Голод 1932-1933 годов
В 1980-х гг. в странах Северной Америки проводилась широкая кампания в связи с 50-летней годовщиной голода на Украине. Против сталинского руководства Советского Союза было выдвинуто обвинение в том, что голод спровоцирован был для уничтожения крестьянства – базы украинского национализма. Тезис этот не нов. В последний раз он прозвучал в 1950-е гг., но не получил тогда поддержки в научном мире. Положение изменилось с выходом книги Роберта Конквеста, известного специалиста в области советской истории. Для обоснования этой версии в 1984 г. был утвержден руководимый Джеймсом Мейсом исследовательский проект, а в 1986 г. даже организована специальная комиссия конгресса США по вопросу об «украинском» голоде. Ее также возглавил Дж. Мейс.
Я хотел бы ограничиться рассмотрением убедительности доказательств геноцида украинцев, содержащихся в книге Конквеста и в докладе Мейса, представленном в 1988 г. конгрессу США.
Утверждение, что «Советский Союз сознательно способствовал распространению голода с тем, чтобы поставить украинцев на колени», восходит еще к 1933 г. По иронии судьбы сам Сталин невольно способствовал утверждению такого мнения. В стремлении переложить вину за катастрофическое положение сельского хозяйства в голодавших областях на плечи местных партийных организаций он санкционировал в конце 1932 г. массовое снятие с постов и аресты местных партийных кадров. Такие факты имели место на Нижней Волге, а также на Северном Кавказе и Украине. С начала 1933 г. стали организовываться «политотделы» при МТС и совхозах, которые призваны были заняться проверкой руководящих кадров колхозов, а также проведена партийная «чистка», в результате которой численность сельских коммунистов в короткий срок сократилась на треть, причем исключение из партии зачастую было связано с арестом и заключением в лагерь. Но только на Украине эта расправа с партийными кадрами связывалась с окончанием политики «украинизации» и обвинениями в «сепаратизме», предъявленными бывшим функционерам. Нейтральные наблюдатели усматривали здесь прямую зависимость. Упрек в «сепаратизме» расценивался ими как абсурдный, они подчеркивали, что до того как разразился голод едва ли можно было говорить об украинском национальном движении. Только в условиях преступно допущенного, хотя и без умысла, голода встал вопрос о доверии к партийному господству, что дестабилизировало положение. Тому же способствовал «переворот» в Германии в конце 1933 г., т.е. приход к власти национал-социалистов. В результате создавалась реальная опасность возникновения на Украине сепаратистских тенденций. Гитлер не скрывал, что рассматривает Украину как житницу германского рейха. Поэтому, как полагали немецкие дипломатические представители, московское партийное руководство имело основание в условиях начавшегося в 1933 г. голода принять меры против украинского национального движения. Именно в связи с этими мерами у украинцев могло создаться впечатление, что сам голод был частью этой новой политики.
Для любого наблюдателя, который следил за ходом событий беспристрастно, такой вывод с самого начала не вызывал доверия. Последовавшее уже в начале 1932 г. общее снижение хлебного пайка рабочих в городах отразило все ухудшавшееся продовольственное снабжение. В значительной части традиционного зернового региона сельское население голодало уже зимой 1932 г., хотя массовой гибели людей от голода еще не отмечалось. Так было и на Северном Кавказе, где в 1931 г. собрали рекордный урожай, и на пораженной засухой Нижней Волге Ответственность за это в значительной степени лежит на правительстве, в сентябре 1931 г. издавшем распоряжение, в соответствии с которым выполнение плана хлебозаготовок, а не формирование колхозного фонда кормов, являлось первоочередным. В итоге зимой 1931/32 г. пало 6,6 млн. лошадей – четвертая часть из еще оставшегося тяглового скота, остальной скот был крайне истощен. В зернопроизводящих районах, прежде всего ощутивших нехватку зерна, ситуация была еще тяжелее. В обстановке жесткого давления, оказываемого правительственными верхами с целью увеличения поставок зерна государству, местные руководители даже запрещали создание семенного и продовольственного фондов. Массовой смертности от голода зимой 1931/32 г. не произошло по двум причинам: в колхозах вопреки правительственным распоряжениям зачастую поддерживались эгалитарные принципы распределения продовольствия и благодаря тому, что значительное число колхозников вступило в колхозы в начале 1931 г. и имело право убрать урожай с полей, засеянных ими осенью 1930 г. Посевная кампания 1932 г. в наиболее пострадавших от голода регионах обеспечивалась преимущественно с помощью государственного «семенного заемного фонда».
Урожай 1932 г. оказался низким. По официальным советским данным, производство зерна на душу населения более чем на 12% уменьшилось по сравнению с 1927 г. – годом «хлебного кризиса». Тем не менее, без учета этого обстоятельства зерно вывозилось из традиционных зернопроизводящих районов, поскольку вся политика была направлена на индустриализацию страны. К тому же давление на деревню, которое оказывалось в предшествующие годы, сменилось беспрецедентным массовым террором, затронувшим не только местный аппарат, но и крестьян. Летом 1932 г. участились «кражи» зерна с колхозных полей, поскольку голодающие крестьяне опасались, что, как и в прошедшем году, хлеб будет вывезен на государственные заготовительные пункты и не попадет в колхозные амбары. В связи с этим последовал указ от 7 августа 1932 г. «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации», согласно которому даже самое мелкое хищение каралось заключением в лагерь на срок не менее 10 лет или даже расстрелом. По данным российского историка В.П. Данилова, до конца 1932 г. по этому закону были осуждены 54645 человек, из них 2110 приговорены к расстрелу и в отношении каждого второго приговор приведен в исполнение.
Ослабленные голодом колхозники, в распоряжении которых имелась едва ли половина поголовья тяглового скота по сравнению с 1929 г., часто были не в силах полностью убрать урожай с полей. Партийное руководство расценивало это как проявление открытого саботажа политики индустриализации со стороны крестьянства и расширяло репрессии. В ходе безжалостной битвы за хлеб по всей стране были арестованы по обвинению в саботаже сотни тысяч крестьян и местных руководителей. Когда в конце 1932 г. участились случаи голодной смерти, правительство издало закон о паспортах с тем, чтобы воспрепятствовать массовому оттоку населения из голодающих областей в города, продовольственное снабжение которых также оставляло желать много лучшего. Милиция теперь получила право высылать из городов крестьян, у которых не было договоров о найме с промышленным предприятием, а также препятствовать самовольному уходу из деревни. В телеграмме, подписанной Сталиным и Молотовым, местной администрации предписывалось снимать с поездов и отправлять обратно беженцев, которые названы были в документе «организованными врагами советской власти». Согласно статистическим данным, в связи с этой акцией было задержано 220 тыс. человек. При этом, как отметил В.П. Данилов, неизвестно, учитывались ли в упомянутых данных сведения о тех, кто скончался от голода на контрольных станциях?
Таким образом, голод был повсеместным явлением, что Конквест и Мейс, ограничиваясь анализом событий на Украине, либо вовсе обходят, либо рассматривают только через призму отдельных правительственных мер. Но это необходимо учитывать при оценке тезиса о том, что голод якобы был не непредвиденным следствием политики индустриализации, а вполне осознанным проявлением национальной политики.
Голод, бесспорно, не был вызван региональным неурожаем, но стал результатом жестко проводимой государством линии на изъятие зерна, что привело к гибели миллионов людей. Точное число жертв голода до сих пор неизвестно, но нет оснований сомневаться, что принятая в западной литературе цифра – 5–6 млн. погибших – далека от действительности. К числу погибших от голода и сопутствовавших ему эпидемий относят всех «безвременно» умерших в 1932–1934 гг. Возможно, что среди жертв голода действительно больше половины составляли украинцы. Но это не доказано, так как известно, что в 1934 г. от голода в массовом масштабе гибли люди в областях восточнее Украины. Конквест оценивает общее число жертв голода примерно в 7 млн. человек, но при этом количестве умерших только на Украине он исчисляет в 5 млн. Мейс идет еще дальше, говоря о пяти, семи и даже о десяти миллионах украинцев, погибших голодной смертью. В последние годы стали доступны новые источники о демографических процессах в 1930-х гг. Прежде всего это книги регистрации рождений и смертей в пострадавших от голода регионах. Хотя не все жертвы голода официально регистрировались, но даже эти данные позволяют судить о том, где и в каких масштабах свирепствовал голод. Нередко этот источник дает возможность проследить рост смертности от голода по месяцам. Тем не менее, споры об общем числе жертв голода не могут считаться оконченными.
Для подкрепления тезиса о геноциде не имеет особого смысла доказывать, что голод действительно был. Общее количество жертв при этом также не имеет существенного значения. Гораздо существеннее показать, что украинцы погибали из-за своей национальной принадлежности и что голодный мор был вызван именно с таким умыслом. Поскольку состояние источников на сегодняшний день позволяет однозначно ответить на первый вопрос, стоит начать именно с него, прежде чем перейти ко второму, по поводу которого Конквест и Мейс приводят только умозрительные рассуждения.
Украинские эмигранты ограничивались простым утверждением, что голодом поражена была, прежде всего, Украина и населенный кубанскими казаками, этнически якобы относящимися к украинцам, район Северного Кавказа, тогда как «собственно русские земли не знали голода». Утверждение это настолько противоречит всем известным фактам, что даже Конквест и Мейс его не поддержали. Они признают, что среди жертв голода были представители и других национальностей, в том числе и, скорее по недоразумению, как они полагают, русские. Хотя голодная смерть в советской деревне начала 1930-х гг. отнюдь не была исключительным явлением, тем не менее, в качестве проявления геноцида они рассматривают только гибель украинцев. Так, Конквест подробно описывает «казахскую трагедию». Принудительный переход к оседлости кочевников-казахов в ходе коллективизации лишил их привычных условий существования и привел к голоду. Но Конквест выступает против того, что их гибель была вызвана сознательно, и это утверждение выглядит весьма произвольно в рамках системы аргументации, касающейся украинцев: «Голод в Казахстане был вызван искусственно, подобно голоду 1921 г., в том смысле, что он явился результатом бездумно применявшейся идеологически мотивированной политики. Он не был, подобно голоду на Украине, вызван сознательно и целенаправленно <… > Тем не менее существует точка зрения, что эффект незапланированного голода в Казахстане в смысле ликвидации сопротивления на местах оказался полезной моделью для Сталина, когда речь зашла об Украине».
Конквесту, безусловно, известно, что наряду с украинцами тогда же гибли и другие советские крестьяне: «К северу и западу голод поразил район Нижней Волги, частично населенный украинцами и русскими, но в основном поволжскими немцами». И хотя исследователь приводит свидетельства, что на Волге погибали русские, далее он поясняет: «Но большая часть нашей информации идет из республик немцев Поволжья, которая, по-видимому, представляла основную мишень. Немецкая евангелическая церковь получила от российских немцев около 100000 писем, в которых говорится о голоде и, как правило, взывающих о помощи».
Мейс идет еще дальше и приводит мотив, побудивший-де Сталина, направить свой гнев против немцев и украинцев: «Если мы зададим себе вопрос, кого можно с определенностью назвать наибольшей помехой на пути создания СССР этого нового типа – административно-централизованного, русоцентричного, вооруженного идеологией русского национализма, мы можем с определенностью ответить следующим образом: это украинцы, которые упорно боролись за свою независимость и которые настояли на создании относительно автономного территориального образования даже в рамках СССР; казаки Северного Кавказа, которые вначале сформировали собственное правительство, а позднее послужили основой вооруженного движения против большевиков во время гражданской войны; а также немцы, которые в 1918 г. приветствовали германскую оккупацию Украины с распростертыми объятиями. И именно эти народы с их территориями стали жертвами искусственно вызванного голода». Мейс считает свою аргументацию настолько убедительной, что не затрудняет себя приведением каких-либо доказательств.
Можно было бы ожидать, что результатом исследований Конквеста и Мейса станет вывод о наличии геноцида не только в отношении украинцев, но и немцев. Но они не делают этого, предоставляя читателю догадываться о причинах умолчания. Возможно, в рамках кампании, в ходе которой геноцид в отношении украинцев ставится на одну доску с еврейским холокостом, кажется неудобным упоминать о геноциде против немцев? К тому же негативная роль украинских эмигрантов в этом втором холокосте уже достаточно выявлена. Или причина умолчания о немцах содержится в следующем утверждении Конквеста: «В письмах иногда отмечается прибытие посылок с Запада. По этой, а, возможно, и по другим причинам, смертность там не была столь велика, как на Кубани». Служит ли для Конквеста количество жертв достаточным критерием того, что мы имеем дело с геноцидом?
Аргументация Конквеста в этом вопросе уязвима и с другой стороны. Свою гипотезу о том, что голод в Поволжье затронул в первую очередь немцев, он обосновывает тем, что имеется больше фактических данных именно о республике поволжских немцев. Однако это легко объяснимо. На Западе наряду с систематическими подборками сообщений очевидцев, составленными в начале 1950-х гг. по инициативе организаций украинских эмигрантов, прямыми свидетельствами голода являются только письма поволжских немцев, отправленные родственникам в Германию и Северную Америку. Описаний голода в других регионах не сохранилось. Запрет на исследование этой темы в Советском Союзе способствовал тому, что обширному материалу об украинцах можно противопоставить только единичные свидетельства о голоде на Северном Кавказе и вПоволжье. До сих пор нет работ о голоде в Центральном Черноземном районе и на Урале. У русских на Волге и в других голодающих регионах не было родственников на Западе, которым они могли бы написать, они не эмигрировали в таком масштабе, как украинцы, в годы Второй мировой войны. Однако дают ли имеющиеся в распоряжении Конквеста источники основание полагать, что населенные русскими области были незначительно или вовсе не затронуты голодом? Простой объем информации для стремящегося к установлению истины историка не является достаточным критерием.
В действительности, за исключением эмигрантской украинской литературы, в исследованиях историков нет значительных расхождений по поводу границ зоны массовой смертности от голода. Так, Д. Дэлримпл отмечает: «Голод был наиболее жесток, с чем, по-видимому, согласны все, на Украине и Северном Кавказе, Средней и Нижней Волге, а также в Казахстане. В целом голод в наибольшей степени свирепствовал в зернопроизводящих регионах. Именно там коллективизацию провели наиболее полно». С.В. Кульчицкий пишет о следующих пострадавших от голода областях: «Неоспорим тот факт, что зимой и весной 1933 г. голод, унесший множество жизней, свирепствовал не только на Украине, но также и в сельских местностях Западной Сибири, Южного Урала, Северного Казахстана, Северного Кавказа, Кубани и Поволжья, а также в Ростовской, Тамбовской и частично в Курской областях Российской Федерации».
В этой связи особый интерес представляют подсчеты одного недавно эмигрировавшего украинского демографа, публикующегося под псевдонимом «Максудов». Исходя из убедительной посылки, что в период голода малолетние дети имеют минимальные шансы выжить, и используя метод реконструкции региональной возрастной структуры населения по Переписи 1939 г., он смог установить, насколько различные области пережили массовую гибель людей от голода: «Спроецировав этот показатель на карту, мы увидим, что на территории Украины количественный разрыв между поколениями – и демографические потери
—возрастают с северо-запада на юго-восток, усиливаясь в центральных областях по вектору, проходящему через Киев, Черкассы, Кировоград, Днепропетровск, Харьков и Ворошиловград. Все примыкающие к Украине с севера русские области – Курская, Белгородская и Воронежская, а также Западная Белоруссия и Западная Украина, аннексированные Советским Союзом в 1939 г., сохраняют нормальные возрастно-групповые соотношения. За пределами Украины зона демографических потерь расширяется, захватывая Кубань, где ситуация заметно ухудшается, распространяясь на Волгоградскую и Саратовскую области, покрывает часть Южного Урала и по убывающей на территорию Казахстана».
Выводы Максудова имеют важное значение для дискуссии о геноциде. Его наблюдения свидетельствуют, что сама Украина в неравной степени была охвачена голодом, поскольку в ряде ее областей обнаруживается лишь слабая потеря населения. Впрочем, этот факт можно истолковать и в рамках концепции Конквеста о различной квоте жертв голода. Примечательно, что в сильнейшей степени пострадали области к востоку от Украины. Данный вывод подтверждается советской статистикой того времени о составе семей. Голод, без сомнения, опустошил и многие населенные в основном русскими зернопроизводящие районы. Зона распространения голода явно не совпадает с границами расселения отдельных национальностей.
Максудов, правда, подчеркивает, что две граничащие с Украиной с севера области – Белоруссия и Центральный Черноземный район, очевидно, не попали в зону голодной смерти. Для Белоруссии объяснение достаточно просто: она принадлежала к зоне завоза хлебов наряду с Северо-Западным и Центральным районами страны, которые традиционно не могли обеспечить себя собственным зерном и дополнительно снабжались за счет зернопроизводящих регионов. В 1930-е гг. здесь и относительно слабее была развита система госпоставок зерна, и репрессивные меры соответственно проводились не столь ожесточенно, как в зерновых районах. Это не относится к Центральному Черноземному району, который считался зерно производящим и в начале 1930-х гг. должен был обеспечивать по разверстке около 10% всего поставляемого государству хлеба. Почему же данный район в отличие от остальных русских зерновых областей в известной степени обошла стороной голодная волна? Конквест, равно как и Мейс, пытается поддержать тезис о геноциде, приводя сведения о чрезвычайных мерах на этом участке российско-украинской границы: «Существенным представляется, что фактически имели место распоряжения, направленные на недопущение украинских крестьян в Россию, где продовольствие было доступнее. Когда же им удавалось миновать кордоны, предписывалось конфисковывать продукты, которые они несли с собой, перехватывая их по возвращении. Явно был отдан приказ у самого верха, и мотив у него мог быть только один». В качестве доказательства существования этих «приказов» и «декретов» Конквест приводит слова одного украинского эмигранта о конфискации зерна и недопущении украинских крестьян через границу с русскими областями. Те же источники содержат, тем не менее, сведения, что какая-то часть зерна все же попадала таким путем в голодающие районы.
Нет сомнения, что приводимые украинскими эмигрантами факты соответствуют действительности. Однако делаемый Конквестом вывод о том, что их следует рассматривать в связи с осуществлением национальной политики, представляется неубедительным. Конквест обходит при этом некоторые само собой напрашивающиеся вопросы: украинские крестьяне подвергались гонениям потому, что они были украинцами, или поскольку они являлись крестьянами? Почему умирали от голода русские крестьяне в Поволжье и в восточных зернопроизводящих районах? И почему, в противоположность тому, голод до какой-то степени пощадил северо-западную часть Украины? Многое говорит за то, что осуществляемые правительством меры касались всего советского крестьянства, а ни в коем случае не одних украинцев. Так, пишет сам Конквест, украинские рабочие могли брать с собой хлеб для собственного пропитания, когда отправлялись на работу в пораженные голодом области. Согласно произвольной интерпретации американского историка, представителями украинского народа должны в таком случае считаться только украинские крестьяне, против которых якобы было направлено острие правительственной политики. Конквест утверждает даже, что в украинских городах, населенных преимущественно русскими, не было голодных смертей. Наблюдение это не выдерживает критики, хотя, безусловно, среди городских рабочих и служащих жертв голода было немного. В нашем распоряжении есть данные о родившихся и умерших в Киеве, из которых следует, что в 1932–1933 гг. в городе сверх среднестатистической величины умерло 60 тыс. человек, или почти 10% населения, скончавшихся главным образом, как можно предположить, вследствие эпидемий, вызванных прогрессирующим недоеданием. Массовая гибель от голода наблюдалась лишь в сельской местности зерновых районов, однако симптомы постоянного недоедания зимой 1932/33 г. были отмечены в большинстве областей, включая и города.
Чтобы придать правдоподобие тезису о геноциде, ввиду отмеченных случаев голодной смерти в русских зернопроизводящих регионах, Конквесту следовало бы доказать, что на границах между российскими административными округами не применялись меры, аналогичные тем, что были введены на границе Украины с Россией. Однако сделать это очень трудно. Приведенные наблюдения отчасти связаны с применением общего паспортного режима, в соответствии с которым и внутри Украины искавшие убежища в городах крестьяне силами милиции высылались обратно в деревню. Ограничение всех советских колхозников в гражданских правах, санкционированное законом о паспортах, оставалось в силе вплоть до 1974 г.
Применение заградотрядов для пресечения провоза хлеба через административные границы также нельзя отнести к украинской специфике. Они использовались впервые зимой 1928 г. в комплексе чрезвычайных мер по заготовке зерна. Поскольку руководители местных партийных и советских органов несли персональную ответственность за выполнение плана поставок зерна, они всеми средствами пытались воспрепятствовать неконтролируемому вывозу зерна из своих районов. Контроль на границах, очевидно, был связан с введением первоначально с октября 1932 г. на Северном Кавказе, а позднее действовавшим также на Украине «бойкотом» тех районов, которые являлись наиболее отстающими в выполнении обязательств по госпоставкам. Такие административные округа заносились на «черную доску» и полностью лишались подвоза товаров, в том числе и зерна. В то же время тем областям, которые рассчитались с государством по поставкам, предоставлялись льготы; как было объявлено в мае 1932 г., здесь допускалась свободная торговля зерном на базарах. В районах же, попавших на «черную доску», положение было отчаянное. Карательные санкции, такие, как отставка и арест местных руководителей и председателей колхозов, не могли, конечно, улучшить ситуацию с поставками. Весьма вероятно поэтому, что заградительные меры принимались и на границах между населенными русскими областями, подобно тому, как это было на Украине между сельскими районами.
И все же почему Центральный Черноземный район оказался в какой-то мере обойден голодом? Нельзя сколько-нибудь правдоподобно объяснить это, исходя из соображений национальной политики.
Могу привести здесь лишь некоторые возможные причины. К ним относится конкретный объем намеченного к вывозу из региона зерна по плану госпоставок. Местные задания по вывозу, утвержденные уже в мае 1932 г., ориентировались на уровень госпоставок прежних лет. Объем их для областей, где ожидался худший, чем обычно, урожай, в том числе для Украины, был снижен незначительно. План госпоставок 1932–1933 гг., таким образом, в наибольшей степени отяготил те районы, где урожай оказался самым низким по сравнению со среднегодовыми данными. Климатические факторы способствовали тому, что сильнее, чем центральная часть страны, пострадали юго-восточные области. Сказалась и голодная зима 1932 г., которая ослабила сельское население и привела к сокращению поголовья тяглового скота. В пострадавших от голода регионах, а ими стали значительная часть Нижнего Поволжья, Северный Кавказ и Украина, полевые работы не были проведены своевременно, в результате чего, даже независимо от климатических условий, значительная часть урожая была потеряна. Но в любом случае «центральный сельскохозяйственный район» не может быть назван особенно «богатым» хлебом регионом, как это считает Конквест. Уже с последних десятилетий XIX в. вследствие аграрного перенаселения этот район относился к областям, находящимся в состоянии непрерывного кризиса. Возможно, не столь сильное воздействие голода здесь по сравнению с Украиной объясняется и традиционным массовым участием местного сельского населения в неземледельческой сфере, т.е. наличием побочного источника средств существования.
Конквест грешит против истины, когда утверждает, что Украина и Северный Кавказ были обложены в 1932 г. произвольно завышенным обязательством госпоставок. Такие завышенные планы введены были не с 1932, а еще с 1929 г. И затрагивали они не только Украину и Северный Кавказ, но практически все зернопроизводящие районы. Достаточно указать на падение поголовья тяглового скота и все более расширявшуюся зону голодания сельского населения. Когда и где именно постоянное недоедание крестьян выльется в голодный мор, было лишь делом времени и случая. Дилемма заключалась в том, что Украина и Северный Кавказ, которые не без оснований считались житницей Советского Союза, в 1929–1931 гг. обеспечили 44–46% всего поставленного государству зерна. Так как приходившаяся на остальные области квота уже превосходила их реальную производительность, у государства не было возможности перераспределить обложение между регионами. Благодаря ставшим сегодня доступными источникам известно, какое решение летом 1932 г. приняла партийная верхушка для предотвращения голода среди крестьян: признавая крушение своей прежней концепции индустриализации, она вынуждена была вдвое сократить план госпоставок и импортировать миллионы тонн зерна. Несмотря на применявшийся террор, план поставок 1932–1933 гг. фактически и не мог быть выполнен. Из деревни выжали 4, 3 млн. т зерна. Доля Украины и Северного Кавказа в госпоставках упала до 33%.
В опубликованном под редакцией Дж. Мейса докладе конгрессу, в отступление от основного тезиса, впервые допускается, что причины непомерного изъятия зерна были прежде всего экономические. Явно противореча позиции Конквеста, доклад утверждает при этом, что решение о геноциде украинцев было принято в конце 1932 г.: «Но если Сталин пришел к выводу, что кто-то должен голодать, чтобы государство получило зерно, требовавшееся для реализации его планов, разве не резонно было предположить, что он мог решить, что количество жертв должно стать по возможности максимальным именно в трех регионах, в которых Сталин видел препятствие своей политике централизации и русификации? Его действия начиная с декабря 1932 г. указывают на то, что он с огромным желанием был готов на любые меры с тем, чтобы устранить такое препятствие в лице Украины». И вновь, как и ранее, систему доказательств заменяет наводящий вопрос. Но в конце декабря 1932 г. уже было изъято 94% собранного на Украине зерна, и голодный мор уже начался. Он, разумеется, не мог стать следствием только начатой в конце 1932 г. политики. Аргументация Мейса неубедительна и потому, что не учитывает того факта, что в декабре были введены репрессивные санкции и в отношении украинских районов, не включенных в «черные списки». Какой смысл был в этом, если Сталин хотел нанести удар по украинцам, исходя из соображений национальной политики?
Слепые карательные меры захватывали равным образом занесенные на «черную доску» округа в Нижнем Поволжье, населенные как русскими, так и немцами. На Северном Кавказе дело дошло до расстрелов и депортации целых казачьих станиц и колхозов. Повсюду у стоявших на пороге голодной смерти людей изымались последние запасы – будь то остатки зерна от урожаев прошлых лет, выданного за успешную работу в колхозе, или «украденный» с колхозных полей хлеб Смертность от голода росла параллельно с обысками и конфискациями. На Украине изъятие зерна производилось, как правило, местными активистами украинской национальности. И этот факт, с сожалением констатируемый в докладе конгрессу, трудно совместить с тезисом о геноциде. Конквест постоянно отмечает, что отдельные мероприятия проводились на Украине с особым ожесточением, и сопротивление населения здесь также было сильнее. Он не поясняет, на основании каких данных приходит к такому выводу. Состояние известных на сегодня источников, в которых зафиксированы отдельные события и отсутствуют сравнительные данные по регионам, не позволяет считать это наблюдение достаточно обоснованным. Впрочем, нетрудно установить источники позиции Конквеста, рассмотрев использованные им материалы. Исследователь опирается в данном случае на высказывания украинских эмигрантов. Однако эти свидетельства представляются сомнительными, коль скоро речь идет о соотношении с другими зернопроизводящими районами. Насколько позволяют судить статистические данные, положения Конквеста пригодны, например, в отношении ликвидированных кулацких хозяйств и для характеристики хода коллективизации, причем Украина занимает здесь положение в середине общего списка зернопроизводящих районов страны.
В совершенно произвольной манере в докладе конгрессу внушается мысль об особом обращении с Украиной, хотя внимательный читатель найдет в тексте самого доклада явно противоречащие этому положению факты. Так, в пункте 5 доклада утверждается: «В 1931–1932 гг. реакцией со стороны советского руководства на вызванную засухой нехватку зерна за пределами Украины стала отправка помощи областям, пораженным засухой, а также серия уступок крестьянству». В отношении Украины принимались иные меры по сравнению с другими регионами. Но почему авторы умалчивают о том, что весной 1932 г. Украина также получила значительную семенную ссуду? Равным образом и «концессии», предоставленные крестьянам в соответствии с «майской реформой» 1932 г., распространялись и на Украину. То же самое относится и к разрешению возобновить крестьянские базары в форме «колхозных рынков» и к сокращению плана госпоставок зерна на 1932 г. В докладе и прочие правительственные распоряжения 1932–1933 гг. изображаются как особые меры в отношении Украины и Кубани, тогда как в подлинных документах оговаривается их действие и для остальных областей.
Несмотря на выраженную заданность положений доклада, он тем не менее заслуживает внимания. Иначе, чем в книге Конквеста, представлен здесь новый материал, который излагается без связи с заявленными ранее постулатами. Местами текст доклада оказывается настоящим источником аргументов против самого тезиса о геноциде. Особо примечательны две главы, в которых приводятся обширные цитаты из опубликованных до 1988 г. произведений советской беллетристики и историографии, касающиеся проблемы голода. Поучительны также сведения о публичных слушаниях по проекту «Устная история».
Как обстоит теперь дело с аргументами в пользу преднамеренности голода? Уже приводимая Конквестом и Мейсом причина для начала мнимого геноцида заставляет в этом усомниться. Опасность украинского национального движения они выводят просто из самого факта голода.
Основное свое положение, что голод был организован по приказу партийной верхушки, Конквест «доказывает» с помощью цитаты из принадлежащего Василию Гроссману произведения советской «самиздатовской» литературы: «Декрет предписывал, чтобы крестьяне Украины, Дона и Кубани предавались голодной смерти вместе с детьми». Открытым остается вопрос, кто издал этот декрет. По всей очевидности, Гроссман домысливает существование такого декрета, исходя из описания всего произошедшего. Это право литератора. Но историку следует подходить к проблеме с точки зрения критики источника.
Конквест и Мейс концентрируют свои усилия прежде всего на доказательстве того, что Сталин знал о голоде. Однако это еще не является аргументом в пользу того, что он сознательно организовывал голод. Обоснование же именно этого тезиса дается авторам с трудом. Сталина, без сомнения, неоднократно предупреждали о надвигающемся голоде. Однако, судя по данным источников, он с недоверием воспринимал сообщения о голодных смертях и отвергал их как «троцкистские сплетни». Например, он дал следующую отповедь секретарю Харьковского обкома партии: «Нам сказали, что Вы, товарищ Терехов, – хороший оратор; кажется, что Вы – хороший рассказчик: Вы сочинили такую побасенку о голоде, думая нас напугать, но дело не вышло. Не лучше ли было бы Вам уйти с должности секретаря обкома и из украинского ЦК и вступить в Союз писателей? Тогда бы Вы могли писать басни, а дураки стали бы их читать». Конквест не воспринимает всерьез реакцию Сталина: «Ответ Сталина нельзя ни признать искренним, ни приписать его подлинной, пусть и безумной уверенности, что голода в действительности не было». Но поведение Сталина в схожих ситуациях, когда проводимая дотоле линия оказывалась ошибочной, заставляет усомниться в этой оценке. Аналогичным образом не реагировал Сталин весной 1941 г. на многочисленные, исходящие из достоверных источников предупреждения о нападении Германии на Советский Союз, и тем самым оказался повинен в смерти огромного числа своих сограждан.
Итак, под сомнением остается вопрос, предвидел ли Сталин голод, хотя его, безусловно, можно было предусмотреть. В любом случае реакция партийного руководства на разразившийся в конце 1932 г. смертельный голод свидетельствует не в пользу точки зрения, что мы имеем дело с проводимой в рамках национальной политики линией на развязывание голодного бедствия. Именно в конце 1932 г. произошла решительная смена курса в аграрной политике. Она означала, что партийная верхушка усматривала непосредственную связь между голодным мором и беспощадным изъятием зерна у крестьянства в интересах индустриализации. Поскольку в распоряжении исследователей нет архивных материалов для вынесения окончательного вердикта, факт радикального разрыва с прежними принципами позволяет лишь предполагать, насколько драматичной должна была быть оценка создавшегося положения. Так, на рубеже 1932–1933 гг. произвольные реквизиции сельхозпродуктов, которые производились в 1929 г. и нанесли огромный ущерб производственному потенциалу российской деревни, были заменены региональными твердыми нормами поставок в зависимости от количества гектаров пашни и поголовья скота. В действительности речь шла о разновидности натурального налога, так как платежи государства за приобретаемую продукцию земледелия составляли только часть фактических издержек. Тем самым поставки сельхозпродукции колхозами и совхозами государству вновь стали поддаваться цифровому исчислению. С организацией политотделов при МТС и совхозах на селе наряду с партаппаратом были созданы специальные штабы, призванные организационно укрепить сельскохозяйственные предприятия и осуществить наконец в колхозах принципы труда и распределения на обязательных началах.
Для будущего колхозников самым важным было то, что государство перешло к сознательной поддержке подсобных хозяйств, тогда как прежде оно лишь вынужденно терпело их. В феврале 1933 г., в разгар голода, Сталин выдвинул лозунг
– сделать колхозника «зажиточным». Хотя уже по Уставу колхозов 1930 г. колхозникам разрешалось иметь небольшое подсобное хозяйство, непрекращавшееся самоуправство местной администрации привело к тому, что размер дворового хозяйства крестьян постоянно сужался. Теперь же произошла радикальная коррекция курса, и государство побуждало колхозников расширять свое личное приусадебное хозяйство. Для покупки молодняка скота даже предоставлялся кредит. Колхозники впредь обязывались по государственным планам засаживать часть приусадебного участка картофелем. Около 20% выращенного на этих участках картофеля они сдавали по обязательным поставкам государству. Остальные 80% оставались у крестьян для собственного пропитания, откорма скота или продажи на колхозных рынках. Импульс к расширению личного хозяйства имел глубокий смысл, так как обеспечивался максимальный выход продукции с ограниченной земельной площади. Конечно, поддержка личного хозяйства после голодного бедствия была небескорыстной. В будущем эта мера позволила государству распоряжаться всей колхозной продукцией, не обрекая на смерть колхозников, поскольку те могли теперь сами позаботиться о необходимом пропитании, обрабатывая собственный участок после трудового дня в колхозе. Мерами же налоговой политики государство вынуждало к продаже немалой части личного урожая, что улучшало продовольственное снабжение городского населения.
В то же время с 1933 г. гарантированный объем продовольствия крестьяне получали и в колхозах. По большей части речь шла о зерне, в определенных областях выдавался также картофель. В 1933 г. в практику введено было также, что после выполнения плана поставок определенная часть зерна могла – и должна была – распределяться между колхозниками. 10–15% обработанного зерна выдавались колхозникам в период молотьбы в качестве предварительной оплаты по числу трудодней. Однако окончательной выплаты в конце года чаще всего не производилось, так как у колхоза уже не было излишка зерна. Таким образом, занятые в колхозе крестьяне с 1933 г. в любом случае получали какой-то заработок.
Конквест и Мейс умалчивают об этом изменении курса, хотя при изложении конкретных сюжетов некоторые из названных мер упоминаются в книге Конквеста, но, правда, не в связи с голодом. Итак, в конце 1932 г. партийная верхушка явно знала о наступившем смертельном голоде. Почему же не была оказана помощь голодающим и, более того, продолжался вывоз зерна из пострадавших районов? Этому не может быть оправдания. В.П. Данилов прямо называет голод «тягчайшим преступлением Сталина». Тем не менее, нельзя согласиться с мнением Конквеста, что «Сталин мог в любое время отдать приказ о выдаче зерна, чтобы продержаться до конца весны, зная наверняка, что голод теперь достиг своего апогея». Беглый взгляд на государственные базовые запасы зерна обнаруживает, что без импорта многих миллионов тонн хлеба помощь и не могла быть предоставлена. Немецкий эксперт по аграрным вопросам Отто Шиллер, наиболее компетентный из иностранных наблюдателей, совершенно справедливо писал в 1933 г.: «Советское правительство многолетней пропагандой пятилетнего плана, основанной на явно преувеличенных известиях о победах, завело себя в такой тупик, что признание катастрофы, каковой являлся голод, было бы равносильно объявлению абсолютного банкротства со всеми связанными с этим опасностями». Чтобы спасти собственную шкуру, партийное руководство, по всей вероятности, и отказало в помощи голодающим крестьянам, распорядившись хранить официальное молчание по поводу голода. Даже если представляется сомнительным, что партийная верхушка намеренно обостряла ситуацию, в современных условиях нужно признать бесспорным тот факт, что, отказав в помощи голодающим, правительство сознательно обрекло на смерть миллионы крестьян и при посредстве закона о паспортах пыталось обеспечить скудный паек рабочим и служащим.
Стоит отметить свидетельство Дугласа Тоттла, что и Конквест, и Мейс используют в качестве иллюстраций «украинского» голода 1932–1933 гг. фотографии, которые были сняты в начале 1920-х гг. или еще ранее, и к началу «кампании геноцида голодом» умышленно запущены в обращение как фото голодающих 1932–1933 гг. Тоттл установил, что в памфлетах середины 1930-х гг. назывались различные авторы одних и тех же фотографий. Издательским концерном Херста в ходе кампании против президента Рузвельта были опубликованы корреспонденция и фото журналиста Томаса Уолкера, которые он якобы сам снял на Украине весной 1934 г. В действительности Уолкер на Украине никогда не был, в Советском Союзе впервые побывал в качестве туриста осенью 1934 г. Другие источники приписывают авторство тех же снимков германскому советнику по аграрным вопросам Дитлоффу, который будто бы сделал снимки «летом 1933 г.», по другим данным, – весной 1933 г.» Тоттл обратил внимание на явные несообразности: на ряде этих фотографий люди запечатлены в зимней одежде, заметен также глубокий снег. Сопоставив снимки, исследователь смог доказать, что фото эти заимствованы из материалов о голоде 1921–1922 гг. и были впервые опубликованы в Женеве. К ним относится использованный Конквестом снимок «ребенка-лягушки», причем автор приводит биографические сведения об этом ребенке, воспроизводя вымышленный рассказ Уолкера. Обратив внимание на изображение людей в форменной одежде царского времени, Тоттл установил, что отдельные снимки, и прежде всего те, что впервые были опубликованы в немецкой газете «Фёлькишер беобахтер» от 18 августа 1933 г., относятся еще ко времени Первой мировой войны.
Можно, таким образом, считать твердо установленным, что Конквест и Мейс используют фальсифицированные фотографии для иллюстрации «украинского» голода. И хотя не они совершили этот подлог, исследователей должны были смутить сомнительные фото при том критическом отношении к источнику, которое требуется от историка. Учтя аргументы Тоттла, можно было бы и не приводить те фото, в отношении которых возникли сомнения, действительно ли они были сделаны в Советском Союзе в 1932–1933 гг. Подобные казусы подтверждаются свидетельствами множества очевидцев.
Подведем итог. Конквест и Мейс не представляют убедительных доказательств в пользу выдвинутого ими тезиса о геноциде. Досадно, что они даже и не пытались серьезно его обосновать. То, что эти авторы представили на суд читателя, является смесью бездоказательных утверждений, наводящих вопросов и разрозненных фактов. Проблемы, которые возникают из представленного ими материала о голоде как результате национальной политики, остаются нераскрытыми. Собственно, более широкий подход Конквеста, чья книга преследует цель описать борьбу большевиков не только против «украинства», но и против крестьянства в целом, оставляет читателя в недоумении, почему автор говорит о голоде применительно лишь к украинцам. Голод демагогически подается в облачении геноцида, как будто бы мученическая смерть миллионов людей сама по себе не является достаточным преступлением. Объяснить это можно только тем, что для возбуждения американской общественности необходимо прямое сравнение с холокостом в отношении евреев.
В заключение я хотел бы привести цитируемые в докладе конгрессу слова советского историка С.В. Кульчицкого: «Едва ли можно утверждать, что в национальной политике в СССР не было ошибок или отклонений. Имели место серьезнейшие, широкомасштабные и трагические ошибки. Однако, несмотря на это, все попытки выделить страдания украинского народа путем затушевывания или преуменьшения тягот, выпавших на долю других наций, несут на себе отпечаток недостатка сознательности со стороны исследователей, а также их очевидной склонности к фальсификации».
Литература
1. Conquest R. The Harvest of Sorrow: Soviet Collectivization and the Terror-Famine. L., 1986.
2. Investigation of the Ukrainian Famine 1932–1933. Report to Congress. Washington D. C: Comission on the Ukrainean Famine, 1988.
3. Распоряжение ЦК ВКП по Нижне-Чирскому и Котельническому районам Нижне-Волжского края от 30 декабря 1932 г. // Правда. 1932. 31 декабря.
4. Schimotomai N. A Note on «The Kuban Affair». The Crisis of kolkhoz agriculture in the North Caucasus //Acta Slavica Japonica. T. 1. 1983. P. 39–56.
5. Der ukrainische Hunger-Holocaust. S. 262. Ibid. S. 95 f Report. P. 20.
6. Merl St. Bauern unter Stalin. Die Formierung des sowjetischen Kolchossystems. 1930–1941. Berlin, 1990. S. 351 f
7. Собрание законов и распоряжений Рабоче-крестьянского правительства СССР. 1932. №12. Ст. 63; Report. Р. 41.
8. Merl St. Wie viele Opfer forderte die «Liquidierung der Kulaken als Klasse»? Anmerkungen zu einem Buch von Robert Conquest //Geschichte und Gesellschaft. 14. 1988. S. 536.
9. Собрание законов и распоряжений Рабоче-крестьянского правительства СССР. 1932. №84. Ст. 516–517; 1933. №3. Ст. 22.
10. Коллективизация: истоки, сущность, последствия. Беседа за «круглым столом» // История СССР. 1989. №3. С. 46; Данилов В.П. Коллективизация сельского хозяйства в СССР // История СССР. 1990. №4. С. 27.
11. Geschichte und Gesellschaft. 14. 1988. Seite 534–540.
12. Mace J. The Man-Made Famine of 1933 in Soviet Ukraine //Famine in Ukraine 1932–1933/Ed. by R. SerbynandB. Krawchenko. Edmonton, 1986. P. 10–11.
13. Осокина Е.А. Жертвы голода 1933 года: сколько их; ShimotomaiN. Op. citP. 39–56.
|