Реферат: Эквивалентность слов, понятий, реалий

Neuilly-sur-Seine йtait composйe d'une douzaine de maisons en rondins. De vraies isbas avec des toits recouverts de minces lattes argentйes par les intempйries d'hiver, avec des fenкtres dans des cadres en bois joliment ciselйs, des haies sur lesquelles sйchait le linge. Les jeunes femmes portaient sur une palanche des seaux pleins qui laissaient tomber quelques gouttes sur la poussiи de la grand-rue. Les hommes chargeaient de lourds sacs de blй sur une tйlиgue. Un troupeau, dans une lenteur paresseuse, coulait vers t'etable. Nous entendions le son sourd des clochettes, le chant enrouй d'un coq. La senteur agrйable d'un feu de bois — l'odeur du dоner tout proche — planait dans l'air.

Car notre grand-mиre nous avait bien dit, un jour, en parlant de sa ville natale:

— Oh! Neuilly, а l'йpoque, йtait un simple village...

Elle l'avait dit en franзais, mais nous, nous ne connaissions que les villages russes. Et le village en Russie est nйcessairement un chapelet d'isbas — Le mot mкme dйrevnia vient de dйrйvo — l'arbre, le bois. La confusion fut tenace malgrй les йclaircissements que les rйcits de Charlotte apporteraient par la suite. Au nom de «Neuilly», c'est le village avec ses maisons en bois, son troupeau et son coq qui surgissait tout de suite. Et quand, L'йtй suivantr Charlotte nous parla pour la premiиre fois d'un certain Marcel Proust, «а propos, on le voyait jouer au tennis а Neuilly, sur Le boulevard Bineau», nous imaginвmes ce dandy aux grands yeux langoureux (elle nous avait montrй sa photo) — au milieu des isbas!

La rйalitй russe transparaissait souvent sous La fragile patine de nos vocables franзais. Le prйsident de La Rйpublique n'йchappait pas а quelque chose de stalinien dans Le portrait que brossait notre imagination. Neuilly se peuplait de kolkhoziens.

Нёйи-сюр-Сен состоял из дюжины бревенчатых домов. Из самых настоящих изб, крытых узкими пластинками дранки, посеребренной зимней непогодой, с окнами в рамке затейливых резных наличников, с плетнями, на которых сушилось белье. Молодые женщины носили на коромыслах полные ведра, из которых на пыльную главную улицу выплескивалась вода. Мужчины грузили на телегу тяжелые мешки с зерном. К хлеву медленно и лениво брело стадо. Мы слышали приглушенное звяканье колокольчиков, хриплое пенье петуха. В воздухе был разлит приятный запах зажженного очага — запах готовящегося ужина.

Ведь бабушка, говоря о своем родном городе, сказала нам однажды: — О! Нёйи был в ту пору просто деревней...

Она сказала это по-французски, но мы-то знали только русские деревни. А деревня в России — это обязательно цепочка изб (само слово деревня происходит от дерева, а стало быть — деревянная, бревенчатая). Хотя последующие рассказы Шарлотты многое прояснили, заблуждение сохранялось долго. При слове «Нёйи» перед нами тотчас возникала деревня с ее бревенчатыми избами, стадом и петухом. И когда на другое лето Шарлотта впервые упомянула о неком Марселе Прусте («Между прочим, он играл в теннис на бульваре Бино в Нёйи»), мы тотчас представили себе этого денди с большими томными глазами (бабушка показывала нам его фотографию) в окружении изб! Русская действительность часто просвечивала сквозь хрупкую патину наших французских вокабул. В портрете Президента Республики, который рисовало наше воображение, не обошлось без сталинских черт. Нёйи населяли колхозники (А. Макин. Французское завещание. Пер. Ю. Яхниной и Н. Шаховской // Иностранная литература, 1996, № 12, с. 28).

Cette question, en apparence, йtait toute simpte: «Oui, je sais, c'йtait un tyran sanguinaire, c'est йcrit dans notre manuel. Mais que faut-il-fafre alors de ce vent frais sentant la mer qui soufflait sur la Seine, de la sonoritй de ces vers qui s'envolaient dans ce vent, du crissement de la truelle d'or sur le granit — que faire de ce jour lointain? Car je ressens son atmosphиre si intensйment!»

Non, il ne s'agissait pas pour moi de rйhabiliter ce NocolasII. Je faisais confiance а mon manuel et а notre processeur. Mais ce jour lointain, ce vent, cet air ensoleillй? Je m'embrouillais dans ces rйflexions sans suite — mi-pensйes, mi-images. En repoussant mes camarades rieurs qui m'agrippaient et m'assourdissaient de leurs moqueries, j'йprouvai soudain une terrible jalousie envers eux: «Comme c'est bien de ne pas porter en soi cette journйe de grand vent, ce passй si dense et apparemment si inutile. Oui, n'avoir qu'un seul regard sur la vie. Ne pas voir comme je vois...»

Cette derniиre pensйe me parut tellement insolite que je cessai de repousser les attaques de mes persifleurs, me tournant vers la fenкtre derriиre laquelle s'йtendait la ville enneigйe. Donc, je voyais autrement! Йtait-ce un avantage? Ou un handicap, une tare? Je n'en savais rien. Je crus pouvoir expliquer cette double vision par mes deux langues: en effet, quand je prononзais en russe «ЦАРЬ», un tyran cruel se dressait devaint moi; tandis que le mot «tsar» en franзais s'emplissait de lumiиres, de bruits, de vent, d'йclats de lustres, de reflets d'йpaules fйminines nues, de parfums mйlangйs — de cet air inimitable de notre Atlantide. Je compris qu'il faudrait cacher ce deuxiиme regard sur les choses, car il ne pourrait susciter que les moqueries de la part des autres

Вопрос, на первый взгляд, был очень простым: «Ну да, я знаю, это был кровавый тиран, так сказано в нашем учебнике. Но что тогда делать с тем свежим, пахнущим морем ветром, который веял над Сеной, со звучностью уносимых этим ветром стихов, со скрипом золотой лопатки по граниту — что делать с тем далеким днем? Ведь я так пронзительно чувствую его атмосферу?»

Нет, я вовсе не собирался реабилитировать Николая II. Я доверял своему учебнику и нашему учителю. Но тот далекий день, тот ветер, тот солнечный воздух? Я путался в бессвязных размышлениях, полумыслях, полуобразах. Отталкивая расшалившихся товарищей, которые осыпали и оглушали меня насмешками, я вдруг почувствовал к ним жуткую зависть: «Как хорошо тем, кто не носит в себе этот ветреный день, это прошлое, такое насыщенное и, судя по всему, бесполезное. Смотреть бы на жизнь единым взглядом. Не видеть так, как вижу я...»

Последняя мысль показалась мне такой диковинной, что я перестал отбиваться от зубоскалов и обернулся к окну, за которым простерся заснеженный город. Так, значит, я вижу по-другому? Что это — преимущество? А может, ущербность, изъян? Я не знал. Но решил, что двойное видение можно объяснить моим двуязычием — в самом деле, когда я произносил по-русски «царь», передо мной возникал жестокий тиран; а французское «tsar» наполнялось светом, звуками, ветром, сверканьем люстр, блеском обнаженных плеч — неповторимым воздухом нашей Атлантиды. И я понял, что этот второй взгляд на вещи надо скрывать, потому что у других он вызывает только насмешки (А. Ма-кин. Французское завещание, с. 36).

«Fйlix Faure... Le prйsident de la Rйpublique... Dans les bras de sa maоtresse...» Plus que jamais l'Atlantide-France me paraissait une terra incognita oщ nos notions russes n'avaient plus cours. La mort de Fйlix Faure me fit prendre conscience de mon вge: j'avais treize ans, je devinais ce que voulait dire «mourir dans les bras d'une femme», et l'on pouvait m'entretenir dйsormais sur des sujets pareils. D'ailleurs, le courage et l'absence totale d'hypocrisie dans Le rйsit de Charlotte dйmontrиrent ce que je savais dйjа: elle n'йtait pas une grand-mиre comme les autres. Non, aucune babouchka russe ne se serait hasardйe dans une telle discussion avec son petit-fils. Je pressentais dans cette libertй d'expression une vision insolite du corps, de l'amour, des rapports entre l'homme et la femme — un mystйrieux «regard franзais». Le matin, je m'en allai dans la steppe pour rкver, seul, a la fabuleuse mutation apportйe dans ma vie par la mort du Prйsident. А ma trиs grande surprise, revue en russe, la scиne n'йtait plus bonne а dire. Mкme impossible а dire! Censurйe par une inexplicable pudeur des mots, raturйe tout а coup par une йtrange morale offusquйe. Enfin dite, elle hйsitait entre l'obscйnitй morbide et les euphйmismes qui transformaient ce couple d'amants en personnages d'un roman sentimental mal traduit. «Non, me disais-je, йtendu dans l'herbe ondoyant sous le vent chaud, ce n'est qu'en franзais qu'il pouvait mourir dans les bras de Marguerite Steinheil...».

«Феликс Фор... Президент Республики... В объятиях любовницы...» Атлантида-Франция, больше чем когда бы то ни было, представала передо мной terra incognita, где наши русские понятия уже не имели хождения. Смерть Феликса Фора заставила меня осознать мой возраст: мне было тринадцать, я догадывался, что означает «умереть в объятиях женщины», отныне со мной можно было говорить на эти темы. Впрочем, смелость и полное отсутствие ханжества в рассказе Шарлотты подтвердили то, что я уже и так знал: Шарлотта не была такой, как другие бабушки. Нет, ни одна русская бабуля не решилась бы вести со своим внуком подобный разговор. В этой свободе выражения я предощущал непривычный взгляд на тело, на любовь, на отношения мужчины и женщины — загадочный «французский взгляд». Утром я ушел в степь один, чтобы в одиночестве поразмыслить об удивительном сдвиге, который произвела в моей жизни смерть Президента. К моему великому изумлению, по-русски сцена плохо подавалась описанию. Да ее просто нельзя было описать! Необъяснимая словесная стыдливость подвергала ее цензуре, странная диковинная мораль оскорбленно ее ретушировала. А когда наконец слова были выговорены, они оказывались чем-то средним между извращенной непристойностью и эвфемизмом, что превращало двух возлюбленных в персонажей сентиментального романа в плохом переводе. «Нет, — говорил я себе, лежа в траве, колеблемой жарким ветром, — умереть в объятиях Маргариты Стенель он мог только на французском...» (А. Макин. Французское завещание, с. 52).