|
К.Н. Леонтьев и О. Шпенглер
Емельянов-Лукьянчиков М. А.
Основателями цивилизационного подхода по праву могут именоваться всего четыре мыслителя — это К.Н. Леонтьев и Н.Я. Данилевский в русской цивилизации и, спустя полвека, О.Шпенглер и А.Тойнби в цивилизации европейской. При этом совокупность взглядов каждого из них имеет особенности, которые позволяют в первую очередь говорить о парах "Леонтьев–Шпенглер" и "Данилевский–Тойнби". Так, в последнем случае, при всей уникальности их наследия, наблюдаются не только систематичность, но и некоторая сухость изложения материала, а также явная приверженность нетрадиционным взглядам (панславизм у Данилевского и экуменический глобализм у Тойнби). Тогда как Леонтьеву и Шпенглеру присущи яркость стиля изложения, жесткая критичность по отношению ко всем нетрадиционным идеологиям (либерализм, социализм, племенизм (1), глобализм) и "эстетический аристократизм".
Интерес Шпенглера к России и русской мысли известен. Под влиянием увлеченности Достоевским он в свое время начал учить русский язык, в результате чего в подлиннике ознакомился с произведениями русских авторов. В этой связи, конечно, возникает вопрос о знакомстве Шпенглера с наследием Леонтьева. Это более чем вероятно, учитывая, в частности, что хороший знакомый автора "Заката Европы" Вальтер Шубарт был знаком с трудами Константина Николаевича и буквально боготворил Россию. Весьма интересен в этом отношении обмен письмами, имевший место между Н.А. Бердяевым и Шпенглером, который 7 мая 1923 года писал Николаю Александровичу: "Высокочтимый господин профессор!.. Несколько дней назад я получил письмо от господина Койхеля (2), который обратил мое внимание на маленький кружок русских в Берлине. Я был бы очень рад в следующий мой приезд сюда познакомиться с Вами и Вашими друзьями и в особенности поговорить с Вами о религиозных проблемах сегодняшней и будущей России... С наилучшими пожеланиями целиком преданный Вам О. Шпенглер". Ответ Бердяева не заставил себя ждать: "Многоуважаемый господин доктор! Очень рад был получить от Вас письмо, так как давно уже хочу с Вами встретиться и поговорить по поводу высказанных Вами мыслей о судьбе Европы и России. В России книга Ваша вызвала очень большой интерес и волнение. Многие мысли Ваши о культуре и цивилизации близки мыслям, высказываемым русскими мыслителями... Искренно Вас уважающий Ник. Бердяев" (3). Впоследствии произошла и встреча двух мыслителей в Берлине, которая произвела на Бердяева меньшее впечатление, чем "Закат Европы", но для нас важно другое: во-первых, из уст ее автора подтвердился его интерес к России и русской мысли; во-вторых, на этой встрече Шпенглер наверняка услышал имя Леонтьева. Дело в том, что на протяжении 1922–1926 годов Бердяев пишет целый ряд работ, в которых последовательно проводит мысль о "леонтьевском наследии" Шпенглера. Задавшись вопросом: "Новы ли мысли Шпенглера?" — он констатирует, что Константин Леонтьев "постиг уже закон перехода культуры в цивилизацию", вновь открытый немецким мыслителем, а потому "проблема Шпенглера совершенно ясно была поставлена К.Леонтьевым". В год встречи со Шпенглером Бердяев упоминает Леонтьева в числе самых "больших людей" XIX века и, наконец, в 1926 году пишет книгу, полностью посвященную его наследию, в которой еще раз подчеркивает, что русский мыслитель "уже более 50 лет назад открыл то, что теперь на Западе по-своему открывает Шпенглер". Все это позволяет предположить, что Бердяев не упустил случая рассказать Шпенглеру о своем соотечественнике — в случае, если тот еще не был знаком с его наследием.
Обращаясь к трудам Леонтьева и Шпенглера, необходимо констатировать удивительную перекличку идей, взглядов, стиля и даже отдельных фраз. Это касается анализа мыслителями традиционных явлений исторического развития. Назовем лишь самые важные. Их единит список цивилизаций, когда-либо существовавших в истории; то явление, которое крупнейший индолог Ж. Дюмезиль назвал "трехфункциональностью", то есть методологическая сводимость как состава цивилизации, так и сословного деления общества к трем функциям: религиозной, государственной и культурной; оценка роли религии, монархии, сословий (в первую очередь знати); представления о национальном вопросе, о войне, эстетике и искусстве, науке. Далее и русский, и немецкий мыслители оперируют представлением о трехстадиальности исторического развития самостоятельных цивилизаций, которое наряду с трехфункциональностью их состава, на наш взгляд, является основным достижением цивилизационного подхода. Поэтому вслед за цитированным выше свидетельством Бердяева будет нелишним привести мнение С.С. Аверинцева, который отмечал, что данное Шпенглером "описание распада социальной формы поразительно родственно некоторым пассажам К.Леонтьева", что те же 1000–1200 лет, которые насчитывал в качестве максимального возраста цивилизации Леонтьев, появляются и в "Закате Европы". "Любопытное совпадение", — подытоживает исследователь.
Точно так же схожи и их оценки нетрадиционных, кризисных явлений цивилизационной жизни — в первую очередь либерализма, племенизма и социализма, и уверенность в неминуемости перехода от глобализма к цезаризму (леонтьевскому "подвинчиванию"). При этом, несомненно, имеются и расхождения. Серьезное отличие, например, заключается в том, что Шпенглер судил о русской нации и истории во многом с позиций того "розового христианства" Ф.М. Достоевского, которое весьма резко осудил Леонтьев.
Тем не менее анализ немецким мыслителем событий русской и германской истории поразительно напоминает прогнозы Леонтьева по этому поводу. Как бы продолжая мысль Константина Николаевича о том, что социалистические идеи "суть только естественное и дальнейшее развитие того самого западного либерализма, который теперь с ужасом отступает от своего детища", он пишет: "...демократия XIX века уже есть большевизм; ей не хватает только мужества быть до конца последовательной".
Та программа "монархического социализма", которую Леонтьев разрабатывал еще в последней четверти XIX века, предостерегая своих соотечественников о грядущей революции, не имеет ничего более созвучного "монархо-социалистической" программе Шпенглера, обоснованной в условиях Веймарской республики. Леонтьев, предпринимая попытку соединить идеальные принципы государственного устройства (симфония государства с Церковью, сословность) с ответом на такие реалии времени, как карьерные интересы и влияние капитала, говорит, что если возможность решения рабочего вопроса "имеет будущее, то в России создать и этот новый порядок, не вредящий ни Церкви, ни семье, ни высшей цивилизации, — не может никто, кроме Монархического правительства", тем самым демонстрируя, что его "монархический социализм" — "социализм" только по названию, реакция на основные идеи последнего. Точно так же и Шпенглер, утверждая необходимость социалистической монархии, предлагает как единственно верное решение всеобщую трудовую повинность и профессионально-сословный строй, то есть обращается к любимому "коньку" Леонтьева.
Надо сказать, что Леонтьев предвидел не только социализм в России, но и племенизм в Германии. Исходя из реалий немецкого государства конца XIX века — внерелигиозности и расовости подхода к государственному строительству, он предполагал, что "чем это дело будет более оконченным... тем оно станет более безосновным в религиозном отношении, тем сильнее выразится чисто племенной характер германского национального единства". И если Леонтьев не дожил до исполнения своих предвидений, то Шпенглер стал свидетелем национал-социализма. И думается, по тому, как этот самый близкий Леонтьеву историософ воспринял "третий рейх", мы можем увидеть аналогию с возможной реакцией Леонтьева на большевиков ленинского типа.
В 1933 году произошла первая и единственная беседа Шпенглера с Гитлером — после бурного спора, лишь выявившего обоюдную неприязнь, они враждебно распрощались друг с другом. Гитлеру очень не понравились консерватизм Шпенглера и "недооценка значения расового вопроса". "я не последователь Освальда Шпенглера! Я не верю в закат Запада", — говорил он. Шпенглер же неприкрыто выражал свое презрение к Гитлеру: ""Закат Европы" — книга, прочитанная фюрером в объеме лишь титульного листа". Результатом разговора и последующих отказов мыслителя сотрудничать стало официальное указание прессе не упоминать имени Шпенглера. В 1936 году его не стало, и некоторое время ходили слухи о "работе" гестапо, тем более вероятные, что оно "по ошибке" расстреляло в Дахау друга Шпенглера пианиста В.Шмидта, а в "ночь длинных ножей" погибли его друзья и единомышленники Э.Юнг и Г. фон Кар.
Важно четко разделять исповедание традиционных взглядов от поддержки социализма и нацизма. Как Шпенглер воспел не "третий рейх", а антилиберальную традицию немецкой мысли, так и Леонтьев предлагал именно альтернативу "монархического социализма", но не как не большевизм.
Неудивительно поэтому, что интерес к обоим мыслителям, так сказать, график подъемов и спадов посвященной им историографии является проекцией взлетов и падений русской и немецкой традиции — замалчивание и жесткая критика, в целом характеризующие советскую историографию ("мракобес и обскурант" К.Н. Леонтьев и "предтеча фашизма" Шпенглер), и огульное "освещение" (скорее затемнение) наследия Шпенглера в Германии 20-х— первой половины 40-х годов начиная, соответственно, с 1991 и с 1945 годов сменяются валом посвященных им работ, окрашенных в восторженные тона. Собственно говоря, о появлении серьезной, устойчивой историографии в этой области можно говорить только начиная с этого периода. Наложение прогнозов Леонтьева на историческую реальность показало уровень его мышления, точно так же и Шпенглер стал восприниматься как "германский гений". Если современники стремились доказать несоответствие их теорий действительной истории, то современные авторы воспринимают предостережения мыслителей как непонятые вовремя пророчества — в частности, "непрекращающийся интерес к Шпенглеру обусловлен... прогностическими достоинствами его философии в вопросах глобального развития". Самое интересное, что как леонтьевоведы, так и шпенглероведы используют в этом случае один и тот же термин — "ренессанс", характеризующий второе рождение обоих мыслителей, вызванное к жизни историческими реалиями, которые они предсказали.
Даже кратко осветив взаимоотношения наследия Леонтьева и Шпенглера, нельзя не согласиться с выводами как отечественных, так и европейских исследователей о том, что русский мыслитель является предшественником немецкого и что в данном случае "совпадения и сходство формулировок со Шпенглером еще большие", чем с Данилевским. В.В. Афанасьев, автор посвященной Шпенглеру монографии, даже заключает, что, учитывая определенную языковую и терминологическую сложность понимания его идей, для того "чтобы полнее понять Шпенглера, следует ознакомиться с точкой зрения Леонтьева, стиль которого отличается большей отточенностью и меткостью формулировок".
Даже если удастся доказать знакомство Шпенглера с леонтьевским наследием, это мало что изменит в оценке наследия самого Шпенглера. Воспринимая наследие Леонтьева, Данилевского, Шпенглера и Тойнби не только в их совокупности, но и как цельное, доказанное в своих основных положениях научное явление, мы должны рассматривать взгляды основателей цивилизационного подхода через призму самого цивилизационного подхода. В таком случае все встает на свои места, и сразу проходит порядком поднадоевший исследовательский зуд, все время заставляющий выяснять отношения предшественников и последователей в рамках ограниченной схемы "повтор–плагиат". В этом случае отношения Леонтьева и Шпенглера выясняются на счет "три". Во-первых, если религия есть то, с чего начинается цивилизация, а государство всегда характеризует ее расцвет, то наука, как и культура в целом, — несомненно, явление позднего периода развития цивилизации, в который человек становится "несравненно самосознательнее против прошлого, и теории ему... нужнее, чем когда-либо" (Леонтьев). "Доходящая до боли интеллектуальная ясность", цивилизационная саморефлексия стоят в конце истории, а стало быть, наука есть поздний феномен (Шпенглер). Точно так же и цивилизационный подход мог появиться не раньше чем в третьем периоде развития. Во-вторых, из представлений наших авторов о синхронизме исторического бытия цивилизаций следует вывод, что в одновременно развивающихся, синхронных цивилизациях имеют место и похожие процессы, идеи. Как писал Арнольд Тойнби, "стоит ли особенно удивляться созвучию духовных шедевров, когда они являются плодами схожего социального опыта и одной эпохи?". И наконец, в-третьих, гармония наследия русских и европейских основателей цивилизационного подхода говорит именно в пользу того, что их идеи верны и носят характер "завершающего учения, которое должно было прийти и могло прийти только в наши дни" (Шпенглер).
Список литературы
1. Термин введен автором (на основе понятия Леонтьева "племенная политика") и подразумевает совокупность таких антинациональных явлений, как нацизм, фашизм, расизм, сепаратизм и т.п. См.: Емельянов-Лукьянчиков М.А. Концепция "племенизма" К.Н. Леонтьева в цивилизационной историософии XIX–XX веков // Вопросы истории. 2004. №9. С. 120–132.
2. Личность не установлена.
3. РГАЛИ, ф. 1496 (Н.А. Бердяев), оп. 1, д. 833, л. 1. (письмо Шпенглера; перевод С.Г. Нелиповича), д. 299, л. 1 (ответ Бердяева). Автор выражает благодарность сотруднику РГАЛИ Е.В. Бронниковой за возможность ознакомления с текстами писем, которые, насколько нам известно, ранее в историографии не цитировались.
|