Маргарет Мид "Иней на цветущей ежевике"

заснять различные движения танцоров, мужчин и женщин, когда они направляют острые как бритва серпы на самих себя, изображая самоуничтожение. Человек, устроивший нам это представление решил заменить морщинистую старуху, исполнявшую танец по ночам, молодой, красивой женщиной. Поэтому мы оказались свидетелями того, как женщины, до сих пор никогда не входившие в ритуальный транс, безошибочно повторяли движения, которые они наблюдали всю свою жизнь. Постепенно мы разработали формы регистрации происходящего. Я следила за ходом главных событий, а Грегори делал фильмы и слайды. У нас не было средств звукозаписи, и мы должны были положиться на музыкальные фонограммы других. Наш же молодой секретарь Мада Калер вел по-балийски протокол, который давал нам словарь и служил средством проверки моих наблюдений. Мы скоро поняли, что лишь записи с точным обозначением времени происходящего могут скоординировать работу трех исследователей друг с другом и позволят сопоставить позднее фотографии какой-нибудь сцены с ее описанием. Для событий особого рода вроде транса танцоров мы использовали секундомер. Все это породило некоторый конфликт между нами и нашими хозяевами, людьми искусства. Этот конфликт усилился, когда на сцене появилась Джейн Бело и восстала против того, что она называла “холодными, аналитическими” процедурами. Берил с ее острым язычком и даром разрушительной критики весьма удачно высмеяла этот конфликт между наукой и искусством, отождествив себя с ведьмой, главной фигурой балийского фольклора. Вот почему с тех пор я периодически отмечала особо удачные моменты в своем дневнике буквами г. р., обозначавшими слова ranga padem — “ведьма мертва”. Эти буквы указывали, что на время я чувствовала себя свободной от влияния Берил и от тлетворных влияний балийской культуры, всемерно подчеркивающей значение безотчетного страха как регулятора поведения. Итак, мы пировали день за днем, а каждое посещение храма, каждое очередное представление или спектакль в театре теней доставляли нам все большее наслаждение и становились все более понятными. В то же время мы искали нужную нам деревню. Мы приняли решение, противоречившее обычным подходам европейцев к высоким культурам Востока. Бали — одна из таких культур, индуистская по религии, с санскритскими текстами, искусством и музыкой, ритуалом, заимствованным из Индии через Яву. Если исключить голландских юристов и случайных антикваров, иногда отваживавшихся на поездки в отдаленные горные деревни, большинство исследователей Бали сосредоточивали свое внимание на высокой культуре дворцов раджей и церемониях, возглавляемых священниками-браминами,— больших кремациях или обожествлении отца какого-нибудь раджи. Мы решили не делать этого. Мы хотели подойти к балийской культуре так, как подходили к любой другой примитивной культуре, пользуясь нашими собственными глазами и ушами. Мы не стали рыться в древних текстах или словарях, выискивая этимологию слов, тщательно проанализированных голландскими учеными. Нам не хотелось обосновывать нашу работу высокоучеными сопоставлениями, чуждыми самим жителям деревень. Мы намеревались обосноваться в самой простой деревне, какую только можно будет найти, и изучить балийскую культуру в том ее виде, в каком она воплощена в жизни сельских жителей. Мы собирались записывать проповеди сельского священника, а не искаженные версии буддийских или индуистских ритуалов, исполняемые священниками на равнинах. Это решение выдвигало перед нами новые трудности: жизнь в горах означала скверные дороги и, следовательно, ходьбу пешком, переноску тяжестей. Жители гор одевались в грубые привозные одежды и лишь изредка надевали дорогие домотканые и прекрасно окрашенные балийские одежды. Они часто набивали свои рты комками нарезанного табака — это выглядело совершенно неэстетично. Это были суровые люди, с подозрением относившиеся ко всякому чужому. У них совершенно не было той доверчивости к любому человеку, которая характеризовала жителей равнин. Последние были приветливыми и более утонченными. Они привыкли к жизни при княжеских дворцах, к золотым и серебряным коробкам для бетеля, к влажным рисовым полям и обильной пище. Выбор нами деревни Баюнг-Геде, ставшей нашей штаб-квартирой на два года, оказался удачным. Это была одна из тех удач, которые сопутствовали мне всю мою жизнь. В Баюнг-Геде ограды дворов делались из бамбука, а не представляли собой глухие глинобитные стены, как в других деревнях. Они не закрывали происходившее во дворе от постороннего взгляда. Я уже знала, как много времени тратит исследователь, входящий во двор, на разного рода церемонии и раздачу лакомств. Поэтому мне было ясно, что в Баюнг-Геде можно увидеть происходящее во дворах, просто проходя по улице, фактически не вступая в чужой дом. Но я еще ничего не знала о контактах, которых следовало избегать. Например, человек, посетивший дом, где был новорожденный, не мог в тот же день войти в дом, где хранится бог. Позднее Грегори, Мада Калер и я договорились, что один из нас должен оставаться “чистым” до заката, так чтобы по крайней мере ему можно было входить в дома повышенной святости. В Баюнг-Геде мы обнаружили, что всё там просходит в замедленном ритме и упрощенном виде. Жертвоприношение, включающее в себя в любом ином месте не менее сотни предметов, в Баюнг-Геде могло состоять из десятка. Все население деревни страдало базедовой болезнью, и у 15 процентов был четко выраженный зоб. Плохое функционирование щитовидной железы имело своим последствием замедленность темпа жизни в деревне, действия упростились, не потеряв при этом, однако, своей формы. Попытайся мы изучить балийскую культуру в ее сложных и развитых формах, представленных на равнинах или даже в горной деревне, жители которой не страдали базедовой болезнью, сомнительно, что мы смогли бы сделать все то, что сделали за оставшееся у нас время. После года интенсивного изучения относительно упрощенных форм балийской культуры в Баюнг-Геде мы смогли проследить весь ход церемонии обожествления отца раджи Керангсама. Готовясь к этой церемонии, сотни женщин работали месяцами, заготавливая жертвоприношения, складывавшиеся штабелями, подпиравшими небо. Итак, мы поставили свой дом в Баюнг-Геде. Это был набор легких достроек, крытых бамбуковой дранкой, с полированными цементными полами, с крытыми переходами из одного павильона в другой. Мебель для нас изготовили китайские и балийские мастера. В конце нашего пребывания в деревне у нас было семнадцать столов. Мы освещали наши павильоны вечерами множеством маленьких керосиновых ламп с высокими тонкими стеклами. Когда мы планировали нашу экспедицию, мы решили применить в широких масштабах киносъемку и фотографирование. Перед экспедицией Грегори запасся семьюдесятью пятью пленками для “лейки” на два года нашей экспедиции. Но однажды, когда мы наблюдали родителей и детей в течение сорока пяти минут, мы обнаружили, что Грегори израсходовал три полные катушки пленки. Мы посмотрели друг на друга, на наши записи, на снимки, сделанные Грегори к этому времени, проявлявшиеся и печатавшиеся китайцем в городе. Мы их монтировали и каталогизировали на больших листах картона. Стало ясно, что мы во много раз превысили планируемые перед экспедицией расходы на фотографирование. А денег было мало. Тогда мы приняли решение: Грегори запросил из дома недавно изобретенный скоростной механизм перемотки пленки, позволявший делать снимки в очень быстрой последовательности. Он заказал и рулон пленки, которую сам разрезал и вставлял в кассеты, так как мы не могли позволить себе покупать заряженные кассеты из-за объема предстоящих съемок. Чтобы не тратить деньги на проявление пленки, мы купили бачок, с помощью которого можно было проявлять десять катушек пленки одновременно, и таким образом мы смогли проявлять за вечер по 1600 кадров. Первоначально мы намеревались снять 2000 фотографий; фактически же мы сняли 25 тысяч. Это означало, что и записи, сделанные мною, увеличились на порядок, а если к ним еще прибавить и записи Маде, то объем нашей общей работы вырос в колоссальной степени. Трудоемкость наших методов регистрации заставила ждать 25 лет, пока наша работа окажет серьезное влияние на антропологические экспедиции. И все же до сих пор нет фоторегистрации людских взаимодействий, сопоставимых с теми, которые Грегори сделал на Бали, а затем у ятмулов. В 1971 году, когда Американская антропологическая ассоциация собрала симпозиум по новейшим методам использования и анализа фото- и фонографических материалов, фильмы Грегори о балийских и ятмулских родителях и детях все еще демонстрировались как образцы того, что может дать фотография. Когда мы вернулись в США, мы решили, хотя уже и были вовлечены в работы военного времени, подготовить одну публикацию, показывающую способы фоторегистрации и письменной записи фактов, разработанные нами. Подготовка к изданию “Балийского характера”, нашей единственной совместной с Грегори книги о Бали, включала последовательный просмотр 25 тысяч снимков и отбор из них наиболее показательных. Грегори увеличил их, и мы отобрали 759 для публикации. В этой книге мы развили новый метод демонстрации тематически сходных деталей, взятых из разных сцен: спящий мужчина; мать, несущая спящего ребенка; воры, засыпающие во время суда над ними. Все эти детали были лишь тематически связаны, и все же контекст и цельность любого события при этом никак не нарушались. Но не только фотография сделала эту нашу экспедицию новым словом в этнографии. Грегори нашел также новые методы письменной регистрации событий, позволявшие реконструировать всю последовательность основных и побочных событий и точно устанавливать момент, когда антрополог начинает понимать смысл регистрируемого им события. На последующих ступенях анализа этот метод записи позволял включать в нее различные ссылки и другие теоретические идеи. Указывались также фотографии и части фильмов к соответствующим листам записи. С помощью этого метода регистрации событий по прошествии тридцати лет я могу точно локализовать каждый момент записи или составить пояснительную подпись под фотографией, в которой будет точно опознана даже нога ребенка в углу снимка. Благодаря плотности населения и богатству ритуальной жизни мы смогли составить много новых тематических подборок материала. Мы зарегистрировали не одно, а двадцать празднеств в честь рождения ребенка; у нас было тогда пятнадцать зарегистрированных случаев впадения в транс одних и тех же маленьких девочек; мы собрали в одной деревне шестьсот маленьких кухонных божков и могли их сравнивать с пятьюстами другими, собранными в другой деревне; сорок картин, выражающих мечты одного человека, могли быть сопоставлены нами с такими же картинами сотен других художников. От возможности получать такой ценный материал кружилась голова. Мы реагировали на нее лихорадочной работой. Каждый из нас побуждал другого исследовать новые горизонты этой культуры или вносить новые усовершенствования в методы сбора фактов. Когда Грегори работал с ятмулами, он придумал термин “шизмогенезис”— понятие, которое впоследствии было определено как положительная обратная связь, т. е. порочный круг отношений, в которых враждебность двух лиц или двух групп нарастает до момента открытого разрыва. Будучи на Бали, он прибавил к нему термин “зигогенезис”, т. е. отношения, с нарастающей силой стремящиеся не к разрыву, а к гармоническому равновесию. По большей части, когда мы работали поздно по вечерам — уходили спать, лишь проявив последнюю пленку, включив запись на нее в наш каталог или разработав некоторое теоретическое положение,— мы чувствовали огромное удовлетворение. Наш рабочий темп ослаблялся лишь периодически наступавшей усталостью и нашими посещениями роскошных домов друзей на равнине, где, однако, мы тоже много работали. В работу на выездах мы включали Джейн Бело с ее секретарем, обученным Мада Калером, а также Катаране Мершон — бывшую танцовщицу, жившую с супругом в прибрежной деревне Санур. В этой деревне даже маленькие дети впадали в транс, в изобилии имелись “ведьмы” и жил старый, мудрый священник, желавший мыслить независимо. G ним всегда можно было проконсультироваться. Мы обучили смышленого мальчика, ранее усыновленного Мершонами, обязанностям секретаря. Он помогал Катаране. Когда мы посещали Мершонов, мы вместе работали над большими церемониями. Когда мы бывали в гостях у Джейн Бело и Колин Макфи, мы изучали деревню Саджан или состояния транса, интересовавшие Джейн Бело. Все это не казалось трудным. Материала было много, а ощущение успехов, сделанных нами в методике и теории, вдохновляло нас. По истечении двух лет, когда мы планировали закончить работы и вернуться домой, мы с радостью констатировали, что собрали беспрецедентное количество материала. Но сущность антропологического труда — сравнение. А между тем у нас не было материала, с которым мы могли бы сравнить собранное нами. Надвигалась война. Даже по газетам двухмесячной давности нетрудно было судить, что начало войны не заставит себя долга ждать. Но, несмотря на то что война становилась все более и более неминуемой, мы планировали организовать большую междисциплинарную экспедицию, включающую эндокринологов и психиатров, на Бали. Мы думали, что ее штаб-квартира разместится во дворце Бангли, где мы смогли бы заняться исследованием правящей касты и развернуть интенсивные работы под защитой королевской власти. Каждый член этой гипотетической экспедиции сначала должен был бы проработать все тексты о Бали, просмотреть кино- и фотоматериал, а затем получить в свое распоряжение опытного секретаря и “свою” деревню. Мы даже арендовали дворец на три года, хотя и знали, что, по всей вероятности, наши планы останутся всего лишь мечтами. Мы серьезно отнеслись к предложению Нолана Льюиса⁷⁶ организовать экспедицию по исследованию шизофрении в других культурах, а так как денег на реализацию этого проекта не было, часть работы мы проделали сами. К ней были привлечены Джейн Бело, Катаране Мершон, и, кроме того, мы заручились помощью голландских специалистов на острове. Можно было осуществить и большие планы. Между тем вопрос, что делать с нашим несопоставленным материалом, оставался нерешенным. Мы мечтали вернуться домой через Ангкор Ват⁷⁷ — то место в мире, которое я хотела видеть больше всего. Сейчас оно сильно повреждено в результате вьетнамской войны. Но наша антропологическая совесть победила. Мы решили вместо этого