.
Понимание редукции у Гуссерля двусмысленно. Он представляет ее то как "торможение" актов бытийного полагания, то как рефлексию над ними. Иногда эта двусмысленность проступает прямо в одном предложении: "...я, философски размышляя, не придаю более значимости естественной уверенности в бытии мира, свойственной опыту, не осуществляю полагания этого бытия, между тем, как оно все еще присутствует среди прочего и схватывается внимательным взглядом" [1.346]. "Не осуществлять" полагания бытия и "схватывать" его "внимательным взглядом" - это все-таки не одно и то же. Может быть Гуссерль хочет сказать, что само торможение бытийного полагания и осуществляется в рефлексии над ним? Но тогда следовало бы более точно раскрыть значение термина "торможение" ("неосуществление"). Скорее, следует говорить не о торможении самого тетического акта, а лишь о торможении его анонимного осуществления. Мир существует, но полагание его этого существования исходит от сознания. Нельзя терять из виду сознание и его конституирующую активность - здесь сосредоточен смысл редукции. Как только тетический акт становится анонимным (выпадает из поля рефлексии) тотчас эта интимнейшая связь сознания и мира, подсмотренная феноменологией, разрывается, мир "застывает" в своем псевдосамостоятельном бытии.
Как редукция представлена в языке? Может ли феноменолог здесь испытать специфические, неизвестные ему ранее, затруднения? Гуссерль не ставил таких вопросов, так как считал всякую лингвистическую проблематику, связанную с вопросами языкового выражения смыслов сознания, вторичной по отношению к "безмолвному" опыту интендирования мира. Мы отвергаем эту позицию и принимаем тезис аналитической философии языка о лингвистической природе смысла: всякое мировое событие, которое может быть принято к обмысливанию в сознание, может быть принято посредством предложения языка, репрезентирующего это событие (ср. об этом [2. 27]). Если этот тезис верен, то поставленный вопрос о лингвистической репрезентации редукции уже не кажется праздным.
Интенциональный анализ Гуссерля имеет свое "лингвистическое отражение" в семантическом анализе Фреге (см. подробнее об этом [3. 89-90]). Оба мыслителя, описывая событие познания, сосредотачивают свое внимание на специфическом "медиальном" элементе, имеющем трансцендентальную характеристику. Этот элемент и Гуссерль , и Фреге называют одинаково "смысл". Различие состоит в том, что у Гуссерля смысл - это смысл вещи (положения дел) в сознании, а у Фреге смысл - это смысл слова (предложения), обозначающего вещь (положение дел). Смысл индифферентен по отношению к решению вопроса о существовании мыслимого - у Гуссерля и по отношению к решению вопроса об истинности или ложности предложения - у Фреге. Нетрудно видеть, что редукция, экстраполированная на семантический проект Фреге должна выглядеть следующим образом: принятие во внимание самого смысла предложения без обсуждения вопроса о его логической валентности или, по крайней мере, с четкой рефлексией над актом утверждения истинности или ложности.
Замечательное открытие, которое совершил Фреге, состоит в том, что акт, утверждающий положительную логическую валентность предложения не репрезентируется в естественном языке: "Признание истинности мысли мы выражаем в форме утвердительного предложения. При этом нам не требуется слово "истинный". И даже если мы употребляем это слово, собственно утверждающая сила принадлежит не ему, а форме утвердительного предложения" [4. 28]. В естественном языке нет специальных символов, которые бы фиксировали осуществление тетического акта. Этот акт выражен самой формой утвердительного предложения. Бытийное полагание оказывается скрытым от рефлексивного взора, мы теряем способность различать нейтральную мысль и существование мыслимого. Феноменолог начинает испытывать существенные помехи (интерференции), пытаясь осуществить редукцию. Он произносит: "На улице идет дождь" и не может различить мир феноменов от мира естественной установки: мыслимое (интенционально присутствующее в сознании) переплетается с самостоятельным существованием вне сознания. Феноменолог не в силах ни прервать тетический акт, ни просто зафиксировать его осуществление. Существование мыслимого принимается "наивно", помимо сознания.
Выход из затруднения предлагает сам Фреге. Если предложение, содержащее пропозицию, поместить в косвенный контекст, тогда сама пропозиция может быть принята во внимание, без полагания логической валентности. Кроме того, мог бы добавить уже феноменолог, признавший лингвистические помехи редукции, главное предложение в косвенном контексте как раз и позволит нам отрефлексировать тетический акт (см. об этом [5. 428]). Феноменолог говорит: "Я утверждаю, что на улице идет дождь". В самом деле, данное предложение ничего не утверждает о том идет дождь на улице или нет, оно просто содержит в себе смысл этого возможного положения дел. То, что данное предложение действительно утверждает - это наличие тетического акта, представленного в выражении "я утверждаю". Казалось бы неприятное напряжение от возникших лингвистических помех спадает: путь для редукции открыт. Мы имеем нейтральную мысль и к тому же отчетливую фиксацию бытийного полагания, исходящего от активности сознания.
Однако такое впечатление обманчиво - дальнейшие трудности обнаруживаются незамедлительно. Предложение "Я утверждаю, что на улице идет дождь" содержит в качестве своего смысла тетический акт, но оно тут же провоцирует на полагание следующего бытийного акта, остающегося анонимным, вновь ускользающим от рефлексии: здесь утверждается, что в бытии имеет место такое положение дел как осуществление тетического акта, представленного выражением "я утверждаю". Это по-прежнему никак не может устроить феноменолога, так как само осуществление акта также должно мыслиться как полагаемое сознанием. В данном же случае возникает момент натурализации, которого так опасался Гуссерль: все обстоит так, как будто бы реально (а не интенционально) существует сознание, которое продуцирует акты. Понятно, что необходим второй уровень рефлексии, который может быть представлен предложением "Я утверждаю, что я утверждаю, что на улице идет дождь". Однако такое предложение опять содержит нечто нерефлексивное - натурализации избежать не удается. Данное затруднение нужно пытаться решить принципиально иным путем.
Затруднение кроется в самих правилах той "языковой игры", которую выбирает Гуссерль. Пока будут использоваться повествовательные предложения естественного языка феноменолог не найдет покоя. Но данную "игру" практикует любое теоретическое изложение: здесь выражаются пропозиции, которые оцениваются как истинные или ложные. Поэтому феноменология как теория вступает в противоречие со своим же принципом редукции: принимать во внимание что-либо в качестве феномена, т. е. без утверждения абсолютной (независимой от сознания) логической валентности. Когда Гуссерль произносит " ego cogito cogitatum ", то тут же противоречит самому себе, ибо положение дел, репрезентируемое смыслом этого предложения, принимается как истина, т. е. латентно наделяется статусом самостоятельного бытия, тогда как в соответствии с принципом редукции его следовало бы принять только интенционально, т. е. как положенное самим же сознанием. Язык теории "жаждет" логической валентности пропозиции и Гуссерль покорно движется ему вслед.
Каким должен быть язык феноменологии, чтобы она сама могла соответствовать своим принципам? В каких языковых практиках удастся добиться осуществления редукции? На эти вопросы должно ответить аналитико-лингвистическое исследование, необходимость применения которого к области проблем феноменологии становится очевидным.
В.Ладов.
Список литературы
1. Гуссерль Э. Картезианские размышления // Гуссерль Э. Логические исследования. Картезианские размышления.- Мн.: Харвест, М.: АСТ, 2000.
2. Wittgenstein L. Vermischte Bemerkungen. Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1977. 3. Ладов В. А. Анализ языка и феноменологическая редукция // Г. Г. Шпет/ Comprehensio . Третьи Шпетовские чтения.- Томск: Из-во "Водолей", 1999. С. 88 - 93.
4. Фреге Г. Логические исследования.- Томск: из-во "Водолей", 1997.
5. Follesdal D. An Introduction to Phenomenology for Analytic Philosophers // Contemporary Philosophy in Scandinavia. Baltimor and London. The John Hopkins Press, 1972. P.417-429.
|