Я читала один фантастический рассказ, в котором главный герой, попав в другую эпоху и на другую планету, признается там

Мастером — величайшим магом и чародеем. Свое колдовство он осуществлял с помощью стихов. Стихов Осипа Мандельштама.

«Колдовство, безумство, волшебство», — так писал о поэзии Мандельштама Леонид Киселев. И правда, стоит лишь прочитать строки:

Золотое руно, где же ты» золотое руно?

Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,

И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,

Одиссей возвратился, пространством и временем полный, —

и уже невольно погружаешься в изысканный, полный чудес и прозрений мир — мир манделыптамовской поэзии. Кажется, он соткан из звездного света, из легких сентябрьских паутинок, летящих по ветру, из сверкающего снега. И все это — близкое, удивительно простое и такое волшебное и естественное. И хочется иногда воскликнуть вместе с поэтом:

Что, если вздрогнув неправильно,

Мерцающая всегда,

Своей булавкой заржавленной

Достанет меня звезда?

«Он иначе сочетал слова», — напишут о нем потомки. И это действительно так. Мандельштам не похож ни на кого, и вряд ли найдется человек, способный ему подражать. Для того, чтобы написать:

Словно темную воду, я пью помутившийся воздух.

Время вспахано плугом, и роза землею была, —

нужно особое, манделынтамовское, мироощущение.

Мандельштама очень трудно цитировать, потому что стихи его — это симфонии или полотна, из которых нельзя, не нарушив единства, выбросить что—либо,

Мандельштам обладал редчайшим даром видеть, постигать и принимать мир таким, каков он есть, в его реальности, так, как об этом лучше всех сказано Блоком: «Сотри случайные черты, и ты увидишь — мир прекрасен».

Миры, созданные Осипом Мандельштамом, действительно прекрасны, потому что их гениальные поэтические образы созданы из библейской скорби и мудрости, из величия древней Эллады, из необычайного драматизма всей русской поэзии.

Они удивительно музыкальны и гармоничны. То и дело появляется в стихах Мандельштама какой-нибудь звуковой (и в то же время осязаемый!) поэтический образ: то стон, то мелодия, то всхлип:

Флейты греческой тета и йота —

Словно ей не хватало молвы —

Не изваянная, без отчета,

Зрела, маялась, шла через рвы…

Миры Мандельштама населены удивительными людьми, здесь переплетено все: и жестокая современность, и загадочное средневековье, и вечно юная Древняя Греция. Невозможно определить и «географическую принадлежность» его стихов. Он пишет о «веницейской жизни», за которой угадывается Петербург, и о «Петрополе», который ассоциируется с Афинами.

Пространство и время едины в стихах Мандельштама. Нет ни вчера, ни завтра, есть бесконечное сегодня, но в нем нет безысходности, есть радостная, почти детская вера в бессмертие человека и недоумение:

Неужели я настоящий

И действительно смерть придет?

Но в то же время вся его поэзия (и ранняя, и поздняя) содержит удивительные прозрения, драматические и трагические ноты и пророчества, касающиеся не только собственной жизни, но и судьбы целого поколения:

Помоги, Господь, эту ночь прожить,

Я за жизнь боюсь, за твою рабу…

В Петербурге жить — словно спать в гробу.

Ночь на дворе. Барская лжа:

После меня — хоть потоп.

Что же потом? Хрип горожан

И толкотня в гардероб.

Бал-маскарад. Век-волкодав.

Так затверди ж назубок:

Шапку в рукав, шапкой в рукав —

И да хранит тебя Бог.

И, несмотря на эти трагические строки, поэзия Мандельштама все равно остается необыкновенно светлой, даже в самые тяжелые годы жизни поэт верен себе и своему творчеству:

Я должен жить, хотя я дважды умер,

А город от воды ополоумел.

Как он хорош, как весел, как скуласт,

Как на лемех приятен жирный пласт,

Как степь лежит в апрельском провороте,

А небо, небо — твой Буонаротти.

Когда-то Марина Цветаева сказала о поэзии Пастернака: «Световой ливень». Так можно сказать и о поэзии Мандельштама. И он по праву занял свое особое место в блистательной плеяде, украшенной именами великих русских поэтов: Блока, Маяковского, Ахматовой, Хлебникова, Пастернака, Есенина, Цветаевой. Его «световой ливень» никогда не иссякнет, завораживая (не завоевывая!) души и сердца все новых и новых почитателей. Поэт знал, что пишет для будущих поколений, и верил, что если «рассыпать пшеницу по эфиру», будет отклик, «отклик неба», оживляемый «дыханием всех веков»:

И, если подлинно поется

И полной грудью, наконец

Все исчезает — остается

Пространство, звезды и певец!