Понятие преступления

объективного. К сожалению, в нашей литературе это обстоятельство обычно упускается из виду, вследствие чего не усматривается какой-либо существенной разницы как между субъективными и внутренними, так и между объективными и внешними признаками преступления. Между тем связь внешнего и внутреннего имеет совсем иной характер, чем связь объективного и субъективного. Внешнее и внутреннее предполагают такое единство сторон, при котором имеет место зависимость одного от другого. Объективное и субъективное, напротив, существуя в рамках единого целого, не зависят друг от друга. В этом смысле субъективное есть все, что характеризует источник активности, причем как с его внешней, так и внутренней стороны, а объективное — то, что находится не только вне сознания лица, но и независимо от него. Иначе говоря, субъективное непосредственно связано с субъектом, а объективное — с объектом преступления.

Анализируя известные ранее дефиниции преступления в рассматриваемом аспекте, отметим прежде всего то, что ни законодательство, ни теория уголовного права не были склонны специально указывать в них признаки, непосредственно касающиеся субъекта. Это, разумеется, вовсе не означает, что такого рода вопросы вообще оставались открытыми. В законодательстве им посвящались специальные уголовно-правовые нормы, а в теории выделялся особый раздел учения о преступлениях, в соответствии с которым наиболее важными положениями, раскрывающими понятие субъекта преступления, можно назвать то, что им всегда выступает:

а) отдельное, б) физическое, в) вменяемое лицо, г) достигшее установленного законом возраста.

Иначе обстояло дело с признаками, характеризующими объект преступления: не только в юридической литературе, но и в законодательстве трудно найти определения, в которых бы так или иначе не акцентировалась направленность посягательства. Однако примечательно не только это, но и то, насколько многообразны и изменчивы были такого рода представления. Во времена Русской Правды в преступлении усматривалось отношение лица к индивиду, а потому воспринималось оно законодателем как дело частное, затрагивающее интересы лишь того, кому наносилась обида (что, тем не менее, не исключало дифференцированной оценки содеянного в зависимости от социальных различий виновной и потерпевшей сторон). В период действия Судебников 1497 и 1550 гг. в оценке преступного и непреступного особое значение придавалось интересам земства. Уложение 1649 г. большинство преступных деяний увязывало с нарушением воли государя. Это понимание направленности посягательств приобрело исключительное значение в артикулах Петра I, в эпоху которого каралось не причинение вреда кому-либо, а неисполнение указов самодержца, в силу чего, по весьма удачному замечанию Н. С. Таганцева, считались "и мятеж, и убийство, и ношение бороды, и срубка заповедного дерева равно важными деяниями, достойными смертной казни, ибо все это виновный делал не страшась царского гнева"1. В XVIII—XIX вв., когда в законотворчестве возросла роль теоретических начал, воззрения общества на направленность посягательств расширились, поскольку стали выделять не только правовой (нарушаемый закон, указ, юридическую норму), но и фактический объект преступления, характеризуемый обычно как общественное благо и предполагающий нарушение какого-то конкретного интереса, субъективного права и т. п. "Объектом преступления, — писалось, например, в этой связи в одной из работ того периода, — является: 1) общее право, ибо право нарушается преступлением как таковое; им нарушается всеобщая воля, высказанная в законе, и посредственно наносится вред самому государству. Но объектом преступления служит также 2) и частное право, так как право нарушается непосредственно и количественно и качественно только до известной степени, в известных пределах; все право, все общество, все государство только посредственно затронуты преступлением'".

Советская уголовно-правовая теория выдвинула иную концепцию объекта преступления: им являются общественные отношения, и только они. О существе и причинах возникновения такой концепции, которая и ныне остается господствующей, речь пойдет в другой главе настоящего учебника. Но для уяснения особенностей сформулированного в УК РФ понятия преступления нельзя не указать на то, что ранее отечественное уголовное законодательство имело несколько иной, по сравнению с теорией, взгляд на объект преступления: Руководящие начала 1919 г. закрепляли, что преступление есть "нарушение порядка общественных отношений, охраняемого уголовным законом"; в УК 1922 г. речь шла о посягательстве на "основы советского строя и правопорядка, установленного рабоче-крестьянской властью на переходный к коммунистическому строю период времени"; в УК 1926 г. — о направленности деяний против "советского строя или правопорядка"; в Основах уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик — о "советском общественном или государственном строе, социалистической системе хозяйства, социалистической собственности, личности, политических, трудовых, имущественных и других правах граждан и социалистическом правопорядке". Если исходить из действительного, буквального смысла закона, то, вопреки сложившемуся в нашей литературе мнению, нужно сделать вывод, согласно которому объектом всякого преступления законодатель объявлял не столько общественные отношения как таковые, сколько установленный правопорядок сам по себе.

В соответствии с эволюцией взглядов на объект посягательства изменялись представления о понятии преступления. В период, когда его объектом рассматривались права, закон, правовая норма, запрет, основным и по сути единственным признаком преступления признавали то, что оно нарушает требования права (противоправность), закона (противозаконность), запрета (запрещенность). Выделение так называемого фактического объекта посягательства, каким бы образом он при этом ни формулировался (общественные блага, интересы, отношения), побудило включить в число признаков преступления его вредоносность или, как чаще говорят, общественную опасность. В отличие от признаков физического (деяния) и психического (виновности) характера, применительно к самостоятельной значимости которых в определении понятия преступления ныне могут быть не исключены разные суждения, относительно формального (противоправности, противозаконности и т. п.) и материального (общественной опасности, вредоносности) признаков этого сказать нельзя. Но, так или иначе их указывая, законодательство и теория, особенно в последнее время, вкладывали в них не всегда одинаковый смысл. Учитывая, что и в новом УК эти признаки имеют важное значение, особо остановимся на характеристике воззрений общества на взаимосвязь формального (противоправности) и материального (общественной опасности) в понятии преступления. Актуальность данного вопроса заключается еще и в том, что новое уголовное законодательство в этом плане отнюдь не безупречно.

Если попытаться сгруппировать все известные дефиниции преступления с учетом специфики подхода к решению вопроса о взаимосвязи формального и материального, то следует выделить три типа, которые с некоторой долей условности назовем формальными, материальными и формально-материальными.

В первом из названных типов упоминается лишь о формальной (юридической, правовой) стороне преступления. В законодательстве многих европейских государств этот подход достаточно четко обозначился в начале XIX в., что отразилось в разных формулировках признака противоправности: в Уложении о наказаниях уголовных и исправительных акцент делался на противозаконность деяния; в Уголовном Уложении 1903 г. — на воспрещенность деяния законом под страхом наказания; в законодательстве других европейских государств того периода — на законодательную объявлен-ность деяния преступлением. В теоретическом аспекте нормативная закрепленность такого понимания преступления была связана с осознанием важности принципа пи11ит сп-теп зте 1е§е; того, что 1) предоставление суду права облагать наказанием деяния, прямо в законах не предусмотренные, заключает в себе полное смешение деятельности судебной и законодательной; 2) предоставление суду такого права не только приравнивает судью к законодателю, но ставит его выше последнего, дает ему право контроля; 3) признавая такое право суда, мы наносим страшный удар гражданской свободе и спокойствию каждого; 4) предоставление такого права суду вовсе не требуется, так как законодатель при первом указании практики на подобный недостаток всегда может заполнить пробел. В практическом плане лишению суда права прибегать к аналогии уголовного закона предшествовала огромная работа по систематизации различных отраслей права, кодификации уголовного законодательства, выявлению в нем пробелов, наслоений, дублирования, противоречий. Иначе говоря, появление формальных определений понятия преступления знаменовало собой новый, несомненно прогрессивный этап в развитии уголовно-правовой доктрины. В XX в. этой оценки придерживались законодатели и ученые многих зарубежных государств. Что же касается нашей страны, то в ней в этот период отношение к формальному определению понятия преступления не оставалось неизменным.

Наиболее специфическим оно было в период до конца 50-х годов. Руководящие начала по уголовному праву РСФСР 1919г., определяя преступление, ограничивались выделением в нем лишь признака общественной опасности совершаемых лицом деяний. Это, если так можно выразиться, "чисто" материальный подход. Неупоминание в данном случае в законах о формальном признаке преступления, несомненно, связано с желанием их разработчиков использовать институт аналогии в уголовном праве: "Ни один Уголовный кодекс, — утверждалось в докладе одного из авторов проекта УК РСФСР 1922 г. Д. И. Курского, — не в состоянии объять всего многообразия уголовных деяний, которые могут совершаться и совершаются в действительности, и если мы хотим создать кодекс, с помощью которого можно было бы наиболее успешно бороться с опасными для советского строя явлениями, то мы должны иметь статьи, дающие возможность судье действовать по аналогии, дающей возможность судье руководствоваться социалистическим правосознанием, чтобы найти выход из положения'". Но в конечном счете такого рода соображения не были главной причиной того, что теория уголовного права, определяя понятие преступления, всегда отдавала предпочтение в нем материальному, а не формальному. Еще до принятия Основ уголовного законодательства Союза ССР 1958 г., закрепивших предусмотренность деяний законом в качестве обязательного условия признания их преступлением и тем самым исключивших аналогию, ряд авторов считал возможным выделять в его понятии признак противоправности, отводя ему значение второстепенного, дополнительного. Весьма примечательны в этом смысле суждения, которые, характеризуя отношение советской науки к формальному признаку, в 1955 г. высказывал А. А. Герцен-зон: "Основываясь на идеях, заложенных в советском уголовном законодательстве, отражая принципы социалистического правосознания, советские криминалисты выделяют основной признак, характеризующий преступление, — его общественную опасность... Вместе с тем, не ограничиваясь выявлением этого основного признака, они указывают и на другие признаки, хотя и являющиеся производными, но позволяющие наиболее полно охарактеризовать сущность преступления — противоправность, наказуемость... Признаки эти, взятые "сами по себе" изолированно, оторванно от основного признака — общественной опасности, могли бы привести к формальному юридическому определению понятия преступления. Но взятые в сочетании с общественной опасностью, рассматриваемые как производные от нее, они позволяют советским юристам наиболее полно раскрыть преступление"2.

Не изменились взгляды ученых на роль противоправности и после принятия Основ уголовного законодательства 1958 г. Говоря по сути дела о материальном и формальном как о разных признаках одной дефиниции преступления, авторы отстаивали мысль о приоритете одного (общественной опасности деяния) над другим (противоправностью деяния). В 80-х годах такой взгляд нашел свое отражение в позиции авторов теоретической модели УК, которые, отводя соответствующее место формальному признаку, предложили видеть в преступлении "общественно опасное, виновное действие или бездействие... запрещенное уголовным законом под страхом наказания". Не случайно и то, что в новом уголовном законодательстве о признаке "запрещенности настоящим Кодексом под угрозой наказания" речь идет в заключительной части определения понятия преступления. Иное решение вопроса предлагалось лишь разработчиками проекта УК РФ 1994 г.: "Преступлением признается запрещенное уголовным законом деяние (действие или бездействие), причиняющее вред или создающее угрозу причинения вреда личности, обществу или государству". Как указывалось в пояснительной записке, в качестве главного признака преступления разработчики проекта стремились закрепить противоправность деяния, его запрещенность уголовным законом.

Материальность определения понятия преступления всегда оценивалась в нашей литературе в качестве наиболее существенного преимущества марксистско-ленинского понимания этого явления. Почти в каждой работе, посвященной учению о преступлении, можно найти немало страниц, где говорится, с одной стороны, о тавтологичности, ненаучности формального определения преступления, стремлении буржуазных государств с помощью такого подхода замаскировать, скрыть классовую сущность посягательств, а с другой— о стремлении советского законодателя и уголовно-пра-вовой науки к открытому провозглашению классовой природы совершаемых в обществе преступлений и т. п. В обоснование необходимости выделять в них материальный признак, его особую значимость, часто приводились не только идеологические, но и практические соображения. Критикуя авторов, пытавшихся увязать отказ нашего государства от аналогии с отказом от материального взгляда на понятие преступления, А. А. Пионтковский писал: "Материальное понятие преступления необходимо для того, чтобы раскрыть классовое, политическое содержание уголовного законодательства социалистического государства. Наличие его позволяет сделать важный практический вывод, что не считается преступлением действие, которое хотя формально и подпадает под признаки какой-либо статьи Особенной части Уголовного кодекса, но в силу малозначительности не является общественно опасным. Оно дает возможность также признать, что в тех случаях, когда в силу изменившейся социально-политической обстановки деяние перестало носить общественно опасный характер, лицо должно быть освобождено от уголовной ответственности. Материальное понятие преступления служит, наконец, и для правильного понимания и раскрытия содержания конкретных составов преступлений, предусмотренных советским уголовным законодательством. Оно представляет собой одно из принципиальных ведущих положений социалистического уголовного права'".

Акцент отечественной уголовно-правовой доктрины на материальное в понятии преступления имел свои гносеологические предпосылки и был обусловлен вполне определенной трактовкой формального признака преступления. Главное в ней то, что преступление — это: а) определенного рода нарушение; б) нарушение, которое по характеру является правовым, поскольку связывается в одних интерпретациях с нарушением самого закона, в других — с нормой права в объективном или субъективном смысле, в третьих — с определенного рода правовым запретом; в) правонарушение есть нарушение не правовых требований вообще, а именно уго-ловно-правовых требований в том смысле, что о чем бы ни шла речь — о противозаконности, противоправности, запрещенности деяния, в любом случае подразумевается нарушение не закона, нормы, запрета как таковых, а именно уголовного закона, уголовно-правовой нормы, уголовно-правового запрета.

Подобного рода представления о формальном признаке преступления нельзя считать не только единственно существующими, но и достаточно обоснованными и, разумеется, вовсе не потому, что уголовному праву вообще не свойственен запрет как метод регулирования общественных отношений. Можно привести немало примеров, где так или иначе он использован (положения о недопустимости применения уголовного закона по аналогии, объективного вменения, назначения смертной казни определенной категории лиц и т. д.). Но здесь имеются в виду другие случаи: запреты на совершение тех деяний (убийств, хищений, уклонений от налогов и т. д.), которые наказываются в уголовном порядке. Всем и всегда было ясно, почему такого рода запреты непременно должны существовать, однако не столь очевидным оказалось то, что составляет их суть, где именно они формулируются или должны формулироваться, каково их значение для понятия преступления.

Если исходить из того, что именно уголовное право устанавливает запрет на совершение общественно опасных деяний (в чем сходятся все российские ученые), то прежде всего возникает вопрос: что такое уголовно-правовое регулирование вообще? В отечественной литературе на этот счет уже давно нет единства мнений. Одну группу авторов объединяет то, что с их точки зрения уголовно-правовое регулирование начинается не в тот момент, когда лицо привлекается к уголовной ответственности за совершенное деяние, а когда был установлен уголовно-правовой запрет на совершение такого деяния, иначе говоря, с момента принятия соответствующей уголовно-правовой нормы. Обосновывая такую позицию, М. И. Ковалев пишет: "Применение правовых норм есть лишь одна из форм жизни права... Но, кроме того, у права есть и более сложная и более скрытая форма воздействия на общественную жизнь, которая заключается в организующей, воспитательной и мобилизующей роли, присущей праву самим фактом его существования. И уже он порождает определенные правоотношения государства с гражданами и граждан между собой". Подчеркивая, что