Момджян К.Х.
Считая сознание свойством, несомненно отличающим деятельность людей от физических и биологических процессов, эти ученые в то же время отказываются рассматривать его как единственный, исходный и определяющий ее признак. В качестве такового предлагают другое свойство, также выделяющее деятельность из природных процессов, которое связано, однако, уже не с информационными механизмами адаптации, а с ее «операциональной» стороной, а именно с орудийностью человеческого труда.
Уже отмечалось, что активная адаптация к среде путем предметного переустройства последней не является монопольным достоянием человека, — оно присуще и животным, для которых совместный «труд» является постоянным образом жизни.
Однако среди всех прочих «тружеников» лишь люди способны опосредовать свое воздействие на среду специально созданными средствами труда, отличными от органов тела, данных им природой. Лишь человек способен «отвлекаться» на создание искусственных объектов, которые нужны не сами по себе, а лишь как средства многократного усиления его мускульных (а позднее и умственных) возможностей.
Подчеркнем особо, что орудийность как признак трудовой активности не сводится к использованию готовых, «подобранных на земле» орудий труда, а означает их систематическое изготовление и хранение, предполагающее многократное использование. Эта оговорка необходима для того, чтобы отличить орудийную деятельность человека от «праорудийной активности» приматов, которая имеет спорадический характер и не предполагает регулярного специализированного «производства орудий производства» (если использовать уместную в этой связи терминологию Маркса) и тем более их сохранения для использования в аналогичных ситуациях.
Очевидно, что именно эти орудия придают деятельности человека присущий ей масштаб, определяют отличие между гигантскими плотинами гидроэлектростанций и запрудами бобров, использующих не экскаваторы и бульдозеры, а лишь собственные челюсти и лапы. Бесспорно, что без искусственных средств труда человек не сумел бы возвыситься над природой, — лишь они позволили ему компенсировать свою природную недостаточность, став в итоге более сильным, чем слон, более быстрым, чем гепард, более опасным, чем тигр.
Но означает ли это, что признак орудийности следует выделять особо и противопоставлять признаку целенаправленности как «подлинное» основание социума, специфицирующее общественную жизнь людей?
Казалось бы, такая постановка вопроса априори бессмысленна. Здравый смысл подсказывает нам, что способность создавать искусственные средства труда не может быть противопоставлена целенаправленности человеческого поведения, поскольку является ее прямым следствием. Ни бульдозеры, ни экскаваторы не падают на людей «с неба» — они представляют собой плод длительных интеллектуальных усилий человека, изобретающего технические конструкции «из собственной головы», предпосылая готовой вещи ее идеальную модель, тщательно продуманную технологическую схему.
Однако это обстоятельство ничуть не мешает сторонникам «орудийности» отстаивать ее первичность перед целенаправленностью. Противопоставляя одно специфицирующее свойство деятельности другому, сторонники подобного подхода ссылаются на то, что в процессе антропосоциогенеза способность создавать средства труда возникла у человека раньше, чем появилось сознание, присущее виду Homo Sapiens.
Конечно, самые дальние родственники человека, происшедшие, по утверждению антропологов, 5—6 миллионов лет тому назад от миоценовых антропоидов, еще не обладали орудийной активностью. Эти существа, именуемые австралопитеками, регулярно использовали палки и камни как средства нападения и зашиты, однако они не умели создавать искусственных орудий труда и, видимо, вовсе не занимались им (если понимать труд как предметное переустройство среды и не включать в него охоту и последующую утилизацию ее продуктов — снятие шкур и разделку мяса, которые также осуществлялись с помощью подручных средств).
Однако более позднее существо, именуемое «Homo Habilis» («человек умелый»), уже развернуло (2—2,5 млн. лет тому назад) активную «индустрию» орудий, изготовляя средства труда простейшими из возможных способов — разбиванием, а затем раскалыванием камней с последующим отбором подходящих для использования обломков. При этом ископаемые останки «хабилисов» свидетельствуют об отсутствии или неразвитости тех участков головного мозга, которые отвечают за «вторую сигнальную систему», т. е. за способность к вербальному мышлению и основанной на нем целенаправленности поведения. У большинства антропологов нет сомнений в том, что орудийная активность в данном случае осуществлялась на основе условно-рефлекторной регуляции, представляя собой сложную форму «орудийного рефлекса» отсутствующего у современных животных.
Исходя из этих фактов, сторонники рассматриваемой точки зрения считают целенаправленное поведение не общим свойством «рода человек», но всего лишь частным признаком, позволяющим отличить уже ставшего Homo Sapiens от его «менее умного» предшественника-«хабилиса», которого тем не менее относят к роду Homo, т. е. считают человеком, а не животным, благодаря родовой, присущей всем «разновидностям» человека способности создавать орудия труда (хотя некоторые ученые все же пытаются подкрепить этот вывод ссылками; на начатки сознания, будто бы свойственные «хабилисам»).
Однако является ли этот признак самодостаточным основанием социальности? Можно ли согласиться с точкой зрения, считающей возможным именовать людьми (пусть только формирующимися, а не «готовыми») «орудодеятельностные» существа, не наделенные хотя бы азами символического поведения?
Едва ли такой подход может быть оправданным. Не отрицая генетической связи между «человеком умелым» и «настоящими» людьми, следует все же согласиться с учеными, которые считают «хабилисов» сугубо животными предками человека, еще не вступившими в субстанциальный ареал формирующейся социальности28.
Конечно, можно согласиться с тем, что именно в процессе создания и использования орудий труда, как полагает большинство антропологов, возникли реальные стимулы к развитию информационных механизмов поведения, в результате чего труд потерял инстинктивную и приобрел целенаправленную форму. Именно орудийный способ адаптации, считают ученые, резко усложнил отношения предлюдей со средой существования, провоцируя возникновение все большего числа нестандартных ситуаций, в которых волей-неволей приходится «шевелить мозгами», способствуя их постепенному и неуклонному развитию29.
Однако, будучи необходимым условием и возможной причиной генезиса социальности, орудийность не представляет собой ее самодостаточного основания. В данном случае мы сталкиваемся с прекрасно известной философам ситуацией несовпадения исторического и логического в сущностных характеристиках объекта, «обусловленного тем, что далеко не все явления, выступающие в качестве факторов генезиса системы, входят в необходимые условия ее воспроизводства и развития»30.
Конечно, нельзя сказать, что орудийная активность, подготовившая возникновение человеческой деятельности, «умирает в ней», перестает быть специфицирующим признаком порожденного ею качества, внутренним фактором его самовоспроизводства. Ясно лишь, что в этой роли выступает не «орудийность вообще», а альтернативная ее рефлекторным формам целенаправленная орудийность, преобразованная человеческим сознанием (точно так же, как специфицирующим признаком современной рыночной экономики являются не товар и деньги «вообще», существовавшие задолго до капиталистической организации общества и подготовившие его возникновение, а их качественно превращенные «самозамкнутые» стоимостные формы, ставшие внутренним фактором развития капитализма «на собственной основе», отличным от «одноименных» внешних причин его генезиса).
Повторим еще раз: собственно человеческой орудийная активность становится лишь тогда, когда обретает осознанный, целенаправленный характер. Сказанное касается как ставшего человеческого общества, гак и собственных фаз его генезиса — т. е. этапов развития, на которых еще нет вполне «готового» человека, но есть «человек формирующийся», находящийся в стадии становления, уже выходящий в своих главных жизненных проявлениях за рамки биологических законов существования.
Таковы, по мнению большинства антропологов, уже питекантропы, открывшие эру формирующегося человека, которая заканчивается морфологически отличными от современных людей неандертальцами, в объединениях которых, однако, уже существовал высокий уровень солидарности, делавший возможным выживание инвалидов, имелись ритуалы захоронения покойников и многие другие признаки, входящие в необходимый минимум социальности (характеризующие уже не деятельность как процесс, а организационные формы ее осуществления, т. е. собственно общество с особым типом отношений, отличающих его от сообществ животных, — об этом ниже).
Итак, характеризуя специфику человеческой деятельности мы можем подчеркнуть неразрывную связь двух классификационных признаков человеческой деятельности — сознания, выступающего как высшая форма информационной ориентации в среде, и «орудийного» труда, представляющего собой высшую форму адаптационною отношения к ней. Однако именно сознание является, по нашему убеждению, «признаком номер один», позволяющим понять подлинную специфику деятельности, в том числе и присущую ей орудийность в ее отличии от орудийного рефлекса животных предков человека.
Очевидно, что успехи человеческого рода, «возвысившегося» над природным царством, обретшим субстанциально иные законы существования в мире, есть результат не орудийности как таковой, а только «умной» орудийности, направляемой и регулируемой сознанием. Мышление, обретенное человеком, позволило ему окончательно преодолеть законы биологической адаптации, заменив морфологическую перестройку организма (свойственную не только животным, но и его «орудодеятельностным» предкам), безграничным совершенствованием средств труда. Не «орудийность вообще», а целенаправленный орудийный прогресс, ставший следствием сил человеческого ума, освободил людей от рабской зависимости от природы, позволил им — пусть не всегда успешно, зато самостоятельно — контролировать условия своего существования в ней, т. е. обрести свободу как способ «у-себя-бытия» в мире, а не бесправного квартирования в нем.
Подчеркивая первостепенную роль сознания в становлении и развитии социума (которая, однако, не тождественна его всесилию в нем — об этом ниже), мы должны подчеркнуть, что адаптивные возможности разума не ограничиваются орудийным прогрессом в узком смысле этого слова.
В самом деле, важнейшим фактором становления и развития общества были не столько индивидуальные инженерные успехи «гениальных производителей» в создании перспективных орудий труда, сколько возможности всего коллектива усваивать и транслировать этот индивидуальный опыт, делать его общим достоянием, сохранять для будущих поколений.
Иначе обстоит дело с коллективно живущими животными. У них, так же как и у людей, встречается индивидуальная пластичность программ поведения (определяющая различие между «умной» синицей, умеющей вскрывать бутылки с кефиром, и ее «менее умной» подругой, не «додумавшейся» до таких изощренных форм добывания пищи). Однако индивидуальные успехи в адаптации за редким исключением не закрепляются в коллективном видовом опыте животных — «передовые достижения» отдельных особей умирают вместе с ними, что вынуждает каждое новое поколение начинать с того же, с чего начинали его предшественники.
Все дело в том, что условно-рефлекторная модель поведения, не позволяющая обобщать и символизировать полученную информацию, предполагает исключительно соматические (телесные) способы передачи прижизненно выработанного опыта, т. е. его передачу путем поведенческих реакций по принципу «делай, как я» (именно так поступает выдра, обучающая выдренка плавать, или волчица, когда учит волчонка навыкам охоты).
И только сознание людей позволило им изобрести особые способы хранения и передачи информации, отличные как от генетической трансляции, так и от методов научения. Благодаря сознанию человек сумел не только усовершенствовать предметные средства деятельности и способы обращения с ними — собственные умения и навыки, но и создал возможности «экзосоматической», т. е. внетелесной передачи информации методом ее кодирования в так называемых знаковых объектах и процессах (книгах, рисунках, чертежах, ритуалах т. д.), образующих «тело» человеческой культуры, способ ее реального существования. В результате современные врачи, к счастью для своих пациентов, способны использовать методы древнейшей тибетской медицины, а юноша, не видевший в глаза ни одного пловца, — научиться плаванию по книге, взятой в библиотеке.
Итак, мы видим, что возможности сознания позволили людям соединить выработку эвристической информации с надежными способами ее накопления и циркуляции в человеческом сообществе. Эта способность имела неоценимое значение в связи с коллективным характером человеческой деятельности — еще одним ее признаком, важным для понимания социокультурной реальности.
Все мы знаем, что в отличие от медведей или тигров, способных жить поодиночке и объединяться лишь на время выведения потомства, человек, по выражению Аристотеля, изначально формировался как «общественное животное», не способное самостоятельно обеспечивать свою жизнь. Человек нуждался и нуждается во взаимодействии с себе подобными в той же мере, в какой он нуждается в предметных средствах жизни или поведенчески значимой информации.
В настоящем разделе нашей книги мы не будем рассматривать природу социальной коллективности, организацию совместной жизни людей в ее отличии от жизни животных, также ведущих коллективное существование. Для нас важно подчеркнуть, что и это отличие (как и специфика социокультурных форм орудийности) имеет своим источником «первичный» субстанциальный признак деятельности — присущее человеку сознание.
В самом деле, мы можем быть уверены в том, что своим возвышением над природой человек обязан не просто целенаправленному труду, а хорошо организованному совместному труду, который стал еще одним благим следствием возможностей человеческого сознания. Возникнув как следствие коллективной прототрудовой жизни животных предков человека, сознание стало ключевым фактором саморазвития общества «на собственной основе», радикально переустроив как труд, так и саму коллективность, придав им «надприродные», специфически человеческие формы бытия.
Именно оно позволило людям соединить эффективное воздействие на среду (действенную систему субъект-объектных связей) с эффективным способом внутренней организации коллектива (системой субъект-субъектных связей), способствующих постоянному приращению его адаптивных возможностей.
Чтоб убедиться в этом, достаточно обратить свой взор на живую природу. В самом деле, в ней обнаружимы почти все слагаемые адаптивного успеха, достигнутого людьми: и прекрасно организованный совместный «труд» со сложным разделением и взаимодополнением отдельных «производственных» функций, и вполне определенные начатки «сознания» как высшей формы информационной ориентации в среде существования.
Однако своеобразный парадокс состоит в том, что в поведении животных эти слагаемые успешной адаптации не только не соединяются вместе, но фактически исключают друг друга.
В самом деле, «рекордсменами природы по уму» можно считать человекоподобных обезьян, которые обладают не только наглядно-действенным, но и начатками «абстрактного» мышления (демонстрируют, в частности, некоторую способность ассоциировать лакомство с его; графическим изображением на бумаге). Нет сомнений в том, что эти животные по уровню индивидуального развития, своим адаптивным возможностям многократно превосходят отдельных муравьев или пчел, действующих лишь под влиянием врожденного рефлекса.
Иное соотношение мы получим в том случае, если сравним формы коллективной жизни обезьян и насекомых. Может показаться странным, но в живой природе прогресс (точнее, усложнение) индивидуальной морфологии, физиологии и этологии животных может сочетаться с выраженным регрессом того, что биологи именуют «социальностью» животных, имея в виду степень взаимоопосредования отдельных жизней, а также подчиненность индивидуальных действий некоторым институциональным, надиндивидуальным регуляторам поведения.
Во всяком случае ученые уверены в том, что обезьянье стадо по степени своей сложности (функциональной организованности, взаимной координированности усилий отдельных особей) уступает муравейнику или пчелиному рою в той же мере, в какой отдельная обезьяна превосходит отдельное насекомое.
И дело здесь не только в том, что обезьянам, для которых совместная трудовая активность не является постоянным образом жизни, «не нужна» высочайшая степень организованности насекомых, «избравших» нелегкую стезю коллективного «труда», успех которого зависит от согласованности действий. Суть проблемы упирается не в адаптивную избыточность такой организованности, а в принципиальную неспособность высших животных достичь ее при самом «горячем желании», если бы такое, паче чаяния, вдруг возникло бы у них.
Все дело в том, что информация, необходимая для высших форм организации (связанных, как правило, с коллективным трудовым образом жизни), настолько сложна, что ее можно транслировать или генетически, по замкнутым информационным каналам, исключающим «своеволие и недисциплинированность» отдельных особей, или же через механизмы культуры, требующие уровня психического развития, принципиально недоступного даже высшим животным. Сравнительная анархия в обезьяньем стаде оказывается в некотором смысле слова «горем от ума», «перезревшего» для инстинктивных форм коллективности и «недозревшего» до специфически человеческих форм ее поддержания.
Именно эти культурные механизмы интеграции предоставило людям высокоразвитое сознание. Способность символизировать информацию, использовать знаковые формы ее накопления, хранения и трансляции позволила человеку соединить несоединимое в природе — «мышление» и «порядок», отбросить адаптивные дефекты организованности, основанной на беспрекословном инстинкте, и «своевольного ума», ведущего к «анархии», совместить их отдельные преимущества, расширив их до принципиально иных степеней.
В итоге в сообществе людей возникли особые интеграционные механизмы, отсутствующие в самых организованных сообществах животных, а именно система устойчивых «безличных» статусных связей — сознательно поддерживаемых и регулируемых общественных отношении, которые нам предстоит рассмотреть в разделе, посвященном собственно обществу, а не абстрактным свойствам человеческой деятельности.
Завершим на этом предварительную характеристику субстанциальной специфики человеческой деятельности и перейдем к более конкретному ее рассмотрению, сделав для начала несколько важных методологических замечаний.
|