Реферат: Нечаев В. Д. Региональный миф в политической культуре современной России

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

ЦЕНТР ЦИВИЛИЗАЦИОННЫХ И РЕГИОНАЛЬНЫХ

ИССЛЕДОВАНИЙ

В.Д.НЕЧАЕВ

РЕГИОНАЛЬНЫЙ МИФ В ПОЛИТИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЕ СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ

Москва 1999

Нечаев В.Д.

Региональный миф в политической культуре современной России. М.: Изд-во Института Африки РАН. 1999. 158 с.

ISBN

Данная работа посвящена анализу символических механизмов легитимации деятельности региональных политических элит и лидеров в современной России. На основе материалов региональных избирательных кампаний 1996-1998 гг., образцов региональной политической риторики, данных социологических исследований осуществлена реконструкция “образов мира” и образов политического лидерства, используемых участниками регионального политического процесса для социокультурной легитимации своей деятельности. Доказывается, что в основе этих образов лежит мифологическая “картина мира”, выражающая психологическую реакцию представителя региональной общности на ситуацию социокультурного кризиса в постсоветской России.

Предназначается для политологов, культурологов, философов, специалистов по связям с общественностью, политиков. Представляет интерес для всех, кто занимается проблемами политической регионалистики, идеологии и политической культуры в переходных обществах, а также для широкого круга читателей.

СОДЕРЖАНИЕ

catchword

ВВЕДЕНИЕ

Данная работа посвящена анализу политической деятельности на уровне субъектов Российской Федерации. Причем речь пойдет лишь об одной из составляющих этой деятельности, а именно о ее социокультурной легитимации. В этой связи естественным и логичным представляется вопрос: а почему указанный аспект, на первый взгляд достаточно узкий, может быть вообще интересен?

Одним из основных политических изменений конца 80 – середины 90-х гг. стал переход России к федеративному типу государственного устройства. Вполне естественно, что этот процесс привлек к себе внимание многих отечественных и зарубежных исследователей, и к настоящему времени появилось значительное число работ, посвященных его анализу [1] . При кажущемся многообразии точек зрения можно отметить, что все указанное проблемное поле оказалось практически полностью поделено между двумя парадигмами анализа: политико-правовой и экономической. В первой, переход к федеративному устройству описывается преимущественно как процесс изменений в конституционной системе, в результате которого значительная часть прав и властных полномочий передается с федерального уровня на уровень субъектов Федерации. Во второй, в качестве самостоятельного и едва ли не центрального аспекта проблемы как исследователи, так и политики часто выделяют тему экономических взаимоотношений между «центром» и «регионами», в частности, вопросы так называемого «бюджетного федерализма».

Введение новых конституционных норм – неотъемлемая часть процесса федерализации, но само по себе возникновение иной юридической аранжировки еще не означает трансформацию политической системы. С точки зрения права СССР и РСФСР были федерациями, однако в реальности уровень централизации, достигавшийся в советской системе власти, делал государство по сути унитарным.

Дискуссия о российском федерализме как о политической проблеме имеет смысл лишь постольку, поскольку признается, что это не только, и не столько процесс юридических изменений, но, прежде всего, трансформация политической системы общества. Изменение формальных институтов в этом случае – лишь часть более общего процесса. Столь же важными для приобретения им качества политической трансформации оказываются, с одной стороны, перераспределение ресурсов властвования, а с другой – образование новой многоуровневой структуры российской публичной политики.

Важность первого аспекта демонстрирует дискуссия о «бюджетном федерализме», в рамках которой ставится вопрос об обеспечении соответствующими материальными ресурсами формальных прав и властных полномочий, перераспределяемых с национального на субнациональный уровень.

Второй аспект – трансформация пространства публичной политики – к сожалению, пока не нашел достаточного освещения в работах ученых-политологов. Между тем именно обретение российской публичной политикой нового качества многоуровневости представляется ключевым моментом в формировании федеративного государственного устройства.

Действительно, многоуровневость власти не может быть признана исключительным атрибутом федерализма. Во всякой сложной государственной системе (а к таковым, без сомнения, относятся и современные унитарные государства) часть функций и полномочий передается территориальным подразделениям государственной власти. Фактически центр даже в условиях самых централизованных систем не может полностью контролировать управление на местах. Поэтому территориальные и местные органы власти составляют относительно автономный уровень принятия решений в любой, в том числе в унитарной государственной организации.

Напротив, многоуровневость публичной политики может быть признана таким атрибутом: в унитарном государстве политические (а не управленческие) решения принимаются только в центре. Известный американский исследователь Д. Элейзер приводит два понимания термина «федерализм», распространенные в настоящее время в политической науке. В узком смысле федерализм – это «взаимоотношения между различными правительственными уровнями», в более расширительном – «сочетание самоуправления и долевого правления через конституционное соучастие во власти на основе децентрализации» [2] .

Предпосылкой федерализма и в одном, и в другом понимании является наличие в рамках одного государства двух уровней осуществления публичной политики: национального и регионального, на каждом из которых присутствуют основные атрибуты политики в современном ее понимании. К их числу относится:

автономная в своих полномочиях государственная власть, требующая для функционирования самостоятельной правовой легитимации (как правило через процедуру демократических выборов);

множественность политических субъектов (политиков и политических организаций), конкурирующих за доступ к этой власти;

а также общность населения, выступающая, по крайней мере, теоретически, юридическим источником власти.

Другими словами, возникают два автономных уровня политического представительства, взаимодействие между которыми и может быть собственно названо взаимодействием «между различными правительственными уровнями».

Если признать справедливой приведенную выше аргументацию, то для анализа федерализации современной России, мы должны исследовать не только процесс перераспределения прав, полномочий и соответствующих им ресурсов, но и формирование на региональном уровне самого феномена публичной политической деятельности. Ее, с точки зрения перехода к федеративному государственному устройству, мы будем рассматривать как деятельность по политическому представительству региональной общности .

Рассмотрим более подробно последнее утверждение. Для этого потребуется уточнить такие понятия как «политическая деятельность» и «политическое представительство».

В обыденном языке часто смешиваются понятия «деятельность» и «поведение». Мы можем говорить о поведении политика или поведении избирателя и подразумевать под ними деятельность политика или деятельность избирателя. Между тем, в современной философской антропологии и психологии эти понятия различаются. Под поведением, в соответствии с традицией, заложенной бихевиористской и необихевиористской психологией, понимается совокупность реакций организма на стимулы окружающей среды. Именно реактивность поведения является его качественной характеристикой. Напротив, философы и психологи использующие понятие «деятельность» (это понятие является центральным для всех вариантов т.н. культурно-исторического подхода) подчеркивают ее активный и целенаправленный характер [3] . Деятельность – это осмысленная активность человека, направленная на изменение окружающей среды или самого себя в соответствии с субъективно осознаваемыми целями и задачами. В этом смысле понятия «политическая деятельность» и «политическое поведение» существенно различаются.

Понятие «политическое поведение» акцентирует внимание на реактивных характеристиках действий участников политического процесса. Напротив, под «политической деятельностью» мы будем в данной работе понимать лишь целенаправленную и осмысленную политическую активность и отличать ее по этим признакам от политического поведения.

Наличие высокого уровня осмысленности – не единственное отличие деятельности от поведения. Из антропологических и психологических исследований деятельности известно, что качественной характеристикой деятельности является ее социальный и культурно-опосредованный характер. Мы можем говорить лишь о деятельности человека как социального и культурного существа, в то время как термин «поведение» одинаково применим не только к человеку, но и к животным. То есть термин «поведение» существенно больше ассоциируется с биологическими, организменными аспектами активности, чем термин «деятельность». Последний делает акцент на социокультурных аспектах человеческой активности.

Итак, под политической деятельностью мы будем понимать целенаправленную и осмысленную социально-ориентированную и культурно-опосредованную активность людей по принятию и реализации политических решений.

Как уже отмечалось выше, качественной характеристикой деятельности является ее культурное опосредование. В отличие от всех других живых существ, человек использует для достижения своих целей средства, предоставляемые ему для этого культурой того или иного конкретного общества. Например, процесс приема пищи опосредуется использованием ножа и вилки, являющимися продуктами вполне определенной культуры. Продуктами культуры являются также нормы этикета, требующие использовать нож и вилку, а также объясняющие, как это делать и почему необходимо использовать нож и вилку для еды. Из приведенного примера видно, что культурное опосредование человеческой деятельности обладает достаточно сложной внутренней структурой, включающей в себя одновременное использование разнокачественных продуктов культуры или артефактов .

Традиционно артефакт рассматривается как материальный объект, изготовленный человеком, предмет культуры, в отличие от объекта природы. В рамках такой интерпретации артефакт становится элементом опосредования, приобретая качество орудия, используемого человеком для достижения целей деятельности. Однако в настоящее время в рамках наук о человеке распространение получают более расширительные толкования этого понятия, несущие на себе непосредственный отпечаток семиотической революции в науках о культуре.

Американский психолог М. Коул, ссылаясь на традицию, восходящую к Г. В. Ф. Гегелю, К. Марксу и Дж. Дьюи и развитую в последствие в работах русского философа Э. Ильенкова, определяет артефакт как некий аспект материального мира, преобразованный по ходу его включения в целенаправленную человеческую деятельность [4] . Другой представитель современного культурно-исторического подхода М. Вартовский дает схожее определение, понимая артефакт как «...объективизацию человеческих потребностей и намерений, уже насыщенных когнитивным и аффективным содержанием» [5] . В этом смысле акты коммуникации и язык, групповые символы, социальные институты могут рассматриваться как артефакты в не меньшей степени, чем орудия материального производства или орудия бытовых практик.

Важным для понимания артефактов в рамках указанных подходов является представление об их материально-идеальной природе. Это положение достаточно отчетливо раскрывается в следующем примере американского антрополога Л. Уайта:

«Всякий топор имеет субъективный компонент; он не имел бы никакого смысла без представления и отношения. С другой стороны, ни представление, ни отношение не имели бы никакого смысла без внешнего выражения в поведении и речи (которая есть форма поведения). Всякий культурный элемент, всякая культурная черта, таким образом, имеют субъективный и объективный аспекты» [6] .

Артефакт, таким образом, существует в дуальной системе взаимосвязей: с одной стороны, экстериоризированной в систему «внешних» для индивида объективных взаимодействий, а с другой, интериоризированных в его психику. Концепт артефакта в таком его понимании снимает традиционное для наук о культуре противоречие между точкой зрения на культуру как «внешнюю» для человека реальность, т.е. совокупность продуктов предшествующей человеческой деятельности, и взглядом на нее как реальность «внутреннюю» – систему знаний, представлений, ценностей, установок и т.д. Культура в рамках деятельностного подхода интерпретируется как наличная для того или иного сообщества система артефактов, опосредующая социальную деятельность.

Эта система обладает сложной внутренней организацией (что хорошо видно на приводившемся выше примере использования ножа и вилки). Согласно М. Вартофскому, можно выделить, как минимум, три уровня опосредования деятельности. Первый уровень составляют так называемые первичные артефакты, непосредственно используемые как орудия или средства деятельности. В случае материального производства это, например, орудия труда. Первичные артефакты наиболее близки к традиционному представлению об артефакте как предмете материальной культуры. Однако, более точным представляется определение первичного артефакта как ресурса деятельности, который может быть использован актором (деятелем) для получения практического эффекта, достижения целей.

Использование артефактов первого уровня предполагает, в свою очередь, наличие неких норм (нравственных, технических и иных), определяющих способы действия с первичными артефактами. Нормы при этом не существуют в чисто идеальном виде. Реальность норм предполагает экстериоризированные формы сохранения и трансляции представлений и способов действий: предписания, обычаи, конституции и т.п. В модели М. Вартофского нормы рассматриваются как вторичные артефакты, опосредующие использование артефактов первого уровня.

Наконец, самостоятельный уровень артефактов составляют продукты культуры, которые условно можно назвать объективированными в тех или иных символических формах «автономными воображаемыми мирами», в которых нормы, конвенции, ресурсы получают некий непрактический смысл. М. Вартофский приводит в качестве примера произведения искусства. В этом смысле можно также говорить о продуктах научного творчества, религии или мифологии. Существование артефактов третьего уровня тесно связано с деятельностью воображения и восприятия, то есть преимущественно интрапсихическими процессами. При этом формирование целостных «воображаемых миров» как элементов культуры с необходимостью предполагает возможность их описания и восприятия в процессе общения, а, следовательно, наличие неких вполне осязаемых символических форм, посредством которых эти миры могут быть выражены. Таким образом, артефакты третьего уровня, так же как первого и второго, обладают двойственной идеально-материальной природой, хотя идеальный их компонент превалирует.

Значение третичных артефактов в структуре опосредования определяется их способностью конструировать целостные рамки восприятия действительности, придающие смысл отдельным артефактам нижних уровней как элементам единой системы взаимодействия человека и мира (или его отдельных аспектов). Холизм «воображаемых миров» делает их шире всякой актуально опосредуемой совокупности артефактов. Деятельность воображения позволяет разворачиваться третичным артефактам в новые смыслы и таким образом создавать некое «избыточное» пространство смыслового опосредования, которое в перспективе предоставлят возможности для интеграции в систему социальной деятельности новых видов норм и ресурсов или трансформации старых. М. Вартовский полагает, что такого рода воображаемые артефакты могут окрашивать видение «реального» мира, создавая возможности для изменения текущей практики [7] . По мнению М. Коула,

«...способы поведения, приобретенные во взаимодействии с третичными артефактами, могут распространяться за пределы непосредственного контекста их использования» [8] .

Модель М. Вартофского позволяет рассматривать культуру как трехуровневую систему артефактов, опосредующих совокупную деятельность в рамках того или иного сообщества. В этом случае политическая культура может быть определена как система артефактов, опосредующая политическую деятельность в тех сообществах, где таковая имеет место.

В качестве первичных артефактов политической культуры могут рассматриваться ресурсы политической деятельности: силовые, материальные (в узком смысле слова, как материальные блага), информационные и др. Политические институты, понимаемые как формализованные и неформализованные правила политической деятельности, составляют уровень вторичных артефактов политической культуры. Наконец, роль третичных артефактов опосредования политической деятельности выполняют любые «воображаемые миры», выполняющие функцию смыслообразования (и тем самым легитимации) по отношению к политическим институтам, а также способам получения и использования ресурсов.

В качестве способов производства третичных артефактов (идеологического производства) могут выступать различные формы символической деятельности: философия, художественная литература, искусство, наука, религия, публицистика, однако не менее существенен тот факт, что политическим итогом развертывания этих разнообразных форм рефлексии часто оказывается внутренне согласованный в своих основных чертах и воспринимаемый как целое “образ мира”, в рамках которого обретают свое смысловое и, следовательно, культурное существование политические институты и ресурсы.

Концепция «образа мира» с позиций культурно-исторической психологии была разработана в трудах советского психолога А. Н. Леонтьева [9] и в дальнейшем развита в работах отечественных и зарубежных исследователей [10] . В самом общем смысле «образ мира» – это «целостная многоуровневая система представлений человека о мире, других людях, о себе и своей деятельности»[11] . Причем в работах психологов подчеркивается, что “образ мира” – это не совокупность отдельных образов, а изначально нечто целое, активно участвующее в построении последних, в том числе и образов непосредственно данной в ощущениях предметной реальности. Подобный подход противоположен бихевиористскому в описании взаимоотношения стимула и образа.

«“Образ мира” не является лишь некоторым средством, привлекаемым для “обработки” навязанного субъекту стимульного воздействия и превращения его (пусть даже с помощью дополнительных тестирующих действий) в значащий образ с последующим принятием решения об ответе на него. Все обстоит наоборот: главный вклад в процесс построения образа предмета или ситуации вносят не отдельные чувственные впечатления, а “образ мира” в целом. Иначе говоря, не “образ мира” выступает в качестве промежуточной переменной, которая обрабатывает, модифицирует и превращает в чувственный образ сенсорные полуфабрикаты..., а напротив, сенсорные полуфабрикаты уточняют, подтверждают и перестраивают исходный образ мира» [12] .

Наиболее «глубинный», «ядерный» уровень «символической знаковой репрезентации мира формируется в индивидуальной психике субъекта на основе усвоения субъектом системы общественно выработанных значений, закрепленных в языке, предметах культуры, нормах и эталонах деятельности»[13] . Этот уровень обозначается понятием «картина мира», под которой обычно понимается единая когнитивная ориентация, являющаяся фактически невербализованным, имплицитным выражением понимания членами каждого общества «правил жизни», диктуемых им социальными, природными и «сверхъестественными» силами. Считается, что «картина мира» представляет собой свод основных допущений и предположений, которые обычно не осознаются и не обсуждаются, но направляют и структурируют поведение представителей данной общности подобно тому, как грамматические правила, неосознаваемые большинством людей, структурируют и направляют их лингвистическое поведение.

Данная модель позволяет по иному посмотреть на процесс политической легитимации. В ее рамках он может быть описан как процесс опосредования использования артефактов политической культуры нижнего уровня артефактами более высоких уровней. Использование ресурсов политической деятельности так или иначе легитимируется теми или иными нормативными моделями (правовая или квазиправовая легитимация) и интерпретацией ситуации в рамках того или иного «образа мира» (смысловая или социокультурная легитимация). «Образ мира» также придает смысл и тем самым легитимирует нормативные модели (в случае политической деятельности – «правила политической игры» или политические институты).

Из означенного выше понимания «образа мира» и «картины мира» вытекает следствие, значимое с точки зрения описания механизмов социокультурной легитимации. Легитимирующее воздействие третичных артефактов возможно лишь в том случае, если конструируемый ими «образ мира» имеет в качестве своего ядра «картину мира» того сообщества, политическую деятельность которого они опосредуют.

Есть основания считать «картину мира» сообщества важнейшим механизмом поддержания групповой идентичности. В сущности, «картина мира» и ее репрезентации в «образе мира» –это восприятие действительности через призму собственной социальной идентичности. Концепция «картины мира» как ядра «образа мира» позволяет нам «перекинуть мостик» от теории политической деятельности к теории политического представительства.

В соответствии с либеральной традицией проблема политического представительства решается через процедуру свободных выборов: поскольку те или иные политики прежде, чем занять ключевые должности в регионах, проходят процедуру выборов, тем самым они представляют избирателей региона. В этом смысл демократической легитимации.

Однако здесь возникают две проблемы: во-первых, чем руководствуются избиратели, выбирая того или иного политика в свои представители во-вторых, воспринимает ли избиратель процедуру выборов в контексте осуществления в их процессе представительства его интересов именно как жителя региона или же региональные выборы для него ничем не отличаются от федеральных.

Последний аспект особенно важен, поскольку отражает природу происшедшей (или не происшедшей) политической трансформации. Традиционно федерация рассматривается как союз государственных образований, в результате которого возникает новое государство. Классический пример – Соединенные Штаты. Швейцария становится федерацией из первоначально самостоятельных кантонов. Земли ФРГ в той или иной мере выступают как носители некой автономной политической традиции.

Сама идея федерации подразумевает наличие самоорганизующихся территориальных сообществ, чьи интересы должны быть учтены в едином государстве. Трансформация унитарных государств в федеративные происходит, как правило, под давлением «снизу» со стороны подобных сообществ и представляющих их элит (классическим примером служит конституционная реформа в Бельгии).

В случае с постсоветской Россией мы имеем в каком-то смысле обратную ситуацию: для большей части нынешних субъектов Федерации их новый статус оказался «дарованным» в результате последней конституционной реформы.

Известно, что Конституция 12 декабря 1993 года придала всем бывшим административно-территориальным образованиям РСФСР статус субъектов Российской Федерации. Уже в самом этом наименовании внутренне присутствует признание того, что территориальные единицы России (области, края, республики) не являются более подразделениями унитарной системы государственного управления. За ними отныне признается статус государственных образований, выражающих политическую субъектность населения российских регионов.

Однако действительно ли население российских регионов готово выступать в качестве коллективных политических квазисубъектов, чьи интересы должно защищать федеративное устройство страны? Если в отношении большинства республик в составе России утвердительный ответ выглядит вполне естественным: история «парада суверенитетов» 1990-1992 гг. показывает высокую степень принятия жителями республик идеи автономности и суверенности (причем, не только там, где большинство составляет т.н. «титульная нация»), то для населения бывших административно-территориальных образований (краев и областей) признание a priori их в качестве неких автономных территориальных общностей, обладающих правом на политическую автономность в рамках федеративного государства кажется, проблематичным. Неоднократные изменения сетки административно-территориального деления как в Российской империи, так и в СССР, вызванные в основном соображениями управленческой и экономической эффективности, в незначительной степени были связаны с проблемой территориального существования исторических социокультурных общностей. Например, Липецкая область возникает в 1954 г. для обеспечения деятельности Новолипецкого металлургического комбината. Другие будущие субъекты Российской Федерации также неоднократно меняли границы, объединялись, делились, появлялись и исчезали на карте в соответствии с интересами центральной власти.

Между тем логика существования территории в предельно централизованной политической системе и логика ее существования в пределах федералистской модели существенно различаются. Если первую вслед за отечественным политическим географом В. Л. Каганским можно рассматривать как логику «внепространственных задач, упавших на территорию, преобразовавших, подчинивших и сформировавших в ней особые ячейки...» [14] , то вторая есть скорее политико-правовое выражение существования в рамках единого государства территориальных общностей граждан, обладающих более или менее сложившейся региональной идентичностью (то есть выстраивающих свою гражданскую идентичность в том числе через восприятие себя в качестве члена сообщества, ассоциируемого с территорией субъекта Федерации). Являются ли нынешние субъекты Российской Федерации такими территориальными сообществами или, иными словами, идентифицируют ли граждане России себя по принципу принадлежности к территориальным общностям в процессе осуществления политического представительства на региональном уровне – проблема далеко нетривиальная для современной российской государственности.

Социологические исследования свидетельствуют, что в начиная с рубежа 80-х – 90-х гг. в советском обществе действительно усиливается региональная и локальная самоидентификация граждан. Так, по данным Института социологии РАН уже в 1992 г. число «позитивных идентификаций» опрошенных респондентов с «россиянами» уступало их числу с теми, «кто живет в нашем городе, поселке». При этом, если за последующие пять лет первый показатель практически не изменился, то второй вырос почти на 10 %.

Таблица 1. Динамика позитивных самоидентификаций жителей России по отношению к общенациональной и локальным общностям (количество ответов «часто» и «иногда» на вопрос: «Как часто Вы ощущаете близость с разными группами людей, с теми, о ком Вы бы могли сказать: “Это – мы”», в % к числу опрошенных) По данным восьми замеров мониторинга.

Источник: Данилова Е. Проблемы социальной идентификации населения постсоветской России.// Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. Информационный бюллетень ВЦИОМ, Интерцентр, АНХ, 1997, № 3 (29). С. 14

По данным опроса, проведенного Фондом общественного мнения (ФОМ) 27-28 июня 1998 г. [15] , среди избирателей России появилась значительная доля тех граждан, у которых преобладает региональная самоидентификация (35 % респондентов ощущают себя скорее жителем отдельного субъекта Федерации, 29% – гражданином России и у 22% респондентов преобладает смешанная идентификация).

Схожую в основных чертах картину показало исследование установок молодежи, проведенное Центром Социологических исследований МГУ в 1997 г. на материалах опроса в 56-ти субъектах Российской Федерации. На вопрос «Что для Вас является Родиной?» представители различных когорт молодежи ответили следующим образом.

Таблица 2. Изменение представлений молодежи о “родине” (ответы на вопрос: «Что для Вас является Родиной?», в % от числа опрошенных)

Источник: Центр Социологических Исследований МГУ им. М. В. Ломоносова, выборка 3839 респондентов, март 1997 г.

Как свидетельствуют данные этого исследования, со вступлением в жизнь новых поколений молодежи снижается их самоидентификация с ушедшим в прошлое СССР. Самоидентификация с Россией усиливается, но до сих пор свыше 50 % молодежи не считают ее своей родиной. При этом отождествлять себя с региональной общностью скорее, чем с общенациональной, готовы от 33 до 40 % молодых людей, причем, со вступлением в жизнь новых поколений эта цифра увеличивается, а не уменьшается. Таким образом, несмотря на некоторое отличие количественных данных (видное при сопоставлении) результаты второго исследования также указывают на тенденцию усиления региональной идентичности граждан постсоветской России.

Подобный процесс прослеживается на уровне политических установок. В марте 1997 года, согласно данным социологического опроса ВЦИОМ, около 17,1% населения страны считало, что областные (краевые, республиканские) органы власти вполне заслуживают их доверия. 19,2 % вполне доверяло местным властям (районного и городского уровня). Рейтинги же доверия Президенту, парламенту и Правительству РФ не превысили, соответственно, 9,9%, 5,2% и 6,1%. В то же время совершенно не доверяли областным (краевым, республиканским) органам власти 25,8 %, местным – 30 %, а Президенту, парламенту и Правительству РФ – 41,9%, 33,5% и 40,4%, соответственно [16] .

В апреле 1999 г. по опросу ВЦИОМ 37 % доверяли председателю правительства РФ Е. Примакову, следующие места в рейтинге доверия (12%) занимали губернаторы и президенты субъектов РФ. Президенту Б. Ельцину доверяли 1% респондентов, председателю Совета Федерации Е. Строеву - 2%, а председателю Государственной Думы Г. Селезневу - 5% [17] . Таким образом можно сделать вывод, что при общем падении доверия к институтам государственной власти граждане более склонны проявлять благожелательность по отношению к органам местного самоуправления и государственной власти регионов. Мера доверия – важный показатель склонности идентифицировать себя с властью, символизирующей ту или иную общность людей, то есть рассматривать власть как «свою» или «чужую». По мере усиления регионального «мы» и противопоставления ее центральному «они», местная власть стала восприниматься жителями России как более «своя», по сравнению с властью центральной.

Приведенные данные свидетельствуют, что в современной России имеется две взаимосвязанные тенденции: во-первых, к актуализации региональной и локальной идентичности граждан; во-вторых, к усилению, регионалистских политических установок. Однако, чтобы проследить механизм их взаимосвязи, мы должны проанализировать содержание «образа мира», к которому (или которым) апеллируют участники процесса политической коммуникации, например, при выборах главы исполнительной власти субъекта Федерации, или в заявлениях центральных и региональных СМИ «от имени региона». Если в России действительно сложился специальный феномен политической деятельности на региональном уровне, то при анализе образов мира, легитимирующих этот вид деятельности, мы сможем реконструировать некоторые типологические параметры, характерные для «картины мира» региональной общности.

Проверке этой гипотезы будет посвящено содержание основных частей данной работы.

В первой части на основании анализа текстов политической рекламы, а также политической риторики предполагается осуществить идеально-типическую реконструкцию образа регионального политического лидера как представителя региональной общности.

Во второй части будет проанализирована “картина мира”, к которой апеллируют участники регионального политического процесса, легитимируя свою деятельность. В том числе мы проанализируем взаимосвязь образа политического лидера и реконструируемой картины мира.

В заключении на основании полученных данных и сделанных выводов мы постараемся реконструировать социокультурные механизмы, обеспечивающие формирование «картин мира», которые в современной России опосредуют процесс легитимации политической деятельности на региональном уровне, а также выявить последствия данных процессов для становления российского федерализма.

ОБРАЗ РЕГИОНАЛЬНОГО ЛИДЕРА

I. Политический лидер как представитель региональной общности

Один из важных аспектов оформления групповой идентичности – ее персонификация в неком личностном образе [18] . Часто это образ лидера. Выступая от имени группы, лидер осуществляет ее представительство (по крайней мере символическое) во взаимодействии с другими группами, в том числе в сфере политического. Вместе с тем, сам образ лидера при определенных обстоятельствах становится важным элементом формирования и воспроизводства групповой идентичности, репрезентируя, прежде всего для группы, ее коллективную субъектность.

Выше мы высказали предположение, что политик в контексте осуществления своей деятельности на уровне субъекта Федерации (если там действительно имеет место сам феномен политической деятельности) стремится выступать прежде всего как представитель региональной общности (а, скажем, не социально-профессиональной, половозрастной или этно-конфессиональной).

Это предположение является фундаментальным для дальнейшего анализа, поэтому мы постарались предварительно проверить его, анализируя материалы избирательных кампаний кандидатов на должности глав исполнительной власти субъектов РФ. Выбор именно этого типа источника объясняется следующими соображениями.

Во-первых, сами по себе выборы главы исполнительной власти субъекта Федерации a priori связаны с процессом политического представительства в юридическом смысле: глава исполнительной власти региона представляет регион в Совете Федерации, в отношениях с иными органами власти Федерации, а также другими субъектами Федерации и иностранными государствами. Поэтому ситуация избирательной кампании является идеальной с точки зрения проверки того действительно ли кандидат публично идентифицирует себя с той ролью, которая ему предписывается формально-правовыми нормами.

Во-вторых, текст политической рекламы как элемент опосредования политической деятельности может рассматриваться с точки зрения его взаимосвязи с процессом политического представительства в двух аспектах. С одной стороны, кандидат стремится определить свое отношение к различным группам, в которые могут входить его потенциальные избиратели. Его задача – стать «своим» для этих групп, войти в круг их «мы», что, в свою очередь, предполагает противопоставление кандидата предполагаемым оппонентам, «они», данных групп. В этом смысле политическая реклама представляет собой совокупность действий по публичной самоидентификации кандидата. С другой стороны, восприятие рекламного текста предполагает, что его читатель из множества своих ролей и, соответственно, потенциальных идентичностей актуализирует ту идентичность (или те идентичности), которая ожидается авторами того или иного материала политической рекламы.

Вероятно, если осуществление политического представительства в субъекте РФ связано с процессами актуализации преимущественно региональной идентичности избирателей, то, конструируя свой имидж посредством материалов политической рекламы, кандидат должен стремиться подать себя в качестве политического представителя региональной общности (т.е. как личность, тесно связанную с региональной общностью и способную выражать и отстаивать ее интересы).

Для проверки этого предположения был избран метод контент-анализа текстов материалов политической рекламы кандидатов на посты глав исполнительной власти субъектов РФ. Целью анализа было выявление соотношения присутствующих в текстах ассоциаций кандидата с теми или иными политическими, социальными (в узком смысле слова), профессиональными, демографическими и др. группами. В качестве единиц, свидетельствующих о том, что кандидат ссылается на свою принадлежность к группе, рассматривались прямые указания на вхождение в нее кандидата (кандидат – русский, кандидат – житель края, кандидат – член КПРФ и т. п.), сообщения о связи кандидата с группой по фактам, характеризующим его происхождение (кандидат вышел из простой крестьянской семьи, родители кандидата были казаками и т. п.), род занятий (кандидат 20 лет проработал рабочим на заводе, кандидат пишет диссертацию), стремление защищать интересы группы (кандидат считает необходимой заботу о сельском труженике, кандидат будет защищать интересы людей труда, кандидат считает, что необходимо укреплять банковскую систему), близость духовно-психологического склада (кандидат обладает чисто русским характером, по натуре кандидат – работяга, привыкший «вкалывать»)[19] .

В ряде случаев возникали ситуации, когда в рамках одного высказывания оказывались актуализированными связи сразу с несколькими группами. Например, кандидат будет защищать интересы курских (кубанских, саратовских и т.д.) промышленных производителей. В этом случае отмечались связи кандидата с двумя группами. В других случаях одно и то же сообщение могло быть интерпретировано как указание на связь сразу с несколькими группами. Например, утверждение «кандидат – патриот» могло свидетельствовать либо о принадлежности кандидата к определенному политическому течению (т.н. национал-патриоты), либо об общегражданской идентичности кандидата (патриот своей Родины). Связь уточнялась в зависимости от контекста. Результаты данного анализа представлены в таблице 3.

Таблица 3. Ссылки кандидата на представительство им тех или иных социальных групп

Таблица 3. Продолжение

Данные свидетельствуют о том, что материалы политической рекламы кандидатов, выпущенные в свет в ходе проведения региональных избирательных кампаний, в значительной мере обращены к избирателю как члену региональной общности .

Однако описание кандидата как личности, представляющей региональную общность не является, как видно из таблицы 3, единственным стремлением, заложенным в текстах политической рекламы. Параллельно кандидаты обращаются к избирателям как представителям социально-профессиональных, демографических и этнических групп, приверженцам той или иной политической позиции или гражданам России. Причем апелляции к социально-профессиональной и возрастной идентичности опережают по общему количеству апелляции к идентичности региональной.

Является ли в этой связи правомерным вывод, что региональная идентичность доминирует в общественном сознании жителей российской провинции, (поскольку апелляции к ней по своему количеству лишь немногим уступают апелляциям к идентичностям с классами, слоями, профессионально-корпоративными и возрастными группами, или следует сделать противоположный вывод, что, несмотря на стремление актуализировать региональную идентичность избирателя (стимулируемое к тому же самим контекстом региональной избирательной кампании), осознание и/или ощущение своей принадлежности к социально-профессиональным группам остается доминирующим у жителей российских субъектов Федерации?

Чтобы ответить на этот вопрос сопоставим данные контент-анализа с результатами социологических исследований, посвященных проблеме социальной идентичности населения постсоветской России. Наиболее полное из них было проведено в институте социологии РАН в рамках исследовательского проекта «Социальные и социально-психологические механизмы формирования социальной идентичности личности» [22] . Его результаты, дополненные самостоятельным исследованием Е. Даниловой, частично опубликованы.

Указанное исследование было построено на анализе ответов на один и тот же вопрос: «Встречая в своей жизни разных людей, с одними мы легко находим общий язык, понимаем их. Иные же, хоть и живут рядом, всегда остаются чужими. Если говорить о Вас, как часто Вы ощущаете близость с разными группами людей, с теми о ком Вы могли бы сказать: «Это – мы»? Вариантами ответов были: «часто», «иногда», «практически никогда» [23] . Респондентам предполагалось соотнести себя с некоторыми группами. Результаты представлены в таблице 4.

Таблица 4. Динамика позитивных идентификаций жителей РФ с различными социальными группами и общностями в 1992-1997 годах по данным восьми замеров мониторинга (количество ответов «часто», «иногда» на вопрос в процентном отношении к числу опрошенных)

Таблица 4. Продолжение

Как видно из таблицы, склонность идентифицировать себя с социально-профессиональными и возрастными группами, с одной стороны, и жителями данной территории, с другой стороны, в течение всего периода исследований была максимальной и существенно превышала склонность идентифицировать себя с приверженцами того или иного политического курса или с гражданами России.

В этом аспекте данное исследование зафиксировало распределение предпочтений, схожее с тем, что мы получили при анализе материалов политической рекламы. Примечательно, что, согласно этому исследованию, самоидентификация с жителями той же территории к началу 1997 г. несколько «обогнала» социально-профессиональную самоидентификацию. Вполне возможно, что этот «скачок» уровня самоидентификации с жителями данной территории стал следствием региональных избирательных кампаний, пик которых пришелся на конец 1996 – начало 1997 гг.

Результаты указанного исследования свидетельствуют о том, что ни социально-профессиональный, ни региональный тип самоидентификации не доминируют друг над другом в том смысле, что актуализация одного подавляет актуализацию другого. Если пытаться определить их соотношение, то наиболее подходит метафора «сосуществуют».

Это становится еще более отчетливым, если мысленно представить себе соотношение того, что дано нам в результатах опроса и того, что дано нам в рекламе. Результаты опроса демонстрируют потенциально допустимые способы самоидентификации (т.е. отвечают на вопрос, с кем и в какой мере мог бы идентифицировать себя житель России), в то время как политическая реклама создает ту или иную конфигурацию идентичностей, и в зависимости от намерений ее авторов, стремится актуализировать одни и, напротив, подавить другие типы самоидентификации. То, что приблизительно равные по потенциалу идентичности актуализируются исследованными материалами политической рекламы в приблизительно равной степени говорит о том, что в их одновременной актуализации не заложено внутреннего противоречия.

Совершенно по иному выглядит отношение между региональной идентичностью, с одной стороны, и этнической и гражданской идентичностью, с другой. Как следует из таблицы 4, потенциал этнической идентичности (стремление идентифицировать себя с людьми той же национальности) в последние годы (1994-1997) заметно вырос и превзошел потенциал региональной идентичности. Причем есть основания предполагать, что это рост преимущественно русского национализма [24] . Однако в текстах политической рекламы стремление актуализировать этническую идентичность выражено в несколько раз слабее стремления актуализировать региональную идентичность. Выявленные несоответствия потенциалов этнической и гражданской идентичностей интенциям их мобилизации могут быть объяснены тем, что эти типы самоидентификации (в отличие от социально-профессионального) выступают как конкурирующие с региональным (локальным).

Анализ соотношений различных типов идентичности по результатам социологического опроса и исследования материалов политической рекламы позволяет по иному взглянуть на проблему самоидентификации кандидата в семантическом пространстве политической рекламы. Выявленные соотношения показывают, что она осуществляется не в одномерном пространстве, где каждый тип идентичности конкурирует с любым другим из потенциально возможных, а в многомерном, количество измерений которого задается количеством «конкуренций» между отдельными типами идентичности.

Применительно к исследуемому нами семантическому пространству политической рекламы региональных избирательных кампаний 1996-1997 гг. можно говорить о наличии, как минимум, трех измерений, в которых кандидат на пост главы исполнительной власти субъекта Федерации был вынужден себя идентифицировать. Рассмотрим их коротко.

Первое измерение условно можно обозначить оппозицией «низы-верхи». Как видно из таблицы 3, кандидаты пытаются выступать в роли политического представителя тех категорий населения, к которым часто применяется метафора «простые люди», «простой народ» и т.п. По отношению к ним региональный лидер пытается предстать в облике защитника и покровителя, что хорошо видно в следующих примерах.

«Главный ориентир в его программе – социальная защита каждого и прежде всего безработных, пенсионеров и инвалидов, детей и подростков» (В. Тихомиров. Ивановская область. 1996 г.) [25]

«Всего за три месяца глава администрации Краснодарского края Николай Егоров добился:

возобновления строительства краевого кардиологического центра;

выделения денег на завершение строительства краевого реабилитационного центра для ветеранов;

выделения более 15 миллиардов рублей войсковым частям, где служат кубанцы, для решения первоочередных бытовых проблем;

увеличения заработной платы учителям и врачам;

начала строительства жилья для пострадавших от стихийного бедствия в поселке Пжада...

бесперебойного обеспечения медикаментами и продуктами военного госпиталя;

закупки современного медицинского оборудования для роддомов на сумму 1 миллион долларов;

льготного тарифа на электроэнергию для малообеспеченных групп населения края...» (Н. Егоров. Краснодарский край. 1996 г.) [26]

Второе «измерение» семантического пространства проанализированных рекламных текстов создается ориентацией кандидата в пространстве допустимых экономических стратегий по отношению к отечественному (и/ или местному) производителю и задается оппозицией «протекционизм-монетаризм». Как видно из таблицы 3, кандидаты на должности глав исполнительной власти субъекта Федерации предпочитают определять свое место как можно ближе к «полюсу» протекционизма. Тем самым они, как и в предыдущем случае, пытаются предстать в образе «защитника и покровителя», но только теперь в отношении местного производителя. В следующих примерах это видно достаточно отчетливо.

«С первых дней после прихода в областную администрацию Цапин начал решать острейшие проблемы областного хозяйства. Результаты его недолгой работы можно увидеть уже сегодня. Огромное количество наших крестьян благодарны ему за начатое упорядочение работы корпорации «Воронежагроконтракт», за долгожданное открытие границ нашей области для производителей сельскохозяйственной продукции, которым теперь ничто не мешает искать рынки сбыта в любом российском регионе. Жители Калачаевского, Бутурлиновского и Павловского районов благодаря Цапину перестали страдать от постоянного отключения электроэнергии, вечерами дети могут спокойно учить свои уроки, любители «мыльных сериалов» – спокойно смотреть свой телевизор.

Но самое главное – Цапин повернул-таки администрацию лицом к областному производству, залогу оздоровления воронежской экономики. Большие надежды и оптимизм в меня вселяет то, что повышенное внимание новый губернатор уделяет энергетикам, учреждениям здравоохранения и образования, правоохранительным органам...» (А. Цапин. Воронежская область. 1996 г.) [27] .

«Активная работа в Государственной Думе позволила Гордееву наладить деловые контакты в министерствах и ведомствах правительства России. Примером этого являются практические дела по формированию государственного оборонного заказа и привлечению денежных средств на выплату заработной платы на оборонных предприятиях области, стипендий студентам саратовских учебных заведений, пенсий пенсионерам, строительство жилья для военнослужащих запаса ликвидаторов аварии на чернобыльской АЭС, переселенцев из аварийных домов системы инженера Лагутенко, компенсаций на удорожание строительства ТЮЗа родильного дома в Саратове, мостового перехода через Волгу в районе села Пристанное» (А. Гордеев. Саратовская область. 1996 г.) [28] .

Рассмотрим последние два примера более подробно с точки зрения того, как в них взаимодействуют стратегии идентификации по обоим измерениям. Оба отрывка характеризуют кандидатов, баллотирующихся в разных регионах, обладающих различным политическим статусом (один- действующий глава администрации, другой – бывший депутат Государственной Думы) и представляющих различные политические лагери (один – представитель так называемой «партии власти», другой – коммунист), однако описания кандидатов очень похожи: и тот, и другой выступают в качестве защитников «простого народа» (Цапин делает так, чтобы хорошо жилось крестьянам, учителям, врачам, чтобы «не отключали свет..»; Гордеев обеспечивает существование рабочих, студентов, пенсионеров, чернобыльцев и т.д.) и одновременно помогает местным производителям (Цапин «открывает границы» для сельхозпроизводителей, «поворачивается лицом к производству»; Гордеев «формирует оборонный заказ», в результате которого обеспечивается работой саратовский ВПК).

Оба типа самоопределения кандидатов (в отношении «простого народа» и «отечественного производителя») оказываются в рамках данных описаний взаимосвязанными, образуют единый контекст, формирующий целостный образ регионального руководителя как защитника и покровителя . При этом задача защиты «простого народа» и задача защиты «производителя» подаются как непротиворечивые. То есть, например, интересы работодателей и наемных работников не только не противопоставляются друг другу, но и практически не разделяются.

Такого рода соотношение подобно представленным в националистической риторике декларациям о том, что интересы классов, слоев, групп, входящих в нацию, едины перед лицом иностранных конкурентов. Схожие заявления можно слышать от руководителей предприятий, утверждающих, что интересы собственников и руководителей предприятия, с одной стороны, и интересы рабочих и служащих данного предприятия, с другой стороны, тождественны, поскольку и те, и другие заинтересованы в процветании фирмы. Во всех этих случаях можно говорить о том, что в создаваемом политической риторикой или политической рекламой семантическом пространстве противоречия между группами «вертикальной» стратификации снимаются посредством утверждения лояльности их членов по отношению к некой группе «горизонтальной» стратификации (нации, этносу, предприятию и т.д.).

Единство интересов различных социальных, профессиональных, демографических групп в семантическом пространстве политической рекламы региональных избирательных кампаний достигается в результате действия аналогичного механизма. Вопрос заключается в том, какой тип «горизонтальной» идентичности (гражданский, этнический, конфессиональный, локальный и т.д.) актуализируется под воздействием этой рекламы. Преобладание ассоциаций кандидата с регионом, над ассоциациями с другими «горизонтальными» группами указывает на то, что доминирование именно региональной идентичности в пространстве рекламы позволяет представить интересы различных групп населения данной территории, как взаимно непротиворечивые. Этот механизм хорошо прослеживается при анализе высказываний, в которых кандидаты пытаются определить себя в рамках третьего «измерения», задаваемого оппозицией «столица-регион/провинция». Последняя фраза из цитировавшейся выше листовки А. Гордеева звучит следующим образом:

«Особенно активно он проявил себя при формировании бюджета страны на 1996 год., добиваясь перераспределения средств в пользу регионов за счет Москвы и других «придворных городов» [29] .

Сопоставим текст листовки Гордеева с текстом листовки И. Шабунина – кандидата на пост главы исполнительной власти Волгоградской области.

«Дорогие ветераны!...

Я понимаю, как сейчас Вам трудно. Но я сделаю все, чтобы в условиях кризиса удержать область на плаву, повысить жизненный уровень ее жителей, облегчить участь старшего поколения.

Я всегда был против проведения на территории области сомнительных экономических экспериментов, типа так называемых «реформ» Гайдара и Чубайса.

Я обещаю, что к январю 1997 года все задолженности по пенсиям будут ликвидированы и далее я не допущу никаких задержек в выплатах.

До сих пор мы кормили Москву и другие регионы, пора позаботиться о жителях нашей области. Наша область единственная, где уже реализуется закон «О ветеранах», который увеличивает доходы каждого ветерана на 100 тыс. рублей ежемесячно.

Мы арестовали имущество жульнических финансовых кампаний, находящихся на территории области. Из этих средств обманутым вкладчикам будут возвращены деньги, и прежде всего ветеранам и пенсионерам.

Мне нужна Ваша поддержка.

Я не дам Вас в обиду!» (И. Шабунин. Волгоградская область. 1996 г.) [30] .

Во обоих случаях можно увидеть схожие способы построения высказывания. Кандидат обеспокоен тяжелым положением населения региона и стремится выступать в роли его защитника. Это в свою очередь требует отстаивания интересов региона в центре (столице). Гордеев «перераспределяет» бюджет в пользу регионов, Шабунин призывает «перестать кормить Москву и другие регионы». Желание защищать ветеранов, пенсионеров, другие социально незащищенные группы населения оказывается взаимосвязанным со стремлением отстаивать региональные интересы в центре. Образ покровителя «простого народа» сливается в рамках высказываний с образом защитника региона.

Аналогично происходит взаимодействие измерений «протекционизм-монетаризм» и «регион-столица». В приведенных отрывках противопоставление себя «курсу так называемых «реформ» Гайдара и Чубайса» выражает ту же логику самоидентификации, что и стремление защищать интересы саратовского ВПК. В обоих случаях кандидат выступает как защитник «местного производителя» и противник монетаристской политики центра, которая «бьет» по региональным предприятиям.

Таким образом, самоидентификация кандидата во всех трех измерениях семантического пространства выстраивается по одному принципу: кандидат пытается одновременно выступать как защитник и интересов «простого народа», и «местных производителей», и «региона». В этом смысле все три «измерения» являются областями, в которые образ регионального лидера как защитника и покровителя группы (общности) проецируется схожими способами.

При этом апелляции к региональной идентичности играют особую роль: они «упаковывают», «стягивают» в некую воображаемую целостность, именуемую «регионом», идентификации с отдельными социально-профессиональными, возрастными или иными группами, выступают в качестве «оболочки», заключающей в себе эти группы и придающие им определенность. Сопоставим для примера два фрагмента из текстов региональной политической рекламы. В одном описывается деятельность главы администрации Ивановской области В. Тихомирова. В другом – бывшего главы Курской области В. Шутеева.

«Тихомиров глубоко знает проблемы промышленных и сельскохозяйственных отраслей, транспорта, строительства и социальной сферы области, а также пути их решения, предусматривающие четкое соблюдение обязательств области перед центром и центра перед областью»(В. Тихомиров. Ивановская область. 1996 г.) [31] .

«В это нелегкое для нашей области время по его (В. Шутеева, – В.Н .) инициативе первоочередное внимание уделяется крупным объектам производственного и социально-культурного назначения, создаются устойчивые связи областного центра с аграрным сектором. Администрацией области разработаны и настойчиво претворяются программы поддержки промышленного производства, образования, здравоохранения, культуры, развития агропромышленного комплекса, газификации села. Реализуется молодежная программа. Особое внимание уделяется социальной защите ветеранов войны и труда, малообеспеченным и неблагополучным семьям. В области в полном комплексе реализуется закон «О ветеранах» (В. Шутеев. Курская область. 1996 г.) [32] .

Структура и смысл обоих высказываний схожи. Кандидаты декларируют свою способность заботиться и о «простом народе» (Тихомиров «знает» социальную сферу; Шутеев защищает ветеранов войны и труда, малообеспеченные семьи, уделяет внимание объектам социально-культурного назначения), и о «производителе» (Тихомиров «знает» промышленность и сельское хозяйство; Шутеев уделяет внимание крупным промышленным объектам, претворяет программы поддержки агропромышленного комплекса и т.д.). При этом ни «простой народ», ни ветераны, ни молодежь, ни малообеспеченные семьи, ни промышленные и сельскохозяйственные производители не существуют в высказываниях лишь как абстрактные социальные, профессиональные или экономические группы. Они существуют как «наши», региональные ветераны, малообеспеченные семьи, производители.

Обратим внимание, первая фраза из листовки В. Шутеева сразу выделяет пространство региона из пространства страны. Конечно, допускается, что «нелегкое время» наступило для страны в целом, но листовка акцентирует внимание на том, что «нелегкое время» наступило именно для нашей области, именно это признается важным и заслуживающим внимания. Дальнейшее построение высказывания строится, исходя из данной посылки. Несмотря на «нелегкое время», «наши» ветераны и «наша» молодежь, «наши» аграрные и промышленные производители и т.д. живут лучше, чем это могло быть, если бы не было В. Шутеева.

В высказывании о деятельности В. Тихомирова социальная сфера, промышленность и сельское хозяйство также существуют не сами по себе, а как сельское хозяйство, промышленность и социальная сфера области . Подчеркивается, что Тихомиров знает такой способ, который позволяет поддерживать полезный для региона баланс взаимоотношений с центром (полезность эта двоякая: соблюдаются наши интересы; мы не втягиваемся в конфронтацию с сильным противником). Актуализируемая таким образом региональная идентичность выступает контекстом высказывания о «знании» Тихомировым экономики и социальной сферы. Оба высказывания предполагают региональность в качестве атрибута всех перечисляемых социальных, демографических, экономических и иных групп и сфер жизни, упоминаемых в них. Их перечисление приобретает в текстах характер суммирования частей, из которых в конечном итоге возникает относительно замкнутая целостность «региона».

* * *

Подведем некоторые итоги:

во-первых, апелляции к региональной идентичности кандидата представляют собой самый распространенный тип публичной самоидентификации в текстах региональной политической рекламы (он уступает по количеству отсылок лишь общему числу самоидентификаций с социальными и профессиональными общностями);

во-вторых, региональная самоидентификация кандидата выступает в текстах политической рекламы стержнем всей конфигурации самоидентификаций, образы лидера как защитника и покровителя тех или иных социальных, профессиональных или экономических групп оказываются в рамках создаваемого политической рекламой семантического пространства аспектами более интегрального образа защитника региональной общности в целом. Деятельность политического лидера описывается как активность направленная на защиту интересов региональной общности (а также ее составных частей), ее сохранение и развитие в пространстве и времени.

Из этого можно сделать вывод, что конструирование имиджа политического лидера на уровне региональной политической коммуникации является составной частью механизма актуализации региональной идентичности граждан и тем самым способом символического представительства региональной общности в политике. Это дает нам право рассматривать образ регионального политического лидера в качестве типичного третичного артефакта, опосредующего деятельность по политическому представительству региональной общности. Его более подробный анализ позволит нам продвинуться в понимании той «картины мира», которая легитимирует в современных субъектах Российской Федерации указанный тип политической деятельности.

II. Региональный лидер как «крепкий хозяйственник»

В ходе предшествующего анализа мы выявили, что региональное политическое лидерство – это особый тип политической деятельности в том смысле, что система ее культурного опосредования обладает спецификой по сравнению с аналогичной системой, например, политической деятельности на федеральном уровне. Эта специфика прежде всего проявляется на уровне социокультурной легитимации: обосновывая свое право на лидерство, региональный политик в первую очередь апеллирует к региональной идентичности граждан. Причем «образ регионального лидера» оказывается важнейшим средством такого рода легитимации. В этой главе мы попытаемся проанализировать контекст, в котором используется данный образ: с чем он сопоставляется, связывается, и, чему противопоставляется в процессе политической коммуникации. Ответив на указанные вопросы, мы сможем более точно определить специфику этого третичного артефакта, который, как мы выяснили играет важную роль в опосредовании политической деятельности на региональном уровне. Далее, осуществив анализ его смыслового контекста, мы постараемся выйти за рамки отдельного образа («образа лидера»), чтобы начать реконструкцию целостной “картины мира”, аспектом которой данный образ выступает.

Итак, кто же он – региональный политический лидер? Как он сам определяет свое амплуа? Как его определяют другие? В чем видятся ему и другим особенности этого типа лидерства?

В интервью журналу «Власть» один из наиболее известных сегодня российских губернаторов Д. Аяцков так подвел итоги кампании по выборам глав исполнительной власти субъектов Федерации:

«Избиратели проголосовали за политиков, сумевших утвердить собственную репутацию крепких хозяйственников и управленцев, ставящих экономику выше идеологии» [33] .

Подобным образом оценил свое избрание губернатор Ленинградской области В. Густов, заявив в интервью журналу «Российская Федерация»:

«Мне не политиком доверено быть, а хозяйственником» [34] .

Рязанский губернатор В. Любимов, чье избрание было оценено всеми наблюдателями как победа коммунистической оппозиции (то есть событие, имеющее отчетливый политический смысл) сразу после вступления в должность постарался отмежеваться от политического характера своего поста и придать ему смысл поста хозяйственного:

«Вступая в должность губернатора, я поклялся выражать интересы всего населения рязанщины. Более того, потребовал от своих новых назначенцев своей команды оставить свои политические пристрастия дома и, если угодно, заниматься политикой в нерабочее время, ни в коем случае не используя официальный статус... Мои принципы: профессионализм и опыт, понимание нынешней социально-экономической ситуации людьми, которые будут работать со мной» [35] .

Общим в приведенных выше высказываниях являются ярко выраженное противопоставление образов «политика» и «крепкого хозяйственника», дополняемое не менее отчетливым стремлением региональных политических лидеров определить себя как «крепких хозяйственников и управленцев». Эти противопоставление и самоидентификация тесно увязываются самими региональными руководителями с возможностью выступать в качестве представителя всей региональной общности, что, например, хорошо видно в высказывании В. Любимова.

Схожая система образов зафиксирована и в общественном сознании. По данным Всероссийского центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ) в феврале 1997 г., на вопрос: «Как вам кажется, кого в основном этой осенью (имеется ввиду осень 1996 г., когда прошла наиболее крупная серия выборов глав исполнительной власти субъектов РФ, – В. Н .) выбирают на посты губернаторов?» – российские граждане ответили следующим образом [36] .

Таблица 5. Определение жителями РФ своего восприятия выборных глав исполнительной власти субъектов РФ (ответ на вопрос: «Как вам кажется, кого в основном этой осенью выбирают на посты губернаторов?»)

Сама постановка вопроса (в виде противопоставления двух образов) и распределение ответов (2/3 респондентов видят смысл и могут определиться в рамках данного противопоставления) демонстрируют, что указанная система образов присутствует не только в самоопределении региональных политических лидеров, но и в определении оценивающих их жителей регионов. При этом отчетливо доминирующим является образ регионального лидера как «крепкого хозяйственника».

На основании анализа политической риторики и данных социологических опросов мы можем утверждать, что на сегодняшний день определение региональных политических лидеров как «крепких хозяйственников и управленцев» является превалирующим и в сознании политической элиты, и в общественном сознании в целом.

Здесь необходимо отметить, что использование этого образа для описания характера регионального политического лидерства – глубоко парадоксально. Действительно, обозначение главы исполнительной власти региона (и в широком смысле регионального лидера) деполитизированным «крепким хозяйственником» никак не вытекает из характера его социальной роли. Пост главы исполнительной власти субъекта Федерации и члена высшей палаты парламента заведомо предполагает исполнение специфически политических функций. Кроме того, как показывает исследование биографий избранных руководителей, проведенное Центром регионального анализа и прогнозирования Российской академии государственной службы, такое определение большей их части на основании фактов биографий также не вполне оправдано (см.: таблицу 6) [37] .

Таблица 6. Динамика распределения глав исполнительной власти субъектов Федерации по типам карьер (до и после выборов 1996-1997 гг.)

Как следует из приведенных выше данных, наиболее высокая положительная динамика между до- и послевыборным состоянием отмечалась в группах «партийных функционеров» и «комсомольцев» [38] , то есть типах карьер, связанных не столько с хозяйственной, сколько с политической деятельностью. Число «хозяйственников» несколько возросло, зато количество представителей иных «хозяйственных» типов карьер либо осталось на прежнем уровне («прорабы»), либо уменшилось («директора»). Сократилось также количество лидеров с преимущественно административным карьерным опытом («администраторы»).

Таким образом, «очевидное» определение регионального политического лидера как «крепкого хозяйственника и управленца» не имеет под собой достаточных рациональных оснований: функции главы исполнительной власти субъекта Федерации предполагают активное участие в политической деятельности, по крайней мере, на федеральном уровне; занятие этого поста также сопряжено с политической деятельностью (проведение избирательной кампании, политическая мобилизация союзников); наконец, карьерный опыт победителей также свидетельствует об активном участии в политической деятельности в прошлом.

Возникает закономерный вопрос: почему же при всех обстоятельствах региональный политик стремится уйти от определения себя как политика и утвердить имидж «крепкого хозяйственника»? Можно предположить, что последний образ, в отличие от первого, в контексте осуществления политической деятельности на уровне региона служит эффективным средством легитимации деятельности политика. Однако, если это действительно так, то в чем заключается легитимирующий потенциал подобного «бегства от политики»? Чтобы ответить на последний вопрос, постараемся выявить смысл противопоставления «хозяйственника» и «политика» в высказываниях региональных лидеров. Следует отметить, что они достаточно четко прослеживают взаимосвязь между «бегством от политики» и своим региональным статусом. Это, например, хорошо видно в следующем высказывании ярославского губернатора А. Лисицына.

«И в правду, нет худа без добра, чрезмерная политизация федеральных властей, кадровая чехарда в Москве обернулась возможностью для регионов самим для себя вырабатывать стратегии выживания и развития» [39] .

В этом высказывании достаточно отчетливо прослеживается противопоставление федерального уровня власти с присущими ему непродуктивной политической борьбой, нарастанием беспорядка («чехарда»), с одной стороны, и пространства региона, в котором осуществляется необходимая и продуктивная деятельность («выживание и развитие»), с другой. Далее в том же интервью противопоставление «хозяйства» и «политики» переносится в плоскость противопоставления конкретных социальных ролей. Обозначая характер своей деятельности как сугубо хозяйственный и управленческий, А. Лисицин так определяет следующий связанный с ним императив:

«Для административной работы достаточно одного условия: она должна вестись вне идеологии, в интересах всех граждан, в интересах дела».

Отметим, как в этом высказывании «дело» (ассоциирующееся с хозяйственной деятельностью) противопоставляется «идеологии» (ассоциирующейся с политической деятельностью) и объединяется с «интересами всех». Таким образом, противопоставление хозяйственной и политической деятельности и, соответственно, «хозяйственника» и «политика» создает в региональном контексте вполне определенный тип легитимации власти. Заниматься «хозяйствованием» – значит обустраивать свой регион, противостоять беспорядку и хаосу. Эта деятельность объединяет всех жителей региона. Напротив, «заниматься политикой» означает раскалывать жителей региона по идеологическому или партийному принципу, разрушать единство региональной общности, тратить ее энергию на бесполезную политическую борьбу, мешать осуществлению хозяйственной деятельности. Тем самым образ деятельности регионального лидера, передаваемый метафорой «хозяйствование», придает смысл (и таким образом осуществляет функцию социокультурной легитимации) политической деятельности на региональном уровне.

Сами региональные лидеры вполне отчетливо связывают функцию упорядочения регионального пространства с деятельностью регионального лидера. Именно так характеризует смысл деятельности главы региона кемеровский губернатор А. Тулеев:

«Можно рубаху на себе рвать, а можно сосредоточенно работать, исходя из высшей цели представителя области – ее рационального обустройства» [40] .

Здесь, как и в предыдущих высказываниях, «истинный представитель» региональной общности занимается «рациональным обустройством» региона (или хозяйствованием). Он противопоставляется человеку, дающему несбыточные обещания (в контексте высказывания – другим кандидатам на пост главы региона – «политикам»).

В дополнение к приведенным выше примерам отметим, что о тесной связи образа «крепкого хозяйственника» и образа представителя региональной общности свидетельствуют и данные осуществленного в предыдущей главе анализа рекламных материалов региональных избирательных кампаний. Как мы помним, функция «защитника региона» в них тесно ассоциировалась с функцией защиты местного производителя и шире экономическим «упорядочиванием» территории региона.

* * *

В проанализированных выше текстах противопоставление «крепкого хозяйственника» и «политика» оказывается сопряженным с целой системой бинарных оппозиций. Оно ассоциируется с противопоставлением федерального центра (Москвы) и регионов, а также противопоставлением «порядок» - «хаос». Образ регионального лидера как «крепкого хозяйственника и управленца» тем самым отсылает к более широкой «картине мира», в которой пространство региона противопоставляется иной пространственной области («Москва», «столица», «центр»). Последняя ассоциируется с деструктивной по своей природе «политикой», в то время как деятельность региональных лидеров сосредоточена на упорядочивании регионального «мира» посредством «хозяйствования». Этим объясняется, на наш взгляд, стремление регионального лидера представить себя как «крепкого хозяйственника и управленца»

Приведенная выше цепь суждений представляет собой гипотетическую конструкцию. Однако она вполне может быть использована нами для дальнейшего анализа. Во-первых, в ее рамках мы получаем вполне логичное обоснование легитимирующей силы образа «крепкого хозяйственника». Во-вторых, она вполне соответствует избранной нами модели культурного опосредования политической деятельности, поскольку позволяет перейти от отдельного, фиксируемого в политической коммуникации образа к «картине мира» регионального сообщества.

Осуществленный анализ дает нам основания для некоторых предположений относительно содержания данной «картины мира». Тот факт, что весьма существенным для нее оказывается противопоставление «порядка» и «хаоса», выраженное также в противопоставлении «пространства» региона «запредельному» пространству столицы может свидетельствовать о мифологическом характере этой картины.

Действительно, как отмечается во многих исследованиях архаических культур, оппозиция «космос» – «хаос» является центральной для мифологического описания мира [41] . Следующая часть исследования будет специально посвящена проверке этой гипотезы в отношении региональной «картины мира». Но прежде мы остановимся на тех аспектах образа регионального политического лидера, которые могут рассматриваться как компоненты мифологического описания.

Прежде всего следует отметить, что в контексте регионального «образа мира» описание «крепкого хозяйственника» по ряду черт оказывается близким к образу так называемого культурного героя. В ходе предшествующего анализа материалов региональных избирательных кампаний мы выявили, что важнейшим в описании регионального лидера является утверждение его роли «защитника и покровителя» региональной общности и, в первую очередь, ее «простых людей». Уже это описание приписывает региональному лидеру некоторые героические функции.

Кроме того известно, что в мифе функции героя тесно связаны с упорядочиванием пространства общины (народа). Герой расширяет пространство общины, территорию, соразмерную человеку, понятную и доступную для дальнейшего освоения. Он защищает эту территорию от врагов и чудовищ. Он привносит в мир людей новшества и изобретения, делающие их жизнь более легкой и гарантированной.

«Миф рассказывает, каким образом реальность, благодаря подвигам сверхъестественных существ, достигла своего воплощения и осуществления, будь то всеобъемлющая реальность , космос или только ее фрагмент: остров, растительный мир, человеческое поведение или государственное установление. Это всегда рассказ о неком «творении»...»[42] .

В индустриальном обществе, понимающем и оценивающем себя через призму экономики, хозяйственная функция предстает как выражение творческого начала. В этой связи «крепкий хозяйственник» представляет собой образ наиболее соответствующий образу культурного героя в классической мифологии.

Стремление к «хозяйственному обустройству» региона как основной цели своей деятельности декларировалось многими, кандидатами, а впоследствии и избранными губернаторами. Причем в ряде случаев такого рода проекты переустройства приобретали вид своеобразной космогонии «в пределах одного отдельно взятого региона». Строительство портов в Ленинградской области, провозглашенное В. Густовым, «превращение Курской области во второй Кувейт», заявленное А. Руцким, и иные подобные сверхпроекты выражают стремление не просто получить хозяйственную отдачу. Их цели гораздо шире – коренное переустройство регионального пространства, изменение регионального мира, а также статуса региона в рамках страны.

Выявленные параллели еще не могут быть признаны окончательными свидетельствами того, что образ регионального лидера, возникающий в процессе региональной политической коммуникации, представляет собой образ мифологический , то есть образ возникающий в процессе мифологизации и архаизации общественного сознания. Вместе с их вполне достаточно для выдвижения подобного рода гипотезы. Ее мы более подробно рассмотрим ниже.

III. «Инициация» регионального лидера

Анализ образа регионального политического лидера привел нас к предположению, что этот образ содержит в себе некоторые черты, роднящие его с образом героя мифа. Образ «крепкого хозяйственника» близок по описанию социальных функций субъекта к образам культурных героев мифологий. Региональный лидер как защитник и покровитель региональной общности также может быть интерпретирован как образ героический. Вместе с тем эта гипотеза нуждается в более обширных подтверждениях. Их нам может дать анализ биографий региональных политических, взятых из текстов региональной политической рекламы.

В рекламных биографиях кандидатов встречается ряд схожих описаний отдельных этапов их жизни, причем сами эти этапы образуют достаточно устойчивую последовательность. Остановимся на них подробнее.

Рождение/происхождение. В биографиях кандидатов на пост главы исполнительной власти региона или уже действующих губернаторов можно обнаружить ряд схожих описаний их рождения и происхождения.

«... родился в 1940 году в станице Пластуновской в крестьянской семье... Отец в 1943 году погиб на фронте, мать одна воспитывала Николая Игнатовича и его старшую сестру» (Н. Кондратенко. Краснодарский край. 1996 г.) [43] .

«Александр Владимирович родился на Украине, в г. Проскурове Хмельницкой области в семье офицера-фронтовика. Отец Владимир Александрович Руцкой – коренной курянин, танкист, участник Курской битвы, дошедший с боями до Берлина. После войны служил в разных гарнизонах, вместе с ним кочевала и семья. Выйдя в запас, В.А. Руцкой поселился на родине, более двадцати лет проработал на заводе «Счетмаш» (А. Руцкой. Курская область) [44] .

«Мое поколение – это дети военного времени. Родился я в селе Кукобой Ярославской области. Отца своего никогда не видел: закончив военное училище, он служил в Молдавии, где его и застала война. А через год мать получила похоронку...

Дома за мной смотреть было некому – мать работала учительницей в школе,- и я все уроки просиживал у нее в классе за задней партой...

Жизнь была тяжелая. Мать ходила в школу в фуфайке, а у меня от тех первых послевоенных лет осталось сплошное чувство голода. Светлых моментов было немного: разве что на праздник мать купит какую-нибудь обновку – сандалии, рубашку...» (В. Тихомиров. Ивановская область. 1996 г.) [45] .

«Родился в Лабинском районе, в станице Зассовская. Потомственный казак, коренной житель края в третьем поколении. Родители – крестьяне, земледелы» (Н. Егоров. Краснодарский край. 1996 г.) [46] .

«Родился 11 ноября 1947 года. Коренной сталинградец. Русский. Отец – офицер фронтовик. Прошел войну от Сталинграда до Берлина. Умер в 1974 году. Мать – врач. 35 лет проработала в Областном онкологическом центре» (Ю. Чехов. Волгоградская область. 1996 г.) [47] .

«Есть в Семилукском районе Воронежской области село Перлевка, где 19 октября 1933 года родился в семье крестьянина Михаил Тихонович Наролин, человек, с именем которого тесно связана судьба г. Липецка и Липецкой области. Детство и юность прошли в предвоенные годы, годы войны и послевоенной разрухи, поэтому не на словах, а на деле знает Михаил Тихонович “почем фунт лиха” » (М. Наролин. Липецкая область. 1998 г.) [48] .

«Наш земляк Олег Петрович Королев родился 23 февраля 1952 года в селе Тербуны в многодетной семье. С раннего детства знает, что такое крестьянский труд. Хлопотал со старшим братом и сестрами по хозяйству. Летом, на каникулах, работал в откормсовхозе “Требунский”». (О. Королев. Липецкая область. 1998 г.) [49] .

В приведенных описаниях можно выделить несколько общих черт.

Кандидаты делают акцент на своем «простом» происхождении. Оно подчеркивается через образы невысокого имущественного статуса, которым обладали семьи кандидатов. Особенно ярко это выражено в биографиях В. Тихомирова и М. Наролина. Однако и другие кандидаты ссылаются на отношение родителей к группам, которые традиционно не относятся к высокодоходным. Это «крестьяне», «земледелы», «врачи», «учителя», «многодетные семьи». Принадлежность родителей кандидата к «народу» утверждается также через указание на их участие в Великой Отечественной войне (родители фронтовики). Они так же, как и «весь народ», сражались с общими врагами и делили общие тяготы.

Важным аспектом образа кандидата, формируемого через описание его рождения, происхождения, является связь с территорией (землей). Она косвенно утверждается, например, через образ крестьянского происхождения. Более явно она проступает через ссылку на принадлежность кандидата к специфическим группам, населяющим данную территорию группам (кандидат – потомственный казак) или посредством прямого указания на населенный пункт, в котором родился кандидат и который относится к территории региона (заметим, что в случае, если кандидат родился на территории другого региона, связь с территорией не подчеркивалась). Наконец, в ряде случаев можно встретить прямые указания на отношение кандидата к территории региона (“наш земляк”, «коренной сталинградец» и т.д.).

Начало трудового пути . Служба в армии. Описание этих этапов жизни кандидата в рекламных биографиях также имеет ряд схожих черт.

«В 1956 г. пошел работать прицепщиком в местный колхоз “Красная звезда”» (Н. Кондратенко. Краснодарский край. 1996 г.) [50] .

«Трудовую деятельность начал с 17 лет сварщиком авиационного завода» (А. Гордеев. Саратовская область. 1996 г.) [51] .

«... начинал как механизатор, электрик колхоза» (Д. Аяцков. Саратовская область. 1996 г.) [52] .

Образ кандидата, формируемый подобными описаниями, схож с тем, что создается описаниями его рождения (происхождения). Кандидат «начинает» как «простой человек». Проходит социальную лестницу «снизу». Испытывает те же трудности, что и всякий.

Если в биографии кандидата сразу за школой идет институт (что могло бы интерпретироваться как попытка ухода от «испытаний» трудовой жизни, поиск легкой доли и т.д.), то подобные описания часто корректируются таким образом, чтобы образ судьбы простого «трудового» человека все же по возможности сохранялся.

«А стипендия-то была всего двадцать два с полтиной.

Деньги не великие, н мы тогда не кричали, как сейчас, что стипендия мала, что стипендию задерживают (и что интересно: кричат сейчас некоторые, а на самих одежды не на один миллион). Подрабатывали: разгружали вагоны» (В. Тихомиров. Ивановская область. 1996 г.) [53] .

Второй тип ассоциаций, возникающий при описании начала трудовой деятельности кандидата – связь с регионом. Подчеркивается, что кандидат идет работать в местный совхоз, на местный (часто уточняется название) завод, поступает в местный институт.

Карьера. Схожим образом в рекламных биографиях описывается карьера кандидата.

«После защиты диплома в 1970 году получил специальность «Электронные вычислительны машины» и был направлен на работу на Курский завод «Счетмаш».

Вся трудовая деятельность, становление как специалиста и руководителя связана у В. И. Шутеева с этим коллективом, где он прошел путь от инженера до генерального директора» (В. Шутеев. Курская область. 1996 г.) [54] .

«А путь Михаила Наролина к вершинам давно известен: Воронежский сельскохозяйственный институт, рядовой инженер-механизатор одной из липецких МТС, что в Воловском районе, главный инженер, а затем и директор Воловской РТС, управляющий Воловским райотделом “Сельхозтехники”, заместитель председателя Липецкого областного объединения “Сельхозтехника”, начальник отдела мелиорации и водного хозяйства Липецкого облисполкома, начальник производственного управления сельским хозяйством Липецкой области, заместитель, затем первый заместитель председателя облисполкома» (М. Наролин. Липецкая область. 1998 г.) [55] .

«Начав на Краснодарской ниве карьеру почти с нуля, он к сорока годам дошел, не минуя ступеней служебной лестницы, почти до самой ее вершины главы Краснодарской администрации» (Н. Егоров. Краснодарский край. 1996 г.) [56] .

«Живет в сельском народе особенная гордость за тех родных и знакомых, кто своим трудом, умом, напористостью, как говорят, «выбился в люди». Вот и про Тихомирова говорят сегодня: смотри-ка, начинал у нас, в совхозе агрономом, экономистом, приехал к нам совсем юным парнишкой, молодым специалистом после Ивановского сельхозинститута. А сегодня он, шутка сказать, – губернатор всей области» (В. Тихомиров. Ивановская область. 1996 г.) [57] .

Описание карьерного опыта будущего кандидата выстраивается по приблизительно одной схеме: кандидат изначально приходит на «обычное», «ординарное» место, ассоциирующееся с невысоким статусом и уровнем доходов. Однако благодаря трудолюбию, уму, незаурядным организаторским способностям он покидает состояние обычности, ординарности и переходит в другой, необычный и неординарный с точки зрения «простого человека» мир власти. Он становится руководителем, причем это становление сопровождается преодолением определенных трудностей (его «путь на высшую должность ... сопровождался напряженной хозяйственной и аппаратной работой», «своим трудом, умом, напористостью... он «выбивается в люди»).

Места в рекламной биографии кандидата, описывающие его восхождение по социальной и политической лестнице, играют в общей структуре текста важную роль: избирателям доказывается таким образом личная способность кандидата возглавить региональную власть.

Вместе с тем, совершив переход в особый мир власти и властных структур, региональный лидер сохраняет тесную связь с «породившей» его общностью «простых людей». Скромность, постоянное подчеркивание своей открытости людям, готовность к диалогу с ними, символизирующие своеобразное «возвращение к истокам», также представляет характерную черту образа регионального и местного лидера.

«Постоянное общение с людьми, посещение трудовых коллективов стало для него первой необходимостью. В диалоге, а иногда и в жарком споре с ними выверяются тактика и стратегия последующих действий, направленных в конечном итоге на улучшение жизни тех же людей, доверивших ему столь высокий и ответственный государственный пост» (А. Руцкой. Курская область. 1997 г.) [58] .

В расширенных вариантах рекламных биографий (брошюрах, книгах) кандидатов или действующих региональных руководителей часто можно встретить законченное повествование, создающее образ лидера, «вышедшего из народа»; постоянно возвращающегося к нему, воспроизводящему связь с «простыми людьми». Рассмотрим характерный пример из рекламной брошюры об ивановском губернаторе В. Тихомирове.

«И вот вспоминаю я один такой субботник, на который вышел вместе со всеми новый первый секретарь Владислав Николаевич Тихомиров (повествование состоит как из авторских текстов В. Тихомирова, так и из свидетельств третих лиц – В. Н. ). Никто подобного поступка не ожидал: в других районах, насколько знаю, секретари больше нагоняи руководителям рангом пониже устраивали, а за косу редко брались. Наш новый первый, одевшись по-рабочему, сам поехал на покос.

Поступок этот заслуживал уважение вдвойне: дело в том, что Владислав Николаевич косой мог только тяпать, а не срезать траву по-крестьянски «под метелку». Сколько потов с него в то утро сошло! Но не устыдился он своего ученичества, все к опытным косцам приглядывался, да и совета испросить не стеснялся.

И вот так, от покоса к покосу, первый секретарь постигал азы крестьянской будничной работы. На следующее лето Тихомиров уже, как заправский косец, зачин делал и мог первым по лугу с косой идти. А это доверяют самым ловким...

Для чего я вспомнил эту историю? Владислав Николаевич никогда не стыдился учиться у других людей. Он не считал, что должность сама по себе дает преимущества» (В. Тихомиров. Ивановская область 1996 г.) [59] .

В ряде случаев “возвращение к истокам” происходит в прямом обращении кандидата за «советом» и поддержкой к народу:

«Дорогие воронежцы, земляки! Мне нужна ваша поддержка. Пожалуйста, выскажите свои пожелания и предложения. Ваши наказы станут законом в работе администрации, которую я возглавляю.

С пожеланиями добра и счастья!

Глава администрации Воронежской области Александр Цапин» (А. Цапин. Воронежская область. 1996 г.) [60] .

Акцент на неразрывной связи кандидата с «простым народом» делается также в тех местах биографии, где приводятся сведения о нынешней семье кандидата. Обратим внимание, какие особые характеристики имеются в следующих описаниях, что включается в рекламный текст помимо общих утверждений (женат, воспитывает детей,...).

«Женат, дочь – студентка Краснодарского политехнического университета, сын – курсант Суворовского училища» (Н. Егоров. Краснодарский край. 1996 г.) [61] .

«Любящий муж, отец и дедушка. Жена – бухгалтер. Сын – офицер милиции, следователь. Дочь – студентка медицинской академии». (В. Крохмаль Краснодарский край. 1996 г.) [62] .

«Со второй женой Любовью Николаевной – учителем русского языка и литературы, – вместе живут 17 лет. Дочери Анне 12 лет». (Чехов Ю. Волгоградская область. 1996 г..

Стандартное описание «женат, воспитывает двух детей» в приведенных примерах существенно расширяется. Вводимые дополнительные сообщения о кандидате создают образ, аналогичный тому, что создается сюжетами о рождении и начале трудовой деятельности. Смысл дополнительных элементов – показать, что, несмотря на изменения своего социального статуса, кандидат сохраняет связь с «простым народом». Его жена и дети – обычные люди. Они не имеют привилегий и даже иногда подвергнуты более суровым испытаниям, чем родные обычных людей (сын учится в Суворовском училище, курсант, следователь милиции).

С другой стороны, занятия жены и детей тесно связаны с регионом. Жена – учитель русского языка и литературы – скорее всего преподает эти предметы в нашем городе. Дочь, студентка учебного заведения, вероятно, нашего региона и т.д. Подобные описания утверждают неразрывную связь кандидата с «регионом» не только в прошлом (происхождение, начало работы), но и настоящем, и будущем.

Таким образом, проанализированные выше «сюжеты» из рекламных биографий порождают два основных типа ассоциаций: кандидат подчеркивает свою органическую связь с «простым народом» и «регионом». Отметим здесь, что осуществленный нами в первой главе количественный анализ ассоциаций кандидата с социальными группами и общностями также указывает на превалирование этих двух ассоциаций.

Оба типа ассоциаций вписываются в логику политического представительства. Кандидат выступает как представитель региональной общности и как представитель большинства населения. Однако смысл этих элементов образа в контексте жизнеописания кандидата может быть интерпретирована несколько иным образом.

Последовательность проанализированных выше «сюжетов» аналогична по структуре жизнеописанию героя мифа. Как известно из многочисленных исследований архаической и традиционной мифологий, жизнеописание героя в них строится на основе принципа так называемого «инициационного цикла», который включает в себя четыре взаимосвязанные фазы: рождение в профанном мире, инициация(и), переход в область сакрального и победа, возвращение к людям.

«Герой отваживается перейти из обыденного мира в область сверхъестественного чуда; там он сталкивается с мифическими силами и одерживает решительную победу, обладая силой, и одаривает благодеяниями своих сограждан» [63] .

Элементы инициационного цикла выступают своеобразным инвариантом для описания отдельных составляющих жизнеописания, например, путешествий: герой покидает пределы обыденного мира (мира общины), переходит в область чудесного (необычного, таинственного), совершает там подвиг (деяние полезное для людей, но непосильное для обычного человека) и возвращается в мир общины. Такого рода инвариантность инициационного цикла, выявленная для множества мифологических сюжетов, американским мифологом Дж. Кэмбэлом определена как «мономиф» – своеобразная архетипическая структура, лежащая в основе отдельных мифологических повествований.

Выявленные выше устойчивые элементы рекламных биографий вполне могут быть сопоставлены с фазами инциационного цикла.

Рождение/происхождение/начало трудового пути – «сиротство». В значительном числе архаических и традиционных мифологий при появлении в мире людей герой обладает «обычным» или даже пониженным статусом.

«Бог-младенец – обычно подкидыш, оставленный родителями. Часто он подвергается чрезвычайной опасности: ему может грозить опасность быть съеденным подобно Зевсу или разорванным на куски подобно Дионису» [64] .

«Превращение младенца-сироты в сына Бога или сына короля как тема для мифа или для сказки предлагает ситуацию сиротства: именно эта ситуация прежде всего и делает возможным это превращение»[65] .

Схема построения рекламной биографии регионального политического лидера в значительной мере повторяет схему жизнеописания архаических богов и героев. Повествование о рождении в «простой» семье, бедности, сиротстве, тяжелом детстве, а также о тяготах начала карьеры призвано не только утвердить знаковую взаимосвязь кандидата с группой (группами), но и в том, чтобы создать первый элемент схемы мифологического жизнеописания – «сиротство», предполагающее последующее «преображение» героя.

Карьера – инициация/“преображение”. Родившись в простой семье, испытав положенные жизненные трудности, будущий региональный лидер в какой-то момент (или период) преодолевает свое ординарное состояние. «Простой» человек выделяется, «выходит» в «особые» люди.

Предшествующий карьерный опыт кандидата представляется как своеобразная инициация и обнаруживает с этим архаическим ритуалом такие черты сходства, как, во-первых, преодоление кандидатом трудностей и, во-вторых, доказательство его возможности входить в «особую группу» руководителей, людей, посвященных в тайное знание мира власти и управления и обладающих способностями контролировать власть.

В контексте избирательной кампании описываемый карьерный опыт подобно инициации выступает как предпосылка к переходу в эту «особую область» жизни. Этап биографии кандидата, когда он переходит из «простых людей» в «руководители», «выбивается в люди», соответствует в схеме Дж. Кэмбэлла той части мономифа, в которой герой отваживается перейти из обычного мира в область сверхъестественного чуда.

Конечно, граница между «сакральным» и «профанным» в рекламной биографии регионального лидера не является столь резко очерченной, а разница между этими двумя мирами столь глубокой, как в архаическом мифе, но сама структура повествования и смысл перехода сохраняются. Понимание той качественной границы, которую преодолевает выходец из «простого народа», становясь руководителем, лучше всего передается широко распространенным и часто используемым по отношению к региональным лидерам выражением «выбиться в люди». В нем тот мир, из которого кандидат выходит (мир «простых людей»), обладает явной несопоставимостью с тем миром, в который кандидат «выбивается» (отметим, что описание динамики перехода отчетливо ассоциируется с преодолениями, испытаниями, борьбой), слово «люди» в данном случае символизирует полноценность того статуса, который лидером обретается.

“Возвращение к людям”. Наконец, утверждая свою неразрывную связь с общностью, из которой вышел кандидат («простой народ» и/или «регион»), он осуществляет символический акт «возвращения в общину», характерный для последней фазы инициационного цикла.

Таким образом, биография регионального лидера по своей внутренней структуре напоминает инициационный цикл классических мифологий: будущий лидер рождается в простой и тесно связанной с регионом семье, испытывает в детстве и юности жизненные трудности («сиротство чудесного младенца»), затем, пройдя ряд положенных для «героя» испытаний, доказав свою неординарность, будущий лидер «выбивается в люди» (инициация), наконец, «выбившись в люди», он постоянно «возвращается» к породившей его общности (региону, «простым людям»), подчеркивая неразрывную связь с последней. В структуре не хватает лишь одного, но наиболее существенного элемента – подвига.

Отсутствие этого звена для предвыборных материалов можно объяснить. Подвиг (то есть деяние, важное и полезное для общины, которое может совершить лишь человек, обладающий экстраординарными способностями) в контексте избирательной кампании – это само несение бремени власти, решение важных с точки зрения существования региональной общности (экзистенциальных) проблем. Обещание «подвига» нередко напрямую содержится в рекламных текстах

«Я знаю чего хочет народ и выполню его волю. Меня не остановят на этом пути никакие препятствия, никто и ничто!» (И. Шабунин. Волгоградская область. 1996 г.) [66]

Сама процедура выборов предполагает проекцию подвига в будущее, задавая соответствующую структуру рекламного текста. Поэтому отсутствие центрального элемента инициационного цикла порождает вполне определенное стремление достроить текст. Три наличных фазы жизнеописания героя предполагают реальность (или, по крайней мере, высокую степень вероятности) четвертой (собственно, на этой проекции и построен рекламный эффект). Таким образом, несмотря на все отмеченные особенности рекламного текста, инициационный цикл выступает в нем в качестве своеобразного внутреннего организатора построения биографии кандидата, что указывает на близость образа регионального лидера, создаваемого средствами политической рекламы, с образом героя классических мифологий.

Вместе с тем в отдельных рекламных биографиях предшествующая деятельность кандидата обладает чертами подвига (деяния, направленного на благо людей, но непосильного обычному человеку).

«Михаил Тихонович умело решал многие сложные проблемы: сплошную электрификацию области, мелиорацию засушливых земель, строительство жилья в селах области, создание мощного животноводства и птицеводства, строительство в селах дорог с твердым покрытием» (М. Наролин. Липецкая область. 1998 г.) [67] .

Обобщая вышесказанное, можно сделать вывод, что мифологические компоненты образа регионального лидера не исчерпываются аналогиями между функциями, предписываемыми ему и герою мифа. Построение рекламной биографии также построено аналогичным принципам построения мифа о герое и его деяниях.

Можно ли считать это подтверждением нашей гипотезы о мифологизации (по крайней мере частичной) образа регионального политического лидера, в процессе опосредования деятельности по политическому представительству региональной общности? Вероятно, да. Однако, если мы зададим другой вопрос: является ли мифологизация образа лидера свидетельством специфики опосредования политической деятельности на региональном уровне в современной России, то ответ скорее должен быть отрицательным. Героизация облика тоталитарных вождей и рядовых кандидатов на выборные должности в либеральных демократиях была отмечена и проанализирована в ряде исследований [68] . По мнению некоторых теоретиков, подобная мифологизация является необходимой для всякой персонификации социальной группы в лидере [69] . Соответственно, процесс политического представительства должен способствовать героизации образа лидера. Если мифологизация образа регионального лидера действительно связана с процессом политического представительства региональной общности, то при исследовании процесса выстраивания героического образа в тексте политической рекламы мы должны найти связь с процессом актуализации региональной идентичности граждан.

Специфически региональный характер исследованных нами героических жизнеописаний вытекает из присутствующего в них стремления вычленить региональную общность и дать ее позитивное описание. Кроме того построение биографии регионального лидера в рекламных материалах оказывается связанным с теми аспектами «картины мира», которые мы выявили при анализе образа «крепкого хозяйственника». Подчеркивая разными способами в рамках биографического описания свою органическую связь с регионом, кандидат осуществляет тем самым вычленение регионального пространства как особого. В жизнеописании кандидата в ряде случаев выделяется региональное пространство (как пространство наше, человеческое, понятное, доступное) через его противопоставление окружающему миру и особенно пространству Центра, столицы (как пространству недоступному, непонятному, чужому). Наиболее отчетливо это видно в тех случаях, когда в биографии регионального лидера приходится указывать на его пребывание или активную связь со «столицей».

«Иванченко (кандидат на пост главы администрации Ростовской области, депутат Государственной Думы РФ, – В. Н .) помогает решать насущные проблемы коллективов (видимо, местных, – В. Н .) в Москве...

Иванченко – профессиональный политик, прошедший горнило московских аппаратных коридоров» (Л. Иванченко. Ростовская область. 1996 г.) [70] .

«Егоров... был в Москве, связи имеет, многое может сделать для края»(Н. Егоров. Краснодарский край. 1996 г.) [71] .

«Активная работа в Государственной Думе позволила Гордееву (кандидат на пост главы администрации Саратовской области, -В. Н .) наладить деловые контакты в министерствах и ведомствах правительства России. Примером этого являются практические дела по формированию государственного оборонного заказа и привлечению денежных средств на выплату заработной платы на оборонных предприятиях области, стипендий студентам саратовских учебных заведений, пенсий пенсионерам, строительство жилья для военнослужащих запаса ликвидаторов аварии на Чернобыльской АЭС, переселенцев из аварийных домов системы инженера Лагутенко, компенсаций на удорожание строительства ТЮЗа, родильного дома в Саратове, мостового перехода через Волгу в районе села Пристанное» (А. Гордеев. Саратовская область. 1996 г.) [72] .

Связь с «Москвой» интерпретируется приблизительно одинаковым образом, полнее всего проявленным в высказываниях о Егорове и Гордееве: связи кандидата с Москвой рассматриваются как ресурс улучшения положения жителей региона. То есть «Центр», «Москва», «столица» рассматриваются в рамках такой позиции лишь как «средство», «инструмент», «резервуар» улучшения благосостояния региона, то, что может быть «используемо», «эксплуатируемо». Ассоциация регионального лидера с «Москвой», вытекающая из его биографии, интерпретируется так, чтобы не сгладить, а напротив, подчеркнуть отчуждение регионального жителя от «столицы»

Одновременно столица предстает как сложный и непонятный для обывателя мир со своими законами, которые региональный лидер (фраза «прошел горнило московских коридоров» в этом смысле достаточно показательна) понимает и умеет использовать. Региональный лидер – это тот, кто может в непонятном и чуждом столичном мире достигать целей, действуя на благо региона.

Таким образом, анализ образа лидера вновь приводит нас к противопоставлению «региона» и «Москвы» и задаваемой этим противопоставлением модели пространства. Можно предположить, что такое построение «образа мира» является необходимым условием определенного описания регионального политического лидера. Второе «более сильное» предположение, которое можно сделать, заключается в том, что определенное построение «образа мира» собственно и создает потенциал легитимации конкретного образа регионального политического лидера. Очевидно, что без широкого анализа «образов мира», используемых в процессе политической коммуникации в регионе, мы не можем ни ответить на эти вопросы, ни проверить эти предположения.

«ОБРАЗ МИРА» В РЕГИОНАЛЬНОЙ
ПОЛИТИЧЕСКОЙ КОММУНИКАЦИИ

I. Регион в «большом мире»

Наиболее фундаментальными характеристиками «образа мира» принято считать заложенные в нем представления о пространстве и времени. Система пространственно-временных координат позволяет человеку ориентироваться в окружающем мире, так или иначе выстраивать свою деятельность, исходя из тех установок, которые выработались у него по отношению к объектам различной локализации. Наконец, характер представлений о пространстве и времени имеет большое значение с точки зрения формирования социальной идентичности индивида. Формирование группового самосознания обычно начинается с локализации образа общности в системе пространственно-временных координат. Таким образом, самолокализация общности является необходимой составной частью процесса складывания ее групповой идентичности.

В этой главе мы попытаемся проанализировать те образы пространства и времени, которые символически опосредуют политическую деятельность на региональном уровне. Для этого обратимся к текстам региональной политической коммуникации: материалам политической рекламы, заявлениям региональных лидеров, а также описаниям символических актов региональных и местных властей.

В избранных нами группах источников образы пространства помещают «регион» в определенную систему пространственных координат. Положение региона, в первую очередь, определяется по отношению к пространству России.

«Урал — опорный край державы», «Приморье — утро России», “форпост России на Дальнем Востоке» [73] , «Нижний Новгород – карман России», «третья столица России» [74] и тому подобные метафоры характерны для политической риторики многих регионов. Схожими являются утверждения «Красноярский край – центр России» [75] , «Ярославль – центр европейской России” [76] , “Ивановская область – текстильный цех страны” [77] и т.п.

Как видно из приведенных примеров, отношение «регион» – «Россия» строится таким образом, что в описываемой модели территория региона занимает особое и в каком-то смысле центральное положение в пространстве России независимо от ее реального географического положения. Это достигается за счет привнесения в пространственное описание некоторых дополнительных смыслов, утверждающих значимость региона с точки зрения существования России в целом. В качестве аргументов могут использоваться особое географическое, геополитическое или геоэкономическое положение (в приведенных примерах Приморский край, Красноярский край, Ярославская область), экономический потенциал (Ивановская область, Нижегородская область, Свердловская область), величина и значение административного центра региона (Нижегородская область).

Близкая по смыслу группа образов пространства подчеркивает уникальность региона с точки зрения жителей самого этого края.

«У нас есть все: творческий и научный потенциал, огромные производственные мощности, наконец, плодородные черноземы, а люди всегда были работящие» (А. Цапин. Воронежская область. Рис. 17.3.б.).

«Почему жизнь волгоградцев станет лучше? Потому что у нас все есть: плодородная земля, нефть, огромные производственные мощности, научный и творческий потенциал, и люди всегда были способные и работящие» (И. Шабунин. Волгоградская область. Рис. 18.1.).

«Второй такой земли, как Кубань больше нет нигде в мире. Черноземы, заповедные леса, два моря, уникальный растительный и животный мир, недра, прямые выходы в Черноморье и Средиземноморье — мы просто обязаны быть гордыми, красивыми и счастливыми. Но стоим пока на коленях, выпрашиваем милости. У центра, у собственных горе-руководителей...» (В. Крохмаль. Краснодарский край.)[78] .

Приведенные выше примеры, взяты из материалов политической рекламы. Схожие описания пространства можно найти в интервью региональных политических лидеров.

По мнению губернатора Ленинградской области В. Густова, его регион отличает

«...исключительно выгодное географическое положение, значительные природные ресурсы, довольно высокий уровень развития промышленности, рыночных структур, инфраструктуры, привлекательные для инвестиций условия, квалифицированные специалисты. В общем, область располагает всем достаточным и необходимым, чтобы процветать через вполне обозримый промежуток времени» [79] .

«Положение Приморского края уникально,.. ведь именно наш край расположен на стыке границ ведущих государств Тихоокеанского бассейна, на перекрестках морских международных путей... Инвестиционная привлекательность региона известна. Это и уникальные экономико-географические характеристики, топливно-энергетические и биологические ресурсы, через него проходит треть всех экспортных грузов России» (Е. Наздратенко) [80] .

«Тульская область — особая. Область оборонная, с высоким научным потенциалом. В Тульской области разработано много новейших технологий на уровне лучших мировых образцов» (В. Стародубцев) [81] .

«Уникальность» региона подчеркивается через его исключительно выгодное географическое положение («выходы в Черноморье и Средиземноморье», «порты, курорты, здравницы», «стык ведущих государств Тихоокеанского бассейна» и т.п.), богатые природные ресурсы (черноземы, плодородные земли, «зерно, вино, масло», залежи полезных ископаемых и т.д.), уникальный экономический потенциал («производственные мощности», «инвестиционная привлекательность», «рыночная инфраструктура» и т.д.).

Многочисленные образы благодатности территории для проживающих людей выступают в качестве символов «особости» территории и подобно ранее рассмотренному образному ряду выполняют функцию локализации региона и как территории, и как общности в пространстве («уникальность нашей территории – это то, что отличает наше существование и ставит нашу общность в исключительно благоприятное положение»).

Само представление об «уникальной территории» внутренне предполагает представление об «избранном народе» (очевидно, сам факт того, что нам дана исключительная по своей благодатности земля, говорит об особости нашего сообщества). В отдельных случаях «исключительность» региональной общности подчеркивается специально, как в следующих примерах.

«Куряне удивительно своеобразный народ: трудолюбивый, талантливый, изобретательный, находчивый, мужественный, рассудительный. У него стойкие представления о нравственности, добре и справедливости» (В. Шутеев. Курская область. 1996 г.) [82] .

«Наш народ (в данном случае имеются ввиду “липчане” – В.Н. ) давно и самой высокой ценой заслужил право жить счастливо. Он обладает огромным талантом и неисчерпаемым потенциалом созидателя. Наша главная задача – поднять эти резервы и использовать их для экономического развития области и улучшения жизни липчан» (М. Наролин. Липецкая область. 1998 г.) [83]

Несмотря на наличие подобных «прямых» описаний особых качеств региональной общности, анализ избранных нами групп источников показывает, что более типичной оказывается ситуация, когда общность и территория в описании объединяются либо выступают метафорами друг друга.

Как можно заметить из предыдущих примеров, черты населения региона оказываются в одном ряду с характеристиками природы и географического положения. Образы выгодного географического положения, богатых природных ресурсов, уникального растительного и животного мира и другие характеристики исключительности региона как территории стоят в одном эмоционально-ассоциативном ряду с образами исключительности региона как общности : трудолюбием, творческим и научным потенциалом ее представителей. В результате возникает образ региона как неразрывного единства территории и проживающих на ней людей. Причем эта целостность обладает некоторыми общими характеристиками. Например, в ряде приведенных выше высказываний легко вычленяется взаимосвязь специфической креативности территории региона (символы плодородной почвы, продуктов сельского хозяйства, богатства недр, животного и растительного мира, производственных мощностей и т. д.) и креативности его населения (символы трудолюбия жителей, их творческого и интеллектуального потенциала) [84] . Иными словами, образ общности и образ территории поддерживают друг друга, выступают взаимными метафорами. Сеть подобных метафор образует целостный образ пространства, в котором регион (общность/территория) описывается как особая область пространства. Особость региона утверждается посредством двух стратегий: регион изображается как пространство, особо (потенциально) благодатное для населяющих его жителей, и как пространство, которое сосредоточивает в себе выполнение функции, важной для существования страны в целом. При этом особость пространства в целом ряде случаев выступает метафорой особости региональной общности.

Выражаемые таким способом представления о пространственных аспектах «образа мира» содержат отчетливое стремление выделить региональную общность в пространстве и дать ее позитивное (с точки зрения эмоциональной оценки) описание. Проведенный анализ позволяет нам утверждать, что исследованные эмоционально-ассоциативные образные ряды в избранных группах источников направлены на актуализацию региональной идентичности граждан.

В отличие от описаний пространства описания «регионального» времени не столь часто встречаются в текстах политической рекламы. Как правило, образы времени передаются не столько через материалы политической рекламы, сколько через символические действия и комментарии к ним участников регионального политического процесса. Характерным примером такого рода политических ритуалов являются получившие в последнее время широкое распространение в практике региональных властей празднования региональных «юбилеев». В 1997 г. мы стали свидетелями не только грандиозных торжеств по поводу 850-летия Москвы, но также не менее пышно (по региональным меркам) организованных 200-летия Саратовской и Курской губерний, 750-летия Великого княжества Тверского[85] , 274-летия Екатеринбурга и 275-летия Нижнего Тагила (Свердловская область), 70-летия Ленинградской области, а также череды празднеств, посвященных 60-летию образования (в результате очередной реформы административно-территориального деления в 1937 г.) Краснодарского и Алтайского краев, Орловской, Рязанской, Новосибирской, Астраханской и ряда др. областей [86] . Примечательно, что наибольшее распространение празднование таких юбилеев получило в 1996-1997 г., то есть в период, когда проводилось большинство региональных избирательных кампаний и власть, старая или вновь пришедшая, испытывала особенно острую потребность в социокультурной легитимации. Учитывая практическую повсеместность проведения подобных празднеств, а также масштабность финансовых затрат на них, можно сделать вывод, что, во-первых, местные власти с большой охотой идут на проведение подобных мероприятий, даже в условиях перманентной нехватки средств на все остальное, то есть воспринимают их как необходимую и полезную символическую политическую практику; во-вторых, инициатива местных властей находит широкий отклик на массовом уровне [87] . Причем, в некоторых случаях становится особенно очевидным, что значение имеет не реальный возраст региона или его столицы, а сам факт празднования «юбилея». В качестве примера рассмотрим описания празднования 200-летия Саратовской и Курской губерний, состоявшихся в 1997 г. Даты и в том, и другом случае были произвольно выбраны руководством областей.

«На состоявшемся 16 мая в областной Думе заседании комитета по бюджетно-финансовой политике одним из вопросов повестки дня было обращение правительства области с просьбой выделить на проведение мероприятий, посвященных 200-летию Саратовской губернии, 4 млрд. руб. из резервного думского фонда. Ведший заседание председатель комитета Владимир Шмаков, ... обратил внимание депутатов на тот факт, что 200 лет назад Саратовская губерния была не создана, а восстановлена — и случилось это потому, что годом раньше, когда составлялся реестр российских губерний, нашу просто забыли включить в него, а год спустя, т. е. в 1797 году, ошибка была исправлена, для чего понадобилось выпустить специальный документ.

Как заметил депутат Валерий Давыдов, исходя из такого исторического казуса, сегодня нужно праздновать “200 лет со дня ошибки чиновника”, а не юбилей губернии. Остальные депутаты никак не пожелали отнестись к замечаниям председателя комитета и его зама, и по общему молчанию можно было сделать вывод, что спорить с давней историей проще, чем с нынешним губернатором» [88] .

«И хотя в нескольких не контролируемых властями средствах массовой информации успели промелькнуть сообщения со ссылкой на ученых-краеведов и историков, давших экспертное заключение о том, что 200 лет назад Саратовская губерния была не создана, а восстановлена (да и то, воссоздание это носило весьма условный характер), все остальные как будто забыли об этом» [89] .

Подобным же образом 200-летие губернии было «назначено» руководством Курской области и аргументировалось в официальных средствах массовой информации следующим образом:

«Местные историки и краеведы, — пишет «Курская правда», — знают курскую родословную, начиная с ее истоков. В современной летописи нужна точка отчета. Руководители областной и городской администрации на основе предоставленных им исторических документов приняли за такую точку отсчета 1797 год ...» [90] .

Весьма показательно, что любое событие, маркирующее существование региональной общности в истории (в том числе всякая круглая дата очередной реформы административно-территориального деления, отпразднованная в ходе торжеств по поводу 60-летия и 70-летия «образования» краев и областей РФ), и в особенности такое, которое можно интерпретировать в терминах рождения, создания, образования, воспринимается в современных российской провинции как повод для празднеств. «Древность» региона или его административного центра, его «укорененность» в истории выступают, с одной стороны, как средство локализации региональной общности во времени. Благодаря этим образам появляется возможность воспринимать регион в качестве некой целостности, существовавшей и продолжающей существовать. С другой стороны, «древность» – один из символических способов повышения статуса общности.

Смысл, придаваемый региональными властями подобным действиям, может быть реконструирован путем анализа как самих действий, так и их официальных комментариев. Характерный пример последних – обращение главы исполнительной власти Астраханской области А. Гужвина к жителям области в связи с отмечаемым 280-летием Астраханской губернии.

«Дорогие земляки астраханцы и гости нашей области!

В эти дни мы с гордостью отмечаем знаменательную дату – 280-летие образования Астраханской губернии. Этот праздник – не только историческая веха, но и повод для оценки сложного многовекового пути развития нашего региона. Многое помнит Астраханская земля – полки Ивана Грозного и струги Стеньки Разина, реформы Петра Великого и стрелецкие бунты, великие торговые караваны и голод Поволжья, братоубийственную гражданскую войну и славные подвиги астраханцев на полях Великой Отечественной.

Вместе с тем счастье нашей земли в том, что населяли ее всегда люди трудолюбивые и радеющие о ней. От них нам досталось богатейшее наследство, сохранять и приумножать которое – наша священная обязанность перед грядущими поколениями.

Характерной особенностью этого праздника является то, что сегодня, как и 280 лет назад, Астрахань открывается России и миру с новой, ранее невиданной стороны. Наш край стал южным форпостом России, выразителем ее интересов на Каспии, важнейшим перекрестком международной торговли, мощным экономическим центром юга России, регионом, привлекательным для инвесторов и гостеприимным для туристов, территорией, где мирно соседствуют представители различных наций и народностей.

Мы имеем полное право гордиться нашей малой родиной. Не случайно ведь наша великая землячка Мария Максакова когда-то проникновенно сказала: “Какие же вы, астраханцы, богачи!”. Да, мы действительно богаты. И не только природными богатствами, но и своей историей, культурой, талантами и трудолюбием. Богаты своей любовью к родному краю, который отвечает нам взаимностью. Будет благополучен наш край – будут благополучны и люди его населяющие» [91] .

В тексте присутствует ряд описаний, аналогичных тем, которые мы выявили ранее при анализе образов пространства. Регион описывается как особое единство территории и региональной общности. Таланты и трудолюбие людей, с одной стороны, и богатство территории, с другой, выступают взаимосвязанными символами креативности регионального пространства, люди «любят землю» и «она отвечает им взаимностью», благополучие края отождествляется с благополучием каждого члена региональной общности. Напротив, в истории отношения региона с окружающим миром полны противоречий и драматизма. Отметим, что в обращении окружающий мир воспринимается как источник беспокойства и нарушения порядка: «оттуда» приходят полки Ивана Грозного и челны Стеньки Разина, реформы Петра Первого, гражданская война и т.д. Однако члены региональной общности всегда умели проявлять два качества. Во-первых, они своим трудолюбием и талантом с опорой на богатства края умели воссоздавать мир региональной гармонии («населяли ее всегда люди трудолюбивые и радеющие о ней»). Во-вторых, во взаимодействии с внешним миром они всегда умели проявлять свои незаурядные качества (примером могут служить «славные подвиги астраханцев на полях Великой Отечественной» или «новая роль» Астраханской земли в новой ситуации).

Последний аспект показателен именно с точки зрения того образа времени, который задается подобным типом описаний и символических действий. Существование региональной общности в истории полагается как насыщенное глубоким смыслом для истории России или даже мира. В предыдущем примере «особое место» Астраханской земли в судьбе страны передается через последовательность исторических событий, с одной стороны, имеющих несомненное значение для истории России, а с другой, согласно описанию, непосредственно связанных с регионом. Следуя той же логике и расшифровывая ее, непосредственно за рядом образов исторических событий в тексте возникает утверждение, что «..наш край стал южным форпостом России, выразителем ее интересов на Каспии, важнейшим перекрестком международной торговли, мощным экономическим центром юга России...».

Схожий эмоционально-ассоциативный ряд вызывается непосредственно празднованиями в регионах тех исторических событий, которые так или иначе связаны с его территорией. Примером может служить подготовка к празднованию 55-летия Курской битвы в Курской области.

«На страницах газет (курских – В.Н. ) опубликован проект строительства триумфальной арки и храма, посвященных Курской битве. Он принадлежит главному архитектору Курска В. Михайлову и утвержден губернатором.

Согласно проекту на въезде в Курск с севера будут в течение десяти месяцев (до августа 1998 г., когда намечается празднование 55-летия сражения) возведены триумфальные ворота высотой и шириной 22 метра. На стенах ворот в скульптурных композициях планируется отразить всю ратную историю Курского края от сражений, описанных в “Слове о полку Игореве” и до Курской битвы...» [92] .

В рамках подготовки к празднованию губернатор области А. Руцкой обратился с письмом к Президенту РФ, в котором содержалась просьба

«...сделать Курск городом-героем в связи с приближающимся 55-летием Курской битвы и сообщение о том, что уже свыше 2000 собраний трудовых коллективов, общественных организаций и т. д. поддержали эту инициативу, дав губернатору наказ добиваться ее воплощения в жизнь» [93] .

Как можно заметить из приведенных выше примеров, символические действия региональных властей придают празднику совершенно определенный смысл. Основным является стремление подчеркнуть особое значение конкретного региона в судьбе страны или мира.

Схожий смысл выражают широко отмечаемые в последнее время в регионах юбилеи отдельных предприятий и организаций, подобные проводившимся в 1996 г. 70-летию кубанского радио, 100-летию курского трамвая, 60-летию владимирского ПО «Точмаш» [94] и т.д. Очевидно, что далеко не все предприятия или организации удостаиваются права отмечать свою годовщину как региональный праздник. Анализ подобного рода торжеств показывает, что «избранные» делятся на две группы. В одну входят те, чье присутствие на территории края или области выделяет регион из прочих. Это может быть крупнейшее предприятие в отрасли или одно из наиболее важных. Функция праздника в данном случае – привлечь внимание к тому факту, что значимое в масштабах страны предприятие (например «Уралмаш», ГАЗ или «Точмаш») находится на территории региона. Значение предприятия переносится таким образом на сам регион. Временное отношение (годовщина) «конвертируется» в пространственное (значимое предприятие на территории региона), а затем в функциональное (значимость самого региона в масштабах страны) и далее в статусное (мы — «особый» регион).

Другую группу «юбиляров» составляют те, чей праздник свидетельствует о временнум первенстве региона в той или иной области, важном с точки зрения самооценки. Например, празднество 100-летия курского трамвая или 70-летия кубанского радио призвано стать свидетельством глубины культурной традиции в регионе (область, край обладает историческим первенством по отношению ко многим другим регионам в развитии культуры, науки и техники). Временное отношение здесь напрямую «конвертируется» в статусное и служит для выделения региона из ряда других.

Характерными символическими действиями властей в российских регионах в позднесоветский и постсоветский период становятся мероприятия, посвященные выдающимся землякам. Их имена присваиваются улицам, площадям или иным объектам (например, университетам, школам, больницам и т.д.). Весьма показательными с этой точки зрения представляются, например, следующие эпизоды. В Курске на центральной площади города областная Доска почета, некоторое время пустовавшая, заполняется в 1993-1996 г. портретами известных земляков, начиная с русских святых – основателя Киево-Печерской лавры Феодосия Печерского, св. Серафима Соровского – и заканчивая первым секретарем ЦК КПСС Н. Хрущевым. В числе региональных «героев» монахи, политики, поэты, композиторы, ученые, художники, которых объединяет лишь одно – связь их имени с Курским краем.

Иногда подобный ряд образов выдающихся земляков воплощается в виде литературных текстов. Примером может служить издаваемая с 1997 г. в Липецкой области серия книг «Жизнь замечательных липчан» [95] . Название серии напрямую отсылает к популярной в свое время в СССР серии «Жизнь замечательных людей», в которую входили портреты наиболее выдающихся (естественно, с точки зрения советской историографии) фигур мировой истории. Подобного рода серии «жизнеописаний» можно найти во многих учебниках по краевой истории, фотоальбомах или кинофильмах, массово выпускаемых сейчас в российских регионах [96] .

Безусловно, почитание выдающихся земляков существовало и ранее. Однако такого размаха подобные политические и идеологические акции достигли лишь в постсоветский период. Например, в Рязанской области и в советское время любили подчеркивать, что это родина С. Есенина и К. Циолковского. Вместе с тем никогда, как отмечают местные исследователи, связанные с ними годовщины не отмечались так широко и не приобретали столь официального характера, как сейчас.

«140-летие К. Э. Циолковского было отмечено приездом в область представительной делегации космонавтов и деятелей космической науки. В составе делегации область впервые посетили и три американских астронавта, в том числе командир первой лунной экспедиции Томас Стаффорд. Проводилось торжественное заседание общественности в областном драмтеатре, администрация устраивала прием. Торжественные церемонии были проведены и на родине Циолковского в поселке Ижевское» [97] .

Приведенный текст передает отношение к юбилею земляка, весьма существенное для понимания роли его фигуры в современном региональном самосознании. Главной частью празднеств стал приезд в область столичных и мировых знаменитостей, свидетельствующий о внимании и почтении, с которым к земляку и его малой родине относятся столица и весь мир . Иными словами, основной смысл праздника в том, чтобы подчеркнуть особый статус региона как родины героя, выдающегося не только по местным, но и по столичным и мировым меркам.

Создаваемый теми или иными способами образный ряд выдающихся земляков формирует своеобразную персонифицированную историю регионального сообщества , аналогичную истории выдающихся событий , связанных с регионом.

Проанализированные выше символические действия в значительной мере направлены на то, чтобы вызвать вполне определенный тип образов времени. В региональном самосознании посредством такого рода символов формируются представления об особой роли региона (как общности и как территории) в истории России и даже мира.

Следует отметить, что модель локализации «региона» во времени по целому ряду параметров аналогична пространственной модели. «Регион» выделяется из ряда ему подобных , как правило, не противопоставляясь России в целом. «Особая роль» региона в истории России аналогична его «особому месту» в пространстве России. Способы, которыми описывается особость, в ряде случаев параллельны (например, и в одном и в другом образном ряду присутствуют описания пространственного или временного отношения «регион» – «Россия» как отношения функционального).

Схожую систему образов вызывают упоминания о столичном статусе регионального административного центра. Ссылки на то, что административный центр региона был либо столицей самостоятельного государственного образования (Тверь, Новгород, Рязань и др. столицы феодальных княжеств), либо столицей макрорегионального образования (Воронеж как административный центр Центрально-Черноземной области до 1937 г. и т.п.), либо столицей России в тот или иной промежуток времени (Ярославль в период второго ополчения, Куйбышев-Самара в период работы там советского правительства во время Великой Отечественной войны) играют важную роль в региональной политической риторике. Свидетельством тому является то, с какой ревностью относятся представители региона к своему «столичному» статусу.

«На прошедшем 18 сентября 1996 г. зональном совещании РАО «ЕЭС Россия» и региональной коллегии ОЭС Поволжья «Волгаэнерго» Дмитрий Аяцков еще раз, в присутствии представителей руководства соседних субъектов РФ, подтвердил свое намерение «сделать Саратов столицей Поволжья». В ответ гость из Самарской области г-н Родионов сказал, что ежели следовать устоявшейся народной традиции определения старшинства, то на звание столицы Поволжья имеет право претендовать в первую очередь Самара, поскольку она на целых четыре года старше Саратова, да и во время Великой Отечественной исполняла функции своего рода временной столицы аж всего СССР» [98] .

Конкуренция за право именовать административные центры своих регионов столицей Сибири развернулась между политическими элитами Новосибирска, Красноярска, Омска и Томска.

В чем причина столь устойчивого желания обладать столичным или квазистоличным статусом, при том что непосредственных материальных выгод он не приносит? Вероятно, это та же причина, которая заставляет региональных политиков говорить об особом месте или особой роли региона в пространтве России и ее истории. Во всех случаях логика построения указанных аспектов «образа мира» исходит из стремления выделить свой регион из числа других регионов и сформировать позитивную оценку (самооценку) принадлежности индивида к региональной общности.

Попытаемся на основании полученных данных реконструировать черты «картины мира», лежащей в основе приведенных выше описаний существования региона в пространстве и времени. Первая характеристика связана с утверждением региональной целостности. Регион описывается как единство определенной территории и проживающей на ней региональной общности, выделяемое из окружающего пространства и реально существующее во времени. Тем самым в «образ мира» вводится базовая оппозиция «регион-не регион». Региональное пространство описывается как «особое». Во-первых, «особость» утверждается через образы высокой потенциальной креативности региона. Во-вторых, через образы «особого места» региона в пространстве России и «особой роли» в ее истории. В третьих, через ссылки на столичность. Все стратегии обособления региона наполняют оппозицию “регион-не регион” оценочным содержанием. В «образ мира» вводится дополнительное противопоставление «особое-ординарное», причем, в рамках исследованных «образов мира» это противопоставление носит явно оценочный характер. «Особое» выглядит предпочтительнее «ординарного». Кроме того, описание «особого места» и «особой роли», как правило, включает в «образ мира» устойчивый компонент – образ России. Тем самым, в «образ мира» вводится также противопоставление «регион» – «Россия». Характерной особенностью выстраивания регионального «образа мира» является нежесткий характер этого противопоставления. Регион, хотя в какой-то мере и противопоставляется России, но никогда не исключается из нее. Регион – это часть России, хотя и особая. По словам губернатора Приморского края Е. Ноздратенко, за регионалистской риторикой стоит «желание не отделиться, а выделиться» [99] .

Итак, выявив некоторые правила построения «образа мира», мы можем рассматривать их в качестве черт «картины мира». Однако для этого следует также показать, что эти правила создают определенную логику поведения политического актора и, тем самым, выступают в качестве реальных «правил жизни». Иными словами, перед нами стоит вопрос: какие действия могут быть легитимированы этими характеристиками «образа мира».

Первый аспект, на котором следует остановиться, – взаимосвязь данной «картины мира» с процессами актуализации региональной идентичности граждан. Поскольку обе выявленные функции (выделение общности и формирование положительной оценки факта принадлежности к ней) являются необходимыми для актуализации и поддержания соответствующей групповой идентичности, то логично предположить, что использование проанализированной выше системы образов в деятельности региональных участников политического процесса направлено на актуализацию и поддержание региональной идентичности граждан. Кроме того использование такого рода символов позволяет политику или организации утвердить в сознании избирателей тесную ассоциацию себя и региональной общности. Тем самым осуществляется социокультурная и психологическая легитимация права участника политического процесса выступать в качестве представителя региональной общности.

Другой аспект проблемы связан со способностью проанализированной системы образов легитимировать конкретные политические курсы. Во всех описаниях «особой роли» и «особого места» внутренне содержится стремление доказать самим себе и окружающим, что без данной в определенном смысле ставится общности под вопрос существование страны в целом, из чего следует, что тот или иной регион может претендовать на некий особый статус среди других. Иными словами представление об «особом месте» или «особой роли» выступает в качестве аргумента в пользу перераспределения в регион ресурса, связанного с «особым статусом».

Легитимирующим воздействием обладает также образ потенциальной креативности региона, который обосновывает возможность реализации на территории отдельно взятого субъекта Федерации того или иного проекта, предлагаемого региональным лидером.

На последнем аспекте остановимся чуть подробнее, поскольку через анализ образа регионального потенциала как условия осуществления политического или экономического проекта (своеобразного регионального аналога известного лозунга «опоры на собственные силы») мы можем получить представление о характере взаимодействия между пространством региона и окружающим миром в региональной «картине мира». Это представляется важным с точки зрения проверки гипотезы, выдвинутой в третьей главе, об обусловленности исследованных черт образа регионального лидера характером утверждаемого в «картине мира» взаимодействия между регионом и окружающим миром.

II. Противостояние «хаосу» или «мы» и «они»

Описание уникального природного, экономического, интеллектуального, творческого потенциала региона в текстах политической рекламы или заявлениях региональных политических лидеров, как правило, предваряет высказывания, общий смысл которых можно передать одной фразой: мы все преодолеем, несмотря на трудности, для этого у нас «все есть». Тем самым, утверждение особого потенциала региона получает определенный смысл лишь в рамках некоторых допущений, которые непосредственно в тексте могут не проговариваться, но которые включаются в высказывание как “очевидные” предпосылки. Особенно важно представление о всеобъемлющем кризисе, переживаемом страной и затронувшем регион. Ответом именно на ситуацию этого кризиса является проект его преодоления в одном отдельно взятом регионе, предпосылкой которого («А почему, собственно, можно преодолеть кризис у нас в регионе, если кругом так все плохо?»), в свою очередь, оказывается тезис об «особом» потенциале региона. В связи с образом кризиса в изученных нами группах источников возникает определенная модель взаимодействия региона с окружающим миром.

«В условиях, когда по инициативе федерального центра в результате его деструктивной политики происходит сознательное разрушение экономического потенциала и превращение страны в колониальный придаток развитых капиталистических стран, когда цинично попираются права и свободы граждан, когда целенаправленно уничтожаются отечественные наука и культура, Кубань должна выработать свое отношение к этой политике, чтобы спасти и развить свой интеллектуальный и экономический потенциал» (Н. Кондратенко. Краснодарский край. 1996 г.) [100] .

«Я начинаю гордиться Нижним и понимаю: можно проводить достаточно разумную и самостоятельную политику на региональном уровне. Хотя я отдаю себе отчет в том, что решения Москвы и правительства, которые касаются глобальных экономических и социальных проблем (курса доллара, например, или системы экспортного контроля, таможенных правил), — эти решения подобны наезду экскаватора на детскую песочницу. И я тогда подобен человеку, который пытается лепить песочный город.

Вот в таких условиях может существовать “белый остров в красном море”. В условиях очень неустойчивых, очень сильно зависящих от внешних факторов. Постоянно угроза цунами, которое просто смоет этот остров. Цунами в виде экономического идиотизма» (Б. Немцов) [101] .

«Реформа, и особенно такая как наша ... действует на людей как стихийное бедствие. Потоп, например...

Помимо частной инициативы и прочих предпринимательских усилий реформа давно уж диктовала побуждать к действию патриотизм региональный...

Разумные и находчивые правители субъектов Федерации сумели воспользоваться особенностями своих регионов и обрести черты творческой самостоятельности во многих отношениях. Город... область... — как личность или имеет свое лицо, одухотворенное разумом действий созидательных, либо влачит подчиненное, второразрядное состояние придатка.

Нам, курянам, наследникам земли плодородной и героической, давно надо было почувствовать себя в некотором роде “островитянами”, подобно японцам, чтобы с предельной пользой для Края Курского – Отечества нашего малого, неделимого, востребовать все таланты и ресурсы» [102] .

Приведенные примеры отражают позицию разных по своим идеологическим установкам участников политического процесса в разных регионах. Тем не менее, описание взаимодействия региона с окружающим миром в них поразительно схоже. Регион сталкивается с деструктивными воздействиями, которые приходят в него извне в виде решений и действий «центра». «Центр» приводит страну к ситуации кризиса (который описывается и рассматривается как нарушение нормального, привычного порядка вещей – деструкция, разрушение), и именно ситуация кризиса требует поиска «нашего» регионального ответа, мобилизации «нашего» регионального потенциала, обретения «нашего» регионального лица. Показательно, что в двух случаях для описания региона используется один и тот же образ острова в бушующем море.

Осуществленный в предыдущей главе анализ подвел нас к выводу, что «образы мира», используемые участниками регионального политического процесса, направлены на актуализацию региональной идентичности. Приведенные выше примеры показывают, что этот регионалистский импульс тесно связан с переживанием ситуации кризиса, охватившего регион и всю страну.

Характерно, что символы надрегионального политического единства – «центр», «Москва» – наделяются преимущественно негативными чертами. Именно «центр» несет ответственность за неудачные экономические реформы, выступает очагом экономической и политической дестабилизации.

Кроме того, в ситуации кризиса «центр», «Москва» «мешают» региону и региональному руководству выходить из нее. Губернатор Приморского края Е. Наздратенко описывает взаимодействие региона и Москвы в 1996 – 1997 гг. следующим образом:

«Летом прошлого года (имеется ввиду 1996 г. – В.Н. ) практически остановился спад производства. В рыбной же промышленности начался бурный рост, свободнее зажили металлурги, лесники, появились реальные симптомы оздоровления на некоторых предприятиях оборонной промышленности. Но тут некоторые “стратеги” из правительства начали говорить: мол, “надо любой ценой задавить инфляцию” – согласно рекомендациям Международного валютного фонда. В результате – вместо инфляции задавили производство» [103] .

«Как только мы с превеликим трудом и напряжением всех сил вышли на положительный баланс, так сразу же перестали получать дотации из центра. Не успев толком встать на ноги, обратились в доноров. Потрясающе — кто хочет, может, начинает “дышать” самостоятельно, тем тут же “перекрывают кислород”» [104] .

Типичными для региональных руководителей являются утверждения, подобные тому, что глава администрации Астраханской области А. Гужвин сделал, подводя итоги социально-экономического развития региона в 1997 г.:

«Губернатор, подводя итоги года на пресс-конференции, заявил, что в целом он ими удовлетворен. По его мнению, можно говорить о выходе из кризисного состояния и в экономической, и в социальной сферах: покончено с падением промышленного производства, налицо рост внутреннего валового продукта, не наблюдавшийся уже в течение семи лет, набирают мощь судостроительная, машиностроительная, мукомольная промышленность, топливно-энергетический комплекс. Но тем не менее глава администрации области отметил, что не все намеченное сделано и “если бы не Москва, мы бы поправили свои дела” (курсив мой – В. Н. )» [105] .

Характерным для политической риторики на региональном уровне является образ «Москвы» как субъекта, «эксплуатирующего» регион или места, где находятся «эксплуататоры» региональной общности. Эта модель взаимодействия отчетливо прослеживается в высказываниях, подобных следующим.

«До сих пор мы кормили Москву и другие регионы, пора позаботиться о жителях нашей области» (И. Шабунин. Волгоградская область. 1996 г.) [106] .

«ЗЕМЛЯКИ! Лукойл поддерживает Егорова! Они сами признались нам, чьи интересы защищает Егоров! Ну что ж, признаемся и мы. Нам не по нраву Лукойл и прочие московские рокфеллеры! Нам не по нраву их прихлебатели! Богатства края, и в том числе нефть, должны принадлежать народу!» (Н. Кондратенко. Краснодарский край. 1996 г.) [107] .

«Негоже ведь, когда все федеральные программы финансировались только через доверенные банки Москвы. В итоге полным ходом шла капитализация столичных банков, они росли, словно грибы после дождя, в то время как рушилась банковская система регионов. Постепенно Москва превращалась в подлинное Монте-Карло в окружении нищих субъектов РФ» (Э. Россель. Свердловская область) [108] .

Пожалуй, наиболее выразительным примером использования такого образа Москвы в политической рекламе стал видеороллик «блока А. Тулеева» (А. Тулеев – губернатор Кемеровской области, – В. Н.) на выборах Кемеровского областного Совета и глав местного самоуправления в апреле 1999 г. В основе сюжета лежало противоборство блока и московских сил, стремящихся захватить Кемеровскую область. «Наступление» московских сил обозначалось стрелками, «ползущими» по карте из-за пределов региона к городам Кемеровской области. На стрелках: образы Кремля и машинки для счета денег. «У них есть деньги!», «Они готовы на все!» – текст за кадром. Основной лозунг: «18 апреля сражение будет идти за каждый город!» [109] .

В ряде описаний подчеркивается, что «Москва» не только является образцом политической дестабилизации, но и активно способствует политической дестабилизации внутри региона.

«Возьмите Тюмень: голые обвинения губернатора в сепаратизме на самом деле отражают, по сути, борьбу московских финансовых групп за овладение пакетом акций Тюменской нефтяной компании (ТНК). В интересах этих групп ссорят власть исполнительную с властью законодательной.

Посмотрим на Екатеринбург. Очень сильного и крепкого губернатора Росселя ссорят с уважаемым мэром Чернецким... И так – по всей России» [110] .

Противопоставление «региона» и «Москвы» осуществляется не только в области экономических взаимоотношений, но и в области политической, и, что не менее важно, в области культурной. В культурном плане противопоставление столицы и провинции подчеркивается через различие образа жизни, стиля поведения москвичей и жителей региона. «Москва» предстает как иной мир – «чужой» и даже в чем-то враждебный жителям регионов.

Примечательно, что понимание этого конфликта существует не только в провинции, но и в столице. В качестве характерного примера сошлемся на мнение московского политолога А. Ципко, который в феврале 1996 г. писал:

«За последние три года опасных размеров достигло противостояние российской провинции и Москвы. Усугубляется не только экономический разрыв между богатеющей и жиреющей Москвой и нищающей день ото дня российской провинцией, но и политический и культурный разрыв. Никогда еще не было в истории государства, чтобы ее столица воспринималась подавляющим большинством населения как чуждое, враждебное образование, как носитель зла. Столица голосует за политиков, которые многими избирателями в провинции воспринимаются как враги русского государства и русской культуры...» [111] .

Этот вывод был подтвержден в результате некоторых социологических исследований. Особенно выразительными, на наш взгляд, являются итоги исследования регионалистских настроений в Алтайском крае, проведенного социологом Ю. Растовым. Изучая протестное поведение в регионе, автор отмечает тесную взаимосвязь между неудовлетворенностью респондентов своим социально-экономическим положением и регионалистскими настроениями, чрезвычайно распространенными в крае (так, в апреле 1995 г. 63,5 % населения края считали, что нынешнее правительство России, как и все предыдущие, относится к Сибири как к колонии; 35 % уверены, что жизнь в Алтайском крае значительно тяжелее, чем в других регионах, и объясняют это грабежом Сибири) [112] . Комментируя результаты собственного исследования, автор пишет: «Примечательно, что сепаратистски мыслящие респонденты говорят о вымышленном ими Сибирском государстве как выразителе национальных интересов русских и упрекают современные федеральные власти в нерусскости проводимой ими политики (как внутренней, так и внешней)» [113] . Аналогичные оценки зафиксированы в ходе общероссийских социологических опросов. В апреле 1999 г., по данным опроса ВЦИОМ, 81 % респондентов считали, что Москва живет за счет регионов. В 46 % случаев следовал ответ, что регион больше отдает федеральным властям, чем получает от них. Обратного мнения придерживались лишь 29 % опрошенных (при том, что из 89 субъектов Федерации лишь 8 – 11 регионов могут быть отнесены к так называемым регионам-донорам) [114] .

Итак, противопоставление «региона» и «центра», «Москвы» может быть зафиксировано не только на уровне текстов политической риторики, или политической рекламы, но и на уровне массового сознания. Конечно, далеко не всегда образ Москвы наделяется агрессивно-враждебными чертами, но в самих мягких вариантах сопоставления «центр» и «Москва» описываются как чуждый, а точнее активно отчуждающийся от регионов мир, что хорошо прослеживается в высказываниях, подобных следующим.

«Центр упиваясь собственны значением, совершенно забыл о тех, кто живет на его окраинах». (Е. Наздратенко. Приморский край) [115] .

«...у нас есть огромная Российская держава, состоящая из регионов, и есть федеральные органы власти, которые сидят в Москве. Что-то они делают, но делают изолированно от мнений регионов... Федеральные органы власти, кто за забором, кто не за забором, управляют Россией, а регионы — сами по себе, мы фактически брошены правительством с 1990 года» (Э. Россель. Свердловская область) [116] .

Иными словами, в рамках региональной «картины мира» «центр», «Москва» – это образы «другого», «чужого», противопоставляя себя которому, регион выстраивает собственную позитивно оцениваемую идентичность.

Дополняя реконструкцию региональной «картины мира», осуществленную в предыдущей главе, мы можем отметить, что важным ее элементом является образ «хаоса», привносимого в пространство региона из окружающего «мира России». Источником или виновником этого хаоса полагается «центр», «Москва», которая «отгородившись» от региона, перестала выражать его интересы. Описание такого рода создает основания для легитимации определенного типа политического курса. Из него следует, что регион может эффективнее решать свои проблемы, если каким-то образом оградит себя от «разрушительных» импульсов из центра. Тем самым, логика «противостояния хаосу, идущему извне» предполагает ту или иную меру самоизоляции региона в экономике, политике, культуре. Из той же системы образов вытекает логика «удержания порядка», лежащая в основе политических аргументов, подобных следующим:

«В области на протяжении длительного времени стоимость потребительской корзины одна из самых низких в Российской Федерации. Ушли в прошлое проблемы насыщения потребительского рынка, обеспечения населения продуктами питания и товарами повседневного спроса. Обеспечиваются бесперебойные поставки хозяйствующим субъектам и населению газа, электроэнергии, топлива, оказываются другие жизненно важные услуги. Сохраняется стабильная общественно-политическая обстановка» (В. Шутеев. Курская область. 1996 г.) [117] .

«Кубань должна оставаться краем межнационального мира и согласия. Необходимо сдерживание миграционного наплыва» (В. Крохмаль. Краснодарский край. 1996) [118] .

Несмотря на различие предметов высказываний (социально-экономическая и политическая ситуация в одном случае, миграционные процессы – в другом), они построены по одному принципу: угроза, идущая извне, – сдерживание ее региональным лидером и администрацией. Низкая стоимость потребительской корзины – ответ на инфляцию, которая является следствием проводимых центром реформ (и в этом отношении «наш» регион выделяется на фоне всех остальных, и особенно на фоне «дорогой» столицы); бесперебойные поставки газа и других жизненно необходимых услуг символизируют защиту региональной общности от опасности, которая стала следствием охватившего страну экономического кризиса [119] ; стабильная общественно-политическая ситуация – антитеза разрушительной политической борьбе, происходящей в «центре» и несущей угрозу всей России. Во втором примере угроза, исходящая извне, описывается через образ «миграционного наплыва», способного разрушить мир и порядок на Кубани.

Наконец, образ региона как места «удержания» или «воссоздания» порядка в противовес «центру», «Москве» как источнику или виновнику «хаоса» предполагает перераспределение ресурсов (экономических, властных) с федерального на региональный уровень.

«Очень меня беспокоит бюджет развития, на который столько у всех надежд. Мне кажется, “жирные коты” со всех сторон обхаживают его. Думаю, регионы намного эффективнее распорядятся деньгами из него, чем центр» (Е. Савченко. Белгородская область) [120] .

«Хочу сказать, что далеко от Москвы, в провинции, реформы проводятся. Думаю, мы осознали их суть даже лучше, чем те люди, которые советуют нам из столицы, как их делать» (Л. Рокецкий. Тюменская область) [121] .

Схожие установки обнаруживаются на уровне массового сознания. Так, по данным ВЦИОМ, в апреле 1999 г. 32% респондентов полагали, что местные органы власти честнее оценивают ситуацию в России (в пользу федеральных органов высказались 13%; 27% считали, что местные власти предлагают более эффективные пути выхода из экономического кризиса (в пользу федеральных - 14%), 69 % были уверены, что самостоятельные регионы смогут лучше решать вопросы хозяйственного развития, 64 % – что они лучше обеспечат социальную защиту своих жителей, 53 % – что они лучше смогут бороться с преступностью [122]

Проведенный анализ дает основания считать, что черты «картины мира», описывающие взаимодействие между пространством региона и окружающим миром в целом совпадают с той, гипотетической моделью пространства, которая, по нашему предположению, должна создавать контекст образа регионального лидера как «крепкого хозяйственника и управленца». Действительно функция «хозяйствования» и противопоставление «хозяйственника» «политику» получают смысл лишь в рамках представлений о противостоянии порядка и хаоса, ассоциированного с представлением о противопоставлении региона и окружающего мира, и в особенности региона и центра. Задача «крепкого хозяйственника» созидать, упорядочивать жизнь, а не заниматься «политическими дрязгами», как это делают «московские политики». Другая функция регионального политического лидера – представлять регион в непонятном и чуждом мире московской политики – также обретает смысл лишь в рамках представлений о непонятности и чуждости этого мира, которые были выявлены нами при анализе пространственных аспектов региональной «картины мира».

Тем самым можно утверждать, что образ регионального лидера как «крепкого хозяйственника и управленца» и проанализированная нами модель пространства-времени являются взаимосвязанными компонентами одной «картины мира», выражающей правила существования региональной общности в ситуации экономического, политического и социокультурного кризиса, переживаемого генеральной общностью – Россией.

Логика «противостояния хаосу» лежит, как мы выяснили, в основе описаний взаимодействия региона с окружающим миром и представлений о природе регионального политического лидерства. Однако напрямую из нее не вытекает образ «уникального потенциала региона», распространенный при описании пространства региона в текстах политической коммуникации. Вместе с тем, их взаимосвязь хорошо прослеживается при изложении региональными политическими лидерами целей и задач своей политики.

«Нижний Новгород – это уже не захолустная провинция... Моя следующая задача – сделать Нижний третьей столицей России... Во-первых, Нижний Новгород должен в экономическом плане стать карманом России. И главный приводной ремень у нас уже имеется – это Нижегородская ярмарка. Во-вторых, Нижний должен в ближайшие пять лет стать российским Детройтом. Это значит, ключевым моментом в экономике области будет развитие машиностроения. А в-третьих, мы собираемся центр своей политики перенести на развитие ремесленничества. Я бы его расшифровал как все нормальное предпринимательство» (Из выступления губернатора Нижегородской области Б. Немцова на пресс-конференции, посвященной итогам его деятельности на посту губернатора в 1993-1997 гг.)[123] .

В приведенном высказывании, как и в подобных ему (обещание А. Руцкого «превратить Курскую область во второй Кувейт», обещание Д. Аяцкова «превратить Саратов в столицу Поволжья» и др.), прослеживается общая логическая структура. Кризисные процессы, «проникающие» в регион извне могут быть кардинально преодолены в результате реализации некоего регионального сверхпроекта, предлагаемого политическим лидером. Целью этого сверхпроекта часто объявляется не только достижение экономического благосостояния и гражданского мира, но и преодоление ординарности регионального статуса («превращение в третью столицу России», «превращение в столицу Поволжья» и т.п.). Уникальный потенциал (природный, экономический, интеллектуальный, творческий) выступает при этом в качестве необходимой предпосылки реализации сверхпроекта. В приведенном выше примере бывший нижегородский губернатор прямо ссылается на «уникальные» ресурсы Нижегородской области: ГАЗ (отсюда идея «превращения в русский Детройт»), Нижегородскую ярмарку, относительно развитый мелкий и средний бизнес (отсюда идея стать «карманом России»). Аналогично, обещая «превратить Курскую область во второй Кувейт», А. Руцкой указывал в период своей предвыборной кампании (октябрь 1996 г.) и после нее на неповторимые богатства Курской магнитной аномалии и курских черноземов, правильно используя которые, куряне могут вскоре зажить богато. Схожую аргументацию при обосновании возможности превращения Саратова в столицу Поволжья использовал и Д. Аяцков.

«Поддержанная избирателями идея губернатора – сделать Саратов столицей Поволжья не утопия, не предвыборный лозунг. Речь идет о возрождении былого статуса нашего областного центра. Для этого у нас есть достаточный экономический, промышленный, научный, культурный потенциал. И главное есть желание жителей области» [124] .

Характерной чертой описания региональных сверхпроектов является то, что желаемое будущее достигается в нем либо в результате перенесения на территорию региона черт иной пространственной области, где, как представляется, подобное идеальное состояние уже существует (превращение региона в Детройт или Кувейт), либо в результате воспроизведения в пространстве региона некой модели, существовавшей ранее. Известно, например, что «карманом России» и ее «третьей столицей» Нижний Новгород назывался в прошлом веке. Использование для обозначения предпринимательства этикетки «ремесленничество» также весьма показательно. Движение вперед обозначается как возвращение к прошлому. Аналогичную модель времени мы находим в высказывании Д. Аяцкова о «возрождении былого статуса нашего областного центра» или высказывании бывшего главы администрации Ленинградской области В. Густов о смысле намечаемых в регионе преобразований:

«Основой же реформ в области станет строительство портов. Петр I прорубил окно в Европу, наш черед рубить туда ворота» [125] .

Выявленная модель пространства и времени в региональной «картине мира» весьма интересна с той точки зрения, что при ее анализе мы вновь, как и в случае с образами регионального лидерства, находим существенные аналогии с описанием мира в мифологии. Существование доступного и понятного мира описывается как противоборство порядка и хаоса. Наступление хаоса останавливается лишь в результате воспроизведения в творческом акте божества или героя (а затем в ритуале) некой первомодели [126] . Образ регионального «золотого века» (искомой в будущем и находимой в прошлом или на стороне – в «счастливой Аркадии» – модели идеального состояния) и стремление воспроизвести его в будущем отражают специфический для мифологического мировосприятия циклический тип темпоральности, наиболее отчетливо представленный в так называемом космогоническом цикле. Представление о периодическом «возрождении», циклах «упадка» и «возвращения к идеальному состоянию» выражает во временном плане классическую мифологическую дихотомию «космос-хаос» [127] .

Характерно, что образ регионального лидера иногда воспроизводит ту же модель времени. В современной России региональное политическое лидерство все в большей степени описывается как символический возврат к модели властвования, ассоциирующейся с «золотым веком». Об этом, в частности, говорит широко распространенное ныне и иногда закрепленное законодательно наименование главы исполнительной власти региона «губернатором» [128] . В отдельных случаях (как, например, в современной Саратовской области) действующий политический лидер рассматривается как «продолжатель дела» и в каком-то смысле «реинкарнация» знаменитого губернатора-предшественника.

«30 апреля (1996 г. – В. Н. ) на родине главы областной администрации Дмитрия Аяцкова, был торжественно открыт бюст Петра Столыпина, побывавшего в начале века саратовским губернатором и российским премьер-министром. На церемонии присутствовал Дмитрий Аяцков, лидер общероссийского движения «Реформы — новый курс» Владимир Шумейко, делегаты общероссийской конференции РНК. Село Калинино накануне акции было по решению облдумы переименовано в Столыпино (как оно и называлось до 1930 года).

Выступавшие на церемонии отмечали большой вклад Петра Столыпина в российские реформы начала века. Дмитрий Аяцков, в свою очередь, заявил о намерении продолжать реформы нынешние и быть достойным своего предшественника. Тема была подхвачена другими ораторами – вплоть до пожелания стать премьером» [129] .

Чуть позже на фасаде здания Саратовской областной администрации появился ряд из портретов всех дореволюционных губернаторов и, в завершении, портрета губернатора Д. Аяцкова.

* * *

Аналогия тех или иных систем образов отдельных характеристиках еще не может служить основанием для признания их схожими по существу. Однако в нашем случае сходство современных региональных «образов мира» с мифологическими представлениями не исчерпывается внешними аналогиями. Обе модели демонстрируют близость именно в том, как они «устроены» изнутри, как они «функционируют», как взаимосвязаны элементы образных систем. В обоих случаях образ противостояния «космоса» и «хаоса» оказывается краеугольным. Именно из него вытекает и пространственная, и временная модель. Мир общности (в архаическом и традиционном мифе – мир людей, ассоциирующийся с племенем; в региональном – общность жителей региона) существует в ситуации постоянной угрозы «хаоса», проистекающей извне. Его преодоление представляет воспроизведение некой первомодели. Как и в мифе, причинность в региональном образе мира носит субъективный характер. «Хаос» возникает не сам по себе, а в результате «злой воли» или «попустительства» «Москвы». Соответственно, противостояние «хаосу» и воспроизведение «космоса» требуют существования «героя» и «демиурга», на роль которых претендуют региональные лидеры.

Кроме того, близкими к мифологическим оказываются не только содержание региональных «образов мира», но и способы их выражения в текстах политической риторики или рекламы. Нетрудно заметить, что анализировавшиеся «образы мира» достаточно синкретичны. Образы нечетко отделены друг от друга. Они построены по принципу взаимокорреспондирующих метафор: образ уникального потенциала территории региона, например, дополняется образом интеллектуальных и творческих способностей жителей края; история выдающихся событий, связанных с регионом, дополняется персонифицированной историей сообщества; инициация лидера напоминает по типу темпоральности реализацию регионального сверхпроекта. Образы времени, пространства и лидерства содержат в себе схожие системы бинарных оппозиций, главные из которых – «космос-хаос» и «особое-ординарное». Подобный тип построения «образа мира» так же характерен для мифологических текстов, где каждый символ оказывается «узлом» в сети взаимоперекликающихся и бинарно структурирорванных образов [130] .

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

I. Миф, идентичность и кризис

Регион в современной России – это остров в море хаоса, а региональный лидер – это герой, который не дает морю поглотить остров. Образы «Москвы», «центра» напоминают обиталище сверхъестественных сил, которые волнуют море и с которыми надо либо сражаться, либо договариваться. И то, и другое – задача не для обычного человека. Хотя хаос наступает, положение не безнадежно. Нужно лишь суметь использовать уникальные возможности региона: порядок будет восстановлен, и жители региона заживут в мире и достатке. Совершить это «региональное чудо» способен лишь истинный региональный лидер.

Такова система образов, которая более или менее определенно выявлялась нами на всех стадиях анализа избранных групп источников: при анализе образа «крепкого хозяйственника», изучении рекламных биографий региональных лидеров, исследовании образов пространства и времени в текстах региональной политической коммуникации. Проведенный анализ позволяет говорить о трех существенных характеристиках этой системы.

Во-первых, данная система «образов мира» легитимирует ряд институтов и практик, тесно связанных с политической регионализацией России. Она утверждает реальность существования региональной общности, политическое представительство которой должны осуществлять региональные государственные структуры и лидеры, оправдывает курс на относительное обособление региона в окружающем его политическом и экономическом пространстве, перераспределение в пользу региональных властных структур прав, полномочий и экономических ресурсов, защиту местных производителей от внешней конкуренции и т.д.

Во-вторых, она содержит группу представлений, отчетливо направленных на актуализацию региональной самоидентификации граждан. Это представления об особости, центральности, столичности, уникальности регионального пространства и региональной общности.

В-третьих, рассмотренная система образов как по содержанию, так и по форме аналогична системе образов, характерной для мифологической «картины мира».

Исходя из этих характеристик мы определим реконструированную систему образов как региональный социально-политический миф. Здесь важно подчеркнуть, что под социально-политическим мифом мы понимаем не выдумку или заблуждение, эксплуатируемое политиками с целью обмана граждан, а именно определенный тип коллективной «картины мира», порождающий специфически мифологические «образы мира» представителей той или иной общности. Причем о ее мифологичности можно говорить как в традиционном смысле (порождаемые ей «образы мира» характерны для так называемого мифологического мышления, хорошо исследованного на примерах архаичных и традиционных обществ, с одной стороны, и некоторых форм современного общественного сознания, с другой [131] ), так и в смысле, в каком это понятие употреблял французский семиолог Р. Барт, то есть как о метадискурсивной конструкции, управляющей построением образов в текстах массовой коммуникации [132] (впрочем, подобными свойствами по определению обладает всякая «картина мира»).

Гипотеза о мифологичности отдельных образов или их систем, используемых региональными политическими лидерами и/или элитами для легитимации своих политических курсов, выдвигалась в работах отечественных политологов, в частности, А. Магомедова [133] и И. Малякина [134] . При некотором различии в позициях оба автора сходятся в констатации идеологической природы региональных мифов. Подчеркивается, что миф есть прежде всего средство идеологических манипуляций населением регионов со стороны региональных элит или отдельных лидеров. Использованное нами в процессе анализа понятие «картина мира» позволяет посмотреть на проблему генезиса региональных социально-политических мифов в современной России несколько с иной точки зрения.

Инструментальное использование мифов в политической деятельности напрямую вытекает из концепции многоуровнего культурного опосредования деятельности, в рамках которой миф может быть интерпретирован как определенный тип «воображаемых миров». Однако из этого не следует, что мифы порождаются в процессе политической деятельности. Это принципиальное положение вытекает из концепции «картины мира» (как единой когнитивной ориентации, являющейся фактически невербализованным, имплицитным выражением понимания членами каждого общества «правил жизни», диктуемых им социальными, природными и «сверхъестественными» силами), которая порождается не индивидуальным, а групповым сознанием в процессе внутри- и межгрупповой коммуникации.

«Правила жизни» в том или ином виде осознаются отдельным представителем общности, хотя и не могут быть в большинстве случаев им точно сформулированы. Однако возникают они в процессе коммуникации (в том числе и политической) в связи с существованием общности в ее природном и социальном окружении и опираются на некоторый пласт соответствующего группового опыта.

Если исходить из этой концепции, то «картина мира», порождающая мифологические образы, используемые в региональной политической коммуникации, возникает в процессе формирования и воспроизводства группового самосознания региональной общности. Проведенный нами анализ косвенно подтверждает данное предположение. Мифологическая система образов в избранных группах источников отчетливо была связана с функцией актуализации и поддержания региональной идентичности граждан. Взаимодействие политических, экономических, социальных и даже природных сил интерпретировалось с точки зрения региональной общности и через призму принадлежности к ней.

В этой связи возникает закономерный вопрос: если региональный социально-политический миф опирается на некоторые пласты опыта, связанные с существованием региональных общностей в современной России, то почему у различных региональных общностей мы встречаем очень близкие по структуре и содержанию мифы? Ответ на него, по нашему мнению, может состоять из двух частей. Как показывают сравнительные исследования мифологий, все мифологические системы образов обладают схожей структурой (противопоставление «космоса» и «хаоса», космогонический и инициационный циклы и др.). Кроме того, содержание проанализированных нами мифологических представлений выражает, вероятно, некоторые типологические для всех региональных общностей современной России экзистенциальные ситуации (ситуации, значимые с точки зрения существования общности в системе социальных и природных связей), ответом на которые и являются «правила жизни», задаваемые мифом.

Анализ текстов позволяет вычленить, как минимум, две характерные проблемные ситуации, которые возникают и разрешаются региональном мифе. Во-первых, это ситуация взаимодействия региона с окружающим экономическим, политическим и социальным пространством России, интерпретируемая в образах противоборства с наступающим хаосом. Во-вторых, ситуация самоопределения региональной общностью своего статуса в системе координат «столичное-провинциальное» («центральное-периферийное», «уникальное-ординарное» и т.п.).

Решением первой ситуации в мифе является определенная самоизоляция региона (защита от хаоса идущего из вне или его активное преодоление в ходе реализации регионального сверхпроекта), второй – утверждение центральности, столичности и уникальности территории региона и региональной общности (особое место и особая роль региона в пространстве России и ее истории).

С нашей точки зрения, обе ситуации возникают в региональном социально-политическом мифе в тесной связи с процессом актуализации региональной идентичности граждан в условиях постсоветской России.

Массовое ощущение утраты социальной идентичности, возникшее вследствие сначала постепенного, а позже обвального разрушения системы устойчивых социальных ролей и статусов советского общества, а также идеологических и мифологических форм, придававших элементам этой системы значение и смысл, породило потребность в соответствующей компенсации. Весьма аргументированной в этой связи представляется гипотеза отечественного социолога Л. Г. Ионина, согласно которой в ситуации кризиса идентичности преимущественно аскриптивные признаки личности, как наиболее явно фиксируемые и устойчивые, становятся тем «якорем», опираясь на которые, человек пытается найти свое место в новой системе социальных координат. К числу подобных признаков можно отнести территориальность, определяющую человека по месту его проживания [135] .

То, что именно принадлежность к территории стала для многих людей решающим критерием выстраивания своей новой социальной идентичности, связано с целым рядом факторов как объективного, так и субъективного свойства.

К числу первых можно отнести распад единой системы использования, распределения и перераспределения ресурсов, снижение объемов производства, дефицит снабжения и т.д., в результате чего население регионов и региональные элиты оказались в состоянии конкуренции за дефицитные ресурсы с «Центром» и между собой, что способствовало конкретизации дихотомии «мы-они» в образах противостояния региона центру и другим регионам [136] .

Другим возможным фактором актуализации региональной идентичности в начале 90-х годов стало существенное повышение значимости региональной и локальной коммуникации в жизни людей. Это хорошо заметно на примере подписки на печатные средства массовой информации. На фоне уменьшения подписки на центральные СМИ с начала 90-х годов постепенно растет подписка на региональные и местные газеты и журналы.

Одновременно на уровне массового сознания формируются важные психологические предпосылки развития региональной (и шире территориальной) самоидентификации личности, под влиянием которых различные внешние воздействия интегрируются в целостную картину мира, помещающую региональную общность в центр мировосприятия.

Прежде всего, к числу таковых психологических факторов относится само переживание разрушения привычного порядка (экономического, социального, политического, социокультурного). Одним из эффектов, сопряженных с этим переживанием, оказывается «потеря контроля над пространством»: человек чувствует, что знакомое и безопасное пространство его жизни стремительно сужается. Отсюда возникает ответная реакция – удержать «наше» пространство, не дать проникнуть в него хаосу, наступающему извне. На фоне усиливающихся в 1989-1993 гг. процессов дезорганизации «центра» (сначала СССР, а затем и России) собственный «регион» начинает восприниматься населением как область относительного порядка и определенности, то самое «наше» пространство, в котором индивид оказывается, защищен от хаоса, охватившего страну. Возникающая на основе такого мировосприятия целостная групповая картина мира, будучи выраженной через соответствующую систему символов и ритуалов, приобретает форму регионального мифа, который в свою очередь становится важнейшим механизмом поддержания региональной идентичности и воспроизводства региональной общности граждан.

Региональный миф в современной России выступает, прежде всего, как способ компенсации кризиса социальной идентичности личности. Однако применительно к региональному мифу сама ситуация кризиса идентичности приобретает дополнительное измерение. Актуализация региональной идентичности, решая проблему в одном качестве, создает предпосылки для возникновения проблемы идентичности в другом качестве.

Регион по определению есть часть чего-то большего (в данном случае страны). Уже в силу этого обстоятельства возникает существенное противоречие между логикой формирования социального мифа, подразумевающей центральное положение общности – коллективного субъекта мифотворчества в той картине мира, которую миф выражает («наш» мир – это единственно возможный космос), и необходимостью описания региона, как элемента общности более высокого порядка (и, следовательно, «более центральной»). Формирование позитивно оцениваемой региональной идентичности требует разрешения в рамках выражаемой региональным мифом групповой картины мира противоречия между подчиненным, ординарным, периферийным положением региональной общности в системе координат, задаваемой отношениями «часть-целое», «уникальное-ординарное» и т.п., и присущей социальному мифу потребностью поставить «нашу» общность в особое, наиболее значимое положение, своеобразный «центр космоса», «пуп земли». Этот феномен, относительно хорошо исследованный применительно к этнической картине мира, получил название этноцентризма.

Кроме того, в случае с региональной общностью дополнительным фактором оказывается необходимость утверждения ее статуса в системе координат, задающихся измерением столица-провинция. В большинстве случаев идентичность региональная есть одновременно и идентичность провинциальная (исключением оказывается идентичность региона-столицы). Провинциальный статус в этой системе координат является заведомо низким по сравнению со статусом столичным. Провинция, как отмечает известный французский социолог П. Бурдье, «не располагает ни чем иным кроме лишения (относительного) и столичности и капитала» [137] . Особенность формирования провинциальной идентичности заключается в том, что она всегда строится через сопоставление со столицей (что, в частности, хорошо прослеживается в проанализированных нами источниках). Причем, столица (как область социального пространства) обычно превосходит провинцию (по крайней мере это справедливо для России) по всем основным статусообразующим измерениям или, как выражается П. Бурдье, капиталам (экономическому, культурному, символическому и т.д.). Вследствие этого сама столичность становится своего рода статусообразующим измерением, по которому провинция, по определению, проигрывает столице. Неравенство статусов не может быть преодолено объективно, поэтому оно преодолевается в мифологическом пространстве регионального мифа.

Региональный миф оказывается, как мы старался показать выше, не только способом компенсации кризиса идентичности, но одновременно и способом компенсации комплекса провинциализма , возникающего у жителей нестоличных регионов вследствие осознания ими своего периферийного положения в системе статусов, задаваемых указанными выше измерениями социального пространства.

Поскольку формирование комплекса провинциальности органически связано с установлением внутри той или иной области социального пространства системы отношений типа «столица-провинция», то, очевидно, что основания для образования этого психологического механизма возникли задолго до того, как Россия и все постсоветское пространство вступили в фазу нынешнего кризиса. Однако в предшествующий период исторического развития России советская идеология предлагала свои способы легитимации неравенства статусов столицы и провинции и, соответственно, свои способы компенсации комплекса провинциализма. Ее антиэлитизм, апологетика периферийных ролей социального пространства (например, героика труда рабочих и крестьян, «простых тружеников», живущих не только и не столько в столице, сколько в провинции), имперский пафос освоения физического пространства (образы строек социализма, подобные Днепрогэсу, Магнитке или БАМу) создавали для носителей данных статусов психологическую возможность позитивно оценивать свое периферийное положение.

По мере разрушения идеологии и мифологии советской системы перестали действовать заложенные в них механизмы компенсации. Возникла потребность в новых способах компенсации, которая не была удовлетворена на уровне общенационального идеологического процесса. Либеральная идеология, оправдывающая экономическое неравенство, в том числе между столицей и провинцией, не была воспринята большинством населения российских регионов. Отсюда на смену образу, выражаемому словами известной песни советского периода: «Дорогая моя столица, золотая моя Москва», пришел образ «жиреющей Москвы», «отгородившейся забором» от остальной России.

Региональные мифы (или мифологии) возникают в современной России в качестве одного из способов компенсации кризиса идентичности в постсоветском обществе. Выступая элементом формирования и воспроизводства региональной идентичности, их утверждение в мировосприятии жителей страны приводит к актуализации данного типа идентичности. Поскольку последний процесс в условиях идеологического и шире социокультурного кризиса ведет к развитию комплекса провинциализма, то региональный миф как способ формирования позитивно воспринимаемой региональной идентичности с необходимостью выступает одновременно и как способ компенсации данного комплекса неполноценности.

Увязывая формирование регионального социально-политического мифа в современной России с процессами актуализации региональной идентичности, мы должны поставить еще один вопрос: почему региональная «картина мира» и порождаемые ей «образы мира» реализуются в контексте постсоветского социально-политического и социокультурного развития как мифологическая система образов?

В рамках существующих теоретических представлений о природе современных мифов имеются два взаимодополняющих ответа на этот вопрос. Ряд авторов склонны считать социальный миф необходимым условием воспроизводства всякой групповой идентичности [138] . Близкой является позиция, согласно которой мифологические компоненты есть непременный атрибут массового сознания [139] . В рамках этой модели миф органически связан с самим существованием неконтактных социальных групп (типа больших социальных групп – наций, классов – или масс). Условно ее можно назвать «моделью Лебона», поскольку именно в рамках теории толпы Г. Лебна впервые был отчетливо обозначен тезис об иррациональном и религиозном характере группового сознания (в отличие от индивидуального) [140] .

В рамках другой группы теоретических представлений миф не является атрибутом современного группового самосознания. Однако в определенной ситуации (ситуации масштабного социального кризиса) архаические компоненты общественного сознания «всплывают» из глубин коллективного бессознательного, чтобы временно заменить (компенсировать) научные и идеологические ментальные конструкции, управляющие групповым и массовым сознанием в обычных условиях и разрушенные в ситуации кризиса [141] . Эту модель условно можно назвать «моделью Юнга», поскольку именно К. Г. Юнг в рамках развития своей теории коллективного бессознательного впервые применил данную модель к анализу современного ему политического и общественного сознания [142] .

Применительно к позднесоветскому и постсоветскому периоду развития СССР, России и новых независимых государств данная модель получила наибольшее развитие в концепции социокультурного (цивилизационного) кризиса, разрабатываемой Центром цивилизационных исследований РАН (И. В. Следзевский[143] , Т. В. Евгеньева[144] , А. Н. Мосейко[145] и др [146] ). Указанные авторы определяют период позднесоветского и постсоветского развития России как социокультурный кризис.

«Социо-культурный кризис – это не просто кризис ценностей, распад привычных ценностных ориентаций. Кризис носит объективный характер. Это потеря человеком окружающего мира, культурного пространства.

Содержанием социокультурного кризиса является смешение противоположных ценностей. Смешение проявляется в двух планах. Это, с одной стороны, семантическое смешение, интерференция ценностей. Смешиваются содержание и смыслы двух совершенно разных или противоположно направленных смысловых универсумов. Один смысл накладывается на другой, одна ориентация на другую...

Второй содержательный аспект социокультурного кризиса – это прагматическая или синтаксическая интерференция. Когда ломается культурный код функционирования данной культуры и человек полностью или целиком теряет ориентацию» [147] .

Одной из сторон социокультурного кризиса выступает кризис идентичности [148] , непосредственно проявляющийся в массовом ощущении утраты собственного «Я». В условиях разрушения традиционной системы смыслов личность не может определить своего места в окружающем ее социальном пространстве. Интериоризированные ею в предшествующий период и относительно рационализированные в идеологии схемы восприятия действительности теряют свое значение и смысл. В этой ситуации кризис идентичности может быть преодолен лишь в результате действия компенсаторных механизмов психики, к числу которых авторы, следуя в целом традиции аналитической психологии, относят, в первую очередь, архетипические структуры коллективного бессознательного. Происходящая вследствие этого архаизация массового сознания и поведения описывается в рамках концепции социокультурного кризиса понятием «неоархаики». Именно автономная архаическая основа создает предпосылки для становления новых социокультурных механизмов поддержания групповой идентичности. В результате последние также оказываются в существенной мере архаизированы, что, в частности, проявляется в мифологичности групповых систем символов как с точки зрения их образного содержания, так и с точки зрения характера их символизма.

Архаизация процессов самоидентификации в условиях социокультурного кризиса проявляется, по мнению авторов, также в том, что личность начинает идентифицировать себя с теми группами, которые, с одной стороны, оказываются наиболее близкими по типу связи к образу общины (кровнородственной, соседской и др.), базирующемуся на архетипической структуре «мы» – «они», и, с другой стороны, наиболее простыми по признакам выделения. Это прежде всего группы так называемой «горизонтальной» стратификации: этнос, религиозная община или территориальное сообщество. Всплеск этнического сепаратизма и регионализма в российском обществе на рубеже 80 – 90-х гг. объясняется как компенсаторная по психологическим механизмам и архаическая по социокультурному содержанию реакция на ситуацию социокультурного кризиса.

Мы пока не можем однозначно определить, какая из двух моделей лучше описывает генезис регионального мифа в кризисном обществе. Проведенное нами исследование, на первый взгляд, в большей степени подтверждает вторую модель. Действительно, реконструированная система образов тесно связана с субъективным переживанием кризиса (разрушением привычного и понятного порядка вещей). Причем она, как можно было убедиться, направлена на актуализацию и воспроизводство региональной самоидентификации. Таким образом, региональный социально-политический миф может быть интерпретирован как компенсаторная психологическая реакция на ситуацию социокультурного кризиса в целом и кризиса идентичности в частности.

Однако такой вывод пока нельзя признать окончательным. Имеются исследования, показывающие, что ряд мифологических компонентов был характерен для регионального самосознания (правда, неполитического) и в предшествующий («спокойный») период развития советского общества [149] . Их политизация в современной России в этом случае является не причиной, а следствием политической регионализации на институциональном уровне, хотя само возникновение мифов так же относится в область социокультурную. Впрочем нет оснований считать, что «модель Лебона» и «модель Юнга» исключают друг друга. В той мере, в какой существование общности связано с ее утверждением в природном и социальном окружении, оно всегда в какой-то мере является кризисным, поскольку вопрос о ее дальнейшем достойном существовании всегда остается открытым.

II. Политические аспекты региональной мифологии

Завершая нашу работу, вернемся к той точке зрения, которую мы условились считать приоритетной для нас, то есть точку зрения политическую. Что нового мы узнали о структуре культурного опосредования региональной политической деятельности?

Развитие региональных мифологий в современной России есть явление прежде всего социокультурное. Вместе с тем, существуют более или менее отчетливо выраженные политические аспекты современных региональных мифов.

Как и всякий иной региональный миф может выступать и выступает в современной российской политике элементом опосредования политической деятельности. Целостная картина мира, создаваемая воображением с опорой на проявленные в текстах и ритуалах символы, санкционирует (легитимирует) посредством придачи смысла определенные нормативные модели, сценарии поведения, цели и ценности, внутренне заложенные в тех или иных политических актах.

Региональный социально-политический миф выражает на уровне общественного сознания экзистенциальные ситуации, характеризующие существование региональной общности в современной России. Данный тип «воображаемых миров» актуализирует региональную идентичность граждан.

Использование «образов мира», порождаемых региональным социально-политическим мифом, в деятельности участников регионального политического процесса показывает, что структура культурного опосредования (политическая культура) данного рода политической деятельности обладает качественной спецификой. Ценности «регионального порядка» или «региональной столичности», утверждаемые региональным мифом, все более становятся в пространстве публичной политики региона универсальным предметом борьбы для политических сил, существенно различающихся с точки зрения идеологической окраски или социальной базы. Каждая из них (будь то «коммунисты», «демократы», «националисты» или представители «партии власти») в рамках региональной избирательной кампании (и шире региональной политической коммуникации) стремится связать достижение этих ценностей со своей деятельностью, а их разрушение с деятельностью противников.

Таким образом на региональном уровне возникает область специфической политической проектности, связанной с интерпретацией и реинтерпретацией культурных моделей, отличных от культурных моделей, оспариваемых на федеральном уровне. Возникает, выражая мысль словами А. Турена, специфическая область историчности, контроль над которой оспаривают различные участники политического процесса [150] . Именно наличие этой культурной и исторической области заставляет нас говорить о несводимости региональной политики к политике федеральной, а следовательно, о формировании на региональном уровне самостоятельного уровня публичной политики , который является свидетельством процессов реальной, а не только формально институциональной федерализации России. Роль регионального мифа как специфического социокультурного и политического феномена в этих процессах достаточно велика.

В условиях отсутствия сколько-нибудь серьезной традиции федерализма региональный миф в современной России создает для жителей большинства субъектов РФ (в особенности «русских» краев и областей) возможность воспринимать себя в качестве региональной общности граждан, выступающей источником власти и обладающей определенной политической автономией. Совокупность региональных мифологий составляет, таким образом, социокультурный контекст политико-правовых изменений, связанных с утверждением многоуровневой топологии российской политики и, соответственно, федеративным типом государственного устройства. Если считать федерализм территориальным выражением демократии, то можно говорить о наличии у регионального мифа демократического потенциала.

Вместе с тем, региональный миф обладает определенным авторитарным потенциалом. Политика в ее конкурентных формах как символ конфликта а, следовательно, беспорядка и хаоса выносится за пределы региона, ассоциируясь больше с пространством России в целом или даже Москвы или Садового кольца. Отсюда фигура регионального лидера как «крепкого хозяйственника и управленца», выражающая это смысловое отношение, неизбежно приобретает черты авторитарности. Предполагаемое данной ролью сведение политики к администрированию по аналогии с хозяйственным управлением, делает неуместными специальную политическую рефлексию (она заменяется мифологическим «здравым смыслом») и тесно связанную с ней политическую дискуссию. Если рассматривать федерализм как территориальное выражение демократии, то в этом смысле региональный социально-политический миф является скорее препятствием, нежели поддержкой в становлении российского федерализма.

Кроме того, региональный миф может служить, как мы видели, спедством легитимации политических действий, объективно направленных на изоляцию региона в политическом, правовом и экономическом пространстве России. В этом смысле региональный миф обладает определенным потенциалом дезинтеграции российской политической системы.

Таким образом, «политический выход» регионального мифа оказывается крайне амбивалентен. Здесь скорее следует поставить многоточие, а не точку. Этот раздел работы вполне осознанно назван «вместо заключения». В изучении современных социально-политических мифов (в том числе, региональных) мы находимся скорее в начале пути, чем в конце. Несовершенными пока являются теория и методика реконструкции и анализа современных мифологий. Не вполне понятно, возможно ли включить в исследование данного феномена эмпирическую проверку гипотез и строгую формализацию понятий.

Проблем достаточно много. однако теоретические перспективы предложенной модели политической культуры представляются достаточно широкими, поскольку она позволяет «перекинуть мостик» между социокультурными и, собственно, политическими феноменами, представить политическое развитие как часть развития культурного.

Кроме того, теория социально-политического мифа (по крайней мере в рамках «модели Юнга») позволяет по иному взглянуть на проблему политической модернизации. Она ставит закономерный вопрос: не являются ли архаизация и демодернизация обычной «ловушкой» на пути социальной и политической модернизации?

Что касается исследования региональных мифов в современной России, то надо надеяться, в ближайшие годы появятся новые работы по этой проблематике. Данная работа, скорее, приглашение к диалогу, чем законченный ответ на поставленные вопросы.

ЛИТЕРАТУРА

Барт Р. Мифологии / Пер. с фр., вступ. ст. и коммент. С. Н. Зенкина. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1996. 312 с.

Барт Р. От произведения к тексту // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика: Пер с фр., cост., общ. ред. и вступ. ст. Г. К. Костикова М.: Прогресс; Универс, 1994. С.413-423

Бурдье П. Социология политики / Пер. с фр., сост., общ. ред. и предисл. Н. А. Шматко. М.: Socio-Logos, 1993. 336 с.

Выготский Л. С., Лурия А. Р. Этюды по истории поведения: Обезьяна. Примитив. Ребенок. М.: Педагогика-Пресс, 1993. 224 с.

Гельман В., Рыженков C. Политическая регионалистика: от общественного интереса к отрасли знания? // Социальные исследования в России. Немецко-российский мониторинг / Пер. с нем. Берлин. М.: Полис, 1998. С. 138-186

Грушин Б. А. Массовое сознание: Опыт определения и проблемы исследования. М.: Политиздат, 1987. 368 с.

Данилова Е. Проблемы социальной идентификации населения постсоветской России.// Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. Информационный бюллетень ВЦИОМ, Интерцентр, АНХ, 1997, № 3 (29). С. 12-19

Ионин Л. Г. Идентификация и инсценировка // Социологические исследования. 1995. №4. С. 3-14

К. Г. Юнг о современных мифах: Сб. трудов: Пер. с нем. М.: Практика, 1994. 260 с.

Каганский В. Л. Советское пространство: конструкция, деструкция, трансформация (структурно-геополитический анализ) // Общественные науки и современность. 1995. №2. С. 25-38; №3. С. 31-36

Канетти Э. Масса и власть / Пер. с нем. и предисл. Л. Ионина. М.: Ad Marginem, 1997. 528 с.

Качкин А. В. Кризис идентичности как способ самоорганизации пространства социального взаимодействия / Социальное знание: формации и интерпретации: Материалы международной научной конференции, 13-14 февраля 1996 г., г. Казань. Казань, 1996. Ч. 1. С. 65-74

Кнабе Г. С. Материалы и лекции по общей теории культуры и культуре античного Рима. М.: Индрик, 1993. 527 с.

Коул М. Культурно-историческая психология: наука будущего. М.: «Когито-Центр», Издательство «Институт психологии РАН», 1997. 432 с.

Кэмбэлл Дж. Герой с тысячью лицами / Пер. с англ. Киев: София, 1997. 336 с.

Лебон Г. Психология народов и масс. СПб.: Макет, 1995. 316 с.

Леви-Брюль Л. Первобытное мышление: Пер. с фр. / Под ред. В. К. Никольского, А. В. Киселева. Л.: Атеист, 1930. XXVIII, 338 с.

Леви-Строс К. Структурная антропология / Пер. с фр., под. ред. и с прим. Вяч. Вс. Иванова. М.: Наука, 1983. 536 с.

Леонтьев А. Н. Деятельность, сознание, личность // Леонтьев А. Н. Избр. психол. произведения. В 2-х т. М.: Педагогика, 1983. Т.2. С. 94-232

Леонтьев А. Н. Категория деятельности в современной психологии // Леонтьев А. Н. Избр. психол. произведения. В 2-х т. М.: Педагогика, 1983. Т.2.С. 243-247

Лосев А. Ф. Диалектика мифа // Лосев А. Ф . Философия. Мифология. Культура.. М.: Политиздат, 1991. С. 21-186

Магомедов А. К. Корпорация «Калмыкия» - выражение идеологии калмыцкой правящей элиты // Мировая экономика и международные отношения. 1995. № 12. С. 106-113

Магомедов А. К. Политический ритуал и мифы региональных элит // Свободная мысль. М,1994. № 11. С. 108-114

Малякин И. Саратовская региональная идеология: поиск в мифологическом поле // Перестройка и после: общество и государство в СССР, России и новых независимых государствах. 1988-1998. Тезисы международного симпозиума к десятилетию М-БИО – ИГПИ. – М.: ИТПИ, 1998. С. 37-40

Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М.: Восточная литература, 1995. 408 с.

Московичи С . Век толп. Исторический трактат по психологии масс: Пер. с фр./ Перевод Т. П. Емельяновой. М.: Центр психологии и психотерапии, 1996. 478 с.

Мухортова Е. А. О взаимосвязи фрустрационных реакций и личностных характеристик // Психология личности в условиях социальных изменений. М., Наука, 1993. С. 81-88

Насонова Л. И. Мифотворчество обыденного сознания // Философские исследования. М,1993. № 1. С. 46-60

Нелюдов С. Ю. Время и пространство в былине // Славянский фольклор. М.: Наука, 1972. С. 56-83

Ойданник В. Психология политики. Политические и социальные идеи К. Г. Юнга. Спб.: Ювента, 1996. 384 с.

Пленков О. Ю. Мифы нации против мифов демократии: немецкая политическая традиция и нацизм. СПб: РХГИ, 1997. 576 с.

Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л.: Ленин. гос. ун-т, 1946. 404 с.

Пространство и время в архаических и традиционных культурах. М. Ин-т Африки РАН, 1996. 234 с.

Растов Ю. Е. Протестное поведение в регионе // Социологические исследования. 1996. № 4. С. 40-49

Ритм, время и пространство в литературе и искусстве. Л: Наука, 1974. 387 с.

Рысакова Т., Куколев И. Кто есть кто в российской глубинке // Независимая газета. 1997. 25 апреля

Савчук В. В. К проблеме культивирования архаических элементов сознания // Историческое познание: традиции и новации. Ижевск, 1993. Ч. 2. С. 205-208

Следзевский И. В. Социо-культурные основания формирования политических мифов // Мифология и политика. Материалы семинара 21 октября 1997 г. М.: Фонд «РОПЦ», 1997. С. 19-25

Смирнов С. Д. Психология образа: проблема активности психического отражения. М.: Моск. гос. ун-т, 1985. *

Современная политическая мифология: содержание и механизмы функционирования/ Сост. А. П. Логунов, Т. В. Евгеньева . М: Рос. гос. гуманит. ун-т., 1996. 99 с.

Сорель Ж. Введение в изучение современного хозяйства / Пер., под ред. и со вступ. ст. Л. Козловского. М.: Издание В. Иванова, 1908. 261 с.

Сорель Ж. Размышления о насилии./ Пер. с фр., ред. В. М. Фриче. М.: Польза, 1907. 163 с.

Социально-политическая идентификация в условиях перестройки/ Редкол.: И. Т. Левыкин (отв. ред.) и др.: М.: АН СССР. Ин-т социологии,1991. 72 с.

Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. Избранное / Ред. В. П. Руднев. М.: Прогресс, 1995. 621 с.

Туманов С.В. Особенности массового сознания в условиях социального кризиса // Вестник Московского Университета, Сер. 6, Экономика. М., 1993. № 5. С. 81-87

Турен А. Возвращение человека действующего. Очерк социологии. М.: Научный мир, 1998.

Формирование и функции политических мифов в постсоветских обществах / Отв. ред. Т. В Евгеньева. М.: ПМЛ Института Африки РАН, 1997. 108 с.

Хоркхаймер М., Адорно Т . Диалектика Просвещения. Философские фрагменты / Пер. с нем. М. Кузнецова. М.; Спб.: Медиум; Ювента, 1997. 311 с.

Ценности и символы национального самосознания в условиях меняющегося общества / Отв. ред. Л. М. Дробижева, Т. С. Гузенкова. М: Ин-т этнологии и антропологии РАН, 1994. 236 с.

Ценности социальных групп и кризис общества / Редкол. Н. И. Лапин (отв. ред.), Л. А. Беляева. М.: Ин-т философии АН СССР, 1991. 153 с.

Чудинова И. М. Политические мифы // Социально-политический журнал. М.,1996. № 6. С. 122-134

Элейзер Д. Дж. Сравнительный федерализм // Политические исследования. 1995. № 5. 106-115

Элиаде М. Аспекты мифа / Пер. с фр. В. Большакова. М.: Инвест-ППП; СТ ППП, 1996. 240 с.

Элиаде М. Космос и история / Пер. с. фр. А. А. Васильевой, В. Р. Рокитянского, Е. Г. Борисова; вст. ст. и коммент. Н. Я. Дараган; послесл. В. А. Чаликовой. М. Прогресс, 1987. 312 с.

Юнг К. Душа и миф. Шесть архетипов. М.-К.: Совершенство; Post-Royal, 1997. 384 с.

Ядов В. А. Социальная идентификация в кризисном обществе // Социологический журнал. 1994. № 1. С. 35 52

Bartsch H. W. Kerygma and Myth: a Theological Debate. L.: S.P.C.K., 1953. 456 p.

Bennet L. Culture, Communication and Political Control // Cultural Political Change. New Brunswich, 1983. Р. 15-33

Cassirer E. The Myth of the State. Yale University Press. 1963. 346 p.

Debrey R. Critique de la raison politique. P.: Йdison Gallimard, 1981. 473 p.

Fayer L. Ideology and Ideologists. New Brunswich, 1979. 388 р.

Friedrich C. J., Brzezininski Z. K. Totalitarian Dictatorship and Autocracy. N.-Y.: Frederick A. Praeger, 1961

Gцrner E. Socialism: Myth and Reality // Mythology from Ancient to Post-Modern / Ed. by J. Kleist, B. A. Butlerfield. N.-Y.: Land, Cap, 1992. Vol. 1. 222 р. Р. 105-123

Merquior А. The Veil and the Mask. N.-Y.: Wiley, 1972. 354 p.

Myth and Mythmaking / Ed. by Henry A. Murray. N.-Y.: Braziller, 1960. 432 р.

Mythology from Ancient to Post-Modern / Ed. by J. Kleist, B. A. Butlerfield. N.-Y.: Land, Cap, 1992. Vol. 1. 222 р.

Niebuhr R. Faith and politics. A commentary on Religious, Social and Political Thought in a Technological Age. N.-Y.: George Braziller . XVIII, 268 p.

Politik und Kultur in der russischen Provinz / Luchterhandt G, Ryshenkow S., Kusmin A. Bremen: Ed. Temmen, 1999. 239 р.

Robertson J. O. American Myth, American Reality. N.-Y: Praeger, 1980. 201 s.

Tudor H. Political Myth. N.-Y.: Praeger, 1972. 157 р.

Wartofsky M. Models. Dordrecht: D.Raidel, 1973. 268 p.

White L. The Concept of Culture // American Antropologist, 1959. V. 61. P. 227-251

SUMMARY

The process of becoming of regional political regimes going on now includes the legitimating of forming regional political elites and their leaders. The formation of regional political myth is one of the most effective means, helping to reach this aim.

An analysis of semiotic side of the activity of the regional governors and their teams ( electoral struggle, propaganda, statements, articles, symbolic actions) shows that the effect of this activity on the population of the region relies upon the use of the myths of regional mass consciousness. That myths became actual in the circumstances of socio-cultural crisis in today's Russia.

Myth of regional leadership. It is possible to remark some steady images frequently used by regional leaders. "Krepky hozyaystvennik" ( a kind of a good manager in the sphere of economy) is an image significant for the governors of regions. Oppositions included in it correlate with an image of the region as a "zone of stability and order" ( there is an opposition between a politics and an economy as between a chaos and an order respectively). The person of the governor symbolizes simultaneously the region making a breakthrough into the future, the overcoming of a chaos and the personality, defending, saving and helping every inhabitant of the region. This is a regional hero-savior in full sense of the word.

The myth of "chosen territory". An image of the territory of the region, chosen, as it seems, by the Got Himself, for making in it the breakthrough to bright regional future very often appears in the speeches of the representatives of local ruling elites and of the representatives of local cultural elites serving to their needs. "A unique geographical position", "unique natural resources", "unique economic, intellectual and cultural potential" are becoming the symbols of God's preference for this region.

Myth of representative. A representative of the region, who played a big role in the history of Russia or even of the whole world, is a big cultural symbol, called to confirm the feeling of superiority and special value of the region in the eyes of ordinary citizens. The propaganda also stresses the role of the region as a cultural source.

A comparison of the myths of regional leadership and cultural myths of regional consciousness indicates that the first ones are closely linked with the second ones. But psychological genesis of both groups differs. If the myths of regional consciousness are psychologically based on the stable feeling of provincial inferiority, the myths of regional leadership are actualized under the influence of the experience of socio-cultural crisis with its effect of "narrowing space", "coming chaos".

[1] Подробный библиографический анализ работ отечественных авторов по проблемам российской политической регионалистики см.: Гельман В., Рыженков C . Политическая регионалистика: от общественного интереса к отрасли знания? // Социальные исследования в России. Немецко-российский мониторинг / Пер. с нем. Берлин. М.: Полис, 1998. 304 с.

[2] Элейзер Д. Дж. Сравнительный федерализм // Политические исследования. 1995. № 5. С. 106.

[3] Выготский Л. С., Лурия А. Р. Этюды по истории поведения: Обезьяна. Примитив. Ребенок. М.: Педагогика-Пресс, 1993; Леонтьев А. Н. Деятельность, сознание, личность // Леонтьев А. Н. Избр. психол. произведения. В 2-х т. М.: Педагогика, 1983. Т.2. С. 94-232; Он же. Категория деятельности в современной психологии // Указ. изд. С. 243-247; Коул М. Культурно-историческая психология: наука будущего. М.: «Когито-Центр», Издательство «Институт психологии РАН», 1997.

[4] Коул М. Указ. соч. С. 141.

[5] Wartofsky M. Models. Dordrecht: D.Raidel, 1973. Р. 204.

[6] White L. The Concept of Culture // American Antropologist, 1959. V. 61. Р. 236.

[7] Wartofsky M. Op. cit. Р. 208.

[8] Коул М. Указ. соч. С. 145.

[9] См.: Леонтьев А. Н. Образ мира // Леонтьев А. Н. Избранные психологические. произведения. В 2-х т. М.: Педагогика, 1983. Т. 2. С. 251-262.

[10] Историографию проблемы см.: Смирнов С. Д. Психология образа: проблема активности психического отражения. М.: Моск. гос. ун-т, 1985.

[11] Образ мира // Психология. Словарь / Под общ. ред. А. В. Петровского, М. Г. Ярошевского. 2-е изд., испр. и доп. М.: Политиздат, 1990. С. 241.

[12] Смирнов С. Д. Указ. соч. С. 142-143.

[13] Там же. С. 149.

[14] Каганский В.Л. Советское пространство: конструкция, деструкция, трансформация (структурно-геополитический анализ) // Общественные науки и современность. 1995. №2. С. 26.

[15] В ходе опроса было опрошено 1500 респондентов по общероссийской выборке. Опрос населения России имел целью выявить отношение населения к «региональной идее» и целостности России

[16] ВЦИОМ, общенациональная репрезентативная выборка, 14 марта – 2 апреля 1997 г.

[17] ВЦИОМ, общенациональная репрезентативная выборка, 30 апреля 1999 г.

[18] См.: Московичи С . Век толп. Исторический трактат по психологии масс: Пер. с фр./ Перевод Т. П. Емельяновой. М.: Центр психологии и психотерапии, 1996. 478 с.

[19] Для проведения контент-анализа были отобраны тексты материалов политической рекламы семнадцати кандидатов, предъявленные в ходе избирательных кампаний глав исполнительной власти в 8 субъектах РФ (Волгоградская, Воронежская, Ивановская, Курская, Липецкая, Ростовская, Саратовская области, Краснодарский край), которые могут рассматриваться как типичные. К числу критериев типичности кампании нами были отнесены формальный статус региона (1 из 7 краев; 7 из 49 областей); наличие в выборке всех основных типов избирательных конфигураций: бицентричной – “партия власти”-“коммунистическая оппозиция” (Воронежская область, Липецкая область, Саратовская область); полицентричной – “партия власти”-“коммунистическая оппозиция”-“третья сила” (Краснодарский край, Волгоградская область, Курская область, Ростовская область), моноцентричной (Ивановская область). Тем самым была обеспечена репрезентативность выборки источников для контент-анализа. Из выборки намеренно были исключены материалы избирательных кампаний, проводившихся в республиках и автономных округах, поскольку на их основе достаточно сложно было развести манифестации, порождаемые актуализацией региональной идентичности, и те, которые порождены актуализацией этнической идентичности.

Для качественного (смыслового) анализа использовалось свыше 70 рекламных материалов: плакаты, листовки, публикации в СМИ, книги и брошюры (копии большинства рекламных материалов содержатся в приложении к работе Нечаев В. Д. Региональный миф в политической культуре современной России. Дисс.... канд. полит. н. М.: РГГУ, 1998. 188 с.) В качестве дополнительного источника были привлечены публичные высказывания региональных лидеров (действующих губернаторов) в СМИ (центральных и региональных).

Для количественного анализа использовались лишь 59 рекламных материалов, поскольку для обеспечения более объективного результата пришлось выровнять выборку так, чтобы каждый регион был представлен не более чем тремя кандидатами (в среднем двумя). Таким образом, осталось 17 политиков.

[20] В качестве ссылок на принадлежность к коммунистам рассматривались лишь сообщения о членстве в КПРФ или других современных коммунистических партиях и общественных объединениях России, либо указания на симпатии к этим партиям или коммунистической идее вообще в настоящем.

[21] Демографические группы старики (пенсионеры) и молодежь включены нами в один разряд с социально-профессиональными группами, поскольку практически во всех случаях их упоминания из контекста следовало, что эти группы должны защищаться как наименее обеспеченные.

[22] РГНФ, 1992-1994 гг. № 93-06-10784; руководитель В. А. Ядов.

[23] Первые семь опросов осуществлялись центром «Социо-экспресс» Института социологии (руководитель В. А. Мансуров) по репрезентативной российской выборке (объем выборки 2000 чел.). Восьмой опрос был проведен ВЦИОМ по российской репрезентативной выборке (объем выборки 2406 чел.).

[24] Первый пик, спад после которого зафиксирован в исследовании Е. Даниловой, пришелся на конец 80-х начало 90-х годов и был, очевидно, связан с ростом национализма среди национальных меньшинств. Многие исследователи тогда отмечали заметное отставание русского национализма (на массовом уровне) от национализма меньшинств. Новый всплеск национальной идентичности, зафиксированный в исследовании Е. Даниловой, не сопровождается заметным ростом националистических движений среди нерусского населения. Это позволяет сделать вывод о том, что этот всплеск «обеспечивается», главным образом, русским населением. Об этом косвенно свидетельствует поступательное возрастание националистической риторики в заявлениях ведущих российских политиков.

[25] Тихомиров Владислав Николаевич. Листовка. Иваново, 1996. Архив автора.

Здесь и далее, в скобках после текста политической рекламы будет указываться инициал имени и фамилия кандидата на пост главы исполнительной власти субъекта РФ, название субъекта РФ и год избирательной кампании. В случае, если рекламный материал относится к кампании, не являющейся кампанией по выборам главы исполнительной власти субъекта РФ, то это будет указываться дополнительно после года кампании. После цитаты из выступления регионального лидера, не связанного с избирательной кампанией будет указываться фамилия и регион без указания года.

[26] «Николай Егоров: сказал – сделал!». Листовка. Краснодар, 1996. Архив автора.

[27] Почему я буду голосовать за Цапина // Воронежский курьер. Воронеж. 1996. 23 ноября.

[28] «Проголосовав за Анатолия Гордеева...». Листовка. Саратов, 1996. Архив автора.

[29] Там же.

[30] «Дорогие ветераны!..» Листовка. Волгоград, 1996. Архив автора.

[31] «Мы голосуем за кандидата-реформатора...» Листовка. Иваново, 1996. Архив автора.

[32] Шутеев Василий Иванович. Листовка / Отв. за вып. Холтобин С. А. Курск: КРИАЦ, 1996. Архив автора.

[33] Аяцков Д. Отказ от реформ и возврат к прошлому уже невозможен. С.3.

[34] Густов В. «Мне не политиком доверено быть, а хозяйственником. С. 19.

[35] Любимов В. «Не ждите от меня подвоха. С. 23.

[36] По данным ВЦИОМ, общенациональная репрезентативная выборка 1600 человек. 1997. 14 февраля.

[37] Рысакова Т., Куколев И. Кто есть кто в российской глубинке // Независимая газета. 1997. 25 апреля.

[38] Авторы исследования дают следующие определения типов карьер: «прагматик» - сбалансированное наличие в карьере практики хозяйственного, административного и партийного руководства; «хозяйственник» - преобладание опыта работы конкретным предприятием, отсутствие продолжительного опыта работы в партийных органах и наличие длительного опыта работы в исполкомах Советов; «директора» - монотонная производственная карьера, высшая должность перед руководящей деятельностью директор крупного предприятия; «партийные функционеры» - монотонная партийная карьера; «администратор» - преобладание опыта работы в административно-управленческой деятельности в структурах исполнительной власти разного уровня; «преподаватели» - гуманитарная интеллигенция, научные работники, преподаватели высшей школы, юристы, военно-политические работники; «прорабы» - работники промышленных предприятий, ИТР без значительного опыта руководящей работы; «комсомольцы» - преимущественный опыт работы в структурах ВЛКСМ и близких к ним.

[39] Лисицын А. «Опасно, если те, кто несут факелы, одновременно ищут дорогу». С. 33.

[40] Цит. по: Мышкина И. Выборы губернатора Архангельской области.

[41] См.: Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М.: Восточная литература, 1995. 408 с.; Элиаде М. Космос и история / Пер. с. фр. А. А. Васильевой, В. Р. Рокитянского, Е. Г. Борисова; вст. ст. и коммент. Н. Я. Дараган; послесл. В. А. Чаликовой. М. Прогресс, 1987. 312 с.

[42] Элиаде М. Аспекты мифа / Пер. с фр. В. Большакова. М.: Инвест-ППП; СТ ППП, 1996. С.9

[43] Николай Игнатович Кондратенко кандидат на должность главы администрации края. Листовка / Отв. за вып. А. Барыкин. Краснодар, 1996. Архив автора.

[44] Личность формируется опытом //Курская правда. Курск, 1997. 16 сентября. (№ 155).

[45] Тихомиров В. С людьми и для людей. Иваново: Ивановская газета, 1996. С. 5.

[46] Николай Егоров. Штрихи к портрету губернатора края. Рекламный буклет. Краснодар, 1996. Архив автора.

[47] Чехов Юрий Викторович. Кандидат на должность главы администрации Волгоградской области. Листовка / Отв. за вып. Апаликов В. В. Волгоград: ТОО «Бланк», 1996. Архив автора.

[48] «Думаю, предлагаю, делаю. М. Т. Наролин». Рекламный буклет. Липецк, 1998. – Архив автора.

[49] Олег Петрович Королев: строки из биографии. Листовка. Липецк: ООО «Интелект-Фонд «Кибернетик», 1998. Архив автора.

[50] Николай Игнатович Кондратенко кандидат на должность главы администрации края. Листовка / Отв. за вып. А. Барыкин. Краснодар, 1996. Архив автора.

[51] «Проголосовав за Анатолия Гордеева,..». Листовка. Саратов, 1996. Архив автора.

[52] Дмитрий Аяцков. Рекламный календарь. Саратов, 1996. Архив автора.

[53] Тихомиров В. Указ. соч. С. 9.

[54] Шутеев Василий Иванович. Листовка / Отв. за вып. Холтобин С. А. Курск: КРИАЦ, 1996. Архив автора.

[55] «Думаю, предлагаю, делаю. М. Т. Наролин». Рекламный буклет. Липецк, 1998. – Архив автора.

[56] Николай Егоров. Штрихи к портрету губернатора края. Рекламный буклет. Краснодар, 1996. Архив автора.

[57] Тихомиров В. Указ. соч. С. 15.

[58] Личность формируется опытом //Курская правда. Курск, 1997. 16 сентября. (№ 155).

[59] Тихомиров В. Указ. соч.. С. 35.

[60] «Дорогие Воронежцы, Земляки!». Листовка. Воронеж: ИПЦ «Черноземье», 1996. Архив автора.

[61] Николай Егоров. Штрихи к портрету губернатора края. Рекламный буклет. Краснодар, 1996. Архив автора.

[62] Виктор Крохмаль: судьба во времени. Листовка. Краснодар, 1996. Архив автора.

[63] Дж. Кэмбэлл. Герой с тысячью лицами / Пер. с англ. Киев: София, 1997. См. также: Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л.: Ленин. гос. ун-т, 1946. 404 с.

[64] Юнг К. Душа и миф. Шесть архетипов. М.-К.: Совершенство; Post-Royal, 1997. С.41.

[65] Там же. С. 47.

[66] «Ответственность беру на себя...» Листовка. Волгоград, 1996. Архив автора.

[67] «Думаю, предлагаю, делаю. М. Т. Наролин». Рекламный буклет. Липецк, 1998. – Архив автора.

[68] Барт Р. Мифологии / Пер. с фр., вступ. ст. и коммент. С. Н. Зенкина. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1996. 312 с.; Пленков О. Ю. Мифы нации против мифов демократии: немецкая политическая традиция и нацизм. СПб: РХГИ, 1997. 576 с; Friedrich C. J., Brzezininski Z. K. Totalitarian Dictatorship and Autocracy. N.-Y.: Frederick A. Praeger, 1961. 356 p.; Gцrner E. Socialism: Myth and Reality // Mythology from Ancient to Post-Modern / Ed. by J. Kleist, B. A. Butlerfield. N.-Y.: Land, Cap, 1992. Vol. 1. 222 р. Р. 105-123; Hatfield H . The Myth of Nazism // Myth and Mythmaking / Ed. by Henry A. Murray. N.-Y.: Braziller, 1960. P. 199-220.

[69] См. Московичи С. Указ. соч.

[70] Иванченко Леонид Андреевич. Листовка. Ростов-на-Дону, 1996. Архив автора.

[71] «Егоров – наш губернатор». Листовка. Краснодар, 1996. Архив автора.

[72] «Проголосовав за Анатолия Гордеева...». Листовка. Саратов, 1996. Архив автора.

[73] См., например: Наздратенко Е. Приморье – это утро России // Власть, 1996, № 11. С. 17.

[74] См., например: Макарычев А. Нижегородская область в ноябре 1996 года // Международный институт гуманитарно-политических исследований. М., 1996. № 11 (58).

[75] См., например: Суховольский В. Выборы губернатора Красноярского края // Международный институт гуманитарно-политических исследований. Политический мониторинг. М.,1998. № 4 (75).

[76] См., например: Ярославль. Фотопутеводитель. Ярославль: Верхневолжское книжное издательство, 1996. с. 5-10.

[77] См., например: «Мы голосуем за кандидата-реформатора...» Листовка. Иваново, 1996 Архив автора.

[78] Крохмаль В. «Мечтаю увидеть Кубань процветающим краем» // В ХХ век с Виктором Крохмалем. Информационный плакат. Краснодар, 1996. Архив автора. Мотивы исключительной благоприятности географического положения края, богатства его природных ресурсов и т. п. в пропагандистской деятельности кандидатов неоднократно отмечались исследователями, анализировавшими ход региональных избирательных кампаний. См., например: Мышкина И. Выборы губернатора Архангельской области // Международный институт гуманитарно-политических исследований. Политический мониторинг. М, 1997. № 2 (61).

[79] Густов В. Указ. соч. С. 19.

[80] Наздратенко Е. Указ. соч., с. 17.

[81] Высказывание принадлежит губернатору Тульской области В. Стародубцеву. Извозчик без кнута // НГ-регионы. 1997. № 3.

[82] «Куряне удивительно своеобразный народ...». Плакат / Отв. за вып. О. К. Сизов. Курск: ИПФ «Полимед», 1996. Архив автора.

[83] «Думаю, предлагаю, делаю. М. Т. Наролин». Рекламный буклет. Липецк, 1998. – Архив автора.

[84] Одним из наиболее показательных в этом смысле был лозунг В. Крохмаля на выборах главы администрации Краснодарского края «Крохмаль – свежая сила Кубани»: креативность политического лидера здесь прямо предана через креативность пространства.

[85] Описывающий это событие исследователь напрямую связывает празднество с формированием региональной идеологии. См.: Глушков С. Тверская область в декабре 1997 года // Международный институт гуманитарно-политических исследований. Политический мониторинг. М, 1997. № 12 (71).

[86] Описывающий празднование 60-летия Рязанской области местный политолог С. Владимиров указывает, что «новая администрация таким образом пытается перейти к новому имиджу, сменив оппозиционно-разоблачительный пафос на утверждающе-созидательный и объединительно-оптимистичный» (Владимиров С. Рязанская область в сентябре 1997 года // Международный институт гуманитарно-политических исследований. Политический мониторинг. М, 1997. № 9 (68).

[87] К сожалению, только в редких случаях мы имеем социологические данные о массовом восприятии этих праздников, но те, что имеются, говорят об исключительной популярности «дня города», по крайней мере, в некоторых регионах. Так, архангельский политолог И. Мышкина пишет: «По данным июньского (1996 г., – В. Н.) опроса общественного мнения, день города стоит на первом месте по популярности, опережая даже Пасху, Рождество и Новый год. 35% горожан назвали его любимым праздником» (Мышкина И . Архангельская область в июне 1997 года // Международный институт гуманитарно-политических исследований. Политический мониторинг. М, 1996. № 6 (53).

[88] Фаритов Д. Саратовская область в мае 1997 года // Международный институт гуманитарно-политических исследований. Политический мониторинг. М, 1997. № 5 (64).

[89] Фаритов Д. Саратовская область в июне 1997 года // Международный институт гуманитарно-политических исследований. Политический мониторинг. М, 1997. № 6 (65).

[90] «Курская правда». Курск, 1997. 23 сентября. Отечественный исследователь архаических культур В. В. Бочаров в результате сравнительного анализа властных практик в сообществах Африки пришел к выводу, что один из основных атрибутов власти, приписываемых ей в этих сообществах и отраженных в мифологических повествованиях и ритуалах, — умение «организовывать» ход времени, управлять им (Пространство и время в архаических и традиционных культурах. М. Ин-т Африки РАН, 1996. С. 170-171). Похоже, что в описанных выше случаях мы наблюдаем нечто похожее: даже очевидная недостоверность даты и произвольный характер ее установления не вызывают со стороны организаторов и региональной «общественности» никакого протеста. Признается, что власть имеет право ее устанавливать. В сущности, достоверность даты мало кого волнует. Гораздо более важным, судя по реакциям на юбилей в регионе, оказывается сам факт такого празднества.

[91] Гужвин А. Обращение к жителям Астраханской области. Волга. Астрахань, 1997. 26 декабря.

[92] Ткачев П. Курская область в октябре 1997 года // Международный институт гуманитарно-политических исследований. Политический мониторинг. М, 1997. № 10 (69).

[93] Он же. Курская область в ноябре 1997 года // Международный институт гуманитарно-политических исследований. Политический мониторинг. М, 1997. № 11 (70).

[94] Приведем несколько описаний подобных торжеств: “24 мая было торжественно отмечено 60-летие владимирского производственного объединения “Точмаш”. Давшая в 1936 году первую продукцию граммофоно-игольная фабрика стала одним из крупнейших предприятий оборонного комплекса. На празднике присутствовали гости почти из сотни городов страны. Были государственные награды, премии, приветствия, подарки”. (Сименидо Ю. Владимирская область в мае 1996 года // Международный институт гуманитарно-политических исследований. Политический мониторинг. М, 1996. № 5 (52).

«15 августа в Коврове праздновали 80-летие завода имени В. А. Дегтярева - одного из крупнейших предприятий области, удостоенного высших наград СССР: в тяжелейшем военном 1942 году ордена Трудового Красного Знамени, в 1945, победном, ордена Ленина, а в 1971 ордена Октябрьской Революции». (Сименидо Ю. Владимирская область в августе 1997 года // Международный институт гуманитарно-политических исследований. Политический мониторинг. М, 1997. № 8 (67).

«9 августа кубанцы праздновали 70-летие краевого радио. С поздравлениями в адрес работников краевого радио обратились глава администрации края Н. Егоров и глава администрации города Краснодара Н. Кряжевских». (Кузнецова Р. Краснодарский край в августе 1996 года // Международный институт гуманитарно-политических исследований. Политический мониторинг. М, 1996. №8 (55).

[95] См.: Железняк В. Липецкая область в декабре 1997 года // Международный институт гуманитарно-политических исследований. Политический мониторинг. М, 1997. № 12 (71).

[96] См.: Смоленск. Краткая энциклопедия. Смоленск: Траст-имком, 1994; Ярославль. Указ. изд.

[97] Владимиров С. Рязанская область в сентябре 1997 года // Международный институт гуманитарно-политических исследований. Политический мониторинг. М, 1997. № 9 (68).

[98] Фаритов Д. Саратовская область в сентябре 1996 года // Международный институт гуманитарно-политических исследований. Политический мониторинг. М, 1996. № 9 (57).

[99] Наздратенко Е. Указ. соч. С. 14.

[100] Наказы Краснодарской краевой организации КПРФ кандидату на должность главы администрации Краснодарского края Н. И. Кондратенко. Краснодар, 1996. Архив автора.

[101] Немцов Б. Провинциал. М.: Вагриус; Нижегородский журнал, 1997. С. 63

[102] Детков В. Здравому смыслу – патриотический дух // Славянский дом. Курск., 1997. № 19 (49). С. 1, 4.

[103] Наздратенко Е . Указ. соч. С. 16.

[104] Там же.

[105] См.: Гандеев А. Астраханская область в декабре 1997 года // Международный институт гуманитарно-политических исследований. Политический мониторинг. М., 1997. № 12 (71).

[106] «Дорогие ветераны!..» Листовка. Волгоград, 1996. Архив автора.

[107] «Земляки! Лукойл поддерживает Егорова!..» Листовка. Краснодар, 1996. Архив автора.

[108] Россель Э. Договор, которого добивались пять лет // Российская глубинка. М., 1996. № 2. С. 12.

[109] Сегодня вечером // НТВ. 1999. 19 апреля (выпуск 22.00).

[110] См.: Меньшенина Н. «Праздник непослушания» или «показательная порка» // Независимая газета. 1997. 24 июня. Статья Н. Меньшениной, появившаяся в самый разгар энергетического кризиса в Приморье, признается многими политологами как целенаправленная попытка приморских краевых властей организовать информационную контратаку на Центр, и в этом смысле может также рассматриваться как отражение политической позиции последних.

[111] Ципко А. Президентские выборы в России надо отменить // Независимая газета. 1996. 20 февраля

[112] Растов Ю. Е. Протестное поведение в регионе // Социологические исследования. 1996. № 4. С. 46.

[113] Там же. С. 48.

[114] ВЦИОМ, общенациональная репрезентативная выборка 30 апреля 1999 г.

[115] Извозчик без кнута // НГ-регионы. 1997. № 3.

[116] Эдуард Россель: «Регионы брошены правительством» // Независимая газета. 1997. -3 июня.

[117] Шутеев Василий Иванович. Листовка / Отв. за вып. Холтобин С. А. Курск: КРИАЦ, 1996. Архив автора.

[118] Виктор Крохмаль. Кандидат на пост губернатора Кубани. Достаток. Достоинство. Порядок. Рекламный буклет. Краснодар, 1996. Архив автора.

[119] Очень близким по смыслу является один из лозунгов кампании И. Шабунина в Волгоградской области: «Не ломай, работают!» (рис.18.2). Смысл высказывания понятен, стабильность региона, деятельность в нем служб жизнеобеспечния в нынешних условиях («хаос») очень хрупки, и даже несовершенный региональный порядок лучше возможного в случае переделки хаоса, угрожающего региону.

[120] Заседает правительство // Российская Федерация. М., 1997. № 6. С. 11.

[121] Там же. С. 13.

[122] ВЦИОМ, общенациональная репрезентативная выборка 30 апреля 1999 г.

[123] Цит. по: Макарычев А. Указ. соч.

[124] Дмитрий Аяцков: отказ от реформ и возврат к прошлому уже невозможен // Власть. М., 1997. № 1. С. 4.

[125] См.: Густов В. Указ. соч.

[126] См.: Кэмпбелл Дж. Герой с тысячью лицами: Пер. с англ. Киев.: София, Ltd., 1997. 336 с.; Элиаде М. Аспекты мифа / Пер. с фр. В. Большакова. М.: Инвест-ППП; СТ ППП, 1996. 240 с.; Он же. Космос и история / Пер. с. фр. А. А. Васильевой, В. Р. Рокитянского, Е. Г. Борисова; вст. ст. и коммент. Н. Я. Дараган; послесл. В. А. Чаликовой. М. Прогресс, 1987. 312 с.

[127] См.: Кнабе Г. С. Материалы и лекции по общей теории культуры и культуре античного Рима. М.: Индрик, 1993. 527 с.; Нелюдов С. Ю. Время и пространство в былине // Славянский фольклор. М.: Наука, 1972. С. 56-83.; Пространство и время в архаических и традиционных культурах. М. Ин-т Африки РАН, 1996. 234 с.; Ритм, время и пространство в литературе и искусстве. Л: Наука, 1974. 387 с.

[128] Характерно, что т. н. «красные» губернаторы, такие как Ю. Любимов или В. Стародубцев, с неохотой используют этот термин. Для них «золотой век» отнюдь не связан со светлым дореволюционным прошлым.

[129] Филиппов А. Саратовская область весной 1996 года // Международный институт гуманитарно-политических исследований. Политический мониторинг. М, 1996. № 5 (52).

[130] См.: Барт Р. От произведения к тексту // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика: Пер с фр., cост., общ. ред. и вступ. ст. Г. К. Костикова М.: Прогресс; Универс, 1994. С.413-423.; Леви-Брюль Л. Первобытное мышление: Пер. с фр. / Под ред. В. К. Никольского, А. В. Киселева. Л.: Атеист, 1930. XXVIII, 338 с.; Леви-Строс К. Структурная антропология / Пер. с фр., под. ред. и с прим. Вяч. Вс. Иванова. М.: Наука, 1983. 536 с.; Мелетинский Е. М. Указ. соч.; Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. Избранное / Ред. В. П. Руднев. М.: Прогресс, 1995. 621 с.

[131] Проблеме современных социально-политических мифов посвящен обширный пласт философской и научной литературы. См., например: Баталов Э. Я. В мире утопии: Пять диалогов об утопии, утопическом сознании и утопических экспериментах. М.: Политиздат, 1989. 319 с.; Гуревич П. С. Социальная мифология. М.: Мысль, 1983. 175 с.; Ионов И. Н. Историческое бессознательное и политический миф. Историографический очерк // Современная политическая мифология: содержание и механизмы функционирования / Сост. А. П. Логунов, Т. В. Евгеньева. М: Рос. гос. гуманит. Ун-т., 1996. С. 5-21; Лосев А. Ф. Диалектика мифа // Лосев А. Ф . Философия. Мифология. Культура.. М.: Политиздат, 1991. С. 21-186; Пленков О. Ю. Мифы нации против мифов демократии: немецкая политическая традиция и нацизм. СПб: РХГИ, 1997. 576 с.; Сорель Ж. Введение в изучение современного хозяйства / Пер., под ред. и со вступ. ст. Л. Козловского. М.: Издание В. Иванова, 1908. 261 с.; Он же. Размышления о насилии./ Пер. с фр., ред. В. М. Фриче. М.: Польза, 1907. 163 с.; Хоркхаймер М., Адорно Т . Диалектика Просвещения. Философские фрагменты / Пер. с нем. М. Кузнецова. М.; Спб.: Медиум; Ювента, 1997. 311 с.; К. Г. Юнг о современных мифах: Сб. трудов: Пер. с нем. М.: Практика, 1994. 260 с.; Bartsch H. W. Kerygma and Myth: a Theological Debate. L.: S.P.C.K., 1953. 456 p.; Bennet L. Culture, Communication and Political Control // Cultural Political Change. New Brunswich, 1983. Р. 15-33; Myth and Mythmaking / Ed. by Henry A. Murray. N.-Y.: Braziller, 1960. 432 р.; Cassirer E. The Myth of the State. Yale University Press. 1963. 346 p.; Debrey R. Critique de la raison politique. P.: Йdison Gallimard, 1981. 473 p.; Fayer L. Ideology and Ideologists. New Brunswich, 1979. 388 р.; Mythology from Ancient to Post-Modern / Ed. by J. Kleist, B. A. Butlerfield. N.-Y.: Land, Cap, 1992. Vol. 1. 222 р.; Merquior А. The Veil and the Mask. N.-Y.: Wiley, 1972. 354 p.; Niebuhr R. Faith and politics. A commentary on Religious, Social and Political Thought in a Technological Age. N.-Y.: George Braziller . XVIII, 268 p.; Robertson J. O. American Myth, American Reality. N.-Y: Praeger, 1980. 201 p.; Tudor H. Political Myth. N.-Y.: Praeger, 1972. 157 р.

[132] Барт Р. Мифологии / Пер. с фр., вступ. ст. и коммент. С. Н. Зенкина. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1996. 312 с.

[133] Магомедов А. К. Корпорация «Калмыкия» - выражение идеологии калмыцкой правящей элиты // Мировая экономика и международные отношения. 1995. № 12. С. 106-113; Он же. Политический ритуал и мифы региональных элит // Свободная мысль. М,1994. № 11. С. 108-114.

[134] Малякин И. Саратовская региональная идеология: поиск в мифологическом поле // Перестройка и после: общество и государство в СССР, России и новых независимых государствах. 1988-1998. Тезисы международного симпозиума к десятилетию М-БИО – ИГПИ. – М.: ИТПИ, 1998. С. 37-40.

[135] Ионин Л. Г. Идентификация и инсценировка // Социологические исследования. 1995. №4. С. 3-14.

[136] Подробнее см.: Каганский В.Л. Указ соч.

[137] Ьурдье П. Социология политики / Пер. с фр., сост., общ. ред. и предисл. Н. А. Шматко. М.: Socio-Logos, 1993. С. 39.

[138] См.: Debrey R. Op. cit.; Niebuhr R. Op. cit.; Robertson J. O. Op. cit..

[139] Грушин Б. А. Массовое сознание: Опыт определения и проблемы исследования. М.: Политиздат, 1987. 368 с.; Канетти Э. Масса и власть / Пер. с нем. и предисл. Л. Ионина. М.: Ad Marginem, 1997. 528 с.; Московичи С . Указ. соч.

[140] Г. Лебон не употребляет термин миф, но говорит о “религиозном чувстве” как о важнейшем компоненте группового сознания. См.: Лебон Г. Психология народов и масс. СПб.: Макет, 1995. 316 с.

[141] См.: Насонова Л. И. Мифотворчество обыденного сознания // Философские исследования. М,1993. № 1. С. 46-60; Ойданник В. Психология политики. Политические и социальные идеи К. Г. Юнга. Спб.: Ювента, 1996. 384 с.; Савчук В. В. К проблеме культивирования архаических элементов сознания // Историческое познание: традиции и новации. Ижевск, 1993. Ч. 2. С. 205-208; Чудинова И. М. Политические мифы // Социально-политический журнал. М.,1996. № 6. С. 122-134; Cassirer E. Op. cit.; Wolff R. The Tree Romes: The Migration of an Ideology and the Making of an Autocrat// Myth and Mythmaking. P. 174-198.

[142] См.: К. Г. Юнг о современных мифах

[143] См.: Следзевский И. В. Мифологема границы: ее происхождение и современные политические проявления // Современная политическая мифология: содержание и механизмы функционирования. С. 52-62.

Он же. Социо-культурные основания формирования политических мифов. // Мифология и политика. Материалы семинара 21 октября 1997 г. М.: Фонд «РОПЦ», 1997. С. 19-25.

[144] См.: Евгеньева Т. В. Социально-психологические основы формирования политической мифологии // Современная политическая мифология: содержание и механизмы функционирования С. 22-32.

[145] См.: Мосейко А. Н. Коллективное бессознательное и мифология современных этнических отношений // Современная политическая мифология: содержание и механизмы функционирования/ Сост. А. П. Логунов, Т. В. Евгеньева . М: Рос. гос. гуманит. ун-т., 1996. С. 33-51.

[146] См.: Формирование и функции политических мифов в постсоветских обществах / Отв. ред. Т. В Евгеньева. М.: ПМЛ Института Африки РАН, 1997. 108 с.

[147] См.: Следзевский И. В. Социо-культурные основания формирования политических мифов // Мифология и политика. Материалы семинара 21 октября 1997 г. М.: Фонд “РОПЦ ”, 1997. С. 21.

[148] О проблеме кризиса идентичности в современном российском обществе см.: Качкин А. В. Кризис идентичности как способ самоорганизации пространства социального взаимодействия / Социальное знание: формации и интерпретации: Материалы международной научной конференции, 13-14 февраля 1996 г., г. Казань. Казань, 1996. Ч. 1. С. 65 74; Мухортова Е.А. О взаимосвязи фрустрационных реакций и личностных характеристик // Психология личности в условиях социальных изменений. М., Наука, 1993. С. 81-88; Социально-политическая идентификация в условиях перестройки / Редкол.: И. Т. Левыкин (отв. ред.) и др.: М.: АН СССР. Ин-т социологии,1991; Туманов С.В. Особенности массового сознания в условиях социального кризиса // Вестник Московского Университета, Сер. 6, Экономика. М., 1993. № 5. С. 81 87; Ценности и символы национального самосознания в условиях меняющегося общества / Отв. ред. Л. М. Дробижева, Т. С. Гузенкова. М: Ин-т этнологии и антропологии РАН, 1994; Ценности социальных групп и кризис общества / Редкол. Н. И. Лапин (отв. ред.), Л. А. Беляева. М.: Ин-т философии АН СССР, 1991; Ядов В. А. Социальная идентификация в кризисном обществе // Социологический журнал. 1994. № 1. С. 35 52.

[149] Politik und Kultur in der russischen Provinz / Luchterhandt G, Ryshenkow S., Kusmin A. Bremen: Ed. Temmen, 1999. 239.

[150] Сравни интерпретацию А. Туреном содержания политической борьбы в индустриальную эпоху: «Конфликт промышленников и рабочих находится ... в центре индустриального общества, оба лагеря верят в промышленность и разделяют одни и те же культурные цели, но борются между собой за то, чтобы дать промышленной культуре противоположные социальные формы». (Турен А. Возвращение человека действующего. Очерк социологии. М.: Научный мир, 1998. С. 19-20).