| Введение
Важным аспектом языковой культуры российских дворян первой половины XIX века являлся русско-французский билингвизм данного сословия, оказавший определенное влияние на русский литературный язык.
Многоаспектность двуязычия и его постоянная актуальность породили большое количество исследований указанного феномена в рамках различных направлений (лингвистического, психологического, социологического, педагогического и др.). Однако, несмотря на обширный список работ по постижению данного явления, многие вопросы, относящиеся к рассматриваемой проблеме, до сих пор не имеют однозначного решения или недостаточно изучены (таково, например, само определение билингвизма и его критериев). Кроме того, в нашей многонациональной стране традиционно приоритетным было (и остается по сей день) описание и изучение национально-русского двуязычия. В то же время русско-французский билингвизм дворян России XIX века, несомненно имевший определенное значение для развития русского литературного языка, не получил, на наш взгляд, должного освещения в научной литературе. По нашим сведениям, данному феномену посвящены лишь единичные работы (или упоминания) лингвистического (А.Карлинский), социолингвистического (А.Швейцер, И.Паперно, Н.Мечковская), литературоведческого (Я.Левкович, И.Семенко и др.) характера. Между тем культура дворянства - явление, представляющее интерес как с культурологической, так и лингвистической точек зрения.
Изучение речи российского дворянства начала XIX века на материале писем предполагает рассмотрение широкого круга вопросов, связанных со спецификой культурно-языковой ситуации того периода, с развитием и особенностями эпистолярного жанра, с проблемами воспитания и быта дворян указанного времени. Кроме того, частная переписка очень ярко отражает социокультурные процессы, характерные для развития общества на определённом историческом этапе. Многотемность, мозаичность, относительно свободная композиция и открытость для изменений стилистической и жанровой структуры письма приближает его к устной речи и делает ценным источником информации о традициях общения, характерных языковых чертах различных социальных групп и об основных особенностях языка конкретного периода в целом.
В данной работе круг дворян, чье эпистолярное наследие анализируется, сужен до столичной аристократии, поскольку особенности русско-французского двуязычия провинциальных дворян, вероятно, являются несколько иными. Это связано с различной степенью владения французским языком, разными пропорциями в употреблении обоих языков в коммуникации столичных и провинциальных аристократов и с другими факторами. Однако в наши задачи не входит изучение уровня знания французского языка, степени влияния его грамматической системы на грамматическую систему русского языка (и наоборот). Нас интересуют, в первую очередь, особенности функционирования обоих языков в речи представителей столичного дворянства.
Исходя из всего вышесказанного актуальность данного исследования может быть представлена следующим образом:
1. Актуальным представляется коммуникативный подход к изучению русско-французского билингвизма представителей российской аристократии первой половины XIX века, позволяющий наиболее корректно объяснить этот феномен как результат удовлетворения коммуникативных потребностей столь высокообразованного и культурно развитого социального слоя, как дворянство.
2. Русско-французский билингвизм русского дворянства по традиции рассматривался, как правило, лишь на материале художественной литературы и воспоминаний современников (за редким исключением), в то время как в письмах он отражен зачастую более объективно и непосредственно. Письма, по нашим данным, практически не привлекались к подобного рода исследованиям, поэтому их изучение может способствовать глубокому и детальному изучению билингвизма в дворянской среде в России в первой половине XIX века и, следовательно, более многоаспектной характеристике данного этапа в истории русского литературного языка.
3. Частное письмо как жанр, наиболее близкий к устной разговорной речи, позволяет полно и всесторонне проанализировать коммуникативные ситуации билингвизма, создать их типологию, выявить основные черты речевого этикета и речевого поведения дворянского сословия того времени. Цель исследования - выявить и описать своеобразие русско-французского билингвизма российского столичного дворянства первой половины XIX века на материале писем и установить социолингвистические характеристики, определяющие особенности функционирования и выбор русского и/или французского языков в коммуникативном континууме указанного сословия (на материале писем).
Для выполнения поставленной цели необходимо решить следующие задачи:
- выявить основные характеристики языковой ситуации первой половины XIX века в социально-историческом и культурологическом аспектах;
- определить основные признаки эпистолярного жанра в России в указанную эпоху, его историческую связь с европейской традицией, а также классифицировать письма российских столичных аристократов.
- проанализировать языковые особенности писем российских дворян; выявить и описать основные закономерности употребления русского или французского языка и характер используемой лексики в эпистолярных текстах дворян России в зависимости от ситуаций, условий общения; классифицировать интеркаляции, установить особенности их функционирования и причины интеркалирования.
Объектом нашего исследования являются письма представителей столичного дворянства России первой половины XIX века, поскольку нам представляется несомненным тот факт, что в речи (как устной, так и письменной) столичных дворян в наибольшей мере отразились передовые тенденции в развитии различных форм русского и французского языков, обслуживавших как ареал высших коммуникативных функций, так и ареал непринужденного повседневного общения. Эти особенности, естественно, нашли отражение и в эпистолярном наследии названного сословия.
Представленная в работе хронология является условной, так как анализируемые нами письма относятся не к пятидесятилетнему периоду, а, в основном, - к 1810 - началу 1840-х гг. Однако известно, что по своим особенностям и культура, и язык Российской империи до 1810-х годов еще тесно связаны с XVIII-м веком, а 1840-е годы знаменуют собой уже совершенно особый этап развития.
В качестве предмета исследования выступают проявления русско-французского билингвизма в указанных источниках:
а) переключение с одного языка на другой в пределах одного эпистолярного текста (переключение кодов);
б) интеркаляция (включение в текст на одном языке слов, словосочетаний или отдельных предложений на другом языке);
в) характер используемой лексики и его обусловленность коммуникативными ситуациями, речевым этикетом, тематикой и т.д.
Гипотеза исследования заключается в следующем:
Поскольку речевое поведение билингва - это, как правило, выбор того или иного языка для построения соответствующего ситуации и нормам высказывания, то можно предположить, что данный выбор детерминирован определёнными факторами. Так, выбор языка общения и переключение с одного языкового кода на другой в письмах российских дворян зависит от пола коммуникантов, от степени близости их отношений, от норм употребления языка, закреплённых речевым этикетом. Интеркаляция в письмах дворян связана с тематикой речи, с эмоциональным состоянием адресанта, с отсутствием необходимых слов в первом языке, с обозначением реалий, закреплённых в сознании коммуникантов за другим языком, и иными факторами.
Научная новизна работы заключается в социально-психологическом обосновании функционирования двух языков в коммуникативном континууме великосветского общества России в первой половине XIX века и в описании характерных особенностей данного явления на материале частной переписки, в выявлении роли социолингвистических и психологических факторов при переключении с русского языка на французский и наоборот (в пределах одного речевого произведения) и при включении слов одного языка в речь на другом языке в зависимости от коммуникативного ареала и коммуникативных ситуаций.
Теоретическую значимость исследования мы видим в рассмотрении явления билингвизма, его типичных черт и ситуаций в историческом аспекте с учетом социолингвистического и коммуникативного подходов, в объяснении и интерпретации с помощью названных подходов феномена так называемых «смешанных текстов» как одного из характерных признаков континуальности коммуникативного пространства российских столичных аристократов, в определении типов интеркаляций в дворянских эпистолярных текстах рассматриваемого периода и объяснении особенностей их функционирования.
Практическая значимость работы, на наш взгляд, заключается в том, что результаты её могут быть включены в теоретические курсы по социолингвистике, психолингвистике, спецкурсы по истории русского литературного языка и т.п.
В исследовании используются методы лингвостилистического анализа, сравнительный, а также исторический, предполагающий изучение исторической информации, связанной с контекстом эпохи, и метод системного лингвистического описания.
Теоретической базой диссертации послужили социолингвистические исследования билингвизма (У. Вайнрайх, А. Д. Швейцер, В.А. Аврорин, В.Ю. Розенцвейг, А.Е. Карлинский, А.П. Майоров, Ю.А. Жлуктенко и др.), языковых ситуаций (Л.Б. Никольский, Б.А. Успенский, Г.А. Хабургаев, В.И. Беликов, Л.П. Крысин, Н.Б. Мечковская, Г.П. Нещименко и др.), речевого поведения и речевого этикета (Н.И. Формановская, И.А. Стернин и др.), особенностей эпистолярного жанра и определенных видов писем (Я. Левкович, И. Паперно, А. Белова, И. Семенко, У. Тодд и др.).
В качестве практического материала исследования были избраны эпистолярные тексты представителей столичного дворянства России первой половины XIX века. За основу для анализа была взята переписка А. С. Пушкина в силу ее полноты и включения в академическое собрание сочинений писем на языке-источнике и приложения к ним переводов. Переписка П.А. Вяземского, Е.А. Баратынского, К.Н. Батюшкова, А.О. Смирновой-Россет, А.П. Керн и некоторых других авторов анализируется выборочно (так как представлена не полностью, зачастую дается уже в переводах), в основном для более убедительного доказательства существования определенных тенденций при написании разного рода корреспонденции.
На защиту выносятся следующие положения:
1. Русско-французский билингвизм российского дворянства первой половины XIX века был обусловлен, в первую очередь, коммуникативными потребностями данного сословия, а также тенденцией разработки разговорного (некнижного) языка под влиянием французской языковой ситуации (то есть языкового обеспечения коммуникации в социуме).
2. Взаимодействие русской и французской культур и языковых стихий выражалось в создании так называемых «смешанных текстов», в которых ярко отражалась континуальность коммуникативного пространства российских аристократов-билингвов. Тексты подобного рода имели распространение не только в ареале непринужденного повседневного общения, но и на периферии ареала высших коммуникативных функций. Например, около 20% дворянских официальных писем, несмотря на весьма строгие каноны оформления официальной корреспонденции, представляют собой смешанные тексты, в разной мере насыщенные интеркаляциями.
3. Интеркалирование в дворянские эпистолярные тексты иноязычных элементов и переключение кодов, как правило, было обусловлено экстралингвистическими (психологическими и социолингвистическими) причинами. Так, в континууме официальных посланий цитаты на другом языке чаще всего объясняются эмоциональным состоянием адресанта, в континууме дружеских писем они обычно создают культурный фон и т. д.
В качестве практического материала исследования были избраны эпистолярные тексты представителей столичного дворянства России первой половины XIX века (около двух тысяч писем). За основу анализа была взята переписка А. С.Пушкина в силу ее полноты и включения в академическое собрание сочинений писем на языке-источнике и приложения к ним переводов. Переписка П.А.Вяземского, Е.А.Баратынского, К.Н.Батюшкова, А.О.Смирновой-Россет, А. П. Керн и некоторых других авторов анализируется выборочно (так как представлена не полностью, зачастую дается уже в переводах), в основном для более убедительного доказательства существования определенных тенденций при написании разного рода корреспонденции.
Апробация работы. Основные положения работы были изложены на международных научных конференциях: «Антропологическая парадигма в филологии» (Ставрополь, 2003), III Международная конференция в рамках реализации Федеральной и краевой программы «Русский язык» «Культура русской речи» (Армавир, 2003), а также на ежегодных научно-практических конференциях преподавателей, аспирантов и студентов «Университетская наука -региону» Ставропольского государственного университета.
Структура диссертационного исследования включает введение, три главы, заключение, библиографический список, включающий источники (17 наименований) и литературу (182 наименования).
Во Введении обосновывается актуальность и научная новизна диссертационного исследования, устанавливаются основная цель и конкретные задачи работы, формулируются объект, предмет, указываются теоретическая и практическая база, методы исследования, перечисляются источники анализируемого материала, характеризуется теоретическая и практическая значимость, описывается структура работы.
В первой главе рассматриваются особенности двуязычия как феномена культуры, дается классификация коммуникативных ситуаций билингвизма, анализируется их связь с речевым этикетом российских дворян первой половины XIX века.
Вторая глава посвящена выявлению основных характеристик языковой ситуации в России на указанном этапе, анализу предпосылок русско-французского билингвизма представителей российской элиты в тот период.
В третьей главе анализируются закономерности выбора и использования языков в различных типах писем российских аристократов, особенности и причины интеркаляций и переключения кодов в данных эпистолярных текстах.
В Заключении подводятся итоги проделанной работы, формулируются основополагающие выводы.
Глава I. Билингвизм как культурный феномен
§1. Билингвизм и культурные связи
Несмотря на свою древнюю историю и широкую распространённость, двуязычие было и продолжает оставаться явлением в определённом смысле феноменальным. Во многом именно благодаря ему развилась человеческая цивилизация. Билингвизм - феномен культуры, а культура, как и язык, явление общественное, то есть социальное. Блестящий исследователь русской культуры Ю. М. Лотман рассматривал её как форму общения между людьми. «Всякая структура, обслуживающая сферу социального общения, - писал он, - есть язык. Это означает, что она образует определённую систему знаков, употребляемых в соответствии с известными членам данного коллектива правилами» [Лотман, 1994, с.6]. Посредством подобных рассуждений учёный пришёл к выводу о том, что культура имеет коммуникационную и символическую природу, и она связана с нравственной, интеллектуальной, духовной жизнью общества и человека.
Культура многолика и многоязычна, но, тем не менее, цельна и гармонична, хотя «если бы процесс коммуникации ограничивался рамками языковых коллективов, то, - по словам У. Вайнрайха, - в отношении культур человечество являло бы не менее пёструю и разнообразную картину, чем в языковом отношении» [Вайнрайх, 1972, с.25]. Подобная гармония возможна лишь при наличии контактов между культурами. Общеизвестен тот факт, что практически все языковые коллективы перенимают что-либо у своих соседей и сами являются источником определённых знаний и явлений для других сообществ, поскольку процесс культурных заимствований является обычно обоюдным и, как точно заметил Л. Блумфильд, «он односторонен только в том смысле, что один народ может дать больше, чем другой» [Блумфильд, 1968, с.506].
Заимствуются понятия и представления об определённых явлениях, предметы, созданные природой, руками человека или промышленностью, технологические процессы, обычаи и обряды и многое другое, то есть происходит культурная диффузия. Естественно, что одновременно с культурными заимствованиями происходит и освоение слов, обозначающих вышеперечисленные вещи и понятия, что соответственно запечатлевается в культуре. Так развитие материальной сферы влечёт за собой формирование сферы духовной (и наоборот).
Взаимодействуя друг с другом, культуры обогащаются и, проходя долгий путь, который, по образному выражению Ю.М.Лотмана, «перешагивает границы исторических эпох, национальных культур» [Лотман, 1994, с.8], развиваются. Поэтому «культура всегда, с одной стороны, - определённое количество унаследованных текстов, а с другой - унаследованных символов» [Лотман, 1994, с.8].
Однако эта стройная, согласованная система перетекания культуры в культуру не смогла бы функционировать без посредников, коими всегда оказывались двуязычные члены взаимодействующих сообществ. Как отмечает Н. Б. Мечковская, «даже минимальное взаимопонимание невозможно до тех пор, пока обе стороны (или одна из сторон) не сделают хотя бы один шаг навстречу партнёру» [Мечковская, 2000, с.171]. Этот шаг, заключающийся в усвоении основных слов языка контакта, и делали билингвы, то есть взаимодействие культур (и, естественно, языков) происходило и до сих пор происходит при посредничестве индивидуального билингвизма некоторого числа говорящих.
Именно по этой причине двуязычие сопровождало эволюцию человечества с древнейших времён, ведь для того, чтобы народ развивался, контакты с другими национальными общностями просто необходимы (как известно, изолированные от внешнего мира племена и народности не создают богатых культур и постепенно, если не сливаются или не контактируют с соседними племенами, исчезают).
Как видим, основной причиной появления билингвизма являются социальные факторы (о чём подробнее будет сказано в §2 данной главы), поэтому усиление экономических и культурных контактов между государствами приводит к росту количества двуязычных (или полиязычных) их членов. Данный факт можно проиллюстрировать множеством примеров. Среди них, в частности, ситуация в России в начале XVIII века, связанная с реформами Петра I, ориентированными на западноевропейский образец. Интенсификация взаимодействия между странами Запада и нашей державой привела к тому, что стал ощущаться явный недостаток людей, сведущих в науках и владеющих немецким, французским и другими европейскими языками. В результате множество молодых людей из знатных семейств было отправлено за границу, причём император всячески стремился ускорить обучение языкам.
Так, в специальной инструкции он предписывал назначать русских гардемаринов на галеры по одному - для более быстрого усвоения ими иностранных языков. И хотя, как писал Ю.М.Лотман, «венецианские адмиралы оказались снисходительнее и русских гардемаринов назначали на корабль по двое» [Лотман, 2001, с.232], подобные опыты оказались эффективными, и уже через несколько лет государство обладало довольно значительным числом билингвов.
Необходимо отметить, что индивидуальное двуязычие, как правило, развивается при ограниченных культурных взаимодействиях. Если же контакты носят более широкий и активный характер, то обычно в подобных условиях развивается групповой или массовый билингвизм. Как правило, это происходит в следующих случаях: при миграциях больших этнических групп, при сосуществовании в рамках государственного объединения нескольких этнических общностей, а также при активном взаимодействии соседствующих государств [см. Майоров, 1997, с.37]. Ранее очень часто такое двуязычие возникало при завоеваниях одних стран другими. Однако нас более всего интересует случай группового (то есть свойственного социальной группе) билингвизма российских дворян в первой половине XIX века как результат бурного взаимодействия России и Франции (в первую очередь, конечно же, глубокого разностороннего влияния Франции на Россию).
Это двуязычие было связано с «культурным влиянием определённой социальной группы одной языковой общности на соответствующую социальную группу другой языковой общности» [Верещагин, 1969, 40], то есть русские дворяне усвоили французский язык под «языковым давлением» (термин Э.Хаугена) французской аристократии. Как заметил А.Мартине, «язык одолевает своих противников не в силу каких-то своих внутренних качеств, а потому, что его носители являются более воинственными, фанатичными, культурными, предприимчивыми» [Новое в лингвистике, 1972, с.81-82]. В связи с этим можно сказать, что столь успешному французскому воздействию способствовало то, что французы в тот момент как раз оказались «более культурными», поскольку, хотя указанные государства не имели общих границ, французская культура в жизни русских аристократов играла чрезвычайно важную роль. По словам Б.В.Томашевского, она «несоизмерима с ролью какой бы то ни было другой иностранной культуры» [Томашевский, 1960, с.62].
Дело в том, что в начале XIX века Франция стала посредницей между русским образованным обществом и всей мировой культурой. В этот период она была законодательницей мод практически во всех областях жизни - и в материальной, и в духовной сферах. Кроме того, Франция впитала в себя все основные передовые идеи и взгляды, когда-либо возникавшие в мире, обогащаясь всеми доступными мировыми ценностями. В связи с этим, как писал Б. В. Томашевский, «во Франции возникали и созревали в обстановке напряжённой борьбы те идеологические системы, которые указывали пути прогрессивного развития для других европейских государств» [Томашевский, 1960, с.64], что тоже в немалой степени способствовало постоянному повышенному интересу к этой державе со стороны российской элиты.
Б. В.Томашевский проанализировал и другие причины, спровоцировавшие подобное внимание ко всему происходившему во Франции, что было особенно характерно для современников А.С.Пушкина и для него самого, в частности. Среди таких причин - сама обстановка, в которой проходило их детство и отрочество, - обстановка «военных и политических событий империи Наполеона» [Томашевский, 1960, с.67], ситуация войны 1812 года и последующих связанных с ней событий. «На них действовала обстановка ликвидации режима Наполеона и последних следов революции, переход европейской гегемонии от Франции к союзу монархов с Александром во главе. Во всех этих впечатлениях Франция играла первую роль» [Томашевский, 1960, 68]. Известен и тот факт, что политические концепции членов декабристских обществ во многом сформировались под влиянием французской публицистики. В то же время вместе с интересом к государственным, культурным, крупным политическим событиям во Франции не ослабевает и интерес к мелочам французского быта. Таким образом, внимание российского дворянства распространялось буквально на всю французскую, а вместе с ней и европейскую жизнь. Как известно, Пушкин никогда не покидал пределов России, и, естественно, ни разу не был во Франции, но в это довольно трудно поверить, читая его произведения, - настолько насыщены они мельчайшими подробностями жизни французского государства и его обитателей. «Газет, рассказов приезжавших из Франции было достаточно, -отметил в связи с этим Б.В.Томашевский, - чтобы интенсивно жить интересами Парижа» [Томашевский, 1960, 69].
Помимо влияния политической сферы Франции, огромное воздействие на сознание именитых россиян начала XIX века оказывала французская литература. Поколения молодежи России конца XVIII - начала XIX века были воспитаны на произведениях французских классиков XVII - XVIII веков. Творения Буало, Корнеля, Расина, Мольера, Вольтера, Дидро, Руссо и многих других гениальных французов прочно утвердились в программах воспитания и обучения во многих учебных заведениях и в домашнем образовании российских дворян.
Кроме того, как уже было сказано, Франция стала для России посредницей между ней и мировой культурой, в том числе - мировой литературой. В. К. Кюхельбекер, ратовавший за возрождение России и русского духа, сетовал: «Было время, когда у нас слепо припадали перед каждым французом, римлянином или греком, освященным приговором Лагарпова «Лицея». Ныне благоговеют перед всяким немцем или англичанином, как скоро он переведён на французский язык: ибо французы и по сю пору не перестают быть нашими законодавцами; мы осмелились заглядывать в творения соседей их единственно потому, что они стали читать их» [цит. по Томашевскому, 1960, с.65]. Несмотря на явную идеологическую направленность этого высказывания, в нём содержится очень большая доля истины, поскольку в основном именно через французские переводы российское образованное общество первой половины XIX века знакомилось с произведениями мировой литературы. Так, на французском языке элита России читала творения Шекспира, Байрона, В. Скотта, Мандзони, Кальдерона, Гейне, Гофмана, Шлегеля и многих других европейских авторов.
Нам представляется вполне справедливым мнение Б.В.Томашевского, считавшего, что подобные факты связаны не с тем, что российские аристократы по-французски понимали гораздо лучше, чем на других языках, и потому обращались к французским переводам. Безусловно, французский язык был наиболее употребительным средством общения в их кругу, но в то же время дворянское образование чаще всего не ограничивалось лишь двумя языками (русским и французским), но включало и древние классические (греческий, латинский) и современные западноевропейские языки (английский, немецкий, итальянский). Полагаем, что весьма веской причиной обращения к французским переводам был интерес «к этому факту, возникшему во французской среде», то есть именно то, что те или иные произведения мировой литературы в своё время привлекли внимание образованных французов, что Франции с её идеями и настроениями были интересны определённые труды и их авторы.
Выше уже было сказано о том, что активное взаимодействие культур происходит благодаря двуязычным членам сообщающихся коллективов. Однако мы видим и то, что механизм подобного взаимодействия, однажды начав действовать, может втягивать в себя всё большее число индивидов, привлечённых фактами чужой культуры, отвечающими их запросам и потребностям, в результате чего этот механизм сам начинает производить билингвов. В связи с этим и сам французский язык обладал для российских дворян первой половины XIX века двоякой сущностью - с одной стороны, он служил оптимальным средством для освоения французской культуры, поскольку он был порождён этой же культурой, а также был несколько лучше, чем русский литературный язык того времени, приспособлен для передачи всех оттенков и тонкостей мыслей и чувств, с другой стороны, он был маркером принадлежности к элитным, высокообразованным слоям, воспитанным на достижениях мировой цивилизации.
О том, насколько аристократы России начала XIX столетия были связаны с культурой Франции и несли на себе её отпечаток, красноречиво говорит отношение к ним русских крестьян во время Отечественной войны 1812 года, которое пришлось преодолевать организатору партизанского движения Денису Давыдову. Как писал Ю.М.Лотман, «когда гусары Давыдова впервые показались в русских деревнях, в тылу у врага, русские мужики их чуть не перестреляли, потому что мундиры - и французские и русские в золотом шитье - были для крестьян одинаково чужими и они приняли гусар за французов» [Лотман, 2001, с.319]. Дополнительным фактором, обусловившим подобное отношение, был французский язык, на котором первоначально общались офицеры. Только после тщательного анализа просчётов и выработки стратегии поведения Давыдову удалось привлечь крестьян в партизанское движение. Говорить по-французски офицерам было запрещено, и они перешли на русское просторечие. «Тогда, -пишет Давыдов, - я на опыте узнал, что в Народной войне должно не только говорить языком черни, но и приноравливаться к ней и в обычаях, и в одежде. Я надел мужичий кафтан, стал отпускать бороду, вместо ордена святой Анны повесил образ святого Николая и заговорил с ними языком народным» [цит. по Лотману, 2001, с.319]. И только после всех этих изменений крестьяне потянулись в отряд Давыдова, что стало сигналом к народной войне, во многом предопределившей исход наполеоновской кампании в России.
Как видим, простой народ, не вдававшийся в подробности внутреннего содержания, делая выводы только по внешним показателям, практически не дифференцировал культуру русской аристократии и культуру французских офицеров и солдат. То есть внешние проявления были для неискушенного наблюдателя одинаковыми (или очень похожими), что, на наш взгляд, ещё раз подчёркивает, насколько сильным было влияние французской культуры не только на духовную, но и на материальную, бытовую жизнь российских дворян.
Столь подробный анализ билингвизма и культурных связей именно России и Франции в нашем исследовании, конечно, обусловлен спецификой разрабатываемой темы, хотя, разумеется, связь двуязычия с духовной эволюцией человечества может быть проиллюстрирована и множеством других примеров. Таков, например, факт существования римских наук, базой для которых служили главные, основополагающие труды греческих учёных. Естественно, что для создания собственных работ и теорий римские исследователи должны были основательно изучить произведения своих предшественников, а для этого они должны были владеть греческим языком. Таким образом, в указанной ситуации греческий язык был посредником между архетипической, самобытной культурой Древней Греции и зарождавшейся рецептивной культурой Римской империи, а осуществляли это посредничество опять же билингвы.
Следует также отметить, что большинство крупных учёных и мыслителей прошлого владели двумя и более языками, а зачастую были полиглотами, что неудивительно, поскольку для выдвижения новых идей им необходимо было опираться на предшествующий опыт, а корпуса переведённых фундаментальных исследований в то время ещё не существовало. Эта база текстов, широко доступных в наши дни, как раз и была создана во многом благодаря усилиям наших полиязычных предшественников. Кроме того, одним из обязательных качеств учёных прошлого (вплоть до эпохи Возрождения и даже дольше) было знание латинского языка, который долгое время сохранял статус языка науки и на котором писали научные работы, вели учёные споры, дискуссии, выступали с кафедр и т. д.
Нельзя не отметить при этом и фактора престижности знания многих языков. Это подтверждает и мудрая пословица: «Сколько языков ты знаешь, столько раз ты человек». Таким образом, владение несколькими языками не только облегчает процессы обучения и общения, но и даёт определённую свободу выбора языка и речевого поведения, что становится явным преимуществом билингвов и полиглотов, повышая тем самым их статус. В связи с этим интересен пример из биографии великого русского полководца А.В.Суворова, одного из образованнейших людей своего времени, который любил удивлять своих собеседников резкими переходами от одной исполняемой им роли к другой. «Человек, только увидевший шокирующие шутовские поступки, вдруг оказывается лицом к лицу с эрудитом и красноречивым философом, - писал Ю. М. Лотман, - косноязычие и глоссолалия исчезали и заменялись речью римского оратора или философскими рассуждениями на немецком, французском, английском и итальянском языках» [Лотман, 2001, 274]. Очевидно, что и сам Суворов чувствовал своё превосходство над собеседниками, переходя на иностранные языки, что ещё раз подтверждает престижность статуса билингва (или полиглота).
Вместе с тем употребление иностранных языков в определённых ситуациях коммуникации может иметь и определённый смысл, относящийся к этическому аспекту культуры речи, который зачастую превращает обычное общение в своего рода ритуал. Так в России в начале XIX века в дворянском обществе для разговора с дамами в высшей степени предпочтительным было использование французского языка, который стал символом салонного аристократического общения. В то же время большинство документов, адресованных в высшие инстанции, должны были писаться по-русски и в соответствии с установленными формами. В связи с этим интересен пример письма княгини Волконской к Бенкендорфу, написанного по-французски [см. Лотман, 1994, с.57]. Французский язык для прошения к высшему сановнику выбран женщиной явно не случайно. По словам Ю.М.Лотмана, он создавал между нею и Бенкендорфом «отношения, подобные ритуальным связям рыцаря и дамы» [Лотман, 1994, с.57], переключая текст во внесословное пространство. Естественно, такое переключение положительно решало исход дела, не позволяя чиновнику оборвать, «поставить на место» эту даму, воскрешая в памяти незабвенный образ французского короля Людовика XIV, неизменно по-рыцарски обращавшегося с женщинами любого социального положения и возраста (как известно, его поведение в течение долгого времени оставалось образцом для большинства государей и высших чинов Европы).
Таким образом, бесспорен тот факт, что билингвизм является многогранным феноменом человеческой коммуникации и цивилизации, а иностранный язык помимо передачи иной материальной культуры, несёт с собой также культуру духовную, в том числе и этическую, создавая особые ситуации общения, приобщая к мировым эстетическим и этическим идеалам и ценностям.
§2. Проблематика билингвизма в лингвистике
Билингвизм, в сущности, не представляет собой исключительного явления, хотя долгое время было «принято, в том числе и среди лингвистов, рассматривать одноязычие как правило, а многоязычие - как нечто исключительное» [Вайнрайх, 1972, с.26]. Сегодня же стал вполне очевидным тот факт, что билингвизм был характерен для многих языковых ситуаций на протяжении веков и, кроме того, является типичным признаком многих нынешних языковых сообществ, имея тенденцию к расширению. Следовательно, для человечества это вполне закономерный факт.
Понятно, что для международной коммуникации невозможно использовать все несколько тысяч существующих языков, поэтому «миллионы людей, возможно, большинство людей, в течение своей жизни в той или иной степени овладевают двумя или несколькими языковыми системами и умеют пускать их в ход - каждую в отдельности в зависимости от требований обстановки» [Вайнрайх, 1972, с.26]. В связи с вышесказанным неудивительно, что изучение функционирования двух языков в пределах одной этнической общности, а также процессов, возникающих в результате их взаимодействия и взаимовлияния, издавна является актуальной проблемой мирового языкознания.
Исследованием языковых контактов и сопровождающих эти контакты явлений ещё в XIX веке занимались Г.Грюнбаум, Э.Виндиш, Г.Шухардт и другие крупные учёные. В России большой вклад в разработку этой проблемы внесли такие известные лингвисты, как И.А.Бодуэн де Куртене, В.А.Богородицкий, Е.Д.Поливанов, Л.В.Щерба.
Новая волна интереса учёных к билингвизму относится к шестидесятым годам XX века. Это было связано с изменившимися условиями общественного функционирования языков, когда проблема двуязычия стала наиболее актуальна, поскольку благодаря активному развитию науки, техники, искусства, распаду колониальных систем и образованию множества новых государств всё большее число народов стало вовлекаться в международную жизнь. Для международного общения, естественно, всё более необходимым стало владение не только своим родным языком, но и каким-либо из наиболее распространённых. Но, как известно, впервые необходимость в международных языках назрела ещё в XVIII веке, когда «на первый план выдвигаются литературные языки передовых стран ... Европы - сначала французский, затем английский и немецкий языки» [Филин, 1972, с.20]. Правда, сформировавшееся тогда двуязычие в общественном и культурном отношении было весьма ограниченным, поскольку билингвами в основной своей массе были лишь представители высших сословий и узкий круг интеллигенции, а, как известно, «двуязычие как социальная проблема раскрывается в полном объёме тогда, когда охватывает значительную часть населения, а не отдельных индивидов» [Дарбеева, 1972, с. 191]. Поэтому потребность в языках международного общения особенно остро проявилась во второй половине XX века, когда все указанные процессы стали массовыми.
Однако первоначально наиболее глубоко эту проблему разрабатывали психологи, «почти все без исключения старавшиеся описать отношения между билингвизмом и умственными способностями или умственными заболеваниями» [Белл, 1980, с.157].
Лингвисты же активно обратились к данной тематике позднее (лишь к началу семидесятых годов XX века), но очень скоро труды их в этой области стали многочисленными. Среди учёных, в работах которых были широко освещены вопросы языковых контактов и двуязычия, - У. Вайнрайх, Л.Блумфильд, С. Эрвин, Ч. Осгуд, М.Сигуан, У.Макки и др.; в СССР - Л.В.Щерба, Е.М.Верещагин, В.Ю.Розенцвейг, В.А.Аврорин, Ю.Д.Дешериев, И.Ф.Протченко, А.И.Холмогоров, М.М.Михайлов, Ю.А.Жлуктенко и др.; среди современных исследователей билингвизма можно назвать А.П.Майорова, А.Е.Карлинского и др.
Несмотря на столь активную разработку, многие вопросы в теории билингвизма до сих пор остались спорными, начиная с такого фундаментального, как терминология. Необходимо отметить, что некоторые учёные применяют оба термина («билингвизм» и «двуязычие») для характеристики указанного явления, и всё же большинство отдаёт предпочтение латинскому образованию (особенно в современной науке), часть учёных вообще исключает из научного обихода термин «двуязычие»; многие всё чаще вместо определения «билингвизм» используют «полилингвизм» и «мультилингвизм» [см. Львов, 2000, с.96].
Представляется возможным употреблять термины «билингвизм» и «двуязычие» как синонимичные, поскольку в большинстве лингвистических словарей билингвизм определяется через понятие «двуязычие», реже -«многоязычие», то есть как «употребление нескольких языков в пределах определенной социальной общности (прежде всего государства); употребление индивидуумом (группой людей) нескольких языков, каждый из которых выбирается в соответствии с конкретной коммуникативной ситуацией» [Лингвистический энциклопедический словарь, 2002, с.303]. Кроме того, при использовании двух тождественных терминов появляются более широкие возможности для разнообразного словообразования и построения предложений (без постоянного употребления однокоренных слов в пределах соседствующих фраз). Это позволит, на наш взгляд, сделать текст исследования более доступным для восприятия, не лишив его при этом научности.
Проблематичным стало и определение сущности двуязычия и его детерминированности. Как известно, билингвизм явление многоаспектное, освещающееся многими гуманитарными науками; помимо лингвистики его изучают психология, социология, психолингвистика, социолингвистика, социальная психология и др. Однако на практике наиболее широкое распространение и разработку получили психолингвистический и лингвистический подходы. Причём, как справедливо отметил А. П.Майоров, «при определении социального характера билингвизма, как правило, сохраняется психолингвистическое определение ... с добавлением чисто количественных критериев ... Условия же, в которых формируется и существует билингвизм, не включаются в онтологию объекта, а относятся к ряду: «социо-культурное окружение», «экономические, политические, культурные условия» и пр.» [Майоров, 1998, с.5]. Впрочем, Е.М.Верещагин разграничивает 3 вида типологий двуязычия, куда помимо психологической и лингвистической входит социологическая [Верещагин, 1969]. В целом же в «неисчерпаемой» (по выражению А.П.Майорова) литературе по билингвизму предпочтение отдаётся рассмотрению этого явления по отношению к индивиду (особое внимание при этом уделяется изучению интерференции, психологических и лингвистических характеристик двуязычной языковой личности).
Однако очевидно, что билингвизм детерминирован именно социальными факторами, которые требуют не менее пристального изучения, чем сам механизм попеременного использования личностью или определённой языковой общностью двух (или более) языков и сопряженные с ним процессы. В связи с этим большое значение получает исследование двуязычия с точки зрения социолингвистики.
Другой актуальной для исследователей проблемой является определение критериев билингвизма. По этому вопросу было высказано немало мнений, диапазон которых чрезвычайно широк.
Один полюс составляют взгляды, согласно которым билингвом считается индивид, умеющий успешно осуществить коммуникацию на втором языке. Если опираться на эту точку зрения, то число билингвов среди мирового населения будет очень велико, поскольку ими можно будет считать большинство тех, кто обладает хотя бы элементарным знанием второго языка (включая школьные курсы иностранных языков). Так, в частности, А.П.Майоров, придерживаясь данного мнения, пишет: «Отличительной чертой языковой ситуации в современном обществе является групповой и массовый билингвизм: иностранные языки преподаются в школах и вузах, многие языки служат средством межнационального и международного общения, для многих билингвизм является атрибутом профессиональной подготовки (переводчики, дипломаты и т.д.)» [Майоров, 1998, с.5].
Аналогичной точки зрения придерживается К.Х.Ханазаров, считающий, что о наличии двуязычия можно говорить «там, где люди владеют вторым языком в степени, достаточной для общения и обмена мыслями с носителями второго языка» [Ханазаров, 1972, с.123]. При этом он отмечает: «Знание двух языков может быть неодинаковым по глубине, богатству, совершенству, но, несмотря на это, в главном, в основном, ради чего и существует язык, - в обмене мыслями, в общении, - оно отвечает требованиям общающихся» [Ханазаров, 1972, с.123].
Другой полюс мнений составляют взгляды тех, кто к билингвам причисляет людей с идеальным владением обоими языками. Например, М.Сигуан и У.Макки предлагают называть двуязычным «того человека, который кроме своего первого языка в сравнимой степени компетентен в другом языке, способен со схожей эффективностью пользоваться в любых обстоятельствах тем или другим из них» [Сигуан, Макки, 1990, с. 10]. Близок к такому пониманию и В.А.Аврорин, считающий, что «двуязычием следует признать примерно одинаковое владение двумя языками. Иначе говоря, двуязычие начинается тогда, когда степень знания второго языка вплотную приближается к степени знания первого» [Аврорин, 1972, с.50]. Впрочем, В.А.Аврорин разграничивает два вида билингвизма -полный и частичный.
Всё же полное двуязычие в таком понимании - скорее идеальное, чем реальное явление, ведь в таком случае к числу билингвов, как справедливо отмечает А.Е.Карлинский, возможно отнести только некоторых переводчиков, учителей и дипломатов, а все остальные люди, не столь блестяще владеющие вторым языком, как своим родным, но с успехом применяющие тот или иной в зависимости от коммуникативных ситуаций, останутся за рамками данного определения. Как показывает опыт, чрезвычайно мал процент людей, которые в равной степени легко говорят и мыслят не только на своём родном, но и на втором языке, не переводя мысленно своих высказываний с первого языка на второй. Таким образом, по словам А.П.Майорова, «идеальное двуязычие можно представить себе только теоретически» [Майоров, 1998, с.55], и оно скорее будет некой «отправной точкой для оценки двуязычия какого-либо конкретного индивида» [Сигуан, Макки, 1990, с.10]. В то же время такое определение остаётся характерным для собственно лингвистического взгляда на билингвизм; в таком авторитетном источнике, как «Словарь лингвистических терминов» О.С.Ахмановой трактовка указанное явление трактуется, как «одинаково свободное владение двумя языками» [Ахманова, 1966, с.125].
Нас более всего интересует определение двуязычия с социолингвистической точки зрения. В этом аспекте по-прежнему актуальной остаётся дефиниция, сформулированная Ю.Д.Дешериевым и И.Ф.Протченко ещё в 1972 году как
«знание двух языков в известных формах их существования в такой мере, чтобы выражать и излагать свои мысли в доступной для других форме, независимо от степени проявления интерференции и использования внутренней речи двуязычным индивидом в процессе письменного или устного общения на втором языке, а также умение воспринимать чужую речь, сообщение с полным пониманием» [Дешериев, Протченко, 1972, с.35]. Сегодня подобного мнения придерживается большинство социолингвистов. Н.Б.Мечковская, например, тоже утверждает, что «билингв - человек, владеющий двумя языками (в той или иной мере); двуязычный индивид» [Мечковская, 2000, с.105]. Сравним у А.Е.Карлинского: «билингв - это человек, принадлежащий к двум языковым общностям, причём степень вхождения в каждую из них может быть различной» [Карлинский, 1990, с.58]. Мы будем также придерживаться этого более распространённого (особенно в современной науке) социолингвистического взгляда, поскольку нас более всего интересует русско-французский билингвизм русского дворянства именно с точки зрения социолингвистики (социальные причины, приведшие к распространению данного явления в высших кругах, зависимость функционирования обоих языков не только от собственно лингвистических, но и от экстралингвистических факторов и т.д.), изучение же уровня владения языками, степени влияния грамматической системы одного языка на систему другого не входит в круг рассматриваемых нами проблем, тем более что последнее представляется весьма проблематичным в силу большой удалённости исследуемой эпохи во времени и опоры на письменные тексты, а не на живую речь. К тому же, независимо от того, какое понимание двуязычия -узкое или широкое - брать за основу, практически всех русских дворян начала XIX века можно считать билингвами, поскольку большинство их знали помимо родного языка французский (если не в совершенстве, то в близкой к совершенству степени).
Несмотря на сетования многих общественных деятелей той эпохи, да и множества современных исследователей по поводу забвения русского языка в дворянском обществе конца XVIII - начала XIX века, всё это - скорее преувеличение с целью обратить более пристальное внимание на судьбу русского языка, поскольку он никогда не терял своего значения как средство бытового, обиходного общения.
Естественно, описывая указанный период, большинство учёных вспоминают описание ситуации, сложившейся в тот момент в высшем сословии, данное А. С.Шишковым: «. дети знатнейших бояр и дворян наших от самых юных ногтей находятся на руках у французов, прилепляются к их нравам, научаются презирать свои обычаи, нечувствительно получают весь образ мыслей их и понятий, говорят языком их свободнее, нежели своим, и даже до того заражаются к ним пристрастием, что в языке своём никогда не упражняются.» [цит. по Виноградову, 1938, с.148]. Не следует забывать, однако, что фигура А.С.Шишкова до сих пор вызывает неоднозначные отклики (хотя при этом невозможно отрицать его вклада в развитие русской филологии начала XIX века), достаточно вспомнить знаменитую борьбу сторонников «старого» и «нового» слога и явную славянофильскую направленность его идеологии.
Кроме того, как отмечает А. П.Майоров, «общество в целом невозможно оценивать с точки зрения степени владения языком. Эта характеристика может быть приложима только к отдельному человеку, а также представлена в виде идеала, к которому нужно стремиться, но которого практически невозможно достичь» [Майоров, 1998, с. 56]. К тому же этот показатель весьма изменчив и обусловлен множеством факторов, к числу которых можно отнести такие переменные, как языковые способности личности, возраст, часто - пол, последовательность изучения языков, языковое давление какой-либо общности, престижность каждого из языков и многие другие. Поэтому вслед за А. П. Майоровым мы будем в нашем исследовании «иметь в виду такой уровень владения вторым языком, который был бы необходимым и достаточным для использования его в определённых функциях (коммуникативной, когнитивной, экспрессивной и т.д.)» [Майоров, 1998, с. 57].
Не менее важным, чем предыдущие, был в теории билингвизма и вопрос об особенностях естественного и искусственного двуязычия. Понятно, что естественный билингвизм возникает под влиянием разноязычного окружения и связан с необходимостью (или желанием) обмена информацией с носителями второго языка, тогда как искусственный билингвизм формируется в результате целенаправленного обучения. Учёные отмечают и различия в системе усвоения второго языка при естественном и искусственном двуязычии, а также в способах фиксации отношений языковых фактов к фактам действительности в памяти двуязычного индивида. Кроме этого, в случае овладения языком путём погружения в языковую среду, как пишет А. Е.Карлинский, «усвоение чужого языка идёт параллельно с приобщением к иной культуре» [Карлинский, 1990, с. 45], что далеко не всегда наблюдается при искусственном обучении языку.
Много внимания уделяется учёными и проблемам интерференции, то есть ошибкам в речи билингвов на втором языке (а иногда и на обоих), связанным с частичным отождествлением и смешением систем двух языков. Особенно глубоко разрабатывается этот вопрос в последнее время в нашей стране в исследованиях национально-русского двуязычия, часто - в связи в разработками методик обучения детей малых народов России русскому языку для профилактики подобных нарушений. Убедительной представляется концепция А.Е.Карлинского, который предложил понимать под интерференцией «случаи отклонения от нормы, возникающие в речи билингва на втором языке под влиянием первого языка. Случаи же отклонения от нормы, возникающие в речи билингва на первом языке, которые возникают в результате влияния второго языка . называть интеркаляцией» [Карлинский А.Е. Основы теории взаимодействия языков. -Алма-Аты, 1990, с. 127]. Данное разграничение представляется весьма целесообразным по нескольким причинам: во-первых, потому что возникновение указанных явлений обусловлено различными факторами (интерференция - языковыми, интеркаляция - психо- и социолингвистическими); во-вторых, интерференция - практически неконтролируемый (или слабо контролируемый) говорящим процесс, интеркаляция же «прямо или косвенно контролируется сознанием билингва» [Карлинский, 1990, с.128]; в-третьих, если интерференция характерна как для естественного, так и для искусственного билингвизма, то интеркаляция только для естественного; в-четвёртых, интеркаляции в речи двуязычного индивида тем больше, чем выше степень его владения вторым языком, тогда как интерференция имеет обратную зависимость; в-пятых, при интеркаляции (в отличие от интерференции) «вклиниванию в речь на втором языке подлежат только двусторонние единицы и их сочетания, начиная от отдельных морфем и кончая сложными словосочетаниями, сохраняющими полностью свои грамматические признаки, характерные для второго языка» [Карлинский, 1990, с.129]. Исходя из основных особенностей интеркаляции, А.Е.Карлинский строит типологию интеркаляции, различая в ней четыре вида:
Однако следует разграничивать явление интеркаляции и переключение с одного языка на другой в процессе речи, поскольку переключение происходит при чередовании разноязычных предложений или даже сложных синтаксических целых, каждое из которых оформлено строго в соответствии с нормами языка, которому принадлежит высказывание, в то время как интеркаляция осуществляется в пределах одного предложения на первом языке.
Данная теория, как нам кажется, является весьма серьезным шагом в изучении проявлений билингвизма в целом, поскольку наиболее подробно в этом отношении рассматривается, в основном, интерференция языков, хотя интеркаляция как контролируемый (в основном), осмысленный, целенаправленный процесс включения иноязычных фрагментов представляет не меньший интерес, но разработана гораздо слабее. В нашем исследовании мы будем опираться на предложенную А.Е. Карлинским типологию интеркаляций для более полной характеристики проявлений русско-французского билингвизма российских дворян первой половины XIX века и для установления причин включения тех или иных иноязычных фрагментов.
Итак, очевидно, что, несмотря на давнюю историю, теория билингвизма ещё полна не до конца решённых и спорных вопросов, требующих серьёзного изучения. В конце XX века наступил новый этап в разработке теории взаимодействия и взаимовлияния языков, связанный с углублением разработки многих проблем двуязычия и с дифференциацией некоторых явлений.
§3. Коммуникативные ситуации и речевой этикет в условиях русско-французского билингвизма русских дворян начала XIX века
Для детального описания коммуникации в определённой общности необходимым фактором является членение коммуникативного пространства. Естественно, подобное членение предполагает разные уровни абстракции, что заключается обычно в применении для этих целей таких понятий, как «коммуникативная ситуация» и «коммуникативная сфера» для конкретного и более обобщенного анализа процесса общения соответственно.
Коммуникативные ситуации - это микроситуации общения, представляющие собой «максимально густой коммуникативный фильтр, позволяющий зафиксировать набор весьма конкретных ситуаций вербального общения, отличающихся друг от друга характером ролевых взаимоотношений между коммуникантами, тематикой, внешними обстоятельствами общения и пр.» [Нещименко, 2003, с.39].
Используя эту операциональную единицу, мы сможем определить специфику речевого поведения участников общения, особенности выбора языковых средств для построения конкретных высказываний и т. п. Для решения же более общих задач традиционно употребляют понятие «коммуникативная сфера», хотя в науке до сих пор нет единого, устоявшегося мнения в отношении содержания и количества этих сфер.
Так, Л.Б.Никольский выделяет шесть коммуникативных сфер: 1) сферу общегосударственного общения; 2) сферу регионального общения; 3) сферу местного общения; 4) сферу производства; 5) сферу семейно-бытового общения; 6) сферу ритуального общения [Никольский, 1976].
Чешский учёный Вл.Барнет тоже оперирует шестью сферами, но, в отличие от предыдущей классификации, в его перечень включены: 1) общенародное публичное официальное общение; 2) повседневное публичное неофициальное общение (общенародное или же потенциально общенародное); 3) региональное непубличное неофициальное общение; 4) неофициальное непубличное общение в коллективе (например, в профессиональном); 5) неофициальное непубличное общение в семье; 6) конфессиональное культовое общение [цит. по Нещименко, 2003, с.41].
В.А.Аврорин выделяет 14 коммуникативных сфер, среди которых семейное общение, общение внутри производственного коллектива, общение в пределах населённого пункта, общение на разного рода собраниях, общение в школьном обучении всех ступеней, каналы массовой информации, литературное творчество, сфера науки, религии, общегосударственного и местного производства, личная переписка, общение внутри одноязычного коллектива, общение между разноязычными людьми и коллективами, общение с машинами (речевое управление). Такая тщательная конкретизация при вычленении коммуникативных сфер приводит к тому, что многие из них совпадают с коммуникативными ситуациями.
Очевидно, что подобное разночтение одного и того же понятия затрудняет его использование и вызывает потребность в более четком термине. В этом отношении нам представляется более мотивированной и более соответствующей нашему материалу идея Г.П.Нещименко о введении новой коммуникативной единицы, находящейся на более высоком уровне абстракции, чем вышеперечисленные - коммуникативного ареала. Эта единица является комплексной категорией, вычленяющейся за счёт определения специфики коммуникативных функций, характера общения, типа речевого поведения, адресата и др. Использование указанного нами понятия, на наш взгляд, существенно облегчит классификацию собранных нами языковых данных за счёт того, что одним из наиболее существенных признаков дифференциации эпистолярных текстов в данном исследовании выступает официальность или непринуждённость общения, на чём основано и разграничение коммуникативных ареалов на ареал высших коммуникативных функций и ареал непринуждённого повседневного общения. Кроме того, по словам Г.П.Нещименко, «применение понятия «коммуникативный ареал» позволяет интерпретировать коммуникативное пространство как двуединую, то есть бинарную структуру, в составе которой вычленяются два глобальных массива, рельефно отличающихся друг от друга» [Нещименко, 2003, с.43]. Из основных признаков, характерных для ареала высших коммуникативных функций, можно назвать отсутствие непринуждённо-доверительных отношений, установку на публичное официальное общение, а также на интерперсональное - официальное и полуофициальное -общение (как публичное, так и непубличное). В плане языкового обеспечения этот ареал обслуживается «подсистемой регулируемого речевого поведения», то есть репрезентативными формами языка. Регулируемое речевое поведение подразумевает контроль языковой цензурой, а также автоцензурой, то есть предполагает не только соблюдение общепринятых языковых норм, кодификации и т. д., но и речевую самодисциплину личности, её сознательное саморегулирование. Как известно, автоцензура мотивируется во многом учётом реакции окружающих на речевое поведение говорящего.
Ареал непринуждённого повседневного общения, по Г.П.Нещименко, «охватывает неофициальное, непубличное, непринуждённое общение в семье, коллективе» [Нещименко, 2003, с.44]. Это межличностное коммуникативное взаимодействие, в качестве языкового обеспечения для которого выступает «подсистема нерегулируемого (или с ослабленной регулируемостью) речевого поведения», или разговорный язык. На этом уровне преобладают «не комплектные, целостные структуры, а, главным образом, смешанные тексты» [Нещименко, 2003, с.49], что явно прослеживается при анализе эпистолярного наследия российских дворян начала XIX века и что в дальнейшем будет проиллюстрировано множеством примеров. При этом важно, что под языковым обеспечением не подразумевается какая-либо определённая форма языка, а термин «разговорный язык» употребляется как совокупное обозначение, для которого наиболее важным является «ощущение коммуникативной комфортности у индивидуума, совершенно необходимое для ситуации непринуждённого общения» [Нещименко, 2003, с.47].Естественно, термин «нерегулируемое речевое поведение» не предполагает полного отсутствия речевого контроля, а только подразумевает чрезвычайно незначительную степень его проявления, особенно по сравнению с ареалом высших коммуникативных функций.
Очевидно, что членение коммуникативного пространства симметрично членению пространства языкового. Применительно к русско-французскому билингвизму российского дворянства первой половины XIX века схема распределения этих пространств может быть представлена следующим образом:
В связи с употреблением в нашем исследовании вышеперечисленных понятий, необходимо отметить, что по отношению к эпистолярному жанру применение термина «ареал непринуждённого общения» в некоторой степени условно, поскольку данный ареал предполагает довольно непроизвольное, спонтанное речевое поведение, а в письме, даже в бытовом, всё равно присутствует определённая доля подготовленности. Однако в то же время письмо в наибольшей степени из всех жанров отражает устную речь с большинством её особенностей. По определению В.В.Виноградова, частное письмо является письменной реализацией разговорного типа речи, а потому нам представляется вполне возможным оперировать вышеуказанным термином по отношению к исследуемому материалу.
Ещё одним важным понятием, используемым в данной работе, является понятие речевого этикета, введение которого позволяет дифференцировать, например, в официальных письмах, речевое поведение регулируемое и регламентируемое, что несколько различается, так как регулируемое поведение предполагает, как уже было сказано, автоцензуру, то есть контроль со стороны самого индивидуума, а регламентируемое поведение подлежит внешнему контролю, то есть находится в рамках речевого этикета.
Речевой этикет является важнейшим компонентом культуры, это, по определению Н.И.Формановской, «микросистема национально-специфических вербальных единиц, принятых и предписываемых обществом для установления контакта собеседников, поддержания общения в желательной тональности соответственно правилам речевого поведения» [Формановская, 1982, с.5]. Общеизвестно, какое большое значение для аристократической культуры имел этикет вообще и речевой этикет в частности. Для анализа русско-французского билингвизма российских дворян начала XIX века этот аспект, обусловливающий речевое поведение указанной социальной категории, также играет весьма существенную роль, поскольку им объясняются очень многие особенности коммуникации того времени. Так, например, выбор мужчиной французского языка при обращении к женщинам почти всегда является этикетным, так как по системе сложившихся в тот период правил речевого поведения французский язык был языком культурной беседы и языком общения с дамами. Существует ещё масса примеров влияния этикета на речевое поведение личности, о чём более детально будет сказано далее. Однако и без множества подробностей связь речевого этикета с коммуникативными ситуациями при анализе русско-французского двуязычия очевидна.
Рассмотрение конкретных коммуникативных ситуаций билингвизма позволяет отметить, что они, как впрочем, и коммуникативные ситуации вообще, относятся к разряду явлений многоаспектных и многопризнаковых, при этом признаки, значимые для характеристики данных ситуаций, разнонаправлены и не иерархичны, в связи с чем представляется весьма сложным создание единой и многопризнаковой классификации всего разнообразия коммуникативных ситуаций. Однако нам представляется возможным хотя бы в самых общих чертах разграничить коммуникативные ситуации билингвизма.
Коммуникативная ситуация, то есть условия, в которых осуществляется коммуникативный акт, как известно, состоит из так называемых ситуативных переменных: говорящего (адресанта), слушающего (адресата), отношений между говорящим и слушающим, цели, средства общения (язык или его подсистема, а также параязыковые средства), тональности общения (официальная, нейтральная, дружеская), способа общения (устный / письменный, контактный / дистантный), места общения [Беликов, Крысин, 2001].
Естественно, что изменение любого из этих компонентов ведёт к изменению коммуникативной ситуации. Об этой проблеме пишет и И.А.Стернин, отмечая, что «общение в любой конкретной ситуации опосредовано многими факторами -ситуацией, социальными и личностными отношениями между общающимися, степенью официальности ситуации, временем и местом общения и многими другими факторами» [Стернин, 2001, с.170]. В то же время билингвы (что уже не раз отмечалось исследователями) в любой ситуации обладают относительной свободой выбора языка общения, что, несомненно, является большим преимуществом. Однако для того, чтобы носитель языка был правильно понят собеседником или окружающими, его речь «должна быть построена по общим для данного социума исторически сложившимся законам» [Леденёв, 2003, с.3]. Вот почему, несмотря на индивидуальность, «антропоцентрическую сторону речетворческой деятельности человека» (Леденёв) весьма часты случаи, когда выбор языка для билингвов принципиален, что связано, как правило, с определёнными целями коммуникации. В подобных условиях мы наблюдаем явление тесной связи социокультурного и речевого поведения. Среди таких ситуаций для нас важно отметить выбор между русским и французским языками, с которым сталкивались люди высшего общества в России в конце XVIII - начале XIX века.
Необходимость пользования каким-то определённым языком лишь в некоторых обстоятельствах была довольно строго регламентирована. Таковы ситуации, например, официальных писем А.С.Пушкина. Особенно показательно в это отношении его письмо к императору Александру I, которое в черновом варианте написано по-французски, но поэт, наверняка знавший о том, что официальные прошения и тому подобные документы должны были быть написаны на русском языке, сомневаясь в правильности своего поступка, обращается за советом к В.А.Жуковскому: «Впроччем да будет воля твоя; если покажется это непристойным, то можно перевести...» [Пушкин, Т.13, 167].* Здесь налицо факт необходимости регламентированного выбора, под которым мы понимаем выбор, предопределённый, предписанный существовавшими правилами.
Однако были и другие ситуации, при которых приоритет отдавался одному из языков под влиянием саморегулирования. Дворяне, составлявшие интеллектуальную и культурную элиту российского общества в XIX веке, владели родным языком не хуже, чем французским, но, несмотря на это, как уже было сказано, любой из данных билингвов оказывался в условиях, когда - несмотря на относительную свободу, выбор того или иного языка был принципиален. В качестве иллюстраций могут служить примеры, приведённые Ю.М.Лотманом в его монографии «Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века). Среди них - письмо А.С.Пушкина к Каролине Собаньской (1830), написанное по-французски и несущее на себе отпечаток стиля французских романов; французскому языку здесь отдано предпочтение потому, что он придавал всему посланию нейтральную тональность светской беседы и возможность по-разному истолковать письмо (в зависимости от интонации, настроения и т.п.). Среди других факторов, повлиявших на подобный выбор, можно назвать отсутствие непринуждённых отношений между корреспондентами, в отличие, например, от последующих отношений Пушкина с его женой, письма к которой написаны по-русски и буквально пропитаны раскованностью и естественностью.
Совершенно иная ситуация, при которой был выбран русский язык -ситуация, сыгравшая важную роль в биографии Грибоедова (1817), - дуэль Завадовского и Шереметева. В продолжение дуэли участники общались на французском языке (причём общение шло в духе возвышенного дворянского отношения к ситуации дуэли, о чём свидетельствует, например, фраза «Ah! Il en voulait a ma vie! A la barrier!» (Ого! Он покушается на мою жизнь! К барьеру!)), но после ранения Шереметева присутствовавший там в качестве зрителя Каверин (член Союза благоденствия, известный кутила и буян) подошёл к раненому, который «несколько раз подпрыгнул на месте, потом упал и стал кататься по снегу», и сказал: «Что, Вася? Репка?». Репа ведь лакомство у народа и это выражение употребляется им иронически в смысле: что же? вкусно ли? хороша ли закуска?» [цит. по Лотману, 1994, с.173].
Итак, мы видим, что русский язык употреблён в сниженной, бытовой ситуации, когда налицо физиологические последствия тяжелейшего ранения в живот и говорящий не преследует целей выражения сочувствия, утешения, возвышения последних минут жизни и т.п., то есть, когда нет высокого контекста. Таким образом, можно отметить сознательную установку адресанта на стилистическую сниженность речи, в связи с чем и был избран не просто нейтральный русскоязычный оборот, а простонародный, что ещё сильнее подчёркивает сниженный характер речи.
Необходимо отметить, что русский язык в исследуемом нами эпистолярном наследии очень часто употребляется не только в сниженных ситуациях, но и в повседневных бытовых, а также для общения между хорошо знакомыми людьми, находящихся в близких, тёплых отношениях (что немаловажно, так как, например, с А. П. Керн у А. С. Пушкина, как известно, существовала довольно значимая связь, но в то же время при всей силе страсти между ними оставалась определённая дистанция, то есть не было непринуждённости, того «ощущения коммуникативной комфортности», о котором говорит Г.П.Нещименко). Французский язык использовался, кроме общения с дамами, для разговоров на «высокие» темы и для «высоких» жанров. В этом отношении интересно французское письмо А.С.Пушкина к брату, Л.С.Пушкину (притом, что чаще всего подобные обращения поэта к брату были русскоязычными). Дело в том, что оно, хотя и не было написано с заведомо литературной целью, несёт на себе отпечаток жанра поучения, нравоучительного очерка; это подтверждается темой послания, а также тем, что практически каждая мысль облечена в форму афоризма:
N'acceptez jamais de bienfaits. Un bienfait pour la plupart du temps est un perfidie. - Point de protection, car elle asservit et degrade.
[Никогда не принимай одолжений. Одолжение, чаще всего, -предательство. - Избегай покровительства, потому что это порабощает и унижает.]
Ce que j'ai a vous dire a l'egard des femmes serait parfetement inutile. Je vous observerai selement, que moins on aime une femme et plus on est sur de l'avoir.
[То, что я могу сказать тебе о женщинах, было бы совершенно бесполезно. Замечу только, что чем меньше любим мы женщину, тем вернее можем овладеть ею.]*
Как видим, во французском оригинале поэт обращается к брату на «Вы», что ещё сильнее проявляет важность, значимость излагаемых в письме мыслей, в какой-то степени даже определённую официальность.
Естественно, что выбранные из всего многообразия рассмотренные ситуации не позволяют делать глобальных выводов, однако дают основания для приблизительной классификации коммуникативных ситуаций русско-французского билингвизма начала XIX века. В целом их возможно подразделить на такие, в которых выбор языка не принципиален (ареал непринуждённого повседневного общения, например, семейно-бытовое, дружеское общение) и такие, в которых выбор принципиален. Последние, в свою очередь, делятся на те ситуации, где выбор языка регламентирован, и на те, где языковое предпочтение регулируется самим говорящим в зависимости от коммуникативных установок и целей, преследуемых им. В данной группе можно выделить коммуникативные ситуации с приоритетом русского и с приоритетом французского языка. После этого общего членения возможно отметить более мелкие группировки внутри каждого типа, учитывающие остальные релевантные факторы (статус корреспондентов, характер их отношений, тему и цель общения и др.).
Разумеется, данная классификация представляет собой попытку разграничения коммуникативных ситуаций на основе наиболее общих значимых признаков и в дальнейшем может быть существенно расширена за счёт конкретизации ситуативных переменных. Однако в данном случае нас интересует выделение типов ситуаций на основании регулируемого и нерегулируемого речевого поведения индивида, что, в свою очередь, влечёт выбор определённого языка для общения или появление так называемых «смешанных» текстов. В связи с этим формирование более мелких групп коммуникативных ситуаций будет осуществлено в III главе с привлечением иллюстративного фактического материала. Пока же схематически вышеописанную классификацию можно представить следующим образом:
Выводы по главе I
Двуязычие - широко распространённое явление, присущее истории человеческих отношений с давних пор и становящееся всё более масштабным в последнее время. При этом билингвизм был и остаётся своеобразным феноменом культуры, благодаря которому, во многом, идёт эволюция общества. Это явление многогранно и потому довольно основательно изучено в разных аспектах множеством наук, в числе которых, помимо лингвистики, психология, педагогика, социология и другие; о нём написаны сотни работ, но при этом - опять же в силу его многоаспектности - осталось ещё немало нерешённых или решённых не до конца вопросов.
Так, до сих пор не установлены окончательно критерии билингвизма. Одни ученые считают, что двуязычие - это «знание двух языков в известных формах их существования в такой мере, чтобы выражать и излагать свои мысли в доступной для других форме, независимо от степени проявления интерференции и использования внутренней речи двуязычным индивидом в процессе письменного или устного общения на втором языке, а также умение воспринимать чужую речь, сообщение с полным пониманием» [Дешериев, Протченко, 1972, с.35], другие придерживаются более строгого определения, понимая билингвизм как «одинаково совершенное владение двумя языками» [Ахманова, СЛТ]. Нам представляется наиболее мотивированным социолингвистический взгляд, предполагающий разную степень вхождения двуязычного индивида во вторую языковую общность. Немало внимания уделяется в лингвистике особенностям интерференции взаимодействующих языков, особенностям естественного и искусственного двуязычия и т.п.
Одним из наиболее перспективных направлений в исследованиях билингвизма нам представляется его анализ с позиций коммуникативного подхода, в рамках которого наиболее значимым является, на наш взгляд, вычленение коммуникативных ситуаций в двуязычных социумах в зависимости от ареала общения, определение оснований для выбора того или иного языка в качестве основного коммуникативного средства, выявление причин включения в речь иноязычных вставок в виде слов, словосочетаний или фраз на другом языке.
Особенно актуален коммуникативный подход в связи с тем, что коммуникативное пространство билингвов представляет собой более сложное явление, чем коммуникативное пространство монолингвов, членясь на множество ситуаций в зависимости не только от общепринятых для всех коммуникативных ситуаций факторов, но и от того, какой из языков избран для осуществления коммуникативного акта и чем мотивирован данный выбор.
Немалое значение имеет также классификация выявленных интеркаляций, поскольку систематизация иноязычных включений до недавнего времени была обделена вниманием исследователей.
Именно учитывая указанные перспективы исследования билингвизма с позиций коммуникативного подхода, в третьей главе мы анализируем основные характеристики писем российских дворян первой половины XIX века, выявляем закономерности употребления языков в эпистолярных текстах в зависимости от условий общения, классифицируем интеркаляции, устанавливая особенности их функционирования и причины интеркалирования.
Глава II. Билингвизм российского дворянства в контексте эпохи конца XVIII - начала XIX века
§1. Историко-культурная и языковая ситуация в России в начале XIX века
Для характеристики языковой ситуации любого периода естественно и закономерно также рассмотрение и историко-культурной ситуации как фундамента для развития литературного языка, предполагающее изучение социально-исторических условий и культурного контекста интересующей эпохи.
В связи с давней лингвистической традицией описание языковых ситуаций строится, как правило, на основе стратификационной теоретической концепции, являющейся по сути моноцентрической, а точнее - «литературно-центристской», так как во главу угла ставится литературный язык, рассматривающийся как единственное универсальное средство обслуживания как межличностной, так и общеэтнической коммуникации. В целом, стратификационная модель представляет собой пирамиду, основание которой образуют диалекты, а на вершине находится наиболее престижная, обработанная, полифункциональная форма языка - литературный язык:
Несмотря на устойчивую традицию, для нашего исследования использование данного подхода является нецелесообразным в силу ряда причин. Самая главная трудность в применении стратификационной концепции заключается в том, что о русском литературном языке как таковом, в его целостном виде, как о стабильном, многофункциональном общенациональном средстве общения мы можем говорить фактически лишь со второй половины XIX века, когда он сформировался в результате эволюции и особенно плодотворного воздействия на него творчества А.С.Пушкина и его единомышленников (как известно, на 1820 -1830-е гг. приходится расцвет русской романтической поэзии и прозы, это время подарило России плеяду ярких литературных и общественных деятелей, среди которых М.Лермонтов, Н.Гоголь, В.Белинский, Н.Надеждин, А.Бестужев-Марлинский и многие другие, чьи произведения также внесли существенный вклад в развитие и становление русского литературного языка как высшей формы языка национального). В начале же XIX века споры о том, каким быть русскому литературному языку, на какие традиции ориентироваться, были ещё в самом разгаре, а тем временем под влиянием моды и коммуникативных потребностей в среде дворян в качестве разговорного языка практически повсеместно использовался французский язык. Другая причина, по которой стратификационный подход неприменим в нашем исследовании, состоит в том, что классические языковые формы, которые используются для построения стратификационной модели языка, то есть литературный язык, территориальные диалекты и т.п., практически не существуют как однородные целостные структуры. Как правило, их границы оказываются незамкнутыми, открытыми для взаимопроникновения составляющих их элементов. В связи с вышесказанным «решение проблем дифференциации этнического языка следует искать в русле не столько стратификационного, сколько коммуникативного подхода» [Нещименко, 2003,с.13], так как только он даёт возможность рассматривать языковое пространство в ракурсе обеспечения коммуникативных потребностей как отдельного индивидуума, так и общества в целом. Именно такой подход, на наш взгляд, позволит объяснить феномен русско-французского билингвизма российских аристократов в начале XIX века как результат удовлетворения коммуникативных потребностей столь высокообразованного и культурно развитого социального слоя, как дворянство.
Следует также отметить, что само понятие «языковая ситуация» в науке до сих пор не имеет чёткого определения и разными учёными интерпретировалось и интерпретируется по-разному.
Так, например, по Ч.Фергюсону, «термин языковая ситуация ... относится к общей конфигурации языка в данное время и в данном месте и включает такие данные, как сколько языков и какого рода языки используются в данном ареале, сколько человек на них говорит, при каких обстоятельствах, и каких установок и мнений в отношении этих языков придерживаются члены данного коллектива» [цит. по Швейцеру, 1976, с.131].
В.А.Аврорин считает языковой ситуацией «взаимодействие разных языковых образований (языков или же форм их существования, или и тех и других) в обслуживании нужд данного народа во всех средах или сферах общественной жизни на определённом уровне социального развития» [Аврорин, 1975, с.6].
Л.Б.Никольский дал следующее определение указанному явлению: «Взаимоотношение функционально стратифицированных языковых образований изменяется во времени под воздействием общества и языковой политики и, стало быть, представляет собой некий процесс. Этот процесс распадается на ряд состояний. Каждое такое состояние и есть то, что может быть названо языковой ситуацией» [цит. по Швейцеру, 1976, с.132].
А.Д. Швейцер, несколько расширив трактовку Л.Б.Никольского, определял языковую ситуацию как «модель социально-функционального распределения и иерархии социально-коммуникативных систем и подсистем, сосуществующих и взаимодействующих в пределах данного политико-административного объединения и культурного ареала в тот или иной период, а также социальных установок, которых придерживаются в отношении этих систем и подсистем члены соответствующих языковых и речевых коллективов» [Швейцер, 1976, с.133].
Н.Б.Мечковская понимает языковую ситуацию как «совокупность языковых образований, то есть языков и вариантов языка (диалектов, жаргонов, функциональных стилей и других форм существования языка), обслуживающих некоторый социум (этнос и полиэтническую общность) в границах определённого региона, политико-территориального объединения или государства» [Мечковская, 2000, с.101].
В.И.Беликов и Л.П.Крысин отмечают, что языковую ситуацию, характерную для определённого сообщества, формируют «функциональные соотношения между компонентами социально-коммуникативной системы на том или ином этапе существования данного сообщества» [Беликов, Крысин, 2001, с.26].
Очевидно, что авторы большинства этих определений оперируют понятиями, относящимися или ко внутреннему разделению одного и того же языка, то есть формами существования конкретного языка, или ко взаимодействию в пределах одной территориально-административной или этнической общности двух или более самостоятельных языков. Основываясь на данной дифференциации, Л.Б.Никольский предложил типологию языковых ситуаций, разграничив экзоглоссные и эндоглоссные языковые ситуации: «В первую группу входят совокупности отдельных языков, во вторую -совокупности подъязыков и функциональных стилей. Экзоглоссные и эндоглоссные ситуации, в свою очередь, могут быть поделены на 2 подгруппы: 1) сбалансированные языковые ситуации, если составляющие их языки или языковые подсистемы в функциональном отношении равнозначны; 2) несбалансированные языковые ситуации, если их компоненты распределены по сферам общения и социальным группам. Таким образом, теоретически возможны следующие типы языковых ситуаций: 1) экзоглоссные сбалансированные; 2) экзоглоссные несбалансированные; 3) эндоглоссные сбалансированные; 4) эндоглоссные несбалансированные» [Никольский, 1976].
Сразу же отметим, что по данной классификации при рассмотрении языковой ситуации в России начала XIX века в связи с существованием русско-французского билингвизма у определенного слоя общества мы имеем дело с экзоглоссной ситуацией, поскольку во взаимодействии находились два самостоятельных языка - русский и французский. Спорным моментом является определение сбалансированности - несбалансированности данной ситуации. На первый взгляд, есть основания говорить об экзоглоссной сбалансированной ситуации, поскольку французский язык воспринимался как символ аристократии, выполнял определенные функции, несколько отличные от функций русского языка.
Однако данное положение весьма неоднозначно; оно справедливо для характеристики русско-французского билингвизма в рамках единой модели национального языка, поскольку именно в таком ракурсе мы наблюдаем распределение компонентов языковой ситуации по социальным группам и по сферам общения. Если же рассматривать это явление более конкретно и глубинно, то есть как социально обусловленное и функционирующее среди довольно ограниченного (численно) дворянского общества, то его можно обозначить и как относительно сбалансированную экзоглоссную языковую ситуацию, о чём подробнее будет сказано в §2 данной главы. То есть при широком рассмотрении указанная ситуация может быть охарактеризована как экзоглоссная несбалансированная, а при узком - как экзоглоссная, но относительно сбалансированная.
Однако если приведенная выше четырехчленная типология языковых ситуаций Л.Б. Никольского допускает колебания в определении русско-французского билингвизма российских дворян первой половины XIX века, то по трехчленной классификации языковых ситуаций Г.А.Хабургаева указанное явление легко находит свое место. Так, Г.А.Хабургаев выделяет следующие языковые ситуации:
- одноязычие (когда литературный язык осознается как кодифицированная функциональная разновидность родного языка);
- двуязычие (когда сосуществуют два равноправных и практически эквивалентных по своей функции языка, которые и воспринимаются как два разных языка)
- диглоссия (когда, кроме диалектов языка, существует также строго кодифицированная, сильно отличающаяся, занимающая более высокий статус форма) [Хабургаев, 1988, с.55].
То, что функционирование русского и французского языков в речи российских дворян было не диглоссной языковой ситуацией, доказывается тем, что при диглоссии «речь идет о сосуществовании книжной языковой системы, связанной с письменной традицией (и вообще непосредственно ассоциирующейся с областью специальной книжной культуры), и некнижной системы, связанной с обыденной жизнью...» [Успенский, 1994, с.5], в то время как русский язык в среде российской аристократии первой половины XIX века ассоциировался как с письменной традицией, так и с обыденной жизнью, аналогично использовался в их речевой практике и французский язык.
Кроме того, Б. А. Успенский отмечает то, что двуязычие - явление избыточное и, в сущности, переходное, «поскольку в нормальном случае следует ожидать вытеснения одного языка другим или слияния их в тех или иных формах» [Успенский, 1994, с.6], что и наблюдается в эпистолярном наследии российской элиты рассматриваемого периода в виде так называемых «смешанных текстов», где сочетаются обе языковые стихии (русская и французская).
Диглоссию характеризует также недопустимость применения книжного языка как средства разговорного общения, российские дворяне же в качестве такового использовали в зависимости от коммуникативных ситуаций оба указанных языка.
Как видим, в случае русско-французского билингвизма российского дворянства первой половины XIX века нарушены многие условия диглоссных языковых ситуаций, в то время как нарушение хотя бы одного из необходимых условий дает основания, по мнению Б.А.Успенского, предполагать, что сосуществующие языки находятся в отношениях двуязычия.
Если же соотносить типологию языковых ситуаций Л.Б. Никольского с типологией Г.А.Хабургаева и Б.А.Успенского, то ситуация двуязычия по Хабургаеву - Успенскому будет соответствовать экзоглоссной сбалансированной ситуации, диглоссия - экзоглоссной (или эндоглоссной) несбалансированной. Поскольку любое несоблюдение условий диглоссии позволяет, по мнению Б. А. Успенского, говорить о двуязычии, то, следовательно, русско-французский билингвизм российской аристократии первой половины XIX столетия, в строгом смысле, возможно все же считать экзоглоссной сбалансированной ситуацией.
В связи с тем, что мы используем в нашей работе коммуникативный подход и, в частности, во многом опираемся на концепцию проф. Г.П.Нещименко, в качестве рабочего определения языковой ситуации будем использовать ее понимание языковой ситуации (см. Нещименко Г.П. «Языковая ситуация в славянских странах: Опыт описания. Анализ концепций», 2003, с. 15) как «языкового обеспечения коммуникации в социуме». Таким образом, анализ языковой ситуации в России в конце XVIII - начале XIX века в социолингвистическом и коммуникативном аспектах позволит нам рассмотреть функционирование и развитие языка того периода не только на пространственной оси, но и на социальной, что в наибольшей мере соответствует поставленным в работе целям.
Историко-культурную и языковую ситуацию в России начала XIX века невозможно рассматривать в отрыве от общей обстановки конца XVIII века, поскольку именно тогда наметились основные тенденции, развившиеся впоследствии в полной мере в первой половине XIX-го столетия. Последняя треть XVIII века стала отправной точкой для изменений, произошедших позднее. Этот этап был «золотым веком» русского дворянства, временем расцвета экономики, культуры, просвещения, развития его внешнеполитических связей. Однако, вместе с тем, страна ощутила и результаты французской буржуазной революции в конце 1780-х и в 1790-х годах, что выразилось в принятии ею французских эмигрантов, а с ними - французских идей, вкусов и французского языка. Речь идёт, естественно, о восприятии этих явлений привилегированными сословиями, народная культура столь радикальных изменений не претерпела, как и разговорная речь низших слоёв общества.
В целом же в России в конце XVIII - начале XIX века общественные условия функционирования литературного языка заметно изменяются по сравнению с началом и первой половиной XVIII века. Заинтересованность правительства в регулировании языка выражается в расширении сети периодических изданий, как правило, отражавших господствующую идеологию. Говоря о русской культуре XVIII - XIX веков, как правило, имеют в виду дворянскую культуру, поскольку именно этому сословию, в первую очередь, Россия обязана своим духовным развитием и просвещением.
Вся русская культура рубежа веков несла на себе ярко выраженный отпечаток подражания французской, благодаря чему со второй половины XVIII века французское влияние проявлялось практически во всех сферах жизни высшего общества, включая его быт, мысли и вкусы. Столь сильное воздействие Франции на российское светское общество не должно вызывать недоумения, поскольку эта страна в указанный период была центром просвещения, культурной, литературной жизни, законодательницей мод и властительницей дум всей Европы. В связи с вышесказанным, как отмечают исследователи, «изменение в общественном функционировании языка рассматриваемой эпохи имело одним из последствий то, что церковнославянская культура, господствовавшая в русском дворянском обществе ещё в середине XVIII века, при Ломоносове и Сумарокове, постепенно утрачивает своё ведущее положение и сменяется западноевропейским, главным образом французским воздействием на речь дворянства, а через него и на язык всего общества» [Мещерский, 1981, с. 81]. «Идеалом речевой культуры высшего русского общества XVIII века был французский салон предреволюционной эпохи», - писал об этом В.В.Виноградов [Виноградов, 1938, с.173].
Выбор французского языка, противопоставленного историей дворянской культуры языку церковнославянскому, как видим, не случаен, поскольку в указанный период он был не только наиболее лексически богатым и стилистически развитым языком Европы, но и «поставщиком европейской мысли и европейского «костюма», по выражению В.В.Виноградова [Виноградов, 2000, с.213].
Естественно, не обходилось без чрезмерного увлечения французским языком, чем возмущались многие писатели и общественные деятели того времени, хотя большинство из них не были консерваторами и часто сами вводили новые слова и значения, допуская необходимые заимствования, но повальная галломания вызывала у них опасение утраты национального своеобразия русского языка. В.В.Виноградов приводит отрывок из записок писателя конца XVIII -начала XIX века Гавриила Добрынина, в котором с тонкой иронией изображён европеизированный вид дворянской усадьбы тех лет, где все предметы сменили свои названия на французские: «Вместо подсвечников - шандалы; вместо занавесок - гардины; вместо зеркал и паникадил - люстра; вместо утвари -мебель; вместо приборов - куверты; вместо всего хорошего и превосходного -тре биен и сюперб. Везде вместо размера - симметрия, вместо серебра - аплике, и слуг зовут ляке» (цит. по Виноградову, 1938, с.148).
Подобную ситуацию описывает и Н.М.Карамзин: «Оставим нашим любезным дамам утверждать, что русский язык груб и неприятен, что и charmant, и seduisant, expansion и vapeurs не могут быть на нём выражены; и что, одним словом, не стоит труда знать его. Кто смеет доказывать дамам, что они ошибаются?» [Карамзин, 1995, с.125].
В основном, мнение большинства русских писателей, общественных деятелей той эпохи по поводу соотношения использования русского и французского языков было аналогично мнению Н.М.Карамзина, писавшего: «Беда наша в том, что мы все хотим говорить по-французски и не думаем трудиться над обрабатыванием собственного языка: мудрено ли, что не умеем изъяснять им некоторых тонкостей в разговоре» [Карамзин, 1995, с.126]. В связи с этим возникают попытки сочетать разновидности русского общественно-бытового языка с французской культурой устной и письменной речи. По словам В. В.Виноградова, «нащупывались новые формы национального и в то же время европейского выражения» [Виноградов, 1938, с.129].
Так на рубеже XVIII - XIX веков в русском литературном языке угасает церковно-книжная культура, а на смену ей приходит светская дворянская речь «на основе смешения стилей письменно-книжного языка и бытового просторечия с французским языком» [Виноградов, 2000, с.213]. Однако помимо данного взаимодействия с русским языком, французский прочно утвердился в речи дворян в своём традиционном виде, породив ситуацию русско-французского двуязычия названного сословия.
Все вышеперечисленные тенденции, зародившись во второй половине XVIII века, получили дальнейшее развитие в начале XIX, для которого характерна была и работа над совершенствованием русского литературного языка, и русско-французский билингвизм высшего света. На двуязычие практически не повлияли даже события Отечественной войны 1812 года, после которых, по словам А. Бестужева, «войска возвратились с лаврами на челе, но с французскими фразами на устах, и затаившаяся страсть к галлицизмам захватила вдруг все состояния сильней, чем когда-либо» [цит. по Томашевскому, 1960, с.21].
Необходимость изменений в системе русского литературного языка, назревавшая в течение длительного времени и теперь ставшая совершенно очевидной, нашла своё выражение в стилистической системе Н.М.Карамзина, получившей название «нового слога», и в спорах, разгоревшихся по поводу этого «нового слога». Борьба «старого» и «нового» слога, преобразования в русском литературном языке указанного периода в научной литературе описаны очень детально (В.В.Виноградов, Б.А.Успенский и др.), поэтому нам представляется возможным не останавливаться на подробностях данных процессов и охарактеризовать их лишь в общих чертах, чтобы дать более полную характеристику языковой ситуации конца XVIII - начала XIX вв.
Изменившиеся условия функционирования языка потребовали его перестройки. Иными словами, нужен был естественный и непринуждённый язык, свободный от тяжеловесных церковнославянизмов и архаизмов. Система «трёх штилей» к тому моменту устарела и создавала помехи для развития литературного языка и самой литературы.
Выдвигая программу реформирования русского литературного языка, Н.М.Карамзин стремился «перенести на русскую почву западноевропейскую языковую ситуацию, то есть организовать русский литературный язык по модели литературных образцов Западной Европы» [Успенский, 1994, с.150], а конкретно - по модели французского языка, в котором карамзинисты видели основной источник обогащения русского языка. По словам Б.А.Успенского, «это отношение к французскому языку и культуре основывается на убеждении в единстве пути всех народов, охваченных процессом цивилизации: путь этот мыслится как постепенное и последовательное движение к одной цели, где одни народы оказываются впереди, а другие следуют за ними. Французскому народу суждено было возглавить это движение (на соответствующем историческом этапе), и поэтому французская культура служит ориентиром для других культур, шествующих по дороге прогресса» [Успенский, 1994, с.153].
«Новый слог» имел своей целью удовлетворение коммуникативных потребностей общества и был ориентирован на разговорное употребление. Из него устраняются усложняющие речь «обветшалые» церковнославянизмы, архаизмы, громоздкие канцеляризмы. Вместе с тем церковнославянизмы, воспринимавшиеся как «необветшалые», продолжали употребляться. Выступая против вхождения в литературный язык просторечия, Карамзин в то же время не противился введению в него народной речи, соответствующей идиллическим представлениям дворян о простом народе.
Несомненным достоинством реформы Карамзина было то, что в русском языке был установлен логически прозрачный и естественный порядок слов, без необоснованных инверсий, зачастую существенно осложнявших восприятие речи.
Положительные и отрицательные стороны карамзинских преобразований наиболее ярко проявились в течение первых двух десятилетий XIX века, когда вокруг «нового слога» началась активная общественная борьба его сторонников и противников, условно называемых «карамзинистами» и «шишковистами». Последнее название, как известно, связано с тем, что основным оппонентом Карамзина выступил А.С.Шишков, выпустивший в 1803 году в противовес мнению сторонников «нового слога» книгу «Рассуждения о старом и новом слоге в русском языке», а вслед за ней и другие. Этот общественный деятель, ставший одним из организаторов русской филологической науки первой трети XIX века, смотрел на проблему взаимоотношений русского языка с иностранными, исходя из принципа: «Есть ли языки иностранные в чём-нибудь и равняются с нашим, то весьма ограниченно и скудно» [А.С.Шишков, 2004, с.82].
В 1811 году Шишков организует «Беседу любителей русского слова», куда входили и такие известные деятели литературы и культуры, как Г.Р.Державин, (который, имея достаточно широкие литературные вкусы, одновременно был дружен с Карамзиным и его кругом), И.А.Крылов, привлечённый патриотизмом Шишкова и его борьбой с галломанией, и другие. Защитники «нового слога» в 1814 году образовали литературное общество «Арзамас», членами которого были В.А.Жуковский, К.Н.Батюшков, В.Л.Пушкин, П.А.Вяземский, позднее А. С.Пушкин и другие. «Шишковисты» отстаивали теорию «трёх штилей», выступая против смешения «высоких» и «низких» слов в одном и том же контексте. Нападки их на галлицизмы и кальки были, во многом обоснованными, однако не обошлось и без крайностей - чрезмерного увлечения церковнославянизмами, поскольку все слова, необходимые для выражения мыслей, Шишков и его сторонники предлагали извлекать из церковнославянского языка, а не находя нужных, создавать их на основе церковнославянской словообразовательной системы. Кроме того, «шишковисты» отстаивали право писателей употреблять простонародные слова и выражения, правда, лишь в произведениях низкого стиля. Интересно отметить, что столь активно защищая русский язык, Шишков и его единомышленники не считали необходимым создание его разговорной формы, считая достаточным для общения в быту того же французского языка (сам Шишков, как известно, дома говорил по-французски) или же диалектно-просторечной формы русского разговорного языка. Как отмечает А.А.Соколянский, «при всём том, что многие научные идеи Шишкова чрезвычайно интересны, ни ему самому, ни его последователям не удалось создать такие тексты, которые читались бы русским образованным обществом» [Соколянский, 2004, с.393].
Несмотря на все споры о языке, он продолжал развиваться в русле наметившихся тенденций синтезирования всех жизнеспособных языковых средств, при этом немалую роль сыграло и французское влияние, в связи с которым в русский литературный язык проникали французские слова, выражения и синтаксические модели, получившие названия галлицизмов, или заимствований из французского языка и его предшественников, которые могут быть подразделены на несколько групп:
1. Галлицизмы лексические (непереведённые французские лексемы);
2. Галлицизмы-кальки (морфологический перевод французских лексем);
3. Галлицизмы семантические (появление у русских лексем новых значений, присущих лексемам французского языка);
4. Галлицизмы фразеологические (усвоение русским языком французских по происхождению единиц с восприятием их прямого и переносного значений);
5. Галлицизмы синтаксические (синтаксические модели французского языка, не распространённые в русском).
Как писал Л.Блумфильд, «лексические заимствования из области культуры показывают, чему один народ научился у другого» [Блумфильд, 1968, с. 503]. О том, что Россия позаимствовала у Франции красноречиво говорят подсчёты исследователей, указывающие, что за период французского влияния в русский язык проникло свыше 600 только лексических галлицизмов, большая часть из которых является лексикой дворянского быта, как из сферы духовной культуры (актёр, ансамбль, артист, вальс, жанр, журнал, куплет, мелодрама, мемуары, наивный, поэма, пресса, пьеса, роман, соната, шедевр), так и из сферы материальной культуры (багаж, балкон, берет, бисквит, блуза, браслет, бульон, винегрет, гардероб, душ, колонна, коньяк, костюм, мармелад, мебель, помада, пюре, редис, салон, суп, туалет, тюль и многие другие).
Революции и войны во Франции способствовали притоку в русский язык военной (аллюр, атака, баррикада, батальон, батарея, блиндаж, гарнизон, десант, командовать, лейтенант, марш, мобилизация, пистолет, редут, шинель и другие) и социально-политической терминологии (баланс, буржуазия, бюджет, дебаты, министр, организация, партия, революция, федерализм, эксплуатировать, эмансипация, эмиграция и другие).
За счёт французских заимствований пополнился и русский научный лексикон (азимут, анализ, баобаб, бизон, бронза, вибрация, гектар, грамм, гранит, зенит, озон, пинцет, раса, реактив, резонанс, сантиметр, спираль, термит, тонна, фон, хлороформ, эгоизм, энциклопедия) [см. В.К.Журавлёв, 1982, с.174].
Очевидно, что влияние французской культуры значительно расширило кругозор и во многом изменило мировоззрение российских дворян, обогатив их понятийный аппарат, а французский язык заметно пополнил лексический состав русского языка, оказал существенное воздействие на синтаксис; во многом под его влиянием происходило в указанный период развитие стилистической системы русского литературного языка. Все эти изменения способствовали развитию разговорной формы русского литературного языка, что стало к тому времени одной из первоочередных задач в данной области.
Таким образом, вышеперечисленные факты являются несомненным доказательством того, что историко-культурная и языковая ситуация в России в конце XVIII - начале XIX в. была довольно сложной и противоречивой. Заинтересованность правительства в регулировании языка, борьба различных, порой противоположных, культурных и лингвистических направлений - все эти явления стали залогом бурного развития языка в целом и различных форм его существования, предопределив появление того «великого и могучего», богатейшего русского литературного языка, каким он стал уже во второй половине XIX века и остался до наших дней. При этом, как видим, в высших слоях очень большое значение имел тогда французский язык. Жёсткого разделения сфер употребления между русским и французским языками не существовало, в семейном общении, например, практически с равным успехом могли использоваться оба языка, однако французский всё же неофициально получил статус светского, этикетного языка, тогда как за русским языком была закреплена, в основном, обиходно-бытовая сфера общения.
В целом, эволюция русского литературного языка в указанный период шла при активном участии французского языка и - шире - европейской языковой и культурной традиции, поскольку в реформировании русского литературного языка весьма ярко было выражено стремление ориентироваться на особенности западноевропейской языковой ситуации (в частности, языковой ситуации во Франции), где, в свою очередь, наблюдалась установка на разговорное употребление языка.
§2. Предпосылки и особенности русско-французского билингвизма российских дворян в конце XVIII - начале XIX века
Как уже говорилось, в конце XVIII - начале XIX века вся русская культура, и в первую очередь, культура так называемого «высшего света», находилась под всесторонним влиянием Франции, что было определено многими причинами. К слову, под указанным влиянием находилась не только наша страна, но и вся Европа, что было обусловлено значительным количеством факторов, (в первую очередь, - исторических и культурных).
Несмотря на то, что в начале XVIII века Англия опередила Францию в своём развитии, и многие образованные французы именно у англичан черпали новые знания и идеи, во второй половине восемнадцатого столетия, «восприняв в Англии учение о свободе совести и свободе мысли, о конституционной монархии и народовластии, французские писатели сделали более, чем кто-либо другой, для распространения новых мыслей в Западной Европе, и это было тем более естественным, что уже при Людовике XIV французская литература и французский язык сделались модными в Европе, а Франция стала центром всей европейской умственной жизни» [Виппер, 1995, с.201].
Немаловажную роль в распространении французских мод, идей и вкусов в мире сыграла длившаяся более полувека особая эпоха в европейской истории, получившая название «века Людовика XIV». Опираясь на опытных и умных советников, на личные качества и дарования, а также при содействии благоприятных обстоятельств, Людовик XIV «возвёл Францию на такую высоту экономического и умственного развития и политического могущества, что она сделалась первенствующей европейской державой» [Виппер, 1995, с.147]. Большое значение придавал этот король и развитию придворного быта, сделав свой двор самым блестящим и многолюдным в Европе, что тоже в немалой степени способствовало распространению французского влияния на великосветские круги других государств.
Как уже отмечалось, вместе с французскими нравами, вкусами и модой в Европе, естественно, распространился и французский язык. Обработанный и развитый ещё во второй половине XVII века такими мастерами слова, как
Корнель, Расин, Лафонтен, Мольер, Буало, в XVIII столетии он окончательно был отточен в произведениях великих французских просветителей - Вольтера, Монтескье, Руссо.
Гибкий, изящный, разнообразный, французский язык стал языком межнационального и светского общения в дворянских обществах Европы, породив различные виды национально-французского билингвизма (так, например, баварские альбомы XVIII - XIX вв. содержат записи и по-немецки, и по-французски [см. А. Юнгрен], английские аристократы также довольно часто использовали французский язык в светском общении [см. Крюков, 2001]).
В России же французский язык не только приобрёл статус языка дворянских салонов, но также использовался и для внутрисемейного, бытового общения в аристократических кругах. Русско-французский билингвизм стал неотъемлемой чертой русского дворянина, своего рода маркером его социальной принадлежности. Мы уже описали причины, предопределившие столь широкое распространение французского языка в Европе, теперь подробнее рассмотрим частные предпосылки русско-французского двуязычия российского дворянства.
Указанное явление имело место в России ещё в начале XVIII века, однако тогда оно не было массовым, каковым стало во второй половине XVIII и в начале XIX столетия. Это было связано с тем, что в первой трети XVIII века, при Петре I, когда только начинались процессы европеизации российской культуры и общества, русские лишь начали прибывать во Францию; но год от года их число в указанной стране всё увеличивалось, а в 1790 году Екатерина Великая издала указ о возвращении в Россию всех русских, проживающих на территории Франции -из опасения, что они могут заразиться революционными идеями [см. Голубева -Монаткина, 1999, с. 56], однако процесс французского воздействия стало уже невозможно нейтрализовать. Взаимодействие культур было чрезвычайно масштабным, по сути, заимствованными оказались не только внешние их проявления, но было усвоено само западноевропейское мировоззрение. Естественно, что вернувшиеся дворяне только усилили указанное влияние, в том числе и в языке.
Как уже было отмечено в §1 данной главы, языковая ситуация в отношении русско-французского билингвизма, строго говоря, была экзоглоссной сбалансированной. Однако основная трудность в её классификации заключается в том, что в зависимости от масштаба рассмотрения указанную ситуацию можно характеризовать либо как несбалансированную, либо как сбалансированную.
Иными словами, если анализировать языковую ситуацию в целом и строить единую модель национального языка, то в данном случае вполне применим термин «экзоглоссная несбалансированная языковая ситуация», поскольку дворянами и другими социальными группами населения России того времени французский язык воспринимался как язык более престижный, социально маркированный (не случайно именно французский язык стал основным средством так называемого «салонного» общения), русский язык же большинством из них воспринимался как имеющий более низкий социальный статус, зачастую как язык простолюдинов (особенно русский разговорный). Однако если исследовать и классифицировать данный феномен «изнутри», то есть, опираясь на особенности коммуникации внутри дворянского сословия, где, собственно, реализовывался русско-французский билингвизм, то можно увидеть те характерные особенности, которые позволяют отнести указанное явление к сбалансированным языковым ситуациям, поскольку французский язык в то время широко использовался в повседневном неофициальном обиходе, на нём писали дружеские письма и «лёгкие» стихи, (что недопустимо для книжного, престижного языка при диглоссии), овладение французским языком происходило вполне естественно - от матери, от воспитателей, в семейно-бытовом общении в детстве (а не искусственным путём, то есть при специальном школьном изучении).
Таким образом, если брать для анализа общение дворян с различными социальными слоями, то результат такой коммуникации может быть отнесён к несбалансированным языковым ситуациям, если же рассматривать общение дворян в пределах своего круга, то ситуация становится сбалансированной. Поскольку предмет нашей работы - в основном переписка дворян между собой, нам представляется возможным исходить из положения об относительно сбалансированной экзоглоссной языковой ситуации.
Представляется необходимым отметить и то, что язык и культура Франции проникали в семьи русских дворян через быт. Казалось бы, быт и культура — явления почти противоположные и их вряд ли можно соотнести. Занимавшийся этим вопросом Ю.М. Лотман писал: «Быт — это обычное протекание жизни в ее реально-практических формах; быт — это вещи, которые окружают нас, наши привычки и каждодневное поведение. Быт окружает нас как воздух, и, как воздух, он заметен нам только тогда, когда его не хватает или он портится. Мы замечаем особенности чужого быта, но свой быт для нас неуловим — мы склонны его считать «просто жизнью», естественной нормой практического бытия. Итак, быт всегда находится в сфере практики, это мир вещей прежде всего» [Лотман, 2000, с.10]. Следовательно, быт является частью культуры, и именно вещи «создают вокруг себя определенный культурный контекст» [Лотман, 2000, с.12].
Кроме того, быт — это обычаи, традиции, этикет и т.п. Реализуются они, как и ежедневное поведение людей, главным образом, с помощью языка (мы не рассматриваем участие в данных действиях мимики, жеста и др., поскольку нас интересует именно языковая система). В основном, именно через быт одна культура проникает в другую массово. В России этому способствовало и то, что после Великой французской буржуазной революции в страну хлынул поток эмигрантов, очень многие из которых стали впоследствии гувернёрами и гувернантками в дворянских семьях. После войны 1812 года ряды иностранных учителей и воспитателей ещё пополнились, хотя поначалу к выходцам из Франции отношение было весьма негативным. Так, например, Ф.Глинка, изображая Отечественную войну в «Письмах русского офицера», писал: "Кстати, не надо ль в вашу губернию учителей? Намедни один француз, у которого на коленях лежало конское мясо, взламывая череп недавно убитого своего товарища, говорил мне: "Возьми меня: я могу быть полезен России - могу воспитывать детей!" Кто знает, может быть, эти выморозки пооправятся, и наши расхватают их по рукам - в учители, не дав им даже и очеловечиться..." [Ф. Глинка, 1985, с.175]. И дальше: «В самом деле, если вам уж очень надобны французы, то вместо того, чтоб выписывать их за дорогие деньги, присылайте сюда побольше подвод и забирайте даром. <...> Покажи кусок хлеба - и целую колонну сманишь!. " [Ф.
Глинка, 1985, с.177]. Тем не менее, некоторые из этих людей действительно обосновались в России, главным образом, в дворянских семьях. Конечно, многие из них не имели специального образования, но даже начиная с повседневных, бытовых разговоров со своими воспитанниками, они «обучали своих питомцев непринуждённо болтать на иностранных языках» (Мещерский, 1981, с.167), развивая тем самым у них естественный билингвизм.
Однако, как уже было отмечено, сформировавшуюся в результате ситуацию мы можем причислить к сбалансированным языковым ситуациям лишь относительно, имея в виду, что в строгом смысле сбалансированной можно считать такую ситуацию, в которой «большинство членов некоторого социума владели бы полностью обоими языками, переключались с одного языка на другой, не смешивая при этом системы разных языков» [Мечковская, 2000, с.104].
Естественно, что подобные факты чрезвычайно редки. Это объясняется как психолингвистическими, так и социолингвистическими причинами. Несмотря на то, что некоторые исследователи допускают реальность абсолютно свободного знания и употребления индивидом двух или нескольких языков, подавляющее большинство ученых (в том числе такие выдающиеся лингвисты, как А. Мартине, Б. Гавранек, Э. Хауген и др.) считают физиологически невозможным полное и автономное (без интерференции) владение двумя (или более) языковыми системами. К тому же, как писал Л.Блумфильд, «ребёнок, который учится говорить, может приобрести большинство своих речевых навыков от какого-то одного лица <...>, но он будет слышать также других говорящих и усвоит некоторые навыки и от них. <...> На протяжении всей своей жизни говорящий не перестаёт перенимать речевые навыки от окружающих, и эти заимствования, хотя и менее существенные, очень многочисленны и почерпнуты из всевозможных источников» [Блумфильд, 1968, с. 487]. Следовательно, если ребёнка с детства окружают люди, говорящие на разных языках, он будет перенимать и синтезировать различные речевые навыки, в связи с чем невозможно избежать хотя бы незначительного наложения свойств разных языковых систем в их речи.
Кроме того, по мнению Н.Б.Мечковской, «в той психологической программе, которая определяет речевое поведение двуязычного индивида, два языка не могут быть функционально тождественны» [Мечковская, 2000, с. 104]. Соответственно, в зависимости от коммуникативных ситуаций, тематики общения и т. п., происходит дифференцированный выбор языка, то есть проявляется тенденция к функциональному размежеванию языков, что, в свою очередь, приводит к разбалансировке языковой ситуации.
Таким образом, русско-французское двуязычие российских дворян, окончательно сложившееся к началу XIX века, хотя и не диглоссная, но и не абсолютно сбалансированная в плане функционального разграничения языков ситуация. Даже с раннего детства говорившие по-французски аристократы не были совершенными билингвами. Так, например, у А.С.Пушкина, получившего в Лицее за отличное знание французского языка кличку «француз», по современным исследованиям, система французского языка всё же накладывалась на систему русского языка [см. Гарбовский, 2002]. В свете перечисленных фактов представляется сомнительным вообще существование таких сбалансированных языковых ситуаций.
Итак, мы не можем говорить об абсолютном, или симметричном билингвизме дворянского сословия в России в указанный период, но невозможно при этом отрицать сам факт свободного (хотя и не абсолютного) владения двумя языками представителями российской элиты, поскольку воспитанием дворянских детей чаще всего занимались французы, и воспитывались они на основе французской культуры (в первую очередь, литературы). Общеизвестно, что на протяжении многих десятков лет прежде всего из представителей дворянства пополнялись ряды военачальников, ученых, государственных, политических и культурных деятелей. Именно дворянство было главным носителем образованности вплоть до второй половины ХК века. Вклад русского дворянства в развитие русской национальной культуры трудно переоценить. Таким образом, светское, западноевропейское образование и воспитание сменило традиционное церковнокнижное. «Мы не хотим подражать иноземцам, но пишем, как они пишут: ибо живём, как они живут», - писал Н.М.Карамзин (цит. по Виноградову, 1938, с.158).
Очевидно, абсолютизировать знание и употребление французского языка российскими дворянами того времени вряд ли следует, поскольку русский язык также играл очень значительную роль в их жизни, однако факт широкого использования ими французского языка неоспорим. Западноевропейское образование несло с собой и западноевропейский образ мыслей, выражать которые русским языком в том его состоянии, в каком он находился в конце XVIII - начале XIX века, было довольно сложно. Известно, что А.С.Пушкин сетовал на то, что «метафизического языка» в тот период у россиян еще не было. Семантическое и стилистическое богатство французского языка, напротив, позволяло в полной мере отражать тонкие смысловые оттенки, что постепенно стало насущной потребностью российского общества указанного периода. Об этом свидетельствует и пример, приведённый Н.М.Карамзиным в его сочинении «О любви к Отечеству и народной гордости»: «Один иностранный министр сказал при мне, что «язык наш должен быть весьма тёмен, ибо русские, говоря им, по его замечанию, не разумеют друг друга и тотчас должны прибегать к французскому». Не мы ли сами подаём повод к таким нелепым заключениям?» [Карамзин, 1995, с.126].
Даже наполеоновский поход в Россию не уменьшил значения французского языка для российских дворян. Конечно, поначалу отклик на военные известия был довольно сильным; Ф.Ф.Вигель описывал его так: «Всю осень, по крайней мере, у нас, в Пензе, в самых мелочах старались выказывать патриотизм. Дамы отказались от французского языка. Многие из них почти все оделись в сарафаны, надели кокошники и повязки; поглядевшись в зеркало, нашли, что наряд сей к ним очень пристал, и нескоро с ним расстались» [цит. по Лотману, 2001, с.329]. Однако в основном, реакция, как видим, была довольно кратковременной и во многом поверхностной, особенно у провинциальных дворян, о которых и писал Ф.Ф.Вигель. Довольно похожую ситуацию описывает и К.Н.Батюшков в письме к П.А.Вяземскому: "У Архаровых сбирается вся Москва или, лучше сказать, все бедняки <...>, и я хожу к ним учиться физиономиам и терпению. Везде слышу вздохи, вижу слезы - и везде глупость. Все жалуются и бранят французов по-французски, а патриотизм заключается в словах: point de paix!" [Выдержки из старых бумаг Остафьевского архива, 1867, с. 14 (письмо Вяземскому от 3 октября 1812 г.)].
Первые месяцы войны 1812 года породили множество размышлений и высказываний аристократов о судьбах России и Франции, часто приводивших к осуждению не только французов; так, например, М.А. Волкова писала: "Когда я думаю серьезно о бедствиях, причиненных нам этой несчастной французской нацией, я вижу во всем Божию справедливость. Французам обязаны мы развратом; подражая им, мы приняли их пороки, заблуждения, в скверных книгах их почерпнули мы все дурное. Они отвергли веру в Бога, не признают власти, и мы, рабски подражая им, приняли их ужасные правила, чванясь нашим сходством с ними, а они и себя и всех своих последователей влекут в бездну. Не справедливо ли, что где нашли мы соблазн, там терпим и наказание? Одно пугает меня, - это то, что несчастия не служат нам уроком: несмотря на все, что делает Господь, чтобы обратить нас к себе, мы противимся и пребываем в ожесточении сердечном" [Вестник Европы, 1874, с.597]. Конечно, эти слова - дань антифранцузским настроениям 1812 года, но они наглядно демонстрируют, в какой тесной связи с французской культурой развивалась во второй половине XVIII - начале XIX века русская культура.
Характерно то, что большинство дворян, в том числе и участвовавших в боевых действиях, продолжало использовать французский язык для общения друг с другом, в письмах, в дневниковых записях. По-французски велись после сражений разговоры и дискуссии о будущем России, о культуре, литературе, политике и т.п.
В этом отношении интересным документом для нас является дневник Александра Чичерина. Этот молодой офицер, которому в 1812 году исполнилось 19 лет, принадлежал к обедневшему, но знаменитому дворянскому роду. Воспитывал его довольно известный в Москве преподаватель Малерб. Александр, будучи ещё совсем юным, в своём военном дневнике, написанном по-французски, так определял любовь к Родине: «Я могу сравнивать солнце Франции с итальянским, я могу предпочесть англичанина испанцу, испанца - поляку, но в глубине души я никогда не пытаюсь сравнивать русского с кем бы то ни было на свете... Я никогда ни на минуту не захотел бы поселиться под иным небом, в иной стране, чем та, где я родился и где почили мои предки. Разве возможно отказаться от того, что привязывает меня к жизни, от родных и друзей, от тех мест, которые я не могу видеть без сердечного волнения, от нашей варварской непросвещённости, от русских бород, никогда не слышать языка, которому учила меня мать.. Нет, эта жертва слишком велика. Ничто её не оправдает» [Дневник Александра Чичерина, 1965, с. 155-156]. Юноша очень хорошо знал русский, немецкий и французский языки, однако его дневник - подчернём - написан по-французски, причем «многие записи представляют собой тщательно продуманные рассуждения, маленькие рассказы или очерки в духе Жана Лабрюйера, автора «Характеров и нравов этого века» (1688) [М.И.Перпер, 1965, с. 258].
Так же поступает при выборе языка и дворянка М.А.Волкова, о чьих письмах М.Свистунова писала: "Странное впечатление производят письма Волковой, где на чистейшем французском языке выражается величайшая ненависть к французам; можно подумать, что это - легитимистка, ненавидящая Бонапарта" [Вестник Европы, 1874, с. 577]. Таким образом, представляется не подлежащим сомнению тот факт, что весьма интенсивное использование французского языка в дворянской среде являлось не только (и не столько) данью моде, но было результатом потребности российского образованного общества в лексически и стилистически богатом и развитом языке для выражения нового мышления.
Другой яркой иллюстрацией данного утверждения могут служить письма А. В. Якушкиной, жены декабриста И. Д. Якушкина к мужу в Петропавловскую и Роченсальмскую крепости и затем в Сибирь (хотя они и относятся к несколько более позднему периоду). Подавляющее большинство из них написано по-французски, причём очень живо и выразительно, поэтому их стиль и слог резко контрастируют с русскоязычными записками Анастасии Васильевны с их тяжеловесными оборотами и конструкциями [см. Осмоловская, 1995].
То, что русская дворянка, умеющая очень неплохо писать на французском языке, довольно скованно пишет на русском, на наш взгляд, ещё раз подтверждает то, что русский язык в тот период был всё ещё слабо обработан и мало приспособлен к нуждам разговорной литературной речи. Он был по-прежнему отягощён устаревшей к тому времени системой церковнославянского языка, как лексической, так и синтаксической; кроме того, в него ещё не вошла органично русская разговорная стихия, то есть необходима была большая и кропотливая работа в указанных направлениях, с опорой как на потенциальные ресурсы русского языка, так и на развитый европейский язык, каким и был тогда французский. Писатели и общественные деятели, как уже говорилось, целенаправленно занимались созданием русского литературного языка, а пока эта работа не была завершена, разговорным языком образованного общества оставался французский.
В целом, исходя их всего сказанного, мы считаем возможным в дальнейшем рассматривать русско-французский билингвизм российских дворян в начале XIX века как относительно сбалансированную экзоглоссную языковую ситуацию. Разумеется, об абсолютном, или симметричном, билингвизме русской аристократии речи не идёт, однако факты теснейшего взаимодействия русской и французской культур, блестящего знания русской дворянской элитой французского языка и хорошее владение русским, а также употребление обеих указанных языковых систем в разных сферах коммуникации являются очевидными.
Выводы по главе II
XVIII - начало XIX века были ознаменованы постепенным распадом феодальной церковнославянской культуры и активными процессами европеизации русского общества, что, естественно, повлекло за собой и перестройку всей системы русского литературного языка. Изменения эти шли в направлении постепенной деформации высокого и среднего стилей, в разрушении норм высокого стиля и стремлении избавиться от осложнявших речь, ставших малопонятными и малоупотребительными, церковнославянских форм и конструкций. При этом появляется тенденция к расширению употребления русского разговорного языка и просторечия. В русском образованном обществе (в основном, среди писателей) начинаются споры о возможности употребления просторечной лексики в произведениях и о допустимости смешения разностилевой лексики, однако органичного соединения слов разных стилей пока не происходит.
Все перечисленные процессы в языке в первой трети XIX века идут на фоне глобального французского влияния, как на русский язык, так и на культуру России в целом. В результате такого воздействия образуются литературные и разговорно-бытовые стили русского языка, явно ориентированные на французскую культуру, а высшие слои русского общества охватывает русско-французский билингвизм, причём французский язык становится не только разговорным языком дворянских салонов, но и языком бытового семейного и дружеского общения дворян (при этом русский язык не теряет своего значения).
Глубокое социальное расслоение, неоднородность российского общества в первой половине XIX века, привели к тому, что сложившейся к тому времени языковой ситуации довольно проблематично дать однозначное определение. Еще сильнее затрудняет этот процесс использовавшаяся с давних времен лингвистическая традиция описания языковых ситуаций, строившаяся, как правило, на основе стратификационной теоретической концепции, являвшейся по сути моноцентрической, поскольку во главу угла ставится литературный язык, считающийся единственным универсальным средством обслуживания межличностной и общеэтнической коммуникации. Однако общеизвестно, что границы классических языковых форм, использующихся для построения стратификационной модели языка, как правило, незамкнуты, открыты для взаимопроникновения составляющих их элементов, а потому дифференциация этнического языка в русле стратификационного подхода представляется несколько условной. В то же время применение для определения специфики языковых ситуаций иного - коммуникативного - подхода даёт возможность рассматривать языковое пространство сквозь призму обеспечения коммуникативных потребностей не только отдельного индивидуума, но и общества в целом.
Кроме того, социолингвистический и коммуникативный анализ языковой ситуации в России в конце XVIII - начале XIX века позволяет нам наблюдать функционирование и развитие языка того периода как на пространственной, так и на социальной оси.
В результате подобного подхода, на наш взгляд, можно говорить о том, что в коммуникативном пространстве аристократов-билингвов первой половины XIX века сложилась относительно сбалансированная двуязычная языковая ситуация, поскольку французский язык усваивался дворянскими детьми в условиях непосредственного общения (как правило, они были естественными билингвами) и жёсткого разграничения сфер употребления языков не существовало. Кроме того, русско-французский билингвизм становится символом принадлежности к «высшему свету», показателем образованности и привилегированности личности.
Глава III. Дворянское эпистолярное наследие первой половины XIX века с точки зрения билингвизма
§1. Эпистолярный жанр и эпистолярная традиция в Европе и в России
Под эпистолярным жанром (от греческого epistole - письмо, послание) в современной науке понимается текст, имеющий форму письма, открытки, телеграммы, посылаемых для сообщения каких-либо сведений. Письмо имеет весьма давнюю историю, поскольку потребность сообщения между коммуникантами, лишёнными непосредственного контакта, обнаружилась даже задолго до изобретения письменности (и во многом обусловила её зарождение). С появлением же системы графических знаков для записи живой речи переписка на многие века стала основным и практически единственным способом общения для людей, разделённых большими пространствами.
Как отмечали Сазонов и Бельский, составители «Полного русского письмовника», «письмо составляет ту же устную беседу, тот же разговор между отсутствующими, только на бумаге». Естественно, наибольшее распространение получили частные неофициальные - бытовые и дружеские письма.
Пожалуй, формирование и первый расцвет эпистолярного искусства можно отнести ко времени античности. Тогда вопросами тематики, стилистики и структуры всевозможных посланий занимались такие известные и талантливые деятели, как Цицерон, Сенека, Плиний Младший и др., которые, в свою очередь, были знакомы с теорией и практикой дружеской корреспонденции по греческим сборникам образцов и пособиям по риторике. Уже античные эпистолографы предъявляли к написанию писем довольно жёсткие требования, считая, что «письмо не должно быть статьёй, «к которой приписано «здравствуй»..., и что оно «должно давать изображение души и характера пишущего» [цит. по Тодду, 1994, с.22]. Так, например, Деметрий, которому приписывают авторство первого трактата о стиле, «рекомендует, чтобы композиция письма была более продуманная, чем в диалоге, чтобы письмо избегало «перебивов», характерных для устной речи, поскольку письмо «пишется и посылается как своего рода подарок» [цит. по Тодду, 1994, с.22].
Столь кропотливая работа по созданию эпистолярного искусства была практически забыта через несколько столетий. Почти исчезнув в средние века, оно очень постепенно набрало силу лишь ко времени зарождения первых европейских литературных салонов. В тот период распространению частной переписки немало способствовало и создание в XVII - XVIII веках в Европе регулярной и относительно недорогой почтовой службы.
В России эпистолярный жанр начал оживать (вернее было бы сказать, оформляться) в XVIII веке. Несмотря на то, что среди памятников русского средневековья встречаются деловые, поучительные, полемические письма (достаточно вспомнить знаменитую переписку Ивана Грозного с Андреем Курбским), по мнению многих исследователей, о русской эпистолярной традиции возможно говорить лишь с XVIII века (Томашевский, Тодд и др.). Главная роль в её становлении в этот период принадлежит М. В. Ломоносову, ставшему первым русским автором, «чьи письма были собраны и напечатаны и явились первыми дружескими письмами, на которые ссылались другие писатели» [Тодд, 1994, с.27]. Кроме того, критический ум гениального российского учёного и мыслителя подверг письма теоретическому осмыслению, правда, лишь в плане лексики, не касаясь других их аспектов. Для дружеских посланий Ломоносовым был рекомендован третий «штиль» из его классификации, то есть в области лексики - собственно русские слова и слова негрубой разговорной речи образованных людей. И хотя в собственных письмах учёного разговорный язык не использовался, его теория для практики русского письма имела серьёзное значение, так как, по словам У. М. Тодда, «она послужила ему прививкой к европейской эпистолярной традиции с её идеалом «непринуждённого разговора на бумаге» [Тодд, 1994, с.28]. Благодаря усилиям Ломоносова, а позднее -Фонвизина, Львова, Капниста, М.Муравьёва в России уже во второй половине XVIII века складывается благоприятная обстановка для эпистолярного творчества, а также, под их же влиянием, сам тип дружеского письма, который наибольшего развития достиг под пером российской культурной элиты после 1810-х годов (в эпистолярном наследии В.А. Жуковского, А.С.Пушкина, П.А.Вяземского, Е.А.Баратынского, К.Н.Батюшкова, Д.Давыдова и мн. др.).
Помимо усилий вышеупомянутых деятелей определённую роль в обучении эпистолярной культуре сыграли и широко известные письмовники, знакомившие читателей со структурой, языковыми особенностями писем, а также дававшие образцы посланий на всевозможные темы. Подобная традиция сохранялась вплоть до начала XX века, когда в сборниках всё ещё можно было найти примеры писем «сына отцу или матери в Новый год», «женатого сына к своим родителям в день Нового года», «другу по случаю рождения ребёнка», «приглашения в деревню», «просьб о деньгах» и т.п. Несмотря на недостатки стиля, объединявшего в себе канцеляризмы и сентименталистские выражения и обороты, и однотипность этих образцов, они всё же внесли определённый вклад в повышение эпистолярного мастерства россиян XVIII - XIX веков, поскольку многие составители письмовников уделяли немало внимания вопросам оформления и языка писем. Так, во вступлении к «Полному письмовнику для влюблённых» его автор-составитель писал: «Слово - покров мысли. Мысли наши не должны, как и мы сами, появляться на свет в грязи и отрепьях. Поэтому в письмах, прежде всего, необходимо обращать внимание на форму выражений и грамматических правил. Ввиду того, что слог письма ценится каждым, необходимо, чтобы оно было написано правильно и красиво, без неуклюжестей» [Полный письмовник для влюблённых, 1916, с. 3]. По поводу структуры посланий тот же автор отмечал, что «как бы ни было кратко содержание письма, как бы ни был маловажен предмет, о котором трактуется в этом письме, оно всегда должно состоять из следующих частей: 1) приветствия, 2) содержания и 3) заключения» [Полный письмовник, с.4]. Как видим, мысль античных эпистолографов о письме как о подарке была унаследована российским эпистолярным искусством.
Кроме вышеуказанных предпосылок, широкому распространению традиции написания писем в России в XVIII - XIX веках способствовал ещё целый ряд причин. Одной из них было развитие почтового сообщения и его упорядочение. Как известно, «существенные улучшения по почтовой части начались лишь при Екатерине II, со времени вступления в управление почтой графа Безбородко (1781) . В 1782 году состоялись указы о составлении примерной почтовой карты всех дорог и об отправлении почты из Санкт-Петербурга в Москву и обратно 2 раза в неделю с разделением почты на лёгкую и тяжёлую, об обязанностях почтамта и других мест и лиц при отправлении почты и о правилах выдачи подорожных на почтовых лошадей» [Энц. словарь/Брокгауз и Эфрон, 1992, с.802]. К тому же почта стала значительно дешевле после установления в том же 1782 году единообразной повёрстной таксы за доставление писем и посылок. Получение почтовых отправлений к началу века упростилось также с ростом количества почтамтов и контор. Если в 1781 году в России, по данным энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона, было всего 3 почтамта и 73 почтовых конторы, то уже к 1810 году их число возросло до 7 почтамтов, 156 почтовых контор, 225 городовых и 201 уездной почтовых экспедиций.
С этой причиной тесно связана и другая - повышение мобильности дворян с XVIII века. Если до этого времени российская знать была привязана к «насиженным» местам, к своему дому и двору и практически не покидала их пределов, то с началом Петровской эпохи одной из черт нового быта дворян и бояр становятся поездки с самыми различными целями (для обучения, по служебным и личным делам, для расширения кругозора и т.д.) не только по России, но и за её границы. Естественно, что путешествия давали им массу впечатлений, которыми хотелось поделиться с родными, друзьями, находившимися в тот момент далеко. Волей-неволей путешественникам приходилось обращаться к перу и бумаге.
Так постепенно письмо становилось потребностью, а затем и насущной необходимостью для дворян. Особенно это проявилось в конце XVIII - первой половине XIX века, когда довольно активно (особенно по сравнению с прошлыми веками) путешествовать стали и женщины, игравшие в семье роль «носительниц и хранительниц письменного этикета, передававшегося в процессе воспроизводства культурного этоса через материнское воспитание молодому поколению, причем, детям обоего пола» [Белова, 2001, с.49]. Ещё одной довольно малозаметной, но всё же весьма важной причиной большой популярности переписки в тот период стала отмеченная исследователями (Т. Лохина) быстрая смена в России на рубеже XVIII - XIX веков «типа письма на более «естественное», следующее движениям руки курсивное письмо, ориентированное на европейские образцы», а также «формирование массового навыка беглого связного (курсивного) письма в общегосударственном масштабе», начавшееся с проведения реформы образования в 1782 году [см. Лохина, 2003]. С этого момента, по замечанию Т.Лохиной, «самая манера письма становится неотъемлемой характеристикой человека», а светские гостиные обретают некоторые черты кабинетов: в них появляются столики, за которыми каждый посетитель мог внести в альбом рисунок, стихотворение, эпиграмму и т.п. Письменный прибор становится атрибутом дворянского салона.
Серьёзным стимулом для оживления эпистолярного жанра и, в частности, дружеского письма, стала сама культурная обстановка рубежа веков. В русской литературе, а благодаря ей, и во всей культуре России, конец XVIII века был временем господства сентиментализма с его интересом к отдельной личности, её внутреннему миру, чувствам. В связи с этим дружба стала одной из основных тем в произведениях российских писателей и поэтов, а сентименталистская убеждённость в достоинстве каждого человека, в основу чего была положена способность каждого чувствовать и любить, явилась, по словам У.М.Тодда, плодотворной почвой для культа дружбы. По замечанию того же исследователя, «франкмасонство, влиятельное в России во второй половине XVIII века, способствовало тому, что дружба стала серьёзным интеллектуальным феноменом» [Тодд, 1994, 38]. Письмо к другу порой было нужно не только в связи с потребностью в обмене чувствами, мыслями о культуре, литературе и многих других важных предметах, но и по причине необходимости сформулировать эти мысли в оптимальной форме сначала для себя. Так дружеские письма становятся не просто способом поддержания отношений, а начинают выполнять важные культурные функции. Этот факт - ещё одно доказательство того, насколько «быт и искусство перемешались» (выражение И. А. Паперно) в тот период.
В результате всех вышеперечисленных процессов письмо стало чрезвычайно популярным жанром, в особенности - в дворянских салонах, где оно приобрело свои особенности, став доступным для широкого круга. Зачастую письма, формально адресованные одному лицу, на деле были предназначены для чтения в определённой компании. Подобные послания отличала высокая степень доступности для чтения и передачи друг другу. Однако это относилось далеко не ко всей частной переписке. Многие личные письма строго охранялись от постороннего внимания. Подобное двойственное отношение к публичности писем было характерно для многих корреспондентов того времени. Известно, например, что А.С.Пушкин очень трепетно относился к своим личным посланиям, запретив жене давать списывать свои письма. Кстати, само явление подобного списывания ещё раз подтверждает мысль многих исследователей (Ю.Тынянов, Б.Томашевский и др.), о том, что дружеское письмо в первой половине XIX века стало своеобразным культурным и литературным фактом. Пушкин не раз негодовал по поводу опубликования некоторых его писем. По словам И.Семенко, «Пушкин стремился обеспечить себе право, важное для любого человека, хранить в неприкосновенности тайну своих «семейственных сношений» [И. Семенко, 2002]. Однако после смерти А.А.Дельвига, который был близким другом поэта, Пушкин собирался опубликовать свою с ним переписку, поскольку рассматривал её не как частную, сугубо личную, а как принципиальный обмен мнениями между двумя поэтами и единомышленниками.
Дружеские письма были разнообразны по тематике, содержали мысли о литературных произведениях, о литературе вообще, об искусстве, культуре, общественных событиях и т.п. Другие послания были более интимными, отражая суть личностных отношений между адресатами, открывая душевный мир каждого из них. При этом необходимо отметить, что в первой половине XIX века многими дворянами (особенно имевшими довольно серьёзное значение для российской культурной и государственной жизни того времени) даже бытовые письма осознавались как «потенциальный литературный факт» (Б.Томашевский).
Так, Петр Андреевич Вяземский в 1830 году в письме к жене, Вере Фёдоровне, шутил: «Надеюсь, что моё письмо мило, умно и забавно. Прошу беречь его: оно тоже смотрит в бессмертие, и если через сто лет не дадут за него Павлуше [имеется в виду сын Вяземских Павел - В.Б.] тысячи рублей, то дам себя высечь на том свете не в счёт сечения, которое придётся мне и без того». Аналогичная мысль присутствует и в обращении А.С.Пушкина к жене от 25 сентября 1832 года: «Вчера я был у Вяземской, у ней отправлялся обоз и я было с ним отправил к тебе письмо, но письмо забыли, а я его тебе препровождаю, чтоб не пропала ни строка пера моего для тебя и для потомства» [Пушкин, Т.15, с.31]. Эти шутки, по словам Б.В.Томашевского, «из числа шуток целенаправленных» [Томашевский, 1990, с.433].
Не следует, однако, смешивать подобные бытовые или дружеские письма, осознаваемые как литературный факт с литературными письмами, создаваемыми изначально как литературное произведение. Ещё раз подчеркнём, что в круг анализируемого нами дворянского эпистолярного наследия последние не входят. Кроме того, они, как правило, не включаются и в собрания сочинений поэтов и писателей в раздел «Письма», а печатаются среди других литературных произведений, поскольку, несмотря на формальный облик традиционного письма, они по идейно-тематическому содержанию, по структурному замыслу, да и по языку являются произведениями литературными, весьма далёкими от обыденной устной речи.
Именно максимальная приближенность писем (особенно бытовых) по своим особенностям к обыденной устной речи и делает их ценным источником для достижения целей нашего исследования.
Известно, что бытовое письмо - род высказывания, промежуточный между устной и письменной речью и, естественно, совмещает в себе признаки и той, и другой. Это качество определяет такую структурную особенность эпистолярного жанра как сочетание в текстах признаков монологической и диалогической речи. Обращение к определённому лицу и ориентированность на ответную реакцию приводят к появлению признаков, характерных для диалога. Таковы обращения, просьбы, вопросы, напоминания, предполагаемые слова адресата и ответ на них, описания действий и жестов (например, «обнимаю тебя сердечно», «целую ваши ручки» и т.п.). Дружеские, личные послания (особенно это касается эпистолярного наследия творческой элиты, принимавшей непосредственное активное участие в формировании культуры своей эпохи), как правило, очень тесно связаны с литературой, культурой и т.п., но в то же время содержат множество бытовых подробностей жизни, личных социальных, нравственных, эмоциональных оценок тех или иных событий, то есть в бытовых письмах представлен не образ автора, не повествователь, а непосредственно эмпирический человек. Таким образом, в частных письмах наиболее ярко проявляется языковая личность, под которой мы, вслед за Ю. Н. Карауловым, понимаем «совокупность способностей и языковых характеристик человека, обусловливающих создание и восприятие им речевых произведений (текстов)» [Караулов, 1989, с.3]. По мнению Т. В.Романовой, «в письмах языковая личность естественна, это языковая личность в чистом виде. Автор «играет самого себя», он выступает как единая, целостная языковая личность, а не как множество говорящих и понимающих личностей. Текст в данном случае моносубъектен, мономодален» [Романова, 2000, с.125].
Однако необходимо учитывать, что языковая личность проявляется в речевом поведении индивида, а оно, в свою очередь, тесно связано с ролевым поведением, так как «будучи существом общественным, человек не только действует, ведёт себя, но и говорит в соответствии с ролью» [Формановская, 1989, с.31]. При этом в зависимости от обстановки, цели общения человек может менять ролевое поведение. Указанная особенность характерна для многих людей, в особенности для тех, у кого весьма широк диапазон языковых умений. Многие исследователи отмечают эту черту в речевом поведении А.С.Пушкина, который в своих письмах, по словам И.А.Паперно, «всегда старался попасть в тон собеседнику», благодаря чему послания поэта «отражают круг интересов и манеру речи, свойственные его корреспондентам» [Семенко, 2002, с.2] и воссоздают образ адресата столь же ярко, как и образ самого поэта.
В аспекте речевого и ролевого поведения особого внимания заслуживают женские письма, в которых указанные типы поведения тесно переплетаются с так называемыми «гендерными ролями», то есть ролями, традиционно приписывающимися женскому или мужскому полу. Как известно, гендерные роли зависят не только от культуры, но и от исторической эпохи. В связи с этим И. С.Кон отмечает: «Если рассматривать этот вопрос исторически, нельзя не заметить, что традиционная система дифференциации половых ролей и связанных с ними стереотипов маскулинности - феминности отличалась следующими характерными чертами: 1) мужские и женские виды деятельности и личные качества отличались очень резко и казались полярными; 2) эти различия освящались религией или ссылками на природу и представлялись ненарушимыми; 3) мужские и женские функции были не просто взаимодополнительными, но и иерархическими - женщине отводилась зависимая, подчинённая роль, так что даже идеальный образ женщины конструировался с точки зрения мужских интересов» [Кон, 1981, с.53]. Таким образом, культурная традиция углубляла различия между мужчиной и женщиной, вследствие чего их деятельность и результаты этой деятельности долгое время были (а зачастую и по сей день остаются) весьма отличными друг от друга.
Подобное утверждение вполне реально может быть доказано и проиллюстрировано женскими письмами первой половины XIX века. Написаны они, как правило, по-французски - в отличие от мужских писем, большая часть из которых русскоязычна. Справедливости ради следует отметить, что основное различие между эпистолярным наследием дворян и дворянок состоит в том, какой язык наиболее часто ими избирался. Выбор этот был освящён этикетной традицией: для обращения к женщине обычно использовался французский язык, в связи с чем ситуацию общения мужчины с женщиной (не женой) можно отнести к ареалу высших коммуникативных сфер с регламентируемым или, как минимум, регулируемым речевым поведением. При коммуникации мужчин между собой возможности выбора были шире - в зависимости от возраста корреспондентов, официальности - неофициальности их отношений, тематики общения и т.п. мог использоваться как французский, так и русский язык. Послания женщин друг к другу, как правило, аналогичны их ответам на мужские письма, то есть, написаны по-французски, что в немалой степени зависело от особенностей женского образования, включавшего в качестве обязательного элемента французский язык и французскую литературу, но не уделявшего должного внимания русскому языку и литературе. Г.В.Маркелова отмечает, опираясь на материал прозы А. С.Пушкина, что «в речи русских женщин французский вытеснил родной язык не столько по их собственной прихоти, сколько по объективным причинам» [Маркелова, 2004, с.84].
Среди этих причин можно назвать следующие: во-первых, «чрезвычайную ограниченность» русской словесности, из-за чего женщины «находят речевые образцы во французских романах, составляющих основу дамского чтения. Оттуда они берут самые «обороты слов» и для изъяснения на письме» [Маркелова, 2004, с.84]. Во-вторых, в связи со сложившимся кругом дамского чтения и с известной подражательностью женского поведения, это поведение было ориентировано на литературные образцы, в частности, на французские романы, языковая форма которых долго была для русских дворянок авторитетным образцом. В-третьих, как указывает Г. В.Маркелова, «для женщин образцы речи и речевые привычки гораздо более значимы, чем для мужчин. Женщины более покоряются установившимся правилам и способам изъяснения, не стремятся или не смеют их изменять. Женщины более, чем мужчины, склонны пользоваться готовыми речевыми формами, которые «давно готовы и всем известны», в том числе и привычным, предписанным для известных случаев французским языком» [Маркелова, 2004, с.84-85]. Подобное навязывание женщинам традиционной системой образования и обществом в качестве основного коммуникативного средства французского языка привело к тому, что их русскоязычные письма полны орфографических ошибок. Примером тому может служить русское письмо, написанное в 1806 году весьма образованной и знатной женщиной - княгиней Е.Н.Давыдовой, бабушкой будущей декабристки М.Н.Волконской и матерью декабриста Николая Раевского: «Варен(ь)я посылаит ктебе Николушка аміот сваріть пришлю повара спаваренным который едит вкіев там засвидетелствуй писмо мое...»[цит. по Пушкарёвой, 1997, с.328].
Конечно, далеко не все представительницы дворянства были столь неграмотны в собственном языке, и многие писали по-русски довольно грамотно, однако сложность использования русского литературного языка для выражения всех нюансов душевных движений (а также традиция употребления женщинами с этой целью французского языка) делала русскоязычные послания многих из них тяжеловесными, в определённой степени однообразными и зачастую лишёнными индивидуальности (см., например, отрывок из письма на русском языке: «Я и дети, слава Богу, здоровы. На прошедшей неделе говела, а в Вербное воскресенье причащала детей...» [из письма А.В.Якушкиной мужу, цит. по Памятникам культуры, 1995, с.51]), что особенно ярко проявляется при сравнении их с лёгкими, «одушевлёнными» французскими письмами тех же корреспонденток.
Уже не раз отмечалось, что практически вся дворянская культура была ориентирована на западноевропейские ценности. Это утверждение как нельзя более полно относится и к российской системе образования (как мужского, так и женского) конца XVIII - начала XIX века. Многие источники подтверждают её подверженность сильнейшей «вестернизации», часто в ущерб русскому языку и другим предметам. Так, например, в программе Морского кадетского корпуса во второй половине XVIII века на изучение французского языка выделялось 14 часов в неделю, а на русский язык отводилось 6 часов, так же, как на танцы [см. Лабутина, 2003, с.46]. Преподавание в большинстве учебных заведений в тот период велось на французском языке или же на латыни. Пансионы (ещё один вид образовательных учреждений в России), появившиеся в царствование Елизаветы Петровны, тоже практиковали обучение, в основном, на французском языке. По сведениям Т.Л.Лабутиной, «в одном из таких пансионов в Смоленске учителям удалось добиться больших успехов в освоении французского благодаря наложенному запрету на употребление русской речи: за каждое русское слово, произнесённое воспитанником, его наказывали линейкой из подошвенной кожи» [Лабутина, 2003, с.46].
Лишь с 1812 года преподавание русского языка стало обязательным для подавляющего большинства институтов и пансионов. Очевидно, что при таком отношении к функционировавшим языкам русский язык гораздо чаще употреблялся в бытовой сфере, тогда как французский был культурным языком дворянского общества. Соответственно, русскоязычные тексты «назло правописанью» (А.С.Пушкин), столь характерные для светских женщин, были нередки и у мужчин при всей их тяге к самобытному русскому языку. Так, А. П. Керн в своих мемуарах вспоминала о том, что «Баратынский не ставил никаких знаков препинания, кроме запятых, в своих произведениях, и до того был недалёк в грамматике, что однажды спросил у Дельвига в серьёзном разговоре: «Что ты называешь родительным падежом?» [Керн, 1974, с.61]. Та же мемуаристка передавала и другой эпизод, связанный с грамматическими познаниями Баратынского, - о том, что он «присылал Дельвигу свои стихи для напечатания, а тот всегда поручал жене своей их переписывать; а когда она спрашивала, много ли ей писать, то он говорил: «Пиши только до точки». А точки никогда не было и даже в конце пьесы стояла запятая!» [Керн, 1974, с.62]. Во многом причина такого положения дворян первой половины XIX века крылась в том, что их отцы, по словам В.О.Ключевского, «были русскими, которым страстно хотелось стать французами; сыновья были по воспитанию французы, которым страстно хотелось стать русскими» [Ключевский, 1958, с.249]. Однако в мужских текстах подобные факты всё же были гораздо более редким явлением по сравнению с женскими, поскольку ошибки в женских текстах писатели, поэты, культурные деятели начала XIX века считали характерным признаком их (женских) писем, записей, заметок и т.п. [см. Маркелова, 2004, с.87 - 88].
Судя по приведённым данным, дворянские женщины первой половины XIX века в своём речевом поведении, в выборе языка для коммуникации были более инертными и значительно более ограниченными по сравнению с мужчинами. Даже в ареале непринуждённого повседневного общения, где нет регламентации языковых предпочтений, женщины в силу сложившейся традиции и полученного образования были вынуждены пользоваться преимущественно французским языком.
Касаясь вопросов выявления языковых характеристик личности на основе определённых письменных текстов, следует иметь в виду, что различные речевые жанры в разной степени пригодны для изучения языковой специфики общения между членами определённой социальной группы. Некоторые жанры практически полностью исключают элементы индивидуальности речевого поведения, выбора того или иного языка или его варианта, будучи строго регламентированными.
Как отмечает С.И.Гиндин, «в пределах каждого такого жанра может проявиться лишь часть спектра языковых навыков и умений человека, а именно те, которые нужны в данной сфере речевой деятельности» [Гиндин, 1989, с.63]. В то же время среди речевых жанров существуют и такие, которые характеризуются определённой универсальностью, благоприятствующей раскрытию всего многообразия нюансов речевой коммуникации. Одним из подобных жанров и является письмо. Кроме того, оно, по мнению С.И.Гиндина, обладает ещё одним немаловажным свойством: «Жанр письма замкнут относительно ответной коммуникативной реакции: ответ на письмо, если пишется, то также в жанре письма. Благодаря этому письма легко и естественно выстраиваются в различные единицы более высокого уровня: пара «письмо - ответ», цепь взаимосвязанных писем двух корреспондентов между интервалами в переписке, полная переписка двух лиц, корпус писем одного автора к разным адресатам» [Гиндин, 1989, с.64]. В результате исследователю предоставляется возможность в общих чертах определить специфику речевого поведения корреспондентов, его обусловленность различными факторами (социальными, эмоциональными, тематическими и др.). Письма также, как уже говорилось, по мнению большинства исследователей, жанр, наиболее близкий к устной разговорной речи. В нашем случае опора на корпус писем российских дворян первой половины XIX века позволяет раскрыть особенности речевого поведения аристократов-билингвов и предположить причины этих особенностей, выявив закономерности использования русского или французского языка в зависимости от ареала общения, ситуации, условий, в которых чаще всего создавались так называемые «смешанные» тексты и т.п.
Для подобного исследования также важно классифицировать письма с учётом целей их написания, пола, возраста коммуникантов, характера отношений между ними и некоторых других факторов. Традиционно по сфере общения выделяют письма деловые (служебные) и частные (А.А.Акишина, Н. И. Формановская и др.). Наше исследование посвящено частной переписке, поскольку в деловых письмах «и адресат и адресант выступают в качестве юридических лиц - представителей той или иной организации и абстрагированы от своей индивидуальности» [Стилистический энциклопедический словарь русского языка, 2003], а следовательно, не могут проявить большую часть своих языковых умений и навыков в качестве языковой личности. Кроме того, деловой переписке соответствует деловой стиль языка (Э.Г.Ризель, И.Р.Гальперин, Ю.М.Скребнев), который, согласно нормам того времени, обслуживался русским языком, что было строго регламентировано.
Письма подвергаются классификации также в связи с разграничением характера отношений между коммуникантами. Данное разделение не представляет особых трудностей, так как характерные для ареала высших коммуникативных сфер официальные отношения между адресатом и адресантом дают основания для выделения официальных писем, а ареал непринуждённого повседневного общения, предполагающий более близкие и тёплые отношения, позволяет выделить неофициальные послания.
Гораздо большую сложность представляет дальнейшая дифференциация писем. Так, например, исследователь Т.В.Романова переписку А.С.Пушкина делит на
а) деловую,
б) дружескую,
в) письма к родственникам,
г) письма к женщинам.
На наш взгляд, третья категория (то есть письма к родственникам) представляется избыточной в связи с условностью её выделения. К примеру, анализ писем А. С. Пушкина к О. С. Пушкиной демонстрирует, что данные письма практически безоговорочно могут быть отнесены к категории писем к женщинам, поскольку, несмотря на близость отношений между ними, на которую указывали и современники, и последующие пушкиноведы, поэт обращается к ней в основном по-французски, как к большинству женщин из его окружения, поскольку в данном случае сестра выступает как «носитель социальной функции» (И.А.Паперно). Письма же ко Льву Сергеевичу по своим стилистическим, лексическим особенностям вполне соответствуют дружеским письмам.
Женские письма (то есть письма, авторами которых являются женщины) в связи со спецификой женского образования в России того времени тоже имеют своеобразные черты, отличающие их от мужских текстов, что позволяет, по нашему мнению, вынести их как отдельный вид дворянских писем.
Весьма насыщенной является категория писем к женщинам. Она включает официальную переписку по деловым вопросам (как, например, переписка А.С.Пушкина с А.О.Ишимовой), дружеские и любовные послания (например, послания А.С.Пушкина Н.Н.Гончаровой, П.А.Осиповой, переписка А.О.Смирновой-Россет и В.А.Жуковского и др.), и, наконец, письма к жёнам (например, письма А.С.Пушкина к Н.Н.Пушкиной, П.А.Вяземского к В.Ф.Вяземской, Е.А.Баратынского к А.Л.Баратынской и др.). Сложность заключается в том, что все три подтипа писем имеют свои характерные особенности - как структурные, так и языковые. В принципе, выбор языка в данном случае регламентирован, что даёт основания отнести эти подтипы к ареалу высших коммуникативных функций, то есть к официальным посланиям. Однако в большинстве ситуаций выбор языка - лишь формальность, предусмотренная этикетом, по содержанию же многие из данных писем гораздо ближе к ареалу непринуждённого повседневного общения. В связи с вышеуказанными причинами нам представляется целесообразным всё же отнести последние два подтипа этих писем к неофициальным, а деловые послания к женщинам в силу их малого количества и отсутствия отличий от аналогичных посланий к мужчинам рассмотреть в рамках официальных писем. Таким образом, на наш взгляд, в классификации дворянского эпистолярного наследия целесообразно выделить следующие группы писем:
I) официальные письма (включающие письма и к мужчинам, и к женщинам);
II) неофициальные письма
а) дружеские письма;
б) мужские письма к женщинам (включающие письма к знакомым, подругам, родственницам и - как особый вид - письма к жёнам);
в) женские письма.
Каждый из этих видов писем имел свои характерные особенности, как в плане использования определённых категорий лексики, стилистических средств, так и в плане употребления русского и французского языков, что и будет подробно рассмотрено нами в следующих параграфах данной главы.
эпистолярный билингвизм двуязычие дворянин
§2. Билингвизм в письмах Пушкина и его корреспондентов
Закономерности выбора и использования языковых средств в официальных письмах
Для анализа официальных писем российских дворян в нашем исследовании были использованы около 150 посланий к официальным лицам П.А.Вяземского, Е.А.Баратынского, А.С.Пушкина, при этом основным источником наблюдений стала официальная переписка А.С.Пушкина. Особое внимание уделено его отношениям с начальником III-его Отделения собственной его императорского величества канцелярии, генералом А.Х.Бенкендорфом, поскольку длительная переписка поэта с данным корреспондентом (представленная почти сотней текстов) дает возможность наиболее последовательного рассмотрения языковых особенностей официальной коммуникации между указанными авторами.
Обязательным признаком официальных писем даже в переписке частных лиц являются официальные отношения между корреспондентами, поэтому указанные письма относятся к ареалу высших коммуникативных функций. Кроме того, как уже отмечалось ранее, для данного ареала характерно регулируемое речевое поведение, которое проявляется на письме в неспонтанном, селективном отборе языковых средств, в действии как внешней цензуры, так и автоцензуры. При этом язык официальных писем, как и подобает текстам, принадлежащим ареалу высших коммуникативных функций, как правило, строго соответствует общепринятым литературным нормам, направляется кодификацией, а выбор языка в данном случае преимущественно императивный. Результатом коммуникации в указанном ареале являются чаще всего однородные тексты, где разнородные генетически или стилистически элементы встречаются лишь как исключение. Установка на официальное, как правило, интерперсональное, общение определяет основные особенности данного рода частных посланий.
Итак, в случае русско-французского билингвизма российских дворян первой половины XIX века одной из основных черт их официальных писем является выбор языка для написания. Как правило, это русский язык, который, по утверждениям исследователей (Ю.Лотман, И.Паперно и др.), был языком официальных бумаг. Однако, несмотря на его наибольшую распространенность, французский язык также нередко выполнял указанную функцию, в чем мы убедимся далее. Так, Пушкин по-русски обращался к М.Д.Дондукову-Корсакову, И.И.Дмитриеву, Н.И.Гречу, П.А.Корсакову, Н.А.Мордвинову, Н.И.Хмельницкому, А.С.Шишкову, Н.А.Дуровой (А.Александрову), А. О. Ишимовой и многим другим своим корреспондентам, с которыми его связывали официальные отношения. К французскому языку он довольно часто прибегал в официальном общении с А.Х.Бенкендорфом, Н.Б.Голицыным, Н. Г. Репниным, Л. Геккерном и др.
Как уже было отмечено, обязательным атрибутом ареала высших коммуникативных функций является употребление в нем нормированного, кодифицированного литературного языка. Этот признак важен и для характеристики официальных писем рассматриваемого периода, поскольку проведенный нами анализ текстов позволяет утверждать, что какой бы язык ни был избран для официального обращения, этот язык был образцовым, то есть соответствовал всем нормам (грамматическим, синтаксическим, но в первую очередь, стилистическим), и однородным, не допуская, как правило, ни переключения кодов, ни интеркаляций. Кроме того, оформление данного рода посланий в основном строго соответствовало определенным канонам. В связи с этим необходимо отметить, что практически во всех официальных письмах рассматриваемого периода прослеживается очень чёткая и полная структура и наличие определённых языковых клише. Все они, как правило, начинаются традиционной фразой-обращением (например, «Милостивый государь, Александр Христофорович!...», «Милостивый государь, князь Михаил Александрович...», «Милостивый государь, граф Егор Францевич.» также и к женщинам -«Милостивая государыня Александра Осиповна.»).
В основном тексте также часты клише типа «искренне благодарю», «осмеливаюсь просить», «осмеливаюсь прибегнуть к Вашему снисходительному покровительству», «пользуясь благоприятным случаем», «засвидетельствовать глубочайшее почтение и сердечную благодарность» и т.п.
Концовка данного рода писем тоже традиционная: «с глубочайшим почтением и сердечной преданностью честь имею быть милостивый государь
Вашим покорнейшим слугою...» или «примите, милостивый государь, уверения искреннего моего уважения, с каковым честь имею быть Ваш покорнейший слуга...», «искренно уважающая Вас и готовая к услугам Вашим...» и т.п.
Примечательно, что французские официальные письма аналогичны по структуре и по стилистике русским. Они также имеют стандартные обращения (например, «Monsieur le Baron...» '(Милостивый государь) Барон...', «Mon General...» 'Генерал...', «Monsieur le Comte...» '(Милостивый государь) Граф...' и т.п.) и концовки («(je) suis avec la plus haut consideration Mon General de Votre Exellance le tres humble et tres obeissant serviteur...» 'остаюсь с глубочайшим почтением, генерал, вашего превосходительства нижайший и покорнейший слуга...', «agreez, Generale, l'hommage de ma haute consideration...)) 'примите, генерал, уверение в моём высоком уважении.' и т.п.).
Другая характерная черта официальных писем рассматриваемого периода (независимо от языка, на котором они написаны) - обращение к корреспонденту на «Вы», подчеркивающее официальность отношений между коммуникантами, характерную для ареала высших коммуникативных функций.
О противопоставлении личных местоимений ты и вы исследователи писали уже не раз (Ю.Лотман, А.Балакай, Б.Лённквист), о том, что в дворянских семьях «от молодых людей требовалось обращаться на «Вы» не только к старшим, но и к равным» [Балакай, 2004, с.5], что обращение на «ты» (особенно на русском языке) расценивалось как знак близких отношений и т.п. В основных чертах эта традиция сохранилась в общении до нашего времени. В официальных письмах дворян первой половины XIX века обращение на «Вы» - обязательный атрибут. В этом отношении интересно начало переписки А.С.Пушкина с А.А.Бестужевым.
Первое письмо к Александру Бестужеву, помещённое в академическом собрании сочинений [Пушкин, Т.13, с.38 - 39], написано поэтом 21 июня 1822 года. Конечно, некоторые выражения (например, «кланяйтесь от меня цензуре, моей старинной приятельнице.») позволяют отметить, что язык его всё же несколько более образный по сравнению с тем, какой обычно использовался в подобного рода текстах (что, по-видимому, демонстрирует желание наладить менее официальные, более близкие отношения). Однако в целом - и по структуре, и по языку оно, на наш взгляд, вполне может быть отнесено к числу официальных, поскольку написано на нормированном русском языке, без интеркаляций и переключения кодов, строго структурировано, содержит обращение на «Вы», что в совокупности позволяет причислить его к ареалу официального общения.
Второе письмо Пушкина к Бестужеву (от 13 июня 1823 года) наглядно демонстрирует эволюцию их взаимоотношений, ставших более близкими, о чём свидетельствует обращение на «ты», подчёркнутое самим Пушкиным: Милый Бестужев, Позволь мне первому перешагнуть через приличия и сердечно поблагодарить тебя за Пол.<ярную> Звез.<ду>, за твои письма, за статью о литературе, за Ольгу и особенно за Вечер на биваке. [Пушкин, Т.13, с.63].
О том, что подобные отношения были ещё не устоявшимися, свидетельствует хотя и более разговорный, но по-прежнему чистый от каких бы то ни было иноязычных включений, русский язык, а также - ещё более красноречиво - последняя фраза послания, в которой смешаны личные местоимения ты и вы и, соответственно, формы глаголов 2-го лица единственного числа и 2-го лица множественного числа, относящиеся к данным местоимениям: Дельвиг мне с год уже ничего не пишет. Попеняйте ему и обнимите его за меня; он вас, т.е. тебя, обнимет за меня - прощай, до свиданья. [Пушкин, Т.13, с.65].
Начиная с данного письма, официальная переписка между указанными корреспондентами заканчивается, уступая место дружеской с её разговорным (и очень часто разнородным) языком, то есть, перемещаясь в ареал непринуждённого общения.
Как уже было отмечено, в частной переписке первой половины XIX века всё же значительно более часты официальные письма на русском языке. Ещё одной их характерной чертой является насыщенность церковнославянизмами, архаичность лексики и синтаксиса, что было, по-видимому, унаследовано от языка писем XVIII века, когда, по выражению П.А.Вяземского, «к перу не иначе приступали как с какою-то торжественностью и осмотрительностью» [Письма кн. П.А.Вяземского, 1897, с.183]. На использование старославянской по происхождению лексики в официальных письмах, стиль которых требовал отвлечения от личностного начала, повлиял и тот факт, что языку подобных произведений, по словам Н.Трубецкого, «очень часто приходится стремиться к тому, чтобы обесплотить отдельные слова, потушить их слишком яркое конкретно-житейское значение. Русский литературный язык уже обладает в этом отношении готовым словарным запасом церковнославянского происхождения, причем весь этот церковнославянский запас слов, корней и формальных элементов по самому месту, занимаемому им в русском языковом сознании, уже является обесплоченным, потушенным» [цит. по Успенскому, 1994,186].
Среди церковнославянизмов довольно часты лексико-фонетические (как правило, с неполногласиями -ра-, -ла-, -ре-, реже - с начальными ра-, ла-): драгоценный, здравствует, страж, возвращение, благомыслящий, благодарность, преемник, препроводить, предать (в значении «передать»), препоручать, равно и т.п. Особенно широко представлены лексико-словообразовательные церковнославянизмы (префиксальные, суффиксальные, слова, образованные путём сложения основ). Среди суффиксальных можно перечислить, например, лексемы дарование, дозволение, надобность, обстоятельство, преданность, сиятельство и др. Во многих словах переплетаются несколько церковнославянских словообразовательных признаков. Так, нередко в лексемах соединяются старославянские по происхождению приставка и суффикс: возвращение, соизволение, возобновление, снисхождение, прегрешение, избежание и др. Наиболее часты лексемы, образованные способом сложения основ, со старославянскими по происхождению суффиксами со значением абстрактности. Таковы, например, слова благодарность, благодеяние, благорасположение, благословение, благоусмотрение, высокопочитание, высокопревосходительство, высокородие, трудолюбие и другие, а также прилагательные и причастия, от них образованные.
Синтаксические конструкции в русских официальных письмах рассматриваемого периода также отличаются усложнённостью. Это, впрочем, было характерно тогда для всего русского литературного языка в целом, поскольку в конце XVIII и - особенно - в первой половине XIX века процессы противодействия церковно-книжной традиции и попытки создания языка менее тяжёлого, более приближенного к устной разговорной речи образованных слоёв, были в самом разгаре. Однако ярче всего указанная усложненность проявилась именно в официальной переписке. Для неё очень характерно использование инверсий, причастных и деепричастных оборотов, сложносочиненных и сложноподчиненных предложений с несколькими придаточными. Довольно наглядным примером в этом отношении может служить предложение из официального письма А.Х.Бенкендорфа Пушкину от 26 июня 1830 года:
Государь император, всемилостивейше снисходя на просьбу Вашу, о которой я имел счастие докладывать его императорскому величеству, высочайше изъявил соизволение свое, на расплавление имеющейся у г-на Гончарева колоссальной неудачно изваянной в Берлине бронзовой статуи блаженныя памяти императрицы Екатерины II, с предоставлением ему, гну Гончареву, права воздвигнуть, когда обстоятельства дозволят ему исполнить сие, другой приличный памятник сей августейшей благотворительнице его фамилии.
[Пушкин, Т.14, с.98]. Как уже отмечалось, и русские, и французские официальные послания, как правило, были написаны однородным языком, не содержавшим ни интеркаляций, ни переключения кодов. По нашим сведениям, очень небольшое количество писем дворян того времени нарушает данную норму. Отступления от неё наиболее удобно будет рассмотреть на примере весьма объёмной официальной переписки А.С.Пушкина с А.Х.Бенкендорфом. Одно из представленных в ней посланий, написанное 21 марта 1830 года на русском языке, содержит интеркаляцию в форме косвенной речи:
В Москву намереваяся приехать ещё в начале зимы, и встретив Вас однажды на гулянии, на вопрос Вашего высокопревосходительства, что намерен я делать? Имел я счастие о том Вас уведомить. Вы даже изволили мне заметить: [que] vous etes toujours sur les grands chemins.
'...[что] вы вечно на больших дорогах...'
[Пушкин, Т. 14, с.72; с.402]. Хотя данное явление и противоречило бытовавшим тогда в отношении официальных писем традициям, оно всё же может быть объяснено с точки зрения экстралингвистических факторов: поскольку Пушкин был светским человеком и передавал в письме эпизод именно из светской жизни - свою неформальную встречу с генералом, то он счёл возможным процитировать Бенкендорфа, вероятнее всего, на том же языке, на котором и происходил разговор, то есть на французском. Вполне вероятно, что указанный факт мог быть обусловлен также эмоциональным состоянием поэта, взволнованного и раздосадованного необходимостью объяснения практически каждого своего шага, что подтверждают, на наш взгляд, выделенные им в тексте письма словосочетания: Милостивый государь,
Александр Христофорович В 1826 году получил я от государя императора позволение жить в Москве, а на следующий год от Вашего высокопревосходительства дозволение приехать в Петербург. С тех пор я каждую зиму проводил в Москве, осень в деревне, никогда не испрашивая предварительного дозволения и не получая никакого замечания.
[Пушкин, Т. 14, с.71 - 72]. Ещё несколько случаев связаны с интеркаляцией названий произведений, фамилий и других имён собственных, что было для дворян того времени общепринятым приёмом. Такова, например, в письме А. С.Пушкина А. Х. Бенкендорфу от 31 декабря 1835 года чистая номенклатурная интеркаляция Review (английское издание). Во французском официальном обращении А.Х.Бенкендорфа к А.С.Пушкину, что само по себе редкость (из 36 его посланий, отражённых в академическом собрании сочинений А.С.Пушкина, всего 4 франкоязычных) лишь однажды встречается грамматически модифицированная интеркаляция русской фамилии Пушкин:
Vous pouvez dire de ma part а Пушкин que je suis parfaitement de I'avis de feu son ami Delwig.
'Вы можете сказать от моего имени Пушкину, что я всецело согласен с мнением его покойного друга Дельвига.'
[Пушкин, Т. 14, с.247; с.443]. В связи с этим примечателен тот факт, что описанный случай относится к письму, в котором А. Х.Бенкендорф цитирует императора, о чем он сообщает с самого начала (здесь для нас важно употребление наречия «textuellement», имеющего значение 'текстуально, буквально, дословно', видимо, оправдывающее введение в официальное послание интеркаляции): Monsieur,
Je ne saurais mieux repondre а Votre honoree du 24 Novembre dernier qu'en Vous transmettant textuellement I'opinion de Sa Majeste I'Empereur...
' Милостивый государь, Лучшим ответом на ваше почтенное письмо от 24-го ноября будет дословное воспроизведение отзыва его императорского величества...'
[Пушкин, Т. 14, с.247; с.443]. Перевод иностранных имён собственных в неофициальных письмах -вообще чрезвычайно редкое явление. Примерно такое же количество русскоязычных вкраплений и во французских официальных письмах. Правда, несколько включений обнаружено в черновых вариантах. В одном из случаев это тоже имя собственное, и поэтому согласно существовавшей среди большей части образованного дворянства традиции его исконный облик в иноязычном тексте сохранён:
Je voudrais done etre I'editeur d'une gazette en nouspareille а la Сев.<ерная> Пчела.
'Итак, я хотел бы быть издателем газеты, во всем сходной с «Северной пчелой»
[Пушкин, Т.16, с.29; с.370].
Отсутствие данной интеркаляции в окончательной редакции, на наш взгляд, ещё раз подтверждает тот факт, что канон написания официальных писем требовал единообразия в языке. В указанном случае чётко прослеживается то, как в черновом варианте происходило формулирование мысли и её первичная шлифовка, а в последней редакции виден уже результат формальной обработки. Кстати, хотя в данном исследовании мы не ставили цели дифференциации черновых и беловых вариантов писем, все же нельзя не отметить принципиального различия между ними, поскольку, как очень определенно заметила Я.Л.Левкович, «черновик письма личного или делового часто не может быть приравнен к поступку, а является лишь размышлением на тему о поступке» [ Левкович, 265]. С этой же позиции, на наш взгляд, необходимо с осторожностью учитывать и языковые средства, употребленные в черновых набросках.
Конечно, несмотря на все данные выше объяснения, указанные факты являются отступлениями, практически недопустимыми в официальной переписке, Однако даже несмотря на строгие ограничения, иноязычные включения в официальных письмах присутствуют и относятся в основном к группе чистых фразовых интеркаляций (цитат) и инвентарных номенклатурных интеркаляций, что, на наш взгляд, объясняется социолингвистическими факторами - привычкой повседневного общения в «высшем свете» на французском языке и тем, что довольно часто независимо от условий общения корреспонденты воспринимали (или желали воспринимать) друг друга как светских собеседников. Данные отступления рисуют весьма яркую картину степени внедрения русско-французского билингвизма в сознание дворян первой половины XIX века. При этом, как все исключения, они подчёркивают правило, согласно которому ни переключения кодов, ни интеркаляции в официальных письмах в соответствии с установленными нормами не допускались.
Мы уже писали о том, что русский язык был языком государственной службы. Французский язык в таком качестве использовался редко, так как, по словам И.Паперно, «при общении людей, стоявших на разных ступенях социальной или служебной лестницы, французский, переключая общение в иную систему отношений, где русская табель о рангах не играла никакой роли, — был знаком интимности» [Паперно//га1тіепіа]. Однако в эпистолярном наследии А.С.Пушкина среди писем к графу А.Х.Бенкендорфу более 40% написано по-французски. Правда, многие из них являются черновыми, поэтому в целом их процент несколько ниже, но всё же весьма велик (имеются в виду основные варианты, переписанные набело). По содержанию и по структуре они представляют собой всё те же официальные письма, но на французском языке.
Тот факт, что изначально поэт обращался к Бенкендорфу по-русски, а первое французское письмо к данному адресату появляется только в 1829 году, как нам представляется, в какой-то степени может иллюстрировать цитированное выше утверждение, о смене языка в результате смены официальных отношений на неофициальные, но лишь в том плане, что активная коммуникация с Бенкендорфом на протяжении нескольких лет сделала отношение Пушкина к нему менее официальным. Переписка и личное общение с начальником III-его отделения стали для поэта привычными и дали основания для относительной свободы выбора языка для обращения к нему. Другими причинами появления французского языка в официальных письмах, на наш взгляд, были особые отношения Пушкина с правительством и уже начавшее формироваться к тому времени у его современников представление о нём как о великом русском поэте, что, несомненно, давало основания для некоторой вольности и отступлений от стандарта.
Лишь в некоторых письмах А.Х.Бенкендорфу употребление французского языка, на наш взгляд, может быть объяснено необходимостью переключения общения во внесословную плоскость. О такой необходимости может идти речь в нескольких письмах, содержащих просьбы за третьих лиц (таковы письма о назначении пенсии вдове генерала Раевского, об издании поэм Кюхельбекера), касающихся вопросов женитьбы А.С.Пушкина на Н.Н.Гончаровой и последующих денежных хлопот, связанных с заключением этого брака, то есть относящихся к сфере личных интересов. В то же время множество других французских писем поэта к А.Х.Бенкендорфу не говорят об интимности в их коммуникации и, на наш взгляд, ничуть не отличаются тематически и композиционно от русскоязычных посланий к тому же адресату. Иллюстрацией этого утверждения могут служить два следующих письма, в обоих из которых присутствуют просьбы о поездке и о публикации:
1. Милостивый государь
Александр Христофорович
Искренне сожалея, что желания мои не могут быть исполнены, с благоговением приемлю решение государя императора и приношу сердечную благодарность Вашему превосходительству за снисходительное Ваше обо мне ходатайство.
Так как следующие 6 или 7 месяцев остаюсь я вероятно в бездействии, то желал бы я провести сие время в Париже, что, может быть, в последствии мне уже не удастся. Если Ваше превосходительство соизволите мне испросить от государя сие драгоценное дозволение, то вы мне сделаете новое, истинное благодеяние.
Пользуясь сим последним случаем, дабы испросить от Вашего превосходительства подтверждения данного мне Вами на словах позволения: вновь издать раз уже напечатанные стихотворения мои.
Вновь поручая судьбу мою великодушному Вашему ходатайству, с глубочайшим почтением, совершенной преданностию и сердечной благодарностию, честь имею быть
милостивый государь
Вашего превосходительства
С.П.б. 1828 всепокорнейший слуга.
21 апреля Александр Пушкин.
[Пушкин, Т.14, 11].
2. Mon general,
M'etant presente ehez Votre Excellence et n'ayant pas eu le bonheur de la trouver
ehez elle, je prends la liberte de lui adresser la demande qu'elle m'apermise de lui faire.
Tandis que je ne suis encore ni marie, ni attache au service, j'aurais desire faire un voyage soit en France, soit en Italie. Cependant s'il ne me l'etait pas accorde, je demanderais la grace de visiter la Chine avec la missione qui va s'y rendre.
Oserais- je vous importuner encore? Pendant mon absence, M-r Joukovsky avait voulu imprimer ma tragedie, mais il n'en a pas regu d'autorisation formelle. Il me serait genant, vu mon manque de fortune, de me priver d'une 15-aine de mille roubles que peut me rapporter ma tragedie, et il me serait triste de renoncer a la publication d'un ouvrage que j'ai longtemts medite et dont je suis le plus content.
M'en rapportant entierement a Votre bienveillance, je suis, Mon Generale, de Votre Excellence
le tres-humble et tres-obeissant
7 janvier serviteur
1830. Alexandre Pouchkine.
Генерал,
Явившись к Вашему превосходительству и не имев счастья застать вас, я приемлю смелость изложить вам письменно просьбу, с которой вы разрешили к вам обратиться.
Покамест я еще не женат и не зачислен на службу, я бы хотел совершить путешествие во Францию или Италию. В случае же если оно не будет мне разрешено, я бы просил соизволения посетить Китай с отправляющимся туда посольством.
Осмелюсь ли еще утруждать Вас? В мое отсутствие г-н Жуковский хотел напечатать мою трагедию, но не получил на то формального разрешения. Ввиду отсутствия у меня состояния, мне было бы затруднительно лишиться полутора десятков тысяч рублей, которые может мне доставить моя трагедия, и было бы прискорбно отказаться от напечатания сочинения, которое я долго обдумывал и которым наиболее удовлетворен.
Всецело полагаясь на Вашу благосклонность, остаюсь, генерал, Вашего превосходительства нижайший и всепокорнейший слуга
7 января 1830. Александр Пушкин.'
[Пушкин, Т.14, 56, 397].
Очевидно, что выбор языка для писем не обусловлен тематически. Иной язык, возможно, объясняется прагматически: сменой речевого поведения, которую позволил себе А.С.Пушкин, понимающий свое место в русской культуре и обществе. При этом представляет интерес и тот факт, что французские письма А.Х.Бенкендорфа, которых среди всех писем начальника III-его Отделения к Пушкину всего 11%, как правило, являются ответами на французские обращения А.С.Пушкина, то есть коррелируют с языком предшествующих посланий. Кроме того, почти 97% официальных посланий Бенкендорфа к Пушкину написаны без интеркаляций на строго нормированном языке, что, на наш взгляд, также подтверждает отсутствие интимности в отношениях и перевода их в иную плоскость. Об этом также говорит и сама структура писем.
Официальные письма к женщинам в общем объеме официальной переписки занимают весьма незначительное место, однако среди имеющихся нами не было выявлено каких-либо существенных отклонений от бытовавших в первой половине XIX столетия канонов написания подобного рода корреспонденции.
Из переписки Пушкина официальными письмами к женщинам можно, на наш взгляд, считать его послания к Л.М.Алымовой, А.О.Ишимовой, поздние письма к А. А. Фукс и некоторые другие. Совершенно особый случай представляет его эпистолярное общение с Н.А.Дуровой, которая, несмотря на женский биологический пол, воспринимала себя как мужчину и, судя по всему, рассчитывала на соответствующее отношение к себе со стороны окружающих.
8 своих письмах к А.С.Пушкину она подписывается именем «Александр Александров», под которым и приобрела славу в боях Отечественной войны 1812 года, и везде, рассказывая о себе, употребляет формы мужского рода («я желал бы», «ещё хотел бы я», «я приеду сам», «я родился, вырос и возмужал», «преданный слуга ваш» и т.п.).
При этом ответы Пушкина, хотя и написаны единообразным, нормированным русским литературным языком, несколько нарушают правила написания официальных писем, так как не имеют традиционного обращения (за исключением первого письма из трех помещенных в собрании сочинений А.С.Пушкина, датированного 19 января 1836г., и строго соответствующего всем нормам официальной переписки).
Возможным объяснением, как нам представляется, может служить именно несоответствие биологического пола адресата гендерному и, следовательно, психологическая сложность выбора формулы обращения. Особенно ярко данное противоречие проявляется при анализе всех трех писем А. С.Пушкина Н. А. Дуровой. Так, в первом из них, которое, как уже было указано, оформлено строго по канонам официальной переписки, поэт обращается к ней «милостивый государь Александр Андреевич». Второе послание, написанное после знакомства с записками Надежды Андреевны, а значит, и с историей её жизни, наиболее полно, на наш взгляд, отражает сложность восприятия её личности Пушкиным, так как не имеет ни традиционного обращения, ни традиционной концовки, заканчиваясь несколько неопределенным «Весь Ваш А.П.». Подобный переход от обращения в мужском роде к «неопределенному» роду (по тексту письма невозможно определить пол адресата) может быть обоснован и тем фактом, что Пушкин отдал в набор переданные ему мемуары под названием «Записки Н.А.Дуровой», на что сама Н.А.Дурова в отчаянии пишет ему: «...Вы называете меня именем, от которого я вздрагиваю, как только вздумаю, что 20-ть тысяч уст его прочитают и назовут» [Пушкин, Т.16, с.125]. Последнее письмо также не имеет обращения, но обретает традиционное завершение (с обращением вновь в мужском роде) «с глубочайшим почтением и преданностию честь имею быть, милостивый государь, вашим покорнейшим слугою». Однако при всей сложности классификации переписки А.С.Пушкина с Н.А.Дуровой, нам представляется несомненным тот факт, что по основным характеристикам она вполне может быть отнесена к официальной.
Помимо вышеперечисленных по тематическим, лексическим, стилистическим параметрам к официальным могут быть отнесены и некоторые письма Пушкина к Наталье Ивановне Гончаровой (теще), но они очень часто ситуативно обусловлены, то есть их стиль и тон зависел от того, как складывались отношения поэта с матерью жены. В результате, несмотря на родственные связи, часть посланий Пушкина к ней имеет характер официальных, тем более что особенно близких и доверительных отношений между Пушкиным-мужем и матерью Натальи Гончаровой, по сути, никогда не было. Многие письма А.С.Пушкина к Н.И.Гончаровой продиктованы чувством долга и этикетом, а потому вполне возможно, что зачастую коммуникация между ними происходила в ареале высших коммуникативных функций на уровне регулируемого языкового поведения. В таких ситуациях послания поэта в наибольшей степени соответствуют нормам официальных, тогда как в менее напряженные моменты их тон становится более теплым, структура менее жесткой, лексика более разнообразной (появляются бытовые, разговорные слова (например, хандрить, поцаловать, собачки и др.)). Для подобных писем характерно описание мелких бытовых подробностей и новостей. Таково, к примеру, замечание о маленькой дочери А.С.Пушкина: «Маша просится на бал и говорит, что она танцовать уже выучилась у собачек. Видите, как у нас скоро спеют; того и гляди будет невеста» [Пушкин, Т.16, с.39 - 40].
И все же в большинстве случаев письма поэта к Н.И.Гончаровой соответствуют официальным. Еще более подчеркивает это утверждение тот факт, что первые послания (адресованные Наталье Ивановне еще до женитьбы на ее дочери) не только структурно и тематически соответствовали этикетным письмам подобного рода, но и были написаны на традиционном для светского обращения к женщине французском языке.
Письма к Л.М.Алымовой, А.О.Ишимовой, на наш взгляд, могут быть отнесены к официальным без специальных комментариев, поскольку они практически полностью соответствуют по содержанию и оформлению канонам этого жанра. Весьма важно при этом, что указанные послания (несмотря на женский пол адресатов и светскую традицию) были написаны по-русски. Например, письмо к Любови Матвеевне Алымовой, датированное мартом 1833 -январем 1837 г.:
Милостивая государыня
Любовь Матвеевна Покорнейше прошу дозволить г-ну Юрьеву взять со двора Вашего статую медную, там находящуюся.
С истинным почтением и преданностию честь имею быть, милостивая государыня
Вашим покорнейшим слугою Александр Пушкин
Схема языкового обеспечения континуума официальных писем в двуязычном коммуникативном пространстве столичных дворян-билингвов первой половины XIX века выглядит так:
Среди перечисленных в тексте параграфа признаков ареала высших коммуникативных функций в качестве основополагающих для нашего анализа можно выделить следующие:
1) официальные отношения между корреспондентами;
2) регулируемое речевое поведение;
3) осуществление коммуникации на нормированном, кодифицированном литературном языке (государственном);
4) преимущественно императивный выбор языка;
5) действие внешней цензуры и автоцензуры;
6) неспонтанный, селективный отбор языковых средств;
7) однородные тексты как результат коммуникации;
8) монологический характер организации текста.
Учитывая наличие / отсутствие данных признаков в проанализированных нами текстах официальных писем, можно схематически представить сам континуум данного вида писем:
Данная схема отражает удаление части текстов официальных писем (в целом около 46%) от центра ареала высших коммуникативных функций к его периферии за счет утраты некоторого количества признаков и определенное приближение данной части писем к ареалу непринужденного повседневного общения.
Так, в центре указанного ареала находятся русскоязычные послания, поскольку они обладают полным набором признаков, свойственных письменной коммуникации в ареале высших коммуникативных функций. Несколько удалены от центра ареала официальные письма на русском языке с французскими интеркаляциями, поскольку интеркалирование указывает на ослабленную регуляцию речевого поведения и отсутствие автоцензуры (признаки №2 и №5) и устраняет признак №7, то есть делает текст разнородным, что нехарактерно для данного ареала.
Тексты официальных обращений на французском языке отнесены нами к дальней периферии ареала высших коммуникативных функций, так как выбор в них не русского, предписанного канонами оформления официальной корреспонденции, а французского, светского языка не соответствует признакам №3 и №4 и нейтрализует официальность отношений между коммуникантами, переводя отношения во внесословную плоскость, то есть нивелирует основной признак ареала высших коммуникативных функций (№1). Еще дальше, на границе ареалов высших коммуникативных функций и неофициального непринужденного общения находится небольшая группа официальных писем на французском языке с русскоязычными интеркаляциями, которая характеризуется отсутствием признаков №1, 3, 4, а также №7. Однако все без исключения проанализированные нами официальные письма (независимо от языка, на котором они написаны) отличает отсутствие «коммуникативного комфорта», что не позволяет им проникнуть в ареал непринужденного повседневного общения.
Таким образом, официальные письма дворян первой половины XIX века стали своеобразным свидетельством русско-французского двуязычия данного сословия, доказав, что ареал высших коммуникативных функций у российских аристократов того времени обслуживали оба функционировавших в их коммуникативном континууме языка.
Конечно, ведущую роль играл русский язык, имевший статус языка официальных документов и обращений. Именно на нем написана большая часть проанализированных нами писем. Он являлся основным средством коммуникации в ареале высших коммуникативных функций в среде дворянства России первой половины XIX века.
Французский язык, употреблявшийся в официальных посланиях, мог выполнять две функции. Первая, подобная функции русского языка в аналогичных обращениях, - передача объективного содержания (подобное употребление, на наш взгляд, связано с традиционным употреблением французского языка в дворянской среде). Вторая заключалась в переведении официальных отношений во внесословную плоскость для устранения разрыва между людьми, имевшими разное служебное положение.
О том, что для российской аристократии был характерен не только билингвизм, но и бикультурализм, особенно красноречиво свидетельствуют официальные послания, содержавшие интеркаляции, хотя их процент довольно невелик. Даже строгие рамки ареала высших коммуникативных функций, которыми ограничивалось написание указанных писем, не могли окончательно победить двуязычное мышление и двуязычный, двухкультурный быт представителей элиты России. На наш взгляд, подобный факт демонстрирует глубоко укоренившуюся в их среде традицию осуществления коммуникации в «высшем свете», а часто и в семье на французском языке. В то же время довольно устойчивая норма и большой процент русскоязычных официальных писем являются подтверждением того, что русский язык в первой половине XIX века, хотя и не отошел еще от церковно-книжной традиции, все же, вопреки устоявшемуся мнению, не только не игнорировался, но и был основным в общении дворян в данном коммуникативном ареале.
Закономерности выбора и использования языковых средств в дружеских письмах
Как отмечают многие исследователи, восшествие на русский престол в 1801 году Александра I «открыло новую эру в русской культурной жизни, подвергавшейся жестоким ограничениям в 1790-е годы во время всё более и более репрессивного правления Екатерины II (1763 - 1796) и Павла I (1796 - 1801)» [Тодд, 1994, с.36]. Начавшиеся в связи с указанным событием изменения затронули многие сферы жизни общества. Мощный заряд энергии для последующего развития получили тогда и литература, и язык. Интереснейшим явлением, имевшим довольно серьезное значение для становления языка русской прозы и русского литературного языка в целом, стали дружеские письма. К концу XVIII - началу XIX века относится «волна реакции против напыщенного стиля, непригодного для выражения интимных чувств и личных отношений» (У.М.Тодд), и в поисках более простого и универсального стиля этот род посланий сыграл существенную роль. Правда, к 1830-м годам, как отмечает Я.Л.Левкович, «жанр «дружеского письма» становится пройденным этапом. Однако письмо по-прежнему сохраняет свою литературную значимость» [Левкович, 1988, с.294]. В связи с этим хронологически дружеские письма мы относим к 1810 - 1830-м годам.
В целом о дружеском письме в пушкинскую эпоху было написано и сказано уже немало. Известные ученые подробнейшим образом исследовали его структуру, тематику, стилистику. Многими из них указанное явление названо особым литературным жанром (Я.Левкович, Ю.Тынянов, У.Тодд и др.). Однако исследователи отмечают и то, что данный род писем «сохраняет специфику промежуточного рода высказывания» [Томашевский, 1990, с.432], и, следовательно, в наибольшей степени выявляет языковую компетенцию личности.
В наши задачи не входит рассмотрение дружеских писем с позиций отношения к ним как к особому литературному факту, и потому замечание Б. В. Томашевского в аспекте целей нашего исследования, является для нас особенно ценным. В связи с этим в отношении дружеского письма мы предпримем попытку анализа данного рода корреспонденции с точки зрения особенностей выражения в нем русско-французского билингвизма российской дворянской элиты и попытку определения закономерностей использования тех или иных лексических, стилистических средств обоих функционировавших в высшем обществе той поры языков.
Дружеская переписка дворян первой половины XIX века стала одним из самых ярких отражений взаимодействия в их быту и сознании двух культур и двух языков.
Конечно, при образовании, которое получали представители российской элиты в тот период, вполне возможно говорить во многих случаях и об их полиязычности, поскольку в их письмах довольно широко представлены помимо русского и французского также латинский, итальянский, немецкий, английский языки. Однако главными языковыми стихиями были, несомненно, русская и французская, последняя из которых приобщала дворян России не только к французской, но и ко всей европейской культурной традиции. Полиязычность, по мнению И.Паперно, являлась также конструктивным принципом построения текста дворянских писем рассматриваемого периода. На примере официальных посланий мы увидели, насколько трудно было представителям российской аристократии удерживать себя от интеркалирования в подобные тексты элементов другого языка. Естественно предположить, что в неофициальном общении этот процесс был выражен гораздо ярче.
Итак, пожалуй, самой яркой характеристикой дружеских писем первой половины XIX века является свободное совмещение в них двух языковых стихий - русской и французской. В то же время это их сочетание не было беспорядочным; оно имело определенные закономерности, которые и будут рассмотрены нами далее.
Анализ дружеской переписки А. С. Пушкина, П.А.Вяземского, К.Н.Батюшкова и Е.А.Баратынского позволяет утверждать, что основным языком дружеских писем был русский. Однако в их тексты могли быть включены иноязычные фрагменты разного рода. Их объем и характер зависели от тематики общения, эмоционального состояния, отношений между корреспондентами и других ситуативных переменных.
Мы уже отметили, что дружеское письмо сыграло свою роль в становлении языка русской прозы и тем самым оказало определенное влияние на развитие русского литературного языка. Я.Л.Левкович очень точно выразила суть этого явления, отметив, что оно культивировалось в пределах круга дворян первой трети XIX века. Вероятнее всего, что именно эта сознательная культивация и породила основные языковые особенности указанного рода корреспонденции. «Стилистически ориентированное на разговорность, наполненное словесной игрой, оно сочетало семантику домашних намеков, непринужденность тона с серьезными суждениями по литературным, политическим и другим вопросам» [Левкович, 1988, с.234].
Следует отметить, что наше понимание термина «дружеское письмо» несколько шире того, которое принято среди литературоведов. Мы считаем дружескими не только письма, соответствующие вышеприведенным канонам литературности, но и вообще эпистолярные послания, авторами и адресатами которых были мужчины (поскольку женское поведение, как уже указывалось, было в тот период гораздо строже регламентировано), имевшие между собой дружеские, непринужденные отношения. Таким образом, дружеские письма в нашем исследовании выделяются из общего массива писем дворян первой половины XIX века на основании социального пола корреспондентов и на основании отраженного в данных посланиях характера отношений коммуникантов, позволяющего отнести коммуникацию между ними к ареалу неофициального непринужденного общения. Данный принцип выделения не отменяет, конечно, необходимости анализа указанных эпистолярных посланий с учетом того, что в них очень часто наблюдается сознательное отношение авторов к написанию. Подобный осознанный подход к созданию дружеских посланий в переписке рассматриваемого периода проявляется во множестве фактов.
Так, сознательная (хотя иногда и неосознанная) установка авторов этих писем на использование языковых средств в русле европейской традиции, на отрыв от церковно-книжного языка, на наш взгляд, обусловила тот факт, что подобные послания писались в основном по-русски. Другая причина явного преобладания в них русского языка видится нам в том, что в дворянском коммуникативном континууме именно он обслуживал ареал непринужденного повседневного общения, то есть был языком общения в семье, в кругу близких друзей, о чем говорили многие исследователи (Паперно, Лотман, Швейцер, Лённквист и др.).
Кроме характера отношений между коммуникантами, выбора языка для переписки, на принадлежность дружеских писем к коммуникативному ареалу непринужденного повседневного общения указывает ориентированность их на разговорность и непринужденность, отмеченная многими учеными, а также довольно большая свобода в композиционном и этикетном отношении. В указанных письмах использовались обращения к адресатам и на «ты», и на «вы» (в зависимости от возраста корреспондентов, стадии их неофициальной коммуникации), строгих правил оформления данного рода корреспонденции не существовало, поэтому здесь могли не присутствовать традиционные формулы приветствия и прощания и т.п.
Как правило, в начале процесса эпистолярного дружеского общения в письмах всех указанных авторов присутствует русский язык, первоначально не содержащий иноязычных включений. Таковы первые письма А.С.Пушкина П.А.Вяземскому, В.А.Жуковскому и др. Такие послания, казалось бы, по тону весьма далеки от официальных обращений, но в то же время поначалу в них звучат ноты принужденности, а также ясно вырисовывается желание адресанта ее устранить. Данное утверждение могут подтвердить и слова в одном из первых писем Е.А.Баратынского П.А.Вяземскому: «Сближение с вами есть живейшее мое желание, и мне очень хочется напроситься на доброе ваше расположение» [Баратынский, 1987, с.164]. Это и несколько следующих посланий поэта к князю Вяземскому сохраняют свою чистоту от французских и других интеркаляций. Подобные начальные послания из общего корпуса переписки, по нашему мнению, можно было бы отнести к переходному типу от официальных к дружеским, однако они все же более тяготеют к дружеским, тем более что указанные письма, как правило, продолжают уже начавшееся до эпистолярного личное неофициальное общение. Обычно вскоре после первых «промежуточных» посланий двуязычное мышление адресантов дает о себе знать и в письмах появляются французские фразеологизмы, цитаты и т.п. В качестве иллюстраций могут быть приведены следующие предложения из вышеуказанной переписки:
Роман его, soit disant, вроде Жильблаза, заключает в себе одну только характерную черту: посвящение министру юстиции (soit disant - 'так сказать').
[Баратынский, 1987, с.180]. Вы имеете право сказать: on se m'arrache (on se m'arrache - 'меня разрывают на части').
[Баратынский, 1987, с.182]. Такому свободному включению иноязычных элементов способствовали не только близкие дружеские отношения, исключавшие церемонность как в общении, так и в языке, но и речевая практика дворянских салонов, а также готовые речевые формулы французского языка, имевшие широкое распространение в аристократической среде той эпохи. По словам И.Паперно, в рассматриваемый период, «чтобы облечь мысли в русскую форму, нужно было совершить некоторое творческое усилие, французскую они принимали автоматически».
Тем не менее, судя по имеющимся в нашем распоряжении сведениям, потребность в общении на родном языке, потребность в совершении этого творческого усилия была очень сильна среди культурной элиты российского общества. Одним из доказательств этого утверждения может служить эпизод из переписки Е.А.Баратынского с И.И.Козловым, относящийся к 1825 году, первое письмо к которому было написано по-французски. Французский язык, в основном игравший роль этикетного, на первый взгляд, кажется не вполне уместным в дружеском письме, содержащем типичные для этого жанра обращения «мой дорогой друг», «мой любезный Козлов». Однако следующее послание Баратынского содержит объяснение, раскрывающее причины подобного несоответствия:
Благодарю за милое письмо, очень рад, что, начиная писать ко мне по-русски, вы и меня разрешаете на то же. По большей части мы говорили с вами по-французски, оттого-то я и начал с вами переписку на языке, которого от долгого неупотребления я позабыл правописание и самые обороты. Возвращаюсь вместе с вами на отечественную почву.
[Баратынский, 1987, с.155 - 156]. Другими примерами ценности для дворянской элиты общения на русском языке могут служить фраза из письма В.И.Туманского В.К.Кюхельбекеру от 11 декабря 1823 года - «да пожалуйста, не приправляй писем своих французскими фразами» и отрывок из письма А.С.Пушкина брату от 27 июля 1821 года:
Я тебе буду отвечать со всевозможной болтливостью, и пиши мне по-русски, потому что, слава богу, с моими конституционными друзьями я скоро позабуду русскую азбуку. [Пушкин, Т.13, с.30].
Конечно, утверждение поэта о том, что он скоро позабудет русскую азбуку - преувеличение, но в то же время оно является показателем того, насколько употребление французского языка в аристократических кругах было автоматизировано. Это было связано, в первую очередь, с тем, что французское языковое поведение содержало в себе набор клише, которые механически воспроизводились в случае необходимости. Кроме того, как пишет И.Паперно, «французский язык сопровождал типовые роли», которые обычно приходилось играть дворянам в «высшем свете», тогда как «русский язык оставался языком индивидуальных ролей» [Паперно], проявлявшихся в коммуникативном континууме российских аристократов первой половины XIX века при неформальном дружеском общении.
Таким образом, именно интимная близость общения, ориентация на творчество и на индивидуальность делали русский язык приоритетным в дружеской переписке. Эти же факторы обусловили и то, что немало дружеских писем первой половины XIX века, несмотря на глубокое внедрение в дворянскую культуру французского языка, были написаны на русском языке, свободном от каких-либо иноязычных включений. В то же время принадлежность дружеского общения к ареалу непринужденного повседневного общения обусловила тот факт, что наиболее многочисленны среди данного рода корреспонденции письма, представляющие собой смешанные тексты. Среди них довольно многочисленна группа посланий, в которых французские интеркаляции единичны и в целом не нарушают впечатления единообразия языка. При этом стилистический диапазон лексики, использовавшейся в указанной переписке, был весьма широк, что зависело, в основном, от темы, обсуждавшейся в письме, и от целей, с которыми это письмо было написано.
Серьезное, высокое содержание в дружеской корреспонденции передается обычно высоким стилем русского литературного языка (об исключениях будет сказано далее), который при этом не исключает теплоты обращения. Такое языковое выражение получает, например, отношение в эпистолярном обращении к А.С.Пушкину его лицейского друга В.К.Кюхельбекера, известного своей чувствительностью:
Двенадцать лет, любезный друг, я не писал к тебе... Не знаю, как на тебя подействуют эти строки: они писаны рукою, когда-то тебе знакомою; рукою этою водит сердце, которое тебя всегда любило...[Пушкин, Т.16, с.85].
Похожее явление при обсуждении серьезных вопросов можно наблюдать и в письмах самого А.С.Пушкина (например, П.А.Вяземскому):
Некогда мне писать княгине - благодари ее за попечение, за укоризны, даже за советы, ибо все носит отпечаток ее дружбы, для меня драгоценной. - Ты конечно прав; более чем когда-нибудь обязан я уважать себя - унизиться перед правительством была бы глупость. [Пушкин, Т.13, с.139].
Однако в практике дружеских писем существует и иная цель в употреблении возвышенной лексики и архаичных грамматических форм - для создания комического, пародийного эффекта. Очень часто такое использование встречается в письмах А.С.Пушкина В.А.Жуковскому, причем используется лексика не просто высокого содержания, а церковнославянского характера. Это иллюстрируют следующие предложения: «Отче, в руце твои предаю дух мой»,
«Мне уже не будет ни надежды, ни предлога - страшно подумать, отче! Не брани меня и не сердись...» [Пушкин, Т.13, с.237]. Для того чтобы понять причину употребления А. С.Пушкиным такой лексики необходимо учитывать характер отношений между ним и В.А.Жуковским.
Как известно, Василий Андреевич занимал по отношению ко многим своим младшим современникам позицию учителя и наставника, и часто употреблял все силы и возможности, чтобы помочь им. При этом он помогал А.С.Пушкину улаживать не только проблемы семейного характера, конфликты с правительством, вопросы публикации произведений, но и всячески пытался указать ему его истинное предназначение и путь, по которому тот должен идти, чтобы быть «достойным своего гения». В связи с этим в письмах В.А.Жуковского возвышенная лексика употребляется, как правило, в своей основной функции, то есть для выражения высоких тем, среди которых, например, размышления об опасности для жизни, о таланте и предназначении А. С.Пушкина:
Прошу не упрямиться, не играть безрассудно жизнию и не сердить дружбы, которой дорога твоя жизнь. До сих пор ты тратил ее с недостойною тебя и с оскорбительною для нас расточительностию, тратил и физически и нравственно. Пора уняться. Она была очень забавною эпиграммою, но должна быть возвышенною поэмою. Не хочу попусту ораторствовать: лучший для тебя оратор есть твоя судьба; ты сам ее создал и сам же можешь и должен ее переменить. Она должна быть достойна твоего гения, и тех которые, как я, знают ему цену, его любят и потому тебя не оправдывают. [Пушкин, Т.13, с.204].
Многие корреспонденты отвечают своему наставнику соответственно, также используя высокий стиль и торжественные обороты, а также сентименталистские интонации. Ср.:
Вот, почтенный Василий Андреевич, моя повесть. Благодарю вас за участие, которое вы во мне принимаете, оно для меня более нежели драгоценно. Ваше доброе сердце мне порукою, что мои признания не ослабят вашего расположения к тому, который много сделал негодного по случаю, но всегда любил хорошее по склонности. Всей душой вам преданный Боратынский.
[Баратынский, 1987, с.139 - 140]. Однако иногда лексика возвышенного характера используется даже самим В. А.Жуковским аналогично его корреспонденту, то есть для создания комического, пародийного эффекта. Как правило, с такой функцией эта лексика используется в ответах А.С.Пушкину:
Ты, как я вижу, предал в руце мои только дух свой, любезнейший сын. А мне право до духу твоего нет дела: он жив и будет жив, ибо весьма живущ. Подавай-ка мне свое грешное тело, то есть свой аневризм. [Пушкин, Т.13, с.230].
И все же в целом для В.А.Жуковского прежде всего характерно использование возвышенной и нейтральной лексики в дружеских письмах. Разговорные и просторечные слова, в изобилии встречающиеся у А.С.Пушкина, П.А.Вяземского, К.Н.Батюшкова, его корреспонденции несвойственны. Данная особенность, на наш взгляд, объясняется тем, что В.А.Жуковский был культурным деятелем другого поколения, сознание которого формировалось на рубеже XVIII - XIX столетий. Как отмечает Б.В. Томашевский, Жуковский, как и А. И. Тургенев, были «воспитаны сентиментализмом и масонскими традициями, господствовавшими в доме Тургеневых ... ив университетском Благородном пансионе, где обучались братья Тургеневы и Жуковский» [Томашевский, 1990, с.434]. Для писем людей этого поколения было характерно «жанровое мышление (разные типы письма, разное стилистическое выражение тем разной высоты)» [Томашевский, 1990, с.434]. Представители следующего поколения пытались в своих посланиях преодолеть этот тип мышления, что отчетливо видно в текстах писем А.С.Пушкина, П.А.Вяземского, К.Н.Батюшкова и др. Конечно, процесс преодоления не совершился внезапно и окончательно. Многие эпистолярные послания указанных авторов продолжают традицию старшего поколения, что в большинстве случаев оправдано предметом рассуждения. Так, и у них высоким темам нередко соответствует высокая лексика и торжественные интонации, как, например, в письме А.С.Пушкина А.А.Дельвигу о судьбе декабристов после событий 14 декабря 1825 года:
С нетерпением ожидаю решения участи несчастных и обнародование заговора. Твердо надеюсь на великодушие молодого нашего царя. Не будем ни суеверны, ни односторонни - как французские трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира. [Пушкин, Т.13, с.259].
Часто подобные явления можно наблюдать и в тех письмах, в которых А.С.Пушкин и его корреспонденты размышляют о литературе. Такое языковое оформление указанной темы можно наблюдать в письме А.С.Пушкина П. А. Вяземскому от 6 февраля 1823 года:
Все, что ты говоришь о романтической поэзии, прелестно, ты хорошо сделал, что первый возвысил за нее голос - французская болезнь умертвила б нашу отроческую словесность. [Пушкин, Т.13, с.57].
Аналогичное соответствие содержания выразительным средствам - в письме А.С.Пушкина П.А.Вяземскому от 5 июля 1824, где, как и в первом отрывке, можно наблюдать не только книжную лексику, но и возвышенные метафоры:
Французы ничуть не ниже англичан в истории. Если первенство чего-нибудь да стоит, то вспомните, что Вольтер первый пошёл по новой дороге - и внёс светильник философии в тёмные архивы истории. [Пушкин, Т.13, с.102].
Однако в общей массе дружеских писем дворян «младшего» поколения (по сравнению с В. А. Жуковским, А. И. Тургеневым и некоторыми другими) подобных фрагментов очень мало, что связано, в первую очередь, с особым складом их сознания, отошедшего от сентиментализма предшествующей эпохи и близкого к «французской традиции просветительского, вольтерьянского скептицизма» [Томашевский, 1990, с.436]. По словам Б.В.Томашевского, «в своем творчестве человек этого склада исходил из ценностей общественного и внутреннего, субъективного порядка. Они были для него неоспариваемой данностью. Но в частном своем обиходе, в качестве эмпирической личности, он запрещает себе говорить о высоком и прекрасном прямо соответствующими словами» [Томашевский, 1990, с.436].
Конечно, общепринятые ценности сохранились в их письмах, но они были скрыты за шуткой, за разговорной, просторечной, а часто и бранной лексикой. Это явление Б.В.Томашевский назвал эвфемизмами высокого. Интересен тот факт, что далеко не все письма из корпуса писем дворянской элиты первой половины XIX века содержат в себе подобное словоупотребление. Они характерны, как мы уже отметили, для корреспондентов младшего поколения и очень часто отсутствуют даже в ответных посланиях корреспондентов старшего поколения. Если рассматривать, к примеру, переписку П.А.Вяземского с А. И. Тургеневым, то очень ярко эвфемизмы высокого отразились в письмах князя Вяземского, в то время как в ответных письмах А.И.Тургенева их очень мало, что связано с разницей эпистолярных позиций указанных авторов. Так, эпистолярные тексты А.И.Тургенева более близки по стилю к публицистической прозе, содержат больше серьезных рассуждений о политической и культурной обстановке, хотя в них присутствуют и бытовые детали. В ответах П. А. Вяземского гораздо больше обыденных, личных подробностей и соответствующей им лексики. Именно для Вяземского характерны в наибольшей степени забавные дружеские обращения (милый Тургешка, милая Тургешка, милая моя Шушка и т. п.), стилистически сниженная лексика (устал как собака, курва, дурак, пузо и др.). Мы уже говорили о том, что склад сознания А.И.Тургенева был близок к сознанию В.А.Жуковского и сформирован под влиянием других идейных течений, нежели склад сознания П.А.Вяземского, гораздо более близкий по духу пушкинскому. Пожалуй, этот факт сыграл далеко не последнюю роль в том, что именно в переписке П.А.Вяземского с А.С.Пушкиным наиболее полно отразились вышеописанные тенденции. Именно в ней издатели академического собрания сочинений А.С.Пушкина наиболее часто были вынуждены вместо бранной лексики, употребленной указанными авторами, ставить многочисленные цензурные точки, которые, впрочем, не скрывают общего впечатления и движения мысли:
Благодарствую, душа моя - цалую тебя в твою поэтическую <-------- > - с тех пор как я в Михайловском, я только два раза хохотал; при разборе новой пиитике басен и при посвящении <------------------------------------------------------------------------- > < > твоего. - Как же мне не любить тебя? как мне пред тобой не подличить... [Пушкин, Т.13, с.239].
В письмах К.Н.Батюшкова встречаем более изощренные, но от этого не ставшие более пристойными, выражения, например, в послании к Н.И.Гнедичу:
Скажи этим скотам, что я их люблю, хотя они ни мужеского члена не стоят оба.
[Письма К.Н.Батюшкова, 1989, с.69]. Однако и помимо бранных слов в этих письмах содержится немало слов и выражений, относящихся к пласту живой разговорной речи (например, рожа; рожица; голубчик; обжираться; тошно; меня пучит; мне брюхом хочется театра; я бы тебе уши выдрал; чорт знает когда выкарабкаюсь; ей богу; мать его в рифму; не расчухал; Христа-ради и многие другие). Например, см. в письме П.А.Вяземского А.С.Пушкину:
Какова твоя Татьяна пьяная в Невском Альманахе с титькою на выкате и с пупком, который сквозит из-под рубашки?
[Пушкин, Т.14, с.40].
Язык дружеского письма, таким образом, в весьма значительной степени ориентирован на разговорное словоупотребление. Кроме того, уже отмеченная тенденция авторов анализируемых нами писем к употреблению в их посланиях средств русского литературного языка в русле европейской языковой традиции находила свое воплощение как в формировании русского словаря отвлеченных, абстрактных понятий и явлений, так и в демократизации лексики. В связи с этим довольно частое явление в дружеской переписке рассматриваемого периода -фольклорные и фразеологические обороты. Особенно внимательны авторы этих писем к пословицам и поговоркам, которые рассеяны по текстам посланий. Некоторые из них можно назвать излюбленными. Они употребляются из письма в письмо. Такова, например, пословица «если брать, то брать, не то, что и совесть марать», которая у А.С.Пушкина имеет вариант «если брать, так брать, не то, что и когтей марать». Встречаются также пословицы, поговорки и устойчивые выражения типа «чин чина почитай», «не так страшен чорт, як его малюют», «у бога всего много», «по одежке тяни ножки», «все перемелется, будет мука», «от добра добра не ищут», «бог не выдаст, свинья не съест», «на воре и шапка горит», «на посуле, как на стуле», «ей-ей намерение благое, да исполнение плохое», «с ним и бог не волен», «собаку съел» и др.
Подобное свободное словоупотребление связано, по нашему мнению, еще и с тем, что в дружеской переписке дворян первой трети XIX века, особенно в пушкинском окружении, был создан особый «смеховой мир», вместивший в себя все разновидности шутки. Этот мир, по словам Б.В.Томашевского, представлял собой развернутую, напряженную систему ценностей, охватывающую все: от истинных ценностей до презренного и недостойного.
Если для корреспондентов А.С.Пушкина, П.А.Вяземского, Е.А.Баратынского старшего поколения характерна была установка смеяться над смешным и над тем, что достойно осмеяния, то для поколения указанных авторов эту тенденцию сменила всепоглощающая ирония. Как пишет о Пушкине Б. В. Томашевский, «о высоком можно и должно было писать в стихах и литературной прозе, в письмах, посвященных важным материям (французские письма к Чаадаеву, например). В стихах он писал так и об объективно значимом, и о личном - несчастная любовь, сердечные испытания, слезы, пени. Это можно потому что личное стало здесь общим и потому что между автором и читателем -защитный заслон поэтической условности» [Томашевский, 1990, с.437]. Исследователь указывает на парадокс, отличающий дружеское письмо первой трети XIX века, - в этом интимном жанре интимность оказывается запрещенной. «Интимность - в преображенном виде - становится достоянием литературы, предназначенной для публики» [Томашевский, 1990, с.437]. Указанный запрет на интимность всячески подчеркивается избираемой для дружеских писем лексикой.
Некоторые из русскоязычных писем А.С.Пушкина к друзьям и родственникам (к брату Льву) выходят за пределы дружеских и издавна привлекали к себе внимание исследователей. Это письма о греческой революции и о поездке на Кавказ и в Крым. Ученые считают, что эти письма служили набросками для задуманных А.С.Пушкиным автобиографических записок или же являлись уже частью указанных записок [см. Фейнберг, 1976]. Всем этим посланиям свойственна повествовательная манера, стилистическая отточенность, исторический масштаб и т. п., то есть они несут следы очень тщательной обработки. Если письма о греческой революции исследователи относят к замыслу несохранившихся «Записок» Пушкина, то письмо ко Льву Сергеевичу Пушкину «Б.В.Томашевский назвал ... «развитым путевым очерком», Г.О.Винокур -«образчиком особого литературного жанра - путешествия» [см. Левкович, 1988, с.248], при этом практически все пушкиноведы считают указанные письма первыми попытками Пушкина образовать повествовательный язык прозы. Кстати, письмо к А.А.Дельвигу, датируемое приблизительно серединой декабря 1824 -первой половиной декабря 1825 года, вызвало много вопросов по жанровой принадлежности. Несмотря на то, что оно имеет эпистолярное обрамление, в десятитомном собрании сочинений А.С.Пушкина под редакцией Томашевского из переписки это письмо исключено. При жизни поэта литературная часть письма была перепечатана в приложении к третьему изданию «Бахчисарайского фонтана». Таким образом, очевидно, что вопросы жанровой принадлежности, а также высокая степень литературности, отличающая вышеперечисленные письма, не позволяет нам рассматривать их в корпусе дружеских.
Также на общем фоне дружеских писем выделяется другое уже упоминавшееся нами письмо А.С.Пушкина брату Льву, датированное сентябрем -октябрем 1822 года, которое, пожалуй, можно считать образцом письма-наставления, поучения, причем написанного под влиянием французских нравоучительных очерков XVIII века. Указанное послание написано целиком по-французски, без каких бы то ни было иноязычных включений, что не характерно ни для дружеского письма вообще, ни для писем поэта к брату в частности.
Выбор французского языка, на наш взгляд, связан именно с содержанием послания, ведь, как мы уже отмечали, в коммуникативном континууме российских дворян было множество ситуаций, при которых приоритет отдавался одному из языков под влиянием саморегулирования. Так, французский язык избирался для великосветских разговоров или для обсуждения возвышенных тем.
Рассматриваемое письмо А.С.Пушкина к брату, хотя и не было написано с заведомо литературной целью, несёт на себе отпечаток жанра нравоучительного очерка; это подтверждается темой послания, а также его афористической формой:
Vous aurez affaire aux hommes que vous ne connaissez pas encore. Commencez toujours par en penser tout le mal imaginable: vous n'en rabattrez pas de beaucoup.
'Тебе придется иметь дело с людьми, которых ты еще не знаешь. С самого начала думай о них все самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком сильно ошибешься
[Пушкин, Т.13, с.49, 524].
Ещё один случай исключения составляют послания к П.Я.Чаадаеву. Эти письма отличаются несколько более высоким контекстом, чем основная масса дружеских писем того времени. Однако как раз «главное содержание дружбы Пушкина и Чаадаева состояло в интеллектуальном общении (подчас заочном), во взаимном притяжении или отталкивании философских, исторических, нравственных убеждений» [Друзья Пушкина, Т.1, с.490]. Это даёт основания предположить, что французский язык здесь выбран, как наиболее развитый и богатый язык западноевропейской культуры для передачи сложных абстрактных мыслей и понятий, для «метафизических выражений». Сам Пушкин писал об этом Чаадаеву так:
Mon ami, je vousparlerai la langue de I'Europe, elle m'estplus familiere, que la notre, et nous continuerons nos conservation, commencees jadis a Sarsko-Selo...»
'Друг мой, я буду говорить с вами на языке Европы, он мне привычнее нашего, и мы продолжим беседы, начатые в своё время в Царском Селе...'.
[Пушкин, Т.14, с.187, 430]. Как отмечает И.Паперно, Пушкин и «не мог отвечать ему иначе, — он в письмах всегда старался попасть в тон собеседнику, и если французский был языком писем Чаадаева, да и «нерусского ума» Чаадаева вообще, — французский был обязательным костюмом Пушкина в общении с Чаадаевым, само воспоминание о котором заставляло его переходить на французский» [Паперно]. Это иллюстрирует, например, письмо А.С.Пушкина П.А.Вяземскому:
Не понимаю, за что Чедаев с братией нападает на реформацию, с. <'est> a d.<ire> un fait de l'esprit Chretien. Ce que le Christianisme y perdit en unite il le regagna, [par [cet] ce fait], en popularite.
' . то есть на известное проявление христианского духа. Насколько христианство потеряло при этом в отношении своего единства, настолько же оно выиграло в отношении своей народности'.
[Пушкин, Т.14, с.205, 434]. Подобное интеллектуальное общение было также содержанием дружбы А.С.Пушкина с Н.Н.Раевским (сыном), переписка с которым велась тоже на французском языке, хотя и допускала небольшие русскоязычные интеркаляции, например:
Гаврила Пушкин est un de mes ancetres, je I'ai peint tel que je I'ai trouve dans I'histoire et dans lespapiers de ma famille.
' Гаврила Пушкин - один из моих предков, я изобразил его таким, каким нашел в истории и в наших семейных бумагах'.
[Пушкин, Т.14, с.46; 395].
Другая группа дворянских дружеских писем рассматриваемого периода отличается наличием иноязычных (в основном, конечно, французских) интеркаляций. Поскольку это явление очень долго не имело четкого определения, оно не было подвергнуто серьезным исследованиям, и специфика интеркаляции не изучалась. Конечно, подобные факты не оставались незамеченными, но исследовались они непоследовательно и в основном с точки зрения употребления интеркаляций в художественных текстах со стилистическими функциями. Что же касается исследования интеркаляции в спонтанной речи билингвов (устной и письменной), то, как отмечает, А.Е.Карлинский, «здесь успехи следует признать более чем скромными» [Карлинский, 1990, с.131].
Конечно, дружеское письмо, как мы уже писали, многими исследователями признается литературным жанром, что говорит о малой степени спонтанности при его написании. В то же время среди корпуса посланий, относящихся к дружеской переписке первой трети XIX века, (например, среди писем А.С.Пушкина) среди тщательно проработанных черновиков писем к друзьям встречается немало писем, наскоро набросанных на бумагу и сразу же отосланных. Многие факты указывают на то, что некоторые письма А.С.Пушкина (особенно относящиеся к периоду 1820 - начала 1830-х годов) писались без черновиков. Об этом часто говорит в них и сам автор. Например, в письме П.А.Вяземскому от 28 января 1825 года из Тригорского:
Пишу тебе в гостях [за] с разбитой рукой - упал на льду с не с лошади, а с лошадью: большая разница для моего наезднического самолюбия.
[Пушкин, Т.13, с.137].
Доказательствами отсутствия черновиков у некоторых писем служит их оформление. Таково наличие исправлений, различных вариантов слов и выражений, даже расположение текста в разных направлениях, как в письме А. С. Пушкина князю Вяземскому, написанному в конце января 1825 года из Михайловского, в котором сам поэт замечает: «Лист кругом; на сей раз полно» [Пушкин, Т.13, с.139], то есть замечания расположены «по кругу» на полях.
Таким образом, далеко не во всех случаях написания дружеских писем им предшествовала длительная обработка, и об определенной степени спонтанности мы говорить все же можем, а, следовательно, можем и обращать внимание на интеркаляцию с точки зрения ее возникновения в спонтанных письменных текстах. Еще более подтверждает это право, на наш взгляд, и ориентация на разговорное употребление языка, то есть, какой бы обработке ни подвергались тексты дружеских писем, они все же должны были отражать тенденции живого употребления языка в разговорной практике.
Наиболее частым явлением в дворянских письмах первой половины XIX века является фразовая интеркаляция, то есть вклинивание в текст на одном языке цельнооформленных сегментов из другого языка. Как уже было отмечено в § 2 главы I, фразовая интеркаляция имеет много подтипов от бинарного иноязычного словосочетания до целого иноязычного высказывания, включенного в состав сложного предложения на втором языке.
Пожалуй, самый распространенный вид фразовых интеркаляций - это французские цитаты. В основном российскими аристократами цитируются французские культурные деятели (Вольтер, Руссо, Дидро, Ламартин и многие другие писатели, мыслители и т.п.). Чаще всего цитаты являются придаточными предложениями в составе сложноподчиненных, иногда представляют собой прямую речь, встречаются и стихотворные французские цитаты: А.С.Пушкин - П.А.Вяземскому (март 1823 года):
В таком случае должно смотреть на поэзию, с позволения сказать, как на ремесло. Руссо не впервой соврал, когда утверждает que c'est leplus vil de metiers. Pas plus vil qu'un autre. что это самое подлое ремесло. Не подлее других.'
[Пушкин, Т.13, с.59]. Е.А.Баратынский - И.В.Киреевскому (ноябрь 1831года): Ne pas perdre du temps c'est en gagner, говорил Вольтер. 'Не терять времени - это значит выиграть время...'
[Баратынский, 1987, с.222]. А.С.Пушкин - П.А.Вяземскому (1 сентября 1828 года):
Быть может некогда восплачет обо мне стих Гнедича (который теперь здесь) в переводе его Вольтерова Танкреда:
Un jour elle pleurera l'amant qu'elle a trahi; Ce cozur q'elle a perdu, ce согш qu'elle dechire.
'Когда-нибудь она оплачет любовника, обманутого ею, Сердце, потерянное ею, сердце, терзаемое ею...'
[Пушкин, Т.14, 26, с.337].
Помимо французской литературы и французских мыслителей цитации подвергаются и французские пословицы:
Поэтическое сравнение это напомнило мне французскую пословицу: tel maitre, tel valet.
'. каков хозяин, таков и слуга.'
[Пушкин, Т.16, с.142, 390].
Довольно часто цитируются на французском высказывания общих знакомых из «высшего света», например:
Скажи мне, милый мой, шумит ли мой Пленник? A-t-il produit du scandale, пишет мне Orlof, voila l'essentiel. произвел ли он скандал, <пишет мне > Орлов, вот что существенно'. [Пушкин, Т.13, 51, с.524].
Столь часто встречающееся в дворянских письмах первой половины XIX века цитирование имеет, на наш взгляд, две функции. Во-первых, это создание интертекста, приобщение к европейским культурным ценностям и авторитетам. Это относится преимущественно к цитированию европейских классиков, просветителей XVIII века и т. п. Во-вторых, по словам И.Паперно, «введение в свой текст отрезка чужого, равносильно введению иной точки зрения», поскольку «письмо — это не только отдельная реплика диалога, который представляет собой переписка, но и одновременно модель всего диалога в целом, и строится оно диалогически — как воображаемый разговор с адресатом. Поэтому письмо постоянно сталкивается с необходимостью цитировать реплику собеседника — реальную или воображаемую» [Паперно..].
Вы скажете: c'est bon a dire, и я пойму вас, но не так c'est bon a faire (c'est bon a dire - 'легко сказать'; c'est bon a faire - 'легко сделать').
[Баратынский, 1987, с.194]. Ты скажешь, qu'ilfaut avoir le diable au corps pour faire des vers par le temps qui court. '. что надо быть одержимым, чтобы по нынешним временам сочинять стихи'.
[Пушкин, Т.13, 289, с.557]. Ты его когда-то назвал Le poete de notre civilisation. Быть так, хороша наша civilisation.
'. поэт нашей цивилизации. . цивилизация'.
[Пушкин, Т.13, 89, с.527].
Также довольно много в анализируемых письмах примеров французских эпентез, то есть иноязычных предложений (простых, сложных или придаточных в составе сложных, где главная часть на русском языке), вставленных в основной текст, но оформленных в соответствии с правилами языка-источника. Очень часто подобные интеркаляции сложно объяснить объективными причинами (ни лингвистическими, ни социальными, этическими). Как отмечают исследователи, указанные французские включения могут быть объяснены либо какими-то субъективными ассоциациями, либо автоматизированностью, неосознанностью употребления «вследствие привычки говорить и думать на двух языках» (см. И. Паперно):
Он исписал листов 1000, чтобы доказать, qu'il nepeut exister d'etre intelligent Createur, мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души.
'. что не может быть существа разумного, творца и правителя.'
[Пушкин, Т.13, с.92, 528].
Ты что ли накормил Воейкова бешеною травою? Он точно с цепи сорвался. Il a atteint le sublime de l'impertinence. Ума тут нет, но это лучше ума.
'...В дерзости он достиг совершенства...'
[Пушкин, Т.14, с.28, 388]. Счастья мне не было. Il n'est de bonheur que dans les voies communes.
'. Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах'.
[Пушкин, Т.14, с.151,424]. Особенно характерно это явление для переписки А.С.Пушкина с наиболее близкими корреспондентами, такими, как П.А.Вяземский, Л.С.Пушкин, П.А.Плетнев и некоторые другие, а также для переписки П.А.Вяземского с А. И. Тургеневым, то есть для ареала непринужденного неофициального общения, в котором нет необходимости прибегать к автоцензуре, саморегулированию. В то же время следует отметить, что для писем разных дворянских авторов в разной степени характерны как французские эпентезы, так и французские цитаты. Так, например, у Е.А.Баратынского, К.Н.Батюшкова и др. более часты французские цитаты, тогда как у А.С.Пушкина, П.А.Вяземского, П.А.Катенина преобладают французские эпентезы.
Речевые кальки очень редки (особенно по сравнению с двумя другими, охарактеризованными выше, видами интеркаляции). Как правило, они используются для создания игры слов, которая часто не поддается адекватному переводу на русский язык, например:
Как помнится мне, в разговоре со мною о сей покупке ты ни о какой сумме не говорил, ты мне сказал - Я продам тебе по весу Екатерину, а я сказал, и по делом ей, она и завела при дворе без мены (baise-mains). 'baise-mains - целование рук' .
[Пушкин, Т.15, с.16, 312].
Среди бинарных вставок наиболее распространены так называемые bon-mots, устойчивые выражения, фразеологизмы, клише. Часто они не могут быть переведены на русский язык так же точно и лаконично, как выглядят во французском, например:
Если б я не знал, что вы bon vivant, я не осмелился бы написать к вам в таком вкусе писульку. '. человек, любящий пожить, весельчак.'
[Пушкин, Т.16, с.142, 390].
Часто бинарные вставки обозначают специфические для дворянского быта явления и понятия - «un petit dejeuner» (легкий завтрак), «feux-frais» (непредвиденные расходы), «satain laine» (шерсть с шелком), «hors d'oeuvre» (мелочи, несущественное) и др. В связи с тем, что для салонного общения очень часто использовалась французская языковая культура, среди фразовых интеркаляций довольно много выражений, служащих для оформления высказывания, способов обработки и подачи материала, мысли, например, «a la lettre» - 'буквально', «toute reflexion faite» - 'в сущности говоря', «par exellence» -'по преимуществу' и др. Особенно характерны интеркаляции указанных типов для писем П. А. Катенина:
Нет ли у тебя знакомого греколога, который мог бы en vile prose рабски переложить крошечные два стихотворения Сафы.
'. презренной прозой.'
[Пушкин, Т.16, с.32, 372].
Одиночество Робинсона при мне, правда; но он был царь в своей пустыне, а я не имею и сей petite consolation.
'. маленького утешения.'
[Пушкин, Т.16, с.103, 387].
Причина употребления подобного рода устойчивых оборотов и выражений заключается, на наш взгляд, в том, что они зачастую принадлежат системе французского языка и употребляются автоматически. Кроме того, по утверждению И.Паперно, «смена языка подчеркивает отмеченность малого текста в большом», а выбор французского языка связан с влиянием французской культуры на специфику жизни и поведения российских аристократов рассматриваемого периода, а также с принадлежностью создания bon-mots к указанной культуре.
Однако в текстах дворянских дружеских писем весьма широко представлены и инвентарные интеркаляции, обозначающие иноязычные бытовые реалии или культурные понятия, которые тоже, как правило, не переводятся, но, по словам И. Паперно, «не потому, что принадлежат лишь системе одного языка, а потому, что универсальны, космоязычны, как и все термины» [Паперно]. Таковы, например, лексемы deficit (дефицит),), brochure (брошюра), bevues (ошибки, оплошности, промахи), delicatesse (деликатность), resume (резюме, выводы), memoires (записки, воспоминания), allusions (намеки). Вероятнее всего, большая часть этих понятий так же, как и бинарные вставки в виде клише и устойчивых сочетаний, с трудом поддавалась переводу и этот перевод не всегда в полной мере передавал содержание термина. В связи с этим интересен тот факт, что слово «bevues» в русскоязычных письмах чаще всего не переводилось, а сам А.С.Пушкин писал о нем в письме к брату Льву:
Душа моя, как перевести по-русски bevues? - должно бы издавать у нас журнал Revue des Bevues.
' оплошности, промахи . обозрение промахов.'
[Пушкин, Т.13, с.54, 525].
Потом это выражение встречается неоднократно, например, в послании к П.А.Вяземскому: «...а теперь сообщай из Москвы в Одессу замечание на какую-нибудь глупость Булгарина, отсылай его к Бирукову в П.<етер>Б.<бург> и печатай потом через 2 месяца в revue des bevues» [Пушкин, Т.13, с.97].
Среди французских инвентарных интеркаляций наиболее распространены в текстах писем номинативные и номенклатурные (например, vivandier -маркитант, porte-feuille - портфель, calembourg - каламбур), что связано с диалогом русской и французской культур, результатом которого было заимствование предметов, понятий и соответствующих им названий. Однако встречаются и редундантные интеркаляции, то есть вклинивание в текст иноязычных слов, аналогичные которым уже есть во втором языке. В данном случае интеркалированным в русский текст может быть определенное понятие, уже существовавшее в русском языке, выражаемое нарицательными существительными, (например, motion - предложение, etrenne - новогодний подарок, chute - падение и др.), а также имена собственные, традиционно записывавшиеся латиницей (Dumas, Voltaire, Chalikof, Tolstoy, Alexandrine, Trigorskoe и т.п.), которые подобно бинарным вставкам и французским эпентезам, на наш взгляд, выявляют характерную для российских дворян рассматриваемого периода привычку мыслить и говорить на двух языках, то есть это явление имеет не прагматические, а скорее психологические причины.
Для определения места дружеских писем в коммуникативном и языковом континууме российских дворян-билингвов первой половины XIX века необходимо учитывать следующие признаки ареала непринужденного повседневного общения:
1) неофициальные отношения между корреспондентами, «ощущение коммуникативного комфорта» (Нещименко);
2) ослабленная регулируемость речевого поведения;
3) использование для коммуникации как нормированного, кодифицированного литературного языке, так и других социальных и территориальных разновидностей языка;
4) свободный выбор языка;
5) отсутствие внешней цензуры и ослабленность автоцензуры;
6) спонтанный отбор языковых средств;
7) смешанные тексты как результат коммуникации;
8) диалогический способ организации текста.
Конечно, в связи с письменной реализацией дружеских писем у них есть некоторые особенности (такие, как низкий уровень спонтанности при написании, высокая степень доступности для чтения и передачи друг другу), указывающие на то, что этот жанр находится на пересечении ареалов высших коммуникативных функций и непринужденного повседневного общения. Однако большинство коммуникативных и текстовых признаков все же дают основания утверждать, что в целом эти письма относятся к ареалу непринужденного повседневного общения.
Языковое обеспечение континуума дружеских писем может быть представлено в виде следующей схемы:
Таким образом, очевидно, что для дружеских писем дворян первой половины XIX века, как и для официальных, наиболее характерен русский язык. Как уже отмечалось, это было связано с тем, что авторы большинства этих посланий сознательно культивировали жанр дружеского письма, разрабатывая его стилистические и языковые особенности. Русский язык в указанных текстах можно наблюдать в двух его разновидностях: первая была представлена единообразным русским языком без иноязычных вкраплений и имела два вида -сниженный, с преобладанием разговорной, просторечной лексики и высокий, с преобладанием возвышенной лексики и торжественных интонаций (при этом первый вид был гораздо более распространенным).
Вторая разновидность была представлена русским языком, содержавшим французские интеркаляции. Среди фразовых интеркаляций наиболее широко были представлены иноязычные эпентезы и цитаты, наиболее ярко отражавшие как билингвизм, так и поликультурность представителей российской аристократии первой половины XIX века. Инвентарные интеркаляции, менее распространенные, чем фразовые, имели не меньшее значение, поскольку демонстрировали высокую степень вхождения французской культуры в русскую дворянскую, а также автоматизированность употребления французских слов и понятий, а также французского оформления для русского содержания.
В дружеской переписке присутствовали и письма на французском языке (однородном или, чаще, с единичными русскими интеркаляциями), однако их число очень невелико. В эпистолярных текстах А.С.Пушкина к его регулярным адресатам, по нашим данным, таких посланий лишь около 10, почти все они отмечены в обращениях к П.Я.Чаадаеву и братьям Раевским. 3 случая относятся к переписке поэта со Львом Сергеевичем Пушкиным, что составляет около 7,5% от общего числа писем Александра Сергеевича к брату. Ответы на франкоязычные дружеские послания, как правило, коррелируют с ними в выборе языка для осуществления коммуникации.
Очевидно, что перечисленные нами различные виды дружеских писем, относясь к ареалу непринужденного повседневного общения, все же занимают разное положение относительно центров коммуникативных ареалов, что демонстрирует следующая схема:
Как следует из схемы, к центру ареала непринужденного повседневного общения нами отнесены дружеские письма на русском языке с французскими интеркаляциями, поскольку они обладают всеми восемью признаками текстов ареала непринужденного повседневного общения. При этом смешение генетически и стилистически разнородных языковых средств в них (при преобладании русского как языка интимного бытового общения) в наибольшей степени подтверждает, на наш взгляд, спонтанность отбора этих средств, ослабленную регулируемость речевого поведения и, следовательно, наличие полного коммуникативного комфорта в отношениях корреспондентов.
Несколько ближе к периферии ареала непринужденного повседневного общения находятся дружеские письма на однородном русском языке, так как они не вполне соответствуют признаку №7 ареала непринужденного повседневного общения. Кроме того, например, стилизация под церковнославянские тексты, о которой будет подробнее сказано далее в данном параграфе, выявляет также нарушение признака №6, обнаруживая селективный отбор языковых средств.
На периферии ареала непринужденного повседневного общения находятся дружеские письма на французском языке, поскольку французский, как мы уже отмечали, был языком светского общения, не исключавшего бытовых разговоров, но не дававшего ощущения коммуникативного комфорта, а потому использованный в данного рода письмах французский язык демонстрирует частичную утрату признака №1 указанного коммуникативного ареала. При этом послания на французском языке, содержащие русские интеркаляции, то есть так называемые «смешанные» тексты, свидетельствующие о неофициальности отношений и о слабой регулируемости речевого поведения, находятся все же ближе к центру ареала непринужденного повседневного общения, нежели находящиеся на дальней периферии письма на однородном французском языке, утратившие также признак №7. При этом послания на однородном французском языке, по нашим наблюдениям, отличаются от других подвидов дружеских писем содержательно - чаще всего это философские или нравоучительные рассуждения монологического типа (как, например, письма А.С.Пушкина к П.Я.Чаадаеву или письмо к брату Льву (сентябрь - октябрь 1822 г.)), то есть в них отсутствует и признак №8.
Таким образом, диалог русского и французского языков, наблюдаемый в текстах дружеских писем аристократов первой половины XIX века демонстрирует сложность коммуникативного континуума российских аристократов и всей русской дворянской культуры того времени, максимально соотнесенной с европейской традицией, когда, по словам И.Паперно, «не знание французского языка, а именно двуязычность была нормой для русского культурного человека» и «двуязычность стала синонимом культурности, знаком принадлежности к русской культуре» [Паперно].
Закономерности выбора и использования языковых средств в мужских письмах к женщинам
Коммуникативный континуум российской аристократии первой половины XIX века был сложно организован в гендерном аспекте, поскольку мужские и женские социальные роли были строго разграничены, а отношения между мужчинами и женщинами регламентировались целой системой этикетных требований. Ряд правил регулировал и письменную коммуникацию между представителями «сильного» и «слабого» пола.
Среди писем российских дворян-мужчин первой половины XIX века к женщинам, как уже было сказано, можно выделить послания к знакомым, родственницам, невестам и как особый вид - письма к женам. Подобная дифференциация, на наш взгляд, весьма целесообразна, поскольку указанные письма четко различаются по своим структурно-языковым особенностям. Если письма к женщинам классифицировать по степени близости, доверительности отношений между адресатами, то схематически эта классификация может выглядеть следующим образом:
Таким образом, основание пирамиды образуют письма к знакомым, невестам, любовные письма, которые писалась, как правило, на однородном французском языке. Русскоязычные интеркаляции в них были довольно редким явлением, переключения кодов практически не наблюдалось. Особенно строго были регламентированы письма к невестам, а также к их близким родственницам.
Вообще, принято считать, что этикетным языком при общении мужчин и женщин в «высшем свете» был французский. Действительно, это было так при официальном общении, то есть в ареале высших коммуникативных функций, поскольку в данном случае коммуникация была строго регламентирована. Кроме этого признака о принадлежности писем к знакомым, невестам к указанному коммуникативному ареалу говорит и тот факт, что выбор языка в данном случае был императивным, в основном, со строгим соблюдением нормы, отбор языковых средств - селективным, а потому и тексты, созданные в результате такой языковой деятельности были гораздо более однородными, гомогенными, чем тексты, созданные в ареале непринужденного повседневного общения.
Именно по причине строгих этикетных предписаний письма к знакомым женщинам, к родственницам (которые к тому же были носителями социальной функции) и к невестам, как правило, писались по-французски. Таковы, например, в эпистолярном наследии А.С.Пушкина послания к Е.М.Хитрово, П.А.Осиповой, А.П.Керн, А.Н.Вульф и многим другим представительницам слабого пола, в переписке П.А.Вяземского - письма к Н.Д.Шаховской, большинство обращений к А. А. Воейковой. Особенно это касалось писем к женщинам, девушкам, вызывавшим сильный интерес, увлеченность или влюбленность адресанта. На первый взгляд, отнесение любовных писем к уровню общения, близкому к официальному, кажется необоснованным, поскольку таких корреспондентов чаще всего уже связывали довольно близкие отношения (например, А.С.Пушкин и А. П. Керн), или же к этому было большое стремление (например, начало отношений А.С.Пушкина с Н.Н.Гончаровой). Однако обращение к женщине, особенно при таком возвышенном характере отношений требовало написания писем на французском языке, что, в свою очередь, вовлекало авторов в своеобразную игру по мотивам французской куртуазной культуры и литературы. То есть в таких случаях, по словам И.Паперно, «французский как язык любви ... тянул за собой целый комплекс ассоциаций, связанных с французскими романами. Так отношения оказывались включенными в систему со своими правилами и традициями, становились почти ритуальными, легко предугадываемыми» [Паперно]. В этом отношении очень характерным образцом французского любовного письма и по структуре, и по языковым формулам нам представляется письмо А.С.Пушкина к А.П.Керн (25 июля 1825, Михайловское):
J'ai eu la fablesse de vous demander la permission de vous ecrire et vous l'etourderie ou la coquetterie de me lepermettre. Une correspondance ne mene a rien, je le sais; mais je n'ai pas force de resister au desir d'avoir un mot de votre jolie main.
Votre visite a Trigorsky m'a laisse une impressione plus forte et plus penible, que celle qu'avait produite jadis notre rencontre chez Оленин. Ce que j'ai mieux a faire au fond de mon triste village, est de tdcher de ne plus penser a vous. Vous devriez me le souhaiter aussi, pour peu que vous ayez de la pitie dans l'dme - mais la frivolite est toujours cruelle et vous autres, tout en tournant des tetes a tort et a travers, vous etes enchantees de savoir une dme souffrant en votre honneur et gloire.
Adieu, divine ; j'enrage et je suis a vos pieds...
'Я имел слабость попросить у вас разрешения вам писать, а вы -легкомыслие или кокетство позволить мне это. Переписка ни к чему не ведет, я знаю; но у меня нет сил противиться желанию получить хоть словечко, написанное вашей хорошенькой ручкой.
Ваш приезд в Тригорское оставил во мне впечатление более глубокое и мучительное, чем то, которое некогда произвела на меня встреча наша у Олениных. Лучшее, что я могу сделать в моей печальной деревенской глуши, - это стараться не думать больше о вас. Если бы в душе вашей была хоть капля жалости ко мне, вы тоже должны были бы пожелать мне этого, -но ветреность всегда жестока, и все вы, кружа головы направо и налево, радуетесь, видя, что есть душа, страждущая в вашу честь и славу. Прощайте, божественная; я бешусь и я у ваших ног...'
[Пушкин, Т. 13, с.192, 539]. В этом роде писем также существуют определенные эпитеты, клише, специальные формулы, которые варьируются, но остаются в рамках канона, (например, divine- божественная, a vos pieds - у ваших ног и т.п.). Однако самое главное в них - легкая, точная, выразительная передача тончайших оттенков чувств. По словам Л.Гроссмана, «во всем этом сказываются явственные отзвуки той французской словесной культуры, которая с такой отчетливостью внесла принципы изощренных бесед в теорию оформления писем» [Письма женщин, 1997, с.5].
К этому же уровню можно, на наш взгляд, отнести и письма к родственницам старшего поколения (в основном, к матерям), выступавшим в роли носительниц социальной функции. В коммуникативном континууме российских дворян отношения с ними также весьма строго регламентировались этикетом и предписывали для коммуникации французский язык. На единообразном французском писали письма к матерям (а часто и сестрам) А.С.Пушкин, Е. А. Баратынский и др.
Однако двуязычная культура «высшего света» отражалась и на этом уровне общения, поскольку очень часто язык этих посланий не был абсолютно однородным и содержал русские интеркаляции. Даже приведенный выше отрывок из письма А.С.Пушкина А.П.Керн несмотря на свой облик классического любовного письма содержит русскую инвентарную интеркаляцию русской фамилии Оленин. Вообще следует отметить, что подобные интеркаляции вовсе не редкость в переписке мужчин-аристократов того времени с женщинами. Чаще всего интеркалированными во французский текст оказываются русские имена, фамилии, географические названия (как правило, это чистые редундантные интеркаляции). Вместе с тем эти же имена собственные в других французских письмах записаны латиницей, то есть строгих правил в данном случае не придерживались. Ср.:
Je suppose, Madame, qu'a Riga vous etes plus au fait des nouvelles
Europeennes que je ne le suis a Michailovsky.
'Я полагаю, сударыня, что вы в Риге больше знаете о том, что делается в Европе, чем я в Михайловском '.
[Пушкин, Т.13, с.203; 542]. ...mais comme on sera bien aise de me savoir hors de Михайловское, j'attends qu'on m'en signifie l'ordre.
'...но так как кое-кому доставит большое удовольствие мой отъезд из Михайловского, я жду, что мне предпишут это '.
[Пушкин, Т.13, с.208; 544].
При этом затранскрибированные латиницей русские слова могли в разных письмах (даже одного и того же автора) иметь различный облик (например, Micha'ilovsky и Michailovsky, Pskov и Pskoff и т.п.). Этот факт, как и само интеркалирование указанных имен собственных, вероятно, может быть объяснен тем, что письма к женщинам, несмотря на их регламентированность, все же находились ближе к периферии ареала высших коммуникативных функций, а потому иноязычные включения были допустимыми, причем их графический облик был не принципиален (тем более что правила транскрибирования русских слов в тот период, очевидно, еще не сложились окончательно).
Однако помимо дублирования имен собственных, в письмах к женщинам, так же, как и в дружеских письмах (хотя и гораздо реже), содержатся номинативные интеркаляции:
Je suppose, Madame, que mon brisque depart avec un Фельд-Егерь vous a surpris autant que moi.
'Полагаю, сударыня, что мой внезапный отъезд с фельдъегерем удивил вас столько же, сколько и меня'.
[Пушкин, Т.13, с.294; 558]. Встречаются и бинарные вставки (которые тоже весьма редки), например:
Mon pere me donne 200 paysant que j'engage au lombard, et vous, chere Princesse, je vous engage a etre ma посаженная мать.
'Отец мой дает мне 200 душ крестьян, которых я заложу в ломбард, а вас, дорогая княгиня, прошу быть моей посаженной матерью'.
[Пушкин, Т.14, с.81; 403].
Наличие указанных интеркаляций подтверждает, на наш взгляд, расположение писем к женщинам на периферии ареала высших коммуникативных функций, однако их малое количество (особенно по сравнению с дружескими письмами мужчин) и довольно однородный французский язык этих посланий доказывает их явную первоначальную ориентацию на указанный ареал.
Лишь изредка письма, относимые к первому уровню общения по приведенной классификации, полностью нарушают каноны. Обусловлены эти нарушения, в основном, эмоциональным состоянием авторов. Таково, например, письмо А.С.Пушкина невесте от 29 октября 1830 года. Он настолько обеспокоен судьбой Натальи Гончаровой, находившейся в «давно уже зачумленной» Москве и не подававшей о себе известий, что отбрасывает в сторону требования этикета и переходит на русский язык:
Милостивая государыня Наталья Николаевна, я по-французски браниться не умею, так позвольте мне говорить вам по-русски, а вы, мой ангел, отвечайте мне хоть по-чухонски, да только отвечайте.
[Пушкин, Т.14, с.118].
Кстати, по словам Я.Л.Левкович, «позднее сам факт сочетания французской речи с искренностью чувства кажется ему [Пушкину] невозможным» [Левкович, 1988, 310]. Полагаем, что это утверждение отнится именно к интимным чувствам и отношениям. Как видим, и в данной разновидности писем нет четких границ, что доказывает существование таких переходных текстов, формально относящихся к указанной разновидности, но по содержанию не соответствующих ей.
Согласно приведенной выше классификации ко второму уровню отношений относится группа писем к женщинам, с которыми у адресантов непринужденные отношения, то есть это действительно дружеское общение с женщинами, которые оцениваются скорее в общечеловеческом плане, чем в их отнесенности именно к женскому полу. По нашим наблюдениям над языком писем к женщинам вообще, чем более непринужденные, доверительные отношения связывают корреспондентов, тем более разнообразен язык их писем. В связи с этим вышеописанные послания (соответствующие II уровню) - это преимущественно французские тексты, но допускающие большее количество русскоязычных интеркаляций, а иногда и переключение кодов, что указывает на промежуточное положение этого типа писем в коммуникативном континууме дворян между ареалами непринужденного повседневного общения и ареалом высших коммуникативных функций при тяготении к ареалу непринужденного повседневного общения.
В переписке А. С. Пушкина указанный характер имеют многие его обращения к жене П.А.Вяземского, Вере Федоровне, к сестре, Ольге Сергеевне Пушкиной (в замужестве Павлищевой), и некоторые др. Например, письмо к О. С.Пушкиной:
Милая Оля, благодарю тебя за письмо, ты очень мила, и я тебя очень люблю, хоть этому ты и не веришь. Si ce que vous dites concernant le testament d^. <нна> Л.<ьвовна> est vrai, c'est tresjoli de sapart. Au vrai j'ai toujours aime ma pauvre tante, et je suis fdche que Chalikof ait pisse sur son tombeau. Няня исполнила твою комиссию, ездила в Св. <ятые> горы и отправила панихиду или что было нужно. Она цалует тебя, я также. Твои троегорские приятельницы несносные дуры, кроме матери. Я у них редко. Сижу дома да жду зимы.
'Если то, что ты сообщаешь о завещании А.Л., верно, то это очень мило с ее стороны. В сущности, я всегда любил тетку, и мне неприятно, что Шаликов обмочил ее могилу
[Пушкин, Т.13, с.127; 533].
Письма А.С.Пушкина к В.Ф.Вяземской имеют свои особенности в языковом оформлении. Так, многие из этих посланий являются приписками в письмах П. А.Вяземского к жене, но присутствуют и самостоятельные обращения. В связи с этим интересен тот факт, что самостоятельные письма А.С.Пушкина гораздо чаще написаны на французском языке - чистом или с небольшими русскоязычными интеркаляциями, в то время как в приписках к письмам П. А. Вяземского почти во всех случаях наблюдается переключение кодов. Как правило, начало пушкинских обращений к княгине - русское, затем происходит переключение на французский язык. Среди небольших по объему обращений встречаются и чистые русскоязычные:
Виноват я перед Вами, княгиня. Простите великодушно. На днях явлюсь к Вам с повинною. Цалую Павлушу.
[Пушкин, Т.14, с.68].
Большое количество русскоязычных обращений А.С.Пушкина к В. Ф.Вяземской, на наш взгляд, обусловлено, прежде всего, непринужденными и теплыми отношениями, которые постепенно сложились между ними. Об этом говорил сам Пушкин в своих письмах, это доказывает и тот факт, что именно Веру Федоровну поэт просил быть посаженной матерью на его свадьбе.
Как уже не раз отмечалось, языком интимного, непринужденного общения в среде российских дворян первой половины XIX века был русский язык. Проведенный выше анализ дружеских писем (авторами которых были мужчины) подтверждает мысль о том, что при неофициальных отношениях между корреспондентами русско-французский билингвизм дворянской элиты России указанного периода получал наиболее яркое выражение, реализуясь в виде смешанных текстов (в основном русскоязычных с французскими интеркаляциями различного характера).
Непринужденные, дружеские отношения между мужчиной и женщиной в обществе российских аристократов первой половины XIX-го столетия в эпистолярном общении получали иное выражение. В данном случае русский язык как язык ареала непринужденного общения вступал в противоречие, противоборство с господствовавшей этикетной традицией, предписывавшей обращение к женщинам на французском языке, порождая такое явление, как переключение кодов.
Что касается писем А.С.Пушкина к В.Ф.Вяземской, то их особенности, по нашему мнению, можно объяснить, во-первых, тем, что русскоязычные начала писем А. С. Пушкина являются закономерным продолжением тоже русскоязычных писем мужа Веры Федоровны, П.А.Вяземского; как правило, даже тон писем П.А.Вяземского и А.С.Пушкина в подобных случаях совпадает. Во-вторых, очевидна большая спонтанность при написании «приписного», присоединяемого послания по сравнению с подготовленным самостоятельным письмом, которое неизбежно несло на себе печать дворянского этикета и - соответственно -продиктованных им речевых и коммуникативных норм.
Последняя разновидность писем к женщинам - письма к женам - в предложенной нами схематической классификации представляет собой вершину пирамиды и соответствует высшему уровню неофициальности, близости отношений между коммуникантами, что, естественно, выражается в характерных особенностях указанных посланий.
Исследователи-пушкиноведы считают, что к 1830 - м гг. жанр «дружеского письма» изживает себя, но его традицию продолжают письма к женам (см., например, Левкович, 1988). Очевидно, что домашняя переписка предполагает, в основном, бытовую тематику, но в данном случае она способствует не только восполнению биографий «именитых мужей», воссозданию их образа жизни, но и дает весьма подробные характеристики их душевного состояния, духовного развития, что во многом обусловлено именно максимальной близостью отношений между корреспондентами.
Сразу же необходимо отметить, что в дворянском обществе были весьма существенные различия в отношениях между мужчиной и его невестой и между мужчиной и его женой. Первые, как правило, относились к ареалу высших коммуникативных функций и регулировались целой системой строгих этикетных требований. Супружеские же отношения, как правило, перемещались в ареал неофициального непринужденного общения (во всяком случае, ближе к этому ареалу) и отличались обычно большей интимностью, хотя диапазон этой интимности и непринужденности в разных семьях, в разных обстоятельствах весьма значительно различался. Что касается брака А.С.Пушкина с Н.Н.Пушкиной, П.А.Вяземского с В.Ф.Вяземской, Е.А.Баратынского с А.Л.Баратынской, то, судя по письмам, характер их отношений вполне соответствует ареалу неофициального непринужденного общения. Это могут подтвердить и слова А.С.Пушкина, объясняющие вместе с тем и языковые особенности писем к женам: «Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат» [Пушкин, Т.14, с.112].
Прежде чем приступить к анализу выбора и использования языковых средств в письмах российских аристократов к женам необходимо отметить, что нередко образ женщины-дворянки первой половины XIX века отличался от того стереотипа, какой сложился в сознании современного человека, вероятнее всего, под влиянием остроты спора славянофилов и западников, а также - под воздействием классических литературных произведений, зачастую не совсем верно истолкованных (в первую очередь, это касается романов А.С.Пушкина «Евгений Онегин» и Л.Н.Толстого «Война и мир»).
Принято считать, что женщины аристократических кругов были гораздо менее грамотны по сравнению с мужчинами того времени и практически не владели русским языком. Основания для подобных умозаключений кроются в системе женского образования и воспитания второй половины XVIII века, когда французский язык действительно считался основной и едва ли не единственной необходимостью для дворянок. Однако уже к началу XIX века (особенно после Отечественной войны 1812 года) русский язык в женском образовании стал практически обязательным, и редкая российская дворянка не владела им. Конечно, мужчины по традиции получали в то время более глубокое образование, но женское образование во многих дворянских семьях было тоже довольно основательным. Об этом говорит, на наш взгляд, то, что дети большинства дворян - и девочки, и мальчики - чаще всего обучались вместе.
То, что русский язык был хорошо известен многим представительницам российской знати в наибольшей степени подтверждают письма дворян к женам. Так, долгое время считалось, что Наталья Николаевна Гончарова (Пушкина) и ее сестры получили весьма скромное домашнее образование, но материалы архивов позволяют говорить о том, что дети Гончаровых получили образование значительно выше среднего, причем языкам в их обучении уделялось немало внимания. Они основательно изучали русский, французский, а также немецкий и английский языки (см. Ободовская, Дементьев 1975). Другие женщины, чьи имена можно встретить на страницах мемуаров о первой половине XIX века, чьи судьбы были связаны с талантливыми деятелями той эпохи, чаще всего были не менее образованными.
Как отмечает Я.Л.Левкович, «Н.Н.Пушкина - самый частый корреспондент поэта. По количеству писем, ей написанных, соперничать с ней может только Вяземский, первые письма к которому лежат у самых истоков пушкинской переписки. Вяземскому больше чем за 20 лет знакомства Пушкин отослал 72 письма, жене - за 17 месяцев разлуки - 78 писем» [Левкович, 1999, с.295]. Конечно, следует учитывать, что далеко не все письма, отосланные А. С. Пушкиным Вяземскому, сохранились, и скорее всего их было гораздо больше, но тем не менее 78 писем за 17 месяцев разлуки - цифра очень красноречивая. Именно письма А. С. Пушкина к Наталье Николаевне Пушкиной как наиболее полный источник и взяты нами в качестве основы для анализа языковых особенностей и проявлений русско-французского билингвизма в этом роде писем, а для подтверждения типичности обнаруживаемых фактов используются также письма П. А.Вяземского к жене Вере Федоровне Вяземской и Е. А. Баратынского к супруге Анастасии Львовне Баратынской. Всего же из посланий мужей к женам нами проанализировано 137 текстов, давших богатый материал для исследования.
Итак, письма к женам чаще всего представляют собой смешанные тексты, основным языком которых является русский как язык ареала непринужденного общения, язык семейный и интимный. Многие письма А.С.Пушкина и Е. А. Баратынского написаны даже на однородном русском языке без интеркалирования иноязычных элементов. При этом используется обычно разговорный вариант русского языка, бытовая, обиходная, а часто и просторечная лексика, лексика с разговорными (уменьшительно-ласкательными) суффиксами, фразеологические обороты разговорного, некнижного характера и т.п.:
Какая ты умнинькая, какая ты миленькая! какое длинное письмо! как оно дельно! благодарствуй, женка. Продолжай, как начала, и я век за тебя буду бога молить. Заключай с поваром какие хочешь условия, только бы не был я принужден, отобедав дома, ужинать в клобе. Каретник мой плут; взял с меня за починку 500руб., а в один месяц карета моя хоть брось...
[Пушкин, Т.15, с.31].
Не можешь вообразить, какая тоска без тебя. Я же все беспокоюсь, на кого покинул я тебя! на Петра, сонного пьяницу, который спит не проспится, ибо он и пьяница и дурак; на Ирину Кузьминичну, которая с тобою воюет; на Ненилу Ануфриевну, которая тебя грабит. А Маша-то? что ее золотуха и что Спасский? Ах, женка душа! Что с тобою будет? Прощай, пиши.
[Пушкин, Т.15, с.30].
Значительно в меньшем объеме (по сравнению с письмами А.С.Пушкина), но также весьма регулярно пласт живой разговорной речи оказывается задействованным в посланиях Е.А.Баратынского к Анастасии Львовне Баратынской (дружок мой Настенька, детки, Степка, Соничка и др.), П. А. Вяземского к Вере Федоровне Вяземской (срамница, умница, свинья, лапушка, Пашинька, Машинька и др.). В письмах А.С.Пушкина к Н.Н.Пушкиной, кроме того, очень много (даже больше, чем в дружеских письмах) русских народных пословиц и поговорок (душа просит, да мошна не велит; было бы корыто, а свиньи найдутся; на чужой сторонке и старушка божий дар; взялся за гуж, не говори, что не дюж; через пень колоду валю; ус да борода - молодцу похвала, выду на улицу, дядюшкой зовут и др.). Так же, как пословицы и поговорки, поэту импонировала простонародная лексика, которую он постоянно вводил в свои тексты. Об этом писали многие исследователи. Так, например, Я.Л.Левкович отмечает, что «просторечное «брюхата» Пушкин всячески отстаивал в разговорном языке. П.А.Плетнев вспоминал: «Пушкин бесился, слыша, если кто про женщину скажет: «она тяжела» или даже «беременна», а не «брюхата» - самое точное и на русском языке употребляемое» [цит. по Левкович, 1988, с.309]. Именно это слово А.С.Пушкин употреблял в своих письмах по отношению к жене, Наталье Николаевне.
Как уже было сказано, тексты писем к женам, как правило, - смешанные, поскольку неофициальные непринужденные отношения располагают к употреблению лексических средств разных языков и разных вариантов языка. Так, в письмах к женам имеется значительное число французских интеркаляций. Характер их практически такой же, как и в дружеских письмах, то есть присутствует большое количество фразовых и инвентарных интеркаляций. Среди фразовых интеркаляций на первом месте французские эпентезы, далее следуют французские цитаты (число которых значительно ниже, чем в дружеских письмах):
Я остановился у Нащокина. Il est lege petite maitresse. Жена его очень мила.
'Квартира у него щегольская.'
(А.С.Пушкин - Н.Н.Пушкиной) [Пушкин, Т.16, с.110; 388].
Обедал я у Кутайсовых с Шепелевым и Дурновой, которая говорит que vous etes tres jolie: не правда ли, что она очень мила? что вы очень хорошенькая...'
(П.А.Вяземский - В.Ф.Вяземской) [Пушкин, Т.14, с.13; 336]. На другой день в книжной лавке встретил я Н.<иколая> Раевского. Sacre chiene, сказал он мне с нежностию, pourquoi n'etes-vouspas venu me voir? - Animal, отвечал я ему с чувством, qu'avez-vous fait de mon manuscrit petit-Russien?
'Собачий сын ... почему ты не зашел ко мне? - Скотина, - ... что ты сделал с моей малороссийской рукописью?'
(А.С.Пушкин - Н.Н.Пушкиной) [Пушкин, Т.15, с.77; 319].
Весьма значительно число различных видов инвентарных интеркаляций, среди которых преобладают редундантные, номенклатурные и номинативные:
Чедаева, Орлова, Раевского и Наблюдателей (которых Нащокин называет les treize) еще не успел увидеть. '... тринадцать <апостолов>...'
(А.С.Пушкин - Н.Н.Пушкиной) [Пушкин, Т.16, с.111; 389]. Чем больна Кат.<ерина> Ив.<ановна>? ты пишешь ужасно больна. следственно есть опасность? с нетерпением ожидаю твой bulletin. '. бюллетень.'
(А.С.Пушкин - Н.Н.Пушкиной) [Пушкин, Т.16, с. 51; 374]. ...У него застал я его дочерей и Всеволжского le cocu, который скачет из Казани к Вам в П.<етер>Б.<ург>. '. рогоносца.'
(А.С.Пушкин - Н.Н.Пушкиной) [Пушкин, Т.15, с.77; 319]. Довольно часто встречается смешение как генетически, так и стилистически разнородных языковых средств в пределах одного текста, например, в письмах П.А.Вяземского В.Ф.Вяземской:
Прими мою благодарность и мой поцалуй - куда? дураков цалуют в лоб, следовательно, умниц в <—> - за твою исправность. Все было сделано, как должно. Я рад, что княжнушки слышали Mle Sontag, но они говорят о ней как-то очень спесиво.
[Пушкин, Т.14, с.105].
Ответ Бенкендорфа похож на жеманство старой <----------------- >: je ne sais pas filer le parfait amour et surtout avec le gouvernement.
'...я не умею заниматься возвышенной любовью и особенно с правительством'.
[Пушкин, Т.14, с.14; 336].
Итак, очевидно, что письма к женам, как правило, относятся к ареалу неофициального непринужденного общения. Это подтверждает межличностный характер общения, интимная, бытовая тематика, слабая регулируемость речевого поведения, а также языковые особенности указанных посланий, главными из которых является использование русского языка как основного коммуникативного средства (что характерно для вышеназванного ареала), часто в его разговорном или даже просторечном вариантах, спонтанный отбор языковых средств, а также свободное создание смешанных текстов с многочисленными инвентарными и фразовыми интеркаляциями (чаще всего редундантными, чистыми номенклатурными и номинативными, а также цитатами и эпентезами).
Таким образом, письма к женщинам, как и предыдущие рассмотренные нами типы, довольно сложно строго разграничить, тем более что во многих посланиях формальные показатели не соответствуют содержательному уровню.
В целом коммуникативное пространство эпистолярного обращения к женщинам характеризуется отнесенностью к обоим коммуникативным ареалам.
Так, письма к знакомым светским женщинам, невестам и любовные письма, написанные на единообразном французском языке, находятся практически в центре ареала высших коммуникативных функций, который у российских аристократов обслуживался в случае общения с женщинами именно освященным этикетом французским языком. Следовательно, эта разновидность текстов обладает всеми признаками, характерными для названного ареала. Всеми 8-мью признаками, характеризующими ареал непринужденного повседневного общения, обладает и группа смешанных текстов на русском языке с многочисленными французскими интеркаляциями, относящаяся к центру второго коммуникативного ареала (непринужденного повседневного общения).
На периферии ареала высших коммуникативных функций находятся письма на французском языке с русскими интеркаляциями, поскольку в них наблюдаются ослабленные признаки №2,5,6 и отсутствие признака №7. В ареале непринужденного повседневного общения к ближней периферии отнесены эпистолярные послания на однородном русском языке, поскольку, несмотря на явно выраженный признак № 1 - главный для данного ареала, во многих из них утрачен признак №7.
Закономерности выбора и использования языка в женских письмах
Письма, авторами которых являются женщины-дворянки первой половины XIX века, среди общего количества проанализированных нами писем этого периода составляют довольно небольшой процент (из почти 2000 текстов - 126 женских, то есть несколько более 6%). Причина этого - традиционная маскулинность нашей культуры, связанная с тем, что издавна доступ к образованию, искусству, к государственной и научной деятельности получали преимущественно мужчины; женщины же почти всегда оставались за пределами этих сфер, в результате чего достижения культуры в течение долгого времени принадлежали, в основном, мужчинам. Это касается и XIX века, когда женские имена в культуре лишь начинали появляться, но основу по-прежнему составляли мужские. Естественно, что и эпистолярное наследие столичных дворян, создававших в первой половине указанного столетия произведения культуры (преимущественно литературные), как представлявшее наибольшую ценность для потомков, во-первых, было гораздо лучше изучено, во-вторых, широко публично обнародовано. Доступ к женским письмам, напротив, сильно ограничен. В основном, изучать их можно лишь в архивах, поскольку даже те редкие письма, которые были опубликованы, как правило, приводятся сразу же в переводе с французского языка, на котором они чаще всего написаны. Однако нам представляется возможным хотя бы в общих чертах охарактеризовать проявления русско-французского билингвизма в женском эпистолярном наследии благодаря публикации и описанию некоторых писем А.П. Керн, А.О. Смирновой-Россет, Н. Н. Пушкиной и ее сестер, А. В. Якушкиной, а особенно - благодаря переписке А. С. Пушкина, в которую включены письма к нему Н.О. Пушкиной, О.С. Пушкиной, А.П. Керн, Анны Н. Вульф, П.А. Осиповой, Е.А. Карамзиной, З.Н. Волконской, Е.К. Воронцовой, Е.М. Хитрово, Н.И. Гончаровой, Е.М. Завадовской, А.О.Смирновой, А.А. Фукс, А.А. Трубецкой, а также послания В.Ф.Вяземской к А.С.Пушкину и к мужу, П.А.Вяземскому. Особенно ценно то, что женские эпистолярные послания, помещенные в академическом издании сочинений А.С.Пушкина в томах «Переписки», так же, как и другие письма, сохранили свой первоначальный облик, а их переводы даны в отдельных разделах («Переводы иноязычных текстов»).
Рассмотренные нами женские письма имеют ряд характерных особенностей, зависевших от разных причин. В первую очередь это касается, конечно, выбора языка для осуществления коммуникации. В связи с этим необходимо отметить, что уже в 1820-е гг. в мужском употреблении происходит значительное расширение функций русского языка (охват помимо бытовой сферы дружеского общения). В женском употреблении этот процесс протекает гораздо медленнее, поскольку, как отмечают исследователи, у представительниц слабого пола в значительно большей степени развита способность покоряться установившимся правилам, в том числе и способам изъяснения. Кроме того, «для женщин образцы речи и речевые привычки гораздо более значимы, чем для мужчин. <...> Женщины более чем мужчины, склонны пользоваться готовыми речевыми формами, которые «давно готовы и всем известны», в том числе и привычным, предписанным для известных случаев французским языком» [Маркелова Г.В., 2004, с.84].
В связи с вышесказанным становится понятно, почему большинство женских писем первой половины XIX века франкоязычны, а также почему они содержат намного меньше интеркаляций по сравнению с мужскими. Характер же имевшихся в подавляющем большинстве указанных текстов интеркаляций тоже был отличен от подобных явлений в мужских письмах.
Как и все предыдущие разновидности писем, женские эпистолярные тексты трудно охарактеризовать однозначно, поскольку внутри этой группы присутствуют различные по своим языковым особенностям послания. В принципе, большинство этих писем написано на французском языке, который по-прежнему оставался ведущим как в общении мужчин с женщинами, так и при обращении женщин к мужчинам и друг к другу. В основном по-французски писались послания к родственникам, к светским знакомым, пригласительные и благодарственные письма.
Однако у этого правила были исключения. К ним относятся многие послания А.О.Смирновой-Россет к знакомым, довольно часты русскоязычные эпистолярные обращения и у А.П.Керн. Этот факт, на наш взгляд, может быть объяснен тем, что, начиная с 1830-х гг., русский язык, во многом под влиянием творчества А. С.Пушкина, постепенно завоевывает авторитет (в том числе и среди «прекрасной половины» дворянства), становясь все более пригодным для выражения мельчайших оттенков чувств и мыслей, а французский медленно отодвигается на задний план. Еще более характерно это для 1840-х годов, а именно к этому времени относится большинство опубликованных писем А. О. Смирновой-Россет и А. П. Керн. Кроме того, немаловажное значение имеет здесь и языковая (и идейная) установка пишущих. Так, А. О.Смирнова-Россет по этому поводу писала: «Нельзя сказать, что я русская Sevigne, но однако ж похвально русской барыне писать по-русски» [Смирнова-Россет, 1990, с.461]. Еще одной причиной преобладания русского языка в переписке конкретно А. О. Смирновой-Россет, как нам кажется, можно назвать инокультурное окружение, вызывавшее ностальгию и дававшее стимул для употребления русского языка. При этом сама Александра Осиповна отмечала еще одно преимущество использования русского языка при эпистолярном общении за границей - из Флоренции она писала В.А.Жуковскому: «Как приятно в Европе писать варварским языком, что хочешь говори, уже верно не прочтут. Нет, в матушке России хоть по-халдейски напиши, и то на почте разберут» [Смирнова-Россет, 1990, с.458].
В связи со всеми вышеперечисленными причинами письма А. О.Смирновой-Россет имеют очень много общего с дружескими письмами дворян-мужчин того времени не только в плане сознательной установки на употребление русского языка, но и в отношении отражения в указанных текстах русско-французского билингвизма. Так, среди фразовых французских интеркаляций в переписке А.О.Смирновой-Россет с В.А.Жуковским присутствуют и бинарные вставки (достопримечательности заслуживают une prolongation de sejour ('продолжительного пребывания')), и французские эпентезы (...Сонюшке нет времени писать, ей надо болтать в красной гостиной, и les amis absents n'existent pas pour elle('. отсутствующие друзья не существуют для нее')), но преобладают цитаты:
...«Je vais d'agrafer mon surtout militair, cette toilette me fait tout I'effet de la toilette d'un condamne», - me dit il. Ай да матушка Россия. ' ...«Я застегну на все пуговицы мой военный сюртук. Это одеяние действует на меня, как одеяние осужденного, - сказал он мне»...'
[Смирнова-Россет, 1990, с.463]. Аналогичные примеры можно найти и в письмах А.П.Керн к П.В.Анненкову: Впрочем, Euphrosine мне сказала, когда я после ее смерти выразила при встрече с нею это сомнение: «Elle n'a aime ve sa viepersonne autant que VfousJ! Vous etiez son ideal!»
«Никого на свете она не любила, как Вас! Вы были ее идеалом!»...' Однако очевидно, что выражение всех оттенков чувств и мыслей на отечественном языке по-прежнему представляло определенные трудности, что подтверждает приведенное выше несколько сбивчивое предложение из письма А. П. Керн, которая по-французски писала все же более изящно. И это - несмотря на довольно неплохое знание русского языка (как известно, она пыталась даже зарабатывать на жизнь переводами французской литературы). Кроме того, довольно долгое время французский язык сохранял свои функции языка великосветских салонов и вообще великосветского общения. Это доказывает тот факт, что, например, А. О. Смирнова-Россет, хорошо владевшая русским языком, к А.С.Пушкину в письме, касающемся организации приема, обращается по-французски:
Il est dit que c'est toujours moi qui Vous repondrai. Sachez done que c'est frac que l'on se rend a la fete de ce soir.
Uon mari est a son bureau et c'est sa femme qui Vous salue de bien bon cour ainsi aue Madame.
'Видно, суждено именно мне всегда отвечать вам. Итак, знайте, что на сегодняшнем вечере полагается быть во фраке.
Мой муж у себя в канцелярии, а его жена шлет самый сердечный привет вам и супруге вашей'.
[Пушкин, Т.15, с.113; 323].
Таковы и многие письма других женщин к А.С.Пушкину, касавшиеся всего, что было связано с обычаями и традиции «высшего света» и великосветских салонов. Например, обращение к поэту Е.М.Завадовской:
Vous realisez, Monsieur, in desir bien vif, bien constant, en me permettan de vous envoyer mon album. - Je sais apprecier I'etendue de cette aimable obligeance, et j'attache trop de prix aposseder un souvenir de voutre part, pour ne pas vous etre fort reconnaissant de la promesse que vous avez bien voulu me faire. - Agreez-en, je vous prie, l'assurance, et celle de mes sentiments distingues.
Helene Zavadovsky.
Разрешив мне послать вам мой альбом, милостивый государь, вы осуществили мое горячее и давнишнее желание. - Я в полной мере ценю эту милую любезность и слишком высоко ставлю возможность обладать знаком памяти от вас, чтобы не быть вам весьма признательной за данное вами любезное обещание. - Примите же уверение в моей благодарности и лучших к вам чувствах.
Елена Завадовская. [Пушкин, Т.15, с.21; 313].
Помимо указанных выше причин обращения большинства корреспонденток А. С. Пушкина к французскому языку для осуществления коммуникации, весьма важно было и то, что все дворянки первой половины XIX века были знакомы с французскими эпистолярными романами и во многом ориентировались на них как на образец эпистолярного поведения. Это было еще одной причиной, по которой женщины переписку, особенно с мужчинами, вели по-французски.
Приведенные примеры позволяют сделать вывод о том, что, начиная с 1830-х годов, в женском употреблении языков начинает происходить дифференциация функций русского и французского языков: французский по-прежнему продолжает служить языком светского и культурного общения, русский же постепенно и у женщин (так же, как еще в начале века у мужчин) становится языком дружеского, интимного общения, то есть постепенно начинает обслуживать ареал неофициального непринужденного общения и для дворянок. Однако активизация этого процесса происходит лишь значительно позднее, поэтому все же подавляющее большинство писем дворянок первой половины XIX века отличает довольно строгое подчинение правилам, а, следовательно, и существенные отличия от образцов мужских посланий. Даже характер интеркаляций за редкими исключениями (связанными, в основном, с сознательными языковыми установками пишущих, как в случае А.О.Смирновой-Россет) был иным, нежели интеркаляции, допускавшиеся мужчинами.
Конечно, присутствовали и привычные русскоязычные интеркаляции во французских текстах. В основном, это редундантные интеркаляции имен собственных (Алымов, Липунов, Чернышев, Ахачинский, Ярополиц, Наталья Кирилловна, Александр Сергеевич, Груша, Екатеринославский и др.). Довольно часты русскоязычные цитаты. К сожалению, у нас нет возможности ссылаться на женские письма в их первоначальном виде, поскольку публикуются они почти все уже в переводе с французского, а русскоязычные интеркаляции даны, как правило, разрядкой. Однако даже такие варианты позволяют проиллюстрировать некоторые наши утверждения, хотя и требуют дополнительного напряжения. Так, например, нередко цитации подвергается речь детей, слуг, а также собственная речь адресанток:
Евгений растет, здоров, говорит уже п а п а и м а м а. [Письма А.В.Якушкиной и Н.Н.Шереметевой к И.Д.Якушкину, 1995, с.52]. С тех пор, как ты уехал, он [Вячеслав - сын А.В. и И.Д. Якушкиных -В.Б.] не сказал ни одного стихотворения, и что странно, так это то, что он говорит: «П а п а н е в е л е л». [Письма А.В.Якушкиной и Н.Н.Шереметевой к И.Д.Якушкину, 1995, с.58]. Но я сказала ей [няне - В.Б.]: «Чт о в а м з а д е л о?» - чем вывела ее окончательно из себя.
[Письма А.В.Якушкиной и Н.Н.Шереметевой к И.Д.Якушкину, 1995, с.60]. Кроме того, женская эпистолярная культура - это, по словам А.В.Беловой, «культура бытового общения, сформированная миром дворянской повседневности и обращенная к нему», а «социальный и культурный потенциал женщин, притом, что допуск их к «высокой культуре» в . первой половине XIX в. был все еще сильно ограничен, наиболее полно и «творчески» реализовывался именно в сфере повседневности» [Белова, 2001, с.54]. Эти факты обусловили то, что в женских письмах нередки и русскоязычные эпентезы, касающиеся быта, а также русских языковых и культурных традиций; как правило, они эмоционально окрашены.
Немало в таких письмах русских слов с уменьшительно-ласкательными суффиксами, близких к народной речи, к устной разговорной традиции (Ваничка, братец, Душка, милушка и др.). Особенно выделяются они на фоне французской литературной речи, добавляя ей искренности и теплоты:
Прощай, мой сердечный друг, д у ш к а, м и л у ш к а, любовь моя, особенно тогда, когда я тебе пишу. [Письма А.В.Якушкиной и Н.Н.Шереметевой к И.Д.Якушкину, 1995, с.60].
Кроме того, в письмах сестер Гончаровых во французском тексте встречаются русские фразы типа, «Ваничка здесь как барин», «Куда не пристало старику дурачиться!», «Фу, какой скверный мальчишка!» и т.п. Интересен переход от традиционного для семейных писем французского языка к русскому во фразе из письма сестер Гончаровых к брату Д.Н.Гончарову: «Скажи ей, что мы ей ничего не пишем, потому что у нас нет ничего нового. В с е п о - с т а р о м у, т а к ж е т о ш н о и с к у ч н о» [Ободовская, Дементьев, 1975, с.245]. Иногда еще более подчеркивают обращенность к русским реалиям и традициям вводимые в текст русские пословицы, поговорки, этикетные фразы, например, в письме Е.Н.Гончаровой к брату Д.Н.Гончарову:
П о в и н н у ю г о л о в у н е с е к у т, н е р у б я т, и т а к н а д е ю с ь на в е л и к о д у ш н о е п р о щ е н и е о т в с е п о ч т е н н е й ш е г о б р а т ц а.
[Ободовская, Дементьев, 1975, с.256]. Однако довольно часто в женских письмах присутствует смешение языков, трудно объяснимое с логической, практической или психологической точки зрения. Таковы, например, русскоязычные эпентезы в письмах А.Н.Гончаровой Д. Н. Гончарову во французском тексте:
... [мать] поехала в Ярополец, где, как она говорит, присутствие ее необходимо, а н а м к а ж е т с я, ч т о п р о с т о д л я т о г о, что ей больше не терпится туда ехать, так она любит это свое владение.
[Ободовская, Дементьев, 1975, с.247]. Пожалуйста, не откажи, у ж ь н а ш и ю б к и т а к и з м ы т ы, ч т о н а с и л у д е р ж у т с я. Что касается путешествия в Петербург, видно ничего на выходит, делать нечего, х о т ь е т и м у т е ш ь ...
[Ободовская, Дементьев, 1975, с.255]. Подобные примеры дали основания говорить о том, что «если для мужского языка французский и русский были двумя кодами бинарной системы, для женского, вероятно, — разными элементами одного языка» [Паперно]. Однако нам представляется иная причина указанного смешения языков без определенных целей в женских письмах. По нашему мнению, этот факт обусловлен, в основном, бытовой направленностью женских писем, поскольку предметом эпистолярных размышлений и отображения для представительниц российской аристократии чаще всего становились базовые жизненные ситуации и отношения, и по словам А.В.Беловой, «повседневность дворянской усадьбы, родственный круг и его влияние на частную жизнь дворянки, ее физическое и душевное самочувствие, радости и горести, будни и праздники — все подлежало подробнейшему описанию и осмыслению. Повседневность мыслилась дворянской женщиной как сфера непосредственных жизненных интересов и ценностей, как основа и «центр» жизнедеятельности» [Белова, 2001, с.54]. В связи с этим не было принципиально, какое языковое выражение получит то или иное событие. Хотя французский, как мы уже отмечали, по-прежнему оставался в сознании современников языком «женским», то есть атрибутом коммуникации женщин между собой и мужчин с женщинами, но семейная переписка, особенно между представителями одного поколения (например, братьями и сестрами, как в нашем случае), постепенно становилась все более слабо нормированной. Если у мужчин, чье образование было все же несколько глубже, чем женское, и ко многому обязывало, в письмах мы наблюдаем гораздо более широкий круг тем для обсуждения, в том числе и таких «высоких», как литература, искусство, то в женских письмах (имеются в виду письма дворянок, весьма далеких от этих сфер, не бывших хозяйками литературных салонов, не получивших по тем или иным причинам доступа к высокой культуре) этот круг значительно сужен. На наш взгляд, вместе с ограничением круга тем для описания и рассуждения, сужаются и необходимости разграничения сфер употребления функционировавших языков, в связи с чем и наблюдаются столь необоснованные включения русского языка во французские тексты.
В целом же в употреблении русского и французского языков в женских письмах наблюдаются определенные закономерности. Так, в обращениях, имеющих отношение к ареалу высших коммуникативных функций, используется чаще всего освященный давней традицией французский язык. В письмах к родственникам, отношения с которыми обусловлены выполняемыми ими социальными функциями, также используется французский язык. Обращения к родственникам, имеющие не столько социальный, сколько дружеский, характер, характеризуются употреблением французского языка, но довольно богатого русскоязычными интеркаляциями, относящимися, как правило, к бытовым реалиям и традициям, закрепленным в сознании адресанток за русским языком. Однако среди интеркаляций, наблюдающихся в подобных письмах, имеющих дружеский характер, немало и труднообъяснимых, связанных, на наш взгляд, с ограниченностью доступа женщин к культуре. Некоторые дружеские женские письма отличает использование русского языка, что связано обычно с сознательной языковой установкой их авторов.
Расположение всех вышеперечисленных разновидностей женских писем в коммуникативном континууме дворян отражает, на наш взгляд, следующая схема:
Очевидно, что картина функционирования русского и французского языков в речи женщин-дворянок очень сильно отличается от картины функционирования этих языков в речи дворян-мужчин. Так, однородные русскоязычные тексты у представительниц слабого пола были отмечены нами лишь среди официальных писем (см. гл. III, §2.1 - письма О.Ишимовой, Н.Дуровой), они обладают всеми признаками, выделенными нами в качестве основополагающих для данного исследования, а потому отнесены к центру ареала высших коммуникативных функций. Присутствуют однородные русскоязычные письма в эпистолярном наследии А.О.Смирновой-Россет, однако, как уже было отмечено, подобные случаи объясняются сознательной языковой, идейной установкой адресанта и чрезвычайно редки для первой половины XIX века, а потому не могут рассматриваться как закономерность. Всего же из более чем 370 - ти женских писем на однородном русском языке нами зафиксировано лишь около 30 - ти, что составляет около 8% от общего числа данного рода писем.
На периферии ареала высших коммуникативных функций находятся женские послания на однородном французском языке. Они локализованы на данном участке континуума в связи с тем, что, судя по содержанию названных писем, их корреспонденты далеко не всегда состояли в официальных отношениях, а выбор языка оказывался просто традиционным, то есть в подобных текстах очень часто отсутствует признак №1.
К ближней периферии ареала непринужденного повседневного общения относятся письма на русском языке с французскими интеркаляциями, поскольку в них используется не закрепленный традиционно за женской речью французский язык, а более соответствующий мужской речи русский, то есть нарушен признак №3. Этот факт дает также основания, несмотря на интеркаляции, говорить о более высокой, чем это характерно для описываемого ареала, регулируемости речевого поведения, что означает ослабление признака №2.
В центр ареала непринужденного повседневного общения нами помещены женские письма на французском языке с русскими интеркаляциями, хотя языком повседневного, интимного общения в дворянской среде был русский, женщинам этикетом предписывалось писать по-французски, а потому французский язык был для них полифункционален и использовался в обоих коммуникативных ареалах. Бытовая тематика этой разновидности эпистолярных текстов, многочисленные интеркаляции в них подчеркивают неофициальность коммуникации. Следовательно, с некоторыми оговорками, можно утверждать, что подобные послания обладают всеми признаками, характерными для ареала непринужденного повседневного общения.
Утверждение о том, что женский билингвизм имел иной характер, нежели мужской, на наш взгляд, является весьма спорным. Причина необоснованного с практической точки зрения смешения языков в женских письмах заключалась, по нашему мнению, не в том, что для представительниц российского дворянства русский и французский языки были разными элементами одного языка, а в том, что в силу ограниченного допуска женщин к «высокой культуре» первой половины XIX века, круг обсуждаемых ими тем не требовал принципиальных различий в употреблении этих языков. В связи с этим интересен тот факт, что у дворянок, имевших доступ к культурным ценностям, вращавшихся в одних кругах со знаменитыми литераторами и вообще культурными деятелями той эпохи, интеркаляции в письмах, как правило, были гораздо более обоснованными. В то же время, даже в мужских письмах мы ранее видели также не всегда поддающиеся объяснению интеркаляции. Таким образом, мы не видим принципиального отличия в характере русско-французского билингвизма у мужчин и женщин, однако были некоторые различия в его проявлении, обусловленные существенной разницей в отношении роли и места мужчин и женщин в дворянской культуре первой половины XIX века.
Выводы по главе III
Итак, очевидно, что письма представителей дворянства России первой половины XIX века, выбранные нами в качестве объекта исследования, стали своеобразным свидетельством русско-французского двуязычия данного сословия.
Официальные письма, как, впрочем, и другие официальные бумаги, писались в соответствии с весьма строгими требованиями. Однако даже эти строгие рамки не могли ограничить двуязычное мышление и двуязычный, двухкультурный быт представителей элиты России. Несмотря на то, что процент официальных посланий, содержавших интеркаляции, был довольно невелик, при учете строгости требований к оформлению данного рода бумаг, он очень красноречиво свидетельствовал о том, насколько российской аристократии рассматриваемого периода был характерен как русско-французский билингвизм, так и бикультурализм. В то же время большой процент русскоязычных официальных писем и указанные устойчивые в целом нормы написания подтверждают то, что русский язык в первой половине XIX века, хотя еще не развился окончательно и не отошел от церковно-книжной традиции, вопреки устоявшемуся мнению, не игнорировался.
Французский язык в официальных письмах, по нашему мнению, выполнял две функции. Первая, связанная, на наш взгляд, с традиционным употреблением французского языка в дворянской среде, заключалась в передаче объективного содержания; вторая состояла в устранении разрыва между людьми, имевшими разное служебное положение.
Русский язык был, в основном, характерен и для дружеских писем дворян первой половины XIX века. На наш взгляд, это объяснялось сознательной культивацией жанра дружеского письма авторами большинства этих посланий. В указанных текстах первая разновидность русского языка представляла собой единообразный русский язык без иноязычных вкраплений. Внутри данной вариации можно выделить два подвида - наиболее распространенный -сниженный, с преобладанием разговорной, просторечной лексики и высокий, с преобладанием возвышенной лексики и торжественных. Вторую разновидность составляли смешанные тексты, написанные на русском языке, содержавшем французские интеркаляции.
Письма к женщинам, так же, как и предыдущие рассмотренные нами типы, имели свои особенности в плане проявления русско-французского билингвизма. В целом же коммуникативное пространство эпистолярного обращения к женщинам характеризовалось наличием двух полюсов, один из которых тяготел к ареалу высших коммуникативных функций. Его обслуживал освященный этикетом французский язык. Второй полюс был максимально приближен к ареалу неофициального непринужденного общения и обслуживался, соответственно, русским языком (как правило, в его разговорном варианте). Большую же часть указанного коммуникативного пространства, как и в случае дружеских писем, занимают смешанные тексты, в разной степени совмещающие в себе две языковые стихии.
Женские письма отличало более строгое следование традициям, а потому наиболее характерным для них был предписанный этикетом французский язык. Как правило, он использовался и при обращении к мужчинам, и при общении женщин между собой. Чаще всего данное явление наблюдалось в ситуациях, имеющих отношение к ареалу высших коммуникативных функций. Нередок был французский язык и в письмах к родственникам, отношения с которыми были обусловлены выполняемыми ими социальными функциями. Обращения же к родственникам, имевшие не столько социальный, сколько дружеский, характер, характеризуются употреблением французского языка, но довольно богатого русскоязычными интеркаляциями, относящимися, как правило, к бытовым реалиям и традициям, закрепленным в сознании адресанток за русским языком. Некоторые дружеские женские письма отличает использование русского языка, что связано обычно с сознательной языковой установкой их авторов.
Что касается интеркаляций в перечисленных видах писем, то среди фразовых интеркаляций наиболее широко были представлены иноязычные эпентезы и цитаты, ярко выразившие как билингвизм, так и поликультурность представителей российской аристократии первой половины XIX века. Менее распространенными, но не менее значимыми, чем фразовые, были инвентарные интеркаляции, демонстрировавшие высокую степень вхождения французской культуры в русскую дворянскую и связанную с ней автоматизированность употребления французских слов и понятий, а также французского оформления для русского содержания. Определенную автоматизированность в употреблении французского языка в жизни российских аристократов подтверждает и факт существования труднообъяснимых интеркаляций, иноязычных вставок без веских причин в мужских письмах. Подобные факты в женских посланиях указывают также на ограниченность доступа женщин к культуре. В целом же, на наш взгляд, подобный факт указывает на укоренившуюся в аристократических кругах традицию осуществления коммуникации в «высшем свете», а часто и в семье на французском языке и в то же время, глубокую укорененность русского языка в их быту.
Таким образом, диалог русского и французского языков, наблюдаемый в текстах дружеских писем аристократов первой половины XIX века демонстрирует сложность русской дворянской культуры того времени, не порвавшей со своими корнями, и вместе с тем максимально соотнесенной с европейской традицией, когда, по словам И. Паперно, «не знание французского языка, а именно двуязычность была нормой для русского культурного человека» и «двуязычность стала синонимом культурности, знаком принадлежности к русской культуре» [Паперно].
Заключение
Русско-французский билингвизм российского дворянства первой половины XIX века, ставший своеобразным феноменом культуры России данного периода, сформировался в результате возникновения определенных коммуникативных потребностей указанного сословия, которые не мог еще окончательно удовлетворить развивавшийся русский литературный язык. Существенную роль в возникновении этого явления сыграли дворянский этикет и ориентация в начале XIX века на западноевропейскую языковую ситуацию, в связи с чем нормализация литературного языка стала ассоциироваться с совершенствованием разговорной речи.
Взаимодействие в речи российских аристократов двух языковых стихий получало разное выражение, поскольку происходило на разных уровнях коммуникации, и было вызвано различными, в основном, социолингвистическими причинами. Это утверждение об общей обусловленности языкового поведения представителей указанного сословия в определенных ситуациях общения разными социолингвистическими причинами подтверждают результаты анализа конкретного языкового материала в письмах дворян первой половины XIX века, наполняя его определенным языковым содержанием.
Главной тенденцией во взаимодействии русской и французской культур и языковых стихий в коммуникации столичных дворян первой половины XIX века стало, по нашим наблюдениям, создание так называемых «смешанных» текстов, что было закономерным проявлением континуальности коммуникативного пространства указанного сословия. Рассмотрение отдельных типов частных писем представителей российской элиты также подтверждает это положение.
Анализируемые эпистолярные тексты, естественно, не представляют однородной картины, поскольку довольно значительно дифференцированы в плане функционирования используемых в них языков в коммуникативном пространстве. Если соотносить с указанным пространством типы дворянских писем первой половины XIX века, то две противоположные позиции в эпистолярном коммуникативном континууме занимают официальные и частные послания. Официальные послания относятся к ареалу высших коммуникативных функций, частные наиболее близки к ареалу непринужденного повседневного общения. Выделяющиеся среди частных писем разновидности занимают промежуточное положение в указанном континууме, все же, по нашим наблюдениям, имея ярко выраженную тенденцию тяготения к ареалу непринужденного повседневного общения. Это подтверждается ослабленной регулируемостью речевого поведения, преобладанием смешанных текстов и другими признаками.
Что касается языкового обеспечения данных ареалов коммуникативного пространства дворян-билингвов, то использование русского и французского языков в этом отношении имело довольно значительные различия, хотя иногда их функции были близкими, но никогда не становились тождественными. Так, анализ официальных писем (а также - частично - писем к женщинам) представителей российской аристократии позволяет говорить о том, что ареал высших коммуникативных функций в коммуникации дворян обслуживался обоими указанными языками. Однако каждый из них служил языковым обеспечением вполне определенных ситуаций общения. В данном случае общими чертами, присущими официальной коммуникации, были официальность отношений (отсутствие коммуникативного комфорта), регулируемое речевое поведение, интерперсональный характер общения (в отличие от межличностного) и - чаще всего - императивный выбор языка.
Императивный выбор средства коммуникации в данном ареале был обусловлен, в первую очередь, сложившимися к тому времени традициями. Согласно им русский язык употреблялся при общении дворян, находившихся на разных ступенях служебной лестницы, кроме того, он был деловым языком, то есть языком прошений, служебных записок и т.п. Французский язык был языком салонов, языком изысканной светской беседы. По этой причине его употребление в официальных обращениях выполняло совершенно иные функции, нежели использование в подобных текстах русского языка. В данном случае роль этикетного светского языка заключалась в переведении отношений во внесословную плоскость. Таким образом, употребление указанного языка в официальной коммуникации было своего рода дипломатическим ходом.
Кроме того, французский язык был закреплен дворянским этикетом как средство общения с женщинами. Правда, этот язык использовался лишь в светском общении (в эпистолярных текстах - ответы на приглашения, обращение к светским знакомым, к малознакомым дамам и т.п.) и в общении с невестами (и их родственницами), которое также было строго регламентировано. Следовательно, сферу применения французского языка в данном случае также ограничивали этикетные правила (регламентация) и отсутствие коммуникативного комфорта. В то же время, чем более близкие отношения связывали корреспондентов, тем более употребление французского языка уступало русскому.
Дружеские письма выделяются на основании неофициальных, теплых отношений между коммуникантами, отражавшихся в текстах этих посланий. По словам исследователей, в данном роде писем русский язык культивировался сознательно, однако дело было не только в осознанном отношении к нему. Употребление указанного языка напрямую связано с тем, что он традиционно обслуживал ареал непринужденного повседневного общения. По тем же причинам русский язык характерен и в общении дворян-мужчин с женами (высшая степень интимности). В то же время остальные родственники (за редким исключением) являлись в дворянской коммуникации, как правило, носителями социальных функций, в связи с чем средством общения с ними выступал ритуализованный французский язык.
Письма, авторами которых были женщины, по нашим наблюдениям, испытывали на себе гораздо большее давление дворянского этикета, поскольку женское поведение вообще и речевое поведение в частности было жестко регламентировано (особенно по сравнению с мужским). Очень немногие представительницы дворянского общества могли позволить себе эпистолярное обращение к своим близким на русском языке, хотя имеющиеся в нашем распоряжении сведения позволяют говорить о том, что русским разговорным языком дворянки владели весьма неплохо. Таким образом, при общей тенденции употребления в ареале непринужденного повседневного общения русского языка в женской корреспонденции его обеспечивает только сознательная языковая установка адресанток, в остальных случаях, практически независимо от коммуникативных ситуаций, преобладающим в данных письмах был французский язык.
Интеркаляции как одно из следствий билингвизма были присущи практически всем типам дворянских эпистолярных текстов (даже строго регламентированным официальным), однако наибольшее распространение получили в письмах, относящихся к ареалу непринужденного повседневного общения. Это доказывает обусловленность явления интеркалирования психологическими и социолингвистическими причинами, которые ярче всего проявляются именно в нерегламентированном, неофициальном общении. Подтверждают данное положение и интеркаляции, отмеченные нами в официальных письмах, в тех случаях, когда содержание текста позволяет судить, например, о психологическом состоянии автора и, следовательно, о психологической обусловленности допущенных интеркаляций, или о социолингвистических причинах, побудивших адресанта к недопустимому (по канонам оформления) интеркалированию.
Интеркаляции в других типах текстов (где правила оформления были гораздо менее жесткими) иногда заполняли номинативный вакуум (номенклатурные интеркаляции), однако гораздо чаще были свидетельством двуязычного мышления и бикультурализма авторов посланий (в частности, цитаты, эпентезы и бинарные вставки).
В целом функционирование русского и французского языков в среде аристократической элиты России первой половины XIX века обусловлено рядом социолингвистических причин, среди которых наиболее важными представляются характер отношений между коммуникантами (степень близости), пол корреспондентов, речевой этикет, целевые установки адресантов. Во многом именно эти факторы обусловили своеобразие коммуникативного пространства дворян-билингвов первой половины XIX века, на всем протяжении которого в качестве языкового обеспечения присутствовал русский язык, выполнявший порой диаметрально противоположные функции (от строго официального до интимного общения). Французский язык обеспечивал коммуникацию (параллельно с русским) на довольно протяженном промежуточном участке, начиная с ареала высших коммуникативных функций, и захватывая совсем небольшую часть ареала непринужденного повседневного общения (в составе «смешанных текстов»); при этом чем больше «коммуникативного комфорта» в отношениях корреспондентов, тем меньшее место занимает в анализируемых текстах французский язык (не считая официальных писем на русском языке).
Библиографический список
Источники:
1. Баратынский Е.А. Стихотворения. Письма. Воспоминания современников / Сост. С.Г.Бочарова; Вступ. ст. Л.В.Дерюгиной; Прим. Л.В.Дерюгиной и С.Г.Бочарова. - М., 1987.
2. Батюшков К.Н. Сочинений. В 2-х т. Т.2: Из записных книжек; Письма / Сост., подгот. текста, коммент. А.Зорина. - М., 1989.
3. Выдержки из старых бумаг Остафьевского архива. I Письма разных лиц к князю П.А.Вяземскому. 1812 - 1847. - М., 1867.
4. Вяземский П.А. Письма к И.И.Дмитриеву князя П.А.Вяземского. - М., 1968.
5. Вяземский П.А. Письма кн. П.А.Вяземского к А.В.Воейковой. Сообщил граф Бревенр-де-ла-Парди. - СПб., 1913.
6. Вяземский П.А. Письмо к графине Эмилии Карловне Мусиной-Пушкиной: [Отт. из газ. «Северный край», 1898, №331], тип. Фальк, 1898.
7. Керн А.П. Воспоминания. Дневники. Переписка / Под общ.ред. Григоренко В.Г. и др. Вступ. ст. И примеч. А.М.Гордина. - М., 1974.
8. Остафьевский архив князей Вяземских. Переписка кн. П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1812 - 1819. - Издание графа С.Д.Шереметева. Под ред. и с примечаниями В.И.Саитова. - СПб, 1899.
9. Письма А.В.Якушкиной и Н.Н.Шереметевой к И.Д.Якушкину // Памятники культуры. Новые открытия. - М., 1995.
10.Письма Александра Чичерина // Дневник Александра Чичерина. 1812 -1813. - М., 1965.
11.Письма А.Н. и Е.Н. Гончаровых // Ободовская И.М., Дементьев М.А.
Вокруг Пушкина. Неизвестные письма Н.Н.Пушкиной и ее сестер Е.Н. и А.Н.Гончаровых. - М., 1975. 12.Письма кн. П.А.Вяземского / Сост. А.И.Кирпичникова. - СПб, 1897. 13.Пушкин А.С. Сочинения. АН СССР, 1937. - ^XIIL 14.Пушкин А.С. Сочинения. АН СССР, 1937. - ^XIV. 15.Пушкин А.С. Сочинения. АН СССР, 1937. - ^XV. 16.Пушкин А.С. Сочинения. АН СССР, 1937. - ^XVI.
17.Смирнова-Россет А.О. Воспоминания. Письма / Сост., вступ. ст. и прим. Ю.Н.Лубченкова. - М., 1990.
Литература:
1. А.С.Пушкин в воспоминаниях современников. В 2-х томах. ТІ - М., 1985.
2. А.С.Пушкин в воспоминаниях современников. В 2-х томах. Т.П- М., 1985.
3. А.С.Шишков о русском языке// Русская речь, 2004, №2.
4. Аврорин В. А. Двуязычие и школа // Проблемы двуязычия и многоязычия. - М., 1972.
5. Аврорин В.А. О предмете социальной лингвистики // Вопросы языкознания. 1975. №4.
6. Акишина А.А., Формановская Н.И. Этикет русского письма. - М., 1981.
7. Актуальные вопросы теории и практики русского языка: Межвузовский сборник статей. Вып.Ш. - Армавир, 2003.
8. Анненков П.В. Материаля для биографии Пушкина // Пушкин и его время. 1799 - 1837. - М., 1997.
9. Антропоцентрическая парадигма в филологии: Материалы Международной научной конференции. Ч.2. Лингвистика / Ред.-сост. Л.П.Егорова. -Ставрополь, 2003.
10.Ахманова О.С. О психолингвистике. - М., 1957.
11.Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. - М., 1969.
12.Базиев А.Т., Исаева М.И. Язык и нация. - М, 1973.
13.Бакушева Е.М. Социолингвистический анализ речевого поведения мужчины и женщины: (на материале французского языка): Диссертация на соискание учёной степени кандидата филологических наук. - М., 1995.
14.Балакай А.Г. Пустое «вы» и сердечное «ты» // Русская речь. 2004, №4.
15.Балли Ш. Общая лингвистика и вопросы французского языка. - М., 1955.
16.Балли Ш. Французская стилистика. - М., 2001.
17.Баратынский Е.А. Стихотворения. Письма. Воспоминания современников / Сост. С.Г.Бочарова; Вступ. ст. Л.В.Дерюгиной; Прим. Л.В.Дерюгинов и
С.Г.Бочарова. - М., 1987.
18.Беликов В.И. Социолингвистика. - М., 2001.
19.Беликов, Крысин. Социолингвистика. - М., 2001.
20.Белл Р.Т. Социолингвистика / Под ред. А.Д.Швейцера. - М., 1980.
21.Белова А.В. Женская эпистолярная культура и дворянская повседневность в России. - СПб., 2001.
22. Бертагаев Т.А. Билингвизм и его разновидности в системе употребления // Проблемы двуязычия и многоязычия. - М., 1972.
23.Билингвизм и диглоссия: Конф. молодых учёных: Тез. докладов / Отв. ред. Т.А.Михайлова. - М., 1989.
24. Блакар Р.М. Язык как инструмент социальной власти (теоретико-эмпирические исследования языка и его использования в социальном контексте). // Язык и моделирование социального взаимодействия: Переводы / Сост. В.М.Сергеева и П.Б.Паршина; Общ. ред. В.В.Петрова. - М.: Прогресс, 1987.
25.Блумфильд Л. Язык. - М., 1968.
26. Блягоз З.У. Контактирование русского и родного языков в условиях двуязычия: Учебн. пособие. - Ростов-на-Дону, 1976. 27.Бондалетов В.Д. Социальная лингвистика. - М., 1987. 28.Будагов Р.А. Филология и культура. - М., 1980. 29.Будагов Р.А. Человек и его язык. - М., 1976.
30.Булаховский Л. А. Русский литературный язык первой половины XIX века. - М., 1954.
31.Вайнрайх У. Одноязычие и многоязычие. // Новое в лингвистике. Вып. 6: Языковые контакты. — М., 1972. 32.Введение в гендерные исследования. Ч1: Учеб. Пособие / Под ред.И.А.Жеребкиной. - Харьков; СПб., 2001. 33.Верещагин Е.М. Психологическая и методическая характеристика двуязычия (билингвизма). - М., 1969. 34.Вестник Европы. 1874, Кн. 8 (Август).
35.Виноградов В.В. Очерки по истории русского литературного языка XVII - XIX веков. - М., 1938. 36.Виноградов В.В. Проблемы русской стилистики. - М., 1981.
37.Виноградов В.В. Язык Пушкина. - М., 2000.
38.Виппер Р.Ю. и др. История Нового времени/Р.Ю.Виппер, И.П.Реверсов, А.С.Трачевский. - М., 1995. 39.Вишневская Г.М. Билингвизм и межкультурная коммуникация // Вестник Ивановского государственного университета, серия «Филология» - Иваново, 2001. - вып. 1, 2001. 40. Влияние социальных факторов на функционирование и развитие языка / [Дешериев Ю.Д., Панов М.В., Туманян Э.Г. и др.]; Отв. ред. Ю.Д.Дешериев, Л.П.Крысин. - М., 1988. 41.Вольперт Л.И Пушкин в роли Пушкина. Творческая игра по моделям французской литературы. Пушкин и Стендаль. - М., 1998. 42.Вольперт Л.И. Пушкин и психологическая традиция во французской литературе. - Таллин, 1980. 43.Выготский Л.С. К вопросу о многоязычии в детском возрасте // Умственное развитие детей в процессе обучения. - М., 1935. 44. Гамалей Т.В. Модели речевого поведения в полиязыковом коммуникативном пространстве // Русский язык на Северном Кавказе: Материалы международной научно-практической конференции. - Пятигорск: Изд-во Пятигорского государственного лингвистического
университета, 2002.
45.Гарбовский Н.К. А.С.Пушкин и французский язык // Теория и практика
перевода. - М., 2002. 46.Гвазава В.И. Нравственный смысл процесса общения //Актуальные вопросы
теории и практики русского языка: Межвузовский сборник статей. Вып.Ш.
- Армавир, 2003.
47. Гиндин С.И. Биография в структуре писем и эпистолярного поведения //
Язык и личность / Отв. ред. Д. Н. Шмелёв. - М., 1989. 48.Глинка Ф. Письма русского офицера. М., 1985.
49.Голубева - Монаткина Н.И. Языковая культура русской эмиграции во
Франции и Канаде. СПб., 1999. 50.Горелов И.Н. Избранные труды по психолингвистике. - М., 2003.
51.Грибоедовская Москва в письмах М. А. Волковой к В. И. Ланской/ Пер. с
фр. и предисловие М. Свистуновой// Вестник Европы. 1874. Кн. 8 (Август). 52.Дарбеева А. А. Двуязычие в изолированных языках и диалектах // Проблемы
двуязычия и многоязычия. - М., 1972. 53.Двуязычие и взаимовлияние языков: Межвузовский сборник научных
трудов / Отв. ред М.М.Михайлов. - Чебоксары, 1990. 54. Деловой письмовник для составления разного рода писем, конторский книг,
прошений разного рода, деловых бумаг и актов. - Москва, Издание
А.Д.Сазонова, 1904. 55.Дешериев Ю.Д. Предисловие // Проблемы двуязычия и многоязычия. - М.,
1972.
56.Дешериев Ю.Д., Протченко И.Ф. Основные аспекты исследования двуязычия и многоязычия // Проблемы двуязычия и многоязычия. - М.,
1972.
57. Дневник Александра Чичерина. 1812 - 1813. - М., 1965. 58.Докуто Б.Б. Языковые детерминанты социального статуса говорящего // Языковые единицы и категории в речи: Межвузовский сб. научных трудов.
- Пятигорск, 2001.
59.Друвиете И. Гармоническое двуязычие: теория и реальность // Проблемы языкового контактирования в конкретных полиэтнических регионах СССР.
- Махачкала, 1991.
60.Дубовский Ю.А., Грейдина Н.Л. К этнокультурным основам речевой коммуникации // Языковые единицы и категории в речи: Межвузовский сб. научных трудов. - Пятигорск, 2001.
61.Жлуктенко Ю.А. Лингвистические аспекты двуязычия. - Киев, 1974.
62.Журавлёв В.К.. Внешние и внутренние факторы языковой эволюции. - М.,
1982.
63.Задорожный Б.М. История языка и экстралингвистические факторы //
Вопросы языкознания. - 1975 - №1. 64.Записки русских женщин XVIII - первой половины XIX века / Сост., автор
вступ. ст. и коммент. Г.Н.Моисеева. - М., 1990.
65.Запольская Н.Н. Культурно-языковой статус личности и текста в Петровскую эпоху (опыт прогнозирующего анализа) // Славянская языковая и этноязыковая системы в контакте с неславянским окружением / Отв. ред. Т.М.Николаева. - М., 2002.
66. Иванова Е. Гендерные исследования в психологии // Введение в гендерные исследования. Ч.І: Учеб. Пособие / Под ред. И.А.Жеребкиной. - Харьков;
СПб., 2001.
67.Иванова Л. П. Язык культуры. Язык национальной культуры (попытка категоризации). //Языковые единицы и категории в речи: Межвузовский сб. научных трудов. - Пятигорск, 2001.
68.История русской культуры IX - XX вв.: Пособие для вузов / Под ред. Л.В.Кошман. - М., 2004.
69.Карамзин, Избранное, СПб, 1995.
70.Караулов Ю.Н. Русская языковая личность и задачи её изучения // Язык и личность / Отв. ред. Д.Н.Шмелёв. - М., 1989. 71.Караулов Ю.Н. Языковая личность // Русский язык. Энциклопедия. - М., 1998. - с.298 - 311.
72.Карлинский А.Е. Основы теории взаимодействия языков. - Алма-Аты, 1990. 73.Керн А.П. Из «Воспоминаний о Пушкине, Дельвиге и Глинке» // Баратынский Е. А. Стихотворения. Письма. Воспоминания современников. - М., 1987. - 480с.
74.Клитин В. Реформы императора Александра I и Ф.Ф.Вигель как представитель современного русского общества. - Новочеркасск, 1912. 75.Ключевский В.О. Сочинения. Т.У. - М., 1958.
76. Кон И. С. Психология половых различий // Вопросы психологии. 1981, №2. 77.Кондрашева М.И., Недобоева А.Е., Попова Т.А. Художественная культура России XVIII - XIX вв. - Екатеринбург, 1994. 78.Кондратов П.Е. Компьютерный дискурс: социолингвистический аспект. - Дисс. на соиск. уч. степ. к.ф.н. - Краснодар, 2004. 79.Костомаров В.Г. Языковой вкус эпохи. Из наблюдений над речевой практикой масс-медиа. - СПб., 1999. - (Язык и время. Вып.Г).
80.Кохтев Н.Н. Эпистолярный стиль // Русский язык: Энциклопедия / Под ред. Ю.Н.Караулова. - М., 2003. 81.Крюков Д.В. Социолингвистические характеристики писем английской аристократии Викторианской эпохи. - Дисс.к.ф.н., - Волгоград, 2001. 82.Лабутина Т.Л. Была ли Екатерина II англофилом? (К вопросу о «вестернизации» политической элиты России) // Вопросы истории, 2003, №9.
83.Левкович Я.Л. Автобиографическая проза и письма Пушкина. - Л., 1988. 84.Леденёв Ю.И. Антропоцентрические и социоцентрические аспекты языка и речи.// Антропоцентрическая парадигма в филологии: Материалы
Международной научной конференции. Ч.2. Лингвистика / Ред.-сост.
Л. П. Егорова. - Ставрополь, 2003. 85.Лексикон языка и коммуникативная деятельность человека: Сб. научных
трудов. Вып. 360. - М., 1990. 86. Леонтьев А. А. Национально-культурная специфика речевого поведения. -
М., 1977.
87.Леонтьев А.А. Психология общения. - М., 1997.
88.Лённеквист Б. Семиотические функции французского языка в романе «Анна Каренина» //Лотмановский сборник. Тартуский университет. - М., 2004.
89. Лингвистический энциклопедический словарь / Под ред. В.Н.Ярцевой. - М., 2002.
90. Литературный энциклопедический словарь. - М., 1986.
91.Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века). — СПб., 1994. 92.Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек - текст - семиосфера - история. - М., 1996.
93.Лохина Т. Культура письма в России // Частная рукопись в конце XVIII - начале XIX века. - СПб., 2003.
94.Луцева О.А. Речевой этикет (категория вежливости) и его изменение на стыке двух эпох (конец XIX - первая четверть XX века). - Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук. - Таганрог,
1999.
95.Любовный быт пушкинской эпохи. - М., 1999.
96.Майоров А.П. Взаимодействие языков в двуязычном коммуникативном пространстве: (социальные аспекты): Диссертация на соискание ученой степени доктора филологических наук. - Уфа, 1998.
97.Майоров А.П. Социальные аспекты взаимодействия языков в билингвистическом коммуникативном пространстве. - Уфа, 1997.
98.Майоров А.П. Социальный билингвизм и языковое пространство. - Уфа, 1998.
99.Маркелова Г.В. «...Язык чужой не обратится ли в родной?» (А.С.Пушкин о месте родного и иностранного языков в речи женщин) // Русская речь, 2004, №2, с.84 - 89.
100. Маслова В. А. Лингвокультурология: Учебное пособие. - М., 2001.
101. Мечковская Н.Б. Семиотика: Язык. Природа. Культура: Курс лекций. - М., 2004.
102. Мечковская Н.Б. Социальная лингвистика: Пособие для студентов гуманитарных вузов и учащихся лицеев. - М., 2000.
103. Мещерский Н.А. История русского литературного языка. — Л., 1981.
104. Михайлов М.М. Двуязычие в современном мире. - Чебоксары, 1988.
105. Михайлов М.М. Двуязычие и взаимовлияние языков // Проблемы двуязычия и многоязычия. - М., 1972.
106. Михайлов М.М. Двуязычие: проблемы, поиски. - Чебоксары, 1989.
107. Мусин И.Х. Социолингвистические аспекты речевого поведения в условиях двуязычия. - Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. - М., 1990.
108. Национальное и интернациональное в литературе, фольклоре, языке. -Кишинёв, 1971.
109. Национально-культурная специфика речевого поведения: Сб. научных трудов. - М., 1977.
110. Небольсин С.А. Пушкин и европейская традиция. - М., 1999.
111. Нещименко Г.П. Языковая ситуация в славянских странах: Опыт описания. Анализ концепций. - М., 2003.
112. Никитина С.Е. Устная народная культура и языковое сознание. - М., 1993.
113. Новое в лингвистике: Сб. статей. Вып. VI. Языковые контакты. - М., 1972.
114. Новое в лингвистике: Сб. статей. Вып^П. Социолингвистика. - М., 1975.
115. Нормы человеческого общения: Тез. докл. Межвуз. научной конференции. - Горький, 1990.
116. Очерки русской культуры XIX века: Общественно-культурная среда. - М., 1998.
117. Павлищев Л.Н. Воспоминания об А.С.Пушкине // Пушкин и его время. 1799 - 1837. - М., 1997.
118. Панченко А.М. Русская культура в канун петровских преобразований. - Л., 1984.
119. Панченко А.М. О русской истории и культуре. - СПб., 2000.
120. Паперно И. О двуязычной переписке пушкинской эпохи // http: www.ruthenia.ru.
121. Перпер М. И. Примечания //Дневник А. Чичерина.
122. Письма женщин к Пушкину / Под ред. и вступ. ст. Л.Гроссмана. - М.,
1997.
123. Полный письмовник для влюблённых. Сост. Н.И.К - ский, М, 1916.
124. Пушкарёва Н.Л. Частная жизнь русской женщины: Невеста, жена, любовница (X - начало XIX века). - М.: Ладомир, 1997.
125. Пушкин и его время. 1799 - 1837. - М., 1997.
126. Пушкин и русская культура. - М., 1998.
127. Рейцак А.К. Двуязычие как социолингвистическая проблема (К вопросу о методологии и методике изучения билингвизма) // Проблемы двуязычия и многоязычия. - М., 1972.
128. Речевой этикет // Русский язык. Энциклопедия / Гл. ред. Ю.Н.Караулов. - М., 1997. - с. 415 - 417.
129. Розенцвейг В.Ю. Основные вопросы теории языковых контактов.// Новое в лингвистике. Вып.6: Языковые контакты. - М., 1972.
130. Романова Т.В. Субъективная модальность - индивидуально-авторский стиль - особенности языковой личности (на материале писем А.С.Пушкина) // Русский язык от Пушкина до наших дней. - Материалы Междунар. Конференции. - Псков, 2000.
131. Российские женщины и европейская культура: материалы V конференции, посвящённой теории и истории женского движения / Сост. и отв.ред. Г.А. Тишкин. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество,
2001.
132. Русский язык. Энциклопедия. - М., 1998.
133. Русский язык в его функционировании: Коммуникативно-прагматический аспект. - М., 2003.
134. Русский язык на Северном Кавказе: Материалы международной научно-практической конференции. - Пятигорск, 2002.
135. Садовая А. Просодические черты обращения в русской речи северокавказских армянских билингвов (экспериментально-фонетическое исследование). - Диссертация на соискание учёной степени кандидата филологических наук. - Пятигорск, 2003.
136. Седов К.Ф. Речевое поведение и типы языковой личности // Культурно-речевая ситуация в современной России / Под. Ред. Н. А. Купиной. - Екатеринбург, 2000.
137. Семенко И. Письма Пушкина // РВБ: А.С.Пушкин. Собрание сочинений в 10 томах. Версия 2.2 от 30 января 2002.
138. Сергеев М.Д. Подвиг любви бескорыстной. - М., 1975.
139. Сигуан М., Макки У. Образование и двуязычие. - М., 1990.
140. Славянская языковая и этноязыковая системы в контакте с неславянским окружением / Отв. ред. Т.М.Николаева. - М., 2002.
141. Соболевский А.И. История русского литературного языка. - Л., 1980.
142. Соколова И.В. Влияние раннего билингвизма на развитие интеллекта ребенка // Мир русского слова, 2004, №4. - С.30 - 35.
143. Соколянский А.А. Введение в славянскую филологию: Учеб. пособие.
- М., 2004.
144. Стернин И. А. Введение в речевое воздействие. - Воронеж, 2001.
145. Стилистический энциклопедический словарь русского языка / Под ред. М.Н.Кожиной. - М., 2003.
146. Тетради переводчика. Вып. 16. - М., 1979.
147. Тодд Уильям Миллз III. Дружеское письмо как литературный жанр в пушкинскую эпоху / Пер. с англ. И.Ю.Куберского. - СПб., 1994.
148. Томашевский Б.В. Пушкин и Франция, Л., 1960.
149. Томашевский Б.В. Пушкин: Работы разных лет. - М., 1990.
150. Тяпкова И.В. Тайны дуальных цитат: об особенностях рецепции русской классической литературы в иноязычной аудитории // Мир русского слова, 2004, №4. - С.35 - 38.
151. Умственное развитие детей в процессе обучения. - М., 1935.
152. Успенский Б.А. Из истории русского литературного языка XVIII -начала XIX века. - М., 1985.
153. Успенский Б.А. Краткий очерк истории русского литературного языка (XI - XIX вв.). - М.: Гнозис, 1994.
154. Фейнберг И.Л. Незавершенные работы Пушкина. - М., 1976.
155. Филин Ф.П. Современное общественное развитие и проблема двуязычия // Проблемы двуязычия и многоязычия. - М., 1972.
156. Формановская Н.И. Речевой этикет и культура общения. - М., 1989..
157. Формановская Н.И. Употребление русского речевого этикета. - М.,
1982.
158. Хабургаев Г.А. Становление русского языка. - М.: Высшая школа,
1980.
159. Ханазаров К.Х. Критерии двуязычия и его причины // Проблемы
двуязычия и многоязычия. - М., 1972.
160. Холмогоров А.И. Конкретно-исторические исследования двуязычия // Проблемы двуязычия и многоязычия. - М., 1972.
161. Чапаева Л.Г. Культурологические аспекты истории русского литературного языка в 30 - 40-х гг. XIX века // Языковые единицы и категории в речи: Межвузовский сб. научных трудов. - Пятигорск, 2001.
162. Частная рукопись в конце XVIII - начале XIX века. - СПб., 2003.
163. Черная Т.К. Поэтика художественно-индивидуальных систем в литературном процессе первой половины XIX века (Пушкин, Лермонтов, Гоголь). - Диссертация на соискание ученой степени доктора филологических наук. - Ставрополь, 2005.
164. Швейцер А.Д. Современная социолингвистика. - М., 1976.
165. Шеина С.Е. Двуязычность как стилистический прием // Мир русского слова, 2004, №4. - С.26 - 30.
166. Щерба Л.В. Избранные работы по языкознанию и фонетике / Отв. ред. М.И.Матусевич. - Т.1. - Л., 1958.
167. Эмирзиади Л.В. Эпистолярное наследие декабристов (размышления переводчика) // Мир русского слова, 2004, №4. - С.18 - 26.
168. Энциклопедический словарь. Репринтное воспроизведение издания Ф.А.Брокгауз - И.А.Эфрон. 1890. Т.48. Полярные сияния - Прая. М., 1992 (ст. «Почта»).
169. Юнгрен А. Поэзия Тютчева на фоне салонной речи // http:www.ruthenia.ru.
170. Юсселер М. Социолингвистика / Под ред. Ю.А.Жлуктенко. - Киев,
1987.
171. Язык и личность / Отв. ред. Д.Н.Шмелёв. - М., 1989.
172. Язык и моделирование социального взаимодействия: Переводы / Сост. В.М.Сергеева и П.Б.Паршина; Общ. ред. В.В.Петрова. - М., 1987.
173. Язык и культура: Сборник обзоров. - М., 1999.
174. Языковые единицы и категории в речи: Межвузовский сборник научных трудов. - Пятигорск, 2001.
175. Языковые процессы: (По материалам социолингвистического обследования). - Фрунзе, 1987.
176. Яковкина Н.И. История русской культуры XIX в. - СПб., 2000.
177. Baggioni Daniel. Langues et nations en Europe.- Paris, 1997.
178. Du bilinguisme / Bennani, Boukous, Bounfour, Cheg, Formentelli, Hassoun, Khatibi, Kilito, Meddeb, Todorov. - Paris, 1985.
179. Jacob Andre. Temps et langage. - Paris, 1967.
180. Haumant Emile. La culture francaise en Russie. - Paris, 1910.
181. Le bilinguisme. Aspects linguistique, psychologique, sociologique et philosophique. - Freiburg, 1978.
182. Seguin J.P. La langue francaise au XVIII siecle. - Paris, 1972.
|