Анализ произведений М.Ю. Лермонтова, Е.А. Баратынского, А.В. Вампилова

и его судьбе, напряженно ища свою единственную дорогу в поэзии, пробуя и борясь с трудностями жизни и поэзии, всегда оставаясь самим собой.

И при жизни, и в восприятии последующих читательских поколений Баратынский стал признанным мастером — едва ли не первым в отечественной литературе поэтом-философом. Никто, пожалуй, до него так глубоко не заглядывал в тайны человеческого бытия и не обнажал так бесстрашно в слове свои раздумья. И, пожалуй, никто до него так остро не скорбел об утратах человеческой души под ударами «железного века» и так страстно не желал человеку и миру гармонии. Поэзия Баратынского выразила самую суть переломной эпохи, когда надежды декабристов были задавлены безжалостной рукой власти, когда исторические перемены властно заявили о себе в России, потерявшей старые «кумиры» и еще не нашедшей новые. В стихах Баратынского — духовная драма его поколения.

Не во всех процессах общественной жизни Баратынский сумел верно разобраться. Где-то не хватило исторического чутья, где-то увлекла романтическая идея, столь притягивавшая на протяжении многих лет лучшие головы русской литературы. Но как честный мыслитель, как искренний поэт он, и ошибаясь, продолжал искать правду и говорить ее людям, верно служить искусству, ибо считал, что любовь к добру и красоте обязывает его исполнять долг поэта до конца. «Высокая моральность мышления» — вот что питало в нем стремление не изменять своему назначению, ибо, утаив струны, он не услышит ни бед, ни радостей родной земли. А без этого невозможно слово поэта, которое есть его дело.

Самим своим беспокойным существом поэзия Баратынского устремлена в будущее. Скорбя от несправедливости мироустройства, страдая от невозможности его изменить, он всегда мечтал сохранить духовность бытия, сберечь в себе и в людях изначальную основу человеческой жизни. И искал рядом с собой и во времени родные души, чтобы передать им свою веру в человека. Припомним вновь его проникновенное обращение и к современникам, и к нам, читателям дня сегодняшнего:

Мой дар убог, и голос мой не громок,

Но я живу, и на земли мое

Кому-нибудь любезно бытие:

Его найдет далекий мой потомок

В моих стихах; как знать? душа моя

Окажется-с душой его в сношеньи,

И как нашел я друга в поколеньи,

Читателя найду в потомстве я.

Нашел? Нашел! Имя Евгения Баратынского — в числе тех, что современный читатель произносит с гордостью и ставит в ряд лучших отечественных художников слова. Периодически в центральных и местных издательствах выходят сборники его стихов — и мгновенно раскупаются. На страницах газет и журналов нередки сообщения о новых находках, связанных с именем поэта. Созданы государственный музей в подмосковном Муранове и школьный в Казани, который не так давно также получил статус государственного. О Баратынском написано несколько художественных произведений. Для изучения его жизни и творчества немало делают советские историки литературы, ряд значительных исследований подготовлен зарубежными учеными. Имя поэта с полным основанием значится в школьных и вузовских курсах литературы.

И это — не простая вежливость потомков: наш народ памятлив, он хорошо помнит свое родство, свято чтит слово и дело, положенное в фундамент советской культуры. Наша память о Баратынском активна, и нам ее множить...

_{А.В. Вампилов «Утиная охота»}

«Утиная охота» писалась в 1965—1967 годах. Эти годы были чрезвычайно важными, насыщенными, яркими и переломными в жизни драматурга. В это время происходило его второе рождение, уже не как профессионального литератора, но как художника, в полной мере ощутившего свою поэтическую силу.

«Утиная охота» самобытно, сложно и опосредованно вбирала искания литературы, театра и кинематографа шестидесятых годов. То, что шестидесятые годы в советской литературе были годами расцвета лирики, так же важно для сущности «Утиной охоты», как и золотой век русского романа для зарождения чеховской драматургии.

Структура «Утиной охоты» при всем внешнем бытоподобии пьесы чрезвычайно сложна и изощренна. «Утиная охота» — пьеса в воспоминаниях. Воспоминания как особая форма драматургического повествования — прием весьма распространенный в шестидесятые годы. «Утиная охота» состоит из трех пластов: пласта настоящего, пласта воспоминаний и, так сказать, пограничного, промежуточного пласта—пласта видений.

Пласт воспоминаний, разворачивающийся внутри этой рамки, обильнее событиями, но тоже не несет в себе особого драматизма, хотя в нем переплетаются несколько весьма напряженных сюжетных линий: Зилов заводит интрижку с хорошенькой девушкой, девушка влюбляется в него, жена, обнаружив измену, уходит, но когда, казалось бы, ничто не мешает счастливому воссоединению героя с юной возлюбленной, в разгар вечеринки, чуть ли не помолвки, Зилов тяжело напивается, устраивает скандал, оскорбляет приятелей и девушку.

Параллельно разворачивается другой сюжет: Герой получает новую квартиру и в благодарность «сводит» начальника со своей бывшей подружкой, в то же время у этой подружки завязывается роман с другим приятелем Зилова. У героя неприятности на работе — он подсунул начальству липовый отчет, а друг-сослуживец предал его, увильнув от их совместной ответственности за содеянное.

Сюжет воспоминаний богато разнообразен житейскими подробностями. У героя умер отец, которого он давно не видел, у жены героя оказывается не то настоящий, не то вымышленный роман с бывшим соучеником, наконец, герой все время мечтает о предстоящем отпуске, об утиной охоте, которой не чинится в пьесе никаких препятствий.

Третий пласт действия — это пласт видений Зилова, прикидывающего, как друзья, сослуживцы, подруги воспримут весть о его смерти, вначале — воображаемой, в конце, как ему кажется,—неотвратимой. Этот пласт состоит из двух интермедий, текст которых, исключая две-три фразы, почти полностью совпадает. Но, совпадая словесно, они абсолютно противоположны по эмоциональному знаку: в первом случае воображаемая сцена смерти явно носит шуточный и даже шутовской характер, во втором — в ее настроении, в тоне нет и тени улыбки. Но главное в них то, что эти видения как бы объективируют характер зиловских воспоминаний. Видения насмешливы и ехидны, персонажи пьесы в них зло и точно шаржированы, и вот этот-то момент словно снимает субъективную природу воспоминаний героя, оставляя за ними право на некую художественную беспристрастность. Драма разворачивается между полушутливым замыслом самоубийства, навеянным «оригинальным» подарком Саяпина и Кузакова, и попыткой его осуществления всерьез.

Первостепенной важности аспект пьесы связан с ее исповедальным характером. «Утиная охота» построена как исповедь, которая длится ровно столько времени, сколько длится пьеса, представляя жизнь героя в ретроспективной последовательности — из глубин двухмесячной давности до сего дня. Нарастание трагизма идет по мере приближения к временному стыку воспоминаний героя и их осознания в настоящем, свидетельствуя о том, что конфликт здесь не внешний, а внутренний — лирический, нравственный.

Воспоминания Зилова складываются в такую цельную, всеобъемлющую и завершенную картину жизни, что моменты, их породившие, кажутся, на первый взгляд, не очень значительными сюжетными скрепами, однако, по сути они очень важны. Несмотря на слаженность зиловских воспоминаний, причинно-следственная связь в них отсутствует; мотивирует их внешний импульс — молчание того, к кому названивает и не может дозвониться Зилов: не подходит к телефону Вера — всплывают сцены, связанные с нею; молчат Саяпин и Кузаков — возникают эпизоды с их участием, неизменным собеседником героя оказывается один лишь официант Дима, и это очень существенная черта в драматическом развитии пьесы.

«Утиной охоте» свойственна особая атмосфера, порожденная соотношением родовых начал лирики и драмы. Драматургия пьесы в огромной мере определяется соединением объективной природы драмы, согласно которой все происходящее должно быть явлено в действии, и особой лирической сути основного конфликта, состоящей в процессе воспоминаний.

Драма предполагает суд извне, лирика — осознание изнутри. Лирическая исповедь не допускает низкого саморазоблачения, драматическое действие требует конфликта, который должен быть решен на уровне любой человеческой обеспеченности. Поэтический приговор «и с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю» высок. Иудушка Головлев, Голядкин или Варравин субъектом высокой лирики быть не могут, точнее говоря, нам мешает признать за ними это право поэтическая традиция XIX века.

Поведение Зилова и его окружения, казалось бы, исключает возможность любого самоанализа, любого самоконтроля, но тем не менее драматург заставляет этого героя всмотреться в свою жизнь и задуматься над ней. Разрыв между нешуточностью зиловской драмы и той явной нравственной дефективностью самого жизненного пласта, из которого поднял к нам герой свое лицо, залитое «непонятными» слезами («плакал он или смеялся, по его лицу мы так и не поймем»), был слишком велик и для конкретного исторического опыта эпохи, и для художественного историко-литературного опыта драмы.

Эта странная и сложная пьеса, в которой основной драматизм приходится на то, что, в сущности, невозможно сыграть,— на процесс постижения происходящего, на процесс самоосознания, а обычная драматургия сведена до минимума. Возраст героев пьесы — около тридцати лет, он был соизмерим или чуть выше, чем общепринятый для молодых фанатиков науки середины шестидесятых. Значительное место в пьесе занимает служебная деятельность героев, и хотя у Вампилова все усилия персонажей направлены, в основном, на то, чтобы работы избегать, часть насущных производственных задач, стоящих перед ними, выведена на сцену.

У центрального героя двое друзей, один из которых подловат, а другой наивен и прямолинеен. Обязателен для этой ситуации любовный треугольник привычного фасона: у героя строгая, усталая, молчаливая жена, которую он обманывает, и юная возлюбленная, на которой сосредоточены его помыслы. На периферии сюжета маячат обычные второстепенные фигуры: дурак-начальник, пробивная супруга одного из приятелей, давняя подружка героя, знакомый официант из близлежащего кафе, соседский мальчик. Но даже мальчик этот не равен сам себе, он пришел как напоминание о драматургии тех лет, когда подросток был олицетворением и носителем истины '. Но дело в том, что, исходя из привычных для шестидесятых годов сюжетных клише, Вампилов ставит перед собой совершенно иные цели и задачи.

В пьесе представлена не «драма» героя, «а способ жизни, в котором драмы случаются не от активного столкновения героя с реальностью (как это было в ранних пьесах Розова, например), а, наоборот, от нестолкновения и превращения жизни в некий обыденный ритуал, где полулюбовь, полудружба, занятие профессией (...) выстраиваются в один утомительный ряд» . И поэтому «Утиная охота» основывается не на опорах внешнего конфликта, а на опорах образных, почти символических. И одна из них — утиная охота.

Пьеса Вампилова предельно бытовая, она буквально утопает в бытовых реалиях, и вместе с тем она свободна от быта: «ни один драматург не несет с собой столько условности, как этот, на первый взгляд, «бытовой» писатель. И если мы забудем это, примемся искать в нем только рассказчика и бытописателя или даже «прокурора провинциального быта и скуки, мы ничего не добьемся» . Однако быт «Утиной охоты» организован совершенно особым образом.

В пьесе нет даже наслаждения словом, той безудержной стихией словечек, хохм, которая обычно свойственна вампиловским пьесам. А как умно и тонко рефлектировали современники Зилова — герои шестидесятых, какие глубины духа и нравственные парадоксы открывались в их надменной самоиронии и тонкой язвительности. Ничего этого нет в пьесе, хотя Зилов и достаточно ироничен и интеллектуален, да и поставлен в позицию рефлектирующего героя, а автор, как покажет время, тяги и вкуса к театральной красочности не утратил.

Зилов и Галина переехали в новую, первую в их жизни квартиру, но помещение не спешит стать их домом. Тема квартиры в пьесе — если можно так выразиться — картон и штукатурка. Дома нет, и жилье не пытается обрести его черты. Садовая скамейка, принесенная на новоселье Кузаковым, здесь так же уместна и желанна, как в сквере. Отсутствие мебели — это всего лишь неудобство: не на чем сидеть гостям, но никак, ни на волос не отсутствие лица дома. Вошедший в пустую, необставленную квартиру Саяпин запросто воссоздает в своем воображении все, что здесь должно было бы быть: «Здесь будет телевизор, здесь диван, рядом холодильник. В холодильнике пиво и прочее. Все для друзей». Известно все, вплоть до подноготной холодильника. Но знание это порождено не воображением персонажа, а абсолютной обезличенностью, стандартностью жилья.

Какое-то искаженное, уродливое напоминание об обычаях входит с Верою. Вместо живой кошки — символа домашнего очага, которую принято пускать в дом впереди хозяев, она приносит игрушечного кота, делая эту плюшевую гадость олицетворением не дома (хотя что-то в этом духе, возможно, бессознательное кроется в подарке), а мужской скотскости: кота она называет Аликом .

Законы самого элементарного поведения забыты не только гостями, но и хозяевами, не только Зиловым, но и Галиной, которая не может противиться натиску мужа, не знающего ни малейшего правила или ограничения сиюминутных желаний. Это особенно интересно и важно отметить в сравнении с тем, что Зилов, не знающий удержу в желаниях, не знающий правил и запретов, не помышляет даже на час раньше открыть для себя сезон охоты.

Плоскому, выхолощенному миру бытовой, или, точнее сказать повседневной, жизни противопоставлен в пьесе другой мир — мир охоты" Охота, тема охоты выступает здесь в функции некоего нравственного полюса, противоположного повседневности. Тема эта не только впрямую заявлена в названии, не только выявлена в слове, но и незримо растворена во всей поэтике драмы.

В ремарках пьесы и в пластической организации текста настойчиво повторяются две реалии — окно и дождь за окном (или сменяющая его синева неба). Окно — рисунок на заднике, мертвое, безвоздушное, намалеванное пространство, дождь — свето- и звукоподражание или игра актеров . Более того, соблюдение этих ремарок в постановочном отношении требует от режиссера и художника немалых ухищрений.

Во всех напряженных ситуациях лицо героя, (иногда эта ремарка сопровождает и поведение Галины) обращено к окну. Если зрителю следует видеть, что творится за окном: дождь, пасмурно, ясно — то Зилов, повернувшись к окну, должен стоять спиной к зрительному залу, если же разворот к окну совпадает с поворотом к авансцене, то «биография» погоды для тех же зрителей пропадает.

Пограничьем бытовой и внебытовой жизни в пьесе выступает окно, к которому Зилова тянет как магнитом, особенно в моменты напряженной душевной работы: все переходы от сиюминутной реальности к воспоминаниям сопровождаются приближением героя к окну. Окно — это, так сказать, его излюбленная среда обитания, его стул, стол, кресло; противостоять окну может только тахта (что тоже из немаловажных черт пьесы, особенно если вспомнить об обломовском диване). Из всех героев «Утиной охоты» только у Галины есть этот немотивированный, неосознанный жест — поворот к окну в момент душевного напряжения. Окно — это как бы знак другой реальности, не присутствующей на сцене, но заданной в пьесе, реальности Охоты. Охота — образ амбивалентный.

С одной стороны, охота — это приобщение к природе, столь драгоценное для современного человека, это —суть природа, бытийная категория, противопоставленная бытовому миру. И в то же время это категория художественно и литературно опосредованная. С другой стороны — охота один из самых чудовищных символов убийства. Это убийство, сущность которого культура не берет в расчет. Это убийство, узаконенное цивилизацией, возведенное в ранг респектабельного развлечения, занимает определенное место в иерархии престижных ценностей жизни. Именно эта двойная суть охоты — очищение, приобщение к вечному, чистому природному началу жизни и, убийства—полностью реализуется в пьесе. Тема смерти пронизывает все действие.

Образ Зилова построен так, что эпиграфом к его анализу можно взять последнюю ремарку пьесы: «Мы видим его спокойное лицо. Плакал он или смеялся — по его лицу мы так и не поймем». Не следует думать, что Вампилов и сам не знает, плачет его герой или смеется,— автор делает эту антитезу и двойственность предметом исследования.

Драме гораздо больше, чем лирике и эпосу свойственна сюжетная схематика. И она имеет здесь несколько иное, нежели в других литературных родах, значение. Драматическая коллизия — то есть выбранный автором круг ситуаций — уже в самой себе несет определенную проблематику. Чувство коллизии — весьма редкое свойство, порой слабо развитое даже у самых блестящих драматургов. Это качество весьма ценно, но не исчерпывающе так же, как абсолютный слух не исчерпывает способностей композитора. У Вампилова чувство коллизии абсолютно, пожалуй, именно оно придает его поэтике и столь яркую привлекательность, и несколько подчеркнутую традиционность. Именно в обращении с драматургической коллизией особенно отчетливо видно новаторство Вампилова.

Зилов бесспорно выше всех окружающих его персонажей. Уровень задан и положением героя в драматической коллизии пьесы (Зилов — носитель рефлектирующего сознания), и личностью самого героя. Зилов значительнее не потому, что свобода его желаний, безответственность его поступков, его лень, его вранье и пьянство хороши, а потому, что у других персонажей все то же самое, только поплоше. Их интерес к жизни может быть цинически плотоядным, как у Кушака, или идеально возвышенным, как у Кузакова, но ни один из них не примет на себя совместную вину, не влюбится, не заворожит девчонку, как, впрочем, и не задумается о своей жизни. Они лишены человеческого обаяния, которое бы скрашивало их недостатки.

Официант уже в ремарке задан как человек, предельно схожий с Зиловым. Зилову «около тридцати лет, он довольно высок, крепкого сложения, в его походке, жестах, манере говорить много свободы, происходящей от уверенности в своей физической полноценности». Официант — «ровесник Зилова, высокий, спортивного вида, он всегда в ровном деловом настроении, бодр, уверен в себе и держится с преувеличенным достоинством». Официант — единственный персонаж пьесы, в чьем описании автор как бы отталкивается от наружности главного героя пьесы (ровесник Зилову), и в их облике, казалось бы, совпадает абсолютно все, не совпадает, так сказать, природа, создающая сходство.

Он знает и умеет все, за исключением одной-единственной вещи. Он не знает, что окружающий мир живой, что в нем существует любовь, а не похоть, что охота — не физзарядка со стрельбой в цель, что жизнь — это не только существование белковых тел, что в ней есть духовное начало. Официант абсолютно безупречен и так же абсолютно бесчеловечен.

Что же делает здесь, в этой пьесе о не очень хорошей жизни не очень хороших людей, эта расчетливая холодная сволочь? Почему каждый раз с его появлением в «Утиной охоте» возникает мучительная, тревожная, неясная и пронзительная, как звук лопнувшей струны, нота — ведь к духовной сфере жизни он не имеет, казалось бы, никакого отношения? И тем не менее в идейном строении пьесы его роль кардинальная, и не только потому, что с ним связана тема смерти — мера зиловской драмы.

Для Зилова существует единственный момент жизни его духа — охота. Охота — это возможность оторваться от быта, повседневности, суеты, вранья, лени, преодолеть которые он сам уже не в силах. Это мир мечты, идеальной, ничем не скомпрометированной и высокой. В этом мире его изолгавшейся, скверной и бедной душе — хорошо, там она оживает и распрямляется, объединяясь со всем живым в единую и светлую гармонию. Вампилов строит действие пьесы так, что неизменным спутником, проводником Зилова в этот мир становится Официант, и эта страшная фигура лишает утопию Зилова смысла, чистоты, ее высокой поэзии.

В «Утиной охоте» драматургия подошла к человеку вплотную, открыла человека, так сказать, изнутри личности, она попыталась проникнуть под оболочку тела, за лобную кость, сделать процесс выбора, решения, думанья драматургичным. Драматургия восьмидесятых годов с радостью; подхватила эту нутряную мозжечковую пристальность, но пока еще не очень хорошо отдавая : себе отчет, что с этой пристальностью делать. Впрочем, в своего рода растерянности перед собственным открытием оказался и Вампилов.

Вампилов был последним романтиком советской драматургии. Как личность он сформировался во второй половине пятидесятых годов, в то время, когда идеалы, стремления, лозунги и цели общества, вполне гуманные сами по себе, казалось, вот-вот начнут соединяться с реальной жизнью, вот-вот обретут в ней вес и смысл (а иногда казалось, уже обретают). Как художник он работал тогда, когда начались необратимые процессы размежевания провозглашаемых ценностей и реальной жизни. Страшное состояло не в том, что таким образом уничтожался смысл идеалов, а в том, что уничтожался смысл нравственности вообще. Вампилов был сыном, и прекрасным сыном, времени, которое его породило: ему необходимо было знать, чем жив человек, куда ему идти, как жить, ему необходимо было ответить на эти вопросы самому себе, и он первым, во всяком случае первым из драматургов, обнаружил, что жизнь подошла к той последней черте, за которой вопросы эти уже не имеют привычного ответа.

Заключение

В заключение хотелось бы обобщить все вышесказанное и выделить основные идеи данных произведений.

«Лермонтов, - писал Герцен, не мог найти спасения в лиризме – как находил его Пушкин. Он влачил тяжелый груз скептицизма через все свои мечты и наслаждения. Мужественная, печальная мысль всегда лежит на его челе – она сквозит во всех его стихах. Это не отвлеченная мысль, стремившаяся украсить себя цветами поэзии, нет, раздумья Лермонтова – его поэзия, его мученье, его сила».

Белинскому первым из критиков удалось установить, как из нескольких повестей возникает у читателя « впечатление целого романа». «Секрет» этого он видит в том, что лермонтовский роман «есть биография одного лица».

Для главного героя лермонтовского романа Белинский нашел характеристику, точно определившую его место в истории русской жизни и в истории литературы: «Печорин, - говорит критик, - …это Онегин нашего времени» и притом он – «выше Онегина по идее». Его «преимущество» перед Онегиным заключается, по Белинскому, в том, что «горько обвиняет он себя в своих заблуждениях. В нем неумолчно раздаются внутренние вопросы, тревожат его, мучат, и он в рефлексии ищет их разрешения…»

Преобладающий тон элегий и посланий Баратынского – «томная грусть», проистекающая из соответствующего взгляда на жизнь. Новаторской была глубокая психологизация элегий и посланий.

В 30-е г.г. преимущественное влияние Баратынский уделяет философской проблематике. Он усматривает причину крушения дворянской революционности не в социальных отношениях, а в извечном, с его точки зрения, разладе человека с природой и во внутренней противоречивости человеческого сознания, сохраняющего верность гуманистическим идеалам, стремящегося к гармонии, счастью и духовной свободе, но никогда не достигающего их. Главными темами в лирике становятся крушение романтических иллюзий и место искусства в жизни.

В конце 30-х г.г. Баратынский тяжело переживает наступление буржуазного века, несущего бездуховность. В начале 40-х г.г. в связи с оживлением общественной мысли в поэзии Баратынского возникли новые, более оптимистические настроения, но поэту не удалось их развить.

Драма XX века также стремится освободиться от оков привычных драматических категорий, не только от диктата единства времени, места, действия, но и от таких обязательных условий старой драматургии, как однонаправленность времени, неделимость человеческой личности. В шестидесятые годы свобода, раскованность драматургической формы была инспирирована новым, после очень большого временного перерыва, расцветом режиссерского искусства, исканиями литературы, знакомством с зарубежной драмой, влиянием кинематографа, переживавшего свои лучшие годы, его свободой в обращении с местом и временем, «действительностью» и «мечтами», с той легкостью, с которой он объективирует на экране сны, воспоминания, грезы. Для шестидесятых годов последнее было одним из излюбленных способов повествования: предсмертные видения Бориса Бороздина («Летят журавли»), встреча героя с погибшим отцом («Мне двадцать лет»), разорванность во времени фильма «Девять дней одного года», эпизоды которого сопровождались закадровым голосом-комментарием, тоже создавала ощущение видений-воспоминаний. (Интересно, что столь важный содержательный и ритмический ключ к картине, по словам А. Баталова, был найден уже в монтажной и прямыми фабульными нуждами не обусловлен.)

Да и вообще все виды «расшатывания» классической структуры пьесы были в тот период в большом почете. «Ни открытой публицистичности, ни интеллектуальных диспутов, ни внутренних монологов, ни смещения временных планов, ни документальных врезок, ни стыка жанров — словом, никаких «новаций» ,— с изумлением констатировала М. Строева, разбирая новую пьесу в 1967 году. Критик весьма полно перечислил, без чего не принято было приличному драматургу появляться на людях.

Но, разумеется, это было не только моментом моды. Литература XX века вообще в высшей степени склонна к преодолению, так сказать, формальных признаков литературных героев и жанров. Поэзия расстается с презумпцией рифмы, строфики, метрики, проза в стремлении исследовать глубины человеческой личности и необозримые просторы народной жизни охотно жертвует литературной нормой языка, синтаксисом, орфографией, логической связностью.