Далев ковчег

К 200-летию со дня рождения В.И. Даля

Очажок русской речи

Лугань. Грудень* . 1801 год. Белый дом на Английской улице. Надо же. Глухое исходище многоводной жизни-реки Даля на улице с чужеземным названием. Судьба глумлива, но закаляет она человека. А на изгальность судьбы -- строптивость человека. Дома говорили по-русски. И спорили о словах. Слово -- да что в нем такого, чтоб кровь в бырь* ударилась, напружились боевые жилы на висках, покинули глазницы налитые юшкой шары? Стоит ли оно того? Коль ты дружен с своею душой, коль ты с совестью на ты, коль дорога тебе земля, родина, тот двор, в котором свет Божий впервые полыхнул тебе зрачки, коль дороги тебе люди, с которыми ты шагаешь по этой по земле угрюмой, то да, слово того стоит. Ибо в нем дыхание, в нем тепло, в нем наглядный отпечаток твоего отношения к бытию. Слово -- безоблыжное зеркало твоей жизни. Итак, в доме Ивана Матвеевича Даля, неустанного труженика-врача, знавшего ряд современных и мертвых языков, положено было изъясняться по-русски. Жребий брошен. Рубикон -- позади. Позади и вся высоковыйная гугнявая знать...

От родителей Володя унаследовал светлый, ничем не замутненный, пытливый ум, неописуемую усидчивость и целеустремленность, благорассудительность, отзывчивость, безукоризненную честность и беспочвенную веру в возможность улучшения существующего порядка. Его отец не покладая рук пользовал всех и вся, неизменно обращая внимание вышестоящих на душераздирающие условия, в которых приходилось тянуть непосильную лямку и мастеровым людям* и шахтерам. Жуть, до мозга костей пробирающая жуть. Душеимущему слышна была безропотность этих бессловесных тварей. Безропотность сия стучала в сердце Ивана Матвеевича пеплом Клааса. А безропотность взрывней любой взрывчатки. И она без часового устройства, не равен час...

Мать будущего словосборщика тоже владела несколькими языками, а бабушка работала переводчицей. Споры о словах -- словопрения в самом тесном смысле этого слова -- являли собою явление повседневное. Как-то раз бабушка спросила внука: -- "Ты хочешь быть переводчиком?" Пораскинув молодою помыслью, маленький Володя, словно в воду глядя, ответил: -- "Нет. Но хочу все время искать слова". Призвание призванию рознь. Это было из всех возможных призваний призвание верховное, державное, предержащее, призвание жизнеутверждающее.

Из садка в реку

Летом 1814 года отец отвозит своих двух сыновей в Морской корпус в столицу севера. Казарменность Володе не по нутру, заведёнщина, вымуштрованность, воспитательство, а не воспитание. Розги. Что ни день, то розги. На уроках учащимся преподносили не одни только знания. Знания заботливо приправляли подзатыльниками, умноженными на зуботычины, сдабривали тумаками, разделенными на мордотрещины. Уравнение прелюбопытное. Так оно и лучше. Так прочнее вперяется дело в память... Шестопёром по шарабану, чтоб будущий матрос шибче извлек лебезительный корень из зубаря* и взял кратчайший путь на пресмыкательство...

Корпус окончен. Пятилетний срок-клубок размотался. Сложился человек. Оглобельного росту. Косая сажень в плечах. Льняные волосы. Глаза -- два прозрачноводных ставка* . Ушки-мерёжи на чеку. Русский человек. Сын Руси. Русыч. Суматошные сборы в дорогу, щемяще грустное прощание с однокашниками. Присяга на верность принесена. Смешно приводить к присяге честнягу -- это все равно, что у небесных врат спытывать приявшего мученическую смерть богоугодника: -- "А на земли в Бога веровал?" Для Даля слово -- корневищный стержень бытия, и нарушение его -- грех смертный, мгновенно влекущий за собой смерть души. Такая смерть подспудно таится в глазах клятвопреступника, поражая их неизбывным туском мертвечины. Потускнение взора и В.И. Даль -- обонпольные* противоположности.

Краеугольное слово

Карету мне, карету! Отправление на родное пепелище, путь дальний, многодневный, а по дороге СЛОВО, красное, заглавное СЛОВО, походя слетевшее с языка ямщика-простолюдина: "Замолаживает". У Русыча ушки-мережки как воспрянут топориком -- слово схвачено! Испытующий ум-ваятель берет лицо выпускника в оборот и из него варганит ни дать, ни взять вопросительный знак. Ямщик-словотворец поясняет: -- "Пасмурнеет". Желторотый словолюб -- тетрадь из кармана хвать, слово занесено! Лиха беда начало... Терпение и труд все перетрут, а любовь к народу, к исконному, кондовому слогу в первозданной его чистоте, стопотовое полувековое дело превратит в чудесный неоскудевающий источник присноизливаемого вдохновения...

На службу. Черноморский флот. Ночная вахта. Безмятежность. Мощное, дремлющее море. Величественный восход дневного светила. День на самом брезгу* -- прободание солнцем брюшной полости звезднопегого коня, как брызжет кровь -- заря. В самой лютой стихии великая законосообразность, подчиненность разудалой воле Всевышнего, а в природе человека заложена коварная двуликость. Кто в силах ее в себе побороть, а кто ее раскручивает и в этом бешеном биении янусовидного маятника испытывает небезгрешное наслаждение. Узнав, что командующий флотом -- мышиный жеребчик да пустосвят, Володя, которому наималейшая доля лицемерия была невсутерпь, накарябал на него личноколку* в стихах. Молва по людям, что волна по морю. Через день весь город превратился в иерихонскую трубу, шепотом раззванивающую уедливое стихотворение. Шепот -- самое летучее из всех летучих веществ, ртутью проникающее повсюду. Иной шепот -- все равно, что крик-раскрик во весь кадык...

Учинили обыск у щелкопера Даля. Все перелопатили. Стали уходить. Володина мать, разъяренная беззастенчивостью обыщиков, напоследок пхнула ногой ящик комода, в котором валялась стоптанная обувь -- "Тут еще не искали." Гороховая шинель выдвигает ящик и... обнаруживает вероломную личноколку молодого извращенца. Военный суд. Мурыжные допросы. Канители на целый год. В суд, что в воду, не выйдешь сухим. Постановление -- разжаловать лиходея в матросы.

Обжалование. Высшее начальство отменяет решение. Только Далю во флоте каюк. Он -- порченый товар. Друзья ханжи-жертвы стихотворного послания сделали дальнейшее пребывание Даля во флоте немыслимым. Будущий бытописатель бросает службу. Оно-то и лучше -- он качки не выносил...

Ловколезие*

В 1826 году Даль поступает в Дерптский университет. Золотая, незабвенная пора. Сил -- непочатый край, ум пребывает в лихорадочном состоянии исступленного жора, память -- капкан с мертвой хваткой, а у Даля, недюжинного во всех отношениях человека, все это утысячеряется, убыстряется во сто крат. Пирогов, даровитейший хирург, впоследствии писал про своего друга: -- "Это был замечательный человек. За что ни брался Даль, все ему удавалось усвоить". У словарника сразу же обнаружилась "легкость необыкновенная" в руках и к искусству внутрителого врачевания он проявил незаурядную способность. Говорили, что у Владимира Ивановича были две правые руки -- шуйца его слушалась, яко десница. На поле битвы это величайшее достоинство.

Отличничество сопряжено с вящей ответственностью. Даль, ударник врачебной науки, окончил курс, рассчитанный на пять лет, за четыре года. Проводы ему и нескольким товарищам были устроены на славу. Зажгли праздничную теплину* , от нее -- факелы. Средь торжественной ночи накануне горькосладких росстаней раздавалась простая задушевная песня о вековечной дружбе. Этот прощальный вечер своею проникновенностью и сугубопевностью врезался в память Даля на всю жизнь. Дай Бог каждому человеку хоть раз в жизни испытать такое.

Боевое крещение

Новоиспеченного лекаря отправляют на майдан военных действий. Шла война с Турцией. После одной ожесточенной битвы поле обильно угобжалось кровью бездыханных и на ладан дышащих солдат. Владимир Иванович молоньей неутомимо снует по полю, долгоперстые ветки-молоньята "режут, перевязывают, вынимают пули". Набирается опыт. Наметывается глаз. Становление врача. Становление человека. Становление носителя добродетели. Становление светоча.

Таких днем с огнем поискать, а в России, да и в других странах тож, укороносных светочей обесточивают. Чтоб за власть держащимся бесстыжие вытараски не резало...

Прикостровая рыбалка

Бритолобые у костра. Протишь малая. Причудливые тени играют в прятки на испачканных, испитых лицах вкорень измотанных солдат. Чужбина. Подвздошье вражеским ятаганом вспарывает тоска. Пора благобеседная. Из непроглядной мути россыпью наплывают мысли о родине. Подсосеживается мережеухий* лекарь. С бережка тихоструйной беседы закидывает мелкоячейчатый невод. Тоня* рунистая, глубоченная. Улов разночешуйчатый до помрачения рассудка. Знамо дело, у солдатского костра отводят душу выходцы из самых отдаленных уголков неукрощенной Руси. Душу выворачивают, а из нее словно золотинки сыплются словечки-блестки, поговорочки, прибаутки, дотоле николи не примешивавшиеся к цокоту копыт о мощеные улицы столицы. Лекарь привычным движением выхватывает тетрадь. Набиваются потроха будущего словаря. Словолюба любят, ибо простого солдата любит словолюб и ради спасения ему жизни свою собственную жизнь бездумно ставит на кон. Солдаты лезут из кожи вон, пытаясь подсказать ему какое-нибудь слово или оборот, достойные занесения в тетрадь.

Вмале словодобыча укладывается разве что в увесистый ягдташ, который вподдым одному только верблюду. Впрочем, верблюд -- животное вьючное, а не разумное. Ему не втемяшишь в голову, что ягдташ энтот -- то зерно, которому суждено расколоситься сам-тысяча в сокровищницу живого великорусского языка.

Беспонятное животное во время многохлопотного перехода проходит через игольное ушко и улетучивается. Даль сокрушен, расшатан до основания своей разметистой души. Солдаты из уст в уста распространяют тревожную весть. Через одиннадцать дней казаки отбивают у турок верблюда-кладовоза. Словарнику возвращают верблюдного сына. Лица у них -- вылитое красно солнышко. Простой народ души не чаял в своем лекаре, а сам лекарь дорожил таким к себе отношением пуще, нежели воздухом. Каково аукнется, таково и откликнется. А власти верховные до этой прописной истины никак не дотумкаются...

Лекарь-оборотень

Вспыхнула война с Польшей. Как-то обоз раненых плетется в хвосте пехотного корпуса, стремящегося соединиться с российскими войсками по другую сторону Вислы. Колонна подвергается назойливым комариным налетам поляков. Когда пехота доходит до реки в том месте, где мост, генерала ожидает роковая картина -- мост разрушен. Душа в пятки. Кровь в стынь. Русские попали в пасть* .

Подтягивается обоз раненых. Даль распоряжается о размещении их на запущенном винокуренном заводе и затем отправляется к реке. Там настроение такое -- хоть отходную читай! Рассудительный, хладнокровный лекарь скидывается казаком и пускается в разведку. Неподалеку он обнаруживает склад с бочками. Нужда -- отец догадки! Смекалке нет цены. Мост на плотах! Даль совлекает с себя казака и лекарем является к генералу. Делится с ним замыслом. "Да розмысла* у нас нет! Возьметесь за дело?" Ничтоже не сумняся, Русыч выпаливает утвердительный ответ, одновременно оборачиваясь волшебником по подручным средствам.

Даля, впоследствии досконально изучившего неуловимую нежить, можно с полным правом окрестить оборотнем. Подобно многострадальной бабе, которая семьдесят семь дум передумает, слезая с печи, Даль превращается в саму исполнительность. На прибрежном участке стук и гам, топоросверкание и млатобой -- махаловка несусветная! Чародей носится по-над землей, острозорко следя за ходом дела -- прибрежные укрепления, ключевые узлы -- ДАЛЬновидности ему не занимать! Мановением жезла наводится мост, смыкаются берега! Проверка на прочность -- тяжеленный груз с грохотом пускают по настилу -- мост на бочках пловуч, как пробка! Второпях осуществляют переправу под недреманным оком мостостроителя. На покинутом берегу появляется конница неприятеля. Пронюхав в чем дело, она бросается к мосту. Даль схватывает топор со дна бочки и двумя ударами рассекает предусмотренный им колумбов узел. Весь мост бочками рассыпается, точно порванная нитка деревянных шариков. Раздаются выстрелы, смертоносный свист над головой, лекарь в воду прыг! К водяному в гости, благо с нежитью на ты! Чем не оборотень?! И во дворцы и в омуты вхож! На берегу затаенный дух и тысячебельмый выкат... Близ берега -- всплеск и -- мокропатлатая башка сорвиголовы! Вовсюгрудный крик -- ура!

Русский человек. Он из подручных средств такое изготовит, что и не снилось западным изобретателям. Досельный русский мужик, который вопреки нареканиям злых языков далеко еще не вывелся, не выродился, расшибется всмятку, чтоб ближнему пособить. И вековечная лень с него свеется, если только дать ему возможность по-честному хлеб добывать. А уж если к справедливому вознаграждению за выполненный урок приложится и подбадривающее похлопанье по плечу, тогда уже костьми ляжет, вкалывая всеми потрохами и спуская тьму потов... Даль всем своим глубинным нутром разумел, что простой народ надо беречь, как зеницу ока. Без него ни тпру, ни ну...

Забота о героях-лоскутниках

В 1832 году Даля переводят в военно-сухопутный госпиталь в Святопетрограде. Условия анафемские. Ухищрений руководства не оберешься. Основной упор -- на обман, приводящий к самообогащению. Для больных и раненых Владимир Иванович -- долгожданный глоток свежего воздуха и неоценимый источник заботливого внимания и сердечного участия. Сноровка и обоюдорукость поднаторелого врача-внутрительника вызывают восхищение и внушают к народолюбцу уважение и истую любовь. О словострастии Даля скоро узнают больные и они самозабвенно переворашивают отдаленнейшие закоулки памяти в усиленных поисках слов и выражений, достойных прописки в сокровенной тетради. Если сборщик записывает слово, то у предложившего его душа занимается благостным теплом, и глаза заволакивает поволокой щирого счастья. У больных, изголодавшихся солдат только и свету в окошке, что светодарный работяга из Лугани.

Правду -- под спуд!

"Не сказки были для меня важны, а русское слово, которое у нас в таком загоне, что ему нельзя было показаться в люди без особого предлога и повода." В столицах простому, меткому русскому слову было тесным-теснехонько. Несть бо пророка в отечестве своем... Уж если на великосветском вечере какой-нибудь оторва осмелился ввернуть в свою изысканную, пропахшую французскими духами речь какое-нибудь в корне русское словцо, то тонковыйные, лжепросвещенные вельможи -вздыморылы как закрутят вздернутыми носиками, будто в изнеженные ноздри им запихнули противопочечуйный* кизячок! А сегодня, лет эдак полтораста спустя, разве что с ветерком в черепке дедуля скажет "обстановка" или "положение" или "обстоятельства" вместо наглухо угнездившегося на птичьих правах и самоуправно повелевающего словечка-любимца "ситуация". Уж скоро заговорят "ситьюэйшан", чтоб еще плотнее подольститься ко всем Европам...

О чем бишь мы...О да! про пробу пера -- итак, на свет появляются невинные сказки Казака Луганского, долженствующие служить наглядным примером того, что и по-русски можно тонко выражаться. Книга сразу же снискивает вылупляющемуся писателю известность, но вскоре стоглазый Арг и сторучный Бриарей* с гавканьем и гиком дают злокозненному бунтарю заправскую угонку -- книга из продажи изымается! Беда, видать, заключалась в том, что Владимир Иванович дотошно разбирался в быте народа, с непревзойденной проницательностью прозревал его измочаленную душу и прослеживал его многокрестный путь. Бытописатель бытописателем, а правдописатель -- уж это писательский беспредел, которому во что бы то ни стало надлежит неукоснительно положить предел. Правда правде рознь -- то есть, пусть суть ее неизменна, а ее можно по-разному преподнести. Сермяжная правда -- самая что ни на есть глазорезучая. Скудоумный забуквозорник не углядел ничего подозрительного в сборнике сказок и дал добро на выход его в свет. Отклики более чутких блюстителей закостенелого порядка не замедлили раздаться. Стоокий Молох Третьего отделения лихорадочно приводит в движение ненажорные жернова госправдодробительного постава: книгу безотлагательно исторгнуть из продажи, каверзного бумагомарателя -- в черный мешок. К величайшему моему несчастью, большевикам было с кого пример брать...

За Даля келейно заступается неизвестный правозащитник. Николай Палкин сквозь зубы процеживает: -- "Освободить Даля." Споткнувшегося об истину писателя вновь приводят к Мордвинову, криводушному начальнику Третьего отделения. Всего лишь час назад тот с пеной у рта задавал заневедавшемуся лекарю-сочинителю такую прочуханку, аж уши заплывали. А теперь, вторично