Статья: Этология

Вопрос о том, в какой мере зоологические знания могут cспособствовать решению главной мировоззренческой проблемы о сущности, месте и назначении человека в мироздании – уходит своими корнями к самым истокам философии и науки. Оставаясь своего рода постоянным регулятором в движении маятника наших представлений между крайними полюсами натурализма и антропоморфизма, эта тема всякий раз выдвигается на одно из первых мест вслед за появлением новой теоретической системы или нового направления исследований в зоологии. Вспомним реакцию интеллектуального и научного мира на решение К.Линнея включить человека в систему зоологической номенклатуры, острые дебаты вокруг эволюционной теории Ч.Дарвина, революционизирующее воздействие на психологию человека физиологических исследований И.П. Павлова.

К числу событий, в очередной раз стимулировавших интерес к проблеме «животного начала в человеке», относится появление в 30-х годах нашего века и стремительный рост этологии – дисциплины, первоначально провозглашенной в качестве пути объективного изучения «врожденного» поведения животных [64]. Основатели этологии К.Лоренц и Н.Тинберген – исследователи большого научного кругозора, склонные к тому же к обобщениям широкого философского плана, не могли пройти мимо идеи о возможности переложения принципов этологии на поведение человека. И хотя усилия этих и ряда других ученых привели к тому, что в середине 70-х годов стало возможным серьезно говорить об «этологии человека», специфика, методология и перспективы этого направления продолжали вызывать много споров.

На симпозиуме «Точки роста в этологии», организованном в 1975 г. Кембриджским университетом, один из его участников П.Медавар [50] утверждал, что вера в возможности этологии (если не путать ее с психологией) в сфере познания и объяснений поведения человека есть заблуждение, простительное разве что самым ортодоксальным социал-дарвинистам. Прямо противоположную точку зрения высказал Н.Тинберген [65], взявший эпиграфом к своему выступлению следующие слова Нобелевского лауреата Б.Кронхольма: «Этология оказала глубокое воздействие на такие медицинские дисциплины, как социальная медицина, психиатрия и психосоматическая медицина».

В этой статье мы попытаемся проанализировать причины такого рода противоречий, показав внутреннюю неоднородность концептуальных установок и исследовательских программ внутри современной «этологии человека». Такое отсутствие единства взглядов обязано существованию в этой области знаний по крайней мере двух самостоятельных течений, в разной степени приверженных первоначальному варианту этологической теории инстинкта и по-разному оценивающих возможности этой теории в приложении ее к человеку как продукту органической эволюции, с одной стороны, и созданной им самим культуры – с другой.

Обе эти школы объединены интересом к общей для них центральной теме. Речь идет об экспрессивном поведении человека, его роли в качестве средства невербальной коммуникации и о значении последней как медиатора социальных взаимодействий. Однако представители одной школы стремятся интерпретировать эти явления преимущественно в понятиях исходно этологических категорий «фиксированных схем действий» и «знаковых стимулов», тогда как представители другой в гораздо большей степени ориентированы на семиотический подход, призванный раскрыть роль культурно обусловленной символизации невербального поведения человека. /29/

Чтобы стали ясны глубокие исторические и методологические корни этих противоречий, мы начнем с беглого анализа основных положений этологической теории инстинкта, под знаменем которой этология как самостоятельная дисциплина первоначально появилась на научной сцене. Затем рассмотрим первые и последующие попытки чисто механического приложения этой теории, разработанной на материале поведения животных, к анализу и объяснениям поведения человека – в традициях первой из обозначенных нами школ с ее консервативным стремлением к самоизоляции. Далее мы коснемся другой, более перспективной, на наш взгляд, программы действий школы «новаторов», стремящейся к установлению тесных контактов этологии с теми гуманитарными и социальными науками, которые традиционно имеют дело с самыми разными аспектами человеческого поведения. И, наконец, обрисуем некоторые реальные достижения, достигнутые к сегодняшнему дню на этом последнем пути, основанном на широком междисциплинарном синтезе.

Прежде чем перейти к намеченной здесь теме, необходимо сказать несколько слов о том, каким образом в эту историческую картину входит социобиология. Прежде всего, между этологией человека и социобиологией никоим образом не следует ставить знака равенства, на что специально указывал сам лидер социобиологии Э.Вильсон [32]. Этология человека – это дисциплина традиционно описательная, основанная на полевых наблюдениях и на эксперименте и, строго говоря, не имеющая в настоящее время собственной законченной теории. Что касается социобиологии, то ее ядром являются чисто дедуктивные построения, во многом идейно родственные первоначальному варианту этологической теории инстинкта, в настоящее время оставленной большинством авторитетных этологов. В этом смысле социобиология человека является своего рода отдаленной преемницей этологической школы «консерваторов» (см. ниже, раздел 4), но не имеет, в отличие от нее, собственной эмпирической базы, а лишь использует данные этологии и ряда других дисциплин (во многих случаях неадекватно) для оправдания своих формальных алгебраических выкладок.

1. Основные концепции этологии в ранний период ее существования (30–50-е гг.)

Хотя в настоящее время предмет этологии можно обозначить как всестороннее изучение структуры, функции и эволюции поведения животных, ее становление как самостоятельной дисциплины обычно связывают с выдвинутой К.Лоренцом этологической теорией инстинкта [7]. Эта теория имела дело с такими формами поведения, которые в наибольшей степени подчинены генетическому контролю – то есть приобретены в процессе филогенеза и практически не изменяются в ходе жизни особи под влиянием ее /30/ индивидуального опыта. Центральными концепциями ранней, т.н. «классической» этологии были, в соответствии со сказанным, представления о «фиксированных схемах действий» (fiхеd асtion раtterns) и о «знаковых стимулах» (sign stimuli). Первая из них обсуждала специфику той категории индивидуального поведения, которая по трудам Ч.Дарвина известна как «выразительные движения» (экспрессивное поведение). Вторая трактовала проблему использования этих самых знаковых стимулов при взаимодействиях животных друг с другом в качестве коммуникативных средств (невербальная коммуникация).

Понятие «фиксированной схемы действий» берет начало от представлений предшественников этологии (Ч.Уитмен, О.Хейнрот) о существовании неких элементарных поведенческих комплексов, сугубо специфичных для каждого данного биологического вида – в том смысле, что особенности таких поведенческих конструкций могут служить диагностическими признаками при опознавании видов наблюдателем. Таким образом, свойство «видоспецифичности» является первой и наиболее существенной особенностью фиксированной схемы действий. Это свойство предполагает шаблонность выполнения данного акта (или их последовательности) всеми особями данного вида, причем шаблонность (стереотипность) обязана именно врожденному характеру действий, а не является результатом взаимного обучения особей друг от друга. Стереотипность фиксированных схем дает возможность исследователю составлять каталоги (этограммы) консервативных элементов видового поведения и сопоставлять этограммы разных видов с применением таких методов сравнительной анатомии, как, скажем, гомологизация элементов единого происхождения. Это открывает широкие перспективы для изучения преобразований генетически детерминированного поведения в ходе филогенеза.

Будучи видоспецифичными и стереотипными, фиксированные схемы действий обладают также свойством спонтанности, отсутствием целеполагания (целенаправленности). Спонтанность поведенческих актов такого типа проявляется в тех случаях, когда животное воспроизводит ту или иную жестко фиксированную последовательность действий в отсутствие какого-либо внешнего раздражителя. Эти так называемые «реакции вхолостую» (или «действия в вакууме») свидетельствуют о том, что животное не контролирует сколько-нибудь сознательно данный тип двигательной (или акустической) активности. В пользу этого заключения, трактуемого как отсутствие целеполагания, говорит также тот факт, что к фиксированным схемам действий применим принцип «все или ничего»: когда поведенческий акт такого типа вступил в свою начальную фазу – например, в ответ на появление определенного внешнего стимула – он будет доведен до конца даже в том случае, если внешняя стимуляция сразу же прекратила свое действие. /31/

Для объяснения таких свойств фиксированных схем действий, как спонтанность, цикличность (восстановление готовности к новому действию после длительного перерыва) и отсутствие целенаправленности, этологи использовали простые «энергетические» модели мотивации, основные мотивы которых были заимствованы ими из психологии (в частности, из работ У.Мак-Дугалла и, в каком-то смысле, З.Фрейда [6]). Простейшая из таких моделей принадлежит К.Лоренцу. Готовность к совершению того или иного действия связана с накоплением в соответствующих нервных центрах некой гипотетической субстанции, именуемой «специфической энергией действия». По мере ее накопления возрастает стремление к выполнению определенного поведенческого акта, но для этого в норме требуется внешний толчок в виде «специфического стимула», соответствующего данному стремлению: пищи – в случае голода, полового партнера – при возрастании сексуальной мотивации и т.д.

Реализация подобного внутреннего стремления (drivе) осуществляется животным в два этапа: 1– поисковое (аппетентное) поведение и 2– заключительный (консумматорный) акт. Поисковое поведение по всем своим характеристикам прямо противоположно категории фиксированных схем действий, тогда как заключительный акт выступает именно в виде такой фиксированной схемы. Поисковое поведение, как и любое другое, в конечном итоге строится на наследственной основе, но тем не менее крайне вариабельно, ибо насыщено индивидуально приобретенными элементами. Именно это и обеспечивает его эффективность в изменчивых условиях внешней среды. Будучи как будто бы ориентированным на поиски необходимого к случаю внешнего стимула, оно выглядит целенаправленным (и расценивается в качестве такового), однако, в действительности истинной целью его является, как считает К.Лоренц, «выплескивание» заключительного акта, отвечающего всем характеристикам фиксированной схемы действий. Именно поэтому при длительном отсутствии внешней стимуляции животное воспроизводит заключительный акт спонтанно, самопроизвольно, по типу «реакции вхолостую». Это ведет , к саморазрядке нервных центров, но спустя определенное время, за счет нового накопления энергии действия, такая реакция в вакууме должна повториться вновь (свойство цикличности)– если к этому времени животное еще не встретило соответствующий внешний стимул.

Суммируя сказанное по поводу концепции фиксированных схем действий, которая является основой этологической теории инстинкта, можно сказать, что в качестве исходных моментов здесь особо подчеркиваются следующие свойства генетически детерминированного поведения:

а. Видовая уникальность: в идентичных условиях (например, в контролируемом эксперименте с постоянными внешними параметрами) представители двух разных, даже близких видов скорее всего будут вести себя неодинаково. /32/

б. Отсутствие индивидуально приобретенных элементов: в онтогенезе «врожденное» поведение совершенствуется в результате «созревания»– как орган, а не за счет обучаемости новому.

в. Спонтанность и автоматизм: отсутствие жесткой связи между стимулом и реакцией.

г. Нецеленаправленный характер многих акций, выступающих для наблюдателя в форме иррационального поведения (отсутствие обратной связи с внешним окружением).

Обратимся теперь к другой центральной концепции этологии – к представлениям о «знаковых стимулах». В отличие от понятия «фиксированная схема действий», которое призвано раскрыть механизм реализации наследственно обусловленных движений (в самом широком смысле), понятие «знаковые стимулы» фиксирует внимание на наследственно обусловленном восприятии. Здесь речь идет о той категории внешних раздражителей, которые вызывают у особи биологически адекватную, видоспецифическую реакцию уже при их первом предъявлении, то есть без всякого предварительного опыта. При этом стимул, действенный для особей одного вида, может быть совершенно нейтральным для представителей другого. Кроме того, каждый знаковый стимул отвечает определенному внутреннему настрою индивида и, таким образом, будучи эффективным раздражителем на определенной стадии персонального временного цикла, оказывается безразличным для животного в иное время. В целом, эти представления акцентируют внимание на явлении активной избирательности индивида к внешним воздействиям («фильтрация» стимулов воспринимающими сенсорными системами организма).

Особый интерес у этологов традиционно вызывали такие знаковые стимулы, которые используются при взаимном опознавании особей, принадлежащих к одному виду, и в процессах их общения. Это так называемые «социальные релизеры» – от английского геlеаsе (освобождать). Имеется в виду, что социальный релизер при предъявлении индивиду снимает в его нервной системе блоки, препятствующие реализации специфической энергии действия, и тем самым, как бы освобождает дорогу той реакции, которая соответствует данному стимулу. При этом, в соответствии с исходными представлениями классической этологии, данные стимул и реакция комплементарны друг другу наподобие ключа и замка. Отсюда еще одно название для интересующего нас класса раздражителей – именно, ключевые стимулы.

Реакция, следующая в ответ на предъявление социального релизера, согласно этологической теории, представляет собой фиксированную схему действий. В ходе взаимодействия партнеров происходит нечто вроде диалогового обмена социальными релизерами, которые выступают таким образом в качестве основных элементов видового коммуникативного кода. Важнейшими из этих элементов оказываются так называемые демонстрации. Это особые фиксированные схемы действий (моторных и акустических) /33/, обладающие у каждого вида структурой, непредсказуемой на основе всех прочих характеристик вида. Эту «экстравагантность» демонстраций относят за счет того, что именно она делает данный тип акций легко выделяемым из континуального потока поведения и тем самым –«разборчивым» (для реципиента) коммуникативным сигналом, обладающим к тому же определенным значением. Здесь этологи видят определенное сходство между демонстрацией и ритуалом в коммуникации человека.

Коль скоро форма демонстраций необъяснима как адаптация к экологическим особенностям существования вида, их становление пытаются объяснить на основе общих, априорных представлений об оптимальных характеристиках коммуникативных средств. Считается, что такие свойства демонстраций, как их дискретность, шаблонность, интенсивность трансляции выработались путем ритуализации. Это эволюционный процесс формирования структур, выполняющих сугубо коммуникативную функцию и возникающих на основе ранее существовавших структур, не обладавших данной функцией или выполнявших ее лишь факультативно. «Движение можно считать ритуализованным только в том случае, если оно претерпело преобразования под давлением отбора, улучшившего его коммуникативную эффективность» [36]. Основным материалом, на базе которого возникают ритуализованные демонстрации, этологи считают так называемые смещенные действия (например, те движения, несоответствие которых коммуникативному контексту обязано внутреннему конфликту разных мотиваций – агрессивности и страха, агрессивности и сексуального побуждения и т.д.), движения намерения (предшествующие тому или иному виду активности), близкие последним по характеру, всевозможные «незавершенные действия» и т.д. В концепции ритуализации, как и в других построениях классической этологии, преобразования поведения в филогенезе относят за счет постепенного накопления мелких изменений, поддерживаемых естественным отбором.

Помимо тех знаковых стимулов, которые можно рассматривать как полностью детерминированные генетически и не требующие для выполнения своих функций никакого индивидуального опыта, имеются и другие, предполагающие существование у реципиента определенной практики общения. Речь идет о так называемом процессе запечатления (импринтинга), который имеет место в особый чувствительный период на самых ранних стадиях постнатального онтогенеза. В частности, способность адекватно опознавать полового партнера, принадлежащего к своему виду, формируется, как полагают, именно в такой чувствительный период. Если в это время содержать животное с представителями другого вида, половой импринтинг может быть выработан на этот неадекватный объект.

Суммируя сказанное по поводу концепции знаковых стимулов, которая лежит в основе этологических представлений о коммуникации /34/ животных, отметим следующие основополагающие черты этих взглядов:

1. Генетический детерминизм, приводящий к типологическим представлениям о стандартном характере межиндивидуальных взаимодействий, структура которых в целом автономна от флюктуации во внешнем окружении.

2. Подсознательное, неоговариваемое открыто, но подразумеваемое в терминологии уподобление средств коммуникации у животных семиотическим системам в общении человека: дискретность сигналов, их якобы знаковый характер (невозможность объяснить структуру сигнала прочими видовыми особенностями создает ощущение его немотивированности, в том смысле как ее понимал Ф.де Соссюр), диалоговый обмен сигналами в ходе взаимодействия, уподобление последнего ритуальному действу и т.д.

3. Процесс эволюции поведения приравнивается филогенетическим преобразованиям прочих биологических структур (например, морфологических) за счет медленного накопления мельчайших изменений под действием естественного отбора. Идея быстрых преобразований поведения животных путем передачи индивидуального опыта и традиций по череде поколений (т.е. негенетическими каналами) не отвергается, но имеет в классической этологии побочное значение.

4. Подчеркивается важная роль раннего индивидуального опыта в формировании форм поведения, не контролируемых сознательно в зрелом возрасте (идея импринтинга отдаленно перекликается с концепцией бессознательного у З.Фрейда).

Мы умышленно дали здесь самый ранний вариант этологических воззрений. Они в последние десятилетия неоднократно подвергались развернутой критике (речь здесь идет о научных претензиях к этологии, а не о ее критике с идеологических и философских позиций [8, 44, 46, 57, 60]) и в ряде важных пунктов оказались существенно модернизированными – во многом за счет влияний со стороны физиологии и таких поведенческих дисциплин, как бихевиоризм и сравнительная психология [16]. Однако определенная логическая замкнутость этологической теории инстинкта [7] делает ее центральное ядро, предложенное К.Лоренцом и частично модифицированное Н.Тинбергеном, достаточно резистентным к угрозе диссоциации при соприкосновении с иными концептуальными схемами. Именно поэтому еще и сегодня достаточно влиятельной оказывается та, уже упоминавшаяся нами школа «консерваторов», которая в своей деятельности руководствуется изложенной здесь первоначальной теорией инстинкта (Институт сравнительного изучения поведения имени Макса Планка в Зеевизене где в настоящее время работает и сам К.Лоренц).

Интересно, что рассмотренные нами концепции практически без изменений, подчас в их наиболее архаической форме были /35/ в середине 70-х годов включены в теоретический аппарат социобиологии [7, 69].

2. О границах применения этологических концепций при изучении поведения человека

Возникнув в период создания синтетической теории эволюции, которая объединила усилия дарвинизма и генетики, этология с первых шагов развивалась как ветвь эволюционной биологии, имея в качестве одного из важнейших своих оснований теорию естественного отбора. По существу, именно этологи впервые попытались показать на большом эмпирическом материале, что эта теория может иметь столь же широкое применение при анализе эволюции поведения, какое ей до этого придавалось в сфере морфологической эволюции. В фундамент этологической теории инстинкта были заложены многие идеи, высказанные в более или менее развернутой форме еще Ч.Дарвином: необходимость сравнительного подхода в изучении инстинкта, возможность реконструкции эволюции инстинкта путем сопоставления данных по ныне живущим формам, представления о слепом автоматизме и явной иррациональности многих форм поведения и о возникающих в связи с этим трудностях применения к ним однозначно адаптационистских трактовок. Вместе с тем необходимо подчеркнуть, что привлекательность идеи о возможности применения эволюционного метода в исследованиях поведения в огромной степени обязана успеху этологов в уподоблении актов «врожденного» поведения морфологическим структурам.

Все сказанное хорошо объясняет тот факт, что основной парадигмой этологии стало представление о том, что многие поведенческие признаки животных преобразуются в ходе филогенеза путем накопления мелких фенотипических изменений, обязанных таким генетическим событиям, как мутации и структурные перестройки внутри генных комплексов, «ответственных за данный поведенческий признак». Получив самостоятельную жизнь, эти представления, первоначально выдвинутые для объяснения достаточно четко очерченного, специфического круга явлений (в основном — фиксированных схем действий), позже приобрели в руках ряда теоретиков почти что универсальное значение. Оказалось возможным говорить в том же плане об эволюции таких поведенческих «признаков», как «альтруизм», «эгоизм», «опознавание родичей», «способность обманывать и выявлять обман» и т.д.

Оставив пока в стороне этот вульгарный генетический детерминизм, взятый в 70-х годах на вооружение теоретиками социобиологии, обратимся к анализу исходных для него представлений о возможности эволюции поведения путем накопления мелких адаптивных изменений под действием естественного отбора. Хотя этот путь не исключен и подчас вполне правдоподобен в сфере /36/ эволюции определенных типов генетически запрограммированного поведения, он едва ли может рассматриваться в качестве сколько-нибудь реального модуса, ответственного за становление сущностных характеристик поведения человека – таких, как умение изготовлять орудия и использовать огонь, способность оперировать символами и т.д. Более того, большие сомнения вызывает продуктивность применения рассматриваемого принципа даже к тем сферам поведения человека, биологическая функция которых, на первый взгляд, выступает в наиболее явной форме – таких, скажем, как питание и половое поведение.

Между тем, опираясь на факт филогенетического родства человека с другими представителями отряда приматов и на представления о возможности эволюции поведения под действием естественного отбора, многие биологи и некоторые представители гуманитарных наук сочли возможным считать эти два обстоятельства достаточным^ для подтверждения прямой и плавной преемственности между поведением животных и Ноmo sapiens. Печальным примером такого рода практики в этологии может служить книга Д.Морриса «Голая обезьяна», на разборе которой мы остановимся в следующем разделе. Недавний рецидив той же натуралистической тенденции был вызван экспериментами А. и Б.Гарднеров, которые обнаружили известные способности к символизации у шимпанзе. Это дало, как полагают некоторые, возможность усомниться в справедливости устоявшегося взгляда об уникальности человека вообще и его языкового поведения – в частности [5].

Полезность этологии в сфере изучения поведения человека несомненна до тех пор, пока не вступает в силу так называемая «ошибка потенциальности» [3]. Если мы уверены в том, что все функции человеческого организма в конечном итоге определяются работой генов, это еще не значит, что поведение взрослого современного человека или даже двухлетнего ребенка можно сколько-нибудь правдоподобно описать как генетически детерминированное* {*Яркий пример неосознаваемой авторами «ошибки потенциальности» в рассуждениях о поведении человека дает, на наш взгляд, книга Ч.Ламсдена и Е.Вильсона «Огонь Прометея» [49].}. Хотя физически и психически нормальный ребенок обладает всеми потенциями «человека разумного», он едва ли станет таковым в условиях, резко отличных от того культурного окружения, в котором в норме происходит развитие человеческого существа [58]. С другой стороны, справедливо рассматривая многие черты поведения новорожденного ребенка как «панмаммальные» (т.е. общие человеку и всем прочим млекопитающим), едва ли будет разумно заключить на этой основе об отсутствии /37/ качественного перерыва между поведением животных и человека [58: 210].

Границы применения принципов этологии к анализу поведения человека должны, естественным образом, определяться спецификой ее предмета. С этой точки зрения наиболее перспективный объект – это ребенок в первые месяцы его жизни. Здесь открывается возможность понять, каким образом «видоспецифическое» поведение грудного ребенка под влиянием социальных контактов с матерью и с другими членами семьи начинает преобразовываться в поведение осознающего себя индивида. Однако уже на этом этапе культурные воздействия на ребенка настолько сильны, что этологический подход будет неполным вне его контактов с психологией развития и такими социальными дисциплинами, как, скажем, социолингвистика.

Возможности этологии определяются и тем, что ведущим ее методом служит скрупулезное описание целостного поведения особи, дающее ценный материал для выявления его тонкой структуры и временной организации. Через специфику этого метода этология получает широкий доступ и к анализу поведения взрослых членов социума в коммуникативных процессах. Интересной точкой приложения в этой сфере является изучение всевозможных форм сознательно не контролируемого поведения – например, обусловленных традициями движений и поз (кинесика), невербальной коммуникации, геометрии социально организованного пространства. И в этой области деятельности этология неизбежно должна войти в тесный контакт с социальными науками – этнографией, этносемиотикой, социальной психологией и т.д., поскольку традиционное для этологов стремление выявить генетически запрограммированные, видоспецифические особенности невербальных сигналов (так называемые универсалии) неизбежно сталкивается с большими трудностями разграничения стереотипов врожденных и стереотипов, обусловленных культурной традицией.

Другие сферы приложения этологии в исследованиях поведения человека мы рассмотрим в заключительной части статьи. Что касается настоящего раздела, то его задачей было показать, что претензии некоторых этологов объяснить сущность человеческого поведения вне контакта с традиционными науками о человеке совершенно несостоятельны. Обоснованию этого утверждения мы и посвятим следующий параграф.

3. Ранний вариант этологии человека и рецидивы его возрождения

Попытки автоматического перенесения этологических представлений об инстинктивном поведении животных на человека предпринимались неоднократно – как самим К. Лоренцом, так и рядом /38/ его учеников и последователей [20, 30, 48]* {*Такого рода работы некоторые авторы относят к разряду «псевдобиологии» [25].}. К числу первых и наиболее известных произведений на эту тему относится бестселлер под названием «Голая обезьяна», принадлежащий перу Д.Морриса [53]. Подробный разбор этой работы, опубликованной почти 20 лет тому назад, возможно, и не имел бы особого смысла, если бы не два весьма важных обстоятельства. Первое состоит в том, что многие мотивы построений Д.Морриса без труда обнаруживаются в новейших выступлениях лидеров социобиологии, и с этой точки зрения никак не могут быть отнесены к области научной (точнее – псевдонаучной) архаики. Напомним, в частности, что в одной из своих последних работ Ч.Ламсден и Э.Вильсон [49] не только не отмежевываются от представлений Д.Морриса, но, напротив, прямо называют «Голую обезьяну» в числе книг, впервые провозгласивших идеи, родственные социобиологии. Вторая причина, заставившая нас остановиться на критике книги Д.Морриса, заключается в том, что наивный натурализм автора легко позволяет вскрыть явные дефекты его позиции. Этим «Голая обезьяна» отличается от теоретических трудов современных социобиологов, подающих ту же, по существу, идеологию, но в гораздо более изощренном и замаскированном виде.

Д.Моррис принадлежит к числу этологов ранней, классической школы. Его первые работы посвящены описанию и анализу поведения птиц. Он известен своим вкладом в разработку концепции ритуализации, в которую ввел так называемый «принцип типичной интенсивности» коммуникативных сигналов. Позже внимание Д.Морриса сместилось в область изучения приматов. Ему принадлежит целый ряд книг, адресованных одновременно коллегам-этологам и околонаучной интеллигенции. В своих трактовках поведения человека Д.Моррис целиком придерживается того первоначального варианта классической этологии, суть которого мы обрисовали в разделе 1.

Во введении к «Голой обезьяне», как автор именует человека (лишенного, в отличие от всех прочих приматов, развитого шерстного покрова), он высказывает свое методологическое кредо. Науки, намеревающиеся раскрыть пути эволюционного становления и сущность человека, шли по ложному пути, когда пытались решить эти проблемы путем досконального изучения современных этносов, находящихся на ранней стадии охотников-собирателей. Это боковые, тупиковые тропинки человеческого бытия, не отражающие истинного существа «голой обезьяны». Не так много для понимания исконно человеческого могли дать и работы психиатров, исследующих психику и поведение тех индивидов, /39/ которые принадлежат цивилизованному обществу, но резко уклоняются от принятых социальных и культурных норм. В действительности, как утверждает Д.Моррис, истинное ядро человеческого существа может быть выявлено лишь путем простых этологических наблюдений за средним, типичным, преуспевающим представителем ведущих культурных общностей (major cultures), круг которых автор, судя по многим его рассуждениям, ограничивает странами с европейским типом цивилизации, основанной на христианской морали. Последнее обстоятельство во многом определяет дальнейшие построения автора, с самого начала надевшего на себя шоры европоцентристски ориентированного обывателя.

Намеченный Д.Моррисом подход приводит его к весьма неожиданному заключению: «Как мало, как ничтожно мало голая обезьяна (имеется в виду средний преуспевающий член развитого общества – Е.П.) изменилась со своих ранних дней примитивного состояния» [53: 186]. Постоянное повторение этой темы диктуется сопоставлением образа жизни, главных импульсов и «инстинктивного» поведения современного человека с тем, что Д.Моррис приписывает его гипотетическому обезьяноподобному предку. Последний, будучи первоначально типичным приматом – растительноядным и промискуитетным, лишенным развитого территориального поведения* {*Территориальное поведение – средство активного рассредоточения особей и их группировок в пространстве. Индивидуальная или групповая территория – участок местности, охраняемый его владельцем (владельцами) от проникновения сюда прочих особей своего вида. См. также далее, раздел 5, пункт 4.}, на какой-то стадии своей эволюции перешел на животное питание и приобрел основные биологические характеристики хищного млекопитающего. Практика охоты на крупного зверя заставила самцов подавить взаимную агрессивность и объединяться в однополые группы, сплотив последние на основе взаимопомощи. Самки, занятые выращиванием потомства, должны были оставаться в местах постоянного жительства данной замкнутой группировки – черта, также новая для хищного примата по сравнению с приматами-вегетарианцами. Уходя на охоту, самец должен был быть уверен в том, что его половой партнер остается верным ему. В связи с этим естественный отбор привел нашу примитивную голую обезьяну от промискуитета к моногамии, которая и стала основной формой социосексуальных отношений у современного человека. Переход от. промискуитета к моногамии сопровождался коренным изменением облика голой обезьяны – в частности, утратой им шерстяного покрова (о причинах этого см. ниже).

Чем же, в сущности, отличается современный средний член западного общества от своего палеолитического предка? Да почти что ничем. Мужчина каждое утро уходит на работу, где /40/ проводит день с другими такими же мужчинами в составе «односамцовых групп». Вечером он несет добычу (теперь уже не кусок мяса, а деньги) жене, которая воспитывает детей на общей для нее и мужа территории. По вечерам мужчины снова собираются в клубе или на бейсбольном матче. Молодые индивиды мужского пола также формируют однополые группы, которые, наподобие таковых у обезьян-лангуров, зачастую несут угрозу для семей, охраняющих собственные территории (квартиры). Вероятно, нет смысла продолжать перечень этих беспомощных аналогий. Обратимся лучше к тому, каким образом Д.Моррис раскрывает суть разных типов поведения человека, облекая свои рассуждения в термины этологической теории инстинкта и социальных релизеров.

Каждая глава книги Д.Морриса (за исключением первой, где рисуются пути эволюции человека, и последней, трактующей тему одомашнивания животных) посвящена, как говорят исследователи поведения, определенному типу активности: исследовательской, пищевой, половой, самоохранительной (включая сюда и агрессивность), родительской. Недостаток места заставил нас ограничиться кратким анализом всего лишь двух глав, одна из которых имеет дело со сравнительно простым типом индивидуального поведения – питанием, а другая рассматривает гораздо более сложно структурированные акции, лежащие в основе сексуальных контактов.

По поводу пищевого поведения человека Д.Моррису не удается сказать многого – посвященная ему глава самая короткая в книге. Ведущая здесь тема – хищная сущность голой обезьяны. Отсюда и целый ряд «откровений» по поводу видоспецифичности кормового поведения «современного» человека. Например, подогревает пищу он для того, чтобы придать ей температуру тела только что убитой жертвы – в этом отголосок хищнических повадок наших далеких предков. Вместе с тем высокая температура улучшает вкусовые качества пищи, придавая ей разнообразие – тут говорят еще более ранние привязанности, связанные с предыдущей стадией типичного примата, промышлявшего собирательством фруктов и насекомых. Человек ест не более трех-четырех раз в день. И в этом он следует обычаю охотника съедать как можно больше сразу же после охоты, а не отщипывать по кусочку на протяжении всего дня – как это делает обезьяна, рыскающая по лесу весь день и съедающая там плод, здесь – кузнечика. Поедание пищи мелкими порциями у современного человека Д.Моррис называет «смещенной активностью» (см. раздел 2), которая, в согласии с этологической теорией, должна иметь место в ситуациях нервного напряжения (фрустрации). Это, как полагает автор, и имеет место на всевозможных приемах, вечеринках и т.д. Смещенной активностью является и употребление жвачки. Наконец, всевозможные виды спортивной охоты, как и охотничьи игры детей, – это не что иное, как реализация глубоко присущего /41/ человеку охотничьего инстинкта (hunting urge), выливающегося в аппетентное поведение (поиски дичи) и реализуемого в заключительном акте умерщвления жертвы.

Гораздо больше любопытных сведений можно извлечь из главы о половом поведении человека, которая следует прямо за рассуждениями о его происхождении и занимает пятую часть всей книги. Общую схему полового поведения человека Д.Моррис описывает в тех же терминах, в каких этологи описывают поведение птиц: «Половое поведение у нашего вида проходит через три характерные стадии: формирование пар, прекопуляционная активность и копуляция (этот порядок их следования сохраняется не всегда). Стадия формирования пар, обычно обозначаемая как ухаживание, чрезвычайно продолжительна по сравнению с другими животными – часто она длится неделями или даже месяцами. Как и у многих других видов, она характеризуется неуверенным, амбивалентным поведением, основанным на конфликте между страхом, агрессивностью и сексуальностью. Нервозность и неуверенность медленно редуцируются в том случае, если взаимно демонстрируемые сексуальные сигналы достаточно интенсивны. Последние включают в себя сложную лицевую мимику, всевозможные позы и вокализацию. Вокализация проявляется в виде высоко специализированных и символизированных звуковых сигналов речи, но столь же важно, что они подаются особи противоположного пола в особой тональности» [53: 51].

Поскольку, по схеме Д.Морриса, важнейшим моментом в становлении человека было развитие (на основе естественного отбора) у обоих полов строгой тенденции к поддержанию длительных моногамных связей, вся эволюция морфологии и внешнего облика вида проходила под знаком обеспечения этой функции. Таким образом, человек стал видом с максимально выраженной сексуальностью. Такие морфологические структуры, как, например, ушные мочки, отсутствующие у прочих приматов, развились под действием отбора в специализированные эрогенные зоны. Да и сама «нагота» человека, как и подвижность его пальцев, в значительной степени явились результатом отбора на большее сексуальное вознаграждение полового партнера при обмене с ним тактильными сигналами, ибо все это способствовало максимальному укреплению персональных половых связей.

Прямохождение человека приводит к тому, что при встрече двух индивидов они экспонируют друг другу фронтальную сторону тела. Поэтому, учитывая сказанное выше, все социальные релизеры, служащие опознаванию пола и выступающие элементами взаимных сексуальных демонстраций, должны были быть перенесены вперед. У самок обезьян сексуальные стимулы, вызывающие половое влечение самца, сосредоточены в аногенитальной области (так называемая половая кожа, приобретающая интенсивную окраску в период рецептивности самки). Перенос таких сигнальных структур на переднюю поверхность тела «голой /42/ обезьяны» произошел, по Д. Моррису, в результате процесса «самоимитации», подобного ритуализации. В этом смысле грудь женщины имитирует ягодицы предчеловека, а губы – половую щель. У негров, у которых губы своим цветом не отличаются от цвета лица, отсутствие этого качества, обеспечивающего у белых броскость сигнала, компенсируется их большей толщиной и выпуклостью.

Едва ли есть смысл продолжать перечень других подобных же «гипотез». Мы не будем останавливаться и на тех интерпретациях, которые Д.Моррис дает результатам воздействия культуры на половое поведение человека. Здесь точка зрения автора хорошо выражается следующим высказыванием: «Как зоолог я не могу обсуждать половые «особенности»* {*Имеются в виду гомосексуализм, проституция, порнография и т.д.} (человека.– Е.П.) в общепринятых понятиях морали – в терминах популяционного успеха или потерь для популяции».

Последняя цитата уже сама по себе хорошо иллюстрирует всю шаткость логической позиции Д.Морриса. Если его выступление не шутка и не способ эпатировать публику (а социобиологи и сегодня, как мы помним, вовсе не считают, что это так), и он действительно стремился к поискам истины, то какова же была основная идея его книги? Очевидно, она заключалась в том, чтобы вскрыть и показать животное начало в поведении человека. Отсюда попытка подать образ действий «голой обезьяны» в виде кальки с поведения других животных. Но этот подход ложен с самого начала, ибо при таком сопоставлении биологический процесс (поведение животных) приравнивается сложнейшему комплексу «биологическое–социальное» (поведение человека).

Приходится констатировать, что Д.Моррис в большинстве случаев не отдает себе отчета в том, какие мощные напластования культуры сопровождают любую акцию человека, сколь бы «чисто биологической» она не казалась на первый взгляд. Можно ли, например, пищевое поведение человека рассматривать вне культурных условий и норм данного социума – просто как акт поглощения пищи? Мы думаем, что это будет непростительной ошибкой. Совершенно очевидно, что временная организация «пищевого поведения» человека обусловлена такими факторами, как распределение трудовой деятельности в течение дня, необходимость поддержания социальных контактов между членами семьи (и социума), специфика основных продуктов питания в разных культурах и т.д. и т.п. Здесь, в частности, можно упомянуть результаты одного из социопсихологических исследований, в ходе которого удалось экспериментально показать, что акт приема пищи способствует восприятию человеком крайне неожиданной или нежелательной информации [42]. Авторы считают, /43/ что это обстоятельство неосознанно используется людьми при заключении ими всевозможных сделок, договоров и т.д. Поэтому говорить, как это делает Д.Моррис, что ритм питания у человека есть всего лишь отголосок его прошлого дикого состояния – это значит ничего не сказать ни о биологической, ни о культурной компоненте явления.

Несомненно ошибается Д.Моррис и в исходном пункте своих построений об эволюции полового поведения человека и ее, якобы, очевидных последствиях. Вероятно, моногамия вовсе не является «признаком», генетически присущим человеку и выработанным естественным отбором. Хорошо известно, что весьма существенная часть этнических групп придерживается полигинии* {*До 80% по данным Б.Даниельссона [27]. 44}. Она, до недавнего времени, была основной формой семьи в исламском мире, который Д.Моррис, по всей видимости, не причисляет к «главным культурам». В ряде подобных культур моногамия является вынужденным состоянием, обязанным низкому экономическому статусу мужчины. При полигинии взаимная ревность среди жен – явление вовсе не обязательное, поскольку каждая воспринимает другую (или других) как дополнительные рабочие руки, а не как полового конкурента [72]. В ряде культур практикуется полиандрия, причем показано, что и в этом случае она диктуется не отсутствием баланса в соотношении полов, а чисто экономическими причинами [55]. Можно было бы очень долго продолжать перечень хорошо известных фактов, полностью несогласующихся с идеей генетически запрограммированных моногамии, избегания адюльтера и прочих связанных с этим явлений.

Резюмируя все сказанное, можно заключить, что полный провал попытки Д.Морриса обрисовать внутреннюю сущность поведения человека средствами одной лишь классической этологии очень просто объяснить чисто логически. Автор пользуется приемом, который детально описан еще Дж.Миллем [6] в главе под названием «Заблуждения в обобщении». Речь идет о так называемых ложных аналогиях. Они имеют место в том случае, «...когда на основании сходства предметов в одной черте заключают о сходстве их в другой, причем не только не доказана причинная связь" между этими двумя чертами, но, напротив, положительно известно, что такой связи нет». За примерами того, что именно так поступает Д.Моррис, не надо ходить далеко. Если и обезьяно-человек, и современный служащий утром уходят от жены, а вечером приносят ей нечто (в первом случае – ляжку антилопы, а во втором – деньги), то, стало быть, в чем же существенная разница между предчеловеком-охотником и клерком, весь день принимающим посетителей?

Хотя явная несуразность такого подхода видна невооруженным глазом, его более или менее сильные отголоски прослеживаются и по сей день. В этом отношении особенно выделяется уже упоминавшаяся школа «консерваторов», возглавляемая учеником К.Лоренца И.Айбл-Айбесфельдом. Она занята в основном поисками фиксированных схем действий и подобных им структур в поведении человека. К числу филогенетически обусловленных поведенческих проявлений исследователи, принадлежащие этой школе, склонны относить не только особенности жестикуляции и лицевой мимики, вопрос о генетической детерминированности которых действительно может служить предметом серьезного обсуждения, но и определенные типы «ритуализированных» межперсональных взаимодействий, а также такие формы поведения, как «демонстрация гениталий» у народов, находящихся на стадии охотников-собирателей (и, видимо, весь фаллический культ в целом), стремление мужчин носить одежду с подложенными плечами (один из вариантов – эполеты на военном мундире), «кормление изо рта в рот», наблюдаемое во время «инфантильных игр» между влюбленными и т.д. [39].

В основе всех этих просчетов, по существу лишь компрометирующих этологию человека, лежит, по-видимому, недооценка всей силы различий между аналогией и гомологией. Едва ли стоит говорить об эвристической пользе аналогий в науке, но и не следует преуменьшать опасности тех последствий, к которым ведут попытки перевести отдаленную аналогию в категорию филогенетических гомологии. В большинстве случаев возможность такой подмены коренится в установке, обозначаемой как «вербальный реализм», суть которого в том, что слово рассматривается как нечто столь же реальное, как и обозначаемое им явление [2]. Термины, используемые при описании поведения животных, в большинстве своем были заимствованы этологией из повседневного языка и языка психологии, дотоле имевших дело с поведением человека. Проистекающая отсюда идентичность терминов, обозначающих подчас в корне различные сущности, создает иллюзию возможной эволюционной преемственности между такими, скажем, явлениями, как «ритуал» у животных и ритуал в человеческом обществе (сюда же относятся многие основополагающие категории социобиологии –«альтруизм», «эгоизм», «адюльтер», «обман» и т.д.). Очевидно, что подобный ход мышления едва ли может привести к чему-либо иному, как к новым рецидивам всевозможных форм антропоморфизма в этологии и наивного реализма – в науках о поведении человека.

Удачным примером подобного рецидива может служить очередная статья И.Айбл-Айбесфельда, с которой он, не далее как в 1979г., выступил в духе своих более ранних работ [30], вновь предложив в качестве теоретической основы этологии человека концепции фиксированных схем действий и знаковых стимулов [32]. Позиция автора выглядела настолько шаткой, что из 24 /45/ ученых, принявших участие в дискуссии, подавляющее большинство отнеслись к теоретическому кредо И.Айбл-Айбесфельда резко отрицательно* {*Небезынтересно кратко обрисовать точки приложения выдвинутой критики. Антрополог Б.Бенедикт озаглавил свое выступление словами «Опасность аналогий», а лингвист и философ Н.Бок – «Заблуждения относительно «врожденности». Анатом Х.Липп усомнился в том, что данные по поведению обезьян могут дать ключи для выявления филогенетически запрограммированного поведения человека. По мнению представителя экологической антропологии С.Уошборна, методы этологии неприложимы к изучению человека, а будучи использованы в этой сфере, дают лишь тривиальные результаты. Этолог Дж.Хейлмен, как бы внося ясность в этот вопрос, отметил, что «этология», которую проповедует И.Айбл-Айбесфельд, это не «Этология с большой буквы», а австро-германский вариант этологии, основные положения которой современная наука давно уже переросла. Ряд выступавших, отдавая должное важности эмпирических данных, полученных И.Айбл-Айбесфельдом, отказались принять его теоретические построения.} показательно и то, что лишь двое участников обсуждения целиком приняли точку зрения И.Айбл-Айбесфельда, охарактеризовав его статью как «превосходный обзор» проблемы. Это были ортодоксальные социобиологи Э.Вильсон и Д.Бэрэш. Так оказалось, что вульгарный генетический детерминизм, в значительной степени изжитый этологией за 40 лет ее развития (см. следующий раздел), вновь оказался поднятым на знамена недавно родившейся и быстро крепнущей социобиологии [11].

4. Продуктивный взгляд на пути развития этологии человека

К середине прошлого десятилетия стало очевидным, что этология человека может продуктивно развиваться лишь в теснейшем контакте с максимально возможным числом дисциплин, традиционно связанных с темой индивидуального и социального в человеческом обществе. Один из вариантов развития таких контактов, призванных взаимно обогатить обе стороны, был предложен английским этологом Н.Блартон Джонсом [22]. Подобно Д.Моррису, он первоначально занимался поведением птиц, проводя свои исследования в традициях классической этологии. Но уже в начале 60-х годов его интересы сместились в область поведения ребенка, что, вероятно, и определило дальнейшее реалистическое отношение исследователя к возможностям и роли этологии в изучении человеческого поведения.

В своей программной статье 1976 г. в качестве наиболее перспективных партнеров этологии в сфере познания человека автор называет: 1 – психологию развития; 2 – только что оформившуюся в качестве самостоятельного течения социобиологию; и 3 – комплекс наук, обозначаемых Н.Блартон Джонсом в качестве «экологической антропологии». Основные точки приложения дальнейшей деятельности этих трех содружеств он видит: 1 – в исследованиях детского поведения; 2– в выяснении возможной роли естественного отбора как фактора становления и эволюции культуры и 3– в попытках раскрытия адаптивной сущности общества и культуры в их связях с более широким социальным окружением и природой. Остановимся коротко на аргументации Н.Блартон Джонса, касающейся задач и методологических проблем, возникающих в каждой из трех обозначенных им линий развития.

Тесные контакты этологии с психологией развития ребенка сложились уже давно, оказались вполне органичными и дали немало полезных результатов. Этология привнесла в это содружество метод непосредственных наблюдений за детьми в условиях, максимально приближенных к естественным. Однако сейчас от нее требуется нечто большее. Богатый опыт этологии в «анатомировании» сложнейших поведенческих конструкций и в категоризации их структурных элементов должен быть использован для того, чтобы заменить повседневный язык психологии с его субъективностью оценок строгой и операциональной терминологией. «Тиски принятой в нашей культуре категоризации (форм поведения – Е.П.) столь сильно воздействуют на мышление исследователя, что они представляются главной помехой для прогресса наук о поведении человека», – пишет автор [22, с. 429]. Проблема адекватной номинации явлений особенно остро стоит в сфере изучения принципов мышления и сознания. Другая задача – дальнейшее усиление связей между этологией, психологией развития и психиатрией. Вообще говоря, поведение ребенка должно рассматриваться как многоуровневая система с учетом всех ее переменных – от биохимического обеспечения до чисто социологических аспектов. По мнению автора, уже сделаны первые шаги в попытках применить к анализу детского поведения методологию, разрабатываемую для расшифровки функционирования объектов сложной системной природы, однако основная работа – еще в будущем.

Переходя к вопросу о возможной форме взаимодействия этологии с недавно появившейся на научной сцене социобиологией, Н.Блартон Джонс высказывает целый ряд критических замечаний в адрес последней. Интересно, что уже в этот период младенчества социобиологии многих беспокоила возможность истолковать ее идеи в духе социалдарвинизма. На это обстоятельство указывает и Н.Блартон Джонс. Обсуждая объяснительную ценность дедуктивных построений В.Гамильтона и Р.Триверса, автор отдает должное их новизне и оригинальности, но неоднократно подчеркивает, что проводимая ими идея генетической обусловленности социального поведения человека выглядит умозрительной, и что роль естественного отбора как ведущего фактора в становлении этики может быть сильно преувеличена. По мнению Н.Блартон Джонса, «...на первый взгляд аргументы /47/ против приложения теории естественного отбора к поведению человека представляются несметными» [22, с. 431]. Формулируя эту мысль .более конкретно, можно сказать, что «исследования в рамках идеи естественного отбора дают разочаровывающе мало для понимания специфических механизмов мотивации и развития» [22, с. 433]. Автор подчеркивает, что мы не уйдем далеко в понимании сущности поведения человека, если будем ориентироваться главным образом на его «врожденные» (кавычки Н.Блартон Джонса) компоненты. Полезность социобиологии состоит прежде всего в том, что ее дедуктивные схемы оконтуривают возможное поле деятельности этолога, указывая ему области перспективного поиска гипотетических механизмов, управляющих жизнью социума. В задачу этологии входит обнаружение этих механизмов, если они существуют, и расшифровка способов их функционирования на коротких отрезках времени.

В обсуждении третьей линии развития этологии человека Н.Блартон Джонс выходит далеко за рамки нашей темы, подробно обсуждая историю борьбы двух течений в социальных науках: «спиритуалистского», основанного на представлениях о дивергенции человеческих культур как процессе самопроизвольном, не управляемом извне, и «материалистическом», ставящем во главу угла культурной дивергенции экологические и экономические факторы. Соглашаясь в целом с точкой зрения, что большинство человеческих популяций достигло экологического равновесия со своей средой, автор указывает на целый ряд важнейших вопросов, возникающих в связи с этим утверждением. Какова, в частности, природа обратных связей между социумом и средой его обитания? Действительно ли такое равновесие может быть обусловлено действием естественного отбора или же здесь работают совершенно иные механизмы? Как модифицируются культурные ценности, чтобы экологическое равновесие данного социума с его средой оказалось реальным и устойчивым? В тесной связи со всем этим стоит и вопрос об адаптивности поведения индивида и популяции. По мнению Н.Блартон Джонса, мы еще очень далеки от понимания сущности этой проблемы. Автор обсуждает применимость ее к решению концепции итоговой приспособленности индивида, выдвинутой В.Гамильтоном [9], идеи группового отбора и т.д. Н.Блартон Джонс полагает, что данная тема во всей ее многоплановости и теоретической сложности должна явиться предметом новой дисциплины, задача которой – объединить все достижения экологической антропологии (синтез классической антропологии, археологии, этнографии и т.д.), с одной стороны, и поведенческой экологии животных – с другой. Последняя, добавим от себя, имеет своей задачей выяснение природы обоюдных связей между структурой местообитания и способами внутрипопуляционной /48/ организации* {*В качестве типичных примеров см. [18, 33). Подробный обзор идей и литературы см. [9]}. Таким образом, и здесь, по мнению Н.Блартон Джонса, широкий сравнительный подход с учетом зоологических знаний не утрачивает своей полезности (см. следующий раздел, пункт 5).

5. Вклад этологии в познание поведения человека

Только что изложенные взгляды видного этолога новой формации показывают, насколько далеко ушла этология 70-х годов от первоначального варианта «классической этологии». Основные концептуальные схемы последней в их первоначальном виде имеют сейчас, по мнению большинства авторитетных этологов, в основном чисто исторический интерес. Вместе с тем мы не вправе преуменьшать ту поистине огромную роль, которую эти построения сыграли в свое время [7], и то несомненное влияние, которое они оказали на формирование наших сегодняшних представлений о самых общих принципах и закономерностях поведения животных в их естественной среде обитания. Не мог пройти даром и огромный опыт этологии в сфере строгого описания, классификации и категоризации поведенческих феноменов.

Ассимиляция бурно развивающейся этологией идей и методов других дисциплин (в первую очередь – физиологии и психологии), равно как встречное воздействие этологии на стиль мышления и методологию пограничных с ней естественных и гуманитарных наук – все это приводит на рубеже 70-х и 80-х годов к ее слиянию с тем синтетическим комплексом, который все чаще воспринимается и обозначается в качестве единого круга поведенческих и социальных дисциплин. Естественно, что в деятельности ученых, работающих в традициях такого комплексного подхода, зачастую трудно с полным основанием выявить «чисто этологические» мотивы и компоненты. Но мы все же попытаемся сделать это в надежде продемонстрировать реальный вклад этологии в познание человека и одновременно показать перспективность дальнейшего развития истинно научной этологии человека.

Основные направления исследований в этой области мы подразделяем на 5 тем, связанных с анализом экспрессивного поведения, поведения ребенка, коммуникации, социального поведения и социальной организации, с реконструкциями эволюции поведения на ранних этапах антропогенеза. Условность предлагаемой рубрикации обусловлена тем, что выделенные здесь категории широко перекрываются. Действительно, экспрессивное поведение служит средством невербальной коммуникации, тогда как она, в свою очередь, зачастую регулирует социальные взаимодействия и может /49/ служить основой для определенных форм социальной организации; коммуникация между матерью и. ребенком средствами экспрессивного поведения представляет собой взаимодействие, выполняющее функцию социализации ребенка; процесс становления человеческого поведения в антропогенезе затрагивает как тему коммуникации, так и социальной организации, и т.д. Чтобы хотя бы отчасти преодолеть неизбежное в данном случае неудобство перекрывания выделенных рубрик, мы будем пользоваться перекрестными ссылками.

1. Экспрессивное поведение. Первый, весьма внушительный для своего времени обзор этой темы дан Ч.Дарвином в его труде «О выражении ощущений у человека и животных». В этой книге великий натуралист наметил и все три главных пути исследования данного феномена, а именно: прямые наблюдения, анализ поведения субъектов, депривированных от внешних сенсорных воздействий (слепо-глухие дети) и кросс-культурные исследования. Первый метод преследует цель – каталогизации репертуара «выразительных движений». Эти каталоги (по существу – этограммы) могут быть использованы в сравнительных исследованиях для выявления гомологии (в частности, в лицевой мимике) между поведенческими актами у человека и прочих млекопитающих. Поскольку, как хорошо понимал Ч.Дарвин, для гомологизации можно использовать лишь наследственные акты, их строгое отделение от всех прочих, формирующихся под воздействием культурных влияний, требует контроля. Последний осуществим, во-первых, наблюдениями над детьми, не имеющими зрительного и акустического контакта со своим окружением и, таким образом, неспособными к имитации поведения окружающих, и, во-вторых, сопоставлением форм экспрессивного поведения у представителей разных культурных общностей, не имеющих контакта друг с другом.

Все эти три подхода получили дальнейшее развитие в этологии. В качестве немногих примеров назовем каталог простейших мимических актов и жестов, включающий 136 категорий, из которых 40 описывают различные изменения конфигурации губ и рта [43], данные о наследственной детерминированности ряда мимических особенностей и комплексов экспрессивного поведения у слепо-глухих детей [31], многочисленные работы того же автора по выявлению общих мимических средств (универсалий) у разных этнических групп, многие из которых еще и сегодня находятся на культурной стадии охотников-собирателей [29]. В сравнительных исследованиях мимики человека и прочих приматов были достаточно убедительно показаны филогенетические истоки улыбки и смеха, берущие начало в т.н. «молчаливом оскаливании зубов», характерном для шимпанзе и ряда других видов обезьян [40].

Исследования ряда авторов [21] показали, что эмоциональное состояние человека во многих случаях находит явственное выражение /50/ в особенностях его позы, которую людям труднее контролировать, чем многие характеристики лицевой мимики. Оказалось также, что анализ репертуара всевозможных форм неконтролируемого субъектом поведения может служить важным подспорьем при диагностике психических заболеваний. В частности, в репертуаре «выразительных движений» у шизофреников полностью отсутствует пожимание плечами. Предполагается, что поскольку у здорового человека этот акт является двигательным эквивалентом вербальных конструкций типа «Кто может знать...», его отсутствие у' больных связано с определенными нарушениями языкового поведения [34]. Это лишь один пример теснейшей и взаимообусловленной связи между невербальными сигналами и языком, неразрывность которой у человека подчеркивают многие авторы [21, 45].

Весьма интересным и бурно развивающимся направлением является изучение роли экспрессивного поведения в коммуникативном процессе (см. ниже, пункты 2 и 3).

2. Поведение ребенка. Традиционные исследования этологов, многократно предпринимавшиеся в поисках генетически детерминированных форм поведения животных, послужили примером для аналогичной постановки экспериментов с новорожденными детьми. Полученные при этом результаты помогли разрешить давний спор между психологами-нативистами, считавшими, в частности, что зрительный мир ребенка не отличается от такового взрослого человека, и эмпиристами, которые утверждали, что лишь обучение переводит хаотическое восприятие мира новорожденным в организованное зрительное восприятие более зрелого субъекта.

Как показал Р.Фанц [14], ребенок в возрасте от 1 до 15 недель хорошо различает структурные особенности предъявляемых ему объектов, причем в это время именно эти особенности, а не форма и цвет предметов, являются для него наиболее существенной частью внешних стимулов. Среди моделей, которые экспериментатор показывает грудному ребенку, последний достоверно чаще фиксирует свой взгляд на схематическом изображении человеческого лица, чем на всех прочих фигурах – будь то диск с концентрическими линиями или одноцветный круг тех же размеров. Сейчас это явление кажется естественным, принимая во внимание первостепенную важность для новорожденного таких «социальных релизеров», как лицо его матери. Однако еще 15 лет тому назад выводы Р.Фанца были бы встречены многими по меньшей мере с недоверием.

Хотя колоссальная роль тесного контакта с матерью для нормального развития ребенка в первые месяцы его жизни кажется очевидной, социальные и социализирующие аспекты этих связей до недавнего времени оставались мало понятными. В начале 60-х годов интерес к этой теме был стимулирован известными опытами Г.Харлоу на макаках-резусах: детеныши, росшие с проволочной моделью «матери», впоследствии оказались /51/ полностью неприспособленными к жизненно важным взаимодействиям с себе подобными (в частности, на почве полового поведения)– в отличие от детенышей, выращенных «в обществе» таких же проволочных «матерей», но обтянутых бархатистой тканью [35]. В данном случае критическим фактором была признана необходимость телесных контактов с матерью, обеспечивающих детенышу тактильную стимуляцию. Эти выводы, чрезвычайно интересные и важные сами по себе и казавшиеся первоначально достаточными и в применении к человеку, породили нечто вроде модели «материнской стимуляции», имевшей широкое хождение до начала 70-х годов. Но уже в середине прошлого десятилетия Дж.Данн [28] указала на чересчур общий и упрощенческий характер этой модели. Автор подчеркивает важность детализированного анализа социальных взаимодействий между матерью и ребенком с первых дней рождения последнего. В этих взаимодействиях активная роль принадлежит не только матери, но и ребенку, определенным и явным образом модифицирующему ее поведение (как на ранней превербальной стадии, так и в период приобретения ребенком языковых навыков). Другая важная мысль, проводимая в этой статье, касается явления адаптабельности детского поведения, развитие которого характеризуется определенными чертами самоорганизации. Качеству родительского поведения, ориентированного на ребенка, придается более важная роль, чем его «количеству» в категориях затраченного времени.

В ходе такого рода исследований коммуникативного процесса между матерью и ребенком, проводимых в этологических традициях, были выявлены интересные половые различия в поведении детей (касающиеся интенсивности проявления разных форм экспрессивного поведения, степени ориентированности на мать, особенностей реализации внешних впечатлений при рисовании и т.д. [26, 54, 67]), а также количественные различия в структуре взаимодействий матерей с их детьми разного пола. По мнению Дж.Крука, в последнем случае мать, пресекая или поощряя те или иные действия ребенка, тем самым уже с первого года его жизни способствует (в значительной степени неосознанно) формированию тех связанных с полом особенностей в поведении нового члена социума, которые диктуются принятыми здесь культурными нормами. Нет нужды говорить о том, какое колоссальное значение имеют такого рода исследования для конструирования адекватных систем раннего воспитания в педагогике. Надо сказать, что многие вопросы здесь еще остаются почти неразработанными – например, значение специфики доязыковых взаимодействий между матерью и ребенком при подготовке его к определенному усвоению языковых навыков [68].

Из сказанного очевидна огромная роль, принадлежащая анализу тонких механизмов невербальной коммуникации между матерью и ребенком в первые месяцы и годы его жизни. Примером /52/ продуктивного подхода к этой теме может служить работа Дж.Андерсона [19], получившего крайне интересные данные по поводу жестовых «предшественников» целенаправленной речевой коммуникации. По мнению автора, эта роль в доязыковом поведении ребенка принадлежит исключительно жесту указания на объект указательным пальцем. Этот сигнал неизменно адресуется матери и всегда имеет внешний референт, т.е. обладает знаковой природой. Для матери данный жест служит признаком окончания предшествующей активности ребенка (например, его перемещений в том или ином направлении). Это облегчает ей контроль за действиями отпрыска и возможность их прогноза. Для ребенка индифферентная реакция матери обозначает отсутствие опасности со стороны объекта, на который он указывает. Тот же жест со стороны матери фиксирует внимание ребенка на ее указательном пальце и сразу же затем – на ее глазах, движениями которых мать указывает ребенку, куда ему следует идти в следующий момент.

Важно заметить, что описанный указательный жест отсутствует у наших ближайших родичей, шимпанзе [51], т.е. является чисто человеческим. В этой связи вспомним, что указание на объект служит в процессе обучения языку простейшим эквивалентом его «называния». Следующий шаг – присвоение объекту словесного знака, которое нередко сопровождает указующий жест [2, с. 348].

3. Коммуникация. Уже предыдущий пример прекрасно иллюстрирует всю важность невербального компонента в общении людей. О том же свидетельствуют уже самые поверхностные наблюдения, доступные каждому из нас. Если даже оставить в стороне просодические (например, движения головы и сокращения лицевых мышц в такт речи) и паралингвистические (жестикуляция в момент разговора) составляющие речевого поведения, остается целый ряд других поведенческих категорий, обеспечивающих передачу важной информации (экстра-информации, по выражению М.Эргайла) как между непосредственными участниками взаимодействия, так и в адрес наблюдателя, заинтересованного данным актом общения и намеревающегося использовать полученные сведения для планирования собственных действий.

В числе таких категорий М.Эргайл [21] называет, в частности, два пространственных показателя – расстояние между собеседниками (рroximity) и их ориентацию по отношению друг к другу, а также специфику обмена взглядами. Так, при разговоре симпатизирующих друг другу людей дистанция между ними невелика (при прочих равных), возможен кратковременный телесный контакт (прикосновение рукой), головы повернуты таким образом, чтобы видеть лицо собеседника. Глаза периодически встречаются, а общее время, на протяжении которого взгляд обращен к лицу партнера, занимает до 75% всего времени взаимодействия. Разговор между лицами, не испытывающими симпатии друг к другу, /53/ характеризуется прямо противоположными признаками. Вместе с тем, эта общая схема может существенно модифицироваться культурными влияниями [10]. В этом плане особенно интересна специфика тех культурных и психологических норм, которые определяют дистанцию между участниками акта общения, поскольку здесь мы имеем простейшую форму организации (геометрии) социального пространства [13].

Важность неконтролируемых невербальных сигналов для выявления собеседниками эмоционального контекста общения показана в интересных экспериментах Э.Гесса [38]. Он пришел к выводу, что расширенные зрачки воспринимаются взрослыми людьми в качестве признака, ассоциирующегося с такими качествами, как привлекательность, отзывчивость, хорошее настроение, а суженные – с холодностью, недружелюбием, эгоистическими тенденциями. Испытуемые обоего пола в возрасте свыше 18 лет дорисовывали на шаблоне, изображающем улыбающееся лицо, большие зрачки, а на изображении печального лица – маленькие. Поскольку маленькие дети в обоих случаях рисовали зрачки одинакового размера, есть основание заключить, что дифференцированная реакция на разную величину зрачков приобретается или совершенствуется за счет индивидуального опыта.

Вся важность способности людей контролировать свое невербальное поведение едва ли подлежит сомнению. Мы не говорим уже о тех формах экспрессивного поведения, которые эксплицитно или имплицитно «табуируются» обществом. Способность к самоконтролю и несомненно связанное с этой способностью умение распознавать значение эфемерных невербальных.сигналов, поступающих от собеседника, могут быть, по всей видимости, сознательно развиты индивидом. Все это обусловливает высокую индивидуальную изменчивость людей в отношении этих качеств [61].

Вклад этологии в наши познания о коммуникации у человека не исчерпывается одним лишь аспектом невербального общения. Вспомним, например, следующие слова известного лингвиста Ч.Хоккета: «Предположение, что мы сможем больше узнать о человеческом языке, изучая коммуникативные системы животных, на первый взгляд может показаться странным, но и минутного размышления достаточно, чтобы понять, что установить сущность данного предмета можно лишь в том случае, если мы знаем также, чем он не является» [17]. Именно противопоставление языка способам общения животных позволило Ч.Хоккету составить перечень признаков, общих всем человеческим языкам (почему они и названы универсалиями) и отличающих их от систем сигнализации и коммуникации у животных: таковы дискретность, семантичность, произвольность, перемещаемость и т.д. Эта тема неоднократно затрагивалась профессиональными этологами [62, 63], которые, таким образом, также внесли свой вклад в представления об уникальности человеческого языка как способа /54/ символического описания реальности и как наиболее эффективного средства передачи информации.

4. Социальное поведение и социальная организация. Тема социального поведения была уже частично затронута в пунктах 2 и 3. Кажется несомненным, что этологические методы «полевого» наблюдения позволяют раскрыть тонкие и нетривиальные аспекты социальных взаимодействий – например, механизмы, обеспечивающие cогласованность действий партнеров в сложно структурированных ритуальных действах [56].

Одну из задач изучения принципов организации социально значимого пространства этологи видят в том, чтобы получить данные, которые могли бы быть использованы для реконструкции ранних этапов антропогенеза (см. ниже, пункт 5). Методы такого рода исследований, на первый взгляд, кажутся близкими к таковым в этнографии, однако, в отличие от последних больше внимания уделяется индивидуальному поведению носителей той или иной социальной роли и реализации его в социальных взаимодействиях разного типа. В сфере интерпретации этих данных интересы этологов близко примыкают к вопросам, стоящим перед экологической антропологией (см. выше, разд. 4). Важное место в исследованиях этого направления занимают понятия индивидуальной дистанции и групповой территории.

Чтобы проиллюстрировать сущность этого подхода, рассмотрим данные [37] по поводу пространственной организации социума у !ко-бушменов. Элементарной ячейкой у этой народности является или нуклеарная, или расширенная семья (ехtended family). Несколько таких семей объединены в сообщество (band), все члены которого охотятся или занимаются собирательством в пределах участка местности, обозначаемого автором в качестве «территории». Внутри поселения такого сообщества жилища отдельных семей разделены расстояниями, исключающими возможность хорошей слышимости. В момент посещения данного сообщества членами другого последние устраиваются на временное жительство вблизи поселения хозяев, но на расстоянии значительно большем, чем дистанция между жилищами семей данного сообщества. Сообщество представляет собой достаточно замкнутое объединение, хотя и связано родственными узами с рядом других. Все они образуют группировку следующего уровня иерархии–нексус (nexus), охотничья территория которой включает в себя все территории входящих в нее сообществ. Какие-либо постоянные связи между такими группировками высшего уровня отсутствуют, т.е. они представляют собой полностью замкнутые эндогамные объединения.

Автор этой работы определяет «территорию» в терминах этологической концепции территориальности – как «простейшую, форму нетерпимости на почве пространственных запретов, которая проявляется со стороны животного по отношению к другим особям того же вида». Можно согласиться с тем, что понятие /55/ территории удобно как лаконичный описательный термин, однако в данном случае речь идет о достаточно отдаленной аналогии. У !ко-бушменов индивид, попытавшийся охотиться на территории другого сообщества, может дорого поплатиться за это, но лишь в том случае, если он заранее не испросил согласия ее владельцев. Вместе с тем, последняя возможность совершенно исключена, если речь идет о территории сообщества, относящегося к другому объединению (нексусу), не родственному данному. Иными словами, «территориальность» у бушменов основана на традициях и регулируется средствами вербального поведения. В основе регламентированного использования пространства лежит сложнейший комплекс культурных и этических правил, а также прекрасное знание экологической обстановки с учетом наличных ресурсов питания и долговременного прогноза их изменений. Таким образом, «охрана» охотничьего участка имеет в данном случае весьма мало общего с территориальным поведением животных, в основе которого лежат чисто импульсивные формы взаимной агрессивности.

Принципиально иная форма «территориальности», наблюдаемая у психически неполноценных лиц при их совместном пребывании в лечебных учреждениях, приписывается дисфункциям вербального поведения и общему обеднению внешней среды. В этих условиях нередко формируются социальные структуры типа жесткой линейной или пирамидной иерархии [21].

5. Реконструкции поведения гоминид на ранних этапах антропогенеза. Вопрос о том, каков был этологический и социальный облик ранних гоминид в период постепенного формирования физического облика современного человека (т.е. с конца плиоцена и на протяжении большей части плейстоцена)–это сейчас одна из центральных тем не только антропологии, но и всего содружества наук о человеке. Данные археологии дают надежные основания для предположения, что экологической формой существования пралюдей и формирующегося человека были охота и собирательство [41]. Что касается способов социальной организации и превалирующих форм половых отношений в предыстории человека, то здесь до недавнего времени все относилось к области самых вольных предположений. К числу основных вопросов, которые широко дискутировались и продолжают дискутироваться по сей день, относятся, в частности, следующие: были ли пралюди организованы в открытые коллективы, или же они жили замкнутыми группировками, практикующими жесткую территориальность; соответственно, строились ли отношения соседних групп на дружелюбии и нейтралитете (включая сюда символический дележ продуктами питания при встречах друг с другом), или же в основе межгрупповых отношений лежала неприкрытая агрессивность; насколько поздним приобретением была регламентированная форма семьи (будь то полигиния или моногамия) и как произошел переход к ней от промискуитетных половых отношений. /56/

Интенсификация этологических исследований на приматах (в частности, на человекообразных обезьянах), имевшая место в последние два десятилетия, и одновременное усиление интереса к изучению образа жизни этнических групп, до сих пор ведущих существование охотников и собирателей – все это позволило формулировать более правдоподобные гипотезы об этологическом и социальном облике ранних гоминид.

Сегодня уже явным анахронизмом звучит, например, следующее заявление: «... (предчеловеческое) стадо должно было представлять собой, за исключением лишь времени обороны от хищников и коллективной охоты, арену постоянных драк и стычек между самцами» [12]. Мрачная, кошмарная картина жизни предчеловека, как ее рисует Ю.И.Семенов – с «непрерывными, непрекращающимися драками», «бесконечными кровавыми конфликтами» самцов из-за самок, со стремлением самцов-обладателей «гаремных семей» к дальнейшему увеличению своих «гаремов» – все это не находит ни малейших аналогий ни в социальной структуре человекообразных обезьян (горилл и наших ближайших родственников шимпанзе [4, 59]), ни в обширных данных по образу жизни современных охотников-собирателей. Все это дает основание весьма скептически отнестись к идее, восходящей к популярной книге К.Лоренца «Об агрессии», что присущая современному человеку «врожденная» агрессивность была одним из важных движущих стимулов развития человечества* {*Развернутую критику этих представлений см. [52].}.

По-видимому, нет особых оснований отрицать важное значение обширных данных по этологической структуре популяций у шимпанзе для интересующей нас темы, а также правомочность экстраполяции этих сведений в область предыстории человечества [71]. В связи с этим, достаточно правдоподобной звучит гипотеза, что ранние гоминиды жили небольшими группами – не более нескольких десятков особей – периодически расщеплявшимися на более мелкие подгруппы. Никаких «гаремных семей» у них не было, а отношения полов строились на основе промискуитета, не включавшего в себя не только острой конкуренции, но и вообще каких-либо выраженных признаков антагонизма между самцами [1]. Устойчивая форма семьи с регламентированными персональными связями возникла лишь на сравнительно высокой стадии формирования культуры и была первоначально, как мы полагаем, полигинной.

{Прим. редакции «Скепсиса»: Е.Н. Панов справедливо критикует взгляды Ю.И.Семенова (высказанные в 1966 году) относительно существования гаремных семей – сам автор пересмотрел свою позицию еще в работе «На заре человеческой истории» (М., 1989.). Но факта существования конфликтов в предчеловеческом стаде это не опровергает. Кроме того, взгляды Семенова не имеют ничего общего с концепцией «врожденной агрессивности» Лоренца. О влиянии социальной эволюции на биологическую см. фрагмент из нового издания книги Ю.И.Семенова «Как возникло человечество» (М., 2002 - С. 729-730):

«Стычки, несомненно, имели место в стаде предлюдей. И существуют серьезные основания думать, что в основе их лежал половой инстинкт. Но причина конфликтов не в существовании гаремов. Таких объединений не было у антропоидов, и cейчас нет оснований думать, что они существовали у предлюдей. Корень конфликтов в стаде предлюдей – монополизация доминирующими самцами самок, находящихся в состоянии эструса. (Семенов Ю.И. На заре человеческой истории. М., 1989. – С. 69-77). В условиях, когда самок в объединении мало, и в то же время в нем существует жесткая иерархия, единственным способом смягчить соперничество самцов было пребывание в состоянии сексуальной восприимчивости по возможности большего числа самок. А это требует исчезновения эструса. И у человека эструс действительно не существует. Женщина в отличие от самки обезьяны способна к спариванию в любое время менструального цикла, исключая лишь незначительный по времени период менструального кровотечения.

Первой социальной нормой был не запрет создавать гаремы (таковых в стаде предлюдей не было), а отстранять кого бы то ни было от охоничьей добычи, от мяса. Обуздание зоологического индивидуализма началось с подавления не полового, а пищевого инстинкта»

Существование конфликтов и ограничивающих их половых табу доказывается в массе этнографических исследований. Литературу см. в: Семенов Ю.И. Как возникло человечество. Изд. 2. М., 2002. – С.730-731. Об эволюции семейной организации см. Семенов Ю.И. Социальная организация отношений между полами: Возникновение и развитие}

Гораздо больше противоречий вызывает до сих пор вопрос о том, были ли вышеописанные группировки закрытыми и территориальными, или открытыми для свободного обмена своими членами [43]. В трактовках этологической структуры популяций шимпанзе долгое время господствовала мысль об открытости демов. /57/

Однако в последние годы появляются немногочисленные данные, свидетельствующие о возможности смертельных исходов при заходах самцов на территорию соседнего дема [66]. Гориллы живут в целом замкнутыми группами, но не практикуют истинной территориальности; при встрече двух групп самцы-лидеры демонстрируют друг другу ритуализованные формы угрозы, которые никогда не переходят в открытые конфликты [59].

Много разногласий вызывает вопрос о том, в какой степени правомерно использовать для реконструкции социально-этологического облика ранних гоминид данные по современным охотникам-собирателям. Например, К.Леви-Стросс [47] считает, что здесь близкие аналогии (и тем более гомологии) неправомерны, поскольку социальная организация современных охотников-собирателей должна быть гораздо ближе к таковой в развитых цивилизациях, чем к организации в популяциях ранних гоминид. Кроме того, как указывает Дж.Кларк [24], какие-либо сопоставления крайне затруднены тем, что существующие данные по современным охотничьим народам, собранные воедино, демонстрируют высокую изменчивость их социальных структур и отсутствие какого-либо общего структурного принципа. Если, скажем, для !ко-бушменов из Южной Африки характерны полностью или частично замкнутые группировки с закрепленными за ними охотничьими участками («территориями»–см. выше, пункт 4), то совершенно иная картина наблюдается у бушменов-хадза из Танзании: здесь группировки полностью открыты, отличаются весьма непостоянным составом и численностью их членов, и, естественно, не практикуют ничего похожего на территориальность [70].

Заключение

Этология человека предстает сегодня перед нами как междисциплинарный комплекс, под эгидой которого сходятся и тесно переплетаются пути развития собственно этологии, психологии развития, социальной психологии, психолингвистики, семиотики, этнографии, антропологии и эволюционного учения. Можно ли сказать, что этология человека попросту дублирует деятельность всех этих дисциплин? Вероятно, нет, поскольку она сохраняет за собой вполне специфичную сферу компетенции, будучи ориентированной прежде всего на всестороннее изучение филогенеза, онтогенеза, культурной обусловленности и социальных функций экспрессивного поведения и невербальной коммуникации. В этом смысле, следуя Ю.С.Степанову, который рассматривает классическую этологию в качестве важнейшей составной части «биосемиотики» [13, с. 27–-32], этологию человека можно было бы обозначить как область знаний, призванную объединить в единое целое предмет био- и эгносемиотики. /58/

Хотя исходные теоретические построения классической УРОЛОГИИ оказались совершенно недостаточными в качестве концептуальной основы этологии человека, последняя отнюдь не потеряла органической связи со своей предшественницей, с которой ее связывает не только название, но также и общий для них стиль мышления квалифицированного полевого зоолога и биолога-эволюциониста, не говоря уже о целом ряде важнейших исследовательских приемов. В частности, сравнительно-эволюционный подход продолжает сохранять свою силу и в этологии человека – при том, , разумеется, условии, если пользоваться им достаточно осторожно, не забывая об уникальной, двойственной природе человека и об опасности ловушек поверхностных аналогий в сфере филогенетических построений. Вместе с тем метод аналогий, применяемый по принципу от противного, дает, как мы видели, возможность лучше понять сущностные характеристики чисто человеческих форм поведения (таких, в частности, как язык) в их научном сопоставлении с внешне сходными, но принципиально иными в своей основе категориями поведения животных.

Опубликовано в сб. Поведение животных и человека: сходства и различия. – Пущино, 1989. – С. 28-62

Список литературы

1. Алексеева Л.В. Полицикличность размножения у приматов и антропогенез. М.: Наука, 1977, 196с.

2. Брунер Дж. Психология познания. За пределами непосредственной информации. М.: Прогресс, 1977, 412с.

3. Дельгадо X. Мозг и сознание. М.: Мир, 1971, 264с.

4. Лавик-Гудолл Дж ван. В тени человека. М.: Мир, 1974, 206с.

5. Линден Ю. Обезьяны, человек и язык. М.: Мир, 1981, 227с.

6. Миль Дж.С. Система логики силлогистической и индуктивной. М.: Изд-во Г.Лемана, 1914, 880с.

7. Панов Е.Н. Этология – ее истоки, становление и место в исследовании поведения. М.: Знание, 1975, 64с.

8. Панов Е.Н. Методологические проблемы в изучении коммуникации и социального поведения животных.– В сб.: Итоги науки и техники, сер. зоол. позв. М.: ВИНИТИ, 1983а, т. 12, с. 5–70.

9. Панов Е.Н. Поведение животных и этологическая структура популяций. М.: Наука, 19836, 423с.

10. Панов Е.Н. Знаки, символы, языки. М.: Знание, 1983в, 247с.

11. Панов Е.Н. Роль этологии в изучении внутрипопуляционной организации: формирование современных взглядов.– В сб.: Системные принципы и этологичес-кие подходы в изучении популяций. Пущине, ОНТИ НЦБИ АН СССР, 1984, с. 49-71.

12. Семенов Ю.И. Как возникло человечество. М.: Наука, 1966, 576с.

13. Степанов Ю.С. Семиотика. М.: Наука, 1971, 145 с.

14. Фанц Р. Восприятие формы.– В сб.: Восприятие. Механизмы и модели. АД.: Мир, 1974, с. 338–350.

15. Хапнд Р. Энергетические модели мотивации.– В сб.: Моделирование в биологии. М.: ИЛ, 1963, с. 273–298.

16. Хайнд Р. Поведение животных: Синтез этологии и сравнительной психологии. М.: Мир, 1975, 855 с.

17. Хоккет Ч. Проблема языковых универсалий.– В сб.: Новое в лингвистике. М.: Прогресс, 1970, вып. 5 (Языковые универсалии), с. 45–76.

18. Altman S.A. Baboons, space, time, and energy. – Amer. Zool., 1974, v. 14, p. 221-248.

19. Anderson J.W. Attachment behaviour out of doors. – In: Ethological of child behaviour/Ed. N.Blurton-Jones. Cambr., 1972, p. 199–209.

20. Ardrey R. The territorial imperative. N.Y., 1966, 390 p.

21. Argyle M. Communication in human social interactions. – In: Non-verbal communication/Ed. R.Hinde. Cambr., etc., 1972, p. 243–269.

22. Blurton-Jones N.G. Growing points in human ethology: another link between ethology and social sciences? – In: Growing points in ethology/Eds P.P.Bateson R.A.Hinde. Cambr. Univ. Press, 1976, p. 427–450.

23. Brannigan C.R., Humpries D.A. Human non-verbal behaviour, a means of communication. – In: Ethological study of child behaviour/Ed. N.Blurton-Jones Camb., 1972, p. 37–64.

24. Clark l.D. Studies of hunter-gatherers as an aid to the interpretation of prehistoric societies. – In: Man the hunter/Eds R.B.Lee, I.deVore. Chicago, iggg p. 276–280.

25. Crook J.H. Social behaviour and ethology. – In: Social behaviour of birds and mammals/Ed. J.H.Crook. N.Y., 1970, p. 21–40.

26. Crook J.H. Darwinism and sexual politics of primates. – Soc. Sci. inf., 1973 v. 12, p. 7–28.

27. Danielsson B. Love Hi the South Seas. Lnd., 1956, 240 p.

28. Dunn J. How far do early differences in mother-child relationships affect later development. – In: Growing points in ethology/Eds P.P.G.Bateson, R.A.Hinde Cambr. Univ. Press, 1976, p. 481–496.

29. Eibl-Eibesfeldt I. Similarities and differences between cultures in expressive movements. – In: Non-verbal communication/Ed. R.A.Hinde. Cambr., etc., 1972 p. 297–314.

30. Eibl-Eibesfeldt 1. Der vorprogrammierte Mensch. Das Ererbte als bestimmender Factor in menschlichen Verhalten. Wien, 1973a, 288 s.

31. Eibl-Eibesfeldt I. The expressive behaviour of deaf-and-blind-born. – In: Social communication and movement/Eds M.v.Cranach, I. Vine. L.-N.Y.: Acad. Press, 1973, p. 163–194.

32. Eibl-Eibesfeldt I. Human ethology: concepts and implications for sciences of man. – Behav. and Brain. Sci, 1979, v. 2, p. 1 – 57.

33. Geist V. On the relationships of social evolution and ecology in ungulates.– Amer. Zool., 1974, v. 14, p. 205– 220.

34. Grant E.G. Non-verbal communication in mentally ill.– In: Non-verbal communication/Ed. R.A.Hinde. Cambr., etc., 1972, p. 349–372.

35. Harlow H.F. The development of affectional patterns in infant monkeys. – In: Determinants of infant behaviour/Ed. B.M.Foss. L.: Methuen, 1961, v. 1, p. 75 – 88.

36. Hazlett B.A. Ritualization in marine Crustacea. – In: Behavior of marine animals. - NY., L., 1972, v. 1, p. 97– 125.

37. Hpinz H.J. Territorially among Bushmen in general and the !ko in particular;– Anthropos, 1972, v. 67, p. 405– 416.

38. Hess E.H. The role of pupil size in communication. – In: Readings about the social animal/Ed. E.Aronson. San Francisco: Freeman and Co., 1977, p. 350 – 362.

39. Heymer A. Ethologisches Worterbuch. B., Hamb., 1977, 237 S.

40. Hooff J.A.R.M. van. A comparative approach to the phylogeny of laughter and smiling.– In: Non-verbal communication/Ed. R.A.Hinde. Cambr., etc., 1972, p. 209–242.

41. Isaak G.L. The archaeological evidence for the activity of early African hominids.– In: Early hominids of Africa/Ed. C.J. Jolly. L.: Duckworth, 1978, p. 220–274.

42. Janis L.J., Kaye D., Kirscher P. Facilitating effect of «eating-while-reading» on responsiveness to persuasive communications.– In: Reading about the social animal/Ed. E.Aronson. San Francisco: Freeman and Co., 1977, p. 63-72.

43. King G.E. Society and territory in human evolution. – J. Human Evol., v. 5, p. 323–332.

44. Konishi M. The attributes of instinct.– Behaviour, 1966, v. 27, p. 316–322.

45 Leach t. The inlluence ol cultural context on non-verbal communication in Non-verbal communication/Ed. R.A.Hinde. Cambr., etc., 1972, man.

46. Lehrman D.S. A critique of Konrad Lorenz theory of instinctive hv'ior.–Quart. Rev. Biol., 1953, v. 28, p. 337–363.

47 Levi-Strauss C. The concept of primitiveness.– In: Man the hunter/Eds в R Lee I deVore. Chicago, 1968, p. 349–352.

48 Lorenz K. On aggression. N.Y.: Bantam Books, 1967, 306 p.

49 Lumsden Ch.l., Wilson E.O. Promethean fire. Reflections on the origin of ind. Cambr., L.: Harvard Univ. Press, 1983, 216 p.

50 Medawar P.B. Does ethology throw any light on human behaviour?– In: Trowing points in ethology/Eds P.P.G.Bateson, R.A.Hinde. Cambr. Univ. Press, 1976 p. 497–506.

51 Menzel E.W., Jr. Communication about evironment in a group of young chimpanzees.–Folia Primatol, 1971, v. 15, p. 220–232.

52 Montagu A. Aggression and the evolution of man.– In: The neuropsychology of aggression. Adv. in Behav. Biol./Ed. R.E.Whalen. N.Y., L.: Plenum, 1974, v. 12, p. 1-32.

53 Morris D. The naked ape. A zoologist's study of human animal. N.Y.: McGraw-Hill, 1967, 252 p.

54. Moss H.A. Communication in mother-infant interaction.– In: Nonverbal communication. Adv. in the study of communication and affect/Eds L.Krames, PPIiner, T.AIIoway. N.Y.-L.: Plenum, 1974, v. 1, p. 171 – 192.

55. Peter H.R.H. A study of polyandry. Hague, 1963, 601 p.

56. Pitcarn T.K., Schleidt M. Dance and decision: an analysis of a courtship dance of the Medlpa, New Guinea.–Behaviour, 1976, v. 58, p. 298–316.

57. Purton A.C. Ethological categories of behaviour and some consequences of their conflantion.–Anim. Behav., 1978, v. 26, p. 633–670.

58. Scarr S. An evolutionary perspective on infant intelligence: species pattern and individual variations.– In: Origins of intelligence. Infancy and early childhood.–Ed. M.Lewis. N.Y.- L.: Plenum, 1983, p. 191–224.

59. Schaller G.B. The mountain gorilla. Ecology and behavior. Univ. Chicago Press, 1963, 431 p.

60. Slater P.J.B. A reassesment of ethology.– In: Biology of brains. L., 1974, p. 89–113.

61. Snyder M. Cognitive, behavioral, and interpersonal consequences of self-monitoring.– In: Perception of emotions of self and others. Adv. in study of communication and affect/Eds P.PIiner, K.R.Blankstein, I.M.Spigel. N.Y.-L.: Plenum, 1979, p. 181–201.

62. Tavolga W.N. Application of the concept of levels of organization to the study of animal communication.– In: Nonverbal communication. Adv. in study of communication and affect/Eds L.Krames, P.PIiner, T.AIIoway. N.Y.-L.: Plenum, 1974, p. 27-48.

63. Thorpe W.H. The comparison of vocal communication in animal and man.– In: Non-verbal communication/Ed. R.A.Hinde. Cambr., etc., 1972, p. 27–48.

64. Tinbergen N. An objectivistic study of the innate behaviour of animals.–Bibl. Biotheor., 1942, v. 1, p. 39–98.

65. Tinbergen N. Ethology'in changing world.–In: Growing points in ethology/Eds P.P.G.Bateson, R.A.Hinde. Cambr. Univ. Press, 1976, p.507–529.

66. Tutin C.E.G. Mating pattern and reproductive strategies in a community of wild chimpanzees (Pan troglodytes schweinfurthii).– Behav. Ecol. Sociobiol., 1979, v- 6, p. 29–38.

67. Willsdon J.A. A discussion of some sex differences in a study of human LJgure drawings by children aged four-and-a half to seven-and-a half years.– In: lfie childs representation of the worl/Ed. G.Butterworth. N.Y.-L.: Plenum,

68. Wilkinson L.C. Social intelligence and development of communicative ornpetence.– In: Origin of intelligence. Infancy and early childhood/Ed. M.Lewis. IN-Yc-L.: Plenum, 1983, p. 305–326.

69. Wilson E.O. Sociobiology: the new synthesis. Cambr., 1975, 697 p.

70. Woodburn A.L. Stability and flexibility in Madza residental groupings. – |n. Man the hunter/Eds R.B.Lee, I. deVore. Chicago, 1968.

71. Zihlman A.L., Lowenstein J.M. Ramapithecus and Pan paniscus-significance for human origins. – In: New interpretations of ape and human ancestry/Eds R.L.Ciochon, R.S.Corruccini. N.Y.: Plenum, 1983, p. 677–695.

72. Zima P. Tamtamy dosud zni. Praha, 1966, 171 p.R.S.Corruccini. N.Y.: Plenum, 1983, p. 677–695.