"Ничто не проходит бесследно..." (по повести Чехова "Моя жизнь")

"Ничто не проходит бесследно..." (оповести Чехова "Моя жизнь")

В. Линков

Искусство — перелагатель неизречимого; поэтому глупостью кажется попытка вновь перелагать его словами. И все же когда мы стараемся это делать, разум наш стяжает столько прибыли, что это с лихвой восполняет затраченное состояние.

Гете И. В. «Максимы и рефлексии».

«Моя жизнь» входит в число трех больших повестей 90-х годов вместе с «Тремя годами» и «Рассказом неизвестного человека», стоящих в творчестве Чехова особняком. Прижизненная писателю критика не уделила им большого внимания; в течение почти ста лет, прошедших после смерти Чехова, они также не пользовались у исследователей особой популярностью. Если о «Палате № 6», «Скучной истории», «Черном монахе» существуют разные версии толкования, то сколько-нибудь общеизвестных интерпретаций «Моей жизни», вокруг которых бы шла дискуссия, нет. На наш взгляд, такое положение объясняется нетрадиционностью повести, близостью ее к новаторским принципам чеховской драматургии. Своеобразие повести воспринимается и осознается на фоне и в сравнении с русской реалистической литературой предшествующего периода безраздельного господства романа. Настоящая, истинная литература в сознании читателей и критиков — это романы Гончарова, Тургенева, Достоевского, Л. Толстого — в них критерии для оценки литературы. Ко многим произведениям Чехова они, однако, хотя и представляются совершенно универсальными, неприменимы, поскольку те имеют иную художественно-эстетическую природу. В реалистических романах XIX века достигла высшей степени свойственная литературе вообще тенденция к прояснению, раскрытию мира и человека. Она проявилась в позиции авторского всеведения и в психологизме. Для знания автора о герое не стало границ, писатели стали подробно рассказывать о том, что недоступно наблюдению, — о внутренних психологических процессах. Самое общее место в работах о Л. Толстом и Достоевском, как и в читательских непосредственных оценках, — похвалы за глубину проникновения в душу героя, в природу человека. Великие романисты открывают тайны человеческих поступков и поведения.

Парадокс: Чехов в своих зрелых произведениях радикально и намеренно ограничивает авторский кругозор, возможности проникновения и объяснения поведения героев и их судеб. Реалистическая, дочеховская литература стремится сделать каждую деталь говорящей, несущей нечто важное, значительное. У Чехова принципиально иная картина мира, у него «“говорящие” подробности свободно мешаются с подробностями, в характерологическом смысле “немыми”»1 .

«Немые» значит ничего не сообщающие ни о характере героя, ни о его судьбе, ни о его мировоззрении, ни о нравах среды и т.д., то есть обо всем, что составляет привычно главный интерес в дочеховской литературе.

Это, по сути дела, означает, что ни один из названных предметов: ни характер, ни мировоззрение, ни нравы и т.д. — не является главенствующим, определяющим всю организацию художественного мира в произведениях Чехова, хотя они там, безусловно, присутствуют. В «Моей жизни» таких предметов в избытке: нравы крестьян, городские нравы, судьба главного героя, его отношения с отцом и сестрой, споры о прогрессе и т. д.

Главный герой, Мисаил Полознев, нарушив традиции дворянского сословия, становится рабочим. Другой герой, доктор Благово, справедливо замечает: «Чтобы изменить так резко и круто свою жизнь нужно было пережить сложный душевный процесс…»

Конечно, Л. Толстой и Достоевский изобразили бы этот «процесс» во всех мельчайших подробностях. Уж если бы их герой совершил такой необычный и решительный поступок, этот «процесс» был бы высвечен и исследован. Чехов оставляет вне повествования эволюцию героя, тем самым не придавая ей никакого значения.

У всеведущего автора реалистического романа все подчинено задаче объяснить героя, его поведение, его судьбу, поэтому там все значительно, то, что неважно, не входит в картину мира. Все ведать — это и означает прежде всего знать, что существенно, и об этом сообщать читателю, а что нет — об этом молчать.

Но видит ли так человек мир в реальной жизни? Открывается ли ему в повседневном существовании действительность в такой ясности, отличает ли он отчетливо важное от неважного, и живет ли он только тем, что обнажает его свойства и закономерности судьбы?

В повседневной жизни человек не воспринимает мир таким ясным, каким он представляется в реалистических романах. А между тем то, как человек видит мир, так же важно знать, как постигать человеческие типы, характеры или руководящие человеком и обществом идеи. Более того, новый чеховский тип художественного мышления с необходимостью требуется дочеховской литературой в общем контексте культуры в качестве дополнения и корректировки.

Чехов стал писать о том, как человек ощущает себя и видит мир в повседневности, в «неясной мгле существованья», когда герою кое-что иногда открывается в мире, в отношениях с окружающими, в предметах, о которых он размышляет. Такая задача предполагает наличие некоего ограничителя в постижении художником мира и человека. Рассказчик в повести «Моя жизнь» не выступает в какой-то специальной роли: хроникера, наблюдателя, расследователя, выведывателя. Он только живет и передает о том, что он видел, чувствовал, думал в процессе самой жизни, и это и создает совершенно особую, до Чехова неизвестную картину мира и человека. Писатель озабочен, чтобы именно она предстала перед читателем, чтоб ничто ее не нарушало.

А. Скафтымов в своей замечательной статье «К вопросу о принципах построения пьес А.П. Чехова» поставил вопрос о том, какие «новые стороны действительности» писатель стремился воспроизвести, и дал на него свой ответ. По мнению ученого, Чехова интересовало «общее чувство жизни»2 . Оно, а не характеры, не нравы, не идеи главный предмет изображения в творчестве писателя, хотя и одно, и другое, и третье присутствуют в его произведениях.

Именно природа и свойства общего чувства жизни определяют все основные черты произведений Чехова, в каком бы аспекте мы их ни рассматривали. Общее чувство жизни — это основа для всякого постижения мира человеком, предзнание, предпонимание, и оно исключает четкую и ясную картину мира, и потому его приметами являются «немые» подробности, «подводное течение»; оно не знает, что важно, а что нет для дальнейшей судьбы героя, и потому в нем «мешаются» «немые» и характерные детали, значительное и несущественное. При этом, конечно, у Чехова есть своя концепция общего чувства жизни, и с ее точки зрения «немые» детали значимы своей незначимостью, поскольку передают повседневное самочувствие героя.

В дочеховской реалистической литературе в конечном счете движение в произведении создавалось мыслью автора о мире и человеке. В ней особенно ценилось развитие характера, образа, идеи. Повествование идет, и читатель все больше узнает о характере героя или о его мировоззрении либо глубже проникает в проблему. Читатель воспринимает в первую очередь то, что движется, а движется мысль, и она как бы загораживает собой время и создает иллюзию вневременного существования человека. Этому способствует также объяснение героя, состоящее в подведении частного под общее и делающее индивидуума представителем некой общности: класса, сословия, среды и т.д. — сверхличных начал, обладающих вечностью по определению. Представитель — это один из возможных статусов героя литературного произведения, несвойственный большей части персонажей Чехова.

У Чехова движущая сила повествования не закономерность, не проясняющая логика развития некой сущности, а время. Оно — главное и постоянно ощутимое начало в «Моей жизни», ничем не заслоняемое. Время как основной признак человеческого существования выходит у Чехова на первый план, поскольку оно беспрерывно движется и присутствует в каждой точке произведения. Писатель добивается такого эффекта с помощью ряда «приемов». Прежде всего, благодаря тому, что А. Скафтымов назвал «сюжетной рассредоточенностью», когда повествователь отклоняется от сюжетной последовательности ради деталей и подробностей, не продвигающих сюжет. Тому же служат и «немые» подробности, и так называемое «подводное течение». Проблема движения тесно связана с проблемой вечности и временности, от которой в свою очередь зависит значительное и незначительное.

Три основных момента в зрелом искусстве Чехова взаимозависимы. Незначительно в конечном счете то, что временно, что проходит, не будучи вовлечено в движение сцепленных событий и деталей, оно и делает время ощутимым. «Немая» подробность не присоединяется к целому и потому проходит, открывая нам время. Преходящее — ничтожно, значительно то, что вечно. В «Моей жизни» особенно показательна «временность», а значит, ничтожность того, что прежде всего обладает статусом вечности, — идей, выражаемых и обсуждаемых героями.

Мисаил и доктор Благово ведут серьезный философский спор о прогрессе. Такой авторитетный интеллектуал, как Томас Манн, восхищался доводами Мисаила: «Если пределы прогресса в бесконечности, как вы говорите, то, значит, цели его неопределенны Жить и не знать определенно, для чего живешь!»

Высокий интеллектуальный уровень спора как будто гарантирует важность его содержания. Но, во-первых, мысли героев не получают дальнейшего развития, а во-вторых, не имеют никакого влияния на их судьбу. Эти мысли о прогрессе присутствуют только в ограниченном эпизоде спора и не дают о себе знать, не существуют вне его, они проходят, что делает их в непосредственном восприятии читателя незначительными, — это, очевидно, и входит в замысел автора.

И в повести еще много высказывается героями почтенных идей, каждая из которых могла бы стать тем, что называется идеей произведения у Тургенева, Гончарова, Л. Толстого, Достоевского, чем-нибудь вроде «мысли семейной».

«…Вопрос — делать добро или зло, каждый решает сам за себя, не дожидаясь, когда человечество подойдет к решению этого вопроса путем постепенного развития» (Мисаил Полознев). «Надо любить, мы все должны любить — не правда ли? — без любви не было бы жизни: кто боится и избегает любви, тот не свободен» (доктор Благово).

«Искусство дает крылья и уносит далеко-далеко! Кому надоела грязь, мелкие грошовые интересы, кто возмущен, оскорблен и негодует, тот может найти покой и удовлетворение только в прекрасном» (Маша Должикова).

Выраженные в совершенной литературной форме, приведенные высказывания героев порождают сильнейший соблазн увидеть в них общий смысл произведения, по крайней мере как имеющие к нему прямое содержательное отношение. И такие попытки делались. Даже А. Скафтымов находил в «Моей жизни» полемику с идеями Ренана и Шопенгауэра.

Действительно, ее нетрудно прочитать как «идейную» повесть, построенную на столкновении носителей двух антагонистических мировоззрений: Мисаила Полознева и доктора Благово. Чехов как будто толкает нас к этому. Доктор — редкий чеховский персонаж, знающий смысл жизни, который он видит в служении прогрессу, не имеющему границ. Он пишет диссертацию, он увлечен наукой. Но его вера в науку и знания парадоксально совмещается с абсолютным равнодушием к простым людям и их страданиям: «Черт с ним, пусть съедают друг друга!» И в полном согласии с канонами произведений русской классики, оценивающих идеи героев и выносящих им приговор, герой дискредитируется. Он совершает низкий поступок: оставляет смертельно больную, беременную возлюбленную, не интересуется судьбой дочери, оставшейся сиротой после смерти матери. А что еще можно ждать от человека, проповедующего идею голого прогресса, лишенную всякого этического значения! Логика столь же неотразимая, сколь и знакомая по романам Гончарова, Тургенева, Достоевского.

К признанию смысла повести в предпочтении взглядов одного героя взглядам другого неудержимо влечет и бесспорная правота оппонента Благово — Мисаила Полознева, убежденного, что «прогресс — в делах любви, в исполнении нравственного закона». Кто же будет спорить с такой возвышенной мыслью, тем более что ее сторонник выглядит нравственно безупречным человеком? Итак, перед нами праведник и грешник, благородный человек и бессовестный негодяй, движимые соответственно «хорошими» и «плохими» идеями. И смысл повести ясен и бесспорен, как дважды два. Но только очевидно, что это не Чехов, не его произведение, не его персонажи. Процессом привычной интерпретации мы изменили действительные образы героев повести и пошли по ложному пути. Их природа иная, не позволяющая оперировать такими категориями, как негодяй, праведник, жертва, палач. Невозможно также на основании поступков героев оценивать содержание их мировоззренческих высказываний. Доктор Благово покидает умирающую Клеопатру не из идейных соображений, не под воздействием ошибочных взглядов на прогресс. Его мотивы не прояснены, читателю они не открыты, а без мотива поступка не может быть его нравственной оценки. Да и сам поступок не обрисован четкими линиями.

Необходимо обратить внимание на контекст рассуждений героев на общие темы. После темпераментного монолога доктора о прогрессе следует комментарий рассказчика: «Благово спорил со мною горячо, но в то же время было заметно, что его волнует какая-то посторонняя мысль».

На очередную речь Благово о культурной жизни в России Мисаил замечает: «Но я не вникал в эти рассуждения», а в другом случае он отзывается с явной иронией: «Опять разговоры о физическом труде, о прогрессе, о таинственном иксе, ожидающем человечество в отдаленном будущем». Так об идеях героев, значимых в своей содержательной сущности, не пишут. Если истолковывать «Мою жизнь» как повесть, построенную на идейном конфликте, то смысл ее оказывается беспроблемным, однозначным и лишенным всякой динамики — качеств живой художественной мысли.

Трудно отделаться от впечатления, что автор повести относится с явным пренебрежением к идеям своих героев. Не глядя на их совершенную форму выражения, использует их как угодно: или для раскрытия вещей, далеких от их содержания, или даже просто для передачи ощущения хода времени. Писатель создает в повести, как и во многих других своих произведениях, особую духовную атмосферу избытка идей общего характера, когда герои легко прибегают к ним для оправдания своих интересов, частных нужд и настроений. Чехов запечатлел кризисную ситуацию девальвации идей, не затрагивающих существование современного человека. Здесь коренное различие с русским реалистическим романом, где герой движим сверхличными силами: идеями, нравами, традициями, где герои слиты с идеями, представляют их.

Однако мысли героев в «Моей жизни» не равнозначны, среди них есть занимающие особое место и обладающие особым статусом. Они не являются средством, а выступают в своей содержательной сути и в соответствии со своей природой освещают существование человека в мире. Эти мысли не просто высказываются, но рождаются у героя, и не в диалоге, а наедине с самим собой, и опираются на личный опыт.

«В темноте, под дождем, я почувствовал себя безнадежно одиноким, брошенным на произвол судьбы, почувствовал, как в сравнении с этим моим одиночеством, в сравнении со страданием, настоящим и с тем, которое мне еще предстояло в жизни, мелки все мои дела, желания и все то, что я до сих пор думал, говорил. Увы, дела и мысли живых существ далеко не так значительны, как их скорби!»

Мы видим, как общее чувство жизни героя («почувствовал себя безнадежно одиноким, брошенным на произвол судьбы») вызывает обобщающую мысль. Ее особый статус, отличающий от приведенных выше высказываний, в том, что она освещает, проясняет сущность картины мира и, соответственно, принцип построения произведения. Поэтому она не уходит вместе с мгновением своего произнесения, как мысли героев об искусстве или прогрессе, а остается навсегда, то есть обретает статус вечности, что свойственно всякой подлинной человеческой мысли. Она отвечает на наши недоумения и вопросы, вызванные непривычным местом общих высказываний героев в целостности произведения. Из ее смысла ясно, почему писатель рассказывает об идеях, спорах героев как о второстепенных вещах, что, очевидно, входит в его замысел — показать эти парящие в воздухе идеи, не утоляющие человеческой скорби.

Чехов ставит новую проблему: в