Рабиндранат Тагор - лауреат Нобелевской премии

Тагора. Этот стимул ему оказался необходим: поэт ответил потоком литературных произведений, замечательных как своими достоинствами, так и разнообразием тем и жанров.

Теперь Рабиндранат описывает жизнь и проблемы средних классов, в особенности драму женщины в индийской семье. Ирония автора в разоблачении трусости и эгоизма самодовольного индийца-мужа тонка и остра, а его смелость в обличении несправедливости, совершаемой во имя священных писаний и традиций, вызывает восхищение читателя.

Поэт проводил летние каникулы в Рамгархе, в Гималаях. Сначала он был счастлив и чувствовал себя так, будто до этого он «жил впроголодь». «Моя жизнь наполнена до краёв», - писал он Эндрюсу. Но вскоре его охватило беспокойство, за ним последовали сильные душевные страдания, предчувствие великого несчастья, угрожавшего охватить мир, который он так любил. На политическом горизонте ещё не обозначились грозовые тучи, и мировая война, начавшаяся в августе, разразилась внезапно. Как он смог почувствовать её приближение, объяснить трудно.

Но он её предчувствовал болезненно. Это видно из писем, написанных в то время, и из свидетельств тех, кто был рядом с ним. «Бог видит, что когти смерти разрывают моё сердце», - писал он Эндрюсу.

Поэт не мог найти покоя, и, как обычно в таком состоянии, он переезжает с места на место, то в Шантиникетон, то в Шилайду, то в Даржилинг, Агру или Аллахабат. Тем временем в Европе началась война. Тагор не воспринимал её как войну европейцев, до которой нет дела Азии, и тем более не радовался, что беда для Англии послужит к выгоде Индии. Он не принимал сторону того или иного из воюющих государств. Для Рабиндраната война представлялась раной, нанесённой в грудь всего человечества. В обращении к ученикам Шантиникетона поэт подчеркнул, что как грехи отцов ложатся на сыновей, так все человечество должно разделить вину и наказание за все преступления, которые где-либо совершает человек.

Стихотворения, созданные в эти трудные месяцы, были изданы в 1916 году в тонком томике, названном «Болака» («Полёт журавлей»). Этот том, посвящённый автором Пирсону (а по сути своей Всемирному духу), отмечает одну из вершин, на которые Тагор периодически поднимался в своём паломничестве по Гималаям.

Поэзия сборника «Болака»,- пишет профессор Шукумар Шеен, известный историк бенгальской литературы,- воистину грандиозна, это стихи величайшего масштаба, доступного для лирики. Мы ничего подобного не видели ранее, даже в величественной «Урваши». Книга получила название по стихотворению, написанному в Кашмире, где автор, наблюдая однажды вечером «извилистое течение реки Джелам, сверкающее в сумерках как ятаган», внезапно был возвращён из задумчивости «кратким, как молния звуком, проносящимся сквозь пустое пространство». Он смотрит вверх и видит стаю журавлей, или лебедей, или диких уток – бенгальское слово многозначно,- летящих неизвестно куда. Этот полёт символизирует для него скрытое движение в неподвижных вещах, стремление духа времени, непрекращающийся поиск жизни и души, вечный крик в сердце вселенной: «Не сюда, не сюда, но дальше, дальше!»

Эхо этого крика отдаётся во всех стихотворениях сборника, каждое из которых – гимн бесконечному чуду движения, состоянию постоянного изменения, обновления и совершенствования, каков бы ни был предмет, к которому поэт обращался: Шах Джахан, строитель Тадж-Махала, или возлюбленный ангел поэта, его покойная невестка Кадамбори.

Вскоре после завершения работы над «Фальгуни» в марте 1915 года Тагор впервые встретился с Ганди, который завершил свою деятельность в Южной Африке и вернулся на родину, но ещё не решил, чем он будет заниматься и даже где поселился.

Ганди пробыл в Шантиникетоне не больше недели. В то время он не был ещё Махатмой, одно имя которого заворожило людей в последующие годы. Но, тем не менее, он произвёл неизгладимое впечатление на обитателей Шантиникетона.

Шесть дней, проведённые Ганди в Шантиникетоне, заложили основные дружбы между двумя титанами современной Индии. Но эти же дни полностью выявили контраст между их индивидуальностями, между их столь разными мировоззрениями. Контраст столь явный и столь непреодолимый, что поклонники того и другого видели только его. Но под различием скрывалось глубокое и сокровенное родство, ощутимое лишь для них самих да ещё для нескольких друзей, отличавшихся такой же повышенной восприимчивостью, как Эндрюс и Джавахарлал Неру.

Прежде чем Ганди покинул Шантиникетон, он отметил один недостаток и откровенно сказал о нём Тагору. В столовой ашрама особые места отведены для мальчиков из касты брахманов. Тагор, не жалевший сарказма в обличении кастовой системы, последовал ей в своём собственном святилище. И это поразило Ганди. Впоследствии Тагор отменил подобную практику, и ныне она нетерпима в Шантиникетоне.

Эти маленькие эпизоды позволяют увидеть главные черты в различии двух замечательных людей современной Индии. Один был подвижником, мечтавшим политику сделать святой, другой – поэтом, стремившимся сделать святость прекрасной.

Британский губернатор Бенгалии лорд Кармайкл, который в начале 1914 года в торжественной обстановке вручил поэту диплом о присуждении Нобелевской премии и модель от имени Шведской академии, посетил Шантиникетон 20 марта, через девять дней после отъезда Ганди. Завоевав признание за границей, Тагор обрёл респектабельность и в глазах британской администрации Индии. Ушли в прошлое дни, когда правительственных чиновников предостерегали, чтобы они не посылали своих детей в школу поэта. Теперь высочайший представитель британских властей в Бенгалии явился, чтобы засвидетельствовать своё почтение. Тагор устроил для высокопоставленного гостя соответствующий приём.

Тагор не был равнодушен к публичной критике и в этом отношении отличался от Ганди или ирландского его современника Бернарда Шоу. Герои его произведений обличают тщётность людской славы, гордо противостоят общественному мнению, но сам он, случалось, бывал глубоко задет несправедливой критикой, а критика по большей части была к нему не просто несправедлива, но и враждебна.

Тагор разрывался между любовью к своему дому и соблазнами мира. После сладких плодов заграничной славы родная пища могла показаться пресной. Во всяком случае, 3 мая 1916 года он отплыл в Японию в сопровождении Эндрюса, Пирсона и молодого индийского художника Мукула Дея. Поэт путешествовал на японском судне, и на него произвели большое впечатление дисциплина, выучка и дружелюбие капитана и команды.

В Рангуне путешественники остановились на два дня. Тагор писал о женщинах Бирма: «Они как цветы, распустившиеся повсюду на ветвях и на земле. Кроме них, глаз ничего не видит».

29 мая путешественники прибыли в Кобе, где поэту устроили очень тёплую встречу. Тагор провёл в Японии чуть больше трёх месяцев, посетил несколько городов, но большую часть времени провёл в Хаконе, откуда время от времени совершал поездки в Токио, где читал лекции в университете Кейо-Гиджику. Его привлекали многие стороны японской жизни. В народе ему в особенности нравились дух дисциплины, сила тела и ума, сдержанность в выражении чувств, глубокая любовь к красоте.

Японцы приглашали Тагора с подлинным энтузиазмом – ведь для них он представлял образ поэта-мудреца из земли Будды. Но их воодушевление заметно поостыло, когда в своих лекциях он начал упрекать их в том, что они подражают не гуманистическим ценностям западной цивилизации, а её жажде власти, её слепому преклонению перед государственной машиной, действующей от имени нации.

В сентябре 1916 года Тагор отбыл в Соединённые Штаты и 18 сентября прибыл в Сиэтл. В этот второй приезд в США Рабиндранату предстояло выступить с лекциями по всей стране. Теперь он стал знаменитостью, и поездка сопровождалось широкой рекламой.

Но не обошлось без критических замечаний. Газеты писали о нём как о «поэте, который выглядит как настоящий поэт». Некоторые журналисты задавались вопросом: может ли поэт, который выглядит как настоящий поэт, быть на самом деле настоящим? Его обвиняли в том, что, обличая американский «материализм», он тем временем добывал деньги для своей школы. Его прямолинейные выступления против милитаризма и национализма вызвали яростные атаки американской прессы. Напряжённый график лекционного турне и бурный ритм американской жизни сказывались на здоровье Рабиндраната, нарушали его душевное равновесие.

«Я теперь, как лев в цирке, утратил свою свободу,- писал он одной из своих знакомых. – Я живу в мире, где пространство и время сведены к минимуму. Но я всё же стараюсь выглядеть повеселее и плясать под музыку ваших американских долларов». Хоть это и писалось в шутку, но самообвинение, что он пляшет под музыку долларов, не могло не ранить его чувствительную душу. Он давал выход раздражению, обличая тёмные стороны американской жизни,- и слова его тут же подхватывались журналистами.

Но в целом турне оказалось «удивительно успешным». Ч. Ф. Эндрюс свидетельствовал, что «Тагор во многом был доволен своей поездкой и считал её удачной». Тем не менее, беспокойство поэта все возрастало, и он решил немедленно вернуться домой. Контракт был расторгнут, и в январе 1917 года Тагор отбыл на родину через Японию. Вернувшись в Индию в марте 1917 года, он увидел лицо уже не агрессивного национализма, а национализма жалкого, попираемого. Наиболее громко в защиту Индии прозвучал тогда голос храброй англичанки Энни Безант (английская теософка), выступившей за введение национального управления. По приказу мадрасской колониальной администрации её бросили в тюрьму. Тагор восхищался ею и выступил с публичным протестом против её ареста. Так Рабиндранат вновь оказался на арене политической борьбы, грозный размах которой уже не ограничивался только Бенгалией. Теперь поэт стал слишком крупной фигурой, чтобы оставаться в стороне от бурь эпохи, он, как всегда, не мог молчать при виде страданий своего народа. В конце года, когда Индийский национальный конгресс собрался на ежегодный съезд в Калькутте, он прочёл на открытии стихотворение под названием «Молитва Индии». Делегаты наградили его бурной овацией.

Политическая ситуация в стране всё больше выходила из-под контроля властей. Горящая энтузиазмом бенгальская молодёжь не могла найти легальных путей общественной борьбы и уходила в подпольную деятельность и терроризм. Британское правительство, уверенное теперь в победе, благодаря вступлению Соединённых штатов в войну, жестоко расправлялось с оппозицией. Насилие хотели победить ещё большим насилием, ненависть ещё большей ненавистью.

Тагор самоотреченно отдавался общественным делам, и каждое стоило серьёзного эмоционального напряжения. К этому напряжению добавлялось и беспокойство, вызванное серьёзным заболеванием его старшей и самой любимой дочери Белы, умершей в мае того же года.

Победа в Европейской войне утвердила англичан в сознании своей моральной непогрешимости и вере в незыблемость Британской империи. Охваченные гордостью власти ответили на волнения в Индии пресловутым Актом Роулетта, узаконившим чрезвычайные репрессивные меры, введённые правительством во время войны.


2.7. Меж двух миров


Отчасти обольщённый приглашениями Муссолини, отчасти заинтересовавшись его личностью, Тагор в сопровождении сына и невестки 15 мая 1926 года отправился морем в Неаполь. Как он сам сказал об этой поездке, «для меня это возможность узнать всё самому, вместо того чтобы критиковать издалека».

Тагор с сопровождающими специальным поездом отбыл в Рим.

7 июля римский губернатор устроил в столице публичный приём, на котором приветствовал поэта от имени Вечного города. На следующий день Тагор прочитал свою первую публичную лекцию «Значение искусства», на которой присутствовал Муссолини. Он был также принят королём Виктором-Эммануилом III и побывал на спектакле по своей пьесе «Читрангода», игравшемся на итальянском языке. Но самое сильное впечатление произвела на него встреча с философом Бенедетто Кроче, который в то время фактически находился под домашним арестом в Неаполе. Общие друзья взяли на себя смелость тайно привезти его в Рим, где 15 июня состоялась эта встреча. В тот же день Тагор поехал во Флоренцию, где Общество Леонардо да Винчи организовало публичный приём в его честь.

Совершая свою поездку по Италии, обставленную почти королевскими почестями, он не представлял себе, что подтасованные и искажённые варианты его речей и интервью занимали первые полосы итальянской прессы в поддержку фашистского режима. Только приехав на отдых в Швейцарию (откуда Ромен Роллан прислал ему настоятельное приглашение), он узнал от Роллана, как его визит использовала итальянская пропаганда, в своих собственных интересах искажая его слова. Он встретился также с Жоржем Дюамелем, Дж. Д. Фрезером, Форелем, Бове, с другими деятелями науки и искусства, и все они поддержали Ромена Роллана. Тагор был потрясён, он никак не мог совместить эти известия с тем, что сам совсем недавно видел «своими глазами». Он никогда не доверял чужим мнениям, но в данном случае убедился, что его собственные впечатления основаны лишь на том, что ему показывали, у него не было возможности самому проверять факты. Свою обеспокоенность поэт выразил в письме к Элмнерсту, закончив его словами: «Если в Вашем распоряжении есть самолёт, не могли бы Вы позволить мне нанять его? Я хочу сейчас же улететь в Утарайян (название его дома в Шантиникетоне), потому что июльские дождевые облака уже собрались над нашим ашрамом, и они спрашивают, куда девался поэт, который должен был встретить их своими благодарными песнями в обмен на музыку дождя».

Казалось, вот наконец-то настало время для уединения и покоя в Шантиникетоне, к которому он так страстно стремился. В очаровательном стихотворении из «Пуроби» под названием «Аша» («Надежда») он выразил своё томительное желание найти пристанище в уединённом уголке земли, где бы не было «ни богатства, ни почестей, только немного любви». Однако когда одна сторона его гения расцвела «под сенью часов безделья», другая постоянно вела его на «мучительно выстроенные башни благотворительных деяний». Покой и слава редко уживаются друг с другом.

Лето он провёл в уютном горном местечке Шиллонг в Ассаме, где начал писать свой знаменитый роман «Тин пуруш» («Три поколения»). Он намеревался создать широкомасштабное произведение, что видно из названия, и начал его великолепно, в лучших традициях повествовательной прозы. Поэт, рассказчик и знаток психологии общества объединили свои усилия и достигали такого гармоничного мастерства, что некоторые критики назвали этот роман «лучшим из всех романов, написанных Тагором». Однако Рабиндранат не был ни Толстым, ни Бальзаком, он не мог слишком долго находиться в мире своих же героев. Поэт, певец и просветитель поочерёдно брали верх в его внутреннем мире. Поэтому вместо задуманной саги-трилогии он написал историю только одного поколения и отказался от своей затеи. Роман появился в печати два года спустя под изменённым названием «Джогаджог» («В тенетах жизни»).

Получив приглашение прочитать лекции в оксфордском университете, Рабиндранат вновь собрался за границу, однако от путешествия пришлось отказаться из-за болезни, внезапно проявившейся по прибытии в Мандрас. После недельного отдыха в Адьяре, где он был гостем Энни Безант, проведя ещё несколько дней в мягком климате Кунура, он отплыл на Цейлон в надежде поправить там своё здоровье и всё-таки отправиться оттуда в Англию.

Он провёл десять дней в Коломбо, но, поскольку улучшения здоровья не последовало, он оставил всякую надежду на поездку в Англию и вернулся на материк. Три недели он отдыхал в Бангалоре в гостях у своего старого друга, философа сэра Браджендраната. Стоило ему отказаться от поездки, как беспокойство и раздражение покинуло его. Вернулось давно забытое равновесие, а вместе с ним и творческое вдохновение.

На склоне лет поэт вновь переживал в воображении свою романтическую юность. Его молодые современники, очарованные его романом «Последняя поэма», умоляли его издать антологию своих любовных стихов и поместить в неё новые сочинения. Этого предложения оказалось достаточно, чтобы тлеющие угли вновь вспыхнули. Как он сам замечал с иронией, он уподобился автомобильному двигателю, который заводится с пол-оборота. Поэтому вместо составления антологии он написал целую книгу совершенно новых стихов, в основном о любви,- «Мохуа». Поэт всю свою жизнь был влюблен в любовь, в любовь обличенную.

1928 год был по-настоящему плодотворный. Именно в этом году он приступил к первым своим опытам в совершенно новой и неожиданной для него области творческого выражения – в живописи. Его всегда тянуло к этому искусству, всегда бросал он на него вожделенные взгляды с тех пор, как маленьким мальчиком увидел, как рисовал его старший брат.

Теперь же он отдался новому занятию, упиваясь им как ребёнок новой игрушкой. К счастью, он не имел достаточной выучки и амбиции, чтобы попытаться утвердить себя как художник, поэтому он рисовал, не подчиняясь никаким внешним ограничениям, не делая ничего показного. Единственное, что достойно сожаления в этой ситуации, это то, что, не принимая всерьёз своё искусство, он рисовал на любых попадавшихся под руку листах бумаги, подчас самыми случайными инструментами и красками, из-за чего возможность сохранения этих картин становится теперь проблематичной. Рисовал он быстро и уверенно, чаще всего в перерывах между литературным трудом, каждую картину заканчивал в один приём и оставил после себя около 250 картин и рисунков, причём все они созданы в последние тридцать лет его жизни. Это, несомненно, выдающийся результат, учитывая к тому же то обстоятельство, что в эти же годы он опубликовал более 60 книг новых стихов и прозы.

Поэт не давал описательных названий своим картинам – да и возможны ли они? Это не картины о вещах, а картины о нём самом. В этом смысле они, по-видимому, намного ближе к его музыке, чем к поэзии.

1 марта 1929 года Тагор отплыл в Канаду по приглашению Национального совета по делам образования этой страны.

Затем последовали приглашения от нескольких американских университетов, и поэт вновь решился на поездку по Соединённым Штатам, несмотря на горький опыт, приобретённый восемь лет назад. К сожалению, при отъезде он потерял паспорт, и поэтому его ждали ещё более жестокие испытания.

Почти месяц провёл он в Японии. Он любил эту страну, её добрый и дисциплинированный народ и с огромным сожалением наблюдал, как умы японцев неотвратимо отравляются преднамеренно развязной истерией имперских притязаний.

В начале марта 1930 года Рабиндранат вновь воспользовался возможностью уехать в Европу: его давно уже приглашал Оксфордский университет, а в парижской галереи Пигаль открывалась выставка его живописи.

После выставки его картин в Бирмингеме и Лондоне Тагор в июле отправился в Берлин. Разные объяснения давались всеобщему энтузиазму, с которым Тагора принимали в донацистской Германии, но факт остаётся фактом, что до конца своей жизни он сохранил тёплые воспоминания о своих поездках в эту страну, и горячую привязанность к её народу даже в те годы, когда он со всей своей бескомпромиссностью возненавидел нацизм.

После почти месячного отдыха в Женеве Рабиндранат отправился в Москву по приглашению Советского правительства.

Когда поэт отправился в Россию, он не мог не восторгаться великими достижениями революции в поднятии обездоленных до уровня достойного человека.

Он знал, он собственными глазами видел, что подавляющее большинство в его стране, как и во многих других странах, - это вьючные животные, у которых нет времени стать людьми. Они вырастают на отбросах общественного богатства, получая лишь самое малое количество еды, одежды, образования. Те, кто трудился больше всех, получают взамен самые жестокие унижения – они лишены почти всего, что делает жизнь ценной.

Поэтому он некогда верил, будто самим Провидением указано, что большинство должно трудиться для того, чтобы привилегированное меньшинство могло цвести как лилии на лугу. Самое большое, что счастливые высшие классы могут сделать, это считать себя, как предлагал Ганди, опекунами благополучия неимущих и стараться улучшить их жалкое состояние.

Он не обращал внимания на очевидное отсутствие в России так называемых цивилизованных удобств, которые в преизбытке встречал в городах Европы и Америки.

Конечно, Тагора нельзя причислить к сторонникам коммунистической идеологии. Марксизм и философия диалектического материализма были чужды строю его ума, искавшего в историческом процессе гармонии и сотрудничества, а не противоречий и конфликтов. Его вера в ценность индивидуального сознания и в «бесконечную личность человека» подготовила в нем предубеждение против политических действий, направленных на подавление оппозиции. Но он верил великому созидательному стимулу русской революции, наиболее ярко проявившемуся в деле образования масс.

В России у него была насыщенная программа: он посетил много организаций и встретился со многими знаменитостями. В Москве также прошла выставка его картин.

Вернувшись в Германию, Рабиндранат вскоре отправился в Соединённые Штаты, на этот раз американская интеллигенция постаралась искупить недостаток внимания, который поэт ощущал во время предыдущих визитов. Специальный комитет общественности дал в его честь банкет в отеле «Балтимор», на котором присутствовало 350 самых известных граждан Нью-Йорка.

В январе 1931 года Тагор вернулся в Индию через Лондон, где он имел длительную беседу с Бернардом Шоу на завтраке, устроенном газетой «Спектейтор» в отеле «Гайд-Парк». В целом путешествие было долгим и утомительным, но плодотворным. Тагор увидел западный мир в его различных обликах и оставил за собой шлейф славы, скоро рассеявшийся, как и подобает славе, но не скоро забытой. Тогда он не знал, что это его последняя поездка на Запад, что его солнце на западном небосклоне закатилось.


2.8. Последний путь


В феврале 1940 года Махатма Ганди и его жена Кастурбай навестили поэта в Шантиникетоне – это была последняя встреча подвижника и поэта. Тагор устроил приём в их честь в красивой манговой роще Шантиникетона и в приветственной речи отдал дань уважения человеку, о котором он ранее писал как о «великой душе в лохмотьях нищего».

5 апреля поэт перенёс тяжёлую утрату – смерть своего преданного друга И. Ф. Эндрюса.

Как и в прежние годы, поэт провёл часть лета в Мангпу и Каммпонге. В Мангпу его застало известие о новой потере – последней тяжкой потере, которую пришлось ему перенести в жизни. Его любимый племянник Шурендранат скончался в Калькутте. Получив печальное известие, Тагор просидел весь день неподвижно, не произнося ни слова. Тяжёлые переживания вылились в кратком и сильном стихотворении. Смерть Эндрюса и смерть Шурендраната напомнили ему, что скоро придёт и его срок. Поэт описывает себя сидящим на берегу реки в ожидании прибытия парома, который должен перенаправить его на другой берег. В сознании его звучат слова: «он уже недалёк, недалёк».

В маленькой горной деревушке Мангпу в величественной простоте встретил Тагор день своего восьмидесятилетия. Утром поздравить поэта пришёл старый буддийский монах-непалец. А вечером хозяйка дома, в котором гостил Рабиндранат, пригласила местных жителей на ужин. Они принесли с собой охапку цветов. Этот жест признательности безграмотных бедняков, никогда не читавших ни строчки его стихов, глубоко взволновали поэта.

Тагор с болью и гневом узнавал, что страны, которые он навещал, которые полюбил, которыми восхищался, переживали ужасы войны. Он чувствует себя униженным и несчастным, но не гневается и не проклинает. Он погружён в возвышенные раздумья, пытаясь увидеть все людские неправые деяния в широкой перспективе истории. Он не может подвергнуть сомнению будущее человека.

7 августа 1940 года Оксфордский университет провёл специальное собрание в Шантиникетоне по случаю присуждения Тагору докторской степени (honoris causa).

3 сентября он присутствовал на празднике дождя в Шантиникетоне в последний раз. Посетив Калькутту, где его обследовали врачи, он отправился в Калимпонг в надежде восстановить силы среди величественной природы осенних Гималаев. Лишь неделю ему суждено любоваться своей любимой порой года. Это последняя неделя полного отдыха, когда он, покоясь в кресле, купался в золотом солнечном свете и наблюдал, как синева небес сливается с синевой горных вершин.

26 сентября он внезапно снова потерял сознание, как три года назад в том же месяце в Шантиникетоне. Как и во время предыдущего приступа, ему не смогли оказать должной медицинской помощи, потому что Калимпонг ещё дальше от Калькутты, чем Шантиникетон. Пока не приехали вызванные из Калькутты доктора-индийцы, близкие Тагора умолили врача-англичанина из Дарджилинга посетить больного. Он нехотя явился и, осмотрев пациента, поставил диагноз – инфекция в почках, и настаивал на необходимости срочной операции, чтобы спасти жизнь больного. К счастью, врачи из Калькутты прибыли вовремя, чтобы отказаться от его услуг.

29 сентября Рабиндраната доставили в Калькутту и поместили в родительском доме. Через два дня секретарь Ганди прибыл, чтобы передать соболезнования Ганди. Больной ещё не вполне понимал обращённые к нему слова и с трудом говорил. Он беспощадно глядел на секретаря, и слёзы лились по его щекам. Невестка Тагора, которая присутствовала при этой сцене, записала: «В первый раз я видела, как он плачет. Он всегда умел владеть собою, и даже в дни самых горьких утрат я не видела, чтобы он терял самообладание. А теперь казалось, будто прорвалась плотина».

Здоровье полностью так и не возвратилось к нему, но вскоре Рабиндранат уже мог сидеть в постели и вести беседу. Рука не подчинялась ему настолько, чтобы держать перо, но рифмы и образы его не оставляли, он диктовал свои стихи, а его близкие записывали их.

Вера его не сломлена, и воля не побеждена, как бы ни были сильны его муки. Он знает, что человек может добывать мёд и из горнила страданий.

По мере выздоровления поэт снова обретал бодрость духа и находил радость в простых, мелких событиях. Например, 11 ноября он продиктовал стихотворение, посвящённое маленькой пташке, которая стучала клювиком в окно, затем влетела, порхала вокруг, щебетала.

Вскоре его перевезли в Шантиникетон, где вид широких просторов, голубые небеса и высокие деревья, счастливый смех детей помогали ему вновь обрести тягу к жизни. Тагор любил солнце, и большинство стихотворений диктовал по утрам. Вечером возвращался жар, он чувствовал себя слишком слабым и изнурённым.

Страдания и