Реферат: Религиозные мотивы в рассказе Е.И. Носова "Усвятские шлемоносцы"

Название: Религиозные мотивы в рассказе Е.И. Носова "Усвятские шлемоносцы"
Раздел: Рефераты по зарубежной литературе
Тип: реферат

Содержание

Введение

1. Тематика и проблематика произведений курского писателя

2. Религиозные мотивы в рассказе Е.И. Носова «Усвятские шлемоносцы»

Заключение

Литература

Введение

Традиционно, литературная критика причисляет Евгения Носова к писателям-деревенщикам. Однако в его лучших произведениях читатели находят не только узкое крестьянское понимание природных и житейских процессов на родной земле, но и масштабное философское осмысление бытия людей и Отечества. Мастерство, широта интересов и реалистический опыт Евгения Носова натуральны, естественны, богаты и разнообразны, он легко, свободно и художественно цельно рисует картины трудовой деревни и жизнь городскую, фабричную, отступающую грозным летом 1941 года армию, поднимающийся на священную борьбу народ.

Литературно-творческую работу Евгений Носов неизменно совмещал с большой и плодотворной общественной деятельностью, являясь членом правления Союза писателей СССР, секретарем правления Союза писателей России, членом редколлегий журналов «Наш современник», «Подъем» и «Роман-газеты».

За книгу «Шумит луговая овсяница» ему присуждена Государственная премия РСФСР имени М. Горького (1975). За рассказы 90-х годов он отмечен Международной литературной премией имени М.А. Шолохова (1996), а в 2001 году удостоен премии имени А. Солженицына.

За выдающиеся заслуги в развитии советской литературы и плодотворную общественную деятельность Евгению Носову присвоено звание Героя Социалистического Труда (1990), он награжден двумя орденами Ленина (1984, 1990), орденами Трудового Красного Знамени (1975) и «Знак Почета» (1971).

Приведенные сведения позволяют нам говорить о Е.И. как о разносторонне талантливом человеке, и естественно, его литературное творчество также разнообразно обилием тем и мотивов, среди которых попадаются как доминирующие – тема войны, так и на первый взгляд незаметные, но тем не менее чрезвычайно важные для понимания творческой концепции автора, как например, религиозные мотивы.

Таким образом, целью нашей работы является рассмотрение религиозных мотивов в рассказе Е.И. Носова «Усвятские шлемоносцы».

При анализе повести «Усвятские шлемоносцы» нами делается попытка установить ее связь с традицией древнерусской литературы и фольклором, а также выявить христианские мотивы в повести, о наличии которых неоднократно упоминалось многими исследователями (С. Брыкина, Л. Дудина, В. Васильев, Н. Подзорова, Н. Сегованцев, Ф. Чапчахов и др.).

Объект изучения – процесс воплощения религиозной тематики в тексте рассказа. Предмет – методы и приемы выражения религиозных мотивов в рассказе.

Задачи:

- выявить доминирующие проблемы и идеи произведений Е.И. Носова;

- проанализировать характер проявления религиозных мотивов в рассказе «Усвятские шлемоносцы».

Практическая значимость нашей работы заключается в том, что материал, изложенный в ней, может быть использован при изучении курсов «Русская литература 20 века», «Литературное краеведение», а также при освоении обзорных тем «Военная проза 20 в.», «Деревенская проза 20 в.», «Курские писатели».

1. Тематика и проблематика произведений курского писателя

носов повесть литература христианский

В жизни Евгений Иванович, по свидетельству многочисленных почитателей его таланта, – бывал разным: неразговорчивым и хмурым, смотрящим на всех исподлобья, когда дают знать о себе старые фронтовые раны, бывает преисполненным ласки и юмора, и тогда весь он, крупный, кряжистый человек, светящийся добротой и хитроватым умом, заполнял собою сердца и умы родных и друзей, бывал изумительным устным рассказчиком, зачаровывающим или повергающим в хохот приятелей и слушателей.

Е.И. Носов является одним из тех писателей, кому удалось сохранить яркую творческую индивидуальность, не идя навстречу «поверхностным политизированным ожиданиям читателя».

В сознании массового читателя имя Е.И.Носова связывается в первую очередь с деревенской прозой. Большинство исследователей рассматривали творчество писателя преимущественно в рамках эстетики деревенской прозы, военная же тема оттеснялась на второй план, а сам писатель говорил, что «вообще-то тема войны у меня не главная, как, например, у Василия Быкова или у Юрия Бондарева... Главной темой была и остается деревня, ее насущные проблемы... Но война жива в истории деревни. Ведь общество не привело себя в порядок после войны, Я вглядываюсь в человека деревни, который прошел войну, знает ее суровую правду».[1]

Сверстники Евгения Ивановича Носова Ю. Бондарев, Г. Бакланов, В. Быков начали свой путь в большую литературу с произведений о Великой Отечественной войне. В отличие от них Носов заявил о себе как о талантливом писателе с выходом сборника «На рыбачьей тропе» (1958), где изображены поэтические картины природы, окрашенные философскими размышлениями автора. В живописных зарисовках и картинах из крестьянского быта, незамысловатых на первый взгляд, звучит сильное жизнеутверждающее начало, огромный гуманистический смысл.

Однако, начиная с середины 60-х, память о войне в рассказах писателя начинает проявляться все более и более творчестве центральное место. По глубокому убеждению Е.И. Носова, достоверно и глубоко писать о войне может только человек, побывавший в ее горниле. Глубокие раздумья писателя «о времени и о себе», о горьком опыте своего поколения, о важности этого опыта для других поколений, о войне, о мире, о фронтовиках вне фронта являются достойным продолжением лучших традиций отечественной литературы.

Гуманистическая основа творчества писателя, чистота нравственного чувства, социальная и философская насыщенность, художественное мастерство писателя, бесспорно, представляют подлинный интерес для писателем значение изучения. Обращает на себя внимание блестящее владение русским литературным приобретает попытка языком. В связи с этим актуальное акцентировать внимание на идейном и стилевом своеобразии воплощения военной темы в прозе писателя. Являясь мастером короткого рассказа и небольшой повести, писатель внес неоценимый вклад в развитие малых литературных жанров русской прозы, а по оценке В.Васильева, «значение Е. Носова в разработке жанров рассказа и короткой повести для советской литературы можно сравнить с открытием новых возможностей в «малой прозе» для XIX века И. Тургеневым».[2]

Наиболее полно освещены ранние военные произведения писателя рассказы «Красное вино победы», «Шопен, соната номер два» и повесть «Усвятские шлемоносцы».

Избегая в ранних произведениях батальных сцен, писатель концентрируется на психологическом изображении русского крестьянства в самый страшный в истории человечества момент. Этой творческой цели он остался верен на протяжении всей жизни. Воссоздание самих событий войны, окопного быта, страшных (преимущественно неравных) боев в поздних произведениях не только не затмевает, но и подчеркивает нравственную суть героев, которым пришлось сражаться на «трех фронтах» – с фашизмом, «всякой сволочью рядом» среди своих же карьеристов командиров и с собственным естеством, которое патологически не воспринимало войну, которому не было чуждо ничто человеческое, в том числе и элементарный страх смерти.

Народная трагедия в произведениях Е.И. Носова продолжилась и после войны, если «первый фронт» перестал существовать, то два других остались, несколько трансформировавшись. Негласное противостояние солдат окопников со штабным командованием, далеким от их нужд, после войны сменилось противостоянием бывших фронтовиков с местной и государственной властью, равнодушной к судьбе своего народа.

Внутренние силы участников войны в новых условиях оказались мобилизованы на противоборство с окружающей их душевной черствостью, нравственным оцепенением, на то, чтобы сохранить внутренний кодекс, усвоенный на войне, которая научила их отличать зерна от плевел и помогла осознать истинную цену жизни. Авторскую боль вызывает унизительное положение, в котором оказалось русское крестьянство после войны и особенно в 90-е годы. Герои Е.И. Носова заброшены собственной страной, которая вместо благодарности за ратный подвиг обрекла их на убогое существование в умирающих деревнях. Между тем эти старики и старухи, воевавшие или переживавшие тяготы войны в тылу, потерявшие близких, сами чудом выжившие, несмотря ни на что, все еще обладают великим богатством – высочайшим нравственным потенциалом, ведь именно война научила их самому главному – ценить жизнь, осознавать ее краткость.

Потому-то осознанно или бессознательно они в своих поступками строго следуют основам христианской морали, стараясь противостоять невежественным внукам, пренебрегающим их наградами и священными датами.

Военная проза Е.И. Носова, пронизанная болью за судьбу народа победителя, – проза авторского сочувствия, участия, но отнюдь не отчаяния и безысходности, об этом свидетельствует все творчество писателя с начала 60-х до последнего 2002 года.

Мелким и недостойным своего высокого предназначения считает писатель растрачиваться на образы негодяев. У Е.И. Носова в литературе другая миссия: воспеть коренной русский народ, на котором испокон века держится и будет держаться Россия, во всем его былинном величии. Прав А.И. Солженицын отметивший, что «в каждом рассказе Носова сюжет просочен затопляющим настроением, теплой любовью к людям, их обстоятельному быту и неутихающей привязанностью к природе. Ощущение часто сравнимо с ощущением от рассказов чеховских, каждый малозначительный эпизод ласково высвечен, лучится от пропитанности теплотою». И пока существует народное «смиренномудрие» (Н. Кучеровский), искренняя любовь к родной земле, православная вера – духовный стержень народа, его христианская любовь ко всему живому на земле, будет жива Россия, будет жив русский народ. Это глубокое убеждение, унаследованное от классиков русской литературы Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, И.С. Тургенева, Н.В. Гоголя, подтверждается и утверждается всей прозой Е.И. Носова.

Иногда кажется, что «деревенская» проза писателя 60-х – 70-х годов была предварительной работой перед воплощением главной писательской цели – показать миру русский крестьянский характер, особенно ярко проявивший себя в годы Великой Отечественной войны. Вероятно, поэтому Е. Носову оказалась посильна сложнейшая творческая задача – объединить два мощных литературных течения второй половины XX века – о войне и о деревне. Соотносятся же эти темы на разных этапах творчества писателя по-разному, что сказывается в особенностях построения сюжета. В прозе 60-х – 70-х на первом плане находится деревня, ее «насущные проблемы». Война обозначена схематично, как недавнее прошлое героев, как роковой рубеж в их судьбах («На рассвете», «Шумит луговая овсяница», «Во субботу день ненастный», «Холмы, холмы...»). В произведениях 90-х годов, напротив, в центре повествования – воспоминания о войне, а скупые упоминания о пустеющих деревнях лишь подчеркивают трагичность судеб фронтовиков («Костер на ветру», «Памятная медаль», «Яблочный Спас»). Наконец, последний, чисто военный, рассказ «Фагот» тематически с деревней вообще не связан. Разумеется, такое соотношение тем в прозе писателя объясняется отнюдь не вымиранием к началу XXI века русской деревни как таковой.

Вероятно, с течением послевоенных лет все глубже приходило постижение всей истинной трагичности войны, всех тех роковых последствий, которые она за собой повлекла. Вот и приходят к концу жизни фронтовики к осознанию того, что война – это то главное, что было в их жизни и в жизни их страны, что стали они частицей мировой истории.

Занять достойное место в большой русской литературе Е.И. Носову позволяет и блестящее владение русским литературным языком. Знание народного, просторечного языка, курских диалектных слов, проистекающее из постижения глубинных основ крестьянской жизни, живого общения с обитателями русской деревни, во многом унаследовано писателем от бабушки – хранительницы старинных сказаний, преданий, легенд, обычаев, традиций. Именно ей Е.И. Носов во многом обязан своим становлением как большого русского писателя.

Литературными учителями писатели стали русские классики. Можно с уверенностью утверждать, что пейзаж писателя не уступает пейзажам И. Тургенева и И.Бунина, а по степени психологического проникновения в душу своего героя его можно сравнить с А.Чеховым и К.Паустовским.

Выучка у русских классиков, в первую очередь у Л.Толстого, ощущается и в главном эстетическом принципе писателя – сделать литературу равной жизни; она же позволила Е.И.Носову даже на страницах трагической военной прозы излучать добро, свет, надежду.

Большая филологическая культура писателя, глубокое постижение основ национального крестьянского характера и собственный жизненный опыт, приобретенный на фронте и в послевоенные годы, позволили Е.И. Носову сформировать особый подход к художественному изображению Великой Отечественной войны. В древнерусской литературе главным защитником родной земли является крестьянин-пахарь, труженик, наделенный высокими духовными качествами, которые помогают ему победить, – эта традиция лежит в основе всего военного творчества Е.И. Носова. Писатель обращается и к некоторым поэтическим приемам героического эпоса и воинской повести. Использование им христианских мотивов и библейского подтекста подтверждает нравственную чистоту героев, святость и правоту их дела защиты слабых, спасения родины от врага. Незатейливая, но мудрая народная философия крестьянина-воина унаследована героями поздних произведений Е.И.Носова от персонажей русской батальной прозы XIX века В.Немировича-Данченко, В. Крестовского, В.Гаршина и Л.Толстого. Да и сам подход к изображению войны как огромного физического труда, борьбы за выживание в тяжелейших походных условиях в произведениях этих писателей оказался близок Е.И.Носову.

Творчески используя эти традиции, писатель привносит собственное видение народного подвига в Великой Отечественной войне с учетом конкретной исторической и социальной обстановки. В первую очередь, предельно расширяется проблематика, и на первый план выдвигаются сложные этические, философские, социально-исторические вопросы, при постановке которых в своих произведениях Е.И.Носов сохранил присущие ему достоинство и интеллигентность, такт, уважение к памяти павших и к живым фронтовикам (что, к сожалению, удалось немногим писателям).

Сложные социально-исторические и философские вопросы, связанные с событиями Великой Отечественной войны и последующей судьбой народа 181 победителя, поднятые в прозе Е.И.Носова, оказались воплощены в художественно совершенной форме. Поэтому, можно с уверенностью утверждать, что проза Е.И.Носова о Великой Отечественной войне представляет собой значительное и яркое явление в литературном процессе второй половины XX века. Проблематика и оригинальная стилевая манера писателя не только значительно обогащают русскую военную прозу, но и вносят существенный вклад в развитие малых прозаических жанров, что позволяет Е.И.Носову занять достойное место в ряду больших русских писателей. Безусловно, творчество такого Мастера слова как Е.И.Носов дает большие возможности для дальнейшего изучения.[3]

Обратившись в повести «Усвятские шлемоносцы» к христианскому подтексту, библейским мотивам, писатель ярко и убедительно раскрыл истоки народного героизма, показал русский национальный менталитет во всем его величии и красе. Духовные традиции русской деревни сыграли решающую роль в воспитании и становлении не только обитателей Усвят, но и всех героев писателей, представляющих великую русскую нацию – народ, победивший фашизм. Рассмотрим эти мотивы подробнее.

2. Религиозные мотивы в рассказе Е.И. Носова «Усвятские

шлемоносцы»

Пожалуй, наиболее выпукло просматривается в повести «Усвятские шлемоносцы» эсхатологический религиозный мотив Конца Света.

В повести художник кропотливо воссоздает словом всю материальную, вещную сторону жизни со всеми ее земными и «земляными» оттенками и со всей возможной полнотой, где, как кажется, нет интеллектуальной напряженности, нет мудрования, дозволяющего промыслить связь изображения с мистическим подсознательным и непознаваемым – и следовательно – с духовным. Однако отношение художника к главному действующему лицу повести Касьяну настолько религиозно и так прозрачно соотнесено с тем высшим, что неназываемо и потому неподвластно режущей силе материалистического скальпеля и что как бы не существует как “предмет” в плотском “обиходе” жизни, но без которого по-настоящему мы и не сможем понять и оценить ни этого самого “обихода”, ни всего его очарования и всей его трагичности, – что мысль о Конце Света в связи с событиями повести не представляется чем-то необычайным. Тем более что сама “космогония” повести, ее яркий мир с укрупненными образами людей, собственно язык и художественная ткань произведения – о чем попытаемся сказать позже как о необходимом элементе нашего рассуждения – как бы наталкивает на выводы обобщающего характера, и именно предзакатного, конечного характера.

Касьян из своего детства помнит причитывания бабушки о змеях, якобы водящихся в страшном уремном лесу близ деревни Усвяты, где они жили и где происходит действие повести: “Как у сгинь-болота жили три змеи: как одна змея закликуха, как вторая змея заползуха, как третья змея веретенка...”[4] Образы змей как колдовской, нечистой силы в представлениях русских совпадают с толкованием образов драконов в Откровении: они суть воплощения сатаны.

После сходки усвятских мужиков у дедушки Селивана на последний перед уходом на войну совет – на “тайную вечерю” – хмельной Касьян видит, как в заречье реки Остомли луна “багрово зависла в лугах и почему-то казалась Касьяну куском парного легкого, с которого, сочась по каплям, натекла под ним красноватая лужа речной излучины”. Откровение: “Солнце стало мрачным как власяница, и луна сделалась, как кровь”.

В Апокалипсисе четыре всадника: один победоносный, другой назначен взять мир с земли, третий появляется на страницах Откровения с мерой в руке, четвертый есть сама смерть.

В “Усвятских шлемоносцах” тоже четыре всадника. Бригадир “воевода” Иван Дронов, “все с той же непроходящей сумрачной кривиной на сомкнутых губах” – он одним из первых усвятцев добровольно уйдет на войну. Колхозник Давыдко, принесший на покос весть о начавшейся войне: “дочерна запеченный мужик в серебре щетины по впалым щекам” – и скакал-то с вестью “локти крыльями, рубаха пузырем”. Третий всадник прибыл в Усвяты с повестками о мобилизации на войну: “верховой, подворачивая словно факелом подпаливал подворья, и те вмиг занимались поветренным плачем и сумятицей, как бывает только в российских бесхитростных деревнях, где не прячут ни радости, ни безутешного горя”. Конечно же, повестки эти кажутся вызовом на последний Суд: “Посыльный достал из-за пазухи пиджака пачку квитков, полистал, озабоченно шевеля губами, про себя нашептывая чьи-то фамилии, и наконец протянул Касьяну его бумажку. Тот издали принял двумя пальцами, будто брал за крылья ужалистого шершня, и, так держа ее за уголок перед собой, спросил:

– Когда являться?

– А там все указано”.[5]

“Свернутая чурочкой клеенчатая тетрадь”, в которой должны расписаться оповещенные, безусловно напоминает книгу жизни из Откровения: “... и судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими”. А вот так она описана в повести Евгения Носова: “Тетрадка была уже изрядно потрепана, замызгана за эти дни множеством рук, настигнутых ею где и как придется, как только что застала она и Касьяна. Перегнутые и замятые ее страницы в химических расплывах и водяных высохших пятнах, в отпечатках мазутных и дегтярных пальцев, с этими молчаливыми следами чьих-то уже предрешенных судеб, чьих-то прошумевших душевных смут и скорбей, пестрели столбцами фамилий, против которых уже значились неумелые, прыгающие и наползающие друг на друга каракули подписей. Попадались и простые кресты, тоже неловкие, кособокие, один выше другого, и выглядели они рядом с именами еще живых людей как будто кладбищенские распятия”.

“Значит, люди требуются. Как дровца в печку”, – заключает верховой, не подозревая, конечно, какой силы огонь будет сжигать этих людей в той невиданной войне.

Последний, четвертый, всадник в повести – лейтенант из военкомата, организующий сбор призывников и отправку их в части – появляется, действительно, будто с иного Света. “... У перил остановился непривычный для здешнего глазу, никогда дотоль не бывавший в Усвятах военный, опоясанный по темно-зеленой груди новыми ремнями, в круглой, сиявшей козырьком фуражке и крепких высоких сапогах, казавшийся каким-то странным пугающим пришельцем из неведомых обиталищ, подобно большой и непонятной птице, вдруг увиденной вот так вблизи на деревенском прясле. Смугло выдубленное лицо его было сурово и замкнуто, будто он ничего не понимал по-здешнему...” Мало что суров, непорядка не любит, но и человек обстоятельный, все считает по бумажкам: “Листки, должно были сложены неправильно, потому что молчаливый лейтенант взял неспешно, с давящей обстоятельностью наводить в них какой-то свой порядок: опять положил верхнюю бумажку по низ, нижнюю – сверху, а ту, что была до того наверху, заложил в середину”.[6] Прямо-таки провожатый на тот Свет с наказом от Иоанна: “Не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть”. Должно быть, усвятский “материал”, все эти мужики казались ему поначалу, как дедушке Селивану в другом месте повести: “... как серые горшки перед обжигом: никому из них не дано было знать, кто выйдет из этого огня прокаленным до звона, а кто при первом же полыме треснет до самого конца”.

Жена Касьяна Натаха, беременная третьим, рассказывает сказку своему младшенькому: “А змей тот немецкий о трех головах... из ноздрей огонь брызгает, из зеленых очей молнии летят. Да только папка наш в железном шеломе, и рубаха на ем железная...”[7] Откровение: “Дракон сей (о семи головах) стал перед женою, которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать ее младенца”.

Далекий гул приближающейся к Усвятам войны разбудил деревенскую мифологию: жили ведь, “как в мешке завязаны”. Немцы представляются усвятцам с копытами и в касках с рогами, то есть жутковатыми, чертоподобными существами явно из легиона той самой нечисти из Апокалипсиса: “Они ж не нашенской веры, а может, и вовсе без никакой, потому, должно, и рога”. А сколько примет по поводу! “От метлы щели нет”, “Со смятой душой на такое не ходят”, “Догорела свеча до огарочка”, “Это верно: что в гроб, что на войну – в чистом надо”. Касьян письмо от брата Никифора, подумав, “бережно засунул за Николу (икона в доме Касьяна), который спокон веку хранил все ихние счета с посюсторонней жизнью”. И может быть, самая точная и острая примета – уход мужиков на войну от всего родного и близкого, во что врос сердцем и жизнью, – отзывается во фразе Иоанна, наверное, слишком загадочной во всем его сочинении: “... Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою”.

В Откровении огнь поедающий сходит на землю с неба, в повести Евгения Носова небо наливается чужеродной угрозой. Вспомним луну, похожую на кусок парного легкого, сверху на купающихся в Остомле мужиков падает и тень курганника: “Чьи-то невидимые глаза, чей-то разбойный замысел кружил над мирными берегами”. В знойном летнем небе над уходящими на войну усвятцами появляется тревожное, “невесть откуда взявшееся одинокое облако, будто белый отставший гусь-лебедь, и тень от него, пересекая долину, мимолетно темнила то светлобеленые хаты, то блестки воды, то хлебные нивы на взгорьях”.[8]

Касьян в ночном слышит звук приближающегося бомбовоза: “Сначала расплывчатый и неопределенный, он все больше густел в небе, собирался в ревущий и стонущий ком, обозначавший свое движение прямо на Касьяна, и когда этот сгусток воя и рева, все ускоряя свой лет, пересек Остомлю и уже разрывал поднебесье над самой головой, Касьян торопливо стал вглядываться, рыскать среди звезд, размытых лунным сиянием.

В самой светлой круговине неба он вдруг на несколько мгновений, словно потустороннее видение, схватил глазами огромное крылатое тело бомбовоза. Самолет летел не очень высоко, были различимы даже все его четыре мотора, наматывающие на винты взвихренную лунную паутину, летел без огней, будто незрячий, и казалось, ему было тяжко, невмочь нести эту свою черную слепую огромность – так он натужно и трудно ревел всем своим распаленным нутром”. Небо содрогается от звука летящей смерти, все живое в лугах и на земле замерло и затаилось. Здесь не имеет значения, что самолет этот, по всей вероятности, советский: важно само ощущение ужаса перед машинной мощью, содержащей в себе смерть. “Это ж она... – потерянно трезвел на своем мокром от росы полушубке Касьян. – Она ж летит...”[9]

Картина поистине пророческая, апокалипсическая, она западает в душу читателя и теперь с ним остается образ стонущего бомбовоза в светлой прогалинке ночного неба, наматывающего на винты взвихренную лунную паутину, образ жуткой избыточной силы человеческого разума, воплотившейся в смертоносную машину.

И наконец, начальная цена повести – косьба травы на остомельских лугах. Касьян стоит на лугу со своей “ловкой, обношенной косой”, удивляясь, “экие нынче непроворотные травы”. Касьяну тридцать шесть лет – “самое спелое мужицкое времечко” – по новейшим подсчетам столько же лет было и Христу, и вспомним, что в русском представлении о смерти – а Касьяну предстоит уйти вместе с остальными усвятскими мужиками на войну, откуда он, если судить по настрою повести и по ее высшей догадке, уже не вернется, “ибо время близко” – человек умирает не от несчастного случая, не от болезней, и не от старости, а именно когда доспел, созрел. Откровение: “... пусти серп свой и пожни, потому что пришло время жатвы, ибо жатва на земле созрела”.

Следует предположить, что авторский замысел зачина повести преследовал, конечно же, собственную цель: подготовить читательское восприятие к мысли с неотвратимости беды и вручить некий ключ к пониманию всей повести, однако подтекст первой сцены повести – косьба травы – слишком прозрачен и для нашего “специального” угла зрения, и прямо отсылает наше воображение к страницам Апокалипсиса.

Вообще повесть “Усвятские шлемоносцы” – как она задумана и исполнена Евгением Носовым – суть откровение о достоинстве русского человека. По сюжету повесть поведывает о последних днях жизни усвятских мужиков перед их уходом на войну и собственно об уходе их. Повествование наполнено картинами земного, предшествующего войне бытования: работа, дом, дети... Еще нет войны на страницах повести – война ощущается как прекращение этого земного, – но повесть именно об этом: достоинство человека в том, чтобы честно исполнить свое земное по догадке святого Иоанна: “Знаю дела твои, и любовь, и служение, и веру, и терпение твое, и то, что последние дела твои больше первых”...

Здесь к месту будет рассказать о месте и значении Человека в Свете, как это позволит нам сделать текст повести. Для того обратимся опять к начальным сценам повести “Усвятские шлемоносцы”.

Человек (Касьян) является в самой сердцевине русской природы, на лугу у реки Остомли. По правую сторону от него места родные, обжитые, на которые и смотрится-то “со счастливым прищуром”. Касьян видит “сызмальства” утешную речку Остомлю, помеченную на всем своем несмелом увертливом берегу прибрежными лозняками, столешную гладь лугов на той стороне, свою деревеньку Усвяты на дальнем взгорье, уже затеплившуюся избами под ранним червонным солнцем, и тоненькую свечечку колокольни, розово и невесомо сиявшую в стороне над хлебами...”

По левую руку “сторона необжитая, не во всяк день хоженая”, о которой нам еще придется вспомнить по другому поводу: “заливное буйное займище, непролазная повительная чащоба в сладком дурмане калины, в неуемном птичьем посвисте и пощелке. Укромные тропы и лазы, обходя затравенелые, кочкарные топи, выводили к потаенным старицам, никому во всем людском мире неизвестным, кроме одних только усвятцев, где и сами, чего-то боясь, опасливо озираясь на вековые дуплистые ветлы в космах сухой кули, с вороватой поспешностью ставили плетеные кубари на отливавшую бронзой озерную рыбу, промышляли колодным медом, дикой смородиной и всяким снадобным зельем”.

Край Света, в котором существует Человек, обозначен лесом: “Займище окаймлял по суходолу, по материковому краю сивый от тумана лес, невесть где кончавшийся, за которым, признаться, Касьян ни разу не был: значилась там другая земля, иная округа со своими жителями и со своим начальством, ездить туда было не принято, незачем, да и не с руки. Так что весь мир, вся Касьянова вселенная, где он обитал и никогда не испытывал скуки, почитай, описывалась горизонтом с полудюжиной деревень в этом круге”.[10]

Таким образом, Человек и место, где он обитает, носят исключительный, единственный характер – они одни в своем роде, и значит, “объяснения”, исчерпывающие эти два “предмета”, мы отыщем на страницах повести, в круге описываемых ею событий. Отметим только, что образ Касьяна на лугах укрупняется до значения первочеловека во Вселенной, и в продолжение его характеристики обратимся еще к одному отрывку повести, в котором Касьян идет с покоса к роднику попить воды: “Разгорнув лопушье и припав на четвереньки, Касьян то принимался хватать обжигающую струйку, упруго хлеставшую из травяной дудочки, из обрезка борщевня, то подставлял под нее шершавое, в рыжеватой поросли лицо и даже пытался подсунуть под дудку макушку, а утолив жажду, пригоршнями наплескал себе на спину и, замерев, невольно перестав дышать, перемогая остуду, остро прорезавшую тело между сдвинутых вместе лопаток, мученически стонал, гудел всем напряженным нутром, стоя, как зверь, на четвереньках у подножия горушки. И было потом радостно и обновлено сидеть нагишом на теплом бугре, неспешно ладить самокрутку и так же неспешно поглядывать по сторонам”.[11]

Человек естествен в своем бытии, он напоминает большого чистого зверя в окружении органичной среды. Вспомним еще эпизод в ночном, когда Касьян “ложился ничком головой к реке и постепенно отходил душой” от созерцания природы, вслушивался в шорохи и шепоты зверушек, в плескание рыбы в реке. Человек определен художником как парное природе доброе животное, от которого никто и ничто не ожидает вреда. Однако речь здесь идет лишь об одной из сторон Человека с его первобытным плотским происхождением, а когда Касьян жалеет мерина Кречета – “Кабы все только с пользой, дак много на этом свете найдется бесполезного......Не одной пользой живет человек”, – то как бы расширяется в существо одушевленное. Понимание, что не все живет по правилу плоти, не все ради пользы, выводит Касьяна из бездумного звероподобного состояния в мир немногословной отзывчивости и к утончению внутреннего чувствования, возвышает его до существа со сложной душевной организацией. В повести “Усвятские шлемоносцы” он раскрыт как тип высшего рода и способен к тончайшим душевным переживаниям.

С первой страницы повести Касьян занят деревенской работой. По преданию, Господь создал мир труждаясь. Труд для Человека в Свете не только способ доставить средства к существованию (вспомним библейское: “в поте лица своего...”), не только путь познания Света и не только способ регуляции природы и организации людей в сообщество, но глубинная опора жизни в Свете и необходимый компонент той полноты бытия, о котором еще скажем. Труд радует Касьяна.

На покосе появляются жена Касьяна Натаха с двумя их детьми. Она ждет третьего сына, зная Касьянов “завод”. На Руси имелось представление, будто один сын – не сын, два сына – полсына и только третий сын – вот сын! Предполагалась некая полнота человеческого существования в семье, родители были чадолюбивы и рожали много. Какова сцена встречи Касьяна с младшим сынишкой! “Касьян... цапнул пятерней за рубашонку, подкинул враз оторопело примолкшего парнишку, по-лягушачьи растопырившего кривулистые ножки, и, поймав на лету, сунулся колючим подбородком в мягкий живот. От этого прикосновения к сынишке уже в который раз за сегодняшнее утро все в нем вскипело буйной и пьяной радостью, и он, вжимаясь щекой в сдобное пахучее тельце, утратил дар речи и лишь утробно стонал, всей грудью выдыхал нечто лесное, медвежье: “мвав, мвав!”, как тогда под струями родникового ключа”.

Касьян жалеет жену, строжится на ее отступления от материнского “регламента”, побранил за своенравие, что пришла на покос, “а у самого меж тем при виде ее полыхнуло по душе теплом и мужицкой гордостью: пришла-таки!”

Отношения Человека в семье основаны на любви – Касьян любит жену и детей и испытывает ответную любовь.

Далее Человек с семьей органично входит в артель – писатель соблюдает иерархию вхождений по возрастающей. Вот на покос на помощь мужикам идут их жены с детьми. Вместе с семьей и артелью Касьян входит в сельский мир, в колхозное сообщество со своей иерархией.

В книге “старинных письмен” и “ненашенских времен и мыслей”, хранящейся у дедушки Селивана, Прошка-председатель означен как запевала, старшина хора: он глава деревенского мира, библейский тысяченачальник. Это на нем лежит тяжкий груз отправки мужиков на войну и неизбывная забота об остающихся. Вот он сидит у конторы и ждет общего сбора: “... на верхней ступеньке крыльца, уронив голову в серой коверкотовой закапанной мазутом восьмиклинке, подпершись руками, сидел Прошка-председатель, повержено и отрешенно глядевший на свои пыльные, закочуренные сухостью сапоги”.

А вот и весь усвятский мир вместе с вернувшимися с покоса мужиками: “Помимо косарей сбежался сюда и весь прочий усвятский народ – с бураков, скотного двора. Афоня-кузнец с молотобойцем, и даже самые что ни на есть запечные старцы, пособляя себе клюками и костыликами, приплелись, приковыляли на железный звяк, на всколыхнувшую всю деревню тревогу”.

В миру отношения между людьми построены на дисциплине и доверии. И, конечно, место Человека в Свете невозможно понять без его собственной среды, в отрыве от того, во что он вживлен и чем дышит его душа. Как остов мироздания, в котором обитает Человек, своеобразный центр Света, обнесенный стенами и подведенный под крышу – дом Касьяна в деревне Усвяты: “Деревня уже каждой своей избой хорошо виделась на возвышении. Касьян привычно отыскал и свой домок: как раз напротив колодезного журавца. Он всегда был тихо, со сдержанной молчаливостью привязан к своему дому, особенно после того, как привел в хозяйки Натаху, которая как-то сразу пришлась ко двору, признала его своим, будто тут и родилась, и без долгих приглядок хлопотливо заквохтала по хозяйству. Да и у него самого, как принял от отца подворье, стало привычкой во всякую свободную минуту обходить, окидывать со всех сторон жилье, надворные хлевушки, погребицу, ладно срубленный, сухой и прохладный, на высокой подклети амбарчик, в три хлыста увязанный все еще свежий плетень, всякий раз неспешно присматривая, что бы еще такое подделать, укрепить, подпереть или перебрать заново”.[12]

Если мысленно продолжить направление взгляда Касьяна из окошка его дома, откроется чудная картина реки Остомли, картина необычная по своему цвету и тонкости ощущений: “Да и сам Касьян, бывало, ни на лес, ни даже на кормившее его хлебное поле не смотрел без устали, ак гляделось ему на причудливые остомельские извивы, обозначенные где ивняком, где кудлатыми ветлами, а где полоской крутого обреза.

Вода сама по себе, даже если она в ведерке, – непознанное чудо. Когда же она и денно и нощно бежит в берегах, то норовисто пластаясь тугой необоримой силой на перекатах, то степенясь и полнясь зеленоватой чернью у поворотных глин; когда то укрывается молочной наволочью тумана, под которой незримо и таинственно ухает вдруг взыгравшая рыбина, то кротко выстилается на вечернем предсонье чистейшим зеркалом, впитывая в себя все мироздание – от низко склонившейся тростинки камыша до замерзших дремотно перистых облаков; когда в ночи окрест далеко слышно, как многозвучной звенью и наплеском срывается она с лотка на мельничное колесо, – тогда это уже не просто вода, а нечто еще более дивное и необъяснимое. И ни один остомельский житель не мог дать тому истолкованье, не находил, да и не пытался искать в себе никаких слов, а называл просто рекой, бессловесно и тихо нося в себе ощущение этого дива...

...Отступала река, вслед за ней устремлялись шумные ребячьи ватажки, было заманчиво шариться в лугах после ушедшей воды.

Чего тут только не удавалось найти: и еще хорошее, справное весло, и лодочный ковшик, и затянутый илом вентерь или кубарь и точеное веретенце, а то и прялочье колесо. Еще мальчишкой Касьян отыскал даже гармонь, которая хотя и размокла и в продранные мехи набило песку, но зато планки остались в сохранности, и он потом, приколотив их к старому голенищу, наигрывал всякие развеселые матани.

...И все это – под чибисный выклик, под барашковый блекоток падавших из поднебесья разыгравшихся бекасов, которых сразу и не углядеть в парной притуманенной синеве”.[13]

Картина Остомли по своей живой выразительности и по тому вниманию, с которыми художник облюбовывает каждое свое слово, каждую строку в своем описании, есть, верно, концентрация миросозерцания. С такой благодарностью к сущему, окружающему человека, с такой проникновенностью изображенного Света немногое может сравниваться в его повести. Писатель со всей мощью своего дара пишет о том, “чему не могли дать толкования” остомельские жители. И с горечью предчувствия мы торопимся насытиться душой этой картиной прекрасного Света, ибо по нашей догадке, он исчезнет так же, как и Человек, его обживший...

Отметим одно важное обстоятельство из уже сказанного и подкрепленного цитатами: оно касается характеристики Касьяна, вернее, главного, как нам показалось, его качества в миру – его заботливости. И остальные страницы повести подтверждают эту мысль: суть Касьяна – забота. Он хороший конюх, любит и понимает лошадей, не только как заповедано – добывает в поте лица своего хлеб насущный себе, жене, детям, матери, он всех их попекает, бережет.

Теперь и на войну ему придется идти и защитить все сродное ему, к чему довелось иметь касательство в своей жизни. И можно быть уверенным, что и к своему ратному делу он отнесется со всей честностью и исполнит его так же добросовестно, как и дело мирское.

Итак: Человек в повести Евгения Носова “Усвятские шлемоносцы” есть существо природное, цельное и одушевленное, привязанное к жизни, влюбленное в Свет и суть его – забота. Он естественен в это Свете и составляет его главную величину.

Вернемся к последней сходке усвятских мужиков – на “тайную вечерю” у дедушки Селивана и вспомним, кто он такой в Усвятах: “Жил он бобылем, в старенькой своей избе с давно осыпавшейся трубой, после смерти старухи не держал во дворе никакой живности, кроме воробьев да касаток, и даже не засевал огорода, дозволив расти на грядках чему вздумается...” У него “упрятанные под куделистые брови, но все еще живые востренькие глазки”, – по книге “старинных письмен” имя его означает леший. Он один из немногих мужчин в Усвятах, бывших на прошлой мировой войне и ему приходилось убивать людей.

Новобранцы собрались у дедушки Селивана выпить, поделиться сокровенным, старик достает свою книгу и открывает ошарашенным мужикам подлинное значение их собственных имен. Николай оказывается “победителем”, Алексей “защитником”, Касьян “шлемоносцем”, то есть усвятские мужики являются по именам своим еще и ратниками, “имеющими указание к воинскому делу”. Токмо детей стращать, думает Касьян по возвращении домой.

Однако мужчина в Свете – и об этом, по сути, прямое, в настоящем времени повествование в “Усвятских шлемоносцах” – вспомним русское “мир стоит до рати”, об этом главный рассказ художника – как существо заботливое носит долг защитить все то, что входит в круг его жизни: семью, дом, родину, мир, и потому подлежит военной обязанности. Повесть о том, что предшествовало уходу мужиков на рать, о стоянии мира перед войной. Неторопливый разговор писателя подготавливает мысль о времени Человеку осуществить свой долг в последней рати, небывалой на Руси по своей кровопролитности и жестокости. Достаточно вспомнить статистические двадцать семь миллионов погибших и отнести большую часть убыли на тогдашнюю русскую деревню, очень плотно заселенную. По селениям северной Руси – из архангельских и вологодских областей – из каждых двухсот ушедших на войну мужиков возвращалось шестеро. Сход в небытие усвятских мужиков – самой зрелой и сильной части населения – в повести Носова подкреплен историческими фактами и носит апокалипсический характер. Художник знает о том, что и Касьян и уходящие вместе с ним усвятцы обратно не вернутся. С ними прощаются всерьез, и Алексей-защитник, Касьян-шлемоносец, и его брат Никифор-Победоносец и даже Афоня – не боящийся смерти – никто не вернется, всем гибнуть подчистую. Сколько тому примет на страницах повести! Как зловещий знак невозвращения почти перед каждым домом вырыта яма: писатель объясняет его прозаически – хотели поставить столбы под радио, да не успели за войной. Касьяну снится червонец, обернувшийся сперва дамой пик в невестиной фате, а потом смертью, нюхающей цветок. Слухи: “Бают, как будто в рай будут зачислять”, за что позже Прошка-председатель сурово отчитывает: “Чтоб, значит, не пользовались посторонними слухами”. Прошка – человек реальный, иллюзий на счет уходящих не питает и провожает их точными и нужными словами: “Не этот флаг вы идете оборонять, который на конторе, а знамя... вовсе не из материалу, не из сатину или там еще из чего. А из нашего дела, работы, пота и крови, из нашего понимания, кто мы есть...” Люди собираются основательно, знают срам, в святое дело не лезут на четверях, как Кузьма. Вообще уходят с достоинством.

И Касьян знает, что свой ратный долг обязан избыть с честью. Своей жене он говорит: “Жил? Жил! Семью, детей нажил? Нажил. Вот они лежат, кашееды. Да с тобой третий. Нажил – стало быть, иди обороняй. А кто же за тебя станет?”[14] Повесть еще и об этом: наше понимание, кто мы есть, сам жил и детей нажил – теперь пострадай. В одном из толкований мира присутствует древнее слово “страда”. Мир – это страдание. Не в нашей воле изменить мир, но должно перестрадать факт своего материального существования в Свете со всем его плотским содержимым, с болезнями, горем, войнами.

В контексте Конца Света уход мужиков на войну, исход русской деревни, от которого она не смогла оправиться – наши современники застали на ее месте дотлевающие головешки, – событие эсхатологическое и требует объяснений некоего высшего рода...

Сперва о том, что сами мужики предчувствуют погром деревни. Касьяна “проняло тоскливым ощущением близкого исхода: рвались последние ниточки, привязывавшие к деревне, к привычным делам. Все, отходился, отконюховал... Как же оно тут будет, если так вот все бросим? Война с ее огнем далеко, но уже здесь, в Усвятах, от ее громыхания сотрясалась и отваливалась целыми пластами отлаженная жизнь: невесть на кого оставлялась скотина, бросалась неприбранная земля...”[15]

И вот, наконец, исход. Его картины щемят сердце. Повторимся: художник знает, что Касьян уходит навсегда, в обстоятельствах его проводов на войну подробен в деталях, точен в настроении и невидимыми слезами плачет об уходящем.

Жена провожает Касьяна “померкнувшим взглядом, не найдясь, что сказать, чем остановить неумолимое время”, а “в едва державшейся насильной тишине стенные ходики хромоного, неправедно перебирали зубчики-секунды”. Мать сует Касьяну его пуповинку – последнее, что связывает Человека с его родом и со Светом. Он прощается с усвятцами и со всем миром, “где он обитал и никогда не испытывал тесноты и скуки”, и мы видим, как прекрасен этот покидаемый Человеком Свет: “С увала, с самой его маковки, там, позади, за еще таким же увалом, бегуче испятнанным неспокойными хлебами, виднелась узкая, уже засиненная далью полоска усвятского посада, даже не сами избы, а только зеленая призрачность дерев, а справа, в отдалении, на фоне вымлевшего неба воздетым перстом белела, дрожала за марью затерянная в полях колоколенка. А еще была видна остомельская урема и дальний заречный лес, синевший как сон, за которым еще что-то брезжилось, какая-то твердь”. “Верхи почуялись еще издали, попер долгий упорный тягун, заставивший змеиться дорогу. Поля еще цеплялись за бока – то просцо в седой завязи, будто в инее, то низкий ячменек, но вот и они изошли, и воцарилась дикая вольница, подбитая пучкастым типчаком и вершковой полынью, среди которых, красно пятная, звездились куртинки суходольных гвоздик. Раскаленный косогор звенел кобылкой, веял знойной хмелью разомлевших солнцелюбивых трав. Пыльные спины мужиков пробила соленая мокрядь, разило терпким загустевшим потом, но они все топали по жаркой даже сквозь обувь пыли, шубно скопившейся в колеях, нетерпеливо поглядывали на хребтину, где дремал в извечном забытьи одинокий курган с обрезанной вершиной. И когда до него было совсем рукой подать, оттуда снялся и полетел, будто черная распростертая рубаха, матерый орел-курганник”.[16]

Нарушена “незыблемость жизни” и, хотя “Касьян ничего не хотел другого, кроме как прожить и умереть на этой вот земле, родной и привычной до каждой былки”, ему суждено пройти “излюбленной дорогой” по этому Свету, которому нельзя “дать истолкованья”, и о котором и мы не знаем, для чего дан он Человеку.

Уходит Касьян, оставляя недолюбленное, недоделанное: швейную машинку жене не купил, третьего своего сына не увидит, в ночном на кожухе не полежит, взирая на звезды... Сходит с земли и остальная сила – усвятские и русские мужики со всей России – вместе с ними уходит и “полая вода”, “главная армия”, уходит и история народов, кончается эпоха деятельных масс, а начинается история другая, которой управляют скрытые элиты, их деньги приводят в движение танки и самолеты быстрого реагирования, которые точечными ударами ракет приведут к равновесию временно шатнувшийся Вавилон с его мировым порядком. План этих элит, вероятно, в том, чтобы сойти в небытие по возможности без грома, с комфортом и в последнюю очередь...

Сходит с земли вся полнокровная, простая, земляная жизнь и тот прежний Человек, природно-зрелый, “спелый”, сильный и цельный – о котором с таким обаянием рассказал художник Евгений Носов, и о котором, вероятно, святой Иоанн загадочно бы заметил: “Кого я люблю, тех обличаю и наказываю” – как бы приуготовленный ходом вещей к какой-то необычной роли – может быть, и непомерной – но в силу искони заложенного в нем свойства воителя – имя Касьян не случайно отыскало его в потемках того, первого, зачатия – он должен убить и тем приближает собственную гибель. Хотя и “не в пору затеялось”. Но никто и никогда – в том числе и сам Касьян, задай ему подобный вопрос – не смог бы согласиться с мыслью о таком его предназначении.

С кончиной Касьяна естественно прекратится полнокровная жизнь не только в русской деревне Усвяты, но и во всем Свете, ибо этот Свет ущербен без него, неполон и естественным образом как бы обречен на угасание без своего главного смысла, без своего продолжения – без естественного Человека.

По замечанию Бердяева, русская литература после творческих откровений о Человеке Достоевского должна стать апокалипсической, то есть, обязана свидетельствовать о Конце Света. В этом смысле повесть Носова “Усвятские шлемоносцы” не выходит из ряда таких свидетельств, а тень курганного орла на последних страницах повести – “похожего на распростертую черную рубаху” – есть провозвестник надвигающейся тьмы.

И обо всем том ярусе повести, близком по настроению к Откровению Иоанна, который дозволил нам вычитать мысль о Конце Света, сам Иоанн, наверное мог бы сказать: “Не запечатывай слова пророчества книги сей: ибо время близко. Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще и святый да освящается еще”.

“Соучастник в скорби” святого Иоанна, художник редкостного и тонкого дара Евгений Носов обнял героев своей повести всем сердцем, никого из них не оскорбил нарочитым словом, всех понял и всех простил – в миру виноватого нет – и со всеми простился.

Заключение

Небольшая по объему, но необычайно емкая по содержанию, почти былинная, «богатырская», повесть Е.И. Носова «Усвятские шлемоносцы» останется памятником русскому крестьянству, ставшему той народной армией, которая остановила врага и водрузила флаг Победы над рейхстагом. Победила и погибла…Потери при достижении этой Победы были таковы, что дальнейшую трагическую участь русской деревни можно было предвидеть.

Литература

1. Носов Е. Усвятские шлемоносцы. – Петрозаводск: Карелия, 1986.

2. Баскевич И. Усвятские шлемоносцы. // Курская правда. – 1977. – 13 октября.

3. Биличенко В. Уходили на войну Усвяты. − Север, 1978.

4. Брыкина. Роль образов-символов в раскрытии русского национального характера в повести Е.И. Носова «Усвятские шлемоносцы». Малоизвестные страницы и новые концепции русской литературы XX века. − М., 2003.

5. Горбулипа Т. Четки российской судьбы. Книга о Мастере. – Курск, 1998.

6. Кедровский А. О прозе Е.И. Носова 1990-х годов. Курские тетради: Курск и куряне глазами ученых. − Курск, 1998.

[1] Горбулипа Т. Четки российской судьбы. Книга о Мастере. – Курск, 1998.

[2] Горбулипа Т. Четки российской судьбы. Книга о Мастере. – Курск, 1998.

[3] Горбулипа Т. Четки российской судьбы. Книга о Мастере. – Курск, 1998.

[4] Носов Е. Усвятские шлемоносцы. – Петрозаводск: Карелия, 1986. − С. 10.

[5] Носов Е. Усвятские шлемоносцы. – Петрозаводск: Карелия, 1986. − С. 29.

[6] Носов Е. Усвятские шлемоносцы. – Петрозаводск: Карелия, 1986. − С. 39.

[7] Носов Е. Усвятские шлемоносцы. – Петрозаводск: Карелия, 1986. − С. 42.

[8] Носов Е. Усвятские шлемоносцы. – Петрозаводск: Карелия, 1986. − С. 43.

[9] Там же. − С. 44.

[10] Носов Е. Усвятские шлемоносцы. – Петрозаводск: Карелия, 1986. − С. 45.

[11] Носов Е. Усвятские шлемоносцы. – Петрозаводск: Карелия, 1986. − С. 46.

[12] Носов Е. Усвятские шлемоносцы. – Петрозаводск: Карелия, 1986. − С. 49.

[13] Носов Е. Усвятские шлемоносцы. – Петрозаводск: Карелия, 1986. − С. 51.

[14] Носов Е. Усвятские шлемоносцы. – Петрозаводск: Карелия, 1986. − С. 53.

[15] Носов Е. Усвятские шлемоносцы. – Петрозаводск: Карелия, 1986. − С. 54.

[16] Носов Е. Усвятские шлемоносцы. – Петрозаводск: Карелия, 1986. − С. 56.