Черный передел.
Михаил Пришвин. Дневники.
В начале девяностых, когда возвращались доселе неизвестные произведения отечественной литературы, воскресло имя русского писателя Михаила Пришвина и творение всей его жизни - его дневники. В 1991 году издательство "Московский рабочий" выпустило в свет первый том пришвинских дневников, но выпуск всего собрания растянулся на многие годы. К сегодняшнему времени изданы только четыре тома.
Дневник Пришвина - это произведение мало с чем сравнимое, вобравшее в себя сам воздух русской жизни и, одновременно, всю ее трагическую сложность. Есть в нем что-то монашеское, как в послушании, есть молитвенность. Россия как личность, природа как личность, художник как личность - вот три основы этого метафизического, но и каждодневного повествования. Распад мира внешнего, прошедший будто б и через душу писателя, породил этот порыв к обретению целостного мира внутреннего - своей личности, себя в Природе и себя в Боге.
Обращаясь к пришвинской философии и его уже вечной теме "сам-человека", можно блуждать в кольцах дневника и не находить выхода, потому что попадаешь в целый космос. Но дневник содержит в себе и просто исторические сюжеты, нам давно известные, однако, при прочтении которых испытываешь такое чувство, словно совершаешь археологическую находку: факт пришвинского дневника перелицовывает многие факты истории .
Есть всем известный миф о революции - что Россия погибла от рук большевиков - причисляющий к лику святых уничтоженное на корню крестьянство, плоть русского народа, но вот дневник Пришвина 1917 года неожиданно для понимания рассказывает о том, как погибла Россия в одночасье... от мужиков, от своей-то этой крестьянской плоти.
Революция, похожая на новогодний праздник - с теми же чувствами; тут и проводы освобождающие от прошлого, и радостное ожидание нового и подарков от будущего; как в каждой семье на Новый год - загадыванье желаний, натурально вот так - кто чего желает получить, каких плодов, от революции. Но оказывается в деревне, собственно - в России, и обнаруживает уже, что входы этой революции взошли и что посеяно-то в народе было не благое с разумным, а драконьи зубы зависти да невежества. Наблюдая за тем, что вокруг - а вокруг всего две деревеньки, Кибаи да Шибаи, - начинает совершать открытие за открытием, и все ясней понимает, какая беда пришла с революцией в Россию. По сути, наблюдает как на одном отдельно взятом клочке уничтожается Россия, то есть дух жизни русской, давая тому для себя определение - "черный передел".
Пришвин воодушевился идеей поехать делегатом Временного комитета Государственной думы в свою Орловскую губернию, где надеялся, как это записано в Дневнике, "найти себе теперь дорогое мое призвание"; и где находилась вся его "маленькая собственность", часть родового имения, хутор, доставшийся ему в наследство по воле матушки - дом, сад и тридцать две десятины земли. Он решает посвятить себя земле и творчеству, вдохновленному трудами земными, - cвободному, новому. Однако по прошествии нескольких месяцев Пришвин отправляет уже сообщение за сообщением в Петербург. Сообщения эти, вчерне, становятся на многие месяцы вперед содержанием Дневника - они очень схожи с теми записями в Дневнике, что делал он как репортер на передовой германского фронта. Снова это бесстрастный отчет увиденного, узнанного, пережитого и как тогда, - с гражданской верой, что там, где есть власть, еще могут изменить ход событий; а главный призыв - остановить стихийный захват и раздел земли.
Но скоро он понимает, что происходящее - необратимо. Революцию пожрала анархия, что есть скрытая в мужике страсть к насилию, к бунту. Революция, то есть энергия единения народных масс, не находит себе ни применения, ни воплощения, ни формы кроме карательной: "То, что называется теперь анархией, по-видимому, совершенно противоположно истинному значению этого слова: анархист ненавидит не только внешнюю власть, городового, но и самый источник ее, право распоряжаться личностью другого, насилие. Между тем в этой анархии, которая теперь у нас водворилась, характерна претензия каждого на роль городового. Их речь, эти иностранные слова, которые они повторяют, как попугаи, их костюмы, их призыв к захвату - все это выражает отказ от своей личности и призыв к насилию."
"По ту сторону черты моих человеческих наблюдений..." - в Дневнике 1917 года рождается этот экзистенциальный оборотный взгляд на действительность, что усиливает в картинах чувство абусрдности происходящего. Наблюдает, как мужики выбирают в сельские комитеты и советы крестьянских депутатов... уголовных: "...кому уголовные, а нам хороши". Следом пишет: "Потом я из расспросов убедился, что явление это в нашем краю всеобщее. Городские юристы мне объяснили, что это даже законное явление в революцию и что так было и во Франции: вор всегда ителлектуально выше рядового крестьянина," - и это его наблюдение для нас дышит уже современностью. Дальше поневоле читаешь как про свою современность, и чувство абсурдности происходящего оказывается ни чем иным, как некой сверхъестественной всеисторической Реальностью.
Тогда, в семнадцатом году, в дневнике Пришвина вдруг возникает осмысленное им пока что только из жизни понятие "врага народа" или, в другом варианте - "внутренний немец". Это понятие объясняет ему существо происходящего великого передела: "По городам и селам успех имеет только проповедь захвата внутри страны и вместе с тем отказ от захвата чужих земель. Первое дает народу землю, второе дает мир и возвращение работников. Все это очень понятно: в начале войны народ представлял себе врага-немца вне государства. После ряда поражений он почувствовал, что враг народа - внутренний немец. И первый из них, царь, был свергнут. За царем свергли старых правителей, а теперь свергают собственников земли." Он сам попадает со своим хуторком в этот молох - "Сон о хуторе на колесах: уехал бы с деревьями, рощами и травами, где нет мужиков."
Захват и раздел помещичьих земель по всей России грозил бедой, которую мало кто осознавал, рассматривая вопрос о земле только как политический. "Главное, я глубоко убежден, что все эти земледельцы наши, пашущие в год по десятине земли, понятия не имеют о настоящем земледельческом труде. И жажда их земли есть жажда воли и выхода из тараканьего положения. Наши красные министры понятия не имеют, как мало пахнет тут социализмом..." Пришвин замечает, что землю в России нельзя стихийно поделить крестьянам - деревня пойдет войной на деревню, потому что нет меж ними осознанных границ. Зато испоклон веков - вспомнить тяжбу Троекурова с Дубровским - была сильна вражда за спорные пограничные луга, рощи. Границы ж земельных наделов, то есть границы помещичьих владений, рухнули, и уже воспринимая помещичьи земли как общие, "общественные", мужики вот-вот готовы встать на ножи. Но расколото не только земство, расколота в глуби и сама эта ощетиненная в круговой обороне крестьянская община: нужда в земле осмылена в ней только для крестьян "однолошадных", кому есть чем пахать, а "безлошадные" должны поневоле сдавать в аренду или продвать свои только обретенные наделы, снова оказываясь без земли, оказываясь в том же беспросветном "таракньем положении". Отношение еще более враждебное и завистливое к городам, "под которыми земли много". Землю делят - происходит как бы тектонический разлом России. По трещинам этого разлома уже ясны очертания неминуемые гражданской войны. В конце концов драться за землю будут Россия крестьянская и Россия рабочая. Захват же и передел земли, уже произошедий, узаконивают своим первым же декретом большевики, получая за это не иначе как от России крестьянской мандат на власть. И вот одному наглецу-матросику уже п о с и л а м гаркнуть да разогнать Учредительное собрание; а одним выстрелом "Авроры" п о с и л а м свергать правительство, устанавливая диктатуру - карающую диктатуру простого народа, несущую только разрушение, анархию народных масс. Это крестьянство было той молчаливой гигантской силой, волю которой почуяли да исполнили по-смердяковски большевики, чей декрет о "мире и земле" был хладнокровным убийством России, пулей, пущенной ей даже не в лоб, а в затылок (Брестский мир). Сделать этого не смела ни одна другая партия, то есть политических исполнителей, готовых пойти на это убийство, кроме них не нашлось. Знаменитый выкрик Ленина - "Есть такая партия!" - был выкриком, что есть партия, готовая к "захвату внутри страны" и к отказу от "захвата чужих земель", то есть к отказу от ее обороны.
Пришвин замечает в Дневнике: "Когда помещик во время ли сенокоса или уборки хлеба своими рабочими не справится и нужно поклониться мужикам, и они на короткое время становятся господами, а помещик как бы теряет власть свою, то вот как ведет себя мужик, похоже теперешнее правительство во власти разных советов рабочих, солдатских, батрацких: уж они-то ломаются, вот уж они-то измываются: доверяем постольку, поскольку и прочее." Так вот, мужики, что стали на короткое время диктатуры господами, - решает Пришвин еще в семнадцатом - как разрушат старое государство и накажут старых господ, так неминуемо будут уничтожены сами: большевики лишат Россию закона и власти, чтобы после того, как страна разломится на миллионы осколков-островков, пойти на эти земли войной, захватывая область за областью руками обреченных только на голодную смерть рабочих, солдатских деморализованных масс, городских полуинтеллигентов, инородцев, что станут носителями идеи нового Порядка, Закона, Государства - новой Советской России. Чтобы взнуздать мужика, надо лишить его захваченной земли, то есть возвратить землю в оборот действительно общественный, соединяя безжалостно и удельные островки, мужицкие эти "новгородские" республики в государство... Читая дневник Пришвина 1917 года, после того, как замыкается череда всех этих сбывшихся предсказаний, когда он предвидел будущее в том, что вершилось на его глазах, - невольно чувствуешь, что он увидел Россию будто б насквозь и что этот взгляд пронзает ее -то на все времена.
Статья Олега Олеговича Павлова
|