Контрольная работа: Проблема жизни и смерти в духовном опыте человека

Федеральное агентство по образованию

Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования

Ярославский Государственный Педагогический Университет имени К.Д.Ушинского

КОНТРОЛЬНАЯ РАБОТА

по дисциплине:Философия

По теме:

Проблема жизни и смерти в духовном опыте человека

Выполнила:

Студентка заочного отделения

ИПП ЯГПУ Группа СП3-93А

Шифр СП-0256

Ерохина ЕкатеринаМихайловна

Проверила:ассистент

Емельянова Мария Сергеевна

Ярославль,2009

Содержание

1. Нравственная и философская неизбывность проблемы смысла жизни

2. Философия и наука о смерти и бессмертии человека

3. Танатология – медицинские и философские аспекты

Список использованной литературы

1. Нравственная и философская неизбывность проблемы смысла жизни

Проблема смерти и бессмертия столь же древняя, как и само человечество. Люди с давних пор задумывались о смерти. Постепенно отдельные измышления становились родовыми и племенными верованиями, а позже становились и мировыми религиями. Кто-то верит, что душа после смерти попадает в рай или в ад, кто-то в то, что она переселяется в других людей или животных, а кто-то уверен, что духи предков живут в деревьях… Большинство людей не хотят мириться с тем, что после физической смерти от человека ничего не остается, хотя есть и такие. Почти во всех религиях и философских измышлениях содержится идея о том, что по жизни земной будет и жизнь загробная. Поэтому следует прожить ее как можно благодетельнее. В связи с этим возникает проблема смысла жизни, ее содержания. Что есть суть хорошо? И что есть плохо? Жизнь конечна, что будет после нее, а жить нужно здесь и сейчас.

Имея в виду так называемые «вечные» философские проблемы, Бертран Рассел назвал в числе других следующие: «Является ли человек тем, чем он кажется астроному, - крошечным комочком смеси углерода и воды, бессильно копошащимся на маленькой и второстепенной планете? Или же человек является тем, чем он представлялся Гамлету? А может быть, он является и тем и другим одновременно? Существуют ли возвышенный и низменный образы жизни, или же все образы жизни являются только тщетой? Если же существует образ жизни, который является возвышенным, то в чем он состоит и как мы можем его достичь? Нужно ли добру быть вечным, чтобы заслуживать высокой оценки, или же к добру нужно стремиться, даже если вселенная неотвратимо движется к гибели?»[1] ¹ все эти вопросы, как видим, отчетливо располагаются вокруг одной оси – смысла человеческой жизни.

Когда же человек-практик стал задумываться над этой проблемой, отрефлексированной затем философией? Очевидно, сначала должен был совершиться выход за пределы «первой программы» – программы удовлетворения минимальных (в основном физиологических) потребностей, должны были появиться потребности, а вместе с ними и ценности более высокого, духовного порядка. Ибо вопрос о смысле и образе жизни – это прежде всего вопрос о наших ценностных предпочтениях, о субординации ценностей материальных и духовных. Так зародилась аксиология – социально-философское учение о природе ценностей, их месте в жизни общества и личности.

Вопрос о жизненных ценностях и о самом смысле жизни никогда так остро не стоял перед человечеством в целом, перед каждым мыслящим индивидом, как сегодня. И, пожалуй, никогда ранее мы не ощущали так зримо в духовной атмосфере общества чувство утраты смысла жизни. Называя эту утрату «экзистенциальным вакуумом», всемирно известный специалист по проблемам психологии личности Виктор Франкл (Австрия) пишет[2] 2: «Когда меня спрашивают, как я объясняю причины, порождающие этот экзистенциальный вакуум, я обычно использую следующую краткую формулу: и в отличие от животных инстинкты не диктуют человеку, что ему нужно, и в отличие от человека вчерашнего дня традиции не диктуют сегодняшнему человеку, что ему должно. Не зная ни того, что ему нужно, ни того, что он должен, человек, похоже, утратил ясное представление о том, чего же он хочет. В итоге он либо хочет того же, чего и другие (конформизм), либо делает то, что другие хотят от него (тоталитаризм)».

Вообще в истории социально-философской мысли, начиная с античной, прослеживаются две диаметрально противоположные концепции смысла человеческой жизни с точки зрения тех целей, которые ставит перед собой человек. Лаконично эта противоположность традиционно формулируется так: «иметь или быть?» оставляя за собой право вернуться позднее к субъективной стороне проблемы (насколько свободен индивид в выборе своей смысло-жизненной позиции?), отметим лишь, что само появление каждой из этих концепций, а тем более их массовидная распространенность в том или ином обществе, в ту или иную эпоху имеют зримые социальные, в том числе не в последнюю очередь экономические корни. Исторический опыт показывает, что в зависимости от характера общества в нем превалирует та или иная ценностная установка.

Разумеется, ни одна из этих установок не могла возникнуть в классическом первобытном обществе. Первая («иметь») – потому, что индивид не представлял собой собственника: таковым являлась община в целом; прежде же чем возникла вторая («быть») – у человека должны были появиться хотя бы в зародыше духовные потребности.

Концепция «имения», «обладания» могла появиться только с появлением частной собственности, сама природа обладания вытекает из природы именно этого типа собственности. Обладание есть «палка о двух концах». С одной стороны, я – в порядке самооценки – и общество оценивают меня в зависимости от того, чем и в каком количестве я обладаю. Это для меня важнее всего, и я готов употребить любые усилия для возвышения собственного статуса обладателя, становлюсь одержимым. Характерно, что такая жизненная позиция не одобряется как светским гуманизмом, так и религиозными учениями. В буддизме этот способ поведения описан как «ненасытность», а иудаизм и христианство называют его «алчностью». Но у обладания есть и другая сторона. В порядке обратной связи принадлежащие мне вещи обладают мной, а они зачастую еще менее вечны, чем я, и их поломка, утрата и т.д. губительно сказываются на моем здоровье, прежде всего – психическом.

И здесь невольно вспоминается психоанализ З.Фрейда, в котором прослеживается символическая связь между деньгами и фекалиями – золотом и грязью – и вводится понятие «анального характера», при котором жизненная энергия человека направлена в основном на обладание. Анальный же характер, по Фрейду, есть характер, застывший в своем развитии и не достигший полной зрелости. Рассматривая эти взгляды, Э.Фромм заключает: «Важно, что Фрейд считал, что превалирующая ориентация на собственность возникает в период, предшествующий достижению полной зрелости, и является патологической в том случае, если она остается постоянной. Иными словами, для Фрейда личность, ориентированная в своих интересах исключительно на обладание и владение, – это невротическая, больная личность; следовательно, из этого можно сделать вывод, что общество, в котором большинство его членов обладают анальным характером, является больным обществом».[3]

Тема «больное общество» применительно к современности имеет множество аспектов (нравственный, геополитический, экономический и т.д.) и в силу этого архисложна и требует специального, самостоятельного освещения. В какой-то степени это будет сделано в последующих главах. Сейчас же укажем на один из них, экономический, и сошлемся на мнение А.Печчеи, крупнейшего теоретика Римского клуба, который с горечью констатировал, что человек, обладая способностью производить множество

вещей, употребился Гаргантюа, «развил в себе ненасытный аппетит к потреблению и обладанию, производя все больше и больше, вовлекая себя в порочный круг роста, которому не видно конца».[4] 2 В этом, очевидно, и кроется основная, если можно так выразиться, индивидуализированная причина переживаемого современным человечеством экологического кризиса.

Теперь обратимся к оппонирующей смысло-жизненной концепции – «быть». Быть – это значит реализовывать для себя более высокую, чем обладание вещами, людьми, властью, программу жизнедеятельности, такую программу, которая отвечала бы духовным потребностям человека, его истинной сути. Выше мы говорили о социальных корнях установки на обладание. Есть у нее и биологически детерминированные корни: принцип обладания потенциально заложен в инстинкте самосохранения. Вытекает ли из этого фатальная неизбежность преобладания в обществе концепции «иметь»? однако нет, ибо эгоизму и лености противостоят такие сугубо человеческие качества, как потребность в преодолении своего одиночества и общении с другими людьми; потребность в самореализации, в том числе в реализации своих духовных способностей; потребность в социальной активности, готовность жертвовать собой (не говоря уже о собственности) во имя общественных интересов. Эти качества не имеют рельефно выраженных аналогов в природе, они благоприобретены человеком, творящим своей деятельностью историю.

Таким образом, в каждом человеке, поскольку он существо биосоциальное, существуют в изначальном виде оба стремления (и «быть», и «иметь»). Какое же из этих двух стремлений возьмет верх, определяется не только индивидуальными биопсихическими особенностями и спецификой непосредственного социального окружения (семья, приятельское окружение и т.д.), но прежде всего господствующими в данном обществе моральными нормами и ценностными установками, его общей культурой.

Конечно, пропагандируя установку на бытие, достойное человека, ни философия, ни религия (за исключением некоторых сект) не призывают к полному отрешению от земных благ и удовольствий, к аскетизму и альтруизму, то есть абсолютному забвению своего собственного «я». Никогда не призывал к этому и марксизм. «Мы вовсе не хотим разрушить подлинно человеческую жизнь со всеми ее условиями и потребностями,– писал молодой Ф.Энгельс, – наоборот, мы всячески стремимся создать ее».[5]

Между «быть» и «иметь» по сути дела нет антагонистического противоречия. Ведь для того, чтобы «быть», реализовывать лучшие человеческие качества, необходимо иметь определенное количество материальных благ в довольно широком наборе: это и еда, одежда, обувь, жилище, топливо; это и средства производства для обеспечения ими; это и такой способ потребления материальных благ, который не унижал бы человеческое достоинство, а, наоборот, всячески поддерживал бы его. Многочисленные воспоминания очевидцев свидетельствуют, что деградация и распад личности узников в нацистских концлагерях осуществлялся не только посредством голодных пайков, искусственно создаваемой жажды, но и самими способами, которыми заставляли человека доставать и потреблять эти блага (отбирать у более слабых, пить из луж и т.п.). Установка «быть» не может в сколько-нибудь значительной мере и массовом масштабе реализовываться и люмпенами – людьми, опустившимися на социальное дно в силу различных причин общественного и личного свойства.

Речь, следовательно, должна идти не об отказе от материальных благ, а о таком оптимальном сочетании двух смысложизненных установок, при котором приоритет остается за ориентацией на воплощение лучших человеческих качеств. При этом человек рассматривает вещи не как предмет поклонения, а как своих слуг, помощников, позволяющих ему сберегать свое время, экономить силы для творческой жизни и быстро восстанавливать их. Однажды (а это было в 20-е годы, когда вопрос о новом образе жизни стоял особенно остро) Владимира Маяковского спросили, как он относится к ношению галстука. «Видите ли, – ответил поэт, – все зависит от того, что к чему привязывается: галстук к человеку или человек к галстуку». Вряд ли можно более точно решить дилемму «иметь или быть».

Выход этой дилеммы в сферу реальных собственнических и распределительных отношений приобретает явное политическое и экономическое звучание. Могу ли я, приверженец установки «быть», во имя торжества принципов справедливости и абсолютного равенства требовать экспроприации «излишней» (по сравнению с моей) собственности у верующих в иной смысл жизни? Не будет ли это выражением заурядной черной зависти, то есть такого феномена, который в гуманистическую концепцию «быть человеком» никак не вписывается. Зато он органически вписывается в то видение коммунизма, которое требует полного уравнивания в распределении материальных благ и которое Маркс назвал «грубым», «казарменным» коммунизмом, «отрицающим повсюду личность человека».[6]

Человек, как мы признали, не пассивное существо, не марионетка, которую объективные социальные условия дергают за веревки и заставляют совершать жестко фиксированные движения. В связи с этим перед ним и перед размышляющим о нем философом обязательно встает проблема выбора. Проблемой этой занимались многие философы, но, пожалуй, более всего она оказалась разработанной экзистенциалистами (М.Хайдеггер, К.Ясперс, Ж.-П.Сартр, А.Камю и др.)

К такому повышенному интересу экзистенциалистов обязывает сама суть их философской парадигмы, исходящей из вечного, неизбывного антагонизма между личностью и обществом, усугубленного в ХХ веке «Закатом человечества»[7] и мировой цивилизации в целом. Но, восприняв от О.Шпенглера его исторический пессимизм, экзистенциалисты выступили с протестом против его фатализма, требовавшего от человека подчинения неотвратимой перспективе заката цивилизации. Экзистенциалисты оставили человеку выбор, высветив тем самым гуманистическую направленность своих философских установок.

Это сделал уже К.Ясперс в «Духовной ситуации эпохи» (1931). Нарисовав картину неотвратимого вырождения общества в «тотальный массовый порядок», предотвратив о невозможности предупреждения этого процесса, поставив вопрос о том, «как жить в нем» (таком обществе), К.Ясперс заключает: «Человек, который хочет не только просто существовать, решает, какой порядок будет избран и утвержден; в противном случае человек полностью отдается во власть существования и подчиняется его решениям».[8] С ним полностью согласен Сартр: ход вещей кажется фатально неотвратимым лишь тому, кто капитулировал перед миром, предал свои убеждения. «Ни одно общественное явление, возникшее внезапно и увлекшее меня, – разъяснят Сартр, – не приходит извне: если я мобилизован на войну, это есть моя война, я виновен в ней, я ее заслуживаю.

Я ее заслуживаю прежде всего потому, что я мог уклониться от нее – стать дезертиром или покончить с собой. Раз я этого не сделал, значит, я ее выбрал, стал ее соучастником».

И Сартр с основанием заявляет, что «это гуманизм, поскольку мы напоминаем человеку, что нет другого законодателя, кроме него самого, в заброшенности он будет решать свою судьбу; поскольку мы показываем, что реализовать себя по-человечески человек может не путем погружения в самого себя, но в поиске цели вовне, которой может быть освобождение или еще какое-нибудь конкретное самоосуществление».[9] Выбор у Сартра неотделим от ответственности: я ответственен за себя самого и за всех и создаю определенный образ человека, который выбираю; выбирая себя, я выбираю человека вообще.

Человек должен следовать своей цели, даже если она оказывается неосуществимой, даже (и тем более) в «пограничной» со смертью ситуации, «пограничной» для отдельного индивида и для человечества в целом. Его деятельностный акт может быть экстатическим, как у Хайдеггера, может быть авантюристическим (по Сартру), но он все равно должен осуществляться. Более того, Сартр объявляет безрассудство «праздником существования», поскольку-де именно в нем реализуется необусловленный никакими историческими ситуациями жизненный проект индивида.

Вот тут-то и обнаруживается слабая сторона экзистенциализма. Его человек абсолютно свободен, и если свобода, как таковая, позволяет человеку быть личностью, осуществлять выбор и нести ответственность за него, то ее абсолютность начисто элиминирует человека из той сети социальных, биологических, психологических закономерностей, в которую он реально вписан. Экзистенциалистам представляется, что в этом отрыве свободы от необходимости и закономерности заключена сила их концепции, в действительности же все обстоит иначе: человек остается жалким, затравленным одиночкой, могущим рассчитывать только на выражение своей позиции по отношению к социальной среде, но отнюдь не на ее оптимизацию.

В свете этого становится понятным, почему такое большое место в философии экзистенциализма занимает анализ «страха», «тоски», «тревоги», «заброшенности», не говоря уже о проблеме смерти. Повернув внимание современной культуры к проблеме смерти, экзистенциалисты вновь проявили себя как гуманисты, ибо то, что волнует индивида и человечество в целом (тем более в наш жестокий век), не может не волновать философа. Но в решении этой проблемы вновь ощущается бессилие экзистенциалистского человека, который уж очень часто задумывается о самоубийстве. И если А.Камю в «Мифе о Сизифе» осуждает самоубийство, то многие другие экзистенциалисты именно в этом акте видят наиболее достойный человека способ уйти из этого бренного мира.

Очевидно, что во многом ценные, но во многом и не бесспорные суждения экзистенциализма должны быть дополнены чем-то еще, а именно пониманием того, каким образом человек, наделенный правом выбора и долгом ответственности, может повлиять на сложившуюся историческую ситуацию. И здесь встает вопрос: как сопрягается сознательная деятельность человека с объективной реальностью и ее законами?

2. Философия и наука о смерти и бессмертии человека

В науке долгое время широкое распространение имело дуалистическое представление о сознании и мозге. Сознание рассматривалось как нечто надфизическое, лежащее поверх мозга или в его «порах», подобно туману над поверхностью земли или меду в сотах. Сознание мыслилось как некое активное существо, пользующееся мозгом как орудием для реализации своих целей. Оно как бы персонифицировалось и мыслилось как человек в человеке. Считалось, что между духовно-идеальным и материальным лежит пропасть, для преодоления которой у нас нет ни моста, ни крыльев[10] .

Мысль неотделима от мыслящей материи и является ее продуктом. Если это так, то не есть ли она разновидность материи? Именно так полагали вульгарные материалисты (Л. Бюхнер, О. Фогг, М. Молешотт). Они считали, будто мысль находится примерно в таком же отношении к мозгу, как желчь к печени. Сведение сознания к физическим реакциям организма характерно и для такого направления в психологии, как бихевиоризм (Р. Уотсон)[11] .

И.М. Сеченов, И.П. Павлов, Н.Е. Введенский, А.А. Ухтомский и их последователи раскрыли рефлекторную природу психофизиологических процессов и дали возможность понять психику как систему активной деятельности, которая развивается под влиянием внешнего мира. Рефлекторный процесс начинается с восприятия раздражителя, продолжается нервными процессами корм мозга и заканчивается ответной деятельностью организма. Понятие рефлекса отражает взаимосвязь и взаимодействие организма с внешним миром, причинную зависимость работы мозга от объективного мира через посредство практических действий организма. Существенной функцией условного рефлекса является «предупредительность», или «сигнализация» о предстоящих событиях внешнего мира. У человека временные связи образуются от воздействия как реальных предметов окружающего мира, так и словесных раздражителей. Роль нервных мозговых механизмов заключается, прежде всего, в анализе и синтезе раздражений.

Воздействие того или иного условного раздражителя, попадая в кору мозга, включается в сложную систему образовавшихся в результате прошлого опыта связей. Поэтому поведение организма обусловлено не только данным воздействием, но и всей системой уже имеющихся связей.

Важным принципом осуществления рефлекторной деятельности мозга является принцип подкрепления: закрепляется та рефлекторная деятельность, которая подкрепляется достижением результата. Подкрепление рефлексов осуществляется эффектом самих действий с помощью механизма обратной связи: когда каким-либо рефлексом приводится в действие соответствующий эффекторный аппарат (мышцы, железы, целые системы органов), то импульсы, возникающие в нем вследствие его работы, возвращаются в центральное звено рефлекса. Они сигнализируют при этом не только о работе органа, но и о результатах этой работы, что дает возможность вносить коррективы в протекающее действие и добиваться адекватного выполнения намерения. Задача обратной связи состоит в том, чтобы постоянно ставить мозг в известность о происходящем в управляемой им системе. Невозможность вовремя координировать и контролировать движение так же пагубна для организма, как и паралич. Без физиологических, биофизических, биоэлектрических, биохимических, биополевых процессов в мозгу невозможно возникновение ни одного ощущения, ни одного самого примитивного чувства и побуждения. Все эти процессы — необходимые механизмы психической деятельности. Но психическая деятельность характеризуется не только ее физиологическим механизмом, но и ее содержанием, т.е. тем, что именно отражается мозгом в реальной действительности. Отражение вещей, их свойств и отношений в мозгу, разумеется, не означает их перемещения в мозг или образования их физических отпечатков в нем наподобие отпечатков на воске. Когда я вижу березу, то в моем мозгу нет ни самой березы, ни ее физического отпечатка. Мозг не деформируется, не синеет, не холодеет, когда на него оказывают воздействие твердые, синие и холодные предметы. Переживаемый мной образ внешней вещи есть нечто субъективное, идеальное, духовное; он несводим ни к самому объекту, находящемуся вне меня, ни к тем физиологическим процессам, которые происходят в мозгу и порождают этот образ: образ огня не жжет, а образ камня лишен веса и твердости. Известно также, что «духовный мир» человека, т.е. его душу, нельзя ни осязать, ни обнаружить физическими приборами или химическими реактивами. Ни одному нейрохирургу еще не удалось с помощью скальпеля извлечь из вещества мозга ни одной самой захудалой мыслишки. Физиологическими исследованиями, а тем более техническими средствами можно лишь фиксировать распределение нервных процессов, а не содержание, которое в них зашифровано. В коре мозга мы находим не мысли, а лишь серое вещество. Сознание — субъективный образ объективного мира. Субъективность образа — не произвольное привнесение чего-то от субъекта. Будучи отражением действительности, образ не существует и не может существовать вне конкретно-исторической личности со всеми индивидуальными особенностями. Он зависит от развития нервной системы и мозга, от состояния организма в целом, от богатства или бедности практического опыта людей, от уровня исторического развития знаний человечества.

Когда мы говорим, что содержание наших ощущений и восприятий объективно, то мы имеем в виду, что это содержание более и менее верно отражает предмет. Мысль об объекте никогда не исчерпывает всего богатства его свойств и отношений с другими объектами: оригинал богаче своей копии. Когда же мы говорим о субъективности образа, то имеем в виду прежде всего не искажение действительности, а то, что этот образ есть нечто идеальное. Понятно, что мысль о предмете (скажем, о 100 руб.) и предмет мысли (сами 100 руб.) — не одно и то же. «Вещь» в голове — это образ, а реальная вещь — это ее прообраз. Субъективность образа, за исключением случаев патологии, обмана и заблуждений, не является свидетельством слабости человеческого сознания. Именно это обеспечивает возможность познания человеком объективного мира. Если бы образ предмета не был субъективным, а был бы его материальным отражением, то никакое познание не было бы возможным.

Образы вещей могут быть чувственными, наглядными (например, визуально сходными со своими оригиналами), но могут быть и понятийными, так что сходство носит уже не внешний, а ни внутренний характер (сходство по содержанию, по типу связи компонентов). Идеальность образа состоит лишь в том, что он несводим ни к определенным внешним объектам, ни к материальным физиологическим процессам в мозгу. Последние строят образ, но не являются им. Физиологические процессы головного мозга выступают как носители идеального содержания лишь в том случае, когда их результат соотносится человеком с объектом отражения. Именно отнесенность мозговых процессов к объективному миру и делает эти процессы психическими, идеальными. Если в голове возникла мысль, то она обязательно есть мысль о чем-то. Мысли ни о чем в принципе быть не может. То, что в нашем сознании имеется содержание, не соответствующее оригиналу или даже вообще не имеющее никакого оригинала, совсем не означает, что может вдруг всплыть беспредметная мысль. Грезы и даже бред больного заимствуют свое призрачное содержание у реальности. Идеальное — это данность объекта субъекту. И подавляющее большинство людей осознает вещи, себя, свои мысли, абсолютно не подозревая, что творится в самом мозгу. И это потому, что человеку (да и животному) даны не физиологические состояния его мозга, а внешний мир — объект. Иначе, как отметил еще Л. Фейербах, кошка бросалась бы не на мышь, а царапала бы когтями ими собственные глаза.

Различие между материальным и идеальным выражается и в том, что законы мышления не совпадают с законами тех физических, химических и физиологических процессов, которые происходят в это время и в этой связи в мозгу и которые составляют материальную основу сознания. Далее, одни и те же физиологические механизмы осуществляют не только разные, но и прямо противоположные мысли. Логические связи мыслей моделируются на мощных компьютерах, а состав физиологических процессов – нет.

В пределах теории познания мысль, сознание, идеальное противоположны материальному, а за этими пределами их нельзя противопоставлять как абсолютные противоположности. Почему? Дело в том, что мысль принадлежит не какому-то потустороннему миру, а миру реальному, она не какое-то сверхъестественное начало, а естественная функция мозга и она неотторжима от него. Мысль, идея не имеют самостоятельного физического существования.

Чувственные образы, существуя у нас в голове, осознаются нами как существующие вне нас. Эта способность объективации, «переноса» возникла в результате длительной эволюции. «Перенос» наших образов вовне есть не что иное, как соотнесение этих образов с тем местом, с той обстановкой, с теми предметами, которые были отражены в нашем мозгу[12] .

Сознание существует не только как нечто принадлежащее данному субъекту, но и в виде форм общественного сознания, заимствованных средствами языка. Например, система научного знания существует независимо от субъективных представлений отдельных индивидов. Исторически выработанные знания приобретают, таким образом, относительно самостоятельный характер. Нельзя отрицать реальности сознания: душа — это особая форма бытия сущего. Такой реальностью является и вся духовная культура общества и внутренний духовный мир каждого человека. Мысль действительна. Но ее действительность идеальна. Для всякого другого человека мое сознание существует как реальность, которую он воспринимает через чувственные формы ее обнаружения: поступки, слова, жесты, мимику.

Сознание характеризуется активным отношением к внешнему миру, к самому себе, к деятельности, направленной на достижение заранее поставленных целей. Психика не только человека, но и животных обладает поразительной активностью. Ни одни существо не живет «на поводу» у сигналов-раздражителей. Оно само активно ищет то, что ему нужно, выбирает, изучает внешний мир. Вместо того чтобы пассивно идти по пути случайных проб и столь же случайных удач и неудач, оно ведет активный поиск. Предпринимая то или иное действие, например поиск пищи, живое существо, очевидно, заранее намечает для себя план этого действия и, производя его, оно, сообразуется с внешними сигналами. В теории автоматики рефлексоподобное поведение под управлением точных сигналов называется действием на полной информации. Но в реальной действительности живому существу некогда ждать или добиваться полной информации о состоянии окружающего мира. Пока оно перебирало бы эту информацию целиком, его мог бы успеть схватить хищник, засосать болото, сбить несущаяся лавина или машина. Живя в условиях своего рода «жизненного цейтнота», живое существо должно активно и целенаправленно избирать нужную ему информацию, отбрасывая все то, чем можно пренебречь[13] . Это особенно характерно для человека.

Человек, мозг которого являет собой управляющую систему высокой степени сложности, устроен так, чтобы не только получать, хранить и перерабатывать информацию, но и формулировать план действий и осуществлять активное, творческое управление действиями.

Человек имеет возможность логически связывать и развивать в своем сознании мысли таким образом, что они оказываются не просто копией воспринимаемых объектов и их связей, а творчески преобразованным отражением, в котором мысль предвосхищает естественный ход событий. И в этом смысле сознание может отрываться от непосредственного отражения действительности. Такое отражение, если оно соответствует закономерностям реального мира, является субъективной предпосылкой преобразующей практической деятельности человека.

Разум человеческий, по словам Г. Гегеля, не только могуществен, но и хитер. Его хитрость состоит в том, что человек с помощью технических изобретений заставляет предметы природы взаимодействовать, осуществляя при этом свою собственную цель. Силы природы он превращает в средства реализации своей цели. Человек создает то, что природа до него не производила. Ведь природа не строит машин, самолетов и т.д. Все это овеществленные результаты знания. Преобразованные человеком вещи, их конструкция, масштабы, формы и свойства продиктованы потребностями людей, их целями: в них воплощены идеи людей. Именно в творческой и регулирующей деятельности, направленной на преобразование мира и подчинение его интересам человека, общества, состоит основной жизненный смысл и историческая необходимость развития сознания. Конечная цель человека заключается не в знании самом по себе, не в приспособлении к действительности, а в преобразующем мир практическом действии, по отношению к которому знание выступает в качестве необходимого средства. Это совсем не означает, будто человеческий ум творит из себя: все элементы мысленно творимого заимствуются из наличного бытия. Суверенитет разума состоит не в его способности создавать произвольные мысленные конструкции, а в способности прежде всего правильно отражать существующее, предвидеть будущее и на основе отражения, через практическую деятельность творить мир. Когда говорят о творчестве, то зачастую имеют в виду гениальные произведения искусства, литературы, открытия в науке и изобретения в технике. Между тем творчество — это свойство сознания вообще. Вся история развития человечества связана с такой деятельностью людей, которая дает новые результаты, имеющие общественное значение. А это и есть творчество.

Для понимания души важным является следующее определение идеальности: идеальное есть нечто противоположное материальному, но такое, которое в то же время сохраняет вечное единство с ним. Когда мы говорим, что душа имматериальна, т.е. нечто идеальное, мы имеем в виду ее смысловую сущность во всем составе ее компонентов — сознании, самосознании, чувствах, воли, разума, памяти и т.п., но для понимания сути дела мы допускаем условную аналогию между душой и словом. Можно ли слово мыслить лишь в чистом виде смысла? Смысл слова немыслим вне своей материальной оболочки знака – в виде потоков членораздельных звуков или различного рода начертаний в письменной речи. Нам представляется, что и душа, будучи связанной с деятельностью человеческого мозга, имеет вместе с тем и свое специфическое материальное облачение в тончайшую «ткань» биополя, ауры, что придает ей относительно самостоятельное бытие, на чем издревле строится допущение бессмертия души. Можно, видимо, мыслить ауру как некое подобие эфира — этого тончайшего вида материи. Идея эфира, возникнув в древние времена, сохраняет свой неистребимый характер по сию пору.

Мы подходим к человеку с четырьмя разными его измерениями: биологическим, психическим, социальным и космическим. Биологическое выражается в анатомофизиологических, генетических явлениях, также в нервно-мозговых, электрохимических и некоторых других процессах человеческого организма. Под психическим понимается внутренний душевно-духовный мир человека — его сознательные и бессознательные процессы, воля, переживания, память, характер, темперамент и т.д. Но ни один аспект в отдельности не раскрывает феномен человека в его целостности. Человек, говорим мы, есть разумное существо. Что же в таком случае представляет его мышление: подчиняется ли оно лишь биологическим закономерностям или только социальным? Любой категорический ответ был бы явным упрощением: человеческое мышление являет собой сложноорганизованный биопсихосоциальный феномен, материальный субстрат которого, конечно, поддается биологическому измерению (точнее, физиологическому), но его содержание, конкретная наполненность — это уже безусловное взаимопереплетение психического и социального, причем такое, в котором социальное, опосредствуясь эмоционально-интеллектуально-волевой сферой, выступает как психическое.

Социальное и биологическое, существующие в нераздельном единстве в человеке, в абстракции фиксируют лишь крайние полюсы в многообразии человеческих свойств и действий. Так, если идти в анализе человека к биологическому полюсу, мы «спустимся» на уровень существования его организменных (биофизических, физиологических) закономерностей, ориентированных на саморегуляцию вещественно-энергетических процессов как устойчивой динамической системы, стремящейся к сохранению своей целостности.

Психологическая наука дает богатый экспериментальный материал, свидетельствующий о том, что лишь в условиях нормального человеческого общества возможны существование и развитие нормальной человеческой психики и что, напротив, отсутствие общения, изоляция индивида ведет к нарушениям состояния его сознания, а также эмоционально-волевой сферы. Таким образом, идея человека предполагает другого человека или, точнее, других людей.

Ребенок появляется на свет уже со всем анатомофизиологическим богатством, накопленным человечеством за прошедшие тысячелетия. Но ребенок, не впитавший в себя культуры общества, оказывается самым неприспособленным к жизни из всех живых существ. Известны случаи, когда в силу несчастных обстоятельств совсем маленькие дети попадали к животным. И что же? Они не овладели ни прямой походкой, ни членораздельной речью, а произносимые ими звуки походили на звуки тех животных, среди которых они жили. Их мышление оказалось столь примитивным, что о нем можно говорить лишь с известной долей условности. Это яркий пример того, что человек в собственном смысле слова есть существо социальное.

Сущность человека не абстрактна, а конкретно-исторична, т.е. содержание ее, оставаясь в принципе социальным, изменяется в зависимости от конкретного содержания эпохи, социально-культурного и культурно-бытового контекста и т.д. Однако на первом этапе рассмотрения личности ее индивидуальные моменты необходимо отходят на второй план, главным же вопросом остается выяснение универсальных ее свойств, с помощью которых можно было бы определить понятие человеческой сущности как таковой. Исходным пунктом такого понимания является трактовка человека как субъекта трудовой деятельности, на основе которой формируются и развиваются социальные отношения.

Не претендуя на статус определения, суммируем кратко сущностные черты человека. Человек есть воплощенный дух и одухотворенная телесность, духовно-материальное существо, обладающее разумом. И в то же время это субъект труда, социальных отношений и общения с помощью членораздельной речи. При этом, говоря о социальной природе человека, мы не имеем в виду, что будто бы только социальная среда формирует его. Социальное здесь понимается как альтернатива субъективистскому подходу к человеку, абсолютизирующему его индивидуальные психологические особенности. Такое понятие социальности, с одной стороны, является альтернативой индивидуалистическим трактовкам, с другой — не отрицает биологического начала в человеке, также имеющего универсальный характер.

Причины биологического характера определяют индивидуально-неповторимые особенности людей: набор генов, получаемых от родителей, уникален. Он несет информацию, предопределяющую развертывание свойственных лишь данному человеку признаков: особенности темперамента, характера, черты лица и вообще пион телесный облик. ( В жизни хоть и бывают похожие люди, но они далеки от тождественности. Даже однояйцовые близнецы, которых в детстве воспринимают почти как неразличимых, со временем приобретают индивидуально-особенные черты. )

Еще Аристотель определял человека как «политическое животное», тем самым подчеркивая наличие в нем двух начал: биологического и социального, т.е. человек не просто биологический вид, а в первую очередь субъект общественных отношений. Уже с момента своего рождения человек не остается наедине с самим собой в четырех стенах своего индивидуального кругозора; он приобщается ко всем свершениям прошлого и настоящего, к мыслям и чувствам всего человечества. Если, таким образом, идти в анализе человека к его социальной сущности, начиная от его морфологического и физиологического уровня и далее к его психофизиологической и душевно-духовной структуре, то мы тем самым переместимся в область социально-психологических проявлений человека. Своим организменным уровнем он включен в природную связь явлений и подчиняется природной необходимости, а своим личностным уровнем он обращен к социальному бытию, к обществу, к истории человечества, к культуре. Жизнь человека вне общества так же невозможна, как невозможна жизнь растения, выдернутого из земли и брошенного на сухой песок. Отнимите, говорит Вл. Соловьев, у любого человека все то, чем он обязан другим, начиная от своих родителей и кончая государством и всемирной историей, — и не только от его свободы, но и от самого его существования не остается совсем ничего.

В разных познавательных и практических целях акценты на биологическое или социально-психологическое в человеке могут несколько смещаться в ту или иную сторону. Но в итоговом осмыслении непременно должно осуществиться совмещение этих сторон человека. Можно и нужно исследовать, например, то, как проявляйся природная, биологическая сущность общественно развитого человека или, напротив, социально-психологическая сущность природного начала в человеке, но само понятие человека, его личности в том и в другом исследовании должно основываться на понятии единства социального, биологического и психического. Иначе рассмотрение покинет область собственно человеческой сферы и примкнет либо к естественно-научным и биологическим исследованиям, имеющим свою частную научную цель, либо к культурологии, отвлекающейся от непосредственно действующего человека.

Ограниченное рассмотрение человека либо в рамках чисто культурологического подхода, либо в узких пределах биологии (в частности, генетики, физиологии, психологии, медицины и т.п.) нередко приводит к упрощенным толкованиям соотношения биологического и социального в человеке. На основе этого упрощения возникают рм.1 личные версии панбиологизма и пансоциологизма, например различного рода социальные неурядицы и даже уродства объясняются непреодолимыми природными качествами человека. Даже новейшие концепции социал-биологизма и социал-дарвинизма на альтернативно поставленный вопрос «гены или социум» на первое и ведущее место ставят гены. При этом биологическая судьба человечества рисуется весьма многоцветно. Одни оптимистически считают, что существующая наследственная система человечества полноценно отражает итоги его развития как уникального биологического вида. Ее стабильность и совершенство столь велики, что она может служить неограниченно долго в пределах обозримого будущего. Другие утверждают, будто человек как биологический вид уже клонится к угасанию. Причина этого видится в создании собственной среды жизни и успехах медицины, благодаря которым человечество уклонилось от сурового действия естественного отбора и накладывает на себя груз повышенного давления накапливающихся мутаций. Социальные бури и взрывы, с этой точки зрения, отражают угасание человеческого рода. Третьи полагает, что человек, будучи биологически молодым видом, все еще несет в своей наследственности слишком много генов животных. Социальная среда, в которой он живет, создана не историей человечества, а деятельностью лишь избранных его представителей. Этот взгляд обосновывает не только разного рода элитаризм, но и его оборотную сторону — теоретический расизм[14] .

Обе последние доктрины исходят из того, что генетическая природа человека в целом требует исправления, а ближайшее будущее грозит человечеству гибелью из-за биологических факторов. В таких условиях только генетика, взяв биологическую эволюцию «в свои руки», может отвести эту зловещую угрозу. И на волне данных идей всплывает несколько обновленная евгеника, властно заявляющая, что, хотим мы этого или нет, но наука должна осуществлять целенаправленный контроль над воспроизводством человеческого рода, частичную селекцию для «пользы» человечества. Если отвлечься от чисто генетических возможностей селекции, возникает множество нравственно-психологических вопросов: как определить, кто обладает генотипом с желаемыми чертами и вообще кто должен и может решать вопрос о том, что именно желанно.

Гипертрофирование генетических факторов и селекционных возможностей, свойственное социал-биологизму и социал-дарвинизму, имеет своей предпосылкой умаление социального начала в человеке. Человек — это действительно природное существо, но вместе с тем социально-природное. Природа дает человеку значительно меньше, чем требует от него жизнь в обществе. Можно отметить и еще один просчет указанных концепций наряду с игнорированием ими социального момента. Говоря о биологических факторах, нельзя сводить их только к генетическим. Следует учитывать и физиологические аспекты индивидуального развития, особенно те, которые вызывают патологический эффект, потому что именно они изменяют биологическую составляющую человека, который в этом случае совсем по-иному начинает воспринимать и социальные факторы.

Особо надо сказать о тех концепциях, в которых при всем внешнем признании важности биологического фактора высказываются неоправданно оптимистические утверждения о возможности быстрого и необратимого изменения человеческой природы в нужную сторону за счет одних только внешних воспитательных воздействий. История знает много примеров того, как с помощью мощных социальных рычагов менялась общественная психология (вплоть до массовых психозов), но всегда эти процессы были кратковременны и, главное, обратимы. Человек после временного исступления всегда возвращается к своему исходному состоянию, а иной раз теряет при этом даже достигнутые рубежи. Культурологическая штурмовщина и краткосрочные изматывающие рывки не имеют исторического и социального смысла — они только дезориентируют политическую волю и ослабляют действенность самих социальных рычагов.

Каким же образом в человеке объединяются его биологическое и социальные начала? Человек рождается как биосоциальное единство. Это значит, что он появляется на свет с неполностью сформированными анатомофизиологическими системами, которые доформировываются в условиях социума, т.е. генетически они заложены именно как человеческие. Механизм наследственности, определяющий биологическую сторону человека, включает в себя и его социальную сущность. Новорожденный — не tabularasa, на которой среда «рисует» свои причудливые узоры духа. Наследственность снабжает ребенка не только сугубо биологическими свойствами и инстинктами. Он изначально оказывается обладателем особой способности к подражанию взрослым— их действиям, звукам и т.п. Ему присуще любопытство, а это уже социальное качество. Он способен огорчаться, испытывать страх и радость, его улыбка носит врожденный характер. А улыбка — это привилегия человека. Таким образом, ребенок появляется на свет именно как человеческое существо. И все-таки в момент рождения он — лишь кандидат в человека. Он никак не может стать им в изоляции: ему нужно научиться стать человеком. Его вводит в мир людей общество, именно оно регулирует и наполняет его поведение социальным содержанием.

Каждый здоровый человек обладает послушными его воле пальцами, он может взять кисть, краски и начать рисовать. Но это не сделает его настоящим живописцем. Точно так же и с сознанием, которое не является нашим природным достоянием. Сознательные психические явления формируются прижизненно в результате воспитания, обучения, активного овладения языком, миром культуры. Таким образом, общественное начало проникает через психическое внутрь биологии индивида, которая в таком преобразованном виде выступает основой (или материальным субстратом) его психической, сознательной жизнедеятельности.

Итак, человек представляет собой целостное единство биологического (организменного), психического и социального уровней, которые формируются из двух — природного и социального, наследственного и прижизненно приобретенного. При этом человеческий индивид — это не простая арифметическая сумма биологического, психического и социального, а их интегральное единство, приводящее к возникновению новой качественной ступени — человеческой личности.

Весь духовный склад человека несет на себе явственную печать общественного бытия. В самом деле, практические действия человека являются индивидуальным выражением исторически сложившейся общественной практики человечества. Орудия, которыми пользуется человек, несут в своей форме обществом выработанную функцию, предопределяющую приемы их применения. Каждый человек, приступая к делу, учитывает то, что уже сделано. Все, чем обладает человек, чем он отличается от животных, является результатом его жизни в обществе. Вне общества ребенок не становится человеком.

Богатство и сложность социального содержания личности обусловлены многообразием ее связей с общественным целым, степенью аккумуляции и преломления в своем сознании и деятельное различных сфер жизни общества. Вот почему уровень развития личности есть показатель уровня развития общества и наоборот. Однако личность не растворяется в обществе. Она сохраняет значение неповторимой и самостоятельной индивидуальности и вносит свою лепту в общественное целое.

В родовом праве именно род был субъектом права. Личные интересы еще не были выделены из интересов коллектива, и личность как таковая еще отсутствовала. В процессе развития труда и обогащения на его основе общественных отношений происходит дифференциация социальных функций людей. Приобретая личные права и обязанности, личные имена, определенную степень личной ответственности, люди все больше выделялись из первоначального слабо расчлененного общественного целого как самостоятельные деятели. Человек становится личностью.

В феодальном обществе индивид прежде всего принадлежал определенному сословию. Этим определялись права и обязанности личности. Проблема личности в обществе ставилась в двух планах: и юридическом, определяемом феодальным правом, и как соотношение божественного провидения и свободы воли индивида.

В период становления капитализма начинается борьба за свободу личности, против иерархической сословной системы. Сначала требование свободы личности сводилось главным образом к требованию свободы мысли. Затем оно переросло в требование гражданской и политической свободы, свободы частной инициативы.

Расцвет капитализма — это эпоха индивидуализма. Выражая эгоистическую психологию индивидуализма, А. Шопенгауэр, например, подчеркивал, что каждый желает над всем властвовать и уничтожать все, что ему противится; каждый считает себя средоточием мира; свое собственное существование и благополучие предпочитает всему другому; он готов уничтожить мир, чтобы только свое собственное Я поддержать несколько долее.

Личность может быть свободной лишь в свободном обществе. Личность свободна там, где она не только служит средством для осуществления общественных целей, но и выступает самоцелью для общества. Только высокоорганизованное общество создаст условия для формирования активной, всесторонней, самодеятельной личности и сделает именно эти качества мерой оценки достоинства человека. Именно высокоорганизованное общество нуждается в таких личностях. В процессе созидания такого общества люди формируют в себе чувство собственного достоинства.

В заключение обобщающе подчеркнем, что человек есть социальное, биологическое и космическое существо: он немыслим без общества, поскольку к реальности его существа относится не только он сам как нечто конечное, но и все общество, вся история человечества; далее, он немыслим вне его биологической, психофизиологической организации; он также немыслим вне Космоса, влияние которого он испытывает ежесекундно и в который он «вписан» всем своим существом.

Наряду с рассмотренными измерениямичеловека можно говорить и о его космическом измерении: мы существуем именно такими потому, что такова Вселенная. Вселенная такова, какова она есть, какой она создана. Мы существуем в ней — на планете Земля, а она — часть мироздания. Космос как бы задуман с учетом зарождения и существования человека. И условия бытия как бы приготовлены для живого на Земле и человека как его вершины.

Кто из нас не чувствует слиянность с природой, не чувствует потаенный смысл природных стихий?! Мы ежесекундно испытываем ощущение единства нашего бытия и космической беспредельности. Человек не может рассматривать себя как существо, свободное от отношений, царящих в природе: ведь сам он есть и природное существо — его социальная сущность не снимает его природного начала.

Человек, как и любое другое живое существо, имеет свою среду обитания, которая своеобразно преломляется в нем во взаимодействии всех его составляющих. В последнее время в науках о человеке все более начинает осознаваться факт влияния среды на состояние организма, психики, которое определяет чувство комфорта или дискомфорта.

Философское осмысление человека было бы существенно неполным без рассмотрения его в системе человек — Вселенная. Наша жизнь в большей мере, чем мы думаем, зависит от явлений природы. Мы живем на планете, в глубинах которой постоянно бурлит множество еще не известных, но влияющих на нас процессов, а сама она, как своего рода песчинка, несется в своих круговых движениях в космических безднах. Зависимость состояния организма человека от природных процессов — колебаний температуры, колебаний геомагнитных полей, солнечной радиации и т.д. — отражается чаще всего на его нервно-психическом состоянии и вообще на состоянии организма.

Разные места Земли оказываются более или менее благоприятными для человека. Например, воздействие благодатных для организма подземных излучений может способствовать освобождению от нервных стрессов или облегчению некоторых недугов организма. Большинство природных влияний на человеческий организм до сих пор остается неведомым, наука распознала лишь ничтожно малую их часть. Так, известно, что, если человека поместить в безмагнитную среду, он немедленно погибнет.

Человек существует в системе взаимодействия всех сил природы и испытывает от нее самые разные воздействия. Душевное равновесие возможно только при условии физиологической и психологической адаптации человека к природному миру, а так как человек — это прежде всего существо социальное, то адаптироваться к природе он может только через общество. Общественный организм действует в рамках природы, и забвение этого жестоко карает человека. Если ценностные ориентиры социума направлены не не гармонию с природой, а, напротив, изолируют человека от нее, проповедуя уродливо разросшийся урбанизм, то человек, воспринявший эту ценностную ориентацию, становится раньше или позже жертвой своей собственной ценностной установки. Кроме того, у него образуется своеобразный средовой вакуум, как бы недостаток сферы деятельности, и никакие социальные условия не смогут возместить человеку психологические потери, связанные с «отчуждением» от природы. Будучи не только социальным существом, но и существом биологическим, человек точно так же, как он погиб бы без общества людей, погибнет и без общения с природой. В этом смысле и социальные, и природные силы действуют беспощадно.

Понятие природы не ограничивается только сферой Земли, но включает в себя и Космос в целом. Земля — не изолированное во Вселенной космическое тело. В современной науке считается твердо установленным, что жизнь на Земле возникла под влиянием космических процессов. Поэтому вполне естественно, что всякий живой организм каким-то образом взаимодействует с Космосом. Так, солнечные бури и связанные с ними электромагнитные возмущения влияют на клетки, нервную и сосудистую системы организма, на самочувствие человека, его психику. Мы живем в унисон со всей космической сферой, и любое ее изменение отзывается на нашем состоянии.

Проблема «вписанности» живых организмов в контекст энергоинформационных взаимодействий, происходящих во Вселенной, в настоящее время интенсивно разрабатывается. Существует предположение, что не только возникновение жизни на Земле, но и ежесекундное функционирование живых систем не может быть отделено от постоянного взаимодействия с различного рода излучениями (известными и еще не известными), идущими из Космоса.

Мы воспитаны на довольно ограниченном воззрении на жизнь как на результат игры стихийных сил земного пребывания. Но это далеко не так, что интуитивно понимали уже мыслители далекого прошлого, рассматривавшие человека в контексте всего мироздания как микрокосм в составе макрокосма. Эта «вписанность» человека и всего живого в контекст мироздания, его зависимость от всех происходящих в нем событий всегда выражалась и в мифологии, и в религии, и в астрологии, и в философии, и в научных воззрениях, и вообще во всей человеческой мудрости. Возможно, что жизнь в гораздо большей степени зависит от влияний сил Космоса, чем нам думается. И динамика этих сил заставляет все без исключения клетки живого организма, а не только сердце биться в унисон с «космическим сердцем» в бесконечной гармонии с небесными телами и процессами, разумеется, прежде всего с теми, которые нам всего ближе — с планетами и Солнцем. Ритмы Космоса оказывают огромное влияние на динамику изменения биополей растений, животных и человека. Наше время характеризуется повышенным вниманием не только к космическим проблемам, но в той же мере и к микромиру. Обнаруживается удивительно ритмическое единообразие, наводящее на мысль об универсальности ритмических структур. Видимо, существует относительно синхронное «биение пульса» в макро- и микромире, в том числе и в энергосистемах человеческого организма.

В этом отношении нам представляются актуальными и прозорливыми идеи К.Э. Циолковского, В.И. Вернадского и А.Л. Чижевского. Их идеи заключаются в том, что мы со всех сторон окружены потоками космической энергии, которые поступают к нам, преодолевая огромные расстояния, от звезд, планет и Солнца. По мысли Чижевского, солнечная энергия не является единственным созидателем сферы живого на Земле во всех ее низших и высших уровнях структурной организации и функционирования. Энергия безмерно удаленных от нас космических тел и их ассоциаций имела большое значение в зарождении и эволюции жизни на нашей планете. Все космические тела, их системы и все процессы, происходящие в беспредельных далях мироздания, так или иначе постоянно влияют на все неорганическое и живое на Земле, в том числе на человека.

«...Где-то в глубоком подполье, в подземных пластах человеческой мысли, мало-помалу накапливаются наблюдения огромной важности и созревают первоначальные порывы грандиозных обобщений будущего. И если кто-то, стоя на поверхности этого оживающего океана, зло и остро смеется над потугами связать мир астрономических и мир биологических явлений, то в глубине человеческого сознания уже много тысячелетий зреет вера, что эти два мира, несомненно, связаны один с другим. И эта вера, постепенно обогащаясь наблюдениями, переходит в знание. Нас перестают уже удивлять самые поразительные открытия»[15] .

В.И. Вернадский ввел термин «ноосфера», обозначающий сферу живого и разумного на нашей планете. Ноосфера является естественной средой человека, оказывающей на него формирующее воздействие. Объединение в этом понятии двух моментов — биологического (живое) и социального (разумное) — является основой расширенного понимания термина «среда». Нет никаких оснований считать ноосферу сугубо земным явлением, она может обладать и общекосмическим масштабом. Жизнь и разум, видимо, есть и в иных мирах, так что человек как частица ноосферы — это социально-планетарно-космическое существо.

3. Танатология – медицинские и философские аспекты

В последние годы ведутся острые дискуссии вокруг сложной и весьма противоречивой, в буквальном смысле слова вызывающей душевный трепет проблемы эвтаназии – спокойной и легкой смерти. Как водится, на первых порах часто высказываются резкие, безапелляционные мнения, поскольку данная проблематика представляется простой и допускающей однозначные решения. Нет в общем-то ничего удивительного и в том, что порой высказываются не очень грамотные суждения. Например, одно из первых упоминаний об эвтаназии, звучало примерно так: «В последнее время на Западе получила широкое признание новая научная теория (!), называемая эвтаназией». При этом выступавший – представитель медицинской профессии – призывал как можно скорее «перейти на практические рельсы…».

Прежде всего следует уточнить, что под эвтаназией понимается не просто легкая, безболезненная смерть, а смерть, которая соответствует желанию самого умирающего (либо его родственников и близких, если умирающий безвозвратно потерял сознание) и происходит при содействии – активном или пассивном – медика. Именно этим определяется как тот контекст – контекст медицинской практики, – в котором можно осмысленно обсуждать проблемы эвтаназии, так и круг лиц, к ней причастных. Вместе с тем здесь затрагиваются и глубинные слои человеческого существования, и фундаментальные ценности общества, чем и объясняется острота дискуссий.

Важно отметить, что сама по себе проблема эвтаназии не является новой – она существует столько же веков, сколько живут и умирают люди на земле, или по крайней мере, сколько существует медицина как сфера профессиональной деятельности. Правда, общество не склонно обсуждать ее широко, поскольку имеет место нечто вроде неявного соглашения, своеобразный консенсус. В соответствии с ним общество отдает решение вопроса в конкретных ситуациях в ведение врачей; при этом предполагается, что одобряемые им внутренние этические нормы медицинской профессии однозначно диктуют линию поведения медиков.

Принято считать, особенно среди противников эвтаназии, что ее запрет – одна из универсальных общечеловеческих норм. Но это далеко не так. К примеру, клятва Гиппократа не рассматривает сохранения жизни в качестве безусловной обязанности врача. В соответствии с уголовным кодексом РСФСР 1922 года разрешалось умерщвление больного из сострадания; впоследствии эта правовая норма была ликвидирована.

Тем не менее все участники дискуссии, недавно развернувшейся у нас, исходят из того, что в настоящее время недопустимость эвтаназии может считаться в нашей стране общепринятой нормой медицинской практики. Хотя и здесь есть одно исключение. В практике не так уж редки ситуации, когда неизлечимого больного выписывают из больницы и отправляют домой. Основания для такого решения, вообще говоря, могут быть различными. Это либо желание «не портить статистику» медучреждения, либо стремление освободить больничную койку для того, кому может быть оказана действенная помощь. В этом случае нельзя говорить об эвтаназии. Возможен и другой случай, когда пациент выписывается из больницы по его просьбе или по просьбе родственников, с тем, чтобы последние дни своей жизни провести в кругу самых близких людей. Надо сказать, что к сожалению, быт и нравы, царящие во многих наших больницах, очень часто являются причиной, толкающей пациента и его родственников на такой шаг. Как бы то ни было, в подобных случаях перед нами – пассивная эвтаназия в самом строгом смысле этого термина. (Эта специфическая и довольно-таки распространенная форма эвтаназии, впрочем, в современных дискуссиях не обсуждается.)

Развитие медицины под воздействием научно-технического прогресса непрерывно сталкивает людей с новыми, часто неожиданными и непростыми проблемами. Расширяя возможности человека, этот прогресс одновременно увеличивает и диапазон ситуаций, в которых человеку надлежит делать выбор. В нашем случае важно то, что новейшие медицинские приборы позволяют бороться за жизнь больного в таких ситуациях, в которых совсем недавно это было немыслимо.

Так, С.Федорин в статье «Право на смерть»[16] описывает больную – Нэнси Крусэн из американского штата Миссури, которая, попав в автомобильную аварию 6 лет тому назад, до сих пор находится в больнице в так называемом стабильном вегетативном состоянии. Она может дышать, у нее поддерживается кровообращение, ее кормят через зонд. Однако мозг ее не реагирует на окружающее. Она парализована, безвозвратно лишилась сознания. Специалисты считают, что в таком состоянии Нэнси могла бы прожить еще 30-40 лет. Все это стало возможным лишь благодаря научно-техническому могуществу современной медицины.

Это лишь один тип ситуаций, заставляющих ставить вопрос об эвтаназии. Причем в подобных случаях дело осложняется тем, что сам пациент не в состоянии высказать свое желание. А между тем немало случаев и такого рода, когда тяжело и неизлечимо больной с помощью современной медицины получает возможность жить, находясь в сознании и часто испытывая при этом сильнейшие физические страдания.

Второе обстоятельство, порождающее дискуссии вокруг проблемы эвтаназии, связано с теми глубокими изменениями ценностных установок и ориентаций, которые происходят в современном обществе.

Обостренный интерес к такому вопросу, как права человека, особенно рельефно проявившийся, пожалуй, с начала последней трети ХХ столетия, характерен сегодня для многих общественных движений. Он находит свое выражение и в спорах по поводу допустимости эвтаназии. Не случайно те, кто считает эвтаназию дозволенной, в качестве главного аргумента обычно выдвигают именно право человека распорядиться собственной жизнью по своему усмотрению.

Развитие современной медицинской практики обнаружило один существенный момент несоответствия, долгое время сохранявшийся в принятых нормах медицинской этики, оставаясь, правда, непроявленным. Традиционно считалось (и это остается, безусловно, справедливым и в наши дни), что действия врача в отношении пациента диктуются благом последнего. Из этого постулата, казалось бы, следует вполне естественный и однозначный вывод – врач всеми силами до последней возможности должен бороться за сохранение жизни больного. И здесь на память сразу же приходит образ врача, без отдыха дежурящего у постели больного, самоотверженно ведущего схватку со смертью… Увы! Если процесс умирания, как это нередко бывает сегодня, затягивается на долгие месяцы и даже годы, такой образ становится по меньшей мере нереалистичным.

Более того, возникает коллизия по поводу понимания действительного блага пациента. Состоит оно в максимальном продлении жизни больного, который подвергается жестоким страданиям и к тому же знает, что он обречен? Или, может быть, благо пациента наилучшим образом обеспечивается тогда, когда соблюдается его воля, его право самому распорядиться наиболее ценным своим достоянием – собственной жизнью?

За этой коллизией стоит, помимо всего прочего, столкновение двух систем медицинской этики. Первую из них принято называть патерналистской, и основывается она на том, что врач лучше, чем пациент, знает, в чем же заключается истинное благо пациента. Исходя из этого, врач, и только он, решает, что надо сделать с пациентом. Желания больного, его стремление если не самому определять свою судьбу, то по крайней мере соучаствовать в ее определении воспринимается как нечто неразумное, безосновательное.

Противоположная система медицинской этики исповедует принцип автономии воли больного и признает за ним право участвовать в принятии решений, определяющих его будущее, например касающихся стратегии лечения, а в конечном счете – и право отказаться от лечения и даже добровольно умереть. Естественно, при таком подходе больной, помимо всего прочего, должен быть информирован и о своем состоянии, и о возможных методах лечения, и о возможных последствиях лечения на основе того или иного метода. Тема информирования пациента (информированного согласия, как ее называют в специальной литературе), требует, впрочем, особого разговора.

Если теперь сопоставить две названные этические системы – патерналистскую и автономную, то первую из них можно охарактеризовать как традиционную, а нынешнюю стадию, когда происходят острые столкновения двух систем и некоторые ключевые нормы традиционной медицинской этики подвергаются критическому переосмыслению, можно было бы назвать переходной. Хотелось бы только предостеречь против того, чтобы слово «традиционная» в данном контексте однозначно понималось в смысле «устаревшая», «отжившая», то есть такая, которую надо обязательно как можно скорее разрушить и отбросить. Будущий отказ от традиционных норм отношения к эвтаназии предопределен. Важно подчеркнуть реальную сложность нынешней переходной ситуации для всех тех, кто участвует в принятии решений в конкретных случаях. Дело ведь заключается в столкновении не только двух систем медицинской этики, но и более широких мировоззренческих, этических, ценностных, конфессиональных позиций.

Следует более внимательно отнестись к выдвигаемым аргументам и контраргументам. Некоторые из них довольно слабы. Это относится, например, к уже упоминавшейся информации, переданной по Ленинградскому телевидению, в которой говорилось о распространенности эвтаназии в западных странах и на этом основании предлагалось не медлить с введением ее и у нас.

В то же время не убеждает и один из доводов, приводимых врачом В.Соколовой: «Ни одно здравомыслящее, тем более гуманное, общество никогда не позволит себе узаконить в своей стране эвтаназию».[17] Однако фактически эвтаназия уже применяется и, по некоторым сведениям, достаточно широко. Что касается гуманности, о которой говорит В.Соколова, то вполне допустима и иная точка зрения, также нередко высказываемая в дискуссиях теми, кто считает гуманным как раз освобождение больного от бессмысленных страданий.

Более основательными представляются иные аргументы В.Соколовой. В их числе и те, которые чаще всего выдвигаются противниками эвтаназии. Во-первых, это возможность ошибочной постановки диагноза о неизбежной смерти больного. Сюда же можно отнести и другой, но в чем-то сходный довод: всегда существует вероятность того, что будет найден новый способ лечения и болезнь, сегодня считающаяся неизлечимой, завтра отступит перед новейшими достижениями медицины. Что можно сказать в этой связи? Очевидно, если человек, обладающий достоверной информацией о состоянии своего здоровья, сохраняет надежду, то никто не вправе лишать его этой надежды. Это справедливо даже для таких случаев, когда вероятность диагностической ошибки или внезапного открытия нового эффективного лекарства или метода лечения близки к нулю, когда надежда граничит с верой в чудо.

Ну а что, если такой надежды у больного нет? Если он испытывает нестерпимые физические муки и к тому же страдает, видя, как тяжело переживают его близкие, бессильные помочь? Будет ли ему казаться справедливым правило, не позволяющее добровольный уход из жизни? Вполне возможно, что нет. Вероятно также и то, что подобного мнения будут придерживаться и близкие больного, искренне любящие его. И теперь рассматриваемые аргументы начинают казаться не такими уж бесспорными, коль скоро одна из заинтересованных сторон, если не самая заинтересованная, не соглашается с ними.

Использованный только что контраргумент, который обычно применяют сторонники эвтаназии, может быть сформулирован и таким образом: долг врача – облегчить страдания пациента, и если пациент болен безнадежно и при этом медицине неизвестны другие способы облегчения страданий, то почему врач не может прибегнуть к такому крайнему способу?

Еще одна форма выражения того же, по сути, довода связана с подключением в аргументацию уже упоминавшего принципа – основополагающими должны являться права личности. Вот как говорит об этом в «Литературной газете» автор, отмечающий свою личную заинтересованность в положительном решении проблемы эвтаназии. По его мнению, в данном случае речь идет «об одном из важных прав – о праве тяжелобольного человека на легкую (без мучений), достойную и быструю смерть тогда, когда сам человек сочтет ее своевременной».[18]

Можно ли выдвинуть серьезные возражения против подобной аргументации? Да, хотя не каждому они покажутся убедительными. Одно из них состоит в том, что понятие о долге (или обязанности) врача определяется принятой в данном обществе системой медицинской этики, которая, в свою очередь, определяется в самых существенных моментах превалирующими ценностями и моральными приоритетами. Поэтому врач выполняет свой долг тогда, когда он следует предписаниям этой системы. Если же она не допускает эвтаназию, то врач, решившийся на этот шаг, пусть даже из сострадания, тем самым нарушит долг. Вопрос оказывается более сложным, если в обществе имеет место плюрализм ценностных и моральных принципов. Мораль общества, к примеру, может ставить такой принцип, как святость человеческой жизни, выше, чем уважение прав личности или святость человеческой воли. Такое общество будет против эвтаназии.

В последние годы отчетливо проявляются тенденции, направленные на то, чтобы смягчить это противопоставление. Речь идет о том, чтобы уточнить и, может быть, даже переосмыслить само понятие смерти, а следовательно, и понятие жизни. Предлагаются (и более того – в законодательном порядке принимаются) критерии смерти, основанные на понимании и оценках функционирования человеческого мозга.

Критерий полной мозговой смерти индивида позволяет констатировать смерть в том случае, если у него необратимо нарушены функции мозга. Еще более расширительным является критерий, согласно которому смерть констатируется в случае необратимой потери сознания, то есть высших функций мозга (коматозное состояние). Такой критерий уже получил признание в США (в ряде штатов). Согласно данному положению, индивид, находящийся в стабильном вегетативном состоянии, у которого поддерживается дыхание, кровообращение и который получает пищу через зонд, не считается живым человеком.

Все это, казалось бы, имеет лишь косвенное отношение к проблеме эвтаназии, поскольку не может быть и речи о добровольном согласии или желании умереть со стороны того, кто находится в таком состоянии. Вспомним, однако, что многие защитники эвтаназии говорят о праве человека достойно жить (или же достойно умереть). Думается, далеко не каждый счел бы для себя достойной жизнь в стабильном вегетативном состоянии. Сама по себе мысль о такой перспективе вполне может сделать человека более терпимым к эвтаназии. И здесь уже приходится принимать в расчет такое понятие, как качество жизни, столь популярное ныне среди многих западных стран и, увы, пока не привычное для нас.

Поскольку, однако, больной в устойчивом вегетативном состоянии не может высказать своего желания, в странах, где разрешена эвтаназия, входит в употребление механизм так называемого «прижизненного завещания». Такое завещание может составить пациент, которому в процессе болезни грозит необратимой потери сознания. В завещании он формулирует те условия, при которых считает возможным подвергнуться эвтаназии.

Один из весьма серьезных аргументов противников эвтаназии заключается в том, что официальное разрешение ее может привести к подрыву всех моральных устоев общества. Более конкретно он выражается тогда, когда эвтаназия приравнивается к узаконенному убийству. В.Соколова пишет: «…по сути, эвтаназия есть убийство одного человека другим, медиком… Если врач способен убить человека в его интересах, то, получив право убивать, рано или поздно люди перестанут доверять свою жизнь».[19] Серьезность этого аргумента подтверждается и данными о том, что редко кто из врачей соглашается проводить эвтаназию – слишком велика тяжесть, которая ложится при этом на плечи медика. И если общество признает допустимым такого рода убийство – хотя бы из сострадания, – ясно, что здесь затрагиваются основательно самые фундаментальные принципы морали.

Каковы же контраргументы, высказываемые в данной связи сторонниками эвтаназии? Прежде всего это уже рассмотренный нами довод о том, что принятие критерия мозговой смерти позволяет не считать живым того, кто находится в устойчивом вегетативном состоянии. И если принять этот критерий (хотя, надо сказать, он подвергается критике даже там, где узаконен), то уже нельзя говорить об эвтаназии как убийстве, по крайней мере в подобных случаях.

Другой контраргумент основан на различении активной и пассивной эвтаназии. Первая, если не входить в подробности, связана с какими-либо действиями медика, направленными на умерщвление пациента; вторая, напротив, с тем, что медик не совершает какие-то действия, необходимые для того, чтобы поддерживать существование пациента. Активная эвтаназия ассоциируется, в частности, с отказом от такого лечения, которое представляется «обычным», например с отказом от кормления пациента. Пассивная эвтаназия – это отказ от лечения с использованием «чрезвычайных» средств; скажем, отключение аппарата искусственного дыхания. Американская медицинская ассоциация запрещает активную эвтаназию, но разрешает пассивную. Профессор Б.Джерт (США) приводит доводы в пользу того, что только активная эвтаназия является нарушением заповеди «не убий», пассивная же эвтаназия не нарушает никаких моральных правил.

Можно привести и такой довод. Эвтаназия в тех странах, где она разрешена, проводится не только в соответствии с отчетливо выраженным согласием пациента (или его родственников), но и с разрешения некой третьей инстанции, будь то решение суда или заключение действующего при больнице специального комитета по этике. В силу этого врач получает возможность разделить с другими то бремя ответственности, о котором говорилось выше.

Стоит, наконец, обратить внимание и на то обстоятельство, что в странах, где практикуется эвтаназия, пока что не зафиксировано обусловленного этим разрушением моральных устоев.

Продолжая далее разбор выдвигаемых аргументов, можно указать еще на два довода сторонников эвтаназии. Они близки между собой в том смысле, что оба, как говорится, «идут от практики». Первый состоит в том, что практически эвтаназия все равно применяется (о чем уже отчасти говорилось), а потому ее официальное разрешение лишь упорядочивает существующее положение дел. Второй сводится к экономическим соображениям. Так, содержание в Нью-Йоркской больнице Джин Элбаум, находящейся в коматозном состоянии более десяти лет, обошлось приблизительно в 100 тысяч долларов, которые не хотели платить ни муж престарелой пациентки, ни больница. (Следует еще отметить, что муж перестал платить по счетам через год после того, как она попала в больницу.) Оборотная сторона подобных ситуаций состоит в том, что затраченные ресурсы и оборудование могли бы быть, но не были использованы для действенной помощи тем, кого можно было вернуть к полноценной жизни. А это, учитывая обычную нехватку ресурсов, немаловажно.

Критики этих доводов чаще всего обращают внимание на то обстоятельство, что использование прагматических соображений там, где речь идет об этических проблемах, не только неправомерно, но и опасно, поскольку, идя по этому пути, можно будет оправдывать и безнравственные деяния. Надо, однако, отметить – и это мы хорошо знаем из исторического опыта, – что провозглашение заведомо недостижимых, оторванных от реальности моральных (да и не только моральных!) идеалов может явиться одной из причин безнравственности в сфере реальных дел.

А теперь остановимся на еще одном весьма значительном аргументе против эвтаназии. Речь пойдет об опасности возможных злоупотреблений. Действительно, бесконтрольная практика эвтаназии чрезвычайно опасна и совершенно недопустима. Она быстро подорвала бы престиж медицинской профессии в глазах общества.

Какие же условия необходимы для узаконения эвтаназии? Эвтаназия может быть официально допущена лишь после широкого обсуждения, которое нужно уже для того, чтобы сама эта тема перестала казаться шокирующей и пугающей. Здесь может возникнуть вполне законное сомнение – не является ли сама постановка вопроса о необходимости общественного обсуждения определенной узурпацией прав личности? Этот сложный вопрос заслуживает, несомненно особого обсуждения; пока же можно отметить то обстоятельство, что в отличие, скажем, от самоубийства осуществление эвтаназии требует определенных действий со стороны других лиц, помимо самого пациента. Уже в силу одного этого узаконение эвтаназии предполагает решение, принимаемое обществом. Она не может быть принята на основе какой-либо ведомственной инструкции – ее разрешение может исходить только от законодательной власти. В каждом конкретном случае желание пациента подвергнуться эвтаназии должно быть удостоверено независимой от лечащего врача инстанцией. По-видимому, имеет смысл также более внимательно изучить упоминавшуюся практику «прижизненных завещаний».

Можно предположить, что по мере того, как в нашем обществе будет расти внимание к проблеме прав человека, по мере укрепления институтов правового государства, способных защитить личность от ведомственного произвола, отношение к вопросу о допустимости эвтаназии будет становиться все более благосклонным. Вместе с тем уже сегодня очевидно, что проблема эвтаназии, как, впрочем, и многие другие проблемы здравоохранения, является проблемой не только медицинской. Для их решения необходимо создание таких структур, которые давали бы возможность общественности контролировать работу медицинских учреждений. Речь, конечно, идет не о том, чтобы допускать некомпетентное вмешательство в деятельность специалистов, а об общественных структурах – типа тех комитетов по этике при больницах, – способных защищать права пациентов и их родственников, а также и медицинского персонала. Общество не может стать здоровым, пока здоровье человека остается лишь ведомственной заботой.

Литература

1. Корнеев П.В. Жизненный опыт личности. М.: Издательство политической литературы, 1985

2. Крапивенский С.Э. Социальная философия: Учебник для гуманитарно-социальных специальностей ВУЗов. Волгоград, 1996

3. Краткий словарь по философии/Под ред.И.В.Блауберга и И.К.Пантина. М.: Издательство политической литературы, 1982

4. О человеческом в человеке/Под ред.И.Т.Фролова. М.: Издательство политической литературы, 1991

5. Спиркин А.Г. Философия: Учебник. М.: Гардарики, 2002

6. Философия: Курс лекций/Под ред.В.Л.Калашникова. М.: Владос, 2001

7. Хайдеггер М. Время и бытие. М.: Издательство «Республика», 1993

[1] Рассел Б. История западной философии. М.,1959 с.7-8

[2] Франкл В. Человек в поисках смысла. М.,1990. с.25

[3] ФроммЭ. Иметь или быть. М.,1986 с.110

[4] Печчеи А. Человеческие качества. М.,1980. с.37

[5] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.2 с.554

[6] Маркс К., Энгельс Ф.Соч. Т.42 с.114

[7] Так называлась книга О.Шпенглера, заключавшая в себе пессимистический прогноз развития человечества.

[8] Ясперс К. Смысл и назначение истории. М.,1991 с.338

[9] СартрЖ.-П. Экзистенциализм – это гуманизм. М.,1989 с.344

[10] Теория психофизического параллелизма (Г. Фехнер, В. Вундт) усматривает между физиологическими и психическими процессами однозначное соответствие: деятельность одних процессов всегда каким-то образом сопровождается другими. Г. Лейбниц полагал, что эта гармония предустановлена Богом, что эти два совершенно чужеродных процесса разграничены пространственно и протекают параллельно. Теория психофизического взаимодействия (У. Джемс, К. Штумф) пытается учесть влияние физиологических факторов на образование психических процессов и наоборот. Ошибочность этой концепции в том, что она рассматривает оба вида процессов как абсолютно разнородные сущности. И в этой концепции сфера психического представлялась таинственной, загадочной.

[11] Бихевиоризм (от англ. behaviour — поведение) — направление в американской психологии XX в., отрицающее сознание как предмет научного исследования и сводящее психическое, духовное к различным формам поведения, понятого как совокупность реакций организма на стимулы внешней среды.

[12] Это подтверждается, в частности, наблюдениями за только что прозревшими после удачной операции слепорожденными. Сначала их представление о том, что они только что увидели, осознаются ими пространственно не там, где помещается воспринятый предмет, а непосредственно «в глазах». И лишь впоследствии на основе практики люди, впервые прозревшие, научаются правильно объективировать свои образы.

[13] Бернштейн Н.А. Пути и задачи физиологии активности // Вопросы философии. 1961. № 6.

[14] Фролов И.Т. Перспективы человека. М., 1979.

[15] Чижевский А.Л. Земное эхо солнечных бурь. М., 1973. С. 24.

[16] «Советская культура», 1989г., №39

[17] Литературная газета. 1989г. №49

[18] Литературная газета. 1989г. №30

[19] Литературная газета. 1989г. №49