Реферат: Лукьянов аркадий Викторович идея метакритики "чистой" любви

МИНИСТЕРСТВО ОБЩЕГО И ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ

РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

БАШКИРСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

ЛУКЬЯНОВ Аркадий Викторович

ИДЕЯ МЕТАКРИТИКИ "ЧИСТОЙ" ЛЮБВИ

(ФИЛОСОФСКОЕ ВВЕДЕНИЕ В ПРОБЛЕМУ СООТНОШЕНИЯ

ДИАЛЕКТИКИ И МЕТАФИЗИКИ)

УФА - 2001

УДК

ББК

Лукьянов А.В.

Идея метакритики "чистой" любви (Философское введение в проблему соотношения диалектики и метафизики)./ Изд-е Башкирского ун-та, Уфа: 2001. - 226 с. - ISBN

Рецензенты:

доктор философских наук, профессор П.В.Алексеев (Москва)

доктор философских наук, профессор В.С.Хазиев (Уфа)

доктор философских наук, профессор Д.М.Азаматов (Уфа)

В монографии выдвигается идея разграничения духовного (бытия-долженствования) и любящего "Я", что позволяет разработать концепцию творческого эроса, как космической потенции, свободно парящей между чистым стремлением быть (дух) и стремлением избегнуть абсолютной полноты бытия (любовь). На основе данного учения предложено новое понимание диалектики, как существенной части метафизики.

Работа рассчитана не только на специалистов, работающих в области онтологии и теории познания, истории философии и истории культуры, но и на читателя, проявляющего интерес к проблемам духовности и любви.

ISBN © Лукьянов А.В., 2001

СОДЕРЖАНИЕ

ИДЕЯ МЕТАКРИТИКИ ЧИСТОЙ ЛЮБВИ.

Философское введение в проблему соотношения

диалектики и метафизики.

Предисловие 5

Введение 8

Глава I. Философия и дух на рубеже тысячелетий 13

§ 1. Дискуссии о конце философии 13

§ 2. Проблема соотношения "духа" и "буквы" в философии 20

§ 3. Ф.Шеллинг или скрытые силы,

побуждающие нас философствовать 25

Глава II. Бытие. Эрос. Небытие. 29

§ 1. Идеальное и духовное бытие 29

§ 2. Эрос как власть над бытием (опыт реконструкции

учения Шеллинга о потенциях) 35

§ 3. Эрос как нечто, свободно парящее

между бытием и небытием 42

Глава III. Философский анализ феномена любви 48

§ 1. Первая антиномия 48

§ 2. Вторая антиномия 55

§ 3. Третья антиномия 58

§ 4. Четвертая антиномия 61

§ 5. Пятая антиномия 64

§ 6. Шестая антиномия 67

Глава IV. Проблема преодоления антиномий 70

Глава V. Учение об эросе и вытекающее из него соотношение

диалектики и метафизики 81

Глава VI. Диалектика как существенная часть метафизики 94

Приложение

ФИЛОСОФИЯ ЛЮБВИ

Предисловие 107

Файзуллин А.Ф. Красота как источник любви 108

Пушкарева М.А. Любовь как средство более глубокого

открытия реальности 111

Садыкова А.Г. Любовь как естественное чудо 113

Портянко В.Н. Любовь как иллюзия 116

Суркова Н.А. Дух, любовь и трансцендентальное "Я" 119

Миронова Н.Г. Один тезис о начале

(место любви в модели Начала-Единого) 121

Лукьянов А.В., Файзуллин А.Ф. Трансцендентальный смысл

искусства Н.Паганини 124

Черкозьянова Т.В. Любовь в понимании Платона и Фихте 134

Серегин А.В. Русская философия и метафизика Абсолюта 140

Хабибрахманова Р.Р. Любовь - это стремление избежать зрелищ 148

Ханова Р.В. Жизнеутверждающая сила эроса 149

Хайруллин А.Г. Личность и ее свобода в свете проблемы любви 151

Файзуллин А.Ф. Парадоксы эстетизации действительности

в контексте проблемы любви 156

Гареева Э.А. Философия любви как популярная философия 159

Королева Н.Н. Любовь и интуиция 162

Акчурин Б.Г. Проблема человека в свете исследования особенностей

древнекитайского духа и эроса 163

Соркин Э.И. Божественное и человеческое в любви человека:

опыт философского размышления над Библией 169

Островский Н.Ю. Венок сонетов 191

Чанышев А.Н. (Арсений Прохожий). Любовь 199

Чанышев А.Н. (Арсений Прохожий). Высшее и низшее 200

Библиография 201

Литература на иностранных языках 224

Краткие сведения об авторах 225

ПРЕДИСЛОВИЕ

Посвящается памяти моей бабушки

Любовцевой Ольги Петровны

(2.07.1901 - 16.05.1984).

Данная книга предназначена не для тех, кто, excursusque breves tentat* , делает остановки в конце каждой мысли, а для тех, кто всю жизнь учится развивать свои понятия и идеи. Многие умы успевают состариться до наступления старости, предпочитая длинные фразы и наукообразный текст. Так можно воспитать лишь полузнаек, которые будут мечтать, тем не менее, о высших целях человечества.

Истина состоит в том, что невозможно просто повелевать человеческим духом; невозможно исправить человека и общество в лучшую сторону, отталкиваясь от безмерного стремления к добродетели. Шеллинг говорит об этом прямо: "Добродетельный человек - это тот, кто делает не все, что мог бы сделать".[1] Так, "если предаваться в философии излишествам, она отнимает у нас естественную свободу и своими докучливыми ухищрениями уводит с прекрасного и ровного пути, который начертала для нас природа".[2] Другими словами, нужна умеренность во всем, особенно если идет речь о таких возвышенных предметах, как любовь и дух. Первая возвышает человека. Это - не только глубокая страсть, но и как привязанность, пронизывает собой всю сферу межличностных отношений. Однако человек иногда бежит от любви, поскольку наибольшую склонность к чрезмерности имеет как раз она. Мы не должны делать этот мир до конца состоящим из одной любви; в противном случае это противоречило бы нашей свободе. Поэтому Сартр не случайно говорит следующее: "Любовь есть абсолют, вечно превращаемый другими в нечто относительное".[3]

С конца восемнадцатого века существует одно опасное заблуждение, суть которого сводится к тому, что с помощью одной "чистой" любви и "чистого" мышления якобы открывается субстанция мира, причем гораздо более глубокая, чем предметное бытие, мир вещей. При этом мыслители отталкивались от Платона, который впервые попытался коснуться сущности "чистой" любви, понять то, что отличает эту важнейшую сторону человеческой жизни от простого чувственного удовлетворения. Августин также пришел к той идее, что чистая и всеобъемлющая любовь должна составлять первооснову жизни, служить главным стимулом познания первопричины всего бытия. Чистая любовь, таким образом, имела своей конечной целью Бога.

Но уже Кант показал, что мы не в состоянии познать подлинной причины "чистой" любви. Такая любовь - тайна, гораздо более непроницаемая, чем даже необъяснимая случайность выбора объекта нашего "пафоса".[4]

Рассуждения Канта о "чистом разуме" - свидетельство того, что он глубоко осознал проблему, но, развитая его учениками, философия долженствования продемонстрировала лишь то, как трудно порой бывает выпутаться из "чистого" мышления и из "чистой" любви в равной мере. Это отлично показал Шеллинг, развивший свое учение о "потенциях", или космических силах, участвовавших в создании мира и достигших наивысшего напряжения на стадии возникновения человека, его мышления. Именно он обосновал мысль о том, что "бесконечной потенции познания" соответствует "бесконечная потенция бытия". Мы можем очень легко проникнуть в "чистое" мышление, но тут же и легко остаться в нем, зацепиться, так сказать, за сущее, "которое нельзя удержать от бытия" и которое неуклонно будет изнурять себя в бытии, так что перестанет, в конце концов, служить его источником.

Выручает любовь, которая, в моем понимании, есть универсальная космическая потенция, позволяющая преодолеть мысли изнуряющую власть бытия и снова, таким образом, вернуться в состояние звенящей свободы, или творческого эроса. Любовь, другими словами, составляет предпосылку того, чтобы духовная космическая сила вновь разлетелась на части. Можно сказать и так: именно она позволяет Вселенной начать новый оборот, открыть новый эон, не дать времени быть временем лишь этого мира.

С осознания данного факта начинается новая наука о любви, которую мы попытаемся ниже охарактеризовать как метакритику "чистой" любви . Слово "метакритика" означает исследование того, что остается после всякой критики; в данном случае, подвергая критике такое понятие, как "чистая" любовь, мы хотим существенно поколебать, урезать и права "чистого" духа, как абсолютного "бытия-долженствования".

Представляя себе, какой шум может подняться вокруг такой книги, которая, казалось бы, нападает на святую святых, на "чистую" любовь, мы, однако, отдаем себе отчет в том, что при всем при этом оказывается непоколебимой сама сила Божественного эроса, которая совершенно не занята самой собой и потому дает свободу всему остальному. С этих позиций любовь человека к самому себе не может выступать в качестве предпосылки его существования как личности. Мы не согласны с тем мнением, что любовь человека к себе - "это та начальная школа любви (и прежде всего любви к человеку), без овладения элементарной грамотностью в которой остаются недоступными "высокие университеты любви".[5] Однако если любовь понимать как субстанцию мира, то она действительно сосредоточивается лишь на самой себе. Такая любовь абсолютно бессильна. Ведь если народ, как говорит Шеллинг, "доведенный до грани отчаянья, в своем возмущении выбрал себе вождя", то он должен быть "совершенно свободен от каких-либо желаний и интересов и потому существует как глава народа отнюдь не для себя, но только для этого народа; подобным же образом существует и Бог".[6] Данные раздумья о Боге и судьбах Божественной любви актуальны для нашей действительности. В России крайности "чистой" любви и духа особенно сильны. Но в настоящее время все больше и больше усиливается эгоистический дух, грозящий затопить всю современность. Романтическая устремленность к никогда не бывшему и лучшему будущему, так характерная для многих русских философов и революционеров, разлетелась на части, как только это стремление в актах безмерной любви к грядущему переполнило само бытие. Но творческий эрос России неуклонно вновь и вновь размыкает круг событий. На место застоя и хаоса приходит нечто абсолютно подвижное, духовная жизнь.

Наша эпоха уже не в состоянии отвернуться от всего положительного и традиционного. В то же время она и не может начать мир сначала, заново построить его, пытаться навязать действительности абстрактные и общие представления, которые уже когда-то получили свое наиболее яркое воплощение в широко известных словах - Liberté, Egalité и Fraternité.*

Наше время страдает от многих бед, но спасенье не в абстракциях, а в науке , в непрекращающемся научном исследовании природы и духовного мира человека. Если "чистый" дух представить как стремление к "равенству", а "чистую" любовь - как "братство", то свобода есть то, что постоянно движется между ними. Данные абстракции, или чистые потенции мысли не должны существовать сразу вместе. Свобода не должна растворяться в противоположностях любви и духа, то есть не должна быть чем-то субстанциальным. Ну, а если нам вдруг возразят, что она в таком случае есть падшая свобода и по своей сути греховна, то необходимо сказать следующее: на небесах больше радости от одного раскаявшегося грешника, чем от десяти праведников.

* * *

Над темами, которым посвящена эта книга, я размышлял на протяжении десяти лет, начиная еще с работы над докторской диссертацией о философии И.Г.Фихте. Мне хочется поблагодарить доктора философских наук, профессора А.Ф.Кудряшева за ценные советы в процессе работы над рукописью, отдельные части которой обсуждались на его методологическом семинаре.

ВВЕДЕНИЕ

"Ожидание невозможного" , которым, по словам Къеркегора, охвачены души самые великие,1 есть вообще та предельная точка, до которой может подняться чувственное сознание. Но человек на своем пути к истине взгромоздил различные Абсолюты, что является прямым свидетельством его стремления не к невозможному и даже не к новизне, а к нечто застывшему, неизменному и вечному. В определенной мере это понять можно, поскольку человек не только спрашивает о том, что дальше ?, но и ограничивает свое бытие своим собственным домом, орбитами планет или циклами Млечного Пути, не только действует, но и созерцает. Человек заключен в этот мир, как утверждали пифагорейцы, точно так же, как когда-то был взят под Божественное око.2 И, тем не менее, человеческий дух вновь и вновь размыкает круг событий.

Вероятнее всего, мы явились не в тот мир, каким он предстает нам сейчас.3 Иной человек вообще приходит слишком поздно, и если верно то, что позади него лежит мудрость веков, то и поздний приход в этот мир обосновывается лишь единственным стремлением избегнуть душевной печали.4 Нам следует помнить, что в системе человечества и поныне еще жива память о совершенном человеке, о той радости или звенящей свободе, которая иногда прорывается к нам через века. Однако это не просто воспоминание, это и неоспоримый жизненный факт: наша земная ваза неизбежно разрушается, как только оказывается переполненной жизненными соками; тем более, она слишком хрупка, чтобы выдержать Божественную полноту.5 Потому-то мы и вынуждены постоянно запаздывать, спасаясь от стремительного напора времени. Тот же, кто приходит в этот мир вовремя или задолго до отведенного ему срока, принуждается к нарушению привычного хода вещей и сразу же уходит, как только его миссия оказывается исполненной.

Современная нам эпоха, которую философы называют эпохой "конца человека" , есть время, когда Вселенная уже почти совершила один оборот. Требуется мысль, чтобы мир вообще замкнулся.6 Сама мысль об "универсуме" , возникшая в результате каких-то глубинных потрясений в сознании, ярко свидетельствует об этом. Замкнутый характер философских систем свидетельствует о нашем приближении к той предельной черте, за которой уже не открывается принципиально новая реальность. Все то, что человечество пережило в сознании, оно уже почти пережило в жизни. Методологическая ориентация на сознание как на "данность" практически себя исчерпала. Феноменология Гуссерля - лишь теоретическая констатация данного факта. Другими словами, то, что достигает теории, навечно умирает для жизни. Таков неумолимый закон универсума.

Однако история человеческих страстей и идей разворачивалась все же медленно. Затем она постепенно убыстрялась. Но вплоть до конца XVIII века мысль человека все еще свободно парила над бытием, хотя в потенциальной форме она уже в те времена заключала в себе опасность катастрофы. Шеллинг предвидел правильно, когда заявлял, что ныне человек сам стал властелином космических потенций или производящих причин .1 Силой своей мысли он не только попытался править миром, но и страстно захотел воздвигнуть на место старого новый мир. Однако вместо всего этого он получил лишь нечто абсолютно подвижное, духовную жизнь, под натиском которой природа хотя и отступила, но повернулась к человеку другой, чуждой ему, стороной своего лица.

В настоящее время острие природы оказалось направленным прямо на человека. Овладевая производящими причинами, человек был вынужден значительным образом сузить границы своего личностного бытия , "стать субъектом" , как сказал бы М. Хайдеггер. В теории данный поворот ярко обозначился в трансцендентальном идеализме, выразившись в понятии фихтевского "чистого Я" . Это "Я" уже тогда свидетельствовало о том, что история, однажды начавшись, должна подойти к своему концу. И сегодня мы лишь прокручиваем ее в своей памяти, обнаруживая то, как все истинно человеческое и великое, чем до сих пор жил человек, уже приблизилось к крайней точке своего самовыражения, как все "слишком человеческое" и "сверхчеловеческое" (Ф.Ницше) грозно заявляет о себе. Продолжает действовать, таким образом, старый закон диалектики: все "чистое" и "благородное" может выступать в реальной жизни лишь как "нечистое" и "заурядное" . "Нечистое" не может оказаться подвергнутым огульному отрицанию, поскольку является необходимой и естественной формой проявления "чистого Я" .

Итак, напрягая свою чистую субъективность, выражающуюся в "благородной" воле к созданию нового мира во времени, человек вместе со старым миром вынужден был отказываться и от своей подлинной природы, постепенно гася "антропологическое солнце" философии, а вместе с ним и любовь, как фундаментальнейшую форму связи между человеческими существами. Уже Л.Фейербах остро почувствовал этот кризис идеи субъективности, исходящей из приоритета "любви к дальнему" над "любовью к ближнему" . Но человечеству требовалось практически пережить все это, прежде чем данная идея смогла, наконец, достичь стадии самосознания. Если бы народы, образующие систему человечества , мыслили и чувствовали одинаково, то история давно бы завершилась. Дело заключается в том, что лишь отдельные части человечества мыслят по какой-то взаимной симпатии, тогда как все оно, рассматриваемое как одно единое целое, представляет собой далеко не однородную массу. Хотя та или иная эпоха и задерживает на одном месте всю массу хронологического времени,1 космическое время, связанное с действием производящих причин или потенций, не удается удержать никому. Каждый народ охвачен той или иной производящей потенцией или же действием сразу нескольких духовных потенций. Но даже он оказывается бессильным перед временем.

Дух народа или отдельно взятого человека лишь тогда становится адекватным своей истинной природе, когда вступает во взаимодействие с эросом. Взятый сам по себе, то есть как космическая потенция, он представляет собой лишь бытие-долженствование , то есть является олицетворением исключительно принципа будущего. Но в силу того, что будущее само относится к бытию настоящего, присутствуя в нем в качестве ростков, то и оказывается наиболее подверженным уничтожению. Как говорит В.Шекспир:

"Червь бьет всего прожорливей ростки,

Когда на них еще не вскрылись почки".2

Не только "цветы, умирающие от холодного ветра" , не только "мгновения блаженства" , которые "едва мелькают" , но в которых "заключается целая вечность" 3 , но и ростки, затем наши мысли, желания и возвышенные чувства оказываются еще нежнее тех плодов и результатов, которые впоследствии возникают. Ожидание или томление по прекрасному еще ранимее, чем сами переживаемые мгновения прекрасного. В силу этого человек иногда бежит от любви, предпочитая внутреннее стремление к бытию или жажду бытия тому безграничному и необъятному бытию, выражением которого является любовь.

Итак, мы уже почти нашли решение. Ни духовное, ни любящее "Я" нельзя рассматривать в качестве последней истины нашего существования. Любовь и дух - это такие космические потенции, попадая под влияние которых, человек делает свое существование либо взрывоопасным, либо абсолютно подвижным и хрупким. Поэтому сегодня человеку необходимо сохранить именно свою жажду по прекрасному, то есть эрос . Только в этом случае он снова окажется способным владеть собой, остаться, так сказать, "при-себе" . Об этом "бытие-при-себе" говорил уже Платон в своем диалоге "Филеб", подразумевая под ним смесь беспредельного и предела.[7]

Обратим свое внимание и на тот момент, что прекрасное - не обязательно мгновенно и быстро преходяще. Проблему бытия не стоит вообще слишком жестко связывать с понятием времени, временного, вечного. Значительную роль при этом играет и понятие пространства. "В эмпиризме, - замечает Гегель, - заключается великий принцип, гласящий, что то, что истинно, должно быть в действительности и наличествовать для восприятия".[8] Философия долженствования, напротив, стремится противопоставить действительности нечто потустороннее и сверхчувственное, "которое якобы пребывает и существует лишь в субъективном рассудке".[9] Но этот рассудок "выделяет лишь конечные определения; последние лишены в себе устойчивости, шатки, возведенное на них здание обрушивается".[10] Например, высказывание о том, что жизнь "там свободнее, где ближе к небытию"[11] является абстрактно рассудочным. Ведь свобода, любовь не только слаба в своих высших проявлениях, но и "сильна как смерть" (М.Экхарт). Именно по этой причине некоторые люди стремятся заглянуть по ту сторону любви, оставляя себе лишь одно чистое стремление к миру еще никогда не бывшему, к красоте, бесконечно превосходящей ту, которой служит и перед которой преклоняется обычный человеческий рассудок. Так рождается эрос, превосходящий силу смерти именно потому, что он превосходит космические силы любви и духа. Это - третья потенция, потенция, над которой не властно время. Когда она соединяется с любовью и духом, то возникает процесс творения. Многие творения, в том числе и прекрасные памятники искусства, стоят тысячелетия, и не только потому, что они каменные. Тайна заключается в том, что некий дух, неудержимо напирающий на этот мир, предоставляет им, тем не менее, свободное место. Так они и бытийствуют, хранимые эросом, и обволакиваемые со всех сторон духом - временем.

И все же все истинно великое и прекрасное рано удаляется с исторической сцены, не успевая дозреть до конца. В этом проявляется неумолимый закон эроса. Не только материальная, но и духовная сила оказываются истраченными прежде, чем то или иное явление достигнет стадии своего расцвета. Эрос, таким образом, имеет двоякую природу. С одной стороны он как бы задерживает рассвет, напоминая о том, что любви предшествует некий сумрак первоначального чувства, а с другой - гонит вещи этого мира по ступеням совершенства. Но самое главное назначение эроса - это не дать прекрасному исчерпать себя до конца . На это намекает и Шекспир, когда рассуждает о границах счастья:

"По счастью, наше счастье не чрезмерно:

Мы не верхи на колпаке фортуны".1

Пусть духовные блага и делают нас сильнее, пусть они повышают статус нашего присутствия в "земной вечности" (Фихте), но ни одно из них не может дать нам полного счастья, хотя бы без малой доли заключенного в них несовершенства и стремления к отсутствию. Одухотворенный эрос, на наш взгляд, и есть сознание такого отсутствия, с которым невозможно соизмерить никакое присутствие.

Итак, сегодня необходим новый подход к жизни. Его можно выразить в эссе, раскрывающем то, чем стал мир, пустоту его существования, истощение философии и бездействие политики. Такое сочинение не должно игнорировать бездействия и пустоты нашего времени. Оно призвано показать, что бездеятельность и пустота - это не просто данность. Их еще предстоит ощутить, испытать их возможности. Современная эпоха должна жить с уверенностью в пустоте или недостатке. Настало время проявить ей преданность, преданность вещам преходящим и исчезающим. Мысль Моисея Маймонида о том, что в мирском есть нечто высшее и большее, чем необходимое бытие, содержит в себе больше мудрости, чем все рассуждения о высотах духовного, к которым человек будто бы пробивается путем подавления природных склонностей души, то есть особенностей своей психической и чувственной жизни.

Итак, пусть критика так называемой "чистой" любви и "чистого" духа приобретет всеобщий характер. То же, что останется после данной критики, должно составить науку подлинной любви человека, или теорию творческого эроса. Любовь и сон - не небесные дары. Человеку еще только предстоит научиться любить и научиться грезить. Осознание всех ужасов реального мира и его смерти еще не означает конца человека. Последний должен пройти стадию действительного посвящения, связанного с замиранием философии и, наконец, обратиться к созерцанию, то есть испытать полное блаженство. "Я чувствую себя как на седьмом небе" стало поговоркой, идущей к нам еще от элевзинских мистерий.

Таким образом, заданы точка зрения, объем и путь всего нашего дальнейшего исследования.

ГЛАВА I . ФИЛОСОФИЯ И ДУХ

НА РУБЕЖЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ

§ 1. ДИСКУССИИ О КОНЦЕ ФИЛОСОФИИ

Никогда еще против философии не поднималась такая мощная волна со стороны жизни, как в настоящий момент. Это лишь доказывает то, что философия вплотную соприкоснулась с теми жизненно важными вопросами, в отношении к которым никому не позволено, да и невозможно остаться равнодушным. "До тех пор, - говорил Шеллинг, - пока философия пребывает в состоянии исследования своих первоначал или же находится на первых стадиях своего развития, она никого не волнует, пока сама не станет делом жизни".1 Все остальные, разумеется, при этом ждут ее конца, поскольку для земного мира философия приобретает важность исключительно благодаря своим практическим результатам.

Философия отныне пребывает в том состоянии, которое совершенно адекватно выразил Р.Рорти: скептицизм относительно настоящего и будущего философии .2 Это утверждают некоторые из ее верных или неверных приверженцев. Однако как на самом деле обстоят дела, пока все равно. Ведь достаточно вызвать подозрение, а мнение уже есть.

Время все расставляет, в конце концов, на свои места. Совершенно бессмысленно, протестуя против определенной философии, подразумевать при этом всю философию в целом, "необоснованно и от всего сердца утверждать: философии больше вообще не должно быть".3

Размышляя об исторических судьбах философии, следует учесть то обстоятельство, что пока не появится новая идея , консолидирующая социум, а в интеллектуальной сфере задающая новое представление о способе достижения истинного знания, все нападки на современную философию будут выглядеть как необоснованные. Малая степень нашей удовлетворенности существующими философскими школами еще не означает, что мы их здесь собираемся оспаривать. Если бы это было именно так, то данной работы вообще бы не было. Посвятить свою жизнь только критике - все равно, что заранее обречь себя на безрадостную жизнь. Это действительно так, "поскольку всегда грустно что-либо, что с особенной энергией было когда-то связано воедино, самому наблюдать, как оно распадается. Духовный и моральный мир настолько разъединен в себе самом, что склонен к анархии и можно только радоваться, когда хоть на одно мгновение находится точка объединения. Но еще печальнее разрушать что-либо, ничего не предлагая взамен".1 Попробуй сделать лучше! - говорят по праву тому, кто просто осуждает. Как же был прав безвременно умерший Ганс (один из ближайших учеников Гегеля), когда с похвальной откровенностью произнес следующее: "Система, однажды возникшая, может быть опровергнута только системой, а до тех пор, пока существующей не противопоставлена другая, более устойчивая система, от нее нельзя отказываться".2

Что касается истоков современной философии, то это был период завершения почти тотального господства немецкого идеализма, период, ознаменованный критикой гегелевской системы. Гегелевский абсолютный идеализм предстал в глазах многих его критиков как последний оплот схоластической метафизики.3

Но что могли предложить этой метафизике ее оппоненты? Шеллинг, казалось бы, дал ясный ответ - исходить из самой жизни, из опыта, из факта существования вещей, то есть не подменять бытие понятием . Только тогда мы получаем философию, которая не может быть завершена и в строгом смысле слова не может претендовать на звание системы. Беда всех предшествующих систем заключалась в том, что они носили строго логический характер и являлись замкнутыми. Но дело в то же время состоит не в том, что философия неизбежно должна принять форму системы (она познает всеобщие мировые связи и уже в силу этого является систематичной), а в том, что она систематически должна развернуть нечто положительное и утвердительное, то есть иметь некий твердый фундамент. Негативная или логическая философия в силу того, что идет от мышления к бытию, не обладает крепким фундаментом и в данном смысле не является системой. Например, Фихте, выбрав в качестве исходного пункта философии трансцендентальный субъект, не смог обосновать тот необходимый тезис, что такой субъект должен быть субъектом онтологически независимым. Гегель также начинал с чистой мысли ("чистое бытие", "ничто" ), но вынужден был закончить все той же чистой мыслью (плюс ко всему такое начало философии является противозаконным: чистой мысли не существует, это собственно гегелевская теоретическая спекуляция).4 Однако самый главный недостаток логических систем философии заключается, по мнению Шеллинга, в том, что они все стремятся представить Абсолют как бы своей собственностью, дабы расположиться там как у себя дома, причем с

помощью только логических средств.1 В целом аргументация Шеллинга, как пишет В.А.Малинин, "сводилась к следующему. Нечто ускользающее от рационального познания более сущностно и более существенно, нежели то, что доступно человеческому разуму, опирающемуся на логические критерии знания. Философия должна предпослать это нечто своему традиционному предмету, то есть сферу иррационального сфере рационального".2

Другими словами, Шеллинг взывал к иррациональному содержанию Абсолюта и в данном отношении подготовил новую неклассическую эпоху философствования. Как известно, неклассическими эпохами, помимо современности (начиная с середины ХIХ века и до наших дней) были эллинизм (от ІV века до Р.Х. до III века) и эпоха Возрождения (XIV­XVI века). Периодов философствования, которые могут быть обозначены как классические, также "можно выделить три: во-первых, классическая философия античности (от Фалеса до Аристотеля), где консолидирующей идеей и интеллектуальным стимулом становится идея рационализации мифа; во-вторых, классическая философия средних веков (от Августина до Оккама), с идеей христианства, обладающей мощной объединяющей силой; и, в-третьих, классическая философия Нового Времени (от Бекона до Гегеля), с идеей теоретического обоснования научности и возможности знания вообще".3

Выступление Шеллинга, составившее целую эпоху в философии, было положительно воспринято, тем не менее, не многими. Объявив исходным пунктом развития мира трансцендентного, "онтологически независимого" субъекта бытия, Бога, он утверждал, что в мифах древности постепенно приоткрываются грани Божественной сущности. И все же, как верно заметил Ф.Энгельс, "философия мифологии и откровения конструируется как нечто необходимое…".4 Другими словами, Шеллингу не удалось преодолеть главный недостаток предшествующей ему парадигмы: стремление отыскать для мира (бытия) необходимую причину. В результате его философия имела дело не с действительным миром, а с мифологическим элементом современного ему сознания.

Однако, если Шеллинг не отказался от Абсолютного Духа идеалистической метафизики, то другие попытались эту идею заменить понятием духовного человеческого начала (хотя трактовки данного начала были разными). Например, В.Гумбольдт придерживался той позиции, что подлинно духовным началом является язык. Последний есть непрерывное творение человеческого духа. Это - энергия , благодаря которой рождаются мысли. Критикуя фихтевское "Абсолютное Я" , он пришел к тому выводу, что за основу следует брать принцип человечества . Это и будет тем понятием единства, в котором снимается всякая противоположность единства и множества. Единству человечества соответствует единство того, что он называет allgemeine Sprachkraft (то есть "всеобщая языковая способность" ). Данное понятие, на наш взгляд, является противоречивым. С одной стороны, оно указывает на нечто неопределимое и вместе с тем единое в языках, а с другой - такому единству противостоит многообразие языков. И все же каждый язык представляет собой определенное видение мира, определенный Weltansicht der Sprache . Языковая способность (или "сила"), по мнению В.Гумбольдта, тесно связана со всеми основными антропологическими характеристиками человека. "Чтобы человек мог постичь, - писал В.Гумбольдт, - хотя бы одно слово не просто как чувственное побуждение, а как членораздельный звук, обозначающий понятие, весь язык полностью и во всех своих взаимосвязях уже должен быть заложен в нем".1 Это означает, что "в каждом живет стремление (стимулируемое, регулируемое и ограничиваемое определенной силой) под действием внешних и внутренних сил порождать язык, и притом так, чтобы каждый человек был понят другими людьми".2 Как видим, человек оказывается как бы охваченным действием первой космической потенции, которая выражается в стремлении к бытию. Это - чисто духовная сила. Отсюда и сама философия есть непременно метафизика. Философия занимается духом, предшествующим всякому содержательному предметному знанию. Вместе с тем знание о духе созидается из той материи, которая подвергнута языковой обработке в ходе образования предметов. "Это значит, - замечает А.Зотов, - что философия неизбежно выступает как исследование человеческой интерпретации мироздания; она - рефлексия сказывания, которое и есть опосредование мира человеком".3 В силу данного обстоятельства философия не может являться законченной системой абсолютного знания, "поскольку слова живого звука открыты в пространство опыта ". 4 Под данным углом зрения, подлинная действительность носит не всеобщий, а индивидуальный характер. Ее не следует "пытаться рационально обосновывать . Соответственно, меняется и статус философии в системе наук - она лежит не в начале, а возникает “в конце” научных исследований, в качестве ее обобщающего итога".[12]

С таким выводом, вытекающим из ретроспективного прочтения произведений В.Гумбольдта, согласиться трудно. Мы солидарны с А.А.Касьян и А.Ф.Кудряшевым, которые считают: "Если полагать философское обоснование реализующимся только после развития соответствующего фрагмента физического знания, то тем самым оказывается проблематичной возможность реализации философией своей методологической функции по отношению к физике".[13] Глубинный смысл этого тезиса заключается в том, что философское обоснование во многом совпадает с реализацией философии своей прогностической или, точнее сказать, предвосхищающей функции. Можно, по всей видимости, также сказать, что и методологическая функция философии во многом определяется содержащимся в ее недрах предвосхищающим потенциалом.[14] Философские идеи часто используются учеными в полуинтуитивной форме (в качестве ориентира, предвосхищения). Становясь зрелой, наука преодолевает их, но они, подобно Фениксу, возрождаются вновь, поскольку каждый раз обнаруживается, что без философского обоснования невозможно понять ни одно из научных достижений.[15]

Концепция "исторической действительности" В.Дильтея, затем эмпириокритицизм, способствовали, в конечном счете, тому, что понятие духа стало постепенно изыматься из сферы философских исследований. Тем самым возникла тенденция к самоликвидации философии, которая наиболее остро ощущается сегодня.

Мысль об изгнании "духа" из философии, о постепенном его оттеснении в эстетическую сферу, как это, к примеру, имело место у Канта, является достаточно обоснованной. Так, анализируя юношеские воззрения Гегеля, Дрейер обращает внимание на две стороны постижения духа. Первая связана с духом как выражением нерефлексированной непосредственности, то есть с духом как конкретным и субстанциальным. Вторая сторона указывает на нечто внешнее, привносимое, по мнению Дрейера, скорее извне и не выводимое имманентно из содержания духа. Это мысль о тотальности - "злосчастная абсолютизация духа". [16] В результате анализа понимания духа у Канта и Гегеля Дрейер приходит к выводу о том, что "для философии, точку зрения которой мы представляем, это слово есть может быть одно из самых опасных обобщений, которые знает история этой науки".[17]

Неслучайно уже Л.Фейербах исходит из такого понимания философии, которое включает в сферу внимания последней не только человеческую душу, не только бытие как мыслящую сущность, но и человеческое тело, "бытие как объект бытия , как объект его самого" .[18] Такое бытие есть "бытие чувства, созерцания, ощущения, любви" .[19]

"Если старая философия говорила: не существует то, что не является мыслимым, то новая философия, напротив, заявляет: не существует то , что не любимо, что не может быть любимым… Любовь, однако, - критерий бытия, критерий истинности и действительности, как объективно, так и субъективно. Где нет любви, там нет и истины. И только тот чем-нибудь является , кто что-нибудь любит; ничего не любить тождественно с ничем не быть".[20]

Л.Фейербах рассматривает любовь как форму связи между людьми. "Два человека необходимы, - пишет он, - для образования человека духовного в такой же степени, как и физического: общение человека с человеком есть первый принцип и критерий истинности и всеобщности".[21]

Однако ориентация философии исключительно на любовь сопряжена с целым рядом сложностей, на которые указывал еще Аристотель. "Вообще же нельзя считать достаточным началом положение, - говорил он, - что всегда так есть или происходит…".[22] Любовь, как сила соединения элементов, имеет начало. Эмпедокл "не мог бы составить Небо, строя его из обособленных [элементов] и соединяя их силою Любви, ибо космос состоит из уже разделенных элементов и поэтому должен возникать из нерасчлененного единства".[23] Вот поэтому Эмпедокл и "опускает космогонию в эпоху Любви".[24] Именно в данную эпоху, по его словам,

"Выросло много безвыйных голов …".[25]

Если смотреть в корень вещей, то "не Вражда, а Любовь разъединяет элементы, которые по природе своей первичнее богов…"[26]

Итак, философия не в состоянии длительное время ориентироваться на "дух" . Но еще более недолговечной она оказывается в том случае, если опирается на принцип любви как страсти. Если исходить из тезиса Л.Фейербаха о том, что любовь есть страсть и "только страсть есть признак существования"[27] , то данное определение противоречит самому "имени страсти", которое означает, что "она направлена не на присутствующий предмет и поток желания, но на отдаленный, "отстраненный", откуда она и называется страстью".[28] Задача философии, поэтому заключается "не в том, чтобы отойти от чувственных, то есть действительных, вещей (и в этом Фейербах безусловно прав. - А.Л.), но в том, чтобы к ним прийти " .[29] Приходить же нам помогает эрос, "Любовь" как (έρως). Такая любовь, говорит Сократ у Платона, "словно вливается извне (а не есть внутренний поток для того, кто ею пылает), причем вливается через очи, в древности, верно, называлась "льюбовь" (έσρος), ведь мы тогда пользовались о-микроном вместо о-меги".[30]

Эрос - все равно что воздух для любви. Вполне возможно, замечает Сократ, "наблюдая небесные явления, законодатель тайно назвал Геру именем воздуха (αήρ), переставив первую букву в конец".[31] Гера - это "прелестная и одержимая эросом (έρατή)" Богиня.[32] Может быть именно поэтому "Зевс был в нее влюблен".[33]

Таким образом, не любовь, а эрос есть некое первоначало или то, "откуда всякое дело лучше всего может удаться".[34] Это действительно так, ибо ни дух, связанный с подавлением природных склонностей души, а значит, и с определенным страданием, ни так называемая "чистая" любовь, непосредственно апеллирующая к идее высшего блага, ни, тем более, чувственное влечение, означающее текущее удовольствие, не в состоянии претендовать на роль того последнего основания, из которого должна исходить философия. Для ее возникновения необходимо, "чтобы зародился эрос, смешанный с удовольствием и страданием".[35]

§ 2. ПРОБЛЕМА СООТНОШЕНИЯ

"ДУХА" И "БУКВЫ" В ФИЛОСОФИИ

"Нет окончательно определенных философских систем, ибо сама жизнь выше определений".[36] Данные слова, произнесенные однажды Бенедетто Кроче, не следует, однако, рассматривать в том плане, что к этому "окончательному" и вообще стремиться не стоит. Дух человеческий жаждет обрести Абсолютное, создать, наконец, универсальную философскую концепцию, поскольку в этой его надежде теплится жизнь куда более высокая, чем та, в которую оказывается погруженный всякий, кто заранее уже успел вызвать подозрение в недолговечности к своей системе. "Великий маг, вероятно, тот, - замечают Дж.Реале и Д.Антисери, - кто умеет очаровываться самим собой так, что и собственные фокусы кажутся ему внешними автономными феноменами".[37] Но без этой уверенности в своих силах жить нельзя. Создатель философской теории должен иметь не только способность к иронии, но и обладать вполне серьезным чувством, страстным желанием реабилитировать высказанное. Только таким образом он и будет подготавливать почву для постановки новых проблем и новых теоретических систем.

Что является более важным для мыслителя - желание вернуться, хотя бы на теоретическом уровне, к некоему состоянию покоя и счастья, когда-то ему знакомому, но однажды утраченному или же, напротив, стремление, никогда не достигающее цели? - трудный вопрос. Любое возвращение свидетельствует лишь о том, что мы остаемся неизменными в отношении к предмету своей любви , но в то же время не можем остаться равными себе в своей любви.[38]

Однако мы несравненно далеки от той мысли, чтобы ожидать и еще меньше думать о том, что представляет собой общее мнение о человеке, вознамерившемся защищать философию, исходящую из принципа критики чистой любви и духа, к которому все сегодня так активно стремятся. Мы смеем лишь надеяться, что на нас не посмотрят с недоброжелательством, и что у нас будет достаточно сил укрепить свою способность к самозащите перед лицом опасных искушений и засилья прагматического способа мышления, захлестнувшего нашу эпоху.

Мы надеемся, что еще остались люди, не отказавшиеся от тех ожиданий, которые они возлагают на философию, что еще живы те, которых тревожит то различие, которое исследовали один или два современных писателя между "буквой" и "духом" в философии вообще, а особенно в определенной философии и определенных философских трудах. Но во что это выльется, если первому встречному будет позволено под предлогом того, что следует стремиться различать букву и дух, перечеркнуть знания, собранные столь тяжким трудом? Людям требуется прежде всего ясность, но существующие философские системы в принципе далеки от того, чтобы их можно было трактовать либо с позиций духа, либо с позиций одной только буквы. Если под последней понимать системность, то дух философии, конечно же, не исчерпывается ею. "Из всех систем, - вопрошал Шиллер, - долговечной будет какая? Не знаю. Но философия, верь, вечно останется жить".[39] Именно Шиллер обратил внимание на тот момент, что существует известная разница между духом философии и духом в философии. Так если первый связан с обращением философии к вечному в человеческом существовании, то второй стремится представить тот или иной принцип, из которого философия исходит, в образе системы. Например, философия Фихте исходила из принципа "Я" , и в этом заключались ее дух и система. Однако принцип "Я" , утверждал Шиллер, совершенно абсурдно сводить к духовности и духовному.[40] Данное высказывание, по всей видимости, подтверждается и взглядами самого Фихте, который "Я" представлял, правда, в виде абсолютного единства духовного и телесного начал (при этом "телесное" по его терминологии, есть то же самое "Я , но взятое только в форме "внешнего созерцания" ).

Определенным ключом к фихтевскому пониманию духа является его сочинение "О духе и букве в философии". В этом труде, точнее, в серии писем, отправленных в издаваемый Ф.Шиллером журнал "Оры", Фихте пытался установить некоторые критерии духовности философского или художественного произведения. Произведение можно отнести к разряду духовных, если оно "дает нам не просто объект для нашей духовной деятельности, но одновременно и талант для занятий оным (курсив мой. - А.Л.), не только дает нам дар, но и руку, которой мы можем ухватить его".[41] Дух, подчеркивает Фихте, подобен "жизненной силе Вселенной" . Он придает "мертвой материи движение и организованность, а организованной материи - духовную жизнь".[42] Нет ничего хуже, когда духовность человеческих чувств эксплуатируется и уничтожается. Такая ситуация объясняется чрезвычайной ранимостью духа, хрупкостью духовного бытия, а не его стабильностью и вечностью. "Механизм духа" каждое мгновение выходит из строя.[43] Следовательно, данный "механизм" призван к тому, чтобы "восстанавливать абсолютную самостоятельность в своих действиях, чтобы в следующее мгновение снова быть прерванным".[44] Итак, дух заключает в себе возможность своего полного уничтожения, и это следует нам прямо признать.

Дух не только обладает "живительной силой для внутреннего чувства, но и, пробуждаясь, сам ищет встречи с новым творческим духом. Однако каким образом дух сохраняет "живительную силу"?[45] ; "откуда одухотворенный ученый черпает таинство придавать эту силу оному продукту?"[46] ; почему я, читая одухотворенное произведение, "с чувством приятного удивления обнаруживаю в себе талант и дарование, которые ранее мне были незнакомы?"[47] ; откуда может произойти все это?; кто раскрыл перед художником или ученым мой внутренний мир?[48] ; как возникло это глубочайшее родство моего собственного и другого, чужого мне "Я" ?; наконец, каким именно образом этому другому удалось понять то, чего я сам в себе не осознавал?[49]

Вероятнее всего, замечает Фихте, такой мастер "должен в самом себе иметь то, что является общим для всех душ "[50] (курсив мой. - А.Л.). Индивидуальное "Я" в минуту воодушевления как бы становится трансцендентальным "Я" , именно тем трансцендентальным субъектом, который, по словам П.П.Гайденко, есть некое родовое сознание.[51] Но почему у Фихте пафос индивидуальности, преобладавший в первый период его деятельности, неожиданно вдруг сменяется пафосом универсальности? Разве "духовный порядок, духовность цели" уже больше не "община многих "я"?[52] Разве "система многих я" уже перестала представлять собой особую категорию бытия?[53] Думается, что Фихте приходит к такому выводу, исходя из каких-то более глубоких оснований. В письмах к Шиллеру он осознает всю недостаточность дедукции других "я", осуществляемой с чисто субъективных позиций. Понятие человеческой индивидуальности отличается от понятия индивида. Если последний возможен лишь в системе индивидуумов, то есть в соотношении с другими индивидуумами[54] , то индивидуальность не исчерпывается существующим "духовным порядком" , она даже не исчерпывается всей системой психо-физиологического и духовного бытия. По всей видимости, Фихте осознает тот факт, что для проявления индивидуальности требуется более высокий уровень бытия, чем простая "система индивидуумов" . И данный уровень, по его мнению, достижим лишь в том случае, если мы сможем преодолеть существующий теоретический отрыв души от тела, а затем и самой любви, как сущностной силы человека, от его духовной сущности. Другими словами, любить и быть духовным - это одно и то же. А поскольку Фихте исходит из постулирования духа как единственной реальности, наделенной статусом всеобщности, то и любовь у него имеет самое непосредственное отношение к категории "универсальности" , но не "множественности" . При этом он, конечно, верно замечает, что сущность любви состоит не в том, чтобы, перебирая множество рассматриваемых "лиц" , остановиться на одном единственном , а в том, чтобы уметь это единственное "лицо" сразу выделить из всех ранее существовавших и существующих.[55] Другими словами, необходимо окинуть своим взором всю бесконечность универсума, чтобы признать данное "лицо" или данный миг единственным и незаменимым ни одним из всех других.

Однако в действительности дела обстоят иначе. Ни дух, ни чистая любовь, ни абсолютный идентитет того и другого не в силах удовлетворить потребностей и интересов человеческого существования. Человека всегда влечет к новому. Да и разве не в каждой женщине нам как бы улыбается бесконечный универсум? Беатриче, разумеется, не была для Данте одною из многих, но поэт в то же время и не стремился быть в своей любви как никто другой и тем более не стремился приравнять свою любовь к универсальному чувству всего человечества. Философский дух поэзии Данте проявляется в том, что стремление к прекрасному здесь имеет несравненно бóльшую цену, чем обладание прекрасным. Уже Псевдо-Дионисий в трактате "О Божественных именах" подробным образом остановился на понятии Божественного эроса (έρως), специально подчеркивая при этом, что в христианстве оно может быть даже предпочтительнее собственно понятия любви (αγαπη), хотя и то, и другое употребляются в Писании как практически тождественные.[56]

Любовь и эрос - главные движущие силы бытия, взаимосвязанные, хотя и весьма различные. Без эроса любовь становится долгом, моральной обязанностью, и только. В "Эротических гимнах" св.Иерофея есть следующие слова об эросе: "Это и есть та простая сила, которая самочинно побуждает все существа к некоему объединяющему слиянию, начиная от Блага и до последнего из них, и затем снова: от последнего через все ступени бытия к Благу; это та сила, которая из себя, через себя и в себе вращаясь, постоянно возвращается в самое себя".[57] Данное определение эроса как нельзя лучше соответствует природе философии, ее духу, который ни бессмертен, ни смертен, который то живет и расцветает, то умирает, но оживает вновь. Именно философия - посредница между материальным и идеальным мирами. Ей чужды праведники, живущие в "вечноцветущих" садах и лишь мечтающие о золотых палых листьях. Но им - увы! - не дано видеть их. Для них эрос - это восторженная любовь, смотрящая на свой предмет как бы снизу вверх, не оставляющая в себе места жалости и сочувствию к самому себе. В действительности же, "с появлением любви, - пишет Ю.Б.Рюриков, - резко выросли не только радости жизни, но и. пожалуй, еще больше - ее горести, ее боль, тревога. Любовь - огромный психологический усилитель восприятия, и она увеличивает в глазах людей и счастье, и несчастье, и, может быть, несчастье даже больше, чем счастье".[58]

Тот, кто замыкается в мире одной только любви и рассматривает последнюю в качестве принципа всей своей жизни, тот полностью растрачивает и дым забвения, без которого невозможна никакая жизнь. В акте безмерной любви к Абсолюту философия истощает свой эрос, несовместимый с сухим реестром концепций, без знания которых трудно назвать себя образованным человеком, но знание которых в то же время как бы отягощает нашу память. Сознание того, что я пришел в этот мир много позднее всех систем, не может дать ничего, кроме печали. Вспоминая их и бродя среди них, как среди живых, я пытаюсь отыскать тот животворящий дух, который когда-то питал и поддерживал их. Но, в сущности, - это усопший дух…

"Верный признак того, что система надоела, - говорил когда-то Форберг, - это когда начинают различать в ней букву и дух. Так случилось когда-то с иудейством, язычеством и христианством, и так происходит теперь с кантовской философией".[59] Каждый мыслитель, пытаясь выделить "дух" системы обращает внимание на главный, как ему кажется, ее момент. Однако на практике при этом защищается именно ее "буква" (например, Фихте искренне верил в то, что развивает дух кантовской философии; на деле же происходило совсем другое: вместе с изгнанием "вещи в себе" исчезал и философский эрос, имеющий самое непосредственное отношение к тайне).

Таким образом, мы здесь вовсе не претендуем на полное решение проблемы соотношения "буквы" и "духа" в философии. Мы явились в настоящий мир не ради того, чтобы возвыситься над другими, не с той только целью, чтоб отдать себя во власть духа, а также любви, приравненной к нему, но с тем лишь единственным помыслом, чтоб довести до конца главное дело своей жизни - соединить ценности мира любви и мира духа, настолько разъединенных в самих себе и по отношению друг к другу, что можно только радоваться, если хоть на одно мгновение найдется точка объединения.

§ 3. Ф.ШЕЛЛИНГ ИЛИ СКРЫТЫЕ СИЛЫ, ПОБУЖДАЮЩИЕ НАС ФИЛОСОФСТВОВАТЬ

Философы "интересны не только тем, что они говорят, но и тем, о чем молчат".[60] Данное молчание в основном касается тех традиций, которые препятствуют рождению определенных идей. Но тем важнее для нас вскрыть этот аспект, привлекая для данной цели анализ сложных взаимоотношений не только между философскими и научными, эстетическими и социально-политическими идеями, но и между самими философами, а также между философами и представителями иных профессий.

Если сегодня на вопрос о том, почему философия для многих стала совершенно безрадостным занятием, ответить простой ссылкой на чрезвычайную усталость духа и добавить при этом, что ее золотая эпоха уже позади, то таким ответом нельзя не погрешить против самой истины. Последняя же состоит в том, что философский разум постоянно высвобождает энергию для движения вперед по все новым путям. И именно этому как раз нас учит вся история философии, которая заключает в самой себе некое корректирующее начало, не позволяющее философскому духу слишком долго задерживаться на каком-то одном месте.

История немецкого идеализма в этом плане особенно поучительна. После смерти Гегеля всем казалось, что уже никто не сможет захватить философский трон и, что самое главное, продолжить мощное воздействие на умонастроения эпохи. Гегельянцы, расколовшись на левых и на правых, так же, как и другие философские партии, этой проблемы не решили. Теоретические постулаты Бруно Бауэра, одного из видных представителей левогегельянского движения, не оказали никакого влияния на массы, которые он грубо третировал. Его философия осталась достоянием узкого кружка почитателей, в то время как эпоха взывала к новым решениям.[61] "О Бауэрах тут ничего не слышно, никто о них ничего не знает"[62] , - сообщал, не без удовлетворения, Энгельс Марксу после своего возвращения в Германию из Франции в октябре 1844 года.

Однако философский дух продолжал сохранять в своих недрах именно ту способность ко всякому самоотречению, ту свободу от преждевременных иллюзий и от любви к мимолетной славе, которая вновь обрела свою жизнь в лице друга юности Гегеля и его товарища по комнате в Тюбингенской семинарии, а именно в лице Шеллинга, который в своей вступительной речи от 15 ноября 1841 года в знаменитой аудитории № 6 Берлинского университета сказал, что теперь, наконец, настало "время, когда я должен прервать молчание, должен сказать решающее слово".[63] Те же, "кто считали меня сошедшим со сцены", продолжал Шеллинг, вынуждены "начать со мной борьбу" после того, как меня уже "обрядили и погребли". Однако во "мне есть нечто такое, о чем они вовсе не знали".[64]

Действительно, с новым появлением Шеллинга на кафедре философский дух, который, как казалось тогда многим, уже угас, вдруг снова, подобно Фениксу, возродился в данный момент своею полной мощью. Философия, как и тридцать лет назад, когда звучала еще вдохновенная речь Фихте, вновь собрала огромную и достаточно пеструю аудиторию. Молодой Ф.Энгельс, присутствовавший на этих лекциях Шеллинга по "Философии откровения", описывал собравшуюся публику в следующих словах: "Во главе - университетская знать, корифеи науки, мужи, каждый из которых создал свое особое направление, им отведены ближайшие места около кафедры, а за ними, в пестром беспорядке, как пришлось, сидят представители всех общественных положений, наций и вероисповеданий. Среди никогда не унывающей молодежи вдруг видишь седобородого штатного офицера, а рядом с ним в совершенно непринужденной позе вольноопределяющегося, который в другом обществе из-за почтения к высокому начальству не знал бы, куда деваться. Старые доктора и лица духовного звания, чьи матрикулы могли бы вскоре праздновать свой юбилей, чувствуют, как в их головах начинает бродить старый студенческий дух, и они снова идут на лекции. Евреи и мусульмане хотят увидеть, чтó это за вещь христианское откровение: повсюду слышен смешанный гул немецкой, французской, английской, венгерской, польской, русской, новогреческой и турецкой речи, - но вот раздается звонок, призывающий к тишине, и Шеллинг всходит на кафедру".[65]

Уже в своих первых словах он напомнил присутствующим, что философия всегда была для него "гением-хранителем" жизни и что теперь он "обязан быть с нею там, где разрешается ее высшая задача".[66] Таков главный мотив, приведший его сюда.[67]

Сегодня, когда не только философия, но и культура, дух, нравственность находятся в состоянии глубочайшего кризиса, необходимо осознать эту мысль в ее полном объеме и содержании. Некоторые ждут в настоящее время от философии разрешения всех жизненно важных вопросов, но почти никому из них не приходит в голову оказать решительную поддержку прежде всего самой философии, укрепляя ее способность к самозащите перед лицом таких опасных искушений нашего века, как капитуляция перед прагматизмом и убогим сциентизмом.

Но самый главный рубеж борьбы за философию проходит все же через человека, через человеческую любовь и откровение человеческой души, через бездну человеческую, человеческую бездонность, как сказал бы Ф.М. Достоевский. Другими словами, не столько человека мы должны открывать в философии (об этом уже много написано), а сколько самою философию как бы заново стремиться приоткрывать в человеке, независимо от его профессии, общественного положения и рода деятельности. Ведь существуют чисто человеческие притягательные силы, побуждающие нас к служению философии и влияющие на нас неотразимо, помимо крепнущего желания быть всегда с нею. Эти силы прекрасно изобразил Шеллинг в своих следующих словах: "Король, которому мне хотя и пришлось служить непродолжительное время, и которого прославленный трон приподнимает не выше, чем он возвысился качествами своего сердца и духа, и которого я чтил еще до того, как его украсил державный пурпур; страна и народ, чью нравственную и политическую силу с детства привык чтить каждый истинный немец … город, который зовется первым, когда речь заходит о месте пребывания науки и остающемся всегда прогрессивным образовании в Германии … затем этот круг мужей науки, являющихся приятнейшим украшением данного города … наконец, - молодежь, о которой известно, что она привыкла следовать зову науки, что она, если и поставила перед собой достойную цель, не убоится трудностей, а там, где ею обнаружены следы настоящей науки, с радостью встанет на этот путь, опережая самого учителя - все это составляло, господа, притягательную силу огромной, почти неодолимой мощи".[68]

В соответствии с естественным порядком вещей развивать философию должен был бы юноша, но не тот , кто беззаветно может позабыть о своем собственном существовании, презирая при этом эмпирическое существование других и последовательно пользуясь им только как средством для осуществления своих идеалов (именно таким образом поступал Фихте), а, скорее, тот, кто осознает, что его усилия ничего не значат без других людей, и, главным образом, без их расположения и усердия, которое они готовы при этом проявить. Действительно, нам не тому хочется помочь, кто мечет спекулятивные громы и молнии, а тому, кто более всех понимает, что его умственные усилия ни к чему существенному не привели, и кто не претендует ни на какое иное оружие, кроме истины, кто не желает для себя никакого другого права, как только права на свободное исследование и беспрепятственное сообщение об исследованном, кто проникается ответственностью за каждое высказанное слово и готов проявить любезность ко всякому, в ком теплится жизненный дух, устремляющийся к истине и свободе.

Глубинной причиной, побуждающей нас философствовать, является стремление преодолеть скуку. "Жизнь в стабильной действительности, - пишет Р.Лаут, - не знает поступательного развития… Если любой поступок заранее предопределен, не может наступить ничего нового. Скука является страшной причиной вырождения и нравственного падения человека. Из-за скуки люди становятся грубыми, похотливыми и находят удовлетворение в кровопролитии. Скука порождает ненормальные и деструктивные желания, и, в конечном счете, увлекает человека к разрушению им самим созданной реальности".[69] Шеллинг именно потому уверенно и смело взошел "на кафедру и начал свой курс перед аудиторией почти в четыреста человек из представителей всех сословий и наций", что заранее пообещал "своим слушателям нечто необычное".[70] Таким образом, он как бы заранее подмешал к своей положительной разумности момент собственной фантазии, доказывая тем самым, что он остается свободным человеком, не взирая ни на какие авторитеты, и что этот факт всегда должен иметь место, пока существует свободное пространство для исполнения всех существенных человеческих стремлений, связанных или независимых, совместимых или враждебных друг другу. Ведь своеволие "защищает самое дорогое и самое главное - нашу личность и нашу индивидуальность".[71] Человеческая воля находится в состоянии непрерывного поиска своей исполненности и вместе с тем она страшится достичь этой конечной цели, этой благости и любви, после которой уже нечего будет больше хотеть и, что самое главное, достигнув которой, она не получит искомого удовлетворения. Это переполненное жизнью бытие и кладет начало той противоположности, раздвоенности и враждебности друг другу жизни и духа , о которой говорил в наше время Л.Клагес. Вероятнее всего, он исходил не из того понимания духа, который с ненавистью смотрит на жизнь, а из того убеждения, что любая созданная человеком жизненная форма перестает, спустя некоторое время, его удовлетворять. Пусть духу, отторгнутому от жизни и кажется, что он нашел правильное решение, эрос (если верно, конечно, то, что дух есть вечное стремление, хотение, бытие-долженствование ), связанный с ним самим, всегда восстанет против его жизненных отложений и подтолкнет к тому, что рассудок отвергает.

Своим выступлением в Берлине Шеллинг указал на тот момент, что человеческий дух, особенно в лице гегелевской философии разума, подпал под власть существующих жизненных форм, под власть бытия. Прежде же он был властен над последним: мог перейти в него, а также и не перейти .[72] Теперь же дух оказался в состоянии зависимости, несвободы, отсутствия эросности. Эта мысль, несмотря на всю свою противоречивость и дискуссионность, должна быть, тем не менее, осмыслена в своем полном объеме, чему, собственно, и посвящены дальнейшие главы нашего исследования.

ГЛАВА II . БЫТИЕ. ЭРОС. НЕБЫТИЕ.

§ 1. ИДЕАЛЬНОЕ И ДУХОВНОЕ БЫТИЕ

Из всего, что имеется, есть истинно сущее, бытие, и неистинно сущее, бывание. В своей непосредственности сущее есть совокупность единичных, отдельных, чувственных вещей. Но сущее или бытие не ограничивается сферой чувственного. В зависимости от того, какой смысл мы вкладываем в слово "чувство", можно вести речь о нечувственном, бесчувственном и даже сверхчувственном, трансцендентном миру чувств, бытие. Однако, как нам думается, все же не стоит резко противопоставлять понятия чувственного и духовного. Кто станет отрицать существующую духовность чувств? Вместе с тем иногда требуется проявить силу воли, руководствуясь сознанием долга, на чем и играет философский идеализм, разводя на разные полюса дух и чувственность.

То, с чем сталкиваемся мы в жизни, есть бывание . Последнее иногда называют становлением. Оно отличается от бытия тем, что вмещает в себя и бытие , и ничто[73] ; то есть бывание в каком-то смысле есть, а в каком-то нет, кое-где есть , а кое-где нет . Это "нет" присутствует практически везде. Человек повсюду сталкивается с небытием , с каким-то отсутствием бытия . Поэтому, строго говоря, в жизни лучше употреблять слово "имеется", чем слово "есть".

В силу того, что не-сущее, небытие участвует в бывании, отсутствие можно представить себе в виде своеобразного места для присутствия, или в виде некоторого вместилища . Объем вместилища определяется степенью ожидания присутствия. В связи с этим и кажется, что отсутствие больше присутствия. Действительно, сколько всего отрицается! Но отсутствия больше присутствия только как бы по объему. Всякое присутствие входит в отсутствие, заполняя его.

Следовательно, вместилище представляет из себя некую всеобщую возможность, или нечто такое, что все в себе содержит и все подпитывает. Отсутствие, таким образом, абсолютно безразлично к тому или иному конкретному, что входит в него. Это - какая-то всеобщая любовь, которая есть одновременно отсутствие для каждого и в то же время присутствие для всех. Это - некий дух, который невозможно "схватить", но который все же живет как бы своей собственной жизнью, время от времени давая почувствовать нам меру того или иного отсутствия.

Строго говоря, слово "дух" является каким-то незаконным понятием. Не случайно философы, с одной стороны, стремились к тому, чтобы подчеркнуть в нем момент стремления к абсолютному бытию (например, "абсолютный субъект", "чистое Я", "чистая деятельность", "мировой Разум" и т.д.), а с другой - как можно быстрее придать ему ту или иную форму, подразумевая при этом какое-то отсутствие бытия, то есть вводя элемент бывания (например, "конечный дух", "европейский дух", "народный дух", "природный дух" и т.д.).[74]

Мы полагаем, что дух есть не просто небытие, не-сущее в полном смысле данного слова. Если бы дух был ничто, то как объяснить "следы" или отложения духа в культуре, факты духовного бывания, временного существования духа? Наконец, в силу какой причины как духовное, так и материальное бытие оказываются как бы травмированными, или ущербными?

Вероятнее всего, дух - это лишь как бы небытие, некое условное небытие. Ведь когда говорят о духовном бытие, то при этом подразумевают, что оно по возможности должно исключить всякий элемент небытия, дабы стать абсолютно устойчивым, неизменным и полным. Но все бывающее изменчиво, хотя и стремится к единству и совершенству. Изменчивость же порождает множественность и неопределенность. Если бы дух был определенным, то он лишился бы того, что в нем есть. Например, если дух рассматривать исключительно как активность, деятельность (а именно на таком понимании настаивал Б.Кроче)[75] , то он полностью утрачивает пассивность, созерцательность, сострадательность, что делает его холодным и бесчувственным и, что самое главное, лишает потенции к гуманному творчеству. Если дух определить как "Единое" (Прокл)[76] , то он сразу же противопоставляет себе все остальное как нечто неопределенное, но противопоставляет для того, чтобы, определив это неопределенное как "многое", сделать его соразмерным себе.

Нам следует учесть, что понятие "определенность" у древних греков (особенно у Платона) обозначалось словом "вид", "видность". Сам термин "эйдос" произведен от глагола "эйдо" - "вижу, созерцаю". В обыденном языке "эйдос" имел те же значения, что и "идея": вид, внешность, образ, облик и т.д. Но в систематической форме данное понятие стал употреблять только Платон, правда, не для обозначения пространственной формы (как это делал Демокрит, употребляя также слово "идея"), а для характеристики члена духовного множества, духовного становления или бывания. Итак, эйдос - это вид, то есть то, что можно увидеть. Сам же по себе дух, то есть как "для-себя-бытие", как идеальность[77] , безвиден (его нельзя ни видеть, ни осязать)[78] . Но рассуждать можно, правда, лишь незаконно.

Все, что мы видим глазами, есть нечто оформленное и, следовательно, подверженное быванию, становлению. Черная доска, оформленная белой рамкой, будет восприниматься в качестве таковой до тех пор, пока белый цвет не станет черным. Без формы ничего увидеть нельзя. Но в то же время мы знаем, что сферой видимого сущность вещи не ограничивается. Быстро проходя область видимого, мы попадаем в сферу рассудка, задавая вопрос: что представляет собою то, из чего она, то есть вещь, сложена? Каким образом то, из чего сложены все элементарные, то есть неделимые и неуловимые ни для какого чувства частицы, само может рассматриваться в качестве материала вещи?

Итак, отсутствия видеть нельзя. Хотя и говорят: "Я чувствую отсутствие любимого человека", но чувствуют при этом его присутствие, выраженное в памяти. Рассуждать об отсутствии также невозможно. Например, в данной аудитории отсутствует часть слушателей. Неужели, читая лекцию, мы будем рассуждать об их отсутствии?

Но в тот момент, когда не с чем будет соизмерить отсутствие, мы и сможем коснуться более значительного, чем бывание, идеального бытия . Ощущение идеального (а не духовного становления, бывания) и есть то чувство отсутствия , с чем нельзя ничего соизмерить. Вместе с тем сознание этого отсутствия как бы заключает в себе все присутствие, такую неопределенность, что никакой ясности и конкретности здесь быть не может.

Таким образом, эйдос есть то, что мы видим в нашем чувственном мире . Но эйдос в то же время и предмет рассудочного мышления. Однако последнее как бы несамостоятельно. Хотя перед ним и возникает потрясающее многообразие сущего, мыслить все же приходится в каких-то строго определенных формах, так что всего вида никогда перед нами не возникает. Да и само слово рассудок, по всей видимости, происходит от слова суд. Всякий же судья несамостоятелен, поскольку судит не от себя, а руководствуясь законом, то есть тем, что выше него. В качестве такого закона выступает истина, или истинно сущее, идеальное бытие .

Итак, существует тонкое различие между эйдосом и идеей, духовным и идеальным бытием. Духовное - это то, что делает мыслимое бытие умственно видимым, то есть умосозерцаемым, умопостигаемым. То же, что ум зрит при этом, есть идея , идеальное .

Надо сказать, что люди, как правило, заняты поиском различного рода оснований (особенно это стремление усиливается в период общественного кризиса). Так, не довольствуясь чувственной красотой, они занимаются поиском видности, вида, прекрасной формы. Но в чистом виде вид обитает в духе (под духом, как основанием красоты, можно понимать добродетель и истину). Но и данный ответ человека до конца удовлетворить не в состоянии. Потребность поиска самого предельного основания постепенно приводит его к выходу за границы духовного бытия, за границы "бушевания" (ύσις) и "кипения" (ζέσις).[79]

Духовное бытие, как и материальное, подвержено дроблению и изменению. Так, существует субъективный и объективный дух. Субъективный дух - это психический мир, мир человеческого сознания со всеми уровнями его существования от бессознательного до самосознания. Этот мир существует субъективно, поскольку зависит от воли и желания людей. Объективный дух - это объективированное или интерсубъективное духовное, "то есть такие духовные образования, которые являются уже не просто достоянием отдельных индивидов, а достоянием сообщества индивидов, достоянием духовной культуры общества".[80] Одним из примеров объективного духа является язык. Но язык, несмотря на то, что приобретает объективное существование, как и все остальное в этом мире подвержен процессу изменения. Такие формы объективного духа, как мораль, искусство, религия, наука также отягощены материальным. Но идеальное в этих формах все же как бы "просвечивает сквозь материю". Помимо всего этого, в искусстве, например, слишком велико влияние субъекта (в виде художника-творца и в виде зрителя-воспринимателя).

Религиозные представления, подобно образам искусства, также не вполне адекватны сущности идеального бытия . Религия, разумеется, претендует на непосредственное знание. Однако в действительности эти претензии неосновательны, ибо религия, как пишет Гегель, - одна из тех форм, каковые "всецело обусловлены опосредованием, которое носит название развития, воспитания, образования".[81]

Идеальное, пишут П.В.Алексеев и А.В.Панин, "стремится преодолеть наличное бытие, и в этом отношении оно критично к существующим его формам. Оно способно проникать в тенденции развития предметов, видеть их способность быть более развитыми, более совершенными".[82] Вместе с тем, всматриваясь в объективное, материальное, природное, в нечеловеческое, человек, благодаря идеальному, видит во всем этом себя, для-себя-сущее, мир человека, человеческое, разумное бытие. "Идеальное, - по мнению С.С.Абрамова, - не просто субъективированная форма бытия объекта, и не просто в-субъекте-бытие объекта, но субъективное бытие объекта".[83] Наше "я" действительно имеет определенную направленность внимания (можно смотреть на низменные предметы, а можно и на высшие). При этом мы сами уподобляемся тому, на что себя ориентируем. В целом же наше рассуждающее "я" мечется между сферами истинного, идеального бытия и бывания.

Но даже если человек и осознал ценность чувственного и даже ценность такого высшего проявления духа, как любовь, то он на этом не остановится. По законам духовного бытия он должен идти еще выше. Ведь даже в уме мы хотим видеть основание. Идеальное потому и идеально, что чуть-чуть ущербно. В реальной жизни все "чистое" и "благородное" выражает себя лишь в нечистом и заурядном. Духовное, как оно проявляет себя в действительности под действием обстоятельств, принимает форму, которая часто выступает для него в качестве неестественной и которая лишь потому становится естественной, что учитываются как раз те обстоятельства, необходимо придавшие ему эту форму.

Если сферы духовного бытия и ума в определенном смысле оказываются совпадающими (при условии, если не ограничивать последний только областью рационального), то идеальное бытие связано с выходом за причину духовного бытия. Можно даже сказать, что основание последнего находится в сверхбытии. Однако это следует понимать в плане только логической зависимости духовного бытия от бытия идеального (идеи предшествуют чувственным вещам, в том числе и духовно-чувственным, не по бытию, а только логически).[84] Итак, мы приходим к мысли о существовании идеального бытия, сфера которого оказывается как бы чуть шире сферы духовного бытия.

С научных позиций на природу идеального впервые взглянул К.Маркс. "Самый плохой архитектор, - писал он, - от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, то есть идеально".[85] Идеальное, таким образом, связывается здесь не с любым психическим и не со всяким субъективным образом, а только с таким, который соотносится с будущим результатом человеческой деятельности. Вот почему, абсолютизируя будущее, люди часто превращают идеалы в идолы. При этом они приписывают объективность тому или иному идеалу. "Идеализм, - подчеркивал Э.В.Ильенков, - это совершенно трезвая констатация объективности идеальной формы, то есть факта ее независимого от воли и сознания индивидов существования в пространстве человеческой культуры, оставленная, однако, без соответствующего трезвого научного объяснения этого факта".[86]

Но, как мы уже писали выше, духовное и идеальное бытие все же несколько отличаются друг от друга. Идеальное бытие не следует рассматривать в отрыве от материального и духовного бытия. Оно, как мы заметили выше, чуть-чуть ущербно и создается единением своих компонентов. Стоит этому единству распасться, и мы сразу же перестаем быть, то есть переходим в область духовного бытия, затем бывания, существования.

Идеальное бытие не стоит отождествлять ни с мыслительной деятельностью, ни с духовными явлениями, обладающими достоинством всеобщности и необходимости. Идеальное нельзя полностью связывать и с опредмеченными результатами деятельности. В то же время идеальное бытие оказывается, по всей видимости, каким-то образом связанным с состояниями мозга. Иногда оно оказывается совместимым со случайным, единичным (например, внезапные интуитивные или теоретические озарения).

Но выдержать зрелища идеального человек также не в состоянии, как не в состоянии смотреть на солнце. Нам думается, что познавать идеальное можно лишь символически. Так, любовь есть важнейший элемент духовного бытия. Но если смотреть в корень вещей, то "не Вражда, а Любовь разъединяет элементы, которые по природе своей первичнее богов, да и сами они боги".[87] Поэтому любовь не идеальна. Ведь, чтобы ее бытие не распалось, требуются еще и другие духовные качества, гармонирующие с нею, а также наличие эроса как космической силы или потенции. Точно также и в идеальной окружности чего-то не хватает от совершенного квадрата; в душевном здоровье - от красоты. Все каким-то удивительным образом связано со всем. Идеальное также не существует само по себе; идеальные образования не единообразны и не равноценны по своему характеру и назначению.

Однако глубже в проблему идеального бытия проникает не тот, кто стремится разложить его на различные уровни, типы или виды, а тот, кто пытается прочувствовать и постепенно осознать ущербность не только материального, но и духовного бытия.

§ 2. ЭРОС КАК ВЛАСТЬ НАД БЫТИЕМ

(ОПЫТ РЕКОНСТРУКЦИИ УЧЕНИЯ ШЕЛЛИНГА О ПОТЕНЦИЯХ)

Мы весьма редко осознаем до конца то, к чему на самом деле стремимся. Данную ситуацию, однако, не следует оценивать как трагическую, поскольку действительный мир нам именно дан , но как проблема . Идеализм, напротив, исходит из того убеждения, что "ничто не дано, а все только задано", и раз задано, то еще не существует. Следовательно, надо приложить все старания к тому, чтобы эта заданность стала бытийствующей, к тому, чтобы выстроить еще не существующий мир. Отсюда и возникает та абсолютизация идеи бытия-долженствования или духа , которая пронизывает всю европейскую культуру, начиная с эпохи Великой Французской революции.

Не соглашаясь с установками идеализма на заданность, а также - предзаданность бытия, мы исходим здесь из того тезиса, что все дано , но дано как вечный вопрос, как фундаментальная проблема, как, своего рода, απειρος, как скрытое бытие, но в то же время как живое, подвижное, наличное и переживаемое.[88]

Возможно, что ни в какую иную эпоху, как нашу, не ощущалось такой настоятельной потребности в философии, раскрывающей самую суть бытия, и сегодня преобладает то общее убеждение, что благодаря созданию новой универсальной онтологии, философия займет другое место в отношении высших предметов действительности. Однако чувство свободы противится сказанному, ибо человек быстрее всего бежит как раз от того, что является наиболее совершенным и полным. При этом его стремление к пустоте, сну и бездеятельности (до тех пор, пока эти последние не противопоставляются бодрствованию, полноте и деятельности) рождает не только свободу от ожидания лучшего мира, но и продлевает ожидание чего-то другого. Другими словами, пустота не легко достижима, поскольку она дана лишь по отношению к полноте, к бытию. Пустота, отсутствие бытия, не открывается, таким образом, в вопросе о существовании.[89] Все это и наталкивает нас на ту мысль, что существованию, бытию должно что-то предшествовать . Пока мы не научимся жить с уверенностью в пустоте или недостатке, так сказать, в маленьком бедствии, пока мы не освободим себя от всех связей с должным, от всех связей с прошлым или будущим, пока не проявим, наконец, своей преданности пустоте и отчуждению,[90] до тех пор наше существование будет продолжать оставаться как бы затянутым в бытие и мы будем наблюдать истощение философии и бездействие политики.

Учение Шеллинга о потенциях проливает дополнительный свет на все эти вопросы, и без преувеличения можно сказать, что каждый активно работающий мыслитель должен высказать свое личное отношение к этой теории, до сих пор, к сожалению, остающейся в нашей отечественной литературе за фасадом философских изысканий.[91] Надеяться на это позволяют, по меньшей мере, две причины. Во-первых, вопрос о потенциях обсуждался в немецкой философии специально, обстоятельно, на протяжении продолжительного времени. Выявление различных точек зрения на эту проблему в целом способствует тому, что различные позиции по проблеме отношения к философии позднего Шеллинга приобретают некоторую ясность, завершенность, обоснованность, а, следовательно, и доступность для методологического анализа. Во-вторых, развиваемые в литературе ХХ века концептуальные платформы по проблеме нового "возрождения Шеллинга" (П.Тиллих, К.Тиллитич, Ф.Шмидт, Ю.Хабермас, К.Ясперс) достаточно хорошо можно противопоставить критике этой позиции, восходящей к знаменитым памфлетам Энгельса "Шеллинг и откровение" и "Шеллинг - философ во Христе", опубликованных в 1842 году под псевдонимом Освальд. Однако более глубокое, качественно новое понимание учения о потенциях Шеллинга требует проведения широких обобщений на основе имеющегося методологического анализа существующих позиций.

Но, прежде чем попытаться реконструировать данное учение, необходимо затронуть сущность спора Шеллинга с Гегелем, так как это имеет принципиальное значение для понимания самих задач философии.

Следует отметить, что Ф.Шлегель и Шеллинг не согласились с Гегелем в том, что основная задача философии состоит в выявлении имманентного (то есть внутренне присущего предмету) разума, лежащего в фундаменте самой религии. Религия, по их мнению, не исчерпывается разумом, который вместо того, чтобы повнимательнее присмотреться к проявлениям Божественного в самой реальной исторической действительности, занимается лишь логическим конструированием этой последней. "Гегель и гегельянцы, - как точно передает эту шеллингову мысль В.А.Малинин, - стремятся представить абсолют как бы своей собственностью, чтобы проникнуть внутрь его и расположиться там как у себя дома, причем с помощью только логических средств".[92] На самом же деле, полагал Шеллинг, содержание Абсолюта иррационально и никак неподвластно уму. Философия должна признать тот простой факт, что действительность любит скрываться, и ускользающее от рационального познания более сущностно и более существенно, нежели то, что доступно разуму, опирающемуся на чисто логические критерии знания.[93] Философия, таким образом, должна исходить не из разума, а из откровения, прорыв к которому возможен лишь с помощью интеллектуального созерцания.

Философствование, продолжал развивать свою мысль Шеллинг, больше не может и не должно противоречить откровению, этой самой глубокой сущности жизни. Однако существующие системы философии продолжают специализироваться на критике откровения. Такова система И.Г.Фихте, таковы все логические системы, игнорирующие акт сотворения.

И Фихте, и Гегель, в сущности, исходят из одного и того же принципа противопоставления философствования и жизни. "Жизнь, - утверждает Фихте, - есть собственно всецело не-философствование; философствование есть собственно всецело не-жизнь".[94] Вероятнее всего, под термином "жизнь" здесь понимается "жизнь в вечном" или религия. В "Наставлении к блаженной жизни" и в "Основных чертах современной эпохи" он отстаивает тот взгляд, что для религиозного человека вопрос о происхождении раздвоения между его склонностями и требованием нравственного закона "решен однажды на всю вечность. То, что восстает в нем и не желает умирать, есть менее совершенная жизнь, стремящаяся … к самоутверждению; и, однако, необходимо отказаться от этой низшей жизни, для того, чтобы в нас расцвела более высокая и благородная".[95] Но наукоучение или "знание о вечном", которое, согласно Фихте, выше, чем даже "жизнь в вечном", все же не творит эту жизнь или религию. Наукоучение жаждет объяснить лишь сам факт веры, исходя из собственного его источника, который обнаруживается исключительно в человеческой душе. Последняя - подлинное пристанище религиозной веры. Эта душа или сознание принадлежат вечности. Отрицание вечности сознания равносильно отрицанию вечности Божественного откровения, вечности самого Бога. Поэтому тот, кто признает, говорит Фихте, сознание сотворенным, только противопоставляет Бога человеку. В действительности же, бытие и откровение Бога столь же вечны, как и Он сам. Откровение есть знание, сознание. Вечное же сознание - это вечная человечность или вочеловечение Бога, вечное единство Божественного и человеческого, самая внутренняя сущность религии.[96] Гегель в своих "Лекциях по философии религии" отстаивает по существу аналогичный взгляд. В действительности, говорит он, "бог в качестве духа, в сущности, и есть это самооткровение, он не создает мир однократно (Подч. мной. - А.Л.), но есть вечный творец, вечное самооткровение, он есть этот акт. Это - его понятие, его определение".[97] Ведь если "Я", рассуждают Фихте и Гегель, смотрит на себя не как на самосознающее существо, а как на продукт божественного самосознания, как на отдельное, чувственное "Я", то и блаженства оно будет искать не в духовном, а в чувственном мире, в объектах его окружающих. При этом объекты желаний такого индивидуума будут оставаться такими же изменчивыми, как и он сам. Поэтому блаженство здесь не окажется подкрепленным ничем, а напротив, станет недостижимым идеалом будущего небесного мира, независимо от того, как бы мы не представляли данное состояние, как Элизиум, как лоно Авраама или как христианский рай.[98] Таков заключительный аккорд философствования, поставившего логику выше откровения, метафизику - выше жизни.

Шеллинг не согласился с таким подходом к откровению. Бога, утверждал он, необходимо признать в качестве изначальной причины мира. Бог - это такая реальность, которая предшествует всем возможностям или потенциям творения. Само же творение, то есть весь великий процесс развития вещей направляется от Отца через Сына к Духу.[99] Главный недостаток всех логических систем заключается как раз в том, что они отрицают идею последовательности. Шеллинг согласился с тем взглядом, что можно и нужно вести речь о вечной истории Христа. Однако даже и эта вечная история не является простой монотонной длительностью. Она как бы распадается на два главных периода: 1) Божественного предсуществования Христа в единстве с Богом и 2) предсуществования в его различии и обособлении от Бога (то есть времени внебожественной истории Христа).

Собственно фихтевская трактовка Евангелия от Иоанна на первый взгляд как будто бы не противоречит его содержанию, в качестве которого выступает Логос-Христос, то есть вечное бытие этого Логоса. Но на самом деле, считает Шеллинг, такой взгляд ошибочен. В процессе творения мира Логос действует как раскрывающий, упорядочивающий и формирующий принцип.[100] Иоанн выражает данную мысль так: "Все чрез Него нáчало быть, и без Него ничто не нáчало быть, чтó нáчало быть" (Иоанн I, 3). Таков подлинный объем его домирового Божественного бытия. Но "в Нем была жизнь и жизнь была свет человеков" (Иоанн I, 4). Таким образом, мы имеем здесь дело с жизнью, благодаря которой Логос и есть самостоятельное, внебожественное существо, существо благое для человека.

Новый Завет, размышляет Шеллинг, останется непонятной книгой для всякого, кто отрицает Божественность личности Христа. Но он будет непонятным и для того, кто не признает внебожественности этой личности. Тайна вочеловечения Христа и состоит как раз в признании его внебожественной сущности. Данная сущность, как пишет К.Фишер, стремясь передать смысл слов Шеллинга, "могла бы быть равною Богу, но не пожелала этого, наоборот, она по собственной воле произвела отчуждение своей божественности, унизила себя, подчинилась Богу и пожертвовала себя ему не только ради человечества и его блага, но и вместо человечества".[101]

Заметим, что в то время, когда Шеллинг читал свои лекции по философии откровения (Берлин, 1841/42 гг.), появились историко-критические исследования, ставившие под сомнение подлинность и апостольское происхождение новозаветных книг. Реакция Шеллинга была продуманной и вместе с тем осторожной. Он верно подметил, что те "догматические мифы", к которым критики евангелий сводили жизнь Христа, никогда бы не возникли, если бы не опирались на факт действительной возвышенности образа Христа. Однако, произнося эти слова, сам Шеллинг не мог не помнить своей юности, того благодатного времени, когда он с особой тщательностью развивал мысль о необходимости дедукции христианской мифологии, справедливо называя Христа исторической личностью, биография которой написана задолго до ее рождения.* ) Поистине, вопрос о значении и реальности откровения зависит от кризиса в самой философии, в том числе и в философии Шеллинга.

Однако в дальнейшем мы все же будем остерегаться каких-либо категоричных суждений и выводов, пытаясь не только восстановить подлинный смысл учения Шеллинга, но и реконструировать его применительно к сегодняшнему дню.

Следует подчеркнуть, что лекции Шеллинга были нацелены, прежде всего, на выяснение отношения мышления к бытию. "Поскольку всякому познаванию соответствует бытие, то и бесконечной потенции познавания соответствует бесконечная потенция бытия".[102] Любой же переход от потенции к акту (действию), а, следовательно, и к бытию означает, по мнению Шеллинга, переход от отсутствия воления (Nichtwollen) к волению (Wollen).[103] "Возможность бытия вообще парит между бытием и небытием ; однако первая возможность имеет самое непосредственное отношение к бытию, вторая только опосредованное. Ведь только путем исключения она становится возможностью бытия. Третья наиболее свободна по отношению к бытию, полностью не приходит непосредственно с ним в соприкосновение".[104] Шеллинг, как видим, различает три возможности или три потенции. Исключительно "возможное бытие", пишет он, есть "первая возможность", или первая потенция. Вторая "может не быть непосредственной возможностью бытия; в противоположность этому она лишь непосредственная возможность небытия ".[105] "Но непосредственной возможностью небытия может являться лишь то, что уже вышло за рамки бытия, …то, что есть абсолютно и совершенно сущее ".[106]

Молодой Энгельс точно таким же образом передает это учение о потенциях, стремясь как можно ближе держаться оригинала, то есть самого текста лекций. Так, он пишет следующее: "Таким образом, мы имеем три потенции. Первая содержит непосредственное отношение к бытию, вторая - посредственное, могущее быть лишь через исключение первой потенции. Таким образом, мы имеем: 1) тяготеющее к бытию, 2) тяготеющее к небытию, 3) свободно витающее между бытием и небытием".[107]

Мы далеко не случайно привели все эти цитаты, поскольку существующие интерпретации учения Шеллинга о возможностях или потенциях несколько искажают его суть. Например, тот же К.Фишер, пытаясь достичь ясности и логичности понимания, в то же время, на наш взгляд, слишком вольно передает содержание потенций. Так, он утверждает, что первая потенция представляет собой лишь стремление к бытию, "возможность бытия", жажду бытия. При этом К.Фишер соотносит ее с "бытием–в–себе". Вторая потенция, по его мнению - это "необходимость бытия", поскольку она вступила в бытие, которое уже не может быть уничтожено. Это - своего рода "бытие-вне-себя", безграничное и необъятное бытие, уничтожающее "бытие-в-себе". Наконец, третья потенция им объявляется как "долженствование бытия", как "бытие-при-себе" или бытие, "владеющее собою".[108]

Изложенная интерпретация, хотя и отличается смелостью мысли, тем не менее, не в состоянии передать всей глубины учения Шеллинга, поскольку обнаруживает свою зависимость от гегелевской классификации видов бытия. Ф.Энгельс в связи с этим верно замечает, что в учении Шеллинга о потенциях противоположность Гегелю выражена со всей резкостью. "Гегель с той наивной верой в идею, над которой так возвысился Шеллинг, утверждает: чтó разумно, тó вместе с тем и действительно; Шеллинг же говорит, что все разумное возможно, и этим бьет наверняка, ибо это положение, при широком объеме понятия возможного, неопровержимо".[109] Итак, своим разграничением потенции и бытия Шеллинг попытался сказать некое новое слово, к изложению содержания которого мы теперь и перейдем.

Вероятнее всего, своей теорией потенций Шеллинг хотел привлечь внимание человека к тому, чтобы он был осторожным в своих желаниях и стремлениях. Другими словами, его творческий потенциал однажды может угаснуть, и причина этого кроется в том, что "бытие отнимает у потенции ее власть над самой собой".[110] Вот поэтому философия бытия разрушительна и должна быть дополнена философией небытия. Потенция, развивал свою мысль Шеллинг, "есть то свободное бесконечное, что может переходить, а также и не переходить в бытие; таким образом, две противоречивых противоположности - бытие и небытие - не исключают в ней друг друга".[111]

В том случае, если потенция уже подпала под власть бытия, находится, так сказать, у него в подчинении, она, конечно, "не перестает быть", но утрачивает дух.[112] Данной мыслью Шеллинг, по всей видимости, хотел подчеркнуть не только то, что сущность человека не исчерпывается ни духовным, ни, тем более, материальным бытием, но и то, что человек часто действует вопреки своей свободе. Например, человек полагает, что стремится к духовному бытию, но на самом деле лишь приближает небытие, которое невидимо и не дано непосредственно. Конечно, тяготеющее к небытию можно отрицать, можно сводить на нет, но оно, тем не менее, уже изначально заключается "в первоначальной потенции" или в чистой потенции бытия.[113]

Но Шеллинг все же не смог, как справедливо признает и Энгельс, ответить на следующие вопросы: почему "тяготеющее к небытию" вдруг становится абсолютно чистым бытием; почему вторая потенция ("все, но только не могущее быть, следовательно, чистое сущее, actus purus") должна заключаться в изначальной потенции ?[114] На все эти и другие вопросы невозможно ответить, идя чисто спекулятивным путем, то есть путем магических формул и абстрактных рассуждений. Но ясно одно, что даже такие возвышенные предметы, как дух и любовь, должны обладать предпосылкой существования, которая, на наш взгляд, коренится в духе эросности, эросе как потенции, властной над любым бытием, в том числе, и над духовным. Когда любовь становится попыткой "зацепиться за чужое бытие",[115] то из нее как раз улетучивается именно тот "дух", который лучше всего было бы определить как эрос. Без последнего, который есть понимание непонятного, совершение невыполнимого, любование невоплотимым, нет ни подлинной любви, ни истинного духа. Эрос есть prius* ) бытия, есть то, что властно над ним, то, что свободно парит над бытием и небытием.

§ 3. ЭРОС КАК НЕЧТО, СВОБОДНО ПАРЯЩЕЕ

МЕЖДУ БЫТИЕМ И НЕБЫТИЕМ

Закон, что все становится явным и ничто не остается скрытым, есть высший закон бытия и любви, как его сущностной силы. Но есть нечто, передает Энгельс мысль Шеллинга, "что, покинув сферу возможности, бывает только чем-нибудь одним , но до того, как оно решилось на это, остается instar omnium, тем, что непосредственно предстоит, также и тем, что противостоит, противостоит другому, оказывает сопротивление призванному следовать за ним".[116] Вся драма любви действительно заключается в том, что она "не есть стремление к прекрасному"[117] , как иногда кажется, а "стремление родить и произвести на свет в прекрасном"[118] , то есть стать чем-то одним, чем-то случайным, необоснованным, тем, что может обрести свой смысл и значение лишь в грядущем, последующем, а не в предшествующем. Да и разве неверно то, что, любя, мы как бы становимся относительно несуществующими, подчиняя свое стремление к высшей красоте этому другому, отдельному, конкретному, чисто чувственному объекту, телу или вещи. Но, с другой стороны, мы никогда не поймем сути этой чистой потенции, если не будем постепенно восходить к ней от проявлений любви в частностях материального и духовного мира. Только подчиняясь этим отдельным частностям, она сама посредством этого приобретает впервые обоснование, то есть становится нечто определенным, поскольку в противном случае, предоставленная самой себе, она расплылась бы в ничто. Эта чистая потенция или "первое начало есть prima materia всякого бытия, достигающая определенности бытия только тогда, когда полагает над собой нечто высшее".[119]

Однако, как остроумно заметил еще Якоб Беме, ничто или "ничего - стремление к чему-нибудь (eine Sucht nach Etwas)".[120] Ничто есть жажда нечто. Когда мы желаем, то это лишь означает, "что чего-либо нет, к чему мы стремимся".[121] Поэтому чистой потенции, о которой говорит Шеллинг, не следует бояться раствориться в ничто. Но он, тем не менее, решительно стремится преодолеть вторую потенцию или то, что тяготеет к небытию, так что третья потенция или дух оказывается у него чем-то внутренне присущим первоначальной потенции. Но являться "только внутренним невыносимо; внутреннее стремится быть наружным".[122] Оно есть "безусловное желание сделаться чем-нибудь".[123]

Логика Шеллинга такова, что вторая потенция, как противоположность первой, есть actus purus, чистая деятельность, чистое сущее. И это последнее, выступившее в качестве победителя первой потенции, или нечто, могущего быть , должно каким-то образом, с одной стороны, сосуществовать с третьей потенцией, с духом , а с другой - заключаться в первоначальной потенции или в самой бесконечной потенции бытия, противостоящей всякому акту с ее стороны.[124] При этом следует учитывать и то обстоятельство, что дух, в понимании Шеллинга, не является "ни чистой возможностью бытия, ни чистым бытием бытия, а только тем, что в бытии является возможностью бытия, а в возможности бытия является бытием; это есть противоречие между потенцией и бытием, полагаемое как тождество, то, что свободно витает между обоими".[125] Другими словами, это сам "неисчерпаемый источник бытия, который совершенно свободен и в бытии не перестает оставаться потенцией".[126] Дух "не может действовать непосредственно, а может только осуществиться через вторую потенцию".[127] Таким образом, "третье начало, оставшееся непреодоленным в бытии, является в качестве духа, могущего быть бытием и завершающим бытие, так что его вступление в бытие дает завершенное бытие".[128]

Итак, во всех этих рассуждениях наиболее темным является то место, где Шеллинг говорит о второй потенции, которая, как нечто "отвратившееся от бытия" и "тяготеющее к небытию", вдруг становится "абсолютно чистым бытием", пребывающим в бесконечной потенции бытия. Однако все как будто становится на свои места, если обратиться к оригинальному мифу об эроте, изложенному Платоном. Последний, устами Сократа, утверждает, что Эрот был зачат в день рождения Афродиты, а его родители - Порос, сын Метиды, Мудрости, и Пенúя - олицетворение бедности. "Поскольку же он сын Пороса и Пении, дело с ним обстоит так: прежде всего он всегда беден и вопреки распространенному мнению совсем не красив и не нежен, а груб, неопрятен, не обут и бездомен; он валяется на голой земле, под открытым небом, у дверей, на улицах и, как истинный сын своей матери (подч. мной. - А.Л.), из нужды не выходит. Но с другой стороны, он по-отцовски тянется к прекрасному и совершенному, он храбр, смел и силен, он искусный ловец, непрестанно строящий козни, он жаждет разумности и достигает ее (подч. мной. - А.Л.), он всю жизнь занят философией, он искусный чародей, колдун и софист. По природе своей он ни бессмертен, ни смертен: в один и тот же день он то живет и расцветает, если дела его хороши, то умирает, но, унаследовав природу отца, оживает опять. Все, что Эрот ни приобретает, идет прахом, отчего он никогда не бывает ни богат, ни беден".[129]

В этом рассказе об Эроте для нас существенно установить следующее. Во-первых, "Эрот - спутник и слуга Афродиты",[130] этой богини любви и красоты. Во-вторых, он "истинный сын своей матери", то есть нечто "не могущее быть". В-третьих, "он по-отцовски тянется к прекрасному и совершенному", "жаждет разумности и достигает ее", то есть "тяготеющее к бытию" и одновременно потенция, подпавшая "под власть бытия". Помимо всего этого, как говорит Павсаний у Платона, "коль скоро Афродиты две, то и Эротов должно быть два. А этих богинь, конечно же, две: старшая, что без матери, дочь Урана, которую мы и называем поэтому небесной, и младшая, дочь Дионы и Зевса, которую мы именуем пошлой".[131] Следовательно, "и Эротов, сопутствующих обеим Афродитам, надо именовать соответственно небесным и пошлым".[132]

Таким образом, Эрот или эрос есть не сама любовь, а только ее "спутник и слуга". Как "не могущее быть", то есть как "чистое сущее", он, как мы должны предположить, следуя мысли Шеллинга, оказывается заключенным в "бесконечной потенции бытия", олицетворением чего и выступает Эрот Афродиты небесной, восходящий "к богине, которая, во-первых, причастна только к мужскому началу, но никак не к женскому, - недаром это любовь к юношам, - а во-вторых, старше и чужда преступной дерзости."[133] Воистину такой эрос, или нечто абсолютно сущее, всегда остается заменой всего (instar omnium) и "оказывает сопротивление призванному следовать за ним"! От такого эроса действительно ничего не родится и он никогда не найдет своего основания в грядущем. Таков конкретный результат, неизбежно вытекающий из хода развертывания мысли Шеллинга.

Но эрос - это не только "не могущее быть", но и травмированное бытие. А травма часто человеку наносится лишь в том случае, не только если он не заслуживает страданий и горя, но и оказывается незащищенным. Когда Порос, охмелевший от нектара - "вина тогда еще не было" (весьма существенное замечание, к которому нам еще предстоит вернуться), - "вышел в сад Зевса и, отяжелевший, уснул",[134] то "Пения, задумав в своей бедности родить ребенка от Пороса, прилегла к нему и зачала Эрота".[135] Ведь, само имя Порос (πόρος) не случайно переводится как "путь", "средство для достижения чего-либо", "выход из затруднительного положения". Не так далеко отстоит от данного слова и термин άπορία, который означает "безвыходное положение".[136]

По нашему мнению, эрос именно потому и обретает власть над бытием, что это бытие с самого начала оказывается спящим и беззащитным. Порос не может отнять у эроса власть над самим собой, поскольку это еще лишенное духовности бытие. Дух появляется вместе с употреблением в пищу вина. Последнее, замечает Шеллинг, "в отношении к остальному есть эзотерическое, оно - тайна, реальное одухотворение материального. Евдокс рассказывает о египтянах, что они лишь со времен Псаммета начали пить вино и приносить жертвы. Они рассматривали его как кровь, пролившуюся в борьбе богов с титанами (последние являлись олицетворением бездуховного). Но вино - это ведь не сам плод, а только то, что выжато. Умирая, он обретает духовную жизнь и скрытый, как тайна, продолжает утверждать свой индивидуальный характер. (Во время цветения виноградных лоз менее крепкие вина снова тяжелеют, как бы тоскуя по своему прежнему материальному состоянию). Вино есть дар уже одухотворенного бога".[137]

Итак, эрос, как истинное дитя второй потенции, не может целиком заключаться в первоначальной потенции, поскольку "он по-отцовски" еще "тянется к прекрасному и совершенному". Другими словами, он есть нечто "тяготеющее к бытию", то есть к прекрасному и нежному, к полному всяких совершенств и достойному зависти. Однако в тот момент, когда эрос достигает бытия, он превращается в Диониса или Вакха.

Вообще следует строго различать фиванского Диониса или Бахуса, сына богини Семелы, и Вакха . Свиту Бахуса составляли сатиры. Они как бы олицетворяли звериную жизнь, от которой люди были как раз освобождены Вакхом или богом любви. Помимо всего прочего, Бахус не мог умиротворить Деметру, а "примирение Деметры составляло как раз главный предмет мистерий".[138] Те авторы, которые признают лишь одного Вакха, имеют в виду только фиванского (экзотерического) Диониса. В действительности же, мистический Вакх, или Вакх мистерий, отличается от Бахуса или Загрея. Это видно из того, что он часто изображается в качестве сына Деметры. "Свид, поясняя слово Вакх, добавляет: Дионис у материнской груди. У Лукреция Церера представлена как кормящая Вакха. Отсюда Деметру называют вскармливающей нечто юное, молодое … Ноний также всюду различает Загрея и Вакха".[139] "Рождение Вакха успокаивает Деметру; ее взгляд проясняется, когда служанка напоминает ей, что она родит еще раз".[140] Таким образом, к триаде Диониса (Загрей, Гадес, Вакх) подсоединяются Персефона (последнюю не следует путать с той Персефоной, к которой приблизился Зевс в облике змеи и которая стала матерью мифологического процесса) и Деметра. "Последняя, - утверждает Шеллинг, - умиротворенная третьим Дионисом, отныне всецело принадлежит второму Дионису как его сотоварищ, восседающий возле него".[141] На это указывают находимые гравюры. В Риме богиня Церера (греческая Деметра) изображена рядом с Либером и Либерой. Либер = Вакху у Ливия и Тацита (Анналы, либ. 3).[142]

Но нам следует учесть и то, что идея абсолютного умиротворения или примирения означает в то же время конец творчества, философии и наступление полного господства религии. К этому, в принципе, склоняется и сам Шеллинг, когда ликование Вакха ("Вакх, Эвое") он трактует как освобождение "от гнетущей власти реального Бога", как восторг, сопоставимый "у христиан с радостью в святом духе".[143] Тот факт, что Деметра вступает в брак с Гадесом или Аидом, подается им как высший смысл жизни. Лишь в смерти, говорит Шеллинг, "мы обретаем совершенство, дабы оказаться способными к общению с чистыми потенциями. В Новом Завете сказано: блаженны мертвые, то есть умершие в Господе".[144]

Однако истинный смысл жизни заключается в творчестве, чем собственно и является эрос. Он - не только потенция, властная над бытием, но и над небытием, потенция, свободно парящая между ними. Таким образом, то, что Шеллинг определяет как дух, в действительности есть эрос. Ведь, именно эрос освобождает людей от насилия первоначальной или чистой потенции и от власти второго Диониса как бога смерти.

"Современная жизнь есть незавершенное творение второго бога"[145] , так как этот "второй бог" постоянно ищет своего самоопределения только в бесконечной потенции, оставляющей себе свободу абсолютного действования, что по существу означает полный произвол. Поэтому, хотя Гераклит и говорит, что Дионис и Гадес - одно и то же лицо[146] , в действительности он имеет в виду лишь то, что только одухотворенный Дионис является одновременно и невидимым, то есть определенной ипостасью бога смерти. На самом же деле уже первый Дионис славится как освободитель, "он освобождает людей от мирских забот, снимает с них путы размеренного быта"[147] , то есть все то, за чем прячется смерть. В этом смысле он сближается с Эротом, хотя последний, согласно орфикам, - не только владыка ключей эфира, неба, моря, земли, но и царства мертвых, а также тартара.[148]

Нам думается, что в первой ипостаси бога Диониса, Загрее, заключена бóльшая глубина мысли, чем в третьей ипостаси или Вакхе. Бог любви также силен и хрупок, как и бог смерти. Переполненное от любви бытие оказывается таким же нестабильным, как и полное ничто, стремящееся быть всем. Эрос, напротив, уподобленный первому Дионису, означает иронию, а также непринужденность и балагурство. Этими же качествами отличается и Силен, мудрейший из сатиров, сопровождавших Диониса. К сказанному следует добавить и то, что у Аполлония Родосского эрос - это и хитроумный, "но жестокосердный малыш, помыкающий Афродитой, своей матерью".[149]

Нам нет здесь больше необходимости вдаваться в подробное рассмотрение различных генеалогий Эрота и Диониса. Укажем только на то, что всякий, кто так или иначе становится другом Диониса, обретает и силы для уверенного созерцания грядущего, последующего.[150] Тот, кто по-настоящему жаждет проникнуть в будущее, должен также весело прощаться с прошлым и настоящим, как это делал Дионис, охваченный состоянием неосознанного восторга.

Итак, эрос есть космическая потенция, свободно парящая между бытием и небытием, в силу этого приобретающая значение творческого начала. Следовательно, эрос имеет историю. Это - не замена всего (instar omnium), а, скорее, проявление индивидуального и скрытого начала в человеке. Все сущностные силы последнего (любовь, дух, воля, надежда и т.д.) кажутся чем-то возникшим путем самопроизвольного зарождения (generatio primitiva). В действительности же своим бытием они обязаны эросу и без него не в состоянии достичь чего-то, могущего быть. Эрос вносит момент диалектичности в метафизическую природу любви, не позволяя ей, с одной стороны, расплыться в абсолютное ничто, а с другой - неуклонно продвигая ее в направлении к нечто. Другими словами, наше желание сделаться чем-нибудь далеко не безусловно. Ему предшествует некое томление, тоска, некая неопределенность ощущения потребности, составляющая самую первую волну сознательной жизни. Этот еще темный Эрот, влекущий природу по ступеням развития в неудержимом стремлении куда-то и к чему-то, достигает, однако, своего полного просветления лишь тогда, когда встречает Психею.[151]

ГЛАВА III . ФИЛОСОФСКИЙ АНАЛИЗ

ФЕНОМЕНА ЛЮБВИ

§ 1. ПЕРВАЯ АНТИНОМИЯ

Подстрекаемая сознанием чрезвычайной актуальности для нас таких проблем, как любовь и дух, человеческая страсть к расширению познания в данной сфере почти не признает никаких границ. А между тем, проникая в эту идеальную область, мы, говоря словами Канта, часто уподобляемся именно тому "легкому голубю", который "мог бы вообразить, что в безвоздушном пространстве ему было еще легче летать".[152] Замечание вполне справедливое, особенно если касаться такой тонкой материи, как человеческая любовь. Здесь легко сбиться с дороги, а точнее, не пролагать ее вообще, поскольку наша фантазия при этом практически не встречает никакого сопротивления.

В настоящем параграфе мы попытаемся обозначить различные подходы к проблеме любви, чтобы не торопиться поскорее закончить теорию, имеющую самые непосредственные выходы на современность.

По мнению В.Д.Губина, философское исследование любви прежде всего связано с анализом "формальных, "чистых" условий любви вообще как человеческой способности, как инварианта, остающегося неизменным в различных культурных формах, в различных исторических эпохах".[153] Ему возражает Ю.Б.Рюриков, который также обоснованно считает, что с течением "времени менялись люди, другими делался уклад их жизни, их психология. И наверное, нельзя выводить общие для всех эпох античности правила, думать, что любовь была в них одинаковой, равной самой себе".[154] Однако эти два, казалось бы, противоположных друг другу мнения фиксируют на самом деле две стороны одной сущности: любовь как чувство идеальной основы личности и любовь как многообразие ее форм, заключенных в этой основе.

Платоновская концепция любви представляла собой первую мощную попытку раскрыть сущность "чистой" или абсолютной любви, "понять и осмыслить то, что отличает эту сторону человеческой жизни от физиологического инстинкта, чувственного удовлетворения".[155] По мнению Ортеги-и-Гассета, чистое сладострастие идет впереди своего объекта. Физиологический инстинкт может быть удовлетворен почти любым человеком и, пока он инстинкт, он не выбирает, скрывая своего влечения к насыщению.[156]

Отличие сладострастия от любовной страсти достаточно хорошо определил Т.Гоббс: первое - это любовь "к лицам исключительно за доставленные ими приятные ощущения" и "имеющая своим источником воспоминание, то есть представление о прежнем удовольствии".[157] Напротив, любовная страсть - это любовь "к одному лицу, сопровождаемая желанием быть единственным предметом его любви".[158] Такая любовь невозможна без уважения, о котором Т.Гоббс говорит следующее: "Оказывать знаки любви или боязни кому-либо - значит оказывать ему уважение, ибо как любить, так и бояться кого-либо - значит ценить его".[159] Но он все же поступает слишком рассудочно, когда связывает любовь с могуществом, понимая под последним дворянское звание, большой успех, красоту человека.[160] Ведь если последние уйдут, то вместе с ними должна исчезнуть также и любовь. Жизнь же часто показывает обратное: любят как раз слабых (особенно это характерно для материнской любви).

Однако, связывая способность любви с уважением к могуществу определенного лица, Гоббс в то же время предупреждает о показной любви, возникающей "из-за трудности расплаты за большие благодеяния"[161] , а также о чрезмерной любви, которая, "соединенная с ревностью, переходит … в неистовство".[162] В целом же, необходимо отметить, его концепция любви отражала интересы так называемого "третьего сословия", или поднимающейся буржуазии, абсолютизировавшей пользу. Гоббс прямо говорит, что стоимость, или ценность, человека, подобно всем другим вещам, есть его цена.[163] Следовательно, и любовь, как ценность, также имеет цену.

Признавая то, что истинная любовь сопряжена с уважением, правда, можно уважать человека, но не любить его, тем не менее, отметим, что по своей сути она антипрагматична и неподвластна разуму. Чисто чувственное наслаждение, хотя часто и сопровождает любовь, но его объект при этом стареет; настоящая же любовь - никогда, ее не разрушает даже время. "Любящий, - пишет Ортега-и-Гассет, - онтологически близок любимому, его судьбе, какой бы она ни была".[164] Помимо всего прочего, любовь как бы "случается с нами", то есть как бы входит в нашу жизнь независимо от нас . Данная независимость, отмечает Т.А.Кузьмина, "зачастую есть следствие весьма сложной и скрытой от нас логики наших чувств ("пафосов"), поведения, как правило, зарождающегося на бессознательном уровне".[165]

Приведенные суждения являются, однако, не более как остроумными замечаниями, далеко не исчерпывающими природу самого феномена любви. Гоббс, вероятнее всего, более прав, когда ставит любовь в один ряд с боязнью, гневом, ненавистью, состраданием, то есть с чувствами , от которых должен, по возможности, отвлечься в своих суждениях всякий хороший судья.[166] Ведь чувство, строго говоря, есть "обнаружение немощи в Я"[167] или в самосознании, в духе. Жан-Поль Сартр рассматривает в этом плане любовь как непрочное, крайне хрупкое и обманчивое чувство . "Если несколько упростить рассуждения Сартра в 3-й главе III части его трактата ("Бытие и ничто", 1943. - А.Л.), ход мысли, - пишет И.С.Нарский, - таков: радости любви причастны освобождению человека, но прочности победы не дают никогда".[168] Чувство очень изменчиво и преходяще, плюс ко всему оно делает нас немощными, связанными, зависимыми от различных состояний или жизненных обстоятельств.

Итак, для того, чтобы любовь была чувством, необходимо, чтобы она представляла собой нечто хрупкое, немощное и зависимое, но поскольку любовь есть одно из проявлений человеческой свободы (никто не может нас заставить любить), она хорошо понятна разуму и сближается некоторыми философами с разумом . Так, например, Л.Фейербах утверждает, что любовь "идентична лишь разуму, а не вере, что, как и разум, любовь свободна, универсальна, в то время как вера по своей природе скупа, ограниченна. Только там, где есть разум, властвует всеобщая любовь; сам разум ни что иное, как универсальная любовь".[169] При этом необходимо подчеркнуть, что под разумом, или умом, Фейербах понимает "универсальную чувственность" или "духовность".[170] Так называемая, "чистая" любовь, если следовать его терминологии, есть чувство, возвышенное над границами частного, над своей связанностью потребностями".[171] Таким образом, и Фейербах не отказывается от понимания любви как чувства. В своих "Основах философии будущего" он прямо говорит, что любовь - "это страсть, а только страсть есть признак существования".[172] В другой работе - "Фрагменты к характеристике моей философской биографии" Фейербаха - сказано следующее: "Только действительное существо, только то, что составляет предмет чувств, есть также предмет действительной любви".[173]

Но и был и тот, кто мыслил более последовательно, отводя любви лишь поле действия одного только разума или долга. Любовь, по мнению И.Канта, как склонность, как чувство приятия или неприятия изменчива, и потому не в состоянии быть основой морали. В "Метафизике нравов" (1797) Кант подошел к явлению любви исключительно с эстетической точки зрения и только. "Любовь, - рассуждает он, - мы понимаем здесь не как чувство (не эстетически), то есть не как удовольствие от совершенства других людей, и не как любовь - симпатию (ведь со стороны других не может налагаться обязанность питать чувства); любовь должна мыслиться как максима благоволения (практическая), имеющая своим следствием благодеяние".[174] Любовь к человеку противоположного пола и "любовь к ближнему, хотя бы этот последний заслуживал мало уважения"[175] - фактически одно и то же. Это - один только долг, моральная обязанность.

Такая позиция, безусловно, страдает внутренней противоречивостью (ведь долг сам по себе требует уважения к личности и вне его рассматриваться не может), да и сам Кант чувствует это, совершенствуя свою точку зрения, относя к числу требований долга и дружбу. Последняя, по его словам, - "это союз двух людей, основанный на взаимной любви и уважении".[176]

Проникая в самую суть кантовской концепции, И.С.Нарский верно замечает, что для нее наиболее "важно, чтобы между любящими всегда оставалась дистанция, иначе пострадают их личности с присущей им самостоятельностью".[177]

Чтобы несколько смягчить такой моральный ригоризм, И.Г.Фихте пришлось определять волю через стремление к сочувствию. Фихте осознает, что понятие "подчинения", "повелевания" при определении соотношения любви и знания, основанного на законах разума, себя не оправдывает. Если любовь, рассуждает он, подчинена знанию, то это делает ее несчастной, а если наоборот - то это пользуется плохой репутацией.[178] "Любовь, - по его мнению, - есть природа и разум в их первоначальном объединении".[179] "Любовь - это самая интимная точка соединения природы и разума, это единственное звено, где природа вторгается в разум, она, стало быть, есть превосходнейшее среди всего природного".[180] И, тем не менее, недостаток чувственной любви состоит в том, что она не зависит от свободы.[181] Ведь для Фихте, прежде всего, важно понять знание именно как "бытие свободы". Любить - значит знать, то есть быть свободным. Существуют люди, говорит он, которые сами не знают, чтó они любят. В данном случае они ничего не любят, а, следовательно, и не живут.[182] Как видим, моральный ригоризм здесь еще более усиливается. Фихте совершенно искренно верит в то, что несовершенство этого земного мира проистекает из нашего понимания любви как простой принадлежности того, кто любит. На самом же деле, не любовью обладает человек, а, напротив, именно любовь владеет им. Сам же по себе человек непостоянен. Однако, если он вдруг окажется охваченным любовью, то отныне не будет в мире существа постояннее его.[183] Сам Фихте, по воспоминаниям многих современников, всегда был равен себе в своей любви, какими бы разными не были предметы его любви. Он всегда оставался одним и тем же в основе своего духа.[184] Пережив определенный период метаний между чувственной любовью и нравственным долгом , Фихте стал, в конечном счете, как говорил доктор Маргейнеке, "неосознанным орудием какой-то более высокой любви", которая пронизывала его дух до конца жизни. Шеллинг, много размышлявший над проблемой соотношения любви и нравственного духа, поставленной в немецком идеализме, писал по этому поводу то, что "дух еще не есть наивысшее; он только дух или дуновение любви. Высочайшее же - любовь".[185]

Итак, перед нами первая антиномия или два теоретических положения, полностью противоположных друг другу, но обладающих равной степенью доказательности.

ТЕЗИС

Любовь - это исключительно чувство.

АНТИТЕЗИС

Любовь идентична лишь разуму.

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ТЕЗИСА

Если мы допустим, что любовь не имеет ничего общего с чувственностью, то есть не основана на изменчивых чувствах, то она идентична лишь разуму или моральному принципу, который как принцип определяет все наши отношения к ближнему. Но моральность именно в том и состоит, что она опять-таки есть "чистое", бескорыстное, а потому, может быть, и самое сильное чувство , делающее причастным наше существование неким вечным и неизменным законам бытия, которые надлежит выполнять безотносительно к обстоятельствам, везде и всегда. Помимо всего этого, любовь как "чистый" разум выступает в реальной жизни лишь как нечто заурядное и обыкновенное. Другими словами, "нечистая" любовь является необходимой, естественной формой проявления "чистой". Следовательно, любовь есть чувство , что и требовалось доказать.

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО АНТИТЕЗИСА

В самом деле, допустим, что любовь имеет только чувственную природу; тогда она не может осуществлять то, чего нет в природе, то есть сверхприродного, подчиняющегося законам дóлжного и свободного от наших пафосов. Исполнение же долга требует не просто обуздания чувственности, как "немощи в Я", но и задействования всех творческих способностей, дабы знать, как поступать разумно в каждом конкретном случае. Поэтому, хотя многие виды любви и могут носить чувственный характер, закономерно и оправданно понимать под любовью чистый долг или разум.*)

ПРИБАВЛЕНИЕ К ПЕРВОЙ АНТИНОМИИ

"Люблю, как долг велит, - не больше и не меньше" - это вовсе не ограничение нашей обязанности по отношению к ближнему, - пишет Т.А.Кузьмина, - некое бесстрастное исполнение формального предписания, а выполнение по отношению к нему высшего - безусловного и категорического - долга, то есть, в сущности, максимума возможного, то есть того, что является следствием максимального расширения души…"[186] Так, Корделия у Шекспира восклицает:

"Я выступила не из жажды славы.

Но из любви, лишь из одной любви,…"[187]

Таким образом, любовь имеет духовно-нравственную сущность. На этот момент обращает внимание и Э.Фромм, который пишет следующее: "В действительности существует лишь акт любви. Любить - это форма продуктивной деятельности. Она предполагает проявление интереса и заботы, познание, душевный отклик, изъявление чувств, наслаждение… Это процесс самообновления и самообогащения".[188] Любовь, другими словами, - это главнейший стимул познания мира, чувство, выступающее в своей универсальной форме, то есть как ум или разум.

* * *

Итак, мы здесь ничего пока не имеем, кроме, быть может, попытки примирения данных противоположных утверждений друг с другом. Ведь в жизни иногда случаются совпадения чувственной и духовной любви, но это случайность, которую совершенно невозможно ни предугадать, ни как-либо искусственно вызвать. Поэтому можно согласиться с мнением тех, кто считает, что любовь есть тайна, а последняя требует приобщения к себе в ходе творческого процесса и остается до конца непостижимой. Мы ничего не знаем о причинах любви , но знаем в то же время о долге . Таким образом, необходимо различать любовь как первоначальную потенцию , которая может перейти, а может и не перейти в бытие, и любовь как чистый разум , истину, которая не есть тайна; только путь к нему составляет тайну. Последняя всегда есть творчество или эрос , как нечто самодвижущееся, самодействующее, изливающееся на все сущее и вновь в себя возвращающееся. Псевдо-Дионисий приводит отрывки из "Эротических гимнов" св. Иерофея, в которых содержится определение эроса как той силы, "которая из себя, через себя и в себе вращаясь, постоянно возвращается в самое себя".[189]

§ 2. ВТОРАЯ АНТИНОМИЯ

Откуда "возникает борьба и раздвоенность в человеке?" - спрашивает Я. Беме и сразу же отвечает: "Из влечения, страсти".1 Из эроса, добавим мы. Эрос есть влечение к чему-то, чего нет вблизи, творческая потенция. Но эрос в то же время жаждет, чтобы он был. Он не только духовен, но и материалистичен. Только в эросе мы обретаем свойства, становимся определенными сущностями, чем-то. Но быть чем-то - значит быть во времени. Так, в потенции любви или в эросе мы открываем возможность перехода в бытие, формами существования которого являются пространство и время. Это бытие любви отнимает у эроса его власть над самим собой, его свободу, его чистое существование. Любовь, таким образом, превращается из нечто вечного и надвременного в конечное и овремененное и, следовательно, подверженное уничтожению.

Данную противоположность потенции любви и акта любви можно выразить в следующей антиномии.

ТЕЗИС

Любовь имеет начало во времени.

АНТИТЕЗИС

Любовь не имеет начала во времени;

она есть нечто надвременное или вечное

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ТЕЗИСА

В самом деле, если мы допустим, что любовь не имеет начала во времени, то, следовательно, она от него и не зависит. Однако в таком случае любовь также абсолютно не имеет ничего общего с чувством или склонностью, то есть с нечто изменчивым, временным и непостоянным (невозможно, например, однажды испытав чувство восторга, восторгаться затем всю свою жизнь), а значит, и со счастьем, которое быстротечно, мгновенно, внезапно, а потому и эросно. Таким образом, мы должны были бы испарить из любви весь ее эрос или сделать ее "чистой". Но "чистой", совершенной любви не существует, так как никогда до конца не снимается момент чуждости "ты". Значит, рождение, начало любви есть необходимое условие ее существования, что и требовалось доказать.

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО АНТИТЕЗИСА

Допустим, что любовь имеет начало во времени. В этом случае, ей должно предшествовать время, когда ее еще не было, то есть чистая потенция времени, любовь "как таковая", "чистая" любовь, не приуроченная ко времени. Но такая "чистая" или бесконечная любовь совершенно бесцельна, поскольку ее стремление отделить духовное от чувственного наилучшим образом достигается смертью. Поэтому хотя многие виды и формы любви имеют начало во времени, сама любовь, как чувство идеальной основы личности, не может иметь начала и, следовательно, есть нечто надвременное и вечное, точнее, превращение временного в вечное.

ПРИБАВЛЕНИЕ КО ВТОРОЙ АНТИНОМИИ

Э.Фромм указывает на одну характерную особенность возникновения любви: "внезапное ощущение как бы "падения в любовь", в результате чего рушатся барьеры между до того чужими людьми".[190] Однако данное самопроизвольное начало (любовь как бы "случается с нами") - необходимый, но еще недостаточный признак человеческой любви. Нельзя не учитывать при этом и фактора воли: "Любить кого-нибудь не есть просто сильное ощущение, но также и решение, суждение, обещание … любить друг друга вечно".[191]

Далеко не каждый оказывается способным на истинную любовь, которая, возможно, далека от своей абсолютной "чистоты". "Ведь красота от чистоты увянет"[192] , - говорит Ромео у Шекспира. Тем более любовь! Ведь если Амур "есть все и делает все, что о нем можно сказать все и все можно считать ему свойственным"[193] , то в нем есть место и совершенно земному эротическому чувству.[194] Не случайно в римской мифологии Амур - это божество любви, соответствующее греческому Эроту. Именно в эросе, а не в "чистой" любви, содержится подлинное разрешение уже указанных нами антиномий. Да и то, что на первый взгляд зовется "чистой" любовью, нередко является лишь сложным переплетением других видов и форм любви.

Именно творческий эрос, а не "чистая" любовь, есть одна из главных преград дробящегося миропорядка, который усиленно стремится к тому, чтобы сузить и расчеловечить человека. Эрос стихийно и вечно поддерживает в человеке его тягу к полноте жизни, ощущение цельности и естественности.

Эрос - это нечто большее, чем природа, нечто большее, чем простое поддержание рода и его духовного достояния. "Эротическое стремление к чувственно-прекрасному, - писал Б.П.Вышеславцев, - превращается в стремление к красоте, к воплощению прекрасного, превращается в божественный Эрос, и то, что он рождает, уже не есть порождение природы; здесь начинается иное царство, не царство природы. Сознательное стремление (Эрос) устремлено к иному миру. Сознание не есть только украшение колонны природы, а есть основание для возведения нового здания, покоящегося на сводах природы".[195] Это здание - свобода.

В часы любви, пронизанной эросом, время как бы исчезает, его не ощущаешь. "И вместе с тем, - замечает Рюриков Ю.Б., - каждая секунда насыщена такими безднами переживаний, что время как бы останавливается и от одного удара пульса до другого проходит вечность".[196] Напротив, время тянется бесконечно долго, когда любить нельзя. Джульетта при своем последнем свидании с Ромео говорит: "Смотри же, шли мне вести каждый час. В одной минуте - много, много дней".[197] Бесконечная любовь и возникает тогда, когда любить уже невозможно. И в этом случае она как первая потенция, или чистое стремление, оказывается всецело побежденной второй потенцией или смертью. Напротив, истинная, или эросная любовь "не есть слабое подражание и предварение смерти, а торжество над смертью…"[198] Она есть свободно парящее между жизнью и смертью, как нечто на деле жестокое и суровое и в то же время, как "Сон, слишком для действительности сладкий!"[199]

* * *

Итак, разрешение второй, указанной нами антиномии, коренится в осознании того, что объединяет временное и вечное, а именно - мгновения. Тот не любит, кто не влюбляется сразу. Мгновение любви едино во всех частях времени. Миг любви является всем ее временем. "Потому что, - как говорит Тансилло у Дж.Бруно, - если бы не было мгновения, не было бы времени; поэтому время в своей сущности и в своей субстанции есть ни что иное, как мгновение".[200] Однако мгновение "не означает точку во времени".[201]

§ 3. ТРЕТЬЯ АНТИНОМИЯ

Выше мы показали, что даже в так называемой "чистой" любви никогда до конца не снимается момент чуждости "ты", все время остается неопределенным некий остаток невысказанного и молчаливо самому себе открывающегося одиночества. Внутреннее одиночество субъекта - это его своеобразие, его субъективность, от которой невозможно избавиться никаким трансцендированием. Да и вообще, тот факт, что я существую , - "нечто совершенно непереходное, безынтенциональное".[202] Человеческие существа в состоянии практически обменяться всем, кроме того, что характеризует субстанцию их существования. К данной субстанции, на мой взгляд, можно отнести такие внутренние и духовные качества, как честь [достоинство] и совесть.

Как часто, объятый какой-либо сверхсильной любовью, человек забывает о своем достоинстве! Гегелевская философия любви, отталкивающаяся от той мысли, что субъект ищет в любви самоутверждение, которое возможно только тогда, когда объект любви достоин субъекта по своей внутренней силе и возможностям и в этом смысле ему как бы "равен", сводит счеты именно с субстанцией существования любви, предполагающей пространственную разделенность любящего и любимого. Прочно скрепляет узы брака, по Гегелю, только духовное единение супругов, то есть то, что "само по себе стоит выше случайности страстей и временного особенного каприза".[203] Браку, таким образом, страсть является даже помехой, а потому она и не слишком желательна.[204] Но если любовь - это чувство, то можно ли его требовать от кого бы то ни было? Прекрасно осознавая данный момент, Гегель воспевает одухотворенную любовь или любовь = разум, что обретает свое воплощение в рыцарском любовном служении. Существенной любовь здесь "становится только благодаря тому, что субъект в этом одухотворенном природном отношении растворяет свое внутреннее содержание, свою внутреннюю бесконечность. Потеря своего сознания в другом, видимость бескорыстия и отсутствие эгоизма… самозабвение, когда любящий живет не для себя и заботится не о себе, находит корни своего существования в другом и все же в этом другом всецело наслаждается самим собою, - это и составляет бесконечность любви…".[205] Итак, полное и абсолютное, не знающее никакого разделения, слияние!

Однако любовь не только связывает любящих, рождает такое соприкосновение и близость, которые сильнее осязаемого, но и разъединяет.* Чем дальше отдаляются друг от друга любящие, тем сильнее любят. Ведь достоинство в любви состоит как раз в том, чтобы не забыть другого. И эта память делает невыносимой разлуку или пространство между любящим и любимым.

Итак, мы сталкиваемся еще с одной антиномией.

ТЕЗИС

Любовь предполагает пространственную

разделенность любящего и любимого.

АНТИТЕЗИС

Любовь не терпит никакого пространства,

всякая разделенность любящего и любимого предполагает их изначальное и абсолютное единство.

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ТЕЗИСА

Допустим, что любовь несовместима с пространственной разделенностью любящего и любимого; тогда она есть их абсолютное, духовное и чувственное слияние. Но это невозможно, поскольку при этом происходит разрушение индивидуальности или чистого существования, у которого "нет ни окон, ни дверей".* ) Следовательно, субъект-субъектные и субъект-объектные отношения в любви основываются на пространственной определенности.

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО АНТИТЕЗИСА

Допустим, что любовь основывается на пространственной разделенности любящего и любимого. В этом случае разделению можно было бы приписать такую же онтологическую первичность, как и воссоединению. Однако это невозможно, поскольку всякая разделенность предполагает исходное единство. Единство включает в себя разделенность точно так же, как бытие охватывает самое себя и потенциальное бытие. Не объединить того, что по своей сути раздельно. Следовательно, любовь не переносит никакой пространственной разделенности.

ПРИБАВЛЕНИЕ К ТРЕТЬЕЙ АНТИНОМИИ

От внутреннего одиночества никогда не избавишься, никакой даже сверхсильной любовью. О нем можно забыть, но хотя бы на бессознательном уровне оно всегда будет присутствовать. "В этом смысле, - пишет С.Л.Франк, - и самая интимная любовь даже не имеет права пытаться проникнуть в это одиночество, вторгнуться в него и его преодолеть через его уничтожение, ибо это значило бы разрушить самое внутреннее бытие любимого; она должна, напротив, быть -– как где-то тонко замечает Р.М.Рильке - нежным бережением одиночества любимого человека".[206] Это говорит о том, что даже "чистая" любовь не может исчерпать всего существования человека. Сила любви не является и внешним дополнением к жизненному процессу; напротив, жизнь несет в себе любовь как один из своих существенных составляющих элементов. Любовь - это вторая космическая потенция, которая, одержав победу над первой потенцией, или эросом, еще не приобретает значения третьей [= одухотворенному эросу]. Для того, чтобы вторая потенция уступила место третьей, к жизни должны быть вызваны новые источники существования, которые обнаруживаются, как мы писали выше, в скрытом действии первоначальной или бесконечной потенции, которая помогает первой потенции удерживать власть над самой собой.

То, что это действительно так, доказывает само существование космического универсума, в котором наряду с силами притяжения действуют и силы отталкивания. Ни одну из этих сил не стоит абсолютизировать. Универсум перестает быть, как только силы притяжения превышают установленную меру. О любви, как всепроникающей космической силе, писали Дж.Бруно и Я.Беме. Однако тенденция к универсализации любви, к превращению ее во всепроникающую силу, подобную силе тяготения, постепенно сошла на нет. Ведь природа тяготения - не во взаимопроникновении тел, а в их способности к сосуществованию, что, безусловно, предполагает действие некой скрытой или изначальной потенции, позволяющей сохранять вещам хотя бы на некоторое время их первоначальную данность. Надо стремиться проводить различие между тем, чтó представляет собой любовь и тем, что любовь есть, существует . Ее существование или бытие предполагает наличие нечто абсолютно непереходимого, то есть того, через что невозможно переступить. Чтó любви или же ее сущность всегда соотносится с определенной результативностью. Не только человек, но и целый мир взрывается от любви, стремится к тому, чтобы не быть. Итак, ясно, что любовь предполагает пространственную разделенность любящих, в любви всегда необходимо подумать о том, как сохранить свое существование, то есть свою способность не до конца переходить в бытие, свою звенящую свободу.

§ 4. ЧЕТВЕРТАЯ АНТИНОМИЯ

Те антиномии, которые нами уже сформулированы, составляют противоречие между догматическими на вид тезисом и антитезисом, из которых ни одному нельзя отдать предпочтения перед другим. Не трудно представить себе, что на этой арене борьбы противоположных друг другу суждений никогда не возникнет мира, ибо по мере погружения в сущность любви будут открываться все новые и новые ее стороны, и нам лишь остается поэтому поостеречься только того, чтобы не попасть "к тем, кто идет по чужым стопам, собирает чужое и останавливается на том, что дал другой".[207]

Чтобы этого не случилось, надо стыдиться в таких святых вещах, как любовь, свобода, нравственность, следовать чужому мнению. Но надо не отбрасывать все эти мнения, а по возможности противопоставлять их друг другу, предоставляя, в конце концов, им самим решать спор между собой.

Так, некоторые авторы склонны считать, что любовь возникла позднее ненависти, дружелюбия, материнского чувства. Опираясь на труды Моргана и Бахофена, Ф. Энгельс писал, что до средневековья "не могло быть и речи об индивидуальной половой любви. Само собой разумеется, что физическая красота, дружеские отношения, одинаковые склонности и т. п., пробуждали у людей различного пола стремление к половой связи, что как для мужчин, так и для женщин не было совершенно безразлично, с кем они вступали в эти интимные отношения. Но от этого до современной половой любви еще бесконечно далеко".[208] С этим мнением согласен и Гегель, который говорит, что в одах Сафо больше виден изнурительный жар крови, чем "глубокое истинное чувство субъективного настроения".[209] И в скульптуре древних (например, Венера Медицейская) "совершенно отсутствует выражение внутреннего чувства, как его требует романтическое искусство".[210]

В данных наблюдениях содержится много верного, но вряд ли правильным является то положение, что древность не знала настоящей любви. Ведь, Гегель, как и Энгельс, идет от сущности к существованию . Ему важно понять, прежде всего, сам дух эпохи и только уже потом человека вместе с его психологией. Однако человек не только "схватывает" эпоху в мысли, но в отдельных случаях и раздвигает ее. Так, любовь, отразившаяся в лирике Древнего Египта, очевидно, не была простым чувственным эросом. Примерно в те же времена египтяне создают, как известно, знаменитый скульптурный портрет - голову Нефертити, в которой запечатлена такая высота духа, до которой, на наш взгляд, далеко "современной половой любви".

Другие авторы исходят из определения любви как специфического состояния индивида, стихии, "в которой он чувствует себя полноценным, полнокровным, живым человеком".[211] Согласно такому взгляду, любовь предстает как наиболее адекватный показатель реальности существования личности. Интенсивность любви определяется, таким образом, самой способностью любить, а не предметом любви. "Люблю, значит, существую", - если перефразировать Декартовское "cogito, ergo sum". "Если я люблю, - пишет М.К. Мамардашвили, - потому что в этом чувстве вижу реализацию моего человеческого достоинства, - эта причина важнее, чем преходящие качества любви, и в своей бесконечности, в своей устойчивости не зависит от этих преходящих качеств предмета любви".[212] Следовательно, любовь определяется, прежде всего, развитостью человеческих качеств любящего , а не содержанием чувственного опыта, который случаен и патологичен в кантовском понимании (патологическое, согласно Канту, есть то, что зависит от чувственности, детерминируется ею[213] ). Хотя психологически любовь и объясняется конкретными причинами, любят "не за что-то, любят потому, что любят".[214] Любят и когда не любят вообще! Я имею в виду несчастную, безответную любовь. Это - тоже любовь и, быть может, самая наивысшая, просто как "чистая" способность, указывающая на богатый внутренний мир любящего.

Итак, перед нами следующая антиномия.

ТЕЗИС

Любовь есть человеческая способность, остающаяся неизменной при тех или иных преобразованиях

культуры или при смене одной эпохи другой.

АНТИТЕЗИС

Нельзя выводить общие для всех эпох правила, полагая, что любовь остается в них одинаковой и равной самой себе.

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ТЕЗИСА

Допустим, что не существует никакого инварианта , остающегося неизменным в различных культурных формах, в исторических эпохах.[215] В данном случае нам потребовалось бы опереть любовь исключительно на чувственный опыт. А между тем, никакими эмпирическими причинами невозможно объяснить возникновение любви, которая идеальна и безусловна. Следовательно, во все исторические эпохи, пока существует человек, будут оставаться в наличии и, так называемые, "чистые" условия любви вообще как человеческой способности.

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО АНТИТЕЗИСА

Допустим, что вполне возможно выявить общие для всех культурных эпох правила, считая, что любовь в них остается раз и навсегда неизменной. Тогда любовь означала бы исключительно “чистое” чувство идеальной основы личности. На деле же, рождение любви зависит не от одной причины, а от многих (духовное усложнение человека, подъем его на новые ступени нравственного и художественного развития и т.д.) и является только одним звеном в цепи общего развития человека. Следовательно, никакой любви, как инварианта, не существует.

ПРИБАВЛЕНИЕ К ЧЕТВЕРТОЙ АНТИНОМИИ

Если исходить из определения любви как инварианта, то мы неизбежно попадаем в сферу свободы и творчества. При этом душу любящего переполняет огромная энергия, требующая своего выхода. Так любовь становится творчеством, величайшей тайной жизни. Такая любовь как бы свободно парит между бытием и небытием; не пытаясь "зацепиться за чужое бытие", она наивысшее удовлетворение получает в жертвенности. Вместе с тем истинная любовь не оказывается предоставленной исключительно самой себе, поскольку в этом случае она превратилась бы в ничто.

В то же время, если полностью отрицать эмпирические причины возникновения любви и исходить только из абсолютной непостижимости критерия выбора своего избранника, то этим еще задача не решается. Ведь идеальное, как мы заметили выше, чуть-чуть ущербно; и идеальная любовь - не только одно единственное благо, но и зло. "Любовь зла, - говорят в народе, - полюбишь и козла". Любить абсолютно ни за что - это все равно, что изменять разуму, который, оторванный от всякой рассудительности, становится чистым ничто. Поэтому трудно согласиться с тем мнением, что если бы эмпирические "причины действительно сыграли свою роль (например, красота, ум, богатство, сила и т.д.), то никакой любви" бы и не было, а была бы только сплошная ее имитация.[216] Великие поэты всегда восхищались именно духовными и телесными качествами тех, кого они воспевали. Их любовь была далеко не беспредметной. К этому следует добавить и то, что чувства древних людей существенным образом отличались от нынешних чувств. Первые чувства - это, скорее "сверхчеловеческие страсти, циклопические клокотания души".[217] Это - не обычные человеческие существа, а титанические душевные импульсы. Напротив, нынешние чувства - сложные, "цивилизованные" чувства, как бы состоящие из различных потоков.

§ 5. ПЯТАЯ АНТИНОМИЯ

Можно ли требовать любви от кого бы то ни было? Если да, то это противоречило бы свободе; если нет, то тогда свобода превращается в полную противоположность долгу, разуму.

Необходимо отметить, что при насильственной, искусственной попытке вызвать в себе какое-либо чувство, мы обретаем нечто негативное. Так, намеренно вызванное раскаяние содержит в себе нечто от самодовольства. Искусственно вызванное чувство любви переходит в чувство безразличия или даже враждебности. Но в то же время это вовсе не означает, что чувство любви не заключает в себе даже малой доли необходимости. Как можно любить, следуя голосу одной только чувственной страсти? Ведь, последняя - лишь мираж свободы, а на деле - только природа.

Вместе с тем в основе любви должно лежать нечто такое, благодаря чему нашли бы свое оправдание как нравственно-этическая, так и онтологическая ее интерпретации. Следует различать отрицательные условия , без которых не может быть любви, и положительные условия, благодаря которым любовь существует в действительности. Под отрицательными условиями следует понимать необходимые формы или виды бытия любви. (Если любовь есть, то она может быть мыслима только такой-то, а не иным образом; следовательно, данные формы представляют собой необходимо мыслимое или, как охотно выразился бы Шеллинг, нечто такое, чего нельзя не мыслить.) Наоборот, положительные условия, благодаря чему любовь существует, есть высшее творчество, совершенно безусловная и свободная воля , от которой единственно зависит то обстоятельство, что любовь действительно существует.

Итак, мы приходим к следующей антиномии.

ТЕЗИС

Любовь есть стремление к полной независимости от природы.

Поэтому для ее объяснения необходимо еще допустить свободу.

АНТИТЕЗИС

В мире любви все совершается исключительно

по законам природы.

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ТЕЗИСА

Допустим, что нет никакой любви, полностью независимой от природы; тогда любовь сводится исключительно к удовлетворению нашей чувственности, вызывая тем самым чувство утомления и пресыщения. Однако в действительности она открыта для бесконечности и преодолевает ограниченность человека на его пути к совершенству.

В силу сказанного нет необходимости излагать по порядку причины возникновения любви. Она - дело свободной инициативы и основа самой себя. Любовь не сводится ни к умозаключениям, ни к природным влечениям.

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО АНТИТЕЗИСА

Допустим, что в мире любви все совершается по законам свободы, то есть существует любовь как чистое стремление, характеризующееся путем отрицания всех предикатов природного влечения. Тогда данное стремление есть такое стремление к независимости от природы, которое не ищет наслаждения. Но в этом случае из него может последовать только исключительно воздержание, а никак не позитивное действие. Следовательно, утверждение, будто любовь возможна только согласно законам свободы, взятое в своей неограниченной всеобщности, противоречит самому себе. Любовь не может осуществляться иначе, как только через посредство природной необходимости.

ПРИБАВЛЕНИЕ К ПЯТОЙ АНТИНОМИИ

"Я не хозяин сердцу своему",[218] - говорит Ф. Петрарка в одном из своих сонетов. Таким образом, чем больше препятствий встает на пути любви, "тем могущественнее ее внутренняя сила, страстная напряженность и безумная тоска от ощущения несбыточности надежд".[219] То, что идет от сердца, не может вступать в противоречие со свободой. Ведь сердце рождает чистое стремление , которое свободно и не зависит от природы.

Итак, природное влечение не дает места для проявления чистого стремления, а последнее, в свою очередь, противится природному влечению. Оба взаимно уничтожают друг друга. Вся история этики стоит за данной антиномией. Можно разрешать данное противоречие в пользу природного влечения; в этом случае мы получаем этику, как учение об удовлетворении природных желаний человека. Однако можно и наоборот; тогда возникает этика отрешенного идеализма, стремящаяся подавить первоначальные нужды, низшие влечения. В своем первом наукоучении, замечает Б.П. Вышеславцев, Фихте устанавливает принцип взаимного ограничения .[220] Данный принцип состоит в том, что "Я" и "не-Я" существуют отчасти. Одно и то же действие должно быть отчасти проявлением природного влечения и также отчасти - удовлетворением чистого, свободного стремления. Только таким образом возможна нравственность в ее действительном осуществлении. Итак, мы получаем нечто новое, составное, то есть обретаем такое стремление , которое есть и природное, и чистое вместе взятое. Вместе с тем чистое стремление отчасти присутствует в нравственном стремлении. Свободный человек должен в одно и то же время быть и не быть зависимым от природы; это же возможно только в том случае, если человеческое существование означает некий переход, движение от зависимости к независимости, которое никогда не может оказаться законченным в какой-либо конечный момент времени.

Но свобода в любви не может примириться с этим половинчатым существованием; она стремится к абсолютной свободе. Свойственное человеку чувство голода неприятно, а пища вкусна.[221] Вместе с тем стремление к свободе состоит не в том, чтобы освободиться от голода и любви, а в том, чтобы удовлетворить их с целью оздоровления своего тела. От чувства голода и любви невозможно освободиться. Свобода предполагает эти влечения, санкционируя их в качестве средства для иных, высших целей, не данных в природе.[222] Но должна ли природа оказаться подчиненной этим целям? Мишель Монтень рассказывает, что "юноша-грек Фрасонид был настолько влюблен в свою собственную любовь, что, завоевав сердце возлюбленной, не пожелал насладиться ею из опасения убить, насытить и угасить наслаждением то беспокойное горение страсти, которым он так гордился и которое питало его".[223] Нет для женщины ничего страшнее, чем безраздельное господство над нею. Любовь погибает, когда любящие удовлетворяют свои желания и стремления в ущерб плоти. Другими словами, природа и свобода не должны приноситься в жертву друг другу. Они должны постоянно существовать друг для друга, но только отчасти. Nimirum propter continentiam incontinentia necessaria est; incendium ignibus extinguitur.* ) Но нельзя пылать беспрестанно! Чистая потенция, хотя и бывает instar omnium еще до того, как решится покинуть сферу возможности, тем не менее, она постепенно как бы сжигает себя, если данный переход в бытие слишком затягивается. Эрот способен преодолеть любые препятствия, но он тотчас же улетучивается, как только его пытаются перехитрить.

§ 6. ШЕСТАЯ АНТИНОМИЯ

Выше установленное различие между любовью и эросом имеет принципиальное значение для прикосновения к самим истокам человеческого существования, к свободе человека и, в конечном счете, к царству абсолютных или непреходящих ценностей. Однако это различие опаснее всего отрицать в отношении "безусловно необходимого существа", если следовать терминологии Канта, или Бога. Ведь, эрос представляет трансперсональный полюс, а любовь - личностный. Эрос есть постоянное трансцендирование личности за свои пределы, в то время как любовь трансцендентальна, или имманентна глубинам духовного опыта человека. Однако любовь также невозможна без эроса, как и эрос невозможен без любви. Эрос существует в любви, и есть также любовь в эросе. Они как бы полярно взаимозависимы. Индивиды, не имеющие личностного ядра, влачат свое существование без эроса. Тот же, кто не в состоянии любить другого, то есть выйти за границы самого себя, не в состоянии испытать и прикосновения к безусловной основе своей сущности, ощутить желание сблизиться с такой потенцией бытия, которая в наибольшей степени отделена от нас, совершенно необъяснима и в то же время наиболее близка нашему сердцу. Это и понятно. Вольнолюбивые души ненавидят всякого рода путы, руководствуясь следующей поговоркой - Et mihi dulce magis resoluto vivere collo.[224]

Человек действительно не может любить того, от кого зависит. Повиновение не есть любовь. Ложная любовь до того близко соседствует с истинной, что мы должны всячески остерегаться столь опасной близости. Ведь люди зачастую верят и любят то, чего не в силах постичь. При этом они испытывают наивысшую страсть, но male cuncta ministrat Impetus[225] (Стаций. Фиваида, Х, 704-705). Эта страсть подчиняет человека чему-то одному. Но он боится стать чем-нибудь одним и вынужден поэтому положить над собой нечто высшее или "безусловно необходимое существо".

Любовь - это величайшая страсть, и, прежде чем поддаться ей, человеческая душа содрогается. Ведь мы как бы предвидим, что, и любя, не в силах достичь наивысшего. И, более того, полюбив, мы сразу же утрачиваем то, что зовется instar omnium.

Проделанный анализ противоречивой природы любви позволяет нам сформулировать еще одну антиномию, касающуюся тех затруднений метафизически мыслящего разума, которые вытекают из допущения или отрицания в мире любви и вне его пределов безусловно необходимой сущности.

ТЕЗИС

Истинная любовь включает в себя безусловно

необходимую сущность

АНТИТЕЗИС

Любовь не имеет никакого отношения к абсолютно

необходимой сущности

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ТЕЗИСА

Если любовь имеет начало во времени, то, следовательно, и определяется чем-то предшествующим как его условием. Таким образом, всякое возникновение любви обусловлено. Но раз существует обусловленное, то должно существовать и нечто безусловное. В противном случае обусловленное будет несколько ущербным, в его природе нами будет ощущаться постоянная недостача. В конечном счете, обусловленное окажется не действительным, а только возможным, что противоречит тезису об онтологической природе любви. Итак, любовь, как нечто обусловленное, включает в себя и безусловно необходимую сущность.

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО АНТИТЕЗИСА

Если бы любовь имела отношение к абсолютно необходимой сущности, то она имела бы начало, которое само по себе суть безусловное. Однако в этом случае любовь не могла бы начаться во времени. Она представляла бы собой нечто безотносительное и не обладала бы сама по себе необходимым существованием. Следовательно, допущение существования абсолютно необходимой сущности в любви является противоречивым.

ПРИБАВЛЕНИЕ К ШЕСТОЙ АНТИНОМИИ

Итак, какая-либо теоретическая позиция по вопросу о метафизической сущности любви является бессмысленной, если предварительно не установить различия между ноуменальной и феноменальной сферами.

Вообще следует различать любовь как феномен и любовь как ноумен. Обращаясь к уже выше установленной нами разнице quid и quod, заметим, что философы обычно предпочитают отвечать на вопрос - чтó такое любовь и приходят, в конечном счете, к тому выводу, что она не дана чувственному созерцанию, то есть лишь умозрительна. Так, Эмпедокл об этом говорит следующее:

"Огонь, и вода, и земля, и безграничная высь эфира,

Вне их губительная ненависть, равная по силе каждому из них,

А с ними любовь, одинаковая в длину и в ширину..."[226]

Эта космическая любовь - безличная и невидимая сила, которая сосуществует со стихиями. И, тем не менее, хотя любовь может лишь несовершенно и частично реализовываться в мире, если душа ее узнала, то никакая холодная жизненная мудрость, никакие соблазны ложных идеалов не в силах поколебать ее. То, что любовь имеет начало во времени, что она остается неизменной при любых преобразованиях культуры и стремится к полной независимости от природы, что, наконец, подлинная любовь основывается на безусловно необходимой сущности, - это краеугольные камни нравственности и внутренней религиозности, как ощущения таинственности, лежащего "в основе религии и всех наиболее глубоких тенденций в искусстве и науке"[227] . Религиозные гении всех эпох, замечает А. Эйнштейн, были отмечены особым "космическим религиозным чувством, не ведающим ни догм, ни бога, сотворенного по образу и подобию человека … во все времена именно среди еретиков находились люди, в весьма значительной степени подверженные этому чувству, которые своим современникам часто казались атеистами, а иногда и святыми. С этой точки зрения люди, подобные Демокриту, Франциску Ассизскому и Спинозе, имеют много общего".[228]

Если верно то, что любовь есть объективный закон существования мира (включая и человеческий мир), то вполне возможен ее анализ с точки зрения теоретического или научного интереса. Если в любви существует реальность, не зависящая от человека, то должна существовать и истина, адекватная данной реальности. Однако эту точку зрения невозможно ни объяснить, ни доказать (можно лишь указать на то обстоятельство, что человек не в силах поколебать образцы истинно великой любви, которые существуют совершенно независимо от него и которые могут составлять предмет как науки, так и морали* )).

Вероятнее всего, наука не в состоянии научить людей любить друг друга. Любая попытка свести философию любви к научным схемам и формулам неизбежно обречена на поражение. Но общий интерес к теории все же имеет огромное значение, поскольку позволяет подчеркнуть рациональное начало в природе любви. Рациональный способ объяснения при этом оказывается не просто противоположностью эмпирического, а включает его в себя. Рациональный подход к проблеме любви предполагает совместное использование самых разнообразных способов постижения истины.

ГЛАВА IV . ПРОБЛЕМА ПРЕОДОЛЕНИЯ АНТИНОМИЙ

Если перед человеком встает какой-либо вопрос, то он способен и найти на него определенный ответ. Совершенно немыслимо, чтобы природа отдала нас во власть антиномий. В то же время забавно представить себе состояние, в котором наш дух как бы колеблется между двумя равными по доказательной силе суждениями; причем данное замечание остается справедливым не только в отношении мыслей, но и в отношении желаний. "Чтобы справиться с этой трудностью, - пишет Мишель Монтень, - стоики, когда их спрашивают, что же побуждает нашу душу производить выбор в тех случаях, когда два предмета в наших глазах равноценны, или отбирать из большого числа монет именно эту, а не другую, хотя все они одинаковы, и нет ничего, что заставляло бы нас отдать ей предпочтение, отвечают, что движения души такого рода произвольны и беспорядочны и вызываются посторонним, мгновенным и случайным воздействием".[229] Разумеется, что всякая вещь отличается от подобной себе, каким бы незначительным данное различие ни было. Смотря на нее "или при прикосновении к ней мы ощущаем нечто такое, что соблазняет и привлекает нас, определяя наш выбор, даже если это и не осознано нами".[230] И все же наш дух как бы "препятствует себе самому"[231] и тем самым развивается, когда оказывается в том положении, где невозможно принять решение. Ведь выбор уже предполагает неравенство в оценке суждений или предметов. Выбор - это потенция, утратившая власть над собой. Выбирая тезис или, наоборот, антитезис, мы никогда не в состоянии будем сказать всего того, что думаем и поэтому должны проявить максимум осторожности в обращении с выдвинутыми выше противоположными друг другу суждениями о любви.

Тезисы характеризуют бесконечные стремления нашего разума, защищая фундамент, лежащий в основе морали как сущностной силы человека; антитезисы отражают запросы науки, запрещая разуму трансцендировать за границы опыта. Итак, тезис абстрагируется от интересов теоретической науки, антитезис - этических, религиозных и действенных. "Каждая из этих сторон, - говоря словами Канта, - утверждает больше, чем знает".[232] В то же время, как можно заметить, каждая из них стремится указать на нечто необходимое для существования человека , поскольку он есть не только теоретическое или только моральное существо.[233]

И все же, подобно тому, как чаша весов опускается под тяжестью груза, так и наш дух поддается воздействию очевидности. Мягкие души способны запечатлевать что бы то ни было. Чем меньше душа обладает стойкостью, тем легче она сгибается под тяжестью того или иного довода.

Нигде, вероятнее всего, человек не считает себя таким осведомленным, как в вопросе о любви. И нигде он не проявляет такого безумия судить, что истинно и что ложно, на основании своей осведомленности, как в этом вопросе. А между тем истинным раздольем для обмана и является как раз такая сфера неизвестного , как любовь . Люди "ни во что не верят столь твердо, как в то, о чем они меньше всего знают", - говорит Мишель Монтень. И данное замечание остается наиболее справедливым именно в отношении любви. Уже сама необычайность этого феномена внушает веру в него. Любовь, не подчиняясь обычным законам логики, лишает нас возможности что-либо ей противопоставить. Ведь даже тогда, когда мы ей противопоставляем ненависть, то с радостью готовы принять тот тезис, что эта ненависть есть лишь разновидность любви.

Однако следует различать наше восприятие, переживание любви от того представления, которое мы о ней имеем. Люди мучаются не от любви, а от представления, которое они создали себе о ней. Это и имел в виду Кант, когда "говорил, что можно и не встречаться (например, с любимой женщиной. - А.Л.), ибо все равно условия переживания встречи не совпадают с содержанием самой встречи как эмпирического события. Есть какие-то дополнительные условия, диктующие и определяющие то, что нечто вообще в мире может случиться".[234] В любви, которая есть полнота бытия, присутствует, таким образом, нечто, чего каждый человек должен остерегаться. В противном случае наша впечатлительность приведет к преобладанию в нас действия второй космической потенции или "бытия-вне-себя", безграничного и необъятного, уничтожающего "бытие-в-себе" .

Любовь подобна огню. Она путешествует в мире небытия, и то, чего она касается, быстро приобретает способность к самоуничтожению. Итак, в любви важно не встречаться или, если это вообще возможно, отдалять встречу как можно дальше во времени. Только в этом случае переживание встречи будет полностью освобождено от разочарования. Чтобы любить, надо уметь ждать. "Оттого-то мы и бедны при всем нашем богатстве, - замечает Гельдерлин, - что не в силах остаться одни, что любовь не умирает в нас, покуда мы живы…".[235] Все это действительно так и как нельзя лучше касается сущности любви. Но представление о ней часто бывает иным. "Если бы подлинная сущность того, перед чем мы трепещем, располагала сама по себе способностью внедряться в наше сознание, то она внедрялась бы в сознание всех равным и тождественным образом, ибо все люди - одной породы и все они снабжены в большей или меньшей степени одинаковыми способностями и средствами познания и суждения".[236] И, тем не менее, люди создают разные представления об одних и тех же вещах. Причина этого заключается в том, что данные "представления складываются у нас не иначе как в соответствии с нашими склонностями".[237] Например, пылкие натуры могут воскликнуть: "Тот не любил, кто сразу не влюбился".[238] Однако опыт показывает, что любовь тем приятнее, чем труднее и не сразу достижима. Любовь - в самой нашей душе, которая не только изменчива, не только принимает самые разнообразные формы, но обладает способностью приспосабливать к своему состоянию "ощущения нашего тела и все прочие его проявления".[239] Влюбляясь, мы как бы уже заранее подготовлены к любви, поскольку в нас, не переставая, живет никогда не гаснущее чувство идеальной основы личности, чувство принадлежности к человечеству. Только в этом высоком смысле любовь не имеет начала во времени, а есть нечто надвременное или вечное.

Так сходятся в единый узел две важнейшие антонимии, касающиеся космологического фактора в любви. Последняя, как космическая потенция, пронизывает весь универсум. Только благодаря любви мир есть целое, которому подчинено и которым проникнуто все единичное. И эта подчиненность есть всеобщая централизация, а проникнутость - всеобщее одушевление.

Но, будь то отдельный человек или вся Вселенная, все, в конечном счете, погибает от своей переполненности. Однако необходимо заметить, что все оказывается подверженным силе уничтожения ровно настолько, насколько поддается ей. Другими словами, любовь - не только душа мира, но и сила, взрывающая мир. Наш дух стремится к любви, храня в себе свои сокровища до встречи с ней, но затем он становится чудовищной жаждой быть всем, которая яростно рвется наружу из его тайников. Так рождается смерть.

Но есть нечто, что выше любви и смерти, что движет сам дух, что не позволяет вести счет дням нашей жизни, что не дает скользить по поверхности, а наоборот, глубоко воздействует то на одну, то на другую сторону нашего "Я", что заставляет подбирать каждую соломинку былого, что, наконец, охватывает нас мгновенно и всеобъемлюще; это нечто есть творческий эрос, позволяющий разыскивать гениальное и совершенное среди праха, среди колючих терний. Существует легенда о птице, поющей лишь один единственный раз за всю свою жизнь, но зато и прекрасней всего на свете. Она долго ищет куст терновника, не успокаиваясь, пока не найдет. Затем, бросаясь грудью на самый острый шип и возвышаясь над несказанной мукой, она поет, умирая, так, что сам Бог улыбается в небесах.[240]

Глубокий смысл этого повествования состоит не только в том, что все лучшее покупается лишь ценою великого страдания, но и в том, что это лучшее произрастает как бы на границе страдания и наслаждения, жизни и смерти. Прекрасными должны быть и те пределы, где природа заканчивается, а именно там, где она уже соседствует со смертью.

Итак, сформулированные выше антиномии могут быть разрешены лишь путем более широкого теоретического синтеза, охватывающего самые различные сферы познания и способы освоения человеком мира. Ведь можно обо всем по произволу говорить и за, и против. В наших суждениях всегда присутствует элемент ненадежности; они, как и мы сами, подвержены случайности. Потому-то мы и говорим (зачастую не без основания), что очень многое (события, их исход, затем наши деяния и даже мысли) зависит от судьбы, которую невозможно поймать или перехитрить и которая как бы мечется или парит между миром природы и миром свободы, между печалью и радостью, между "до" и "после". Но это и есть эрос , дающий иногда неблагоразумию успех и мало разбирающийся в наших заслугах. Именно эрос приводит к возникновению различных видов любви, заставляя колебаться стрелку весов, на чашках которых симметрично друг относительно друга располагаются тезисы и антитезисы.

Замечательно любопытной, замечает В.И.Метлов, "представляется имеющаяся в "Критике чистого разума" догадка о колебательной природе отношения тезиса и антитезиса антиномий".[241] Такое рассмотрение антиномий должно строиться на основе исследования отношения "субъект-объект". В свою очередь это "дает возможность понять, что антиномическая ситуация существует реально именно на основе определенного характера отношения "субъект-объект", а не только в качестве антиномий-проблем, то есть исключительно на теоретическом уровне".[242] Данное замечание имеет самое непосредственное отношение к нашей проблеме. Действительно анализ феномена любви с точки зрения субъект-объектных, а также субъект-субъектных отношений позволяет сделать вывод о том, что его антиномическая природа обусловлена спецификой взаимодействия субъекта и объекта, а также субъекта и субъекта. Гегель следующим образом говорит об этом: "Характер лица, субъекта, состоит … в том, чтобы снимать свою изолированность, свою отделенность ".[243] Любовь как раз и предназначена к тому, "чтобы снимать свою особенность, особенную личность, расширять ее до всеобщности".[244] Итак, сущность любви состоит в том, что здесь "я отказываюсь от своей абстрактной личности и благодаря этому получаю ее, уже конкретную".[245] Истинная суть личности раскрывается посредством "погруженности в другое". Другими словами, любовь, которая раскрывает "истину личности", не знает изолированности субъекта от объекта, их разорванности.

Любовь, утверждает Гегель, - это "различие двух, которые, однако, друг для друга совершенно не различны".[246] Любить - это "быть тем, что вне меня ".[247] Человек - лишь постольку человек, поскольку в нем присутствует мир. Если этого мира нет, то он распадается. Другое, в силу того, что "оно именно таким образом находится вне меня, имеет свое самосознание только во мне, и оба суть только это сознание их внешнего по отношению друг к другу бытия и их тождества, и это созерцание, чувствование, знание единства есть любовь".[248] Таким образом, любовь, по Гегелю, есть не формальное тождество двух, субъекта и объекта, а диалектическое единство , предполагающее момент различия. Самосознание развивается только в том случае, если наталкивается на границу, испытывает, так сказать, толчок со стороны другого. В этом плане самосознание охватывает собой и субъект, и объект, которые развиваются не только в силу того, что как бы присутствуют друг в друге, но и в силу противопоставленности одного другому.

Однако достигнутый уровень теоретизации любви, откристаллизовавшийся в понятии самосознания, все же закрывает двери для непостижимого и таинственного, которому все же необходимо дать место, ибо в противном случае мы создадим себе преувеличенное мнение о любви, которая часто наделяет предмет обожания такой красотой и прелестью, которыми на самом деле он не обладает. Помимо всего этого, самосознание способно толкать нас и к преувеличенным суждениям о наших собственных достоинствах.

Итак, теория самосознания, на которой Гегель основывает свое понимание любви, является необходимым, но, по всей видимости, еще не достаточным условием существования подлинно человеческой любви. Философия самосознания опирается, как известно, на понятие "чистого" Я, которое стремится освободиться от примеси эмпирического, а, в конечном счете, и всего чувственного. Именно так поступил Фихте, разрабатывая свою философию нравственной любви, весьма далекую от чувственно-эмоциональной стороны человеческого счастья. В результате, то "беспримесное" наслаждение, которое он испытывал при созерцании нравственного Абсолюта, оказалось таким возвышенным и утонченным, что явило свое полное бесплодие в приложении к повседневной жизни.

В любви мы тем более, как говорит Мишель Монтень, "неспособны к беспримесному наслаждению".[249] "Среди доступных нам удовольствий и благ не существует ни одного, которое было бы свободно от примеси неприятного и стеснительного".[250] Удовольствия и тяготы - это вещи крайне различные по природе, но они "каким-то образом соединяются природными узами".[251] Кроме того, из самого "источника наслаждений исходит нечто горькое, что удручает даже находящегося среди цветов".[252] Nullum sine auctoramento malum est.* ) Поэтому наше лучшее или истинное "Я" также окрашено оттенком несовершенного. Ipsa felicitas, se nisi temperat, premit.* *) Абсолютно "чистая" любовь истощает человека, а абсолютно эмпирическая - развращает. Таким образом, ясно, что любовь нельзя исчерпать ни деятельностью "чистого" Я, ни эмпирическим чувством.

Любовь есть то, что постоянно ускользает от самосознания, но вместе с тем каждый раз придает новый импульс для его развития.

Решение сформулированных выше антиномий можно наметить только путем реконструкции не практических результатов и выводов, которые получила трансцендентальная философия, а тех теоретических принципов, которые ею были развиты в наукоучении и трансцендентальной логике. Подобно тому, как истинная философия природы содержится у Гегеля в его "науке логики"[253] , также и философский анализ понятий любви и духа, данный Фихте, присутствует в его "Основах общего наукоучения".

* * *

Абсолютная и духовная сущность "Я": к вопросу о реконструкции фихтевской теории "толчка" . Призывы к возрождению духа, как и высокие помыслы о преобладании любви над ненавистью в нашем земном мире, будут оставаться бесперспективными, на наш взгляд, до тех пор, пока эти понятия не удастся концептуализировать и вписать в более широкий контекст абсолютной деятельности, понятие которой составляло предмет острейших дискуссий, происходивших в философской Германии на рубеже XVIII-XIX столетий. Но все же стоит заметить, что если бы немецкие идеалисты уделили несколько большее внимание тем основам, на которых строилась философия Канта, то идеализм, вероятнее всего, не получил бы того развития, которое можно проследить в "наукоучении" Фихте. Однако и последний не смог полностью абстрагироваться от тех предпосылок, которые составляли основу кантовской системы. И Маркс в данном отношении также отмечает, что "Фихте примыкал к Канту, Шеллинг к Фихте, Гегель - к Шеллингу, причем ни Фихте, ни Шеллинг, ни Гегель не исследовали общей основы Канта, идеализма вообще: иначе они не смогли бы развивать ее дальше".[254]

Данный урок весьма поучителен. Тот, кто слишком долго задерживается на исследовании оснований, не только проникает в сущность вещей, но и останавливается в своем продвижении к новому. Это означает, что принцип служения истине не следует проводить в жизнь слишком непреклонно. Надо уважать и "благосклонные порывы" той юной души, которая, вдохновленная смелым полетом мысли, стремится к еще более неожиданному самовыражению.

И Фихте, и Шеллинг должны были учитывать в своих философских построениях кантовское понятие "вещи в себе". Но в отличие от Рейнгольда, Маймона и Шульце-Энесидема они не слишком долго задержались на этом. В результате общий итог оказался таким, что в созданных ими новых системах "вещь в себе", с одной стороны, приобрела новую форму самовыражения, а с другой - сдерживала и опрокидывала дальнейшее развитие основополагающего принципа этих систем.

В начале это случилось с фихтевской идеей "чистого" Я. Обратим внимание на тот факт, что Фихте, прежде всего, устанавливает различие "между абсолютной, практической и интеллектуальной сущностями Я".[255] Под интеллигенцией он понимает человеческий дух,[256] которым движут "первоначально смутные чувства (происхождение и действительность которых должно изобразить наукоучение)".[257] При этом он высказывает достаточно интересную мысль о том, что представление объекта и самопредставливание не является "абсолютно первым действием человеческого духа”. Первое действие духа идет “вовсе не на объект, а возвращается в себя самого. Лишь только в том случае, когда сможет представить самого себя, возникнет и объект".[258] Это - интересная мысль! Прежде чем что-либо или кого-либо полюбить, мы уже как бы смутно чувствуем необходимость в этом. Думается, что этим суждением Фихте вовсе не отрицает объективного существования вещей; он только хочет сказать, что самосознание способствует появлению в горизонте нашего вúдения вещей, ранее нами не замечаемых.

Сказанное проливает дополнительный свет и на саму проблему "толчка", фихтевская постановка которой является весьма перспективной для дальнейшего осмысления процессов, происходящих сегодня в интервале, ограниченном полосой уходящего времени и времени еще не наступившего.

Вся ущербность постулирования, а затем и неуклонного проведения в жизнь одного только духовного принципа, заключается в том, что мы при этом не можем выйти за пределы бытия-долженствования . "Так должно быть", - говорит духовное "Я". Однако в действительности так не бывает. Фихте, как кажется, и сам прочно придерживается данного принципа, но его учение о трех "Я": абсолютном, практическом и духовном (интеллигенция)[259] , позволяет нам сделать несколько иные выводы.

В человеке, утверждает Фихте, "невозможна никакая интеллигенция (дух. - А.Л.), если в нем нет некоторой практической способности"[260] или практического "Я". Данная “практическая способность соотносится с понятием "стремления". Однако в "понятии самого стремления содержится уже конечность, так как то, чему не оказывается соспротивления , не является стремлением".[261] Другими словами, "устремляющаяся в бесконечность деятельность Я, - пишет Фихте, - должна в какой-то точке испытать толчок и быть обращенной вспять к себе самой".[262] Без этого невозможно никакое самосознание. Ошибается тот, кто считает, что духовную деятельность можно без конца наращивать. Например, идеал, хотя и "является абсолютным продуктом "Я", хотя его и "можно до бесконечности подымать все выше и выше", однако, "он в каждый определенный момент имеет свою границу, которая в следующий определенный момент ни в коем случае не должна оставаться той же самой".[263] И все же человек, утверждает Фихте, "должен до бесконечности все более и более приближаться к недостижимой по существу своему свободе".[264] В этом и заключается сущность его "Я", которое "требует от себя, чтобы оно охватывало всю реальность, заполняло бесконечность".[265] Основу данного требования составляет "идея просто положенного, бесконечного "Я"[266] или абсолютного Я .[267] Такое "Я полагает себя само безусловно" . Тут и речи нет о данном в действительном сознании "Я"; ибо такое "Я" никогда не является безусловно положенным, но его состояние постоянно обосновывается либо непосредственно, либо посредственно чем-либо вне "Я" находящимся".[268] По существу здесь речь идет не о "Я", а только об идее "Я", которая должна с необходимостью лежать в основе его практического бесконечного требования".[269] Но данной идеи наше сознание достичь не в силах. Ее можно осознать лишь посредством философской рефлексии. Такова точка зрения Фихте.

Строго говоря, вопрос о том, исходит ли толчок от абсолютного Я или нет, остается в философии Фихте не проясненным. "Последним основанием всякой действительности для Я, - пишет он, - является, таким образом, согласно наукоучению, некоторое первоначальное взаимодействие между Я и некоторым нечто вне его, о котором больше ничего нельзя сказать, как только то, что оно должно быть совершенно противоположно Я".[270] Основная мысль Фихте такова, что это противоположное начало или "перводвигатель" не привносит ничего чуждого в "Я". Данному двигателю "не присуще ничего, кроме того, что он является двигателем, - некоторой противоположной силой, которую, так таковую, можно только почувствовать".[271] Этим признанием существования непознаваемого, как верно замечает В.А.Малинин, которое стимулирует познание, Фихте, по сути дела, возвращается к им же самим отторгнутой кантовской "вещи в себе".4 Однако та теория толчка, которую он развивает, требует определенной конкретизации.

Отметим, прежде всего, тот момент, что перводвигатель - это сила, которую можно почувствовать. Чувство же Фихте определяет как "обнаружение немощи в Я".[272] В чувстве оказываются тесно связанными друг с другом деятельность и "ограничение" данной деятельности, или толчок. Чувство исключительно субъективно,[273] так что отпадает всякая надобность в его дедукции. И это чувственное начало, органично вливаясь в природу абсолютного "Я", составляет как раз существо перводвигателя. Таким образом, "Я может развить все, что только должно происходить в нем когда-либо, исключительно из себя самого, ни самомалейшим образом не выходя при этом за свои пределы и не разрывая свой круг".[274] Плодотворность только что высказанной мысли можно, однако, осознать, отказавшись от традиционного прочтения Фихте и его оценки как субъективного идеалиста. Ведь фихтевское Я - это не какая-то онтологическая данность, но, как было показано нами выше, идея Я . А идея, чтобы быть совершенной и абсолютной, должна быть хотя бы немного ущербной и несовершенной. Только в этом случае она не будет так сильно стремиться выражать себя нечистыми средствами. Ведь чем "чище" и "благороднее" стремление, тем сильнее оно стремится осуществить себя в реальной жизни как "нечистое", "заурядное" и "обыкновенное".

Итак, проведенная нами здесь реконструкция трансцендентального учения о "толчке", основанная на текстах самого Фихте, позволяет до некоторой степени преодолеть одну давнюю дискуссию, возникшую еще в 60-е гг. нашего века между Г. Гирндтом (нынешним президентом интернационального общества И.Г.Фихте), с одной стороны, и В.Вайшеделем, а также Ф.Вагнером - с другой. Если последний автор полагал, что толчок нельзя приписывать деятельности абсолютного Я, поскольку тогда возникает "игра" абсолюта с самим собой, а нравственность и долженствование становятся цинизмом,[275] то Г.Гирндт, напротив, продолжает отстаивать ту позицию, что толчок свойственен как раз деятельности "абсолютного Я".[276] Выше мы убедились в правомерности именно этой последней точки зрения, однако, лишь с той существенной оговоркой, что наука о Я должна оставаться" по своему глубочайшему существу трансцендентальной .[277]

* * *

Философия любви также должна быть не трансцендентной, а трансцендентальной. Она не должна выходить за пределы абсолютного "Я", в котором тесно взаимодействуют друг с другом чувство и разум, сознательное и бессознательное.

Ни разум, ни чувство нельзя превращать в Абсолют. В противном случае им нельзя будет оказать сопротивления , а, следовательно, и придать соответствующего их природе развития. Как может выступать в качестве подлинного "толчка" то, что совершенно противоположно тому, на что оказывается направленным действие? Природа действия должна быть адекватной природе предмета. И это положение тем более справедливо, когда речь идет о любви, как "толчке" на самосознание, и любви, как абсолютном самосознании, включающем в себя чувственность и разум, но не как только противоположные друг другу начала, а как начала себя самополагающие и самоограничивающие.

Подавляющая часть людей смотрит на любовь с точки зрения вопроса "как быть любимым ", но не с точки зрения возможности любви, то есть - "как любить ". Однако в потенции любви или в э р о с е мы открываем возможность перехода в бытие любви. Но это бытие отнимает у возможности ее истинную природу: являться самой собой , иметь власть над собой. Ведь мы только тогда и можем любить, когда имеем власть над тем "как быть любимым", то есть над бытием, то есть когда в любви все еще сохраняем свободу выбора.

Антиномии как раз указывают на существование самой первой возможности любви, или эроса . Именно эрос придает любви стремление к независимости от природы, оказывая в то же время ей сопротивление. Эрос выражает царящую в природе полярность и вместе с тем непреодолимую тягу к ее преодолению.

Любовь как эрос часто недооценивается теологами. А между тем понимание эроса как недостаточности-в-обладании, как связующей тяги восхождения от чувственного к сверхчувственному, является более методологически привлекательным, чем представление об эросе как "сошествии" Бога к людям. Как можно заставить человека полюбить Бога? Без эроса, без желания такая любовь - это пустой звук. А, между тем, в Евангелии от Марка в ответе Христа на вопрос одного книжника - какова самая первая заповедь - мы находим следующие слова: "И возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею", а вторая, подобная ей, гласит: "Возлюби ближнего твоего, как самого себя: иной большей сих заповеди нет" (Ев. от Марка, 12, 30-31). Прекрасные слова! Но все же люди в подавляющем своем большинстве не любят даже себе родственных по духу, даже самих себя. Любить заставить нельзя , хотя суть человека - это любовь .

Шестая антиномия фиксирует момент диалектичности ratio. Критический разум, вопрошающий о существовании безусловно необходимой сущности, в любви обретает кратчайший путь к ее признанию или непризнанию. Так, можно признавать единственного человека и отрицать при этом все остальное; можно признавать одного Бога и с презрением относиться ко всем людям как к быстро преходящим тварям; можно, наконец, признавать Бога, других людей (ближних и дальних), а также все вещи как образы Бога. Все эти факты обусловлены склонностями и всей историей жизни человека. Последний может понимать что-либо и не принимать, но может и наоборот - принимать , но не понимать. На данный момент философского дискурса обратил внимание еще Пьер Абеляр, обстоятельно исследовавший роль "рацио" в теологии. Его неоспоримая заслуга перед философией состоит в том, что разуму оказался доступным более широкий горизонт, нежели вере. Именно разум, находящийся в непрерывном поиске , испытывает всякий раз наслаждение, когда наталкивается на нечто безусловное (в истории или в познании), ибо это безусловное уже невозможно использовать как средство , а только в качестве того, что постоянно открыто для нового. Разум есть чистая потенция достойной человека любви.

ГЛАВА V . УЧЕНИЕ ОБ ЭРОСЕ И ВЫТЕКАЮЩЕЕ ИЗ НЕГО СООТНОШЕНИЕ ДИАЛЕКТИКИ И МЕТАФИЗИКИ

(НЕКОТОРЫЕ ОБЩИЕ МОМЕНТЫ)

Выше мы показали, что сущность эроса состоит в том, что он есть стремление, космическая потенция, как то свободное бесконечное , что может переходить, а также и не переходить в бытие. Отсюда проистекает двойственность и диалектичность эроса. Ведь стремление потому и стремление, что постоянно наталкивается на границу, постоянно трансцендирует за ее пределы. "Всякий "имманентизм" для Эроса, - замечает Б.П.Вышеславцев, - невыносим и есть пребывание в пещере. Но Эрос есть транс и постоянно "пребывает в трансе". И он успокаивается лишь тогда, когда трансцендирует всю иерархию ступеней бытия и ценностей ("обители мнози"), когда встречает, наконец, полный простор, бесконечный простор Абсолютного".[278] Данное замечание весьма существенно для понимания подлинной природы эроса. Последний есть не только выход за границы всякого эротизма, но и трансцендирование "за пределы сексуальности", за пределы "прямого объекта любви".[279] Эрос, как истинная любовь, делает человека творцом и, следовательно, приподнимает его "на новые ступени бытия, где воплощаются новые (Подч. мной. - А.Л.) идеи, смыслы, ценности".[280]

Различные стремления абсолютно разнокачественны и несводимы к одному какому-либо стремлению, например, сексуальному. "Святая любовь" Франциска Ассизского - не продукт эволюции сексуального влечения. "Такое объяснение есть просто неспособность видеть то качественно новое и высшее, что дается на высших ступенях, неспособность видеть новую категорию".[281]

Однако разные стремления не индифферентны друг к другу, а, напротив, "образуют систему взаимного проникновения и соподчинения".[282] В иерархической системе соподчинения низшее стремление входит в более высший комплекс, где и преображается, не переставая в то же время "быть самим собою".[283] "Хлеб и вино, - пишет Б.П.Вышеславцев, - могут лежать в основе самого высшего общения людей. Самая духовная любовь имеет своим первым требованием накормить голодного".[284]

Любой пир души зиждется на экономической основе; чтобы философствовать, необходимо жить, то есть иметь хозяйство и государство (на это обращает свое внимание Платон в своей "Политии"). Но философия есть в то же время и "новое бытие", в сравнении с любовью и голодом, в сравнении с экономикой и политикой.[285] Философия, проникнутая эросом, означает творчество, "то есть создание совершенно новой, ранее не бывшей ступени бытия ".[286] Вместе с тем необходимо отметить, что достижение данной ступени одновременно означает и смерть эроса. Ведь, встречаясь с совершенно новым, человек часто впадает в состояние транса или экстаза, вслед за которым наступает успокоение и приходит скука. Ситуация еще более обостряется, если индивидуальность совершает транс в Абсолютное. В этом случае она, вступая в противоположность к миру и воображая себя выше его, стремится к полному самоудовлетворению и, конечно же, не достигает данной цели. "Самообман заключается в этой ее мнимой возвышенности. Житейский опыт состоит в том, что она разбивается о мир и находит его более мощным, содержательным и ценным, чем она думала".[287]

Итак, в тот самый момент, когда эрос выходит на "бесконечный простор Абсолютного" (Б.П.Вышеславцев), он утрачивает свою диалектичность. Индивидуум, проникнутый чувством этой высоты, хочет наслаждаться, опираясь на одну только силу своего стремления и страсти, а не путем науки. Однако наслаждение есть осуществление желания, а значит и прекращение состояния эросности, жизни. Индивидуум, возомнивший себя на вершине Абсолюта, разбивается о мир, как прочную, жесткую и неразрывную связь вещей, отвергая тем самым путь разума и науки, теории, полной жизни и мысли. В этом плане становятся понятными следующие слова Гегеля, где он говорит о жаждущей мира индивидуальности, которая, "вместо того чтобы покинуть мертвую теорию и погрузиться в жизнь, скорее, таким образом, погрузилась только в сознание собственной безжизненности и достается себе лишь в качестве пустой и чуждой необходимости, в качестве мертвой действительности".[288]

В мире имеется много людей, стремящихся преобразовать его не в силу реформаторского таланта, а в силу повышенного сердечного влечения и самомнения. Критерий неистинности этих "законов сердца" заключается в том, что они не могут вынести действительности. Гегель удачно характеризует исправителей мира следующими словами: "Биение сердца в пользу блага человечества переходит, таким образом, в неистовства безумного самомнения, в яростные попытки сознания предохранить себя против разрушения; оно старается достигнуть этого тем, что выбрасывает из себя свою извращенность и старается созерцать и утверждать ее, как другое".[289]

Итак, последний транс, предпринимаемый эросом, есть не "нечто совсем новое", то есть "ни с чем низшим не соизмеримое", как это пытается показать Вышеславцев,[290] а "неистовства безумного самомнения", которое не желает признавать того факта, что каждый индивидуум вполне может следовать "закону своего сердца" и жить согласно своим стремлениям, желаниям и интересам, наслаждаясь жизнью, пока хватает сил. Таков извечный круговорот земной жизни, которому исправитель мира не в состоянии содействовать "законам своего сердца", поскольку конкуренция слишком велика.[291]

Движение эроса, на наш взгляд, совершается путем обнаружения и разрешения противоречий, содержащихся в нем. Данный процесс есть

д и а л е к т и к а , как самодвижущаяся "душа" всякого движения и развертывания мысли, космического и человеческого. Но было бы неверно, если бы мы вдруг, объятые силой очарования эроса, придали ему статус Всеобщего и Абсолютного, пронизывающего все и вся первоначала.

Истина состоит в том, что эрос есть процесс трансцендирования за пределы всего устоявшегося; да и философия начинается с транса, с выхода μετά τά φυσι ά.* ) Но это вовсе не означает, что всякая подлинная философия есть метафизика.[292] Когда философский эрос достигает Абсолюта или метафизики, развитие философии приостанавливается. Но и о ступенях эроса нельзя говорить как о ступенях понятий. Высшая ступень эроса не есть истина низшей и не составляет предмет стремления, хотения последней. Другими словами, эрос есть транс, но не только и не столько переход от низшего к более высокому, сколько свободное парение между ними.

Разумеется, хлеб и вино составляют основу всякого высокого общения, но и они порой не в состоянии дать желаемый результат. Для общения необходимо вдохновение , звенящий полет мысли и воображения. Ведь мысль только тогда развивается, когда завоевывает себе право не только на оформление, но и право оставаться непроявленной и скрытой.

Итак, исследование сущности эроса снова выдвигает перед нами вопрос, имеющий давнюю историю. Но необходимо при этом сразу же заметить, что исток, самое начало данного вопроса все же явно не просматривается.

Все природное и человеческое лишь тяготеет к тому, чтобы быть, то есть оно - только id quod potest esse.* ) Другими словами, вещи могут быть, а могут и не быть, могут даже не возникнуть или же, просуществовав некоторое время, исчезнуть. Подлинный эрос или диалектика не только не позволяет вещам полностью стать , то есть развернуть им все свои творческие потенции, но и предотвращает вещи от их полного растворения в ничто. Абсолютное раскрытие, как и абсолютное исчезновение - это именно то, чем так занята метафизика и что составляет ее предмет с тех пор как возникла философия. Метафизика есть тайная устремленность человеческого духа поставить много раз проблемы научно неразрешимые. Быть может, это коренится в самом нашем желании смотреть на мир по-новому. Однако перенапряженное воображение приводит к полной или частичной импотенции соображения. Само по себе стремление исследовать первые причины или начала является весьма похвальным, но если не возникнет противодействия данному стремлению, то оно и не будет таковым. Наши мысли попадут либо в прочно загерметизированное пространство, либо станут по-детски наивными.* *)

Таким образом, эрос как диалектика оказывается как бы зажатым с двух сторон : со стороны абсолютной полноты бытия и со стороны ничто. Но это и есть как раз именно то, чем так занята метафизика. Диалектика, как видим, свободно парит в пространстве, ограниченном со всех сторон метафизикой. Однако диалектика каждый раз разбивает эту скорлупу и вновь замыкается в нее, как только начинает воображать себя повелительницей нуля и бесконечности.

Известно, что сам термин "метафизика" не аристотелевский. Его происхождение случайно. Когда в I. в. до Р.Х. греческий ученый Андроник из Родоса решил упорядочить рукописи Аристотеля и вслед за группой сочинений, относящихся к физике, поместил группу трактатов, посвященных проблемам бытия и познания, то он неожиданно заметил, что все эти работы можно объединить кратким и довольно удачным термином "метафизика" (буквально "то, что после физики"). С течением времени данное понятие приобрело особый философский смысл. Им стали обозначать все высшие вопросы онтологии (учения о началах бытия вещей) и гносеологии (теории познания). Однако данный термин стал употребляться не только как термин, означающий ("первый") предмет философии. Он стал использоваться и в качестве понятия, характеризующего метод философского исследования.[293] Познание стали называть "метафизическим", если оно опирается не на чувственное созерцание, а на умозрение, на созерцание интеллектуальное. "Метафизическое" познание - это "познание сути вещей, сущностное вúдение, сущностное созерцание".[294]

Аристотель под "первой философией” или мудростью понимал науку "об определенных причинах и началах".[295] Это, говорил он, "должна быть наука, исследующая первые начала и причины".[296] Но Аристотель дает и три других определения метафизике: познание "бытия, поскольку оно бытие"; знание о субстанции; знание о Боге и сверхчувственной субстанции.

Наука о мудрости - наиболее возвышенная из всех наук, поскольку она не связана с материальными нуждами, не преследует эмпирические или практические цели. По мнению Аристотеля, философия возникла, когда "к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы".[297] Поэтому это наиболее свободная из всех наук, "ибо она одна существует ради самой себя".[298] Таким образом, заключил он, "все другие науки более необходимы, нежели она, но лучше - нет ни одной".[299]

Метафизика есть радикальнейшая необходимость ответствования на "почему это так", и особенно, на "последнее почему". Именно такой подход к метафизике и представляется нам наиболее интересным, поскольку имеет самое непосредственное отношение к человеку, как существу вопрошающему.

В "Пролегоменах ко всякой будущей метафизике, могущей возникнуть в смысле науки" И.Кант развил мысль о том, что метафизика дана уже в самой "природной способности человеческого разума".[300] Действительно, какие бы мнения нами ни высказывались относительно объективного значения метафизических суждений, вопрос о самой естественной способности к таким суждениям будет всегда оставаться открытым. Другими словами, способность к метафизическим высказываниям, с одной стороны, не должна противопоставляться здравому рассудку, а с другой, составляя часть нашего духовного родового достояния, она, вероятнее всего, не призвана к тому, чтобы стремиться исчерпать все содержание духовной природы человека целиком. Вместе с тем, Кант правильно замечает, что "естественное употребление метафизической способности нашего разума при отсутствии ограничивающей его научно-критической дисциплины запутывает нас в запредельных понятиях…"[301]

В "Пролегоменах" он, рассматривая причины существования умозрительного разума, констатирует факт абсолютной ненаполняемости "души", даже если последняя и охвачена всеми формами духовно-теоретической ("мышление") и практически-духовной ("нравственность", "эстетическое созерцание") деятельности.

Вероятнее всего, природа метафизической деятельности, связанной с созданием метафизических понятий и образов (например, "первоначало", "Абсолют", "абсолютное знание" как образ "Абсолюта"),[302] коренится в самом смысле и интересе человеческого существования. Человек, начиная свою жизнь, еще не сталкивается с проблемой своего предназначения. Но именно это, еще не наполненное вещами и процессами, его бытие, составляет нечто непередаваемое и непреходящее . Ведь человек по большому счету не связан лишь с одними изменяющимися целями, называемыми конечными, его бытие не ограничивается ими, а, напротив, обратившись к более высоким и часто невидимым для других сферам существования (к примеру, напряженная умственная деятельность и т.д.), он, как возвещают метафизики, обнаруживает "скрытое сердце" в окружающих его предметах. Однако необходимо заметить, что далеко не всякий человек способен удивляться и высказывать метафизические истины, устремляться в "небо", жить в неизвестном и таинственном мире своих грез.

Метафизическое познание, несмотря, быть может, на всю свою скрытую укорененность в человеке, не в силах дать удовлетворительного ответа на следующие вопросы: каковы те причины, согласно которым человеческий дух возвышается в своих мыслях над самим собой и видимым миром, строя различные метафизические предположения? Что неустанно побуждает его стремиться к предельным основаниям всякого знания, что даже в частные науки он привносит чувство высокой и возвышенной жизни, несовместимой с картинами нашей техногенной цивилизации? Метафизика действительно этого сделать не в состоянии. Однако, восстановленная в своем первоначальном значении мудрости или науки "об определенных причинах и началах", метафизика уподобляется гиперрефлексии, замыкающейся саму на себя. Метафизик начинает обращать свои мысли на то, почему и как он высказывает метафизические идеи, к чему это в принципе может привести, зачем это нужно, каковы границы данного процесса и т.д.

Мы полагаем, что одна из главных причин, побуждающих к метафизическому мышлению, заключается в ощущении противоречивости бытия и существования. Это ощущение заставляет нас страдать, но нельзя при этом смешивать такие понятия, как "страдание" и "несчастье". Ученый, философ или художник по-разному переживают противоречивость бытия, то есть страдают различным образом. И все же Л.Фейербах полагал, что человек нуждается в не знающем скорбей существе в состоянии наивысшего несчастья. В определенной мере это действительно так, и именно "в несчастьях людей рождается бог".[303] Вместе с тем необходимо заметить, что пребывающему в состоянии повышенной скорби человеку навряд ли будет симпатичным всякое существо (в том числе и относящееся к трансцендентному миру).

В самом метафизическом поиске первоначал и первопричин сущего очень много поэзии и скрытой гармонии, заставляющей нас страдать, любить и мечтать. Трудно поэтому согласиться с Фейербахом, когда он заявляет следующее: "Вера в потустороннее есть абсолютно не поэтическая вера". Разве трансцендентное есть только то, что диаметрально противоположно прекрасному и, следовательно, человеческому? Ведь истинно творческий человек постоянно трансцендирует, то есть выходит за пределы тех способов деятельности, которыми он занят. Настоящий физик или лирический поэт - не тот, кто строго ограничен установленными рамками и всяческого рода условностями, но тот, кто непрерывно расширяет свой кругозор, постоянно идет дальше приобретенного опыта. Конечно, нам могут возразить, что подобное трансцендирование есть трансцендирование в пределах человеческого и естественного. Однако человек создавал богов, возгораясь именно чувством трансцендентного, и данный уголок веры он стремился оставить нетронутым, что находило каждый раз отражение в чувстве невысказанного, в чувстве соприкосновения с непостижимым. Кто станет спорить с тем, что метафизическое страдание составляет источник поэзии? Кто будет отрицать позитивное значение для творчества "скорбной прелести воспоминания о том, чего больше нет? "[304] Но, как говорит Гельдерлин, "человеку так трудно поверить в смерть всего ему дорогого, и, должно быть, никто еще не шел на могилу друга без смутной надежды и вправду его там встретить".[305]

Таким образом, человек стремится, с одной стороны, к вечному и стабильному, то есть к бытию, а с другой - ценит именно редкие мгновения своего существования, истинное содержание которых нельзя никому передать и которыми невозможно ни с кем обменяться. Осознание красоты и полноты мгновения, как единства временного и вечного, выступает, на наш взгляд, в качестве одной из причин развития самой склонности метафизически мыслить.

Некоторые метафизические понятия происходят из эмпирического представления о деятеле (горшечнике и т.п.). Человек - не только приспосабливающееся, но и деятельно-конфликтующее с миром существо. Он не только закрывается от мира границами своего дома, орбитами планет, циклом "Млечного пути", но и вопрошает - "а что дальше"? Его деятельность часто оказывается скрытой не только от глаз отдельных лиц, но и целых поколений. Все это и дает основание поднять вопрос об исследовании именно тех причин, которые оказывают влияние как раз на формирование самой нашей естественной способности метафизически мыслить.

Вполне естественно, что людям практического склада эмпирические науки кажутся более дееспособными, чем отвлеченные умствования. Однако тот неоспоримый факт, что метафизика вот уже более двух тысяч лет ни на минуту не прекращает своего шествия, что она часто оказывается смыслом жизни, главным жизненным интересом многих мыслителей и даже государственных деятелей, является очевидным. Разумеется, как и всякое значительное духовное явление, метафизика может приносить не только пользу, но и вред. Утверждая приоритет знания над жизнью, противопоставляя мыслителя другим людям, она вполне может создать иллюзию реального существования трансцендентного мира и принадлежности мыслителя к этому миру. И, тем не менее, качество мыслителя как философа и человека определяет качество метафизики, а не наоборот.[306] Не от метафизики надо идти к человеку, а от человека и его диалектического существования в этом мире - к метафизике . Другими словами, способность мышления о духовных предметах нельзя отождествлять с самими этими предметами и тем более - выводить ее из них.

Метафизика, о которой мы здесь говорим, оперирует предельными универсалиями культуры, стремится обнаружить глубинные связи человека и Универсума, исследует неявное в явном, проникает в сокровенные смыслы вещей и явлений, приобщает человека к культуре осознания парадоксов бытия. Она выражает не только потребность в отвлеченном мышлении, но и потребности сердца, эмоций, нравственного и художественного чувства.

Разве не метафизично символическое искусство? Разве глубочайшие интуиции и идеи, рождающиеся в недрах жизни, не несут на себе печать определенной метафизичности? Философская (не догматическая!) метафизика развивает и продолжает диалектику нашей жизни и практики, причем продолжает специфически. Такая метафизика интересуется, прежде всего, самой человеческой способностью жить как бы в разных "мирах".[307] Ведь человек всем существом своим устремлен к никогда еще не бывшему, к красоте, превосходящей обычное понимание (в этом заключена как раз природа эроса). Насколько в этом плане метафизика окажется вообще полезной для человечества? Вот вопрос, который еще предстоит разрешить.

Виновата ли метафизика в том, что она не в силах воздействовать явным и универсальным способом на социум? Ее время, как нам думается, еще впереди. Одна из главных трудностей в утверждении метафизики как сущностной силы человека заключается в преодолении сугубо эмпирического образа мышления. Метафизика не есть голое отвлечение от интересов человека и в этом смысле она вовсе не бескорыстна. Но ее корысть благородна и идеальна. Она стремится познать сущность рядового человека в его связи с космосом, познать объективный интерес всего человечества, совпадающий с интересами развития ценности и свободы личности.

Итак, в самой естественной склонности человека есть нечто, что побуждает его к метафизическим исследованиям. Если бы человек вовсе оставил всякого рода метафизические изыскания, опасаясь ложной метафизики, то это было бы, утверждает Кант, "так же невероятно, как и то, чтобы мы когда-нибудь совсем перестали дышать из опасения вдыхать дурной воздух. Всегда и у каждого мыслящего человека будет метафизика и при недостатке общего мерила у каждого на свой лад".[308]

Страсть к метафизике произрастает из самой творческой природы человека. Эта творческая сущность есть такое недоступное бытие, приблизившись к которому мышление отказывается от всякого Prius* ), а тем самым и от самого себя. Это, предшествующее всякому мышлению, творчество, бытие , есть в-себе-сущее. Оно существует как бы прежде себя самого, то есть его необходимость определяется не его природой, а только чистой деятельностью, то есть чем-то слепо, случайно существующим.

Случай и случайное, говорит Аристотель, "бывают у тех [существ], которым присущи счастье и вообще [практическая] деятельность".[309] Ведь то, "что не может действовать, не может и произвести чего-либо случайного", не обладает "способностью выбора".[310] Такую деятельность можно еще представить и в качестве того, что прежде не знало своей возможной противоположности. Так, если мне необходимо совершить выбор между +А и –А и я решаюсь выбрать +А, то это будет, разумеется, результатом моего воления. Но если я выбираю +А без желания, то –А навсегда не исключается; оно может проявиться несколько позднее.[311]

Итак, умение хорошо мыслить заключается не в том, чтобы, вообразив себе некую необходимость и высшую сущность, без содействия которой невозможно жить, расширить посредством нее свое знание о трансцендентном мире, а в том, чтобы приблизить по возможности весь человеческий опыт "к его завершенности в нем самом".[312] Кант в связи с этим указывает на следующее, пытаясь различить понятия "трансцендентное" и "трансцендентальное": "Мое место - плодотворная глубина опыта, и слово трансцендентальное , … означает не то, что выходит за пределы всякого опыта, а то, что ему (a priori) предшествует, но лишь затем, чтобы сделать возможным опытное познание. Когда эти понятия перехватывают за опыт, тогда их употребление называется трансцендентным и отличается от имманентного, то есть от ограниченного опытного употребления".[313]

Данное замечание проливает дополнительный свет и на рассматриваемую здесь проблему. A priori предшествующее всякому опыту, очевидно, можно истолковать как "то, что обладает свободой действовать и не действовать", как "то, что в бытии владеет собой и остается сущим даже и тогда, когда оно не обнаруживает себя".[314] Здесь, следовательно, диалектика в самом сущем.

Сущее можно истолковать как абсолютную эросность . Склонности, импульсы, естественные желания возникают спонтанно, предшествуя всем доступным нам формам эроса. "Не грешно желать женщину, - говорит Абеляр, - но грешно подыгрывать инстинктам; сексуальное желание не грех, но достойно осуждения согласие, данное вожделению".[315] Человек часто судит по тому, что лежит на поверхности и не затрудняет себя вопросом о том, чтó за тем или иным действием скрывается, не видит, что действию предшествует побуждение. Величие Бога, по мнению Абеляра, как раз и состоит в том, что он знает не столько действия, сколько, возникший путем generatio primitiva* ) дух, дух-движитель поступков, то есть по справедливости оценивая наши намерения и нашу степень вины.[316] Другими словами, истинный эрос, образуя внутреннее пространство духа, есть Prius себя самого. Он как бы сам себя предвосхищает и в данном плане есть подлинная альтернатива тезису и антитезису антиномий, сформулированных в третьей главе. Эрос, диалектика, глубоко запрятаны в междумирьях антиномий; но это не означает, что они есть нечто слабое и презренное, ничего никому не дарящее и ничего не делающее, а только то, что философия, опираясь на них, должна расширить свои познавательные потенции, оставляя как можно меньше места для сферы сверхъестественного , а, следовательно, и для догматической метафизики.

Однако возможности одной только рационалистической диалектики не так уж беспредельны. Часто возникают ситуации, когда само безусловное ставится под вопрос. Да и философия одна не в состоянии обосновать высшее предназначение человека . Ведь каждый ход разума подчиняется, в конечном счете, закону абстракции. Отсюда и возникли различные формы той диалектики, которая имеет самый непосредственный выход в философский иррационализм как ХIX-ого, так ХХ-ого столетий.

Особое место в этом плане занимают "диалектические искания" марбургской школы неокантианства. В неокантианстве диалектические мотивы, строго говоря, проистекали из двух источников, берущих свое начало от философии Канта. Первый - это сам "трансцендентальный метод" или "такой способ рассмотрения, который исходит не из предметов, а из нашего способа познания предметов".[317] Другой источник - это кантианское учение о "трансцендентальной диалектике", развитое в "Критике чистого разума".

Как марбургская, так и баденская школы неокантианства, лишь продвигаются к диалектике. Так, Г.Коэн отстаивает тот тезис, согласно которому предмет существует и обосновывается исключительно в познании. Тем самым, замечает Генрих Леви, "оказывается в забросе вещь в себе - как нечто, находящееся вне пределов познания".[318] Такая постановка вопроса неизбежно приводит к принципу монизма, к выведению из логического принципа познания не только формы, но и содержания теоретического знания (именно этим занимался как раз Фихте). Г.Коэн, таким образом, отстаивает идею беспредпосылочного мышления , пребывающего в своей собственной, им же самим порождаемой стихии. В результате он приходит практически к тем результатам, которые были получены творцами немецкой идеалистической диалектики.

Отметим и то обстоятельство, что коэновская критика гегелевской "диалектики противоположностей" весьма похожа на "диалектику различий" Б.Кроче. И бытие, и ничто, и бывание оказываются при этом равноправными участниками в конструкции предметности, непротиворечивыми моментами одной и той же потенции познания и бытия.

Кроче, разрабатывая "диалектику различий", исходит прежде всего из осознания фундаментального противоречия - противоречия между идеальным и реальным, эмпирически-чувственным. Данное противоречие, по его мнению, неразрешимо вообще, если в классическую триаду, так называемых, "вечных ценностей" не ввести четвертый член, "который есть Полезное (экономное)".[319] Итак, триада должна быть расширена в тетраду. Но Кроче сразу же столкнулся с новой трудностью. Ему предстояло вывести идеалы Истинного, Доброго и Прекрасного из единого основания - материальной жизни общества, что, по убеждению марксистов, невозможно было осуществить иначе, как на путях материалистического монизма. Плюс ко всему материалистическая дедукция идеалов из принципа "Пользы" была чревата также утратой качественного своеобразия различных сфер духовной деятельности. Поэтому Кроче ничего другого не оставалось сделать, как приписать духовную природу самому "принципу экономии".

Но самая главная причина неприятия Кроче "диалектики противоположностей" состояла, на наш взгляд, в том, что в противном случае пришлось бы вернуться не к Канту, а к Гегелю, который требует последовательного выведения различных сфер человеческой деятельности из единого принципа. Марксистский монизм также, по убеждению Кроче, сохраняет непреодолимый рудимент "гегелевского пантологизма". Данный рудимент проявляется и в марксистском понимании "хода истории по заранее предустановленному плану",[320] что лишь варьирует "гегелевскую философию истории".[321] Однако заметим, что это в гораздо большей мере специфично для гегельянства, чем для марксизма. "Гегелевская философия истории, - замечает В.А.Малинин, - является фактически лишь историей гегелевского уразумения мировой истории".[322] Маркс же, напротив, ставит глобальную задачу создать вместо абстрактной истории "истинную естественную историю человека".[323]

Маркс, критикуя гегелевскую идеалистическую диалектику, а также ее различные вариации (в том числе и в лице Б.Бауэра), обращает внимание на недопустимость смешения "политической" эмансипации с "человеческой".[324] Данное замечание весьма существенно. Освобождение человека не решается только политическими или экономическими средствами. Оно включает в себя и освобождение "родовой сущности человека" - как его природы, так и его духовного родового достояния,[325] всех его сущностных сил, включая сюда любовь, эрос , всегда восходящий к некой объективной силе и имеющий объективное значение.

Надо сказать, что эрос, как космическая потенция, пронизывает все многообразие различных миров универсума. И все же следует учитывать то, что эти миры различны. Так, не следует проводить прямой аналогии между эросом политическим, или национальным, и эросом в сексуальном смысле.[326] П.Б.Струве пишет, обращая в связи с этим свое внимание на тот момент, что политический эрос "вовсе и не замыкается в узкие рамки того, что обычно называется политикой. Он относится ко всему культурно-национальному бытию народа как особой сверхиндивидуальной и в то же время отнюдь не безличной силы".[327] Это бытие народа, а также нации, которая всегда стремится к государственному оформлению, отнимает, тем не менее, у эроса, как чистой потенции , его власть над самим собой и по мере того, как в государственной жизни начинает преобладать нечто техническое, этот чисто творческий эрос постепенно закостеневает. Когда техническое в человеческом существовании начинает брать верх, на первое место выдвигаются именно вопросы метафизики. Все, как будто сговорившись, берутся рассуждать о сменяющих друг друга человеческих поколениях, о почтении к предкам, которых никогда не видели, о любви к потомкам, которых, быть может, никогда не дано увидеть, о некой "высшей религиозной связи", без которой человек якобы коснеет, о духовном общении и единении с близкими и дальними, наконец, о божественно-космическом значении государства и государя, состоящем в обуздании зверской и изуверской природы человека, короче говоря, почти каждый, признавая несовершенство сегодняшнего дня, хочет считать себя компетентным в метафизике. А на деле метафизическая пропасть, разделяющая людей на уровне конкретных отношений, неизбежно рождает диалектику конфликта. Все жаждут при этом сверхчеловеческого "Мы", идеала, в котором интерсубъективная тотальность осознала бы себя в качестве объединенной субъективности. Но все это - пустые мечтания, порожденные доведением до метафизического Абсолюта фрагментарных переживаний. Человек не должен стремиться ни к трансцендированию другого , что неизбежно приводит к взнуздыванию воли и усилению технократического, тоталитарного духа, ни к трансцендированию самого себя, что как раз совершается в актах любви, приводящих к превращению любви в опасный идол. Сущность отношений между людьми - не метафизическое бытие, а диалектика, беспрестанное развитие, вечно меняющиеся местами вопрос и ответ.

ГЛАВА VI . ДИАЛЕКТИКА КАК СУЩЕСТВЕННАЯ

ЧАСТЬ МЕТАФИЗИКИ

Теперь, наконец, мы достигли того пункта, где должны сойтись оба предельных термина, между которыми до сих пор разворачивалось все наше исследование: любовь и дух, душевное и духовное, бытие как сущность и бытие как чистое долженствование. Данная противоположность уже оказалась нами снятой в понятии чистого творческого эроса, как свободного парения между бытием и небытием и, следовательно, как нечто самодвижущегося . Но, отыскав такое решение, мы продолжаем, тем не менее, все еще оставаться в пределах философии абстракции, которая рассматривает эрос как нечто субстанциальное , как тождество духовного и материального, идеального и реального, приходя, в конечном счете, к тому выводу, что эрос есть то, что положено самими противоположностями : реальным и идеальным, любовью и духом. Но если эрос есть самоположенное данных противоположностей, то он в них и растворяется .

В таком случае мы получаем любовь как эрос и дух, пронизанный эросностью. Противоречие устраняется, а тем самым исчезает и всякое развитие, диалектика.

Учитывая все вышесказанное, ход нашего изложения должен быть таким: правомерно было бы признать данное единство противоположностей полагающим противоположности . Ведь "то, что полагает противоположности, должно иметь силу удерживать эти противоположности в себе в качестве противоречия".[328] Творческий эрос обладает, на наш взгляд, именно такой силой. Он показывает, что ни бытие как таковое, ни небытие не имеют никакой ценности; ценность имеет только то, что представляет собой усилие быть , то есть внутреннюю силу бытия, исток бытия . Эрос много больше, чем само бытие. Эрос не позволяет сущим вещам изнурить себя в бытии, так чтобы они перестали являться источником существования.

Эрос есть нечто конкретное и потому может выступать в качестве истинного начала философии. Философия не может начать с любви, поскольку последняя означает конец, то есть то, что составляет результат нашего мышления и опыта. Она не может начать и с духа, поскольку подлинное начало "есть лишь там, где есть то, что не должно быть непосредственно ради себя самого . Начало не может быть тем, что должно быть, ибо тогда это уже не начало, а конец".[329] Дух, как конец всего движения, "есть долженствующее быть "[330] , и как таковой, он означает истинный конец. Дух имеет "определенное отношение и к можествованию быть, поскольку последнее стоит на его пути как иное, прежде которого оно само быть не может".[331]

Напротив, эрос превосходит все то, что только может быть. Он имеет свободную природу, которая абсолютно не занята самой собой, которой нет до себя никакого дела. Эрос совершенно свободен от себя и поэтому дает свободу всему остальному. В отличие от субстанциального начала, которое занято самим собой, он находится в определенном отношении ко всем субстанциям. Человек ощущает себя человеком только тогда, когда творит. Но добродетельный человек творит не все, что мог бы сотворить. Он ограничивает свою деятельность, поскольку ничем не ограниченная активность в конце концов всегда потерпит крах. "С чисто человеческой точки зрения, - говорит Шеллинг, -ограниченное, конечно же, представляется лучшим, а неограниченное менее благим, поскольку всякий человек может существовать только благодаря ограниченному, а всяк считает для себя лучшим существовать, чем не существовать".[332]

Любовь именно потому ущербна, что ничем не ограничена. Это - бытие, как бы положенное за его собственную границу. Иного мнения придерживается В.В.Розанов, который стремился освободить любовь от всяких запретов и ограничений, а тем самым и преодолеть ее ущербность. Христианство, по его мнению, есть отрицательная религия, которая держится исключительно на последних. Христиане отказались, по его убеждению, от того мистического эротизма, которым пропитана культура и религия семитского Востока.[333]

Однако следует учесть тот момент, что мистику отличает стремление к иррациональному, которое жаждет освободиться от рационального. Под мистическим, если оно присутствует в какой-либо философской системе, можно понимать только нечто непонятное. Поэтому следует проявлять осторожность по отношению к мистическим системам. Можно и нужно стремиться к темному, дабы отыскать основу любви в глубинах нашего "Я", но следует все же помнить о том, как трудно бывает выпутаться из этих глубин. Однако, выбравшись обратно на свет, мы ровным счетом ничего не теряем, а, напротив, приобретаем многое.

В противоположность требованиям христианской религии В.В.Розанов двигался назад, к глубокой древности, благословляя половую любовь как вечный источник жизни. Но, провозглашая силу и ничем не ограниченную мощь родовой любви, он вступал, тем самым, в известный антагонизм к русской философии (Вл.Соловьев, Н.Бердяев и другие), которая стремилась рассматривать любовь в плане проявления личностного начала. Любовь, по мнению Н.Бердяева, пробуждает в человеке индивидуальность, а тем самым предполагает преодоление личностью родового, биологического начала. Напротив, для Розанова любовь - это стихийный зов первобытного начала, дух, как постоянное и непрерывное стремление быть, то есть первая космическая потенция (если следовать принятым нами выше обозначениям).

Бердяев открывает новые философские грани в исследовании природы любви. Он развивает мысль о том, что любовь есть творческий акт. Но при этом он отталкивается от представления об андрогинизме (всякая личность содержит смутные представления о своей былой целостности). В "Смысле творчества" он подробным образом обосновывает мысль о том, что любовь трагична по своей природе. Но трагедия, по его мнению, заложена в непреодолимой разделенности мужского и женского начал. Женщина ближе к природе, пол для нее - вся ее жизнь; напротив, в мужчине пол менее всего дифференцирован, так что связанные с этим любовные переживания имеют в его жизни гораздо меньшее место.[334]

Это - неверная точка зрения. Разделенность на мужское и женское полагает творчество. Андрогинизм же есть самоположенное этих противоположностей и поэтому он растворяется в них. Развивая мысль о том, что андрогинизм "есть богоподобие человека,его сверхприродное восхождение"[335] , Бердяев не замечает, что это "сверхприродное"он только нивелирует до состояния жуткой отчужденности мужского и женского начал. Да и навряд ли мы приблизимся к истине, если будем заниматься достраиванием в себе женской или мужской природ?!

В пользу правильности развитого нами подхода, суть которого состоит в разделении понятий эроса, любви и духа, говорит и то, что, с одной стороны, Бердяев верно обращает свое внимание на соединение ценностей любви и свободы, а с другой их смешивает, вводя понятие "любви-эроса". Например, он пишет следующее: "Два процесса необходимы, когда ставится тема пола и любви-эроса: внешнее освобождение от гнета и рабства общества и авторитарного понимания семьи и внутренняя аскеза, без которой человек делается рабом самого себя и своей низшей природы. Все типы любви могут стать рабством и пленом человека -и любовь-эрос, и любовь-жалость (например, кн. Мышкин у Достоевского). Но любовь-эрос должна быть соединена с любовью-жалостью, иначе она делается поработителем".[336] Но ведь эрос - это и есть свобода , звенящая свобода, то, что свободно парит между бытием и небытием, между духом, как тем, что стремится к бытию, и любовью, как тем, что не выдерживает полноты бытия. Разве не пал человек от того, что пожелал в своей любви быть точно таким же, как Бог? Человек всегда стремился построить рай на земле, но всякий раз эта потенция вновь и вновь разлеталась на части. Из этого можно сделать только один единственный вывод: дает блаженство не любовь, а эрос; не метафизика, а диалектика.

К раскрытию идеала любви ближе всего, на наш взгляд, подошел Л.П.Карсавин. По его убеждению, идеал любви является "двуединством духа и тела, наслаждения и разумного ограничения, разума и чувства, мужественности и женственности - в их живой диалектике (Подч. мной - А.Л.) рождается творческая сила бытия".[337] В этом определении мы достигаем конечной цели настоящего исследования, а именно понятия свободного единства противоположностей, понятия чистой свободы. Сущность этой свободы состоит не в самополагании (андрогин только и делает, что сам себя полагает), а в полагании иного, еще никогда не бывшего . "Мы ведь вообще часто видим, - говорит Шеллинг, - что чем выше стоит некое существо, тем более оно выходит из себя самого, а чем существо ограниченнее, тем менее оно отходит от себя и приходит к другому".[338] К этому следует добавить и следующее: плохой художник делает предметом своего творчества лишь самого себя. Напротив, потому-то так и "восхваляется объективность , например, объективность Гомера, о котором один древний ценитель вполне справедливо сказал, что произведения этого божественного поэта вызывают повсюду такое восхищение, что люди почти забывают о его личности".[339]

Мы забываем о самих себе, когда бываем охвачены эросом. Последний, таким образом, по своей природе объективен. Положенное эросом бытие есть бытие пред-положенное, и оно раскрывается только в акте творчества. Без полагания этого бытия эрос не был бы эросом. Но при этом следует учитывать и тот момент, что свобода распознается не в бытии, а в небытии. Желание, как долженствование, не делает нас самостоятельными. Эрос, напротив, велик тем, что скрывает, и в этом плане он означает возможность не быть. Данный факт свидетельствует в пользу его самостоятельности, которая раскрывается лишь в творческом процессе.

Однако следует пойти немного дальше и постепенно убедиться в том, что эрос есть нечто высшее, нечто такое, что должно быть обозначено как до конца непостижимый и первичный факт. Эрос есть то, что только существует , но вовсе не то, что исключительно необходимо. Это - некая безосновность, чистый случай, темное, слепое и неразумное существование. И, тем не менее, в данном существовании должна заключаться возможность более прекрасного и совершенного, которая существует лишь в виде смутного влечения, или неосознаваемого стремления. Как не вспомнить здесь широко известных слов Владимира Соловьева:

"Свет из тьмы! Над черной глыбой

вознестися не могли бы

лики роз твоих,

если б в сумрачное лоно

не вливался погруженный

темный корень их".

Признание эроса в качестве нечто темного и неосознанного, хотя и побуждает нас к дальнейшему исследованию, но отнюдь не позволяет еще коснуться истинного источника движения. Да, эрос, как слепое бытие, означает начало космического движения. Небесные тела, не избежавшие этого бытия, пребывают в постоянном стремлении вырваться из-под власти некой силы, которую нам предстоит еще анализировать, но как бы удерживаются данным бытием, от которого они стремятся отдалиться. Именно поэтому они и беспрестанно движутся, стремясь занять более высокое положение в универсуме, но тщетно, поскольку их движение совершается по кругу. "Поскольку все различия между вещами, - утверждает Шеллинг, - определяются тем, в какой мере они избежали слепого бытия, постольку самая совершенная тварь должна быть и наиболее виновной".[340] Это - великое положение, делающее возможной науку об эросе! Эрос есть истинный центр, вокруг которого вращается все живое, но от которого в то же время и постепенно отдаляется. Прав Маркузе, когда развивает мысль о том, что история современной цивилизации есть история подавления чувственного человека. Однако его стремление с помощью идей Фрейда выйти на более фундаментальный пласт осмысления человеческого бытия является все же ошибочным, ибо нельзя избежать социального уровня, вопроса об осуществлении им же указываемых мер.[341] К тому же между сексуальностью и эросом существует такая большая разница, что говорить о качественной трансформации сексуальности в Эрос следует cum grano salis.*

Итак, с одной стороны, эрос есть нечто темное, некая неразумная основа нашего существования. Однако, с другой стороны, стремление этой основы направлено ни на что другое, кроме мира абсолютных ценностей. Утонченные умы могут рассматривать данное противоречие более детально, но мы должны от этого отказаться, ибо мудрость заключается не в том, чтобы освободиться от этого противоречия, а в том, чтобы всеми силами удержать его. Осуществить это можно лишь при одном единственном условии: необходимо, чтобы неразумная сила открылась самой себе .

Данное стремление есть стремление к самообъективированию эроса. Таким путем оно постоянно порождает в Абсолюте его самообнаружение, а последнее и есть то, что Я.Бёме называл софией, разумом или высшей мудростью. Таким образом, к эросу, как к слепому и неразумному существованию, присоединяется разум. В результате из противоположности между разумом и эросом, между духом и неосознанным стремлением к Абсолюту, возникает мир.

Однако и в "разуме, - замечает С.Н.Булгаков, - есть нечто, принадлежащее смерти… В нем смертно как раз то, что делает его логическим, трансцендентальным, дискурсивным, но, конечно, бессмертен его софийный корень, находящийся в общей связности мышления-бытия… В разуме подлежит вечности все софийное в нем, но подлежит смерти то, что вне или антисофийно, то есть Канто-Лапласовский или Фихте-Гегелевский разум".[342]

Такого рода высказывания являются, мягко говоря, слишком сильными. Трансцендентальные системы Канта и Фихте составили эпоху в философии, обеспечив ее продвижение вперед. Если говорить о Фихте, то он явился создателем именно такой науки разума, которую, хотя и критически, но достаточно высоко оценивали даже те, кто не разделял или частично разделял ее основные принципы. Например, Шеллинг утверждал следующее: "Разум познал себя в качестве … субстанциальной сущности и в своем сквозном шествии дошел до конечной точки, которая в действительности была его отправной точкой (поскольку он постигает ее в конце как в сущности), и постольку он действительно осознавал себя в качестве всего бытия, то есть всех способов бытия сущности. Через это философский рационализм пришел к завершению и окончанию в себе самом; задача чистой науки разума была выполнена полностью".[343] При этом следует учитывать следующее. Философия есть, пожалуй, единственная наука, которая сама образует свой предмет, сама себя исследует. Однако в поисках своего предмета она не в состоянии наперед ничего отбросить, а, напротив, должна пройти через все возможные предметы, дабы приблизиться к тому, что составляет ее собственный предмет. Но она способна на это лишь в том случае, если исходит из непосредственного содержания разума. Она отталкивается от того вопроса, каким образом из чистой возможности всего осуществляется переход в бытие, причем таким образом, что все предыдущее выступает в качестве эстафеты для последующего. Как видим, наука о разуме (или о чистом мышлении) добирается до самого последнего основания, переступив через которое, она более не может продолжаться, и которое становится неразличимым, поскольку, с одной стороны, не переходит в бытие, а с другой - и не находится вне бытия. Но это есть как раз то, что является непознаваемым в этой науке, непроницаемым для нее, эросом , как чистой потенцией быть и не быть.

Философия не в состоянии, на наш взгляд, оставить это начало совершенно непознаваемым, но в то же время не в состоянии и передать его другой науке, существующей вне ее. На этом пункте заканчивается ее функция выступать в роли науки наук. Ее своеобразие заключается в том, чтобы вкладывать действительное знание не в себя, а в другие науки, в которые она, вне всякого сомнения, включается.

Стремясь к тому метафизическому эросу и определяя его как необходимо познаваемое, диалектическая философия больше не выступает как чисто рациональная наука, а, напротив, активно стремится к тому, чтобы по возможности как можно быстрее отыскать диалектику в самом метафизическом знании.

Итак, отныне видимость абсолютной противоположности рационалистической диалектики и метафизики постепенно исчезает. Первая является философией лишь постольку, поскольку полагает вторую. Тем самым она не должна утрачивать своего самостоятельного значения и опускаться до того, чтобы становиться введением в софийную философию, о которой так много говорит С.Н.Булгаков.

Иррациональная наука могла бы начаться сама по себе, поскольку исходит из абсолютного начала. Но она сможет это сделать, если поставит перед собой рациональную. Однако всегда следует помнить о том, что рациональная философия постигается только посредством более глубокого понимания иррациональной. Но, может, окажется признанным иное толкование, а именно то, что истинный эрос жив лишь в развитии человеческого духа? Это признание особенно направлено против того, кто хотел бы с помощью одной рациональной философии достичь идеи эроса. Однако следует всегда помнить о том, что рациональная система всегда имеет границы, за пределами которых начинается сфера иррационального. Мыслители часто ограничиваются анализом познавательного процесса. При этом они воображают, что с познанием будет легче управиться, чем с жизнью. Однако поиск на основе познания простого пути в бытие - это иллюзия.

Итак, что же означает, по Булгакову, подняться над фихтевским разумом? В чем он видит "софийный корень" разума, не подлежащий уничтожению в будущем одухотворенном мире? Разумеется, не в логических понятиях, а в самом эросе, окрыляющем душу и поднимающем ее к умному видению софии, мира вечных идей.[344]

Данный эрос есть своего рода амальгама плотиновского экстаза, позволяющего человеку подняться над всем сущим, а значит, и над умом. С одной стороны, софия объявляется Булгаковым самим "царством идей", а с другой - представляет собой бессознательно-эротическое начало мира, материю, μγ őν, так что дионисийские мистерии, служившие для Ницше символом языческого культа плоти и страсти, вводятся теперь в качестве культа "вечной женственности" в сердцевину христианской религии.[345]

Если развивать эти мысли дальше, то можно сделать следующий вывод: коль скоро эрос оказывается выше разума, то искусство должно подняться над философией. Ведь софия, утверждает Булгаков, открывается в мире как красота. Поэтому "искусство прямее и непосредственнее, чем философия, знает Софию. Если религия есть прямое самосвидетельство и самодоказательство Бога, то искусство, или, шире, красота есть самодоказательство Софии".[346]

Здесь отчетливо прослеживаются романтические корни софиологической метафизики: убеждение в превосходстве вдохновения над мыслью, культ художника и гениальности, воображения как способности творческой, а, следовательно, "окрыленно-эротической".

Булгаковская критика разума как способности дискурсивной, противопоставление разума и интуиции, позволяет заключить, что все это также было характерно для романтизма.

Теперь мы, наконец, достигли вопроса, ради которого стоит философствовать дальше. Природу эроса невозможно понять, если остаться в пределах противоположности между философией разума и философией жизни, между философией духа и философией души. Шеллинг верно замечает, что из "напряжения между душой (Gemüthes) и духом исходят все трагические явления, ибо они как раз таки должны быть в единстве".[347] И примат этического над эстетическим, ни примат эстетики над моралью не могут выступать в качестве критерия культурного развития. Теперь, если продолжить эту мысль дальше, вводя ее в контекст исследуемой нами проблемы, то можно заключить, что подлинное осмысление эроса , как внутренней диалектики жизни , возможно не на пути постулирования слабости и ограниченности разума. В то же время нельзя и абсолютизировать последний, превращая его в икону. Разум, как верно замечает Шеллинг, "есть принцип равенства, а принцип неравенства - это рассудок. Разум принадлежит народу, рассудок - достояние царей; в разуме нельзя отказать никому, в рассудке - очень многим".[348]

Когда Булгаков ставит на место Логоса Эрос, то он умаляет значение не только разума, но и рассудка. Место любви духовной занимает любовь чувственная, так что эротическое начало пронизывает всю божественную жизнь, а тайна творения подменяется мистерией зачатия-рождения. Однако не все так просто! Ни голый рационализм, ни чистый иррационализм не могут претендовать на звание философии. Последняя должна отталкиваться прежде всего от рассудка, от здравомыслия, чтобы стать могилой для всех иллюзий.

Перечислим наиболее опасные из них: 1) вера в противоположность мыслящего духа и плоти вообще; 2) вера в телесность идей; 3) вера в одухотворяющую весь мир силу любви. Подробное рассмотрение каждой из этих иллюзий составило бы текст в несколько томов. Мы же пытаемся увидеть всю проблему в целом, выделяя и специально исследуя такие три космические потенции, как дух , любовь и эрос .

Анализ проблемы духовного мира субъекта сначала требует разделения последнего на составные части. Это осуществляет рассудок. Сообразуясь с рассудком, необходимо констатировать следующее: дух есть прежде всего проявление волевого начала (сильный духом - это сильный волей), любовь означает человеческую душу, которая иной раз так переполняется чувствами, что разрывается на части; наконец, эрос - это жажда непрерывного самосовершенствования, восхождение к миру абсолютных ценностей, постоянная неудовлетворенность достигнутым. Следовательно, он как бы мечется между любовью и духом, свободно парит между бытием-долженствованием и тем, что стремится не быть. Так, в работе "Жизненная драма Платона" Вл.Соловьев прямо приходит к выводу о том, что Платон не выдержал своего светлого идеализма до конца, и вообще человек не может "исполнить свое назначение … одною силой ума, гения и нравственной воли…"[349] Платон всеми силами своего интеллекта и воли стремился достичь цветущего берега Божественной любви, но его творческая потенция разлетелась на части, как только он попытался остаться в границах этой любви. Любовь - это страшная сила не быть. Поэтому счастлив тот, кто не сразу достигает ее берегов. Блажен тот, кто отправляется к ней под парусом эроса, под парусом играющей мудрости, любуясь на которую, мы распознаем истинное творчество и последовательную череду мелькающих перед нами времен.

Самая большая радость для эроса - это быть с человеком, быть с будущим человеческим родом. В эросе все исполнено смысла и значения. Это - никогда не погибающая диалектика , диалектика, пронизывающая сам поиск первоначал, то есть все человеческое стремление к метафизике.

Итак, мы постепенно достигли того, к чему так прилежно стремились, достигли главного вывода всего исследования: диалектика есть существенная часть метафизики, если под последней понимать мудрость как науку "об определенных причинах и началах".[350] Метафизика как учение о началах и причинах всего сущего (определение метафизики мы берем в смысле "первой философии", то есть так, как это делал Аристотель) заключает в себе диалектику. Однако такое решение предполагает целый ряд существенных оговорок.

1. Мы исходили в своем построении философии любви не из трансцендентной, а из трансцендентальной теории эроса, которую развивали, отталкиваясь от философских систем Фихте и Шеллинга.

2. Взяв за основу шеллингово учение о потенциях, мы его существенным образом переработали в том плане, что до конца попытались учесть творческий потенциал, содержащийся в "наукоучении" Фихте. Так, если Шеллинг главным образом мучается над тем, что придумывает "магические формулы, при помощи которых … вызывает дух "[351] , то для нас дух есть нечто естественное. Он означает присущее человеку стремление к лучшему будущему, к равенству и справедливости. Следовательно, он есть потенция разумного познания.

3. "Вторую потенцию" Шеллинга, которая есть "тяготеющее к небытию", мы обозначили потенцией любви , которую впервые анализировали не только в качестве созидающей мир комической силы, но и в качестве силы деструктивной, силы, разрывающей мир и человека на части.

4. Наконец, наиболее существенное изменение, которое было внесено нами в систему позднего Шеллинга, заключалось в том, что на месте третьей, глубоко вымученной потенции, оказался творческий эрос, который не надо вызывать с помощью никаких заклинаний и который представляет собой космическую и творчески-конструктивную силу.

* * *

Диалектика, таким образом, оказывается как бы изначально заложенной в самом космическом универсуме. На его границах приходят в самое тесное соприкосновение метафизика и мистика, дух и любовь, как две самые главные вселенские силы, побуждающие космос и человека, с одной стороны, стремиться к гармонии и целостности (дух), а с другой - не позволяющие этой гармонии осуществиться до конца, неуклонно опускающие ее в Тартар (любовь).

Но даже на границах природа должна быть прекрасной. Прекрасен чистый дух диалектики, пронизывающий весь универсум. Через весь универсум осуществляется напряжение потенций. Однако следует учесть, что в духе и в любви эрос обретает ту реальную почву, на которой он все, содержащееся в качестве чистой возможности, претворяет в действительность.

Эрос есть то, что совершенно не занято самим собой. Вечно быть занятым собой, мыслить только самого себя - это такая чудовищная ноша, которую никогда не взвалил бы на себя ни один смертный. Мы счастливы лишь тогда, когда творим, охваченные эросом.

ПРИЛОЖЕНИЕ

ФИЛОСОФИЯ ЛЮБВИ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Адресованное научному работнику и самому широкому читателю, настоящее приложение к моей книге "Идея метакритики "чистой" любви (Философское введение в проблему соотношения диалектики и метафизики)" развивает не только ее отдельные идеи, но и идет несколько дальше в направлении более глубокого изучения проблем любви, духа, свободы и творческого эроса. В приложении представлены некоторые сочинения основных участников моей школы, объединившихся вокруг трансцендентальной философии И.Г.Фихте. Вместе с тем вдумчивый читатель обнаружит там и труды, написанные независимыми от Фихтевского общества авторами. Философия, ориентирующаяся на служение общечеловеческим ценностям, должна быть плюралистичной. Ведь она - свободное убеждение, и всякий, кто ею занимается, должен исходить прежде всего из потребностей своего сердца и духа.

Аркадий Лукьянов

29 ноября 2000 г.

Файзуллин А.Ф. (Уфа)

КРАСОТА КАК ИСТОЧНИК ЛЮБВИ

В своей книге "Основы истории и философии религий. Том 1. Дохристианский период" А.В.Лукьянов развивает мысль о том, что "истинная красота есть подлинный приют любви".[352] Признавая правильность этого положения, нам бы хотелось порассуждать здесь о том, что красота - это не только "приют", но и источник любви.

Понятно, что это более сильное утверждение. Однако именно созерцание красоты заставляет вспыхнуть любовь, которая, как пишет И.С.Нарский, "ведет людей к добру и благожелательности, особенно развивающейся в отношениях дружбы".[353] При этом, конечно, речь идет об одухотворенной красоте, а не только об одном рассудительном разуме. Одухотворенная красота представляет, на наш взгляд, глубинный уровень эстетической культуры, которая преодолевает раскол между сообществами людей, играет незаменимую роль в объединении человечества средствами искусства, которое воспитывает и возвышает человека. "В прекрасной душе чувственность и разум, долги влечение находятся в гармонии, и грация - показатель этой гармонии в явлениях".[354] Грация - это непроизвольность. Истинная красота так же непроизвольна и непреднамеренна, как и любовь.

Развитое эстетическое чувство с его принципом красоты позволяет верно схватить образ "целого", до того, как будут "проверены алгеброй" все частности и детали этого "целого", до того, как это конкретное живое целое будет воспроизведено в мышлении в форме логически развитой системы абстракций.[355] Об этом, в принципе, писал и Ф.Шиллер:

"К целому вечно стремись; но если ты сам не сумеешь

Целым стать, то сумей в целом остаться звеном".[356]

Ориентация именно на грацию не позволяет нам раствориться в своей безудержной любви к абсолютной целостности. Человек должен понимать, что абсолютной гармонии никогда ему не достичь. Жизнь человека слишком хрупка для того, чтобы суметь выдержать до конца давление абсолютной целостности. Если в "целом" мы останемся даже слабым "звеном", а не растворимся в противоположностях целого и части, бесконечного и конечного, то и это уже большая победа.

"С целым в единстве живи, не сливаясь в единое с целым,

Ум - единение с ним, сердце - единство дает.

Ум - это целого глас, но личность твоя - это сердце,

Благо тебе, если ум в сердце пребудет твоем".[357]

Итак, красота является подлинным источником любви лишь в том случае, если у человека есть отзывчивое и пылкое "сердце", которое жаждет единства с другим "сердцем", невзирая на разделяющие их пространства.

Однако развивать свое "сердце" можно, лишь "потребляя" плоды истинного искусства, так как эти "плоды" на самом-то деле не потребляются до конца, а как бы вечно осваиваются. В этом, на наш взгляд, состоит один из критериев эстетической культуры личности, ее эстетического духовного мира. Освоение плодов искусства развивает ту самую силу творческого воображения, которая позволяет человеку не просто глядеть на окружающий мир, а именно свободно преображать мир в представлении, то есть по законам красоты, считаясь с подлинной индивидуальностью вещи.[358]

Красота продукта появляется лишь там, где действие совершается сообразно свободной цели, а не под давлением внешних обстоятельств. Поэтому развитое чувство красоты и выступает в качестве истинного критерия свободной реализации цели, выражающей действительную, а не мнимую необходимость.

Еще древнегреческие мыслители разработали теорию катарсиса (духовного очищения), согласно которой искусство способно превращать негативные эмоции в позитивные, доставляющие людям облегчение. Чем выше и совершеннее эстетическая культура, полагали они, тем разнообразнее внутренний мир личности, богаче ее способность любить.

Любовь является прекрасным выразителем особенностей эстетической культуры. Античная эстетическая культура, как известно, представляла собой прежде всего культуру телесного начала. Поэтому античное искусство было в высшей мере пластичным, прекрасно передавало телесность, которая в то же время не была лишена духовности. "Из античного идеала, - замечает О.Шпенглер, -вытекало безоговорочное принятие чувственной видимости, из западного - ее столь же страстное преодоление. Аполлоническая душа, евклидовская, точечная, ощущала эмпирическое, зримое тело совершенным выражением своего способа существования, фаустовская душа, рвущаяся в дали, находила то же выражение не в персоне, soma, а в личности, характере или как бы это еще ни называли. "Душа" - для подлинного эллина была в конце концов формой его тела. Так определил ее Аристотель. "Тело" - для фаустовского человека было сосудом души. Так ощущал Гете".[359]

С этим понимание телесности и было связано античное представление о любви так, как оно получило отражение в скульптуре и живописи. Чувственность и телесность обрели здесь нерасторжимое единство, которое как раз и характеризует подлинную эстетическую культуру.

Эпоха Возрождения выработала новое понимание эстетической культуры и связанной с ней проблемой любви и красоты. Лоренцо Пизано, связывая любовь и красоту, утверждает, что одно не существует без другого. Пизано предупреждает против слишком аффектированной любви, но в то же время он много рассуждает о "сладкой человеческой любви". Вывод, к которому он приходит, состоит в том, что признание чувственной природы любви человека должно быть связано с осознанием необходимости ее одухотворения.

Интересна диалектика природного и духовного начал, разрабатываемая Пизано. Так, он пишет: "Если любовь довольствуется внутренним и отвергает телесное, она растет, созерцая вечную красоту и истину, и слабеет от желания нерушимого блага. Такая любовь имеет обыкновение мешать деятельности низших потенций, захватывать их, поглощать и увлекать за собой вследствие сильного желания духовного удовольствия".[360] Вдумчивый анализ данного тезиса позволяет сделать следующее заключение. Чувственная любовь должна сочетаться с идеей подчинения ее интеллекту. Однако чрезмерное стремление к абсолютной красоте не является истинным источником человеческой любви. Любовь слабеет, если игнорируется природное, телесное начало. Только та красота составляет подлинный источник любви, которая хотя бы немного ущербна.

Пушкарева М.А. (Уфа)

ЛЮБОВЬ КАК СРЕДСТВО БОЛЕЕ ГЛУБОКОГО

ОТКРЫТИЯ РЕАЛЬНОСТИ

А.Ф.Лосев, комментируя Платона, писал следующее: "Любящий всегда гениален, так как открывает в предмете своей любви то, что скрыто от всякого нелюбящего… Творец в любой области, в личных отношениях, в науке, искусстве, общественно-политической деятельности всегда есть любящий; только ему открыты новые идеи, которые он хочет воплотить в жизни и которые чужды нелюбящему".[361] Лишь в состоянии любви возможна встреча с духовным "Я" другого, так как любовь есть сущностная сила человека, фундаментальная человеческая способность, как некий инвариант, остающийся неизменным в различных исторических эпохах.

Во все времена люди любили и ненавидели. При этом интенсивность их любви определялась самой способностью любить , а не предметом любви. Ведь очень важно то, что происходит с человеком в момент любви, как раскрывается его душа. Однако совершенно непонятно то, как возникает эта естественная человеческая склонность. Понятно, что при этом велика роль случая. Но почему тогда все живые существа так стремятся избежать этого случайного или слепого бытия? Почему они постепенно отдаляются на периферию от случая, если его вообразить в качестве истинного центра Вселенной?

Ответы на эти вопросы могут быть даны в ходе исследования не только сложнейшей диалектики случайного и необходимого, но и в ходе анализа метафизической природы самого случая. Мало признать, что случайная основа любви порождена сложной и скрытой от нас логикой наших чувств ("пафосов"), поведением, возникающим на бессознательном уровне* , необходимо еще исследовать саму случайную основу что предполагает, в свою очередь, обращение к чисто метафизической проблематике. Однако последняя, как это следует из книги А.В.Лукьянова, включает в себя и диалектическое знание, так что данные области познания не противостоят друг другу, а пересекаются и каким-то образом взаимодействуют.

Итак, прежде чем начать философствовать о любви, следовало бы отметить следующее: мы можем видеть самое совершенное только в противоположном, то есть лишь относительно. Например, мы воспринимаем абсолютное совершенство как любовь, когда в нашем сознании преодолена ее противоположность. Но при этом следует учесть, что любовь не ищет любви , совершенное ни в коей мере не занято самим собой. Следовательно, если любовь не равна себе, то она и не может существовать без напряжения, то есть она есть некая воля, которая в своей инаковости является другой лишь постольку, поскольку должна быть видимой как не-воля.

Истинная сущность любви - это свобода желать, воля, которая представляет собой свободу быть иным, нежели она есть. "Ничего не желающая воля, - утверждает Шеллинг, - не исключает из себя можествование желать: оно скрыто в ней".[362]

Итак, любовь есть свобода желать, а тем самым и полагать себя в качестве неравной себе. Это - главное противоречие, с которого начинается открытие более глубоких духовных пластов в нашем "Я", а также открытие реальности.

Таким образом, любовь не может существовать непосредственно ради себя самой, то есть сама по себе она не может быть началом. Остаться исключительно в границах анализа одной чистой любви - все равно, что ничего не сказать.

Вероятнее всего, начал любви заключено в ее первооснове или бездне. Это - абсолютная тьма, некий первоначальный случай, который не необходим, но именно просто существует. Однако основа должна открыться самой себе. Но для этого она должна становится неравной себе и одновременно быть равной себе. Быть человеком - это значит не только осуществлять то, чего нет (в природе), но и то, что уже существует.

Итак, в любви присутствуют сразу два начала: огонь и угасший огонь. Если я не хочу любить, но все же люблю, то есть мое желание оказывается нечто сопротивляющимся, то все же оно преодолимо и потому может быть возвращено обратно в состояние возможности. В любви, следовательно, содержится не только свободное воспламенение нашей воли, но и причина оседания; отсюда произрастает и сама способность к творчеству, все раздробленное в многообразие. Поэтому все естественное и творчески продуктивное начинается после возникновения любви. Любовь - это такая сила, которая не останавливает сотворенное и продвигает его дальше по пути все большего совершенствования.

Садыкова А.Г. (Уфа)

ЛЮБОВЬ КАК ЕСТЕСТВЕННОЕ ЧУДО

Если попытаться определить чудо, как абсолютное достижение желания или цели[363] , то есть как нечто, предполагающее абсолютность преодоления препятствий, то при этом утрачивается нравственная воля, улетучивается чистый жар души, исполненной жаждой действия. Чудо, как естественный и реальный творческий акт, при этом отрывается от человека, его духовных потребностей и интересов. Кто должен начать стремиться к абсолютному исполнению своих желаний, тот сразу же утрачивает и самостоятельность. О таком человеке, как правило, говорят, что он ничего на самом деле не может начать, а это и есть абсолютное бессилие.

Если любовь есть творчество, то она состоит в создании новой реальности, новой ценности или нового смысла. Любовь неповторима и уникальна; в то же время она отличается и непредсказуемостью, независимостью от нас, которая есть следствие весьма сложной и скрытой от нас логики чувств.[364]

Анализ любви как творчества методологически плодотворен и может оказаться полезным в том плане, что здесь мы выходим на самые фундаментальные проблемы онтологии.

Часто говорят "о муках, вдохновении, одержимости в творчестве, о создании чего-то такого, что не только как бы превосходит возможности человека, но и в определенном отношении в своей реальности и ценности действительно превосходит человека".[365] Однако это и есть чудо или способность трансцендирования за пределы возможного, но только не за пределы нравственного. Смысл истинного "творчества состоит в достижении невозможного, в реализации идеала, в прорыве за данное и уже достигнутое".[366] При этом не следует, конечно, забывать о том, что проникнуть за пределы опыта не так уж и трудно; трудно вновь выпутаться из этого трансцендентного. Хотя на каждом результате творчества и лежит печать невероятного и неповторимого, истинной ценностью обладает не это невероятное, а то, что есть, то есть сама любовь к ближнему, к человеку. Любовь определяется не содержанием чувственного опыта, а развитостью самих человеческих качеств любящего. "Любят не за что-то, а любят потому, что любят, хотя психологически любовь всегда объясняют конкретными причинами, и любящий искренне верит в то, что его избранник самый красивый или самый умный".[367]

Теперь необходимо рассмотреть то, что представляет собой реальное и естественное чудо, и, только ответив на этот вопрос, мы окажемся в состоянии продвинуться и при исследовании самой проблемы любви.

По нашему мнению, природа естественного чуда противоположна достижению абсолютной самодостаточности человека. Чем выше находится некое существо, тем в большей степени оно выходит за свои границы. Отсутствие естественного чуда, чуда как акта истинного творчества, означает полное отсутствие объективности, то есть когда художник или деятель науки полностью замыкается на самого себя. Ошибка всех субъективных теорий чуда состоит в том, что они говорят об объекте всегда неотчетливо и мерят его весьма неопределенной меркой. В субъективных философских системах чуда все реальное и естественное остается лишь голым понятием границы. А между тем, именно оно только и составляет подлинно философское определение чудесного, позволяя отличить это последнее от фантастического вымысла.

Анализируя любовь как естественное чудо, необходимо специально подчеркнуть, что речь при этом не идет о безмерной любви к Абсолюту. Любовь может превратиться в опасного идола, пьющего кровь из неисчислимых жертв. Л.Н.Толстой отмечал в связи с этим, что подлинная любовь возможна лишь в том случае, если другого ставишь выше себя. Однако, это не безмерная любовь к дальнему; любовь невозможно перенести на лучшие времена или условия (например, материальные); любовь или "здесь и сейчас" и вся сразу (не существует половинчатой любви), или ее вообще нет. "Любви не бывает в будущем; любовь - это действие единственно в настоящем. У человека, не испытывающего любви в настоящем, нет любви".[368]

Однако любовь как естественное чудо, то есть как творчество, не завершается воплощением. У сотворенного начинается своя собственная и независимая жизнь. Когда мы вкладываем свою любовь в содеянное, оно как бы начинает жить своей собственной жизнью, а это и есть ни что иное, как реальное чудо.

Итак, творчество связано с присутствием момента незавершенности. И дело здесь заключается не только в том, что в творчестве наличествует элемент трагизма, несоответствия и разрыва между замыслом и результатом, но и в том, что все истинно совершенное не разворачивает всех своих потенций до конца, то есть не успевает дозреть.[369] Эта мысль составляет, на наш взгляд, скрытую пружину всех подлинно чудесных свершений. Любой замысел, если он выглядит как естественное чудо, остается до конца непроявленным, недовоплощенным. Все совершенное потому и совершенно, что немного ущербно (см. параграф настоящей книги А.В.Лукьянова, посвященный рассмотрению проблемы соотношения духовного и идеального бытия). Человеку должна быть предоставлена свобода додумывать объект его поклонения. Ведь даже самый совершенный объект может и не восприниматься как чудо, если в нем все продумано до конца и проведено в жизнь с логической последовательностью.

Таким образом, разработка понятия "естественного чуда" предполагает анализ творческих потенций самого человека, как носителя духовного начала и стоящего на пересечении физического и психического, материального и духовного миров.

Портянко В.Н. (Москва)

ЛЮБОВЬ КАК ИЛЛЮЗИЯ

Стендаль, описывая стадии любви от момента ее зарождения и развития вплоть до ее завершения, выдвигает идею "кристаллизации". При этом он отталкивается от следующей метафоры. "Если оставить в соляных копях Зальцбурга ветку дерева, то через несколько месяцев на всех ее мельчайших веточках вырастут блестящие, ослепительные кристаллы, так что ветку нельзя будет и узнать. То же самое происходит и при зарождении любви. Образ любимой женщины в душе мужчины приобретает такую же метаморфозу, он обрастает множеством "прелестных иллюзий", ассоциациями и воображаемыми достоинствами, которые приписывает влюбленный предмету своей любви".[370]

Это - положительная, позитивная сторона иллюзии. Без иллюзий человек не был бы счастливым, не смог бы преодолевать серую повседневность своей жизни. Однако с течением времени выделение интеллектуального труда в самостоятельную область человеческой деятельности становится социальной основой той иллюзии, что сознание, духовное, есть нечто надматериальное и сверхисторическое. В этом плане и совершавшийся на протяжении долгих столетий процесс теоретизации любви постепенно стал основой того взгляда, который лучше всего выразил Августин. Разрабатывая Новозаветные идеи любви к личностному Абсолюту и к ближнему, он сделал вывод о том, что всеобъемлющая любовь должна явиться основой жизни и выступить в качестве главного стимула познания мира и его первопричины.[371] Примерно такого же мнения придерживался и Максим Исповедник (VII в. н.э.), который считал любовь важным гносеологическим фактором, то есть познавательной силой. Именно этот византийский богослов развил мысль о том, что высшее знание обретается человеком только в акте безмерной любви к Божественному Абсолюту.[372]

Понятно, что эти авторы рассуждали исключительно в духе христианства и вели речь прежде всего о Божественной любви. Однако достигнутая ими степень универсализации и абсолютизации любви не учитывала целый ряд достижений философской мысли прошлого. Так, Аристотель, рассматривая теорию любви Эмпедокла, специально подчеркивал следующее: "Между тем не Вражда, а Любовь разъединяет элементы, которые по природе своей первичнее богов, да и сами они боги".[373] Эмпедокл также относился к любви критически. В "эпоху Любви:

Выросло много бызвыйных голов…"[374]

Такая оценка весьма примечательна и заставляет задуматься о многом. Современному человеку, переступившему порог тысячелетий, любовь уже не представляется Богиней, которой должно поклоняться. Сегодня человек уже не верит в то, что с помощью одной "чистой" любви может открыться реальность мира гораздо более глубокая и широкая, чем предметное бытие, мир конкретных вещей. Впрочем, это сомнение выразил уже Сартр в своем трактате "Бытие и ничто" (1943), который анализировал любовь как весьма непрочное, хрупкое и иллюзорное чувство, чреватое изнуряющими душу конфликтами. "Если несколько упростить рассуждения Сартра в 3-ей главе III части его трактата, - пишет И.С.Нарский, - ход мысли таков: радости любви причастны освобождению человека, но прочности победы не дают никогда".[375] Да и если говорить о любви, как Абсолюте, то это как раз такой абсолют, который вечно превращается другими людьми в нечто неустойчивое и относительное.[376]

Однако другие крупные философы (например, Х.Ортега-и-Гассет) думали иначе, рассуждая в следующем ключе: поскольку любовь не сводится к удовлетворению чувственности, то она противоположна наслаждению. Да, последнее, конечно, может сопровождать любовь, но "их сущность отличается (например, объект любви может постареть, любовь - нет, она неподвластна времени)".[377] Любовь действительно неподвластна времени, если она есть метафизический Абсолют. В действительности времени подвластно все, даже любовь. Однако, если любовь есть творчество, прорыв к неизвестному, то она граничит с чудом, а в мире чудесного "все иллюзорное действительно", как и обратно: "все действительное может в нем стать иллюзорным".[378] Миф открыто играет этим свойством. Ведь миф - это форма не только сознания, но и бытия, пусть иллюзорного, но все же бытия. Человек, живущий во власти мифа, не в состоянии критически оценить самого себя и окружающий мир; все свои мысли и чувства он принимает за подлинную реальность.

Отношение к любви, как к чуду, произрастает в результате усиления власти духа над природной связью. Любая персонификация духа ограничивает мощь познавательной и практической деятельности людей. "Иллюзия всесильности персонифицированного духа, - пишет В.А.Андрусенко, - порождается, по-видимому, тем, что человек, даже имея перед собой обоготворенного заместителя духа, продолжает жить по законам самой жизни".[379] Как бы мы ни боготворили любовь, как бы ни верили в ее преобразующую мир силу, все равно мы всегда ждем от любви земного наслаждения, простого человеческого счастья. В противном случае не возникнет иллюзия ее всесильности, никто не будет слагать о ней легенды и мифы.

Наше сознание вынуждено углубляться в саму основу вещей и представлять ее себе. Основа же вещей не есть вещь, но она и не находится в другой вещи, то есть ничем не обусловлена. Если любовь есть нечто безусловное, то представление безусловной, абсолютной общности не имеет уже чувственного характера. Это - чистое понятие, выходящее за сферу восприятия. Только таким путем, проникая в царство рассудка, мы и освобождаемся от воспринимающего сознания, наиболее всего подверженного иллюзиям.

Суркова Н.А. (Стерлитамак)

ДУХ, ЛЮБОВЬ И ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНОЕ "Я"

Трансцендентальный субъект, или "чистое "Я", не идентичен "духу". Миллионы людей не знакомы ни с "духом" Канта, ни с духовным содержанием гегелевской системы и, тем не менее, есть нечто, что подвигает некоторых из них к творчеству (таким нечто может быть заслуживающее всеобщего уважения имя определенного мыслителя). Можно много говорить о "встрече" различных типов установки сознания, о контактах духовного и бездуховного "Я", но это не дает никакого значительного творческого результата, если теория коммуникативного действия не будет увязываться с понятием трансцендентального "Я" и его экзистенциальным "ядром".

Трансцендентальный субъект есть некое "всеобщее сознание", "духовность вообще" (Фихте). И все же в данном определении содержится некоторый элемент неискренности.

Конечно, категорию "индивидуальности" созидает не понятие "множества", а понятие "всеобщего" или "всеобщности". Но вывод о том, что тот или иной человек есть для меня "один из всех", предполагает на самом деле "остановку" (мы берем это слово в кавычки потому, что оно означает для нас прежде всего понятие). Истина состоит в том, что я не могу, да и не должен стремиться перебрать мысленно всех, чтобы остановиться на каком-то одном существе. В один прекрасный момент я должен сказать: "Этот человек является для меня "одним из всех", поскольку именно он очаровывает меня своей индивидуальностью настолько, что я не желаю продолжать искать дальше". "Один из всех" - это, следовательно, вызов диктату "всеобщего", или "чистого духа", который есть "бытие-долженствование". Безудержная любовь к будущему человечества перерастает в тоталитарный дух, не знающий никаких "остановок". При этом исчезает не только творческий эрос, но и сама трансцендентальная субъективность вместе с присущей ей экзистенцией (в противном случае "чистый" разум лишается уникальности и превращается в голую рассудительность).

Итак, экзистенциальный уровень "трансцендентального субъекта" указывает на его конечность. Кант и Гегель, безусловно, повлиять на всех не могут, но они создают условия для того, чтобы эпоха окончательно не распалась. Трансцендентальное "Я" не есть, стало быть, нечто предопределенное и неизменное. Оно настраивает человека на то, чем он решил стать.

Напротив, метафизический подход к "духу" может оказаться не только полезным, но и вредным. Утверждая приоритет знания над жизнью, отделяя мыслителя от других людей, он может заставить поверить в то, чего принципиально быть не может, превратить его в абстрактную принадлежность абстрактного мира. И, тем не менее, качество мыслителя, как человека и философа, определяет качество метафизики, а не наоборот. Разумеется, мы имеем здесь в виду богатую человеческую потребность и произрастающую из данной потребности способность классически мыслить о духовных предметах.

Итак, можно сделать следующий вывод: трансцендентальное "Я" лишь в том случае не перерождается в технократический и тоталитарный дух, если в качестве своей основы имеет любовь, то есть созидание творческой индивидуальности в другом "лице".

Миронова Н.Г. (Уфа)

ОДИН ТЕЗИС О НАЧАЛЕ

(МЕСТО ЛЮБВИ В МОДЕЛИ НАЧАЛА-ЕДИНОГО)

Причины сущего всегда занимали мыслителей, но всегда оставались тайной для дискурсивного познания, пытающегося взойти от сущего (следствий) к началу сущего (к первопричине). Начало сущего понималось мыслителями Востока и Европы как единство, "неразличимое Единое" ("без дыхания дышало Единое" - находим в Упанишадах). Дионисий также понимает начало бытия как "Единое, всеобщую причину, …начало любого единства и множества"[380] ; Ксенофан считает начало "разлитым" в бытии (бог Ксенофана - вечное (безначальное) единое бытие). Мысль о единстве как источнике бытия рождается у самых разных философов от древности до наших дней: [в начале] "вместе все вещи были"[381] - считает Анаксагор; "Все есть единое"[382] - пишет Платон; "Все - во всем. Однако в каждом - особым образом" (Прокл); "Все имманентно всему" (Н.О.Лосский) - находим мы снова и снова. Приняв облик единого , замкнутого в себе, начало (причина) сущего оказывается непостижимой тайной для существа (сущего ), постигающего свое подлинное и абсолютное начало. Умозрительных суждений о причинах сущего и космологических гипотез о начале Вселенной немало, но разве стали мы ближе к раскрытию тайны бытия и тайны начала, чем наши глубокомысленные предшественники? Наше сомнение говорит нам, что нет. В любом случае, нам это неизвестно.

Одним из путей познания тайны Э.Фромм считает любовь.[383] Он приводит высказывание А.Швейцера: "Переживание единства с человеком, или … с Богом… [есть] самый фундаментальный и самый отважный вывод из рационализма. В основе его лежит … знание о том, что нам никогда не постичь тайны человека и Вселенной, но что мы, тем не менее, можем познавать в действенной любви".[384]

Понятие и смысл любви биологическим ее значением не исчерпывается, хотя конкретная жизнь предваряется и движется любовью. Любовь по своему значению и по характеру надиндивидуальна. В.С.Соловьев записал: "Закипающая в индивидуальном существе полнота жизненных сил не есть его собственная жизнь, это жизнь чужая, жизнь равнодушного и беспощадного к нему рода, которая для него есть смерть".[385] Но именно в подлинной любви, являющейся в кипении жизненных сил, человек познает себя - как личность, Другого - как равного себе, и обоих - как изначально единое . Э.Фромм пишет о любви как разрешении проблемы человеческого существования.[386]

Любовь как эмоция или чувство - не более, чем конкретизация, осуществление, одно из воплощений любви. Единое же любви (полнота и синтез значений любви) шире.

Во-первых, любовь как чистый принцип соединения противоположностей проступает на каждом уровне бытия. Общие корни познания и любви указал Парацельс: "Тот, кто понимает, тот и любит, и наблюдает и видит. Чем больше знания, тем больше любви". В познании мы отчетливее всего находим черты любви в диалектической логике . Так, мысль философа, силящегося постигнуть трансцендентное, подобно Эроту-Ганимеду, парит между противостоящими сторонами логической антиномии, пока не соединяет их в единое трансцендентальное знание. С.Л.Франк считает, что "единственно адекватная онтологическая установка для постижения непостижимого"[387] - это "антиномическое познание", которое "выражается… в непреодолимом… витании между или над …двумя логически несвязанными… суждениями".[388] Любовь как парадоксальная[389] форма гнозиса - есть форма соединительной (синтезирующей), а не выделяющей, апофатической (исключающей) когнитивной стратегии. С.Л.Франк считает, что логика "либо, либо" не имеет силы в отношении непостижимого как абсолютного. К существу непостижимого мы приближаемся … сначала через посредство принципа "и то, и другое", а потом - … через посредство принципа "ни то, ни другое" (а наиболее адекватно, впрочем, лишь через совмещение обоих этих принципов - через преодоление отрицания)".[390]

Во-вторых, обобщение гуманистического смысла понятия любви в рамках христианской культуры выражается в принципе "Бог есть любовь".

В-третьих, наибольшее обобщение любви в онтологическом ракурсе - идея любви как движущего начала сущего. Идея Любви как деятельного начала сущего пронизывает раннюю европейскую философию и теософию ("Бог есть Любовь"). Как известно, Эмпедокл называет четыре стихии- первоначала сущего (четыре "корня" - τα ριζωματα) - огонь, воздух, воду и землю. Источником их активности и причинами возникновения и разрушения сущего Эмпедокл счел две силы - Любовь (Φιλια) и Вражду. Любовь - начальная фаза, предшествующая вещному существованию - фаза абсолютного единства четырех стихий-первоначал. Отступает любовь - нарастает дезинтеграция (вражда), элементы разделяются. Полное разделение элементов означает совершенное исчезновение любви из мира. Затем любовь снова наступает и соединяет элементы, вражда постепенно исчезает, мир возвращается в первоначальное состояние. Приводят космогонию Орфея: "Орфей… пел о том, что небо, земля и море, / Прежде сплоченные между собой в едином образе, / Разделились под действием лютой вражды на отдельные существа и т.д.".[391] Хотя эти модели возникновения бытия являются продолжением гендерной схемы возникновения бытия, прослеживающейся в мифах большинства культур[392] , и антропоморфные корни этих моделей очевидны, однако вопрос о причине (начале) сущего как форме любви (или любви как форме начала) не беспредметен.

В каком бы направлении философы ни обобщали понятие любви в поисках ее сущности и смысла, любовь конкретна, олицетворена. В.С.Соловьев пишет: "Любить можно только живое, конкретное, а любя его действительно, нельзя примиряться с уверенностью в его разрушении. Но если неизбежность смерти несовместима с истинной любовью, то бессмертие совершенно несовместимо с пустотой нашей жизни".[393]

Любовь абсолютно противоположна понятию смерти, подлинная любовь есть всегда любовь к жизни. Любовь и красота - антитезы смерти страдания, но первые и вторые парадоксальным образом связаны. А.Камю отметил: "Любви к жизни нет без вызываемого жизнью отчаяния".[394] Осознание, что индивидуальная жизнь неизбежно кончится смертью - это катализатор для зарождения осознанной и глубокой любви человека к жизни. Суть любви к жизни в неумозрительном единении со всяким бытием, со всем, пребывающим в состоянии жизни. В единении со всем, пребывающим в состоянии перехода от начала к концу - от тайны возникновения (для какой же цели?) к тайне исчезновения (для чего был пройден путь?).

Лукьянов А.В., Файзуллин А.Ф. (Уфа)

ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНЫЙ СМЫСЛ

ИСКУССТВА Н.ПАГАНИНИ

"Никто не знает себя, пока он не страдал".

Мюссе

"Надо сильно чувствовать,

чтобы другие чувствовали".

Н.Паганини

Никколо Паганини… "Художник тысяч", по меткому замечанию Гура, "поэт и актер в одном лице", по словам Шумана, "Наполеон жанра", по выражению Бальзака, имя таинственное и святое для каждого, кто не перестает чувствовать, мыслить, удивляться. Всякое прикосновение к его неразгаданному мастерству, к свободолюбивому мышлению и мироощущению, к творчеству вообще предполагает восторженное преклонение перед достоинством гения мировой культуры. Оно необходимо тем более при обращении к Паганини - мыслителю, проложившему новые пути в романтическом искусстве.

Однако, чем далее во времени отстоит от нас это удивительное явление духа, тем более склонны мы ставить себя зачастую на одну доску с ним, тем тягостнее является для нас его высота, тем тяжелее обязанность благодарности. Восстановить это неприятное нарушение равновесия брались многие. И даже искренние почитатели гения Паганини (например, Ф.Лист) пытались стащить его вниз с недосягаемого для них пьедестала, представляя его достоинства как оборотную сторону одной медали "мрачно-печального Я".[395]

Но в духовной культуре человечества, уже ко времени первых концертов Паганини, совсем в другой области, в области философии, вызревали тенденции, прославляющие именно эту недосягаемость высоты "гениального Я". И немецкие философы, и итальянские музыканты, несмотря на все их различие и отсутствие даже сколько-нибудь непосредственного контакта, заключали в себе то тесное внутреннее единство, которое сохранялось во всех проявлениях той переломной исторической эпохи. Единое вдохновение, единый порыв к преодолению устаревших форм классического мышления, один и тот же жизненный стиль, несмотря на различные способы утверждения своего "я" - вот то общее, что тогда двигало вперед и культуру, и философию.

Действительно, Паганини-скрипач не существует без Паганини-мыслителя. В истории искусств вряд ли найдется пример такого колоссального слияния художественной мысли и действия, пример такого невиданного прорыва сквозь всяческие условности и материальные ограничения, пример такого потрясающего своей смелостью и проникновенностью пророчества о грядущей воплощенной красоте. И поэтому можно предположить, что неизведанные пути в искусстве Паганини, главным образом, были проложены благодаря тому, что его философия музыки навсегда изменила лицо старой романтической музыки. И это движение в музыкальной культуре, вызванное Паганини, опять же напоминает движение, совершенное в ту же эпоху, но совершенно в другой сфере культуры, в сфере философской. И там, и здесь "гениальное Я" становится не только предметом всестороннего исследования, но и предметом воплощения в соответствующую ему форму жизненной выразительности.

Дух музыки: прошлое и настоящее

Тот факт, что современная музыка перестала быть трансцендентной, означает ни что иное, как торжество универсальности объективного, сделавшего все субъективное своею сплошной модификацией, отдельной волной в бесконечном море однообразных страстей. Это обстоятельство вообще трудно осознать, не сопоставив духа нынешней музыки с ее общим состоянием в относительно недавнем прошлом. И дело вовсе не в том, что музыка имела тогда значительный авторитет (последний и сегодня не исчерпан), а в том, что в музыкальной культуре существуют некие скрытые механизмы, игнорирование которых оборачивается всеобщим окостенением творческого сознания и появлением огромного числа компилляторов. Например, вместо того, чтобы стараться реализовать свое сокровенное "трансцендентальное Я", вместо того, чтобы стремиться забыть все другие страсти, поднявшись тем самым к более великому страданию, художники настоящего лишь воспроизводят развлечения, превращая процесс реализации своей "интенции" в процесс имитации воплощения своего "я". Но это безусловно противостоит духу подлинной интуиции, духу подлинного прекрасного искусства.

Однако процесс реализации внутреннего "Я", выражающейся в объективировании художественной мысли, требует от художника совершенно по-новому отнестись к принципам работы своего сознания и, в частности, к способности последнего далеко выходить за пределы воспринимаемой реальности. Прекрасная музыка прошлого, вместе со всей своей мистической атрибутикой, не просто переступала горизонты голосов природы, не просто украшала "колонну природы", возвышающуюся в беспредельность, а, как феномен, в котором удивительным образом соприкоснулись свобода и природа, раскрывала свой особый трансцендентальный смысл. И не на мистических феноменах нужно останавливаться, когда рассматриваешь творчество того или иного музыкального гения. Не о том должна идти речь, видел или не видел скрипач Тартини влетевшего к нему дьявола, а о том, к какой красоте он при этом стремился, какой трансцендентальный смысл стремился вложить в свою скрипичную сонату, и каким удивительным образом этот смысл затем проявился в его творчестве как композитора, уже после того, как был, наконец, обретен. В дальнейшем мы увидим, что этот смысл искусства с колоссальной силой раскрылся в деятельности другого гения, о котором Ф.Лист совершенно справедливо сказал, что другого его жизненного воплощения не будет.

Гениальное "Я" в музыке и в философии

Учение великих немецких философов конца XXIII - начала XIX вв. о гениальном или "трансцендентальном Я", преодолевающем в своем воображении все мерзости этого мира и выходящем далеко за пределы существующей реальности, отражало наиболее серьезные проблемы человеческой жизни и человеческой истории. Итальянский Ренессанс и немецкая Реформация были лишь подготовкой гениального субъекта, временем, предшествующим реализации дремлющих в нем интенций, и поэтому основные события политической и духовной жизни, происшедшие на рубеже двух веков, можно рассматривать не только как достижение нового качества жизни, но и как определенную арену испытания "трансцендентального субъекта". Другими словами, политика и экономика, религия и наука, музыка и философия, короче говоря, любая сфера человеческого духа и действия есть мощное средство воздействия исторического субъекта на сознание и самосознание эпохи. В то время каждый стремился поступать так, как будто бы именно с него начиналась новая эра. И эта всеобщая претензия на значимость являлась самым главным знамением времени. Нужно было видеть торжествующую позу, которую принимал перед толпой великий политик или философ, гениальный поэт или искусный музыкант, чтобы мгновенно представить себе и оценить смысл происходящего. Салонной интимности переживаний и филигранной тонкости мастерства, трансцендентной устремленности (не трансцендентальной?) к миру иному и романтической болезненности новая аудитория предпочла фигуру действующего пророка, фигуру, творящую у всех на виду, и заключающую в себе всю полноту сердечных чувств, эмоциональный и жизненно-выразительный размах передачи рождающейся мысли.

Таким образом, то скрытое от чуждого глаза "интимное Я", о котором в эпоху реформации говорили как о бесконечной глубине, глубине, не достигаемой голосом ни одной твари (вспомним М.Экхарта), оказалось крупной материальной силой в руках поднимающегося "третьего сословия". И, совершенно независимо от того, в какой области жизни или культуры совершался этот переворот, идея неисчерпаемости духовно-энергетических ресурсов человеческого "я" являлась самым первым и главным лозунгом дня. Поэтому, не оценив в должной мере всей специфики этого духа времени, невозможно правильно истолковать ни одно из значительных его явлений. Фихте и Паганини лишь по своему и почти одновременно выразили то, чего так страстно тогда все желали и ждали. Люди, вырвавшись из "темницы деспота", не хотели больше играть роль в приличествующих для себя границах рассудка. Правда, эта свобода творчества, как правило, сама была лишь реакцией на подавление свободомыслия. Поэтому не случайно по мере удаления от деспотии во времени изобилие плодов творческого духа медленно уменьшается. Спастись от этого симптома духовность может лишь тем, что развивает стремление к целостному охвату всего бытия. Но и этого мало. Она должна превзойти бытие созданием ирреальных горизонтов, позитивным отрицанием реальности и возвышением над ней. В этих условиях каждый претендует на собственную философию, и каждый именно себя рассматривает в качестве основателя новой религии и даже в качестве государственного деятеля, ответственного за судьбы мира. Музыкальное романтическое искусство с его способностью стать подлинным жизненным наслаждением, многими воспринималось тогда в качестве самой истинной формы жизни. "Искусство, - писал Фихте, - делает трансцендентальную точку зрения обычной".[396] То есть обычная жизнь человека благодаря новому духу музыки и философии становилась трансцендентальной жизнью, жизнью творчески-вдохновенной, или же, напротив, глубоко призрачной. Отсюда понятна та главная роль, которую философы отвели романтическому искусству в формировании духовной элиты и общественной духовности вообще. Ведь для философа, как для художника, не существует задачи выше, чем задача способствовать своими творениями пробуждению новой оригинальности у нового гения. Если бы этот общий смысл, никогда не умиравший в культуре, отсутствовал, человечество с каждым поколением становилось бы на голову ниже. Но "гениальное Я" постоянно напоминает нам о духовной культуре не просто как о данности, но, прежде всего, как о грандиозной проблеме.

Человечество давно бы запуталось в своем служении различным духовным идолам, если бы не это напоминание о неземной красоте. Великая музыка постоянно показывает нам, что человек обладает гораздо большими потенциями, чем, скажем, просто "моральное Я". Ведь чистая музыкальность, каковая содержится в идее "трансцендентального субъекта", отрицает не саму возможность существования этого "Я", но его непосредственное интуитивное видение. В силу этого подлинная музыка действительно лишена всякой образности, ибо она есть чувство, поднятое в сферу всеобщего, "сверхчувство". Это и понятно, так как в музыке мы меньше всего имеем дело не только с материальным, но и с тем, что обнаруживает себя в другом (например, в знании). Для нее, как остроумно подметил А.Ф.Лосев, характерен "вместо закона основания закон обоснования, самодеятельного бытия, самостоятельности", наличие чистого музыкального бытия.[397] Говоря иначе, гениальная музыка есть именно то "трансцендентальное" или "сверх-эмпирическое Я", которое составляет основу любого творческого процесса. Если "трансцендентное Я" просто выходит за данное, найденное, эмпирическое сознание, то "трансцендентальное Я" по своему смыслу означает генезис, становление или, как говорит Фихте, "возникновение из первых начал". Но все же тема "трансцендентального Я", настолько интимная, сокровенная и загадочная, допускает столько самых различных интерпретаций, что оказывается совершенно невыразимой классическими языковыми средствами. Поэтому в трудах мыслителей, напряженно размышляющих над проблемностью искусства, вполне логично встает вопрос о каком-то невыразимом, но, вместе с тем, существующем духовном первоначале, которое ими, как правило, наделяется статусом абсолютной свободы, не допускающей к себе даже малейшей причастности всего низменного, инстинктивного, эмпирического. Гениальный музыкальный феномен, какой олицетворял собою Паганини, вполне соответствует критерию "трансцендентального Я", "Я" как высшего синтеза музыки и мысли. Эта "трансцендентальность Я" совершенно не познаваема и не воспроизводима рациональными и техническими средствами. Вместе с тем, она есть важнейшее условие свободного развития множественности гениальных самосознаний. Среди них Ф.Лист и О.Бальзак, Г.Берлиоз, и Ф.Шопен, поэты, художники, композиторы, в искусстве которых раскрывается трансцендентальный смысл музыки Н.Паганини.

Н.Паганини в борьбе с примитивным человеческим рассудком

Являясь гением, проникшим не только в сущность музыки, но и в суть человеческого сознания, человеческой психики, Паганини остро чувствовал несоответствие бесконечности замысла своих произведений конечному характеру их реализации и поэтому относился к последним весьма иронически. Сохранились воспоминания его поклонников и критиков о том, что музыкант иногда мечтал вообще сыграть без струн, извлечь в своей чистой первозданной красоте великий голос природы. Многие, слушавшие игру Паганини, отмечали в ней искры язвительного юмора. Ирония позволяла сохранить свободу по отношению к собственном замыслу творения, позволяла подчеркнуть колоссальное превосходство субъективности над ее музыкально-образным выражением. В искусстве Паганини жил тот дух подлинной "трансцендентальной буффонады", который позволял оценивать музыкальные приемы и образы, бесконечно возвышаясь над всем обусловленным, над всем временным, включая сюда и свое собственное исполнительское мастерство. Но эта "самокритика" не выступала у Паганини как нечто внешнее, а сливалась с тем глубинным слоем трансцендентальной музыкальности, который обусловливал уже всю остальную музыкальную структуру. Чтобы осознать этот момент, достаточно указать на один факт: присутствующим на концертах Паганини казалось, что артист вот-вот перейдет грань прекрасного, что, царапающие душу, звуки его скрипки превратятся в самые что ни на есть обыденные, земные звуки. Однако каждый раз, когда Паганини приближался к наиболее трудному и впечатляющему месту, и всем казалось, что именно здесь будет печально превзойден горизонт прекрасного, перед изумленной аудиторией вдруг открывались новые краски, новые вселенные звуки.

Действительно, творчество Паганини устремлено к новому, неведомому, никогда не бывшему. Всем существом своим он жаждет открыть новые миры и указать путь к иной неземной красоте, красоте, бесконечно превосходящей все то, чему служит и перед чем преклоняется обычный человеческий рассудок. Но путь в это царство свободы Паганини прокладывает не просто через освобождение сознания красоты от всего наносного, примитивного, общепринятого, а основывает его на том Божественном Эросе, который рождает иные звуки, звуки, которые не только невозможно описать, но даже сопоставить с определенным идеалом. Но примитивный рассудок отталкивается от готового идеала и по его подобию стремится вылепить образ. Для такого сознания не только музыка, но и вообще все духовное есть некая причастность к идеалам понятного, приятного и удобного. Есть, правда, и гениальное, признается здравый рассудок, но его следует понять, разбить на части, прежде чем определить, что есть от идеала, а что от иного, не покрываемого никаким понятием. Для подобного сознания, как видим, не только искусство, но и вся жизнь есть нечто застывшее и структурно устоявшееся. При этом такое мышление, стремясь разложить гениальность на составные элементы, стараясь подыскать строго определенной духовной деятельности соответствующую ей ступень сознания (научной - способность суждения или мышления; музыкальной - особую способность ощущения или восприятия), не замечает, что после выполнения всей этой метафизической работы гениальное улетучивается подобно любви. Ведь эти феномены, то есть любовь и гениальность, есть прежде всего явления, перед лицом которых "мое" и не "мое" более всего теряют свое значение. Ведь мы не занимаемся самонаблюдением в процессе любви, если это любовь, и не пишем музыки, не удалившись от предмета своей страсти! Так почему же мы должны поливать души слушателей музыкальным дождем, предварительно не вызвав в сердцах их такого чувства, уже одно воспоминание о котором доставляет неизъяснимую радость. Паганини, безусловно, принадлежал именно к числу гениев, которые не бросают золота звуков на неблагодатную почву и не выводят сознание слушателей за пределы существующих форм красоты, заранее не позаботившись об удовлетворении их потребностей еще большей красоты. Ведь красота и есть то, в чем я узнаю свое затаенное стремление и искание; мой дух сам должен быть прекрасным, чтобы оценить красоту, или был когда-то таковым, но временно пал под тяжестью суровой необходимости.

Трансцендентная и трансцендентальная красота

Осознание того, что красота не есть абсолютное в образе стоящего высоко над землею солнца, растянулось на несколько столетий. Живая культурная работа итальянских композиторов и скрипачей так называемого "золотого века" требовала решительного избавления прекрасной музыки от положения потустороннего, наджизненного одиночества. Поэтому, чтобы двигать творческий процесс дальше, необходимо было как-то переложить сам горизонт музыки, не отказавшись в то же время от абсолютной красоты. Этой революции в искусстве, в результате которой неземная красота музыки осталась за горизонтом музыки, человечество обязано Н.Паганини. Конечно, и до него были композиторы, которые так или иначе утверждали принципы этого нового видения задач искусства. Но лишь Паганини, в лице которого так органично слились природа и свобода, смог с наибольшей силой осуществить превращение музыки из начала трансцендентного в начало трансцендентальное, в начало, как бы одевающее все предметы духовного космоса своими трансцендентально-предметными формами.

Для всех скрипичных школ, существовавших до Паганини, мир звуков представлялся как бы стоящим на том берегу. Паганини, а еще ранее его Локателли и Тартини, уничтожили эту позицию иного берега, уничтожили полярность неземной красоты звуков и звуков, отягощенных природными силами. Аристократическая красота скрипичных концертов - вначале, до Паганини, творение среди творений - становится с появлением Паганини творцом над всеми творениями; красота музыки до Паганини - единое среди многого - становится с появлением Паганини единством всякой множественности, то есть высшим единством и абсолютной полнотою.

Но как прорваться через гармонию звуков к той мелодии, которая высоко поднимается над человеческой страстью, облагораживает ее и превращается в страсть, чтобы в Божественном электричестве войти снова в сердце? Различные высказывания и комментарии гениев искусства о своем собственном "сердечном трепете" лишь отчасти углубляют этот вопрос. Так, Паганини не один раз в письмах к Джерми упоминал о каком-то "электричестве", которое рождалось в нем, болезненно терзало и уже затем на концерте выходило с Божественной гармонией. Именно в "электричестве", несущем весть о великой боли, слушатель Паганини открывал свое собственное затерявшееся "я", "я", которое, бесконечно превосходя наслаждение, превращается в наслаждение, чтобы облагородить существующие формы. Этот этический смысл трансцендентального искусства обнаруживается в открытии неисчерпаемости духовно-энергетических сил человеческого "я", в открытии того особо подвижного мира страданий, в котором человек преодолевает сопротивление своей косности, понимая всю ограниченность непосредственно примитивной страсти. Переживание открывает человеку не только то, кем он хотел бы стать, но и отбрасывает его назад, позволяя прожитое поместить как бы в точку предельного сомнения, в точку своей возможности. При этом внешнее время утрачивает свою власть над субъектом (последний во время концерта часто не реагирует не только на слова, но даже и на прикосновение рук), ибо все страсти последнего в этот момент погружены в поток "внутреннего времени".

Однако остановим на минуту свои рассуждения и спросим себя: не приписываем ли мы Паганини того, чего он вообще не мыслил? Может быть, использованные нами философские категории вовсе не могут быть адекватно поняты с точки зрения тех истинных задач, которые перед собой ставил великий скрипач?! Но, каким бы значительным от подлинных замыслов самого Паганини данное отступление ни было, философская картина рождения прекрасной страсти уже сама по себе составляет тот благодатный эрос, который позволяет не только вызывать воспоминание о Паганини, но и пробудить к трансцендентально романтическому направлению в музыке особую интеллектуальную симпатию. И все же вопрос о том, к разрешению какой непосредственно задачи стремился сам артист, вызывает не только чисто исторический интерес, но и интерес практический, интерес преобразования современного музыкального духа, а через него и духа самого времени.

Трансцендентальное искусство и трансцендентальная жизнь

Постоянное нахождение Паганини на точке зрения трансцендентального "Я" сжигало все устоявшиеся формы наслаждения, требуя от артиста отыскания неожиданных и новых способов самовыражения своей души. Даже такие высшие ценности духа, как любовь и свобода, для Паганини не составляли абсолюта, а в своем гармоническом единстве лишь трансцендентально обусловливали рождение иной, нечеловечески прекрасной музыки. Да и сама беспокойная, но не беспорядочная жизнь артиста, жизнь, полная странствий и любовных приключений, являлась ярким подтверждением того, как гениальное искусство превращает трансцендентальную точку зрения в обычную, трансцендентальную философию жизни в трансцендентальную жизнь.

Рано познав муки физических страданий и горечь одиночества, никому не позволяя заглянуть в тайники своей души, Н.Паганини жил в каком-то особом мире, в мире, не исчерпывающемся ни человеческой страстью, ни простой возвышенностью чувств. Его игра, ироническая и шутливая, как "Дон-Жуан" Байрона, меланхолическая и мечтательная, как стихотворения Ламартина, сладостная и нежная, как "Аве Мария" Шуберта, являлась той непосредственной данностью сознания, которая заставляет ее принять без всякого размышления, без всякой философии. Это восхождение Паганини к духу чистой музыкальности, восхождение, оставляющее далеко позади за собою даже способность к рефлексии, сопровождалось выходом за пределы обычного масштаба времени. Например, при переходе от исполнения кантилены к виртуозным местам, скрипичная техника могла представать перед воображением Паганини в субъективном психологическом плане, и именно гибкой и плавной мелодией. Паганини играл внутренне как бы в замедленном темпе ("психологическое время"), реальный же исполнительский процесс при этом протекал в совершенно другом масштабе ("время деятельности").[398] Таким образом, энергия внутреннего "трансцендентального Я" Паганини служила своеобразным толчком к пробуждению многих "я" (слушателей), которые она затем снова переплавляла в многочисленные формы своей внутренней активности.

Впрочем, в действительности приходится только гадать, что представлял и не мог представлять себе сам Паганини. Любая попытка раскрыть тайну его творчества, проникнуть в мир его эстетической культуры, видимо, не может быть адекватно оценена даже с позиций философии. Ведь разнообразие и беспредельность музыкальной идеи, идеи, как бесконечной задачи - поразительная черта всех его произведений, в том числе и знаменитых "каприччи", в которых присутствует нечто такое, что позволяет охарактеризовать их не только как образцы романтизма, но и как искусство, незримо протянувшее свои нити в наш поливариантный и антиномичный век. Значение Паганини не в том, что он явил образ какого-то пророка неземной красоты, образ энтузиастического музыканта, а способствовал выработке в человечестве сознания более высокой духовности, духовности, рассматривающей красоту как проблему и одновременно как способность, придающую достоинство всему человеческому роду. Без этого предчувствия глубины бытия, открывающейся лишь в электрическом состоянии, без этой интуиции не только музыка, но и вся духовность вообще перестает быть "любовью", тем благодатным "эросом", который дает ей жизнь. Трепетный свет интуиции, "этой почти потухшей лампады", бросающей свой свет в самые недра неведомого - наиболее характерная черта духовности Паганини. Есть что-то демонически привлекательное в личности этого человека, что-то, вызывающее необыкновенную чувственную и интеллектуальную симпатию. Его взор устремлен не назад, не в область, пройденную и измеренную классическим музыкальным разумом; он не "поет" на инструменте, ограниченный строгими рамками "золотого скрипичного века", не сводит свое искусство к отбору выразительных средств и технических приемов игры, но смотрит в будущее, в неизведанную даль, даль, где закатывается солнце трансцендентального "я", и именно оттуда ждет всех творческих озарений. За этот истинный музыкальный эрос, граничащий с мудростью, за эту интеллектуальную симпатию к неведомому, за это "гениальное Я", перед которым смолкает примитивный человеческий рассудок, за это искусство, которое есть сплошной вызов миру мещан и филистеров, мы ценим его, и ценим не только как выдающегося музыканта, но и как мыслителя, интуитивно понимавшего необходимость нового осознания музыкального духа, необходимость преодоления замкнутых форм музыкальной жизни, жизни, основанной на академических привилегиях, на многовековых влияниях знати и церкви.

Черкозьянова Т.В.

ЛЮБОВЬ В ПОНИМАНИИ ПЛАТОНА И ФИХТЕ

В отношении к любви у Платона и Фихте проявляются яркие созвучия, основанные на их отношении к природе и отношении к духовному. "Недостаток чувственной любви состоит, по мнению Фихте, в том, что она не зависит от свободы. Поэтому мы должны искать такой любви, которой не может быть на этой земле, а дается лишь через жизнь в идее".[399] Платон также черпает знание о любви в духовном: происхождение истинной, высшей или духовной любви у него непосредственно связано с восприятием души чистых, божественных идей. Истина об эроте излагается Платоном в "Пире" и исходит из уст жрицы Диотимы. Она характеризует гений эрота как "любовь к прекрасному", как "любящее начало".[400] Она же определяет разновидности любви: "Мы просто берем одну какую-то разновидность любви и, закрепляя за ней название общего понятия, именуем любовью только ее, а другие разновидности называем иначе".[401] Здесь же обосновывается идея того, что творчество - суть проявления высшей любви, любви в свободе, в идее. Но этот вид любви к прекрасному конкретизируется как творческая деятельность. В этом же диалоге Сократ и Диотима объединяют понятия прекрасного и понятия блага. Из этого рассуждения любовь выводится как стремление к благу. Диотима утверждает, вопреки сложившемуся мнению о том, что любить - значит искать свою половину, что ни половина, ни целое не имеют возможности вызвать любовь, если в этом союзе отсутствует идея блага.

Фихтевское понимание любви также имеет в своем основании ни что иное, как идею блага. Он готов делиться любовью, предполагая в любви совершать самое благое, самое лучшее, и в этом - смысл его существования. "Я хочу любить, хочу растворить себя в сочувствии, хочу радоваться и печалиться. Высшим предметом этого сочувствия являлся для меня я сам и то единственное во мне, посредством чего я могу постоянно осуществлять его - мои поступки. Я хочу делать все самым лучшим образом; хочу радоваться за себя, если я сделал что-либо хорошее; хочу горевать о себе, если сделал дурное, но даже это горе будет мне сладко, ибо в нем содержится сочувствие себе самому и залог улучшения в будущем. Только в любви - жизнь, без нее - смерть и уничтожение".[402] Такие идеи излагаются Фихте в его "Назначении человека". Фихте посредством самосознания выделяет в себе любящее начало, источник жизни или эрота, о котором повествует Диотима Сократу. Совпадение этой идеи в различных философских системах не может быть случайным. Идея любви в таком случае становится объективным началом бытия. Фихте приходит к пониманию любви посредством логического выведения абсолютного "Я", как растождествленного, чистого духовного бытия субъекта. Но, мысля свой субъект как трансцендентальный, он в то же время наталкивается на имманентно присущее человеку начало, определяемое им как любовь. То есть в таком случае любовь полагается как опосредованное между человеком и абсолютом бытие. Или, вернее, как инобытие человеческой природы. Человеческую природу он определяет как ограниченную чувствами материю и призывает направить чувства к запредельным далям вечности. "Но что такое чувство? Это - всего лишь обнаружение немощи в "Я". Так утверждает "Наукоучение". Неужели мы хотим того, чтобы наша любовь к вечному являла собой образцы непостоянства, слабости и нерешительности? Нет, размышляет Фихте, мы должны, уходя все далее и далее до самых сокровенных глубин своей духовной жизни, до вечно зеленого и цветущего берега Вечности, тихо прислушиваться к тому, какая весть идет оттуда. Мы должны вести разговор с безмолвным Богом без слов и знаков, с полной страстного ожидания любовью углубиться в блаженство".[403]

Также и Платон речью Павсания выделяет два начала эрота, соответствующих двум Афродитам: "…коль скоро Афродиты две, то и Эротов должно быть два. А этих богинь, конечно же, две: старшая, что без матери, дочь Урана, которую мы и называем поэтому небесной, и младшая, дочь Дионы и Зевса, которую мы именуем пошлой".[404] Платон пытается разрешить противоречия двойственной природы любви также мыслью об устремлении человеческой натуры от низменных, чувственных наслаждений к высшему, духовному соитию. Аналогично Павсанию, Диотима развивает, углубляя, мысль об этой двойственности и пытается сопоставить телесную и духовную любовь через идею родов. Любовь - стремление к бессмертию. Тот, кто стремится увековечить свое тело, рождает ребенка как свое подобие, иные же, стремящиеся к любви духовной, разрешаются от бремени в духовном или прекрасном. Это философы, правители и люди, склонные к творческой деятельности. Со слов Диотимы, именно духовные дети более прекрасны и бессмертны, чем телесные. Диотима посвящает Сократа в таинства духовной любви. Верный путь к такой любви лежит в устремлении молодости ко всем прекрасным телам, которое выводит на понимание того, что каждое прекрасное тело содержит в себе идею прекрасного, но не индивидуальные черты носителя, которые стираются перед осознанием прекрасного как такового. Осознание прекрасного, возникшее в душе, начинает отрицать индивидуальные прелести тела. "После этого он начнет ценить красоту души выше, чем красоту тела".[405] Таково происхождение духовных союзов, в которых человек способен к духовному разрешению от бремени. Этот путь дает понимание общего и в законах нравственности, и в науках. "Кто, наставляемый на путь любви, будет в правильном порядке созерцать прекрасное, тот, достигнув конца этого пути, вдруг увидит нечто удивительно прекрасное по природе, то самое, Сократ, ради чего и были предприняты все предшествующие труды, - нечто, во-первых, вечное, то есть не знающее ни рождения, ни гибели, ни роста, ни оскудения, а во-вторых, не в чем-то прекрасное, а всегда в себе самом единообразное".[406]

Любовь - переходное состояние от чувственного, земного к сверхчувственному, божественному. Эта идея красной линией проходит как через диалоги Платона, так и отражается в основных идеях Фихте. "Решая вопрос о соотношении чувственного и духовного, Фихте стремился представить духовное в виде нечто абсолютно противоположного чувственному".[407] Синтез этих философских систем дает представление именно о процессе такого взаимоперехода из одного состояния в другое, противоположное первому. Но система Фихте - открытая система. Здесь субъект размыкается любовью к вечному, абсолютному. "Духовные структуры строятся на искренности, открытости сознания, и любые формы лицемерия, двоемыслия и троемыслия разрушают духовные структуры до самого основания".[408] Здесь субъект, растождествляясь с субъективным, размыкается, уподобляясь объекту на уровне духовных оснований. Он подчиняется объекту, принимая его условия, - в этом заключается свободная воля субъекта, степень осознания своего "Я" перед лицом непознаваемого, вечного. Это преодоление смертного человеческого бытия, замкнутого аффектом страха перед неизбежным концом. Результат этого прорыва в вечность - свобода духа, самопознание, высший духовный подвиг индивидуальной души. Чистая любовь остается здесь своего рода матрицей, проводником духа от божественного к человеческому. Ибо после осознания благодати и величия Вечности возвращение к смертному, убогому, низкому возможно только через великую любовь и сострадание. Тогда возникает желание привнесения в мир блага через практическую деятельность субъекта. "…Всякое влечение … возвращается к себе самому и побуждает себя к деятельности; таким образом, становится понятным, почему это влечение должно проявляться в сознании как любовь, как интерес к свободной, своеобразной деятельности".[409]

Мы видим, что высшее проявление любви у Фихте соотносится с жаждой деятельности и является своего рода катализатором внутренней силы субъекта. Здесь субъект превращается в творческое, онтологическое основание заданной ему культуры, так как он способен к целеполаганию своей практической деятельности, в свободных, независимых от традиций и навязанных социальным стереотипом, формах. "Превратив себя в культурного субъекта, человек становится способным менять обстоятельства. Распространив свободное целеполагание на всю действительность, человек превращает природу в мир культуры. Изменение мира на основе понимания становится условием свободы и прогресса культуры".[410] Таким образом, любовь духовная как свойство души генерирует творческую потенцию индивида в деятельностную силу. "Через действительное и полное умерщвление влечения уничтожается и сама эта бесконечная определяемость, обращаясь в единственное абсолютное определение. Это определение есть абсолютно простая воля, которая возводит столь же простое долженствование в побудительный принцип силы…, изменение происходит только в ее продуктах, но никак не в ней самой, она остается простой, и ее направление единым и сразу законченным".[411] Также Фихте отмечает, что "Я" субъекта как принцип в чувственном мире уже задано, оно приводится в движение силой слепого влечения. Развитие же высшей духовной потенции субъекта приводится в соответствие с чувством долга. И это уже не слепое побуждение влечения, но ясно видимое целеполагание, управляющее посредством определяющего принципа, движением этой бесконечной силы. Тогда чувственное влияние становится ни чем иным, как сопротивлением, необходимым для определения наличия творческого потока силы через его противоположность.

Платон, как и Фихте, рассматривает природу чувственного влечения и духовного созерцания как антагонистическую, непримиримую, хотя и выводимую из низшей природы в высшую. П.П.Гайденко объясняет ее как вопрос о едином и многом.[412] Определяя природу телесного, как смертную, непостоянную, Платон и чувства, связанные с влечением тел, рассматривает как изменчивые, непостоянные, подлежащие гибели и распаду. Чувственные влечения должны быть только ступенями к сверхчувственному, божественному восприятию субъектом бытия, шагом к его творческой деятельности. В диалоге "Федр" продолжается размышление о синтезе любовного влечения, выходящего на уровень творческой деятельности как "неистовство, посланное Музами".[413] Это любовь, ниспосылаемая богами, и она так же, как и у Фихте, является движущей силой творческого, социокультурного процесса. Она представляется как вечно движущаяся высшая потенция души. Она - субстанциональное начало человека. "Только то, что движет само себя, раз оно не убывает, никогда не перестает и двигаться, и служить источником и началом движения для всего остального, что движется. Начало же не имеет возникновения. Из начала необходимо возникает все возникающее, а само оно ни из чего не возникает. Если бы начало возникло из чего-либо, оно уже не было бы началом. Так как оно не имеет возникновения, то, конечно, оно и неуничтожимо".[414] Здесь вновь Платон переходит к обоснованию общего, к идее бессмертия: "Бессмертно все, движимое самим собою".[415] Творческая деятельность объясняется им как внутреннее интенциональное движение. Смертное - вызов телу, которое движется в соответствии с реакцией на этот вызов, бессмертие - лишь в душе, в ее бытии, прорывающемся в мир. "Ведь каждое тело, движимое извне, - не одушевлено, а движимое изнутри, из самого себя, - одушевлено, потому что такова природа души… Душа непорождаема и бессмертна".[416]

Таким образом, в философии Платона самым причудливым и оригинальным способом излагаются идеи о любви, причем в самых разных ее проявлениях. Структура изложения имеет здесь форму мифа, что позволяет автору завуалировать сакральный, эзотерический смысл пеленой экзотерического учения. "Для Платона миф эзотеричен и противоположен рассуждению. Он составляет сердцевину философии, понимаемой как путь мудрости".[417] Философские размышления о любви Фихте и Платона имеют коренное различие в структуре изложения. Мифологизм Платона и рационализм Фихте на первый взгляд несводимы. Но, при внимательном наблюдении, определяется незыблемая логика Платона, присущая ему как гносеологический фундамент всей философской системы. Философская система Платона, в отличие от фихтевской, - закрытая система. Закрывается она извне, когда объект ограничивает от себя субъект, выделяя его как чуждое, а поэтому - самостоятельное и самодостаточное начало. Платоновский субъект, как и фихтевский, подчинен объекту, он вынужден подчиняться его незыблемому закону, его воле. Но если субъект Фихте обладает свободой выбора, то субъект Платона подчиняется диктатуре космического веления. Поэтому и любовь, как высший принцип духовного бытия, у Фихте изливается от субъекта вовне, возвращаясь к нему же, но уже в ином качестве. У Платона Космическая любовь или любовь богов к людям определяется как мудрость правления и управления процессами Вселенной. Но Платон также упоминает о сочетании ума и необходимости, присущего Вселенной изначально. "…Из сочетания ума и необходимости произошло смешанное рождение нашего космоса".[418] В отличие от фихтевского понимания соотношения тождества субъекта с объектом, Платон такого тождества не выводит. Поэтому его субъект закрыт, он не тождественен бытию богов, а отличен от него. Бытие богов - идеально правильное бытие, но человеческое бытие по необходимости является несводимым к божественному. Основная причина в том, что демиург, творящий идеальное, прекрасное, бессмертное бытие космоса, создал только высшую иерархию существ, порождение же смертных было произведено существами, сотворенными им. То есть рукой демиурга творится только вечное, нетленное, он не соприкасается с природой смертного, разлагающегося, тленного. Зло заключено в человеческие души по закону необходимости, любовь - жертва этому злу. "…Бессмертное начало души и заключили в смертное тело, подарив все это тело душе вместо колесницы; но, кроме того, они приладили к нему еще один, смертный вид души, вложив в него опасные и зависящие от необходимости состояния: для начала удовольствие, эту сильнейшую приманку зла, затем страдание, отпугивающее нас от блага, а в придачу двух неразумных советчиц - дерзость и боязнь - и, наконец, гнев, который не внемлет уговорам, и надежду, которая не в меру легко внемлет обольщениям. Все это они смешали с неразумным ощущением и с готовой на все любовью и так довершили по законам необходимости смертный род души".[419] Таким образом Платон излагает миф о сущности и происхождении человека и месте любви в человеческом бытии в диалоге "Тимей". Античные источники указывают, что именно этот диалог был составлен на основании купленной у Филолая книги с изложением пифагорейского учения. "Ядовитый Тимон написал полную злословия книгу… В этой книге он поносит философию Платона и обвиняет его в том, что он за большие деньги купил книгу с изложением пифагорейского учения и скроил из нее знаменитый диалог "Тимей".[420]

Связь Платона с пифагорейской наукой определяется через установление им жестких границ или предела. Предел в соотнесении с беспредельным устанавливает некоторую меру. "Мерное соотношение, мера - это, по словам Платона, то, что возникает из смешения предела с беспредельным. Мера означает "согласие" противоположных начал".[421] Теперь более понятным становится закон необходимости, жертвой которого становится смертная природа человека. Также двойственная природа любви или наличие двух Афродит и двух эротов проистекает через понимание Платоном идеи беспредельного как "неопределенной двоицы" в пифагорейском ключе. "Определить что-то … значит установить одно значение - предел".[422] Философская система Платона черпает свои смыслы в сакральных текстах древности, поэтому она является чистым долженствованием по отношению к человеку. Коренное отличие философской системы Фихте заключается уже в том, что здесь посредством акта самосознания и самоопределения субъекта снимаются пределы, и субъект теоретически устремляется к своему абсолютному "Я". "Данной конечной цели своего бытия человек достичь не в состоянии, но к ней он, тем не менее, должен стремиться".[423]

Серегин А.В. (Уфа)

РУССКАЯ ФИЛОСОФИЯ И МЕТАФИЗИКА АБСОЛЮТА

Идея Абсолюта волновала философов еще с древних времен. Но особую актуальность данная проблематика приобрела в настоящее время. Идея Абсолюта стала тесно связываться с идеей абсолютных ценностей, с некой абсолютной аксиологической системой. Современное российское общество как раз и занято интенсивными поисками этой абсолютной системы, связанной также с исканиями своей культурной идентичности. Значительную роль в данных исканиях может сыграть русская философия, для которой всегда была характерна устремленность к нравственному и духовному обновлению.

Проблеме понимания идеи Абсолюта в русской философии всегда придавалось первостепенное значение. Наиболее ярко интерес к данной проблематике обозначился у Б.П.Яковенко в работе "История русской философии", где он доказывал, что история философии есть неуклонный процесс восхождения к Абсолюту.[424] Однако понимание идеи Абсолюта у русских философов было различным. На этих различных подходах следует остановиться отдельно.

Термин "Абсолют" появился в конце XVIII - начале XIX вв., происходя от латинского слова absolutus - безусловный. Правда, еще в античные времена древнегреческие философы так или иначе размышляли над тем, что есть Бог. Так, если Платон понимал под Богом личность, создающую эмпирическое бытие, то Аристотель видел в Боге высший невещественный ум. Поэтому проявления Абсолюта, согласно Платону, нужно искать в идеях, этих идеальных прообразах будущих вещей. Аристотель же, напротив, считал, что проявления Абсолюта следует искать в формах вещей, являющихся их сущностями. Эти две различные тенденции понимания Абсолюта и форм его проявления можно объяснить тем, что Платон и Аристотель по-разному разграничивали категории бытия и небытия. Платон был склонен бытие выводить из небытия. Аристотель же, наоборот, склонен был отрицать небытие, ибо невозможно говорить о том, чего нет. Мы, все-таки, склонны полагать, что нечто не может возникнуть из ничего, ведь тогда нарушается один из основных законов диалектики - закон причинно-следственной связи. С другой стороны, если небытие все-таки есть, то это уже получается бытие. Следовательно, идея Абсолюта - категория бытия.

Разработка проблематики понимания идеи Абсолюта продолжилась и в средневековой европейской философии. Впервые Блаженный Августин выдвинул тезис о том, что уместнее говорить не об Абсолюте, а об идее Абсолюта. Фома Аквинский впервые употребил термин "Разум Абсолюта". Пытаясь устранить разногласия онтологического и гносеологического характера в понимании идеи Абсолюта, он утверждал, что истину вещей следует искать в сравнении с Разумом Абсолюта.[425]

Как видим, античная и средневековая философия, несмотря на то, что Абсолют не называла Абсолютом, тем не менее, под Абсолютом подразумевала, скорее всего, мудрость, к которой необходимо стремиться, но которой невозможно достичь. Это - некий недостижимый идеал, к которому нужно стремиться, но достичь его невозможно. По-другому говоря, Абсолют можно узнать, но очень сложно, а может быть, и невозможно, познать.

Позитивным в таком понимании идеи Абсолюта было то, что, как справедливо замечает Ю.Ф.Абдрашитов, "взгляд, что Абсолют и неизменные сущности вещей относятся к сфере метафизики, а материальное бытие - к сфере диалектики, позволяет преодолеть взаимоисключающее противопоставление метафизики и диалектики".[426]

Здесь необходимо уточнить, как мы понимаем диалектику и как мы понимаем метафизику. Диалектику мы понимаем как некое вечное движение, вечное развитие. Метафизика - это начало всякого движения и всякого развития. Это своеобразный ноль в философии, от которого и начинается движение как в сторону постижения идеи Абсолюта, так и в сторону, этому противоположную.

Негативным в данном понимании идеи Абсолюта, на наш взгляд, является то, что не произошло четкого разграничения идеи Абсолюта и Бога, очень часто идеи Абсолюта и Бога сливаются воедино. Тенденция подобного рода отождествления идеи Абсолюта и Бога иногда встречается и в современной отечественной философии. Действительно, соблазн такого отождествления достаточно велик. В религиозной философии идея Бога имеет фундаментальную степень разработанности. Это и понятно, ведь в противном случае не было бы и самой религиозной философии, ибо религиозная философия всегда в той или иной мере апеллирует к идее Бога. Поэтому здесь существует огромное количество различных подходов и концепций, которые можно систематизировать и классифицировать.

В этом огромном количестве подходов и концепций можно различить две основные традиции понимания идеи Бога и Абсолюта: апофатическую и катафатическую. Апофатическая традиция считает идею Абсолюта непостижимой, ибо она находится за гранью постижения. Катафатическая традиция считает, все-таки, возможным постижение идеи Абсолюта путем соотнесения человека с Богом, а через него и с Абсолютом, но только не в разуме, а в душе.[427] Здесь у нас имеется ряд возражений. Во-первых, религиозная философия окончательное постижение идеи Бога отрицает. Если произойдет подобного рода постижение, то человечество превратится в Богочеловечество, и развитие человечества, а, следовательно, всякая диалектика прекратится. Ряд светских философов (например, Гегель), напротив, при определенных условиях, в принципе, допускали возможность постижения идеи Абсолюта. Поэтому, как можно соотносить воедино то, что, в принципе, постижимо с тем, что, в принципе, непостижимо? Во-вторых, как мы уже отмечали, идея Абсолюта - это категория бытия, а идея Бога - категория надбытия. Бытие и надбытие - это не совсем тождественные понятия. В-третьих, и в религиозной, и в светской философии нет четкого определения души. Отсюда, как можно идею Абсолюта постигать тем, о чем не имеешь четкого представления? И, наконец, согласно религиозной философии, душа человека несовершенна. Она была повреждена дьяволом в силу грехопадения наших прародителей Адама и Евы. Следовательно, несовершенная душа человека не в состоянии постигнуть совершенный во всех отношениях Абсолют.

Для более наглядного объяснения наших мыслей нам следует обратиться к анализу мифологического процесса, ибо именно в этом процессе в сознании человека и начинают выкристаллизовываться идеи Бога и Абсолюта. Следовательно, началом поисков путей понимания идеи Бога и Абсолюта является мифология. К тому же, как верно замечает А.Н.Чанышев, соединение мифологии с интеллектом и является генезисом философии.[428] Но, на наш взгляд, здесь еще необходимо учитывать фактор национального самосознания. Если следовать логике Фихте, то тезисами "Я есть", "Я есть Я" личность пробуждает в себе сознание, то есть стремление личностной идентификации. Далее, следуя данной логике, раз "Я есть Я", то есть "не-Я", то есть у личности возникает стремление выделить себя из общей массы людей. Так возникает самосознание. Параллельно с этим у личности пробуждается национальное самосознание, стремление идентифицировать себя с тем или иным культурно-историческим этносом. Поэтому и мифология, и национальное самосознание, и философствование, без чего немыслимо возникновение любой философии, как правильно отмечает А.В.Лукьянов, "есть высшее искусство прикосновения к первоначалам и первопричинам сущего".[429] Следовательно, при анализе мифологии необходимо учитывать особенности национального самосознания людей, придерживавшихся той или иной мифологии.

Все это можно проиллюстрировать на примере анализа мифологии древних славян. Стремление к достижению Абсолюта мы можем обнаружить даже в тех немногих мифах, что дошли до нашего времени, которые, впрочем, носят форму неконкретного, абстрактного идеала. Это, прежде всего, сказания о Китеж-граде и легенда древних поморов о Лебединой стране, куда возносятся души погибших, особенно праведных, людей. При этом совершенно непонятно, где находятся данный град и данная страна, и что требуется для их достижения. Как видим, подобного рода мифы не являются эквивалентами христианского рая, здесь и речи нет о Боге. Скорее всего, это - интуитивная попытка нащупать пути понимания идеи Абсолюта и через это понимание достигнуть самого Абсолюта.

С тех пор прошло немало времени, прежде чем в немецкой классической философии идея Бога и идея Абсолюта были отграничены друг от друга. Это видно хотя бы из того, что именно в немецкой классической философии Абсолют начали называть Абсолютом. И здесь вполне справедливым выглядит замечание Н.В.Громыко о том, что построение новой теории Абсолюта позволяло проимитировать и заново понять исторический процесс, процесс развития культуры.[430] Как мы уже отмечали, ряд философов, таких, как, например, Гегель, допускали возможность постижения Абсолюта, но именно "научным" путем.[431] Под Абсолютом Гегель, видимо, понимал явления абсолютного духа. Поэтому нам трудно не согласиться с замечанием Н.А.Сурковой о том, что Гегель практически смешивал Абсолют с духом, иногда с Богом, иногда с абсолютным знанием.[432] Более четко определить идею Абсолюта попытался Фихте. Под Абсолютом Фихте мыслил, видимо, некое Абсолютное Я, которое как бы подчиняет себе Духовное Я, но вместе с тем строго отличается от Индивидуального Я.[433] Отсюда Фихте делает вывод о том, что "…философия может к Абсолюту только "приходить", но она не может из Абсолютного "исходить".[434] Действительно, "хрупкость нашего бытия" (термин А.В.Лукьянова) обусловлена его внутренней противоречивостью. Поэтому возможно восходить от несовершенного к совершенному, но исходить от совершенного к несовершенному невозможно.

Отсюда вполне логичным выглядит тот факт, что русская философия и особенно "русский идеализм в гносеологическом и онтологическом плане не только стремился прикоснуться к Абсолюту, но и понимал условность всякого приближения к нему".[435] Необходимо также отметить, что русская философия была по своей сути онтологичной. Русским всегда необходимо все потрогать своими руками. Если не потрогать, то хотя бы увидеть, в том числе и Абсолют, если это, конечно, возможно. Поэтому в русской философии онтология всегда преобладала над гносеологией. К тому же для русской философии был характерен фактор запаздывания. Так, с немецким идеализмом русские философы познакомились уже тогда, когда он из русла трансцендентального начал плавно перетекать в русло логико-трансцендентального развития. Поэтому восприятие идеи Абсолюта в русской философии отличалось от восприятия данной идеи в древнегреческой и немецкой классической философии.

Онтологичность восприятия идеи Абсолюта наиболее ярко выразилась в средние века в таком интересном явлении древнерусского сознания, как исихазм - молчальничество. Именно молчание приближало древнерусских мыслителей к постижению сущности бытия, а, следовательно, и идеи Абсолюта. Вполне возможно, что понимание идеи Абсолюта и выражение этого понимания - разные вещи, ибо любой язык несовершенен. Отсюда некоторые философы, примерно одинаково понимающие те или иные идеи, порой не понимая этого, спорят друг с другом не по поводу понимания данных идей, а по поводу выражения этих идей различными философскими терминами и понятиями. Ведь для онтологии важно увидеть и обозначить предмет исследования, постижение сущности предмета иногда может уйти на второй план. Для гносеологии же, наоборот, важно познать сущность предмета, а видеть его при этом порой бывает совершенно необязательно. Поэтому человеку, постигшему идею Абсолюта, бывает трудно выразить сущность данной идеи, его просто могут не понять.

Дальнейшие поиски путей понимания идеи Абсолюта получили свое развитие в эпоху Просвещения и затем последовавшую за ней эпоху Нового времени, когда русские мыслители познакомились с пониманием идеи Абсолюта в немецкой классической философии. Вне всякого сомнения, проводником идей немецкого идеализма в России был ученик Фихте И.Б.Шад, преподававший в Харьковском университете в начале XIX века. Русское понимание идеи Абсолюта было ближе к пониманию данной идеи в древнегреческой философии, то есть стремление к мудрости. Немецкий идеализм претендовал на возможность создания в философии некой глобальной системы "науки наук", что допускало также возможность некоего "конструирования" в рамках этой системы Абсолюта. Меткое выражение Л.П.Карсавина о том, что русские "созерцают Абсолют сквозь дымку мечты"[436] шло вразрез с идеей Канта о недопустимости "интеллектуального созерцания" Абсолюта. Ведь опять-таки прав был Карсавин, когда говорил о том, что русские "всегда хотят действовать во имя некоторого Абсолюта или подняться на уровень Абсолюта".[437] Здесь сразу же возникает ряд вопросов. Как можно стремиться к тому, что "недопустимо созерцать"? Да и зачем стремиться к тому, что самому можно "сконструировать"? Русский человек понимает идею Абсолюта как некое стремление к вечному и бесконечному. Поэтому любое определение этой идеи он воспринимает как ее ограничение, а, следовательно, и его собственного бытия. Если он начинает сомневаться в существовании Абсолюта, то либо впадает в полное безразличие ко всему, либо проявляет жуткую агрессивность. Этим и можно объяснить то невероятное законопослушание и долготерпение ко всякого рода социальным экспериментам, которые проводили над русским народом власти крепостнической и советской России. Нынешний взрыв озлобленности и агрессии, который, вне всякого сомнения, имеет место в современном российском обществе, отчасти можно объяснить тем, что русского человека лишили этой возможности "созерцать Абсолют сквозь дымку мечты".

Новый ракурс понимания идеи Абсолюта в русской философии обозначился в начале XX века. Именно тогда были предприняты первые попытки соединения понимания идеи Абсолюта с пониманием метафизики. ВПервые подобного рода попытки предпринял П.Б.Струве, который писал, что "вне отношения к Абсолютному началу человеческая жизнь есть слепая игра слепых сил".[438] Как видим, Струве проблему понимания Абсолюта связал с проблемой понимания начала, а проблема начала есть метафизика, ибо, как мы уже ранее отмечали, метафизика есть начало бытия, начало всякого движения и развития, без чего бытие немыслимо. Впрочем, философские воззрения Струве представляли причудливый синтез идей русского идеализма, православной метафизики и социальной философии. Он не далеко ушел от абстрактной конструкции государства Гегеля как "являющегося Бога". По этому поводу справедливо замечание К.Маркса и Ф.Энгельса о том, что у Гегеля "нет действующего субъекта, а действовать должна чистая идея воли, она может действовать только мистическим образом".[439] Как видим, такое понимание идеи Абсолюта является своеобразным гносеологическим мифом. Еще более упрощенным было понимание идеи Абсолюта у братьев кн. Е. и С. Трубецких. Е.Н.Трубецкой, по сути, свел идею Абсолюта к достижению Абсолютного Божественного сознания. Это, в принципе, означало, что постижение идеи Абсолюта есть возможность получения религиозного откровения.[440] С.Н.Трубецкой, справедливо критикуя немецкий идеализм за неспособность объяснить переход от Абсолюта к сфере единичных вещей, понимал идею Абсолюта как наличие универсального чувственного субъекта или Софии, этой психической первоосновы мира.[441] Как видим, понимание идеи Абсолюта у С.Н.Трубецкого шло от идеи "всеединства" Вл.С.Соловьева.

Ценным в рассуждении данных философов было то, что они впервые проблему понимания идеи Абсолюта связали в единый узел с социальным мышлением, стремлением не к идее добра, а к вечному идеалу добра. Негативным было то, что порой постижение идеи Абсолюта подменялось постижением критериев и атрибутов идеи Абсолюта. Этим и можно объяснить тот факт, что в русской философии преобладало два направления понимания идеи Абсолюта. Первое понимало философию как восхождение к Абсолюту, второе, заранее представив Абсолют, пыталось вывести из этого "представления" цели и задачи философии.[442]

Здесь мы вплотную подходим к главному вопросу всех наших размышлений: что есть Абсолют? Разумеется, односложно ответить на этот вопрос невозможно. Абсолют можно понимать как некий идеал, стремление к вечному и бесконечному. Абсолют также можно понимать как стремление ухода в инобытие из обыденного бытия. Абсолют может находиться внутри человека, и человек усиленно пытается отыскать его внутри себя. Отсюда проистекают поиски смысла жизни и тесно связанные с этим идеи героического подвижничества. Также с поисками смысла жизни связано постижение идеи бессмертия. Бессмертие есть преодоление смерти; и поиски способов этого преодоления смерти и есть для многих людей смысл жизни. По сути, это аксиологическое осмысление идеи Абсолюта, ведь проблема поиска смысла жизни есть аксиологическая проблематика. Поэтому идею Абсолюта можно понимать и как абсолютную систему ценностей, ибо человек может искать эту абсолютную аксиологическую систему и внутри себя, и в окружающем его обыденном бытие. Здесь нужно отметить, что иногда, в данном случае, идея Бога и Абсолюта могут совпадать. Понимание идеи свободы - тоже аксиологическая проблема, а, как известно, еще Н.А.Бердяев отмечал, что "Бог присутствует лишь в свободе и действует лишь через свободу".[443] На примере понимания идеи Абсолюта в русской философии наглядно видно, как христианская идея "триединства" перерастает в идеи Вл.С.Соловьева о "всеединстве". Идея Абсолюта в русской философии - это тот драгоценный бриллиант, который всеми своими гранями излучает яркий и манящий к себе свет. Впрочем, с одной точкой зрения понимания идеи Абсолюта мы не совсем можем согласиться. Мнение о том, что Абсолют есть абсолютное знание, мы не можем полностью разделить. Мы ни в коей мере не ставим под сомнение справедливость высказывания Н.В.Громыко о том, что сегодня "снова встал вопрос о том, что есть Абсолютное знание как Абсолютный субъект".[444] Но, с одной стороны, русской философии "все же предстоит пережить фазу философии откровения, то есть теоретическую фазу".[445] А с другой стороны, несовершенный человеческий разум не способен до конца постичь совершенный Абсолют. Мы даже не ставим под сомнение факт возможности постижения Абсолюта. Мы просто пытаемся себе представить, что будет, если человек постигнет идею Абсолюта. Ведь тогда он станет властелином своего собственного бытия. Но готов ли современный человек к тому, чтобы стать хозяином своего бытия? Наверное, на подобного рода вопросы также нет однозначных ответов. Да и ожидать данные ответы, видимо, не следует в ближайшем будущем.

Хабибрахманова Р.Р. (Уфа)

ЛЮБОВЬ - ЭТО СТРЕМЛЕНИЕ ИЗБЕЖАТЬ ЗРЕЛИЩ

Опасность любых зрелищ состоит в том, что они порождают процесс мифологизации действительности. Затушевывая реальную разорванность бытия и сознания, зрелище, а также различные виде зрелищного искусства порождают иллюзию всесильности персонифицированного духа. Тем самым искусство перестает удовлетворять людей в плане определенного смягчения трудностей их социальной жизни. Оно оказывается направленным на решительный разрыв с действительностью, что, безусловно, оказывается связанным с усилением волевого начала. Искусство перестает служить прекрасному, лишается мимесиса, происходит жестокая ломка его реальных форм.

Понятно, что при таком положении дел искусство входит в противоречие с самими творческими потенциями человеческой души, одной из которых является любовь. На наш взгляд, разрушение творческих сил напрямую связано с ослаблением идеальных начал в культуре, каковыми являются музыка и поэзия. Ведь в древности, затем в эпоху средневековья, во времена Ренессанса особенной популярностью пользовались сонеты, поэмы, канцоны, словом, все, что позволяет как бы "отдохнуть душой", избежать шума и криков толпы, требующей ярких зрелищ и образных форм.

Зрелищное искусство, усилившее свои позиции в Европе особенно к концу XVIII века, постепенно подрывало внутренний мир человека, его духовное спокойствие, так необходимое для истинного творчества и любви. В то же время необходимо заметить, что последняя, под воздействием массовых зрелищ, превращалась в своеобразного идола, который по мере усиления образности становился еще более могущественным, разрывая на части даже такие высшие и неуловимые силы, как музыка и поэзия. Эти духовные потенции сегодня также оказались не свободными от образности и материальности. Но в человечестве по-прежнему еще жива память о первоначальном предназначении этих сил, о той любви, которая, стремясь избегнуть зрелищ, имеет дело лишь с чистой субстанциальностью или чувством идеальной основы человеческой личности.

Ханова Р.В. (Уфа)

ЖИЗНЕУТВЕРЖДАЮЩАЯ СИЛА ЭРОСА

Истинное стремление эроса есть стремление к бессмертию. Ведь любовь "вовсе не есть стремление к прекрасному", а желание "родить и произвести на свет в прекрасном"[446] , поскольку "рождение - это та доля бессмертия и вечности, которая отпущена смертному существу".[447] Такова точка зрения Сократа, которую передает Платон.

Внимательное прочтение диалога "Пир" позволяет разграничить такие понятия, как любовь и эрос. Эрос есть, прежде всего, "любовь к прекрасному"[448] , но это не "предмет любви", а "любящее начало"[449] , которое имеет иной облик, чем предмет любви, который "в самом деле и прекрасен, и нежен, и полон совершенства, и достоин зависти".[450]

Именно Платон философски развил те интуиции, которые насквозь пронизывали дионисийскую "религию", а также орфизм. "Через них, - пишет С.Г.Семенова, - в лоне греческого язычества с его пафосом приятия мира, культом телесной формы и земного наслаждения пробивалось всегдашнее, никогда не иссякавшее в человечестве стремление к иной, неприродной "небесной" форме бытия; этот порыв направляла, как всегда, жажда бессмертия".[451]

Итак, истинное стремление эроса - это стремление к бессмертию. Разумеется, что речь здесь прежде всего идет о родовом бессмертии. "Но понимание его неабсолютности ведет к трансформации эротической энергии зачатия в "духовную беременность": творчество новых форм государственности, бытовой, экономической, художественной культуры".[452] Понятно, что такое бессмертие связано с проблемой личности, с личностным бессмертием. Однако сознание посмертной славы утешает далеко не всех. И дело здесь не в том, что не все люди стремятся оставить о себе память, а в том, что такое духовное бессмертие подвержено превратностям земного мира и, в конечном счете, также неабсолютно. Смертны не только наши дела, но и мысли, идеи. А если вообразить себе метафизический Абсолют, то есть неущербное и абсолютно бессмертное бытие, то отпадает необходимость и в человеческой личности, которая тонет и пропадает в созерцании "прекрасного самого по себе" (Платон).

Получается следующее: жизнеутверждающая сила эроса разбивается именно о те рифы, которые сам эрос создает на своем пути по мере продвижения к высшей метафизической цели. Каковы же эти рифы и препятствия, о которые разбивается эрос? Прежде всего, необходимо подчеркнуть, что живая материя постоянно стремится вернуться в более простое, неорганическое состояние, из которого она когда-то возникла. Поэтому эрос вечно соседствует с влечением к небытию.

Что вообще означает само понятие "бессмертия"? Термин "бессмертие" можно понять с помощью указания на его антитезис - "смертность". "Оба слова, - замечает А.Н.Уайтхед, - указывают на те два аспекта вселенной, которые предполагаются в каждом переживаемом нами опыте".[453] И "смертность", и "бессмертие" совместно определяют и формируют конкретный универсум. Если эти понятия рассматривать изолированно друг от друга, то они будут представлять собой лишь пустые абстракции.

Однако понятийный анализ "смертности" и "бессмертия" оказывается все же поверхностным, чисто позитивистским рассмотрением самой проблемы бессмертия. Необходимо, на наш взгляд, обращение не к понятию, а к идее бессмертия, которая означает, прежде всего, энергийное, целостное восприятие жизни, смерти и бессмертия. Эрос, как идея, есть именно стремление к бессмертию, то есть универсальная космическая потенция, свободно парящая между стремлением к абсолютной полноте бытия и стремлением этой полноты раствориться в ничто. Танатос, таким образом, является не оборотной стороной эроса, а вполне самостоятельной космической силой, возникающей от абсолютности, от чрезвычайной полноты бытия.

Хайруллин А.Г. (Набережные Челны)

ЛИЧНОСТЬ И ЕЕ СВОБОДА В СВЕТЕ ПРОБЛЕМЫ ЛЮБВИ

Для личности характерны два неотъемлемых свойства: свобода и нравственная ответственность . Одно без другого быть не может. В Древней Греции, где впервые в истории распустился цветок демократии, возникли и условия для расцвета личности. "Личное начало у древних греков, - пишет А.Н.Чанышев, - было не только в политике, но и в любви".[454] В то же время у Ф.Энгельса можно прочитать, что "…для классического поэта древности, воспевавшего любовь, старого Анакреонта, половая любовь в нашем смысле была настолько безразлична, что для него безразличен был даже пол любимого существа".[455] Однако у данного поэта такую мысль обнаружить трудно. Да и разве не любила Одиссея его верная супруга Пенелопа, осаждаемая многочисленными женихами. Разве могли возникнуть утонченные теории любви Платона и Аристотеля, не будь самой любви?

А если взять Древний Рим?! Именно здесь мы встречаем яркое имя Г.В.Катулла (I век н.э.), этого Римского Пушкина, который, как известно, пытался преодолеть серьезные препятствия в своей любви к замужней женщине.

Древние греки различали несколько видов любви, о которых прекрасно говорит А.Н.Чанышев в своей статье "Любовь в античной Греции". Мы только отметим, что именно греки в лице Платона разработали самую фундаментальную теорию эроса (этой теории посвящены многие страницы книги А.В.Лукьянова "Идея метакритики чистой любви. Философское введение в проблему соотношения диалектики и метафизики"), которая, конечно же, никак не могла возникнуть на пустом месте, поскольку философские идеи не только приоткрывают новый эон, но и в какой-то мере являются отражением существующих экономических, социальных и духовных процессов.

Впрочем, споры о том, была или не была в Древней Греции личность, упираются в само понимание проблемы личности. Еще И.Г.Фихте сформулировал тезис, неявно присутствующий во всех новациях социалистической мысли - "личность должна быть приносима в жертву идее".[456] Под этой идеей он, разумеется, понимал жизнь всего человеческого рода. Такого крайнего героического подвижничества философская мысль еще не знала, и греки навряд ли об этом додумались. Принцип долженствования в фихтевской философии практически стал универсальным онтологическим отношением человека к миру. Никогда еще "дух" так не противопоставлялся чувственности. "Духовным, - писал Фихте в "Фактах сознания", - следует считать то, само содержание коего не допускает вмешательства чувств".[457] По его мнению, духовное есть то, "что совершенно не есть предмет созерцания", то, что является "нечувственным, сверхчувственным".[458]

Итак, личность - это "чистое Я" или "чистый дух". А поскольку, согласно Фихте, существует только духовная реальность, то индивид "должен погибнуть". Человеческий род есть единственно существующее.[459]

Конечно, он имел в виду прежде всего духовную жизнь, сильную и светлую, диаметрально противоположную всему темному и неясному, слабому и чувственному. "Обнаружение немощи в Я, - читаем мы в "Основах общего наукоучения" (1794 г.), - называется чувством".[460] "Я", или самосознание, должно, следовательно, освободиться от всего чувственного, стать нечувственным и бесчувственным. Не случайно Л.Фейербах, размышляя над судьбами трансцендентальной философии, специально отметил следующее: "Сущность достается здесь разуму, существование - чувствам".[461] Л.Фейербах, по всей видимости, хотел провести ту мысль, что наше отношение к миру будет гуманным, если мы пойдем не от сущности к существованию, а, наоборот, от существования к сущности, от чувственного бытия к разуму. Данная тенденция прослеживается также у греков (в частности, у Аристотеля).

Аристотель предпочитал называть "теологами" тех, кто находится под властью вдохновения. Но в одном месте своей "Метафизики" он все же говорит о теологах как о философах. Вероятнее всего, он имеет в виду экзистенциальных философов, которые выводят мир из действительно существующего Бога.

Напротив, ионийские философы, Гераклит и другие, все стремились вывести из разума. Положение - "Все течет" - мысль, принадлежащая исключительно науке разума. То, что определяется как субъект, в следующий момент превращается в объект - "Все изменяется".

К рационально мыслящим философам принадлежали и элеаты, которые сразу хотели объяснить все с помощью логики. Однако, по мнению Аристотеля, философия элеатов внесла лишь путаницу. Ведь чистое движение в сфере мысли на самом деле исключает все действительное. "Мыслители, - утверждает Шеллинг, - представляли себе самих себя, ограничиваясь познанием и полностью исключая бытие, в надежде, что с познанием будет легче управиться, чем с бытием, а затем, на основе познания, можно будет отыскать легкий и простой путь в бытие. Однако эта абстракция, если не видеть в ней иллюзии, рушится".[462] И в самом деле, если логическое хочет объяснить действительное, то такая философия возникает на самом деле в борьбе с действительностью и топчется на одном месте. Личность является, прежде всего, носителем экзистенциальной потенции, направленной на совершенствование самой себя. Но в то же время это самосовершенствование должно отталкиваться от действительности.

Уже у Сократа присутствовала диалектика, которая в то же время была далеко от желания быть чем-то экзистенциальным и которая стала в его руках лишь орудием разрушения, направленным не только против софистов, но и против рационального знания элеатов. Если следовать Платону, то софисты и элеаты весьма близки друг другу. Диалектика Сократа направлена как против поверхностности софистов, так и против напыщенности элеатов.

Сократ высказывает свое отношение к ним следующим образом: "Хотя все другие ничего не знают, однако, они мнят, что что-то знают. Он же знает, что ничего не знает!" Прежде всего, здесь следует заметить, что Сократом отрицается не все знание, а только то, которым хвастают другие (элеаты) и которое он прямо приписывает себе, не считая в то же время его истинным знанием. Мышление - еще не знание; оно становится им только тогда, когда переходит к объекту.[463]

Сократ пытается, таким образом, основать вне логической науки, пытающейся объяснить действительность, знающую, экзистенциальную науку. Тем самым признание незнания приобретает экзистенциальный смысл. Сократ, как видим, стоит на границе логической и экзистенциальной науки.

Лучше всего данную позицию Сократа характеризует Платон - позицию, которая на вершине или в точке своего наивысшего просветления (в "Тимее") приобретает исторический характер. Здесь он полностью и, конечно, с большими усилиями осуществляет прорыв в экзистенцию. Но это все же, вероятнее всего, отказ от диалектического, чем действительный переход. Платон и Сократ относятся к этому экзистенциальному исключительно как к будущему.

Тем не менее, Аристотель, при котором философия очистилась от всего пророческого, отвернулся от логического и обратился к эмпирическому, где "Что есть сущее" стало первым, а "Что есть сущее" - вторым.[464] Он отвернулся от чисто логического, поскольку, объясняя это "Что", захотел быть экзистенциальным мыслителем. Он упрекнул тех, кто, ведя разговоры о логическом, все же стремился постичь действительность. Именно он развил мысль о том, что от логической формы до реальности, от всеобщего до индивидуального существует большой скачок. Аристотель стал критиковать тех, кто, переворачивая формальные принципы бытия и науки, стремится внести путаницу в действительный ход событий.

Априорное также мало исключает эмпирическое, как эмпирическое - априорное; в противном случае эмпирическое будет стоять одной ногой в априорном. Но если есть хороший путь от логического к эмпирическому, то имеется и путь от эмпирического к логическому. На этот путь и вступил Аристотель, разработавший всеобщие категории в их применении, в их действительном и понятном употреблении. Именно он исследовал природу со всех сторон, постепенно достигнув "первой философии" или "метафизики".

Философия Аристотеля - это дух, ввергнутый в пламя чистого анализа. Идя по данному пути, он неизбежно должен был столкнуться с рациональной философией. Аристотель начал свое исследование с "потенции", где свернуты все противоположности, где природа приближается к своему концу, которым она, особенно в настоящую эпоху, так сильно притягивается. На каждой ступени логический ряд имеет своей целью следующую причину. Ряд не должен продолжаться в бесконечность; всегда должна наличествовать последняя цель. По мере приближения к данной цели "потенция" (или, другими словами, материя) убывает.

Аристотель исходит из понимания мира как действительного. Однако он вынужден иметь дело не с действительным, а только с "Что ", так что последнее существует для него как сущность, а не в силу экзистенции. Поэтому Аристотель и не употребляет это последнее как нечто действительно существующее. Он рассматривает его лишь в качестве "производящей причины", а не в качестве способности к поэтическому творчеству. Оно сохраняет у него значение конца. Все существующее является лишь движением к этой высшей цели, и когда он пытается объяснить движение неба, то объясняет его посредством одного "стремления", которое низшие причины ощущает как высшие. Это и есть "сильная любовная страсть", то есть то, что движет, не двигаясь само. Бог, по Аристотелю, есть "ничего не совершивший, ничего не достигший", не способный ни на какое внешнее действие. Он может лишь вечно мыслить и мыслить исключительно себя самого. Таким образом, он есть сущее, вечно остающееся, не уходящее более от себя самого, вечный субъект-объект.[465]

Однако истинный Бог, говорит Шеллинг, "есть единственная свободная природа , которая совершенно не занята самою собой, которой нет до себя самой никакого дела".[466] "Действие Бога, - продолжает он развивать свою мысль, - состоит не в самополагании (полагании себя самого) - он в этом не нуждается, - но в понимании иного. Мы ведь вообще часто видим, что чем выше стоит некое существо, тем более оно выходит из себя самого, а чем существо ограниченнее, тем менее оно отходит от себя и приходит к другому".[467] Плохой художник или актер изображает лишь самого себя. "И поэтому так восхваляется объективность , например, объективность Гомера, о котором один древний ценитель вполне справедливо сказал, что произведения этого божественного поэта вызывают повсюду такое восхищение, что люди почти забывают о его личности".[468]

Итак, человек проявляет себя как личность, когда свободно творит. Свобода - это подлинный источник достоинства личности, основа всех ее творческих сил. Но в то же время она может явиться основой для развертывания деструктивных потенций. Потому-то так необходимо исходить из понимания личности как силы бытия или истока бытия, который больше, нежели само бытие достигнутой свободы.

Если говорить о бытии любви применительно к проблеме личности, то таким истоком является творческий эрос или некое любящее начало. Эрос приоткрывает новые горизонты личностного бытия, не позволяет личности изнурить себя в своей любви, формирует свободу действительно быть и действительно не быть, действовать и не действовать.

Итак, личностное бытие пребывает в более свободном отношении к объективному, чем это до сих пор имело место. Развитие степеней свободы личностной активности означает рост ее опосредствующих моментов в коррелятивных связях между личностью и обществом, субъектом и объектом. На качественно новую роль субъективного рассчитана и программа демократизации современного российского общества. Старые "коммунистические" программы исходили прежде всего из "любви к дальнему". Такая любовь не могла стать силой и истоком бытия, потенцией субъекта к саморазвитию, поскольку оборачивалась ненавистью к тем, кто не склонен был уверовать в такую любовь.

В результате наше сегодняшнее бытие как таковое не имеет особой ценности; ценностью обладает только личностное бытие, как возможность быть, как свободное экзистенциальное усилие, коренящееся в нашей, еще полностью не растраченной, молодой и свежей культуре.

Файзуллин А.Ф. (Уфа)

ПАРАДОКСЫ ЭСТЕТИЗАЦИИ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

В КОНТЕКСТЕ ПРОБЛЕМЫ ЛЮБВИ

Эстетическое, характеризующееся ощущением полноты жизни, чувством наполненности переживаемого, может быть весьма далеким от проявлений истинной любви, которая базируется не только на эстетических ценностях жизни и искусства, но и учитывает нравственный элемент. Безмерная любовь к эстетическому абсолюту повышает хрупкость жизни, поскольку при этом более высокие творческие потенции отрываются от самой действительности, где осуществляется взаимодействие самых различных начал: материального и духовного, телесного и душевного, нравственного и интеллектуального и т.д.

Вместе с тем необходимо отметить следующее. Любовь-эрос можно рассматривать как желание и вечные поиски красоты. Но сущность прекрасного проявляется в грации, в свободе и непроизвольности наших чувств. Нельзя заставить любить. Каждый человек сам должен искать наивысшего.

Вероятнее всего, уже в самой природе человека заложено стремление к красоте. Сама материя лишена красоты, но как раз отсюда, по мнению Л.Эбрео, возникает потребность в любви, то есть желание наслаждаться красотой. "Именно красота делает любимым каждого любимого и влюбленным каждого влюбленного и является началом, серединой и концом всякой любви".[469] По словам Эбрео, "для любви необходимы два обязательных условия: наличие красоты в предмете любви и осознание его отсутствия в любящем. Чем выше осознание этого отсутствия, тем выше степень любви. Именно поэтому материальный мир, лишенный красоты, наполнен огромной любовью к своему идеальному началу, находящемуся в Боге".[470]

Это - чисто эстетическая концепция мира. Все человеческое познание стимулируется поисками красоты и поэтому подчиняется законам любви. Однако мысль Моисея Маймонида о том, что "в мирском есть нечто высшее и большее, чем необходимое бытие"[471] , заключает в себе больше мудрости, чем все рассуждения о высотах духовного развития, к которым человек, якобы, пробирается способом подавления природных склонностей души, то есть особенностей своей чувственной и психической жизни. Поэтому мы полагаем, что совершенно резонно связывать эстетическую культуру, прежде всего, с самой духовностью чувств, которая крупным планом высвечивает способность человека наслаждаться прекрасным. При этом необходимо помнить о том, что говорил М.М.Бахтин: "Эстетическое видение есть оправданное видение, если не переходит своих границ, но, поскольку оно претендует быть философским видением единого и единственного бытия в его событийности, оно неизбежно обречено выдавать абстрактно выделенную часть за действительное целое".[472]

Таким образом, эстетическая культура сопряжена не с преимущественной ориентацией на эстетическое начало, когда "эстетический мир в силу своей способности манить полнотой переживаний принят за весь мир"[473] , а со свободной индивидуальностью, основанной на универсальном развитии всесторонних потребностей и творческих потенций индивидов.

Одной из форм эстетизации действительности является стремление к ярким и острым ее проявлениям, которые достигаются "в любви как через другого открытом новом бытии, в творческой окрыленности и преодолении рутинного в себе".[474] Однако данный вид любви все же не проникается всеми оттенками существования объекта любви, которые могли бы каким-то образом приземлить, озаботить реальными проблемами отношение к другому.[475]

Такой эстетизм не позволяет увидеть то внутреннее, чем постоянно живут люди; но в то же время он стимулирует раскрытие творческих сил человека. Таким образом, это такая духовность, которая признает в качестве подлинной реальности только бесконечно удаленный идеал, который, тем не менее, если им слишком увлечься, становится чем-то самодовлеющим. Безмерная любовь "к дальнему" часто оборачивается не только равнодушием, но и ненавистью к тем, кто не склонен уверовать в эту новую "любовь".[476] "Я не хозяин сердцу своему" - говорит Ф.Петрарка в одном из своих знаменитых сонетов. Никто не может ненавидеть человека за то, что он любит, поскольку это что составляет его сущность.

Понятие эстетической культуры позволят, на наш взгляд, преодолеть разорванность духовного бытия на его различные типы. Эстетическая культура есть воплощение такой космической красоты, в которой неизбежно присутствует и человеческое измерение (семья, простое человеческое счастье и т.д.). М.М.Бахтин по этому поводу писал следующее: "Мир эстетического видения, полученный в отвлечении от действительного субъекта видения, не есть действительный мир, в котором я живу, хотя его содержательная сторона и вложена в живого субъекта".[477] Какого же субъекта? Именно такого, "который может быть свободен от ответственности и долженствования, присущих жизни. Пренебрегая этими жизненными обстоятельствами и целостностью жизни, эстетизм терпит крах".[478] В сущности, мы имеем здесь то же противоречие между наслаждением и долгом, так как эстетическое утверждается порой в коллизиях с ответственностью.

Нам думается, что обнаружение и исследование парадоксов эстетизации действительности осуществляется лучше всего, когда мы анализируем многообразный мир любви. Так, любовь к родине и любовь к природе навряд ли исчерпываются сферой эстетического (сюда входят все нравственные силы человека). Напротив, любовь к игре, любовь к развлечениям, к постоянной новизне, любовь к жизни постоянно нуждаются в усилении эстетического начала (например, праздник создает эффект полноты эстетической включенности в мир).

Однако в эротической любви и любви к самому себе наиболее велика все же именно эмоциональная составляющая любви. "Эти виды любви - парадигма всякой любви, независимо от ее предмета, их следы можно обнаружить едва ли не в каждом ее виде".[479] На наш взгляд, это - весьма сильное утверждение и часто не соответствует действительному положению вещей. Человеческая любовь вовсе не обязательно должна начинаться с любви к самому себе или с плотской, чувственной любви. На роль подлинного начала может претендовать только то, которое образует синтез всех нравственных сил. Лишь в своей любви к природе мы освобождаемся от всего низменного; ведь любая форма человеческой деятельности должна, в конечном счете, учитывать последствия, возникающие в природе. Эстетическая культура есть постоянное сохранение памяти о том, что человек не должен быть полным господином природы. Природа есть истинный центр, от которого все земные существа сегодня постепенно отдаляются. Погружаясь в новые формы любви, человек забывает о том, что красота уже дана изначально, и она заключена в самой природе.

Гареева Э.А. (Уфа)

ФИЛОСОФИЯ ЛЮБВИ КАК ПОПУЛЯРНАЯ ФИЛОСОФИЯ

Если вдуматься в характер "различия между популярным и научным изложением", говорил Фихте в своем "Наставлении к блаженной жизни", то "научное изложение извлекает истину из противоположного ей со всех сторон и во всех определениях заблуждения и, уничтожая эти противоположные истине воззрения как ошибочные и невозможные при правильном мышлении, показывает истину как то верное, что только и остается за вычетом этих воззрений и потому единственно возможно: и в этом-то разделении противоположностей и этой возгонке истины из хаотического смешения, в котором перемешаны истина и заблуждение, состоит подлинно характерная сущность научного изложения".[480] Но ясно и другое: философ уже до того, как истина начнет становиться и созидаться из мира заблуждения, "должен иметь истину и обладать ею".[481] "Но как бы мог он завладеть ею, если не под водительством естественного чувства истины, которое выступает у него лишь с большей силой, чем у всех прочих его современников; а значит, каким же иным путем получает он ее впервые, если не безыскусным и популярным путем?"[482] Таким образом, популярное изложение, вместе с лежащим в его основе "естественным чувством истины", должно служить исходным пунктом и для собственно научной философии. Доказать и научно обосновать это "чувство" популярная философия не может. Однако оно должно быть понятно, "ибо лишь понимание есть орган, которым мы восприемлем его содержание"[483] , а в отсутствии понимания это "чувство" совершенно не доходит до нас.

Таким "чувством истины", как непосредственной очевидности, является любовь, к которой Фихте всегда обращался и к которой всегда призывал. Но, говоря о любви, он имел в виду христианство Иоанна, вечную религию, "древнюю, как мир".[484]

Гегель, напротив, в своей "Феноменологии духа" дал христианству в целом отрицательную оценку. Христианская любовь, по его убеждению, бессильна, поскольку в религии земное начало несоединимо с Божественным, а культ становится выражением отчужденного, несчастного сознания. "Здесь, - писал Гегель, - налицо внутреннее движение чистого настроения, которое чувствует себя само, но мучительно чувствует как раздвоение - движение бесконечной тоски…"[485] В религии действительность остается надломленной. Поэтому любовь следует рассматривать не как "чувство", а как абсолютный дух, животворную "Идею", так что для ее адекватной реализации требуется не религия, не популярное и общедоступное изложение, а "абсолютное", то есть философское знание (Гегель, как известно, считал философию более высокой духовной потенцией, чем искусство и религию).

Однако, если популярную и научную философию не слишком противопоставлять друг другу, а рассматривать их как взаимодополняющие друг друга пути продвижения к истине, то можно создать такую философию, которая поможет раскрыть любви все ее потенции и выполнить функцию могучего средства самоосуществления человеческой личности.

Прежде всего, будущая философия любви должна отнестись к пониманию любви, как искусства. В сознании людей доминирует представление о том, что нет ничего легче любви. Поэтому популярная философия любви должна развеять этот миф. Но для этого ей необходимо отказаться от абстрактного рассмотрения различных проявлений человеческой любви и создать условия для того, чтобы желания, мысли, стремления и действия людей проявились в полной мере. "Поэтому, - пишет А.Рубенис, - в каждую эпоху выделялись разные виды и аспекты любви, делались попытки систематизировать формы ее проявления, расположив их по мере значимости и смыслу".[486] Популярная форма изложения проблемы любви впитывала в себя, таким образом, научную форму. Любовь, как способ человеческого бытия, становилась способом мысли, духовного стремления и действия.

Древнегреческие концепции любви (особенно Платона и Аристотеля) являлись первыми попытками раскрыть и исследовать сущность абсолютной, или "чистой" любви, понять и осмыслить то, что отличает данную сторону жизни от простого чувственного удовлетворения. При этом необходимо отметить, что теория эроса Платона достаточно сложна, но облечена при этом в популярную, то есть приятную для человека, форму изложения. Мы глубоко убеждены в том, что популярная и научная философия здесь пребывают в состоянии органического единства. Позднейшие философы отличаются от древних, может быть, тем, что лишь запутали то, о чем те писали глубоко и в то же время ясно. Конечно, это смелое суждение не следует воспринимать буквально. Развитие философской мысли должно продолжаться и ни на минуту не останавливаться, даже если при этом придется сгубить свои лучшие силы за философскими штудиями. Кто примет в соображение, что на протяжение долгих столетий средневековья господствовала иссушающая всякую жизнь схоластика, тот, вне всякого сомнения, подумает о том, что человек еще сочинит немало теорий, прежде чем достигнет истины. Всеобъемлющая философия любви, если она когда-нибудь будет создана, явится, быть может, в качестве самой схоластической из всех схоластических систем, ибо при этом потребуется такое напряжение мысли, что отыскать обратный путь в бытие станет задачей практически неразрешимой. Но пока же необходимо бороться за истинно популярную философию любви. Коль скоро любви надлежит не остаться навечно абстрактным принципом, ей следует противопоставить свободный выход в жизнь. Популярная философия, как единство теории и жизни, должна стремиться к наиболее адекватному осознанию современной эпохи. Но при этом только не надо ее делать все более и более популярной, как Фихте, который, стремясь принудить публику к пониманию, в конечном счете добился того, что "кто поначалу видели или хотели видеть в его философии нечто более высокое, потеряли к ней всякий интерес".[487]

Королева Н.Н. (Стерлитамак)

ЛЮБОВЬ И ИНТУИЦИЯ

Философия может опираться не только на непосредственный внешний опыт, но и может обращаться к непосредственному внутреннему опыту, к внутреннему чувству. Таким чувством, на наш взгляд, является любовь. Последняя связана с нашим существованием в мире, а "познание своего собственного существования мы получаем через интуицию".[488] Однако необходимо отметить, что чувственного опыта и интуиции хватает на очень немногое и, тем не менее, в некоторых случаях необходимо, чтобы была видна вся истина сразу и вполне. Так, можно выдвинуть тот тезис, что "в случае подлинной любви к личности нельзя сказать, "за что" мы любим".[489] Но человеческий разум очень далек от такой интуиции. Познание природы любви осуществляется путем сравнения одной формы любви с другой (мы можем любить одного человека за добродушие, другого - за ум, третьего - за нравственную чуткость). В этих случаях нельзя сказать, что никакой любви нет. Процесс любви состоит в поисках именно таких конкретных форм, которые могли бы выявить реальные отношения между людьми, обладающие статусом самоочевидности.

Все люди, так или иначе, подвержены различным видам любви (при этом они не имеют достоверных и несомненных доказательств их истинности). Но интуитивно ясно, что при всем различии мнений и пристрастий всем людям следовало бы жить в мире, выполняя общий долг человечности и дружелюбия.

Прикасаясь к природе любви, очень легко соскользнуть в чистый интуитивизм, который превращает интуицию в единственный способ нашей ориентации в мире. Но действительная постановка проблемы любви требует исследования последней не только как экзистенциальной потенции, но и как сущности, лежащей в основе коммуникации.

"Интуиция и доказательства суть две степени (degrees) нашего познания".[490] Данный тезис вполне можно отнести и к познанию такой сущностной силы человека, как любовь. В противном случае мы уйдем в мистицизм, то есть обретем такое "духовное предрасположение, которое вообще отвергает всякое научное обоснование или истолкование, выводит истинное знание лишь из так называемого внутреннего света, видимого не всем, а замкнутого внутри индивидуума, из непосредственного откровения, чисто экстатической интуиции или чувства".[491]

Акчурин Б.Г. (Уфа)

ПРОБЛЕМА ЧЕЛОВЕКА В СВЕТЕ ИССЛЕДОВАНИЯ ОСОБЕННОСТЕЙ ДРЕВНЕКИТАЙСКОГО ДУХА И ЭРОСА

Мы попытаемся анализировать эту проблему и выяснить то, как интерпретировалась эта сложная проблема представителями восточной философии, в частности, в древнем Китае. В центре внимания китайских мыслителей стоял человек, и все остальное в мире осмыслялось в обязательном соотношении с теми или иными сторонами человеческого бытия. Слово Дао (учение, судьба) - категория китайской философии, каждый философ или ученый древнего Китая видел в нем обозначение честности, абсолютной правды и правильного пути жизни. В Китае ценили не отвлеченную истину, а именно жизненную мудрость. Даосские идеи по укреплению жизненных сил включали в себя множество различных практических средств: гимнастические и дыхательные упражнения, диету, воинскую тренировку и даже физическую близость.

Попытки проникнуть в сущность Дао, дать адекватное языковое выражение привели к пониманию Дао как универсальной символической структуры сознания. Таким образом, сложился широкий синтез духовно-телесной практики позднего даосизма. С глубокой древности в Китае существовали приемы и методы тренировки тела и духа. Эта практика личного совершенствования, подкрепленная откровениями, со временем стала подлинной сердцевиной даосской традиции. Даосизм воплощает сердцевину восточной мысли, всегда требовавшей от человека обрести полноту своего бытия через самоустранение. А вот как рассуждает представитель направления "Путь целостной истины" - Ли Дао - Чунь в отношении тела: "Тело - это вместилище духов и энергии. Коли дух и энергия пребывают в теле, то здоровье у нас крепкое и силы много. А если дух и энергия рассеиваются, то мы умираем. Желая сберечь свое тело, нужно прежде привесит к покою дух и энергию. Когда в теле есть энергия, дух находит упокоение в море энергии, а когда море энергии наполнено до краев, сердце спокойно и дух незыблем".[492]

Суть качества поведения человека, по мнению китайских философов, выражается и в духовных, и в материальных проявлениях. В данном случае подтверждается представление о целостном духовно-телесном индивиде.

Прежде всего, даосизм - это путь цельного существования, в котором умозрение и действие, дух и материя, сознание и жизнь оказываются собранными в свободном, беспредельном единстве. "У всех тех, кто следует Дао, крепкое тело, проницательный ум, чуткие органы чувств, - пишет Ян Хин Шун, - их мысль действует без устали, и они приспосабливаются ко всем вещам без ограничений".[493] Итак, как видим, дух, связывая воедино, одухотворяя и оживотворяя ее телесные, вовлекает человека в гармоническое постоянство культуры Дао. Учения Дао ничего не доказывают и не учат какому-нибудь "образу жизни". Их цель - дать верную жизненную ориентацию, указать путь на основании жизненного опыта - вечно отсутствующему и вездесущему.

В сфере телесности духовность рассматривается как интегрирующее целостное понятие, включающее в себя сознание, подсознание, знание, мышление, интеллект, психику и т.п. В фундаменте этой целостности находятся потребности человека, формирование, в конечном счете, его воспитания.

Духовность человека как бы обеспечивает эффективную реализацию деятельности в единстве ее аспектов: познания, ценностного осмысления, общения, преобразования реальности; она есть свобода человека формировать себя, свое отношение к телесной культуре.

Значение этой идеи заключается в том, что она пытается определить интегральный критерий развития человека, которым является свободная реализация личности в основных видах социальной деятельности. Далее, мы замечаем интересную мысль в древнекитайской философии о рождении духовности и телесности: "Светлое рождается из темного, обладающее порядком рождается из бесформенного, духовное рождается из дао, телесное рождается из семени, а тьма вещей взаимопорождает друг друга при помощи телесной формы".[494] В то же время они утверждали, что человек не владеет своим телом и т.д., ибо все это принадлежит небу и земле, то есть природе, и дано человеку лишь во временное пользование.

С этой точки зрения понятной становится философская мысль о единотелесности человеческой гуманности и универсума; ведь и то, и другое мыслится им как тело. Если тело внешне представимо, а душа - внутренний мир, то "дух" предполагает связь своего и иного.

Даосизм анализируется китайскими философами следующим образом: "Дао - это то, чем наполняется тело, а люди не могут крепко его удержать. Поэтому оно уходит и не возвращается, а когда приходит, не останавливается. Оно бесшумно - никто не услышит его звука. Форм его мы не видим, звука его мы не слышим, но все вещи, опираясь на него, достигают совершенства".[495]

Философскую составляющую Дао можно определить как "натурфилософскую антропологию", поскольку макро- и микрокосм в даосизме уподобляются друг другу, и нравственным поведением для индивида является следование законам мира. Появляется собственное уникальное лицо, человека, он становится подлинно любящей личностью. Личность называют центром духа в индивиде или, другими словами, это уже проявление духовного самобытия. Для китайского представления о человеке, фиксирующего в нем неразъемлемую монолитность телесного и духовного, наилучшим символом оказалось тело - целостный живущий и мыслящий организм. Именно жизненность в качестве начала, интегрирующего духовные и телесные функции человека, есть та конститутивная характеристика, которая утверждается понятием "шэнь" (тело).

Анализируя основные трактаты учения Дао о духовно-телесных качествах человека, нельзя не заметить, как оно требует отказа от изменений: "Что касается основного в учении о великом Дао, то оно требует отказа от силы и излишних желаний, устранения мудрствований и лишней учености. Только отказавшись от всего этого, и можно выполнять основы этого учения. Ведь от чрезмерного напряжения дух человека истощается, а от чрезмерных трудов тело дряхлеет. Когда тело и дух находятся в расстройстве и волнении, то еще не слыхано, чтобы такой человек желал стать долговечным подобно небу и земле".[496]

Резюмируя свое состояние телесного, духовного и идеального тождества с космосом, Дао напоминает людям их индивидуальные и коллективные возможности достижения телесно-духовной гармонии.

Согласно философскому учению даосизма, как умственная способность, так и физическое состояние человека зависят, главным образом, от достаточного количества в нем тончайших частиц (ци) и нормальных условий для их функционирования в организме. Тончайшие ци, циркулируя в кровеносных сосудах, образуют жизненную энергию человека. По мнению даосистов, материальная субстанция вещей делится на две части - на "тончайшие" и "грубые". Первые образуют у человека духовное начало, а последние - физическое тело.

Важнейшие трактаты, относящиеся к даосской традиции личного совершенствования, собраны в антологии "Путь к совершенству". Кроме того, материалы о наиболее своеобразных и вызывающих пристальный интерес в современном мире формах - сексуальная практика и искусство кулачного боя, "правила здорового питания" и т.д. Сексуальность, не вытесненная в сферу тайного и апокрифического, полагают даосы, оказывается стержнем умственной и практической деятельности.

Человек, по мнению даосов, создан по образу Вселенной. Его тело состоит из различных элементов, утонченных и грубых. Тончайший элемент тела - трансцендентальный дух "шэнь". Искусство питания жизни - в попытках создать в самом себе зародыш бессмертия. Это и есть "внутренняя алхимия", представляющая собой поиск бессмертной субстанции, но не с помощью лекарств, а посредством перегонки жидкостей, вырабатываемых органами тела. Эта перегонка есть сочетание материальной и духовной сущности.[497]

Уникальные идеи даосских мыслителей не теряют актуальности и на сегодняшний день. Имеет практическое значение и на сегодняшний день оригинальная методика китайской оздоровительной гимнастики, дыхательной гимнастики и т.д. С течением времени эти формы "претворения Дао" становились все более сложными и утонченными, усложнялись все новыми деталями, но и все сильнее влияли друг на друга. Тем не менее, даосизм без преувеличения можем назвать подлинным центром китайской культуры, потому что именно он обеспечивал преемственность между элитарной мудростью Дао и верованиями простонародья, принципами внутреннего совершенствования и всем жизненным укладом китайского населения.

Вот как рассуждают древнекитайские мыслители о жизнедеятельности человека в его телесности: "Когда тело человека в нормальном состоянии и ци (частицы) в его крови спокойны, тогда и мысли у него сосредоточены в одном направлении, а глаза и уши у него не отвлекаются посторонними вещами. Размышление порождает знание; лень и небрежность - несчастье; жестокость и зазнайство - ненависть; грусть и печаль - болезни. Безмерное умственное напряжение может вызвать внутреннюю подавленность и физическую усталость. Если при таком положении заранее не принимать мер, то человек может лишиться жизни. Не перегружать себя пищей, не перенапрягать свой ум, установить для себя определенный режим, тогда сама собой приходит к тебе жизнь".[498]

С точки зрения древних авторов, "тончайший ци" является в данном случае материальной основой сознания, внешние формы которой выражаются в психических переживаниях человека, в его умственной способности, в его поступках и т.д. В рамках китайской философской традиции интегральному состоянию природного и сверхприродного в "небе" соответствует интегральное состояние души и тела на земле.

Древние авторы пытались объяснить таким образом происхождение человека и его духовности, взаимоотношение между душой и телом. В данном контексте этот процесс характеризуется как природное явление. "Нормальная жизнь человека непременно исходит от того, что он пребывает в состоянии спокойствия и уравновешенности. Он теряет ее непременно от того, что чрезмерны у него радость и гнев, грусть и печаль, - рассуждают древние мыслители, - когда у человека внутреннее состояние спокойное, а внешний облик почтительный, к нему возвращается первоначальная природа и прочно обосновывается в нем".[499]

Для китайского представления о человеке, фиксирующего в нем нераздельную монолитность телесного и духовного, наилучшим символом оказалось тело - целостный живущий и мыслящий организм, то есть интегрирующее духовности и телесности. Далее, развивая эту мысль, Гуань-цзы интерпретирует взаимоотношение души и тела таким образом: "Когда гармония пронизывает внутренний мир, тогда тело и душа взаимно защищают друг друга. Сосредоточив внимание на одном, не размышляя о другом, можно познать Дао. Кто желает следовать Дао, тот должен опереться на единое начало и крепко за него держаться".[500] С некоторым отклонением от формы оригинала данную мысль можно выразить следующим образом: "Дао формирует человека, а не формируется человеком". Как видим, в истории китайской философской мысли духовность ставилась в зависимость от высей силы, либо рассматривалась как обязательно природное качество человека. Ценности, которыми руководствуется человек в духовном поведении, обеспечивают высшую общественную или личную целесообразность, направленную на гармонию личности, что подтверждается трактатами древнекитайской философии.

Отождествляя с истинной человечностью, китайские философы теоретически кодифицировали традиционно-обыденное представление о целостном духовно-телесном индивиде.

Учение Дао - это процесс цельного существования, в котором умозрение и действие, дух и тело, сознание и жизнь собраны в свободном, безграничном, непоследовательном единстве. Представители древнекитайской мысли Китая показали влияние традиционной китайской философии на воззрения последнего относительно природы человека, отдельных категорий морали (добро, зло, альтруизм, эгоизм и т.д.). Представитель древнекитайской философской школы Ши Цзи интерпретирует соотношение духа и тела таким образом: "Вообще же то, благодаря чему человек живет - это дух, а то, на что он опирается - это тело. Когда дух человека чрезмерно напрягается, он истощается; когда тело чрезмерно трудится, оно дряхлеет. А когда дух отделяется от тела, наступает смерть. Мертвые не могут вновь вернуться к жизни, разлучившиеся не в состоянии вновь вернуться друг к другу, поэтому-то мудрецы и ценят так их - дух и тело. С такой точки зрения, дух - основа жизни, а тело - вместилище жизни. Не укрепив прежде всего свой дух и тело, какие же основания заявлять: "Я обладаю всем, с помощью чего управляют Поднебесной?"[501]

В данном случае Ши Цзи констатирует идею Лю-Ши Чунь Цю, как он утверждал, что умственная способность, как и физическое состояние человека, зависят, главным образом, от достаточного количества в нем тончайших ци (духовное начало) и нормальных условий для их функционирования в организме.[502] Во многих древнекитайских и древнеиндийских философских учениях о человеке анализируется проблема духовности, души и телесности. Вертикальная телесная дифференциация рода и природы сопровождается аналогичной дифференциацией духа и зафиксированного в нем родового сознания. Духовные и телесные противоположности в генезисе индийской и китайской философии предвосхищают последующую основную гносеологическую оппозицию природы и духа, материального и идеального во всех типах познавательного отношения человека к себе и социальному окружению. Эти же противоположности на пути генетических телесных и духовных трансформаций первоначального Единого в Космос образуют исходную гносеоонтологическую структуру философского знания. Представители древневосточной философии пытались гармонизировать человеческое общество, средоточием всех своих учений делая учение о нравственном прижизненном и посмертном путях человека и всех существ. В познавательном движении к бытию природы и общества эти учения идут первыми, поскольку учение, традиционно обобщающее природное и человеческое мироздание как духовно-телесный символ единого, противится всякому расчленению и ему неподвластно. В познавательном сознании древневосточное философское учение первопредка встречается как дух и тело, осуществляется их познавательное столкновение.

И можно согласиться с той идеей, что элементы восточно-философского традиционного сознания в поступательном историческом движении духовной культуры становятся вехами, по которым определяется общее направление развития самосознания общества.

Проблема человека, его ценностных ориентаций, норм поведения, отношения к семье, к государству - проблема не новая.

Человек как личность, как существо не только биологическое, но и социальное, интересовал многих восточных мыслителей на протяжении многих веков. Именно поэтому представители древневосточной философской школы придавали большое значение самовоспитанию, соблюдению норм поведения, воспитанию человечности, чувства долга, нравственной воли и справедливости, без чего нельзя сформировать ни человека, ни организованное общество.

Учение древневосточной философии о человеке, созданная им система этических норм поведения, с одной стороны, помогала человеку сознательно определить его духовный статус в социальной иерархии, а с другой, вести себя в соответствии с ним, выполняя свой долг перед обществом не по принуждению, а по внутреннему убеждению.

Соркин Э.И. (Москва)

Божественное и человеческое в любви человека: опыт философского размышления над Библией

Космический Эрос

Тот, кто мудр, к мудрости не стремится, говорит Сократу его собеседница Диотима в диалоге "Пир".[503] Не желают стать мудрыми, не занимаются философией невежды, они вполне довольны собой. А философией занимаются те, кто находится посредине между мудрецами и невеждами. А к ним принадлежит Эрот. Ведь мудрость - это одно из самых прекрасных на свете благ, а Эрот - это любовь к прекрасному. Поэтому Эрот не может не быть любителем мудрости, то есть философом. Философ же занимает промежуточное положение между мудрецом и невеждой.

На первый взгляд, это определение Платона несколько уничижительно для философа - разве философы не мудрецы? Если не они, то кто? Языческие боги? Но для нас тут важно другое: Платон словами Диотимы говорит, что любовь к прекрасному - это любовь к вечному обладанию благом.[504] Как же она, эта любовь, проявляется? Платон устами той же Диотимы разъясняет: "Все люди беременны как телесно, так и духовно, и, когда они достигают известного возраста, природа наша требует разрешения от бремени. Разрешиться же она может только в прекрасном, но не в безобразном. Соитие мужчины и женщины есть такое разрешение. А это - дело божественное, ибо зачатие и рождение суть проявления бессмертного начала в существе смертном. Ни то, ни другое не может произойти в неподходящей среде, а не подходящая для всего божественного среда - это безобразие, тогда как прекрасное - среда подходящая…"[505]

Но, помимо наличия прекрасной среды, необходимой для божественного разрешения в соитии мужчины и женщины, нужно, по словам другого участника платоновского пира, Аристофана, встретить свою половину, что мало кому удается. Ведь когда-то Зевс разрезал андрогинов, сочетавших в себе мужской и женский пол, пополам, и с тех пор свойственно людям любовное влечение друг к другу, которое, соединяя прежние половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу.[506]

Это место у Платона можно понять так: только любовь, воссоединяющая двух людей в среде прекрасного под покровительством Эрота - искателя мудрости, может исцелить человеческую природу. То есть, когда мы вполне удовлетворим Эрота, и каждый найдет соответствующий предмет любви, чтобы вернуться к своей первоначальной природе, то человеческий род достигнет блаженства.[507]

Примерно о том же самом говорит и Фихте: благополучие есть соединение с любимым, боль же - разлученность с любимым… Эта боль есть благотворное жало, которое должно побудить нас - и рано или поздно действительно побудит нас - к соединению с любимыми и к блаженству в нем.[508] А что же есть любовь, по Фихте? Аффект бытия. Самому же бытию, пребывающему в вечном становлении, присущ прообраз его истинного и достойного его самого бытия; тогда оно любит сам этот прообраз, и если его действительное, ощутимое для него бытие согласуется с этим прообразом, то любовь его удовлетворена и ему хорошо.[509]

Сопоставим эту философскую формулировку и ту, что дал Платон, с тем, что написал о любви русский философ, православный священник о. Сергий Булгаков: "Созданный двуполым, а потому именно и являющийся однополым существом, человек в духе своем также имеет эту двуполость, и эротическую напряженность знает как глубочайшую основу и творения и творчества. Поэтому человек и достоин носить в себе священное пламя Эроса, есть сын Пороса и Пении (в диалоге "Пир" это - богатство и скудость. - Э.С.). Потому же опыт личной любви таит в себе так бесконечно много откровений о таинстве мироздания".[510]

Что же является глубочайшей основой творения? Почему таинство мироздания проявляется в любви? Фихте говорит о едином и неизменном, что постигается как основание мира и нас самих… Бытие мира, пребывающее в вечном становлении, имеет прообраз - не он ли основа творения в двуполой своей сущности?

В чем-то перекликается, а в чем-то отличается подход к этим проблемам Николая Бердяева. Он пишет в своей работе "Смысл творчества":

"Пол - космическая сила и лишь в космическом аспекте может быть постигнут… Пол есть не только точка пересечения двух миров в человеке, но и точка пересечения человека с космосом, микрокосма с макрокосмом. Человек скреплен с космосом прежде всего через пол. В поле источник и истинного соединения человека с космосом, и рабской его зависимости. Категории пола - мужское и женское - категории космические, не только антропологические. Христианская символика Логоса и души мира, Христа и Его Церкви говорит о космической мистике мужского и женского, о космической брачной тайне. Не только в человеке, но и в космосе есть половое разделение мужского и женского и половое их соединение. Душа мира - земля - женственна по отношению к Логосу - светоносному Мужу - и жаждет соединения с Логосом, принятия Его внутрь себя. Земля-невеста ждет жениха своего Христа. Природа ждет царя своего Человека. В миропорядке мужское и есть по преимуществу антропологическое, человеческое начало, женское - начало природное, космическое".[511]

Сексуальный акт - разъединяет?

У Бердяева, на наш взгляд, есть определенная нечеткость в формулировках. Дуалистичен космос по отношению к мужскому и женскому, или монистичен? Разделены полы в мироздании или соединены? Судя по последней фразе в приведенном выше отрывке, они разделены иерархически: женское начало - в космосе, с которым человек соединен рабской зависимостью. Бердяев объясняет:

"Мужчина-человек через женщину связан с природой, с космосом, вне женского он был бы отрезан от души мира, от матери-земли. Женщина вне связи с мужским не была бы вполне человеком, в ней слишком сильна темная природная стихия, безличная и бессознательная. В женской стихии, отделенной от мужской, нет личности. Мужчина сознает активную задачу антропоса в отношении к космосу и неизбежность победы над всяким временем и часом. Женщина - часть космоса, но не микрокосм, она не знает космоса, ибо космосом считает свое временное состояние, например, свою неразделенную любовь. Но мировая дифференциация на мужское и женское не в силах окончательно изничтожить коренную, исконную бисексуальность, андрогиничность человека, то есть образ и подобие в человеке. Ибо поистине не мужчина и женщина есть образ и подобие Божье, а лишь андрогин, дева-юноша, целостный бисексуальный человек. Дифференциация мужского и женского есть последствие космического падения Адама. Сотворенный по образу и подобию Божьему, человек-андрогин распадается, отделяет от себя природно-женственную стихию, отчуждается от космоса и подпадает рабской власти женственной природы… Во все времена по-разному чувствовалось и сознавалось, что вся сексуальная жизнь человека есть лишь мучительное напряженное искание утерянного андрогинизма, воссоединение мужского и женского в целостное существо. Глубже всех постиг это Платон в своем "Пире". Издревле чувствовалось и сознавалось также, что корень грехопадения человека связан с полом, что греховной жизни человека, окованной природной необходимостью, предшествовало падение андрогина, разделение мужского и женского, искажение образа и подобия Божьего, и рабское подчинение мужского и женского в природно-необходимом влечении… Отделение женской стихии в праматери Еве и было источником порабощения человека природной необходимости… Мужчина пытается восстановить свой андрогинный образ через сексуальное влечение к утерянной женской природе… Человек стал рабом своего сексуального влечения, жертвой своей падшей разделенности".[512]

Как можно понять Бердяева, он делит мироздание на космос и антропос. Женщина - часть космоса, а остальное что из себя представляет? Распад человека-андрогина на два пола - это и есть грехопадение? А какова же роль змея и древа познания добра и зла? Стремление восстановить свой божественный андрогинный образ, выражающееся в сексуальном влечении - это хорошо или плохо? Вот как характеризует философ это влечение: "Соединение в сексуальном акте - призрачно, и за это призрачное соединение всегда ждет расплата… После сексуального акта разъединенность еще больше, чем до него".[513] "Сексуальный акт всегда есть частичная гибель личности и ее упований".[514] "Тление и смертоносный распад вошли в мир через точку пола".[515] "В сексуальном акте всегда есть тоска загубленной надежды личности, есть придание вечности временному".[516] "Сексуальный акт по существу глубоко противоположен всякой гениальности, всякому универсальному творчеству, он - провинциален".[517]

Но как же тогда быть с продолжением рода человеческого? Ведь в годы, когда у Бердяева вышла работа "Смысл творчества" (1916 г.), не знали ни зачатия "в пробирке", ни клонирования… Бердяев решает эту антиномию, в частности, так:

"Есть безысходная трагедия пола в том, что жажда личного соединения ведет в природной родовой стихии через сексуальный акт не к личному соединению, а к деторождению, к распадению личности в деторождении, к плохой бесконечности, а не к хорошей вечности. В половой жизни, возникающей из жажды наслаждения и удовлетворения, торжествует не личное задание, а интересы рода, продолжения рода".[518] "Семья родилась из необходимости, а не из свободы. Религиозно семья вся в Ветхом Завете, в законе, изобличающем грех. Семья есть послушание последствиям греха, приспособление к родовой необходимости. Семья всегда есть… моральное искупление греха сексуального акта через послушание бремени пола… Семья религиозно, морально и социально оправдывает грешную, падшую половую жизнь деторождением и для деторождения возникает. Этим самым всякая идеология признает, что лишь то соединение мужчины и женщины хорошо и оправдано, в котором совершается сексуальный акт".[519] "В сексуальном акте есть неустранимый элемент разврата потому, что он не соединяет, а разъединяет, что в нем есть реакция, что он чреват враждой. Семья не предохраняет от этой развратности сексуального акта, от этой поверхности, внешности касаний одного существа к другому, от этого бессилия внутреннего проникновения одного существа в другое, бессилия слить все клетки мужа и жены. Разврат есть разъединение, и он всегда превращает объект полового влечения в средство, а не цель… Любовь к любви, вместо любви к лицу - в этом психология разврата".[520]

Чтобы не искушал вас сатана…

Какова же роль христианства во взаимоотношении полов, может ли религия придать этим взаимоотношениям возвышенный характер? Вот как Бердяев смотрит на эту проблему.

"Новый Завет по глубокой мистической своей сущности отрицает семью, так как отрицает род, отрицает "мир сей" и всякое буржуазное его устроение. Подлинно "христианской семьи" так же не может быть, как не может быть подлинно "христианского государства". Семья есть родовой институт, родовое благоустройство. Новозаветное откровение преодолевает стихию рода, и не от него идет закон родового благоустройства, закон семьи, как не от него идет закон государства. Но Новый Завет, не знающий закона, преодолевающий закон, не отменяет закона для мира, погруженного в неискупленный грех, для мира, порабощенного природными стихиями. Закон семейный, подобно закону государственному, по существу ветхозаветный, дохристианский, но Новый Завет оправдывает его как послушание ветхозаветной подзаконности, послушание последствиям греха… Христианская семья есть лишь дезинфицирование, обезвреживание полового греха. Христианство твердо знает, что люди рождают во грехе, что греховно соединение полов в природном родовом порядке, и хочет ослабить, обезвредить грех путем приспособления и послушания".[521]

Но действительно ли, как пишет Бердяев, люди рождают во грехе, что греховно соединение полов в природном родовом порядке, что семья с новозаветной точки зрения греховна по своей сути? Мы еще вернемся к этому вопросу, пока же только укажем на такие строки из I-го Послания ап.Павла коринфянам: "Муж оказывай жене должное благорасположение; подобно и жена мужу. Жена не властна над своим телом, но муж; равно и муж не властен над своим телом, но жена. Не уклоняйтесь друг от друга, разве по согласию, на время, для укрепления в посте и молитве, а потом опять будьте вместе, чтобы не искушал вас сатана воздержанием вашим".[522]

Отсюда видно, что наоборот, уклонение от супружеских обязанностей может послужить к греховному соблазну. Правда, Бердяев мог бы возразить, что в этих стихах речь идет только лишь о физиологии, а не о супружеской любви в высоком смысле, которая не совместима с "развратностью сексуального акта". И в подтверждение философ мог бы сослаться на свои высказывания по поводу того, что понятие "любовь" чуждо христианскому мышлению:

"Любовь скидывается с мировых счетов и предоставляется поэтам и мистикам. Вспоминают ли любовь Тристана и Изольды, любовь Ромео и Джульетты, любовь, воспетую провансальскими трубадурами и Данте, когда говорят о поле "христиане" или "позитивисты" господствующего сознания? Их богословие и наука, их мораль и социология не знают любви, не видят в любви мировой проблемы. Можно сказать, как относится к сексуальному акту и его последствиям христианское богословие и этика, и научная биология, и социология, но не известно, как они относятся к любви".[523] "Тайна брака не раскрыта в христианстве. Церковь, благословляя семейный союз, лишь обезвреживает грех половой жизни".[524]

Последнее высказывание, по всей видимости, противоречит двум другим: "Семья не предохраняет от… развратности сексуального акта".[525] "В Новом Завете, в религии искупления может быть лишь аскетическое преодоление пола".[526]

Если говорить не о богословии и науке, а о новозаветном учении, то нельзя сказать, что оно "скидывает любовь со счетов". Достаточно вспомнить, что писал ап. Павел: "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая, или кимвал звучащий. …Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится… Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит… А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше".[527]

Разве нельзя эти слова отнести и к любви супружеской? Впрочем, Бердяев, очевидно, имеет в виду не такую любовь. Он пишет:

"В любви есть что-то аристократическое и творческое, глубоко индивидуальное, внеродовое, неканоническое, ненормативное, она лежит уже в каком-то ином плане бытия, не в том, в котором живет и устраивается род человеческий: любовь - вне человеческого рода и выходит из сознания рода человеческого. Любовь не нужна роду человеческому, перспективе его продолжения и устроения".[528]

То есть философа можно понять так: человечество может продолжать жить и дальше без любви. Значит - без милосердия, без надежды, без долготерпения, живя в зависти, гордыне, как "медь звенящая"? Бердяев поясняет, что он имеет в виду под словом "любовь":

"Над любовью нельзя ни богословствовать (зачем же было упрекать богословие, что оно не видит в любви мировой проблемы? - Э.С.), ни морализировать, ни социологизировать, ни биологизировать, она вне всего этого, она не от "мира сего" она нездешний цветок, гибнущий в среде этого мира. Рост любви трагически невозможен…"[529] "Православные и католики не верят, что можно совсем преодолеть сексуальный акт, как не верят, что можно совсем не есть мясного".[530] "Таинство брака не есть семья, не есть натуральное таинство рождения и продолжения рода, таинство брака есть таинство соединения в любви… Таинство любви - творческое откровение самого человека… Любовь сулит любящим гибель в этом мире, а не устроение жизни… Жизненное благоустройство, семейное благоустройство - могила любви. Любовь теснее, интимнее, глубже связана со смертью, чем с рождением, и связь эта, угадываемая поэтами любви, залог ее вечности. Глубока противоположность любви и деторождения. В акте деторождения распадается любовь, умирает все личное в любви, торжествует иная любовь. Семя разложения любви заложено уже в сексуальном акте".[531] "В любви побеждается тяжесть "мира". В семье есть тяжесть благоустройства и безопасности, страх будущего, бремя, так же, как и в других формах приспособления, - в государстве, в хозяйстве, в позитивной науке. Любовь - свободное художество… Свобода любви - истина небесная. Но свободу любви делают и истинно вульгарной. Вульгарна та свобода любви…, которая более всего заинтересована в сексуальном акте… В творческом акте любви раскрывается творческая тайна лица любимого… Не в роде, не в сексуальном акте совершается соединение любви, творящее иную, новую жизнь, вечную жизнь лица. В Боге встречается любящий с любимым, в Боге видит любимое лицо. В природном мире любящие разъединяются. Природа любви - космическая, сверхиндивидуальная… Любовь приобщает к космической мировой иерархии, космически соединяет в андрогинном образе тех, кто были разорваны в порядке природном. Любовь есть путь, через который каждый раскрывает в себе человека-андрогина".[532] "Любовь всегда космична, нужна для мировой гармонии, для божественных предназначений".[533]

Сопоставляя эти цитаты с высказыванием о. Сергия Булгакова, приведенным в первой главе, мы отмечаем, что оба философа, ссылаясь на платоновский "Пир", размышляют об однополости и двуполости человека, об эротической напряженности отношений между полами и о космической высоте любви мужчины и женщины. Но если Платон, рассуждая о роли Эрота в жизни мужчин и женщин, о соотношении мудрости, философии и любви, возводит природное выражение любви, соитие мужчины и женщины на уровень божественной красоты, то Бердяев резко отделяет любовь как фактор мировой андрогиничной гармонии, любовь - божественное предназначение - от сексуального акта, от супружеских отношений, без которых невозможно существование человеческого рода. Что это - создание философом мифологемы XX века, игра ума или глубокое, даже религиозное убеждение в изначальной греховности человека? Насколько явственно можно проследить в приведенных высказываниях Бердяева ортодоксальный христианский взгляд на сущность грехопадения человека? Ведь в приведенных отрывках не упоминается библейский рассказ о древе познания добра и зла, о роли Евы в грехопадении человека. Есть, правда, такое, в частности, высказывание: "Женщина - существо совсем иного порядка, чем мужчина. Она гораздо менее человек, гораздо более природа. Она по преимуществу - носительница половой стихии… Женщина вся пол, ее половая жизнь - вся ее жизнь, захватывающая ее целиком, поскольку она женщина, а не человек".[534] Но эти слова скорее реабилитируют Еву, ведь Бердяев считает, что "греховной жизни человека… предшествовало падение андрогина", - значит, древо познания добра и зла тут ни при чем.

Чтобы яснее увидеть гносеологические корни такого подхода Бердяева к проблеме взаимоотношения полов и, шире, к проявлению добра и зла в этих взаимоотношениях, рассмотрим, как эти вопросы поставлены и решаются о. Сергием Булгаковым в его наиболее значительной религиозно-философской работе "Свет невечерний".

Зачатие - "без страстного волнения"?

Уже в давнее время в мистической и святоотеческой литературе (вероятно, не без влияния неоплатонизма и гнозиса с его восточными корнями) появляется утверждение, что сотворение жены есть следствие уже начавшегося грехопадения, его первое обнаружение (Ориген, св.Григорий Нисский, Максим Исповедник, И.Ск.Эриугена, Я.Бёме), пишет в своей книге о. Сергий Булгаков.[535] И приводит, в частности, мнение св. Григория Нисского. Он отрицает изначальную двуполость человека, так как сказано: "И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его".[536] "Творение созданного по образу приводится к окончанию. Потом делается повторение сказанного об устроении и говорится: "Мужчину и женщину сотворил их".[537] "Сие разуметь должно, - поясняет св. Григорий, - не относя к первообразу, ибо о Христе Иисусе, как говорит Апостол, несть мужской пол ни женский". Различие на полы создано только на основании предвидения греха: Бог, "преуразумевая силою предвидения, к чему склонно движение произвола по самоуправству и самовластию (поелику знал будущее), изобретает для образа различие мужеского и женского пола, которое не имеет никакого отношения к божественному первообразу, но… присвоено естеству бессловесному. В раю до греха не было ни брака, ни брачного размножения… Жизнь до преступления была некая ангельская… Но, хотя брака у ангелов нет, однако воинство ангельское состоит из бесчисленных тем. Следовательно, если бы не произошло с нами вследствие греха никакого превращения и падения из ангельского равночестия, то и мы таким же образом для размножения не имели бы нужды в браке. Но какой способ размножения у ангельского естества, это неизреченно…"[538]

О. Сергий Булгаков противопоставляет этой точке зрения другую - Блаженного Августина. По его мнению, брак существовал уже в раю, а следовательно, предуказано было и размножение "через соединение полов", хотя оно и должно было совершаться иным способом, нежели в теперешнем состоянии человека, поврежденном грехом. "Тогда половые члены приводились бы в движение мановением воли, как и все прочие члены человеческого тела, и тогда супруг прильнул бы к лону супруги без страстного волнения, с сохранением полного спокойствия души и тела и при полном сохранении целомудрия".[539]

По этим извлечениям из святоотеческих творений видно, что благословение Божие первым мужчине и женщине "плодиться и размножаться", стать одной плотью как бы не относится к естественному половому акту, основанному на сексуальном влечении полов, на эротике, взаимном притяжении мужской и женской красоты. Естественное зачатие новой жизни, по мнению святых отцов, оказалось греховным, "порочным", хотя такое определение - "порочное зачатие" - в богословской литературе вроде бы не используется. Впрочем, и выражение "непорочное зачатие" отсутствует в "Полном православном богословском энциклопедическом словаре" (репринтное издание 1992 г.). Нет его и в богословском предметном указателе к синодальному переводу Библии, изданному в Брюсселе (1989 г., 4-е издание). А вот в словаре "Христианство" (М.: Республика, 1994) статья "Непорочное зачатие" помещена. Это - "Евангельский миф о чудесном, сверхъестественном рождении Христа Марией, которая, зачав Его непорочно от Св.Духа, осталась девой (пречистой, приснодевой). Тем самым богочеловек Христос оказывается свободным от первородного греха… Усиленное развитие культа Мадонны в католицизме приводит в 1854 г. к провозглашению Пием IX нового догмата - непорочного зачатия Марии ее матерью Анной".

Православное богословие выдвигает веские возражения против этого нового католического догмата. Мы же скажем другое: мать Марии, по преданию, была в браке с Иоакимом, долго была бесплодной и уже в зрелом возрасте родила Пресвятую Деву, - так написано в Православном энциклопедическом словаре. Почему же зачатие Анной в браке названо "непорочным"? А если бы речь шла не о будущей Богородице, а об обычном ребенке - это зачатие было бы "порочным"?

На самом-то деле, если говорить о рождении Иисуса, то речь должна идти о "бессеменном зачатии", именно такое выражение использует и о. Сергий Булгаков: "Рождество Господне произошло сверхъестественным путем "бессеменного зачатия" от Духа Св., ибо Бог не мог родиться как человек".[540] Почему же не только в обыденном христианском сознании, но и в таком крупном центре богословской мысли, как Рим, сформировалось понятие о "порочности" естественного зачатия ребенка в браке? Рискнем высказать такое предположение.

В книге Бытия содержится как бы два рассказа о сотворении человека. Первый - об одновременном создании мужчины и женщины на шестой день Творения - никак не связан с повествованием о райском саду в Эдеме. И второй - о двухэтапном Творении человека: сначала Адама, поселенного в Эдеме, затем Евы из ребра мужа. В первом рассказе взаимоотношения мужа и жены должны, очевидно, стать обычными, супружескими, без мистического истолкования, поскольку речь идет не только о наполнении земли своими чадами, но и о владычестве над всем живым на земле, и о плодах, которые пойдут в пищу человеку… А вот второй рассказ повествует о грехопадении, об изгнании мужа и жены из рая, после чего "Адам познал Еву, жену свою; и она зачала…"[541]

И здесь, очевидно, у большинства традиционных экзегетов возникает некая аберрация: им кажется, что, если нечто происходит после чего-то, то это нечто - следствие того, что произошло раньше. Произошло грехопадение первой супружеской пары (они нарушили запрет Бога относительно древа познания), за что были наказаны Господом, после чего было соитие мужа и жены, и Ева зачала. А так как они после познания добра и зла стали стыдиться своей наготы, что экзегеты воспринимают как признак греховной поврежденности их человеческой природы, то, значит, и супружеский акт Адама и Евы - греховен, порочен. Именно поэтому издавна бытует устойчивый религиозный штамп - "непорочное зачатие", подменивший теологически правомерное "бессеменное зачатие".

Но нам могут возразить: ведь и само Священное Писание дает основание считать интимные супружеские отношения, зачатие в браке делом греховным. В качестве доказательства приводят, например, Псалом 50:7 - "Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя". Но это отнюдь не свидетельство греховности матери Давида, греховности зачатия, как такового. Судя по тому, что сказано в Библии про семью псалмопевца, это была патриархальная израильская семья: Давид был сын Ефрафянина из Вифлеема Иудина, по имени Иессей, у которого было восемь сыновей. Недаром Господь порекомендовал Самуилу найти будущего царя именно в этой семье, среди сыновей Иессея.

Если считать, что автором этого псалма и был Давид, то смысл стиха не в обличении царем своих родителей, не в перекладывании на них ответственности за свою личную греховность (вспомним, хотя бы, историю с Вирсавией и ее погубленным мужем), нет, смысл в другом. Как пишет современный православный богослов иеромонах Иларион (Алфеев): "У ветхозаветных людей было живое чувство свое врожденной виновности перед Богом: грех так глубоко укоренился в природе человека, что ни один из потомков Адама не избавлен от наследственной предрасположенности к греху. Последствия грехопадения Адама распространились на все человечество".[542] Это разъясняет ап. Павел: "Как одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков, потому что в нем все согрешили".[543]

И прилепится к жене своей…

Если соитие мужчины и женщины в браке не греховно, то что же явилось грехопадением первых людей? Иларион (Алфеев) пишет: "Библейский рассказ о грехопадении помогает нам понять всю трагическую историю человечества и его теперешнее состояние, так как показывает, кем мы были и во что превратились. Он открывает нам, что зло вошло в мир не по вине Бога, но по вине человека, который предпочел диавольский обман Божественной заповеди… До грехопадения единственным объектом любви человека был Бог, но вот появилась ценность вне Бога - дерево показалось "хорошо для пищи, приятно для глаз и вожделенно".[544] …На первом месте оказывается мое "я", на втором - объект моего вожделения. Для Бога места не остается…"[545]

Давайте осмыслим это высказывание современного экзегета. Во-первых, обратим внимание, что библейский стих приведен не полностью, что, на наш взгляд, привело к искажению его смысла. Вот его полное звучание: "И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание…" Значит, предметом вожделения были не плоды, красивые и по виду съедобные - таких в саду эдемском было сколько угодно на других деревьях, а вожделенным было то, что они давали - знание! Знание добра и зла, мудрость! Что здесь проявилось в жене, взятой от мужа? Исследовательский инстинкт, любознательность, просто женское любопытство? О. Сергий Булгаков объясняет:

"Грех Евы оказался детским обольщением, обманом и самообманом, но не был злой волей, хотением зла и нехотением Бога. Быть может, в детском разуме Евы родилась даже и такая мысль, что запретное дерево есть некоторое лукавство или шутка божественной педагогики, разгадать которую безобидно и весело".[546] "Змей начал искушение с Евы. Почему с Евы? Разумеется, не вследствие того, что Ева уже в самом появлении своем будто бы была связана с грехом, но, конечно, вследствие особенностей ее пола, ее иерархического значения для человека. Жене свойственна пассивная восприимчивость, она есть чувственность, рождающая, но не зачинающая, ее сила есть ее слабость. Поэтому достаточно было обмануть жену, но не требовалось преодолевать активного сопротивления, естественного в муже… Жена как-то по-новому, очами похоти, увидела, что "дерево хорошо для пищи и приятно для глаз". Но в Эдеме все было "добро зело", открытие же Евы состояло лишь в том, что тело ("древо") может быть сделано орудием самостоятельных плотских наслаждений… Утрата целомудрия выразилась в пробуждении похоти не только физической, но и духовной: знание, приобретаемое хищением, явилось действительно знанием добра и зла , бунтующего хаоса, дерево же показалось вожделенно и потому (обратите внимание на это "и"! - Э.С.), что "дает знание". Сатана … сулит знание на пути холодного развития и укрепления своего ego. Это искушение также не обещает ничего такого, чего бы ни было уже дано человеку в раю. Искусителен был здесь лишь недолжный, нецеломудренный путь к знанию, вымогательство знания, кичливость гнозиса пред смиренно верующей любовью…"[547]

Нет ли в этих высказываниях некоторого противоречия? Сначала говорится, что у Евы не было "хотения зла и нехотения Бога", потом - о хищении знания, его вымогательстве, о кичливости гнозиса, не только физической, но и духовной похоти… Не вяжется это ни с "детским разумом" Евы, ни с безобидным разгадыванием Божественной педагогики (между прочим, сохранение до конца дней человеком открытого, детского взгляда на мир, детской восприимчивости характерно для людей творческих). Слова о детскости разума Евы дают повод вспомнить и то, что говорил Христос: "Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных, и открыл то младенцам".[548] Змей-искуситель был попущен Богом и в раю появился не случайно, так же, как дерево познания добра и зла на виду, в центре Эдемского сада. И обращено все это было именно к Еве с ее детским стремлением научиться тому, что знают "старшие" ("станете как боги"), а не к Адаму, умудренному знанием данного ему во владение животного мира.

Вообще в библейском рассказе об Адаме и Еве прослеживается диалектическое начало. Его даже можно интерпретировать в понятиях триады Платона и Гегеля (тезис - антитезис - синтез). Творец создает первого человека (мужчину) из праха земного. Затем Господь из ребра мужа творит ему жену, которую Адам воспринимает как вторичную сущность, "взятую от мужа". В этом можно увидеть некий аналог философскому понятию развития, то есть конечного процесса, который с самого начала, как известно, в скрытом виде содержит тенденции, ведущие от низшего к высшему, от более простой организации объекта - к более сложной. Эти скрытые тенденции формируются, развиваются, достигая наивысшей ступени своего существования и проявления на верхней стадии процесса. Только тогда вполне развиваются и сами намеки на высшее в низшем.

Можно ли Еву, в библейском понимании, считать более высоким этапом создания человека, чем Адама? А Адама считать началом витка спирали развития, берущей начало от андрогинного первообраза? Тогда в Еве содержится в "снятом" виде мужское начало Адама? Если так, то библейские слова "И прилепится человек к жене своей и будут одна плоть" можно считать синтезом в гегелевском смысле, третьей ступенью творения человека, но уже в семейной ипостаси, когда единую плоть мужа и жены можно рассматривать как повторение андрогина на новом витке спирали - как андрогина-семью, на следующем витке спирали превращающуюся в триипостасного андрогина после появления ребенка.

Такой подход к андрогиничности, конечно, противоречит взглядам Бердяева, который считал, что восхождение к андрогину невозможно через семью. Но действительно ли семейный синтез из-за своей "греховности" не является восхождением на более высокий виток спирали формирования Человека? Обратимся снова к о. Сергию Булгакову. У него можно увидеть два похода к этой проблеме.

Один - возвышенный, мы уже приводили его слова об эротической напряженности и таинстве мироздания. Приведем и другие высказывания.

"Те, кто понимают женщину как чувственность греховную, погрешают в том, что болезненную порчу чувственности они принимают за ее существо. Ева не могла остаться в качестве одной лишь идеальной возможности внутри Адама (вот он - зарождающийся антитезис! -Э.С.), ибо тогда он не ощутил бы ее как телесность, а через то не осознал бы и своего собственного тела. В лице Евы Адаму предстала непорочная чувственность мира…, открылась живая плоть всего мира, и он ощутил себя его органической частью. В красе Евы Адаму открылась софийная красота мира. Но разве любовь даже и в нашем грешном мире не дает и теперь подобного же ясновидения в пламенеющие миги свои? А разве к чистой любви Адама и Евы не может относиться также и та песнь любви, которая именуется "Песнью Песней", хотя непосредственно она имеет в виду то, во образ чего существует брак - отношение Христа и Церкви? Не напрасно ведь встреча невесты женихом при венчании сопровождается гимном из "Песни Песней": "Гряди, гряди от Ливана невеста, гряди, добрая моя, гряди, голубица моя!"[549]

Здесь уместно сослаться на св. Григория Нисского, среди трудов которого есть и толкование "Песни Песней". Вот что пишет о нем протоиерей Георгий Флоровский в книге "Восточные отцы IV -VIII веков": "Любовь к ближним неразделима с любовью к Богу. Одно не возможно без другого. И любовь есть некая связь внутренняя или срастворение с любимым. Эта связь осуществляется в Церкви - в символике Песни Песней церковь обозначается "подобием верви", "так как вся делается единой вервию и единой цепью…"[550] В другом месте Георгий Флоровский разъясняет: "Коль скоро снимается верхняя одежда безнадежности, и душа видит, что превосходящая чаяния и неописанная красота Возлюбленного во всю вечность веков обращается всегда все более совершенною, - тогда приходит в сильнейшее желание и чрез дщерей иерусалимских открывает Возлюбленному расположение сердца, - что приняв в себя избранную стрелу Божию, уязвлена в сердце острием веры, смертельно устрелена любовью". А по слову Иоаннову "Бог есть любовь"… Так говорит св. Григорий о томлении верующей любви в своих толкованиях на "Песнь Песней". Вершина пути есть некое "божественное и трезвенное упоение", "исступление ума", - экстаз. И при этом экстаз безмыслия, - созерцание вне понятий и вне образов, - экстаз без видений".[551]

Пробуждение "самости" или "самкости"?

Из приведенного выше сжатого изложения толкования св. Григорием Нисским Песни Песней становится вполне ясно, почему эта книга была включена в свод Библии. И все же очень трудно осмыслить в ключе размышлений этого отца Церкви, например, такое место из Песни Песней:

"О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округление бедр твоих как ожерелье, дело рук искусного художника; Живот твой - круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое - ворох пшеницы, обставленный лилиями; Два сосца твои, как два козленка, двойни серны;… Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоей миловидностью! Этот стан твой похож на пальму и груди твои на виноградные кисти. Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее; и груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих как от яблоков; Уста твои, как отличное вино. Оно течет прямо к другу моему, услаждает уста утомленных".[552]

Очень трудно этот гимн женской красоте истолковывать в символике отношения Христа и Церкви. Да и сам о. Сергий Булгаков об этом пишет:

"Насколько в возлюбленной для любящего вся тварь предстает как образ женской красоты, настолько же и возлюбленная при этом осознает свою женственность, открывается сама себе".[553] "Не влюблена ли природа в красу свою и не есть ли в красе этой что-то девичье, стыдливое и страстное? Поэты и художники одни лишь видят знают эту космическую Афродиту, ее самолюбование, влюбленность природы в свою идею, творения в свою форму. "Да лобзает он меня лобзанием уст своих, ибо ласки твои лучше вина… Влеки меня, мы побежим за тобою".[554] Не шепчет ли в этих страстных признаниях влюбленной вся природа в эротической истоме своей и в любовном восхищении своем?… И не эти ли вздохи и лепет подслушивает поэт, не эти ли раскрывающиеся объятия видит художник? Влечение материи к своей собственной форме-идее (вспомним тут Аристотеля и его учение о форме, как действительности того, что в материи дано лишь как возможность - Э.С.), стремление познать себя, облечься в свою собственную форму, в существе своем есть эротическое стремление, в самой телесности идей заключено нечто муже-женское, пылают сомкнувшиеся объятия, в поцелуе сливаются уста. Природа, как Суламита, стремится к жениху, тоскует о нем, ищет его на стогнах, а когда находит, то блаженно изнемогает от любви: "Левая рука его у меня под головой, а правая обнимает меня".[555] …Таков панэротизм природы… Эротическое взаимопроникновение формы и материи, идеи и тела, духовная, святая телесность".[556]

Но рядом с этими вдохновенными словами у выдающегося религиозного философа соседствуют пассажи, в определенной степени опровергающие их:

"…Аскетическая борьба с чувственностью в христианстве проистекает именно из любви к ноуменальной, софийной чувственности, или красоте духовной, и вражда с телом мотивируется здесь высшей любовью к телу, что яснее всего выражается в почитании св. мощей, как духоносного, просветленного тела. Нельзя презирать чувственность, - и в ней надо видеть "образ и сияние славы Божией", каковым является божественная София. И насколько наша земная красота есть отблеск небесной, софийной, постольку же наша, обремененная тяжелой плотью, чувственность есть маска, даже гроб чувственности непорочной и святой".[557]

Хочется спросить: что же это за "тяжелая плоть", даже "гроб", которые вдохновляют любящую воспринимать ласки любимого как нечто, лучшее вина, влекущее побежать за ним? Неужто и рука жениха тяжела, как крышка гроба?

Здесь стоит привести слова нашего современника протоиерея Александра Меня:

"Нередко можно слышать, что порыв к Богу, жажда Его есть, якобы, лишь проекция наших неудовлетворенных желаний, подавленных импульсов земной любви. Полностью отмести это утверждение невозможно. Когда подвижники говорили о "прелести", то есть о лжемистике, они ясно давали понять, что даже в эту, казалось бы, священную область легко проникают наши страсти, маскируясь под "небесную любовь" или "ревность о вере". Но одним этим мистика не исчерпывается. Если уж говорить о родстве ее с "либидо" (душевно-чувственным потенциалом), то закономерно звучит встречный вопрос: не ищет ли человек в любви чего-то большего, чем она может дать? Не присутствует ли в эротическом взлете нечто от трансформированного религиозного чувства, перенесенного в план человеческих отношений? Почему в любви так важно стремление, незавершенность? Почему ей так часто сопутствует печаль недостижимости? Было бы правильнее сказать, что в Эросе больше религиозного, чем эротического - в подлинной мистике".[558]

Отсюда видно, что и у о. Александра Меня речь идет не о тяжести плоти, а о недостижимости божественного совершенства в земной любви. Сравним это со следующим высказыванием о. Сергия Булгакова:

"Соединение полов, зачатие и рождение есть, по изначальному определению Божию, норма пола. Греховный человек не знает этого соединения в его чистоте. Сила греха ни в чем не сказывается с такой остротой, как в отношениях наиболее интимных и нежных, и тени его сгущаются здесь обезображивающими пятнами. Благодаря греху между полом и половым чувством, или сексуальностью, устанавливается напряженный и жгучий антагонизм. Сексуальность еще не есть пол и даже может стать отрицанием его высшего начала, но она в то же время и неотделима от пола, который не существует без нее, как огонь без горючего материала. Пол, нераздельно связанный с сексуальностью, дает огонь жизни, а потому есть положительная и благая сила (отсюда понятно всеобщее инстинктивное отвращение к "половым аномалиям" или просто половой бездарности, физическому и духовному кастратству). …Тем не менее, пол, благодаря сексуальной своей затемненности, содержит в себе мучительные дисгармонии… Духовно-телесное соединение двух в одну плоть, как оно дано в норме творения и как оно хотя бы слабо, но все же предощущается в браке в меру духовного возраста супругов, связано в то же время и с чувством разъединения, убийства, тоски по утрате чего-то дорогого и чистого".[559]

И дальше о. Сергий, противореча себе, поясняет:

"Заповедь размножения не связана с грехопадением, она дана до него и не с тем, конечно, чтобы нарушить целомудренную чистоту супругов, но чтобы осуществить в них и чрез них полноту жизни. Между девством и браком принципиально нет противоречия, и, если бы не совершилось грехопадение, Адам и Ева были бы первыми девственными супругами на земле… Любовь многолика и многогранна, и нет основания противопоставлять ее грани как взаимно исключающиеся. Это девственное соединение любви и супружества есть внутреннее задание христианского брака, и в таинстве подается благодать брачующимся, дабы возрождать целомудрие и укреплять здоровье пола, утерянное в грехопадении. Задача эта так трудна, что даже и приближение к ней является чудесным".[560]

Зададимся вопросом: а что такое девственные супруги? Размножающиеся как ангелы? Или нормальным физиологическим путем, но без похоти? Почему о. Сергий с таким пафосом пишет о девственности супругов в раю, хотя им было заповедано плодиться и размножаться? Ведь сам же он указывает: "Телу придается в нем (христианстве - Э.С.) положительное и безусловное значение. Оно не есть только следствие греха или отпадения во что-то низшее,… но есть первозданная сущность".[561] О.Сергий приводит слова ап. Павла: "Так должны мужья любить своих жен, как свои тела: любящий свою жену любит самого себя. Ибо никто никогда не имел ненависти к своей плоти, но питает и греет ее, как и Господь Церковь".[562] И дальше философ пишет: "Конечно, можно аллегоризировать решительно все на свете, а потому при желании и "сие можно понимать духовно". Однако это значило бы не только экзегетически насиловать данный новозаветный текст, но и не считаться со всем духом Ветхого Завета, с его явным телолюбием и телоутверждением; пришлось бы, в частности, сплошь аллегоризировать и священную эротику Песни Песней, которая отнюдь не представляет собой одну лишь лирику или дидактику, но проникнута серьезнейшим символическим реализмом. Нужно было бы перешагнуть, далее, и через учение Церкви о таинстве брака… Но христианство есть религия не только спасения души, а и духовного прославления тела… Христианство есть апофеоз тела и дает великие обетования относительно его искупления".[563]

Как же трактует философ этот "апофеоз тела" в преломлении к существованию человека в раю? Он пишет:

"Адам и Ева, ощущавшие друг друга как муж и жена, двое в одну плоть, находились в состоянии гармонии и девственности. Они были свободны от злой и жгучей похоти, были как женатые дети, которых соединение являлось бы данью чистой чувственности, освящаемой их духовным союзом. Они, будучи мужем и женой, по крайней мере, в предназначении, не становились от этого самцом и самкою, которых Адам видел в животном мире: "И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились" (Быт. 2:25)".[564]

Значит, с одной стороны, Адам и Ева ощущали себя как муж и жена, но, с другой стороны, находились в "состоянии девственности". Но мы помним высказывания о. Сергия о сексуальности, которая дает "огонь жизни", о "половой бездарности", "физическом кастратстве"… И помним библейские стихи о ласках, которые лучше вина… Если этих ласк у первых супругов не было, если у Адама не кружилась голова от созерцания "округления бедр" жены как произведения искусного художника, в чем же выражалась их любовь друг к другу? В бесплотном единении душ? А как же с христианским апофеозом тела?

О. Сергий объясняет эту антиномию следующим образом:

"После вкушения плода жена стала чувствовать в себе самку, а потому стыдиться своего тела… Если Ева была соблазнена как женщина, то и в Адаме соблазн повлиял прежде всего на половое самосознание, изменил в нем характер влечения к женщине, придав ему отраву греховности. Как только Адам внутренно согласился с Евой и как бы примирился с ее греховностью, то и в нем пробудился самец, и священная тайна брака затмилась примесью животной чувственности. Союз жены и мужа перестал быть чистым образом Христа и Церкви, человек утратил внутреннюю норму своего бытия, и тогда открылась людям их нагота, не только тела, но и духа, лишенного уже цельности. "Став как боги", человек прежде всего почувствовал себя нагим, беспомощным и смущенным и поспешил "скрыться между деревьями" от лица Господа, пытаясь погрузиться в стихию мировой жизни и в ней замкнуться".[565]

Приведенные нами извлечения из книги "Свет невечерний" показывают, как довлеет над ее автором ортодоксальное толкование грехопадения: с одной стороны, в супружеской половой любви ничего нет предосудительного, с другой стороны, это похоть и грех, погубившие радостные девственные отношения Адама и Евы в раю. О. Сергий приводит цитату из послания ап. Павла к Тимофею: "И не Адам прельщен, но жена, прельстившись, впала в преступление; Впрочем спасется чрез чадородие, если пребудет в вере и любви и в святости с целомудрием" (I-ое Тим. 2:14-15).[566] Из слов ап. Павла нельзя заключить, что в чадородии кроется что-то греховное, наоборот, целомудрие сочетается с любовью, а под последней, очевидно, имеется в виду супружеская и отнюдь не девственная.

Почему же столь противоречива богословская позиция о. Сергия Булгакова в вопросе о грехопадении Адама и Евы? Разве он сам этого не чувствовал, не видел? Насколько цельнее выглядит концепция Бердяева, он тверд и последователен в своих отрицательных оценках половой любви, и даже деторождение для него - отнюдь не смягчающее вину грешных супругов обстоятельство. И все же религиозно-философский подход священника Сергия Булгакова гораздо ближе и к данному в Откровении слову Божию, и к жизни, которая в этом слове отражена. Библия - не военный устав, не допускающий разных толкований, она вбирает в себя и небесные истины, и земные их отражения, а значит, в ней явлена широта антиномичности.

Чему учит нас, например, Екклесиаст? С одной стороны, он говорит: "И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она - сеть, и сердце ее - силки, руки ее - оковы; доброй пред Богом спасется от нее, а грешный уловлен будет ею".[567] С другой стороны, он поучает: "Наслаждайся жизнью с женою, которую любишь во все дни суетной жизни твоей…"[568] А в притчах Соломоновых дается совет: "…Утешайся женою юности твоей, Любезной ланию и прекрасною серною; груди ее да упоявают тебя по всякое время; любовию ее услаждайся постоянно".[569]

Так кто же женщина: гибельная сеть или прекрасная серна?

Вечная женственность Вселенной

Владимир Соловьев в своей работе "Смысл любви" пишет:

"Смысл человеческой любви вообще есть оправдание и спасение индивидуальности чрез жертву эгоизма. На этом общем основании мы можем разрешить и специальную нашу задачу: объяснить смысл половой любви. Недаром же половые отношения не только называются любовью, но и представляют, по общему признанию, любовь по преимуществу, являясь типом и идеалом всякой другой любви (см. Песнь Песней, Апокалипсис)".[570]

Соловьев поясняет: "В нашей материальной среде нельзя сохранить истинную любовь, если не понять и не принять ее как нравственный подвиг. Недаром православная церковь в своем чине брака поминает святых мучеников и к их венцам приравнивает венцы супружеские…"[571] В браке человек становится сильным, пишет Соловьев, становится посредником или проводником Божественной силы, восстанавливает образ Божий не только в живом предмете своей любви, но и в самом себе.[572]

Но в восстановлении образа Божия, по Соловьеву, особую роль играет совершенная женственность:

"Для Бога Его другое (то есть вселенная) имеет от века образ совершенной Женственности, но Он хочет, чтобы этот образ был не только для Него, но чтобы он реализовался и воплотился для каждого индивидуального существа, способного с ним соединяться. К такой же реализации и воплощению стремится и сама вечная Женственность, которая не есть только бездейственный образ в уме Божием, а живое духовное существо, обладающее всею полнотою сил и действий. Весь мировой и исторический процесс есть процесс ее реализации и воплощения в великом многообразии форм и степеней".[573]

Эта реализация и воплощение во многом зависят и от действий человека:

"В устроении физического мира (космический процесс) божественная идея только снаружи облекла царство материи и смерти покровом природной красоты: чрез человечество, чрез действие его универсально-разумного сознания она должна войти в это царство изнутри , чтобы оживотворить природу и увековечить ее красоту. В этом смысле необходимо изменить отношение человека к природе. И с нею он должен установить то сизигическое единство, которым определяется его истинная жизнь в личной и общественной сферах".[574]

Какое же значение имеет в достижении этого единства не только Божественная идея, но и, конкретно, природная красота? В работе "Красота в природе" Соловьев замечает:

"…В неорганическом мире те предметы и явления, которые некрасивы, не становятся чрез это безобразными, а остаются просто безразличными в эстетическом отношении. Куча песку или булыжнику, обнаженная почва, бесформенные серые облака, изливающие мелкий дождь, - все это в природе хотя и лишено красоты, но не имеет в себе ничего положительно-отвратительного. Причина ясна: в явлениях этого порядка мировая жизнь находится на низших, элементарных ступенях, она малосодержательна… Красота в природе не есть выражение всякого содержания, а лишь содержания идеального, …она есть воплощение идеи ".[575]

Об элементарных ступенях мировой жизни речь пойдет дальше, а здесь мы остановимся на одной детали - на том, что обнаженная почва эстетически малосодержательна, лишена красоты.

Если вы "обнажите" почву - снимете с нее дерн и выкопаете в земле яму глубиной метра два, то и в тундре, и в степи, и в полупустыне вы обнаружите три почвенных слоя, или, как говорят почвоведы, три генетически связанных горизонта. Каждый из них более или менее однороден по механическому, минералогическому и химическому составу, физическим свойствам, структуре, окраске. Верхний слой - гумусовый, он образуется в результате биохимического превращения растительных и животных остатков. Ниже его расположен переходный, подгумусовый слой, а под ним - слой почвообразующей горной породы. Отложив на вертикальной шкале толщину этих слоев (или глубину их залегания), мы получим почвенный профиль в том месте, где выкопана яма.

Исследователи из Института агрохимии и почвоведения РАН в Пущине выстроили в ряд характерные профили почв от Карского моря до пустыни Каракум и обнаружили поразительную закономерность: толщины всех трех слоев увеличиваются по мере продвижения с севера на юг, доходят до максимума в зоне выщелоченных черноземов, а затем уменьшаются до минимума в зоне полупустынь, и не как-нибудь, а в полном соответствии с рядом Фибоначчи (ряд этот состоит из чисел, каждое из которых равно сумме двух предыдущих). Мало того, и расстояния между характерными для каждой зоны профилями, и возрасты почв тоже подчиняются этому закону.

Ряд Фибоначчи - это числовая последовательность, в которой в неявном виде содержится золотая пропорция. Золотая пропорция, или золотое сечение - это деление отрезка на две неравные части, известное еще древним грекам. При таком делении отношение большей части к меньшей будет равняться отношению всего отрезка к большей части, то есть точка деления будет заметно смещена от середины (доли получаются такие: 0,618 и 0,382). Такое смещение придает завершенность, законченность, полную гармонию многим произведениям искусства - скульптурам, воспевающим красоту идеально сложенного человеческого тела, композициям в картинах художников, архитектурным сооружениям…

И вот оказалось, что залегание почвенных слоев соответствует древнегреческим канонам красоты женской фигуры. Чтобы убедиться в этом, достаточно взять отношение толщины слоя гумуса к суммарной толщине всего почвенного слоя. Это число - примерно 0,42 - равно каноническому отношению длины ног женщины к ее росту (у мужчин с идеальной фигурой оно приблизительно равно 0,46). Чем ближе почвенный профиль к наиболее мощному плодородному чернозему, тем точнее соблюдается эта пропорция. Недаром у древних земля-кормилица всегда изображалась в облике женщины! Но мужчинам не нужно считать себя совершенно непричастными к плодородию земли. Расчеты архитектора И.Шмелева показывают, что пропорции идеальной женской фигуры через определенное числовое соотношение связаны с пропорциями мужской. И опять здесь работает золотое сечение![576]

"Женственность" структуры почв проявляется и в том, как они выглядят сверху при аэрофотосъемке. А раз так, то можно классифицировать почвы по признаку "женственности", то есть плодородию, более точно. Значит, более правильно определить стоимость того или иного земельного участка, величину взимаемого налога, потребность в удобрениях, наиболее эффективные способы обработки. Вот оно, сизигическое, по Соловьеву, единство человека и природы, связывающее идеал человеческой красоты через природные закономерности с личной и общественной сферами!

Следует еще добавить, что золотая пропорция проявляется и в Музыке (в музыкальной гамме, в длительности частей музыкальных произведений)[577] , в ритме сокращений сердечной мышцы, в таблице Менделеева, в соотношении орбит планет Солнечной системы…

Эту главку имеет смысл закончить строками из стихотворения Владимира Соловьева:

Свет из тьмы. Над черной глыбой

Вознестися не могли бы

Лики роз твоих,

Если б в сумрачное лоно

Не впивался погруженный

Тайный корень их.

Островский Н.Ю. (Уфа)

ВЕНОК СОНЕТОВ

1

Войди же в сердца огненную плоть,

Энергия затейливого чувства!

Что есть у нас? - Дыханье и искусство,

Способность душу смыслом прополоть.

Людей я видел жаждущих иного, -

Гробы двуногие со скукою минут,

Не знающих, зачем они живут,

И опошляющих все в мире, что не ново.

Любовницы уйдут, и вновь предаст Иуда,

И даже поп уже не верит в чудо, -

Лишь творчество всех гибнущих спасенье.

Наперекор злу гнили, дряни нашей

Встает строкой и нежной, и звенящей

Зовущее в мир света вдохновенье.

2

Зовущее в мир света вдохновенье.

Не забытье, скорей, духовный бой;

Давно враги мы со своей судьбой,

Вещающей в потомках нам забвенье.

Подчас в разладе с миром и с собой,

Воочью мы узрим во всем старенье,

Антагонизм традиций и творенья,

В шаблонов мире что огонь живой?

На раны там струится соль времен,

А новый век так грустью полн, -

Тоска минут и сил всех отупенье!

Как много в мире развелось теней!

И кажется: всего и всех сильней

Злоликий бог Вселенной - Разрушенье!

3

Злоликий бог Вселенной - Разрушенье

Все зори в мрак желает превратить,

Мир без надежд и без добра явить,

Прогнозом смерти сделать озаренье!

Он всюду - за цветком, юнцом и стариком,

За трепетом сердец и взмахом крыл.

Но все живет. Вновь за разрухой - пир,

Вновь строит жизнь свой разноцветный дом.

Она страдает, она часто плачет,

Но и страданье в свет переиначит.

Тоской ли радость духа заколоть?

И рушатся трухлявые кумиры,

И демон ярый - вечно темной силы

Пока творца не может побороть.

4

Пока творца не может побороть

Кричащее усталостью Бессилье;

Сокрыто в слове - в голосе - всесилье,

Лишь бездной смыслов душу озаботь!

Зачатый для десницы испытанья

В кругу лесов и самых первых рек,

Возник в раю, нам молвят, человек,

Как образ-символ мудрого названья.

Неисчислимы глупости и раны,

Но Мир с Душой - две книги некой Тайны

Постичь свои пределы, глуби, роли

Решил Поэт и стих вселенной стал,

В которой идеал нетленный засиял.

Что ж не хватает нам извечно? - Воли!

5

Что ж не хватает нам извечно? - Воли!

Мы больше верим в тяжкий нет причин.

Наивный созидатель - он один

Идет к свободе чрез стесненья доли.

Его пытают и берут в полон,

Его "не быть" хотят заставить силой,

И Кальвины, с благочестивой миной,

Серветов жарят на костре времен.

Микроболюди в луже суеты

Увидят ли бессмертье красоты

На фоне им чужого небосвода?

Им жизнь ясна, есть фраз у них запас,

Они активно опекают нас,

Как будто мы - марионетки года!

6

Как будто мы - марионетки года,

Нас превращают в функцию и сон,

В аквариум загонят пляску волн

Микроболюди, - антропо-зевота!

Так борются стихии в чреве дней,

Любовь и злоба, творчество и скука,

Порою сплетены блаженство, мука,

Порою бездарь гения сильней!

Спешат отрезать Вдохновенью руки,

Плывут по речке быта вражьи струги.

Лишь выжить бы - у всех одна забота.

Погасло много дорогих созвездий,

Но движется сквозь лабиринт столетий

Идей и чувств всегда святая рота.

7

Идей и чувств всегда святая рота -

Наш храм и ниша, наша мощь и суть.

Сияет злато через грязь и муть,

Космической мы увертюры нота!

Она бесплотна, - мысль, - она незрима,

Воздушней воздуха, текучее струи,

Из царства тайн летят ее рои,

И - стержень наш - она неугасима.

Она и смысл, и чувство, и сознанье,

Она расчет и нежное мечтанье,

Оплот былого и зарница нови.

Есть мысли хаоса - вампиры, тени, гномы,

Мы с ними все, конечно же, знакомы,

Но мысли света защитят от боли.

8

Но мысли света защитят от боли,

От стойкости мы к творчеству шагнем

И свечи красоты средь хаоса зажжем,

Смысл обретем - и сгинут страха тролли!

Отчаянье - могила всех могил -

Готово в разных формах проявиться,

Но творчеством вдруг сердце озарится,

И разноцветным снова станет мир.

Так в чем земном возможно преуспеть,

Когда итог наш неотвратный - смерть?

Жизнь наша - лезвие незримого клинка.

Лишь Творческое Дело остается,

Лишь Творческое Слово нам зачтется?

Дни я сплету в подобие венка!

9

Дни я сплету в подобие венка,

Подслушаю секреты я природы,

Пусть воют вьюги и стихий уроды,

Гримасы корчат злого игрунка!

Все зло дано во избежанье зла;

Чтоб закалиться в злобе испытаний

И частью стать земных своих созданий,

Источником духовного тепла.

Дорога мы незримо - мощных сил,

Без творческого духа скуден мир, -

Из недр души рождается строка.

Средь стен лачуг неистощимый Логос

Являет слуху свой певучий голос, -

Тонка струна и оттого громка!

10

Тонка струна и оттого громка;

Лишь развивай природой данный дар.

Росток так пробивает тротуар,

Труд словно отдых и печаль легка,

Свобода в духе, больше нет свободы, -

Так учат нас жрецы и мудрецы.

Но что же без царя его гонцы?

Что Дух без Творчества? - Ирония природы!

Талант, как бабочка, задремлет, где придется,

А через миг над розой смыслов вьется

И красками сверкает песнопений.

Здесь каждый сам находит свой предел.

Поэты Жизни - глубина всех дел,

Сердца поэтов - Млечный путь творений.

11

Сердца поэтов - Млечный путь творений,

Фантазий, символов, эмоций чистых правда,

Смесь взлетов и падений, рая, ада,

Уверенности прочной и сомнений.

И поиск слов - как злата средь трущобы -

И беспокойство - всех идущих палка, -

"Я мук своих хочу", - сказал Петрарка,

Пусть скуку счастья забирают толпы!

Но так эпохи облысело темя!

Заметят муки ли поэта в наше время?

Лишь глянут равнодушно, да и прочь!

Опошлиться таланту так привычно,

Озлобиться таланту так типично, -

Бывает слишком необъятной ночь.

12

Бывает слишком необъятной ночь.

И мнится, что один ты во вселенной,

С душой твоей напрасно-вдохновенной,

Что слабости уже не превозмочь.

Но можем ли, эмоции всклубя,

Недостижимого и вечного желая,

Но можем ли, в сомненьях погибая,

Мы точно оценить самих себя?

Ночь - стимул света и гоненья Рока -

Лишь мудрости и чуткости дорога.

Пусть мы не можем, но желаем мочь.

Поэт всегда не лет владыка - мига,

Эпоха наша ветхая безлика -

Все лучшее грозится истолочь.

13

Все лучшее грозится истолочь

Кошмар времен и будней злое сито,

Как много бличных песен позабыто! -

Печаль людей и мачеха, и дочь.

Но творчество не гибнет, а живет

И верует из мертвых в воскресенье;

Надолго исчезает вдохновенье

И все ж приходит снова, в свой черед.

Что титулы ему и быта страсти?

Оно проходит через все напасти

И делается зрелым от волнений.

Я так скажу, возможно, очень круто;

Народ погибнет без культуры культа.

Кто совладает с века тьмою? - Гений!

14

Кто совладает с века тьмою? - Гений!

Политик - интриган и пустослов,

Религия - фанатиков покров.

И бизнесмен во власти вожделений.

Поэтократия - пусть это только сон,

Лазурных грез наивное сплетенье.

Но только здесь сменилось бы старенье

Сердец людских на молодость времен.

Есть Библия Ума и Церковь Слова.

Быть может, Время станет юным снова,

Устанет судьбы в тлен трухи молоть, -

Восстанет против всякого забвенья,

Забейся в жилах жизнью, вдохновенье,

Войди же в сердца огненную плоть!

15

Войди же в сердца огненную плоть

Зовущее в мир света вдохновенье;

Злоликий бог Вселенной - Разрушенье

Пока творца не может побороть.

Что ж не хватает нам извечно? - Воли!

Как будто мы - марионетки года.

Идей и чувств всегда святая рота,

Но мысли света защитят от боли.

Дни я сплету в подобие венка,

Тонка струна и оттого громка!

Сердца поэтов - Млечный путь творений.

Бывает слишком необъятной ночь,

Все лучшее грозится истолочь

Кто совладает с века тьмою? - Гений!

Чанышев А.Н. (Арсений Прохожий)

ЛЮБОВЬ

Проходит лето красное -

Варение тазами.

Любовь - она ведь разная:

Награда, наказание.

Одна любовь отважная.

Любовь другая - тайная.

Но каждая, но каждая,

Я верю, не случайная.

Но нет любви из жалости!

И нет любви без жалости!

А если нет в ней жалости -

То это просто шалости.

Но вот не знаю: вечна ли?

Любовь я встретил старую -

И, что казалось вечностью,

Лежит пустою тарою.

Чанышев А.Н. (Арсений Прохожий)

ВЫСШЕЕ И НИЗШЕЕ

Живем мы так уверенно,

Как будто не случайны

И я, и это дерево,

И музыка, и тайны.

Но если формы высшие

Не субстанциональны,

Но, если нет Всевышнего,

То ты и я случайны.

Случайные явления

На крошечной пылинке

Сошлись - и на мгновение

Там завелись былинки.

В конце того мгновения

Стал зарождаться разум…

Но чье-то дуновение -

И нет былинок разом…

Раз в мире нет Всевышнего,

Нет Разума, нет Тайны,

То всемогуще Низшее,

А Жизнь и Дух случайны.

БИБЛИОГРАФИЯ

1. Абрамов С.С. Неявная субъективность (опыт философского исследования). - Томск: Изд-во Томск. ун-та, 1991.

2. Абрамович Н.Я. Женщина и мир мужской культуры. Мировое творчество и половая любовь. - М., 1913.

3. Аверинцев С.С. Культура и религия. - М., 1991.

4. Агудов В.В. Методология и логика научного познания. - Н.Новгород, 1996.

5. Айхенвальд Ю.И. Метафизика и логика. По поводу статьи Грота "О времени". - Херсон, 1896.

6. Акбашева Д.Х. Проблема нравственного выбора в исламе (социально-философский анализ). Авт-т дисс. канд. филос. наук. - Уфа, 2000.

7. Акопян К.З. Духовность как онтологическая проблема // Философская и онтологическая мысль. - Киев, 1992.

8. Аксенов М.С. Философия мистики или двойственность человеческого существа. - СПб., 1896.

9. Алексеев И.С. Концепция дополнительности. Историко-методологический анализ. - М., 1978.

10. Алексеев П.В. С.Л.Франк, его философская концепция // С.Л.Франк. Духовные основы общества. - М., 1992.

11. Алексеев П.В. Теория познания и диалектика. Учебное пособие для вузов. - М., 1991.

12. Алексеев П.В. Философы России XIX - XX столетий. Биографии, идеи, труды. 3-е изд., перераб. и доп. - М.: Академический Проект, 1999.

13. Алексеев П.В. Человек, дух и реальность. Об экзистенциальном типе философствования Н.А.Бердяева // Н.А.Бердяев. Царство Духа и царство Кесаря. - М., 1995.

14. Алексеев П.В., Панин А.В. Философия: Учебник для вузов. - М.: ТЕИС, 1996.

15. Андреев А.Л. Мир искусства и мир политики. - М., 1990.

16. Андрусенко В.А. Социальный страх (опыт философского анализа). 3-е изд. - Оренбург: Оренбургский госуниверситет, 1995.

17. Анисимов С.Ф. Духовные ценности: производство и потребление. - М.: Мысль, 1988.

18. Антология кинизма: Философия неприятия и протеста / Примеч. и коммент. И.Нахова. - М.: ТЕРРА, 1996.

19. Антонов А.Н. Новаторство. Проблема анализа // Философия человека. Диалог: традиции и перспективы. - М., 1988.

20. Арефьева Г.С. Общество, познание, практика. - М., 1988.

21. Аристотель. Сочинения в 4-х тт.: Т.1. - М.: Мысль, 1976.

22. Аристотель. Сочинения в 4-х тт.: Т.3. - М.: Мысль, 1981.

23. Арнольдов А.И. Цивилизация грядущего столетия (Культурологические размышления). - М., 1997.

24. Арсеньев Н.С. Платонизм любви и красоты в литературе эпохи Возрождения // Журнал министерства Народного Просвещения, 1913, №№ 1-2.

25. Асимов М.С. Возникновение и становление философского мышления. - Душанбе, 1970.

26. Аскин Я.Ф. Методологические функции философских категорий. - Саратов, 1989.

27. Асмус В.Ф. Метафизика Аристотеля // Аристотель. Соч. в 4-х тт.: Т.1. - М.: Мысль, 1976.

28. Асмус В.Ф. Платон. - М., 1975.

29. Астафьев П.Е. Чувство как нравственное начало. - М., 1886.

30. Ахиезер А.С. Нравственность в России и противостояние катастрофам // ОНС, № 6, 1997.

31. Бабосов Е.М. Катастрофы: социологический анализ. - М., 1995.

32. Бабушкин В.У. Две модели понимания // Загадка человеческого понимания. - М., 1991.

33. Бабушкин В.У. Философия духа (Опыт интенционального анализа). - М., 1993.

34. Балашов Л.Е. Жизнь, смерть, бессмертие. - М., 1996.

35. Балашов Л.Е. Соответствия и антисоответствия между категориями (Проблемы категориальной логики). - М., 1988.

36. Бальмонт К. Лирика пола // Журнал "Золотое руно", 1908, № 5.

37. Баранова О.М. Социально-философский анализ феноменов любви и пола. Авт-т дисс. канд. филос. наук. - Уфа, 1999.

38. Батищев Г.С. Социально-культурная природа познания. - М., 1991.

39. Бахтин М.М. Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. - М., 1965.

40. Бахтин Н.М. Антиномии культуры // Новый Корабль, № 3, 1928.

41. Бахтин Н.М. Из жизни идей. (Статьи. Эссе. Диалоги). - М., 1995.

42. Безобразова М.В. Творения св. Дионисия Ареопагита // Богословский вестник. - Сергиев Посад, № 2, 1898.

43. Бекбосынова Ж.Б. Диалогический характер понимания // Истины и ценности на рубеже XX -XXI вв. - М., 1992.

44. Бергсон А. Философская интуиция // Новые идеи в философии. Сб.1. - СПб., 1912.

45. Бердяев Н.А. Метафизика пола и любви // Перевал, 1907, № 5, № 6.

46. Бердяев Н.А. Размышления об эросе // Бердяев Н.А. Самопознание. - Париж, 1949.

47. Бердяев Н.А. Царство Духа и царство Кесаря. - М.: Республика, 1995.

48. Бескова И.А. Как возможно творческое мышление? - М., 1993.

49. Бескова И.А. Природа трансперсонального опыта // Вопросы философии, № 2, 1994.

50. Бессонов Б.Н. Смысл жизни, личности // Смысл жизни. Философское осмысление проблемы. - М., 1992.

51. Библер В.С. Кант - Галилей - Кант. (Разум Нового времени в парадоксах самообоснования). - М., 1991.

52. Библер В.С. Культура, нравственность, современность. - М., 1991.

53. Библер В.С. Мышление как творчество. - М., 1975.

54. Библер В.С. От наукоучения к логике культуры. - М., 1991.

55. Блауберг И.В. Проблема целостности и системный подход. - М., 1997.

56. Блауберг И.И. Анри Бергсон и философия длительности // Анри Бергсон. Собрание сочинений в 4-х тт.: Т.1. - М., 1992.

57. Богомолов А.С. "Быть" и "иметь": эллинизм и современность // Вопросы философии, № 6, 1984.

58. Борисов В.Н. Уровни логического процесса и основные направления их исследования. - Новосибирск, 1967.

59. Борщов А.С. Творчество в контексте законов диалектики // Творчество как онтологическая проблема. - Пермь, 1992.

60. Боэций. "Утешение философией" и другие трактаты. - М., 1990.

61. Брудный А.А. Наука понимать. - Бишкек, 1996.

62. Бруно Д. О героическом энтузиазме. Пер. с итал. - К.: Новый Акрополь, 1996.

63. Брушлинский А.В. Субъект: мышление, учение, воображение. - М. - Воронеж, 1996.

64. Буева Л.П. Диониссийство как культурно-антропологическая проблема (вариации на темы Вяч.Иванова) // Вяч.Иванов. Архивные материалы и исследования. - М., 1998.

65. Бурова И.Н. Категориальное выражение динамики отношения противоположностей в диалектическом противоречии // Проблемы исследования диалектических противоречий объективного мира и познания. - Куйбышев, 1991.

66. Бычков В.В. Идеал любви христианско-византийского мира // Философия любви. Ч.1. - М.: Политиздат, 1990.

67. Валеев Д.Ж. Введение в этику. О нравственном потенциале культуры. - Уфа: Изд-е Башкирск. ун-та, 1998.

68. Вальков А.А. Философское постижение идеи нации. - Уфа: Изд-е Башкирск. ун-та, 1998.

69. Василеску Г.Я. Стремление к красоте и эстетическая культура // Известия АН МССР. Сер. обществ. наук, № 1, 1994.

70. Васильев Д.Ю. Идея эроса в русской религиозной философии. Авт-т дисс. канд. филос. наук. - Уфа, 1997.

71. Васильев Н.А. Воображаемая логика. - М., 1989.

72. Ватин И.В. Человеческая субъективность. - Ростов-на-Дону, 1984.

73. Вахтомин Н.К. Теория научного знания Иммануила Канта. - М., 1986.

74. Вейнинтер О. Последние слова: Пер. с нем. - К.: Государственная библиотека Украины для юношества, 1995.

75. Вергилий. Энеида. - М. - Л., 1933.

76. Визгин В.П. Разум на весах откровения: Лев Шестов и современная мысль // Новое литературное обозрение, № 28, 1997.

77. Вильданов У.С. Феномен мыслителя: гносеологический анализ трансцендентальной субъективности. Авт-т дисс. докт. филос. наук. - Уфа, 2000.

78. Виндельбанд В. От Канта до Ницше. - М.: Канон-пресс, Кучково поле, 1998.

79. Вишев И.В. Проблема личного бессмертия. - Новосибирск, 1990.

80. Водолагин А.В. Метафизика воли и теория естественного права // Трансцендентальная философия Ф.Шеллинга. - М., 1996.

81. Волконский С.М. Художественное наслаждение и художественное творчество. - СПб., 1892.

82. Волынская Л.М. К вопросу о механизме приращения философских знаний. (В соавт.) // Философские науки, № 5, 1974.

83. Воробей Ю.Д. Метафизика любви в русской религиозной философии. - Ярославль, 1999.

84. Выжлецов Г.П. Общечеловеческие ценности и культура России // Возрождение культуры России: истоки и современность. - СПб., 1993.

85. Вышеславцев Б.П. Достоевский о любви и бессмертии (новый фрагмент) // "Современные записки". - L., Париж, 1932.

86. Вышеславцев Б.П. Этика преображенного Эроса. - М.: Республика, 1994.

87. Вышеславцев Б.П. Этика Фихте. - М., 1914.

88. Вяккерев Ф.Ф. Диалектическая культура мышления // Диалектика и культура. - Пермь, 1991.

89. Габитова Р.М. Философия немецкого романтизма: Гельдерлин, Шлейермахер. - М.: Наука, 1989.

90. Гаврюшин Н.К. Эрос пространственности. А.Г.Габричевский и русская эстетика 1920-х годов // Вопросы философии, № 3, 1994.

91. Гайденко П.П. Прорыв к трансцендентному: Новая онтология XX века. - М.: Республика, 1997.

92. Гайденко П.П. Философия Фихте и современность. - М.: Мысль, 1979.

93. Галимов Б.С. Онтологическое и гносеологическое содержание понятий обновления и преемственности // Ядкяр, № 2, 1997.

94. Галимов Б.С. Принцип развития в основаниях научной картины природы. - Саратов, 1981.

95. Галимов Б.С., Мусин Г.Х. Биосоциосистема: опыт потребностного подхода. - Уфа: Изд-е Башкирск. ун-та, 2000.

96. Галич А.И. Картина человека. Опыт наставительного анализа о предметах самопознания для всех образованных сословий. - СПб., 1934.

97. Гальцева Р.А. Борьба с Логосом // Новый мир, № 9, 1994.

98. Гарин Э. Хроника итальянской философии XX века (1900-1943). - М., 1965.

99. Гасилин В.Н. Эвристические функции диалектики: прошлое и современность // Эвристические функции диалектики. - Саратов, 1991.

100. Гачев Г.Д. Национальные образы мира. Курс лекций. - М., 1998.

101. Гачев Г.Д. Образы Индии. Опыт экзистенциальной культурологии. - М., 1993.

102. Гачев Г.Д. Русский Эрос. - М., 1994.

103. Гегель Г.В.Ф. Система наук. Часть первая. Феноменология духа. Пер с нем. Г.Шпета. - СПб.: Наука, С.-Петербургское отделение, 1992.

104. Гегель Г.В.Ф. Философия религии. В 2-х тт.: Т.2. - М.: Мысль, 1977.

105. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т.1. Наука логики. - М.: Мысль, 1975.

106. Гегель Г.В.Ф. Эстетика. Т.2.- М., 1969.

107. Гельдерлин. Сочинения. - М.: Художественная литература, 1969.

108. Героименко В.А. Взаимосвязь личностного и надличностного в динамике научного знания // Принцип единства и развития в научном познании. - Минск, 1988.

109. Герцен А.И. Письма об изучении природы // Герцен А.И. Соч. в 2-х тт.: Т.1. - М.: Мысль, 1985.

110. Герье В.И. Франциск - апостол нищеты и любви. - М., 1908.

111. Гессен С.И. Мистика и метафизика // Логос, № 1, 1910.

112. Гиппиус З. Влюбленность // Крайний Антон (З.Гиппиус). Литературный дневник. - СПб., 1908.

113. Гиренок Ф.И. Метафизика мага. - М., 1995.

114. Глаголев В.С. Религиозный модернизм и культура. - М., 1983.

115. Глядков В.А. Нить Ариадны или тупики двоемыслия. - М., 1991.

116. Глядков В.С. Бытие. - Пущино, 1993.

117. Голосов В.Ф. Рациональное и мистическое в гегелевской теории являющегося духа.. - М., 1970.

118. Голосовкер Я.Э. Логика мифа. Приложение: Акад. Н.И.Конрад о труде Я.Э.Голосовкера. - М.: Главная редакция восточной литературы издательства "Наука", 1987.

119. Готт В.С. Категории современной науки (становление и развитие). (В соавт.). - М., 1984.

120. Греков Л.И. Соотношение "метафизики" и частных наук в современной томистской философии // Вопросы философии, № 11, 1966.

121. Грот Н.Я. Философия как ветвь искусства // Начало, № 3, 1993.

122. Грот Н.Я. Что такое метафизика // Вопросы философии и психологии. Кн.2. - 1890.

123. Губин В.Д. Любовь, творчество и мысль сердца // Философия любви. Ч.1. - М.: Политиздат, 1990.

124. Губин В.Д. Онтология. Проблема бытия в современной европейской философии. - М., 1998.

125. Гулыга А.В. Немецкая классическая философия. - М., 1986.

126. Гулыга А.В. Шеллинг. - 2-е изд. - М.: Молодая гвардия, 1984.

127. Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. - М., 1984.

128. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. - М., 1972.

129. Гуревич А.Я. Культура и общество средневековой Европы глазами современников (Exempla XIII века). - М.: Искусство, 1989.

130. Гуревич П.С. Философия культуры. - М., 1995.

131. Гусев А.Ф. Зависимость морали от религиозной или философской метафизики. - М., 1986.

132. Дебольский Н.Г. Лекции по метафизике. - СПб., 1884.

133. Денисов С.Ф. Разум и рассудок в структуре человеческой активности. - Томск, 1993.

134. Диденко В.Д. Восхождение к непостижимому: иррационально-мистическое в национальных художественных культурах. (В соавт.). - М., 1998.

135. Дмитренко Н.М. Философия в определениях. Кн.1. Исходные посылки философии. - Брянск, 1998.

136. Доброхотов А.Л. Категория бытия в классической западноевропейской философии. - М., 1986.

137. Доля В.Е. Философия и метафизика всеединства // "Гуманизм. Человек. Духовность". Материалы конференции. - Дорогобыч, 1996.

138. Донских О.А. Античная философия. Мифология в зеркале рефлексии. (В соавт.). - М., 1993.

139. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 тт. - М., 1972-1990.

140. Дубко Е.Л. Идеал, справедливость, счастье. (В соавт.). - М., 1989.

141. Дубровский Д.И. Обман. Философско-психологический анализ. - М., 1994.

142. Дудель С.П. Логика противоречия и противоречия логики: об отражении движения в логике понятий. - М., 1989.

143. Дышлевый П.И. Сущность творчества как философская проблема // Личность: развитие и реализация в творчестве. - Курск, 1996.

144. Емельянов Б.В. Русская философия Серебряного века. (В соавт.). - Екатеринбург, 1995.

145. Жанбуршина Р.Б. Онтологическое обоснование любви: философско-антропологический аспект. Авт-т дисс. канд. филос. наук. - Уфа: Изд-е Башкирск. ун-та, 1996.

146. Жаров Л.В. Письма о женской сексуальности // Покорить мужчину. - Ростов-на-Дону, 1995.

147. Желнов М.В. "Воля к власти" как проявление "воли к воле" (Ф.Ницше и М.Хайдеггер) // Социальная философия и современность. Вып.2. - М., 1993.

148. Журавлев В.В. Мир художественной культуры. - М., 1987.

149. Жураковский А. Тайна любви и таинство брака // Журнал "Христианская мысль". - Киев, январь 1917.

150. Замалеев А.Ф. Восточнославянские мыслители: Эпоха Средневековья. - СПб., 1998.

151. Замалеев А.Ф. Лекции по истории русской философии. - СПб., 1995.

152. Звездкина Э.Ф. Эволюция самосознания (Историко-философский аспект). - Красноярск, 1987.

153. Зорина Е.В. Культурно-философское содержание понятия "чувствознание" / Мир огненный, № 1, 1999.

154. Зотов А.Ф. Демократия возникает как образ мысли // Российская Федерация, № 15, 1997.

155. Зотов А.Ф. Кризис "антропологического проекта" в философии // Здравый смысл. Журнал скептиков, оптимистов и гуманистов, № 9, 1988.

156. Зотов А.Ф. Существует ли мировая философия? // Вопросы философии, № 4, 1997.

157. Зуев И.Е. Элементы диалектической логики в трансцендентальной логике И.Канта. - Смоленск, 1960.

158. Зюганов Г.А. От разрушения к созиданию. - М., 1996.

159. Иванов В.И. Ницше и Дионис // Весы, № 5, 1904.

160. Иванов В.И. Родное и вселенское. - М.: Республика, 1994.

161. Иванова А.А. Философские открытия Ф.М.Достоевского. - М., 1995.

162. Ильенков Э.В. Диалектическая логика. - М., 1984.

163. Ильенков Э.В. Проблема идеального // Вопросы философии, № 7, 1979.

164. Ильенков Э.В. Философия и культура. - М.: Политиздат, 1991.

165. Ильин В.Н. Метафизические и нравственные устои русской литературы и их антитезы // Возрождение, № 129, 1962.

166. Ильин И.А. Без любви. (Из письма к сыну) // Ильин И.А. Поющее сердце. Книга тихих созерцаний. - Мюнхен, 1958.

167. Ильин И.А. Кризис идеи субъекта в наукоучении Фихте Старшего // Вопросы философии и психологии. 1912. Кн. 111 (1) и 112 (2).

168. Ильин И.А. Сочинения в 2-х тт.: Т.2. Религиозная философия. - М., 1994.

169. Ильин И.А. Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека. Т.1-2. - М., 1918.

170. Ильин И.А. Философия Фихте как религия совести // Вопросы философии и психологии. 1914. Кн. 122 (2).

171. Исаев С.А. Бог-инкогнито и Бог-аноним в теологии Серена Къеркегора // Вестник МГУ. Сер. Философия, № 1, 1992.

172. Кавелин К.Д. Наш умственный строй. Статьи по философии, русской истории и культуре. - М., 1989.

173. Каган М.С. О духовном (Опыт категориального анализа) // Вопросы философии, № 9, 1985.

174. Каган М.С. Философия культуры. - СПб., 1996.

175. Каган М.С. Философская теория ценности. - СПб., 1997.

176. Казарян В.П. Системное представление феномена времени. (В соавт.) // Системные исследования. Ежегодник. - М., 1996.

177. Кайдалов В.А. Диалектическая культура мышления и принцип тождества противоположностей // Диалектическая культура мышления: история и современность. - СПб., 1992.

178. Каленов П.А. Любовь по Платону // Русский вестник, № 11, 1886.

179. Калинников Л.А. Об уровнях понятий диалектической логики: эпизод истории и современность // Философские науки, № 9, 1990.

180. Каменский З.А. Прерывалось ли развитие философии в Советской России? // Отечественная философия. Мысль и власть в эпоху моноидеологизма. - М., 1997.

181. Каменский З.А. Русская философия начала XIX века и Шеллинг. - М.: Наука, 1980.

182. Каменский З.А. Умирает ли философия? // Вестник РАН, № 4, 1994.

183. Кант И. Критика способности суждения. Пер. с нем. - М.: Искусство, 1994.

184. Кант И. Критика чистого разума. Пер. с нем. Н.О.Лосского. - СПб.: ЧКА "Тайм-аут", 1993.

185. Кант И. Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей возникнуть в смысле науки: Пер. с нем. - М.: Издательская группа "Прогресс" - "VIA", 1993.

186. Кант И. Сочинения. В 6-ти тт.: Т.3. - М., 1964.

187. Кант И. Сочинения. В 6-ти тт.: Т.4. Ч.2. - М., 1965.

188. Карасев Л.В. В начале было чудо // Искусство кино, № 10, 1997.

189. Карасев Л.В. Метафизика сна // Сон - семиотическое окно. - Милан, 1994.

190. Кармин А.С. Интеллектуальная элита в структуре научного сообщества. (В соавт.) // Интеллектуальная элита Санкт-Петербурга. Ч.1. - СПб., 1993.

191. Кармин А.С. К вопросу о генезисе теоретического мышления // Проблемы диалектики. Вып.4. - Л., 1974.

192. Кармин А.С. Конечное и бесконечное. (В соавт.). - М., 1966.

193. Кармин А.С. Познание бесконечного. - М., 1981.

194. Карсавин Л.П. Религиозно-философские сочинения. Т.1. - М., 1992.

195. Карсавин Л.П. // Журнал "Начало", 1921, Петроград, № 1.

196. Касавин И.Т. Проблемы неклассической теории познания. Миграция. Креативность. Текст. - СПб., 1998.

197. Касьян А.А., Кудряшев А.Ф. Основания знания и объективность // Вопросы философии, № 6, 1986.

198. Кашин В.В. Онтологические и гносеологические проблемы генезиса понимания - Уфа: Изд-е Башкирск. ун-та, 2000.

199. Кевбрин Б.Ф. Развитие. Детерминизм. Закон. - М., 1998.

200. Кемеров В.Е. Духовность и рациональность. (В соавт.). - М., 1986.

201. Киссель М.А. Гегель и современный мир. - Л., 1982.

202. Киссель М.А. Реконструкция философских концепций как методологическая проблема // Философские науки, № 3, 1987.

203. Китайский эрос. Научно-художественный сборник. - М.: СП "Квадрат", 1993.

204. Кнабе Г.С. Диалектика повседневности // Вопросы философии, № 5, 1989.

205. Князев Н.А. Диалектика без рецептов. (В соавт.) // Диалектика и догматизм. - М., 1990.

206. Коган Л.Н. Духовное воспроизводство. - Томск, 1988.

207. Коган Л.Н. Социология культуры. - Свердловск, 1992.

208. Козин Н.Г. Бесконечность. Прогресс. Человек. (Статус человека в объективной реальности). - Саратов, 1988.

209. Козлова Н.Н. Волны Российского Просвещения, или Зачем люди играют в слова // ОНС, № 6, 1993.

210. Козловский В.В., Уткин А.И., Федотова В.Г. Модернизация: от равенства к свободе. - СПб.: Изд-во С.-Петербургского ун-та, 1995.

211. Колесников А.С. Позитивный экзистенциализм К.Уилсона. (В соавт.) // Вестник ЛГУ. Сер. 6, Вып.4, 1990.

212. Колесников А.С. Философия Бертрана Рассела. - Л., 1991.

213. Кон И.С. Введение в сексологию. 2-е изд. - М., 1989.

214. Кон И.С. Открытие "Я". - М., 1978.

215. Копнин П.В. Диалектика как логика и теория познания. Опыт логико-гносеологического исследования. - М., 1973.

216. Корнеев М.Я. Становление философской компаративистики: история, теория, библиография // Вестник СПбГУ, Вып.1, 1992.

217. Коршунов А.М. Проблема человека: жизнь, смерть и бессмертие // Философия, человек, общество. - М., 1998.

218. Косичев А.Д. Диалектика объективного и субъективного. - М., 1969.

219. Кохановский В.П. Диалектико-материалистический метод. - Ростов-на-Дону, 1992.

220. Кохановский В.П. Диалектический метод и социальная реальность. (В соавт.). - Ростов-на-Дону, 1990.

221. Кочергин А.Н. Античная философия. Мифология в зеркале рефлексии. (В соавт.). - М., 1993.

222. Кочергин А.Н. Методы и формы научного познания. - М., 1990.

223. Кривцун О.А. Психологические корни эротического искусства // Психологический журнал, № 1, 1992.

224. Кроче Б. Эстетика как наука о выражении и как общая лингвистика. Ч.1. - М., 1920.

225. Крушанов А.А. Будущее философии: контуры грядущих перемен // Человек - Философия - Гуманизм. Т.1. Философия в духовной жизни общества. - СПб., 1997.

226. Ксенофонтов В.И. Экзистенциальная философия и диалектический материализм. - СПб., 1998.

227. Кувакин В.А. Личная метафизика надежды и удивления. - М., 1993.

228. Кувакин В.А. Твой рай и ад: Человечность и бесчеловечность человека (Философия, психология и стиль мышления гуманизма). - М. - СПб., 1998.

229. Кудряшев А.Ф. Бесконечность в себе // Бесконечность в математике: философские и исторические аспекты. - М., 1997.

230. Кудряшев А.Ф. Единство наук: основания и перспективы. - Свердловск: Изд-во Уральск. ун-та, 1988.

231. Кудряшев А.Ф. Неорационализм и диалектика познания // Философские науки, № 5, 1981.

232. Кудряшев А.Ф. Уровни бытия в философском учении Фихте // Фихте и конец XX века: "Я" и "Не-Я". - Уфа, 1992.

233. Кузанский Н. Сочинения в 2-х тт.: Т.2. - М.: Мысль, 1980.

234. Кузнецов В.Н. Немецкая классическая философия второй половины XVIII - начала XIX веков. - М., 1989.

235. Кузнецова Т.Ф. Философия в диалоге культур. - М., 1997.

236. Кузнецова Т.Ф. Философия и проблема гуманитаризации образования. - М., 1990.

237. Кузьмина Т.А. Любовь как моральный принцип // Философия любви. Ч.1. - М.: Политиздат, 1990.

238. Купцов В.И. Философия в современном мире. - М., 1987.

239. Кутырев В.А. Естественное и искусственное: борьба миров. - Н.Новгород: Изд-во "Нижний Новгород", 1994.

240. Кучевский В.Б. Диалектическая концепция развития. - М., 1996.

241. Къеркегор С. Наслаждение и долг. - Ростов-на-Дону: Изд-во "Феникс", 1998.

242. Къеркегор С. Страх и трепет. - М.: Республика, 1993.

243. Лазарев В.В. Философия раннего и позднего Шеллинга. - М., 1990.

244. Лазарев В.В. Шеллинг. - М., 1976.

245. Ланц Г. Бытие и знание в философии Фихте // Вопросы философии и психологии. - М., 1914, кн. 122 (2).

246. Ланц Г. Вопросы и проблемы бессмертия // Логос. - М., 1913, кн. 3, № 4.

247. Ланц Г. Свобода и сознание (К столетию со дня смерти Фихте). - Логос, 1914, Т.1, вып. 1.

248. Ланц Г. Фихте // Вопросы философии и психологии. - М., 1914, кн. 122 (2).

249. Лапшин И.И. Мистическое познание и "вселенское чувство". - СПб., 1905.

250. Лапшин И.И. Проблема чужого "Я" в новейшей философии. - СПб., 1910.

251. Лаут Р. Философия Достоевского в систематическом изложении. - М.: Республика, 1996.

252. Левин Г.Д. Проблема универсалий в диалектическом материализме // Вопросы философии, № 4, 1987.

253. Левинас Э. Время и другое // Патрология. Философия. Герменевтика. Труды Высшей религиозно-философской школы. I. - СПб., 1992.

254. Лев-Старович З. Секс в культурах мира. - М.: Мысль, 1991.

255. Лейбин В.М. Эдипов комплекс и российская ментальность. - М., 1997.

256. Лекторский В.А. Рациональность, критицизм и принципы либерализма // Вопросы философии, № 10, 1995.

257. Лехнер Е.А. Объективная и субъективная диалектика. - М., 1981.

258. Лившиц Р.Л. Духовность и бездуховность личности. - Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1997.

259. Линицкий П. О необходимости метафизики. - Харьков, 1897.

260. Липский Б.И. Причина и вина в метафизической перспективе // Перспективы метафизики. Классическая и неклассическая метафизика на рубеже веков. - СПб., 1997.

261. Литвинова А.Л. Неопубликованные произведения И.Г.Фихте о проблемах брака и семьи // Философские науки, № 5, 1972.

262. Литературные манифесты западноевропейских романтиков. - М.: Изд-во Моск. ун-та, 1980.

263. Лобачевский Н.И. О началах геометрии // Казанский вестник. Ч. 25, 27, 28. 1829-1830.

264. Лойфман И.Я. Принципы физики и философские категории. - Свердловск, 1973.

265. Лопатин Л.М. Настоящее и будущее философии. - М., 1910.

266. Лопатин Л.М. Положительные задачи философии. Ч.1-2. 2-е изд. - М., 1911.

267. Лосев А.Ф. Бытие - имя - космос. - М.: Мысль, 1993.

268. Лосев А.Ф. Дерзание духа. - М., 1989.

269. Лосев А.Ф. Диалектика мифа. - М., 1930.

270. Лосев А.Ф. Диалектика художественной формы. - М., 1927.

271. Лосев А.Ф. Миф - Число - Сущность. - М., 1994.

272. Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. - М.: Политиздат, 1991.

273. Лосев А.Ф. Эрос у Платона. - М., 1916.

274. Лосский Н.О. История русской философии. - М.: Советский писатель, 1991.

275. Лукач Д. Молодой Гегель и проблемы капиталистического общества. - М.: Наука, 1987.

276. Лукьянов А.В. Декарт и Фихте: проблема существования // Декарт в канун XXI столетия. - М., 1998.

277. Лукьянов А.В. И.Г.Фихте как историк общественной мысли // Общественная мысль: исследования и публикации. Вып. 4. - М.: Наука, 1993.

278. Лукьянов А.В. Идея духовного в философии И.Г.Фихте. Авт-т дисс. докт. филос. наук. - Уфа, 1994.

279. Лукьянов А.В. Философия Иоганна Готлиба Фихте (1762-1814). - Оренбург, 1997.

280. Лукьянов А.В. Философия. Предвидение. Духовность. - Уфа, 1993.

281. Лукьянов А.В. Фихте о критериях духовного // Философская жизнь Урала. Проблемы истории философии. Альманах. - Екатеринбург, 2999.

282. Лукьянов А.В., Пушкарева М.А., Суркова Н.А. Смысл метафизики // Философия Ричарда Рорти и постмодернизм конца XX века. Материалы межвузовской конференции. Санкт-Петербург, 28-29 октября 1997 г. - СПб., 1997.

283. Льюис К. Любовь. Страдание. Надежда: Притчи. Трактаты / Пер с англ. - М.: Республика, 1992.

284. Любутин К.Н. Гуманистическая проблематика в немецкой классической философии // Гуманизм на рубеже тысячелетий: идея, судьба, перспектива. - М., 1997.

285. Любутин К.Н. Диалектика субъекта и объекта. (В соавт. с Д.В.Пивоваровым). - Екатеринбург, 1993.

286. Любутин К.Н. От рассудка к разуму: Кант, Гегель, Фейербах. (В соавт.). - Екатеринбург, 1991.

287. Любутин К.Н. Проблема субъекта и объекта в немецкой классической и марксистско-ленинской философии. - Свердловск, 1973.

288. Майоров Г.Г. Восток и Запад в Европе // Диалог цивилизаций: Восток - Запад. - М., 1994.

289. Майоров Г.Г. В поисках нравственного абсолюта. Античность и Боэций. - М., 1990.

290. Маккалоу К. Поющие в терновнике: Роман / Пер с англ. Н.Галь. - Уфимский Полиграфкомбинат, 1992.

291. Маковельский А. Досократики. Часть вторая. - Казань, 1915.

292. Максимов Л.В. Природа моральных абсолютов. (В соавт.). - М., 1996.

293. Малинин В.А. Владимир Сергеевич Соловьев. Мыслитель. Гуманист. Правдоискатель. - М., 1988.

294. Малинин В.А. Диалектика Гегеля и антигегельянство. - М.: Мысль, 1983.

295. Малинин В.А., Шинкарук В.И. К.Маркс, Ф.Энгельс и левое гегельянство. - Киев: Наукова думка, 1986.

296. Мамардашвили М.К. Кантианские вариации - М.: Аграф, 1997.

297. Маркс К. Математические рукописи. - М.: Наука, 1968.

298. Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. - М., 1956.

299. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. - 2-е изд. - М.: Политиздат, 1955-1981.

300. Маркузе Г. Эрос и цивилизация. - К.: ИСА, 1995.

301. Мартишина Н.И. Феномен околонаучного знания: природа, функционирование, перспективы // Становление человека как субъекта социального творчества. - Омск, 1997.

302. Маслин М.А. Современные буржуазные концепции истории русской философии. Авт-т дисс. докт. филос. наук. - М., 1988.

303. Маслихин А.В. Диалектика прошлого, настоящего, будущего в социальном познании. - Йошкар-Ола, 1995.

304. Межуев В.М. Культура и история. - М., 1977.

305. Межуев В.М. Между прошлым и будущим. Избранная социально-философская публицистика. - М., 1996.

306. Межуев В.М. О национальной идее // Вопросы философии, № 12, 1997.

307. Мережковский Д.С. Любовь у Л.Толстого и Достоевского // Мережковский Д.С. Религия Л.Толстого и Достоевского. - СПб., 1903.

308. Метлов В.И. Основания научного знания как проблема философии и методологии науки: Монография. - М.: Высшая школа, 1987.

309. Метлов В.И. Постмодернизм перед судом философии // Философия и общество, № 2, 1998.

310. Микешина Л.А. Неявное знание как феномен сознания и познания // Теория познания. Т.2. - М., 1991.

311. Микешина Л.А. Ценностные предпосылки в структуре научного знания. - М., 1990.

312. Микешина Л.А., Опенков М.Ю. Новые образы познания и реальности. - М., 1997.

313. Мифы народов мира. Энциклопедия. В 2-х тт.: Т.1. - М.: Сов. Энциклопедия, 1991.

314. Мифы народов мира. Энциклопедия. В 2-х тт.: Т.2. - М.: Сов. Энциклопедия, 1992.

315. Михайлов Ф.Т. Болевые точки культуры // Освобождение духа. - М., 1991.

316. Моисеев Н.Н. Расставание с простотой. - М., 1998.

317. Молчанов В.И. Время и сознание. Критика феноменологической философии. - М., 1988.

318. Молчанов Ю.Б. Проблема времени в современной науке. - М., 1990.

319. Монтень М. Опыты. В трех книгах. Книги первая и вторая. - М.: Рипол Классик, 1997.

320. Монтень М. Опыты. В трех книгах. Книга третья. - М.: Рипол Классик, 1997.

321. Мостепаненко А.М. Проблема существования в физике и космологии. - Л., 1987.

322. Мотрошилова Н.В. Рождение и развитие философских идей. - М., 1991.

323. Мотрошилова Н.В. Философия позднего Шеллинга // История философии: Запад - Россия - Восток (Книга вторая: Философия XV - XIX вв.). - М.: "Греко-латинский кабинет" Ю.А.Шичалина, 1996.

324. Мукашев З.А. Женские образы как символы культуры. - Алма-Ата, 994.

325. Мчедлов М.П. Диалектика общечеловеческого и классового. - М., 1989.

326. Мчедлов М.П. Российская цивилизация. Этнокультурные и духовные аспекты. - М., 1998.

327. Мыслители Рима. Наедине с собой: Сочинения. - М.: ЗАО Изд-во "Эксмо-пресс"; Харьков: Изд-во "Фолио", 1998.

328. Мысль и жизнь. К столетию со дня рождения А.Ф.Лосева. Сборник статей. - Уфа, 1993.

329. Мячин Ю.Н. Категория "развитие" (теоретический и методологический аспекты). - Оренбург, 1993.

330. Мячин Ю.Н. Системно-целостная концепция развития. - Оренбург, 1992.

331. Надеждин Н.И. Метафизика Платонова // Вестник Европы. 1830. №№ 13-14.

332. Назаров В.Н. Феноменология мудрости: образы мудреца в истории культуры (нравственно-философское исследование). - Тула, 1993.

333. На перепутье (Новые вехи): Сборник статей. - М.: Издательская корпорация "Логос", 1999.

334. Нарский И.С. Взаимодействие "рассудка" и диалектического "разума" в философии Канта // От "рассудка" к "разуму". - Екатеринбург, 1992.

335. Нарский И.С. Тема любви в философской культуре Нового времени // Философия любви. Ч.1. - М.: Политиздат, 1990.

336. Некрасов С.Н. Феминистский постструктурализм: теория // Философские науки, № 1, 1991.

337. Несмелов В.И. Метафизика жизни и христианское откровение. - Казань, 1903.

338. Новгородцев П.И. Анализ главнейших теорий бессмертия // Начала, № 1, 1993.

339. Новгородцев П.И. Об общественном идеале. - М., 1991.

340. Нуриев Д.А. Гносеологическое и методологическое основание категории "материя". - Уфа, 1995.

341. Нуриев Д.А. Историческое, логическое и мировоззренческое основания категории "материя". - Уфа, 1996.

342. Нуриев Д.А. Логические отношения понятий: Учебное пособие. - Уфа: Изд-е Башкирск. ун-та, 1997.

343. Нуриев Д.А. Понятие материи в философии (системный анализ). - Уфа, 1995.

344. Овсянико-Куликовский Д.Н. Что такое мистика? // Вестник Европы. - СПб., 1916, № 10.

345. Овчинников В.Ф. Социология таланта в контексте русской культуры. - Калининград, 1999.

346. Огурцов А.П. Благо и истина: точки схождения и расхождения // Благо и истина: классические и неклассические регулятивы. - М., 1998.

347. Одуев С.Ф. Метаморфозы иррационализма (иррационализм в немецкой философии XIX - XX вв.). В 2-х кн. - М., 1997.

348. Орлов В.В. Материя, развитие, человек. - Пермь, 1974.

349. Орлов В.В. Настоящее и будущее марксистской философии // Философия в духовной жизни общества. Т.1. Первый Российский философский конгресс. - СПб., 1997.

350. Орлов В.В. Особенности современной формы материализма // Новые идеи в философии. Вып. 3. - Пермь, 1995.

351. Орлов В.В. Философский манифест: накануне двадцать первого века // Новые идеи в философии. Вып. 7. - Пермь, 1998.

352. Охотников О.В. Ричард Рорти и "третий эллинизм" // Философия Ричарда Рорти и постмодернизм конца XX века. Материалы межвузовской конференции. Санкт-Петербург, 28-29 октября 1997 г. - СПб., 1997.

353. Очерки по истории мировой культуры. Учебное пособие / Под ред. Т.Ф.Кузнецовой. - М.: Языки русской культуры, 1997.

354. Панов В.Г. Эмоции. Мифы. Разум. - М., 1992.

355. Панцхава И.Д. О смерти и бессмертии. - М., 1972.

356. Панцхава И.Д. Смертность и бессмертие человека // Философские науки, № 6, 1963.

357. Панцхава И.Д. Человек, его жизнь и бессмертие. - М., 1967.

358. Перминов В.Я. Неевклидовы геометрии и философия математики И.Канта // История и методология естественных наук. Вып. XXV. - М., 1980.

359. Пернацкий В.И. Материалистическая диалектика. Элементы и система. - Иваново, 1974.

360. Петленко В.П. Валеология человека. Здоровье - любовь - красота. В 5 тт. - СПб. - Минск, 1996-1997.

361. Петрарка Ф. Сонеты, избранные канцоны, секстины, баллады, мадригалы, автобиографическая проза. - М., 1984.

362. Петров Ю.А. Гносеологические аргументы в решении метатеоретических задач // Вестник МГУ. Сер. Философия, № 6, 1997.

363. Пивоваров Д.В. Дух, душа и смысл жизни человека. Философия религии. - Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1993.

364. Пивоваров Д.В. Проблема носителя идеального образа. - Свердловск, 1986.

365. Пивоваров Д.В. Религия как социальная связь: сакрализация основания культуры. - Екатеринбург, 1994.

366. Платон. Пир // Платон. Собрание сочинений в 4-х тт.: Т.2. - М.: Мысль, 1993.

367. Платон. Собрание сочинений в 4-х тт.: Т.1. - М.: Мысль, 1990.

368. Платон. Собрание сочинений в 4-х тт.: Т.3. - М.: Мысль, 1994.

369. Плетников Ю.К. Проблема начала в построении системы категорий исторического материализма // Категории исторического материализма. - София, 1984.

370. Плотников А.М. Генезис основных логических форм. - Л., 1967.

371. Подкорытов Г.А. Историзм как метод научного познания. - Л., 1967.

372. Позднева С.П. Розанов и Фрейд: метафизика пола // Россия и Запад: взаимовлияние идей и судеб. - Саратов, 1997.

373. Померанц Г.С. Собирание себя. - М., 1993.

374. Портнов А.Н. Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX - XX вв. - Иваново, 1994.

375. Прокл. Первоосновы теологии. Гимны: Пер. с древнегреч. Сост. А.А.Тахо-Годи. - М.: Издательская группа "Прогресс", VIA, 1993.

376. Пурынычева Г.М. Духовность как социокультурный феномен // Общество и история. Сб. статей. - Йошкар-Ола, 1998.

377. Пушкарева М.А. Философский анализ понятия неявной деятельности. Авт-т дисс. канд. филос. наук. - Уфа, 1999.

378. Разин А.В. Моральные абсолюты в историческом мышлении // Вестник МГУ. Сер. Философия, № 2, 1997.

379. Разин А.В. От моральных абсолютов к конкретной действительности. - М., 1996.

380. Рахматуллина З.Я. Башкирская традиция (социально-философский анализ). - Уфа: Изд-е Башкирск. ун-та, 2000.

381. Рачков В.П. Диалектика свободы или искушение насилием // Путь к безопасности, № 2, 1992.

382. Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. Т.1. Античность. - СПб.: ТОО ТК "Петрополис", 1994.

383. Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. Т.4. От романтизма до наших дней. - СПб.: ТОО ТК "Петрополис", 1997.

384. Реймерс Н.А. Всемогущий Эрос. - Париж, 1937.

385. Ренан Э. Марк Аврелий и конец античного мира. - М.: ТЕРРА, 1991.

386. Рогов И.М. Взаимонаправленное движение материализма и экзистенциализма // Парадигмы философствования. Вторые международные философско-культурологические чтения. - СПб., 1995.

387. Розанов В.В. Люди лунного света: Метафизика христианства. - М.: Дружба народов, 1990.

388. Рубенис А. Сущность любви - тема философского размышления // Философия любви. Ч.1. - М.: Политиздат, 1990.

389. Русский Эрос, или Философия любви в России. - М.: Прогресс, 1991.

390. Руткевич М.Н. Диалектика и теория познания. (В соавт. с И.Я.Лойфманом). - М., 1995.

391. Рыбаков Н.С. Ум духовный и душевный. (В соавт.) // Теория и экология разума. Вып. 6. - Тюмень, 1997.

392. Рыбаков Н.С. Факт. Бытие. Познание. - Екатеринбург, 1994.

393. Рюриков Ю.Б. Детство человеческой любви // Философия любви. Ч.1. - М.: Политиздат, 1990.

394. Сабиров В.Ш. Откровение сердца ("Сон смешного человека" Ф.М.Достоевского в традиции русского философствования) // Бежин луг, № 2, 1995.

395. Сагатовский В.Н. Философия развивающейся гармонии. Ч.2. (Онтология). - СПб., 1998.

396. Садыков ф.Б. Особенность советской цивилизации. - Уфа: Гилем, 1998.

397. Светлов П.Я. Мнимое несогласие веры в чудо с наукою. - Пг., 1915.

398. Свидерский В.И. О философском осмыслении современности // Философские науки, № 5, 1990.

399. Селиванов А.И. Концепция множественности развивающихся миров (онтологический и логико-гносеологический аспекты). Авт-т дисс. докт. филос. наук. - Уфа, 1999.

400. Селиванов Ф.А. Диалектика и ее альтернативы. - Тюмень, 1991.

401. Семаева И.И. Любовь в гносеологических концепциях русских религиозных философов // Апология русской философии. - Екатеринбург, 1997.

402. Семенова С.Г. "Любовь - это стремление к бессмертию…" // Философия любви. Т.1. - М., 1990.

403. Семенова С.Г. О бессмертии // Опыты. Литературно-философский ежегодник. - М., 1990.

404. Семенова С.Г. Оправдание России. (Эскиз национальной метафизики) // Вопросы философии, № 11, 1989.

405. Серегин А.В. Онтологические и гносеологические проблемы генезиса русского идеализма. Авт-т дисс. канд. филос. наук. - Уфа, 1999.

406. Сивоконь П.Е. Русский характер: истоки народного оптимизма (Опыт философско-исторической характерологии). - М., 1995.

407. Сильвестров В.В. Культура. Деятельность. Общение. - М., 1998.

408. Современные зарубежные исследования немецкой классической философии. Вып. 3. Реферативный сборник. - М., 1989.

409. Соколов В.В. Проблема религиозного и философского Бога в системе воззрений Декарта // Бессмертие философских идей Декарта. - М., 1997.

410. Соколов В.В. Средневековая философия. - М., 1979.

411. Соловьев В.С. Жизненная драма Платона // Сочинения в 2-х тт.: Т.2. - М.: Мысль, 1988.

412. Соловьев В.С. Смысл любви // Сочинения в 2-х тт.: Т.2. - М.: Мысль, 1988.

413. Соловьев Э.Ю. И.Кант: взаимодополнительность морали и права. - М., 1992.

414. Соловьев Э.Ю. Прошлое толкует нас. Очерки по истории философии и культуры. - М., 1990.

415. Сорокин (Соркин) Э.И. Цивилизация вместо климата? - М.: Знание, 1993.

416. Соскин В.А. Философские концепции отнесенности человека к абсолюту: методологический анализ. Дисс. канд. филос. наук. - Уфа, 2000.

417. Сотонин К.И. Анализ эстетического переживания. - Казань, 1925.

418. Степин В.С. Философия на рубеже веков // Вестник РАН, № 5, 1997.

419. Степин В.С. Философская антропология и история науки. - М., 1992.

420. Столович Л.Н. Красота. Добро. Истина. Очерк истории эстетической аксиологии. - М., 1994.

421. Столь А.Б. Повседневно-практическая и философско-теоретическая формы понимания действительности. Авт-т дисс. канд. филос. наук. - Уфа, 2000.

422. Стрельцова Г.Я. Паскаль и европейская культура. - М.: Республика, 1994.

423. Стрельцова Г.Я. Судьба любви сегодня. Нравственно-психологический очерк // Философия любви. Ч.1. - М.: Политиздат, 1990.

424. Струве П.Б. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. - М.: республика, 1997.

425. Суворова О.С. Представления о человеческой телесности в структуре личностного знания // Познание и его возможности. - М., 1994.

426. Суворова О.С. Человек: душа и тело, смерть и бессмертие: Поиски решения проблемы в истории культуры. - М., 1994.

427. Суркова Н.А. Классическое философствование (между Кантом и Гегелем). - Монография. - Уфа: Изд-е Башкирск. ун-та, 1997.

428. Суркова Н.А. Понятие трансцендентального субъекта в контексте парадигмы классического философствования. - Монография. - Уфа, 2000.

429. Сухов А.Д. Русская философия: особенности, традиции, исторические судьбы. - М., 1995.

430. Сухов А.Д. Столетняя дискуссия: западничество и самобытность в русской философии. - М., 1998.

431. Тевзадзе Г. Иммануил Кант. Проблемы теоретической философии. - Тбилиси, 1979.

432. Теннэхил Р. Секс в истории. - М., 1995.

433. Типсина А.Н. Немецкий экзистенциализм и религия. - Л., 1990.

434. Типсина А.Н. Философия религии К.Ясперса. (Критический анализ). - Л., 1982.

435. Трёльч Э. Историзм и его проблемы. - М.: Юрист, 1994.

436. Трубецкой С.Н. Метафизика в древней Греции. - М., 1980.

437. Трубников Н.Н. О смысле жизни и смерти. - М., 1996.

438. Тугаринов В.П. Соотношение категорий диалектического материализма. - Л., 1956.

439. Тульчинский Г.Л. Разум, воля, успех. О философии поступка. - Л., 1990.

440. Тюхтин В.С. Закон единства и борьбы противоположностей. (В соавт. с И.С.Нарским) // Материалистическая диалектика как общая теория развития. В 4-х тт.: Т.1. - М., 1982.

441. Угринович Д.М. Проблема трансцендентности бога в современной христианской теологии // Философские науки, № 1, 1990.

442. Уледов А.К. Духовное обновление общества. - 1990.

443. Урманцев Ю.А. О формах постижения бытия // Вопросы философии, № 4, 1993.

444. Урманцев Ю.А. Эволюционика или общая теория систем природы, общества и мышления. - Пущино, 1988.

445. Успенский П.Д. Искусство и любовь // Успенский П.Д. Tertium organum. Ключ к загадкам мира. - СПб., 1911.

446. Файзуллин А.Ф. Особенности формирования эстетической культуры современного студенчества. - Уфа: Изд-во "Даурия", 2000.

447. Федоров Н.Ф. Собрание сочинений в 4-х тт.: Т.1-3. - М., 1995-1997.

448. Федоров Н.Ф. Сочинения. - М., 1982.

449. Федотова В.Г. Душевное и духовное // Философские науки, № 4, 1988.

450. Федотова В.Г. Классическое и неклассическое в социальном познании // ОНС, № 4, 1992.

451. Федотова В.Г. Модернизация "другой" Европы. - М., 1997.

452. Федотова В.Г. Понимание в системе методологических средств современной науки // Объяснение и понимание в научном познании. - М., 1983.

453. Федотова В.Г. Практическое и духовное освоение действительности. - М.: Наука, 1992.

454. Фейербах Л. Основы философии будущего. - М.: Государственное социально-экономическое изд-во, 1937.

455. Фет А. О поцелуе // Поцелуй. Исследования и наблюдения. Мнение А.А.Фета. - СПб., 1892.

456. Филиппов М.М. Философия действительности. Т.1-2. - СПб., 1895-1897.

457. Философия и современность: мысли, понятия, идеи. - Уфа: Изд-е Башкирск. ун-та, 1999.

458. Философия любви. Ч.1. - М.: Политиздат, 1990.

459. Философия любви. Ч.2. Антология любви. - М.: Политиздат, 1990.

460. Философия Фихте в России. - Оренбург: Издательский центр ОГАУ, 1996.

461. Финогентов В.Н. Время. Бытие. Человек. - Уфа, 1992.

462. Финогентов В.Н. "…И ропщет мыслящий тростник" (О бессмысленности и смысле жизни человека. О временном и вечном в бытии человека. О свободе и несвободе человека). - Уфа: УТИС, 2000.

463. Фихте И.Г. Наставление к блаженной жизни. - М.: Канон +, 1997.

464. Фихте И.Г. О понятии наукоучения // Фихте И.Г. Сочинения в 2-х тт.: Т.1. - СПб.: Мифрил, 1993.

465. Фихте И.Г. Основные черты современной эпохи // Фихте И.Г. Сочинения в 2-х тт.: Т.2. - СПб.: Мифрил, 1993.

466. Фихте И.Г. Сочинения. Работы 1792-1801 гг. - М.: Научно-издательский центр "Ладомир", 1995.

467. Фихте и конец XX века: "Я" и "Не-Я". - Уфа, 1992.

468. Фишер К. История новой философии. Т. I -VIII. - СПб., 1901-1909.

469. Флоренский П.А. Столп и Утверждение Истины. - М., 1914.

470. Флоровский Г.В. Метафизические предпосылки утопизма // Вопросы философии, № 10, 1990.

471. Франк С.Л. Духовные основы общества. - М., 1992.

472. Франк С.Л. Религия любви // Франк С.Л. С нами Бог. Три размышления. - Париж: "Ymca-Press", 1964.

473. Франк С.Л. Сочинения. - М., 1990.

474. Фромм Э. Иметь или быть? - М., 1986.

475. Фромм Э. Искусство любить. - М.: Педагогика, 1990.

476. Французова Н.П. Декабристы и проблемы исторического сознания // Движение декабристов в историческом самосознании. - Уфа, 1998.

477. Французова Н.П. Детское философствование и его роль в развитии культуры // Новое понимание философии: проблемы и перспективы. - М., 1993.

478. Французова Н.П. Историческое сознание и его структура // Историзм и творчество. Ч.1. - М., 1990.

479. Французова Н.П. Методология научного познания. - М., 1996.

480. Французова Н.П. О природе детского философствования // Развивающееся образование в системе дошкольного воспитания. - Дубна, 1995.

481. Фукс Э. Иллюстрированная история нравов: Эпоха Ренессанса / Пер. с нем. - М.: ТЕРРА; Республика, 1996.

482. Хазиев З.А. Многообразие бесконечности универсума (философский анализ). Авт-т дисс. канд. филос. наук. - Уфа, 1999.

483. Хайруллин А.Г. Парадигмы философского мышления и проблема бытия личности. - Казань: Изд-во Казанск. ун-та, 1999.

484. Хайруллин А.Г. Социально-философский анализ генезиса личности и ее свободы. Авт-т дисс. докт. филос. наук. - Уфа, 2000.

485. Ханова Р.В. Социально-философский анализ идеи бессмертия. Авт-т дисс. канд. филос. наук. - Уфа, 2000.

486. Хвостов В.М. Женщина накануне новой эпохи. - М., 1905.

487. Хвостов В.М. Участие женщины в умственной культуре человечества. - М., 1914.

488. Хидиятов Н.Б. Психоаналитическая теория З.Фрейда о противоречивой сущности и движущих силах поведения человека. - Уфа, 1994.

489. Хоружий С.С. Проблема личности в православии: мистика исихазма и метафизика всеединства // Здесь и теперь. Вып. 1. - М., 1992.

490. Цехмистро И.З. Концепция целостности. (В соавт.). - Харьков, 1987.

491. Чанышев А.Н. Курс лекций по древней и средневековой философии: Учебное пособие для вузов. - М.: Высшая школа, 1991.

492. Чанышев А.Н. Курс лекций по древней философии: Учебное пособие для филос. фак-тов и отделений ун-тов. - М.: Высшая школа, 1981.

493. Чанышев А.Н. Трактат о небытии // Вопросы философии, № 10, 1990.

494. Чанышев А.Н. Философия древнего мира: Учебник для вузов. - М.: Высшая школа, 1999.

495. Чернышев Б.С. Бенедетто Кроче и диалектика // Вопросы философии, № 8, 1958.

496. Чертков В.П. О любви. - М., 1964.

497. Чертков В.П. Ядро диалектики. - М., 1963.

498. Черткова Е.Л. Утопия как тип сознания // Общественные науки и современность, № 3, 1993.

499. Чубайс И.Б. Любовь как социокультурный феномен // Философские проблемы культуры и искусства. - М., 1986.

500. Чудинов Э.М. Нить Ариадны (философские ориентиры науки). - М.: Политиздат, 1979.

501. Чудинов Э.М. Природа научной истины. - М., 1977.

502. Чудинов Э.М. Теория относительности и философия. - М., 1974.

503. Чучин-Русов А.Е. Гендерные аспекты культуры // Общественные науки и современность, № 6, 1996.

504. Шалютин Б.С. Душа и тело. - Курган, 1997.

505. Шалютин Б.С. Идеальное: синтез информационного и эмоционального начал // Философские науки, № 3, 1992.

506. Швырев В.С. Знание и мироотношение // Идеал, утопия и критическая рефлексия. - М., 1996.

507. Швырев В.С. Рациональность в современной культуре // Общественные науки и современность, № 1, 1997.

508. Швырев В.С. Рациональность в спектре ее возможностей // Исторические типы рациональности. Т.1. - М., 1995.

509. Шевченко В.Н. Духовность. Деятельность. Культура // Свободная мысль, № 5, 1993.

510. Шекспир В. Полное собрание сочинений. Т.1. - М. - Л., 1937.

511. Шекспир В. Собрание избранных произведений. Т.1. - СПб.: Terra fantastica МГП "Корвус", 1992.

512. Шеллинг Ф.В.Й. Система мировых эпох: Мюнхенские лекции 1827-1828 гг. в записи Эрнста Ласо. - Томск: Изд-во "Водолей", 1999.

513. Шеллинг Ф.В.Й. Сочинения в 2-х тт.: Т.2. - М.: Мысль, 1989.

514. Шеллинг Ф.В.Й. Философия искусства. - М., 1966.

515. Шептулин А.П. Диалектический метод познания. - М., 1983.

516. Шестаков А.А. Познание в фундаментальной онтологии Хайдеггера // Философская и социологическая мысль. - Киев, № 11, 1991.

517. Шестаков В.П. Эрос и культура: Философия любви и европейское искусство. - М.: Республика; ТЕРРА - Книжный клуб, 1999.

518. Шилков Ю.М. Метафизические исследования. - СПб., № 5, 1998.

519. Шиллер Ф. Собр. соч. в 7-ми тт.: Т.1. - М., 1995.

520. Шлейермахер Ф. Речи о религии. Монологи. - М. - К.: "REFL book" - "UCA", 1994.

521. Шопенгауэр А. Метафизика половой любви // Избранные произведения. - Ростов-на-Дону: Изд-во "Феникс", 1997.

522. Шрейдер Ю.А. Ценности, которые мы выбираем. - М., 1998.

523. Штракс Г.М. Анализ проблем диалектических противоречий. - М., 1973.

524. Штракс Г.М. Диалектика формирования научных убеждений. - М., 1985.

525. Шульц Л.Б. Эзотеризм - атрибут человеческого существования // Отражения, № 1, 1997.

526. Щедровицкий Г.П. Избранные труды. - М., 1995.

527. Эвола Ю. Метафизика пола. - М.: Беловодье, 1996.

528. Элез Й. Проблема построения теории обоснования и доказательства в диалектической логике. - М., 1991.

529. Эйнштейн А. Собрание научных трудов. В 4-х тт.: Т.IV. - М.: Наука, 1967.

530. Энгельс Ф. Шеллинг и откровение // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. - Т.41.

531. Юдин Б.Г. Материалистическая диалектика. Краткий очерк теории. (В соавт.). - М., 1985.

532. Южаков С.Н. Любовь и счастье в произведениях Пушкина. - Одесса, 1895.

533. Юлина Н.С. Феминистская ревизия философии: возможности и перспективы // Феминизм: Восток - Запад - Россия. - М., 1993.

534. Юнг К.Г. Собрание сочинений. Дух Меркурий / Пер. с нем. - М.: Канон, 1996.

535. Юркевич П.Д. Философские произведения. - М., 1990.

536. Яковенко Б.В. Наукоучение // Вопросы философии и психологии. - М., 1914, кн. 122 (2).

537. Яковенко Б.В. Основная идея теоретической философии И.Г.Фихте // Вопросы философии и психологии. - М., 1914, кн. 122 (2).

538. Яковлев Е.Г. О некоторых онтологических чертах русского духа // Поиск смысла. - Н.Новгород, 1994.

539. Яковлев Е.Г. Философия и культура. - Самара, 1997.

540. Янгузин А.Р. Проблема человека в суфизме (социально-философский анализ). Авт-т дисс. канд. филос. наук. - Уфа, 2000.

541. Ярская-Смирнова В.Н. Время в эволюции культуры. - Саратов, 1989.

542. Яшин Б.Л. Логико-гносеологические аспекты проблемы противоречия процесса познания. - М., 1992.

ЛИТЕРАТУРА НА ИНОСТРАННЫХ ЯЗЫКАХ

1. Cassier E. Hermann Cohen und Erneuerung der Kantschen Philosophie // Kant-Studien. Bd. XVII. Berlin, 1912.

2. Dreyer H. Der Begriff Geist in der deutschen Philosophie von Kant bis Hegel. (Kantstudien Ergänzungshefte № 7). - Berlin, 1908.

3. Fichte J.G. Sämtliche Werke. Hrsg. von J.G.Fichte. - Berlin, o.J. (1845-1846). Bd. VIII.

4. Fichte J.G. Werke. Auswahl in sechs Bänden, hrsg. von F.Medicus. Leipzig, 1908-1911. - Bd. 5.

5. Fromm E. The Art of Loving. - N.-Y., 1962.

6. Girndt H. Das "Ich" des ersten Grundsatzes der GWL in der Sicht der Wissenschaftslehre von 1804 // Fichte-Studien. Beiträge zur Geschichte und Systematik der Transzendentalphilosophie. Bd. 10. - Amsterdam - Atlanta, GA 1997.

7. Girndt H. Die Differenz des Fichteschen und Hegelschen Systems in der Hegelschen "Differenzschrift". - "Abhandlungen zur Philosophie, Psychologie und Pädagogik", Bd. 30. Bonn, 1965.

8. J.G.Fichte in Gespräch: Berichte der Zeitgenossen // hrsg. von Erich Fuchs in Zusammenarbeit mit Reinhard Lauth und Walter Schieche. - Stuttgart - Bad Cannstatt: frommann-holzboog.

9. Levy H. Die Hegel-Renaissance in der deutschen Philosophie mit besonderer Berücksichtigung des Neokantiasmus. - Leipzig, 1927.

10. Leyenberger G. Métaphores de la présence. II. La philosophie de Hölderlin. Editions Osiris, 1994.

11. Lukjanow A. Der Sinn der transzendentalen Naturlehre Fichtes // Fichte-Studien. Beiträge zur Geschichte und Systematik der Transzendentalphilosophie. Bd. 11. - Amsterdam - Atlanta, GA 1997.

12. Schelling F.W.J. Philosophie der Offenbarung. - Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1993.

13. Wagner F. Der Gedanke der Persönlichkeit Gottes bei Fichte und Hegel. Gütersloh, 1971.

14. Weischedel W. Der Zwiespalt im denken Fichtes. - Berlin, 1962.

Краткие сведения об авторах

1. Файзуллин А.Ф., кандидат философских наук, Башкирский Государственный Университет, г. Уфа.

2. Пушкарева М.А., кандидат философских наук, работает старшим преподавателем кафедры иностранных языков при ВЭГУ (г. Уфа).

3. Садыкова А.Г., аспирант кафедры философии БГУ, г. Уфа.

4. Портянко В.Н., кандидат психологических наук, Москва.

5. Черкозьянова Т.В., старший преподаватель кафедры философии ОГПУ, Оренбург.

6. Серегин А.В., кандидат философских наук, г. Уфа.

7. Хабибрахманова Р.Р., аспирант кафедры философии БГУ, г. Уфа.

8. Ханова Р.В., кандидат философских наук, г. Уфа.

9. Хайруллин А.Г., доктор философских наук, доцент, зав. каф. Камского политехнического института.

10. Королева Н.Н., аспирант кафедры философии БГУ, г. Уфа.

11. Гареева Э.А., аспирант кафедры философии БГУ, г. Уфа.

12. Акчурин Б.Г., кандидат социологических наук, доцент кафедры социальной работы БГУ, г. Уфа.

13. Соркин Э.И., популяризатор науки, член Союза журналистов и Философского общества. Публиковался в центральных журналах. Автор книги "Цивилизация вместо климата?" - М.: Знание, 1993.

14. Островский Н.Ю., известный современный поэт, публиковался в центральных газетах и журналах, член Президиума Уфимского "Общества имени И.Г.Фихте", г. Уфа.

15. Чанышев А.Н., доктор философских наук, профессор кафедры истории зарубежной философии МГУ, поэт; публиковался в центральных газетах и журналах, автор широко известных учебников по философии Древнего мира (М.: Высшая школа, 1981, 1991, 1999 гг.).

Д.А.Нуриев (доктор философских наук, профессор, декан факультета философии и социологии Башкирского Государственного Университета) о профессоре А.В.Лукьянове:

"Лукьянов Аркадий Викторович (р. 19.10.1959) - специалист в области истории философии, философии религии, теории познания и социальной философии: д. филос. н., проф. Род. в г. Уфе, Республика Башкортостан. Окончил физ. фак-т БашГУ (1982), аспирантуру кафедры философии БашГУ (1987), работал ассистентом, старшим преподавателем, доцентом кафедры философии БашГУ (1987-1995 гг.). С 1996 г. - профессор кафедры. Кандидатская диссертация - "Философское предвосхищение (на материале ретроспективного анализа пространственно-временных представлений в классической немецкой и древнегреческой философии)" (1987); докторская диссертация - "Идея духовного в философии И.Г.Фихте" (1994). В работах А.В.Лукьянова исследуются различные типы, виды и формы предвидения, анализируется прогностическая функция философии. А.В.Лукьянов рассматривает философское предвосхищение как такую форму предвидения, которая формируется на основе онтологических моделей или философских гипотез, расположенных между научными теориями и картиной мира на этапе ее формирования. Другим направлением философских изысканий А.В.Лукьянова является история немецкого идеализма второй половины XVIII - первой четверти XIX вв. Осуществляя реконструкцию категориального генезиса различных частей "наукоучения", А.В.Лукьянов раскрывает собственно фихтевские представления о духовном и его критериях. В круг научных интересов А.В.Лукьянова входят проблемы возрождения и развития духовности, формирования и функционирования ее важнейших типов на современном этапе. А.В.Лукьянов является президентом Российского и Уфимского обществ имени И.Г.Фихте, референтом при Интернациональном фихтевском обществе. С 1995 г. А.В.Лукьянов - действительный член Международной академии информатизации (МАИ).

Сочинения: Проблема духовного "Я" в философии И.Г.Фихте. Уфа, 1993; Философия, Предвидение, Духовность. Уфа, 1993; Основы истории и философии религий. В 3-х тт.: Т.1. Дохристианский период (курс лекций). Уфа, 1995; Философия Иоганна Готлиба Фихте. Оренбург, 1997; Фихте как историк общественной мысли // Общественная мысль: исследования и публикации. Вып. 4. М.: Наука, 1993; Фихте в России // Русская философия. Словарь. М.: Республика, 1995; Der Sinn der transzendentalen Naturlehre Fichtes // Fichte-Studien. Bd.11. - Amsterdam - Atlanta, GA 1997. Декарт и Фихте: проблема существования // Декарт в канун XXI столетия. М., 1998".[578]

* - "решаясь только на короткие перелеты" (лат.).

[1] Шеллинг В.Ф.Й. Система мировых эпох: Мюнхенские лекции 1827-1828 гг. в записи Эрнста Ласо. - Томск: Изд-во "Водолей", 1999. - С. 185.

[2] Мишель Монтень. Опыты. В трех книгах. Книга первая и вторая. - М.: РИПОЛ КЛАССИК, 1997. - С. 245.

[3] Sartre J.-P. L'etre et le Néant. - P., 1948. - P. 445.

[4] См.: Кузьмина Т.А. Любовь как моральный принцип // Философия любви. Ч.1. - М.: Политиздат, 1990. - С. 262.

[5] См.: Ивин А.А. Многообразный мир любви // Философия любви. Ч.1. - С.391.

[6] См.: Шеллинг Ф.В.Й. Указ. соч. - С. 170.

* - "свобода, равенство и братство" (лат.).

1 См.: Къеркегор С. Страх и трепет: Пер. с дат. - М.: Республика, 1993. - С. 23.

2 См.: Schelling F.W.J. Philosophie der Offenbarung. - Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1993. - S.198.

3 Ibid.: S.198.

4 "Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь". - Екклес.1, 18.

5 "Лишь только краткое время, человек выдерживает Божественную полноту". - См.: Georges Leyenberger. Métaphores de la présence. II. La philosophie de Hölderlin. Editions Osiris, 1994. - P. 5.

6 См.: Хазиев З.А. Многообразие бесконечности универсума (философский анализ). - Авт-т дисс. канд. философских наук. - Уфа, 1999. - С. 20.

1 См.: Schelling F.W.J. Philosophie der Offenbarung. - S. 201.

1 См.: Фихте И.Г. Основные черты современной эпохи // Фихте И.Г. Соч. в 2-х тт.: Т.2. - СПб.: Мифрил, 1993. - С. 378.

2 Шекспир В. Собр. избр. произ. Т.1. - СПб.: Terra Fantastica МГП "Корвус", 1992. - С. 46.

3 Cм.: Герцен А.И. Письма об изучении природы // Герцен А.И. Соч. в 2-х тт.: Т.1. - М.: Мысль, 1985. - С. 277.

[7] См.: Платон. Собр. соч. в 4-х тт.: Т.3. - М.: Мысль, 1994. - С. 23-25.

[8] Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т.1. Наука логики. - М.: Мысль, 1975. - С. 148-149.

[9] См.: Там же. - С. 149.

[10] Там же.

[11] Герцен А.И. Соч. в 2-х тт.: Т.1. - М.: Мысль, 1985. - С. 277.

1 Шекспир В. Собр. избр. произв. Т.1. - СПб.: Terra Fantastica МГП "Корвус", 1992. - С. 101.

1 Первая лекция Шеллинга в Берлине от 15 ноября 1841. - См.: Schelling F.W.J. Philosophie der Offenbarung. - Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1993. - S. 92.

2 См.: Охотников О.В. Ричард Рорти и "третий эллинизм" // Философия Ричарда Рорти и постмодернизм конца ХХ века: материалы межвузовской конференции. Санкт-Петербург, 28-29 октября 1997 года. СПб.,1997. - С. 53.

3 См.: Schelling F.W.J. Philisophie der Offenbarung. - S. 93.

1 См.: Schelling F.W.J. Philosophie der Offenbarung. - S. 94.

2 Цит. по кн.: Schelling F.W.J. Philоsоphie der Offenbarung. - S. 94.

3 См.: Анатолий Зотов. Кризис "антропологического проекта" в философии // Здравый смысл. Журнал скептиков, оптимистов и гуманистов. № 9. 1998. - С. 29.

4 См.: Малинин В.А. Диалектика Гегеля и антигегельянство. - М.: Мысль, 1983. - С. 168

1 См.: Там же. - С. 169.

2 Там же. - С. 170.

3 Охотников О.В. Ричард Рорти и "третий эллинизм" // Философия Ричарда Рорти и постмодернизма конца ХХ века. - С. 53.

4 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т.1. - С. 483

1 Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. - М., 1984. - С. 313-314.

2 Там же. - С. 78.

3 Анатолий Зотов. Указ. соч. - С. 31.

4 Там же.

[12] Там же.

[13] Касьян А.А., Кудряшев А.Ф. Основания знания и объективность // Вопросы философии. № 6. 1986. - С. 28.

[14] См.: Лукьянов А.В. Философия, предвидение, духовность. - Уфа, 1993.

[15] См.: Чудинов Э.М. Нить Ариадны (философские ориентиры науки). - М.: Политиздат, 1979. - С. 124-125, 110.

[16] См.: Dreyer H. Der Begriff Geist in der deutschen Philosophie von Kant bis Hegel. (Kantstudien Ergänzungshefte ? 7). - Berlin, 1908. - S. 88.

[17] Ibid.: S. 96.

[18] См.: Людвиг Фейербах. Основы философии будущего. Изд-е 2. Государственное социально-экономическое издательство, 1937. - С. 56.

[19] Там же.

[20] Там же. - С. 58.

[21] Там же. - С. 63.

[22] Аристотель. Сочинения в 4-х тт.: Т.3. - М.: Мысль, 1981. - С. 225.

[23] См.: Там же. - С. 348.

[24] См.: Там же.

[25] Там же. - С. 347.

[26] См..: Там же. - С. 428.

[27] См.: Людвиг Фейербах. Основы философии будущего. Указ. изд-е. - С. 56.

[28] Платон. Собр. соч. в 4-х тт.: Т.1. - М.: Мысль, 1990. - С. 656.

[29] Людвиг Фейербах. Основы философии будущего. Указ. изд-е. - С. 64.

[30] Платон. Собр. соч. в 4-х тт.: Т.1. - С. 656-657.

[31] См.: Там же. - С. 638.

[32] См.: Там же.

[33] Там же.

[34] См.: Аристотель. Соч. в 4-х тт.: Т.1. - М.: Мысль, 1976. - С. 145.

[35] См.: Платон. Собр. соч. в 4-х тт.: Т.3. - М.: Мысль, 1994. - С. 444.

[36] Цит. по кн.: Дж.Реале, Д.Антисери. Западная философия от истоков до наших дней. Том 4. От романтизма до наших дней. - ТОО ТК "Петрополис", Санкт-Петербург, 1997. - С. ХХVIII.

[37] Там же. - С. 1.

[38] Маргейнеке, выступая на могиле Фихте 31 января 1814 года, сказал следующие слова: "Он всегда был равен себе в своей любви, какими бы разными ни были предметы его любви; он всегда был одним и тем же в основе духа своего". - См.: J.G.Fichte im Gespräch: Berichte der Zeitgenossen / hrsg.von Erich Fuchs in Zusammenarbeit mit Reinhard Lauth und Walter Schieche. - Stuttgart - Bad Cannstatt: frommann-holzboog. - S. 85.

[39] Шиллер Ф. Собр. соч. в 7-ми томах. Т.1. - М., 1955. - С. 237.

[40] См.: Там же. - С. 242-243.

[41] Fichte J.G. Sämtliche Werke. hrsg. von I.G. Fichte. - Berlin. o. J. (1845-1846). Bd. VIII. - S. 273.

[42] Ibid.

[43] Ibid.

[44] Ibid.

[45] Ibid. S. 274.

[46] Ibid.

[47] Ibid. Bd. VIII. - S. 274.

[48] Ibid.

[49] Ibid.

[50] Ibid. S. 275.

[51] См.: Гайденко П.П. Философия Фихте и современность. - М.: Мысль, 1979. - С. 130.

[52] Fichte J.G. Sämtliche Werke. Bd. IV. - S. 343.

[53] Ibid.: Bd. V. - S. 530.

[54] Ibid.: Bd. III. - S. 8.

[55] Cм.: Вышеславцев Б.П. Этика Фихте, основы учения о праве и нравственности в системе трансцендентальной философии. - М., 1914. - С. 387.

[56] См.: Бычков В.В. Идеал любви христианско-византийского мира // Философия любви. Ч.1. - М.: Политиздат, 1990. - С. 93.

[57] См.: Там же. - С. 95.

[58] Рюриков Ю.Б. Детство человеческой любви // Философия любви. Ч.1. - С. 35.

[59] J.G.Fichte im Gespräch. Bd. 1. - S. 78.

[60] См.: Дж. Реале, Д.Антисери. Западная философия от истоков до наших дней. I. Античность. - ТОО ТК "Петрополис", 1994. - С.ХIV.

[61] См.: Малинин В.А., Шинкарук В.И. К. Маркс, Ф.Энгельс и левое гегельянство. - Киев: Наукова Думка, 1986. - С. 191.

[62] Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. - М.: Политиздат, 1955-1981. - Т.27. - С. 6.

[63] Цит. по кн.: Фишер Куно. Шеллинг, его жизнь, сочинения и учение. - С.-Петербург. Изд-е Д.Е.Жуковского, 1905. Т.7. - С. 259.

[64] См.: Там же.

[65] Schelling F.W.J. Philosophie der Offenbarung.: 1841/42/ F.W.J. Schelling. Hrsg. und eingeleitet von Manfred Frank. - Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1993. - Anhang III. - S. 536.

[66] Цит. по кн.: Фишер Куно. Указ. соч. - С. 259.

[67] См.: Там же.

[68] Schelling F.W.J. Philosophie der Offenbarung. - S.91-92.

[69] Лаут Р. Философия Достоевского в систематическом изложении. - М.: Республика, 1996. - С. 104.

[70] См.: Ф.Энгельс. Шеллинг и откровение // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т.41. - С. 181.

[71] См.: Лаут Р. Указ. соч. - С. 105.

[72] См. об этом: Ф.Энгельс. Шеллинг и откровение. - С. 184.

[73] "Истину как бытия, так и ничто, - пишет Гегель, - представляет собой единство их обоих, это единство есть становление ". - См.: Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. В 3-х тт.: Т.1. - М.: Мысль, 1975. - С. 222.

[74] Наиболее полный перечень подходов к определению "духа" содержится в гегелевской "Философии духа". - См.: Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т.3. - М.: Мысль, 1977.

[75] См.: Кроче Б. Эстетика как наука о выражении и как общая лингвистика. Ч.1. - М., 1920. - С. 85.

[76] Неоплатоник Прокл различает, правда, Единое, не причастное многому (Единое в себе самом), Единое причастное многому (Логос, или проявление первоединого), и Единое во многом. - См.: Прокл. Первоосновы теологии; Гимны: Пер. с древнегреч. Сост. А.А.Тахо-Годи. - М.: Издательская группа "Прогресс", VIA, 1993.

[77] См.: Гегель. Энциклопедия философских наук. Т.1. Наука логики. - М.: Мысль, 1975. - С. 237.

[78] Такого же мнения о духе придерживался Анри Бергсон. - См.: Бергсон А. Философская интуиция // Новые идеи в философии. Сб.1. СПб., 1912. - С. 15.

[79] "А "дух" (νμός), верно, носит это имя от "бушевания" (ύσις) и "кипения" (ζέσις)". - Платон. Собр. соч. в 4-х тт.: Т.1. - М.: Мысль, 1990. - С. 656.

[80] См.: Алексеев П.В., Панин А.В. Философия: Учебник для ВУЗов. - М.: ТЕИС, 1996. - С. 330.

[81] Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. В 3-х тт.: Т.1-3. - М.: Мысль, 1975. - Т.1. - С. 192.

[82] Алексеев П.В., Панин А.В. Философия. - С. 182.

[83] Абрамов С.С. Неявная субъективность: (Опыт философского исследования). - Томск: Изд-во Том. ун-та, 1991. - С. 96.

[84] См.: Аристотель. Соч.: В 4-х тт.: Т.1. - М.: Мысль, 1976. - С. 320-324.

[85] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т.23. - С. 189.

[86] Ильенков Э.В. Проблема идеального // Вопросы философии. 1979. № 7. - С. 150.

[87] См.: Аристотель. Сочинения в 4-х тт.: Т.3. - М.: Мысль, 1981. - С. 428.

[88] См.: Вышеславцев Б. Этика Фихте. Основы права и нравственности в системе трансцендентальной философии. - М., 1914. - С. 37-38.

[89] См.: Georges Leyenberger. Métaphores de la présence. II. La philosophie de Hölderlin. Éditions Osiris, 1994. - P.8.

[90] См.: Georges Leyenberger. Métaphores de la présence. - P. 9.

[91] В качестве исключения можно назвать лишь следующие фундаментальные исследования:1) Малинин В.А. "Новый" Шеллинг // В кн.: Диалектика Гегеля и антигегельянство. - М.: Мысль, 1983. - С. 164-179.; Мотрошилова Н.В. Философия позднего Шеллинга // История философии: Запад - Россия - Восток (книга вторая: Философия XV-XIX вв.). - М.: "Греко-латинский кабинет" Ю.А.Шичалина, 1996. - С. 434-442.

[92] Малинин В.А. Диалектика Гегеля и антигегельянство. - С. 169.

[93] См.: Там же. - С. 170.

[94] Fichte J.G. Rückerinnerungen u.s.f. - J.G.Fichte. Sämtliche Werke, hrsg. von I.H.Fichte. Berlin. Bd. III. - S. 341-342.

[95] Фихте И.Г. Основные черты современной эпохи. СПб., 1906. - С. 213-214.

[96] См.: Фишер К. История новой философии. Т.1. - VIII. СПб., 1901-1909. - Т.6. - С. 624.

[97] См.: Гегель Г.В.Ф. Философия религии. В 2-х тт.: Т.2. - М.: Мысль, 1977. - С. 205.

[98] См.: Фишер К. Указ. соч. - С. 627.

[99] См.: Фишер К. История новой философии. Т.9. - С. 866.

[100] См.: Там же. - С. 864.

[101] Там же. - С. 859.

* ) "Неужели он забыл, - пишет К.Фишер, - что в своих лекциях о методе академического изучения наук он дал историческое построение христианства, в котором рассматривал Христа, как "вершину и конец древнего мира богов", как символ вечного вочеловечения Бога?" - См.: Фишер К. Указ. соч. - С. 862.

[102] Schelling F.W.J. Philosophie der Offenbarung: 1841/42. - Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1993. - S. 100.

[103] Ibid.: S.103.

[104] Ibid.

[105] Ibid.: S.104.

[106] Ibid.: S.104-05.

[107] Энгельс Ф. Шеллинг и откровение // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т.41. - С. 184.

[108] См.: Фишер К. История новой философии. Т.9. “Учение о потенциях”. - С. 779-782.

[109] Энгельс Ф. Указ. соч. - С. 182-183.

[110] Там же. - С. 184.

[111] Там же.

[112] См.: Schelling F.W.J. Philosophie der Offenbarung. - S. 102.

[113] См.: Энгельс Ф. Указ.соч. - С. 195.

[114] Там же.

[115] См.: Чанышев А.Н. Трактат о небытии // Вопросы философии. № 10. 1990.

* ) то, что прежде. - лат.

[116] Энгельс Ф. Указ. соч. - С. 185.

[117] См.: Платон. Собрание сочинений в 4 тт. Т.2. - М.: Мысль, 1993. - С. 117.

[118] Там же.

[119] Энгельс Ф. Указ. соч. - С. 185.

[120] Цит. по : Герцен А.И. Сочинения в 2-х тт.: Т.1. - М.: Мысль, 1985. - С. 348.

[121] Там же.

[122] Там же. - С. 349.

[123] Там же.

[124] См.: Энгельс Ф. Указ. соч. - С. 195, 183.

[125] Там же. - С. 186.

[126] Там же. - С. 186-187.

[127] Там же. - С. 187.

[128] Там же. - С. 187.

[129] Платон. Собрание сочинений в 4-х тт.: Т.2. - С. 113.

[130] Там же.

[131] Там же. - С. 89.

[132] Там же.

[133] Там же. - С. 90.

[134] Там же. - С. 113.

[135] Там же.

[136] Там же. Примечания к указ. тому. - С. 452.

[137] Schelling F.W.J. Philosophie der Offenbarung. - Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1993. - S. 234.

[138] Ibid.: S. 235.

[139] Ibid.: S. 240.

[140] Ibid.: S. 241.

[141] Ibid.: S. 242.

[142] Ibid.: S. 242.

[143] Ibid.: S.241.

[144] Ibid.: S.242.

[145] Ibid.: S.242.

[146] Ibid.: S.238. "Смерть и любовь завершаются одинаково, - пишет Ж.О.Ламетри, - испусканием духа". См.: Ламерти Ж.О. Сочинения / Общ. ред., предисл. и примеч. В.М. Богуславского. - 2-е изд. - М.: Мысль, 1983. - С. 374.

[147] См.: Мифы народов мира. Энциклопедия в 2-х тт.: Т.1. - М.: Сов. энциклопедия, 1991. - С. 380.

[148] См.: Мифы народов мира. Энциклопедия в 2-х тт.: Т.2. - М.: Сов. энциклопедия, 1992. - С. 668.

[149] См.: Там же. - С. 668.

[150] См.: Schelling F.W.J. Philosophie der Offenbarung. - S. 235.

[151] См.: Вышеславцев Б.П. Этика Фихте. - М., 1914. - С. 307-308.

[152] Иммануил Кант. Критика чистого разума. Пер. с нем. Н.О.Лосского (печ. по изд-ю: С-Пб, 1907 г.) - ИКА "ТАЙМ-АУТ". - С.-Петербург, 1993. - С. 36.

[153] Губин В.Д. Любовь, творчество и мысль сердца // Философия любви.Ч.1 / Под общ. ред. Д.П.Горского; Сост. А.А.Ивин. - М.: Политиздат, 1990. - С. 232.

[154] Рюриков Ю.Б. Детство человеческой любви // Там же. - С. 16.

[155] См.: Рубенис А. Сущность любви - тема философского размышления // Там же. - С. 217.

[156] См: Ортега-и-Гассет Х. Любовь и мудрость. - Рига, 1940. - С. 83. (На латышском языке.)

[157] См: Гоббс Т. Сочинения в 2 тт. Т.2 / Сост., ред., авт. примеч. В.В.Соколов; Пер. с лат. и англ. - М.: Мысль, 1991. - С.42.

[158] См.: Там же.

[159] Там же. - С. 68.

[160] См.: Там же. - С. 66.

[161] См.: Там же. - С. 76.

[162] См.: Там же. - С. 56.

[163] См.: Там же. - С. 66.

[164] Ортега-и-Гассет Х. Любовь и мудрость. - С. 79.

[165] См.: Кузьмина Т.А. Любовь как моральный принцип // Философия любви. Ч.1. - С. 261.

[166] См.: Гоббс Т. Сочинения в 2 тт. Т.2. - С. 219.

[167] См.:Fichte J.G. Werke. Auswahl in sechs Bänden, hrsg. von F.Medicus. Leipzig, 1908-1911. - Bd.1. - S. 481.

[168] Нарский И.С. Тема любви в философской культуре Нового Времени // Философия любви. Ч.1. - С. 146.

[169] Фейербах Л. Сущность христианства. Основы философии будущего. - Рига, 1938. - С. 137.

[170] Людвиг Фейербах. Основы философии будущего. Издание II. - М.: Соцэкгиз, 1937. - С. 75.

[171] См.: Там же.

[172] См.: Там же. - С. 56.

[173] См.: Там же. - С. 130.

[174] Кант И. Сочинения. В 6-ти тт.: Т.4. Ч.2. - М., 1965. - С. 389.

[175] См.: Там же. - С. 388.

[176] См.: Там же. - С. 412.

[177] См.: Нарский И.С. Указ. соч. - С. 128.

[178] См.: Фихте И.Г. Назначение человека. Спб., 1906. - С. 73.

[179] Цит. по: Литвинова А.Л. Неопубликованные произведения И.Г. Фихте о проблемах брака и семьи // Философские науки, № 5. 1972. - С. 124.

[180] Там же. - С. 122.

[181] Там же. - С. 124.

[182] См.: Fichte J.G. Werke. Auswahl in sechs Bänden, hrsg. von F.Medicus. Leipzig, 1908-1911. - Bd.5. - S. 216.

[183] См.: Лукьянов А.В. Философия Иоганна Готлиба Фихте (1762-1814). - Оренбург. Издат. Центр ОГАУ, 1997. - С. 50.

[184] J.G. Fichte im Gespräch: Berichte der Zeitgenossen. hrsg. von E. Fuchs in Zusammenarbeit mit R.Lauth und W.Schieche. Bd. 5. - S. 85.

[185] См.: Шеллинг Ф.В.И. Сочинения в 2-х тт.: Т.2. - М.: Мысль, 1989. - С. 149.

*) шекспировская Корделия говорит королю Лиру, своему отцу, о любви исключительно языком долга:

"К несчастью, не умею

Высказаться вслух. Я вас люблю,

Как долг велит, - не больше и не меньше". - См.: Шекспир В. Собрание избранных произведений. Т.2. Сост. Ян Юа, Худ. Т.Кейн. - СПб: Издательство "КЭМ", 1993. - С. 20.

[186] См.: Кузьмина Т.А. Указ. соч. - С. 266.

[187] См.: Шекспир В. Собрание избранных произведений. Т.2. - С. 210.

[188] Фромм Э. Иметь или быть? - М., 1986. - С. 74.

[189] Цит. по: Бычков В.В. Идеал любви христианско-византийского мира // Философия любви. Ч.1. - С. 95.

1 Цит. по кн.: 106 философов. Жизнь, судьба, учение. В 2-х т.: Т.2. - С.160.

[190] Fromm E. The art of loving. - N.Y., 1962. - P. 52-53.

[191] Ibid.: P. 56.

[192] Шекспир В. Собрание избранных произведений. - СПб.: Издательство "КЭМ", 1993. - Т.2. С. 314.

[193] См.: Джордано Бруно. О героическом энтузиазме. Пер. с итал. - К.: Новый Акрополь, 1996. - С. 179.

[194] См.: Нарский И.С. Тема любви в философской культуре Нового времени // Философия любви. Ч.1. - С. 113.

[195] Вышеславцев Б.П. Этика Фихте. - М., 1914. - С. 259.

[196] Рюриков Ю.Б. Любовь: ее настоящее и будущее // Философия любви. Ч.1. - С. 316.

[197] Шекспир В. Собрание избранных произведений. Т.2. - С. 453.

[198] См.: Соловьев В.С. Соч. в 2-х тт. М., 1988. Т.2. - С. 529.

[199] См.: Шекспир В. Собрание избранных произведений. Т. 2. - С. 310, 369.

[200] Джордано Бруно. О героическом энтузиазме. – С. 143.

[201] См.: там же.- С. 144.

[202] См.: Левинас Э. Время и другое. // Патрология. Философия. Герменевтика. Труды Высшей религиозно-философской школы. 1. Санкт-Петербург, 1992. - С. 93.

[203] Гегель Г.В.Ф. Сочинения. - М.: Л., 1934. Т.7. - С. 194.

[204] См.: Нарский И.С. Тема любви в философской культуре Нового времени // Философия любви. Ч.1. - С. 134.

[205] Гегель Г.В.Ф. Эстетика. - М., 1969. Т.2. - С. 275.

* Аристотель говорит, что "не Вражда, а Любовь разъединяет элементы, которые по природе своей первичнее богов, да и сами они боги". - Аристотель. Сочинения. В 4-х тт.: Т.3 - М.: Мысль, 1981. - С. 428.

* ) Выражение Э.Левинаса, примененное им к определению "акта-существования". См.: Левинас Э. Время и другое // Там же. - С. 93-94.

[206] См.: Фр.Ницше и этика "любви к дальнему"; Политика и идеи; Этика нигилизма; Крушение кумиров; Непостижимое // Франк С.Л. Сочинения. - М., 1990. - С. 387.

[207] См.: Шлейермахер Ф. Речи о религии. Монологи. - М. - К.: "REFL book" - "ИCA", 1994. - С. 63.

[208] Маркс К., Энгельc Ф. Соч. , 2-е изд. Т.21. - С. 79.

[209] См.: Гегель Г. В.Ф. Сочинения. - М., 1940. - Т.13. - С.127.

[210] Там же. - С. 128.

[211] См.: Губин В.Д. Любовь, творчество и мысль сердца // Философия любви. Ч.1. - С. 231.

[212] Мамардашвили М.К. Опыт физической метафизики. - М., 1981. - С. 33 (рукопись).

[213] См.: Кант И. Соч. в 6-ти тт.: Т.3. - М., 1964. - С. 478.

[214] См.: Губин В.Д. Любовь, творчество и мысль сердца // Философия любви. Ч.1. - С. 233.

[215] См.: Губин В.Д. Указ. соч. - С. 232.

[216] См.: Губин В.Д. Указ. Соч. - С. 233

[217] См.: Рюриков Ю.Б. Детство человеческой любви // Философия любви. Ч.1. - М.: Политиздат, 1990. - С. 26.

[218] См.: Петрарка Ф. Сонеты, избранные канцоны, секстины, баллады, мадригалы, автобиографическая проза. - М., 1984. - С. 73.

[219] См.: Стрельцова Г.Я. Судьба любви сегодня. Нравственно-психологический очерк // Философия любви. Ч.1. - С. 357-358.

[220] См.: Вышеславцев Б.П. Этика Фихте. - М., 1914. - С. 327.

[221] См.: Там же. - С. 330-331.

[222] См.: Там же. - С. 331.

[223] Мишель Монтень. Опыты. В трех книгах. Книга третья. - М.: РИПОЛ КЛАССИК, 1997. - С. 127.

* ) Наряду с воздержанностью, вне всякого сомнения, требуется невоздержанность; пожар гасится огнем (лат.). - Чье это изречение, неизвестно.

[224] Мне много сладостнее жить без ярма на шее (лат.).

[225] Страсть всегда плохо руководит делами (лат.).

[226] Маковельский А. Досократики. Часть вторая. Казань, 1915. - С. 182.

[227] См.: А.Эйнштейн. Мое кредо // Собрание научных трудов. В 4-х тт.: Т. IV. - М.: Наука, 1967. - С. 176.

[228] См.: А.Эйнштейн. Религия и наука // Там же. - С. 127-128.

* ) "То, что мы называем наукой, - пишет А. Эйнштейн, - преследует одну единственную цель: установление того, что существует на самом деле. Определение того, что должно быть, представляет собой задачу, в известной степени независимую от первой; если действовать последовательно, то вторая цель вообще недостижима". - А.Эйнштейн. Письмо к Морису Соловину от 1 января 1951 г. // Там же. - С. 564-565.

[229] Мишель Монтень. Опыты. В трех книгах. Книги первая и вторая. - М.: РИПОЛ КЛАССИК, 1997. - С. 717.

[230] См.: Там же.

[231] См.: Там же. - С. 716.

[232] Кант И. Соч. Т.3. - М., 1964. - С. 438.

[233] См.: Тевзадзе Г. Иммануил Кант. Проблемы теоретической философии. - Тбилиси, 1979. - С. 282.

[234] См.: Мамардашвили М. Кантианские вариации. - М.: Аграф, 1997. - С.19.

[235] Гельдерлин. Сочинения. - М.: Худож. лит-ра, 1969. - С. 295.

[236] Мишель Монтень. Опыты. В трех книгах. Книга первая и вторая. - С. 58.

[237] См.: Там же.

[238] Шекспир В. Как вам это понравится. III, 5. - См.: Шекспир В. Полн. собр. соч. - М.; Л., 1937. - т.1. - С.320. (Пер. Т.Л. Щепкиной-Куперник).

[239] Мишель Монтень. Опыты. В трех книгах. Книги первая и вторая. - С. 68.

[240] См.: Маккалоу К. Поющие в терновнике: Роман / Пер. с англ. Н.Галь. - Уфимский полиграф-комбинат, 1992 г. - С. 3.

[241] См.: Метлов В.И. Основания научного знания как проблема философии и методологии науки: Моногр. - М.: Высшая школа, 1987. - С. 87.

[242] Там же.

[243] Гегель Г.В.Ф. Философия религии. В двух томах. Т.2. - М.: Мысль, 1977. - С. 240.

[244] Там же.

[245] Там же.

[246] Там же. - С. 230.

[247] Там же.

[248] Там же.

[249] Мишель Монтень. Опыты. В трех книгах. Книги первая и вторая. - С. 793.

[250] Там же. - С. 793-794.

[251] Там же. - С. 794.

[252] Там же.

* ) Нет горя без услады (лат.)

* *) Слишком неумеренная радость угнетает нас (лат.)

[253] Данный вывод обоснован в следующих моих работах: "Философия природы" Гегеля в свете современных кванто-механических представлений // Башк. гос. ун-т. - Уфа, 1983. - 20 с. - Рук.-Деп. в ИНИОН АН СССР 8.03.83, № 13860; Философия. Предвидение. Духовность. - Уфа, 1993. - (Моногр.). - Гл.2. § 2.

[254] Маркс К. Математические рукописи. - М.: Наука, 1968. - С. 209.

[255] См.: Fichte J.G. Werke. Auswahl in sechs Bänden, hrsg. Von F. Medicus. Leipzig, 1908-1911. Bd. 1. - S. 469.

[256] См.: Фихте И.Г. О понятии наукоучения // Фихте И.Г. Сочинения в двух томах. Т.1. - СПб.: Мифрил, 1993. - С. 53.

[257] См.: Там же. - С. 52.

[258] Цит. по: Girndt H. Das "Ich" des ersten Grundsatzes der GWL in der Sicht der Wissenschaftslehre von 1804 // Fichte-Studien. Beiträge zur Geschichte und Systematik der Transzendentalphilosophie. Bd. 10. - Amsterdam - Atlanta, GA 1997. - S. 326.

[259] См.: Фихте И.Г. Основа общего наукоучения // Фихте И.Г. Сочинения в двух томах. Т.1. - С. 272.

[260] Там же. - С. 264.

[261] Там же. - С. 271.

[262] Там же. - С. 277.

[263] Там же. - С. 270.

[264] Там же. - С. 102.

[265] Там же. - С. 279.

[266] Там же.

[267] Там же.

[268] Там же.

[269] Там же.

[270] Там же. - С. 281.

[271] Там же. - С. 281-282.

4 См.: Малинин В.А. Диалектика Гегеля и антигегельянство. - М.: Мысль, 1983. - С. 53.

[272] Фихте И.Г. Основа общего наукоучения // Там же. - С. 293.

[273] Там же. - С. 293.

[274] Там же.

[275] См.: Weischedel W. Der Zwiespalt im Denken Fichtes. - Berlin, 1962; Wagner F. Der Gedanke der Persönlichkeit Gottes bei Fichte und Hegel. Gütersloh, 1971. - S. 84.

[276] См.: Girndt H. Die Differenz des Fichtischen und Hegelschen Systems in der Hegelschen “Differenzschrift”. - "Abhandlungen zur Philosophie, Psychologie und Pädagogik", Bd. 30. Bonn, 1965.

[277] См.: Фихте И.Г. Основа общего наукоучения // Там же. - С. 282.

[278] Вышеславцев Б.П. Этика преображенного Эроса. - М.: Республика, 1994. - С. 112.

[279] См.: Там же.

[280] См.: Там же. - С. 113.

[281] Там же.

[282] См.: Там же.

[283] См.: Там же.

[284] См.: Там же.

[285] См.: Там же. - С. 112.

[286] См.: Там же. - С. 111.

[287] Фишер К. История новой философии. Т. VIII. Гегель. Его жизнь, сочинения и учение. Первый полутом. - М.-Л.: Соцэкгиз, 1933. - С. 271.

[288] Гегель Г.В.Ф. Система наук. Часть первая. Феноменология духа. Пер. с нем. Г.Шпета. - Санкт-Петербург, "Наука". С.-Петербургское отделение, 1992. - С. 195.

[289] Цит. по: Фишер К. Указ. соч. - С. 275.

[290] См.: Вышеславцев Б.П. Указ. соч. - С.112.

[291] См.: Фишер К. Указ. соч. - С. 274.

* ) - за то, что после физики (греч.).

[292] См.: Вышеславцев Б.П. Указ. соч. - С. 120.

* ) - то, что может быть (лат.).

* *) К этому выводу пришла и аналитическая философия метафизики. См.: Д. Реале, Д. Антисери. Западная философия от истоков до наших дней. Том 4. - ТОО ТК "Петрополис", Санкт-Петербург, 1997. - С. 479.

[293] См.: Асмус В.Ф. Метафизика Аристотеля // Аристотель. Соч. в 4-х тт.: Т.1. - М.: Мысль, 1976. - С.5.

[294] Там же.

[295] См.: Аристотель. Соч. в 4-х тт.: Т.1. - С. 67.

[296] См.: Там же. - С. 69.

[297] См.: Там же.

[298] См.: Там же.

[299] См.: Там же. - С. 70.

[300] См.: Кант И. Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей возникнуть в смысле науки. Пер. с нем. - М.: Издательская группа "Прогресс" - "VIA", 1993. - С. 172.

[301] См.: Там же. - С. 173.

[302] Об этом идет речь в поздних вариантах "наукоучения" И.Г.Фихте.

[303] См.: Фейербах Л. Основы философии будущего // Людвиг Фейербах. Основы философии будущего. - М.: Соцэкгиз, 1937. - С. 51.

[304] См.: Фейербах Л. Указ. соч. - С. 86.

[305] Гельдерлин. Сочинения. Пер. с нем. - М.: Художественная литература, 1969. - С. 358.

[306] См.: Лукьянов А.В., Пушкарева М.А., Суркова Н.А. Смысл метафизики // Философия Ричарда Рорти и постмодернизм конца ХХ века. Материалы межвузовской конференции. Санкт-Петербург, 28-29 октября 1997 года. СПб., 1997. - С. 41.

[307] См.: Там же.

[308] См.: Кант И. Пролегомены … - Там же. - С. 181.

* ) то, что прежде (лат.).

[309] Аристотель. Сочинения. В 4-х тт.: Т.3. - М.: Мысль, 1981. - С. 94.

[310] Там же.

[311] Schelling F.W.J. Philosophie der Offenbarung: 1841/42/ F.W.J. Schelling. Hrsg. und eingeleitet von Manfred Frank. - Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1993. - S.167.

[312] См.: Кант И. Пролегомены … - С. 142.

[313] Там же. - С. 191.

[314] См.: Ф. Энгельс. Шеллинг и откровение // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т.41. - С. 206.

[315] Цит. по кн.: Дж. Реале, Д. Антисери. Западная философия от истоков до наших дней. Том 2. Средневековье. - ТОО ТК "Петрополис", 1994. - С. 114.

* ) - самопроизвольного зарождения (лат.).

[316] Цит. по кн.: Дж. Реале, Д. Антисери. Указ. соч. - С. 114.

[317] Cassier E. Hermann Cohen und Erneuerung der Kantischen Philosophie // Kant-Studien. Bd. XVII. Berlin, 1912. -S. 255.

[318] Цит. по кн.: Гарин Э. Хроника итальянской философии ХХ века (1900-1943). - М., 1965. - С. 195.

[319] Levy H. Die Hegel-Renaissance in der deutschen Philosophie mit besonderer Berücksichtigung des Neokantiasmus. - Leipzig, 1927. - S. 31.

[320] См.: Там же. - С. 207.

[321] Там же.

[322] Малинин В.А. К. Маркс, Ф. Энгельс и левое гегельянство. - Киев: Наукова Думка, 1986. - С. 166.

[323] См.: Там же.

[324] Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. - М.: Политиздат, 1955-1981. - Т.2. - С. 118.

[325] См.: Там же. - Т. 42. - С. 94.

[326] См.: Струве П.Б. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. - М.: Республика, 1997. - С. 403.

[327] См.: Там же. - С. 405.

[328] См.: Шеллинг Ф.В.Й. Система мировых эпох: Мюнхенские лекции 1827-1828 гг. в записи Эрнста Ласо. - Томск: Изд-во "Водолей", 1999. - С. 168.

[329] Там же. - С 243.

[330] Там же. - С. 214.

[331] Там же.

[332] Там же. - С. 163.

[333] См.: Шестаков В.П. Эрос и культура: Философия любви и европейское искусство. - М.: Республика; ТЕРРА - Книжный клуб, 1999. - С. 136.

[334] См.: Шестаков В.П. Эрос и культура: Философия любви и европейское искусство. - С. 140.

[335] См.: Бердяев Н.А. Философия любви. Смысл творчества. - М., 1989. - С. 418.

[336] Бердяев Н.А. О рабстве и свободе человека // Бердяев Н.А. Царство духа и царство Кесаря. - М.: Республика, 1995. - С. 143.

[337] Шестаков В.П. Эрос и культура: Философия любви и европейское искусство. - С. 141.

[338] Шеллинг Ф.В.Й. Система мировых эпох: Мюнхенские лекции 1827-1828 гг. в записи Эрнста Ласо. - С. 230.

[339] Там же.

[340] Там же. - С. 251.

[341] См.: Юдин А.А. Парадоксы Великого Отказа // Маркузе Герберт. Эрос и цивилизация. - К.: "ИСА", 1995. - С. XIX.

* - "со щепоткой соли", иронически - (лат.).

[342] См.: Булгаков С.Н. Свет невечерний. - М., 1916. - С. 227.

[343] Шеллинг Ф.В.Й. Система мировых эпох: Мюнхенские лекции 1827-1828 гг. в записи Эрнста Ласо. - С. 107.

[344] См.: Булгаков С.Н. Указ. соч. - С. 226.

[345] См.: Критика немарксистских концепций диалектики XX века. Диалектика и проблема иррационального / Под ред. Ю.Н.Давыдова. - М.: Изд-во МГУ, 1988. - С. 196.

[346] Булгаков С.Н. Указ. соч. - С. 227.

[347] Шеллинг Ф.В.Й. Указ. соч. - С. 115.

[348] Там же. - С. 165.

[349] См.: Соловьев В.С. Собр. соч., 2-е изд. - СПб., 1911-1914. - Т.9. - С. 241.

[350] См.: Аристотель. Соч. в 4-х тт.: Т.1. - М.: Мысль, 1976. - С. 67.

[351] См.: Ф.Энгельс. Шеллинг и откровение // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд-е. - Т.41. - С. 195.

[352] Лукьянов А.В. Основы истории и философии религий: курс лекций. В 3-х тт.: Т.1. Дохристианский период / ВЭГУ. - Уфа, 1995. - С. 8.

[353] Нарский И.С. Тема любви в философской культуре Нового времени // Философия любви. Ч.1. - М.: Политиздат, 1990. - С. 119.

[354] Шиллер Ф. Собрание сочинений. - СПб., 1902. - Т.4. - С. 429.

[355] См.: Файзуллин А.Ф. Особенности формирования эстетической культуры современного студенчества. - Уфа: Изд-во "Даурия", 2000. - С. 7.

[356] Шиллер Фридрих. Избранное. В 2-х тт. - Т.1. - Самара: Изд-во "АВС", 1997. - С. 181.

[357] Там же. - С. 183.

[358] См.: Файзуллин А.Ф. Указ. соч. - С. 7.

[359] Шпенглер О. Закат Европы. - М., 1993. - С. 432-433.

[360] О любви и красотах женщин. Трактаты о любви эпохи Возрождения. - М., 1992. - С. 43.

[361] Лосев А.Ф. Вступительная статья к первому тому сочинений Платона // Платон. Сочинения. - М., 1968. - Т.1. - С. 70.

* "Правда, - отмечает Т.А.Кузьмина, - современный психоанализ дает возможность проникнуть в тайную логику наших "пафосов" и прояснить ее. Так, например, можно выяснить, почему одному человеку нравится другой, вернее, нравится какой-то один тип человека (скажем, один всегда влюбляется в блондинок, другой - в брюнеток и т.п.), почему с завидной постоянностью воспроизводится при новой влюбленности как тип самой влюбленности, так и тип любимого. Из истории человека, его биографии, уходящей в самое раннее детство, выявляется как бы первичный случай сцепления "пафоса" с каким-либо объектом, и характер этого сцепления, который (поскольку он не осознан) постоянно воспроизводится". - Кузьмина Т.А. Любовь как моральный принцип // Философия любви. Ч.1. - М.: Политиздат, 1990. - С. 261-262.

[362] Шеллинг Ф.В.Й. Система мировых эпох: Мюнхенские лекции 1827-1828 гг. в записи Эрнста Ласо. - Томск: Изд-во "Водолей", 1999. - С. 242.

[363] См.: Голосовкер Я.Э. Логика мифа. Приложение: Акад. Н.И.Конрад о труде Я.Э.Голосовкера. - М. Главная редакция восточной литературы издательства "Наука", 1987. - С. 30-31.

[364] См.: Кузьмина Т.А. Любовь как моральный принцип // Философия любви. Ч.1. - М.: Политиздат, 1990. - С. 261.

[365] Кувакин В.А. Твой рай и ад: Человечность бесчеловечность человека (Философия, психология и стиль мышления гуманизма). - СПб.: "Алетейя", М.: "Логос", 1998. - С. 327.

[366] Там же.

[367] Губин В.Д. Любовь, творчество и мысль сердца // Философия любви. Ч.1. - М.: Политиздат, 1990. - С. 233.

[368] Толстой Л.Н. О жизни // Собр. соч. В 22-х тт.: Т.17. - С. 83.

[369] См.: Лукьянов А.В. Хрупкость бытия // XXI век: будущее России в философском измерении. Второй Российский философский конгресс. В 4-х тт.: Т.1. Ч.2. - Екатеринбург, 1999. - С. 69.

[370] Шестаков В.П. Эрос и культура: Философия любви и европейское искусство. - М.: Республика; ТЕРРА - Книжный клуб, 1999. - С.101.

[371] См.: Бычков В.В. Идеал любви христианско-византийского мира // Философия любви. Ч.1. - М.: Политиздат, 1990. - С. 85.

[372] См.: Там же. - С. 96.

[373] Аристотель. Сочинения. В 4-х тт.: Т.3. - М.: Мысль, 1981. - С. 428.

[374] Там же. - С. 347.

[375] См.: Нарский И.С. Тема любви в философской культуре Нового времени // Философия любви. Ч.1. - С. 146.

[376] См.: Sartre J.-P. L'Etre et le Néant. - P., 1948. - P. 444-445.

[377] См.: Рубенис А. Сущность любви - тема философского размышления // Философия любви. Ч.1. - С. 218.

[378] См.: Голосовкер Я.Э. Логика мифа. Приложение. Акад. Н.И.Конрад о труде Я.Э.Голосовкера. - М. Главная редакция восточной литературы издательства "Наука", 1987. - С. 36.

[379] Андрусенко В.А. Социальный страх (опыт философского анализа). - Оренбург: Оренбургский госуниверситет, 1995. - С. 92.

[380] Кузанский Н. Компендий. Сочинения. В 2-х тт. Т.2. - М.: Мысль, 1980. - С. 367.

[381] "…Положение "все во всем" или "во всем есть часть всего" было для Анаксагора важнейшим принципом, на котором он, по сути дела, построил свою теорию материи…" (см.: И.Д.Рожанский. Анаксагор. У источников античной науки. - М.: Наука, 1972. - С. 26.).

[382] Платон. Парменид / Философы Греции. Основы основ: логика, физика, этика. - М.: ЭКСМО, 1999. - С. 422.

[383] Фромм Э. Искусство любить / Душа человека. - М.: Республика, 1992. - С 126.

[384] Там же. - С. 127.

[385] Соловьев В.С. Смысл любви. Избр. произведения. - М.: Современник, 1991. - С. 154.

[386] Фромм Э. Искусство любить / Душа человека. - М.: Республика, 1992.

[387] Франк С.Л. Там же. - С. 315.

[388] Франк С.Л. Там же. - С. 312.

[389] Нетрадиционность в том, что как восточная философская традиция, так и европейская (рационализм), всегда стремились в познании отделиться от эмоционального компонента, идущего со стороны чувства. Между тем любовь может рассматриваться не в своем обыденном значении, а как логический принцип.

[390] Франк С.Л. Указ. соч. - С. 310.

[391] Апполоний Родосский. Аргонавтика, I, 494-500.

[392] Дуализм "женского-мужского" как источник бытия мы находим в классическом китайском мифе II в. до н.э. (духи инь и ян); в египетских космогониях (Небо-противонебо, изначально соединенные, но разделенные помимо своей воли); в африканских, малоазийских, индейских мифах о сотворении, космогониях аборигенов Австралии и др.

[393] Соловьев В.С. Смысл любви. Избр. произведения. - М.: Современник, 1991. - С. 153.

[394] Камю А. Любовь к жизни / Изнанка и лицо. - М.: ЭКСМО-ПРЕСС; Харьков: Фолио, 1998. - С. 67.

[395] См.: Ямпольский И.М. Никколо Паганини. Жизнь и творчество. - М.: Государственное музыкальное издательство, 1961. - С. 148.

[396] См.: Фишер К. История новой философии. - Т.6. - СПб., 1909. - С. 524.

[397] См.: Лукьянов А.В. Идея трансцендентальной субъективности в немецкой классической и в русской философии // Мысль и жизнь. К столетию со дня рождения А.Ф.Лосева. Сборник статей. - Уфа, 1993. - С. 163.

[398] См.: Григорьев В.Ю. Никколо Паганини. Жизнь и творчество. - М.: Музыка,1987. - С. 86-87.

[399] Лукьянов А.В. Философия Иоганна Готлиба Фихте (1762-1824). - Оренбург, 1997. - С. 50.

[400] Платон. Сочинения в трех томах. Т.2. - М., 1995. - С.134.

[401] Там же. - С.136.

[402] Фихте И. Факты сознания. Назначение человека. Наукоучение. - Минск-Москва, 2000. - С. 595.

[403] Лукьянов А.В. Философия Иоганна Готлиба Фихте (1762-1824). - Оренбург, 1997. - С. 49.

[404] Платон. Сочинения в трех томах. Т.2. - М., 1995. - С.106.

[405] Там же. - С. 141.

[406] Там же. - С. 142.

[407] Философия Фихте в России. - Оренбург, 1996. - С. 63.

[408] Бабушкин В.У. Философия духа. - М., 1995. - С. 32.

[409] Фихте И. Факты сознания. Назначение человека. Наукоучение. - Минск-Москва, 2000. - С. 596.

[410] Философия Фихте в России. - Оренбург, 1996. - С. 32.

[411] Фихте И. Факты сознания. Назначение человека. Наукоучение. - Минск-Москва, 2000. - С. 561.

[412] Гайденко П.П. История греческой философии в ее связи с наукой. - М., 2000. - С. 117-131.

[413] Платон. Сочинения в трех томах. Т.2. - М., 1995. - С. 180.

[414] Там же. - С. 181.

[415] Там же.

[416] Там же.

[417] Фомин В.П. Сокровенное учение античности в духовном наследии Платона. - М., 1994. - С. 20.

[418] Платон. Сочинения в трех томах. Т.3. Ч.1. - М., 1995. - С. 488.

[419] Там же. - С. 514-515.

[420] Фрагменты ранних греческих философов. Ч.1. - М., 1989. - С. 433.

[421] Гайденко П.П. История греческой философии в ее связи с наукой. - М., 2000. - С. 133.

[422] Там же.

[423] Лукьянов А.В. Философия Иоганна Готлиба Фихте (1762-1814). - Оренбург, 1997. - С. 48.

[424] Философы России XIX-XX столетий. Биографии, идеи, труды. - М.: Книга и бизнес, 1995. - С. 344.

[425] См.: Абдрашитов Ю.Ф. Абсолют и истинность бытия. Авт-т дисс. канд. философских наук. - Уфа, 2000. - С. 9-10.

[426] Там же. - С. 3.

[427] Соскин Р.А. Философские концепции отнесенности человека к Абсолюту: методический анализ. Авт-т дисс. канд. философских наук. - Уфа, 2000. - С. 17.

[428] См.: Чанышев А.Н. Курс лекций по древней философии: Учебное пособие для философских факультетов и отделений университетов. - М.: Высшая школа, 1981. - С. 20.

[429] Лукьянов А.В. Мысли о культуре и философии России // Философский космос России. Памяти Н.А.Бердяева (1874-1948). - Уфа: Издание Башкирского ун-та, 1998. - С. 46.

[430] См.: Громыко Н.В. К вопросу об актуальности практического применения и развития трансцендентального метода И.Г.Фихте в современных условиях // Фихте и конец XX века: "Я" и "Не-Я". - Уфа, 1992. - С. 63.

[431] Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. В 4-х тт.: Т.4. - СПб.: ТОО ТК "Петрополис", 1997. - С. 69.

[432] Суркова Н.А. Классическое философствование (между Кантом и Гегелем). - Уфа: Издание Башкирского ун-та, 1997. - С. 28.

[433] См.: Лукьянов А.В. Философия Иоганна Готлиба Фихте. - Оренбург: Издательский центр ОГАУ, 1997. - С. 162-163.

[434] Вышеславцев Б.П. Этика Фихте. - М., 1914. - С. 200.

[435] Серегин А.В. Онтологические и гносеологические проблемы генезиса русского идеализма. Авт-т дисс. канд. философских наук. - Уфа, 1999. - С. 3.

[436] Лосский Н.О. История русской философии. - М.: Советский писатель, 1991. - С. 363.

[437] Там же.

[438] Струве П.Б. Patriotica. - СПб., 1911. - С. 446.

[439] Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-ое издание. - М.: Политиздат, 1955-1981. - Т.1. - С. 258.

[440] См.: Философы России XIX-XX столетий. Биографии, идеи, труды. - М.: Книга и бизнес, 1995. - С. 599.

[441] См.: Трубецкой С.Н. Метафизика в древней Греции. - М., 1890.

[442] См.: Лукьянов А.В., Серегин А.В. Русская философия в свете двух тенденций развития метафизики Абсолюта // Культура философствования: проблемы и перспективы. Материалы Всероссийской научной конференции. Издание Башкирского ун-та. - Уфа, 1998. - С. 73.

[443] Бердяев Н.А. Самопознание. - М.: Книга, 1991. - С. 56.

[444] Громыко Н.В. Указ. соч. - С. 63.

[445] Лукьянов А.В. Декабризм как разглашенная тайна мистерий: надежда на лучшие времена // Движение декабристов в историческом самосознании. Сборник научных статей. - Уфа: Издание Башкирского ун-та, 1998. - С. 98.

[446] Платон. Пир // Собрание сочинений в 4-х тт.: Т.2. - М.: Мысль, 1993. - С. 117.

[447] Там же.

[448] См.: Там же. - С. 114.

[449] Там же.

[450] Там же.

[451] Семенова С.Г. "Любовь - это стремление к бессмертию…" // философия любви. Ч.1. - М.: Политиздат, 1990. - С. 165.

[452] Там же. - С. 167.

[453] Уайтхед А. Избранные работы по философии: Пер. с англ. - М.: Прогресс, 1990. - С. 305.

[454] Чанышев А.Н. Любовь в античной Греции // Философия любви. Ч.1. - М.: Политиздат, 1990. - С. 41.

[455] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. - Т.21. - С. 79.

[456] См.: Фихте И.Г. Соч. В 2-х тт. Т.2. - СПб.: Мифрил, 1993. - С. 395.

[457] См.: Там же. - С. 721.

[458] См.: Там же.

[459] См.: Там же. - С. 395.

[460] См.: Там же. - Т.1. - С. 293.

[461] Фейербах. Л. Основы философии будущего. Изд-е 2. - М.: Госуд. соц.-эконом. изд-во, 1937. - С. 36.

[462] Шеллинг Ф.В.Й. Система мировых эпох: Мюнхенские лекции 1827-1828 гг. в записи Эрнста Ласо. - Томск: Издательство "Водолей", 1999. - С. 156.

[463] Schelling F.W.J. Philosophie der Offenbarung / M.Frank. Frankfurt a.M., 1993. - S. 140.

[464] Ibid.

[465] Ibid.: - S. 142.

[466] Шеллинг Ф.В.Й. Система мировых эпох. - С. 170.

[467] Там же. - С. 230.

[468] Там же.

[469] Эбрео Л. Диалоги о любви // Эстетика Ренессанса. - М., 1981. - С. 328.

[470] См. Шестаков В.П. Эрос и культура: Философия любви и европейское искусство. - М.: Республика; ТЕРРА - Книжный клуб, 1999. - С. 69.

[471] Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. Т.2. Средневековье. - ТОО ТК "Петрополис", 1994. - С. 127.

[472] Бахтин М.М. Философия поступка // Философия и социология науки и техники: Ежегодник, 1984-1985. - М., 1986. - С. 94.

[473] См.: Федотова В.Г. Практическое и духовное освоение действительности. - М.: Наука, 1992. - С. 82.

[474] См.: Там же. - С. 81.

[475] Там же.

[476] См.: Ивин А.А. Многообразный мир любви // Философия любви. Ч.1. - М.: Политиздат, 1990. - С. 399.

[477] Бахтин М.М. Указ. соч. - С. 92.

[478] См.: Федотова В.Г. Указ. соч. - С. 82.

[479] Ивин А.А. Указ. соч. - С. 388.

[480] Фихте И.Г. Наставление к блаженной жизни. - М.: Канон +, 1997. - С. 25.

[481] См.: Там же.

[482] Там же. - С. 25-26.

[483] См.: Там же. - С. 26.

[484] См.: Фихте И.Г. Основные черты современной эпохи. - СПб., 1906. - С. 88.

[485] Гегель Г.В.Ф. Сочинения. - М., 1959. - Т.4. - С. 116.

[486] Рубенис А. Сущность любви - тема философского размышления // Философия любви. Ч.1. - М.: Политиздат, 1990. - С. 207.

[487] См.: Шеллинг Ф.В.Й. Система мировых эпох: Мюнхенские лекции 1827-1828 гг. в записи Эрнста Ласо. - Томск: Изд-во "Водолей", 1999. - С. 96-97.

[488] Локк Дж. Сочинения в трех томах: Т.2. - М.: Мысль, 1985. - С. 96.

[489] См.: Лосский Н.О. Условия абсолютного добра: Основы этики; Характер русского народа. - М.: Политиздат, 1991. - С. 184.

[490] Локк Дж. Сочинения в трех томах: Т.2. - С. 14.

[491] Шеллинг Ф.В.Й. Сочинения в 2-х тт.: Пер. с нем. Т.2. - М.: Мысль, 1989. - С. 552-553.

[492] См.: Малявин В.В. Антология Даосской философии. - М., 1994. - С. 162.

[493] См.: Ян Хин Шун. Древнекитайская философия. В 2-х тт. Т.1. - М., 1994. - С. 280.

[494] Там же.

[495] См.: Там же. - С. 52.

[496] См.: Ян Хин Шун. Древнекитайская философия. В 2-х тт.: Т.2. - М., 1994. - С. 314.

[497] См.: Китайский эрос. Научно-художественный сборник. - М.: СП Квадрат, 1993. - С. 111.

[498] См.: Ян Хин Шун. Древнекитайская философия. В 2-х тт. Т.2. - М., 1994. - С. 56.

[499] См.: Там же. - С. 40.

[500] См.: Ян Хин Шун. Древнекитайская философия. - М.: Наука, 1990. - С. 40.

[501] См.: Ян Хин Шун. Древнекитайская философия. В 2-х тт. Т.2. - М., 1994. - С. 316.

[502] См.: Там же. - С. 294.

[503] Платон. Сочинения в 4-х тт. Т.2. - М.: Мысль, 1993. - С. 114.

[504] См.: Там же. - С. 116.

[505] Там же. - С. 117.

[506] См.: Там же. - С. 98, 100.

[507] Там же. - С.102.

[508] Фихте И.Г. - С. 96.

[509] Фихте И.Г. - С. 95.

[510] Булгаков С.Н. Свет невечерний. - М.: Республика, 1994. - С. 255.

[511] Бердяев Н. Соч. в 2-х тт. Т.1. - М.: Искусство, … - С.183.

[512] Там же. - С. 183-185.

[513] Там же. - С. 190.

[514] Там же. - С. 191.

[515] Там же.

[516] Там же. - С. 192.

[517] Там же. - С. 198.

[518] Там же. - С. 191.

[519] Там же. - С. 203-204.

[520] Там же. - С. 209.

[521] Там же. - С. 205-206.

[522] I-ое Послание.7:3-5.

[523] Бердяев Н. Соч. в 2-х тт. Т.1. - М.: Искусство, … - С. 202.

[524] Там же. - С. 206.

[525] Там же. - С. 209.

[526] Там же. - С. 206.

[527] I-ое Послание. 13:1, 4, 7, 13.

[528] Бердяев Н. Соч. в 2-х тт. Т.1. - М.: Искусство, … - С. 202.

[529] Там же. - С. 203.

[530] Там же. - С. 204-205.

[531] Там же. - С. 207.

[532] Там же. - С. 208-209.

[533] Там же. - С. 211.

[534] Там же. - С. 212.

[535] Булгаков С.Н. Свет невечерний. - М.: Республика, 1994. - С. 251.

[536] Быт, 1:27.

[537] Там же.

[538] Св. Григорий Нисский. Об устроении человека. - СПб.: Аксиома, 2000. - С. 74-75.

[539] Блаженный Августин. Творения. - СПб.: Алетейя, 2000. - С. 540.

[540] Булгаков С.Н. Свет невечерний. - М.: Республика, 1994. - С. 238.

[541] Быт. 4:1.

[542] Иеромонах Иларион (Алфеев). Таинство веры. - Москва - Клин: Изд-во Братства Святителя Тихона, 1996. - С. 80-81.

[543] Рим. 5:12.

[544] Быт. 3:6.

[545] Иеромонах Иларион (Алфеев). Таинство веры. - Москва - Клин: Изд-во Братства Святителя Тихона, 1996. - С. 76-77.

[546] Булгаков С.Н. Свет невечерний. - М.: Республика, 1994. - С. 274.

[547] Там же. - С. 272-273.

[548] Мф. 11:25.

[549] Булгаков С.Н. Свет невечерний. - М.: Республика, 1994. - С. 256.

[550] Протоиерей Георгий Флоровский. Восточные отцы IV - VIII веков. - Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1999. - С. 174.

[551] Там же. - С.135.

[552] Песн.П. 7:2-4, 7-10.

[553] Булгаков С.Н. Свет невечерний. - М.: Республика, 1994. - С. 256.

[554] Песн. П. 1:1-3.

[555] Песн. П. 8:3.

[556] Булгаков С.Н. Свет невечерний. - М.: Республика, 1994. - С. 220-221.

[557] Там же. - С. 220.

[558] Из книги Масленникова З.А. Дух душит, где хочет. - М.: Присцельс, 1998. - С. 10.

[559] Булгаков С.Н. Свет невечерний. - М.: Республика, 1994. - С. 258.

[560] Там же. - С. 261.

[561] Там же. - С. 216.

[562] Еф. 5:28-29.

[563] Булгаков С.Н. Свет невечерний. - М.: Республика, 1994. - С. 217.

[564] Там же. - С. 270-271.

[565] Там же. - С. 273.

[566] См.: Там же. - С. 275.

[567] Екк. 7:26.

[568] Екк. 9:9.

[569] Прит. 5:18-19.

[570] Вл.Соловьев. Соч в 2-х тт.: Т.2. - М.: Мысль, 1988. - С. 505.

[571] Там же. - С. 537.

[572] См.: Там же. - С. 530.

[573] Там же. - С. 534.

[574] Там же. - С. 546.

[575] Там же. - С. 359-360.

[576] Шмелев И.П. Третья сигнальная система / Шевелев И.Ш., Марутаев М.А., Шмелев И.П. Золотое сечение. - М.: Стройиздат, 1990. - С. 281.

[577] См.: В кн. "Золотое сечение": Марутаев М.А. Гармония как закономерность природы. - С. 214.

[578] См.: Галимов Б.С., Нуриев Д.А., Лукьянов А.В. 60 лет кафедре философии. - Уфа: Изд-е БГУ, 1999. - С. 31-32.