Мифологическое и фольклорное в рассказах Бунина

,

воспринимается как заупокойный плач по помещичьей России.

В рассказе "Сосны" лес рисуется "сказочным мертвым царством". Сосновый бор воскрешает воспоминания о сказочных образах:

"Чем не сказочный бор?" – думаю я, прислушиваясь к шуму леса за окнами и к высоким жалобным нотам ветра, налетающего вместе с снежными вихрями на крышу. И мне представляется путник, который кружится в наших дебрях и чувствует, что не найти ему теперь выхода вовеки.

«…» Да и человечьи ли это хижины? Не в такой ли же черной сторожке жила Баба-Яга? "Избушка, избушка, стань к лесу задом, а ко мне передом! Приюти странника в ночь!..» . И здесь мы слышим приметы древнего язычества. По одной из фольклорных версий страшная Баба Яга – изначально заботливая берегиня. Слово "Яга" – огрубленное от "Яшка". Яшей в славянских песнях называли ящура, некогда жившего на земле и исчезнувшего прародителя всего живого; отсюда наше более понятное – пращур. Согласно версии, Баба Яга – прародительница, очень древнее положительное божество славянского пантеона, хранительница рода и традиций, детей и околодомашнего, часто лесного, пространства. В период насаждения христианства всем языческим богам и божествам, духам в том числе и оберегавшим людей (берегиням) придавались злые, демонические черты, уродливость внешнего вида и характера, злые намерения, и языческая строгая прародительница была превращена в злобного демона, которым часто пугают маленьких детишек. Так в сказке мы сталкиваемся с мифологическими образами наших предков, с их мироощущением.

В рассказе "Сосны" жалобная песня, кажется, гуляет по всей сонной стране:

"Ходит сон по сеням,

А дрема по дверям" и перекликается со словами стародавней сказки:

"Не в том царстве, не в том государстве, - певуче и глухо говорит во мне голос старика-пастуха, который часто рассказывает мне сказки, - не в том царстве, не в том государстве, а у самом у том, у каком мы живем, жил, стало быть, молодой вьюноша…" И на фоне этого зачарованного сна, этой сказки, вырисовывается образ загадочного спящего богатыря – народа:

"Лес гудит, точно ветер дует в тысячу эоловых арф, заглушенных стенами и вьюгой. "Ходит сон по сеням, а дрема по дверям", и, намаявшись за день, поевши "соснового" хлебушка с болотной водицей, спят теперь по Платоновкам наши былинные люди, смысл жизни и смерти, которых ты, господи, веси!" . Существует также фольклорная версия, что богатырь – изначально мифологический герой (полубог). Были очень почитаемы у славян волоты, Волхв с братьями, Полкан и др. Все эти народные герои – богатыри совершали подвиги и обладали великой неземной силой. Именно в свете традиционных фольклорных образов раскрывается образ спящего "народа-богатыря"; пусть пока не ясен смысл его жизни, пусть не известно, чем, проснувшись "осветят новые люди свою новую жизнь" , но ведь богатырь в фольклоре значителен именно тем, что поднимается он для великих дел.

Так Бунин видел народ и так показал его в самом начале ХХ века, пользуясь именно средствами фольклора.

Смутная тревога, ощущавшаяся за элегическими, "похоронными" настроениями ранних рассказов Бунина, все усиливается и после 1905 года становится более определенной и доминирующей в его прозе. Не раз теперь в его произведения вплетается духовный стих о Страшном суде и пророчески звучат в рассказах "Я все молчу" и "Веселый двор" слова о неумолимом суде, ожидающем грешников.

Уже в эмигрантский период в рассказе "Чистый понедельник" внимание Бунина привлекла муромская легенда о Петре и Февронии. Ф.И. Буслаев указывал, что легенда "соединяет в одно поэтическое целое древнейшие предания народного эпоса с характеристикой нравственного и религиозного движения русской жизни во времена татарщины", считал, что эта легенда (речь идет о легенде о Меркурии Смоленмком) "принадлежит столько же письменной литературе, как и безыскусственно народной поэзии" . То же можно сказать и по поводу муромской легенды о Петре и Февронии.

При помощи фольклора Бунин создает яркие народные образы. В рассказе "Худая трава" мы слышим обрядовый плач – умирающий Аверкий представляет себе причет дочери над могилой:

"Родимый ты мой батюшка, что ж ты себе вздумал, что ты над нами сделал? Кто ж будет нами печалиться, кто будет заботиться? Родимый ты мой батюшка, я шла мимо вашего двора: никто меня не встретил, никто не приветил! Я, бывало, батюшка, иду мимо вас – ты меня встречаешь, ты меня привечаешь! Уж ты грянь, громушек, просветися молонья, расступися, мать сыра - земля! Уж вы дуньте, ветры буйные, - вы раздуйте золотую гробовую парчу, распахните мово батюшку!" . В таком причете запечатлевается талантливая, богатая чувствами душа русской крестьянской женщины - девушки. Причеть – один из древнейших поэтических жанров. Она существовала у славян восточных задолго до XI века. Сходство некоторых мотивов причитаний различных славянских народов объясняется, вероятно, возникновением причети еще в эпоху славянской общности. Древнейшая причеть содержала в основном магические элементы. Похоронный обряд был коллективным ритуальным действом, в котором участвовали все члены рода, семьи или общины. С этим связан и сложившийся очень давно особый синтаксис причети с характерным для него изобилием вопросительно-восклицательных конструкций, риторических обращений, повторов и т.д. Эмоциональное усиление достигается и обильным употреблением уменьшительных суффиксов, а так же нагнетением эпитетов. Обращение "уж ты грянь, громушек…" является ярким примером сохранения в песнях хотя бы намека на славянских древних богов. В данном случае это обращение к одному из первых богов, которому поклонялись славяне, Перуну. Перун – громовержец. У Перуна была огромная свита из родственников и помощников: Гром, Молния (тетушка Маланьица), Град, Дождь, русалки и водяные, Ветры - сыновья. Именно к ним и обращается в причете дочь Аверкия в его представлении. И так мы вновь увидели мифологические образы в народном жанре – обрядовом плаче.

Глубокое проникновение в русское народное творчество явилось для Бунина ключом к душе народа, который по его словам, пел так, "как должен петь тот, чье рождение, труд, любовь, семья, старость и смерть – служение, пел то гордо и строго, как потомок героев, а порой с той глубокой и сдержанной нежностью, которая дается только силой" .

На чужбине Бунин упорно продолжает писать о родной земле, ее природе и людях, ее песнях и сказках. Все снова и снова обращается он в этих полных щемящей боли и тоски произведениях к фольклору, выразителю "народной души". В фольклоре он видит прежде всего утверждение национального величия, выявление подлинного лица народа. И снова поражает разнообразие жанров, к которым он обращается, глубокое знание текстов, точность их воспроизведения, умение передать характер бытования устной поэзии.

Здесь и мастерски сделанный вариант сказки "О дураке Емеле, какой вышел всех умнее" , и великолепное воспроизведение пения косцов , и пересказы множества быличек о нечистой силе . Здесь и многочисленные рассказы о "божьих людях" , трогательный рассказ о страннице Машеньке, молившейся "божьему зверю, господнему волку" , и легенда о чудесном образе – "поруганном Спасе" , и бесчисленные приметы и поверья, и "старинный косолапый, крупный" говор .

Произведения, написанные в эмиграции, поражают насыщенностью подлинным фольклором, все тем же умением дать портрет его "носителя". В это время внимание к народному языку, народному творчеству стало еще острее, появилось "любование" отдельными выражениями, которого раньше не было, восхищение сугубо национальными особенностями фольклора. Такова например, миниатюра "Петухи", явно написанная ради выражения "петухи опевают ночь" , таков "Капитал", с выкриком разносчика: "Вот квасок, попыривает в носок! Вот кипит, да некому пить!" .

Бунин говорил о "нелепой и чудесной образности" в языке деревни . Как и в более ранних произведениях он так же включает описания пляски, пения частушек, песен, меткие пословицы.

Бунин, говоря о происхождении рассказа "Косцы", написанного в 1921 году в Париже, вспоминает, как, слушая с братом пение грузчиков на волжском пароходе, "говорили: "Так… могут петь свободно, легко, всем существом только русские люди. "Потом мы слушали, едучи на беговых дрожках… как в березовом лесу рядом с большой дорогой пели косцы – с такой же свободой, легкостью и всем существом" .

В рассказе "Косцы" примечательно не только воспроизведение певческой манеры крестьян средней полосы России. В нем, как ни в одном другом произведении Бунина, выражены настроения писателя, оторванного от родной земли, но исполненного чувством тоскующей любви к ней. Это чувство выражено посредством древнейшего народного жанра – песни:

"Ты прости – прощай, любезный друг,

И, родимая, ах да прощай, сторонушка!" .

Он сумел довести до читателя ее смысл, ее силу, ее страсть, самое ее звучание, ее "дивную прелесть". Именно такие "вкрапления" народных жанров, связывают настоящее с глубокой древностью, помогает читателю окунуться и понять свой народ, себя – народную душу.

Бунин сумел показать свое отношение к родине, народу, природе в рассказе "Косцы":

"Прелесть ее была в том, что никак не была она сама по себе; она была связана со всем, что видели, чувствовали, и мы и они, эти рязанские косцы. Прелесть была в том несознаваемом, но кровном родстве, которое было между ими и нами, - и между ими, нами и этим хлебородным полем, что окружало нас, этим полевым воздухом, которым дышали и они и мы с детства, этим предвечерним временем, этими облаками на уже розовеющем западе, этим свежим, молодым лесом, полным медвяных трав по пояс, диких несметных цветов и ягод… и этой большой дорогой, ее простором и заповедной далью. Прелесть была в том, что мы все были дети своей родины, и были все вместе и всем нам было хорошо, спокойно и любовно без ясного понимания своих чувств, ибо их и не надо, не должно понимать, когда они есть. И еще в том была (уже совсем не сознаваемая нами тогда) прелесть, что эта родина, этот наш общий дом была – Россия, и что только ее душа могла петь так, как пели косцы в этом откликающемся на каждый их вздох березовом лесу" .

Так при помощи обращения к народному творчеству, в котором тесно переплелись фольклорные и мифологические образы и все величие, всю мощь, всю мудрость которого он так глубоко ощущал, Бунин в своих рассказах раскрывал "неизреченную красоту русской души" .

Глава третья

Восточные мотивы в рассказах Бунина

Не было, пожалуй, другого писателя, который бы столь родственно, столь близко воспринимал и вмещал в своем сознании далекую древность и современность, Россию, Запад и Восток.

Дворянин по происхождению, разночинец по образу жизни, поэт по дарованию, аналитик по складу ума, неутомимый путешественник, Бунин совмещал, казалось бы, несовместимые грани мировосприятия: возвышенно-поэтический строй души и аналитически-трезвое видение мира, напряженный интерес к странам древних цивилизаций, неустанные поиски смысла жизни и религиозное смирение перед ее до конца непознаваемой сутью

Бунин – неутомимый путешественник.

В 1900-е годы, обретя литературную известность и неотделимую от нее некоторую материальную независимость, Бунин начал регулярно путешествовать и практически все холодное время года проводил в странствиях – "не раз бывал в Турции, по берегам Малой Азии, в Греции, в Египте вплоть до Нубии, странствовал по Сирии, Палестине, был в Оране, Алжире, Тунисе и на окраинах Сахары, плавал на Цейлон, изъездил почти всю Европу, особенно Сицилию и Италию…" ("Автобиографическая заметка", 1915). Когда же, пережив две неудачные женитьбы – на В.В. Пащенко (гражданским браком) и А.Н. Цакни (брак церковный, расторгнут формально только в 1922-м году), – писатель встретил в Петербурге племянницу Председателя Государственной думы Веру Николаевну Муромцеву, ставшую его спутницей до конца дней, то повез ее в свадебное путешествие именно на Восток – в Турцию, Египет, Иудею. Итогом стал цикл очерков "Тень птицы" (1907-1911).

Наконец, жизнь Бунина в эмиграции прошла на юге Франции, в Грассе, а не в Париже или Берлине, как у большинства писателей-эмигрантов первой волны…

"Я человек: как бог, я обречен познать тоску всех стран и всех времен".

Именно интерес ко всем векам и странам заставил художника исколесить почти весь мир. Все вбирала его редкая память, послушная зову призвания.

На примере некоторых рассказов далее мы увидим, как отразились впечатления Бунина, пережитые в многочисленных поездках по миру.

3.2. Отражение восточных впечатлений в рассказах Бунина.

Восток привлекал внимание многих писателей, поэтов, публицистов. Он всегда поражал, восхищал своим величием, богатством, но прежде всего таинственностью, какой-то непостижимостью.

Знание Буниным Востока мы так же ощущаем, читая некоторые рассказы. Иногда это может быть только деталь, в иных случаях целые описания. Например, в рассказе "Антоновские яблоки":

"И вот слышится покашливание: выходит тётка… На плечах у нее накинута большая персидская шаль. Выйдет она важно, но приветливо, и сейчас же, под бесконечные разговоры про старину, про наследство, начинают появляться угощения…" . Здесь деталь "персидская шаль" – уже намек на величие, богатство, в описании появляется какая-то сказочность.

В рассказе "Соотечественник" мы видим старика – индуса:

"босой в халате и тюрбане, бесшумно и быстро меняет своими темными, изящными руками в серебряных кольцах… с таинственной миной…" .

В этом описании видимое богатство переплетается с притворством, услужливостью, за которыми скрывается что-то "таинственное", страшное. Старик – индус прислуживает "мужику":

"Представьте же, как странно видеть этого мужика в тропиках, под экватором!… За окнами – жаркий белый город, голые черные рикши, магазины драгоценных камней, отели, полные туристов со всех концов земли…кокосовые леса… Одетый во все белое, рослый, узловатый, огненно- рыжий, с голубой веснушчатой кожей, бледный и энергично- возбужденный, даже просто шальной… с виду он не то швед, не то англичанин." Он "притворяется… , он играет роль", снова "притворяется." "У него все идиоты", "он всех: знает, да хорошо знает и цену каждому из них" . Это Зотов, человек своими силами выбившийся "в люди". Теперь он богат, но какая-то постоянная нервозность, напряжение проступает в этом образе. Нет в его душе покоя.

И вот мы видим преуспевающего "дельца" в небольшом буддийском монастыре, он "с какой-то страшной серьезностью глядит на двухсаженную деревянную статую, красно и желто расписанную и раззолоченную…", видя вдруг в ней "точь-в-точь деревянные миски и чашки" на русских ярмарках. Зотов пытается говорит о сходстве острова Цейлона с Россией, но скорее речь не о сходстве, а о его ощущениях, которые "шатки, болезненны" .

Чувство подавленности, безысходности, апокалипсическим ожиданием конца мира пронизана вся атмосфера рассказа. Главный герой Зотов имел реального прототипа, с которым Бунин встречался во время своего пребывания на острове Цейлон в марте 1911 года. Этот выходец из России поразил писателя. Главное, определяющее в Зотове – своеобразная "мировая скорбь", ощущение трагизма жизни. Зотов называет буддизм "ужасающим в своей непреложной мудрости учением" . И здесь мы должны вспомнить буддийское учение. Все живущее в мире состоит из драхм, точнее – из живых, движущихся драхм (первочастиц мироздания). Жизнь – это проявление безначального и практически вечного волнения драхм, которое и составляет объективное ее содержание. Понять это и попытаться успокоить свои волнующиеся драхмы – это и означает взять жизнь в свои руки и тем в конечном счете добиться цели, т.е. достичь состояние Будды, и погрузиться в Нирвану. Любое существо, включая человека, рождается, живет и умирает. Смерть – это распад данного комплекса драхм, рождение означает восстановление его, но уже в иной, новой форме. К этому и сводится кругооборот жизни, цикл бесконечных перерождений, которые, по преданию, был объяснен еще самим Буддой.

Неслучайно Зотов говорит, "что он уже видел, чувствовал индийские тропики, может быть, тысячи лет тому назад, – глазами и душой своего бесконечно давнего предка…" . И вот после "страстного" красноречия Зотова повествователь видит звезды, но совсем не те, что видел "всю жизнь, с самого рождения и с которыми уже сроднился, совсем, совсем другие, но вместе с тем как будто не совсем новые, а смутно вспоминаемые." И тут его охватывала тоска, – "тоска какого-то бесконечно далекого воспоминания…" .

– Да, да, я уже был здесь… И вообще, я человек обреченный… – упрямо повторяет "удивительный соотечественник" в конце рассказа. Бунин наделил Зотова чертами, идущими от мировосприятия, свойственного самому повествователю. То же самое мы можем наблюдать и в рассказе "Братья". Неслучайно несколько лет спустя после появления бунинских рассказов, ознакомившись с их переводом на французский язык, Ромен Роллан писал автору: "И еще одно впечатление (я не знаю, правильно ли оно или ложно, понравится ли оно вам вполне или нет, но мне оно нравится): головокружительное дыхание приближающегося Сфинкса Азии… Ничто не захватило меня так сильно в вашей книге, как эти два рассказа "Братья" и "Соотечественник". (Письмо Р. Роллана от 10 июля 1922 г.)

Бунин словно превращает своих героев в носителей заданной лирико-философской темы. Особенно наглядно это сказалось в рассказе "Сны Чанга", написанном в конце 1916 года и появившемся впервые в печати уже в 1918 году, во втором выпуске альманаха "Творчество".

Бунин уже с первых строк своего произведения приподнятой торжественностью интонации, известной обобщенностью повествования, не чуждающегося конкретных деталей, но как бы поднимающегося над ними, переводит рассказ в план философских размышлений о тайнах жизни, о смысле земного существования. "Некогда Чанг узнал мир и капитана, своего хозяина, с которым соединилось его