Пушкинский текст современной поэзии

строф стихотворения "Сегодня снег..." еще не узнал легкий интонационный рисунок пушкинского ямба, то Кушнер помогает ему:

Сегодня снег,

Моя погода.

От зимних нег

Мне нет прохода.

....

Метет метель,

Стирая дали.

Играй, Адель,

Не знай печали.

По сути, звуковая волна неодолимо тянет за собой соответствующую стихотворную строку - явление, блестяще описанное в работах М. Гаспарова [8]. То же самое происходит в стихах Кушнера с рифмой. Исследуя традиционную рифму, Ю.Н. Тынянов писал о "крепкой ассоциативной связи" рифмующихся слов, когда в первом из них уже как бы дана тень второго ("пламень, тащущий за собою камень") [9, с. 77]). Так же, как пушкинская рифма, "свободна и ревнива, своенравна и ленива", заставляет повиноваться "резвым прихотям" своим, в стихах Кушнера слово сладость немедленно "тащит" пушкинскую рифму: "Мечты, мечты, Где ваша сладость? Вернешь ли ты Свою крылатость? Лети, душа, За рифмой "радость", как шмель жужжа!"

Некоторые итоги.

Отношение к пушкинскому наследию позволяет увидеть общие принципы подхода Кушнера (и поэтов "классического", традиционного направления, таких, как Д. Самойлов, Ю. Левитанский, Б. Ахмадулина, А. Тарковский) к поэтическому слову.

Поэт не умирает - он живет в разные эпохи под разными именами и в разных странах ("И в следующий раз я жить хочу в России. Но будет век другой и времена другие"). Причем "в стихах вторая жизнь насколько лучше первой, свободней и звучней". "Поэзия не квартира с изолированными комнатами, это лермонтовский космос, где "звезда с звездою говорит", - пишет Кушнер в статье "Перекличка". Но главное - свой голос, свой духовный опыт, привносимый в чужие строки, присовокупляемый к ним, что придает произведению "стереофоническое звучание". "Чем оригинальней поэт, тем естественней для него перекличка с предшественниками, - считает Кушнер. - Это и понятно - для переклички нужно два голоса: те, у кого нет своего голоса, не могут позволить себе и перекличку, им нечем перекликаться" [7, с. 111].

Пушкинский Текст для Кушнера - почва, из которой произрастает его стих, глубинный слой всей русской литературы. Вместе с тем Пушкин не начало и не исток, но продолжение мировой традиции, он укоренен в ней, он, как всякий истинный поэт, берет "культурное", многоголосое слово, присваивая его силой своего гения, заставляя собственный голос звучать громче и мощнее других, смещая тем самым историческую перспективу. Впрочем, трудно сказать об отношении к Пушкину лучше, чем это сделал сам Кушнер: "Он растворен в воздухе, которым мы дышим. Он в хлебе, который мы едим, в вине, которое мы пьем. Разве его стихи стоят у нас на полке? Нет, они всегда с нами, растворены в нашей крови" [7, с. 285].

Часть 2

Недавно я стихами как-то свистнул

И выдал их без подписи моей;

Журнальный шут о них статейку тиснул,

Без подписи ж пустив ее, злодей.

Но что ж? Ни мне, ни площадному шуту

Не удалось прикрыть своих проказ:

Он по когтям узнал меня в минуту,

Я по ушам узнал его как раз.

А.С. Пушкин. Ex ungue leonem

Совершенно иначе работает Пушкинский Текст у Дмитрия Александровича Пригова - одного из наиболее ярких представителей русского авангарда, в частности той его ветви, которая известна под именем концептуализма. Свою основную художественную задачу это направление видит в критике официального сознания через выявление и разрушение присущих этому сознанию мифов.

Миф о Пушкине выстраивается как коллаж - произвольное смешение не связанных и нередко противоречащих друг другу идеологических стереотипов: "Пушкин - великий русский поэт", "певец свободы", "борец с тиранией", "его убило светское общество и царский режим" и пр. Вот как воспроизводит этот текст Пригов:

Внимательно коль приглядеться сегодня

Увидишь, что Пушкин, который певец

Пожалуй скорее, что бог плодородья

И стад охранитель, и народа отец

Во всех деревнях, уголках бы ничтожных

Я бюсты везде бы поставил его

А вот бы стихи я его уничтожил -

Ведь образ они принижают его (1).

Явная абсурдность итогового утверждения оборачивается доведенной до логического конца закономерностью в тоталитарном антимире, живущем по жестким законам современного мифа - мифа как вторичной семиологической системы, основное предназначение которой - деформация реальности в соответствии с идеологическими потребностями социума [10].

Ритуализованный дискурс строго поляризован в аксиологическом плане: вожди народа - враги народа. Первые - олицетворение высших ценностей Системы: духовных, нравственных, социальных, политических, идеологических. Ценности эти абсолютны, неизменны и универсальны - приложимы к любому культовому субъекту: Марксу, Ленину, Сталину, Мичурину, Горькому, Пушкину. Фигура меняется - набор оценочных стереотипов сохраняется. Индивидуальность редуцируется, поскольку она находится за пределами ценностей тоталитарной системы с ее установкой на общее [11, с.76].

Согласно такой логике, все "вожди" функционально равноправны - это своего рода "иконообразные ипостаси" [12, с. 30] одной личности. Поэтому Пушкин не только "певец", но и "стад охранитель", "бог плодородья", "народа отец". Последняя перифраза, будучи устойчивой метафорической заменой имени Сталина, подразумевает возможность тождества, абсурдную с точки зрения здравого смысла, но естественную с позиций "высшей логики" тоталитарной системы. (Вспомним: "Сталин - это Ленин сегодня") (2). Не случайно у Пригова появляется словечко бюст - новоязовский эквивалент пушкинского памятника: бюст - это вовсе не тот "памятник нерукотворный", который "воздвиг" себе сам поэт, но монумент, положенный ему по официальной иерархии советского государства.

Канонизация реальной исторической личности обязательно предполагает отсечение всего того, что не укладывается в прокрустово ложе стандарта (отсюда необходимый для всякой Системы институт цензуры). Тоталитарный миф о Пушкине не нуждается в его стихах, "ведь образ они принижают его" - такова логика советского Зазеркалья.

Основной прием Пригова можно было бы назвать reductio ad absurdum, причем каждое абсурдное утверждение на глубинном уровне оказывается всего лишь неосознаваемым стереотипом массового сознания. Так, в прозаической зарисовке "Звезда пленительная русской поэзии" (сам автор определяет этот жанр как "нерифмованная и не проза") Пушкин - "высокий, светловолосый, с изящными руками", говорит "зычным голосом", тогда как Дантес - "маленький, чернявенький, как обезьянка, с лицом не то негра, не то еврея". Подобно тому как стихи Пушкина "принижают" образ великого поэта, его реальный облик не вписывается в героический стереотип, что, впрочем, как мы видим, легко поправимо. В абсурдном мире, изображенном Приговым, потерян принятый порядок, в нем произвольно смешаны времена и пространства, факты истории используются в технике коллажа: Пушкин в шинели, с шашкой, на боевом коне ведет народ на Бородинское поле, а в это время англичане высаживаются в Мурманске, японцы - во Владивостоке.

Фантастический мира Пригова, в котором действуют непонятные законы, дисгармоничный мир, где отсутствует обычная система ценностей, странным образом напоминает другую картину. Процитируем, не называя автора, следующий текст:

Пушкин был поэтом и все что-то писал. Однажды Жуковский застал его за писанием и громко воскликнул: - Да никако ты писака!

С тех пор Пушкин очень полюбил Жуковского и стал называть его по-приятельски просто Жуковым.

Тот же перевернутый мир, в котором нарушен естественный ход событий. То же свержение кумиров, то же напоминающее картины художников-примитивистов условное, схематичное изображение личности поэта, та же языковая маска... Между тем это вовсе не Пригов - миниатюра написана в иное время и в ином месте, автор ее Даниил Хармс, один из обэриутов. Именно эстетика ОБЭРИУ, утверждающая новую реальность, очищенную от штампов и мусора ходячих представлений, и есть та почва, которой питается творчество Д.А. Пригова.

В свое время Ю.Н. Тынянов писал, что литературная эволюция возможна лишь как "смещение", как борьба. Каждая новая эпоха работает на готовом материале, выдвигая те или иные родственные ей прошлые явления и забывая другие [13, с.258-259]. Московский концептуализм, смещая традицию социалистического реализма, возрождает на новом витке наследие ОБЭРИУ, которое, в свою очередь, рождалось тоже как форма протеста против официоза. Так Пушкин Пригова "подмигивает" Пушкину Хармса.

Впрочем, за абсурдностью, сквозь личину обывательского сознания у Д.А. Пригова иногда проступает позиция самого художника:

Кто выйдет, скажет честно:

Я Пушкина убил! -

Нет, всякий за Дантеса

Всяк прячется: Я, мол

Был мал!

Или: Меня вообще не было!

Один я честно выхожу вперед

и говорю: Я! я убил его во

исполнение предначертания и

вящей славы его! а то никто

ведь не выйдет и не скажет

честно: Я убил Пушкина! -

всяк прячется за спину Данте-

са - мол, я не убивал! я был

мал тогда! или еще вообще не

был! - один я выхожу и гово-

рю мужественно: Я! я убил его

во исполнение предначертаний

и пущей славы его!

Серьезное, подлинное мерцает на грани комического. Выворачивается наизнанку мифологема о том, что не Дантес, а царский режим убил Пушкина, причем за ней видится основополагающий принцип Системы - принцип коллективизма, нивелирующий личность ("Единица - вздор! Единица - ноль!"). И еще более жуткий по своей парадоксальной логичности вывод следует из многократно повторенного утверждения: "Я! я убил его во исполнение предначертаний и пущей славы его!" - Системе не нужны не только стихи поэта, но и он сам. Общество в целом и все мы, покорно подчиняющиеся его "предначертаниям", лично ответственны за гибель Поэта и поэтов, которых мы убиваем, - разве не просматриваются за этим трагические судьбы Мандельштама, Заболоцкого, Хармса, Бабеля, Н. Олейникова, Цветаевой, Вадима Делоне - имя им легион. И ряд этот для Пригова открывается Пушкиным.

Таков биографический текст Пушкина в изображении Дмитрия Александровича Пригова. В нем нетрудно уловить пародийный элемент, причем, следуя традиции, восходящей через посредство обэриутов к Гоголю, Д.А. Пригов использует прием двойного зрения: мир обывателя описывается его же языком, "совок" одновременно субъект и объект пародии.

Это обнаруживается прежде всего в синтаксисе, воспроизводящем устно-разговорную (иногда даже просторечную) фразу с ее назойливыми повторами, эллипсисом, недифференцированными смысловыми отношениями между частями, спровоцированными практически полным отсутствием пунктуационных знаков (в частности точки), имитация незавершенности всего текста-высказывания. "Стилистическая какофония" (Л. Гинзбург) стихов Д.А. Пригова заставляет вспомнить опыты обэриутов по стилизации "галантерейного языка" - высокого стиля обывательской речи, за которым стоит некий тип сознания, "не производящего ценности, но хватающего их где попало и потому не понимающего несовместимости разных форм человеческого опыта, воплощенных в слове" [14, c.89]:

Памятник Пушкину сложивши

Пожитки своих медных дел

Сказал: Вот я в иной предел

Иду, вам честно отслуживши

Лелеять буду там один

Я душу - бедную малютку

Не глядя вверх, где в славе жуткой

Сидит мой прежний господин,

А ныне - брат мой ощутимый

Именно сквозь бурлескную личность обывателя пропущены стихотворные произведения Пушкина. Если у Кушнера мог быть Пушкин Ахматовой или Пушкин Мандельштама, то у Дмитрия Александровича Пригова функцию "третьего текста", "интерпретанты" (М. Риффатерр) выполняет "совковый" дискурс, в котором перемешаны расхожие цитаты, идеологические стереотипы, исторические параллели и пр. Естественно, что произведения Пушкина выступают в роли прецедентных текстов - хрестоматийных в том смысле, что все говорящие на данном языке так или иначе знают о них по школьной программе или понаслышке [15, c.216].

Понятно, что круг произведений, удовлетворяющих этим критериям, весьма неширок: "Сказка о царе Салтане", ода "Вольность", "Черная шаль" (известная в большей степени благодаря своему музыкальному - романсовому - воплощению), "Евгений Онегин", "Памятник", возможно, еще 2 - 3 стихотворения. Более того, в сознании среднего носителя языка часто фигурируют отнюдь не полные тексты, но обрывки цитат, не всегда сохраняющие смысл законченного высказывания: "Ветер, ветер, ты могуч!", "Зима! Крестьянин, торжествуя", "Я памятник себе воздвиг нерукотворный", "Выпьем с горя, где же кружка", "Я вас люблю, чего же боле" и т.п. Это и есть Пушкинский Текст в зеркале обывательского сознания.

Куда кругом ни бросишь взгляд

Нет утешения для взгляда

Кривулин вот из Ленинграда

Сказал: ужасен Ленинград

А мне казалось иногда

Что там как будто посветлее

И так похоже на аллею

У царскосельского пруда

Н-да-а-а

В начальных строках без труда угадывается ода "Вольность": "Увы! Куда ни брошу взор, везде бичи, везде железы", в конце, похоже, реминисценция из ахматовских стихов о Пушкине ("В Царском Селе"): Смуглый отрок бродил по аллеям, У озерных грустил берегов. Казалось бы, ситуация сходна с той, что мы наблюдали у Кушнера: имя Пушкина объединяет произведения разных поэтов, умножая и преобразуя пушкинские смыслы в индивидуальную семантику. Однако функция Пушкинского Текста у Д.А. Пригова принципиально иная, ее можно было бы обозначить как семиотическую в противоположность семантической функции цитаты в "классической" традиции.

Подобно "биографическому" Тексту, стихотворный Текст Пушкина в художественной системе Д.А. Пригова функционирует по закону мифа: смысл языковой единицы является формой выражения нового означаемого. "Становясь формой, смысл лишается своей случайной конкретности, опустошается, обедняется, история выветривается из него и остается одна лишь буква" [10, с. 82]. Пушкинская семантика вовсе не нужна Пригову - ему необходимо, чтобы было опознано имя Пушкина как знак, жестко маркирующий "высокое", а потому принципиально неприемлемое для него самого. Пушкинская цитата используется, по выражению Ю.Н. Тынянова, как макет для нового произведения [13, с. 290]. Это не пародия на Пушкина, но, согласно тому же Ю.Н. Тынянову, использование пушкинского произведения в пародийной функции. Направленность пародии принципиально иная: ее адресат - герой-потребитель, многозначительно ( Н-да-а-а) рассуждающий "о матерьях важных". Сам Д.А. Пригов называет эту риторику "новой искренностью":

И чтой-то молодежь все женится

Что это мода за така

Глядит с улыбкой знатока

И женится себе, все женится

А то бывало в наши лета

Мы разве ж знали про любовь

Мы знали - Родина и кровь

И кое-что еще - но это

Разве ж объяснишь

Законы классической пародии предполагают обязательную "невязку" двух планов: пародируемого и пародирующего. У Пригова "невязка" обнаруживается уже в глубинном слое - в самом принципе реконструкции - конструирования Пушкинского Текста, объединяющего нравоучительную сентенцию "модного франта" Онегина с безыскусным голосом няни Татьяны и знаком "чистой" поэзии - банальной рифмой любовь - кровь. И уже как целое этот Пушкинский (читай: высокий, традиционный) Текст вступает в конфликт с устной речью советского пенсионера (чтой-то, така, разве ж), в которой без труда обнаруживается характерное для коммунистической идеологии утверждение превосходства любви к Родине над всеми другими ценностями.

Личность и позиция автора в произведениях Д.А. Пригова обнаруживается не непосредственно, в языковой ткани стиха, но в приеме иронии, с помощью которого художник стремится сохранить дистанцию по отношению к своему повествователю-персонажу [16, с. 9]. Эта ирония явственно ощутима в стихах, сохраняющих строфику и "ритмико-синтаксические клише" (М.Л. Гаспаров) знаменитого стихотворения Пушкина "Черная шаль": Как в Петрозаводске проездом я был Там петрозаводку себе полюбил Тогда говорил я ей: петрозаводка Беги, дорогая, скорее за водкой.... или Когда я в Калуге по случаю был Одну калужанку я там полюбил Была в ней большая народная сила Меня на руках она часто носила...

В "тараканьей" серии Пригова тема Н. Олейникова (Заболоцкого, Хармса, ранее - Хлебникова ) парадоксально скрещена со "Сказкой о царе Салтане":

Как я пакостный могуч -

Тараканов стаи туч

Я гоняю неустанно

Что дивятся тараканы

Неустанству моему:

Не противно ль самому? -

Конечно, противно

А что поделаешь

и "Медным всадником" вкупе с лермонтовским "Узником":

Вот дождь идет, мы с тараканом

Сидим у мокрого окна

И вдаль глядим, где из тумана

Встает желанная страна

Как некий