Григорий Зобин
Духовный поиск Андрея Платонова
Несколько лет назад мне довелось видеть в Академическом молодёжном театре “Баню” Маяковского. Режиссёрское прочтение пьесы порадовало своей новизной и неожиданностью. В начале спектакля на сцене появлялся изобретатель машины времени Чудаков и задумчиво пел протяжную народную песню. Зрители видели перед собой извечный русский тип странника, искателя высшей правды, Небесного Града, который не согласен на меньшее, чем счастье всего рода человеческого. С одной разницей: Чудаков — дитя эпохи перемены знаков, путаницы их, когда отрицательное воспринимается как положительное, а Град Небесный подменяется градом земным, куда путь лежит не через соработничество Богу, а исключительно через человеческие усилия. Изобретение Чудакова и есть попытка достичь царства правды и гармонии ускоренным путём научно-технического прогресса. Весь спектакль проходит под знаком вокзального ожидания. Люди сидят на чемоданах и ждут, когда же машина времени перенесёт их в светлое будущее. Наконец машина пущена. После того как она совершает своё действие, на сцене остаются лишь чемоданы и государственный человек Победоносиков. Людей нет. Машина перемолола и своего изобретателя, и тех, кто ожидал от неё чуда. Восторжествовал Главначпупс... И вдруг меня осенило: да ведь эта пьеса, по-новому прочтённная, с абсолютной метафорической точностью отражает самую суть нашей беды в XX столетии. И ещё: она — прямой эпиграф и к судьбе, и к творчеству писателя, с максимальной глубиной воплотившего в себе этот страшный разлом, — Андрея Платонова.
У великой литературы 20-х годов есть одно любопытное свойство. Со своими творцами она играла странные шутки: результат почти всегда оказывался противоположным изначальному замыслу. Объяснялось, впрочем, всё очень просто: у настоящего писателя чувство художественной и жизненной правды сильнее ложной идеологии, как бы искренне ни был он ей предан. Разумеется, речь не идёт о заведомых бездарностях и конъюнктурщиках. У них-то всё было “тип-топ”. Никаких разладов между замыслом и воплощением, идеей и действительностью, совестью и социальным заказом — в отличие от подлинных художников, воспринимавших мир не в пример сложнее. Вспомним хотя бы Бабеля. Хотел в “Конармии” восславить революционное воинство — а получился, помимо его желания, обвинительный акт. Грандиозная и страшная во всей своей неприглядности и нравственной запредельности картина гражданской войны, где отец пытает сына, а другой сын, мстя за брата, расстреливает отца. И обо всём этом — обыденным корявым языком героя рассказа “Письмо”... Картина, исключающая готовые ответы. Или “Двенадцать стульев” и “Золотой телёнок” — два величайших плутовских романа XXвека, изначально задуманных Ильфом и Петровым, чтобы показать, как новая жизнь изживает мешающие её великому строительству чуждые элементы. Но в результате этот “чуждый элемент” — весёлый авантюрист Остап Бендер — оказался единственным живым и ярким героем на фоне серой социалистической действительности. Помните его последние слова, когда он, избитый и ограбленный румынскими пограничниками, выходит на советский берег? “Не надо оваций. Миллионера из меня не получилось. Придётся переквалифицироваться в управдомы”. Наверное, не случайно в нашем кино 20–30-хгодов так часто встречается типаж управдома. Словно бы вся советская жизнь “переквалифицировалась в управдомы”... А есенинская “Анна Снегина”? Лирический герой поэмы — alter ego самого Есенина — на вопрос мужиков “Кто Ленин?” отвечает: “Он — вы”, что было созвучно тогдашнему настроению поэта. Но вспомним и другое. У кого из персонажей поэмы самый горячий восторг вызывает приход к власти большевиков? Кто первым начинает устраивать “коммуну в селе”? Пьяница и уголовник Прон Оглоблин... Наконец, “Дума про Опанаса” Багрицкого. Казалось бы, поэт всем сердцем с комиссаром продотряда Коганом, даже хочет умереть такой же смертью, но художественная ткань “Думы” намного сложнее авторских пристрастий. Вот главный герой её, Опанас — один из многих, на ком сломалось время. Обычный слабый человек, захваченный водоворотом событий. Он не выбирает, выбирают за него. По слабости он оказывается в продотряде, не находя в себе силы сказать “нет”, по слабости же — в банде Махно, по той же причине становится палачом Когана, сам того не желая... Не герой, что и говорить. Куда же Опанасу до Когана с его цельностью, твёрдостью, кристальной чистотой и беззаветной преданностью идее, за которую он и гибнет без страха и сомнений. Всё так. Но Коган не только готов погибнуть за идею. Он ни секунды не сомневается и в том, что во имя торжества светлого будущего необходимо уничтожать всех, кто тормозит движение истории вперёд. Например, крестьян, прячущих выращенный ими хлеб и не желающих отдавать его для нужд революции.
Глянетвлево, глянетвправо,
Засопитсердито:
“Выгребайтеизканавы
Спрятанноежито!”
Нуактоподниметбучу —
Нешуми, братишка:
Усомвмусорнуюкучу,
Расстрелять — икрышка!
Опанас же, при всей своей слабости и бесхарактерности, знает другое: ни одна идея не стоит человеческой жизни. Он ведь предлагает Когану бежать, хорошо понимая, чем это грозит ему самому — у махновцев, как и у большевиков, разговор в таких случаях был только один. Опанаса и это не останавливает. “Кровь — постылая обуза мужицкому сыну...” Но Коган сам решает свою судьбу по принципу “проиграл — плати”. Его система взглядов полностью исключает милосердие. Он не способен принять его даже по отношению к себе. Опанас же, попав в плен к красным, мучимый совестью, признаётся в убийстве Когана. Хотя мог бы и не делать этого (кто там видел?) и как рядовой пленный понёс бы сравнительно более лёгкое наказание. Но — обрёк себя на расстрел.
Разлюбезноюдорогой
Непройдутсяноги,
ЕсливытянулсяКоган
Поперёкдороги...
Ну, штабной, мотайбашкою,
Придвигайчернила:
Этойсамоюрукою
Коганаубило!..
В отличие от Когана, Опанас через кровь переступать не умел...
В высшей степени эта особенность русской литературы 1920-х даёт о себе знать и в творчестве Андрея Платонова. Больше всего — в “Чевенгуре”. Роман также замышлялся с целью показать осуществление вековой мечты человечества о всеобщем счастье в одном отдельно взятом уездном городке Воронежской губернии. Результат получился прямо противоположным. Бывало такое и прежде. Сервантес задумывал “Дон Кихота” как пародию на рыцарский роман, а открыл материк совести, подобно Колумбу, плывшему в Индию и неожиданно встретившему на своём пути Новый Свет. Родилась та книга, о которой Достоевский сказал, что когда Господь на Страшном суде спросит нас, что мы сделали, мы в своё оправдание покажем Ему “Дон Кихота” и ответим: “Господи, вот что мы сделали”. А “Бедная Лиза”? Ведь Карамзин вначале тоже хотел написать пародию на сентиментальную повесть, но после того, как она увидела свет, московские барышни из-за несчастной любви стали топиться в пруду у Симонова монастыря — там же, где и Лиза.
“Чевенгур” претерпел столь же невероятную етаморфозу в процессе работы Платонова над ним. Задуманный как утопия, он стал одним из первых романов-антиутопий в XXвеке. Больше того: “Чевенгур” замкнул собой целую традицию в истории мировой литературы — от Платона до Платонова. (Каким-то немыслимым велением высшего юмора столкнулись в многовековом споре два этих, таких созвучных, имени.) Именно Платон в своей книге “Государство” первым создал модель некоего идеального общества, в котором мудро руководят философы, а искусство допускается лишь для обслуживания государственных нужд.
Прошло более семи столетий, и ученик Платона, а одновременно и его “крёстный отец” — святой Августин — написал книгу “О Граде Божием”, где, споря с учителем, утверждал, что невозможно построить в истории чисто человеческими силами царство благоденствия и справедливости: все эти попытки устроиться с комфортом на земле без Бога обернутся лишь ещё большей бедой. Полнота счастья и осуществление всех людских чаяний совершатся только в грядущем Царстве Божием, в “жизни будущего века”, ради которой мы и призваны здесь трудиться... Но Августин так и не был услышан. Мечта об идеальном общественном устройстве уже в этом мире не покидала человечество. Традицию платоновского “Государства” продолжили и Кампанелла с его “Городом Солнца”, и Томас Мор, автор знаменитой “Утопии”, которая и дала название жанру. Совершенно неожиданное направление приняла она у Руссо, который видел идеал не столько в будущем, сколько в прошлом — в “естественном”, природном состоянии человека. Стоило лишь вернуться к нему — и гармония была бы восстановлена. Здесь слышались отголоски античного мифа о “золотом веке”, периодически повторяющемся после смены цикла худших времён. Для мысли Руссо источником был не столько Платон, сколько Гесиод и Вергилий с его “Четвёртой эклогой”.
У руссоистской утопии было одно свойство, в корне отличающее её от платоновской традиции. Если у Кампанеллы, Томаса Мора, мыслителей эпохи Просвещения, социал-утопистов, в том числе Чернышевского, и даже у одного из их наследников в XXстолетии — замечательного экономиста А.Чаянова, чья книга “Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии” под псевдонимом “Н.Кремнёв” была хорошо известна Андрею Платонову, построение идеального общества достигалось путём социальных изменений и технического прогресса, то Руссо полностью его отрицал. Для него “золотой век” означал возвращение к природе. Скрытый подспудный спор с руссоистской утопией в русской литературе XIXвека был очень силён: достаточно вспомнить пушкинских “Цыган”, “Казаков” Л.Толстого, “Сон смешного человека” Достоевского. Интересно, что и в “Чевенгуре” можно найти ассоциативные связи с идеями Руссо: так, обитатели чевенгурской коммуны уравнивают в правах культурные злаки с дикими растениями и отказываются возделывать землю — едят то, что рождается самосевом. Кстати пришлась нам мудрость женевского чудака — даже в самой фамилии звучит что-то родственное...
Но вернёмся к магистральной платоновской линии, гораздо более важной для понимания “Чевенгура”. В русской литературе XIXстолетия также есть несколько произведений, где уже явственно слышатся связанные с этой традицией антиутопические мотивы. Среди них — два стихотворения Баратынского: “Последняя смерть” и “Последний поэт”. В первом будущее устроение мира исключительно на рациональных основах, как мечтали об этом в эпоху Просвещения (предсказаны там и рождение авиации, и успехи гидрометеорологии и океанографии и ещё многое другое), приводит человечество сначала к благоденствию, но затем к вырождению и полному вымиранию. Во втором (действие его не случайно происходит в Элладе — отчизне поэзии) — картина точь-в-точь по Платону. В благополучном, сытом, образованном, насквозь прагматическом обществе будущего поэту места не находится, ему нет “отзыва”. Остаётся только броситься в море со скалы, как некогда Сафо. А жизнь продолжается — всё такая же мёртво-синтетическая. Не жизнь даже, а имитация её...
Черты антиутопии видны и в “Истории одного города” Салтыкова-Щедрина — произведении, с которым генетически связана сатира Платонова там, где речь идёт о правлении Угрюм-Бурчеева. Через реальный исторический опыт аракчеевщины провидится будущий казарменный всеуравнительный социализм, прописанный, кстати, во многих утопиях. Вот, например, у Чернышевского в “Что делать?”, в четвёртом сне Веры Павловны, где все живут в одном большом доме “образцовой культуры быта” и питаются в одной столовой. Не под фундамент ли этого “здания светлого будущего” роют котлован герои одноимённой повести Платонова? Котлован, который в конце концов становится могилой девочки Насти.
Но мы рискуем не до конца понять “Чевенгур”, если не учтём религиозного восприятия Платоновым социализма. Для него тут решался вопрос не просто о новой, более прогрессивной общественной формации с изобилием материальной культуры и благ. Наступала новая эра. Совершались перемены планетарного, космического масштаба, преображение всего мироздания. И к этой “жизни божески-всемирной” чувствовал себя причастным и Платонов. На его глазах и с его участием мир становился одним огромным мыслящим телом, где нет отдельно — вещества и отдельно — мысли, где всё и вся едино, взаимосвязано и проникнуто смыслом. Собственно, социализм для него и был осуществляющимся Градом Божиим. Подмены он обнаружит уже потом, работая над “Чевенгуром”. Опыт художника изнутри откроет ему природу великого самообмана. Стране для осознания её потребуется ещё несколько десятков лет... Но, участвуя в общем деле — водя паровозы, воюя, строя электростанции и плотины, копая колодцы и пруды, изобретая, работая над статьями, стихами и рассказами, — Платонов воспринимал новую жизнь не только и не столько через Маркса, которого, безусловно, читал и знал хорошо. Был и другой, куда более значимый для формирования Платонова мыслитель.
В библиотеке Румянцевского музея работал старый библиотекарь — Николай Фёдорович Фёдоров. При жизни его знали немногие. Незаметно, долгие годы создавал он свой труд — “Философию общего дела”. Главная мысль Фёдорова заключалась в необходимости соучастия человечества Христу в деле воскрешения предыдущих поколений, в том числе с помощью естественнонаучного знания. Воскрешения, как сформулировал сам философ, “от огня к огню” — от одного любящего сердца к другому, от потомка к предку. Конечно, такое стремление совместить акт Божественного чуда с естественническим подходом было слишком натуралистичным, плоскостным и не соответствующим учению Церкви. Впрочем, если бы Церковь указала на это Фёдорову, он, человек православный, в отличие от Толстого, не раздумывая, отрёкся бы от своих воззрений. Но сам он, подобно Сократу, ничего не писал и не публиковал. Лишь через три года после смерти мыслителя, в 1906году, его последователи по своим записям бесед с ним напечатали “Философию общего дела” в городе Верный. Идеи Фёдорова пробудили к жизни целый пласт русской культуры. Так, никому не известного учителя из Калуги они заставили задуматься вот над чем: ведь всему воскресшему человечеству не хватит места на Земле! Придётся расселять его в космосе. И потому надо уже сейчас начинать проектировать летательные аппараты и космические города. Этому он посвятит всю свою жизнь. Нет нужды говорить о том, что учителя звали Константин Эдуардович Циолковский. Его философские сочинения и технические проекты сыграли в становлении Платонова немалую роль. Значительное воздействие фёдоровской мысли испытала и русская литература первых десятилетий XXвека. Слышны её отголоски в ранних произведениях и дневниках Пришвина, в поэзии Заболоцкого, и даже у Маяковского — “мастерская человечьих воскрешений”:
Вотон, большелобыйтихийхимик
Передопытомнаморщиллоб.
Книга — всяземля. Выискиваетимя.
Векдвадцатый. Воскреситькогоб?
Маяковскийвот... Поищемдальшелица,
Недостаточнопоэткрасив...
Крикнуявотсэтой, нынешнейстраницы:
Нелистайстраницы, воскреси!
Сердцемневложи! Кровищу — допоследнихжил.
Ясвоёземноенедожил, наземлесвоёнедолюбил...
А помните, как в “Клопе” оживляют через пятьдесят лет главного героя пьесы — Присыпкина, свалившегося по пьяни в подвал и замороженного там? А “Баня”, где в коммунизм людей переносит машина времени, изобретённая Чудаковым? “Светлое будущее человечества” достигается с помощью науки. И никаких тебе чудес. Сплошная “наука и практика”. Мысль Фёдорова здесь доведена до логического завершения. Взыскуемый Град Божий на поверку оказывается градом вполне земным...
Воспринял фёдоровскую философию и Платонов. А заодно — и подмену, которая в ней таилась. Одним из главных мотивов его творчества становится идея воскрешения “силой науки и любви”. Герои ранних рассказов Платонова жаждут преображения всего мироздания и хотят совершить его с помощью своих изобретений. “На земле, на далёких невидных планетах растут и растут ненавидящие рабочих массы. Труд и есть ненависть. Эта ненависть есть динамит вселенной. Мы растём и множимся без конца и спасём себя только мы сами, мы все, а не самые умные среди нас. Мы умны и могучи, когда вместе; в одиночку мы погибаем. Мы — масса, единое существо, родившееся из человека, но мы и не человек и человеческого в нас нет ничего. И на солнце я чувствовал бы всех в себе и не был одиноким. Масса, новое вселенское существо, родилась. Она копит в труде свою ненависть, чтобы разбрызгать его звёзды и освободиться. В её бездне-душе всегда музыка, всегда песнь освобождения и жажды, бессмертия и неимоверной мощи” (“В звёздной пустыне”, 1921).
Или в другом рассказе: “Всякая теория — ложь, если её не оправдает опыт, — подумал Маркун. — Мир бесконечен, и энергия его поэтому тоже бесконечна. Моя турбина и оправдала этот закон. И огнём прошла неожиданная мысль, что если бы найти металл с бесконечной способностью прочного сопротивления, бесконечной крепости. Но такой металл есть: он просто одна из видов мировой энергии, вылитая в форму противодействия. Это вытекает из форм общего закона бесконечных возможностей сил и их форм. Но тогда моя машина — пасть, в которой может исчезнуть вся вселенная в мгновение, принять в ней новый образ, который ещё и ещё раз я пропущу через спирали мотора. Я построю турбину с квадратным, кубическим возрастанием мощности, я спущу в жерло моей машины южный тёплый океан и перекачаю его на полюсы. Пусть всё цветёт, во всём дрожит радость бесконечности, упоение своим всемогуществом” (“Маркун”, 1921).
И наконец, поистине космические масштабы тема реображения мира приобретает в рассказе 1922года “Потомки солнца”: “План Вогулова был очень прост. Земля периодически подвергается засухам или, наоборот, слишком большой влажности. Человечество от этой свистопляски сил истребляется миллионными кусками. Потом смена времён года — эти зима, лето и так далее — замедляет темп работы человечества, берёт много у него сил на приспособление к ним, обрекает огромные пространства земли — на свирепый ветер, песок и бешенство огня. Земля с развитием человечества становилась всё более неудобна и безумна. Землю нужно переделать руками человека, как нужно человеку <...> Для этих работ надо было прежде всего изобрести взрывчатый состав неимоверной, чудесной мощи, чтобы армия рабочих в 20–30 тысяч человек могла бы пустить в атмосферу Гималаи <...> Это было не вещество, а энергия — перенапряжённый свет. Свет есть электромагнитные волны, и скорость света есть предельная скорость во вселенной. И сам свет есть предельное и критическое состояние материи. За светом уже начинается другая вселенная, материя уничтожается. Могущественнее, напряжённее света нет в мире энергии. Свет есть кризис вселенной. И Вогулов нашёл способ перенапряжения, скучения световых электромагнитных волн. Тогда у него получился ультрасвет, энергия, рвущаяся обратно в мир к “нормальному” состоянию со странной истребительной, неимоверной, невыразимой числами силой <...> Этой энергии было достаточно для постройки из земли дома человечеству”.
Разговор об энергии, меняющей жизнь человечества, в ранних рассказах Платонова отнюдь не случаен. Ещё в 1917году, поступая в Воронежский железнодорожный техникум, он выбрал именно электротехнический факультет. Первой книгой писателя стала научно-популярная брошюра “Электрофикация”, вышедшая в 1921году. Электричество было новой силой, входящей тогда в мир, силой, открывающей неведомые доселе возможности. Прежде всего — для улучшения жизни людей. Мечтая о новом небе и о новой земле, Платонов всегда сознавал бессмысленность и химерность этих чаяний без заботы о хлебе для голодных. Правда слова подтверждалась правдой поступка — ухода с успешно начинавшегося литературного пути в губернские мелиораторы, чтобы спасти умирающих от голода. Цифры работы этих четырёх лет говорят сами за себя — под руководством инженера Платонова в Воронежской губернии были вырыты более тысячи прудов и колодцев, построены сотни плотин и электростанций. Тяжкий, добросовестный, производительный труд. Таким же будет и отношение к слову. “Мелиоратор” — понятие корневое в его жизни. В переводе оно означает “улучшающий”. Под этим знаком и состоялась судьба Платонова-инженера и Платонова-писателя. Разрыва здесь нет. Природу и землю он улучшал с помощью техники, души людей — с помощью слова.
Собственно, разделения на материальное и духовное у Платонова не найти. Материя, пища, вещи для него — нравственная, совестная категория. Добро в самом глубоком, исконно русском смысле этого слова. То, что людям на потребу. Таково же и отношение к машине. Слишком часто в XXвеке она воспринималась как начало, враждебное человеку, несущее ему гибель и обезличивание, отрывающее его с корнями от природы. У Платонова же механизм — существо родное, живое, мыслящее. Его машинисты и механики способны разговаривать с паровозами и слышать, что они отвечают. Только лишь для платоновского мастера-наставника из “Чевенгура” могли существовать “грубые люди и нежные паровозы”. Только у его героя вид паровозного кладбища вызывал такую же боль, как искалеченные людские трупы. Только платоновский персонаж мог сказать: “На человеке заживёт, а на рельсе — нет”. В мировой литературе XXстолетия был, пожалуй, лишь один пример подобного отношения к технике — Сент-Экзюпери. Его самолёт, как и платоновский паровоз, не отдаляет человека от природы, от мира, а, напротив, приближает к ним, помогает лучше узнать, освоить. Это также не столько механизм, сколько организм. А главное — и для лётчика Сент-Экзюпери, и для машиниста Платонова — самолёт и паровоз — вещи знаковые, образы их хронотопа, если вспомнить бахтинскую терминологию, их ощущения времени и пространства. Платоновский паровоз — знак истории, подобно пушкинскому Медному Всаднику. Больше того, своего рода эсхатологический символ.
“Наш паровоз, вперёд лети! В коммуне остановка...” Остановка произошла совсем не там, где ожидал писатель. Оказалось — в тупике. Ничего другого, конечно, и быть не могло — известно, какая дорога вымощена благими намерениями. Впрочем, вряд ли об этом думали и герои величайшего платоновского романа — устроители чевенгурской коммуны. Интересно, что внешне всё действие “Чевенгура” происходит на очень небольшом пространстве и в достаточно сжатых временных рамках. Но несмотря на предельную топографическую и историческую точность, роман разрастается до размеров некой гигантской метафоры. Перед нами мир, по определению одного из питомцев возрожденческих университетов, вывихнутый из сустава. Время, когда всё сдвинулось со своих привычных мест. Недаром чевенгурские коммунары совершают, казалось бы, совершенно бессмысленные действия — пересаживают садовые деревья с места на место и так далее. Порой их поступки напоминают картины Брейгеля, иллюстрирующие пословицы о карнавальной глупости. На дворе — страшная эпоха карнавала, когда нарушаются все привычные смысловые связи и взамен им наступает царство бессмыслицы, грандиозный праздник дураков. Мир словно бы выворачивается наизнанку — антисмыслом.
Такие времена духовных кризисов в европейской истории обычно чреваты обострённым ожиданием близкого конца света и наступлением Царства Божия. Вспомним средневековых хилиастов — буквальных толкователей Апокалипсиса, последователей Джоакино дель Фьоре, чешских таборитов, приверженцев Мюнцера с их духом общинного христианского коммунизма; вспомним наших старообрядцев и сектантов разных толков, “спасавшихся от грешного мира”, странников, искателей святого града Китежа. Этот напряжённый апокалипсизм европейских и русских духовных движений и их стремление осуществить Царство Божие на земле унаследовали и чевенгурцы. Правда, с одной разницей: отказавшись от Бога. Текст романа насквозь пронизан евангельскими реминисценциями — и явными, и скрытыми, но они оборачиваются совершенно противоположным значением.
Так, один из главных мотивов — воскрешение мерших. Желание воскресить отца движет Сашей Двановым, главным героем. “Бедный рыцарь” Копёнкин, этот Дон Кихот революции, мечтает добраться до Германии и там силой любви воскресить к жизни свою Прекрасную даму — Розу Люксембург. А страшная сцена расстрела чевенгурских “буржуев”? Палачи словно обрекают их “второй смерти”, чтобы они не могли воскреснуть и жить в царстве коммунизма, предназначенном только для избранных по классовому признаку. Какие узнаваемые черты средневекового сектантства проступают в этом “единственно верном” учении! И при кажущемся внешнем подобии нет ничего более противного подлинному Царству Божию, голгофской жертве Спасителя, принесённой Им за всех и каждого... Тем не менее именно жажда вечной жизни и воскрешения мёртвых и есть то главное, что приводит Сашу Дванова в Чевенгур. Ни на что меньшее, чем бессмертие для себя и для других, он не согласен. С Прошкой, который по контрасту неразрывно связан с ним в романе, как Санчо Панса с Дон Кихотом, всё не в пример проще. Этот на мечты о грядущем всеобщем счастье не клюнет. Он живёт “здесь и теперь”. Ему и в этом, нынешнем мире неплохо, даже в Чевенгуре. Считать и обустраиваться с пользой для себя он умеет. Лишь к самому концу повествования он незаметно меняется. Прошка — устроитель этой жизни. Для него ключевое понятие — дом. Для Саши — дорога. Прошка по природе домосед, Саша — странник. Чисто географически пути странствий Александра Дванова не так уж далеки — всё происходит в Воронежской губернии. А кажется, что пройдены безмерные пространства... Да оно так и есть. Ведь речь идёт о духовном пути и об опыте внутренней жизни. Сашей движет поиск Града Божьего на земле. В Чевенгуре он и видит “землю обетованную”, где прекратилась история с её страданиями и несправедливостью и окончательно восторжествовал коммунизм. Но вот — испытание идеи на прочность. В Чевенгур приходит нищенка с больным ребёнком. Дитя умирает. С гибелью этой маленькой человеческой жизни рушится и вера чевенгурцев. Коммунизм и смерть в их представлении несовместимы. “Какой же это коммунизм? — окончательно усомнился Копёнкин и вышел на двор, покрытый сырою ночью. — От него ребёнок ни разу не мог вздохнуть, при нём человек явился и умер. Тут зараза, а не коммунизм. Пора тебе ехать, товарищ Копёнкин, отсюда — вдаль”. Для Копёнкина коммунизм тождествен “жизни будущего века”. Без личного бессмертия и полного счастья каждого человеческого существа он теряет свой смысл. Просто как общественная формация, где мёртвым нет воскресения, он никому не нужен и невозможен. “Стало быть, ребёнок от твоего коммунизма помер? — строго спросил Копёнкин. — Ведь коммунизм у тебя социальное условие! Оттого его и нету”.
Вот и обнажилась корневая связь Платонова с Достоевским. Высшая способность к состраданию, та степень болевого накала, когда корёжится синтаксис и плавится речь, накрепко связали их между собой. Вряд ли в истории русской словесности XXстолетия можно говорить о ещё чьей-нибудь такой преемственности с автором “Идиота” и “Братьев Карамазовых”. В 1920году Платонов написал статью о князе Мышкине. Если для Достоевского его Лев Николаевич Мышкин был попыткой изобразить вполне прекрасного человека, практически — создать образ Христа в XIXвеке, то для Платонова это “родной наш брат <...> Князь Мышкин — пролетарий: он рыцарь мысли, он знает много; в нём душа Христа — царя сознания и врага тайны”. Несмотря на все различия, точка отсчёта одна. А разве не перекликаются вышеприведённые слова Копёнкина с монологом Ивана Карамазова о том, что вся будущая гармония не стоит слезинки замученного ребёнка? Смерть и страдания детей — тема для Платонова сущностная. И тоже — вслед за Достоевским.
В “Чевенгуре” смерть ребёнка своей страшной очевидностью разрушает химеру, которой жили коммунары. Подлинность людского горя не оставляет для неё места. Поняв, что новая эра так и не наступила, люди постепенно начинают обустраивать эту, обычную жизнь, заботясь друг о друге. Делаются первые настоящие шаги к осуществлению правды на земле. Но именно тогда неожиданно прибывшая воинская часть уничтожает чевенгурскую коммуну и её обитателей. Появление в конце романа этого отряда, подобно богам из машины в древнегреческом театре, вызвало многочисленные споры среди исследователей. Одни полагали, что речь шла о некоей неизвестной банде. Но бандитская вольница — Никиток, который продырявил из винтовки ногу Саше Дванову, или вожак банды, анархиствующий писатель Мрачинский — обрисованы Платоновым живо и ярко и уж никак не похожи на солдат, разгромивших Чевенгур. Другие считали, что на коммунаров напал отряд случайно уцелевших белогвардейцев или казаков. Да, конечно, “Чевенгур” — это роман-метафора, время и пространство утопии особые, и тем не менее Платонов был предельно точен и в топографии, и в датах. По многим признакам можно понять, что события, происходящие в чевенгурской коммуне, разворачиваются с 1923 по 1929год, когда никаких белогвардейцев в Воронежской губернии, разумеется, уже и в помине не было. Чевенгур уничтожила регулярная часть Красной Армии или НКВД. Социализм утопический, социализм многовековой мечты сталкивается с социализмом настоящим, осуществлявшимся в истории как царство смерти, как ГУЛАГ. По-другому он и не мог осуществиться. Недаром мотив мертвенного механического движения солдат столь отчётливо и сильно выражен в эпизоде уничтожения Чевенгура. Это настоящий триумф смерти, подобный великому полотну Питера Брейгеля, когда мёртвые хватают живых. Эпизод обретает вневременное, апокалиптическое звучание.
“Враги ехали по большой дороге. Они держали винтовки поперёк, приподняв их руками, не готовясь стрелять, и торопили лошадей вперёд. У них была команда и строй, поэтому они держались ровно и бесстрашно против первых выстрелов Чевенгура <...> В этом спокойном наступлении была машинальная сила победы, но и в чевенгурцах была стихия защищающейся жизни <...> Отряд противника сразу, сам по себе, остановился на месте, как будто ехали всего двое всадников. И неизвестные Чевенгуру солдаты подняли по неслышной команде винтовки в упор приближающихся прочих и большевиков и без выстрела продолжали стремиться на город. Вечер стоял неподвижно над людьми, и ночь темнела над ними. Машинальный враг гремел копытами по целине, он загораживал от прочих открытую степь, дорогу в будущие страны света, в исход из Чевенгура”. Рушится тысячелетняя мечта. Дописан последний утопический роман, ставший антиутопией. Приговором жанру. Ведь после платоновского “Чевенгура” утопистам в мировой литературе, равно как и в жизни, делать нечего. Утопия более невозможна. Точно так же, как невозможен и Саша Дванов в новой, “машинальной” действительности. Он, этот последний искатель невидимого града, уходит от неё в конце романа на дно озера, подобно своему отцу-рыбаку. Словно там, под водой, стремится обрести свой заповедный Китеж, не найдя его в Чевенгуре...
У платоновской прозы есть одно свойство. Она обычно держится напряжением между силовыми полями. Внутренним противостоянием. Как в пределах одного произведения, так и в целом. В главных своих категориях. Так, в “Ювенильном море” энтузиасту-искателю Николаю Вермо противостоит местный начальник с красноречивой фамилией Умрищев и любимым изречением “не суйся”. Ему, в свою очередь, — старушка Федератовна с её неуёмной энергией, направленной в никуда, в пустоту. Один олицетворяет собой энтропию, неподвижность, другая — бессмысленное движение. В конце повести Вермо уезжает, а Умрищев и Федератовна остаются и даже заключают брак. Лучший образ для советской власти, чем симбиоз этих двух, придумать трудно. Вермо при сей идиллии явно лишний. Противостояние в творчестве Платонова происходит и на глобальном уровне. Особенно в 1920-е годы. Антиподом “Чевенгуру” становится “Город Градов”. Антиподом утопии — сатира.
Если проводить аналогию со святым Августином, в Чевенгуре Платонов чаял обрести свой Небесный Иерусалим, но потерпел крах. В Градове он обрёл град земной. Реальность, которая так страшно не походила на то, чем жило его сердце. Недаром события “Чевенгура” происходят в Воронежской губернии — на родине Платонова, как географической, так и духовной, а прототипом города Градова, как писал об этом Л.Шубин, стал Тамбов, куда писатель был послан в командировку от Наркомзема. Там он увидел затхлый мир провинциального чиновничества. Среду, знакомую русской литературе ещё со времён “Ябеды” Капниста и далее — по Гоголю и Щедрину.
Когда-то Платонов верил, что в новой действительности ей не будет места. Но возможности её он явно недооценил. Этот человеческий вид издревле обладал (и ныне обладает) поистине гениальной способностью к мимикрии и выживанию в любых условиях с сохранением одного постоянного качества — умения всегда быть “в курсе” и “у руля” и создать мир всеобщего единообразия и госстандарта. Дорога из города Глупова вела в город Градов, а прямым потомком и достойным продолжателем Угрюм-Бурчеева стал “государственный человек” Иван Федотович Шмаков: новый строй жизни подходил ему как нельзя лучше. Платонов с ужасом увидел, что Шмаков окончательно победил Сашу Дванова. “Государственный человек” триумфально прошёл “от Москвы до самых до окраин”. Он восторжествовал на всех местах — от “первичек” на производстве до Кремля. Люди с ленивыми и бездарными руками сочли себя вправе руководить множеством умных, работящих, смекалистых мужиков, привыкших доходить до всего в жизни своим умом, изнутри, подобно Фоме Пухову из “Сокровенного человека”, а не по мёртвым схемам исторического материализма. Это беспокоило и Платонова, и его героев — людей трудолюбивой души. Вот что говорит один из них в очерке “Че-Че-О”.
“—Ты вот что объясни нам, — сказал Филипп Павлович. — Почему это всё в массы швыряют — прямо как кирпичи летят. Книгу пишут — в массы, автомобиль — в массы, культуру — тоже, значит, в массы <...> От таких швырков голова отлетит.
<...> Фёдор Фёдорович подтвердил:
—Зашвыряли массы, прожевать некогда.
Филипп Павлович закончил свою мысль, спеша опередить Фёдора Фёдоровича:
—А ведь это только сверху кажется, — крикнул он, — только сверху видать, что внизу — масса, а на самом деле внизу отдельные люди живут, имеют свои наклонности, и один умнее другого”.
Стремление докричаться до “верхов”, донести до них глубокое народное неприятие бессовестного, циничного подхода к людям как к “винтикам” вызвало к жизни платоновскую сатиру. Впоследствии присяжный рапповский критик Авербах в статье, которая, впрочем, относится не столько к литературе, сколько к древнейшему жанру, обвинял писателя в “кулацком анархизме” и отрицании роли партийного руководства. Сам же Платонов искренне недоумевал по поводу таких выпадов. Своей сатирой он хотел помочь делу социалистического строительства и считал, что от неё больше пользы, чем от всей деятельности Рабоче-крестьянской инспекции. “Щедринская” линия развивалась в платоновском творчестве второй половины двадцатых годов параллельно традиции “идеала” — мечте о скором наступлении царства истины и справедливости. Но наступивший социализм оказался царством Шмакова. Утопия провалилась. Сатира теперь оказалась единственным способом исправления жизни. “Город Градов” и “Впрок”, “Че-Че-О” и “Усомнившийся Макар” стали такой попыткой улучшить действительность. Однако пришлись не ко двору — и в переносном, и в прямом смысле. По преданию, на одной из страниц “Усомнившегося Макара”, опубликованного в 1929году в журнале “Октябрь”, экземпляр которого лёг на главный стол страны, красным карандашом было жирно, с нажимом начертано: “Сволочь”. Болезнь оказалась неизлечимой, а диагноз — приговором.
Сатире в русской истории вообще не везло. Ещё в XVIII столетии родоначальник жанра, Антиох Кантемир, горестно проронил:
Алучшевекнеписать, чемписатьсатиру,
Чтоприводитвненавистьменявсемумиру.
Ему вторил и продолжатель — Сумароков:
Опаснонаставленьестрого,
Гдезверстваибезумствамного.
Не удалась попытка дать “урок царям” и у Фонвизина. Больной, разбитый параличом, сидя в коляске возле университетской церкви святой Татьяны, куда его привозил слуга, он напутствовал проходящих мимо студентов: “Господа, умоляю вас, не сочиняйте сатиры!” Стоит ли говорить о судьбах Новикова и Радищева, чья великая книга-предупреждение, написанная с целью предотвратить будущую катастрофу, была воспринята как пасквиль и призыв к бунту...
Участь Платонова по тем людоедским временам могла показаться ещё сравнительно мягкой. (Впрочем, трудно сказать, что тяжелее — самому попасть за колючую проволоку или два с лишним года день за днём пытаться вызволить из-за неё сына.) После выхода в 1931году в “Красной нови” “бедняцкой хроники” “Впрок” по мановению руки “корифея всех наук и искусств” последовал дружный критический залп и отлучение от печати. Хотя не полное. Возможность публиковаться (разумеется, под псевдонимом) предоставили писателю журналы “Литературный критик” и “Литературное обозрение”. Значительную роль здесь сыграли человеческая порядочность и мужество друга Платонова, редактора “Литературного критика” Игоря Саца. Благодаря его заказам платоновские статьи о русской и мировой литературе стали появляться на журнальных страницах. Там же, в “Литературном критике”, в 1936 году увидели свет два рассказа Платонова — “Фро” и “Бессмертие”.
С травлей совпал внутренний перелом. Середина 1930-х годов ознаменовала собой совершенно новый этап в творчестве. Прежнее миновало. Окончательно похоронены были все надежды на скорое преображение мироздания и человечества. Полное разочарование постигло и в том, что касалось возможностей сатиры. Ведь не страх (не тот калибр личности!), а гораздо более глубинные мотивации заставили Платонова отказаться от неё. Изменились сами ценностные ориентиры. Глобальные категории ушли в прошлое. Главным стало частное. Псевдоним, избранный им для печати — Ф.Человеков, — оказался знаковым. Платонов окончательно вышел на главный путь русской словесности, продолжая совестную традицию сострадания “маленькому” человеку, всеми забытому и заброшенному в грохоте “великих строек”. Его повседневная, частная жизнь, незатейливый скудный быт, его внутренний мир, страдания и радости, мысли и чувства, его любовь, отношения с природой и другими людьми приобрели для писателя поистине космическое значение, вечный смысл во всей своей простоте. Большие прозаические формы уступили теперь место рассказу, событийность — обыденности, глобальная метафора — предельной духовной концентрации. Нечто похожее происходило и в судьбе Николая Заболоцкого, поэта, чей путь был до удивления параллелен платоновскому, никогда не пересекаясь с ним. Точно так же вдохновился он идеями Фёдорова и Циолковского. Точно так же в его первом сборнике “Столбцы” царствует метафора как подход к бытию. Взорвавшееся время диктовало свои законы. Космос “Столбцов” пронизывают вихри распада. Это бурно меняющаяся, расширяющаяся и обновляющаяся вселенная, какой, например, она предстаёт в стихотворении “Новый Быт”:
ВосходитсолнценадМосквой,
Старухибегаютстоской:
Куда, кудаидтитеперь?
УжновыйБытстучитсявдверь!
Младенец, выхоленикрупен,
Сидитвкупели, каксултан.
Прекрасныйпоппоёт, какбубен,
Паникадиломосиян.
Прабабкасвечкузажигает,
Младенецкрепнетимужает
Ивдруг, шагаячерезстол,
Садитсяпрямовкомсомол.
Ивремядвинулосьбыстрее,
Стареетпапенька-отец,
Изаокошкамиваллее
Играетсвахавбубенец.
Ступнимладенцасталишире,
Отсталиширитсярука.
Ужонсидитвбольшойквартире,
Невестудержитзарукав.
...................................................
“Ура! Ура!” — поютзаводы,
Картошкойдымподнебеса.
Ивотсупруги, выпивсоды,
Сидятичешутволоса.
Исталовсёблагоприятно:
Явиласьночь, ушлаобратно,
Изаокошкомчерезмиг
Погасласвечка-пятерик.
Или в другом стихотворении того же периода — “Ивановы”, в котором есть и намёк на “шмаковскую” тему:
Омир, свинцовыйидолмой,
Хлещиширокимиволнами
Иэтихдевокупокой
Наперекрёсткевверхногами!
Онспитсегодня, грозныймир:
Вдомахспокойствиеимир.
Ужелитамнайтимнеместо,
Гдеждётменямояневеста,
Гдестульявыстроилисьвряд,
Гдегорка — словноАрарат —
Имеетвидотменноважный,
Гдестолстоититрёхэтажный
Вжелезныхлатахсамовар
Шумитдомашнимгенералом?
Омир, свернисьоднимкварталом,
Однойразбитоймостовой,
Однимпроплёваннымамбаром,
Одноймышиноюнорой,
Нобудькоружиюготов:
Целуетдевку — Иванов!
И совершенно другие — стихи позднего Заболоцкого, преображённые страдальческим опытом поэта, с их ясностью и прозрачной простотой, сквозь которые “дышит почва и судьба”. Вселенная фокусируется в минутную встречу c простой старой женщиной и молчаливую, литургийную сопричастность её горю в стихотворении “Это было давно” — одном из итоговых для Заболоцкого:
Этобылодавно.
Исхудавшийотголода, злой,
Шёлпокладбищуон
Иужевыходилзаворота.
Вдругподсвежимкрестом,
Сневысокоймогилысырой
Заприметилего
Иокликнулневидимыйкто-то.
Иседаякрестьянка
Взаношенномстаромплатке
Подняласьотземли,
Молчалива, печальна, сутула,
И, творяпоминанье,
Вморщинистойтёмнойруке
Двелепёшкиему
Ияичко, крестясь, протянула.
Икакгромомударило
Вдушуего, итотчас
Сотнитрубзакричали
Извёздыпосыпалисьснеба.
И, смятенныйижалкий,
Всияньестрадальческихглаз,
Принялонподаянье,
Поелпоминальногохлеба.
Этобылодавно.
Итеперьон, известныйпоэт,
Хотьневсемилюбимый
Ипонятыйтакженевсеми, —
Какбысноваживёт
Обаяниемпрожитыхлет
Вэтойгрустнойсвоей
Ивозвышенночистойпоэме.
Иседаякрестьянка,
Какдобраястараямать,
Обнимаетего...
И, бросаяперо, вкабинете
Всёонбродитодин
Ипытаетсясердцемпонять
То, чтомогутпонять
Толькостарыелюдиидети.
“Только старые люди и дети...” Не случайно и у Платонова с середины 1930-х любимыми героями становятся дети и старики. Словно им открыта мудрость, недоступная всем другим, — смысл жизни и смерти. Как мальчику Васе из рассказа “Корова”, Наташе из “Июльской грозы”, маленькому Никите или старику отцу из рассказа “Третий сын”...
И в самом деле, то, что переживает Фро, тоскующая по мужу, уехавшему строить всемирное счастье, гораздо важнее любых исторических событий. Они теперь для Платонова только фон, повод, чтобы раскрыть главное — внутреннюю жизнь героя. Этот же подход был свойственен и его военным рассказам. Писателя волновало прежде всего то, что чувствует человек на войне или в условиях фашистского режима. Что одним помогает оставаться людьми вопреки всему, а других превращает в недочеловеков. К теме фашизма Платонов обратился ещё до войны, в двух новеллах — “Мусорный ветер” и “По небу полуночи”. “Мусорный ветер”, этот удивительный рассказ с мощной сюрреалистической поэтикой (не побоюсь сказать — один из лучших рассказов в литературе XXвека вообще), был написан в 1933году, по горячим следам прихода Гитлера к власти. И произошло почти невозможное. Редко кому из писателей удавалось адекватно воссоздать жизнь неродной ему страны, даже много раз в ней побывав. Так или иначе выдаст себя восприятие чужого глаза. И получается обычно что-то вроде синих куполов русской дворянской усадьбы в американской киноверсии “Доктора Живаго”... Платонов до войны в Германии ни разу не бывал. Но всё это и в малой степени не объясняет того чуда, каким реальность нацистской Германии, где среди всеобщего оскотения мучается герой рассказа, физик Альфред Лихтенберг, могла быть воссоздана в “Мусорном ветре” с абсолютной, безупречной точностью. Не исключено, что помог опыт собственной жизни в очень похожей действительности и собственное переживание его. Был в XXстолетии, кроме “Мусорного ветра”, пожалуй, ещё только один пример столь точного воспроизведения в литературе реалий другой страны. На этот раз — России. Писателем, который находился по ту сторону линии фронта, в то время рядовым немецкого вермахта Генрихом Бёллем. В его раннем романе “Дом без хозяина” есть несколько страниц, посвящённых довоенной жизни якута Глума, попавшего во время войны в плен, а после освобождения союзниками из концлагеря навсегда оставшегося в Германии и ставшего ревностным католиком. Таких страниц не устыдился бы и Платонов. Впрочем, Бёлль был очень “русским” немцем — он с нами в глубоком родстве по Достоевскому...
У военных рассказов Платонова есть одно свойство — это поляризация противостоящих друг другу начал, находящихся в разных воюющих лагерях. В одном — русские солдаты, защищающие свою землю и самый смысл существования. Как говорит герой рассказа “Иван Великий”, “без смысла на войне нельзя”. В другом — враги, фашисты, бессмысленно потребляющие, жрущие и губящие, стремящиеся только обладать и властвовать, автоматически выполняющие волю верховного ефрейтора. Фашизм был страшен для Платонова прежде всего как воплощение бессмыслицы. Писатель различал два её проявления. Одно — бесформенное, энтропийно-хаотическое, стихийное, что-то вроде пушкинских бесов. “Гада бестолковая!” — кричит Фома Пухов метели, ударившей ему в лицо. Другое связано с бездумно-мертвенным механическим движением — как у тех солдат, что разгромили Чевенгур. Фашизм сродни второму. Суть войны с ним проявилась даже в названиях платоновских рассказов. “Одухотворённым людям” противостоял “Неодушевлённый враг”. Такой, как Рудольф Вальц, в котором и человеческого-то уже ничего не осталось, эдакий “продукт механизированного фрицеводства” с известной карикатуры тех лет работы Бориса Ефимова. Говорит и думает исключительно цитатами из листовок геббельсовской пропаганды. Разумеется, создан этот образ по законам гротеска. Есть у него и литературный предшественник, Гуго Пекторалис из “Железной воли” Лескова. Но если тот был только смешон, то Рудольф Вальц одновременно жалок, страшен и отвратителен. Однако оба они написаны как карикатура на немца, правда, Вальц — с поправкой на фашизм. Платонову такой подход диктовала в те годы ситуация поединка. К живым немцам Рудольф Вальц имеет весьма косвенное отношение. Он просто олицетворял собой всё то, что было ненавистно писателю. Настоящих немецких солдат, жизнь с той стороны фронта открыл впоследствии для русского читателя Генрих Бёлль. Платонову же гораздо объёмнее и глубже удавались характеры наших солдат. Завершала военную тему в его творчестве повесть “Возвращение”. С наибольшей полнотой в ней нашла своё воплощение платоновская “мысль семейная” — одна из самых дорогих ему. Именно за эту повесть, опубликованную в “Новом мире” в 1946году, писатель подвергся новой травле — уже со стороны незабвенного В.Ермилова. Тот, припомнив все прежние “грехи”, обвинил его тогда в очернении советской семьи.
Но перекроить Платонова на свой лад его бездарным гонителям было не дано. Он, не обращая внимания на нападки, упрямо продолжал идти только ему открытым путём. “От молодых ещё воронежских холмов // К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане”, как сказал поэт, у которого, в отличие от Платонова, с Воронежем связан конец дороги. Но обоих объединяет страдальческая судьба русской литературы XX века.
Извсейдревесностикаштан
Достоинвсехземныхпоклонов,
Аизпрозаиков — Платонов,
Аизпоэтов — Мандельштам, —
напишет о них впоследствии Борис Чичибабин. Поклон и понимание — за нами. Свой путь к Небесному Граду Платонов обрёл в обычной повседневной жизни — через открытие для себя как для художника высшей, сущностной ценности — бытия человеческой личности. И не какой-то усреднённо-арифметической, а каждой живой души, во всей неповторимости её судьбы и непохожести на других. Смерть, ускоренная многими скорбями и болезнью, оборвала этот путь. Но разве всё с ней кончается?
|