Разные направления и концепции изображения положительного героя в литературе XIX в

Оглавление

Введение…………………………………………………………………..3

Глава 1. Положительный герой в литературе 60-х г. XIX в……………8

Глава 2. Образ положительного героя в творчестве И.С.Тургенева

2.1. Полемика вокруг образа Базарова………………………………….15

2.2. Базаров как положительный герой ………………………………...23

2.3 Концепция положительного героя в романе Тургенева «Дым»…26

Глава 3.Два взгляда на образ положительного героя в литературе 60-х г. XIX в.

3.1. Рахметов как положительный герой нового времени……………..36

3.2.Князь Мышкин – воплощение положительного героя в романе Ф.М.Достоевского «Идиот»…………………………………………………..42

3.3.Князь Мышкин и Рахметов как ипостаси Христа………………….46

Заключение………………………………………………………………..62

Библиография……………………………………………………………..65

Введение

Литература девятнадцатого века активно участвовала в общественной жизни России. Писатели и поэты внимательно следили за любыми изменениями в обществе, старались обобщить их и представить в литературных произведениях. Многие творческие люди становились публицистами и общественными деятелями, потому что главной своей целью считали работу по просвещению умов и очищению душ человеческих. Поэтому в литературе неоднократно поднимался вопрос о положительном герое и каков он должен быть.

В литературе XIX в. идея показать тип положительного героя с точки зрения реалистической действительности не нова.

Первыми на исторические подмостки вышли так называемые «лишние люди». По происхождению аристократы, имеющие и деньги, и блестящее образование, они просто не вписывались в современную им жизнь, не находили в ней применения своим многочисленным талантам. Таким был Чацкий, герой комедии «Горе от ума». Он видел глупость и жестокость общества, но самое большее, что мог сделать герой А. С. Грибоедова,— уколоть окружающих своим острым языком, поразить градом насмешек. Лишний человек Евгений Онегин просто маялся от скуки и безделья. А. С. Пушкин наделил своего героя «сердцем и умом», дал ему попробовать себя в различных занятиях, но ощущение бессмысленности любых начинаний отбивает у него всякое желание изменить даже свою собственную жизнь, не говоря уже про жизнь общества. Герой своего времени, описанный М. Ю. Лермонтовым, испытывает более ярко выраженное чувство отвращения к быту и нравам высшего света, но сам является «плотью от плоти его». Понимая это, Григорий Печорин протестует в силу своего характера. Он ведет себя вызывающе-презрительно, мстит окружению равнодушием или надуманной жестокостью. Но этот протест еще очень далек от созидательного желания изменить жизнь к лучшему.

К середине девятнадцатого века общественно-политическая ситуация в России изменяется. Аристократия в литературе отходит на второй план. «Новое» время выявляет новых героев. Первой знаменательной личностью этого периода мы назвали русского помещика Илью Ильича Обломова. Бездеятельность, ставшая образом жизни и доведенная до абсурда. Пассивный протест, описанный Гончаровым, великолепен по форме (что-то вроде сидячей забастовки) и очень понятен по содержанию: «Так дальше жить нельзя!» Роман «Обломов» прочитала вся более-менее грамотная Россия и осознала его правоту. «Новые» герои — «разночинцы» — образованные дети средних слоев российского общества,— оттолкнувшись от «обломовщины», начали свое существование в жизни и литературе с резкого отрицания всех ценностей прошлого. В романе И. С. Тургенева вечный конфликт отцов и детей переведен из плоскости личных интересов в общественную сферу. Базаров категорически уверен в том, что нельзя жить так, как жили «отцы». Но его воинствующий «нигилизм» опять же не принес никаких конструктивных предложений.

В принципе, сказать: «Он - хороший человек», нельзя. Равно как и сравнить двух людей. Ведь в каждом из нас столько разнообразных черт и особенностей, и среди них обязательно есть и отрицательные и положительные. Поэтому, оценивая любого человека, необходимо рассматривать его с каждой стороны в отдельности и в этом и, наверное, есть отличие идеала от положительного героя.

В этом исследовании мы попробуем проследить и сделать вывод о разном подходе к образу положительного героя в русской литературе 60–х годов XIX в. Нельзя сказать, что данная проблема оставалась неизученной. В своей работе мы опирались на труды исследователей творчества русских писателей. Так Л. С. Айзерман в статье «Беспокойный и тоскующий Базаров», анализирует и пробует доказать, что Базаров на самом деле чуткий и глубоко чувствующий человек.

Статья П.А.Гапоненко «Положительно прекрасный человек» раскрывает некую таинственность князя Мышкина, подчеркивая его обособленность и несостоятельность в этом мире. При работе мы познакомились с разными трактовками и пониманием новых литературных героев. В частности, многие исследователи пытаются найти причину неуспеха Мышкина в слабостях его характера. Г. М. Фридлендер, отмечая не только физическую, но и моральную слабость героя, считает жертву Мышкина напрасной. На его взгляд, «моральное по­ражение» героя свидетельствует о ложном пути христианского решения проблемы самим автором. Английский ученый М. Джоунс видит главную разницу между Мышкиным и Христом в том, что первый лишен строгости евангельского образа. Оба эти исследователя справедливо замечают существенные несоответствия между героем До­стоевского и Христом, но не объясняют их источник.

Некоторые интерпретаторы хотят разъяснить личность Мышкина в православных рамках. Г. Г. Ермилова пишет, что «князь Мышкин — из миров иных» Он обладает сверхэмпирическим опытом. Он не Бог, но он Человек, в нем запрограммировано некое превышение естественной человеческой природы За­мечание это очень интересно, хотя исследовательница порой смущает читателя, прямо привязывая «превышение естественной человеческой природы» с божественной личностью Христа. К. Мочульский пишет: «Прекрасный человек — святой. Святость — не литературная тема. Чтоб создать образ святого, нужно самому быть святым. Святость — чудо; писатель не может быть чудотворцем. Свят один Христос, но роман о Христе невозможен». Итак, «писатель преодолел соблазн написать «роман о Христе». По мнению ученого, князь — существо другого зона — до грехопадения».[17,90] К сожалению, он не ос­танавливается на своей мысли подробнее, но намек этот замечателен. Он совпадает с главной посылкой нашего исследования. Профессор Московской духовной академии М. М. Дунаев дает самое близкое, на наш взгляд, к православному сознанию объяснение:

«Путь к обретению красоты Христовой лежит именно через обожение — конечную цель земного бытия, как понимает это Православие. Достоевский выводит в мир человека необоженного. И такой человек не может не потерпеть конечного поражения в сопри­косновении со злом мира»[18,201]. Исследователь, как и К. Мочульский, не объясняет причи­ны, почему он считает Мышкина человеком необоженным. Однако само понятие «чело­века необоженного» очень ценно для нашей работы.

При исследовании была использована книга С.М.Петрова «И.С.Тургенев», где автор исследует жизнь и творчество писателя. В ней описывается литературная деятельность Тургенева, прослеживая все творчество писателя, автор замечает, что, живя во времена переломной эпохи в России, писатель не мог остаться безучастным, и в своих произведениях он отобразил реальную действительность. Как и большинство его современников, писатель не мог правильно разобраться и определить новый путь России. Отсюда и противоречия в его мировоззрении, отразившиеся в его произведениях.

В монографии Муратова А.Б. «И.С. Тургенев после «Отцов и детей» рассматривается творчество писателя 60- годов в связи с общественно – исторической обстановкой в России и мировоззрением писателя. Подробно рассматривается роман «Дым».Этот период времени в жизни и творчестве Тургенева, который составляет содержание книги, вызывает особенно острые споры в тургеневедении. Автор монографии считает, 60 –е годы в творчестве писателя можно считать переходным. Это наложило свой отпечаток на произведения Тургенева 60 – годов и сделал их не похожими на повести и романы писателя предшествующей поры.

В книге Поспелова Г.Н. «История русской литературы XIX века» воссоздается процесс 40 - 60 годов XIX в. В его целостности и противоречивости. В основу книги положен принцип историзма, который и определил тематику глав книги, включающих суммарную характеристику творчества крупных писателей этого периода, где и дается характеристика новых людей XIXв.

В своей работе «У истоков русского реализма» В.Ф.Переверзев призывает не ограничиваться констатацией резкой индивидуальности Достоевского Ф.М., а искать все точки соприкосновения его с другими художниками. Не преувеличивал В.Ф. Переверзев социальную активность персонажей Достоевского. Многие суждения исследователя полемичны. В частности, он говори о том, что не надо искать в произведениях Достоевского его политические и религиозные взгляды. Но за ними видна его вера в самоценность писателя.

Очень интересна и любопытна книга Бялого Г.А. «Русский реализм. От Тургенева к Чехову» в том, что изучая противоположные по своей сути художественные системы, автор находит то, что сближает, а в каких – то отношениях даже объединяет непримиримых антагонистов. Ведь это он шире и убедительнее, чем – кто либо до него, показал «разительные черты сходства» в изображении психологии героев у Тургенева и Достоевского.

Цель данного исследования: проанализировать разные направления и концепции изображения положительного героя в литературе XIXв.

Задачи исследования:

- дать определение положительному герою;

- выявить концепцию положительного героя в творчестве И.С.Тургенева.

- показать два взгляда на образ положительного героя в литературе 60-х г.XIX в.на примере образов Рахметова и князя Мышкина.

Работа состоит из введения, трех глав, заключения, литературы.

Глава 1. Положительный герой в литературе 60-х г. XIX в

Жизнь эпохи 60-х годов взывала к поиску новых форм худо­жественного изображения, диалектически совмещающих в себе утонченный анализ с динамичным, постоянно «перенастраиваю­щимся» синтезом. В литературу приходит новый герой—изменчи­вый и текучий, но сохраняющий при всех переменах верность са­мому себе, глубинным основам своего «я», своей неповторимой индивидуальности. Это герой, стремящийся снять роковое проти­воречие между словом и делом. Активный и целеустремленный, он пересоздает себя и мир в процессе постоянного и напряженного жизнестроительства. Новый герой является перед читателями в живом многообразии человеческих характеров, несет на себе пе­чать художественной индивидуальности автора, его общественных убеждений.

Социальная судьба писателей-демократов, как и творчество, воссоздает драматическую историю о «новых людях» социального и идейного самоопределения русско­го разночинства, историю борьбы его представителей с российской действительностью. В этой борьбе и самоопределении они искали опоры в народе, в передовых идеях своего времени. Наряду с очер­ками, рассказами и романами из народной жизни они создали и произведения о положительном герое своего времени, о разночин­це, носителе передовых идей. Таких героев в то время называли «новыми людьми». Название это возникло под влиянием романа Чернышев­ского «Что делать?».

Революционер Н. Серно-Соловьевич в начале 1864 года писал, что новые условия русской жизни выра­батывают «большое количество личностей, страшных энергиею и непримиримостью убеждений. О таких личностях мы не имели понятия лет пять назад. Но уже в последние два-три года между самою юною молодежью стали проявляться характеры, перед си­лою которых самые крайние люди поколений, воспитанных в прошлое царствование, назывались почти детьми»[5,90] . Сама жизнь, следовательно, требовала перехода от человека рефлексии к герою дела, не знающему сомнений, характеризующемуся практическим отношением к действительности, единством слов и дела, цельностью натуры, пропагандирующему новую жизнь, прокладывающему пути к ней. Обстановка первого демократического подъема вызва­ла к жизни такого героя. Но он появился в русской литературе не вдруг. Формирование принципов его художественного воспроизве­дения имеет длительную историю. Складывались разные способы его художественного изображения. Возникали и различные идеоло­гические и психологические истолкования «новых людей». Развер­тывалась напряженная литературно-критическая полемика вокруг романа о «новых людях».

В «Накануне» и «Отцах и детях» отсутствует история духов­ного формирования героя-разночинца, история его воспитания в семье, школе и в жизни. В тургеневском романе он появляется вполне сложившимся человеком. Это, конечно, в какой-то мере обедняло внутреннее содержание образа разночинца. Помяловский впервые поставил задачу преодоления тургеневского метода изо­бражения разночинца. Автор «Мещанского счастья» обогатил рус­ский роман аналитическим воспроизведением подробной истории духовного формирования героя-разночинца.

«Новый человек» Толстого, например, в чем-то полемичен по отношению к «новым людям» Чернышевского, а герои Чернышевского полемичны по отношению к тургеневскому База­рову. В их противостояниях друг другу заявляет о себе обществен­ная борьба, определяется основной ее водораздел между идеалами революционной демократии, с одной стороны, и разными формами либерально-демократической и либерально-аристократической идеологии—с другой. Но вместе с тем все герои Толстого и До­стоевского, Тургенева и Гончарова, Некрасова и Чернышевского, Писемского и Помяловского остаются детьми своего времени, и время это накладывает на них свою неизгладимую печать, роднит их между собою.

Национальный русский драматург Островский еще на заре 60-х годов отметил самую существенную черту русского художест­венного сознания. «...В иностранных литературах (как нам кажет­ся) произведения, узаконивающие оригинальность типа, то есть личность, стоят всегда на первом плане, а карающие личность— на втором плане и часто-в тени; а у нас в России наоборот. От­личительная черта русского народа, отвращение от всего резко определившегося, от всего специального, личного, эгоистически отторгшегося от общечеловеческого, кладет и на художество осо­бенный характер; назовем его характером обличительным. Чем произведение изящнее, чем оно народнее, тем больше в нем этого обличительного элемента»[26,42].

Русский реализм середины XIX века, не теряя своей социаль­ной остроты, выходил к вопросам философским, ставил вечные проблемы человеческого существования. М. Е. Салтыков-Щедрин так определил, например, пафос творчества Достоевского: «По глубине замысла, по ширине задач нравственного мира, разраба­тываемых им, этот писатель стоит у нас совершенно особняком. Он не только признает законность тех интересов, которые волну­ют современное общество, но даже идет далее, вступает в область предведений и предчувствий, которые составляют цель не непос­редственных, а отдаленнейших исканий человечества. Укажем хо­тя бы на попытку изобразить тип человека, достигшего полного нравственного и духовного равновесия, положенную в основание романа «Идиот»,—и, конечно, этого будет достаточно, чтобы со­гласиться, что это такая задача, перед которою бледнеют всевоз­можные вопросы о женском труде, о распределении ценностей, о свободе мысли и т. п. Это, так сказать, конечная цель, ввиду которой даже самые радикальные разрешения всех остальных вопросов, интересующих общество, кажутся лишь промежуточны­ми станциями»[20,90]. В оценке Щедрина спорно лишь обособление Достоевского от других писателей эпохи.

Поиски лучшими героями 60-х годов «мировой гармонии» при­водили к непримиримому столкновению с несовершенством окру­жающей действительности, а само это несовершенство осознава­лось не только в социальных отношениях между людьми, но и в дисгармоничности самой человеческой природы, обрекающей каж­дое индивидуально неповторимое явление, личность на смерть. Отсюда мысль Достоевского о том, что «человек на земле суще­ство только развивающееся, следовательно, не оконченное, а пере­ходное».

Эти вопросы остро переживали герои Достоевского, Тургене­ва, Толстого.

Вопрос о смысле человеческого существования здесь постав­лен с предельной остротой: речь идет о трагической сущности прогресса, о цене, которой он окупается. Кто оправдает челове­ческие жертвы, которые совершаются во благо грядущих поко­лений? Имеют ли право будущие счастливые поколения цвести и благоденствовать, предав забвению то, какой ценой куплена им эта гармония? Базаровские сомнения потенциально содержат в себе проблемы, над которыми будут биться герои Достоевского от Раскольникова до Ивана Карамазова. И тот идеал «мировой гармонии», к которому придет Достоевский, будет включать в свой состав не только идею социалистического братства, но и на­дежду на перерождение самой природы человеческой вплоть до упований на будущую вечную жизнь и всеобщее воскресение.

«Черт знает, что за вздор! — признается Базаров Аркадию.— Каждый человек на ниточке висит, бездна ежеминутно под ним разверзнуться может, а он еще сам придумывает себе всякие не­приятности, портит свою жизнь». Базаров-естествоиспытатель скептичен, но скептицизм его лишен непоколебимой уверенности. Рассуждение о мировой бессмыслице при внешнем отрицании за­ключает в себе тайное признание смысла самых высоких челове­ческих надежд и ожиданий. Если эта несправедливость мирового устройства—краткость жизни человека перед вечностью времени и бесконечностью пространства—осознается Базаровым, тревожит его «бунтующее сердце», значит, у человека есть потребность по­иска более совершенного миропорядка. Будь мысли Базарова полностью слиты с природными стихиями, не имей он как чело­век более высокой и одухотворенной точки отсчета, откуда бы взялось в нем это чувство обиды на земное несовершенство, не­доконченность, недовоплощенность человеческого существа. И хо­тя Базаров-физиолог говорит о бессмыслице высоких помыслов, в подтексте его рассуждений чувствуется сомнение, опровер­гающее его же собственный вульгарный материализм.

Не умея ответить на роковые вопросы о драматизме любви и познания, о смысле жизни и таинстве смерти, Базаров хочет, ис­пользуя ограниченные возможности современного ему естество­знания, заглушить в сердце человеческом ощущение трагической серьезности этих вопросов. Но, как незаурядный человек, герой не может сам с собою справиться: данные естественных наук его от этих тревог не уберегают. Он склонен, как нигилист, упрекать себя в отсутствии равнодушия к презренным аристократам, к не­счастной любви, поймавшей его на жизненной дороге; в минуты отчаяния, когда к нему подбирается «романтизм», он негодует, топает ногами и грозит себе кулаком. Но в преувеличенной дер­зости этих упреков скрывается другое: и любовь, и поэзия, и сер­дечное воображение прочно живут в его собственной душе.

Русский герой часто пренебрегает личными благами и удобст­вами, стыдится своего благополучия, если оно вдруг приходит к нему, и предпочитает самоограничение и внутреннюю сдержан­ность. Так его личность отвечает на острое сознание несовершен­ства социальных отношений между людьми, несовершенства че­ловеческой природы, коренных основ бытия. Литературный герой 60-х годов отрицает счастье, купленное ценой забвения исчезнув­ших, забвения отцов, дедов и прадедов, считает его недостойным чуткого, совестливого человека.

Но в то же время этический максимализм героя 60-х годов обнаруживает не только сильные, но и слабые стороны. Многие русские писатели с опасением замечали, что «новый человек», на­пример, свободный в творческом порыве к новой жизни, несет в себе как преимущества смелого новатора, так и слабости безог­лядного радикала, способного подрубить живое дерево националь­ной культуры, порвать связь времен. Эту опасность чувствовал в «Дворянском гнезде» Тургенев, ее чувствовал и предостерегал от нее Гончаров в романе «Обрыв».

Тот же самый этический максимализм порождал иногда скеп­тическое отношение к окружающему, а то и типичную русскую хандру, апатию... «обломовщину». Гончаров в своем гениальном «Обломове» глубоко исследовал феномен русской национальной силы и слабости. М. М. Пришвин писал, что «никакая «положи­тельная» деятельность в России не может выдержать критики Обломова: его покой таит в себе запрос на высшую ценность, на такую деятельность, из-за которой стоило бы лишиться покоя...

Иначе и быть не может в стране, где всякая деятельность, на­правленная на улучшение своего существования, сопровождается чувством неправоты, а только деятельность, в которой личное совершенно сливается с делом для других, может быть противо­поставлена обломовскому покою»[6,132].

Но трагедия Обломова заключалась в том, что дальше крити­ки деловой штольцевщины он не шел и не был способен пойти. Широта его претензий к миру вырождалась в бесплодное про­жектерство и пустые словопрения.

Был такой тип русской жизни—Обломов. Он все ле­жал на кровати и составлял планы. С тех пор прошло много времени. Россия проделала три революции, а все же Обломовы остались, так как Обломов был не только помещик, а и крестья­нин, и не только крестьянин, а и интеллигент, и не только интел­лигент, а и рабочий. Достаточно посмотреть на нас, как мы заседаем, как мы работаем в комиссиях, чтобы сказать, что старый Обломов остался и надо его долго мыть, чистить, тре­пать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел. На этот счет мы должны смотреть на свое положение без всяких иллюзий.

Духовный максимализм, гигантомания нередко оборачивались тем, что все относительное, конечное, все устоявшееся и закреп­ленное, все ушедшее в уют, считалось мелким, буржуазным, фи­листерским. Эта черта в характерах русских героев была надеж­ным противоядием мещанству в любых его формах и обличьях. Но, достигая предельных высот, максималист впадал в крайности отрицания всего относительного, временного, преходящего. Это глубоко ощущал и проникновенно изображал Тургенев в судьбе многих своих героев и особенно в судьбе Базарова—трагической русской натуры, оставшейся «при широком взмахе без удара». Нелюбовь ко всему конечному и ограниченному, радикальное презрение к «постепеновщине» Тургенев считал национальной трагедией и на протяжении всего творчества искал ей противо­ядия в характерах умеренных и добропорядочных, деловых, не замахивающихся на большое.

Вывод к первой главе

Итак, мы видим, что во второй половине 60-х годов наступает расцвет романа и по­вести о «новых людях». В этой беллетристике воспроизводилась история духовного формирования передового разночинца и изобра­жалась деятельность революционера демократического периода освободительного движения.

Это герой, стремящийся снять роковое проти­воречие между словом и делом. Активный и целеустремленный, он пересоздает себя и мир в процессе постоянного и напряженного жизнестроительства. Новый герой является перед читателями в живом многообразии человеческих характеров, несет на себе пе­чать художественной индивидуальности автора, его общественных убеждений.

Поиски лучшими героями 60-х годов «мировой гармонии» при­водили к непримиримому столкновению с несовершенством окру­жающей действительности, а само это несовершенство осознава­лось не только в социальных отношениях между людьми, но и в дисгармоничности самой человеческой природы, обрекающей каж­дое индивидуально неповторимое явление, личность на смерть.

Глава 2. Образ положительного героя в творчестве И.С.Тургенева

2.1. Полемика вокруг образа Базарова

Роман И.С.Тургенева «Отцы и дети» лю­бил А.П.Чехов. «Боже мой! Что за роскошь «Отцы и дети»! Просто хоть караул кричи!» Современники же говорили о том, что суще­ствует какая-то общность между Базаровым и самим Чеховым. Не исключено, что и вы­бор медицины как профессии был сделан Чеховым не без влияния Базарова.

«Положительный, трезвый, здоровый, — пишет И.Е.Репин, — он мне напоминал тур­геневского Базарова. Тонкий, неумолимый, чисто русский анализ преобладал в его гла­зах выражением лица. Враг сентиментов и выспренных увлечений, он, казалось, держал себя в мундштуке холодной иронии и с удо­вольствием чувствовал на себе кольчугу му­жества»[6,90].

«Первое мое чувство или, вернее, впе­чатление, — вспоминает о своем знакомстве с писателем А.И.Суворин, — было, что он должен походить на одного из любимых мо­их героев — на Базарова»[13,187].

Особенно часто возвращался к этому сопоставлению А.В.Амфитеатров. «Каждый раз, подбираясь к индивидуальности прияте­ля, Амфитеатров-мемуарист возвращался к образу тургеневского Базарова, «типичного аналитика-реалиста»: Чехов – «сын Базаро­ва» он «обладал умом исследователя»; «сен­тиментальности в нем не было ни капли»; как тип мыслителя-интеллигента, он тесно при­мыкает к Базарову»[8,90].

Сегодня Базарова не жалуют, от него от­крещиваются, его разоблачают.

В 1985 году, еще до начала перестрой­ки, дух которой уже витал в воздухе, О.Чай­ковская предупреждала на страницах «Учи­тельской газеты» об опасности Базарова для современной юности: «...в неразвитой душе нетрудно вызвать жажду и даже восторг раз­рушения...», «были времена, когда мы сами переживали полосу некоего нигилизма... и кто знает, может быть, какой-нибудь неисто­вый левак, взрывая памятники древнего ис­кусства, имел в подкорке головного мозга именно образ Базарова и его разрушитель­ную доктрину?»[7,89]

В 1991 году на страницах «Комсомоль­ской правды» И.Вирабов в статье «Вскрытие показало, что Базаров жив» (отповедь ей да­ет Б.Сарнов в своей книге «Опрокинутая ку­пель») утверждал, что «мы превратились в общество Базаровых»: желая выяснить, «как это произошло», рассуждал: «Для того чтобы строить новое здание, нужен был новый че­ловек — с топором или скальпелем. Он при­шел. Базаровых были единицы, но они стали идеалом. Борьбу за всеобщее счастье пору­чили Базарову, человеку, подчинившему все одной идее»[7,125].

Чуть позже, в 1993 году, в «Известиях» К.Кедров обобщит: «Я не знаю, кто такой Базаров, но чувствую ежедневно и ежечас­но злое сердце, ненавидящее все и вся. Они лечит, как убивает, он и любит, как нена­видит»[17,168].

Методологию подобных разоблачений хорошо показал А.И.Батюто[6,190]: из живого кон­текста вырываются отдельные цитаты и на них строится концепция. Вот один из многих примеров. Часто цитируют слова Базарова «Все люди друг на друга похожи» (глава XVI). Но ведь в следующей главе Базаров скажет Одинцовой: «Может быть, вы и правы: может быть, точно, всякий человек — загадка». «Как будто все постигшему Базарову, — пишет исследователь, — ясно и понятно далеко не все». Постоянно в романе мы видим, как «уверенность суждений и приговоров сменя­ется тревожной рефлексией»[5,127].

Порой же совершенно не учитывается, что перед нами не умозрительный трактат, не сумма идеологических, политических и нравственно-эстетических цитат, а живой, полнокровный, противоречивый образ. Кон­струирование из цитат, вырванных из образ­ной плоти и живого контекста, оказывается весьма печальным. Ограничимся одним, но весьма выразительным примером.

Вот, скажем, некий мыслитель ополчил­ся на многих выдающихся деятелей мировой культуры. Софокл, Еврипид, Эсхил, Аристо­фан, Данте, Тассо, Мильтон, Шекспир, Ра­фаэль (тот самый, которого не принимал и Базаров), Микеланджело, Бетховен, Бах, Вагнер, Брамс, Штраус — для него дикость, бессмысленность, нелепость, вредность, выдуманность, недоделанность, непонятность. «Хижину дяди Тома» он ставит выше Шек­спира. «Шекспира и Гете я три раза прошту­дировал в жизни от начала до конца и нико­гда не мог понять, в чем их прелесть. Чай­ковский, Рубинштейн — так себе, из сред­них. Много пишут фальшивого, надуманного, искусственного»[7,90].

Кто же этот ниспровергатель святынь, кто так безжалостно сбрасывает с парохода современности величайшие культурные ценности? Кто же он, отчаянный нигилист из нигилистов? Отвечаю: Лев Николаевич Толстой. Но сводим ли Толстой к этим оценкам и высказываниям? Хотя и без них его нет. Так же не сводим и Базаров к сво­им хлестким афоризмам, хотя и без них его нет. Но он сложнее, глубже, объемнее, тра­гичнее. А фигура отрицателя всего и вся по самой своей сути не может быть тра­гичной.

Нам досталась в наследие от долгих