Лев Николаевич Толстой

Благодарная почва

Толстой Лев Николаевич

Благодарная почва

Л.Н.Толстой

БЛАГОДАРНАЯ ПОЧВА

Из дневника

Опять живу я моего друга Черткова в Московской губернии. Гощу по той же причине, по которой мы съезжались с ним на границе Орловской и я год тому назад приезжал в Московскую. Причина та, что черта оседлости для Черткова весь земной шар, кроме Тульской губернии. Вот я и выезжаю на разные концы этой губернии, чтобы видеться с ним.

Выхожу в восьмом часу на обычную прогулку. Жаркий день. Сначала иду по жесткой глинистой дороге мимо акации, готовящейся уже трещать и выбрасывать свои семена; потом мимо начинающей желтеть ржи с своими чудными, все еще свежими васильками; выхожу в черное, почти все уж запаханное паровое поле; направо пашет старик в бахилках сохой и на плохой худой лошади, и слышу сердитое старинное: "Вылезь!" ‑ с особенным ударением на втором слоге. И изредка: "У! Дьявол!" И опять: ‑ "Вылезь... Дьявол". Хотел поговорить с ним, но, когда я проходил мимо его борозды, он был на противоположном конце полосы. Иду дальше. Впереди другой пахарь. С этим, должно быть, сойдусь, когда он будет подходить к дороге. "Коли сойдусь, то и поговорю с ним, если придется", ‑ думаю я. И как раз встречаемся с ним у дороги. Этот пашет плугом на крупной рыжей лошади; молодой, красиво сложенный малый, одет хорошо, в сапогах, ласково отвечает на мой привет: "Бог на помощь".

Плуг плохо берет накатанную дорогу, он переезжает ее и останавливается.

‑ Что же, лучше сохи?

‑ Как же, много легче.

‑ А давно завел?

‑ Недавно, да вот украли было.

‑ Как же, нашли?

‑ Нашли, своей же деревни.

‑ Что же, и в суд подали?

‑ А то как же?

‑ Зачем же подавать, коли плуг нашелся?

‑ Да ведь вор.

‑ Что ж, что вор, посидит в остроге ‑ хуже воровать научится.

Серьезно и внимательно смотрит на меня, очевидно не отвечая ни согласием, ни отрицанием на новую для него мысль.

Свежее, здоровое, умное лицо с чуть пробивающимися светлыми волосами на бороде и верхней губе, с умными серыми глазами. Он заворотил лошадь, чтобы идти назад, но оставил плуг, очевидно желая отдохнуть и не прочь поговорить. Я взялся за ручки плуга и тронул потную сытую рослую кобылу. Кобыла влегла в хомут, а я сделал несколько шагов. Но я не удержал плуг, он выскочил, и я остановил лошадь.

‑ Нет, вы не можете.

‑ Только тебе борозду испортил.

‑ Это ничего, справлю.

Он осадил лошадь, чтобы взять пропущенное мною, но не стал пахать.

‑ На солнце жарко, пойдем в кустах посидим, ‑ пригласил он, указывая на лесок вплоть у конца полосы.

Мы перешли в тень молодых березок. Он сел на землю, я остановился против него.

‑ Из какой деревни?

‑ Из Ботвиньина.

‑ Далече?

‑ Вон маячит на горке. ‑ И он показал мне.

‑ Что же так далеко от дома пашешь?

‑ Да это не моя, здешнего мужичка, я нанялся.

‑ Как нанялся, на лето?

‑ Не, посеять нанялся ‑ вспахать, передвоить, как должно.

‑ Что же, у него земли много?

‑ Да мер двадцать высевает.

‑ Вот как, а лошадь это твоя? Хорошая лошадь.

‑ Да кобыла ничего, ‑ говорит он с спокойной гордостью.

Кобыла действительно такая по ладам, росту и сытости, каких редко видишь у крестьян.

‑ Верно, живешь в людях, извозом занимаешься?

‑ Не, дома, один и хозяи 1000 н.

‑ Такой молодой?

‑ Да я с семи лет без отца остался, брат в Москве живет, на фабрике. Сначала сестра помогала, тоже на фабрике жила, а с четырнадцати лет как есть один, во все дела, и работал, и наживал, ‑ сказал он с спокойным сознанием своего достоинства.

‑ Женат?

‑ Нет.

‑ Так кто же у тебя по домашности?

‑ А матушка?

‑ И корова есть?

‑ Коров две.

‑ Вот как! Сколько же тебе лет? ‑ спросил я.

‑ Восемнадцать, ‑ отвечал он, чуть улыбаясь и понимая, что меня занимало то, что он, такой молодой, так мог устроиться. И это, очевидно, было ему приятно.

‑ Какой еще молодой, ‑ сказал я. ‑ Что же, и в солдаты придется?

‑ Как же, лобовой, ‑ сказал он с тем спокойным выражением, с которым говорят про старость, про смерть, вообще про то, о чем рассуждать нечего, потому что оно неотвратимо.

Разговор наш, как и всегда в наше время разговоры с крестьянами, коснулся земли, и он, описывая свою жизнь, сказал, что земли мало, что если бы не работал где пеший, где на лошади, то и кормиться бы нечем. Но рассказывает он все это с веселым, радостным и гордым самодовольством. Повторил еще раз, что остался один хозяином с четырнадцати лет и все один заработал.

‑ Ну, а вино пьешь?

Очевидно, ему неприятно было сказать, что пьет, но он не хочет сказать неправду.

‑ Пью, ‑ сказал он тихо, пожимая плечами.

‑ А грамоте знаешь?

‑ Хорошо знаю.

‑ Что же, не читал книг о вине?

‑ Нет, не читал.

‑ Что же, а лучше бы не пить совсем.

‑ Известно, добра от него мало.

‑ Так и бросить бы.

Он молчит, и видно, что понимает и думает.

‑ Ведь можно, ‑ говорю я, ‑ а как хорошо бы. Вот я третёва дни ездил в Ивино, только подъезжаю к одному двору, а хозяин здоровывается со мною и называет меня по имени‑отчеству. Выходит, что двенадцать лет тому назад мы виделись с ним. Это Кузин; знаешь?

‑ Как же. Сергей Тимофеич.

И я рассказываю ему, как с этим Кузиным двенадцать лет тому назад мы устроили общество трезвости, и с тех пор он, Кузин, хотя и пил прежде, перестал пить совсем.

‑ И вот теперь говорил Кузин мне, что только радуется тому, что отстал от этой пакости, ‑ сказал я. ‑ И живет, видно, очень исправно. И дом и все заведенье. А не брось он пить, может, и совсем не то бы было.

‑ Да, это точно.

‑ Так вот и тебе бы так. Такой ты малый хороший, к чему тебе вино пить, коли сам говоришь, что от него никакой пользы нет. Брось и ты, и как хорошо будет.

Он молчит и во все глаза смотрит на меня. Я собираюсь уходить и подаю ему руку.

‑ Право, брось, вот с этого раза. Вот бы хорошо было.

Он сильной рукой сжимает мою руку и, очевидно, в этом рукопожатии видит вызов на обещание.

‑ Ну что же, можно, ‑ совершенно неожиданно, как‑то весело и решительно говорит он.

‑ Неужели обещаешь? ‑ говорю я с удивлением.

‑ А то что ж? Обещаю, ‑ говорит он, кивая головой и чуть улыбаясь.

И по его спокойному звуку голоса, серьезному, внимательному лицу видно, что это не шутка и что он точно обещает и точно хочет исполнить то, что обещает.

От старости ли, от болезни, или от того и другого вместе, я стал слаб на слезы; на слезы умиления ‑ радости. Простые слова этого милого, твердого, сильного человека, такого одинокого и такого, очевидно, готового на все доброе, так тронули меня, что я отошел от него, от волнения не в силах выговорить слова.

Когда я оправился, отойдя несколько шагов, я повернулся к нему и сказал (я перед этим спросил, 1000 как его зовут):

‑ Так смотри же, Александр: не давши слова ‑ крепись, а давши слово держись.

‑ Да это уж как есть, верно будет.

Редко приходится испытывать более радостное чувство, которое я испытывал, отходя от него.

Я забыл сказать, что, разговаривая с ним, я предложил дать ему листков против пьянства и книжечек. Тех листков против пьянства, из которых один был приклеен в соседней деревне хозяином к наружной стене и был сорван и уничтожен урядником. Он поблагодарил и сказал, что зайдет в обед. В обед он не зашел, и ‑ грешный человек ‑ мне пришло в голову, что весь разговор наш не был для него так важен, как мне показалось, и что ему и не нужно книг, и что вообще я приписал ему то, чего в нем не было. Но вечером он пришел, весь потный от работы и перехода. Проработав до вечера, он доехал домой, отпряг плуг, убрал лошадь и за четыре версты, бодрый, веселый, пришел ко мне за книгами. Я с гостями сидел на великолепной террасе перед разбитыми клумбами с урнами среди цветовых горок. Вообще среди той роскошной обстановки, за которую всегда стыдно перед людьми рабочего народа, когда вступаешь с ними в человеческие отношения.

Я вышел к нему и первым делом повторил вопрос: не раздумал ли? верно ли будет держать обещание? Опять с той же доброй улыбкой он сказал:

‑ А то как же, я и матушке сказал. Она рада, благодарит вас.

За ухом у него я увидал бумажку.

‑ А куришь?

‑ Курю, ‑ сказал он, очевидно ожидая, что я буду уговаривать его и это бросить. Но я не стал. Он помолчал и по какой‑то странной связи мыслей, связь эта, я думаю, была в том, что, видя во мне сочувствие к своей жизни, он хотел сообщить мне то важное событие, которое ожидало его осенью, ‑ он сказал:

‑ А я вам не сказывал: меня уже сосватали. ‑ И он улыбнулся, вопросительно глядя мне в глаза. ‑ Осенью.

‑ Вот как! Хорошее дело. Где берете?

Он сказал.

‑ С приданым?

‑ Нет, какое приданое. Девушка хорошая.

И мне пришло в голову сделать ему тот вопрос, который всегда занимает меня, когда имеешь дело с хорошими молодыми людьми нашего времени.

‑ А что, ‑ спросил я, ‑ уж ты прости меня, что я тебя спрашиваю, но, пожалуйста, скажи правду: или не отвечай, или всю правду скажи.

Он уставил на меня спокойный, внимательный взгляд.

‑ Отчего ж не сказать.

‑ Имел ты грех с женщиной?

Ни минуты не колеблясь, он просто отвечал:

‑ Помилуй бог, не было этого.

‑ Вот и хорошо, очень хорошо, ‑ сказал я. ‑ Радуюсь за тебя.

Говорить больше было сейчас нечего.

‑ Ну так вот, я сейчас вынесу тебе книжки, и помогай тебе бог.

И мы простились.

Да, какая чудная для посева земля, какая восприимчивая. И какой ужасный грех бросать в нее семена лжи, насилия, пьянства, разврата. Да, какая чудная земля не переставая парует, дожидаясь семени, и зарастает сорными травами. Мы же, имеющие возможность отдать этому народу хоть что‑нибудь из того, что мы не переставая берем от него, ‑ что мы даем ему? Аэропланы, дредноуты, тридцатиэтажные дома, граммофоны, кинематограф и все те ненужные глупости, которые мы называем наукой и искусством. И главное ‑ пример пустой, безнравственной, преступной жизни. Да еще хорошо, если бы мы за то, что берем от него, давали бы ему только одна ненужные, глупые и дурные примеры. А то вместо уплаты хоть части своего неоплатного долга перед ним мы засеиваем эту алчущую истинного знания землю одними "терниями и волчцами", запутываем этих милых, открытых на все доброе, чистых, как дети, людей коварными, умышленными обманами.

Да, "горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит".

Мещерское, 21‑го июня 1910 года, ‑ Ясная Поляна, 9‑го июля 1910 года.