Реферат: Царское Село в мемуарах современников XVIII века 6 Глава Царское Село в воспоминаниях современников XIX века 15

Содержание

Введение. 3

Глава 1. Царское Село в мемуарах современников XVIII века. 6

Глава 2. Царское Село в воспоминаниях современников XIX века. 15

Глава 3. Царское Село в воспоминаниях современников нач. XX века. 30

Заключение. 34

Список использованной литературы.. 35

Введение

История Царского Села уходит в далекое прошлое. В начале XVIII века на высоком холме, в двадцати пяти верстах от Петербурга, на той территории, которую ныне занимают Екатерининский дворец и ближайшая к дворцу часть парков, существовала небольшая усадьба, которая по-фински называлась Саари-мойс (мыза на возвышенном месте), а по-русски — Сарская мыза. Территория эта исконно русская. В давние времена она входила во владения Великого Новгорода. В XVII веке балтийское побережье и приневские земли были захвачены шведами. Лишь в результате победоносной Северной войны Россия смогла вновь вернуть свои исконные территории.

Для освоения земель вблизи новой столицы — Петербурга Петр I еще в ходе войны дарил их своим приближенным. Вокруг Петербурга появилось множество загородных усадеб. Некоторые из них просуществовали недолго, другие положили начало сформировавшимся в течение XVIII века парадным загородным резиденциям, таким, как Царское Село, Петергоф, Ораниенбаум и другие.

Сарская мыза была подарена сначала А. Д. Меншикову, а затем «отписана» жене царя Екатерине Алексеевне. Вскоре мыза стала называться Сарским, а позднее Царским Селом. В 1717 году здесь началось строительство дворца — «каменных палат о шестнадцати светлицах», оконченное в 1723 году. Перед дворцом был разбит сад, а за ним устроены парники и оранжереи.

Особенно большое строительство развернулось здесь в царствование дочери Петра I Елизаветы Петровны. В это время в Царском Селе работали крупнейшие русские архитекторы — М. Г. Земцов, А. В. Квасов, С. И. Чевакинский, Б, Ф. Растрелли.

В 1743 году Земцов разработал проект нового большого дворца. Проект этот не был осуществлен из-за смерти автора. В том же году императрица утвердила проект Квасова, имевший «пустив прежнего небольшое излишество». С 1744 года строительство дворца производилось под наблюдением Чевакинского, а в 1750-х годах работы велись по проекту и под руководством Растрелли. Строительство было завершено лишь в 1756 году. Но как парадная резиденция Царское Село сформировалось уже к концу 40-х годов, еще до завершения постройки Большого Царскосельского дворца. Одновременно со строительством дворца создавались парки.

Сарская мыза превратилась в величественный архитектурный ансамбль, превосходивший своими размерами и великолепием все другие резиденции России. Здесь проходили приемы иностранных послов, подписывались договоры, устраивались всевозможные придворные празднества.

Рядом с дворцовым ансамблем постепенно росла «служительская слобода», положившая начало будущему городу. В слободе жили архитекторы, художники, подрядчики, придворные служители, войсковые команды, чиновники и люди других профессий, так или иначе связанные с обслуживанием царской резиденции.

Новый этап в истории Царского Села наступил во второй половине XVIII века. Царская резиденция значительно выросла и приобрела тот художественный облик, который в основном сохранился до нашего времени. Это произошло при Екатерине II, и с тех пор дворец и парк стали называться Екатерининскими, В 1792 — 1796 годах в Царском Селе по проекту архитектора Д. Кваренги был построен еще один дворец — Александровский, предназначавшийся для внука Екатерины II, будущего Александра. Парк, в котором расположен дворец, с тех пор именуется Александровским.

В этот период в Царском Селе кроме Кваренги работали такие выдающиеся архитекторы, как Ч. Камерон, А. Ринальди, Ю. Л. Фельтен, В. И. и И. В. Нееловы.

По приказу Екатерины II за юго-западной границей Екатерининского парка был, основан новый уездный город София, слившийся в начале XIX века с Царским Селом.

В 1811 году в Царском Селе было учреждено привилегированное учебное заведение для знатных дворян — Лицей. Это событие открыло новую страницу в истории города: одним из воспитанников Лицея был А. С. Пушкин.

Открытие в 1837 году первой в России железной дороги, соединившей Царское Село с Петербургом, вызвало новый бурный рост города.

В первой половине XIX века город продолжал расти. В это время застройка Царского Села осуществлялась под руководством выдающегося русского архитектора В. П. Стасова. Одновременно с ним трудились архитекторы А. М. Горностаев, А. А. Менелас, В. И. Гесте и другие.

В 1880-х годах Царское Село одним из первых в России получило электрическое освещение.

Население Царского Села в основном составляли представители привилегированных слоев общества, в том числе офицеры царской армии. Значительную часть города занимали казармы: здесь размещалось несколько полков.

В путеводителе конца 19 века о населении Царского Села сообщается: «Среднее число жителей — 15 тысяч. ...По составу обывателей Царское Село вовсе не похоже на другие русские города. Собственно городских сословий, то есть чиновников, мещан, крестьян, купцов и духовенства, в городе не более 6—7 тысяч, то есть менее половины всего населения. Большую половину составляют войска, придворные чины, русские и иностранные колонисты, что придает особую окраску городскому обществу, не говоря уже о том мозаичном населении, которое наезжает на 3—4 месяца из Петербурга»[1] .

«Царское Село, — рассказывается в том же путеводителе И. П. Золотницкого,— один из самых благоустроенных уездных городов. Прямые, широкие и довольно чистые улицы, красивые и чистые постройки, отсутствие режущих глаз бедных кварталов и слободок с полуразвалившимися домиками — все это производит приятное впечатление на людей, привыкших видеть в уездном городе бедное, скучное и грязное захолустье»[2] .

До 1917 года Царское Село оставалось загородной царской резиденцией.

В курсовой работе освещена история Царского Села, переданная через мемуары современников с XVIII в. по н. XX века.

За мемуары принимались воспоминания, письма, рассказы, записки, записные книжки, истории, впечатления, дневники, автобиографии и т. п.

Глава 1. Царское Село в мемуарах современников XVIII века

Одним из первых современников, в чьих мемуарах описано Царское Село, был М. В. Ломоносов. Царскосельские впечатления Ломоносов отразил в большом произведении — «Оде, в которой ее величеству благодарение от сочинителя приносится за оказанную ему высочайшую милость в Сарском Селе августа 27 дня 1750 года». В чем заключалась «высочайшая милость» — автор в оде не объяснил. Возможно, что в этот день ему было обещано важное для него тогда награждение чином коллежского советника, о котором официально было объявлено только 4 марта 1751 года.

В конце того же года Ломоносов писал Шувалову, которого он просил передать свою трагедию Елизавете Петровне:

«Поздравляю вас с приездом в прекрасное Сар-ское Село, в которое я отсюда как в рай мыслию взираю, и завидую Тамире, что она счастливее своего сочинителя, затем что предстанет без него пред очи великия монархини в том приятнейшем месте, которое от него усердными похвалами возвышено. Я чаю, что когда Тамира в конце третьего действия от отца своего бежать намерится, то Заисаном будет поймана не в самом бегстве, но когда засмотрится на красоту великолепного здания и в изумлении остановится, забыв о Селиме; и Мамай от Нарсима тогда будет проколот, когда он в поле на позлащенные верхи оглянется»[3] .

Под «позлащенными верхами» поэт подразумевал, очевидно, главы дворцовой церкви, которые к этому времени уже были «вызолочены через огонь червонным золотом», а яблоки и кресты — «приварным золотом».

30 июля 1756 года в Царском Селе состоялся торжественный прием, посвященный завершению строительства дворца. Возможно, именно в этот день здесь и присутствовал Ломоносов, так как к концу июля — началу августа 1756 года относится его «Надпись на новое строение Сарского Села».

Обращаясь к императрице, поэт писал:

Не разрушая царств, в России строишь Рим.

Пример в том — Сарской дом; кто видит, всяк чудится,

Сказав, что скоро Рим пред нами постыдится[4] .

В 1774 году в здании Адмиралтейства в Царском Селе был отделан зал, построенный над шлюпочным сараем. Камер-юнкер Берхгольц записывает в своем дневнике 6 сентября 1721 года свои впечатления от глобуса, выставленного в этом зале. «После обеда некоторые из нас осматривали большой, находивппйся в Шлезвиге, глобус, который 8 лет тому назад, с согласия епископа-администратора, был привезен сюда. Говорят, он был в дорог четыре года. До Ревеля его везли водою, а оттуда в Петербург сухим путем, на особо устроенной для того машине, которую тащили люди. Разсказывают также, что не только надобно было расчищать дороги и прорубать леса, потому что иначе его с машиной нельзя было провезти, но что будто при этом даже погибло и много народа. Он стоит на лугу против дома его королевского высочества, в нарочно сделанном для него балагане, где, как я слышал, его оставят до окончательной отделки большого здания на Васильевском Острову, предназначаемаго для Кунсткамеры и других редкостей, куда поместят и его. Присмотр за ним до сих пор еще имеет перевозивший его сюда портной, родом саксонец, но долго находившийся в Шлезвиге. Поставленный здесь только на время, он стоит покамест не хорошо: около него нет даже галлереи, бывшей при нем в Шлезвиге и представлявшей горизонт; она теперь сохраняется особо. Наружная сторона глобуса, еще нисколько не попорченная, сделана из бумаги, наклеенной на медь, искусно разрисованной пером и раскрашенной; во внутренность его ведет дверь, на которой изображен Голштинский герб, и там, в самой середине, находился стол со скамьями вокруг, где нас поместилось 10 человек. Под столом устроен механизм, который, сидевший вместе с нами, портной привел в движение; после чего, как внутренний небесный круг, на котором изображены из меди все звезды сообразно их величине, так наружный шар начали медленно вертеться над нашими головами около своей оси, сделанной из толстой полированной меди и проходящей сквозь шар и стол, за которым мы сидели. Около этой же оси, по средине стола, устроен еще маленький глобус из полированной меди, с искусно награвированным на нем изображением земли. Он остается неподвижным, когда вокруг него обращается большая внутренняя небесная сфера, между тем как стол образует его горизонт. На том же столе, в одно время со всею машиною, вертится еще какой-то медный круг, назначение которого мне не могли объяснить. Скамьи вокруг стола, с их спинками, составляют медный круг с разделением горизонта большой внутренней небесной сферы. На наружной стороне глобуса находится латинская надпись, гласящая, что светлейший герцог Голштинский Фридрих, из любви к наукам математическим, приказал, в 1654 году, начать сооружение этого шара, которое продолжал наследник его, вечнодостойный памяти Христиан Альберт и, наконец, окончен в 1661 году, под управлением Олеаря, после которого названы также «фабрикатор» и «архитектор» всей машины, уроженцы города Люттиха, и еще два брата из Гузума, которые как наружный шар, так и внутреннюю небесную сферу разрисовали пером, описали и раскрасили. Когда этот глобус будет перенесен в новый дом, царь намерен привести его опять в движение, посредством особенного механизма, чтобы он вертелся без помощи человеческих рук, как прежде в Готторпском саду, где приводился в движение водою»[5] .

В 1777 году в память о событиях Крымской войны за решеткой, отделяющей от Столбовой дороги часть Баболовского парка Царского Села была поставлена колонна. Сохранилось воспоминание о том, как ее перевозили: «Оная колонна доставлена из Сибири и по именному Ея Императорского Величества повелению, отдана была в контору строения соборной Исаакиевской церкви, где отделана в надлежащем совершенстве под дирекцею господина генерал-аншефа и кавалера его сиятельства графа Якова Александровича Брюса. Сия колонна была положена на сани, сделанные из брусьев длиною в 16 аршин; тягости в себе имела 1.950 пуд; лошадей в упряжи было 120, с места, где была работана, тронулась она по утру в 8 часов 15 минут; в Сарское Село привезена к своему месту тогож числа пополудни в 4 часа. Когда оная колонна везена была мимо дворца, то Ея Императорское Величество и Их Императорския Высочества удостоили оное Своим зрением, и в знак благоволения Своего, Ея Императорское Величество соизволила выдать мастерам и работникам, бывшим при провождении колонны, 800 рублей, а статскому советнику господину Сомичеву, который сию тяжеловесную штуку без всякой остановки препроводил до Сарскаго Села, изволила пожаловать золотую с бриллиантами табакерку. Во время же, как оную колонну везли чрез город, улицы наполнены были зрителями, которые удивлялись без затруднены движимой тяжести, тем наипаче, что в том находили образ неусыпных попечений о славе своих подданных Великия Екатерины: которая не довольствуется великих дел творением, но при том тщится сохранить оныя в безконечной памяти щастливых потомков наших»[6] .

Значительную долю в мемуарах занимают детальные описания быта членов императорской семьи в его связи с Царским Селом. Зачастую те или иные объекты Царского Села приобретают известность, а порой и название (как «Каприз») благодаря событиям, связанным с повседневной жизнью высокопоставленных особ. В мемуарах Екатерины II можно встретить как восхищение ореховым ломберным столиком Екатерининского дворца, так и переживания по поводу обморока Елизаветы у Знаменской церкви Царского Села: «Императрица находилась в начале сентября в Царском Селе, где 8 числа, в день Рождества Богородицы, пошла пешком из дворца в приходскую церковь, находящуюся в двух шагах от Северных ворот, чтобы слушать обедню. Едва обедня началась, как Императрица почувствовала себя нехорошо, вышла из церкви, спустилась с маленького крыльца, находящегося наискосок от дворца, и, дойдя до выступа на углу церкви, упала на траву без чувств, среди толпы, или, вернее, окруженная толпой народа, пришедшего на праздник со всех окрестных сел слушать обедню. Никто из свиты Императрицы не последовал за ней, когда она вышла из церкви, но вскоре предупрежденные дамы ее свиты и наиболее доверенные ее побежали к ней на помощь и нашли ее без движения и без сознания среди народа, который смотрел на нее и не смел подойти. Императрица была очень рослая и полная и не могла упасть разом, не причинив себе сильной боли самим падением. Ее покрыли белым платком и пошли за докторами и хирургом; этот последний пришел первым и нашел, что самое неотложное—это пустить ей кровь тут же на земле, среди и в присутствии всего этого народа, но она не пришла в себя. Доктор долго собирался, будучи сам болен и не имея возможности ходить. Принуждены были принести его на кресле: это был покойный Кондоиди, грек родом, а хирург — Фузадье, француз эмигрант. Наконец, принесли из дворца ширмы и канапе, на которое ее поместили; лекарствами и уходом ее слегка привели в чувство; но, открыв глаза, она никого не узнала и спросила совсем почти невнятно, где она. Все это длилось более двух часов, после чего решили снести Её Императорское Величество на канапе во дворец. Можно себе вообразить, каково было уныние всех тех, кто состоял при Дворе, Гласность события еще увеличила его печаль: до сих пор держали болезнь Императрицы в большом секрете, а с этой минуты случай этот стал публичным»[7] .

Екатерина оставляет воспоминания о предметах интерьера дворцов Царского Села. «Зеркальная комната» Большого дворца стала любимым рабочим кабинетом Екатерины II. Ей очень понравилась отделка покоев, крытая красным штофом. Она не могла дождаться времени, когда Камерон закончит ее и переезжает туда жить, когда из одиннадцати комнат были готовы только две. «Я сознаюсь, что живу здесь уже 9 недель и не перестаю любоваться отделкой» — писала Екатерина[8] . Свой маленький голубой кабинет она сравнивала с табакеркой и была также в восторге от него.

Зеркальная площадка устроена Камероном одновременно с переделкой комнат этой части дворца для собственных покоев Императрицы и составляет часть его грандиозного плана постройки сада на сводах с пологим спуском в парк, с Колоннадой, Холодной баней и Агатовыми комнатами. План этот приводился в исполнение с 1779 по 1792 г. В последние годы царствования Екатерины, Камерон начал еще и постройку церкви около Агатовых комнат, но не успел закончить при жизни Императрицы и впоследствии она была разобрана[9] .

На зеркальной площадке, у продольной её стены, во времена Екатерины ставился зеленый сафьяновый диван и перед ним стол. Здесь по утрам Императрица любила заниматься делами. Весь висячий садик около площадки, равно как сад в углу, составляемом нижним этажом колоннады и холодной баней, был полон благоухающих цветов. В тихие теплые вечера Императрица любила после прогулки отдыхать на «террасе», как тогда назывался садик между зеркальной площадкой и агатовыми комнатами. Графиня Головина в своих записках упоминает о том необыкновенном впечатлении, которое производил двор Императрицы в этой сказочной обстановке в те времена, когда в Западной Европе наступило грозное время французской революции[10] .

В записках Екатерины II встречаются также описания подробностей строительства некоторых зданий Царского Села, в частности Екатерининского дворца в 1748 году: «Здешний дворец тогда, строился, но эта была работа Пенелопы: завтра ломали то, что сделали сегодня. Дом этот был шесть раз разрушен до основания и вновь выстроен прежде, чем доведен был до состояния, в каком находится теперь; целы счета на миллион шестьсот тысяч рублей, которых он стоил, но, кроме того, Императрица тратила на него много денег из своего кармана и счетов на них нет»[11] .

Сохранился рассказ о том, что, когда Императрица Елизавета приехала со всем двором своим и иностранными министрами осмотреть оконченный дворец, то всякий, пораженный его великолепием, спешил выразить Государыне свой восторг; один французский посол не говорил ни слова; Императрица, заметив его молчание, пожелала знать причину его равнодушия и получила в ответ, что он не видит здесь самой главной вещи: «футляра на сию драгоценность»[12] .

Об убранстве церкви Большого дворца императрица тоже оставляет воспоминания. Сначала Квасов, потом Растрелли составили чертеж церкви, указав размеры всех икон и нарисовав иконостас и резной золоченый балдахин над престолом. Живописцы: Грот, Вебер, Папафил и Фанцель, столяр Сухой, резчик Дункер, позолотчик Лепренц работали над отделкой церкви под непосредственным наблюдением архитектора Чевакинского. Плафон церкви писал Валерьяни, так как Грот умер, не закончив работ. В 1750 году Императрица Елизавета добавила к числу живописцев, трудившихся над украшением церкви, Каравака, Тарси и Вишнякова. В 1753 году, заменившему Квасова, Чевакинскому было приказано назначить писать иконы тем живописцам, «которые умеют лучше— на передней стен иконостаса, а которые похуже — тем вверху по стенам»[13] .

Приближенные и слуги императорской семьи пишут мемуары, в которых Царское Село обретает свои черты в первую очередь из-за присутствия в нем царственных особ. Царское Село — это прежде всего резиденция российских монархов. «Однажды в Царское Село явилась польская депутация; насмешливый и неприязненный вид этих господ очень забавлял придворных. Императрица появилась из дверей кабинета; величественный и благосклонный видь её вызвал поклон депутатов. Она сделала два шага, ей представили этих господ, каждый стал на одно колено, чтобы поцеловать её руку. Покорность рисовалась на их лицах в эту минуту; Императрица заговорила с ними, их лица сияли; через четверть часа она удалилась, тихо кивая, что невольно заставляло головы преклоняться. Поляки совершенно растерялись; уходя, они бегали и кричали: «нет, это не женщина: это сирена, это волшебница, ей нельзя противиться»[14] .

День Императрицы Екатерины II, по свидетельству ее секретаря Грибовского[15] , в Царском Селе, распределялся следующим образом: она вставала около 8-ми часов утра и до 9-ти занималась письмами в кабинете или на террасе. В 9 часов переходила в спальню, где слушала доклады до 12 часов. Государыня до этого времени обыкновенно принимала одетая в белый гродетуровый шлафрок, имея на голове белый батистовый чепец, наклоненный несколько на левую сторону; в руках у неё было увеличительное стекло, а в старости она стала одевать очки, которые не любила. «Мы в долговременной службе Государству притупили зрение и теперь принуждены очки употреблять», сказала она однажды Грибовскому. После 12 часов Государыня одевалась и во 2-м часу имела обеденный стол, который продолжался не более часу. После обеда Императрица удалялась к себе, иногда почивала, но обыкновенно либо гуляла, либо слушала (два раза в неделю) иностранную почту, делая при этом бумажные слепки с камэ. К 6-ти час. собирались в парадных комнатах или в театре особы «для препровождения вечерних часов». В 10-м Государыня удалялась во внутренние покои, а в 11-м была уже в постели. В будни мужчины являлись ко двору во фраках, а в праздники, до вечернего собрания, военные были в мундирах, а гражданские чины в французских кафтанах. В особо торжественные дни, после выхода к обедне, Государыня принимала поздравления с праздником (обыкновенно в картинной комнате) и жаловала к руке. В эти дни бывали и парадные обеды, во время которых «кубок подавал Её Величеству господин гофмаршал», а вечером часто Её Величество «с фрейлинами и кавалерами» изволила следовать в театр и смотреть «представленные вольного театра актерами комедии. «Ничего не могло быть величественнее, внушительнее и снисходительнее Екатерины», говорить в своих записках графиня Головина. «Как только она показывалась, всякий страх исчезал в её присутствии, уступая место почтительности и полной преданности»[16] .

В 1796 году было закончено строительство Александровского дворца. Вот как описывает в своих записках графиня Головина один из первых дней жизни в новом дворце Великато Князя Александра Павловича и Его Супруги[17] .

«Великий Князь и Великая Княгиня были очень довольны своим дворцом; мои апартаменты были над апартаментами Великой Княгини и, находясь посредине здания, выдавались полукругом. Она могла разговаривать со мною, стоя у последнего окна перед углом. Однажды после обеда мы забавлялись этим, она сидела у своего окна, а я у своего, и мы долго беседовали. В это время Великий Князь и мой муж играли на скрипке в моей гостиной.

Императрица объявила Их Императорским Высочествам, что она после обеда посетит их в новом жилище. Прекрасный десерт был приготовлен в колоннаде, представлявшей нечто вроде открытой гостиной, со стороны сада, ограниченной двумя рядами колонн. С этого места открывается обширный и красивый вид. Затем вошли во внутренние апартаменты, Императрица села между Великой Княгиней и мной и сказала: «Я прошу вашего разрешения, Ваше Высочество, показать этим господам ваши комнаты». Так как это было воскресенье, то много было придворных лиц, между прочим, вице-канцлер граф Остерман и граф Морков».

В 1784 году было основано четырехклассное Царскосельское городское училище на Кузьминском бульваре.

Вот что о нем вспоминает попечитель Груньков С. П. «Оно возникло из школы Сарскомызского диакона, к которому Императрицей Екатериной Алексеевной, еще при жизни Петра Великого, отдавались дети крестьян и придворнослужителей её мызы в научение и присмотр. В помощь диакону дана была надзирательница, обучавшая девочек рукоделию. При Елизавете Петровне школа эта обратилась уже в штатное учебное заведение на 44 мальчика и помещалась в слободе близ дворца, но в 1750 году училище и «ученики с учителями» должны были быть переведены в Кузьмине, так как ученики, бродя по парку, беспокоили Императрицу. В школе обучали закону Божию, русской грамоте и счисление; на каждого мальчика, кроме съестных припасов, отпускалось от Двора на мундир, раз в три года,—по 1 р. 52 к., на обувь и белье, ежегодно,— по 89 коп. и на соль — по 5 коп. в треть. В 1784 году, цифирная Кузьминская школа преобразовалась в «малое народное училище», открытое в Софии в каменном доме, пожертвованном для этой цели дворянином Иваном Лазаревым. 16 января того же года, Лазарев поднес Императрице ключ от дома и 1.000 рублей на обзаведение. Учеников обоего пола в день открытия было 50, учителей—2. Училище перешло в ведение приказа общественного призрения. Кроме общих предметов, в I классе училища полагалось изучать книгу «Правила для учащихся», а во II «О должностях человека и гражданина». В 1806 году училище было вновь преобразовано в уездное училище по уставу 1804 года. Но тут дело не пошло, ибо, во-первых, в Царском не было приготовительного к уездному «приходского» училища, а во-вторых один учитель не мог преподавать все 12 предметов, положенных по табели. Поэтому до открытия уже в 1830 году «приходских классов» —ибо начальство не решилось по составу преподавателей открыть положенное по уставу «приходское училище» — уездное училище находилось в самом плачевном состоянии; однако, учеников было много, хотя лишь немногие из них оканчивали полный курс, частью раньше времени определяясь в «должность» или в «лавку», частью, вследствие увольнения за буйство и воровство». Число учеников с 1784 до 1833 года колебалось около 100 в год, при одном — двух учителях, служивших 36 лет и получавших жалованья от 150 до 200 рублей в год. Иногда в училище прекращались занятия, за неимением чернил, которые лично закупал, как и всякую мелочь, смотритель училища барон Дольст, живший постоянно в Петербурге и занимавший эту почетную должность с 1808 по 1833 год. В 1816 году Лазаревский дом училища был отобран в Инженерное ведомство и классы переведены в Царское Село, в деревянное одноэтажное здание. Наконец, в 1838 году, «приходские классы» были преобразованы в приходское училище, а еще в 1835 году открыть III класс уездного и назначены штатные преподаватели, штатный и почетный смотритель и врач (Гирт, Таль и Пешель). Наступил период расцвета училища, благодаря прекрасному подбору учителей и почетных смотрителей. Число учеников колебалось около 70. В 1879 году уездное училище было еще раз преобразовано в городское, причем, в последние годы перед этим, оно опять значительно упало, вследствие того, что учителя после 1872 г., ожидая преобразования училища и своего увольнения за штат, очень небрежно относились к своим обязанностям. Число учеников с 1879 года в среднем доходит до 140 в год. На месте, где в 1904 году построено училище, находился разбитый в 1809 году сквер, с гранитным водоемом старого городского водопровода в центре. На приширении улиц, окружавших сквер, почти сто лет существовал сенной и дровяной торг с возов, на который съезжались крестьяне из окрестных деревень. Здесь же в прежние времена производились публичные наказания преступников»[18] .

Глава 2. Царское Село в воспоминаниях современников XIX века

В 80-х годах XVIII века по проекту Ч. Камерона и В. И. Неелова была построена китайская деревня, которая представляла собой группу небольших одноэтажных зданий в китайском стиле. И. И. Дмитриев впоследствии вспоминал: «Для любопытных наших внучат я скажу несколько слов и о сих китайских домиках. Они поставлены были еще при императрице Екатерине Второй, вдоль сада, разделяемого с ними каналом. Это было пристанище ее секретарей и очередных на службе царедворцев. Все домики, помнится мне, составляют четвероугольник, посреди коего находится каменная же ротонда»[19] .

Вдоль Кузьминской дороги (ныне Дворцовая ул.), за Знаменской церковью была небольшая березовая роща, окруженная железной оградой. Позже роща стала лицейским садом, поскольку находилась за Лицеем. Пущин И. И. вспоминал: «Во время нашей бытности в Лицее не было еще никакого лицейского сада и отведенное после под него место занято было церковною оградою, в которой дико росло несколько берез...»[20] .

О Лицее рассказал И. И. Пущин: «В нижнем этаже помещалось хозяйственное управление и квартиры инспектора, гувернеров и некоторых других чиновников, служащих при Лицее. Во втором — столовая, больница с аптекой и конференц-зала с канцелярией; в третьем — рекреационная зала, классы (два с кафедрами, один для занятий воспитанников после лекций), физический кабинет, комната для газет и журналов и библиотека в арке, соединяющей Лицей со дворцом через хоры придворной церкви. В верхнем — дортуары»[21] .

Номера комнат были обозначены «над дверьми и на левой стороне воротника шинелей на квадратной тряпочке чернилами»[22] ,— вспоминал один из лицеистов пушкинского выпуска И. В. Малиновский. Номера часто заменяли лицеистам фамилии: они подписывали ими свои стихи, а впоследствии, в дни лицейских годовщин, ставили их под ежегодными протоколами. Пущин вспоминал: «инспектор привел меня прямо в четвертый этаж и остановился перед комнатой, где над дверью была черная дощечка с надписью: N9 13. Иван Пущин, я взглянул налево и увидел: № 14. Александр Пушкин. Очень был рад такому соседу...»[23]

«В каждой комнате,— писал Пущин,— железная кровать, комод, конторка, зеркало, стул, стол для умывания, вместе и ночной. На конторке — чернильница и подсвечник со щипцами»[24] .

Пущин вспоминал и о дне открытия Лицея, которое состоялось в его Актовом зале: «По правую сторону стола стояли мы в три ряда; при нас — директор, инспектор и гувернеры. По левую — профессора и другие чиновники лицейского управления. Остальное пространство залы, на некотором расстоянии от стола, было все уставлено рядами кресел для публики. ...Когда все общество собралось, министр пригласил государя». Директор департамента министерства народного просвещения И. И. Мартынов зачитал манифест об учреждении Лицея и его устав. После него выступил с речью директор Лицея В. Ф. Малиновский.

«Когда начались военные действия,— писал Пущин,— всякое воскресенье кто-нибудь из родных привозил реляции; Кошанский читал их нам громогласно в зале. Газетная комната никогда не была пуста в часы, свободные от классов: читались наперерыв русские и иностранные журналы при неумолкаемых толках и прениях; всему живо сочувствовалось у нас: опасения сменялись восторгами при малейшем проблеске к лучшему. Профессора приходили к нам и научали нас следить за ходом дел и событий, объясняя иное, нам недоступное»[25] .

В январе 1815 года в Лицее состоялся первый торжественный публичный экзамен, который воспитанники держали при переходе с первого на второй курс. В актовом зале собрались почетные гости, профессора, родители лицеистов. На экзамен был приглашен и поэт Г. Р. Державин.

Впоследствии Пушкин вспоминал: «Державина видел я только однажды в жизни, но никогда того не забуду. Это было в 1815 году, на публичном экзамене в Лицее. Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы взволновались... Державин был очень стар. Он был в мундире и в плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил. Он сидел, подперши голову рукою... Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен в русской словесности. Тут он оживился, глаза заблистали, он преобразился весь... Наконец вызвали меня. Я прочел мои «Воспоминания в Царском Селе», стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояние души моей: когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом»[26] .

В 1814 году в Царском Селе был открыт «Благородный пансион Императорского царскосельского лицея», который современники часто называли «младшим братом Лицея».

Бывший воспитанник пансиона князь Н. Голицын впоследствии писал: «2-й части города Царского Села (что прежде был город София), на углу улиц Волконской, идущей вдоль сада, и Кадетской, ведущей к выезду из Царского Села, через дер. Гумаласары в Павловск, стоят два каменные трехэтажные дома, о 18-ти окнах в фасаде каждый, соединенные каменною же двухэтажною связью или галереею... Здесь почти 15,5 лет помещался Благородный пансион Императорского царскосельского лицея... Для него и построен был второй от угла улиц дом, ему отведен был затем и угловой дом — бывший дворцом цесаревича великого князя Константина Павловича, долго потом еще слывший под названием Константиновского дворца. Оба дома были соединены деревянною одноэтажною галереею, за которою и позади домов находились обширное пустопорожнее место и остатки сада»[27] .

Далее Н. Голицын отмечал: «Пансион был в младших классах... рассадником Лицея, а в старших — высшим, наравне со старшим курсом Лицея, учебным заведением, на правах университетов, выпуская воспитанников своих, окончивших полный курс наук, на государственную службу, гражданскую и военную,— офицерами гвардии и армии»[28] . Пансион существовал до 1829 года.

Лицеисты и воспитанники пансиона постоянно встречались во время прогулок, одно время вместе учились верховой езде, ходили, по свидетельству Н. Голицына, «на музыку, игравшую на большом дворе Царскосельского дворца, у гауптвахты...». «В мае,— вспоминал Н. Голицын,— в Царском Селе, ежедневно ввечеру от 7 до 9 часов, у главной дворцовой гауптвахты, играла полковая музыка гренадерского Императора австрийского полка... На эту музыку в светлые майские вечера собирались жители и жительницы Царского Села, а в том числе и воспитанники Лицея и пансиона с гувернерами, и слушали музыку, собираясь вокруг хора музыкантов или прохаживаясь вдоль обширного дворцового двора. В 9 часов музыка оканчивалась зарею с церемонией и вечернею молитвой... По окончании всего публика расходилась во все стороны, и лицеисты возвращались поблизости в Лицей, а пансионеры — через сад в пансион...»[29] .

Князь Голицын обрисовал также и Софию, в 1806 году ставшую одним из районов Царского Села: «...за пределом сада, по левую, или западную, сторону Большого пруда, за рвом с палисадником, пролегала почтовая шоссейная дорога, по которой звенели колокольчики экипажей, проезжавших на почтовых лошадях, а по другую сторону этой дороги простирались здания городка Софии, начиная от Гатчинских ворот до новой дороги в Павловск. Начинаясь у первых военными магазинами и почтовой станцией, за которыми следовали: и оригинальная площадь с домиками в восточном вкусе, расположенными в виде театральной сцены, и дом полкового командира лейб-гвардии гусарского полка, с гауптвахтой, и ряд деревянных одноэтажных казарм этого полка, с дворами между и позади их, здания Софии замыкались, наконец, у новой Павловской дороги, против адмиралтейства в саду, двумя большими домами пансиона, с галереей между ними. ...А кругом расстилалась широкая... равнина, и совсем на краю Софии, среди поля, возвышался Софийский собор, построенный императрицей Екатериной II в малом виде по образцу цареградской Софии»[30] .

Часто посещает Царское Село А. И. Тургенев. 17 авг. 1817 г. Тургенев пишет Вяземскому: «Вместе с двумя Арзамасцами ездил и на поклонение к новорожденному Арзамасцу Николаю в город Сарское Село и там виделся и говорил с Новосильцевым, душой Арзамасцем, об Асмодее». 25 августа: «Мы ездили с Батюшковым и Жуковским вместе в Сарское Село». 23 июля 1818 г.: «Был у Карамзиных в Сарском Селе, где более нежели когда-либо движения, то есть ажитации, начиная от фрейлин и генерал-адъютантов до истопников»[31] .

4 сент. 1818 г.: «Ездил к животворящему источнику, т. е. к Карамзиным в Царское Село», где «долго и сильно доносил на Пушкина», который по ночам не спит и «целый день делает визиты б......»[32] .

25 сент.: «Жуковский, Пушкин, брат и я ездили пить чай в Сарское Село, и историограф прочел нам прекрасную речь»[33] .

20 ноября 1818 г.: «Жуковский, Пушкин, Гнедич, Лунин, барон Шиллинг и я отправились в Царское Село, где ожидал уже нас хороший обед и батарея шампанского. Горевали, пили, смеялись, спорили, горячились, готовы были плакать и опять пили. Пушкин написал improptu, которого послать нельзя...»[34]

11 июня 1818 г. о Царском Селе: «Тошно с покойным сердцем смотреть на вечные ажитации тамошних жителей»[35] .

Снова «донос» на Пушкина: «Пушкин простудился, дожидаясь у дверей одной б...., которая не пускала в дождь к себе для того, чтобы не заразить его своей болезнью. Какая борьба великодушия, любви и разврата!»[36]

5 авг. 1819 г.: «Я прожил два дня в Царском Селе и Павловске с Карамзиными, Жуковским... Я люблю Царское Село в отсутствие хозяев: прелести его те же, ажитации меньше; гуляют, не оглядываясь, и слушают того, кто говорит, без рассеяния. Все в порядке, и все на месте, и никто не приносит себя в жертву genio loci. Так сделано посвящение дернового памятника, украшенного бюстом государя в лицейском (будущем) саду... Вообрази себе двенадцатилетнего юношу, который шесть лет живет в виду дворца и в соседстве с гусарами, и после обвиняй Пушкина за его «Оду на свободу» и за две болезни не русского имени. Возвратимся к царскосельским мудрецам: они блаженствуют, потому что живут с собой и заглядывают во дворец только для того, чтобы получать там дань непритворного уважения с одной стороны и, вероятно, зависти—с другой. Вот тебе письмо от них. Жуковский радуется обхождению государыни с ним, ибо оно сердечное и искреннее. Пудра не запылила души его, и деятельность его, кажется, начинает воскресать. Посылаю болтовню о луне и солнце».

19 авг. 1819 г.: «Ввечеру, в Царском Селе, живущие там генерал-адъютанты, граф Кочубей и другие, дали прекрасный бал, к которому была приглашена павловская и царскосельская публика и я, как амфибий...»[37] /

«Освещение китайской ротонды снаружи и внутри было прелестное, угощение также, и шампанское лилось». В эту же пору «явился обритый Пушкин из деревни и с шестою песнью». — «Пришли мне своего «Депрео», — пишет Тургенев Вяземскому, —я поеду читать его в Царском Селе и себе, и тамошним, ибо я нигде столько и так охотно не читаю и не думаю, как на дороге туда и в садах, там у меня и голова свежее, и сердце спокойнее»[38] .

26 авг.: «Из Царского Села свез я ночью в Павловское Пушкина. Мы разбудили Жуковского, Пушкин начал представлять обезьяну и собачью комедию и тешил нас до двух часов утра. Потом принялись мы читать новую литургию Жуковского»[39] .

«Дорогой из Царского Села в Павловск писал он (Пушкин) послание о Жуковском к Павловским фрейлинам, но еще не кончил. Что из этой головы лезет. Жаль, если он ее не сносит. Он читал нам пятую песню своей поэмы, в деревне сочиненную. Здесь возобновил он прежний род жизни. Волос уже нет, и он ходит бледный, но не унылый»[40] .

В 1826 году особый дом в Царском Селе был отведен Н. М. Карамзину. Ю. П. Литта 9 апреля 1816 года писал князю А. Н. Голицыну: «...для такового помещения г. Карамзина остается там один только кавалерский дом по Садовой улице, противу дома, занимаемого управляющим Царским Селом, имеющий в нижнем этаже 6 и в верхнем две комнаты, при коем в недавнем времени выстроены по распоряжению моему службы и людские. Но как дом сей с прочими таковыми вовсе не омеблирован, то не угодно ли будет вашему сиятельству отнестись о сем обстоятельстве к г. обергофмаршалу графу Николаю Александровичу Толстому, ибо без мебелей там жить неудобно»[41] .

Управляющий Царским Селом жил на углу Садовой и Леонтьевской улиц. С. Н. Вильчковский писал: «За Оранжерейной улицей и вплоть до Леонтьевской правую сторону Садовой занимает здание Большой оранжереи... Собственно для лавровых деревьев предназначены застекленные части здания между так называемыми павильонами. Павильоны, а также надворная часть всего здания за самыми оранжереями заняты квартирами служащих по дворцовому управлению. .. .. .В так называемом 1-ом павильоне, на углу Леонтьевской улицы, со времени императора Александра I живут начальники Царского Села»[42] .

Писатель К. С. Сербинович вспоминал о своей поездке к Карамзину в 1820 году: «Пользуясь первым удобным случаем побывать в Царском Селе, я поехал туда 16-го мая. Николай Михайлович жил в небольшом отведенном для него доме, возле старого сада, на углу улиц Садовой и Леонтьевской, против квартиры управляющего Царским Селом»[43] .

25 мая 1816 года, уже из Царского Села, Карамзин писал своему другу поэту Ивану Ивановичу Дмитриеву: «Мы приехали благополучно 25 мая в пятом часу вечера и нашли свой домик приятным...» Неделю спустя в письме к Вяземскому он сообщал: «...мы живем по-здешнему в приятном месте. Домик изрядный, сад прелестный; езжу верхом, ходим пешком и можем наслаждаться уединением»[44] .

«Обыкновенными посетителями Карамзина,— пишет Погодин,— были граф Румянцев, сын фельдмаршала, помнивший до самых мелочных подробностей весь двор Екатерины... Дмитрий Николаевич Блудов, живая энциклопедия всевозможных сведений и современных известий; князь П. А. Вяземский, остроумный поэт, родственник и друг Карамзиных; В. А. Жуковский и А. С. Пушкин, уже любимые в России поэты, взросшие пред глазами Карамзина; Д. В. Дашков, пылкой приверженец Карамзина, владевший пером человека государственного; А. И. Тургенев, который успевал быть везде...»[45]

12 мая 1820 года случился пожар в Екатерининском дворце. Сгорела дворцовая церковь и прилегающие к ней помещения. Огонь перекинулся на Лицей и кавалерские домики. 14 мая Карамзин сообщал И. И. Дмитриеву: «Пишу к тебе с пепелища: третьего дня сгорело около половины здешнего великолепного дворца: церковь. Лицей, комнаты императрицы Марии Федоровны и государевы. Часу в третьем, перед обедом, я спокойно писал в своем новом кабинете и вдруг увидел над куполом церкви облако дыма с пламенем: бегу к дворцу... Ветер был сильный... Огонь пылал, и через десять минут головни полетели и на историографический домик: кровля наша загорелась. Я прибежал к своим. Катерина Андреевна не теряет головы в таких случаях; она собрала детей и хладнокровно сказала мне, чтобы я спасал свои бумаги»[46] .

В письме к П. А. Вяземскому Карамзин, рассказывая о пожаре во дворце, писал: «Дело окончилось убытком миллионов до двух: мирская шея толста»[47] .

В 1822 году семья Карамзина переселилась из кавалерского дома в Китайскую деревню.

«Мы уже 10 дней в Китае: чисто и красиво»[48] ,— писал Н. М. Карамзин 19 мая 1822 года. И. И. Дмитриев, который, приезжая летом 1822 года в Царское Село, останавливался в Китайской деревне, позже рассказывал: «Живущие в домиках имеют позволение давать... для приятелей и соседей своих обеды, концерты, балы и ужины. В каждом домике постоялец найдет все потребности для нужды и роскоши: домашние приборы, кровать с занавесом и ширмами; уборный столик, комод для белья и платья, стол, обтянутый черною кожею, с чернильницею и прочими принадлежностями, самовар, английского фаянса чайный и кофейный прибор с лаковым подносом и, кроме обыкновенных простеночных зеркал, даже большое, на ножках, цельное зеркало. Всем же этим вещам, для сведения постояльца, повешена в передней комнате у дверей опись, на маленькой карте, за стеклом и в раме. При каждом домике садик: посреди круглого дерна куст сирени, по углам тоже, для отдохновения железные канапе и два стула, покрытые зеленою краскою. Для услуг определен придворный истопник, а для надзора за исправностью истопников один из придворных лакеев»[49] .

И дальше, вспоминая первые числа июня 1822 года, Дмитриев сообщает: «Я нашел Карамзина в Сарском Селе. Государь... назначил ему с семейством его два китайские домика, которые и были занимаемы с начала весны до глубокой осени...

В Сарском Селе,— продолжает Дмитриев,— мне был отведен для временного житья один из китайских домиков, в ближайшем соседстве с Карамзиным. .. Наши домики разделяемы были одним только садиком, чрез который мы друг к другу ходили. Всякое утро он, отправляясь в придворный сад, захаживал ко мне и заставал меня еще в постели... По возвращении с прогулки Карамзин выкуривал трубку табаку и пил кофий с своим семейством. Потом уходил в кабинет и возвращался к нам уже в исходе четвертого часа, прямо к обеду. После стола он садился в кресло дремать или читать заграничные ведомости; потом, сделав еще прогулку, проводил вечер с соседями или короткими приятелями. В числе последних чаще других бывали В. А. Жуковский и старший Тургенев»[50] .

В Китайской деревне у Карамзина побывал и А. С. Грибоедов. «...Стыдно было бы уехать из России, не видавши человека, который ей наиболее чести приносит своими трудами. Я посвятил ему целый день в Царском Селе и на днях еще раз поеду на поклон»[51] ,— писал Грибоедов Вяземскому перед отъездом в Персию.

Постепенно сложился салон Карамзиных. «Салон Екатерины Андреевны Карамзиной,— писала в своих воспоминаниях А. Ф. Тютчева — старшая дочь поэта Ф. И. Тютчева,— в течение двадцати и более лет был одним из самых привлекательных центров петербургской общественной жизни, истинным оазисом литературных и умственных интересов среди блестящего и пышного, но мало одухотворенного петербургского света». И далее: «Трудно объяснить, откуда исходило то обаяние, благодаря которому, как только вы переступали порог салона Карамзиных, вы чувствовали себя свободнее и оживленнее, мысли становились смелей, разговор живей и остроумней. Серьезный и радушный прием Екатерины Андреевны, неизменно разливавшей чай за большим самоваром, создавал ту атмосферу доброжелательства и гостеприимства, которой мы все дышали...»[52] .

По словам А. И. Кошелева, известного в то время публициста, постоянного посетителя салона Карамзиных, «эти вечера были единственными в Петербурге, где не играли в карты и где говорили по-русски»[53] .

«В карамзинской гостиной,— вспоминал Кошелев,— предметом разговоров были не философские предметы, но и не петербургские пустые сплетни и россказни. Литературы, русская и иностранные, важные события у нас и в Европе... составляли всего чаще содержание наших оживленных бесед...»[54] . «Ковчегом Арзамаса»[55] называла салон Карамзиных А. О. Смирнова-Россет, «радушным, милым, высокоэстетичным домом» писатель В. А. Соллогуб.

И после смерти историографа его семья нередко проводила лето в Царском Селе. В частности, Карамзины жили здесь в 1836 и 1837 годах, но, по всей видимости, уже не в Китайской деревне.

Об этом свидетельствует и письмо Софьи Николаевны Андрею Карамзину от 3 марта 1837 года. Рассказывая о том, что на одном из петербургских балов она танцевала с князем Абамелеком, С. Н. Карамзина сообщает брату: «...с моим кавалером, гусарским офицером князем Абамелеком, я договорилась о найме его дома в Царском Селе, напротив Александровского сада; при доме галерея, теп лица, несколько плодовых деревьев и много цветов, и все это — за две тысячи рублей»[56] .

В другом письме к брату — от 13 апреля 1837 года — С. Н. Карамзина снова рассказывала о даче в Царском Селе: «Мы будем очень хорошо там устроены в этом году... у нас будет маленький сад, много цветов и ворота парка — напротив нас»[57] .

В 1825 году в Царском поселился Пушкин. «Мы здесь живем тихо и весело, будто в глуши деревенской; насилу до нас и вести доходят...» — пишет он П. В. Нащокину[58] .

В Царском Селе жил и А. Н. Оленин — президент Академии Художеств. Алексей Николаевич делит свои досуги между Приютиным и Царским[59] . У него любят собираться люди искусства и науки. Он слывет ученым и общественником, — недаром сострил А. А. Нарышкин: «Оленин — член всех ученых обществ, только не архимандрит Александро-Невской Лавры»[60] . Сам Алексей Гумбольд, побывав у Оленина, изрек: «Я объехал оба земные полушария и везде должен был только говорить, а здесь с удовольствием с л у ш а л»[61] .

Вяземский об Оленине: «Рассмешил он меня... своим «поколенным портретом», написанным Варнеком. То-то, видно, ленивый живописец: не много стоило бы труда написать его во весь рост»[62] .

П. А. Вяземский живет поочередно в Петербурге, Остафьеве, Царском, за границей. Он изредка наезжает в Царское Село, — читаем в его записной книжке 31 мая 1830 г.: «Ездил в Царское Село, обедал у Жуковского. Царское Село — мир воспоминании. Китайские домики: развалины: иногда живет здесь подолгу. Дождливой осенью 1825 г. горько жалуется Вяземский на царскосельскую погоду: «Что там за холод, что за сырость. Какая тряпка небо. это затасканные и за..... портки, которые выжимают над нами»[63] .

Под старость Вяземский «звезда разрозненной плеяды» - вновь поселяется на некоторое время в Царском. Здесь у него бывает Ф. И. Тютчев, навещает его почтенный цензор Д. В. Никитенко. 29 октября 1865 г. Никитенко заносит в свои дневник: Обедал у князя П. А. Вяземского в Царском Селе. Мы отправились туда вместе с Ф. И. Тютчевым. Там видел я и дочь его. невесту .Аксакова. Дину Федоровну. Она немолода. но, говорят, очень умна. Вечером пришла вторая дочь Федора Ивановича... Сегодня разговор у князя вертелся на современных происшествиях: как офицеры чуть не побили одну даму в театре, как на театре у нас представляют черт знает какие безобразия, как какого-то Бибикова отдали под суд за книгу, в которой он доказывает превосходство полигамии над единобрачием — все материи важные и привлекательные. Да и о чем же говорить в наше время? После обеда Тютчев отправился к своим дочерям, а я еще посидел немного и побрел на железную дорогу. Но дурно рассчитал время, и мне пришлось битых три часа провести в ресторане железнодорожной станции в приятном обществе двух маркеров, которые забавлялись, катая шары на бильярде. Впрочем, в зале было чисто, и мне подали стакан очень порядочного чаю»[64] .

На другой день в дневнике Никитенко пишет: «Вчера у кн. П. А. Вяземского мне сказали, что в Царском Селе один человек умер от холеры»[65] .

И. Яковкин в книге «Описание села Царского», вышедшей в 1830 году, указывает, что в то время в Царском Селе существовало «улиц 15, кои суть: Садовая, Средняя (иначе Большая), Малая (иначе Грязная), Московская, Колпинская, Магазейная и Бульварная — все продольные с запада на восток. Последние три улицы называются вообще «новыми местами», потому что начали быть застраиваемы с 1810 года. Кузьминская, Церковная, Певческая, Леонтьевская, Оранжерейная, Конюшенная, Набережная и Госпитальная — все поперечные с юга на север». И дальше: «...всего каменных и деревянных, казенных и обывательских, 374 строения»[66] . О численности населения Яковкин пишет: «...не касаясь дворцового управления, находилось жителей всякого состояния мужеска пола, в 1825 году, 4136 душ...»[67] .

Летом 1836 года всеобщий интерес вызвало строительство первой в России железной дороги — между Петербургом и Павловском. Строительные работы начались в мае, а в сентябре прокладка линии была закончена. Во второй половине сентября 1836 года состоялись пробные поездки, причем первое время состав передвигался конной тягой.

Вот как рассказывает об одной из таких поездок Е. А. Карамзина своему сыну Андрею Карамзину в письме из Царского Села, датированном 29 сентября 1836 года: «.. .в воскресенье все — от двора до последнего простолюдина — отправились смотреть пробу паровых карет на дороге в Павловск. ...Подъехали все четыре повозки, разделенные на два состава — в каждом по одной закрытой и по одной открытой, составляющие одно целое; пара не было, каждый состав тащили две лошади, запряженные одна за другой, гусем, в каждом составе помещалось около ста человек, лошади шли галопом. Проба эта была устроена для того, чтобы показать удобство и легкость такого способа передвижения; говорят, что к середине октября все будет готово, и кареты будут ходить уже паром, это очень интересно»[68] .

Состоя на придворной службе и будучи камергером, поэт Ф. Тютчев обязан был присутствовать и на самых различных придворных церемониях в Царском Селе. Об этом он часто подробно рассказывал в письмах к жене.

Вот описание одного из посещений Царского Села в мае 1857 года: «...теперь упомянув о Царском, перейду прямо к рассказу о появлении моего нового мундира во всем его девственном и непорочном блеске под великолепными лепными потолками дворца великой императрицы. Да, в самом деле, эти чудные своды должны были благосклонно улыбнуться при этом блестящем явлении, которого им еще недоставало и которого они так долго ждали. Что же касается безмозглой толпы, двигавшейся вокруг меня, то я не очень уверен, что она заметила это чудесное появление — по крайней мере один только Вяземский удостоил меня своим вниманием и поздравлением... На этот раз мое пребывание в Царском было очень приятно благодаря гостеприимству Титова»[69] . В письме от 2 октября 1858 года он рассказывал: «Прошлое воскресенье я отправился в -Царское и, подходя по саду к дворцу, на повороте аллеи встретился нос к носу с государем, или скорее с его лошадью; но он был на ней и, с высоты своего коня поклонившись мне очень приветливо, он счел себя обязанным сказать мне, что очень давно меня не видел»[70] .

В 1895 году в Царском Селе родился В. А. Рождественский, здесь прошло его детство до шестого класса. Затем семья переехала в Петербург. Впоследствии тема Царского Села заняла важное место в творчестве Рождественского. Он вспоминал: «Отец мой занимал казенную квартиру в белом трехэтажном здании классической гимназии. С нею соседствовала огромная директорская веранда, она выходила в сад, где бежали узкие, желтеющие песком дорожки и дремали клумбы с необычайно яркими, пряными цветами, которые так любил их хозяин, И. Ф. Анненский. С самого раннего детства я помню его высокую суховатую фигуру, чинную и корректную даже в домашней обстановке. Сколько раз наблюдал я за ним, играя в оловянные солдатики на подоконнике нашей столовой. Неторопливо раскачиваясь в плетеной качалке, он узкими, тонкими пальцами с какой-то брезгливой осторожностью перебирал страницы журнала или, опираясь на трость, долго следил за танцующим полетом лиловой бабочки над ярко распахнутой чашей георгина или мохнатой астры. Но я не знал тогда, как и большинство окружающих его в служебной жизни людей, что он поэт. Я и подозревать не мог, какое место займет он в моей жизни в пору юношеских увлечений поэзией. Для меня, мальчика, он был только директором, самым важным лицом в гимназии...»[71] .

Современница Анненского Л. Я. Гуревич в статье, посвященной его памяти, писала: «Рассказы гимназистов, его учеников, дополняемые личными впечатлениями, рисовали образ учителя, не похожего на обыкновенных русских учителей,— изысканного, светски-любезного в обращении с старшими и младшими, по-европейски корректного, остроумного, с каким-то особенным, индивидуальным изломом в изящной стройной фигуре, в приемах и речах...»[72] .

6 ноября 1836 года по железной дороге прошел первый паровоз. В начале января 1837 года происходили новые пробные поездки, уже с паровозами, а 30 октября 1837 года состоялось торжественное официальное открытие дороги. Одно из первых воспоминаний, описывающих как движение по этой железной дороге, так и здания вокзала Царского Села, оставил В. Бурьянов: «Теперь отправимся к прекрасному павильону, построенному у выезда из Царского Села в Павловск; он деревянный, щегольской архитектуры, окружен клумбами благоухающих цветов и эспланадами, покрытыми красным песком. Здесь можно найти обширные зады для прогулки, вкусный обед, блестящее приятное общество. Для чего тут собралась публика? Для того, чтобы ехать по «железной» дороге в «Павловск», в экипажах, движимых паровой машиной или «паровозом», как называет эту машину писатель наш Н. И. Греч, наименовавший судно, движимое на воде силою паров, «пароходом», которому это название сохранилось...

В Англии, Америке, Франции, отчасти в Австрии ныне устроены железные дороги, которые, как и здесь, состоят из насыпи, покрытой поперечными бревнами; на них лежат чрезвычайно длинные железные колеи с уступами для колес экипажей, в которых ездят путешественники. У нас в 1836 году Г. Герстнер, австрийский дворянин, устроил отличную железную дорогу между Царским Селом и Павловском и между Петербургом и Царским Селом. Со временем Москва соединится с Петербургом также посредством железной дороги. Вот идет «паровоз» с трубой, из которой валит дым; машина тащит за собой несколько повозок, в которых помещается более 300 человек; сила равна силе 40 лошадей; в один час она пробегает пространство в 30 верст. От Царского до Павловска 5 верст пробегает ровно в 7,5 минут. К машине приделана труба другого рода, в нее, в продолжение пути, кондуктор трубит, остерегая зрителей. Длинная вереница экипажей прилажена к паровозу: вот огромный дилижанс, вот берлины, шарабаны (Chars a bancs), широкие крытые повозки с шестью рядами скамеек, на 5 человек каждая; вагоны, повозки открытые для помещения такого же числа пассажиров; вот огромные фуры и телеги для разной клади; вот ряд роспусков для перевозки животных, как-то: лошадей, коров, овец, телят и птиц домашних; вот чаны для разных жидкостей, буфеты для съестных припасов. Сядем в один из экипажей. Знак подан. Музыка заиграла, дым повалил из чугунной трубы паровоза; деревянные дома, речка промелькнули и убежали назад... Часовая стрелка едва успела пройти 7,5 минут и мы в Павловске. Посмотрите на колеса наших экипажей: средняя часть иди внутренность состоит из чугуна, а наружность выкована из железа, чтобы они при быстрой езде не лопнули»[73] .

О временах царствования Александра I и пребывания его в Царском Селе сохранились некоторые свидетельства его слуг. В записках лейб-хирурга Тарасова говорится[74] : «Государь в седьмом часу утра кушал чай, всегда зеленый, с густыми сливками и с поджаренными гренками из белого хлеба; потом, сделав свой начальный туалет, требовал меня для осмотра и перевязки ноги; после того, одевшись окончательно, выходил в сад чрез собственный выход в свою аллею, из коей постоянно направлялся к плотине большого озера, где обыкновенно ожидали его главный садовод Лямин и все птичье общество (лебеди, гуси и утки), обитавшее на птичьем дворе, близ этой плотины. К приходу Его Величества, птичники обыкновенно приготовляли в корзинах разный корм. Почуяв издали приближение Государя, все птицы приветствовали его на разных своих голосах. Подойдя к корзинам, Его Величество надевал особенно приготовленную для него перчатку и начинал им сам раздавать корм. После сего давал садовнику Лямину разные свои повеления, относящиеся до сада и парка, и отправлялся на дальнейшую прогулку».

Николай I родился в Царском Селе. Став Императором, он делил свой летний отдых между Петергофом и Царским Селом. Государь жил всегда в Александровском дворце[75] .

В записках М. А. Паткуль, супруги товарища по воспитанию Императора Александра II, сохранилось множество подробностей из жизни Императора Николая и его супруги в Царском Селе[76] .

На башне-руине Шапель Царскосельского парка находилась статуя Христа-спасителя, свидетельство о которой оставляет И. Пыляев: «По преданию, скульптор Даннекер увидел однажды во сне Спасителя; с того времени день и ночь этот образ занимал его до такой степени, что он начал думать, будто его побуждает к работе сверхъестественная сила и, после восьмилетних размышлений и попыток, он произвел изваяние Иисуса Христа. Когда статуя была еще в модели, Даннекер привел к себе в студию семилетнего ребенка и спросил его: «что это за статуя?» «Это Спаситель», —отвечал ребенок, и художник в радостном восторге обнял ребенка. Это удостоверило его, что он понял мысль свою так ясно, что даже дети понимают ее. Первый эскиз изваяния явился в 1816 году, но самая статуя окончена только в 1824 году.

Изваяние Христа полно грусти и божественной изящности. Спаситель стоить, тело Его покрыто одеждой, которая падает небрежно длинными складками, одна рука положена на сердце, другая — простерта. Даннекер, трудясь над ней, беспрестанно читал Евангелие и Библию и едва только священное писание открывало ему какую-нибудь характерную черту, он спешил поправлять статую. Произведение этого скульптора, помимо художественной красоты и духовного величия, носит еще печать благочестия»[77] .

Глава 3. Царское Село в воспоминаниях современников нач. XX века

В 1913 году напротив Федоровского собора началось строительство так называемого Федоровского городка, предназначавшегося для причта собора. В городке были построены дом для священников, дом для дьяконов, трапезная (перед ней пристройка ктитора), дом для причетников и различные помещения другого назначения.

«Главные здания,— писал автор проекта городка архитектор С. С. Кричинский,— выходящие фасадами к собору, были проектированы в русском стиле XVII столетия, а второстепенные и служебные постройки — в духе гражданских сооружений Новгорода и Костромы»[78] . Городок окружала стена со сторожевыми башнями и бойницами. Каменные ворота украшала искусная резьба. Неподалеку от городка строилась Ратная палата.

Федоровский городок стал центром возникшего в Петрограде в 1915 году «Общества возрождения художественной Руси». Образовавшееся в сложное и противоречивое время, это общество объединяло людей разных политических устремлений и художественных воззрений.

28 декабря 1916 года в трапезной Федоровского городка состоялся вечер «народного искусства», устроенный «Обществом возрождения художественной Руси».

Вот как рисует трапезную в своих воспоминаниях Ю. Д. Ломан: «Это был двухэтажный каменный дом, отделанный белым камнем и напоминающий Грановитую палату. В нем было много сводчатых палат, расписанных старинным русским орнаментом, узорчатых лестниц и переходов. Дом был обставлен специально сделанной мебелью в русском старинном стиле.

В трапезной палате, расписанной древними русскими гербами, происходили заседания „Общества возрождения художественной Руси»[79] .

Оставила воспоминания о Царском Селе и А. Ахматова. В «Материалах Царскосельской уездной земской управы» дано описание дома, в котором семья Горенко прожила десять с лишним лет. Там сообщается: «На углу Широкой улицы и Безымянного переулка деревянный дом в 2 этажа на каменном подвале, по Широкой улице флигель, службы, сад»[80] .

В этом доме прошли детство и ранняя юность Ахматовой. Навсегда он остался, по ее словам, памятнее «всех домов на свете». Через много лет в своем неопубликованном очерке «Дом Шухарди-ной» поэтесса подробно описала и этот дом, и улицу Широкую, и Безымянный переулок.

«Дом темно-зеленый,— вспоминала Ахматова,— с неполным вторым этажом (вроде мезонина). В полуподвале мелочная лавочка с резким звонком в двери и незабываемым запахом этого рода заведений. С другой стороны (на Безымянном) тоже в полуподвале мастерская сапожника, на вывеске сапог и надпись: „Сапожник Б. Неволин»[81] .

В доме, который стоял на Широкой напротив дома Шухардиной, в первом этаже находилась фотография Ган, а во втором — жила семья известного пейзажиста, художника Ю. Ю. Клевера. Его сын О. Ю. Клевер стал впоследствии театральным художником и графиком.

Ахматова рассказывала: «Мимо дома примерно каждые полчаса проносится к вокзалу и от вокзала целая процессия экипажей. Там все: придворные кареты, рысаки богачей, полицмейстер барон Врангель стоя в санях (или пролетке) и держащийся за пояс кучера, флигель-адъютантская тройка, просто тройка (почтовая), царскосельские извозчики на «браковках». Автомобилей еще не было»[82] . «Сегодня был с Анной Ахматовой в Царском. Третий день, как выпал пушистый, легкий снег, 8° мороза. Солнечно, прозрачное, высокое небо. Царскосельский парк заметен снегом, дорожек почти нет, тропинки протоптаны сквозь парк по наиболее коротким направлениям к Софии. Пусто и от этого еще более торжественно и пышно; солнце, смешанное со снегом, золотило поляны, стволы и горело в воздухе. Кажется странным, что в этом городе еще живут люди; чем они живут? Как они могут жить в такой тишине на останках такого прошлого? Этот город, прилепившийся к гигантским дворцам на окраине парка, вымерший, полуразрушенный, напоминает сторожку могильщиков какого-то великого кладбища. Я узнал чувство, которое испытал в Чуфут-Кале. Проходя по пустынным улицам, вспоминаешь ряды карет с кучерами и лакеями в красных ливреях, они тянулись в царские дни от самого дворца до нижних конюшен; английские полукровки мотали стрижеными головами и звенели мундштуками; по Средней, мимо дома, где мы жили, ежедневно почти в четыре часа проезжала царица с детьми в широкой коляске парой в дышле (русская упряжка) с толстым кучером, на мягкой груди которого пестрела цветная колодка с медалями. Все дома знакомы, и знакома былая жизнь в этих домах: лакеи, отворявшие двери, лестницы, устланные красными бархатными дорожками, сени, парадные комнаты, будуары; знакомы шаги и звон сабель и шпор; лысины, подставленные для поцелуев; дети в шароварах и куртках, обшитых каракулем, в каракулевых же шапочках или в красных шапочках школы Левицкой, с гувернантками и гувернерами; и другая жизнь: гимназисты в голубых фуражках и с голубыми кашне, выдернутыми из-под светло-серого пальто, студенты на «своих» извозчиках, балы в Ратуше, пышные балы, где все было, как «в свете», но в которых «свет» ничего не признал бы своим; возвращение с последним поездом из Петербурга, быстрая езда на собственной лошади мимо больших из посеребренного чугуна электрических фонарей — домой; заспанная горничная без наколки и фартучка; столовая, где на этажерке стоял холодный чай и бутерброды, и т.д.»[83]

Вдоль Безымянного переулка тянулся дощатый забор. Переулок был обычно пустынным и тихим, по нему ездили только солдаты гвардейских полков за продуктами в так называемые провиантские склады, которые находились на самом краю города.

На краю города жил летом Евгений Иванов, один из тех любителей литературы, у которого бывал А. Блок, запечатлевший Царское Село в своем творчестве. «Был 11-го вечером у Ивановых в Царском. У них и вообще в Царском мне очень понравилось. У них — окраина — есть что-то деревенское, фруктовый садик, старая собака и огромная даль, на горизонте виден Смольный Монастырь... А в парке около дворцов пахнет Пушкиным: «сияющие воды» и лебеди...»[84]

«Ездили мы с Женей целый день на велосипедах — в Царском и Павловске. Там — тишина, сквозные леса, снег запорошил траву. В сквозных парках едут во все стороны очень красивые конвойцы в синих кафтанах на стройных лошадях. Разъезжаются и опять съезжаются. Ни звука. Только поезда поют на разных ветках ж.-д...»[85]

Блок любил «царскосельский пейзаж» в целом, но к дворцам, к памятникам, к роскоши минувших лет был равнодушен.

Ольге Книппер-Чеховой в раннем детстве в память врезались царскосельские дворцы. «Дворцы — это настоящие царские дворцы. Особенно хорош «Екатерининский» — богато убранный, с роскошным залом, сверху донизу облицованным золотыми узорами, с великолепной янтарной комнатой, где стены, потолок и даже мебель отделаны янтарем, красиво оттененным сине-золотыми просветами. В этом дворце, насколько я помню, обычно проходили официальные приемы, в то время как меньший из царских дворцов — «Александровский» — служил издавна покоями Романовых»[86] .

Заключение

Обзор мемуарной прозы, посвященной Царскому Селу XVIII – н. XX века, позволяет сделать следующие основные выводы.

Если в начале своей истории Царское Село неразрывно было связано с жизнью российских монархов, их бытом, подчинялось в своем развитии их желанию и повелениям, что подтверждают мемуары как самих царствующих особ, так и их окружения, то с открытием Лицея образ Царского Села в мемуаристике изменился. Царское Село стало основой российской словесности. Воспоминания литераторов стали преобладать в потоке мемуарной литературы, формируя прежде всего поэтизированный образ Царского Села, как места «пристанища муз». Их заслуга в создании той особой роли, которую стал играть город в русской культуре с начала XIX века.

Полезными для очерчивания исторического пути города оказались, несомненно, также воспоминания архитекторов, застраивавших Царское Село, государственных деятелей, чья служба так или иначе была связана с этим городом, людей, чьи светлые воспоминания детства корнями ушли в историю Царского Села, и всех тех, кого жизненный путь приводил в Царское Село.

Список использованной литературы

1. //Московские ведомости. 1777, № 27

2. Александр II и его эпоха. СПб: Государственный музей-заповедник «Царское Село», 1995

3. Анненский И. Ф. Пушкин и Царское Село. СПб, Парфенон, 1921

4. Берхгольц. Дневник камер-юнкера. Ч. 1, СПб, 1902.

5. Бумаги 1-го курса, собранные академиком Я. К. Гротом. СПб, 1911

6. Бунатян Г. Г. Город муз. СПб: Лениздат, 2001

7. Бурьянов В. Прогулка с детьми по Санкт Петербургу и его окрестностям. Ч. III. СПб, 1838

8. Вильчковский С. Н. Царское Село. СПб: Титул, 1992

9. Встречи с А. Ахматовой, Париж, 1991

10. Вяземский П. А. Записные книжки. М, 1963

11. Голицын Н. С. Записки. //РС. 1881, № 3

12. Голлербах Э. Ф. Город муз. СПб: Арт-Люкс, 1993

13. Голлербах Э. Ф. Литература о Детском Селе. Л.: Ленинградское общество коллекционеров, 1933

14. Город Пушкин. Л.: Лениздат, 1972

15. Грибовский М. А. Записки об Екатерине Великой. //Московитянин. 1847, №2.

16. Грибоедов А. С. Сочинения. М.: Художественная литература., 1988

17. Груньков С. П. Записки о Царскосельском уездном училище. СПб, 1912

18. Гумбольд А. Квартира природы. М, 1968

19. Гуревич Л. Я. Письма., М, 1965

20. Дмитриев И. И. Взгляд на мою жизнь. Записки. М, 1866

21. Дмитриев И. И. Воспоминания о пребывании в Петербурге. СПб, 1886.

22. Екатерина II. Записки. СПб, 1907

23. Записки А. О. Смирновой, урожденной Россет с 1825 по 1845 гг. М.: Московский рабочий, 1999

24. Записки гр. В. Н. Головиной. СПб, 1900

25. Записки Грибовского

26. Записки лейб-хирурга Тарасова. //Русская старина. 1871

27. Золотницкий И. П. По Царскосельской дороге. СПб, 1882

28. Каменская М. Ф. Воспоминания о встречах с Пушкиным в Царском Селе. Л, 1930

29. Карамзин Н. М. [Автобиография]. Записки имп. АН. 1866. Т. VIII. № 2

30. Карохин Л. Ф. С. Есенин в Царском Селе. СПб, 2001

31. Козьмян Г. К. Город Пушкин. СПб: Лениздат, 1994

32. Кошелев А. И. Записки. Берлин, 1884

33. Кричинский С. С. Проект Ц. С. Федор. городка. СПб, 1912

34. Курбатов В. Я. Детское Село. Л, 1925

35. Ласточкин С. Я. Царское Село — резиденция российских монархов. СПб: ВИТУ, 1998

36. Ломан Ю. Д. Воспоминания крестника императрицы. СПб, 1994

37. Ломоносов М. В. Сочинения. М, 1978

38. Ломоносов М. В. Сочинения. Письма. М, 1930

39. Материалы Царскосельской уездной земской управы. 1902, Ч. 52, № 43

40. Мемориальный музей Лицей. Л, 1961

41. Музеи и парки Пушкина. Л.: Лениздат, 1976

42. На рубеже двух эпох 1801-1825 * 1825-1855. СПб: АО «Арсис», 1996

43. Нарышкин А. А. Воспоминания. М, 2004

44. Наше святое ремесло. СПб: Сударыня, 2004

45. Никитенко А. В. Дневник. СПб, 1900

46. Орелкин П. Царскосельское городское училище. 1784-1884. Ц. С., 1894

47. Павлова С. В. Пушкинский лицей. СПб, 2004

48. Паткуль М. А. Записки о жизни Александра II, СПб, 1903

49. Переписка Александра Ивановича Тургенева с Петром Андреевичем Вяземским. Т. 1, Пг, 1921

50. Петров А. Город Пушкин. Дворцы и парки. Л.: Искусство, 1977

51. Погодин М. П. Н. М. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. Ч. 1, II, М, 1866

52. Пунин Н. Н. Мир светел любовью. Дневники и письма. М. Артист. Режиссер. Театр. 2000

53. Пушкин А. С. Годы лицейские. М, Детская литература, 1978

54. Пушкин А. С. Собрание сочинений. М, 1984

55. Пушкин в письмах Карамзиных. М-Л, 1960

56. Пущин И. И. Дневник лицеиста. СПб, 1899

57. Пущин И. И. Избранное. М.: Наука. 1999

58. Пыляев И. Забытое прошлое окрестностей Петербурга. СПб, 1889

59. Редигер А.Ф. История моей жизни. Воспоминания военного министра. В двух томах. М.: Канон-пресс; Кучково поле, 1999

60. Рождественский В. А. Страницы жизни. Из лит. Воспоминаний. М. 1974

61. Саутов И. Царское Село. Екатерининский дворец и парк. СПб: Петербург, 1998

62. Сербинович К. С. Н. М. Карамзин: Воспоминания. //Русская старина. 1874. №9

63. Смирнова-Россет А. О. Дневники. Воспоминания. М.: Наука, 1989

64. Тютчев Ф. И. Воспоминания и дневники. М, 2004

65. Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров. Воспоминания. М.: Захаров., 2002

66. Ходасевич Г. Царское Село. СПб: Альфа-Колор, 2002

67. Царское Село в поэзии. Со статьей Э. Ф. Голлербаха. СПб, Парфенон, 1922

68. Царское Село в поэзии. СПб: ИПК «БИОНТ», 1999

69. Царскосельская лира. Литературно-художественный альманах. Царское Село – Пушкин, 1999

70. Чехова О. Мои часы идут иначе. // Искусство кино. 1993.- №10

71. Чугунов Г. Город Пушкин. Л.: Художник РСФСР, 1976

72. Яковкин И. Описание Села Царского или спутник обозревающего оное. СПб, 1830

Приложение 1.

Редигер А.Ф. История моей жизни. Воспоминания военного министра. В двух томах. — М.: Канон-пресс; Кучково поле, 1999

«Я на лето (1900-й год - К.Ф.) нанял в Царском Селе дачу Нестерова, на углу Бульварной и Церковной улиц, и мы туда переехали до начала китайских осложнений. Ежедневно, кроме праздников, я выезжал в город с поездом в десять часов десять минут утра и был в Канцелярии в одиннадцать часов.

Дача была хороша, у меня в Царском был экипаж, и если бы не вызванная войной суета, то летним пребыванием можно было бы остаться довольным; оно стало тяжелым и утомительным только вследствие суеты и невозможности взять какой-либо отпуск. Во всяком случае Царское Село очень понравилось нам; особенно соблазнительно было удобство сообщения с городом, позволявшее жить там не только во время летнего отпуска, но и при исполнении служебных обязанностей, а следовательно, дававшее возможность долго оставаться на даче, если только она была тепла и благоустроена. Но именно в этом отношении почти все царскосельские дачи были плохи; построенные для сдачи на лето, они были хороши только в самое теплое время года; даже те лица, которые жили в Царском целый год, жаловались на то, что им не удается найти в Царском теплой квартиры. При моем давнишнем желании обзавестись собственной дачей представлялось несомненным, что таковую надо искать именно в Царском, где я мог бы жить на ней четыре-пять месяцев в году; но найти там хороший теплый дом было почти немыслимо, по крайней мере за доступную для меня цену, так как город, окруженный царскими парками, ни в какую сторону не может расширяться, поэтому цена на землю уже тогда стояла очень высоко, и дачи, даже очень плохие, сдавались очень дорого. Произведенные мною в течение лета поиски не привели ни к какому результату; можно было за дорогую цену купить участок земли, но если на нем и был дом, то его пришлось бы ломать и строить новый; в общем итоге получился бы очень крупный расход.

Еще одно обстоятельство заставляло меня мечтать о теплом зимнем доме в Царском Селе. Я уже видел, что в строй мне не суждено переходить; самое большее, что я мог бы получить в строю, было место начальника дивизии, тем более, что я сильно отстал от строя и вовсе не был уверен в том, что в строю окажусь на своем месте и сумею выдвинуться вперед. Оставалось поэтому одно: бросив мысль о переходе куда-либо в провинцию (где меня еще пугала необходимость приемов и участия в общественной жизни, невозможных для жены), держаться своей должности начальника Канцелярии, на которой я чувствовал себя хорошо и прочно. Я был уверен, что с нее я попаду в члены Военного совета, и моим идеалом в будущем было — быть членом Военного совета и жить круглый год в Царском Селе, как то уже делали тогда некоторые из членов (Цытович, Хлебников, Столетов, потом Газенкампф). Никакой иной служебной карьеры я для себя не предвидел и не ожидал.

Случайно я узнал, что Царскосельское дворцовое управление сдавало в аренду участки земли под постройку дач, и поехал туда справиться. Оказалось, что для этого была отведена часть парка вдоль Павловского шоссе, в которой было нарезано шестнадцать дачных участков, мерой около восьмисот квадратных саженей каждый.

Участки сдавались под постройку дач на тридцать шесть лет с торгов. Торги уже были, и участки все были разобраны. Но за неделю до моего появления у начальника Дворцового управления, генерала Ионова (10 августа), один из арендаторов, генерал-адъютант Гессе, отказался от аренды взятых им четырех участков и эти участки были свободны; в одни руки, вообще, дают не более двух участков; исключение было сделано для Гессе, который получил участки №№ 4—7. Каждые шесть лет арендная плата повышалась на пять процентов, по прошествии тридцати шести лет разрешалось продолжить аренду еще на тридцать шесть лет, но на условиях, которые тогда установит Дворцовое управление.

Вдоль участков проводились водопровод, канализация и электричество. Ионов мне еще говорил, что, так как плата идет в средства государя, то потом можно будет просить о ее сложении, на что вероятно и рассчитывал Гессе. По осмотре участков оказалось, что самый высокий из них был № 4; далее местность снижалась к стороне Павловска, а № 7 был уже в лощине. Я поэтому остановился на участках №№ 4—5 в 650 и 700 квадратных саженей, взятых на торгах по цене 27 и 26 копеек в год за квадратную сажень, то есть за 175 1/2 рублей и 182 рубля в год.

Я подал заявление о желании получить участки № 4—5 на этих условиях, и в начале сентября получил согласие Кабинета его величества, которому земли эти принадлежали. В ограниченном кругу моих знакомых не было ни одного архитектора, к которому я мог бы обратиться хотя бы за советом. Хотелось иметь дом небольшой, но хороший; я решил строить каменный, так как он стоил всего раза в полтора дороже деревянного, но зато был безопаснее в пожарном отношении и требовал меньше ремонта. То же желание избежать постоянных расходов на ремонт побудило меня облицевать его снаружи кирпичом и крышу сделать из оцинкованного железа; Дом я предпочитал иметь двухэтажный со спальнями наверху как для того, чтобы они были суше, так и с целью иметь возможность спать с открытым окном. На постройку дачи я предполагал затратить 25–30 тысяч рублей. Мой капитал к концу года при реализации стоил бы около 35 тысяч, да на текущем счету было около 4 тысяч рублей, так что предприятие представлялось вполне возможным.

О постройке дачи я советовался с адъютантом военного министра, капитаном Чебыкиным, владевшим домами в Петербурге; он мне говорил, что дом в двести кубических саженей можно построить на цементе и с паркетными полами за 20 тысяч, да на службы потребуется до 5 тысяч рублей; впоследствии он мне говорил, что его архитектор Игнатович выстроит даже по 80 рублей за куб. Эскиз дачи, который принес Чебыкин, мне, однако, не понравился.

Случилось мне заговорить о постройке с генералом Гаусманом, управлявшем делами Казарменной комиссии; он для составления проекта рекомендовал своего подчиненного, инженера Мошинского, очень симпатичного и талантливого молодого архитектора, составившего мне проект дома, который вырос до трехсот пятидесяти кубических саженей, причем он полагал стоимость куба (с паркетными полами) в 90 рублей; дом получался стоимостью в 31 1/2 тысячи рублей, а со службами — до 38 тысяч. Неосновательность всех этих расчетов выяснилась лишь в 1901 году.

<…> Громадную работу мне в течение всего этого года доставила постройка дачи в Царском Селе вследствие того, что расходы по постройке далеко превышали все предположения, и я ясно увидел, что не буду в состоянии довести дело до конца своими средствами. На беду акции страховых обществ, в которых был помещен почти весь мой капитал, упали почти до половины их прежней стоимости. Дефицит получался двойной!

Первую неприятность в начале года мне причинил отказ Мошинского руководить постройкой проектированного им дома, он заявил, что у него на это нет времени и рекомендовал мне для работы молодого архитектора — Александра Карловича Монтага. Мошинский со своей стороны обещал составить смету и наблюдать за работой, но все-таки единство в заведовании постройкой терялось и, как я потом это увидел, никто не являлся ответственным за выполнение работы без превышения сметы. В заключение, когда смета на первый год была уже составлена, оказалось, что Мошинский отказывается от вознаграждения; хотя я ему и поднес подарок (серебро), но он, во всяком случае, выходил вовсе из дела. Монтагу было условлено вознаграждение в размере четырех процентов от стоимости работ.

В конце января я получил от Мошинского смету на работы первого года в размере 23 тысяч рублей. В конце февраля начали выясняться цены на материалы и работы; они вообще не превышали сметных, а так как в том году было мало новых построек, то они были дешевые, даже для того времени. Первый камень фундамента был заложен Монтагом 24 мая. Весь мой участок лежал на легком склоне от шоссе к парку. Чтобы уберечься от шума и пыли с шоссе, дом решили строить отступив от шоссе на десять саженей; при этих условиях место, где закладывалась передняя стена дома, было ниже бровки шоссе почти на сажень; это вызвало необходимость усилить высоту фундамента и затем подсыпать значительное количество земли для планировки участка перед домом; у самого дома подсыпалось два аршина. Рассматривая окончательный план постройки, я решился еще на одну меру, увеличивавшую стоимость дома тысячи на две, но обеспечивающую его от пожара — на постановку всюду не деревянных, а железных балок. Работа по постройке меня очень интересовала, и я часто ездил смотреть на нее. Закладка дома была произведена в воскресенье 17 июня. Стены уже были возведены до половины первого этажа; на этой высоте, в углу столовой, были положены серебряная закладная дощечка и монеты. Молебен служил священник 1-го стрелкового батальона, отец Веселовский, со своими певчими; рабочие (73 человека) получили по красной рубахе с поясом, еду и выпивку. На торжество были приглашены Густав Шульман, два племянника, Мошинский и Монтаг. Завтрак был заказан в Павловском буфете, и к нему были приглашены священник и три подрядчика. Он был накрыт под открытым небом около нынешней дворницкой, где еще стоял временный барак, который для торжества был заново выбелен. Погода была отличная и празднество удалось вполне.

В начале июня стало выясняться, что расходы первого года значительно превзойдут сметные предположения; уже было израсходовано 7000, а по расчетам Монтага еще нужно было 22 500 рублей. Я решил тогда отложить облицовку дома, чтобы расходы первого года ограничить суммой в 26 000. На деле работы обошлись в 29 000, а с вознаграждением Монтагу и десятнику, подарком Мошинскому и проч. — в 31 000 рублей.

<…> За все время постройки я не задержал ни одного платежа, но находить нужные деньги становилось все труднее. Сначала я брал с текущего счета наличные свои деньги, затем — под залог бумаг; видя, что этим не обойдусь, я хотел продать часть бумаг, но в банке мне не советовали это делать, так как акции Первого страхового общества упали до 950 рублей, а между тем — это первоклассная бумага; когда же мне через две недели пришлось все же продать десять штук, я за них получил лишь по 850 рублей.

Я взял взаймы под полис страхования своей жизни 4500 рублей и все же видел, что мои ресурсы подходят к концу и их не хватит, чтобы в 1902 году довести постройку до конца. Дом строился на арендованной земле, а потому не было возможности его заложить. Много забот в зиму 1901/02 годов доставлял мне вопрос о добыче средств на окончание постройки.

На мое счастье ежегодный мой приход был большой и значительно превосходил расходы на жизнь; так, в 1901 году мой приход равнялся почти 16000*, а прожито было, включая заграничную поездку, всего 9000; при таких условиях я мог рассчитывать, что в несколько лет справлюсь с денежными затруднениями, но ближайшей заботой все же было — добыть средства на окончание постройки, а их мне долго не удавалось найти.

Хлопоты по постройке дачи до того заполняли мои досуги, что я в этом году вовсе не выжигал по дереву.

<…> При таком одиночестве, при отсутствии других интересов, кроме служебных, вполне понятно, что я увлекся делом постройки дома в Царском Селе; кстати, это был единственный предмет, на котором сходились симпатии мои и жены.

Начало года было посвящено поискам денег для доведения постройки до конца. По расчетам мне нужно было добыть еще не менее 8000 рублей. Я обращался, лично и через Березовского, к разным лицам, но никто не давал денег под дом, строящийся на арендованной земле. Березовский мне говорил, что он лично мне может ссудить 3000, но, если нужно больше, то я могу занять под его поручительство. Наконец, в конце марта, Березовский мне нашел одну даму, которая желала поместить 15 000 рублей из восьми процентов годовых; она согласилась отдать их мне под залог дома и, сверх того, при поручительстве Березовского. Таким образом, денежный кризис миновал! Для удешевления постройки вся отделка была выбрана простого типа.

К осени работы подходили к концу, и только облицовка затягивалась неисправностью подрядчика; наступили морозы и ее пришлось заканчивать весной 1903 года. С осени начались заботы по устройству сада; я их передал Регелю, причем выставил два условия: чтобы садовые дорожки быстро просыхали после дождя и чтобы в саду постоянно цвели какие-либо деревья или кусты; поэтому дорожки были устроены, как шоссе, а в саду насажены всевозможные растения из садоводства Регеля и Кессельринга. Строительные работы в этом году обошлись в 18 500 рублей, и сверх того было расходов около 1000 рублей. На покрытие их пришлось продать еще двенадцать акций Первого строительного общества (по 800 рублей), уже бывших заложенными, потратить часть занятых денег и около 8000 рублей, составлявших избыток моего прихода над расходами на текущую жизнь.

К будущему лету дачу надо было меблировать; очень немного мебели я мог уделить из города, главным образом, мой старый кабинет дубового дерева; два шкафа, зеркальный и платяной, я заказал рекомендованному мне столяру Алексею Степанову, который рассчитывал их сделать в четыре месяца, а проработал над ними почти год. Это был любитель и художник своего дела, добивавшийся в каждой работе совершенства, но зато крайне медленно справлявшийся с ней. Человек он был трезвый и абсолютно честный, поэтому я ему потом доверил дачу; он у меня оставался до своей смерти (1905) и в свои преемники поставил своего зятя Фаддея, столь же хорошего человека.

<…> Лето 1903 года мы впервые провели на своей даче в Царском Селе. Внутренняя ее отделка была закончена на скромных основаниях, меблировка тоже. Мы переехали на дачу уже 1 мая, и я при этом взял отпуск на шесть недель; действительно, там было еще много дел по устройству жилья, по разбивке огорода, по всяким доделкам в доме и в саду, по посадке летних цветов и проч. Первые две недели у дома еще возились рабочие, заканчивавшие его облицовку, а затем наступили тишина и наслаждение жить в собственном, благоустроенном доме, а не в более или менее убогой наемной даче. С начала постройки дачи, когда выяснилось, что для ее окончания придется входить в долги, наша жизнь стала возможно экономной и экипажа мы не держали. На лето мы взяли лошадей, но довольно неудачно. В газете прочли объявление, что на лето уступаются хорошие спокойные собственные лошади с экипажами и кучерами, я поехал по этому объявлению. Владельцем оказался отставной генерал Брискорн, бывший семеновец; он уступал на лето трех лошадей и два экипажа, при кучере и конюхе, с условием платить людям жалование, а лошадей кормить. Было это дешевле (хотя немногим), чем нанимать обычный экипаж, весь выезд был нарядный, и я согласился. На деле оказалось, что лошади были пугливы и плохой езды, так что удовольствия от них было мало.

<…> Мой шестинедельный отпуск пробежал быстро во всяких хлопотах: была приобретена и расставлена садовая мебель, добыты и расставлены большие бочки для воды на поливку сада, поливались новые посадки, закончено устройство электрического освещения и звонков, забор обтянут колючей проволокой, сделана съемка сада с показанием имен посаженных растений. С 12 июня начались мои поездки в город; в этот день я ехал туда с Сахаровым, что избавило меня от необходимости явиться ему по случаю окончания отпуска. В город я ездил ежедневно, кроме праздников; по большей части ходил пешком, на Павловский вокзал, чтобы утром сделать получасовую прогулку, а, возвращаясь, выходил в Царском, где меня поджидал экипаж. Под вечер я усердно помогал дворнику в поливке сада и огорода. В сентябре я взял новый отпуск на три недели и в конце его вернулся в город, впервые прожив на даче целых шесть месяцев. Все лето у нас жила сестра жены Маша. На Рождество мы вновь уезжали на неделю в Царское Село.

Столяр Алексей, переехавший с нами в Царское, остался жить там и работать над всякой мебелью для дачи; я был очень рад иметь на даче кроме дворника еще одного верного человека.

В этом году закончились крупные расходы по постройке дачи и обзаведению на нее. Последнее обошлось около 4000 рублей, а общий расход составил 68 000 рублей вместо намечавшихся первоначально 25 000–40 000. Несмотря на постоянный избыток прихода над расходом (в 1903 году — почти в 9500 рублей), я был кругом в долгу: под залог дома (15 000), под залог полиса (4500), под залог бумаг (3000) и, наконец, я еще занял у брата 2000 рублей; так что всего было свыше 24 000 рублей долгу, который я, однако, надеялся покрыть в несколько лет, если останусь при получаемом содержании.

<…> На даче у меня работы уже были закончены; только в саду весной еще производились последние посадки, главным образом, взамен непринявшихся деревьев и кустов. Замечательно, что в саду не хотели идти лиственницы; первоначально их было посажено пятнадцать штук, но они пропали; в следующем году Регель заменил их другими, но из них принялись только две, да и те росли невесело. Регель мне говорил, что с лиственницей это бывает — она где-нибудь вовсе не принимается, хотя, вообще, неприхотлива. Группу лиственниц близ подъезда пришлось поэтому в августе заменить одним большим дубом, который я взял у соседнего садовника; пересадка такого большого дерева была для него рискованной, и, чтобы не засохло, оно до конца осени стояло обмотанным в рогожу, которая опрыскивалась водой по несколько раз в день; цель этим была достигнута, и дуб принялся.

Между домом и шоссе стояли две старые березы, оставшиеся от прежней растительности на участке, но которые к осени погибли от неизвестных причин; вероятно, их корни пострадали от того, что около них сваливали кирпич. Осенью их пришлось срубить, притом постепенно: сначала верхушку, потом еще одну четверть дерева и так далее, чтобы не попортить других посадок; вместо них были посажены другие деревья, а вдоль забора к посадке сирени добавлены липы. Для привлечения в сад мелких птиц я выписал из Германии пятнадцать гнезд (Nisthohlen), которые были прибиты в саду, и сделал защитные посадки из шиповника, боярышника и других кустарников по образцу, рекомендованному бароном Берланш. В саду были поставлены громадные скамьи, сделанные столяром. Все это вместе с уходом за посадками и огородом, за ростом и цветом деревьев и кустов доставляло много приятных забот и занятий, за которыми незаметно проходили часы, проводимые на даче. В моей спальне круглые сутки была открыта либо дверь на балкон, либо окно или форточка, и сон при свежем воздухе не оставлял желать лучшего, дача доставляла большое развлечение и отдых. Еще одна затея была заведена мною на даче: стерилизационный аппарат Векка и посуда к нему. Жена, однако, не интересовалась им, экономки у нас не было, и только я сам производил с ним опыты на спиртовой плите. В конце лета мой дворник пожелал уехать в деревню, и столяр Алексей занял его место, причем столярная работа у меня дома прекратилась.

Семейная моя жизнь была по-прежнему плоха: чем более я был завален работой, тем больше было недовольство жены и тем хуже домашние сцены; я старался видеться с женой только за едой, но она не довольствовалась этими случаями наговорить мне неприятностей — приходила в кабинет, когда я там был один, и говорила до тех пор, пока я не приходил в исступление и силой выводил ее вон, причем она грозила жалобами министру и государю. Семейные нелады мы до сих пор скрывали, но в феврале она заявила моему брату, что Мы больше не можем жить вместе, но и это были лишь слова, так как я никаким образом и ни на каких условиях не мог добиться того, чтобы она стала жить отдельно.

На даче жизнь как-то складывалась сноснее. Весна была ранняя и мы переехали в Царское на Страстной, 14 апреля. До 20 июня я совершил в город 43 поездки, то есть из трех дней один день не ездил в город; особенно тяжело приходилось мне в мае, во время работы в Особом Совещании.

В этом году на даче производились лишь мелкие работы, например, покрытие пола террасы плитками. Мне захотелось несколько увеличить сад, главным образом, из опасения, что на соседнем участке может появиться дача, из которой будут глядеть ко мне в сад; кроме того я просил князя Оболенского о продаже мне трех участков, в чем мне было отказано, но Оболенский в конце апреля обещал мне свое содействие к отдаче. Просьбу об этом я подал в июле, а разрешение последовало в конце августа, причем мне были отданы оба соседних участка по ценам бывших когда-то торгов на них (21 и 27 копеек за квадратную сажень в год). Переулок шириной в шесть саженей, который должен был проходить между участками, упразднился, и его площадь присоединялась к моим землям; новые участки я получал на 36 лет; аренду всех четырех участков, по истечении 36 лет, я получил право продолжить на такой же срок на прежних условиях. С осени Регель приступил к устройству сада на новых участках.

<…> При частых моих поездках из Царского в город и из города в Царское* большое удобство и экономию мне доставило получение 20 марта жетона Московско-Виндово-Рыбинской железной дороги, дававшего мне право на бесплатный проезд по всем ее линиям. Получил я его весьма оригинально. Летом 1903 года я из Царского часто ездил в город вместе с Лобко, у которого был жетон; благодаря этому у него не было хлопот с билетами и в вагоне у него билета не спрашивали — он садился в вагон, как в собственный экипаж; Лобко мне сказал, что жетон он получил как начальник Канцелярии, то есть на моей тогдашней должности. Не зная никого их железнодорожного мира, я обратился осенью того же года к генералу Левашову** с просьбой добыть жетон и мне; он мне обещал, но ничего не сделал; я его встречал редко. В одной из комиссий я разговорился с его подчиненным, полковником Бурчак-Абрамовичем, и попросил его напомнить Левашову его обещание; Абрамович мне сказал, что сделать это очень легко. Вскоре я прочел в газете о смерти Бурчак-Абрамовича после краткой болезни, а затем ко мне зашел один из его знакомых и принес именной жетон, который лежал у покойного на столе. Он его, очевидно, сам выхлопотал, но не успел доставить мне. Я мог отблагодарить его лишь хлопотами о пенсии его вдове.

<…> К концу марта я уже чувствовал себя совсем усталым, и у меня появился явный признак переутомления — стал пропадать сон, от чего, конечно, я стал уставать еще больше. Чтобы помочь делу, я решил переехать в Царское. При массе работы, такой переезд представлялся даже несуразным, но я был убежден, что жизнь на свежем воздухе быстро мне поможет. Переезд я совершил в Страстной четверг, 30 марта, чтобы несколько свободных дней Страстной и Пасхи употребить на устройство на даче и отдых*. Ни у кого я не спрашивал разрешения на отъезд, находя это не только лишним, но и неудобным для себя, так как могли бы пойти суждения о том, может ли военный министр в столь тяжелые времена жить за городом? Решив самолично, что может, я был уверен, что все примут это решение просто к “сведению”, тем более, что моя готовность уйти с должности была известна, — и в этом не ошибся.

В течение зимы в доме были произведены переделки: кухня и людская были перенесены в подвал; в нижнем этаже освободившиеся помещения обращены в столовую и буфетную, столовая и запасная соединены в большую гостиную, а бывшая гостиная — в служебный кабинет; в верхнем этаже две комнаты были соединены и образовали громадный, в четыре окна, частный кабинет. Работы в новом саду еще не были начаты, и он только был обнесен забором; работы эти производились весной и осенью этого года и были вполне закончены лишь в 1907 году. Работы в доме обошлись в пять тысяч рублей.

Весна 1906 года была очень ранняя и необыкновенно жаркая. При моем переезде в саду было еще пол аршина — три четверти снега, но он быстро стал сходить. Работая в одной тужурке по расчистке дорожек в саду, я немедленно вернул себе хороший сон и стал опять чувствовать себя вполне бодрым. В субботу у меня был личный доклад у государя, но я ему ничего не сказал о своем переезде, так как решил считать его домашним делом, не влияющим на службу. В первый день Пасхи при Дворе большого выхода не было, но на третий день, 4 апреля, у меня вновь был личный доклад, и Государь мне с удивлением сказал, что он узнал про мой переезд в Царское; я ответил очень просто, что устал и начал было страдать бессонницей, но здесь, в Царском, разгребая снег в саду, быстро вернул себе сон и вновь чувствую себя отлично. Государь тоже любил работать над расчисткой дорожек от снега и вполне понимал благодетельное действие такой работы. В результате, оказалось, что мой переезд в Царское был признан моим частным делом.

Жизнь в Царском чрезвычайно облегчала мне мои приезды к государю. Придворная карета приезжала за мной не на железную дорогу, а на дачу, и отвозила меня туда же обратно; каждая такая поездка для доклада требовала всего полтора-два часа вместо обычных четырех с половиной. Обыкновенно, государь переезжал в Петергоф лишь в половине июня, а потому я рассчитывал, что мне месяца два-два с половиной удастся пользоваться удобствами жизни вблизи от государя. Но совершенно неожиданно он уже в конце апреля (25-го или 26-го) переехал в Петергоф, вероятно для того, чтобы иметь возможность приехать на открытие Думы водой, а не по железной дороге, и избегнуть довольно опасного проезда в экипаже по улицам Петербурга. Вследствие этого, я пользовался упомянутым удобством всего три с половиной недели, в течение коих я четырнадцать раз бывал у государя: восемь раз с докладами, затем, на празднике л.-гв. Гренадерского и л.-гв. Уланского полков и на четырех заседаниях, в коих обсуждался проект новой редакции основных законов. После его переезда в Петергоф, я туда, по большей части, ездил на моторе.

Проезд на моторе с моей дачи до Большого дворца в Петергофе требовал 50-55 минут; у Большого дворца я садился в придворный экипаж и ехал в Александрию. Мотор мне, вообще, помогал очень много и можно сказать, что без него мне трудно было бы жить в Царском и совершать все подобные разъезды. Моторы тогда еще были новинкой; у государя еще не было своего и он лишь изредка ездил на моторе флигель-адъютанта князя Орлова, который правил сам. Великий князь Николай Николаевич относился к ним отрицательно; великий князь Константин Константинович 2 мая попросил меня отвезти его для пробы в Павловск, что и было исполнено благополучно в 63 минуты. К лету 1907 года уже все изменилось: стало известно, что государь заводит себе моторы, притом весьма сильные и скорые; чтобы поспевать за ним, и другие члены императорской фамилии стали обзаводиться моторами».

[1] Золотницкий И. П. По Царскосельской дороге. СПб, 1882, с. 67

[2] Золотницкий И. П. По Царскосельской дороге. СПб, 1882, с. 72

[3] Ломоносов М. В. Сочинения. Письма. М, 1930, с. 69

[4] Ломоносов М. В. Сочинения. М, 1978, с. 230

[5] Берхгольц. Дневник камер-юнкера. Ч. 1, СПб, 1902., с. 145-148

[6] //Московские ведомости. 1777, № 27, с. 4.

[7] Екатерина II. Записки. СПб, 1907, с. 230-231

[8] Екатерина II. Записки. СПб, 1907, с. 199

[9] Вильчковский С. Н. Царское Село. СПб: Титул, 1992, с. 129

[10] Записки гр. В. Н. Головиной. СПб, 1900, с. 231-233

[11] Екатерина II. Записки. СПб, 1907, с. 169

[12] Вильчковский С. Н. Царское Село. СПб: Титул, 1992, с. 80

[13] Екатерина II. Записки. СПб, 1907, с. 188

[14] Записки гр. В. Н. Головиной. СПб, 1900, с. 94

[15] См. Записки Грибовского. в кн. Вильчковский С. Н. Царское Село. СПб: Титул, 1992, с. 129-130.

[16] Записки гр. В. Н. Головиной. СПб, 1900, с. 111

[17] Записки гр. В. Н. Головиной. СПб, 1900, с. 402-403

[18] Груньков С. П. Записки о Царскосельском уездном училище. СПб, 1912, с. 62-68

[19] Дмитриев И. И. Воспоминания о пребывании в Петербурге. СПб, 1886, с. 236, 288.

[20] Пущин И. И. Дневник лицеиста. СПб, 1899, с. 55

[21] Пущин И. И. Избранное. М.: Наука. 1999, с. 63

[22] Бумаги 1-го курса, собранные академиком Я. К. Гротом. СПб, 1911, с. 126

[23] Пущин И. И. Избранное. М.: Наука. 1999. с. 79

[24] Пущин И. И. Избранное. М.: Наука. 1999 с. 88

[25] Пущин И. И. Избранное. М.: Наука. 1999. с. 102

[26] Пушкин А. С. Годы лицейские. М, Детская литература, 1978, с. 55

[27] Голицын Н. С. Записки. //РС. 1881, № 3, с. 520

[28] Голицын Н. С. Записки. //РС. 1881, № 3. с. 521

[29] Голицын Н. С. Записки. //РС. 1881, № 3, с. 601

[30] Голицын Н. С. Записки. //РС. 1881, № 3, с. 495

[31] Переписка Александра Ивановича Тургенева с Петром Андреевичем Вяземским. Т. 1, Пг, 1921, с. 42

[32] Переписка Александра Ивановича Тургенева с Петром Андреевичем Вяземским. Т. 1, Пг, 1921, с. 46

[33] Переписка Александра Ивановича Тургенева с Петром Андреевичем Вяземским. Т. 1, Пг, 1921, с. 51

[34] Переписка Александра Ивановича Тургенева с Петром Андреевичем Вяземским. Т. 1, Пг, 1921, с. 56

[35] Переписка Александра Ивановича Тургенева с Петром Андреевичем Вяземским. Т. 1, Пг, 1921, с. 66

[36] Переписка Александра Ивановича Тургенева с Петром Андреевичем Вяземским. Т. 1, Пг, 1921, с. 79

[37] Переписка Александра Ивановича Тургенева с Петром Андреевичем Вяземским. Т. 1, Пг, 1921,с . 85

[38] Переписка Александра Ивановича Тургенева с Петром Андреевичем Вяземским. Т. 1, Пг, 1921, с. 91

[39] Переписка Александра Ивановича Тургенева с Петром Андреевичем Вяземским. Т. 1, Пг, 1921, с. 100

[40] Переписка Александра Ивановича Тургенева с Петром Андреевичем Вяземским. Т. 1, Пг, 1921, с. 102

[41] Голицын Н. С. Записки. //РС. 1881, № 3, с. 633

[42] Вильчковский С. Н. Царское Село. СПб: Титул, 1992, с. 85

[43] Сербинович К. С. Н. М. Карамзин: Воспоминания. //Русская старина. 1874. №9, с. 45

[44] Карамзин Н. М. [Автобиография]. Записки имп. АН. 1866. Т. VIII. № 2., с. 43

[45] Погодин М. П. Н. М. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. Ч. 1, II, М, 1866, с. 106

[46] Карамзин Н. М. [Автобиография]. Записки имп. АН. 1866. Т. VIII. № 2, с. 236

[47] Карамзин Н. М. [Автобиография]. Записки имп. АН. 1866. Т. VIII. № 2, с. 394

[48] Карамзин Н. М. [Автобиография]. Записки имп. АН. 1866. Т. VIII. № 2. c. 401

[49] Дмитриев И. И. Взгляд на мою жизнь. Записки. М, 1866, с. 237

[50] Дмитриев И. И. Взгляд на мою жизнь. Записки. М, 1866, с. 203

[51] Грибоедов А. С. Сочинения. М.: Художественная литература., 1988, с. 500

[52] Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров. Воспоминания. М.: Захаров., 2002, с. 609

[53] Кошелев А. И. Записки. Берлин, 1884, с. 377

[54] Кошелев А. И. Записки. Берлин, 1884, с. 406

[55] Смирнова-Россет А. О. Дневники. Воспоминания. М.: Наука, 1989, с. 440

[56] Пушкин в письмах Карамзиных. М-Л, 1960, с. 196

[57] Пушкин в письмах Карамзиных. М-Л, 1960, с. 462

[58] Пушкин А. С. Собрание сочинений. М, 1984, с. 236

[59] Голлербах Э. Ф. Город муз. СПб: Арт-Люкс, 1993, с. 92-93

[60] Нарышкин А. А. Воспоминания. М, 2004, с.220

[61] Гумбольд А. Квартира природы. М, 1968, с. 305

[62] Вяземский П. А. Записные книжки. М, 1963, с. 117

[63] Вяземский П. А. Записные книжки. М, 1963, с. 126

[64] Никитенко А. В. Дневник. СПб, 1900, с. 234

[65] Никитенко А. В. Дневник. СПб, 1900, с. 236

[66] Яковкин И. Описание Села Царского или спутник обозревающего оное. СПб, 1830, с. 18-20.

[67] Яковкин И. Описание Села Царского или спутник обозревающего оное. СПб, 1830, с. 21

[68] Пушкин в письмах Карамзиных. М-Л, 1960, с. 545

[69] Тютчев Ф. И. Воспоминания и дневники. М, 2004, с. 125-129

[70] Тютчев Ф. И. Воспоминания и дневники. М, 2004, с. 364

[71] Рождественский В. А. страницы жизни. Из лит. Воспоминаний. М. 1974, с. 256

[72] Гуревич Л. Я. Письма., М, 1965, с. 333

[73] Бурьянов В. Прогулка с детьми по Санкт Петербургу и его окрестностям. Ч. III. СПб, 1838, с. 163-165

[74] Записки лейб-хирурга Тарасова. //Русская старина. 1871, с. 25-28

[75] Вильчковский С. Н. Царское Село. СПб: Титул, 1992, с. 31

[76] См. Паткуль М. А. Записки о жизни Александра II, СПб, 1903.

[77] Пыляев И. Забытое прошлое окрестностей Петербурга. СПб, 1889, с. 362

[78] Кричинский С. С. Проект Ц. С. Федор. городка. СПб, 1912, с. 23

[79] Ломан Ю. Д. Воспоминания крестника императрицы. СПб, 1994, с. 706

[80] Материалы Царскосельской уездной земской управы. 1902, Ч. 52, № 43, с. 1023

[81] Встречи с А. Ахматовой, Париж, 1991, с. 601

[82] Встречи с А. Ахматовой, Париж, 1991, с. 621

[83] Пунин Н. Н. Мир светел любовью. Дневники и письма. М. Артист. Режиссер. Театр. 2000. с. - 235-236

[84] Блок А. Полное собрание сочинений. Т. 5. СПб, 2001, с. 451.

[85] Блок А. Полное собрание сочинений. Т. 5. СПб, 2001, с. 460.

[86] Чехова О. Мои часы идут иначе. // Искусство кино. 1993.- №10. - С.147-153