Система воеводского управления в освещении историков-сибиреведов

конец XVI — начало XVIII вв., что во многом обусловлено содержанием источников (среди вторичных это, прежде всего, работы русских и советских сибиреведов, к тому времени основательно изучивших историю первых ста лет колонизации Сибири). Вместе с тем, основополагающим для Ланцева стал заимствованный у Кернера тезис о частичном восстановлении традиций кормлений в Сибири по инициативе воевод, чему активно воспротивилось правительство. Указание на кормленческие черты — не единственное, что сближает исследование Ланцева с традициями русской историографии.

Искоренение кормлений в XVI в. Ланцев рассматривал как часть борьбы с боярской аристократией, после победы над которой встал вопрос о привлечении на службу новых социальных групп. Первоначально выход был найден в избрании земских старост, которых Ланцев называет «демократической выборной властью» (democratic elective officials); наряду с ними действовали приказные люди, городовые приказчики, направлявшиеся из Москвы со специальными поручениями (в них Ланцев видит предшественников дьяков — ближайших сотрудников воевод, но не самих воевод, как полагает современный историк А. Павлов). Со временем стало ясно, что развитие самоуправления не было на руку государству, сделавшему ставку на окрепший класс служилых дворян, из среды которых и формировалось воеводское управление. Свою жизнеспособность воеводская власть доказала сама: к концу Смуты в распоряжении верховной власти никакой другой системы управления, кроме военной, не осталось. Разумеется, в этот период активно действовали сословно-представительные учреждения, но их интересы все же, по мнению Ланцева, не совпадали с интересами правительства. Эта же система была перенесена и в Сибирь, где всю власть, особенно на раннем этапе, было разумно сосредоточить в руках военачальника. По оценке Ланцева, воеводы содействовали процессу централизации управления, боролись с влиянием крестьянского и посадского миров. При этом правительство не желало чрезмерного усиления воевод, и без того обладавших самыми широкими полномочиями. В основе многочисленных злоупотреблений властью лежало стремление воевод к обогащению — преимущественно за счет местного населения[22].

Как пишет Вершинин, «в XVII в. управленческий аппарат содержаться полностью за счет государственных доходов не мог, и это обстоятельство создавало из феодалов-земледельцев тот единственный контингент, из которого формировались кадры высшего и среднего звена». Очевидно, ни жалованье, ни деньги на подъем, ни натуральные припасы не воспринимались воеводами как средства, достаточные для обеспечения их проживания на новом месте в течение нескольких лет и для выполнения служебных обязанностей. К тому же, «в психологии представителей дворянского класса, попадавших на гражданскую службу, последняя прочно связывалась с понятием „пожалованья“, награды», поэтому сибирский воевода так или иначе «надеялся поправить (или увеличить) свое материальное благосостояние»[23].

Все это способствовало поддержанию традиции «кормления от дел» (получения от населения «почестей» и «поминков», «праздничных денег» и «вседневных харчей», «въезжих и отъезжих денег»), обстоятельно описанной в работах советских историков. Указывая на кормленческую традицию, Ланцев подчеркивает ее феодальное происхождение, что важно для определения им сибирской администрации XVII в. как системы, сочетавшей элементы феодального общества с идеями бюрократической централизованной монархии. О традициях феодального управления писали и отечественные исследователи сибирского воеводского аппарата, в частности, о праве дворян подавать челобитные с просьбой об отправке на воеводство (об этом сообщает и Ланцев), наследовании воеводской должности, об обусловленности права на участие в управлении генеалогическими связями с четвертчиками сер. XVI в. (то есть бывшими кормленщиками), о соотношении воеводской должности с военно-служилым чином.

Ланцев пишет также о сохранении в системе сибирской администрации феодальной классовой дифференциации, поскольку традиционно государству было удобнее давать представителям различных сословий разный объем полномочий. Переходный характер системы заключался в том, что ее структура не была неподвижной, но здесь следует учесть вывод отечественных сибиреведов о том, что случаи назначения детей боярских на полный воеводский срок были весьма редкими.

По мнению Ланцева, сибирская административная система имела ярко выраженный военизированный характер, но главной функцией управленческого аппарата при этом было удовлетворение интересов фиска. Свои размышления историк завершает не вполне ясным утверждением, что могущественная сибирская служилая аристократия (под ней понимаются воеводы и их подручные) была готова вернуться к политическому феодализму, чему Сибирский приказ энергично и эффективно противодействовал[24]. С последней частью утверждения трудно не согласиться, так как количество ограничителей воеводской власти было велико (сам Ланцев называет в этом ряду и правительственный надзор, и соответствующее законодательство, и частые смены воевод, и принцип взаимоконтроля во властных органах, и контроль со стороны мирских органов самоуправления). Вероятно, под «готовностью к политическому феодализму» историк подразумевал неизбежность конфликта между государством, двигавшимся по пути формирования абсолютистской монархии, и столь специфичным и противоречивым элементом государственной системы, каким являлось воеводское управление.

Акишин справедливо полагает, что «чрезвычайно большая по закону власть воеводы над уездными людьми превращала его „в далекой государевой отчине“ почти в полного хозяина». Акишин приводит следующее признание нерчинского воеводы И. Николаева, зафиксированное в источниках начала XVIII в.: «Хто де мне укажет? Я де сам царь тако же, как на Москве царь Петр Алексеевич: что де хочю, то делаю. Никто мне не укажет. Не токмо де в Нерчинску, я бы и на Москве был царь»[25]. В действительности, конечно, воевода признавал над собой верховную власть, но современникам были хорошо известны подобные настроения сибирских властителей. Не случайно несколько позднее возникла легенда о стремлении сибирского губернатора М. П. Гагарина (в свое время нерчинского воеводы, представителя клана воевод Гагариных, в руках которых к концу XVII в. оказалась почти вся Восточная Сибирь) превратить Сибирь в самостоятельное государство. Хотя в материалах следствия по делу Гагарина никаких подтверждений этому нет, возможно, как пишет Акишин, эта легенда «отражает отголоски разговоров, которые вели князь М. П. Гагарин и верхи сибирской администрации»[26]. Следует заметить, что и до учреждения губерний центральный орган сибирской администрации, Сибирский приказ, был достаточно влиятелен и самостоятелен, чтобы не только осуществлять контроль за деятельностью воевод, но и, в случае необходимости, исподволь противодействовать политике верховной власти.

Собственно, в монографии Ланцева, содержащей подробный разбор структуры сибирской администрации, описание ее многообразной деятельности (в том числе отношений с коренными народностями, с крестьянским и посадским миром, казачеством и церковью), ничего не говорится о каком-либо политическом противостоянии центральных и местных сибирских властей. В более поздних исследованиях Ланцев вообще пришел к мысли о ведущей роли правительства в ходе колонизации Сибири и даже о выработке еще правительством Бориса Годунова последовательного плана русского освоения восточной окраины. Другой ученик Кернера, Р. Фишер, опровергал вывод Голдера о том, что произвол сибирских чиновников был вызван отсутствием у правительства четкого плана управления новой колонией. Политику правительства Фишер называет вполне определенной и последовательной, но считает необходимым отличать ее от действий местных властей, конкретных служилых людей и промышленников. Государство неизменно строго регламентировало ясачные сборы, ограничивало участие купцов и промышленников в пушной торговле, пресекало чиновничий и казачий произвол в отношении местного (коренного и пришлого) населения, исходя при этом из требований здравого смысла и представлений о собственной выгоде. По оценке Фишера, такая политика была замечательной для государства, эксплуатировавшего более слабые и отсталые народы, но он же отмечает, что слабая забота о собственных служащих привела к тому, что на местах все законы, так или иначе, нарушались[27].

Выводы историков Калифорнийской школы в довольно искаженном виде были усвоены последующей историографией и даже объединены с концепцией Голдера, в результате чего возникло достаточно распространенное в западной литературе представление о противоречивости царской политики в Сибири, о борьбе центральных и местных властей, ограничивавшей степень реального влияния правительства на ход колонизации. Оставляя в стороне теоретические дискуссии о типах общественно-политического устройства, об эволюции государственного аппарата России и, в частности, Сибири, западные историки спорили о роли сибирской администрации в освоении региона, исходя из оценок тех или иных направлений ее деятельности.

Так, британский историк Т. Армстронг, в отличие от Фишера, отрицал наличие у правительства четкого представления о целях сибирской колонизации, следствием чего стала противоречивая политика властей в отношении коренного населения Сибири. С одной стороны, по заключению Армстронга, русские редко вмешивались в дела туземцев, отношение к ним правительства было достаточно либеральным, но действия местных чиновников зачастую отличались бессмысленной жестокостью. Западногерманский историк Ю. Семенов также писал о «дикой анархии», царившей в системе управления Сибири (этот тезис был весьма популярен и в отечественной историографии XIX–XX вв.). Причиной этой ситуации, по мнению Семенова, был недостаточный контроль со стороны правительства, ослабевавший по мере сокращения доходов от колоний (Семенов относит это утверждение преимущественно к XVIII в., тогда как во второй половине XVII в. резкое падение доходов от пушной торговли вызвало немедленную реакцию со стороны правительства, пытавшегося уличить воевод в нерадении и устроившего длительный сыск), следовательно, чем меньше доходов получало правительство, тем вольготнее жилось сибирскому чиновничеству[28].

Американский историк М. Раев также полагает, что до середины XVIII в. у правительства не только не было плана управления Сибирью, но отсутствовал и сколько-нибудь значительный интерес к восточным владениям. Ситуация изменилась с воцарением Екатерины II и распространением идей Просвещения, когда была пересмотрена оценка сельскохозяйственного и торгового потенциала края, острее стала ощущаться потребность в реорганизации погрязшей в злоупотреблениях и волоките сибирской администрации. По сути, Раев воспроизводил вывод о противоречии между взвешенной и разумной политикой правительства и бездумностью и хаотичностью местных властей. При этом в отличие от Ланцева, видевшего противоречия в самой системе управления, о чем подробно было сказано выше, в работах указанных историков совершенно ничего не говорится о том, что лежало в основе такого противоречия — слабость ли правительственного контроля вследствие удаленности региона, что развязывало руки местным администраторам; неразборчивость ли и непродуманность кадровой политики; стремление ли сибирских чиновников превратить систему власти в инструмент удовлетворения корпоративных интересов, сочетая эту функцию с выполнением задач, поставленных перед сибирской администрацией правительством[29].

Вместе с тем, в западной историографии оставалась неизученной история сибирской системы управления в XVIII в. Данное обстоятельство не позволяет считать достаточно обоснованной и противоположную концепцию в западной историографии, возникшую в последние десятилетия и связанную с именами А. Вуда, Б. Дмитришина, Дж. Форсиса, Ю. Слезкина, У. Линкольна. Английский исследователь А. Вуд определяет «восточную экспансию» как один из инструментов усиления русского самодержавия (то есть вопрос об эволюции российской государственности все-таки ставится), успехи и неудачи которого в Сибири зависели, прежде всего, от действий правительства, а не от деятельности коррумпированного сибирского чиновничества. Американский исследователь Дмитришин, хотя и отмечает отсутствие четкого плана колонизации, все же считает сибирскую систему управления эффективной, способной осуществлять должный контроль за новыми присоединенными территориями и «обеспечить в требуемой мере использование природных и людских ресурсов». То обстоятельство, что царское правительство зачастую не знало о злоупотреблениях сибирских властей, не служит Дмитришину основанием для противопоставления действий сибирских властей и Москвы, поскольку в случае народных волнений правительство не только проводило судебное разбирательство, но и направляло в Сибирь дополнительные войска, в случае необходимости выполнявшие функции карательных отрядов[30].

В новейших исследованиях западных сибиреведов — монографиях Дж. Форсиса, Ю. Слезкина, У. Линкольна — ответственным за выработку политики в отношении сибирской колонии предстает, прежде всего, правительство. При всей неоднозначности оценок, данных этими авторами результатам колонизации Сибири, их работы объединяет фактический возврат к представлениям Р. Фишера о последовательной политике правительства и решающей роли центральных органов власти в процессе русского продвижения в Северной Азии[31].

Ситуация в западном сибиреведении, в сущности, близка к положению дел в современной отечественной исторической науке, в которой на более серьезном теоретическом уровне ведутся дискуссии о сущности и особенностях системы воеводского управления.

Принципиальное значение имеет вывод Покровского и Александрова: «Было бы неверно думать, что самовластие воевод порождалось лишь их корыстолюбием. Приказная система управления государством, включавшая воевод, осуществлявших свои функции в провинции, была определенным этапом на пути создания будущего государственного аппарата абсолютизма. По мере „совершенствования“ приказная система бюрократизировалась, что имело свои последствия и в местном управлении. Наиболее характерным в ней следует признать стремление самих воевод, как представителей органов управления, к абсолютизации своей власти. Это стремление в его реальном воплощении было быстро замечено сибирским населением»[32].

Таким образом, усиление воевод, по мысли исследователей, не входило в противоречие с общей тенденцией усиления централизации управления, но тогда не очень понятна позиция верховной власти, заинтересованной в бюрократизации государственного аппарата, но явно обеспокоенной чрезмерным усилением воевод. В этих условиях правительство, не имевшее возможности непосредственного контроля за деятельностью воевод, прибегало к помощи сословно-представительных органов управления. Нельзя не согласиться с другим выводом Покровского и Александрова: «На протяжении всего XVII в., вплоть до окончательной победы абсолютизма, государственная власть признавала на праве обычая сословные корпоративные сообщества существенным звеном во всей системе государственного феодализма и, прежде всего, в местном управлении. Лишь с учетом этого становится понятным не только внимание в Москве к жалобам населения на воевод, но и существо расследований». Примечательно, что и воеводы «обращались к содействию миров, когда нужно было оправдаться перед Сибирским приказом или поддержать свою власть и престиж»[33].

Если согласиться с утверждением авторов, что центральная власть просто не могла обойтись без сословно-представительных органов ввиду слабости бюрократического аппарата, и что «логика истории заставляла ее в XVII в., укрепляя местную администрацию, опираться именно на воеводское управление, которое ей оказывалось нужнее, нежели сословно-представительные сообщества, следившие за деятельностью воевод», то непонятно, почему же искомый результат — бюрократическая система — расценивался как крайне неудовлетворительный.

Акишин так определяет сложившуюся в начале XVIII в. ситуацию: «Бюрократизация управления в начале XVIII в., создание губерний коренным образом изменили ситуацию. Теперь уездному администратору приходилось отчитываться не перед далекими московскими властями, а перед тобольским губернатором. Губернатор назначал уездного администратора на должность, посылал к нему указы и получал „доношения“, находился в курсе всех уездных дел, мог сменить чиновника или послать к нему следователей. Передавая такой объем власти приближенным сановникам, Петр I, видимо, надеялся, что лично ему известные люди станут на местах проводить его волю, заботиться о казенном и народном интересе. Произошло по-другому: в Сибири очень быстро сформировалась организация казнокрадов и взяточников, которая полностью соответствовала иерархии официального местного управления»[34].

Несмотря на все попытки исправить систему, Петр I так и не нашел механизма «действенного контроля», и ничто, по определению Покровского и Александрова, «не могло заменить такой непокорной, неудобной, но весьма эффективной мирской организации времен его деда»[35]. Вместе с тем, правительство, действительно, в свое время было заинтересовано в подавлении земского начала, поскольку «в соответствии с народными политическими представлениями миры, хотя признавали необходимость „главных“ служб, повинностей и податей каждого сословия… решительно противостояли любому их увеличению, расширению, то есть укреплению феодального, а тем более крепостнического гнета, бесконтрольности воеводской власти, центральной бюрократии»[36].

Почему бы не применить этот принцип и к представителям дворянской верхушки, занимавшим воеводские должности и считавшим себя не только слугами государевыми, но и представителями сильного сословия, со своими интересами и, в первую очередь, стремлением гарантировать свой высокий социальный статус? К тому же, в