Историософия Б. Пильняка
человеком
познаваемых
им оригиналов
(в произведениях
Пильняка это
природа, позднее
– история и
революция)
путем прямого
пребывания
в них его души.
В
ранних рассказах
Б. Пильняк пытается
познать прежде
всего жизнь
человеческую
и природную.
Слиться с природой,
по Пильняку,
это вскрыть
инстинктивно-бессознательные
начала человеческой
жизни. Исторически
у русского
человека сложилось
два типа мировоззрения,
один из которых
наложился на
другой, - язычество
и христианство,
причем первое
и стало тем
инстинктивно-бессознательным,
что имеет значения
для Пильняка.
Главной
чертой языческого
мировоззрения
выступает
слияние человека
с природой.
Природа - одна
из важнейших
тем пильняковских
рассказов.
''Жизнь, свет,
солнце, все.
Что есть кругом
и внутри человека,
человек познает
через самого
себя'', - пишет
Пильняк в 1915 г
в рассказе
''Смерти''. Природа
выступает здесь
как нечто,
существующее
под взглядом
человека, лишь
в его присутствии
Пильняк пытается
изобразить
Природу без
вмешательства
человека, в ее
идеальном,
мифическом
состоянии,
почувствовать
ее изнутри.
Этому посвящен
рассказ 1915 г
''Целая жизнь''.
Рассказ о птицах.
Птицы – это
природа. Нет
названий и
характеристик;
автор пытается
уйти от имен,
данных человеком,
к истине, не
требующей
ненужных
подробностей.
В завязке рассказа
– любовь и рождение,
в развязке –
смерть. Это
событийность
природной
жизни. Важнейший
урок, который
способна дать
Природа, свободная
от человеческого
опыта и исторических
условностей.
Она ценна сама
по себе. Путь
к такой природе
ищет герой
ранних пильняковских
рассказов
(''Снега'', ''Смертельное
манит'', ''Лесная
дача''). Только
любовь способна
одарить человека
природной
мудростью,
соединив его
с Природой. Но
человек отказывается
от любви, тем
самым отказываясь
от языческого
слияния с природой
(''Мать сыра –
земля'' (1927)). В рассказе
''Без названия''
двое – Андрей
и девушка –
навсегда убили
любовь, ''все
провалилось
во мрак, в котором
ничего не видно''.
Если же любовь
жива, то только
она имеет значения
и ценность в
жизни: ''Любовь
– есть рождения.
Любовь – есть
счастье'' (''Верность'').
Любовь
не смогла соединить
человека с
природой, но
она определяет
важнейший закон
Природы – закон
жизни. Именно
это чувство
возносит рождение
на уровень
духовный с
уровня инстинкта.
Так, в рассказе
''Старый сыр''
Мария любит
и принимает
ребенка, рождение
которого было
следствием
насилия и проявления
звериных инстинктов.
Рождение победило
смерть, а любовь
– инстинкты
и насилие. Это
закон жизни,
который несомненно
присутствует
во всех произведениях
Б. Пильняка.
''К нему пришла
та правда, которая
все разводит,
как пословица,
руками, облегчающая
правда: он понял,
что жива жизнь
жизнью, землей,
тем, что каждую
весну цветет
земля и не может
не цвести, и
будет цвести,
пока есть жизнь
…'' (''Старый дом''
(6;27)).
Сила
жизни в ее простоте,
в том что никто
не знает ничего
в жизни, кроме
того, что она
есть. И вместе
со своей простотой,
она многообразна
и непознаваема.
''О жизни человеческой
всегда надо
говорить, что
она проста, и
никогда нельзя
сказать, что
проста человеческая
жизнь'' (''Грего
– Тримунтан
(6;46)).
Это
представление
о силе человеческой
жизни Пильняк
пронесет через
все свое творчество,
закон жизни
останется
неотъемлемой
частью развязки
всех его произведений.
Другой
важнейший
чертой языческого
мировоззрения,
нашедшей свое
отражение в
ранних рассказах
Пильняка, явилась
вера в добрые
и злые силы,
которые несут
в себе вещи. У
Пильняка вещи
несут в себе
память (рассказ
''Вещи''). Так из
языческих
категорий
легенд возникает
важнейшее
философское
понятие – память.
Позднее мотив
памяти преобразуется
в мотив археологических
раскопок, но
носителями
воспоминаний
по-прежнему
останутся
предметы.
В
рассказах также
намечается
антиномия,
которая будет
играть одну
из главных
ролей в историософской
системе Б. Пильняка.
Природа противостоит
Истории, как
неизменная
повторимость
– изменчивости.
Причем противостояние
происходит
по всем важнейшим
понятиям: -
любовь
''Каждая историческая
эпоха создавала
и создает свои
понятия любви,
и каждая историческая
эпоха имела
свои законы
рождения''
(''Верность'').
Конфликт между
мудростью
Природы и
субъективными
представлениями
о ней выступает
на первый план
в повести ''Мать
сыра - земля''
(27г).
Если соединение
человека и
природы возможно
только через
любовь, то соединение
истории и природы
достигается
через понятие
вечности, соединяющей
мудрость
историческую,
воплощенную
в Библии и природную,
связанную с
тайнами бытия
(''Тысяча лет'').
Дальнейшее
развитие понятие
''Вечность'' найдет
в историософской
концепции
писателя.
Таким образом,
характеризуя
ранние рассказы
Б. Пильняка, мы
можем говорить
о присутствии
в них антиномии
''История –
Природы'', имеющей
важнейшее
значение при
формировании
историософской
концепции
автора. Из этого
соотношения,
по Пильняку,
вытекает закон
жизни как
вневременная
и внеисторическая
категория.
Данная антиномия,
ровно как и
понятие закона
жизни, странится
в течение всех
творческой
жизни писателя
и, несомненно,
будет определять
характер его
произведений.
К 20-м годам Пильняк
все больше
внимания уделяет
категории
исторической
памяти, наметившейся
в творчестве
в 10-е годы. Ведущее
место в произведениях
начинает занимать
история. ''Вспомни
историю всех
времен и народов
…'' – в одном из
рассказов 19
года призывает
Б. Пильняк (7;138).
В 21-м году он ставит
вопрос об
историческом
развитии мира.
В повести ''Метель''
(21) дьякон размышляет
о первой дойке
скотины: ''Сколько
тысяч лет тому
назад и как это
было, когда
впервые доили
корову? и корову
ли доили или
кобылу? и мужчина
или женщина?
и день был или
утро? и зима
или лето? …''
(7;45). Ему нужно это
знать, чтобы
определить
закономерности
развития. Определить,
как ''на столетья
болотными
лихорадками,
умственным
… наваждением,
дубьем, стоеросом,
мгновением
в вечности,
возникают
империи'' (7;46).
Возникающие
вопросы об
истории развития
мировой цивилизации
как единого
целого Пильняк
решает на
историческом
материале
России. ''Я люблю
русскую культуру,
русскую – пусть
нелепую историю,
ее самобытность,
ее несуразность.
И еще я люблю
– метелицы,
разинавщину,
пугачевщину,
бунты: жги, круши,
крой, грабь: -
я люблю русский,
мужичий, бунтовщичий
– октябрь, в
революции нашей
метелицу, озорство
…'', - так характеризует
свое творчество
(темы, проблемы
и способ выражения
авторской
идеи). Б. Пильняк
в письме к Д.А.
Лутохину от
3 мая 1922 года (4;226).
Пильняк обращается
к понятию
историософия,
основная идея
которой состоит
в следующем:
зная прошлое,
можно оценить
настоящее и
предугадать
будущее. Пильняк
разрабатывает
собственную
историософскую
концепцию,
важнейшую роль
в которой он
отдает революции
– событию, по
его мнению,
соединившему
в себе прошлое
и будущее. Революция,
таким образом,
объяснила
первое и предопределила
второе. Это, по
Пильняку, откровение,
''величайшее
очищение'' над
землей. Необходимо
лишь познать
ее, вскрыть ее
сущность и мы
познаем будущее.
Пильняк не раз
будет перекрашивать
свою историософскую
концепцию,
движимый желанием
обнаружить
органическую
связь между
Россией и революцией,
найти верные
пути развития
послереволюционной
страны. Для
этого он, согласно
мистическому
реализму, должен
вскрыть инстинктивно
– бессознательное
начало в революции.
Поэтому писатель
дает обоснование
развернувшихся
в стране революционных
событий, связуя
их, согласно
историософской
концепции, не
только с предыдущими
двумя столетиями
послепетровского
развития, о чем
будет сказано
ниже, но и с
тысячелетней
национальной
психологией
народа, его
духовными
традициями,
социальными
навыками, его
мироощущениями.
Таким образом,
революция, ее
художественный
образ, созданный
Пильняком на
страницах
своего зрелого
творчества,
приобретает
национальный
характер.
Раскрытию этого
образа способствует
характер русского
человека, в
котором неразрывно
сочетаются
язычество и
христианство
(об этом Пильняк
много писал
в своих ранних
рассказах),
раскрывающиеся
через антиномию
Природа – история.
Но революция
– это не только
национальный
характер, это
и историческое
событие, развертывающиеся
в пространстве
и во времени
событие, на
характер которого
оказывает
влияние страна,
в которой добавится
и переплетется
с первой еще
одна важнейшая
для автора
антиномия:
Восток-Запад.
Противопоставление
Востока и Запада
осуществляется
по нескольким
основополагающим
категориям:
Отношение к
природе формировалось
под влиянием
последней. Так
на востоке
природа не
давала человеку
надежды на то,
что ее когда
– либо удасться
приручить.
Отсюда страх
перед стихиями
и в то же время
уважение и
преклонение
перед ними,
удивление и
восхищение
красотой и
гармонией
природы. Признание
непостижимой
тайны природы
рождал пассивно-созерцательное
отношение к
жизни, а также
коллективное
единство, как
способ противостояния
стихиям.
Единственно
возможная
активность
– самобытная,
творческая,
создающая новую
культуру, возможная
лишь на религиозной
почве. Именно
поэтому восток
признан колыбелью
всех великих
религий мира.
И в религии
Востока – тайна,
мистерия, постичь
которую можно
лишь созерцанием.
Востоку чужд
романтизм,
поиски смысла
жизни и разочарования.
Запад воплотил
в себе менталитет
древнего Рима:
рационализма,
''нетерпимый
к тайне'', обусловивший
практицизм
и расчетливость.
На западе условия
жизни, прежде
всего природные,
легче, оттого
нет необходимости
коллектива,
поэтому складывается
индивидуалистическая
культура и тип
мышления. Человек
мыслится как
творец собственной
жизни, нет
преклонения
ни перед стихией
– ее можно покорить,
ни перед религиозными
символами –
их можно создать.
На Западе стихия
покоряется
разумом.
Таким образом,
антиномия
Восток – Запад
выражается
в противопоставлении
восточной идеи
внутреннего
равновесия
человека и
бытия западной
идеей противостояния
человека и
окружающего
мира.
В России восточного
и западного
проходит выход,
по Пильняку,
в противостоянии
Москвы и Петербурга.
Издавна столицей
России была
Москва – город
для Пильняка
типично азиатский
''с несуразными
палатами на
углах, с ковриками
плакатов на
стенах'', с кривыми
переулками,
тупиками,
подворотнями
и пустырями,
заросшими
деревьями.
Петербург –
попытка связать
Россию с Западом,
навязать русской,
восточной
стихийности
западные
''культурные''
проспекты,
создать русский
''Парадиз''.
Рождение новой
столицы воспринимается
Пильняком как
глубоко чуждое
России явление,
оторванное
от народа и
исторического
хода развития
России: ''нелепая
случайность,
насилие над
русской историей
и русским народом''
(28;57).
Противоборство
Москвы и Петербурга
определило
историю России
вплоть до революции.
Торжество
Запада ознаменовалось
тем, что ''старая,
колонная, умная
Русь, с ее укладом,
былинами и
песнями, монастырями
– казалось, -
замыкалась,
пряталась,
затаилась на
два столетия''
(28;57). Но время от
времени, восточное
все же прорывалось
сквозь западной
культурный
слой, оно стало
тем инстинктивно-бессознательным,
что и определило
характер революции
и дальнейшую
историю России:
''Днем Китай –
город, за китайской
стеной, ворочался
миллионом
человеческих
жизней – в котелках,
в фетровых
шляпах и зипунах
… А ночью из
каменных закоулках
и с подворий
исчезали котелки,
приходили
безлюдье и
безмолвье,
рыскали собаки.
И тогда в этой
пустыне из
подворий и
подворотен
выползал тот:
Китай - без котелка,
Небесная империя,
что лежит где-то
за степями на
востоке, за
Великой каменной
стеной, и смотрит
на мир раскосыми
глазами, похожими
на пуговицы
солдатских
шинелей'' (6;52).
Средство двух
противоположных
начал так плотно
вошло в русскую
жизнь, что даже
время измеряется
двумя различными
мерками – восточными
и западными
''Часы у зеркала
– бронзовые
пастух и пастушка
…, как романтический
осьмнадцатый
век, им отвечает
кукушка … как
Азия, Закамье,
татарщина''
(6;69). А рядом с ними
– сборные часы,
не связанные
ни с посвященной
Европой, ни со
стихийным
Востоком, но
вместе с тем
явившиеся из
культуры древнего
мира, объединявшей
и Восток, и Запад.
Сборные часы
– проявление
чисто русской
черты-сборности,
– в которой, по
мнению многих
философов, и
проявляется
единство восточной
и западной
культуры в
истории России.
Для Пильняка,
тем самым,
открывается
еще один путь
России, собственно
русский, путь
в глубину русской
истории, в
домонгольские
времена, к самой
себе. Именно
эта соборность
– важнейшая
категория в
творчестве
Пильняка, явно
она проявится
в ''Голом годе''
и в ''Созревании
плодов'', но на
протяжении
всей писательской
жизни она будет
определять
поэтику пильняковских
текстов. Именно
соборность
диктует Пильняку
постоянное
обращение к
опыту писателей
– классиков
и писателей
– современников
(''… нам выпало
делать русскую
литературу
соборно …'', -
цитирует Пильняка
Ауэр (43;14), а также
к читательскому
опыту, постоянно
приглашая
читателей к
соавторству
(''Читатель должен
дополнить
рассказ своими
главами'' (''Вещи''
(5;21)); ''Каждому –
его глазами''
(''Голый год''
(6;53)). Соборность
нужна автору
для познания
истины, которая
добивается
только всеобщими
усилиями. Никто
не может единолично
завладеть
правдой. В жизни
столько правд
и истин, что
одному человеку
не под силу
овладеть ими.
В таком понимании
соборности
Пильняк близок
к древнерусской
философии
творчества,
согласно которой
письменное
слово воспринималось
как всеобщее
достояние.
Соборность
у Пильняка –
единение не
только современников,
но и людей, вещей
исконно русских,
древних, свободных
от западного
налета петербургской
культуры, которой
соборность
чужда. Возможность
соединения
дают археологические
расколки. Это
воскрешение
старой Руси,
оживившее
скифскую каменную
бабу, скрытую
веками истории
в многочисленных
курганах.
Расколки у
Пильняка приобретают
символическое
значение погружения
в другое время,
когда не было
борьбы. В- З а
было гармоническое
существование.
Столкновению
времен посвящен
рассказ ''Тысяча
лет''. Здесь
проявляются
несколько слоев
времени.
Князья Вильяшевы
ведут свой род
от Владимира
Мономаха, внука
великового
императора
Византии Константина.
Константин
крестил первую
русскую христианку
Ольгу. Младший
брат Вильяшев
– былинный
богатырь, старший
Константин
пошел в восточных
предков. В их
внешности и
манере проглядывают
хищные звери;
они веками
охотились и
подчиняли , но
ушло их время
и ''обессилела
их сила''. Она
''ушла'' под землю,
и ходят они по
курганам, в
которых ''хранится''
их сила, подлинно
русская, былинная.
Тысячи лет
умирала, рассеивалась
эта сила. Растворилось
время, но вскоре
снова задышал
курган, то есть
снова скапливается
сила, идет новый
синтез времени.
Пока время
спокойно и
неторопливо,
измеряется
тысячелетиями.
''Тысяча лет''
– не только
название рассказа,
это и важнейший
период развития
страны в историософии
Б.
Пильняка. Это
исторический
этап, на протяжении
которого
осуществлялось
противоборство
России и Запада.
''Где-то Европа,
Маркс, научный
социализм. А
здесь сохранилось
поверье, которому
тысяча лет''
(6;92). Рассказ знаменует
собой конец
тысячелетнего
царства, господства
Запада. Пробуждаются
истинно русские
силы, время
начинает измеряться
другими мерками.
Пильняк бесстрастно
свидетельствует
конец одной
эпохи и начало
другой. ''Оставим
мертвым погребать
своя мертвецы''
– библейский
эпиграф к рассказу
''Тысяча лет''.
Конец одной
эпохи, по закону
истории, повторяющему
закон природы,
свидетельствует
о начале другой.
''Так, когда вы
увидите все
сие, знайте,
что близко, при
дверях'' – еще
один эпиграф
из повести тех
лет ''При дверях''.
Так в Библии
предсказано
скорое появление
Сына Человеческого.
Противоборство
Востока и Запада
в России завершается.
Вверх в этой
борьбе одержала
Россия с ее
самобытной
соборностью,
с ее самобытным
временем, что
сохранилось
глубоко под
землей, надежда
на воскрешение
старой, исконной
Руси, которая,
по мысли Пильняка,
повторяющей
убеждение Н.
Бердяева, ''должна
сознавать себя
и Западом,
Востоко
- Западом, соединителем
двух миров …''
(15;28) и является
воплощением
гармонии истории.
Сейчас,
в преддверии
революции,
такое соединение,
по Пильняку,
возможно. Именно
оно поставит
Россию выше
всех других
государств
мира и даст ей
право ''перекрашивать''
историю по-своему:
''История иногда
меняет свою
колесницу на
иные повозки.
Сейчас история
впряглась в
русскую тему
…'' (7;112).
Итак,
Пильняк определил
предпосылки
революции и
ее роль в истории
России. Писатель
подчеркивает
ее высшее
предназначение
– вернуть страну
к своим истокам,
возвести ее
на новую ступень
исторического
развития. Все
последующие
произведения
призваны
проанализировать
революцию во
всех ее проявлениях
и спрогнозировать
пути развития
России.
Революция
появляется
как нечто
неопределенное,
смутное. В повести
''При дверях''
впервые для
изображения
революционных
событий используется
образ метели:
''А вечером звонил
кто-то по телефону
и сказал, что
с Урала идет
буран, и к ночи
метель прошла''
(7;22).
Метель
– излюбленный
символ для
изображения
революции у
Пильняка. Он
позволяет не
только избежать
автору четких
трактовок и
раз и навсегда
определенной
позиции в оценке
исторических
событий, но и
выстраивает
произведение
Б. Пильняка в
определенной
традиции русской
литературы.
Идет она от
Пушкина: вождь
мужицкого бунта
как бы материализуется
из бурана в
''Капитанской
дочке''. Описание
метели здесь
буквально
соответствует
тому, которое
дано в стихотворении
''Бесы''. Основной
мотив в этом
описании
– занесенные
дороги, невозможность
определить
дальнейший
путь и противостоять
стихии. Революция
у Пильняка –
тоже стихия,
уничтожающая
все старые
пути, а также
''бессмысленный
и беспощадный''
мужичий бунт,
возвращающий
Россию в 17 век,
исправляющий
''ошибку'' Петра
I.
В
1920-м году Б. Пильняк
пишет свой
первый роман
о революции
''Голый год''. Именно
в нем нашли
целостное
воплощение
основные антиномии,
через которые
раскрывается
историософская
концепция Б.
Пильняка: Восток
– Запад, Природа
– История. В
произведении
эти начала
находят свое
выражение в
ряде частных
противопоставлений:
бездуховность,
упадок культуры
среди интеллигенции
(детей Петра
I)
- и напряжение
воли, стремление
действовать,
строить новую
жизнь в голодной,
но движущейся
вперед России,
присущим большевикам,
''кожаным курткам'';
жизнь России
исконной, языческой,
допетровской
– и два века
после реформ
Петра; вера
истинная и
ложная (столкновение
язычества,
христианства
и масонства).
Все эти идеи
даны не в форме
абстрактных
рассуждений,
а воплощены
в пространственно
– временной
организации
произведения,
в самостоятельных,
сюжетных линиях,
мотивах и образах.
Конкретно-исторические
категории
соотносятся
с обобщенно
– философскими
(проходящая
минута – и вечность,
настоящая –
и будущее, жизнь
– и смерть), что
позволяет
рассмотреть
события революции
в широком философском
контексте.
Этот
синтез историософии,
философии и
традиционно
эпического
изображения
революции
определил и
поэтику ''Голого
года'' – Автор
отказывается
от привычной
романной традиции:
''Этой зимой я
написал уже
роман ''Голый
год'', - сообщал
Б. Пильняк И.И
Белоусову. –
У меня роятся
какие – то странные
образы и ощущения.
Писать так, как
писал Чехов,
Бунин, Ценский,
нельзя …''(21;32).
Складывается
орнаментальная
проза
Б.
Пильняка, навсегда
причислившая
его к русскому
авангарду,
импрессионизму.
''Революцию
взять сюжетом
почти невозможно
в эпоху течения
ее'', - скажет А.
Белый (14;29). Произведения
Б. Пильняка
свободны от
единого сюжета,
в них нет традиционных
романных характеров.
Они строятся
на ''склейке''
разнородных
в тематическом
и стилевом
отношении
''кусков''. Но именно
эта форма позволила
показать не
только рушившийся
мир, но и выявить
исторические
и философские
законы жизни.
История
по-прежнему
рисуется через
метафору, получает
свое развитие
образ метели.
Автор стремится
выразить
надиндивидуальную
ритмику эпохи:
''Каждому – его
глазами, его
инструментовка
и его месяц''
(6;53).
С
самого начала
на уровень
семантики
текста выносятся
два основных
мотива, включающих
в себя контрапункт
времени – вечности,
заявленный
уже в эпиграфе
к ''Вступлению''
(''… и тогда, когда
будущее молчит
о судьбине
нашей, всякая
проходящая
минута вечностью
начинаться
может'' (6;40)) и контрапункт
Ордынин – город
– Китай – город,
соответственно
тематизирующий
противо- и
сопоставление
двух одинаково
– стихийных,
иррациональных
начал – исконно
русского и
восточного,
которое сопутствует
русскому как
его бессознательное.
Тема Ордынин
– город подхватывает
образные доминанты
заглавной
мотивной линии
рассказа
''Проселки'', а
следовательно,
и саму идею
национальной
самобытности,
исконности:
'' Земли же ордынские
– суходолы,
долы, озера,
леса, перелески,
болота, поля,
пылкое небо
– проселки''.
Тема Китай –
города, ориентированная
повторами
словообразов
с семантикой
''отсутствия''
(''безлюдье'' и
''безмолвье'',
''без котелка'',
''вместо глаз''),
выносит идею
загадочной,
скрытой в глубинах
бессознательного
восточной
стихии: ''… в ноябре
в Канавине, в
снегу, из заколоченных
рядов, из забытых
палаток, из
безлюдья –
смотрит солдатскими
пуговицами
вместо глаз
– тот: ночной
московский
и за Великой
Каменной стеной
сокрытый: Китай.
Безмолвие.
Неразгадка.
Без котелка.
Солдатские
пуговицы вместо
глаз'' (6;52).
Оба
контрапункта
связаны друг
с другом и
сопровождаются
образами
сплетающимися
между собой.
Один из них –
образ кругового
движения, закон
природы и истории:
''А над городом
подымалось
солнце, всегда
прекрасное,
всегда необыкновенное.
Над землею, над
городом, проходили
весны, осени
и зимы всегда
прекрасные,
всегда необыкновенные''
(6;43).
Образ
кругового
движения в
главе I
''Изложение''
трансформируется
в мотиве знойного
марева, сна
наяву, колокольного
звона: ''В городе,
городское,
по-городскому.
Древний город
мертв. Городу
тысяча лет.
Знойное небо
льет знойное
марево, и вечером
долго будут
желтые сумерки.
Знойное небо
залито голубым
и бездонным,
церковки,
монастырские
переходы, дома,
земля – горят.
Сон наяву. В
пустынной
тишине, бьют
стеклянным
звоном колокола
в соборе: - дон,
дон, дон – каждые
пять минут.
Этими днями
– сны наяву''
(6;54).
Вскоре
указанные
мотивы рассыпаются
на элементы,
каждый из которых
или обретает
самостоятельное
развитие, более
или менее протяженное
или затухает,
или же получает
сюжетное
развертывание
и разрешение
(пожар в монастыре
Введенье – на
– Горе). В конце
концов эти
мотивные элементы,
перетекая
растворяются
в заполняющем
пространство
повествования,
начиная с шестой,
''предпоследней'',
главы, многоликом
образе метели.
Впервые он
появляется
как небольшой
самостоятельный
''орнамент'',
инструментированный
с помощью приема
ономатопеи
в конце ''раздела''
Ордынин- город
во ''Вступлении'':
''И теперешняя
песня в метели:
Метель.
Сосны. Поляна.
Страхи.-
Шоояя,
шо-ояя, шооояяя
…
Гвииуу,
гаауу, гввииууу,
гвииииуууу,
гааауу.
И:-
Гла-вбумм!
Гла-вбумм!!
Гу-вуз!
Гуу-вууз!…
Шоооя,
гвииуу, гаааууу.
Гла-вбуммм!!..
(6;51)
Рождение
новой действительности
соединяется
с криком лешего.
Таким образом
Пильняк указывает
на языческое
начало в революции.
Фрагмент
повторяется
в главе второй,
в эпизоде ''Две
беседы. Старики'',
уже не как анонимно
- стихийная
песня в метели,
а как речь
мудрствующего
попа - расстриги
Сильвестра,
уповающего
на сектантскую
стихию как
истинно народную
и видящего в
революции
''наваждение'':
''Слышишь, как
революция, воет
- как ведьма в
метель! слушай:
- гвииуу, гвииуу!
Шооя, шоояя …
гаау. И леший
барабанит:
гла-вбум! Гла-вбуумм!
…А ведьмы задом
- передом подмахивают:
-кварт-хоз!
кварт-хоз! …Леший
ярится: -нач-эвак!
нач-эвак! хму!
…А ветер, а сосны,
а снег: шооя,
шоооя, шооя…шооя…хмууу…
И ветер: -гвиииууу.
Слышишь?'' (6;87). Наконец,
в шестой главе,
в эпизоде ''Китай
– город'', фрагмент
включен в кругозор
наррации
персонажа-большевика
Архипа - Архипова:
''Метель. Март.
–Ах, какая метель,
когда ветер
ест снег! Шоояя,
шо-ояя, шооояя!
… Гвииу, гваау,
гааау …гвиииууу…Гу-ву-зз!..
Гу-ву-зз!.. Главбумм!!
Шоояя, гвииуу,
гаауу! Гла-вбумм!!
Гу-вуз!! Ах, какая
метель! Как
метельно!.. как
– хо-ро-шо!..'' (6;153).
Таким
образом. Прием
повтора манифестирует
глубинную
взаимообратимость
контрапунктно
противопоставленных
тематических
линий, поскольку
обе они не только
выносят на
поверхность
мотивы стихии
(русской и
восточной), но
и показывают
пределы преобразовательной
энергии сознательного
начала (его
возможности/невозможности)
по отношению
к началу иррационально-
стихийному
(знаменитый
лейтмотив
''кожаных курток''
-большевиков,
''энергично
фукцирующих''
и олицетворяющих
революционную
''волю к власти'').
Мотив метели,
следовательно,
получает
дополнительные
тематические
обертоны и дает
росток новому
лейтмотиву:
''Россия. Революция.
Метель''. Этот
мотив приобретает
статус межтекстуального
рефрена и свяжет
не только фрагменты
одного текста,
но и целые
произведения
(''Голый год'',
''Иван – да - Марья'',
''Метель'', ''Третья
столица'', ''Повесть
о черном хлебе'',
Машины и волки''),
создавая единое
пространство
метатекста.
Исправляя
''ошибку'' Петра,
возвращая
Россию к ее
национальным
истокам, революция
открывает новые
пути, которые
должны возвысить
Россию над
миром. Оттого,
она воспринимается
Пильняком
романтически
– восторженно:
''Не майская ли
гроза революция
наша? не мартовские
ли воды, снесшие
коросту двух
столетий?'' (6;75).
По
словам А. Солженицына,
Пильняк ''разрывается''
в поисках подходящего
образа: ''Революция
пришла белыми
метелями и
майскими грозами''
(6;75). ''В России сейчас
сказка. Разве
не сказочен
голод и не сказочна
смерть? Разве
не сказочно
умирают города?''
(6;106)
Новый
путь, на который
вступает
послереволюционная
Россия, подчеркивают
многочисленные
описания разрухи
старого мира:
''теперь разрушен'',
''теперь уничтожен''.
Уничтожены
не только города,
но и природа,
окружающий
мир, человек.
Их поражает
пожар, в который
преобразован
мотив зноя: ''В
1914 году, в июне,
в июле горели
красными пожарами
леса и травы,
красным диском
вставало солнце,
томились люди
в безмерном
удушии. В 1914 году
загорелась
Война и за ней
в 1917 году – Революция''
(6;49). Получает
дальнейшее
развитие и
мотив колоколов,
переплетаясь
с мотивом смерти.
Гибнут монастыри,
сбрасываются
колокола, как
когда-то при
Петре I.
Россия возвращается
к язычеству,
наблюдается
торжество
''бесовства'',
''бесовидение
в метель'', применяя
слова П. Флоренского
о блоковских
''Двенадцати''
к пильняковской
метели.
Революция
в ''Голом виде
'' увидена глазами
двух идеологов
''бесовства'':
''западника'' и
''почвенника''.
Они выражают
возможные пути
развития России
после 1917 года.
''Западник''
– сапожник
Семен Матвеев
Зилотов считает,
что именно
революция
спасет Россию:
''На красноармейских
фуражках загорелась
мистическим
криком пентаграмма
… она кричит,
донесет, спасет''
(6;132). Зилотов намечает
и точные сроки
прихода ''спасителя''.
''Через двадцать
лет будет спаситель.
Россия скреститься
с иностранным
народом … ''
(6;132). Зилотов
разрабатывает
подробный план
порочного
зачатия ''спасителя'':
в монастырском
алтаре должны
совокупиться
начальник
народной охраны
Ян Лайтис
(''иностранец'')
и делопроизводитель
Оленька Кунц
(''девственница'',
которая на
самом деле
оказалась
блудницей):
''Кровью алтарь
обагрится. А
потом все сгори,
и иностранец
– огнем''. План
удается в своей
фактической
части - монастырь
действительно
сгорает. Но
вместо рождения
спасителя
получается
нелепый фарс:
товарищ Лайтис
арестовывает
Оленьку, Компарт
приказывает
арестовать
самого Лайтиса,
а сумасшедший
''апостол'' сгорает
в монастыре.
''Мечтанья
юности и иссушенный
мозг в мечтаньях
…!'' – комментирует
его прожекты
скрещения
России с Западом
автор.
Сгорает
в монастырском
пожаре и другой
пророк бесовства
– ''почвенник''
архиепископ
Сильвестр.
Когда Зилотов
показывает
старому владыке
красную бумажную
звезду, склоняя
ее концы (символизирующие
столицы западных
государств)
к центру (Москве),
то архиепископ
кричит: ''Заблуждены!
Заблуждены!
Ересь!'' Сильвестр
излагает свою
теорию революции:
''Песни народные
вспомни, грудастые,
крепкие, лешего,
ведьму! Леший
за дело взялся,
крепкий, работящий.
Иванушку –
дурачка, юродство
– побоку. Кожаные
куртки. С топорами.
С дубинами.
Мужик!'' (6;129). Это
русский национальный
вариант бесовства,
противопоставленный
''иностранному''
антихристу.
По
концепции
архиепископа,
вся история
России основана
на бунте против
государственности:
''Нет никакого
интернационала,
а есть народная
русская революция,
бунт – и больше
ничего. По образу
Степана Тимофеевича''.
И именно в революции
народ получил
возможность
осуществить
свою мечту –
построить
''государство
без государства''.
''Ну, а вера будет
мужичья'', как
раньше, когда
''вместо Пасхи
девушек на
урочищах умыкали,
на пригорках
в дубравах
Егорию, скотьему
богу, молились.
А православное
христианство
вместе с царями
пришло, с чужой
властью …Жило
православие
тысячу лет, а
погибнет, а
погибнет - ! –
лет в двадцать,
в чистую, как
попы перемрут
(этот срок называет
и Зилотов для
прихода антихриста)
…И пойдут по
России Егорий
гулять, водяные
да ведьмы, либо
Лев Толстой,
а