"God Save The King"
или
"
Боже
,
царя
храни
"
Любовь Киселева
О путях становления гимна как национального символа
Пути формирования официальной государственной символики волнуют сейчас в России не только историков. Был ли прав В. Вундт, когда писал, что "национальные гимны вернее всего отражают характер нации"? В настоящий момент по этому поводу могла бы разгореться такая же пламенная дискуссия, как по поводу принятия нового/старого гимна, и ответ мог бы звучать с весьма различной интонацией -- от восторженной до саркастической.
Гимн недаром последним вошел в число обязательных публичных атрибутов государственности (большинство европейских гимнов появилось во второй половине XVIII -- начале XIX в. или существенно позже). Гимн можно считать, пожалуй, самым "субъективным" из принятых в Новое время национально-государственных символов, т.к. при его создании нет возможности опереться на данные специальной науки, как при формировании герба и флага, где законы геральдики и вексиллологии диктуют определенные правила даже самым неугомонным новаторам. Означает ли сказанное, что судьба гимна целиком зависит от степени дарования авторов мелодии и текста, от воли правителей, от музыкальных и поэтических пристрастий граждан? Попытаемся ответить на этот вопрос на примере истории появления гимна Российской империи -- "Боже, царя храни".
Идея создания гимна принадлежала императору Николаю I, который поручил в 1833 г. композитору А.Ф. Львову сочинить "народный" (т.е. национальный) гимн вместо игравшейся до этого при официальных торжествах мелодии "God save the King".
Традиция использования в России английского гимна восходила к 1815--16 гг. Видимо, один из наиболее ранних случаев зафиксирован в Дерпте. Газета "Dorptsche Zeitung", сообщая о праздновании дня рождения императора Александра 12 декабря 1815 г., упоминала о неоднократном пении русского "Gott erhalte den Kaizer" . С 1816 г., после того, как великий князь Константин Павлович приказал играть "God save the King" на торжественной встрече Александра I, "Высочайше повелено было военной музыке всегда играть этот гимн для встречи Государя Императора" . Не следует полагать, что Россия в плане использования чужого гимна представляла исключение. В конце XVIII в. аналогичная ситуация закрепилась в Дании и Пруссии. Еще в начале ХХ в. более двадцати европейских государств использовали в качестве собственных гимнов вариации английского "God save the King" . Как мы видим, традиция создания оригинальных государственных гимнов как национальных символов складывалась достаточно долго и постепенно. В ряду случаев "чужой" гимн так и закрепился в качестве "своего".
Тем более трудно переоценить значение предпринятой Николаем I акции. С точки зрения государственной идеологии, он как бы подводил черту под целым историческим периодом и открывал новый этап развития России как самодостаточной великой державы, обретшей, наконец, концепцию национального бытия и не нуждавшейся более в чужом гимне .
А.Ф. Львов рассказывает в своих "Записках", как он в минуту вдохновения сочинил музыку нового гимна и затем обратился к В.А. Жуковскому с просьбой написать слова к уже готовой музыке . Надо полагать, что обращение к Жуковскому было продиктовано не только его поэтическим авторитетом и высоким положением при дворе, но и тем, что мелодия английского гимна прочно ассоциировалась в России с его стихами 1815 г. "Молитва русского народа". При первой публикации в "Сыне отечества" (1815) текст содержал 7 строк и имел заглавие: ""Молитва Руских" (На голос: God save the King)". О его популярности свидетельствует рассказ М.А. Корфа о том, как лицеисты пели "Молитву" для Александра I, а также лицейское стихотворение Пушкина 1816 г., представляющее собой вариацию "Молитвы" (на тот же "голос") с сохранением текста Жуковского в качестве первой строфы.
Таким образом, судя по выбору автора слов, новый гимн 1833 г. должен был (по мысли Львова и, надо полагать, Николая) не только отличаться от предыдущего "несанкционированного" текста на чужую мелодию, но и перекликаться с ним. Жуковский подхватил идею переклички и создал новую вариацию своего старого стихотворения. Ср.:
1815 1833
Боже, Царя храни! Боже, Царя храни!
Славному долги дни Сильный, Державный,
Дай на земли! Царствуй на славу нам,
Гордых смирителю, Царствуй на страх врагам,
Слабых хранителю, Царь Православный!
Всех утешителю -- Боже, Царя храни!
Все ниспошли!
Однако даже простое соположение текстов со всей очевидностью обнаруживает разницу в акцентах, ведущую в конечном итоге к концептуальной разнице.
Прежде всего рассмотрим более внимательно первый текст. "Молитва", особенно если обратиться к полному тексту -- "Молитва русского народа" (42 строки), варьирует темы английского гимна и, сохраняя связь с оригиналом, в то же время явственно переводит их на язык лирики Жуковского и включает в его поэтический мир.
"Молитва" следует метрико-ритмической схеме "God save the King", но по объему превосходит его на две строфы (14 строк). В отличие от английского гимна, полностью сосредоточенного на монархе, Жуковский говорит о царе лишь в первой строфе. Именно она варьировалась потом в гимне Жуковского 1833 г. и вошла в состав его трехчастного цикла 1834 г. "Народныя песни": 1) "Боже, Царя храни! / Сильный, державный...", 2) "Слава на небе солнцу высокому...", 3) "Боже, Царя храни! / Славному долги дни..."
II--IV строфы "Молитвы русского народа" посвящены теме России, и любопытно, что "державные" мотивы здесь относятся к Отечеству, а не к монарху:
Перводержавную,
Русь православную,
Боже, храни!
Тема силы последовательно уравновешивается в "Молитве" темой гуманности: "Гордых смирителю, / Слабых хранителю, / Всех утешителю" или миролюбия: "Царство... В силе спокойное", "Воинам-мстителям... Миротворителям". Позиция Жуковского особенно отчетливо выявляется при сопоставлении цитированных строк с весьма "воинственной" второй строфой английского гимна:
O, Lord, our God, arise,
Scatter her [his] enemies,
And make them fall!
Confound their politics,
Frustrate their knavish tricks .
Третья строфа Жуковского, посвященная воинам -- хранителям отечества, сразу же дополняется следующей, развивающей идею блюстителей закона как "мирных" воинов. Одна (18-я) строка английского гимна: "May he defend our laws'" развивается у Жуковского в тему подданных -- защитников закона:
Мирных воителей,
Правды блюстителей,
Боже, храни!
Жизнь их примерную,
Нелицемерную,
Доблестям верную
Воспомяни!
Последние две строфы "Молитвы" развивают любимую мысль Жуковского о покорности Провидению и о жизни по воле Провидения (симптоматично и замещение: Бог -- Провидение). Обе строфы -- треть текста -- выключены из контекста темы "престола и отечества":
О, Провидение!
Благословение
Нам ниспошли!
К благу стремление,
В счастье смирение,
В скорби терпение
Дай на земли!
Будь нам заступником,
Верным Сопутником
Нас провожай!
Светло-прелестная,
Жизнь наднебесная,
Сердцу известная,
Сердцу сияй!
Такой финал явно формирует и доминанту всего текста. "Молитва" объединяет всех "русских", независимо от положения и рода занятий, в единство, обозначенное в заглавии, -- "народ". В английском гимне идея нации выражена в местоимениях "our" и "us" ("our gracious King", "our God", "our laws", "our hopes" etc.) и наиболее отчетливо высказана в 14-й строке: "God save us all!". Однако в английском гимне идея нации однозначно связывается с идеей монарха (коллективное "мы" 26-й строки -- это "all loyal souls"). Финальные строфы "Молитвы" Жуковского говорят о единстве людей, а не подданных. Царь входит в это единство не как правитель, а как человек. Но что еще более показательно, у Жуковского внутренняя "жизнь души" -- отсвет небесной жизни и явление глубоко личное и индивидуальное -- торжествует над всякого рода земной суетой и, в частности, над политикой ("Жизнь наднебесная... Сердцу сияй"). Так неожиданно, но вполне в духе Жуковского, трансформируется текст, начавшийся, казалось бы, в однозначно-политическом ключе.
Очевидна и связь "Молитвы русского народа" с историческим контекстом 1815 г. -- празднованием победы над Наполеоном . Именно в этот момент, когда Англия и Россия как союзницы вместе сокрушили Наполеона, не могло быть ничего обидного в том, что в России воспользовались для торжеств мелодией и идеей английского гимна. Совершенно закономерным стало появление в тексте Жуковского строфы, специально посвященной воинам-освободителям:
Воинство бранное,
Славой избранное,
Боже, храни!
Воинам-мстителям,
Чести спасителям,
Миротворителям
Долгие дни!
В этих строках для современников звучало напоминание о двух этапах только что закончившейся войны: изгнании врага из пределов отечества, совершившемся после отступления ("мстители", "чести спасители"), и заграничном походе, принесшем мир Европе ("миротворители").
Вернемся теперь к первой строфе (или "Молитве русских"), поскольку именно она распевалась "на голос: God save the King", и здесь сосредоточимся на выраженной в ней идее монарха. На наш взгляд, именно уникальность исторического момента сделала возможным для Жуковского перевести славу, победоносность, равно как великодушие и гуманность в статус постоянных и неизменных характеристик русского царя (см. в первой строфе: "славный", "хранитель", "смиритель", "утешитель"). Напомним, что в английском гимне неизменными характеристиками монарха являются лишь милость и великодушие ("gracious King", "noble King"), а победу и славу призван ниспослать ему Бог:
Send him victorious,
Happy and glorious...
(ср. также уже цитировавшуюся вторую строфу "O, Lord...").
Мы видим, что принадлежность "Молитвы" Жуковского к той краткой эпохе "славы и восторга", когда "чувства народной гордости и любви к государю" без натяжки и усилий отождествлялись в общественном сознании, легко вычленяется из самого текста. Для данного стихотворения время создания -- не случайное обстоятельство, а факт, определивший его природу.
Обратимся теперь к гимну 1833 г. и посмотрим, как от перемены акцентов и перевода в иной исторический контекст меняется смысл текста.
Первая строка, дословно переведенная с английского "God save the King" и игравшая ключевую роль в "Молитве", отходит на второй план в смысловой организации гимна и становится просто рефреном. В тексте 1815 г. в качестве грамматического субъекта (имплицитно) выступает Бог, а царь является объектом Его действий. В гимне 1833 г. актантом является царь. Богу отведена роль патрона, гаранта успешности царских деяний. Ничья активность, кроме царской, теперь не требуется. В гимне нет ни воинов, ни стражей закона, а коллективное "нам", поскольку оно следует за "харизматическим" определением "державный", становится синонимом "подданных". С идеей царя теперь ассоциируется сила, мощь, харизма власти, слава (как синоним силы) и страх.
Эпитет "православный", имевшийся и в "Молитве", получает в гимне дополнительный агрессивно-полемический оттенок из-за сочетания с "царствуй на страх врагам". В строках 1815 г. "Перводержавную, / Русь православную, / Боже, храни" "православная" выступает в качестве постоянного эпитета (словосочетание "православная Русь" вполне можно трактовать как фразеологизм). Он указывает на некую особенность, присущую России по сравнению с другими государствами. Определение "перводержавная" уже заключает в себе идею превосходства и, следовательно, содержит элемент агрессивности. Однако в "Молитве" его тут же уравновешивает упоминание об имеющихся в "перводержавном" государстве несовершенствах:
Царство ей стройное!
В силе спокойное!
Всё ж недостойное
Прочь отжени!
Заметим, что, по сравнению с "Молитвой", в гимне семантический ореол эпитета "православный" меняется также от того, что он отнесен к другому слову -- "царь православный". Здесь эпитет становится обозначением одной из функций царя -- хранителя веры, исповедуемой его страной. Такое определение может быть рассмотрено и как указание на то, что царь в России -- глава церкви. Вообще все эпитеты в тексте ("сильный", "державный", "православный") -- это не эмоциональные характеристики, а отсылки к царским должностям. Можно сказать поэтому, что гимн сконцентрирован не столько на идее царя, сколько на идее самодержавия.
И вот теперь необходимо подчеркнуть, что заказ на создание российского гимна отнюдь не случайно возник в 1833 г. 21 марта 1833 г. только что назначенный новый министр народного просвещения С.С. Уваров впервые обнародовал в своем циркуляре ставшую затем знаменитой формулу "православие, самодержавие, народность" как выражение новой официальной идеологии, которая была одобрена императором и должна была лечь в основу всей государственной политики . Впервые Россия обретала широкомасштабную, целостную идеологическую доктрину, концепцию бытия государства и нации (как ее следует оценивать, это уже вопрос другого порядка). Новый российский гимн был призван стать действенным выражением этой новой доктрины.
Первый ее компонент -- православие -- воспринимался идеологами 1830-х гг. как данность, не подлежащая особой рефлексии. Лично для Николая I идейным центром предложенной "триады" служило самодержавие. Как мы могли убедиться, в тексте Жуковского идея православия утверждается, зато идея самодержавия развивается, можно даже сказать, что гимн сосредоточен на самодержавной идее. Народность -- самая продуктивная, хотя и самая противоречивая часть "триады" -- всегда доставляла идеологам наибольшие сложности. У Жуковского она "не вместилась" в шесть строк гимна, и он нашел замечательное решение: идея народности, прямо выражена в заглавии, которое было дано гимну уже в первой публикации -- "Русская народная песня". Под "русским" подразумевается "российский", т.е. "всяк сущий" в России "язык" ; слово "народный" означает здесь не "сочиненный народом", а "выражающий народные мнения, чувства", "написанный от имени народа" (такая трактовка, кстати, давала большой простор для манипуляции идеей народности в рамках официальной идеологии).
Предложенная нами трактовка текста находит подтверждение в словах самого Жуковского, сказанных им о гимне "Боже, царя храни" в статье "О происшествиях 1848 года": "Народная песня -- <...> чудный родной голос, все вместе выражающий; в нем слышится совокупный гармонический привет от всех одноземцев, живших прежде, к живущим теперь <...>, когда зазвучит для тебя народное слово: Боже, царя храни! вся твоя Россия, с ея минувшими днями славы, с ея настоящим могуществом, с ея священным будущим, явится пред тобою в лице твоего государя" . Естественно, что Жуковский прекрасно знал и помнил, что сам был автором этого "народного слова" (как и то, что первую строку он взял из английского гимна). Но он ощущал себя голосом нации, а не автором, передающим собственный внутренний мир, поэтому категория авторства по отношению к гимну утратила для него всякое значение.
Жуковский как автор текста государственного гимна, конечно, не был просто "подтекстовщиком" чужих идей или чужой музыки (даже при условии, что создание музыки предшествовало созданию слов). Он в полной мере осознавал трудности, подстерегающие поэта, взявшегося за исполнение социально-политического заказа. По его собственным словам, "поэзия живет свободою; утратив непринужденность, <...> она теряет прелесть; всякое намерение произнести то или иное определение, постороннее действие, нравственное, поучительное или (как нынче мода) политическое, дает движениям фантазии неповоротливость и неловкость -- тогда как она должна легкокрылою ласточкою, с криками радости, летать между небом и землею". Слова гимна, чтобы они могли вызвать длительный отклик в сердцах тех, от чьего имени писались, не должны были звучать казенно, в них должна была чувствоваться лирическая нота (явственно ощущавшаяся в той же "Молитве русского народа"). Требовался искренний энтузиазм, поэтическое одушевление.
Монархизм Жуковского был неподдельным, поэтому прославление самодержавной идеи никак не входило в противоречие с его убеждениями и душевным настроем. Вместе с тем, необходимость воодушевляться идеей самодержавия, а не личностью самодержца, могла составить некоторую сложность для Жуковского, сказавшего: "Не власти, не венцу, но человеку дань". Выходом стала та перекличка с собственным текстом 1815 г. и с английским гимном, которую он подчеркнул в "Боже, Царя храни!". Вместе с этими ассоциациями оживала эпоха 1812 года и весь комплекс чувств и переживаний времени победы над Наполеоном.
О том времени сам Жуковский писал в "Императору Александру":
О дивный век, когда певец Царя -- не льстец,
Когда хвала -- восторг, глас лиры -- глас народа,
Когда все сладкое для сердца: честь, свобода,
Великость, слава, мир, отечество, алтарь --
Все, все слилось в одно святое слово: Царь.
Поэтому и в 1833 г. на помощь пришел тот, давний, но не утративший силы и свежести восторг "славы двенадцатого года".
Ситуация начала 1830-х гг. (сложная польская кампания, возмущение Европы действиями русского правительства и нависшая угроза новой европейской войны против России) весьма благоприятствовала подобным ассоциациям и параллелям. В этом ключе становится понятным, почему для первого официального -- в присутствии царя -- исполнения гимна "Боже, Царя храни!" в Зимнем дворце было выбрано 25 декабря 1833 г., день празднования годовщины изгнания наполеоновской армии из пределов России. Следующее общественно значимое исполнение гимна было также приурочено к увековечиванию памяти победы над Наполеоном -- открытию в Петербурге Александровской колонны 30 августа 1834 г. Так путем вполне целенаправленных усилий был использован важный идеологический потенциал, и для общественного сознания гимн "Боже, Царя храни!" был соединен с памятью 1812 года.
Конечно, перекличка текста Жуковского 1833 г. с его произведениями 1810-х гг. ("Молитвой русского народа", а также с "Певцом в Кремле", "Императору Александру" и др.) осуществлялась не только через посредство исторических ассоциаций. Их объединяла идея царя как средоточия национальной жизни, отца нации, живущего ради подданных-детей (ср.: "Царствуй на славу нам"). При всем различии в акцентах, по-разному расставленных в разных текстах, это смысловое ядро концепции царской власти сохраняется неизменным на протяжении всего творчества Жуковского и продолжает карамзинские идеи патерналистического самодержавия. Недаром в цитировавшейся статье "О происшествиях 1848 года" Жуковский связывает монархическое государство с семейством и домом. Он пишет о европейских народах, отвергших монархическую власть: "Я смотрел на них, как на сирот, без имени, без семейства, собранных под одною кровлею приюта, которая не есть для них отеческий дом", -- и далее размышляет "о своем великом семействе, о нашей России", где сохранилось "благоговение перед святыней власти державной".
Тень Карамзина явственно проступает сквозь строки гимна Жуковского. Однако помимо перекличек с идеями зрелого Карамзина нетрудно заметить и отчетливую связь "Русской народной песни" с карамзинистской поэтикой. Песня -- один из излюбленных жанров карамзинистов и самого Жуковского. Характерно, что Жуковский настаивает на жанровом определении "Боже, Царя храни!" как песни, как бы подчеркивая ее лирическую природу. По замыслу автора, -- это излияние чувства, которое рассчитано на со-чувствие, т.е. на чувствительную душу. Лучшее тому подтверждение -- слова Жуковского о собственном восприятии своего произведения: "В душе моей глубоко, глубоко отозвалися слова нашей народной песни Боже, царя храни!".
Чувствительность, становясь программой поведения, легко вырождается в демагогию. Жуковский, разумеется, знал об этом. "Народная песня" "Боже, царя храни!", сделавшись официальным гимном, тоже быстро превратилась в сильно действующее демагогическое средство, но автор уже не мог этому помешать.
За долгую историю своего существования гимн Львова--Жуковского вызывал весьма различные эмоции у людей разной политической ориентации, что вполне естественно для сочинения такого рода. В чем, однако, ему трудно отказать, так это в эффективности. До тех пор, пока существовала Российская империя с самодержавным царем как символом нации и православием как государственной религией, не было необходимости в перемене гимна. Он перестал существовать как гимн вместе с породившим его государством. Однако история создания "Боже, Царя храни!" ясно показывает и другое: государственный гимн мог появиться только тогда, когда у государства возникла внятная идеология, выражением которой он явился. Пока такая идеология не была сформулирована, не было и собственного гимна, несмотря на ощутимую уже с конца XVIII в. государственную и общественную потребность в нем. Что же касается текста Жуковского, то здесь мы имеем дело со счастливым сопряжением лирического настроя большого поэта, общественных ожиданий, порожденных исторической ситуацией, и интересов государственной власти. Как показывает опыт, такие удачные стечения обстоятельств редко повторяются в истории.
|