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                      385

причина существования такого явления, как экономическая дея­тельность, безусловно, состоит в том, что люди хотят есть, одеваться и т.д. Обеспечить средства удовлетворения этих нужд— это обществен­ная цель или смысл производства. Тем не менее мы все согласны, что этот тезис был бы самым нереалистичным исходным моментом для тео­рии экономической деятельности в коммерческом обществе и что у нас гораздо лучше получится, если мы начнем с прибылей. Аналогично со­циальное значение или функция парламентской деятельности, без со­мнения, состоит в производстве законов и частично в административ­ных мерах. Но для того чтобы понять, как демократическая политика служит этой социальной цели, мы должны начать с конкурентной борь­бы за власть и посты и осознать, что социальная функция выполняется, как мы видели, «случайно» — в том смысле, в котором производство является случайным по отношению к получению прибыли.

6. Наконец, что касается роли избирателей, следует дополнительно упомянуть еще об одной вещи. Мы видели, что желания членов парла­мента — не единственный фактор в процессе формирования прави­тельства. То же самое можно сказать и об избирателях. Их выбор — идеологически возданный в ранг «воли народа» — не вытекает из их инициативы, но формируется, и его формирование — важнейшая часть демократического процесса. Избиратели не принимают политических решений. Но нельзя сказать, что они непредвзято выбирают членов парламента из числа людей, имеющих право быть избранными. Во всех нормальных случаях инициатива принадлежит кандидату, который бо­рется за пост члена парламента и лидерство на местном уровне, которое предполагает этот пост. Избиратели ограничиваются тем, что поддер­живают эту попытку, отдавая ему предпочтение, или отказываются ее поддержать. Даже те исключительные случаи, когда кандидата дейст­вительно выдвигают сами избиратели, попадают в ту же категорию в силу одной из двух следующих причин. Во-первых, если кандидат уже осуществляет лидерство, ему уже не нужно за него бороться. Во-вто­рых, может случиться так, что местный лидер, который имеет возмож­ность контролировать или влиять на голосование, не может или не хочет сам участвовать в выборах и назначает другого человека, кото­рый, как кажется, был избран по инициативе избирателей.

Но если инициатива избирателей, большей частью состоящая лишь в принятии одного из конкурирующих кандидатов, еще более ограниче­на существованием партий? Партия вопреки классической доктрине (или Эдмунду Бёрку) — это не группа людей, которая намеревается заботиться

386        Раздел 111. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

о благосостоянии народа, «исходя из некоторого принципа, по которому все ее члены пришли к согласию». Такая рационализация со­блазнительна и именно поэтому опасна. Конечно, в определенное время все партии формулируют свои принципы или программы; эти принципы и программы характерны для партии, которая принимает их на вооружение как виды товаров, которые продаются в универмаге, ха­рактерны для него и важны для его успеха. Но как универмаг нельзя определить через товары, так партию нельзя определить через ее прин­ципы. Партия — это такая группа, члены которой предполагают дей­ствовать сообща в конкурентной борьбе за политическую власть. Если бы это было не так, то различные партии не могли бы иметь почти со­вершенно одинаковые программы. Тем не менее, как всем известно, такое случается. Существование партий и политиков свидетельствует о том, что массы избирателей не способны на какие-либо другие дей­ствия, кроме паники. Они регулируют политическую конкуренцию точно так же, как это делают профессиональные ассоциации. Психо­техника управления партией, ее рекламная кампания, лозунги и марши — это все не украшения. Это и есть суть политики. Так же как и политический лидер.

Печатается по: Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демокра­тия. М., 1995. С. 238—247.

 

 

Дж. САРТОРИ

Пересматривая теорию демократии

[...] Уже довольно нами сказано о «большинстве» — во всем мно­жестве вкладываемых в этот термин смыслов. Пора теперь заняться «меньшинством», и не только множеством смыслов термина, но и переизбыточностью [реальных] обозначений: политический класс, пра­вящий (господствующий) класс, элита (элиты), властвующая элита, правящая элита, руководящие меньшинства, руководство и ряд других. Это обилие наименований никоим образом не означает, будто термин «меньшинство» обладает (по сравнению с «большинством») тем пре­имуществом, что каждому его смысловому значению соответствует одно имя. Наоборот, богатство наименований лишь добавило путаницу к сумятице. [...]

Приступая к наведению порядка, заметим для начала, что все выше­приведенные выражения относятся к той или иной конкретной меньшей

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                            387

части, а не к «меньшинству» как артефакту демократических про­цедур (такому, например, как проигравшая на выборах часть голосую­щего населения или меньшая часть парламента). Далее. Когда полити­ческий аналитик обращается к исследованию вертикальной демократии, его интересует не всякое возможное реальное меньшинство, а лишь такое, из которого складывается та или иная контролирующая груп­па. Разумеется, религиозные, этнические, языковые и иные меньшин­ства играют важную роль в политике, но значимость в функционирова­нии вертикальной демократии они приобретают лишь в том случае, если выступают в качестве политической контролирующей группы. Итак, объект нашего исследования мы можем обрисовать следующим обра­зом: это — мера и характер (modality) политической контролирующей власти, коей обладают группы численностью менее половины того со­циума (universe), в отношении которого такая власть осуществляется. Нет нужды говорить, что ресурсы политической власти могут быть не­политическими (экономическими или иными). Необходимо в связи с этим иметь в виду, что контролирующая власть является политической в том случае, когда ее ресурсной базой служит политическая инстанция (office), и/или во всех случаях, когда она действует через каналы поли­тики и влияет на решения тех, кто делает политику. [...]

Еще одно предварительное замечание касается разницы между во­просами: «что такое контролирующее меньшинство?» и «кто принад­лежит к контролирующему меньшинству?» Первый вопрос выводит на концептуальную проблему, второй — на эмпирическую. Концептуаль­ная задача — выработать определение «контролирующих групп», имея в виду их характеристики, и дать различающимся между собой группам соответственно различные названия. Эмпирическая проблема — уста­новить, существуют ли в действительности контролирующие группы, а также выяснить, кем и что контролируется. От концептуального ана­лиза мы требуем принципиальной схемы (a framework) и/или типоло­гии, эмпирическая задача состоит в том, чтобы выявить, какая контро­лирующая группа существует в том виде, как она определена, т.е. зада­на вмененными ей характеристиками.

Критерии для выделения контролирующего меньшинства многочис­ленны. Два из них — первостепенной важности. Первый критерий — альтиметрический: контролирующая группа является таковой пото­му, что располагается — по вертикальному разрезу строения об­ществ — «наверху». Соответственно мы можем сказать, что во всяком обществе власть находится у высшего властвующего класса. Согласно

388     Раздел 111. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

альтиметрическому критерию, предполагается: кто наверху, тот и «властвует», — предположение, основывающееся на том мудром до­воде, что власть возносит наверх, а обладающий властью потому и об­ладает ею, что находится наверху. Может последовать возражение, что наш критерий работает благополучно, покуда перед нами пирамида власти без вершины (нестрогая и усеченная пирамида). Альтиметрический критерий, однако же, применим и к стратархии при условии, что каждая страта будет иметь собственную «вершину» (и что будут при­няты в расчет вытекающие из этого сложности). Заметим же, что в свете альтаметрического критерия всякое общество представляет собой стратархию и что складывающаяся в итоге стратократия может быть либо сконцентрирована в одной вершине, либо распределена между различными вершинами.

Альтиметрический критерий сводит дело к оправданию фактическо­го положения вещей: кто наверху, тот наверху, а кто там находится, тот и «могуществен», он обладает властью и властвует. Но может ли этим все исчерпываться? Средневековье и общества феодального типа ос­новывались на том принципе, что каждый должен жить сообразно свое­му собственному статусу; однако уже в средние века были подвергнуты разбору и толкованию принципы valentior, melior и sanior pars (могуще­ственнейшей, лучшей и разумнейшей частей. — Перев.). А старый режим был ниспровергнут как раз во имя того ценностного критерия, согласно которому вертикальная структура (fabric) общества должна быть вверена ведению достойнейших (признанных таковыми). Соглас­но этой более выигрышной точке зрения, некто не потому оказывается наверху, что обладает властью, а как раз наоборот — лицо обладает властью и находится наверху потому, что того заслуживает. Итак, дру­гой критерий — критерий заслуги (a merit criterion).

Как эти два критерия переводятся на язык нынешней терминологии и как они ею выражаются? Поскольку возобладал в конечном счете термин Парето элита (через посредство Лассуэлла, как увидим [...], важно понять, почему Парето взял этот термин и как он его себе мыс­лил. В его «Трактате» («Трактат всеобщей социологии». — Г.А.) четко сказано, что аттестация «элита» относится к людям высшего уровня «компетентности» («capacity») в своей области деятельности. [...] Но ближе всего к полному определению этого понятия Парето подошел в более ранней своей работе [...]: «Эти классы [«люди, занимающие вы­сокое положение соответственно степени своего влияния и политичес­кого и социального могущества» и/или «так называемые высшие клас-

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                  389

сы»] составляют элиту, «аристократию» (в этимологическом значении слова: агistos=лучший). Покуда сохраняется устойчивое социальное равновесие, большинство тех, кто в нее входит, как представляется, в незаурядной степени обладают определенными качествами — неваж­но, хорошими или дурными, — которые обеспечивают власть». [...]

Несомненно, Парето остановил свой выбор на термине «элита» по­тому, что вместе с этим словом во французский и итальянский — два его родных языка — вносилась латинская коннотация eligere (слово подразумевает отбор, выбор с разборчивостью), а с нею вместе, хотя и опосредованно, изначальный смысл греческого aristoi — лучшие по до­стоинствам (не по рождению). Таким образом, вводимое Парето поня­тие является в первую очередь качественным, а имплицитно становится альтиметрическим. Без сомнения, эта импликация дает ключ к паретовскому «круговороту элит». В самом деле, когда заслуги и власть совме­щены, мы наблюдаем состояние устойчивого общественного равнове­сия; когда они оказываются разведены, наступает неравновесие, по­рождающее круговорот: элиты «де-факто», т.е. альтиметрические, вы­тесняются элитами «по способностям», т.е. подлинными элитами. Хотя, таким образом, и можно сказать, что концепция Парето была и меритократической, и альтиметрической, тем не менее оба критерия связаны между собой именно в таком порядке, и победителем у Парето в конечном счете всегда в истории оказывается элита по способностям, а не элита у власти.

Лассуэллу, я полагаю, более, чем кому-либо другому, термин «элита» обязан своим утверждением в качестве общепринятой катего­рии, применяемой при обсуждении конструкции, которую мы вслед за ним стали называть «моделью правящей элиты». Лассуэлл, однако, воспринял у Парето слово, но не понятие. Качественная коннотация термина «элита» у Лассуэлла исчезает. Одно из типичных для него оп­ределений гласит: «Политическая элита есть высший властвующий класс» [...] Это чисто альтиметрическая коннотация. В других случаях элита просто совпадает у него с «обладанием властью», как, например, в следующем определении: «элиты — это обладающие наибольшей властью» [...] Здесь, как всякий легко убедится, налицо коренная трансформация концепции Парето — трансформация, достоинству ко­торой противостоит не меньший недостаток. Достоинство — аналити­ческого свойства, оно состоит в аналитическом преимуществе — в воз­можности отделить альтиметрическую характеристику (или охаракте-ризование по признаку власти «де-факто») от качественного охаракте-

390         Раздел 111. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

ризования. Недостаток — семантического свойства: надо говорить «элита», совершенно не имея в виду того, что этот термин значит, т.е. выражает в силу своей семантической значимости. Далее, если «элита» уже не указывает на качественные черты (способность, компетент­ность, талант), то какой же термин мы употребим, когда эти характе­ристики будут иметься в виду? Таким образом, семантическое искаже­ние, описав круг, возвращается, чтобы породить в свою очередь иска­жение концептуальное. [...]

Если бы я сейчас взялся конструировать или реконструировать общую схему, в рамках которой формулировки губят ядро концепций, это завело бы меня слишком далеко. Позволю себе просто закрепить в форме резюме развиваемые выше положения. Во-первых, нашим предметом является контролирующая власть контролирующих групп. Представляется, что в данной формулировке лучше, чем в какой-либо другой, концентрированно выражена суть проблемы. Во-вторых, если мы хотим дальнейшего усовершенствования концепции Парето с помощью Лассуэлла и, наоборот, мы хотим подправить Лассуэлла с помощью Парето, тогда следует проводить различие как тер­минологически, так и концептуально между властной структурой и элитной структурой. Не все контролирующие группы являются по определению либо в силу той или иной необходимости «элитными меньшинствами» (в лассуэлловском смысле). Коли так, будем их так и называть, ибо, если не провести разграничения в названиях, неизбежно окажутся перепутаны и оба явления.

[...] Пора приступить к нормативному определению демократии как системы управления. Хотя к этой проблеме редко обращаются не­посредственно, именно она обнаруживается за нашим отношением к оценке руководства. Являются ли элиты и руководящие меньшинства необходимым (или даже не необходимым) злом, или же они представ­ляют собой насущное и благотворное достояние? В конце концов аль­тернатива такова: придавать ли меньше значения руководству или ста­вить его значение высоко?

Ряд авторов, высказывающихся в пользу второго варианта, внуши­телен как по своей протяженности в историческом времени, так и по незаурядности состава. Из древних не кто иной, как Фукидид, напоми­нает нам, что величие Афин достигло высшей точки при Перикле имен­но потому, что «его высокое достоинство, одаренность и прославленная честность позволили ему самостоятельно руководить людским множе­ством» («История Пелопоннесской войны»). [...]

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                        391

Очевидный факт состоит в том, что идеалы демократии остались в большой мере тем же, что они представляли собой в IV в. до н. э., за одним важным исключением: стала «цениться» отдельная личность. [...] Но это исключение не имеет касательства к настоящему рассужде­нию. А если идеалы демократии — это все еще в основном греческие ее идеалы, то, значит, они адресуются к прямой, а не к представитель­ной демократии. Это означает, что и сегодня деонтология и ценностное воздействие демократии апеллируют только к горизонтальному изме­рению политики. Конечно, были и у греческого полиса магистраты и он обладал некоторой минимальной вертикальностью. Однако сравнивать вертикальное измерение античной полисной демократии с вертикаль­ным измерением представительной демократии национального мас­штаба — все равно что сравнивать венецианскую колокольню с Эве­рестом. Поразительный факт, стало быть, состоит в том, что мы создали представительную демократию — сотворяя тем самым то почти чудо, которое Руссо объявлял невозможным, — без ценностной опоры. Мало того, что воздвижение крупномасштабной вертикальной демо­кратии не вдохновлялось соответствующим идеалом; те идеалы, что имеются, как мы это вновь обнаружили в 60-е гг., могут за одну ночь превращаться в «боевой клич» против представительной демократии. Наименьшее, что можно сказать: демократия в вертикальном своем из­мерении по сей день остается безыдеальной; и хуже всего то, что в наших идеалах она легко обнаруживает идеалы, ей враждебные.

Очевидно, что прямая демократия (будь то в прошлом или в насто­ящем) не нуждается в ценностном воздействии, по вертикали, для ко­торого в ней и места нет. Но должно быть столь же очевидно, что мы давно и окончательно переросли греческий трафарет. Сколько бы мы ни преуспели в возрождении малых образований прямой демократии, остается фактом, что такие — непосредственные — демократии могут лишь входить в качестве частей в более крупные единицы, являя в ко­нечном счете микросоставляющие одного большого целого, которое всегда есть непрямая демократия, строящаяся на вертикальных про­цессах. Если дело так и обстоит, то следует ли нам указанные процессы предоставить их стихийному (inertial), «грешному естеству»? Может ли соответственно этому наш подход к будущему строиться просто на оживлении идеалов прошлого — идеалов, которым чужды проблемы представительной демократии? Именно так, по всей видимости, счита­ют антиэлитисты и, говоря более общо, новые левые, ибо как суть, так и предлагаемое ими средство воплощения их идей составляют простой,

392        Раздел 111. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

в чистом виде, возврат к горизонтальной политике и ее широкое развертывание.

Опасаясь быть неверно понятым и пытаясь, пусть даже тщетно, этого избежать, подчеркну, что если существует (а она существует) слишком лицеприятная литература о демократии, где проводится мысль, что мы показываем себя настолько хорошо, насколько позво­ляет человеческое несовершенство, то такого взгляда я не разделяю. Если бы я не испытывал неудовлетворенности тем, как работают наши демократии, я довольствовался бы демократией в дескриптивном (опи­сательном) определении ее — как диффузной, открытой системы кон­тролирующих групп, конкурирующих между собой на выборах, и, таким образом, избавил бы себя от труда продвигать разработку нормативной проблемы в том направлении, в каком я сейчас ее продвигаю.

В дескриптивном плане, я сказал, демократия есть выборная поли-архия. Но чем ей должно быть? Если полиархия есть фактическое по­ложение вещей, то какова же соответственно ее деонтология, каково нормативное положение вещей? Вопрос по сути не только в том, способна ли в конечном счете представительная демократия рабо­тать — и, оправдывая соответствующие надежды, работу свою улуч­шить, — не неся в себе собственного ценностного воздействия; вопрос, причем даже еще более настоятельный, в том, как она может продол­жать работать, сталкиваясь с тем ценностным воздействием, которое все более обесценивает вертикальное измерение.

Это обесценение с очевидностью удостоверяется текущим состоя­нием нашей лексики. Группу слов, характерным образом адресующую к вертикальному измерению, составляют термины: «выборы, избра­ние» (election), «элита» (elite) и «отбор, подбор» (selection). Все эти термины изначально понимались в смысле оценочного просеивания. «Избрание» означало на протяжении примерно пятнадцати веков ка­чественное выбирание, отбирание, как, например, в слове «избран­ные», т.е., на языке протестантизма, призванные Богом. Слово «элита» производно от того же корня и было пущено в оборот (когда слово «аристократия» утратило первоначальный смысл и стало просто обозначать сословие) именно для обозначения «лучших», аristoi, от­борной части (это и было, как мы знаем, то значение, в котором Парето взял данный термин на вооружение). Термин, «отбор, подбор» [...] по­степенно подключается к термину «выбирать, избирать» (когда слово «выборы» становится специфическим термином для обозначения акта голосования) в передаче идентичного значения: отбирание, избрание,

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                        393

выбор по признаку совершенства или пригодности. В нынешнем языке политики все эти коннотации либо утрачены, либо подвергаются напад­кам. Термин «выборы, избрание» сведен к одному лишь значению — простого акта голосования. «Отбор, подбор» означает уже едва ли что-либо большее, чем простое волевое предпочтение, да и то лишь когда его не толкуют превратно, в предосудительном смысле, как проявление «дискриминации». Следовательно, на нашем языке «избранные» — это просто лица, которые в результате голосования прошли на долж­ности; а слова о том, что избранные должны быть «отобранными», ско­рее поразят наш слух как избыточная синонимика, чем будут восприня­ты как ценностно значимая оговорка. Наконец, «элита» сначала пре­образуется Лассуэллом в нейтральное слово, а затем у нынешних анти-элитистов становится словом бранным. В обоих случаях термин «элита» — вопреки самому смыслу его существования — ассоцииру­ется с власть имущими и/или с привилегированными.

В указанных трансформациях можно усмотреть органическое про­должение того идеологического извращения языка, которое так хорошо проследил и проиллюстрировал Оруэлл. [...] Но если это и верно в от­ношении позднейших эксцессов, все же трансформации, о которых идет речь, главным образом отражают горизонтально-целостное виде­ние политики. Как бы то ни было, мы оказываемся в порочном кругу, который, ускоряясь, превращается в порочный водоворот. При отсут­ствии ценностных коннотации мы получаем ценностный вакуум; а когда положительное слово инвертируется в негативное, мы остаемся с лек­сикой, которая только предубеждение и может выражать. В конце кон­цов дело оборачивается тем, что реальность за неимением годных к со­ответствующему употреблению слов остается аксиологически невос­принятой. Из этого порочного водоворота нельзя вырваться, если вновь не ввести в оборот (to the fore) акциологический элемент, что в свою очередь можно осуществить, лишь восстановив выражавший его язык.

Начну с «отбора, подбора». Здесь дело отнюдь не безнадежно: это только в политике — что весьма показательно —. термин если и не ис­кажался, так превращался в нейтральный [...] Многие, кто пользуется терминами «избрание» и «отбор, подбор» как взаимозаменяемыми, в любых неполитических областях [дискурса] автоматически переключа­ются на оценочное значение. Научному учреждению, чтобы быть науч­ным, требуется «подбирать» свой штат. Предполагается, что «подбор» кандидата на место в академии означает, что выбранный является лучшим.

394        Раздел III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

Когда фирма набирает работников, она осуществляет их «отбор», а иначе, вероятнее всего, в скором времени выбывает из сферы бизне­са. Неужели же демократическая политика — дело настолько простое или в корне настолько отличное от других происходящих в обществе процессов, что здесь отбор есть нечто излишнее либо даже греховное? Если же все-таки нет, то пусть мое первое акциологическое определе­ние прозвучит так: Демократия должна представлять собой селектив­ную систему конкурирующих избирательных меньшинств. Пусть оно будет сформулировано также и по-другому, еще короче (и симметрично дескриптивному определению): Демократия должна представлять собой селективную полиархию.

Если вдуматься, «селективная полиархия» — выражение уже само по себе сильное, полное смысла. Тем не менее нельзя рассчитывать, что его смысловая наполненность легко заговорит и сама обо всем рас­скажет. Чтобы плыть против приливной волны языкового убожества, требуется постоянное усилие. Поэтому я теперь собираюсь сменить на­правление атаки и рассмотреть ту же проблему под углом зрения проблемы равенства. Ясно, что наш способ трактовки вертикальной про­блемы демократии решающим образом зависит от того, как мы тракту­ем понятие «равенство». Впрочем, данная связь становится не столь ясна, если привести тот довод, что равенство, представляя собой важ­нейшую ценность горизонтальной демократии, в силу этого как раз тем более не является и не может являться важнейшей ценностью верти­кальной демократии (для которой такая ценность — свобода). Пусть даже так, но я все-таки хочу задаться вопросом: может ли понятие ра­венства — и каким образом — вписаться в вертикальное измерение?

Монтескье повторял уроки Платона и Аристотеля, когда писал, что «принцип демократии извращается не только тогда, когда утрачивается дух равенства, но и тогда, когда утверждается дух предельного равенства и каждый хочет быть равным с теми, кого он выбирает себе в правители». [...] Поскольку люди являют огромное разнообразие, индивид сплошь и рядом мерит другого на свой аршин. Тем не менее мы все-таки непре­станно судим и оцениваем других как людей превосходящих, равных или низших качеств. Означает ли вышесказанное, что мы очутились в цар­стве, откуда равенство изгнано? Нет, необязательно. Я бы скорее вы­разил суть дела так: устремлять ли движение к равенству в направлении высшего или же низшего уровня — вот какой ныне перед нами выбор.

Когда доходит до этого выбора, антиэлитисты фактически, пусть даже непреднамеренно, нажимают на акселератор уравнивания в на-

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                           395

правлении низшего уровня, ибо ценят только горизонтальную концеп­цию демократии, на чем явственно основывается их позиция. Но вот действительно ли «элитисты» обосновывают каким-либо адекватным образом противоположный выбор — движение к равенству в направ­лении высшего уровня? Это поистине интригующий вопрос. Поскольку так называемые элитисты не представляют собой группы, которая каким-либо образом держалась бы вместе, и так как мы не знаем даже, какой критерий определяет элитиста как такового, у нас остается вмес­то путеводной нити лишь одно: возможность проследить за тем, кто в каком значении (значениях) употребляет термин «элита». Я уже отме­чал в данной связи, что Лассуэлл изменил значение, в котором термин фигурировал у Парето, превратив «элиту» в чисто альтиметрическое понятие, определяемое как «обладающие наибольшей властью», «высший властвующий класс» или «власть имущие данного государст­ва» [...], и что это серьезное, семантическое изменение. По всей веро--ятности, Лассуэлл свел термин «элита» к значению «обладающие властью» ради Wertfreiheit, т.е. ради соблюдения принципа свободы от оценочных суждений; даже если так, все же, придавая «элите» ней­тральную коннотацию, он взял на себя излишний труд и при этом сам создал трудность; он взял на себя излишний труд, так как мог восполь­зоваться каким-либо из уже существующих нейтральных терминов. У Моски термин «политический класс» вполне свободен от оценочности. Властвующая группа, контролирующее меньшинство, власть иму­щие — все это тоже свободные от оценочности термины. Трудность же он создал, по крайней мере для теории политики, тем, что введенное им переопределение лишило этот терминологический ряд единственного остававшегося в нем ценностно нагруженного термина.

Если элитам, специфически политическим элитам, определение да­ется просто по признаку обладания властью или по альтиметрическому основанию, то уже само по себе такое определение мешает рассмотреть противоречие между элитными качествами (и стандартами), с одной стороны, и властными позициями (неравномерно уподобляемыми элитным позициям) — с другой. В результате от исследователей элит ускользает фундаментально важная искомая истина — а она не в том, что существуют власть имущие, и не только в том, плюральна ли вла­ствующая элита (элиты), а в том, в конечном счете представлены ли в лице власть имущих элиты подлинные или лишь выдаваемые за тако­вые. (Интересно отметить, что все это, равно ускользая от элитистов и антиэлитистов [...], составляло, однако, предмет серьезного интереса

396           Раздел III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

Ч. Райта Миллса, который четко различал властвующую и интеллекту­альную элиты и нацеливал поиск на достижение подотчетности первой по отношению ко второй.) Итак, скрытый смысл, который неизбежно таит в себе лассуэллский подход, состоит в конечном счете в том, что этот подход либо безосновательно вменяет ценностное достоинство элиты всякой властной структуре, какая только существует, либо обесценивает все то в ней, что может таким достоинством обладать, либо, наконец, совмещает в «нечестивом союзе» то и другое. Отсюда мы можем прийти к полнейшей его профанации. В этом случае наилуч­шее оправдание для своих нападок находят антиэлитисты, во втором — их естественные предшественники. В обоих случаях мы грешим смеше­нием факта с легитимностью, а в принципе также и тем, что выхо­лостили ценностное содержание ценностной проблемы.

Вернемся к проблеме выбора между направлениями к высшему или же к низшему уровню в движении к равенству. Мы остановились на том, что если антиэлитистская позиция может способствовать (каковы бы ни были намерения) лишь уравниванию по низшему уровню, то ин­тригующий вопрос в том, действительно ли предполагаемых элитистов заботил противоположный выбор — движение к равенству в направ­лении высшего уровня. Отчасти на вопрос уже отвечено: лассуэллианская школа, если судить по ее теории элиты, не проявляет такой заботы. А остающаяся часть ответа такова же, поскольку в последние десяти­летия в теории демократии упор всюду делался на горизонтальной де­мократии; а чем больше демократия мыслится нами единственно в го­ризонтальном измерении, тем больше мы имеем (перефразируя Маркузе) одномерную демократию, которая соответствует в высшей степе­ни обыденному одномерному равенству.

Конечно, в публикуемых работах авторы продвигаются вперед — от «равенства власти», понимаемого как горизонтальное равенство (рав­ная власть демоса), к «равенству возможности», т.е. к равенству, пред­полагающему вертикальные процессы. Однако равные возможности указывают на некоторый начальный момент, на исходное, а не конечное состояние. Если нас интересует, какой ценностный смысл несет в себе каждый тип равенства, то, думается, равенство возможности, оправды­вая продвижение, выход в люди (an emerging), не обязательно придает такому выходу в люди ценностное качество. Представляется поэтому, что равенством, которое решающим образом качественно определяет (centrally qualifies) вертикальные процессы и технологию демократии, является «равенство по основанию достоинств», т.е. аристотелевское

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                           397

соразмерное равенство. Для того чтобы равенство понималось как воз­вышающая ценность, соответствующая такому назначению максима такова: равным — равное (The same to sames), иными словами, каж­дому — по его заслугам, способностям или таланту. [...]

Сформулированное выше нормативное определение гласило: Демо­кратия должна представлять собой селективную полиархию. Его можно теперь дополнить следующим определением: Демократия должна пред­ставлять собой полиархию по основанию достоинств. Нас может оставить равнодушными довод, что уравнивание неравных талантов не являет собой справедливое, но представляет несправедливое равенст­во. Однако уж вряд ли можно подвергнуть нападкам тот аргумент, что равенство по основанию достоинств (соразмерно компетентности) бла­готворно для общества в целом, тогда как равенство по основанию не­достоинств (неравным — равное положение) есть равенство, выпол­няющее вредную службу, коллективно пагубное равенство. По фор­мулировке Ролза, «социальное и экономическое неравенства должны быть приведены к такому порядку, (а) при котором можно с разумным основанием ожидать, что оба вида неравенства пойдут на пользу каж­дому, и (б) при котором оба они затрагивают положения и должности, открытые для всех». Что ж, если бы все было приведено к такому по­рядку, это была бы достаточно выразительная картина полиархии по ос­нованию достоинств.

Развернутое выше изложение вызовет наряду с прочими и то наре­кание, что на слишком уж абстрактном уровне это изложение парит. Вопрос, который особенно необходимо поставить, чтобы придать аргу­ментации известную конкретность, таков: равенство [по основаниям, применяемым] в соотнесении с кем? А чтобы ответить, я намерен об­ратиться к понятию «референтная группа», точнее, к элите (в исходном значении термина), понятой как референтная группа. Связь здесь та, что термин «элита», выражая идею «достойный избрания», указывает тем самым на референтную группу, и именно ценностную референтую группу. (Заметим, что, как и в случае с «отбором, подбором», термин «элита» оказался лишен ценностного значения только в сфере полити­ки. Когда мы говорим, например, об элитах интеллектуальных, исход­ная коннотация остается.) Стало быть, на вопрос: «равенство в соот­несении с кем?» — можно ответить: в соотнесении с ценностными параметрами элиты. Подразумевается, что конкретные элиты вовсе не состоят из власть имущих (из тех, кто фактически составляет поли­тический класс) и не совпадают с ними. Отнюдь: при подходе, основан-

398    Раздел III. МЕХАНИ3M ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

ном на использовании референтных групп, конкретные группы нахо­дятся под постоянным пристальным наблюдением; с них снимаются «эталонные данные», формируемые на основе их добродетелей, если — и только если — у них есть добродетели. Мы можем резюми­ровать суть дела так: равенство конкретно вызывает возвышение, цен­ностное продвижение, будучи увязано с «элитой», если [последний] термин толковать в смысле референтной группы, включив его в референтную теорию элит.

Поскольку мы проделали в этой главе немалый путь, воспроизведем нить нашего рассуждения. Когда мы начинаем рассматривать демокра­тию как систему управления, мы сталкиваемся с проблемой контроли­рующих групп и руководства. Один способ отношения к проблеме — признание того, что власть распределена неравномерно, что существу­ют властвующие группы и что они, по всей вероятности, будут сущест­вовать и впредь. Это можно назвать реалистической позицией; и мое возражение по данному поводу состоит не в том, что тут что-либо не так с фактической стороны (empirically), а в том, что такая позиция остав­ляет все как есть. Противоположный способ отношения к проблеме виден на примере антиэлитистской позиции; и здесь мое возражение сводится к тому, что отдельным достижениям полемического свойства в активе антиэлитистской позиции противостоит намного более серьез­ная ущербность ее по части глубины. [...]

Если ориентировать обсуждаемый предмет на перспективу, то уместно поставить вопрос: откуда исходят уже существующие и надви­гающиеся новые угрозы демократии как политической форме? От ка­кого-либо вида «правления меньшинства»? Не думаю. Ибо очевидный факт состоит в том, что все демократические правительства — некото­рые в большей, некоторые в меньшей степени — переживают убыль авторитета (are in less authority) и находятся под натиском непомерного количества требований, которых не в состоянии принять к выполне­нию. Кстати, перегруженность не означает большего объема управле­ния. Хоть первое, может быть, и облегчается вторым, все же одно от­нюдь не обязательно предполагает другое. Итак, мы живем в условиях демократии, постоянно испытывающей затор, находящейся под давле­нием с разных сторон, характеризуемой низкой способностью к управ­лению, т.е. нестойкостью в отношении предъявляемых ей требований и слабой способностью к принятию и осуществлению решений. Для 60—70-х гг. наиболее типичны были нерешительность, недальновид­ность и чрезмерные расходы [...] Не во всем приведенный перечень вы-

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                            399

зывает непременно неудовлетворенность. Фактически все это убеди­тельно свидетельствует — вопреки противоположным утверждениям перфекционистов, сторонников концепции участия и популистов, — что народ лишен своей власти. Ибо все это подтверждает, до какой сте­пени представительная система связей максимизировала момент от­клика (responsiveness). Однако отклик, отзывчивость — лишь один из элементов представительной системы управления. Правление, которое просто уступает требованиям, просто соглашается, — такое правление оказывается в высшей степени безответственным, не оправдывающим своих ответственных обязательств. Тот, кто представительствует, несет ответственность не только перед кем-то, но и за что-то. Можно в этом смысле сказать, что представительствование по самой своей сути складывается из двух составных элементов: отзывчивости (откли­ка) и самостоятельной ответственности. И чем более системы управле­ния становятся отзывающимися на что-то в ущерб своей ответствен­ности за что-то, тем вероятнее мы окажемся с плохим управлением или вообще без управления. А это опять-таки значит, что, чем дальше мы зашли в отзывчивости, тем сильнее необходимость в самостоятельной ответственности, в чем реально и состоит руководство.

Мы, таким образом, возвращаемся к вопросу, с которого начали, а именно: является ли руководство неотъемлемым элементом демокра­тии? Старая, но ныне с новой энергией высказываемая точка зрения состоит в том, что в руководстве есть нужда лишь постольку, поскольку остается второстепенной роль народа. Этому охотно аплодируют. Если бы, однако, те, кто выступает с изложением такой точки зрения, сами в нее верили, тогда почему бы не заменить руководителей «администра­торами», назначаемыми по жребию? Подождем, пока такая альтерна­тива будет поставлена на испытание, а я тем временем завершу свое резюме.

Осуществляя у себя демократию, определяемую как выборная (elective) полиархия, мы не обращаемся тем самым к налаживанию «хо­рошего» функционирования системы, так как соперничество на выбо­рах не обеспечивает качества результатов, а только демократичность , способа их достижения. Остальное же — то, насколько ценен конеч­ный результат, — зависит от качества (не только от отзывчивости) ру­ководства. Однако, хотя сплошь и рядом признается жизненно важная роль руководства, тем не менее оно получает в теории демократии лишь весьма незначительный статус. Мой поиск вертикального нормативно­го определения представляет собой попытку продвинуться в решении

400    Раздел III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

данной проблемы. С этой целью я предложил референтную теорию элит и два кратких (shorthand) определения, которые по замыслу долж­ны представлять собой (а) селективную полиархию и (б) полиархию по основанию достоинств (заслуг). Как выразился Джон Стюарт Милль: «Когда нам хочется иметь хорошую школу, мы не сбрасываем со счетов учителя» [...] Многого или немногого стоят данные предложения, в любом случае не уйти от сути проблемы, заключающейся в том, что во­обще теория демократии не спроецировала равенство как ценность на вертикальное измерение. Если бы было вообще возможно свободное от руководства общество, мы могли бы поистине радоваться; в этом от­ношении мы в последнее время славно себя показывали. Ну, а если от­сутствие руководства или безлидерство все-таки отнюдь не выход, тогда наше нынешнее принижение элит или опасения перед ними представ­ляют собой анахронизм, который не дает увидеть стоящие перед нами проблемы и грозящие опасности. Чем больше мы теряем из виду демо­кратию как систему управления, тем больше осложняются наши за­труднения и тем неотступнее они нас одолевают.

Печатается по: Сартори Дж. Вертикальная демократия // Полис. 1993. №2. С. 80—89.

Р.ДАЛЬ

Полиархия, плюрализм и пространство¹

Последствия исторических сдвигов, связанных с изменением пространства

Сдвиг в местоположении демократии от небольших городов-госу­дарств к крупным и даже гигантским, нациям-государствам привел к важным последствиям как практического, так и теоретического харак­тера, хотя это отнюдь не означает, что теория находилась в ладах с прак­тикой. К концу восемнадцатого столетия изучение города-государства, который более двух тысячелетий рассматривался как естественное и даже исключительно благоприятное устройство для демократического порядка — взгляд, все еще отстаивавшийся' Руссо в «Общественном договоре» (1762), — оказалось почти повсеместно вытесненным изу­чением наций-государств, а демократические усилия, идеи и идеология

 

^{____________________}

¹ Лекция в память о Стейне Роккане, прочитанная в Бергене 16 мая 1984 г.

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                             401

должны были сместить свой центр тяжести в сторону проблемы демо­кратизации управления нацией-государством. Последствия этого сдви­га, однако, не были учтены в полной мере. Я бы хотел обозначить семь таких важных последствий.

1. Представительство. В силу практической неосуществимости сбора всех граждан или хотя бы их значительной части представитель­ство, которое Руссо предал анафеме в «Общественном договоре», сде­лалось неизбежным следствием расширения пространства политичес­кой системы.

2. Расширение пространства. Как только решение о представи­тельстве было принято, барьеры относительно демократического союза, установленные собранием города-государства, были уничтоже­ны и представительная демократия могла расширять пространство своего функционирования без каких-либо пределов.

3. Пределы, участия. Как прямое следствие выросшего размера не­которые формы политического участия с необходимостью оказались более ограниченными. Также как существенная часть граждан в наци­ях-государствах не могла обсуждать политические дела прямо друг с другом, так и в дискуссии со своими представителями мог быть вовле­чен лишь сравнительно небольшой процент граждан. Даже если про­странственные барьеры, являющиеся помехой в коммуникации, в принципе могли быть устранены электронными средствами, пределы, установленные временем, оказались достаточно жесткими. Вы можете легко убедиться в наличии этих пределов, произведя простой арифме­тический подсчет. Сосчитайте, сколько времени займет реализация тех политических мер, которые можно считать наиболее эффективными для осуществления процесса участия.

4. Разнообразие. Хотя взаимосвязи пространства и разнообразия трудноуловимы, несомненно, что, по мере того как политический союз увеличивается в размерах, его обитатели будут демонстрировать все большее разнообразие в том, что касается политической жизни: мест­ное и региональное, этническое, расовое, религиозное, идеологичес­кое, профессиональное и т.д. Относительно гомогенное население граждан, объединенных общностью города, языка, расы, истории, мифа и религии, которое было столь типичной частью классического, полисного взгляда на демократию сейчас сделалось невозможным по всем практическим параметрам.

5. Конфликт. Следовательно, политические расслоения становятся неизбежными, а политический конфликт превращается в неотъемле-

402        Раздел 111. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

мый аспект политической жизни. И политическая мысль, и практика склоняются к восприятию конфликта как нормальной, а не отклоняю­щейся характеристики политики. По сравнению с классическим взгля­дом, согласно которому относительно гомогенный орган в основном разделяет одни и те же установки и действует в соответствии с ними, значительно труднее достигнуть общих установок в том случае, если требуется объединить гетерогенные ценности, возникшие в сообщест­ве различных граждан с разнообразными расслоениями и конфликтами. [...]

Шестым и седьмым последствиями сдвигов, связанных с изменения­ми в пространстве и местоположении демократии от города-государст­ва к нации-государству, от демократии малого пространства к крупно­масштабной демократии, были полиархия и организационный плюра­лизм, к рассмотрению которых я теперь обращаюсь.

[...] Истоки термина. Поскольку термин «полиархия» не имеет из­начально определенного значения и я сам имею некоторые сомнения, введя его в оборот, позвольте мне сказать несколько слов о его проис­хождении. Насколько мне известно, этот термин был впервые введен в современную политическую науку Линдбломом¹ и мною в книге «По­литика, экономика и благосостояние» в 1953 г., где мы рассмотрели его как процесс.

Рассмотрение полиархии как процесса было данью теоретической ориентации книги, подзаголовок которой звучал так: «Планирование и политико-экономические системы в базисных социальных процессах». В четвертой части мы описали «четыре основополагающих социально-политических процесса»: призовая система, или контроль за лидерами и со стороны лидеров; иерархия, или контроль со стороны лидеров; полиархия, или контроль за лидерами, и сделка, или контроль среди ли­деров, т.е. лидерами друг друга. Мы считали, что в некоторых общест­вах демократические цели все еще размыты и очень приблизительны в том смысле, что нелидеры осуществляют относительно сильный кон­троль за лидерами. Систему социальных процессов, которые делают это возможным, мы назвали полиархией.

Нас интересовало различие между двумя иногда смешивающимися употреблениями термина «демократия»: один — для описания цели или идеала, возможно даже недостижимого в реальности, другой — для

___________

¹ Линдблом Чарлз — американский политолог, сторонник «экономического» пере­хода к политическому анализу.

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                                403

описания отличительных характеристик действующих политических систем, называемых в современном мире демократическими или демо­кратиями. Согласно авторитетному английскому оксфордскому слова­рю, в котором раздел по букве «П» был написан в 1909 г., полиархия есть «управление государством или городом многими в противополож­ность монархии». Слово вышло из употребления, но нам оно показа­лось вполне отвечающим нашим потребностям.

Мы также установили шесть критериев, которые пригодны для вы­явления «операциональной значимости» выражения «высокая степень контроля». Первый, например, звучал следующим образом: подавляю­щее большинство взрослых имеют возможность отдать свои голоса на выборах вне зависимости от их достоинств и недостатков, способных повлиять либо на акт голосования, либо на выбор среди различных кан­дидатов. Хотя шесть критериев в том виде, как мы их здесь сформули­ровали, в чем-то изменились в дальнейших статьях (например, их стало семь), все же в целом они сохранили свое значение. Позднее, однако, я пришел к убеждению, что рассматривать полиархию как процесс менее плодотворно, чем направленность институтов.

[...] Подобно демократии, полиархия может быть рассмотрена с не­скольких различающихся точек зрения.

Как тип режима. Прежде всего полиархия может быть рассмотре­на как специфический вид режима для управления современным госу­дарством — режима с характеристиками, которые определенно отли­чают его от всех других режимов, существовавших до XIX в., а также от большинства современных режимов, установившихся в нациях-госу­дарствах.

Это отличие возникает в результате совмещения двух характерис­тик: относительно высокой терпимости к оппозиции — к тем, кто про­тивостоит действиям правительства, и относительно широких возмож­ностей участвовать во влиянии на поведение правительства и даже в смещении мирным путем различных официальных лиц. Более опреде­ленно полиархии можно отличать от других режимов благодаря нали­чию и реальному функционированию семи институтов. К этим институ­там я отношу следующие: широко распространившееся сегодня близ­кое к универсальному избирательное право; право участвовать в обще­ственных делах; справедливо организованные выборы, в которых ис­ключено всякое насилие или принуждение; надежная защита свободы выражать свое мнение, включая критику правительства, режима, об­щества, господствующей идеологией т.д.; существование альтернативных

404      Раздел III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

и часто конкурирующих между собой источников информации и убеждений, выведенных из-под правительственного контроля; высокая степень свободы в создании относительно автономных и самых разно­образных организаций, включая, что особенно важно, оппозиционные политические партии; и относительно высокая зависимость правитель­ства от избирателей и результатов выборов.

Как продукт демократизации наций-государств. Полиархия также может быть осмыслена исторически, или в развитии, как ряд определенных институтов, претерпевших значительную эволюцию, в том числе под влиянием усилий демократизировать и либерализировать политические институты наций-государств. С этой точки зрения полиархия есть уникальный исторически обусловленный комплекс только что перечисленных мною институтов, возникших в первую очередь в результате предпринимавшихся в XVIII в. попыток адаптировать демократические идеи и имевшийся опыт к большим мас­штабам современных наций-государств. Этот исторически сложив­шийся комплекс политических институтов по традиции именуют демо­кратическим. Элементы этого комплекса пришли на смену тем свобод­ным политическим институтам, которые существовали в различающих­ся между собой демократических или республиканских городах-госу­дарствах. В демократических Афинах, например, верховная власть при­надлежала собранию граждан, так как здесь были неизвестны органи­зованные политические партии и многие другие автономные заинтере­сованные организации, общепринятые в полиархиях. Подозреваю поэ­тому, что афинский демократ был бы шокирован политическими инсти­тутами полиархии и скорее всего отверг бы всякую возможность назы­вать их демократическими.

Как необходимость демократического процесса. Полиархия может быть понята как направленность политических институтов, не­обходимая для того, чтобы удовлетворительно обеспечить соответ­ствие демократическому процессу, когда цель реализуется в боль­шом территориальном пространстве, в масштабе нации-государства. Рассмотренные с этой точки зрения, наши демократические предшест­венники были не столь уж глупы — они знали, что делали, стремясь к реализации всеобщего избирательного права, прав на участие в делах общественности, свободных и справедливых выборах, прав на создание политических партий, ответственности исполнителей перед парламен­том или электоратом и т.д.

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                          405

Однако сказать, что полиархические институты необходимы для осу­ществления демократического процесса в большом пространстве, еще не означает сказать, что они достаточны, и я полагаю, что мало кто из нас действительно так считает.

Как система проверки компетенции. Далее, полиархия может быть понята как система политического контроля, в которой в соот­ветствии с обозначенной нами направленностью институтов высшие официальные лица в управлении государством сталкиваются с пер­спективой быть смещенными в результате народных выборов. Поэтому они вынуждены варьировать свое поведение, если хотят одержать по­беду в конкурентной борьбе с другими кандидатами, партиями и груп­пами. С этой точки зрения наиболее явная характеристика полиар­хии — открытое соревнование между политическими элитами за долж­ность. Такая конкуренция помогает сформировать скорее состояние взаимовлияния элит и масс, чем состояние одностороннего господства элит, которое, как уже вывел Михельс, возникает в результате дейст­вия железного закона олигархии.

Как система прав. Наконец, полиархия может быть интерпретиро­вана как система прав, в которой обычные права гарантированы и за­щищены институционально. Каждый из семи институтов обеспечивает соблюдение определенных прав, что оправдывает его существование и функционирование. Так, например, обстоит дело с всеобщим избира­тельным правом или свободой волеизъявления. Для институционализации свободы слова граждане должны владеть закрепленным в зако­нодательном порядке правом свободно высказываться по политичес­ким вопросам, а в обязательства официальных лиц государства должна входить поддержка этого требования вплоть до наказания нарушите­лей, если таковое потребуется. Очевидно также, что, для tofq чтобы институт существовал, право не может быть лишь абстрактным или теоретическим, подобно большинству прав в советской Конституции. Право должно быть закреплено не только законодательно, но и в су­дебном порядке. Несмотря на все сложности, должен быть создан и орган закрепления прав, в отсутствие этого действительного закрепле­ния прав институт не может быть признан реально существующим.

Для тех, .кто убежден в желательности полиархии, политические права могут быть оценены по достоинству уже потому, что они необхо­димы для функционирования институтов полиархии. Но право, взаимо­связанное с полиархией, следует оценивать как явление, идею, необхо­димую для осуществления свободы и равенства демократического про-

406            Раздел III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

цесса. Например, если право на организацию оппозиционной прави­тельству политической партии Может быть оценено как необходимое для функционирования полиархии, то право на свободу волеизъявления следует оценивать и как само по себе ценное или необходимое для осу­ществления личной свободы.

Нет сомнений, полиархия может быть интерпретирована еще и мно­гими другими способами. Марксист, например, может объяснить ее просто как «буржуазную демократию». Но мысль, которую я хотел бы здесь подчеркнуть, состоит в том, что описанные пять способов интер­претации не исключают один другого. Напротив, они взаимно дополня­ют друг друга. Они лишь подчеркивают различные аспекты или послед­ствия функционирования тех институтов, которые отличают полиархические режимы от неполиархических.

[...] Истоки. Подобно полиархии, термин «плюрализм», используе­мый в наши дни, является неологизмом в политической науке. Инте­ресно принять во внимание определение, данное этому термину англий­ским оксфордским словарем. Статья о плюрализме, содержащаяся в седьмом томе, была впервые опубликована в 1907 г. Плюрализм, из­влекаем мы из авторитетного источника, означает «Способ плюраль­ного существования; условие или факт плюрального существования.

1а. Церковн. Система, или практика, более чем одного прихода, осу­ществляемая в одно и то же время одним человеком. b. Совмещение двух или более должностей любого вида в одно и то же время. [...]

2. Философ. Теория, или система мышления, которая признает более чем один конечный принцип: противостоит монизму. В таком случае плюралист:             

1. Церковн. Тот, кто посещает два или более приходов в одно и то же время. [...] В более широком смысле тот, кто соединяет, совмещает две или более должности, профессии или условия. [...] 2. (Философ.) Тот, кто придерживается теории плюрализма». [...]

[...] Плюралистические интерпретации государства и общества были достаточно влиятельны в начале 20-х гг., причем не только в Ве­ликобритании, но и в Соединенных Штатах, где некоторые известные американские политологи детально исследовали их на страницах про­фессиональных журналов. Десятилетие внимания к плюрализму сме­нилось, однако, угасанием к нему интереса по обеим сторонам Атлан­тики. Тем не менее сам термин и связанные с ним основные идеи сохра­нили свою значимость. Он был уже весьма распространенным в то время, когда мы с Линдбломом работали над книгой «Политика, экономика­

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                           407

и благосостояние» (с 1950 по 1952 г.). Нам были близки как британские и европейские идеи о плюрализме, так и сам этот термин, и мы использовали его для объяснения того, что подразумеваем под полиархией. Полиархия означает значительную степень социального плюрализма, или разнообразие социальных организаций, сочетающее­ся со значительной степенью их автономии в отношении друг друга.

Позднее, однако, концепция получила самостоятельную жизнь. «Плюралистическая теория» сделалась вместилищем потока странных идей. При внимательном рассмотрении «теории» становилось ясно, что она содержит в себе также и враждебно-критические интерпретации и в целом ряде случаев представляет собой причудливую смесь весьма сомнительных и вполне разумных суждений. Результатом часто оказы­валась «теория», которую могли найти убедительной лишь некомпе­тентные политические теоретики.

И все же концепция, развитая в русле работы «Политика, экономика и благосостояние», сохраняет немалое значение. Какие бы термины мы ни предпочитали, возникновение подобной концепции необходимо для описания стран, управляемых полиархическими режимами, а следова­тельно, и для уяснения одного из важных изменений в пространстве, происшедших при эволюции города-государства в нацию-государство.

Изменения в перспективе. Подобно тому как развитие полиархии означало новый способ осмысления демократических институтов, так и постепенное восприятие плюрализма как ограниченного, необходимо­го и даже желательного аспекта демократии означает радикальный раз­рыв с классическими о ней представлениями. Наряду с господствовав­шей около двух тысячелетий назад установкой, согласно которой наи­лучшее для демократии пространство — маленький и компактный союз типа города-государства, превалировало убеждение, что гражданский орган в своей основе должен быть гомогенным — в расовом, этничес­ком, религиозном, языковом отношении, в статусе, уровне благосо­стояния и познаний. Естественно, что без определенной функциональ­ной специализации обойтись было бы трудно. Однако предположение, что граждане могут поклоняться различным богам или говорить на раз­ных языках, сохранять различную этническую принадлежность или же заметно отличаться в каком-нибудь другом отношении, — предполо­жение, означавшее конституирование разнообразия конфликтующих между собой интересов, было бы воспринято как ересь. В дальнейшем, отстаивая идеалы общего блага и стремясь таким образом избежать каких-либо разногласий, могущих побудить граждан к преобразованию

408            Раздел III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

общих интересов, в практике и убеждениях республиканских городов-государств и демократий продолжала существовать скорее неприязнь, чем симпатия к любой возможности группы граждан достичь своих спе­цифических интересов в организованной ими политической ассоциа­ции. Конечно, как признавал еще Аристотель и как столетия спустя было обосновано в концепции vivere civile¹, выдвинутой итальянскими гуманистами, граждане должны быть членами различных ассоциаций со своими специфическими целями, как, например, семейных или эко­номических, вроде гильдий. Но частные цели этих ассоциаций способ­ны вступать в конфликт с целями других или же общим благом, в то же время как желательным в данном случае было бы взаимосогласование частного и общего интересов. С этой точки зрения единственной сугубо политической ассоциацией, воплощавшей в себе интересы общего блага, выступал в античности сам город. Конечно, реальная жизнь не всегда соответствует идеалу. На практике фракции нередко вели себя буйно и деструктивно, особенно в итальянских городах-государствах. И все же идея, согласно которой граждане могут должным образом орга­низовываться, используя конкурирующие между собой ассоциации (которые мы называем политическими партиями), была в то время со­вершенно неуместной.

Легитимизация организационного плюрализма. В результате сдвига в масштабе, сопровождающего эволюцию от города-государст­ва к нации-государству, организационный плюрализм не только сде­лался неизбежным, но и получил легитимность как в социально-эконо­мической, так и в политической жизни. Этот сдвиг прослеживается в глубоких различиях между взглядами Руссо и Токвиля. Руссо, следуя здесь более древней традиции, находит ассоциации более или менее не­избежными, но в то же время угрожающими и даже опасными. В заме­чательном пассаже в «Политической экономии» он писал: «Все поли­тические сообщества состоят из меньших сообществ различных типов, каждое из которых обладает своими интересами и максимами. Но эти сообщества, которые реально осязаемы, так как выступают для инди­видов в качестве внешних, авторизованных, не являются единственны­ми реально существующими в государстве. У объединенных в группы индивидов могут быть и их собственные постоянные или временные ин­тересы. Влияние этих специфических интересов не менее реально для бытия, а их взаимоотношения являются столь же существенными для

____________

¹ Гражданской жизни (лат).

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                           409

познания. Это ассоциации, которые разнообразными путями модифи­цируют наличие общественной воли влиянием своей собственной. Воля этих особых сообществ всегда двояка: для членов ассоциа­ции — это общая воля; для большего сообщества — это частная воля, которая очень часто рассматривается как правильная в первом случае и ошибочная в последнем. [...] Такой взгляд может быть выгодным для малого сообщества и пагубным для большого».

Токвиль, который был хорошо знаком со взглядами Руссо, занял прямо противоположную позицию. Хотя он вовсе не пренебрегал опас­ностями, исходящими от частной ассоциации, в осмыслении демокра­тии в масштабе Соединенных Штатов Токвиль рассуждал иначе. Широта Соединенных Штатов уже тогда пугала Женеву, находившуюся под значительным влиянием мысли Руссо и опасавшуюся возникнове­ния тирании большинства, которая, как он убеждал, была вполне воз­можна в ситуации равенства на американский манер. Однако Токвиль заключил, что «в настоящее время свобода ассоциаций сделалась не­обходимой гарантией против тирании большинства. [...] Не существует других стран, в которых ассоциации были бы более необходимы для предотвращения деспотизма отдельной или судебной власти правителя, кроме тех, что организованы демократически».

Несколько лет спустя во втором томе «Демократии в Соединенных Штатах» Токвиль вернулся к теме ассоциаций, дополнив на этот раз свой анализ рассмотрением гражданской ассоциации, взятой в качест­ве политической: «Если люди должны остаться цивилизованными или стать таковыми, то искусство жить вместе должно возрасти и усовер­шенствоваться в тех же масштабах, в которых растет равенство их ус­ловий».

Плюрализм и полиархия. Монистический взгляд вроде того, что был характерен для Руссо в его «Общественном договоре», вполне уместен в отношении демократии в небольшом масштабе города-госу­дарства с преимущественно торговой или сельскохозяйственной эконо­микой. Наличие внутри небольшой по масштабу демократической ас­социации других ассоциаций, которые соперничают между собой в ло­яльности и поддержке сообщества, а значит, ослабляют его социальные связи и консенсус, стимулирует конфликт, что может быть не очень же­лательно, и его следует избегать, насколько это возможно. Однако может случиться и так, что где-нибудь будут предприняты усилия по ре­ализации демократической идеи в масштабе нации-государства и ока­жутся задействованными институты полиархии. Тогда получают свое

410        Раздел 111. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

развитие и относительно независимые ассоциации и организации боль­шей численности и разнообразия. Следуя Токвилю, мы будем рассмат­ривать их и как политические, и как гражданские, имея в виду, что их различие далеко от противопоставления, так как гражданская ассоциа­ция, как мы знаем, может играть и политическую роль.

Конечно, не существует исторического примера, когда бы полиархия и организационный плюрализм не сосуществовали друг с другом. Однако, в то время как организационный плюрализм может и не быть достаточным условием для полиархии, институты полиархии являются самодостаточными для обеспечения того, чтобы организации и ассо­циации значительной независимости, разнообразия и численности иг­рали важную роль в политической жизни страны. Преимущества орга­низованной кооперации делают организации желательными. Действи­тельно, существование относительно автономных политических орга­низаций необходимо для практики крупномасштабной демократии. На­конец, права, необходимые для существования полиархии, делают не­зависимые организации возможными с точки зрения закона. То, что они желательны и возможны, делает их существование неизбежным. Это вынуждает к укреплению даже первых слабых еще ростков свободы, возникающих для независимых организаций с ослаблением контроля авторитарного режима; свидетельства тому — Италия, Австрия, Гер­мания и Япония в конце Второй мировой войны, Чехословакия в 1968 г., Польша во время подъема «Солидарности», Аргентина после Фолклендов. Независимые организации могут быть подавлены только с подавлением самих институтов полиархии. Как не случайно, что плю­рализм и полиархия следуют рука об руку, так не случайно и то, что среди первых действий, предпринятых с целью увеличения авторитар­ными лидерами объема своей власти, выступает подавление ими авто­номных политических организаций. Свидетельства тому — Чили и Уру­гвай в 1973 г.

Однако, несмотря на эту связь, отношения между полиархией и плюрализмом не являются простыми по крайней мере по двум причи­нам. Во-первых, было бы глубоким заблуждением полагать, что орга­низационная жизнь сходна во всех демократических странах. Органи­зационный плюрализм — важная характеристика политической жизни как в Норвегии, так и, например, в Соединенных Штатах, но специфи­ческая модель устройства организаций в Норвегии существенно отли­чается от Соединенных Штатов, и последствия этого для политической жизни имеют различный характер. Стоит взглянуть на политические

Г лава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                               411

системы и профсоюзы в двух странах, чтобы увидеть, насколько они разнятся и к каким различным последствиям ведут эти отличия. Оче­видно, что даже политические системы европейских стран весьма раз­нообразны.

Эти различия в морфологии организационной жизни связаны со вто­рым фактором, усложняющим отношения между плюрализмом и поли­архией. Если плюрализм в системе полиархии необходим, неизбежен и желателен, он может кроме этого оказывать и нежелательные воздей­ствия. Если, например, одни интересы могут быть аккумулированы в организации с их ресурсами, а другие нет, то такой образец будет спо­собствовать поддержанию неравенства среди граждан некоторые из видов этого неравенства могут быть несправедливы. Или примем во внимание то, что так беспокоило Руссо. Ассоциации могут достигать большего, чем просто защиты или артикуляции интересов своих чле­нов. Они способны также заострять и преувеличивать частные аспекты групповых интересов как противостоящие другим, возможно отмечен­ным большей привлекательностью и лояльностью интересам и в этом смысле помогать формированию и укреплению деформированного гражданского сознания. Когда организационный плюрализм ведет к по­добным последствиям, это может исказить существо имеющихся в об­ществе проблем и сконцентрироваться на политическом процессе ско­рее в направлении, обещающем видимые краткосрочные выгоды не­большому меньшинству хорошо организованных граждан, чем в на­правлении, обеспечивающем значимые долгосрочные выгоды для большого числа неорганизованных граждан.

Все это позволяет относительно автономным организациям или в более общей формулировке коалициям организаций концентрировать­ся на тех функциях, которые в сущности являются публичными. Поэ­тому, как бы это ни было неприятно для защитников монистической де­мократии вроде Руссо, следует создавать гарантии против такой кон­центрации. В противном случае это наделяет возможностями, которые могут вызвать беспокойство даже у тех, кто убежден во внутренней вза­имосвязанности организационного плюрализма и крупномасштабной демократии. Одна из таких возможностей связана с тем, что контроль над некоторыми важными общественными делами переносится в орга­низации, которые, реализуя решения практически, выведены из-под контроля демоса и его представителей в парламенте и правительстве. В дальнейшем этот перенос контроля превращается в нечто значитель­но большее, чем обычное делегирование власти демосом в организацию,

412     Раздел III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИ0НИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

делегирование столь же формальное, как и в том случае, когда ре­шения делегируются парламентом в бюрократический орган управле­ния. Если же на практике демос не в состоянии реализовать адекватный контроль, тогда происходящее по существу перестает быть делегиро­ванием и превращается в отчуждение авторитета.

Подобное действительно может происходить во многих структурах, учитывая хотя бы многочисленные попытки недавних лет понять эмпи­рические и нормативные аспекты того, что называли по-разному: кор­поративизмом, демократическим корпоративизмом, корпоративным плюрализмом и т.д. Около двадцати лет назад С. Роккан¹ опубликовал очерк о Норвегии, главная мысль которого может быть суммирована его же собственными словами: «Множественная демократия и корпо­ративный плюрализм: голоса подсчитываются, но решают ресурсы». Кабинет, писал он, «находится на вершине электоральной иерархии, но он лишь один из четырех корпоративных союзов, заключающих между собой соглашение». Тремя другими, которые он имел в виду, были, ко­нечно, труд, бизнес и фермеры. Он продолжал далее: «Кабинет, безус­ловно, должен взять на себя роль посредника между конфликтующими интересами в национальном сообществе. Наконец, в делах внешней по­литики он может лишь изредка, если вообще может, навязывать свою волю на основании обладания одной только электоральной властью, скорее же должен модифицировать свою политику в ходе комплексных консультаций и переговоров с главными заинтересованными организа­циями».

Системы, комбинирующие множественную демократию с корпора­тивным плюрализмом, обладают значительными преимуществами, по-моему, не поддающимися определению; эти системы, кроме того, под­нимают крайне сложные проблемы для демократической теории и функционирования институтов, которые пока также не разрешены. Это утверждение нетрудно обосновать. Корпоративный плюрализм, хотя бы того типа, который Роккан описал на примере Норвегии, существу­ет на прагматическом, утилитарном основании. Однако в той мере, в какой это позволяет контролировать важные и могущие быть отчуж­денными общественные функции, такой корпоративизм склонен к по­пранию демократических принципов. Возможно, что наше понимание демократии должно быть как-то адаптировано к существующей практике,

 

 

 

^{_____________________}

¹ Роккан Стейн (1921 —1979) — широко известный и авторитетный на Западе нор­вежский политолог.

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                               413

но в настоящий момент, думается, не может быть найдено никакой удовлетворительной теоретической формулировки, которая обеспечи­вала бы корпоративизм демократической легитимностью.

Корпоративизм в скандинавском варианте есть скорее постановка проблемы, чем ее решение. Скажем, Соединенным Штатам скорее не­достает тех централизованных, национального масштаба организа­ций — профсоюзов, бизнеса и фермеров, которые делают возможной структуру демократического корпоративизма в Швеции, Норвегии, Нидерландах и Австрии. Здесь проблема обнаруживает себя в самых различных формах, например в известных «железных треугольниках», включающих в себя комитеты Конгресса, его бюрократию и заинтере­сованные организации, оказывающие значительное влияние на приня­тие решений. Национальное соглашение, которое возникает в корпо­ративных системах, ведет к более драматичным последствиям, но ста­бильная работа «железных треугольников» способна оказать важное долгосрочное воздействие и вполне примирима с публичной позицией.

[...] Таким образом, сдвиг, расширивший пространство демократии от города-государства к нации-государству, одновременно заменил мо­нистическую демократию плюралистической. Трансформация практи­ки и институтов, связанная с огромными переменами в масштабе, — событие драматическое и имеющее далеко идущие последствия. Изме­нилась сама демократическая теория. Общественный договор, пред­назначенный для государства и общества в определенном и теперь уже безвозвратно изменившемся пространстве, сделался невозможным. В этом смысле данное событие произвело подлинно революционизирую­щее воздействие. Спустя семьдесят лет¹ Токвиль выдвинул идею, со­гласно которой подходящим для демократии местом в современном мире являются именно большие нации-государства, а не малые горо­да-государства. Другое же поколение, последовавшее за Дж. Ст. Миллем, не только взяло эту идею на вооружение, но и сделало ее осново­полагающей в своих размышлениях.

Следовательно, демократическая теория, первоначально сформули­рованная как осмысление политической и общественной системы не­большого масштаба, несомненно, нуждается в поправках на реаль­ность крупномасштабной демократии. Монистические положения классически-демократических убеждений сталкиваются с плюралистической

____________

¹ Имеется в виду отрезок времени между выходом книга Ж.Ж. Руссо и публикацией работ А. де Токвиля.

414 Раздел III. МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ И ФУНКЦИ011ИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

действительностью широкомасштабной демократии, и в резуль­тате теория часто оказывается неадекватной как с описательной, так и нормативной точек зрения.

Для того чтобы лучше осмыслить связи, имеющиеся между полиархией и плюрализмом, возможно, следует предложить и шестую интер­претацию полиархии вдобавок к пяти уже имеющимся. Полиархию можно рассматривать и как вид режима, приспособленного для управ­ления нациями-государствами, в которых власть и авторитет над обще­ственными делами распределены среди плюралистического множества организаций и ассоциаций, которые достаточно автономны не только в отношении друг к другу, но и во многих случаях в отношении к управ­ленческой деятельности государства. Эти относительно автономные союзы включают в себя не только организации, которые являются ле­гально, иногда конституционно объектами управления государства, но и те организации, которые легально являются, используя термин, ко­торый может показаться здесь совершенно неуместным, «частными». Это означает, что легально и в значительной степени реально они не­зависимы от государства во всем или по крайней мере в главном.

Полиархия отлична от классически-монистической демократии и в другом отношении — выдающейся ролью, властью и легитимностью автономных организаций в политической жизни общества и решении общественных дел. Полиархия также отличается от авторитарных ре­жимов в двух следующих пунктах: 1) институтами полиархии, которы­ми, по определению, ни один авторитарный режим полностью не обла­дает и которые обеспечивают значительно больший простор демокра­тическому процессу, чем может обеспечить любой авторитарный режим, отторгающий более или менее важные институты, необходимые (если не достаточные) для широкомасштабной демократии; 2) масшта­бом организационного плюрализма, который ясно отличает полиархию от монистических авторитарных режимов, т.е. тоталитарных систем, с одной стороны, и, с другой стороны, от авторитарных режимов ограни­ченного плюрализма, используя выражение Джоана Линца, тех, где не существует, например, плюральности относительно автономных поли­тических партий.

По сравнению с идеалом монистической демократии, доминировав­шими со времен классических Афин до Руссо, власть и авторитет орга­низационных субсистем-субправительств, как их иногда называли, зна­чительно менее существенны с демократической точки зрения. Пара­доксально, однако, — а может быть, и не столь уж парадоксально, —

Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ                                                                   415

что в нашем мире теория и практика монизма лучше всего представле­ны в авторитарных режимах. Если наиболее очевидной альтернативой полиархии в современном мире выступает не демократия города-госу­дарства, а авторитарный режим, то с точки зрения перспектив демокра­тии несовершенные системы полиархии и плюрализма начинают вы­глядеть как значительно более привлекательные. Так как если в срав­нении с идеальной монистической демократией субсистемы полиархии и плюрализма часто и выглядят как слишком громоздкие, неприспособ­ленные, то в сравнении с монизмом или ограниченным плюрализмом авторитарных режимов дело обстоит иначе. Авторитарные режимы оказываются ограниченными в своей власти благодаря наличию и легитимности, во-первых, институтов полиархии, а во-вторых, системы соответствующих этим институтам прав.

Таким образом, то, что власть и авторитет организации ограничены, есть по крайней мере одна из причин, объясняющих, почему достаточно мощным организациям позволено обладать той степенью автономии, какой они обладают. Вторая причина заключается в том, что, как мы убедились, эти организации необходимы для демократии значительных масштабов. Кроме того, сегодня уже общепризнаны убеждения ранних легальных плюралистов от Гьерка до Ласки и Коула: относительная автономность необходима для нормальной жизни и подобающего соци­ально-политического порядка, без нее и не может быть самого их су­ществования. Поэтому их наличие столь же обоснованно, морально и практично, сколь обоснованно и наличие самого государства. Далее, сложная система принятия решений по общественным вопросам, в ко­торой они участвуют, часто рассматривается как более предпочтитель­ная в чисто утилитарном смысле, по крайней мере если сравнивать ее с любой другой возникающей альтернативой. Существует, однако, и еще одна, последняя причина — любому правительству в условиях полиархии очень сложно покуситься как на автономию многих важных организаций, так и на их авторитетное участие в принятии решений.

Тем не менее я не убежден, что мы уже нашли удовлетворительный путь снятия напряженности между плюрализмом и демократией, кото­рый имеется сегодня в теории и на практике. Аномалия демократичес­кого плюрализма, на которую провидчески указал Ст. Роккан около двадцати лет назад, до сих пор не устранена: подсчитываются голоса из­бирателей, но решают часто все же организационные ресурсы.

Печатается по: Даль Р. Полиархия, плюрализм и пространство // Вопросы философии. 1994. № 3. С. 37—48.