Реферат: А. Л. Никифоров философия науки: история и методология

А.Л.Никифоров

ФИЛОСОФИЯ НАУКИ: ИСТОРИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ.

Москва. 1998 г.

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие

Чисть I. История.

Введение: Предмет философии науки

Глава I. Философия науки как прикладная логика:

Логический позитивизм

Логико-философские предпосылки концепции

Некоторые гносеологические предпосылки

Модель науки и научного прогресса

Эмпирический базис

Критерии демаркации

Принцип верифицируемости

Эмпирическая редукция

Логический позитивизм и философия науки

Глава II. Фальсификационизм: От анализа структуры к

анализу развития знания

Философские и логические предпосылки фальсификационизма

Критерии демаркации

Фальсифицируемость и фальсификация

Реабилитация философии

Природа научного знания

Теоретическое знание

Метод науки

Содержание и правдоподобие теорий

Условия роста знания

Модель развития науки

. Карл Поппер и логический позитивизм

Глава III. Разрыв с кумулятивизмом: Томас Кун

Парадигма и научное сообщество

"Нормальная" наука

Научная революция

Антикумулятивизм в понимании развития знания

Глава IV. Эпистемологический анархизм Пола Фейерабенда

В русле попперианства

На пути к анархизму

Пример из истории: Галилей

Наука или миф?

Кризис аналитической философии науки

Часть II. Некоторые проблемы философии науки.

Глава I. Идеализация и гипотеза

Абстрагирование и идеализация

Способы формирования идеализированного объекта

Идеализация на теоретическом уровне

Гипотеза. Виды гипотез

Гипотетико-дедуктивный метод

Подтверждение и опровержение гипотез

Глава II. Эмпирические методы научного познания

Наблюдение

Измерение

Эксперимент

Глава III. Понятие научного факта

"Одномерное" понимание факта. Фактуализм и теоретизм

Пример из истории науки

Структура научного факта

Взаимоотношение теории с фактами

Глава IV. Виды научного объяснения

Дедуктивно-номологическое объяснение

"Рациональное" объяснение

Интенциональное объяснение. Практический силлогизм

Глава V. Семантическая концепция понимания

Традиционное истолкование

Понимание как интерпретация

Основа понимания

Взаимопонимание

Глава VI. О понимании человеческой деятельности

Деятельность

Субъективный смысл деятельности

Объективный смысл деятельности

Социальный смысл деятельности

Глава VII. Понятие истины в философии науки XX века

Современный отказ от понятия истины

Истинностные оценки знания и истории познания

Понятие истины для общественных наук

Глава VIII. Научная рациональность и истина

Рациональность как соответствие "законам разума"

Рациональность как "целесообразность"

Научная рациональность и цель науки

Понятие научной рациональности

Следствие нашего определения рациональности

Заключение

Глава IX. Основы дифференциации наук

Онтологическое основание: Разнообразие форм движения и видов материи

Гносеологическое основание: Неизбежность абстракций

Методологическое основание: Специфичность методов

Социальное основание: Общественное разделение труда

Смысл и судьбы единства науки

Заключение

ПРЕДИСЛОВИЕ

Когда начался XX век? — Ответ кажется очевидным: 1 января 1901 года. Но это —хронологически. А если "век" понимать культурно— исто­рически — как определенную эпоху в жизни общества, в том смысле, в котором мы говорим о "викторианском веке" или "веке Просвещения", то в гаком понимании век никогда не совпадает с хронологическими рамками столетия. Он то больше, то меньше ста лет, начинается то раньше, то поз­же хронологического рубежа между столетиями.

По-видимому, XIX век закончился лишь с началом 1-й мировой вой­ны, в 1914 году. В августе этого года на полях сражений в Бельгии, Фран­ции, Восточной Пруссии догорала целая эпоха в общем—то довольно мирного развития, обращались в дым идеалы европейского единства и прогресса на основе технического развития. Под грохот пушек рождался новый, гораздо более динамичный и жестокий XX век с его мировыми бойнями, концентрационными лагерями, угрозами глобальных катастроф. И люди, бессмысленно просидевшие четыре года в окопах, испытавшие газовые атаки, стали другими. Их уже не могли взволновать стихи о "Прек­расной даме". Образовался разрыв в ткани общественной жизни. Она ста­на делиться на две части — на "до" и "после" войны.

Этот разрыв проявился во многих сферах человеческой деятельности. В том числе и в той области, которая будет предметом нашего рассмотре­ния — в философии науки. Конечно, и Эрнст Мах, и Поль Дюгем, и Анри Пуанкаре, тем более, Бертран Рассел и Альфред Норберт Уайтхед хроно­логически успели пожить и поработать и в XX столетии, но, мне кажется, все они в значительной мере остались в XIX веке. Удивительно, но моло­дые философы науки 20-х годов, члены Венского кружка, их уже почти не тают. Они слышали о Махе или Пуанкаре, но в своих построениях никак не опираются на идеи этих людей, хотя порой почти бессознательно вос­производят их. Наступила новая эпоха, и все, что было сделано до войны, казалось далекой древностью, хотя этой древности и было-то всего 15—20

лет, а то и того меньше.

Это длинное рассуждение понадобилось мне вот для чего. Когда пы­таешься представить очерк истории какого-то духовного развития, всегда очень трудно выбрать начальный пункт. Мне хотелось бы дать набросок истории философии науки. Но с чего начать? — с Эрнста Маха? Но поче­му не с Уильяма Уэвелла с его "Историей индуктивных наук" или Джона Стюарта Милля? А может быть, тогда уж принять за отправной пункт Oгюста Конта — ведь именно он превозносил науку как высшую ступень человеческого познания? Но Кант многое взял у Сен-Симона и француз­ских энциклопедистов, а от тех уже не так далеко до Рене Декарта и Фрэнсиса Бэкона с их учением о методе. Увы, я не историк и не могу забираться так далеко в глубь веков. Поэтому-то я и решил начать свое рассмотрение с довольно очевидного разрыва и с тех идеи и концепции, к которым и доныне не утрачен интерес.

Книга разделена на две части. В первой я пытаюсь дать набросок ис­тории развития философии науки, начиная с Людвига Витгенштейна и Венского кружка, и до конца 80-х годов. Строго говоря, это вовсе не исто­рия, для многих из нас это сама наша жизнь. Именно мы, работавшие в данной области, поочередно увлекались то логическим позитивизмом, то становились попперианцами, то — сторонниками Томаса Куна или Имре Лакатоша. В силу некоторых внешних обстоятельств нам было трудно от­крыто претендовать на создание оригинального образа науки, ибо все мы работали над созданием одного — марксистского — представления о нау­ке; тем не менее, в рамках критики модных идей многие советские фило­софы создавали собственные, достаточно общие концепции. Поэтому сле­довало бы, может быть, посвятить отдельную главу результатам советских ученых и философов в этой сфере, но я не решился на это: одно дело — смотреть издалека на Поппера, живущего в Англии, или на Куна, рабо­тающего в США, и совсем другое — говорить о людях, живущих и рабо­тающих рядом с тобой. Взгляд невольно останавливается на тех, кто тебе наиболее близок, и общая картина искажается.

Во второй части я рассматриваю важнейшие проблемы философии науки — главным образом, те, в обсуждении которых я сам принимал не­которое участие. Поэтому данная книга — не совсем учебник, хотя она и дает достаточно полное представление о философии науки и может ис­пользоваться для преподавания соответствующих курсов. В большей мере мне хотелось бы сохранить то, что было сделано в данной области на про­тяжении 70 лет, в качестве трамплина для следующего поколения филосо­фов науки в нашей стране.

Сейчас в нашей стране период безвременья. Разрушаются общест­венные связи, разрушается и умирает наука. В советский период мы ощу­щали себя членами единого научного сообщества, независимо от того, кто где жил и работал — в Новосибирске или в Киеве, в Ленинграде или в Минске, в Тарту или в Ростове. Сейчас это сообщество распалось или близко к распаду. Оснований для надежд что-то не видно, однако я уверен в том, что духовное единство людей, работающих в дайной области, рано или поздно восстановится, когда уйдут политические страсти и наладится нормальная экономическая жизнь. Вот тогда-то данная книга может при­годиться.

И последнее замечание. Книга чрезвычайно субъективна: в ней вы­ражены мои вкусы и предпочтения, отражены мои интересы. Я вовсе не претендую на адекватное изображение тех или иных концепций или взгля­дов. Неинтересно писать о том, что представляется тебе скучным. А если ты сам чем-то увлекался и рассматриваешь взгляды других людей на этот предмет, ты невольно исказишь их. Вместе с тем, я глубоко убежден, что вполне понять какую-то идею, какой-то результат способен только тот, кто сам думал над данной проблемой и пытался предложить свое решение.

ЧАСТЬ I. ИСТОРИЯ

ВВЕДЕНИЕ: ПРЕДМЕТ ФИЛОСОФИИ НАУКИ

Жизнь современного общества в значительной мере зависит от ус­пехов науки. В нашей квартире стоят холодильник и телевизор; мы ез­дим не на лошадях, как это было еще в начале века, а на автомобилях, истаем на самолетах; человечество избавилось от холеры и оспы, кото­рые когда-то опустошали целые страны; люди высадились на Луну и готовят экспедиции на другие планеты. — Все эти достижения челове­чества связаны с развитием науки и обусловлены научными открытия­ми. В настоящее время трудно найти хотя бы одну сферу человеческой деятельности, в которой можно было бы обойтись без использования научного знания. И дальнейший прогресс человеческого общества обычно связывают с новыми научно-техническими достижениями.

Громадное влияние науки на жизнь и деятельность людей застав­ляет нас обратить внимание на саму науку и сделать ее предметом осо­бого изучения. Что такое наука? Чем отличается научное знание от ми­фа или религиозной веры? В чем ценность науки? Как она развивается? Какими методами пользуются ученые? — Попытки найти ответы на другие вопросы, связанные с пониманием науки как особой сферы че­ловеческой деятельности, привели к возникновению особой дисципли­ны — философии науки, которая сформировалась в XX веке на стыке грех областей: самой науки, ее истории и философии. Философия нау­ки пытается понять, что такое наука, в чем состоит специфика научно-| о знания и методов науки, как развивается наука и как она получает свои изумительные результаты. Таким образом, философия науки — >то не особое философское направление и не философские проблемы естественных или общественных наук, а изучение науки как познава­тельной деятельности. Иногда философию науки называют методоло­гией научного познания, желая подчеркнуть ее внимание к методам науки. Философия науки включается в науковедение — совокупность дисциплин, исследующих те или иные стороны науки.

Прежде чем приступать к исследованию науки и пытаться отвечать на какие-то вопросы относительно научного знания, исследователь очевидно должен иметь хоть какое-то представление о том, что такое человеческое познание вообще, какова его природа и социальные функции, его связь с производственной деятельностью и т. п. Ответы на эти вопросы дает философия, причем разные философские направ­ления предлагают различные ответы. Поэтому каждый философ науки с самого начала вынужден опираться на ту или иную философскую систему. Конечно, он может этого не осознавать и не считать себя сторонником определенного философского направления. Чаще всего так и бывает, философы науки, как правило, не стремятся уточнять своих философских позиций и склонны в этом отношении к эклектизму. Тем не менее, достаточно очевидно, что если вы не верите в познаваемость мире или наивысшую ценность приписываете знанию фактов, то это неизбежно скажется на вашем понимании научных методов и теорий.

Вместе с тем, современная наука слишком обширна для того, что­бы один исследователь смог охватить ее всю целиком, да еще с ее исто­рией. Возьмите, к примеру, физику, биологию или медицину — каждая из них охватывает громадный комплекс специальных дисциплин, часто весьма далеких друг от друга. Каждый философ науки избирает для изучения и анализа какие-то отдельные научные дисциплины или даже отдельные научные теории, например, математику, математическую физику, химию или биологию. Обычно этот выбор определяется его философскими предпочтениями или случайностями его образования. Так вот, если теперь мы примем во внимание то обстоятельство, что представители философии науки могут ориентироваться на различные философские направления и в своих исследованиях опираться на раз­ные научные дисциплины и особенности их возникновения и развития, то мы сразу же поймем, что они часто будут приходить к выработке сильно отличающихся представлений о науке.

И это находит выражение в факте существования в философии науки множества различных методологических концепций — теорий науки, дающих систематизированные и логически согласованные отве­ты на указанные выше вопросы. В конце XIX — начале XX вв. широ­кой известностью пользовались методологические идеи, сформулиро­ванные австрийским физиком и философом Э. Махом, французским математиком А. Пуанкаре, французским физиком П. Дюгемом. Однако первая целостная концепция науки была создана по-видимому логиче­ским позитивизмом. Она не была вставлена в раму философской кон­цепции, как это было у Маха, и не сливалась с самой наукой, как это было у Пуанкаре. И она пользовалась почти всеобщим признанием в течение 30-ти лет. Во второй половине XX в. выступили со своими ме­тодологическими концепциями К. Поппер, Т. Кун, Н. Хэнсон, М. Поланьи, У. Селларс и многие другие философы и ученые.

Это заставляет нас обратить внимание еще на один фактор, влияющий на методологическую концепцию, — предшествующие и со­существующие одновременно с ней методологические концепции. Каж­дая новая концепция возникает и развивается в среде, созданной ее предшественницами. Взаимная критика конкурирующих концепций;

проблемы, поставленные ими; решения этих проблем; способы аргу­ментации; господствующие моды — все это оказывает неизбежное дав­ление на новую методологическую концепцию. Она должна выработать собственное отношение ко всему предшествующему материалу:

принять или отвергнуть предложенные решения проблем, признать об­суждаемые проблемы осмысленными или отвергнуть их как бессмыс­ленные, развить критику существующих концепций и т. п. Короче го­воря, на содержание методологической концепции оказывают влияние не только наука и философия, но и уже созданные образы науки.

Философия науки XX в. породила довольно больше количество разных теорий науки — методологических концепций. В первом разде­ле книги я хочу дать анализ некоторых из них — тех, которые пред­ставляются мне наиболее интересными, которые, на мой взгляд, оказа­ли наибольшее влияние на формирование образа науки в сознании со­временного общества. Именно в этих концепциях была сформулирова­на та совокупность представлений о науке, знакомство с которыми не­обходимо каждому, кто берется ныне рассуждать о структуре научного знания и его развитии *.

Однако скучно просто анализировать ту или иную методологиче­скую концепцию. Хочется выстроить их в ряд и попробовать в этом ря­ду найти какие-то устойчивые изменения, направленные в определен­ную сторону, т. е. представить хронологическую последовательность как процесс развития, результатом которого является современной со­стояние философии науки. И в самом деле, если рассматривать важ­нейшие методологические концепции в том порядке, в котором сменя­лась на них мода или возникал и спадал к ним интерес, то в хаосе из­менений, происходивших на протяжении 50-ти лет, действительно можно обнаружить некоторые устойчивые тенденции.

В частности, как мне представляется, одна из таких тенденций со­стояла в постепенном отходе методологических концепций от ориента­ции исключительно на формальную логику и все большее их сближение с историей науки. Если в эпоху господства логического позитивизма образцом для методологических построений служили формальные ло­гические конструкции, а основным орудием методологического иссле­дования был логический анализ языка науки и построение формальных моделей, то с начала 60-х годов большинство методологов начинает заботиться не столько о формальной строгости своих построений, сколько об адекватности их историческому процессу развития науки. В свое время это обстоятельство было отмечено нашим известным специ­алистом в этой области В. А. Лекторским: "Если до недавних пор представитель “философии науки” в США и Англии, как правило, был спе­циалистом по математической логике, а публикации такого рода не-

* Этот раздел в значительной мере воспроизводит содержание моей книги:

Никифоров А. Л. От формальной логики к истории науки. М., 1983. Однако на многие вещи я сейчас смотрю иначе, поэтому в старые тексты внесены сущест­венные изменения.

редко были посвящены всякого рода формальным проблемам, то в на­стоящее время, пожалуй, наибольший интерес среди “философов науки” вызывают работы исследователей другого типа, соединяющих знание истории науки с широкими философскими обобщениями" ² .

Обращение философии науки к истории науки было обусловлено, как мне представляется, существенным изменением ее проблематики, происшедшим приблизительно на рубеже 50-х—60-х годов. Если в предшествующий период внимание методологов — как неопозитивисткого направления, так и их критиков — в основном было направлено на обсуждение и решение проблем, связанных с анализом структуры научного знания, процедур проверки и подтверждения теорий, то с на­чала 60-х годов центральными вопросами в философии науки стано­вятся вопросы, возникающие при описании развития знания. Обсужде­ние и решение этих вопросов потребовало привлечения исторического материала. Обращение к реальной истории развития научных идей да­ло мощный стимул к развитию самой философии науки. Происходит быстрое ослабление и смягчение жестких методологических стандартов и норм, замена их более мягкими и слабыми. В конечном итоге этот процесс привел к отказу вообще от каких-либо универсальных стан­дартов научности, рациональности и т. п. Одновременно изменялось отношение к метафизике (философии в традиционном смысле): неопо­зитивисты объявили метафизику бессмыслицей; затем ей вернули ос­мысленность и даже признали ее плодотворное влияние на развитие науки; в конечном итоге пришли к отрицанию каких-либо границ меж­ду наукой я философией.

Я постараюсь проследить здесь все эти взаимосвязанные тенден­ции: изменение и расширение проблематики в философии науки; ее по­степенный поворот от формальной логики к истории науки; ослабле-

² Лекторский В. А. Философия, наука, “философия науки” // Вопросы фи­лософии, 1973, № 4, с. 112—113. — По-видимому, читатель обратил внимание на го, что выражение "философия науки" В. А. Лекторский берет в кавычки. Увы, отношение к философии науки у советских философов было двусмыслен­ным: было неясно, куда ее зачислять. С одной стороны, анализ научного зна­ния и научных методов как будто бы философски нейтральное занятие. С дру­гой стороны, западные философы науки, как правило, не были марксистами, следовательно, придерживались "реакционных" философских воззрений, и их следовало критиковать. Когда я писал статью "Философия науки" в "Фило­софский энциклопедический словарь" (М., 1983), мне пришлось обозвать ее "течением в современной буржуазной философии", хотя это, конечно, нонсенс. Тем не менее, прикрываясь кавычками или ярлыками подобного рода, мы все-таки могли заниматься проблемами философии науки и знакомить с ними со­ветского читателя.

ние жестких методологических стандартов и изменение отношения к метафизике. Но в то же время мне хотелось бы дать достаточно цель­ное представление и о рассматриваемых методологических концепциях.

Я начинаю с рассмотрения методологической концепции логиче­ского позитивизма. Именно эта концепция в течение длительного вре­мени господствовала в философии науки и ее господство наложило от­печаток не только на обсуждение методологических вопросов, но про­явилось даже в истолковании и изложении истории отдельных научных дисциплин. Концепция логического позитивизма создавалась под сильнейшим влиянием современной формальной (математической) ло­гики, ее средств и методов. Научное знание отождествлялось с выра­жающим его языком и основным средством исследования у логических позитивистов был логический анализ языка науки. С помощью логиче­ского анализа они надеялись очистить язык науки от псевдонаучных выражений и придать ему ту строгость и точность, которые были дос­тигнуты в математике и логике. Однако все попытки логических позитивистов втиснуть науку в прокрустово ложе узких логических схем потерпели крушение. В конечном итоге эта методологическая концеп­ция выродилась в решение специальных задач, возникающих в ходе ло­гико-семантического анализа научных терминов и предложений.

Расширение и изменение проблематики философии науки я связы­ваю здесь с деятельностью К. Поппера, который основной задачей сво­ей методологической концепции сделал анализ развития научного зна­ния и с конца 40-х годов оказывал возрастающее влияние на филосо­фов науки. Сфера представителей философии науки постепенно начи­нает смещаться от проблем анализа структуры и языка науки к про­блемам ее развития. Это вызвало пробуждение широкого интереса к истории науки. В свою очередь, обращение методологов к истории тотчас обнаружило узость и жесткость формальных методологических предписаний как логических позитивистов, так и самого Поппера.

Осознанием того факта, что методологические построения нужно соотносить с историей науки и что не только логико-философские принципы, но также и история науки может служить источником мето­дологических проблем и их решений, философия науки обязана работам К. Хэнсона, М. Поланьи, Дж. Холтона, С. Тулмина и многих дру­гих исследователей, выступивших в конце 50-х годов. Среди них я вы­деляю построения Т. Куна и И. Лакатоса. Именно эти два исследователя четко поставили вопрос о соотношении методологии науки и ее истории. Они же в очень большой степени способствовали ослаблению методологических стандартов научности и рациональности, стремясь привести эти стандарты в соответствие с реальной практикой науки. В методологических концепциях Куна и Лакатоса метафизика уже не от­деляется от науки, а становится ее существенной частью.

Тенденцию к ослаблению методологических стандартов, к стира­нию граней между наукой и метафизикой, между наукой и другими формами духовной деятельности довел до логического конца П. Фейерабенд. В его концепции наши наиболее полное и яркое выражение те идеи, зерна которых были заложены еще в методологических воззрени­ях логических позитивистов и в методологической концепции Поппера.

ГЛАВА I. ФИЛОСОФИЯ НАУКИ КАК ПРИКЛАДНАЯ ЛОГИКА: ЛОГИЧЕСКИЙ ПОЗИТИВИЗМ

В 1925 году на кафедре натуральной философии Венского универ­ситета, которую после смерти Э. Маха возглавил проф. Мориц Шлик, собралась группа молодых ученых, поставивших перед собой смелую цель — реформировать науку и философию. Эта группа вошла в исто­рию под именем "Венского кружка" философов и ученых. В него вхо­дили сам М. Шлик, Р. Карнап, вскоре ставший признанным лидером нового направления, 0.'Нейрат, Г. Фейль, В. Дубислав и другие. Члены кружка вдохновлялись идеей обновления науки и философии, прочно­го эмпирического обоснования научного знания и его преобразования в соответствии со строгими стандартами математической логики.

Постепенно она нашли единомышленников в Берлине, Варшаве, Лондоне, стали издавать собственный журнал "Erkenntnis" ("Позна­ние"), в котором пропагандировали свои взгляды. Экспансия герман­ского фашизма вынудила большую часть сторонников нового движе­ния эмигрировать в Англию и США, что содействовало распро­странению их идей. Члены Венского кружка и их соратники сформули­ровали методологическую концепцию, которая пользовалась широким признанием до середины 50-х годов и не забыта до сих пор.

О логическом позитивизме написано чрезвычайно много э. Без большого преувеличения можно даже сказать, что практически все публикации 30—50-х годов, затрагивающие проблемы методологии научного познания, так или иначе были связаны с этим направлением — с его критикой, уточнением тех или иных его идеи или с их дальнейшей разработкой. Сейчас, когда после смерти этого направления прошло уже немало лет, можно более спокойно оценить его место в философско-методологическом анализе науки.

По-видимому, основным стимулом творчества членов Венского кружка и их сторонников в разных странах был поиск достоверности — стремление найти в конгломерате человеческих идей, убеждений, мне-

³ Глубокое рассмотрение различных сторон его методологической концеп­ции см. в работах: Проблемы логики научного познания. М., 1964, и Швырев В. С. Неопозитивизм и проблемы эмпирического обоснования науки. М., 1966.

ний те безусловно истинные элементы, которые могли бы служить на­дежным базисом познания и деятельности. В общем, стремление к дос­товерности всегда было присуще философии, и в этом отношении представители логического позитивизма продолжали древнюю фило­софскую традицию. Однако именно в 20-е годы это стремление чрезвы­чайно усилилось и приобрело гораздо более широкий характер: бес­смысленная мировая бойня, разоблачившая ложь и лицемерие полити­ков; крушение вековых монархии и всего традиционного уклада жиз­ни; революции, потрясшие сами основы общественного устройства;

наконец, крушение классической науки, принципы которой почти 200 лет считалось абсолютно верными, и возникновение новых безумных теорий — все это порождало желание найти в этом хаосе хоть что-нибудь устойчивое, надежное, несомненное. Вот это всеобщее желание и нашло выражение в концепции логического позитивизма.

Члены Венского кружка и их друзья в Варшаве и Берлине были до­вольно хорошо знакомы с наукой, многие из них и пришли в филосо­фию из математики, логики, физики, биологии. В этом заключалась их сильная сторона. Но мне кажется, в философии — особенно в началь­ный период своей деятельности — они были в значительной мере неве­жественны. Поэтому они часто изобретали велосипеды и с апломбом высказывали идеи, почти буквально воспроизводящие положения Беркли или Юма, Канта или Спенсера, Маха или Милля — положения, порочность которых уже давно была выявлена.

Тем не менее, блестящее владение логикой и знание науки своего времени позволило представителям логического позитивизма получить немало серьезных результатов, относящихся к структуре научного зна­ния и к описанию методов науки. Эти результаты получили всеобщее признание и обеспечили почетное место в истории философии тем мо­лодым людям, которые в 1925 году собрались вокруг Морица Шлика и со всем пылом юности бросились реформировать науку и философию.

1.1. ЛОГИКО-ФИЛОСОФСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ КОНЦЕПЦИИ

К сожалению, методологическую концепцию логического позитивиз­ма невозможно обрисовать, не обращаясь к некоторым элементам мате­матической логики, восприятие которых может оказаться затруднитель­ным для человека с гуманитарными склонностями. Это не беда, вполне достаточно схватить основную идею, из которой исходили ее создатели. 1 сперь, правда, я могу рекомендовать читателю свою популярную работу, в которой дан простой очерк необходимых сведений по логике⁴ .

⁴ См.: Никифоров А. Л. Книга о логике.... М., Гнозис — Русское феноменологическое общество, 1996.

Методологическая концепция логического позитивизма сформи­ровалась в результате отождествления структуры классической экстен­сиональной логики (фундаментального раздела современной матема­тической логики) со структурой всего научного знания и определенно­го гносеологического истолкования элементов этой структуры. Так возникла модель научного знания, которую логические позитивисты считали тем стандартом, на который должны ориентироваться все нау­ки и научные теории. Эта модель имела определенное сходство с неко­торыми математическими теориями, а поскольку логика и математика в той или иной мере включены во все научные дисциплины и служат для них образцом строгости и точности, считалось несомненным, что ядром общей методологии науки должны служить те понятая и прин­ципы, которые были включены в дедуктивную модель науки ⁵ .

В основе наиболее простой логической системы — пропозицио­нального исчисления — лежат "атомарные" предложения: А, В, С,... — Этим предложениям приписывают две основные характеристики:

1) каждое атомарное предложение является либо истинным, либо ложным;

2) атомарные предложения независимы одно от другого, т. е. ис­тинность, или ложность одного из них никак не влияет на истинность или ложность других.

Из атомарных предложений с помощью логических связок обра­зуются сложные, "молекулярные" предложения. К наиболее употреби­тельным логическим связкам относят: отрицание ("неверно, что", сим­волически: "'-"/), конъюнкцию ("и", символически: "&"); дизъюнкцию ("или", символически: "v"); импликацию ("если..., то...", символически:"->"). Из двух атомарных предложений А и В можно построить слож­ные предложения вида "~ А", "А & В", "А -> В" и т. п. Затем эти моле­кулярные предложения мы также можем соединить связками и образо­вать еще более сложные предложения: "~ А -> А & Д","(~ А -> А & В) v (А -> В)" и т. д. Так возникает иерархия все более сложных молекуляр­ных предложений.

Поскольку от содержания атомарных предложений полностью от­влекаются, истинность, или ложность молекулярного предложения за­висит только от истинности или ложности составляющих его атомар­ных предложений. Например, предложение "Если 2 х 2 = 4, то уголь бел" будет ложным, а предложение "Если 2 х 2 = 5, то уголь бел" — ис-

⁵ Даже такой крупный ученый, как А. Тарский, в свое время был склонен переоценивать возможности логики в методологии научного познания. В сере­дине 30-х годов он писал: "(Современная математическая логика) стремится создать единый аппарат понятий, который мог бы служить общим базисом для всего человеческого знания". — Тарский А. Введение в логику и методологию дедуктивных наук. М., 1948, с. 20.

тинным, т. к. импликация считается истинной всегда, когда ее антеце­дент ложен. Среди молекулярных предложений выделяют такие пред­ложения, которые истинны при любых значениях атомарных предло­жений, — тавтологии, например, "Если А, то А". Затем задают правила вывода и из числа тавтологий выбирают несколько аксиом, из которых по правилам вывода можно получить все остальные тавтологии. — Та­ково строение аксиоматической системы пропозициональной логики (логики предложений).

Добавляя к языку пропозициональной логики переменные для имен индивидов: х, у, z, .... предикатные знаки (символы для обозначе­ния свойств и отношений); Р, Q, R,..., и кванторы: V-x- ("для всех х"), Ех ("существует такой х, что"), мы получим более сложную логическую систему — исчисление предикатов. В исчислении предикатов появляет­ся возможность формулировать общие и экзистенциальные предложе­ния, например, вида "Ул: (Рх v ~ Qx)" или "Ех (Рх & Qx)" и т. п.

Общие предложения естественного языка, такие, например, как "Все металлы электропроводны", на языке исчисления предикатов обычно записываются в виде импликаций: "Для всякого х, если х — металл, то х электропроводен", или "Vx (Металл (х) -> Электропрово-ден (х))". Значение истинности общих и экзистенциальных предложе­ний — подобно значениям истинности молекулярных предложений — определяется значениями истинности атомарных предложений. Пред­ложения вида "Эх Рх" считается истинным, если существует хотя бы один предмет а, который обладает свойством Р, т. е. если истинно ато­марное предложение "Ра". Для истинности общего предложения вида "Vx Рх" требуется, чтобы были истинными все атомарные предложе­ния вида "Pa", "W и т. д.

Стройное аксиоматическое представление логики было дано в трехтомном труде Б. Рассела и А. Н. Уайтхеда "Principia Mathemafica" (1910—1913 гг.). А в 1921 г. вышла в свет блестящая работа ученика и друга Рассела австрийского философа Людвига Витгенштейна "Логи­ко-философский трактат". Сама концепция созрела в голове Витген­штейна уже к 1914 году, однако душевный порыв бросил его на фронт и четыре года — сначала в окопах, а потом в плену, — он носил руко­пись своего будущего труда в походном мешке. Вернувшись в 1919 г. в Вену, Витгенштейн стал готовить рукопись к изданию, однако его сильно расстроило предисловие Рассела, которое показалось ему слиш­ком поверхностным. Вверив судьбу рукописи Расселу, Витгенштейн за­бросил занятия философией и отправился учительствовать в деревен­скую школу. Философские бури, порожденные его "Трактатом", про­шли мимо него. С изучения именно этой тоненькой (меньше 100 страниц) книжки Витгенштейна и начали свои философские штудии члены Венского кружка. Она произвела на них завораживающее впечатление'.

В этот первый период своего творчества, отраженный в "Тракта­те", Витгенштейн создал простую модель реальности, служащую зер­кальным отображением структуры языка пропозициональной логики. Согласно его представлениям, действительность состоит не из вещей, предметов, явлений, а из атомарных фактов, которые могут объеди­няться в более сложные, молекулярные факты. Подобно атомарным предложениям логики, атомарные факты независимы один от другого. "Любой факт может иметь место или не иметь места, а все остальное останется тем же самым" ⁷ , — утверждает Витгенштейн. Атомарные факты инках не связаны друг с другом, поэтому в мире нет никаких за­кономерных связей: "Вера в причинную связь есть предрассудок" *.

Онтологизируя структуру языка пропозициональной логики, т. е. отождествляя ее со структурой реального мира, Витгенштейн делает ту структуру общей для всего научного знания. Если действительность представляет собой лишь комбинацию элементов одного уровня — фактов, то наука должна быть комбинацией предложений, отобра­жающих факты и их разнообразные сочетания. Все, что претендует на выход за пределы этого "одномерного" мира фактов, все, что апелли­рует к связям фактов или к глубинным сущностям, определяющим их наличие или отсутствие, должно быть изгнано из науки.

Конечно, в языке науки очень много предложений, которые непо­средственно как будто не отображают фактов, но это обусловлено тем, что "язык переодевает мысли" ⁹ , он передает их в искаженной форме. К тому же в языке науки, естественном языке и особенно в языке филосо­фии большое число предложений действительно не говорят о фактах и является попросту бессмысленным. "Большинство предложений и во­просов, — полагает Витгенштейн, — высказанных по поводу философ­ских проблем, не ложны, а бессмысленны. Поэтому мы вообще не мо­жем отвечать на такого рода вопросы, мы можем только установить их бессмысленность" 10. Для наглядной демонстрации того, что язык нау-

⁶ О жизни и творчестве Витгенштейна, о его влиянии на логический позити­визм см.: Козлова М. С. Философия и язык. М., 1972, а также ее предисловие "Фи­лософские искания Л. Витгенштейна" к двухтомному изданию его работ: ВитгенштейнЛ. Философские работы. Ч. I, М., Гнозис, 1994; Ч. II, М., Гнозис, 1994.

⁷ Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1958, Ч. I, с. 21. — Новый перевод "Трактата", подготовленный М. С. Козловой, по-видимому, действительно более точен, но я привык к изданию 1958 г. и в тех случаях, ко­гда разночтения для меня несущественны, буду ссылаться на него.

⁸ Тамже,5.36.

⁹ Там же, 4.002.

¹⁰ Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1958, Ч. I, 4.003.

ки действительно имеет структуру языка пропозициональной логики, нужен логический анализ этого языка, который должен выявить под­линную структуру утверждений науки и изгнать из нее бессмысленные предложения. Это объясняет чрезвычайную важность логического ана­лиза языка в методологическом исследовании науки 11.

Вот эти идеи Витгенштейна были подхвачены и развиты в позити­вистском духе членами Венского кружка, которые к учению Витген­штейна о структуре мира добавили определенные гносеологические предпосылки. Если Витгенштейн "онтологизировал" структуру языка пропозициональной логики, то логические позитивисты "гносеологизировали" ее.

I. 2. НЕКОТОРЫЕ ГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ

Создатели методологических концепций часто отрицали связь их методологических построений с философией. Более того, порой они ут­верждали, что методологическая концепция, т. е. анализ научного по­знания, — это и есть настоящая философия. Особенно характерно это для создателей неопозитивистской методологической концепции. Они вполне сознательно избегали высказывать какие-либо "метафизичес­кие" (философские) утверждения. Поэтому философия неопозитивизма никогда не была выражена в виде определенной системы философских принципов, хотя некоторые из этих принципов часто высказывались и повторялись сторонниками логического позитивизма, например, тезис о ненужности и даже бессмысленности традиционной философии, от­рицание причинности и т. п.

Благодаря этому, философские, в частности, гносеологические, принципы неопозитивизма приходится реконструировать, опираясь на его методологическую концепцию. Поскольку же между философией и методологией нет однозначной связи и в основе одного и того же мето­дологического положения иногда могут лежать различные философские соображения, реконструкции неопозитивистской философии оказывают­ся разными у различных исследователей. В советской философской лите­ратуре, посвященной анализу и критике неопозитивизма, был дан достаточно глубокий и скрупулезный анализ основоположений неопо-

11. Мысль о том, что структура языка тождественна структуре реальности, высказывалась задолго до Витгенштейна. Вот что писал об этом У. С. Джевонс in 50 лет до выхода "Трактата": "Знаки, мысли и внешние предметы могут счи­сться параллельными и аналогичными рядами явлений и изучение одной из грех серий равносильно изучению других двух" —Джевонс У. С. Основы нау­ки. СПб., 1881, с. 8. Правда, Витгенштейн говорит скорее об "идеальном язы­ке", очищенном от бессмысленных предложений и перестроенном в соответствии с принципами логики.

зитивистской философии. Тем не менее, какого-то общепризнанного по­нимания основоположений этой философии так и не было выработано.

Например, один из самых первых серьезных исследователей неопо­зитивизма в нашей стране И. С. Карский к его основным принципам относил: 1) тезис о том, что все утверждения прежней философии лише­ны научного смысла, 2) сведение знания к "непосредственно данному";

3) утверждение о том, что законы и правила логики есть продукты ус­ловного соглашения (конвенционализм) ¹² . А. С. Богомолов полагал, что неопозитивизм — это "соединение юмистской теории познания с логической техникой XX в., осуществленное для защиты субъективно­го идеализма" ¹³ . Критиковать эти истолкования сейчас было бы не только бессмысленным, но и гадким занятием. Каждый исследователь, критик и даже сторонник неопозитивизма подчеркивает одни его сто­роны и опускает другие, получая, таким образом, свое собственное изображение этой философской доктрины ¹⁴ . Нас в данном случае ин­тересуют лишь те гносеологические принципы логического позитивиз­ма, которые оказали наиболее существенное влияние на формирование его методологической концепции. Среди них я выделяю следующие:

1. Всякое знание есть знание о том, что дано человеку в чувствен­ном восприятии.

В атомарных фактах Витгенштейна члены Венского кружка усмот­рели рецидив метафизики: откуда мы можем знать, что мир устроен именно таким образом? И они заменили их чувственными пережива­ниями субъекта и комбинациями этих чувственных переживаний. Чув­ственные впечатления мне непосредственно даны, я знаю, что они у ме­ня есть, поэтому о них я могу судить с уверенностью.

Но как и атомарные факты, отдельные чувственные впечатления не связаны между собой. У Витгенштейна мир есть калейдоскоп фак­тов, у логических позитивистов мир оказывается калейдоскопом чув­ственных впечатлений. Вне чувственных впечатлений нет никакой ре­альности, во всяком случае, мы ничего не можем сказать о ней досто-

¹² Нарский И. С. Современный позитивизм. М., 1962, с. 7.

¹³ Богомолов А. С. Англо-американская буржуазная философия. М., 1964, с. 280.

¹⁴ Можно предположить, что определенные трудности в понимании фило­софии неопозитивизма обусловлены не только ее рыхлостью и неопределенно­стью, но также и тем, что обычно не проводили различия между неопозитиви­стской философией и методологической концепцией неопозитивизма. Но это очевидно разные вещи. Неопозитивистская философия довольно быстро обна­ружила свою несостоятельность и была отброшена; в то же время методологи­ческая концепция логического позитивизма продолжала существовать и разви­ваться. Хотя следует признать, что провести четкое разграничение философии и методологии логического позитивизма — далеко не легкая задача.

верного. Таким образом, всякое подлинное знание может относиться только к чувственным впечатлениям.

Здесь логические позитивисты сделали еще один шаг в том направ­лении, в котором ранее двинулся Э. Мах. Именно Мах попытался уст­ранить традиционное различие между чувственными впечатлениями и внешним миром, между субъектом и объектом. С его точки зрения, "весь внутренний и внешний мир составляются из небольшого числа од­нородных элементов..." ^ls . Этими элементами являются "цвета, тоны, давления, теплота, запахи, пространства, времена и т. д." ". Элементы, из которых состоит мир, соединяют в себе как физическую, так и пси­хическую стороны: "... Нет пропасти между физическим и психическим, нет ничего внутреннего и внешнего, нет ощущения, которому соответст­вовала бы внешняя, отличная от этого ощущения вещь. Существует только одного рода элементы, из которых слагается то, что считается внутренним и внешним, которые бывают внешними или внешними только в зависимости от той или другой временной точки зрения" ¹⁷ .

Логические позитивисты отбросили разговоры о физическом мире как "метафизические" и совершенно необоснованные и сохранили в качестве единственно реального и доступного объекта познания толь­ко одно — чувственные впечатления.

Когда в советской философской литературе критиковали Маха, то в его учении о нейтральных элементах мира видели — вслед за В. И. Лени­ным — лишь уступку субъективному идеализму и желание найти "сред­нюю линию" между материализмом и идеализмом. Но сейчас мы могли бы сказать, что в этом учении Маха нашла своеобразное выражение глубокая философская идея, а именно, мысль о том, что предмет познания, внешний мир никогда не дан человеку сам по себе, а всегда только через посредство субъективных форм чувственности и деятель­ности. Поэтому-то Мах и считал невозможным говорить о мире самом по себе. Во второй половине XX в. эта мысль, восходящая к Канту, полу­чила всеобщее признание, однако в конце XIX в. она все еще казалась философским софизмом. Логические позитивисты, стремясь к достовер­ности, вполне последовательно отказываются говорить о "физической" стороне элементов мира и оставляют лишь их "психическую" сторону.

2. То, что дано нам в чувственном восприятии, мы можем знать с абсолютной достоверностью.

— Вот она, искомая достоверность! У Витгенштейна структура предложения совпадала со структурой факта, поэтому истинное пред-

¹⁵ Max Э. Анализ ощущений и отношение физического к психическому. М., 1908,с.39.

¹⁶ Max Э. Познание и заблуждение. Очерки по психологии исследования. М ,1909,с.17.

¹⁷ Max Э. Анализ ощущений..., с. 254.

ложение было абсолютно истинно, т. к. оно не только верно описывало некоторое положение вещей, но в своей структуре "показывало" струк­туру этого положения вещей. Поэтому истинное предложение не могло быть ни изменено, ни отброшено. Логические позитивисты заменили атомарные предложения Витгенштейна "протокольными" предложе­ниями, выражающими чувственные переживания субъекта. Истинность протокольного предложения, выражающего то или иное переживание, также является несомненной для субъекта. Предложение "Я сейчас чув­ствую боль" или "Я сейчас испытываю голод" для меня безусловно ис­тинны, если я сейчас испытываю боль и голод!

И здесь члены Венского кружка следовали общей линии эмпириз­ма и позитивизма, всегда подчеркивавшим ценность именно опытного знания. "Все здравомыслящие люди, — писал О. Конт, — повторяют со времен Бэкона, что только те знания истинны, которые опираются на наблюдения..." 18.

3. Все функции знания сводятся к описанию.

Если мир представляет собой комбинацию чувственных впечатле­ний, и знание может относиться только к чувственным впечатлениям, то оно сводится лишь к фиксации этих впечатлений. Объяснение и пред­сказание исчезают. Объяснить чувственные переживания можно было бы только апеллируя к их источнику — внешнему миру. Логические позити­висты отказываются говорить о внешнем мире, следовательно, отказы­ваются от объяснения. Предсказание может опираться лишь на сущест­венные связи явлений, на знание причин, управляющих их воз­никновением и исчезновением. Как мы видели, логические позитивисты отвергают существование таких связей и причин. Таким образом, ос­тается только описание явлений, ответ на вопрос "как?", а не "почему?".

Как яростно поносили традиционную философию члены Венского кружка? И как до смешного близки развиваемые ими идеи идеям их фи­лософских предшественников. Вот родоначальник первого позитивиз­ма О. Конт высказывается на ту же тему: "Истинный позитивный дух со­стоит преимущественно в замене изучения первых или конечных причин явлений изучением их непреложных законов; другими словами, — заме­не слова "почему" словом "как" 19. А вот признанный лидер "второго" позитивизма Э. Мах, также считающий, что идеалом науки является описание: "Но пусть этот идеал достигнут для одной какой-нибудь об­ласти фактов. Дает ли описание все, чего может требовать научный ис­следователь? Я думаю, что да? Описание есть построение фактов в мыслях, которое в опытных науках часто обусловливает возможность действительного описания... Наша мысль составляет для нас почти

18. Конт О. Курс положительной философии, Т. 1, СПб., 1899, с. 6.

¹⁹ Родоначальники позитивизма. Вып. 4. СПб., 1912—1913, с. 81.

полное возмещение факта, и мы можем в ней найти все свойства этого последнего" ²⁰ .

И вновь возникает мысль: если бы молодые члены Венского круж­ка были лучше знакомы с философией, их должно было бы насторо­жить столь близкое сходство пропагандируемых ими воззрений с фило­софскими концепциями недавнего прошлого.

Из основных принципов гносеологии неопозитивизма вытекают некоторые другие его особенности. Сюда относится, прежде всего, от­рицание традиционной философии, или "метафизики", что многими критиками неопозитивизма считалось чуть ли не основной его отличи­тельной особенностью. Но здесь они лишь следовали за О. Контом. Философия всегда стремилась сказать что-то о том, что лежит за ощу­щениями, стремилась вырваться из узкого круга субъективных пережи­ваний, чтобы придти к чему-то объективному. Логический же позити­вист либо отрицает существование мира вне чувственных пережива­ний, либо полагает, что о нем ничего нельзя сказать. В обоих случаях философия оказывается ненужной. Единственное, в чем она может быть хоть сколько-нибудь полезной, — это анализ научных высказыва­ний. Поэтому философия отождествляется с логическим анализом языка.

И будучи философами в этом новом смысле, логические позитиви­сты стремились все философские и методологические проблемы пред­ставить в виде языковых проблем, т. е. вместо того, чтобы говорить о мире или о науке, о реальных положениях дел или объективных связях, они предпочитали говорить о языке науки, о фактофиксирующих или помологических предложениях. Им казалось, что тем самым достигает­ся большая точность рассуждений, к тому же имеется и эффективный инструмент их анализа — логика.

С отрицанием философии тесно связана терпимость неопозити­визма к религии. Если все разговоры о том, что представляет собой мир, объявлены бессмысленными, а вы, тем не менее, хотите говорить об этом, то безразлично, считаете вы мир в основе своей материальным или идеальным, видите в нем воплощение воли Бога или населяете его демонами — все это в равной степени не имеет к науке никакого отно­шения и является сугубо личным делом каждого.

Кстати сказать, с этим можно вполне согласиться. К вопросам ве­ры наука имеет весьма отдаленное отношение. Однако, объявляя бес­смысленной метафизику, логические позитивисты точно так же долж­ны считать бессмысленной всякую религию? А это уже вызывает серь­езные сомнения...

Еще одной характерной особенностью неопозитивизма является его антиисторизм и почти полное пренебрежение процессами измене-

²⁰ Max Э. Популярно-научные очерки. СПб., 1909, с. 196.

ния и развития. Если мир представляет собой совокупность чувствен­ных переживаний или лишенных связей фактов, то в нем не может быть развития, ибо развитие предполагает взаимосвязь и взаимодействие фактов, а это как раз отвергается. Все изменения, происходящие в ми­ре, сводятся к перекомбинации фактов или ощущений, причем это не означает, что одна комбинация порождает другую: имеет место лишь последовательность комбинаций во времени, но не их причинное взаи­модействие. Дело обстоит так же, как в игрушечном калейдоскопе: встряхнули трубочку — стеклышки образовали один узор; встряхнули еще раз — появился новый узор, но один узор не порождает другой и не связан с ним. Пренебрежение процессами развития в онтологии при­водит к антиисторизму в гносеологии. Мы описываем факты, их ком­бинации и последовательности комбинаций; мы накапливаем эти опи­сания, изобретаем новые способы записи и... этим все ограничивается. Знание, т. е. описание фактов, постоянно растет, ничего не теряется, нет ни потрясений, ни потерь, ни преобразований. Какая скука!

1.3. МОДЕЛЬ НАУКИ И НАУЧНОГО ПРОГРЕССА

Образ науки логического позитивизма представлял собой гносео­логически обработанную копию структуры экстенсиональной логики. В основе науки, по мнению логических позитивистов, лежат прото­кольные предложения, выражающие переживания субъекта. Истин­ность этих предложений абсолютно достоверна и несомненна. Сово­купность истинных протокольных предложений образует твердый эм­пирический базис науки. Для методологической концепции логическо­го позитивизма характерно резкое разграничение эмпирического и теоретического уровней знания. Однако первоначально члены Венско­го кружка полагали, что все предложения науки — подобно прото­кольным предложениям — говорят о чувственно данном. Поэтому ка­ждое научное предложение можно свести, "редуцировать", к прото­кольным предложениям подобно тому, как любое молекулярное пред­ложение экстенсиональной логики может быть разложено на состав­ляющие его атомарные предложения. Достоверность протокольных предложений передается всем научным предложениям, поэтому наука состоит только из достоверно истинных предложений.

С точки зрения логического позитивизма, деятельность ученого в основном должна сводиться к двум процедурам:

1) установление новых протокольных предложений;

2) изобретение способов объединения и обобщения этих предложений. Научная теория мыслилась в виде пирамиды, в вершине которой находятся основные понятия, определения и постулаты; ниже распола­гаются предложения, выводимые из аксиом; вся пирамида опирается на совокупность протокольных предложений, обобщением которых она является ²¹ .

Прогресс науки выражается в построении таких пирамид и в по­следующем слиянии небольших пирамидок, построенных в некоторой конкретной области науки, в более крупные пирамидки, которые, в свою очередь, сливаются в еще более крупные и так далее, до тех пор, пока все научные теории и области не сольются в одну громадную сис­тему, вершина которой достигает облаков, — в единую унифицирован­ную науку.

В этой примитивно-кумулятивной модели развития не происходит никаких потерь или отступлений: каждое установленное протокольное предложение навечно ложится в фундамент науки; если некоторое предложение обосновано с помощью протокольных предложений, то оно прочно занимает свое место в пирамиде научного знания. И это представление о непрерывном прогрессе науки отвечало духу своего времени. Большинство людей в первой половине XIX в., в том числе и ученые, было убеждено, что научное знание всегда и постоянно возрас­тает, что наука только добавляет новые факты и законы к тем, что бы­ли получены ранее, а если иногда что-то и отбрасывается, то это — ложь, которую мы ошибочно считали истиной.

Первоначальная модель науки и научного прогресса была на­столько искусственна и примитивна, настолько далека от реальной науки и ее истории, что это бросалось в глаза даже самим логическим позитивистам. Они предприняли отчаянные попытки усовершенство­вать эту модель, с тем чтобы приблизить ее к реальной науке. В ходе этих попыток им пришлось постепенно отказываться от своих перво­начальных логико-гносеологических установок. Однако несмотря на все изменения и усовершенствования, модель науки логического позитивизма постоянно сохраняла некоторые особенности, обусловленные первоначальной наивной схемой. Это, прежде всего, выделение в науч­ном знании некоторой твердой эмпирической основы; резкая дихото­мия эмпирического—теоретического и их противопоставление; отри­цательное отношение к метафизике и всему тому, что выходит за пре­делы чувственного опыта; абсолютизация логических методов анализа я построения научного языка и знания; ориентация в понимании науч­ного знания на математические дисциплины и т. д.

Методологическая концепция логического позитивизма столкнулись с необходимостью решать многочисленные проблемы, вставшие перед ней в связи с той моделью науки, которую она сконструировала. Н частности, потребовалось точно указать, из каких терминов и пред-

21. Примеры реализации этого идеала построения научной теории можно нити в работе: Carnap R. Abriss der Logistik. Wien, 1929.

ложений состоит эмпирический базис науки; следовало показать, что все научное знание действительно сводится к эмпирическому базису;

нужно было сформулировать критерий научности, который позволил бы отсечь метафизику от науки, и т. д. Следует подчеркнуть, что боль­шинство этих проблем возникло лишь благодаря принятым логико-гносеологическим установкам и неразрешимость вставших проблем как раз и показала, что принятые установки были порочными. Попыт­ки решить первоначальные проблемы породили новые проблемы, а решение последующих проблем натолкнулось на новые трудности и в конце концов методологическая концепция логического позитивизма развалилась под грузом тех проблем и сложностей, которые она же и породила. До сопоставления ее с реальной историей научного позна­ния дело даже не дошло.

На примере ряда проблем, которые ставила перед собой методоло­гическая концепция логического позитивизма, попробуем показать, с какими трудностями столкнулась эта концепция и как она разрушалась в попытках преодолеть эти трудности.

I. 4. ЭМПИРИЧЕСКИЙ БАЗИС

Понятие эмпирического языка было одним из важнейших понятий методологии логического позитивизма, а проблема определения этого понятия — ключевой проблемой концепции.

Первоначально в качестве эмпирического языка членами Венского кружка был принят феноменалистический язык, описывающий чувст­венные восприятия и состоящий из протокольных предложений. Про­токольным предложениям первоначально приписывали следующие особенности:

а) они выражают "чистый" чувственный опыт субъекта;

б) они абсолютно достоверны, в их истинности нельзя сомневаться;

в) протокольные предложения нейтральны по отношению ко всему остальному знанию;

г) они гносеологически первичны — именно с установления прото­кольных предложений начинается процесс познания.

"Ясно и, насколько мне известно, никем не оспаривается, что по­знание в повседневной жизни и в науке начинается в некотором смысле с констатации фактов и что 'протокольные предложения', в которых и происходит эта констатация, стоят — в том же смысле — в начале нау­ки" ²² , — писал руководитель Венского кружка М. Шлик. Легко заме-

²² Schlick M. Uber das Fundament der Erkenntnis // Erkenntnis, Bd. 4, 1934, S. 89. — Это практически то же самое, что говорил в свое время Д. С. Милль:

"Начало всякого исследования состоит в собирании неанализированных фактов и в накоплении обобщений, непроизвольно являющихся естественной вос­приимчивости". — Милль Д. С. Огюст Конт и позитивизм. М., 1897, с. 45.

тить, что свойства (б), (в), (г) обусловлены свойством (а). И когда оказалось, что "чистый" чувственный опыт невозможен и, во всяком слу­чае, не может сохранить свою "чистоту" при выражении его в языке, логическим позитивистам пришлось отказаться от (а), а вместе с тем и от всего остального.

В вопросе о том, какова форма протокольных предложений, чти они собой представляют, среди логических позитивистов не было еди­нодушия. Р. Карнап полагал, что эти предложения должны составлять­ся из слов, относящихся к чувственным впечатлениям; О. Нейрат отли­чительный признак протокольного предложения видел в том, что в не­го входит имя протоколирующего лица, "констатации" М. Шлика со­держали слова "здесь" и "теперь", имеющие смысл лишь в конкретной ситуации. Суммируя все эти идеи, можно предположить, что прото­кольное предложение должно было выглядеть приблизительно так: "Я сейчас воспринимаю круглое и зеленое". Предполагается, что это пред­ложение выражает мое "чистое" чувственное переживание в определен­ный момент времени.

Однако это далеко и далеко не так. Данное предложение содержит такие слова, как "круглое" и "зеленое", а эти слова являются общими терминами, т. е. относятся не только к моему сиюминутному ощуще­нию, а к громадному классу ощущений — как моих собственных, так и других людей. Поэтому они выражают лишь то, что является общим для ощущений данного класса, и не способны передать те черты моих ощущений, которые придают им их уникальность и неповторимость. Таким образом, выражая ощущения в языке, мы производим абстраги­рование и обобщение и сохраняем лишь общее и абстрактное.

Вместе с тем, эти слова выражают понятия, которые связаны с другими понятиями и подчиняются определенным законам нашего языка, сформировавшимся в результате длительного исторического развития самого языка и общественной практики. Поэтому в своем содержании ни понятия воплощают также исторический опыт людей. Таким образом, содержание понятий "круглое" и "зеленое" отнюдь не исчерпываются моим мгновенным переживанием, даже если это переживание и оказывает какое-то влияние на их значение. — Это лишь одно из рассуждений, показывающих, что выразить в языке "чистое" чувственное переживание и при этом сохранить его "чистоту", не добавив к нему рационального элемента, невозможно.

Кроме того, следует учесть, что и самого "чистого" чувственного опыта, к которому апеллировали логические позитивисты, не существует. Это показал еще И. Кант. А в психологии XX в. была эксперимен­тально доказана связь, существующая между работой органов чувств и мышлением человека, в частности, даже его профессиональными зна­ниями. Таким образом, убеждение логических позитивистов в том, что наука опирается на твердый эмпирических базис, а этот базис состоит из абсолютно истинных протокольных предложений, выражающих чувственные переживания субъекта, оказалось ложным. Даже если бы существовал "чистый" чувственный опыт, его невозможно было бы вы­разить в языке. Но к тому же такого опыта просто не существует.

Между прочим, любопытный пример методологической псевдо­проблемы, возникающей в результате принятия неоправданных фило­софских предпосылок, дает проблема интерсубъективности протоколь­ного языка, которая в течение ряда лет волновала логических позити­вистов. Если считать, что протокольные предложения выражают "чис­тый" чувственный опыт субъекта, то оказывается, что у каждого субъ­екта свой собственный протокольный язык. Это обстоятельство порож­дает достаточно серьезную трудность, если при этом еще утверждают, что наука занимается трансформацией протокольных предложений и каждое научное предложение имеет смысл лишь постольку, поскольку его можно свести к протокольным предложениям. Получается, что ка­ждый субъект имеет свою собственную науку и принимает лишь те на­учные предложения, которые согласуются с его личным протокольным языком. Но факт существования общепризнанной интернациональной науки налицо. Значит, нужно отыскать "интерсубъективный" прото­кольный язык, т. е. такой язык, который был бы общим для всех инди­видов. Совершенно очевидно, что проблема нахождения общего эмпи­рического языка неразрешима в рамках феноменализма.

Все это вынудило логических позитивистов перейти сначала к физикалистскому эмпирическому языку, а затем к "вещному" языку, опи­равшемуся на понятие наблюдаемости. Такой переход позволил им не только избавиться от целого ряда неразрешимых проблем, но и приб­лизил методологическую концепцию логического позитивизма к реаль­ной науке

Идею языка наблюдения, термины и предложения которого отно­сятся к чувственно воспринимаемым вещам и их свойствам, разработал Р. Карнап. Предикат Р он называет "наблюдаемым" для субъекта N. если при соответствующих условиях для некоторого предмета а субъ­ект N может придти к решению об истинности предложения "Ра" или "не-Ра " 23. Например, с помощью наблюдения субъект может решить, какое из двух предложений — "Арбуз круглый" или "Неверно, что ар­буз круглый" — является истинным. В предложения языка наблюдения

23. Сатар R. Testability and Meaning. Ч. Ш, § 11 // Philosophy of Science, V. 4,1937

могут входить лишь те термины, которые обозначают чувственно вос­принимаемые вещи и свойства. Поэтому с помощью наблюдения мы всегда можем установить, истинно то или иное предложение языка на­блюдения или ложно.

Правда, для этого еще недостаточно, чтобы эмпирический язык содержал только термины наблюдения, нужно еще наложить некото­рые ограничения на формы предложений, которые в нем допускаются. и языке наблюдения Карнап разрешает использовать только экстен­сиональные логические связки, поэтому все молекулярные предложе­ния этого языка являются функциями истинности составляющих их атомарных предложений ²⁴ . — Это обеспечивает проверяемость всех предложений эмпирического языка посредством наблюдения.

Нетрудно увидеть, что несмотря на отказ от феноменализма, ос­новные идеи логических позитивистов относительно эмпирического базиса сохранились — даже после дискуссии 30-х годов по поводу про­токольных предложений. Эмпирические предложения уже не являются абсолютно достоверными, но их истинность обосновывается наблюде­нием, и раз она установлена, в ней трудно сомневаться. Таким образом, твердый, несомненный эмпирический базис науки сохраняется. Гермины наблюдения заимствуют свои значения из чувственного опы­та; этот опыт, в свою очередь, определяется работой органов чувств, а поскольку органы чувств у людей не изменяются, постольку эмпириче­ские термины и весь эмпирический язык оказываются нейтральными по отношению к теоретическому знанию и его развитию. Как для Ари­стотеля листья деревьев были зелеными, а небо — голубым, так и для Ньютона, и для Эйнштейна. Язык наблюдения этих мыслителей был одним и тем же, несмотря на различие их теоретических представлений. Сохраняется и гносеологическая первичность языка наблюдения: про­цесс познания начинается с наблюдения, с констатации фактов; затем наступает очередь обобщения результатов наблюдения и лишь после этого может начать свою работу теоретик.

Идея языка наблюдения на первый взгляд представляется доволь­но простой и ясной. Однако небольшой философский анализ тотчас обнаруживает, что здесь нет ни простоты, ни ясности. Дело в том, что весьма неясным оказывается основное понятие "наблюдаемости".

Прежде всего, это понятие носит субъективный характер: то, что наблюдаемо для одного человека, может оказаться ненаблюдаемым для другого благодаря индивидуальным различиям наблюдателей (близорукость или дальнозоркость, цветная слепота, профессиональ-

²⁴ Требования, предъявляемые к языку наблюдения, см. в работе: Са rnap R . The Methodological Character of Theoretical Concepts // Minnesota Studies in the Philosophy of Science, V. I, Minneapolis, 1956.

ная тренированность и т. п.). Пусть мы не будем обращать внимания на эти различия и решим ориентироваться на некоего "среднего" на­блюдателя. Однако трудности сохраняются.

Встает вопрос: можно ли использовать при наблюдении приборы? Допустим, мы отвечает "нет" и решаем говорить только о "непос­редственном" наблюдении, т. е. о наблюдении, не использующем ника­ких приборов. Но разрешается ли пользоваться очками или, может быть, следует считать, что носящие очки не наблюдают "непос­редственно"? ^м А если мы смотрим через оконное стекло, то является ли наше наблюдение "непосредственным" или оконное стекло — тоже прибор? — Вопросы подобного рода показывают, что понятие "непос­редственного наблюдения" лишено смысла, ибо в процессе наблюдения мы никогда не можем исключить воздушную среду, которая изменяет свои оптические свойства в зависимости от колебаний температуры, за­грязненности атмосферы и т. п., а также слизистую оболочку глаза. "Не­посредственно" наблюдать можно было бы только лишив себя глаз!

Приходится допускать использование приборов при наблюдении. Однако в этом случае граница между наблюдаемым и ненаблюдаемым становится совершенно неопределенной. Наблюдаем ли мы колебания температуры атмосферного воздуха, когда следим за повышением или понижением столбика ртути в термометре? К тому же сфера наблюдае­мого постоянно расширяется по мере появления новых приборов. А это означает, что язык наблюдения также является неопределенным и изменяется с течением времени. Нельзя говорить, что язык Аристотеля и Эйнштейна один и тот же и что перед ними была одна и та же сово­купность наблюдаемых фактов. Доверие к приборам и результатам, полученным с их помощью, опирается на доверие к теориям, на основе которых созданы и работают эти приборы. Это означает, что в наш язык наблюдения проникают теории, и он существенно зависит от тео­рий. Но тогда как же можно считать, что познание начинается с на­блюдения? Как можно продолжать верить в существование автономно­го языка наблюдения и в то, что он принципиально отличается от тео­ретического языка?

Логическим позитивистам не удалось найти в науке тот несомнен­ный эмпирический базис, существование которого вытекало из их ло­гико-гносеологических посылок. Выяснилось, что такого базиса вооб­ще нет. В настоящее время некоторые философы науки продолжают ве­рить в существование эмпирического языка, независимого от теорий. Чаще всего в качестве такого языка выступает фрагмент обычного раз-

²⁵ См. критику дихотомии наблюдаемого—ненаблюдаемого в статье: Max­well G. Ontologocal Status of Theoretical Entities // Minnesota Studies in the Phi­losophy of Science, V. 2, Minneapolis, 1962.

говорного языка. Но основания для выделения такого языка теперь уже совсем иные, нежели были у логических позитивистов.

Сейчас уже не говорят о полной достоверности и несомненности предложений эмпирического языка и признают влияние теорий на этот язык. Однако такой язык все-таки нужен, по мнению некоторых авто­ров, например, для сравнения и выбора теорий. Если нет некоторого эмпирического языка, общего для конкурирующих теорий, то сравне­ние этих теорий оказывается невозможным. Для того чтобы мы могли' поставить эксперимент, результат которого помог бы нам выбрать од­ну из конкурирующих теории, нужен нейтральный эмпирический язык, в котором мы смогли бы выразить этот результат. Таким образом, ес­ли сейчас кто-то продолжает говорить об эмпирическом языке, то от­сюда еще не следует, что он разделяет воззрения логических позитиви­стов. Однако когда эмпирический язык пытаются противопоставлять теоретическому языку как более достоверный, более обоснованный, более ясный — менее достоверному и ясному, то это, по-видимому, возврат к идее эмпирического базиса логических позитивистов.

1.5. КРИТЕРИИ ДЕМАРКАЦИИ

Существует древняя философская проблема, обсуждение которой восходит еще к первым античным философам: как отличить подлинное надежное знание от изменчивого мнения или то, что я могу знать, от того, во что я вынужден верить? В философии науки XX в. эта пробле­ма предстала в виде проблемы демаркации: как провести разграничи­тельную линию между наукой и другими формами духовной деятельно­сти — философией, религией, искусством и т. п.? Отличается ли наука от философии и мифа, а если отличается, то — чем? Именно эта про­блема весьма сильно занимала логических позитивистов, и они затратили большие усилия на ее решение. Однако им не удалось решить ее так, как им бы хотелось. Логические позитивисты пытались провести четкую логическую границу между наукой и не-наукой, но как в ходе них попыток и выяснилось, что эта граница весьма условна и истори­чески изменчива. — По-видимому, как раз в этом состоит самый цен­ный результат обсуждения проблемы демаркации.

Опираясь на понимание научного знания как описания чувственного иного и руководствуясь аналогией с экстенсиональной логикой, в которой истинность молекулярных предложений устанавливается обращением к значениям истинности атомарных предложений, логиче­ские позитивисты в качестве критерия демаркации избрали верифицируемость: предложение научно только в том случае, если оно верифи­цируемо, т. е. если его истинность может быть установлена наблюдени­ем, если же предложение неверифицируемо, то оно ненаучно. Протокольные предложения не нуждаются в верификации, так как представ­ляют чистый чувственный опыт и служат базой для верификации всех других предложений. Остальные предложения языка науки должны быть верифицированы для того, чтобы доказать свою научность. Про­цесс верификации выявляет чувственное содержание научных предло­жений, и если некоторое предложение нельзя верифицировать, то это означает, что оно не обладает чувственным содержанием и его следует изгнать из науки. Предложения философии нельзя верифицировать, по­этому она сразу же отсекается от науки.

Логические позитивисты пошли еще дальше и объявили верифицируемость не только критерием демаркации, но и критерием осмыс­ленности: только верифицируемые предложения имеют смысл, невери­фицируемые предложения бессмысленны.

Отождествление осмысленности с верифицируемостью, по-видимо­му, было подсказано экстенсиональной логикой. Попытки устранить парадоксы, обнаруженные в теории множеств, и разработка теории типов Б. Расселом привели к тому, что старая дихотомия истины и лжи была заменена трихотомией истинности, ложности и бессмысленности. Предложение может быть не только истинным или ложным, но и просто бессмысленным. Причем его бессмысленность может быть обусловлена не просто нарушением правил обычной грамматики,, а нарушением логических правил построения предложений, которое может быть выявлено только с помощью логического анализа. Витгенштейн отождествил смысл предложения с тем положением дел, ко­торое оно описывает²⁶ . То, что некоторое предложение имеет смысл, т. е. говорит о каком-то реальном положении дел, выясняется в результате сведения этого предложения к атомарным предложениям, которые не­посредственно сопоставляются с фактами. Те же предложения, которые не являются функциями истинности атомарных предложений и, таким образом, не говорят о фактах, Витгенштейн объявляет бессмысленными.

Правда, при этом оказываются бессмысленными также и логиче­ские тавтологии, т. к. они не описывают никакого положения дел. "Тавтология не имеет условий истинности, потому что она безусловно истинна. — писал Витгенштейн. — Тавтология и противоречие не име­ют смысла"27. Однако, хотя тавтологии и не имеют смысла, они все— таки не совсем бессмысленны. "Не тавтология и противоречие не яв­ляются бессмысленными, они являются частью символизма, подобно тому как 'Q' есть часть символизма арифметики"²⁸ .

²⁶ "Вместо: Это предложение имеет такой-то и такой-то смысл', можно просто говорить: 'Это предложение изображает такое-то и такое-то положение дел" . — Витгенштейн Л. Логико-философский трактат, 4.031.

²⁷ Витгенштейн Л. Логико-философский трактат, 4.461.

²⁸ Там же, 4.4611.

Следует сказать, что для эмпиризма математика и логика всегда были камнем преткновения при его попытках опытного обоснования научного знания. В самом деле, в области астрономии, механики, био­логии не так уж трудно показать, что законы этих наук основываются на опытных данных. Но как быть с математическими и логическими законами? Ведь они явно не являются истинами, полученными посред­ством опыта! И здесь Витгенштейн находит блестящее решение: да, это не опытные истины, но это — инструмент обработки, преобразования опытных истин, поэтому математика и логика образуют необходимую часть науки.

Логические позитивисты заменили атомарные предложения Витгенштейна протокольными предложениями, но сохранили его тезис о сводимости всех предложений науки к протокольным предложениям и о бессмысленности тех предложений, для которых такое сведение ока­зывается невозможным. Предложения философии неверифицируемы, следовательно, они бессмысленны. Так философия была не только от­делена от науки, но и полностью дискредитирована.

Сейчас нетрудно заметить, что, утверждая бессмысленность фило­софии, логические позитивисты допускали определенную некоррект­ность. Верификационный критерий осмысленности утверждает, что не­верифицируемые предложения эмпирически непроверяемы, следовательно, не имеют эмпирического значения. Но отсюда еще не следует, что такие предложения лишены всякого значения. Логические же позитивисты отождествили значение с эмпирическим значением и тогда оказалось, что предложения философии не просто лишены эмпирическoro значения, но лишены значения в лингвистическом смысле, т. е. попросту бессмысленны. Однако это отождествление не было высказа­но ими в явной форме, и отсутствие эмпирического значения без всякого обоснования выдавалась ими за бессмысленность в обычном, лингвистическом смысле²⁹ .

Например, Карнап, обсуждая причины появления в языке бессмысленных предложений, утверждал, что предложения философии бессмысленны так же, как бессмысленны предложения, нарушающие пра­вила грамматики или логики, типа "Цезарь есть и" или "Цезарь есть простое число"³⁰ . Таким образом, философия оказалась бессмысленой с точки зрения чрезвычайно узкой теории значения — теории, приписывающей значение только тем терминами и предложениям, кото-

29. О различии эмпирического и лингвистического значений см.: Патнэм X. Как нельзя говорить о значении // Структура и развитие науки. М., 1978.

30. Carnap R. Uberwindung der Metaphysik durch logische Analyse der Sprache // Erkenntis, Bd. 2, 1931.

рые относятся к чувственно воспринимаемым вещам ³¹ . Но логические позитивисты выдали это за бессмысленность в обычном смысле и ис­пользовали в качестве основания для поношения философии.

Чрезвычайная узость верификационного критерия демаркации и значения не могла не вызвать протеста. Этот критерий не только унич­тожал философию, но отсекал и наиболее плодотворную часть самой науки. Нее научные термины и предложения, относящиеся к идеализи­рованным или просто к чувственно невоспринимаемым объектам, с точки зрения этого критерия оказывались бессмысленными. Оставшая­ся часть лишалась своих законов. Большая часть научных законов име­ет форму общих предложений, например, "Все тела при нагревании расширяются" или "Ни одно материальное тело не может двигаться со скоростью, превышающей скорость света". Для верификации подоб­ных предложений требуется бесконечно много частных предложений вида "Тело а при нагревании расширяется", "Тело Ь при нагревании расширяется" и т. д. Но мы не в состоянии сформулировать и прове­рить бесконечного количества протокольных предложений. Следова­тельно, законы науки неверифицируемы и должны быть объявлены бессмысленными. На это обратил внимание уже К. Поппер в своем письме к издателю журнала "Erkenntnis" ³³ . Однако что же будет пред­ставлять собой наука, если лишить ее законов?

Абсурдные следствия, вытекающие из первоначального понима­ния верифицируемости как полной проверяемости, заставили логиче­ских позитивистов ослабить свой критерий демаркации и заменить его критерием частичной верифицируемости, или эмпирической подтверж­даемость: лишь то предложение научно, истинность которого можно хотя бы частично подтвердить эмпирически. Общие предложения те­перь включаются в число научных, т. к. некоторые частные следствия общего предложения могут быть проверены, и их истинность служит частичным подтверждением общего предложения. Подтверждаемость по-прежнему связывается с осмысленностью: лишь эмпирические тер­мины и предложения вполне осмысленны; остальные термины и пред­ложения науки получают смысл лишь постольку, поскольку они могут быть частично подтверждены.

³¹ Верификационная теория значения напоминает ту феноменалистскую концепцию, которую использовал Дж. Беркли в своей критике понятия мате­рии, силы и других понятий классической механики.

³¹ Popper К. Ein Kriterium des empirischen Characters theoretischer Systeme // Erkenntnis, Bd. 3, 1932/1933.

³³ Правда, некоторые из них не пошли по этому пути. М. Шлик, например, следуя Витгенштейну, продолжал настаивать на том, что законы науки явля­ются правилами вывода, т. е. псевдопредложениями.

В работе "Проверяемость и значение" ³⁴ Карнап строит иерархию языков, выражающую постепенное ослабление демаркационного кри­терия логических позитивистов. Язык L1 содержит только предикаты наблюдения и только экстенсиональные молекулярные предложения. Первоначально логические позитивисты считали, что лишь такой язык приемлем в качестве научного языка и все, что не может быть в нем вы­ражено, следует считать ненаучным и бессмысленным. Язык L2 дополни­тельно включает в себя общие и экзистенциальные предложения, кото­рые могут быть лишь частично подтверждены. И, наконец, сам Карнап уже склонен принять язык Z-з, содержащий не только термины наблюде­ния, но и диспозиционные предикаты (о них см. ниже). Предложения с та­кими предикатами — подобно общим предложениям — также не могут быть верифицированы, а могут быть лишь частично подтверждены.

Таковы первые шаги логических позитивистов на пути ослабления своего узкого верификационного критерия демаркации. Однако в этот период Карнап все еще настаивает на экстенсиональности научного язы­ка и верит в то, что каждый научный термин может быть сведен к пре­дикатам наблюдения. Научные предложения должны выражаться в язы­ке Li, все, что нельзя выразить в этом языке, ненаучно и лишено смысла.

В дальнейшем Карнап еще больше ослабляет демаркационный критерий. Он отказывается от требования экстенсиональности для все­го языка науки и сохраняет это требование лишь для языка наблюде­ния. Он также уже не требует, чтобы каждый научный термин был сво­дим к терминам наблюдения. Достаточно, если хотя бы некоторые тер­мины будут связаны с терминами наблюдения. Модель языка науки те­перь включает в себя три элемента: язык наблюдения, термины и пред­ложения которого обладают значением благодаря их связи с чувствен­ными впечатлениями; теоретический язык, термины и предложения которого сами по себе лишены значения и который уподобляется неинтерпретированному исчислению; правила соответствия, связывающие теоретический язык с эмпирическим. Термины теоретического языка входят в теоретические постулаты, которые обеспечивают между ними определенную связь. Когда некоторые из этих терминов мы с помощью правил соответствия связываем с терминами наблюдения, то благодаря теоретическим постулатам все теоретические термины получают эмпирическую интерпретацию и осмысленность. Таким образом, если для некоторого термина мы можем подобрать цепочку предложений, уста­навливающих его связь с другими терминами, и если хотя бы один термин из этой цепочки предложений можно связать с терминами наблю­дения посредством подходящих правил соответствия, то наш термин можно считать научным и осмысленным.

³⁴ Carnap R. Testability and Meaning // Philosophy of Science, V. 4, 1937.

По-видимому, этот демаркационный критерий уже настолько рас­плывчат, что едва ли он может выполнять свое предназначение. В кон­це концов, для многих философских терминов можно подобрать соот­ветствующую цепочку предложений, которая сделает их научными. Различие между наукой и философией становится совершенно неопре­деленным. Что же остается? — Лишь позитивистское предубеждение против философии, да привычка поносить ее и от нее открещиваться.

I. 6. ПРИНЦИП ВЕРИФИЦИРУЕМОСТИ

Первоначальная узость демаркационного критерия логического позитивизма привела к его ослаблению и практическому отказу от не­го. Однако его недостатком была не только чрезмерная узость. Боль­шие трудности возникли и при попытках его точной формулировки.

Допустим, мы согласимся с тем, что осмысленность отождествля­ется с верифицируемостью. Но что значит, что некоторое предложение верифицируемо? Первоначальный и, кажется, наиболее естественный ответ таков: предложение верифицируемо, если его можно практически в любой момент проверить, т. е. наблюдением установить его истин­ность. Этот ответ быстро возбуждает сомнения: предложения о про­шлых и будущих событиях, такие как, например, "Вчера в Москве шел дождь" или "Завтра будет солнечно", сегодня проверить невозможно. Должны ли мы на этом основании считать, что сегодня произносить такие предложения бессмысленно? Бессмысленными оказываются и предложения о фактах, установить которые мы не можем вследствие отсутствия технических средств. Например, предложение "На обратной стороне Луны имеются горы" следовало считать бессмысленным до на­чала полетов в космос. В сущности, бессмысленными оказываются поч­ти все предложения за исключением тех, которые описывают мое окру­жение в настоящий момент.

Стремясь избежать этого неприятного следствия, логические пози­тивисты предложили новое понимание: предложение верифицируемо, если существует логическая возможность его проверки. Но какие же предложения логически невозможно проверить? — Очевидно, те, кото­рые содержат в себе логическое противоречие и говорят о логически невозможной ситуации. Отсюда вытекает, что противоречивые пред­ложения бессмысленны. Это сразу же приводит к неприемлемому след­ствию: отрицание бессмысленного предложения само должно быть бес­смысленным, а отрицанием противоречивого предложения является тавтология, следовательно, все тавтологии бессмысленны. Но ведь они выражают законы логики!

Тогда пытаются ограничить применение верификационного кри­терия только сферой синтетических предложений и говорить не о логи­ческой, а с физической возможности верификации, т. е. о возможности представить себе то физическое положение дел, которое могло бы сде­лать истинным обсуждаемое предложение. Но в этом случае мы выну­ждены признать бессмысленными все предложения, говорящие о не­представимых вещах — о четырехмерном пространстве, об ангстремах, парсеках и т. п. Таким образом, ответ на вопрос о том, когда предло­жение следует считать верифицируемым и, следовательно, осмыслен­ным, оказалось довольно трудно сформулировать.

Следует упомянуть и о трудностях, связанных с использованием экстенсионального логического языка. Пусть, например, предложение А верифицируемо и осмысленно, а предложение В — неверифицируемо. Тогда положение дел, верифицирующее А, будет верифицировать так­же дизъюнкцию A v В. Следовательно, эта дизъюнкция осмысленна. Но если В — член осмысленной дизъюнкции, то и его очевидно следует признать осмысленным. Аналогичная трудность встает и перед ослаб­ленным критерием осмысленности: пусть А подтверждаемо и осмыс­ленно, а В — бессмысленно. Тогда конъюнкция А & В будет подтверж­даема и осмысленна. При самом же слабом критерии осмысленности, согласно которому предложение А осмысленно, если из А и некоторого вспомогательного предложения С выводимо предложение наблюдения В, вообще любое предложение оказывается бессмысленным, т. к. в ка­честве вспомогательного предложения С мы всегда можем взять мате­риальную импликацию А -> В, независимо от того, каким будет пред­ложение A³⁵ .

И, наконец, даже если бы логическим позитивистам удалось дать удовлетворительную формулировку принципа верифицируемости, то можно было бы спросить: что собой представляет этот принцип?

Утверждение "Предложение осмысленно тогда и только тогда, ког­да оно верифицируемо" можно рассматривать как индуктивное обобщение частных предложений вида "Предложение А осмысленно и верифицируемо", "Предложение В осмысленно и верифицируемо" и т. п. Но для того, чтобы получить такое обобщение, мы должны знать — независимо от верификации — осмысленно данное предложение или нет. Это аналогично тому, что для рассмотрения предложения "Все лебеди белы" в качестве индуктивного обобщения нам нужно знать, что зна­чит "быть лебедем" и что значит "быть белым" и не предполагать за­ранее, что это одно и то же.

Можно рассматривать приведенный принцип как определение по­нятия "осмысленное предложение". Тогда этот принцип будет либо про­стым соглашением относительно использования термина "осмысленно"

³⁵ Об этих трудностях см.: Рар К. Analytische Erkenntnistheorie. Wien, 1955, Кар.I.

и в этом случае он будет совершенно неинтересен, либо — уточнением обычного употребления понятия "осмысленного предложения". В по­следнем случае можно поставить вопрос об адекватности нашего уточ­нения. Однако для обсуждения этого вопроса нам уже нужно знать, ко­гда и при каких условиях предложение считается осмысленным, т. е. за­ранее иметь некоторый критерий смысла. Таким образом, в любом слу­чае осмысленность оказывается нетождественной верифицируемости.

Попытка найти критерий научности, который позволил бы нам сказать, что — наука, а что — псевдонаучная болтовня или ненаучная спекуляция, политическая демагогия или очередной миф, — такая по­пытка безусловно имеет смысл. Однако история верификационного критерия логического позитивизма показала нам, во-первых, что ос­мысленность не тождественна научности и то, что лежит вне науки, часто имеет смысл; а во-вторых, что нет абсолютной непроницаемой границы между наукой и другими видами интеллектуальной деятельно­сти, во всяком случае, провести эту границу невозможно. Осознанием этого обстоятельства философия науки в значительной мере обязана собственным многолетним усилиям логических позитивистов. Сформу­лировав проблему в ясном и четком виде, они показали, что она нераз­решима.

I. 7. ЭМПИРИЧЕСКАЯ РЕДУКЦИЯ

Эмпиризм вообще и позитивизм, в частности, всегда с подозрени­ем относился к теоретическому знанию, к теории. И это подозрение вполне понятно: если какие-то понятия и утверждения слишком далеки от опыта, от практической деятельности, то трудно подавить сомнение: зачем они вообще нужны? Какую роль они играют в познании и прак­тике? Действительно ли они выражают знание или являются плодом нашей необузданной фантазии? Позитивизм склонялся к последнему мнению. "Конечно религиозные и конечные научные идеи, — писал, например, Г. Спенсер, — одинаково оказываются простыми символа­ми действительности, а не знаниями о ней". Э. Мах видел в теоретиче­ском знании полезный инструмент: "цель физических исследований за­ключается в установлении зависимости наших чувственных пережива­ний друг от друга, а понятия и теории физики суть лишь средства для достижения этой цели, — средства временные, которыми мы пользуем­ся лишь в видах экономии мышления..."³⁶ . Используя средства матема­тической логики, логические позитивисты попытались дать ясный и точный ответ на вопрос о природе теоретического знания.

³⁶ Спенсер Г. Основные начала. СПб., 1899, с. 39

Программа эмпирической редукции логических позитивистов первоначально вдохновлялась их убежденностью в том, что знание не только порождается чувственным опытом, но все оно есть не что иное, как описание этого опыта, описание чувственно данного. Из убежде­ния в эмпирическом характере всякого знания естественно вытекало, что всякий научный термин и всякое научное предложение могут быть сведены, "редуцированы" к протокольным предложениям, к терминам наблюдения или, иначе говоря, заменены терминами и предложениями эмпирического языка. Логические позитивисты не довольствовались простой констатацией этой возможности. Для того чтобы провести ре­форму научного языка, очистить его от философских спекуляций и вы­явить его подлинное эмпирическое содержание, они действительно по­пытались осуществить эмпирическую редукцию научного знания. Но осуществление этой программы потерпело крушение.³⁷

Выяснилось, что полностью выразить содержание всех терминов и предложений науки в экстенсиональном эмпирическом языке невоз­можно. Правда, даже и после этого логические позитивисты, разделив язык науки на эмпирический и теоретический, продолжали стремиться хотя бы к частичной редукции теоретических терминов и предложений. Попытки свести термины и предложения теоретического языка к эмпи­рическому языку привели к некоторым техническим результатам, ко­торые, может быть, были важны и интересны с точки зрения программы, выдвинутой логическим позитивизмом, но они потеряли свой смысл в рамках других методологических концепций.

Для прояснения сути эмпирической редукции кратко рассмотрим вопрос о редукции теоретических терминов и, в частности, диспозиционных предикатов. "Диспозиционными" называют предикаты, выра­жающие предрасположение тела реагировать определенным образом в определенной ситуации, например, "хрупкий", "горючий", "раствори­мый" и т. п. Они представляются лежащими наиболее близко к уровню предикатов наблюдения, поэтому если редукция теоретических терми­нов вообще может быть осуществлена, то, по-видимому, проще всего это сделать в отношении таких, наименее "теоретичных", предикатов.

Смысл их кажется простым и ясным: "растворим" обычно понима­ется как "при погружении в жидкость растворяется", "горючий" — "горит при соответствующем нагревании" и т. п. Приписывая телу не­которую диспозицию, хотят сказать, что тело ведет себя определенным закономерным образом, например, предложение "Сахар растворим" означает приблизительно следующее: "Если сахар опустить в воду, то

³⁷ Глубокий и всесторонний анализ редукционистской программы логиче­ских позитивистов и причин ее несостоятельности см. в работе: Швырев В. С. Не­опозитивизм и проблемы эмпирического обоснования науки. М., Наука, 1966.

он растворяется". Особых трудностей с пониманием диспозиционных предикатов не возникает. Почему же их редукция к терминам наблюде­ния или, говоря иначе, их определение в эмпирическом языке не удалось?

Пусть "Сахар растворим" (Да) мы понимаем как "Если сахар опу­шек в воду (Q1a), то сахар растворяется (Q2а)". В экстенсиональной ло­гике союз "если..., то..." формализуется с помощью материальной им­пликации "->". Поэтому мы можем установить следующее определение предиката "растворим":

Да = Df Q1a -> О 2 а

Известно, что всякое корректное определение позволяет заменять определяемый термин тем выражением, посредством которого он опре­деляется. Если, скажем, я определяю термин "человек" посредством вы­ражения "разумное животное", то везде, где встречается термин "чело­век", я имею право заменить его выражением "разумное животное". Точно так же и данное выше определение должно позволить нам везде заменять предложение "Да" эмпирическим предложением "Q1a -> Q2a" и, таким образом, устранить, или редуцировать, диспозиционный пре­дикат "растворим".

Однако мы сейчас же замечаем, что наше определение неудовле­творительно. Материальная импликация истинна, если антецедент ее ложен. Поэтому для всех тел, не погруженных в воду, для которых предложение "Q 1a" ложно, импликация

"Q2a -> Q2a" будет истинна. В частности, например, для камня, который никогда не бывал в воде, эта импликация истинна. Данное определение заставляет нас считать его растворимым. Но мы вовсе не хотим называть тела "растворимыми" только на том основании, что они никогда не бывали в воде. Редукция явно не удалась.

Уже этот простейший пример дает представление о тех трудностях, с которыми столкнулись попытки осуществить редукцию теоретиче­ских выражений к эмпирическим. Карнап в работе "Проверямость и значение"³⁸ предложил определять диспозиционные предикаты с помо­щью так называемых "двусторонних редукционных предложений" вида:

Q 1 a -> (Дa = Q, 2 a)

Это предложение говорит, что если тело находится в эксперимен­тальной ситуации, то оно обладает диспозицией тогда и только тогда, когда реагирует соответствующим образом. Карнап называет эти предложения "условными определениями". Они уже не заставляют нас

^{3 8} Carnap R. Testability and Meaning // Philosophy of Science, V. 4, 1937.

приписывать диспозицию телам, не находящимся в экспериментальной ситуации. Однако в этом случае они и не помогают нам, так как мы ни­чего не можем сказать о присущности диспозиции телу на основе ре­дукционного предложения, если его антецедент ложен. Кроме того, как выяснилось, для определения диспозиционного предиката одного ре­дукционного предложения недостаточно, для этого нужен бесконечный ряд таких предложений, описывающих все ситуации, в которых может проявиться диспозиция. Совершенно очевидно, что мы не можем уста­новить этого бесконечного ряда предложений. Следовательно, редук­ция диспозиционного предиката, требующая бесконечного множества эмпирических терминов и предложений, невозможна.

В то время как одни логические позитивисты считали теоретиче­ское знание усложненной формой эмпирического знания, другие истол­ковывали его инструменталистски, лишая его всякого познавательного содержания. После того как выяснилась несводимость теоретических терминов к эмпирическим, у логических позитивистов, в сущности, ос­талось лишь последнее. Если теоретическое знание не тождественно эмпирическому, то оно вообще не является знанием, а представляет со­бой лишь инструмент для обработки и систематизации эмпирических данных. После выполнения своей задачи теоретические термины и предложения могут быть отброшены. Инструменталистское понимание теоретического знания отчетливо выражено в так называемой "дилем­ме теоретика", сформулированной К. Гемпелем ³⁹ . Эта "дилемма" име­ет вид следующего рассуждения:

1. Теоретические термины либо выполняют свою функцию, либо не выполняют ее;

2. Если теоретические термины не выполняют своей функции, то они не нужны;

3. Если теоретические термины выполняют свою функцию, то они устанавливают связи между наблюдаемыми явлениями;

4. Но эти связи могут быть установлены и без теоретических тер­минов;

5. Если же эмпирические связи могут быть установлены и без тео­ретических терминов, то теоретические термины не нужны;

6. Следовательно, теоретические термины не нужны и когда они выполняют свои функции, и когда они не выполняют этих функций ⁴⁰ .

39. Hempel С. The Theoretician's Dilemma: A Study in the Logic Theory Construction // In: Aspects of Scientific Explanation. N. Y., 1965.

⁴⁰ При изложении "дилеммы" Гемпеля я использовал ту ее формулировку, которая была дана в статье: Хинтикка Я., Ниинилуото И. Теоретические тер­мины и их Рамсей-элиминация: Очерк по логике науки // Философские науки, 1973, №1.

Совершенно очевидно, что центральный пункт "дилеммы" выра­жен в посылке 3, утверждающей, что функция теоретических терминов является чисто инструментальной. Именно благодаря этому они могут оказаться излишними. Нетрудно также заметить, что инструментализм представляет собой один из вариантов логического позитивизма и полностью принимает логико-гносеологические установки последнего. Первоначальный и наиболее радикальный критерий демаркации логи­ческого позитивизма объявлял ненаучной и бессмысленной как фило­софию, так и почти всю науку, за исключением той ее части, которая описывает чувственно данное. Инструментализм, настаивая на инстру­ментальном характере теоретических терминов и предложений, про­должает ту же линию: теоретическое знание в его истолковании оказы­вается вовсе не знанием, а лишь одним из средств получения знания, без которого, впрочем, можно и обойтись. Таким образом, подобно радикальному верификационизму, инструментализм кромсает топором тело науки, отсекая от нее лучшие части, и служит основанием редукционистской программы.

Редукционная программа логического позитивизма потерпела крушение, ибо опиралась на ошибочное убеждение в том, что теорети­ческие термины и предложения сами по себе не обладают познаватель­ным значением и ничего не говорят о мире. Однако неудача редукции как раз и показала, что содержание научных теорий, теоретических терминов и предложений вовсе не исчерпывается эмпирическим или инструментальным содержанием. Они говорят о мире нечто большее, чем содержится в протоколах наблюдения и эксперимента. Вместе с тем, способы эмпирической редукции, разработанные логическими по­зитивистами, стимулировали интерес к проблемам экспериментальной проверки научных теорий и в некоторых случаях могли служить опи­санием того, каким образом ученые переходят от абстрактных рассуж­дений к опыту и эксперименту.

1.8. ЛОГИЧЕСКИЙ ПОЗИТИВИЗМ И ФИЛОСОФИЯ НАУКИ

На этом мы закончим обсуждение тех проблем и трудностей, с ко­торыми столкнулась методологическая концепция логического позити­визма. Приведенные примеры по—видимому дают представление о ее специфических чертах: чрезвычайной узости и жесткости норма и стан­дартов, стремлении к абсолютной достоверности или хотя бы твердой эмпирической обоснованности научного знания, широком использова­нии довольно бедных логических средств и почти полном забвении во­просов, относящихся к развитию знания. Все внимание логических по­зитивистов было сосредоточено на анализе структуры научного зна­ния, на решении проблем, встающих при установлении логических свя­зей между различными частями научной теории и всей теории с ее эм­пирическим базисом. Крайняя неисторичность этой концепции выра­зилась в попытках навязать науке абсолютные и универсальные крите­рии демаркации и осмысленности, резко отделить эмпирическое знание от теоретического, раз и навсегда задать универсальный идеал строе­ния научных теорий. В течение многих лет концепция логического по­зитивизма была господствующей в философии науки. Следы этого гос­подства ощущаются и поныне. Обсуждаются проблемы, поставленные в рамках этой концепции, уточняются, исправляются или критикуются решения этих проблем. Даже те философы и ученые, которые отверга­ют логический позитивизм и его методологию, вынуждены сравнивать свою работу с тем, что и как было сделано логическим позитивизмом. И каждый философ науки должен определить свое отношение к этой методологической концепции.

Конечно, сейчас практически уже нет философов, которые прини­мали бы гносеологические предпосылки Венского кружка. Эти предпо­сылки давно отброшены и, несомненно, должна быть отброшена та часть методологической концепции логического позитивизма, которая непосредственно с ними связана. Однако эта концепция включала в се­бя и второй существенный элемент — логику и метод логического ана­лиза. Должны ли мы отбросить и изгнать из методологических по­строений также и этот метод? Некоторые философы науки, отвергая логический позитивизм, отбрасывают его целиком — вместе с его гно­сеологией и логикой, подчеркивая бесплодность метода логического анализа и методологическую тривиальность его результатов. Такое от­ношение к методу логического анализа психологически вполне понят­но, ибо логические позитивисты абсолютизировали этот метод, объя­вили его единственным научным методом философствования и в тече­ние долгих лет навязывали его философии науки, дискредитируя и из­гоняя все, что не укладывалось в его рамки. Однако если подобное от­ношение к методу логического анализа понятно, оно, по-видимому, все же не вполне оправдано.

В чем существо логического анализа как одного из методов философско-методологического исследования? Приступая к обсуждению той или иной методологической проблемы, руководствуются опреде­ленным представлением о содержании этой проблемы и о путях ее ре­шения. В некоторых случаях может оказаться полезным перевести про­блему в плоскость языка и выразить наше представление с помощью средств символической логики. Например, вопрос о соотношении тео­рии и факта можно поставить как вопрос о соотношении теоретическо­го языка и протокольного предложения. Выражение проблемы в фор­мальном языке придает ей точность и определенную ясность, что ино­гда способно облегчить поиск решения. При этом часто оказывается, что формальное выражение проблемы не вполне адекватно ее содержа­тельному пониманию. Тогда пытаются улучшить это выражение и сде­лать его более адекватным. Основы метода логического анализа были заложены в трудах Г. Фреге и Б. Рассела, т. е. задолго до возникнове­ния логического позитивизма. Большой вклад в его разработку внес А. Тарский — выдающийся польский математик и логик. Поэтому было бы неверно считать, что использование метода логического анализа неизбежно связано с принятием философии или методологии логиче­ского позитивизма. Более того, хотя логические позитивисты широко использовали метод логического анализа (настолько широко, что именно в этом часто усматривают специфику методологической кон­цепции логического позитивизма), они в силу своих гносеологических установок не смогли воспользоваться им в полной мере, так как огра­ничили базис этого метода средствами экстенсиональной логики.

Если устранить это ограничение, то метод логического анализа может оказаться полезен на различных этапах методологического ис­следования: для бале четкой постановки проблем, для выявления скры­тых допущении тон или ином точки зрения, для уточнения и сопостав­ления конкурирующих решений, для более строгого и систематичного изложения концепций и т. д. Следует лишь помнить об ограниченности этого метода и опасностях, связанных с его применением. Точность выражений, к которым приводит метод логического анализа, часто со­провождается обеднением содержания. Простота и ясность формально­го выражения некоторой проблемы иногда может порождать иллюзию решения там, где еще требуется дальнейшее исследование и дискуссия. Трудности формального представления и заботы о его адекватности могут увести нас от обсуждения собственно методологической пробле­мы и заставить заниматься техническими вопросами, как и случилось со многими методологическими проблемами логического позитивизма. Если же помнить об этом и рассматривать формальное выражение ме­тодологической проблемы не как конечный результат, а как основу для более глубокого философского анализа, как некоторый промежуточ­ный этап в ходе методологического исследования, то такие формаль­ные выражения иногда могут оказаться полезными.

Методологическая концепция логического позитивизма начала разрушаться почти сразу же после своего возникновения — не вследст­вие внешней критики, а благодаря своей внутренней порочности. По­пытки устранить эти пороки, преодолеть трудности, обусловленные чрезмерно жесткими гносеологическими установками, поглощали все внимание логических позитивистов, и последние, в сущности, так и не дошли до реальной науки. Методологические конструкции логическо­го позитивизма никогда не рассматривались как отображение реаль­ных научных теорий и познавательных процедур. В них скорее видели

идеал, к которому должна стремиться наука. В последующем развитии по мере ослабления жестких методологических стандартов, норм и раз­граничительных линий происходит постепенный поворот философии науки от логики к истории науки. Методологические концепции начи­нают сравнивать не с логическими системами, а с реальными историче­скими процессами развития знания, поэтому на их формирование на­чинает оказывать влияние история науки. Соответственно изменяется и методологическая проблематика. Анализ языка и статичных структур отходит на второй план.

На первое место выходят проблемы, встающие в связи с попытка­ми понять развитие научного знания, определить факторы, влияющие на это развитие, установить конкретные механизма перехода от одних теорий к другим. Все эти вопросы, которые ранее не привлекали к себе внимания, с начала 60-х годов стали ареной ожесточенных споров.

ГЛАВА II. ФАЛЬСИФИКАЦИОНИЗМ:

ОТ АНАЛИЗА СТРУКТУРЫ К АНАЛИЗУ РАЗВИТИЯ ЗНАНИЯ

Когда от работ логических позитивистов переходишь к знакомству с методологической концепцией известного британского философа Карла Поппера, то испытываешь приблизительно такие же чувства, которые мог бы испытать человек, выбравшийся, наконец, после дол­голетних блужданий в темном и душном подземелье на свежий воздух и солнечный свет. Тяжелые логические цепи, которые раньше делали тебя почти неподвижным, становятся легче, и хотя они еще опутывают тебя, но уже не мешают идти, и ты чувствуешь, что скоро они совсем спадут. Горизонты раздвигаются, вокруг много нового и интересного, и ты свободен в выборе своего пути. По-видимому, это чувство освобожде­ния и легкости испытал каждый, кто некоторое время жил и работал в окружении чудовищных призраков логического позитивизма, а затем вдруг увидел, как эти призраки рассеиваются и тают под огнем критики.

К. Р. Поппер родился и жил до 1937 г. в Вене. Он учился в Венском университете и был близко знаком с членами Венского кружка. Однако уже с самого начала своей творческой деятельности Поппер полемизи­ровал с логическими позитивистами и хотя считался своим в их кругу, настойчиво развивал собственные воззрения на науку и научный метод. Его взгляды получили широкое признание после выхода в 1959 г. в Лондоне его основного труда "Логика научного открытия" ', в кото­рой была сформулирована новая методологическая концепция. Важ­нейшей особенностью этой концепции был интерес к вопросам, связан­ным с развитием научного знания. "Центральной проблемой теории познания всегда была и остается проблема роста знания, — провозгла­сил Поппер. — ... Наилучший же способ изучения роста знания — это изучение роста научного знания" ² . Переход от анализа структуры на­учного знания, чем в основном занимались логические позитивисты, к исследованию его развития существенно изменил и обогатил всю про­блематику философии науки.

1. См.: Поппер К. Р. Логика и рост научного знания. М., Прогресс, 1983. — В эту книгу включены избранные главы из основных философско-методологи-ческих сочинений Поппера, а также некоторые его важные статьи. Ниже я буду ссылаться именно на это издание. Недавно на русском языке появился и важ­нейший труд Поппера, посвященный проблемам социальной философии: Поп­пер К. Р. Открытое общество и его враги. М , 1992.

² Поппер К. Р. Логика научного открытия. Указ. соч., с. 35.

II. 1. ФИЛОСОФСКИЕ И ЛОГИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ ФАЛЬСИФИКАЦИОНИЗМА

Методологическая концепция Поппера получила название "фальсификационизма", так как ее основным принципом является принцип фальсифицируемости. Что побудило Поппера положить именно этот принцип в основу своей методологии?

Обычно указывают на логические соображения, которыми руко­водствовался Поппер. Логические позитивисты заботились о верифи­кации утверждений науки, т. е. об их обосновании с помощью эмпири­ческих данных. Считалось, что такого обоснования можно достигнуть или с помощью вывода утверждения науки из эмпирических предложе­ний, или посредством их индуктивного обоснования. Однако это ока­залось невозможным. Например, для верификации общего предложе­ния "Все деревья теряют зимой листву" нам нужно осмотреть миллиар­ды деревьев, в то время как опровергается это предложение всего лишь одним примером дерева, сохранившего листву среди зимы. Вот эта асимметрия между подтверждением и опровержением общих предло­жений и критика индукции как метода обоснования знания и привели Поппера к фальсификационизму.

Однако у него были и более глубокие, философские основания для того, чтобы сделать фальсификационизм ядром своей методологии. Поппер верит в объективное существование физического мира и при­знает, что человеческое познание стремится к истинному описанию этого мира. Он даже готов согласиться с тем, что человек может полу­чить истинное знание о мире. Однако Поппер отвергает существование критерия истины — критерия, который позволил бы нам выделить ис­тину из всей совокупности наших убеждений. Даже случайно натолк­нувшись на истину в своем научном поиске, мы не можем с увереннос­тью сказать, что это — истина. Ни непротиворечивость, ни подтверждаемость эмпирическими данными не могут служить критерием исти­ны. Любую фантазию можно представить в непротиворечивом виде, а ложные верования часто находят подтверждение. В попытках понять мир люди выдвигают гипотезы, создают теории и формулируют зако­ны, но они никогда не могут с уверенностью сказать, что из созданного ими истинно.

Убеждение в отсутствии какого-либо критерия истины оказало фа­тальное влияние на методологическую концепцию самого Поппера и на развитие философии науки его учениками и последователями. Хотя Поппер иногда отступал от этого убеждения и развивал идеи, несо­вместимые с ним, он никогда не мог вполне с ним расстаться. Ниже мы увидим, какие элементы попперовской методологии обусловлены эти­ми отступлениями и выпадают из рамок его концепции. Отрицание существования критерия истины могло бы сделать Поппера агностиком и скептиком: если мы не можем узнать, какие из наших убеждений истин­ны, то не все ли равно, какие убеждения принимать; и если истина не­достижима, то стоит ли стремиться к познанию? Действительно, в его концепции проявляются черты и агностицизма, и скептицизма. Однако и от первого, и от второго его спасает вера в то, что хотя мы не спо­собны установить истинность наших убеждений, мы все-таки способны установить их ложность.

Нельзя выделить истину в научном знании, говорит Поппер, но постоянно выявляя и отбрасывая ложь, можно приблизиться к истине. Это оправдывает наше стремление к познанию и ограничивает скепти­цизм. Можно сказать, что научное познание и философия науки опи­раются на две фундаментальные идеи: идею о том, что наука способна дать и дает нам истину, и идею о том, что наука освобождает нас от за­блуждений и предрассудков. Поппер отбросил первую, но во второй идее его методология нашла прочную объективную основу. В дальней­шем И. Лакатос и другие представители философии науки показали, что даже и ложность наших убеждений мы не можем установить с не­сомненностью. Так из методологии была устранена и вторая фунда­ментальная идея. Это открыло путь к полному скептицизму и анархизму.

II. 2. КРИТЕРИИ ДЕМАРКАЦИИ

"Проблему нахождения критерия, который дал бы нам в руки сред­ства для выявления различия между эмпирическими науками, с одной стороны, и математикой, логикой и "метафизическими" системами, — с другой, я называю, — пишет Поппер, — проблемой демаркации"³ . Имен­но эта проблема, по его собственному признанию, заинтересовала Поппера в самом начале его научной деятельности. В то время было широко распространено восходящее к Бэкону и Ньютону мнение о том, что наука отличается использованием индуктивного метода, который предписывает начинать с наблюдения, с констатации фактов, а затем восходить к обобщениям. Это мнение разделяли и логические позити­висты, принявшие в качестве критерия демаркации верифицируемость.

Поппер отверг индукцию и верифицируемость в качестве критери­ев демаркации. Защитники этих критериев видят характерную черту науки в обоснованности и достоверности, а особенность ненауки (ска­жем, философии или астрологии) — в недостоверности и ненадежности. Однако полная обоснованность и достоверность в науке недостижимы, а возможность частичного подтверждения не может отличить науку от ненауки: например, учение астрологов о влиянии звезд на судьбы лю-

³ Поппер К. Р. Логика научного открытия. Указ. соч., с. 55.

дей подтверждается громадным эмпирическим материалом. Поэтому Поппер не хочет рассматривать в качестве отличительной особенности науки обоснованность ее положений или их эмпирическую подтверждаемость. Подтвердить можно все что угодно, но это еще не свидетель­ствует о научности. То, что некоторое утверждение или система утверж­дений говорят о физическом мире, проявляется не в подтверждаемости их опытом, а в том, что опыт может их опровергнуть. Если система оп­ровергается с помощью опыта, значит, она приходит в столкновение с реальным положением дел, но это как раз и свидетельствует о том, что она что-то говорит о мире.

Исходя из этих соображений, Поппер в качестве критерия демар­кации принимает фальсифицируемость, т. е. эмпирическую опровержимость: "... некоторую систему я считаю эмпирической или научной только в том случае, если она может быть проверена опытом. Эти рас­суждения приводят к мысли о том, что не верифицируемость, а фальси­фицируемость системы должна считаться критерием демаркации. Дру­гими словами, от научной системы я не требую, чтобы она могла быть раз и навсегда выделена в позитивном смысле; но я требую, чтобы она имела такую логическую форму, которая делает возможным ее выделе­ние в негативном смысле: для эмпирической научной системы должна существовать возможность быть опровергнутой опытом..." ⁴ .

Таким образом, научность заключается в способности опровер­гаться опытом. Чтобы ответить на вопрос о том, научна или ненаучна некоторая система утверждений, надо попытаться опровергнуть ее; ес­ли это удастся, то данная система несомненно научна. Ну, а если, не­смотря на все усилия, никак не удается опровергнуть некоторую систе­му утверждений? Тогда, говорит Поппер, вполне правомерно усом­ниться в ее научности. Может быть, это псевдонаучная, метафизическая система. "Это предположение будет справедливым до тех пор, пока мы снова не начнем прогрессировать и, опровергнув эту теорию, дадим новое обоснование ее эмпирического характера. (О мертвых ничего кроме хорошего: раз теория опровергнута, ее эмпирический характер не подлежит сомнению и обнаруживается с полной ясностью.)" ⁵ .

В сущности, с точки зрения критерия Поппера требуется, чтобы мы указали, какого рода события, факты, результаты экспериментов могут опровергнуть нашу теорию, если они однажды появятся. Однако с пол­ной уверенностью ни одну систему нельзя назвать научной до тех пор, пока она не фальсифицирована. Из этого следует, что только ретро­спективно мы можем отделить науку от ненауки, а что касается теорий сегодняшнего дня, которые мы пока считаем истинными, среди них

⁴ Поппер К. Р. Логика научного открытия. Указ. соч., с. 63.

⁵ Поппер К. Р. Предположения и опровержения. Указ. соч., с. 364.

попперовский критерий демаркации не может отличить научные от не­научных. Парадоксально, но вполне в соответствии с гносеологически­ми воззрениями Поппера: несомненно научны только ложные теории!

II. 3. ФАЛЬСИФИЦИРУЕМОСТЬ И ФАЛЬСИФИКАЦИЯ

Попытаемся теперь понять смысл двух важнейших понятий поппе-ровской методологии — понятий "фальсифицируемость" и "фальсифи­кация".

Подобно логическим позитивистам, Поппер противопоставляет теорию эмпирическим предложениям. К числу последних он относит единичные предложения, описывающие факты, например, "Здесь стоит стол", "5 января 1997 года в Москве шел снег" и т. п. Совокупность всех возможных (не только истинных, но и ложных) эмпирических или, как он предпочитает говорить, "базисных", предложений образуют не­которую эмпирическую основу науки. Сюда входят и несовместимые между собой базисные предложения, поэтому ее не следует отождеств­лять с языком истинных протокольных предложений логических пози­тивистов. Научная теория, считает Поппер, всегда может быть выра­жена в виде совокупности общих утверждений типа "Все тигры полоса­ты", а последние эквивалентны отрицательным экзистенциальным ут­верждениям, например, "Неверно, что существует неполосатый тигр". Поэтому всякую теорию можно рассматривать как запрещающую су­ществование некоторых фактов или, иначе говоря, как утверждающую ложность некоторых "базисных" предложений. Например, наша "тео­рия" утверждает ложность "базисных" предложений такого типа: "Там-то и там имеется неполосатый тигр". Вот эти "базисные" предло­жения, описывающие факты, запрещаемые теорией, Поппер называет "потенциальными фальсификаторами" теории. "Фальсификаторами" потому, что если запрещаемый теорией факт имеет место и описываю­щее его "базисное" предложение истинно, то теория считается опровергнутой. "Потенциальными" потому, что эти предложения могут фальсифицировать теорию, но лишь в том случае, когда установлена их истинность. Отсюда понятие фальсифицируемости определяется сле­дующим образом: "... теория фальсифицируема, если класс ее потенци­альных фальсификаторов не пуст" ⁶ , иначе говоря, если она способна вступить в противоречие с фактами.

Как можно было бы устранить столкновение теории с некоторым "базисным" предложением? Если мы считаем "базисные" предложения достоверно истинными, описывающими твердо установленные факты, то ясно, что в этом случае мы без колебаний обязаны отбросить тео-

⁶ Поппер К. Р. Логика научного открытия. Указ. соч., с. 115.

рию. Эта позиция почти не отличается от позиции логического позити­визма, т. е. мы опять приходим к идее надежного, истинного эмпириче­ского базиса и осуждаем все то, что с ним несовместимо, как безуслов­но ложное. Однако Поппер в соответствии со своими гносеологически­ми установками отвергает существование какой-либо несомненной основы науки и свои "базисные" предложения рассматривает как фаль­сифицируемые гипотезы. Чтобы подчеркнуть ненадежность своего эм­пирического "базиса", он постоянно берет это слово в кавычки. Но то­гда, в случае столкновения гипотетической теории со столь же гипоте­тическим "базисным" предложением, какие имеются основания отбра­сывать именно теорию? Почему бы в этом случае не отбросить "базис­ное" предложение? Поппер допускает такую возможность. Однако он предлагает принять соглашение о том, что в случае столкновения тео­рии с признанным "базисным" предложением следует отбрасывать именно теорию. Таким образом, решение о фальсификации некоторой теории содержит в себе элемент риска: можно ошибиться, отбросив тео­рию, в то время как следовало бы отбросить "базисное" предложение.

Процесс фальсификации описывается схемой modus tollens (услов­но-категорический силлогизм). Из теории Т дедуцируется "базисное" предложение А, т. е. имеет место Т -> А. Предложение А оказывается ложным и истинным является потенциальный фальсификатор теории не-А. Из Т—> А и не-A следует не-Г, т. е. теория Г ложна и фальсифирована.

Схема фальсификации Поппера подвергалась критике с самых разных сторон. Уже здесь достаточно ясно направление той критики, которая опирается на возможность отвергнуть — в случае столкнове­ния теории с "базисным" предложением — именно предложений, а не теорию. С этой точки зрения схему фальсификации Поппера критико­вали его последователи. Однако против попперовской схемы фальси­фикации были выдвинуты возражения, касающиеся не философской, а логической стороны этой схемы. Мы приведем здесь одно из таких воз­ражений, опирающееся на так называемый "тезис Дюгема—Куайна".

Когда мы говорим о выводе "базисного" предложения А из теории Т, то при этом нужно учитывать следующее. Из одной теории Т нельзя вывести ни одного "базисного" предложения. Для вывода необходимо присоединить к теории Т некоторые другие "базисные" предложения, описывающие граничные условия или условия применимости теории Т к конкретной ситуации. Обозначим их "Я". Кроме того, необходимы еще правила соответствия, связывающие термины теории с эмпириче­скими терминами; обозначим их "Z". Таким образом, "базисное" пред­ложение А выводится из конъюнкции Т • Н • Z. Если учесть это обстоя­тельство, то окажется, что ложность предложения А фальсифицирует не теорию Т, а всю конъюнкцию Т • Н • Z. Отсюда следует, что собственно теорию фальсифицировать нельзя.

Поппер предвидел этот аргумент и ответил на него. При всякой дискуссии, при всяком споре, говорит он, мы вынуждены опираться на нечто такое, что все его участники считают бесспорным. В противном случае дискуссия невозможна. Бесспорное в данный момент знание Поппер называет основой познания — той основой, которую мы в данный момент не подвергаем сомнению и соглашаемся считать истин­ной. Предмет спора лежит вне этой основы знания. В случае фальсифи­кации некоторой теории Т мы считаем бесспорными наши Н и Z, а также теории, которые могут быть использованы в процессе фальсифи­кации. Поэтому при ложности следствия А мы считаем фальсифициро­ванной именно теорию Т, так как именно она и является предметом об­суждения. Конечно, здесь есть риск и мы можем совершить ошибку, от­вергнув теорию Т. Но кто не хочет рисковать, должен бросить зани­маться наукой. В другой раз мы подвергнем проверке наши правила соответствия Z или наши граничные условия Н. Может быть, мы и их фальсифицируем. Однако в каждом конкретном случае мы можем про­верить и фальсифицировать лишь один из элементов нашего знания. Нельзя подвергнуть проверке знание в целом.

Фальсифицированная теория должна быть отброшена. Поппер решительно настаивает на этом. Опираясь на убеждения в отсутствии у нас критерия истины, он полагает, что мы можем установить лишь ложность наших воззрений. Фальсифицированная теория обнаружила свою ложность. После этого мы не можем сохранять ее в научном зна­нии. Всякие попытки в этом направлении могут привести лишь к за­держке в развитии познания, к догматизму в науке и к потере ею своего эмпирического характера.

II. 4. РЕАБИЛИТАЦИЯ ФИЛОСОФИИ

Существуют предложения, неопровержимые благодаря своей логи­ческой форме. Это экзистенциальные предложения вида "Зх Рх", на­пример, "Существует вещество, способное превращать неблагородные металлы в золото" или "Существует говорящая щука". Для фальсифи­кации такого предложения, т. е. для доказательства того, что не суще­ствует подобного вещества или подобной щуки, потребовалось бы ве­рифицировать его отрицание "~Эх Рх", которое эквивалентно общему предложению "Vx ~Рх". Но общее предложение верифицировать не­возможно, следовательно, невозможно фальсифицировать экзистенци­альное предложение. Поскольку экзистенциальные предложения нефальсифицируемы, они — с точки зрения попперовского критерия де­маркации — не являются научными и должны считаться метафизиче­скими (философскими).

Однако, хотя экзистенциальные предложения являются метафизи­ческими, они не бессмысленны, как считали логические позитивисты. Эти предложения входят в язык науки и имеют смысл, т. к. представ­ляют собой отрицания общих научных предложений. Более того, экзи­стенциальные предложения могут даже оказаться полезными: "... изоли­рованное экзистенциальное утверждение никогда не фальсифицируемое, но будучи включено в контекст других утверждений, экзистенциаль­ное утверждение в некоторых случаях может увеличивать эмпирическое содержание всего контекста: оно может обогатить теорию и увеличить степень ее фальсифицируемости или проверяемости. В этом случае теоре­тическая система, включающая данное экзистенциальное утверждение, должна рассматриваться скорее как научная, а не метафизическая" ⁷ . Эти же логические соображения Поппера показывают, что его отноше­ние к метафизике было гораздо более терпимым, чем отношение к ней логических позитивистов.

Метафизические системы неопровержимы и, следовательно, нена­учны 8. Однако в отличие от верификационного критерия демаркации логических позитивистов критерий Поппера является только критери­ем демаркации, а не критерием осмысленности. Поэтому для него ме­тафизика хотя и исключается из науки, но не дискредитируется как бес­смысленная. "Изобразим, — говорит он, — класс всех утверждений языка, в котором мы намереваемся формулировать науку в виде квад­рата; проведем горизонтальную линию, разделив квадрат на две поло­вины — нижнюю и верхнюю; в верхней половине напишем "наука" и "проверяемо", в нижней — "метафизика" и "непроверяемо": теперь, я надеюсь, легко понять, что я не предлагаю проводить демаркационную линию таким образом, чтобы она совпадала с границами языка, остав­ляя науку внутри и исключая метафизику из класса осмысленных утверждений. Напротив, начиная с моей первой публикации по этому во­просу..., я подчеркивал, что ошибочно проводить демаркационную

⁷ Поппер К. Р. Логика научного открытия. Указ. соч., с. 96.

⁸ Утверждение Поппера о ненаучности метафизики часто понимали непра­вильно, особенно в советской философской литературе. Считали, что назвать метафизическую систему "ненаучной" значит сказать о ней что-то плохое. Здесь явное недоразумение. Когда Поппер говорит о "науке", он имеет в виду только эмпирическую или экспериментальную науку. И в этом смысле ненауч­ной оказывается не только философия, но и математика, и логика. Доказывать, что философия "научна" в смысле Поппера, т. е. может быть опровергнута опытом или экспериментом, значит совершенно забывать о специфике фило­софского знания. Вместе с тем, совершенно очевидно, что критерий научности Поппера слишком узок и исключает из круга наук не только математику и логику, но и практически все общественные науки.

границу между наукой и метафизикой так, чтобы исключить метафизи­ку из осмысленного языка как бессмысленную" ⁹ .

Поппер не только признает осмысленность метафизики, но он по­стоянно подчеркивает то большое значение, которое она имеет для науки. Почти все фундаментальные научные теории выросли из мета­физических представлений. Коперник в своем построении гелиоцен­трической системы вдохновлялся неоплатоновским культом Солнца;

современный атомизм восходит к атомистическим представлениям древних греков. И во все периоды развития науки метафизические идеи стимулировали выдвижение смелых научных предположений и разра­ботку новых теорий. "Является фактом, — говорит Поппер, — что чис­то метафизические и, следовательно, философские идеи имели вели­чайшее значение для космологии. От Фалеса до Эйнштейна, от древне­го атомизма до Декартовых рассуждений о материи, от умозрительных спекуляций Гильберта, Рьютона, Лейбница и Бошковича по поводу сил до рассуждений Фарадея и Эйнштейна относительно полей и сил мета­физические идеи указывали путь вперед" ¹⁰ .

У логических позитивистов наука была резко отделена от филосо­фии. Их методологическая палитра состояла всего лишь из двух красок — белой и черной. Палитра Поппера гораздо богаче. Он допускает сущес­твование различных уровней проверяемости: имеются теории, прове­ряемые в высокой степени, — проверяемые в меньшей степени — со­всем непроверяемые. Последние теории относятся к разряду метафизи­ческих. Таким образом, между научными и метафизическими теориями существует целая гамма теорий различной степени проверяемости. И даже теории, которые возникли и сформировались как метафизические, впоследствии могут развить проверяемые следствия и перейти в класс научных теорий.

Освободив метафизику от обвинения в бессмысленности, признав законность философских проблем, Поппер способствовал возрожде­нию интереса к философии среди философов науки — интереса, кото­рый почти угас за время господства логического позитивизма.

11. 5. ПРИРОДА НАУЧНОГО ЗНАНИЯ

Рассматривая наиболее характерную особенность науки в фальсифицируемости ее теорий, Поппер приходит к специфическому истолко­ванию научного знания и научного метода. Свое понимание знания он противопоставляет эссенциализму, который был наиболее распростра-

⁹ Popper К R. Conjectures and Refutations, Oxford, 1979, p. 257.

¹⁰ Поппер К. Р. Логика научного открытия. Указ. соч., с. 40.

нен в XV11I—XIX вв., и инструментализму, широко распространившемуся в XX в.

Эссенциализм. Эссенциалистское истолкование научного знания восходит, по мнению Поппера, к Галилею и Ньютону. Его суть можно выразить в трех следующих тезисах.

1. Ученые стремятся получить истинное описание мира.

2. Истинная теория описывает "сущности", лежащие в основе наблюдаемых явлений.

3. Поэтому, если теория истинна, то она не допускает никакого сом” нения и не нуждается в дальнейшем объяснении или изменении.

Поппер принимает первый тезис. Он не хочет оспаривать и второго тезиса, хотя не принимает его: "Я вполне согласен с эссенциализмом относительно того, что много от нас скрыто и что многое из того, что скрыто, может быть обнаружено... Я даже не склонен критиковать тех кто пытается понять сущность мира"11. Идею сущности Поппер отвергает лишь потому, что из нее вытекает третий тезис, с которым он решительно не согласен. Если мы признаем наличие последней сущности мира, то мы должны признать и возможность окончательного объ­яснения, не нуждающегося в исправлении и улучшении. Ясно, что Поп­пер не может допустить в науке никаких окончательных объяснений. Такое объяснение нельзя было бы фальсифицировать, поэтому, соглас­но его критерию демаркации, оно было бы ненаучным.

Поппер критикует эссенциализм, показывая, что вера в сущности и в окончательные объяснения препятствует развитию науки. Например, последователи Ньютона эссенциалистски интерпретировали его меха­нику. По их убеждению, Ньютон открыл, что каждая частица материи обладает тяжестью, т. е. присущей ей способностью притягивать другие материальные частицы, и инерцией — внутренней способностью со­противляться изменению состояния движения. Тяжесть и инерция были объявлены существенными свойствами материи. Законы движения Ньютона описывают проявления этих существенных свойств. С помо­щью этих законов можно объяснить наблюдаемое поведение матери­альных тел. Но можем ли мы попытаться объяснить саму теорию Нью­тона с помощью некоторой другой, более глубокой теории? По мнению эссенциалистов, это не нужно и невозможно. Эссенциалистская вера в то, что теория Ньютона описала последнюю глубинную сущность мира и дала его окончательное объяснение, в значительной мере, считает Поппер, виновна в том, что эта теория господствовала до конца XIX в. и не подвергалась критике. Влиянием этой веры можно объяснить то обстоятельство, что никто не ставил таких вопросов, как "Какова при­чина гравитации?", обсуждение которых могло бы ускорить научный

¹¹ Поппер К. Р. Предположения и опровержения. Указ. соч., с. 302.

прогресс. Отсюда Поппер делает вывод о том, что "вера в сущности (истинные или ложные) может создавать препятствия для мышления — для постановки новых и плодотворных проблем" ¹² .

Выступление Поппера против эссенциализма и понятия сущности дало некоторым его критикам повод сближать его позицию в этом во­просе с логическим позитивизмом. Так Б.С.Грязнов в своем критиче­ском анализе методологии Поппера замечает: "В этом отношении по­зиция Поппера полностью совпадает со всей традицией позитивизма:

не существует того, что в философии называют “сущностью”. Задача науки — отвечать на вопрос “как?”, а не “что?” и 'почему?” 13. Сейчас с мнением Б.С.Грязнова уже трудно согласиться. Сходство позиции Поппера с логическом позитивизмом здесь по-видимому чисто внеш­нее. Логический позитивизм не признает сущностей потому, что сводит мир к одной "плоскости" чувственных впечатлений или наблюдаемых фактов. Поппер же допускает в физическом мире существование целой иерархии различных структурных уровней. С понятием сущности он воюет лишь потому, что ему кажется, будто это понятие обязательно должно приводить к признанию окончательных объяснений. Если бы он осознал, что можно использовать понятие сущности и в то же время отвергать окончательные объяснения в науке, он, возможно, не стал бы бороться с этим понятием.

б) Инструментализм. Поппер дает чрезвычайно ясное и простое из­ложение инструменталистской концепции и ее отличия от эссенциализ­ма. С точки зрения последнего мы должны проводить различие между:

1) универсумом сущностей;

2) универсумом наблюдаемых феноменов;

3) универсумом языка.

Каждый из них можно представить в виде плос­кости:

Здесь а и в — наблюдаемые феномены; А, В — соответствующие сущности; а и ss — символические представления или описания этих сущностей; Е представляет существенную связь между А и В; Т— тео-

¹² Поппер К. Р. Предположения и опровержения. Указ. соч., с. 305.

¹³ Грязнов Б. С. Философия науки К. Р. Поппера // В кн.: Формальная ло­гика и методология современной науки. М., 1976, с. 26.

рия, описывающая связь Е. Из а и Т мы можем вывести ss. Это означа­ет, что с помощью теории мы можем объяснить, почему появление а вызывает появление в. Инструментализм отбрасывает плоскость (1), т.е. универсум сущностей. Тогда а и ss непосредственно относятся к на­блюдаемым феноменам а и в , а Г вообще ничего не описывает и пред­ставляет собой инструмент, помогающий дедуцировать ss из а.

Поппер согласен с инструменталистами в том, что научные теории являются инструментами для получения предсказаний. Но когда инст­рументалисты говорят, что теории есть только инструменты и не пре­тендуют на описание чего-то реального, они ошибаются. Научные тео­рии всегда претендуют на то, что они описывают нечто существующей и выполняют не только инструментальную, но и дескриптивную функцию. Поппер показывает это следующим образом.

Инструментализм уподобляет научные теории правилам вычисле­ния. Чтобы показать ошибочность инструменталистского понимания науки, нужно продемонстрировать отличие теорий от вычислительных правил. Поппер это делает, отмечая, во-первых, что научные теории подвергаются проверкам с целью их фальсификации, т. е. в процессе проверки мы специально ищем такие случаи и ситуации, в которых теория должна оказаться несостоятельной. Правила и инструменты не подвергаются таким проверкам. Бессмысленно пытаться искать случаи, когда, скажем, отказывают правила умножения.

Во-вторых, теория в процессе фальсифицируется, т. е. отбрасыва­ется как обнаружившая свою ложность. В то же время, правила и инст­рументы нельзя фальсифицировать. Если, например, попытка побрить­ся топором терпит неудачу, то это не означает, что топор плох и его следует выбросить, просто бритье не входит в сферу его применимости. "Инструменты и даже теории в той мере, в которой они являются инст­рументами, не могут быть опровергнуты. Следовательно, инструмен-талистская интерпретация не способна понять реальных проверок, яв­ляющихся попытками опровержения, и не может пойти дальше утверж­дения о том, что различные теории имеют разные области применения” ¹⁴ .

И, наконец, в-третьих, инструментализм, рассматривая теории как правила, спасает их от опровержения, истолковывая фальсификации как ограничения сферы применимости теорий-инструментов. Тем са­мым инструментализм тормозит научный прогресс, способствуя кон­сервации опровергнутых теорий и препятствуя их замене новыми, луч­шими теориями. Таким образом, "отвергая фальсификацию и подчерки­вая применение, инструментализм оказывается столь же обскуранти­стской философией, как и эссенциализм" ¹⁵ .

¹⁴ Поппер К. Р. Предположения и опровержения. Указ. соч., с. 314.

¹⁵ Там же, с. 315.

Критика, которой Поппер подвергает инструментализм, интересна и изобретательна, но она, как мне представляется, не может быть убе­дительной при тех гносеологических предпосылках, которые он прини­мает. Философская позиция Поппера, в сущности, сближает его с инст­рументалистами. Действительно, если не существует никаких критериев истины, если все теории — лишь необоснованные предположения, ко­торые рано или поздно будут отброшены, то можно ли приписать им более чем инструментальное значение? Поппер вряд ли смог бы защи­титься от следующего аргумента инструменталиста: я считаю теории не более чем инструментами и признаю прогресс только в накоплении фактов; вы ж утверждаете, что теории еще претендуют на описание че­го-то реального; но одновременно вы признаете, что все они ложны и со временем будут отброшены. Что же оставляет после себя отброшен­ная теория? Только факты. Следовательно, между нами, по сути дела, нет большого расхождения: и вы, и я видим прогресс только в накопле­нии фактов, а теории — для меня, и для вас — никакого знания не дают.

Для того чтобы аргументы Поппера против инструментализма стали убедительными, нужно признать, что научные теории не только претендуют на описание реальности, но в определенной степени дей­ствительно описывают ее. Надо согласиться с тем, что научная теория верно отображает определенные стороны реальности и после фальси­фикации не отбрасывается как износившееся платье, а передает неко­торые элементы своего содержания новым теориям. Тогда критика ин­струментализма будет обоснованной и можно всерьез противопоста­вить "реализм" в понимании теорий инструментализму.

в) Гипотетизм. Критика Поппером эссенциализма и инструмента­лизма уже дает некоторое представление о понимании им научного знания. Поппер принимает тезис эссенциализма о том, что ученый стремится получить истинное описание мира и дать истинное объясне­ние наблюдаемым фактам. Но в отличие от эссенциалистов Поппер считает, то эта цель актуально недостижима и наука способна лишь приближаться к истине. Научные теории, по его мнению, представляют собой догадки о мире, необоснованные предположения, в истинности которых никогда нельзя быть уверенным: "С развиваемой здесь точки зрения все законы и все теории остаются существенно временными, предположительными или гипотетическими даже в том случае, когда мы чувствуем себя неспособными сомневаться в них" ¹⁶ . Эти предполо­жения невозможно верифицировать, их можно лишь подвергнуть про­веркам, чтобы выявить их ложность. Таким образом, попперовское по­нимание сходно с эссенциализмом в том, что оно также признает поиск

¹⁶ Поппер К. Р. Предположения и опровержения. Указ. соч., с. 269.

истины целью науки. Однако оно сходно и с инструментализмом, ут­верждая, что цель науки никогда не может быть достигнута.

Инструментализм сводит реальность лишь к одному уровню на­блюдаемых феноменов. Эссенциализм расщепляет мир на уровень сущ­ности и уровень наблюдаемых явлений. Поппер признает наличие в ре­альности множества структурных уровней или "миров": "Поскольку, согласно нашему пониманию... новые научные теории — подобно ста­рым — являются подлинными предположениями, поскольку они явля­ются искренними попытками описать эти дальнейшие миры. Таким об­разом, все эти дальнейшие миры, включая и мир обыденного сознания, мы должны считать равно реальными или, может быть, равно реаль­ными аспектами или уровнями реального мира. (Глядя через микро­скоп и переходя ко все большему увеличению, мы можем увидеть раз­личные, полностью отличающиеся друг от друга аспекты или уровни одной и той же вещи — все в одинаковой степени реальные.) Поэтому ошибочно говорить, что мое пианино — как я его знаю — является ре­альным, в то время как предполагаемые молекулы и атомы, из которых оно состоит, являются лишь 'логическими конструкциям' (или чем-либо еще столь же нереальным). Точно так же ошибочно говорить, будто атомная теория показывает, что пианино моего повседневного мира является лишь видимостью" ¹⁷ .

Утверждая иерархическое строение реальности, Поппер отвергает ту дихотомию наблюдаемого — теоретического, которая играла столь большую роль в методологической концепции логического позитивиз­ма. В его концепции всем терминам и предложениям языка науки при­писывается дескриптивное значение и нет терминов и предложений, значение которых полностью исчерпывается наблюдаемыми ситуация­ми. Он отвергает специфику эмпирического языка. Тот язык, который мы используем в качестве эмпирического, включает в себя универса­лии, а все универсалии, по мнению Поппера, являются диспозициями. Например, термины "хрупкий", "горючий" обычно считают диспози­циями, но диспозициями будут и такие термины, как "разбитый", "го­рящий", "красный" и т. п. В частности, термин "красный" обозначает диспозицию вещи производить в нас ощущение определенного рода при некоторых условиях. Все термины, входящие в язык науки, являют­ся диспозиционными, однако одни термины могут быть диспозиционными в большей степени, чем другие. Таким образом, разделение языка науки на теоретический и эмпирический Поппер заменяет многоуров­невой иерархией диспозиционных терминов, в которой значения всех терминов зависят от теоретического контекста, а не от чувственных восприятий. "Все это можно выразить утверждением о том, что обыч-

¹⁷ Поппер К. Р. Предположения и опровержения. Указ. соч., с. 318.

ное различие между 'терминами наблюдения' (или 'не-теоретическими терминами') и 'теоретическими терминами' является ошибочным, так как все термины в некоторой степени являются теоретическими, хотя одни из них являются теоретическими в большей степени, чем другие" 18.

Попперовское понимание научного знания гораздо более реали­стично по сравнению с логико-позитивистским пониманием. Однако оно ослабляется его исходной агностической установкой. Поппер сам чувствует, что его "реалистическая" интерпретация теоретического знания не вполне согласуется с его утверждением о том, что не сущест­вует никакого критерия истины. Он признает, что против его понима­ния можно высказать следующее возражение: если вы считаете, что все научные теории — лишь необоснованные предположения, в истинности которых мы никогда не можем быть уверены, то как вы можете утвер­ждать, что структурные уровни, описываемые теориями, действительно реальны? Чтобы назвать эти уровни реальными, вы должны допустить, что наши теории истинны. Вы этого не допускаете, следовательно, вы не имеете права говорить о реальности вещей, описываемых теориями.

Ответ Поппера на это возражение представляется совершенно не­удовлетворительным. Он указывает на то, что всякая теория претенду­ет на истинность и мы должны, хотя бы временно, соглашаться с этой претензией и признавать реальность описываемых теорией положений дел. Но если мы убеждены, что всякая теория ложна и со временем не­избежно будет отброшена, то зачем даже временно признавать ее ис­тинность? Можно принять попперовское понимание научного знания и согласиться с его временным признанием теорий, только согласившись с тем, что теории, хотя и не могут быть вполне истинными, все-таки верно отображают некоторые аспекты реальности. Но это допущение, в свою очередь, можно обосновать лишь указанием на существование в познании некоторого критерия истины. Поэтому избавить попперов­ское понимание научного знания от внутренних трудностей, порож­даемых его гносеологическими предпосылками, вряд ли возможно.

11.6. ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ

Логические позитивисты либо сводили теоретическое знание к эм­пирическому, либо истолковывали его инструменталистски. Напротив, Поппер — "реалист": все термины и предложения науки имеют, с его точки зрения, дескриптивное значение, т. е. описывают реальные вещи и положения дел. Он отвергает редукционизм логических позитивистов и решительно выступает против инструменталистского понимания на­учных теорий. В своих последних работах Поппер разработал концеп-

18. Поппер К. Р. Предположения и опровержения. Указ. соч., с. 324

.

цию "объективного" знания — концепцию, которая в своем основном содержании была прямо направлена против субъективизма и феноменологизма логических позитивистов.

Поппер называет знание "третьим миром", существующим наряду с другими мирами. "Для объяснения этого выражения, — пишет он, — я хочу указать на то, что если не принимать слишком серьезно слова "мир" или "универсум", то мы можем различить следующие три мира или универсума: во-первых, мир физических объектов или физических состояний; во-вторых, мир состояний сознания или мыслительных со­стояний; и, в-третьих, мир объективного содержания мышления, в част­ности, научного и поэтического мышления и произведений искусства" 19. "Третий мир" Поппера имеет, по его собственному признанию, много общего с платоновским миром идей и с гегелевским объективным ду­хом, хотя в еще большей степени он похож на универсум суждений в се­бе и истин в себе Б. Больцано и на универсум объективного содержания мышления Г. Фреге. Вопрос о нумерации миров и об их количестве яв­ляется, конечно, делом соглашения.

К числу объектов "третьего мира" Попер относит теоретические системы, проблемы, проблемные ситуации, критические аргументы и, конечно, содержание журналов, книг, библиотек. Все согласны с тем, говорит Поппер, что существуют проблемы, теории, предположения, книги и т. п., но обычно считают, что они являются символическими или лингвистическими выражениями субъективных состояний мышле­ния и средствами коммуникации. В защиту самостоятельного сущест­вования "третьего мира" Поппер приводит аргумент, состоящий из двух мысленных экспериментов.

Эксперимент 1. Пусть все наши машины и орудия разрушены, ис­чезли также все наши субъективные знания об орудиях и о том, как ими пользоваться, однако библиотеки и наша способность пользоваться ими сохранились. В этом случае после длительных усилий наша циви­лизация в конце концов будет восстановлена.

Эксперимент 2. Как и в предыдущем случае, орудия, машины и наши субъективные знания разрушены. В то же время разрушены также наши библиотеки, так что наша способность учиться из книг становит­ся бесполезной. В этом случае наша цивилизация не будет восстановле­на даже спустя тысячелетия. Это говорит о реальности, значимости и автономности "третьего мира".

Введение понятия "третьего мира" оказывает существенное влия­ние на понимание задач гносеологии. Неопозитивистская гносеология изучала знание в субъективном смысле — в смысле обыденного упот-

¹⁹ Popper К. R. Objective Knowledge. An Evolutionary Approach, Oxford, 1979, p. 439—440.

ребления слов "знаю" или "мыслю". Это уводило ее от главного — от изучения научного познания, ибо научное познание не является знани­ем в смысле обыденного использования слова "знаю". В то время как знание (в том смысле, в котором обычно употребляют термин "знаю" в ут­верждениях типа "я знаю") принадлежит "второму миру", т. е. миру субъ­ективного сознания, научное знание принадлежит "третьему миру" — ми­ру объективных теорий, проблем, решений. "Знание в этом объектив­ном смысле вообще не зависит от чьей-либо веры или согласия, от чье­го-либо признания или деятельности. Знание в объективном смысле есть знание без знающего: это есть знание вне познающего субъекта" ²⁰ .

Дополнительный аргумент в пользу самостоятельного существо­вания "третьего мира" строится Поппером на основе следующей био­логической аналогии. Биолог может заниматься изучением животных, но может исследовать и продукты их деятельности, например, изучать самого паука или сотканную им паутину. Таким образом, проблемы, встающие перед биологом, можно разделить на две группы: проблемы, связанные с изучением, например, того или иного животного, и про­блемы, встающие в связи с изучением продуктов его деятельности. Проблемы второго рода более важны, так как по продуктам деятельно­сти часто можно узнать о животном больше, чем путем его непосредст­венно изучения. То же самое применимо к человеку и продуктам его деятельности — орудиям труда, науке, искусству. Аналогичным обра­зом в гносеологии мы можем проводить различие между изучением деятельности ученого и изучением продуктов этой деятельности.

Одной из основных причин субъективистского подхода к рассмот­рению знания является убеждение в том, что книга без читателя — ни­что, она становится книгой лишь в том случае, если ее кто-то читает, а сама по себе — она лишь бумага, испачканная краской. Поппер считает это убеждение ошибочным. Паутина остается паутиной, говорит он, даже если соткавший ее паук исчез или не пользуется ею; птичье гнездо остается гнездом, даже если в нем никто не живет. Аналогично и книга остается книгой — продуктом определенного рода — даже в том слу­чае, если ее никто не читает. Более того, книга или даже целая библио­тека не обязательно должны быть кем-то написаны: таблицы логариф­мов, например, могут быть вычислены и напечатаны компьютером. Таким путем можно получить самые точные таблицы, скажем, до 50-го знака после запятой. Эти таблицы могут попасть в библиотеку и никто ими не воспользуется за все время существования человека на Земле. Тем не менее эти таблицы содержат "объективное знание" — знание, существующее само по себе, вне субъекта, i

²⁰ Popper К. R. Objective Knowledge. An Evolutionary Approach, Oxford, 1979, p. 442—443.

Можно сказать, что всякая книга такова: она содержит объектив­ное знание — истинное или ложное, полезное или бесполезное, а читает ее кто-нибудь и понимает ли ее содержание — это дело случая. Человек, читающий книгу с пониманием, — редкость, — замечает Поппер. Но даже если бы таких людей было много, всегда существовали бы невер­ные понимания и ошибочные интерпретации. "Возможность быть по­нятой или диспозиционное свойство быть понятой или интерпретиро­ванной, либо быть непонятой или ошибочно интерпретированной — вот что делает книгу книгой. И эта потенциальность или диспозицион-ность может существовать даже не будучи актуализированной" ”. Та­ким образом, для того чтобы принадлежать "третьему миру" объек­тивного знания, книга — в принципе или по возможности — должна иметь способность быть понятой кем-то.

Идея автономии является центральной идеей теории "третьего ми­ра". Хотя "третий мир" является созданием человека, продуктом чело­веческой деятельности, он — подобно другим произведениям человека, существует и развивается независимо от человека по своим собствен­ным законам. Последовательность натуральных чисел, например, явля­ется созданием человека, однако, возникнув, она создает свои собст­венные проблемы, о которых люди и не думали, когда создавали нату­ральный ряд. Различие между четными и нечетными числами обуслов­лено уже не деятельностью человека, а является неожиданным следст­вием нашего создания. Поэтому в "третьем мире" возможны факты, которые мы вынуждены открывать, возможны гипотезы, предположе­ния и опровержения, т. е. все то, с чем мы сталкиваемся при изучении "первого мира" — мира физических вещей и процессов.

Одной из фундаментальных проблем теории "трех миров" является проблема их взаимосвязи. По мнению Поппера, "второй мир" субъек­тивного сознания является посредником между "первым" и "третьим" мирами, которые в непосредственный контакт вступить не могут. Объ­ективное существование "третьего мира" проявляется в том влиянии, которое он оказывает на "первый мир" физических объектов. Это влияние опосредовано "вторым миром": люди, усваивая теории "треть­его мира", развивают их прикладные следствия и технические прило­жения; своей практической деятельностью, которая направляется тео­риями "третьего мира", они вносят изменения в "первый мир".

Концепция трех миров Поппера представляет собой чистейшей во-1ы метафизику, от которой мы стали уже отвыкать в XX веке. Ее сла­бости достаточно очевидны и их немало критиковали ²² . Я не хочу

²¹ Popper К. R. Objective Knowledge. An Evolutionary Approach, Oxford, 1979, p. 451.

²² Об этой критике см. предисловие В. Н. Садовского к цитированному сборнику философско-методологических работ К. Р. Поппера. Впрочем, во второй части книги мы еще вернемся к концепции объективного знания.

здесь воспроизводить эту критику и выскажу лишь одно принципиаль­ное несогласие с позицией Поппера. Он считает, что книга содержит некое объективное знание, т. е. некоторую информацию, смысл, даже если ее никто и никогда не читал. Мне это мнение представляется оши­бочным. Я думаю, что книгу делает книгой именно читатель — тот чита­тель, который видит в ней не просто определенный физический предмет, а старается понять ее. Во всяком случае, Поппер никогда не смог бы доказать, что данный предмет является книгой, пока кто-нибудь не по­пытался бы прочитать данный предмет. Если же никто и никогда не чи­тал некоторой книги, то на каком основании вы утверждаете, что это — книга? Может быть, это просто бумага, испачканная краской!

11.7. МЕТОД НАУКИ

Важнейшим, а иногда и единственным методом научного познания долгое время считали индуктивный метод. Согласно индуктивистской методологии, восходящей к Ф. Бэкону, научное познание начинается с наблюдения и констатации фактов. После того как факты установлены, мы приступаем к их обобщению и построению теории. Теория рас­сматривается как обобщение фактов и поэтому считается достоверной. Однако еще Д. Юм заметил, что общее утверждение нельзя вывести из фактов, и поэтому всякое индуктивное обобщение недостоверно. Так возникла проблема оправдания индуктивного вывода: что позволяет нам от фактов переходить к общим утверждениям?

Осознание неразрешимости проблемы оправдания индукции и ис­толкование индуктивного вывода как претендующего на достовер­ность своих заключений привели Поппера к отрицанию индуктивного метода познания вообще. Поппер затратил много сил, пытаясь пока­зать, что та процедура, которую описывает индуктивный метод, не ис­пользуется и не может использоваться в науке.

Прежде всего, он указывает на то, что в науке нет твердо установ­ленных фактов, т. е. того бесспорного эмпирического базиса, который служит отправным пунктом индуктивной процедуры. Все наши конста­тации фактов являются утверждениями, а всякое утверждение носит гипотетический характер и может быть опровергнуто. Не существует и "чистого" наблюдения, которое могло бы снабдить нас достоверными фактами, так как "наблюдение всегда носит избирательный характер. Нужно избрать объект, определенную задачу, иметь некоторый инте­рес, точку зрения, проблему. А описание наблюдений предполагает де­скриптивный язык и определенные свойства слов; оно предполагает сходство и классификацию, которые, в свою очередь, опираются на интерес, точку зрения и проблему" 23. Таким образом, наука в противопо­ложность тому, что рекомендует индуктивный метод, не может начать с наблюдений и констатации фактов. Прежде чем приступить к наблю­дениям, необходимо иметь некоторые теоретические средства, опреде­ленные знания о наблюдаемых вещах и проблему, требующую решения.

Можно далее показать, что скачок к общему утверждению часто совершается не от совокупности, а от одного единственного факта. Это свидетельствует о том, что факты являются не базой для индуктивного обобщения и обоснования, а лишь поводом к выдвижению общего ут­верждения. Даже в тех случаях, когда имеется совокупность фактов, общее утверждение или теория настолько далеко превосходят эти фак­ты по своему содержанию, что, по сути дела, нет разницы, от какого количества фактов мы отталкиваемся при создании теории. Их всегда будет недостаточно для ее обоснования. Таким образом, приходит к выводу Поппер, "индукция, т. е. вывод, опирающийся на множество наблюдений, является мифом. Она не является ни психологическим фактом, ни фактом обыденной жизни, ни фактом научной практики" ²⁴ .

Ошибочность индуктивизма, по мнению Поппера, заключается главным образом в том, что он стремится к обоснованию наших теорий с помощью наблюдения и эксперимента. Такое обоснование невозмож­но. Теории всегда остаются лишь необоснованными рискованными предположениями. Факты и наблюдения используются в науке не для обоснования, не в качестве базиса индукции, а только для проверки и опровержения теорий — в качестве базиса фальсификации. Это снима­ет старую философскую проблему оправдания индукции. Факты и на­блюдения дают повод для выдвижения гипотезы, которая вовсе не яв­ляется их обобщением. Затем с помощью фактов пытаются фальсифи­цировать гипотезу. Фальсифицирующий вывод является дедуктивным. Индукция при этом не используется, следовательно, не нужно забо­титься о ее оправдании.

Каков же метод науки, если это не индуктивный метод? Познаю­щий субъект противостоит миру не как tabula rasa, на которой природа рисует свой портрет. Человек всегда опирается на определенные теоретические установки в познании действительности; процесс познания начинается не с наблюдений, а с выдвижения догадок, предположений, объясняющих мир. Свои догадки мы соотносим с результатами наблю­дений и отбрасываем их после фальсификации, заменяя новыми догад­ками. Пробы и ошибки — вот из чего складывается метод науки. Для познания мира, утверждает Поппер, "нет более рациональной процеду­ры, чем метод проб и ошибок — предположений и опровержений: смелое

²³ Поппер К. Р. Предположения и опровержения. Указ. соч., с. 261.

²⁴ Там же, с. 271—272.

выдвижение теорий; попытки наилучшим образом показать ошибоч­ность этих теорий и временное их признание, если критика оказывается безуспешной" ²⁵ . Метод проб и ошибок характерен не только для науч­ного, но и для всякого познания вообще. И амеба, и Эйнштейн пользу­ются им в своем познании окружающего мира, говорит Поппер. Более того, метод проб и ошибок является не только методом познания, но и методом всякого развития. Природа, создавая и совершенствуя биоло­гические виды, действует методом проб и ошибок. Каждый отдельный организм — это очередная проба; успешная проба выживает, дает по­томство; неудачная проба устраняется как ошибка.

В рассуждениях Поппера о методе науки, в его критике индуктивизма много справедливого. Вместе с тем здесь очень ярко проявляется его скептицизм в отношении возможности обнаружения истины. За что, собственно, Поппер так ожесточенно нападает на индукцию? Да в основном за то, что индукция претендует на некоторое обоснование научных теорий и гипотез. Конечно, если надеяться на то, что индукция даст полное обоснование теориям, то Поппер прав — эта надежда ошибочна. Но с тем, что индукция может дать некоторое, пусть весьма слабое обоснование теориям, он мог бы согласиться. Да, научные тео­рии носят существенно предположительный, гипотетический характер. Верно, что факты не доказывают их истинности. В этом Поппер прав. Но почему он не хочет согласиться с тем, что факты все-таки дают нам некоторую основу для выдвижения гипотез и мы скорее примем гипо­тезу, опирающуюся на факты, чем совершенно произвольную гипотезу? Потому, что ему мешают исходные гносеологические установки. Ничто не может быть обосновано и ни в какой степени. Поэтому нет индук­ции как метода обоснования.

Отвергая индукцию и выдвигая на передний план метод проб и ошибок, Поппер, по-видимому, далеко расходится с реальной научной практикой. Конечно, метод проб и ошибок используется в науке и в повседневной жизни, но это отнюдь не универсальный и не единствен­ный метод исследования. Его обычно используют в ситуациях, в кото­рых мы имеем дело с новым и совершенно незнакомым для нас явлени­ем, к которому не ясно, как подступиться. Когда же нам уже кое-что известно об исследуемой области (а обычно так и бывает), то нет нуж­ды прибегать к этому методу и наши гипотезы в этих случаях будут не просто случайными догадками. Рассмотрим пример ситуации, с кото­рой можно столкнуться в повседневной жизни. Пусть в нашей квартире имеется щиток с электропробками: А, Б, В, Г, Д, Е. Однажды в одной из комнат гаснет свет: ясно, что перегорела одна из пробок, но неизвест­но, какая именно. В этой ситуации нет иного выбора, как начать дейст-

²⁵ Поппер К. Р. Предположения и опровержения. Указ. соч., с. 268—269.

вовать методом проб и ошибок. Меняем пробку Б— свет не загорается;

меняем пробку Д — опять ошибка; меняем пробку Е — свет горит! Здесь перед нами действительно почти чистые пробы — ничем не обосно­ванные догадки. Хотя даже в этом случае можно руководствоваться не­которой системой, с тем чтобы уменьшить число неудачных проб. (Этот пример, в частности, показывает, что "чистых", т. е. не опирающихся ни на какое предварительное знание, проб практически не бывает.)

В следующий раз наше поведение будет гораздо более уверенным. Если свет погас в той же комнате, прошлый опыт подсказывает нам, что перегорела именно пробка Е. Если свет загорится, то индуктивный вывод окажется справедливым. Через некоторое время мы почти без­ошибочно будем определять, какую именно пробку следует заменить, чтобы свет загорелся. Чисто случайными будут только первые пробы, но чем больше опыт, тем меньше случайности в наших догадках.

Этот простой пример наглядно показывает, в чем неправ Поппер. Он считает, что, решая очередную проблему, мы как бы начисто забы­ваем все, что происходило при решении других задач. В этом случае действительно все наши гипотезы могут быть только слепыми проба­ми. Однако человек никогда так не действует. Приступая к решению очередной задачи, он всегда опирается на опыт решения предыдущих. Нужно признать накопление знания, согласиться с тем, что и индукция может направлять выдвижение гипотез: только тогда мы сможем пока­зать, что учимся на наших ошибках. Хотя Поппер и говорит об "обуче­нии на ошибках", но это противоречит его абсолютизации метода проб и ошибок. Поппер исключает накопление знания, а обучение без этого немыслимо.

II. 8. СОДЕРЖАНИЕ И ПРАВДОПОДОБИЕ ТЕОРИЙ

Еще дальше отходит Поппер от своих гносеологических установок н учении о содержании и правдоподобии научных теорий. Понятие правдоподобия несовместимо с узколобым фальсификационизмом и с механическим перебором "проб". Может быть, поэтому оно не оказало большого влияния на развитие попперианской школы.

Истина. До 1935 г., говоря о науке и ее развитии, Поппер избегал упоминать понятие истины. Теорию корреспонденции Л. Витгенштейна, согласно которой структура истинного атомарного предложения изоморфна структуре атомарного факта, он считал наивной и ошибоч­ной. Столь же неприемлемыми для него были прагматистская и конвенционалистская теории истины. Однако вскоре после выхода в свет “Логики исследования” Поппер встретился с А. Тарским, который познакомил его с идеями своей семантической концепции истины. Поппер сразу же принял теорию Тарского и с тех пор широко использовал идею истины в своих философских и методологических работах.

Величайшим достижением Тарского, считает Поппер, является то, что он заново обосновал теорию корресподенции и показал, что можно использовать классическую идею истины как соответствия фактам, не впадая в субъективизм и противоречия. Если понятия "истина" считать синонимом понятия "соответствия фактам", то для каждого утвержде­ния можно легко показать, при каких условиях оно соответствует фак­там. Например, утверждение "Снег бел" соответствует фактам тогда и только тогда, когда снег действительно бел. Эта формулировка вполне выражает смысл классической или, как предпочитает говорить Поппер, "объективной" теории истины.

Привлекательность объективной теории истины Поппер видит в том, что она позволяет нам утверждать, что некоторая теория истинна, даже в том случае, когда никто не верит в эту теорию, и даже когда нет оснований верить в нее. В то же время другая теория может быть лож­ной, несмотря на то, что есть сравнительно хорошие основания для ее признания. Это показалось бы противоречивым с точки зрения любой субъективистской теории истины, но объективная теория считает это вполне естественным. Объективная теория истины четко различает ис­тину и ее критерий, поэтому допускает, что, даже натолкнувшись на истинную теорию, можно не знать, что она истинна. Таким образом, классическое понятие истины в его формально-логической обработке оказывается вполне совместимым с фальсификационизмом. Имеется истина и имеется ложь, ничего третьего не дано. Люди обречена иметь дело только с ложью. Однако благодаря имеющемуся у них представ­лению об истине они осознают это. И, отбрасывая ложь, они надеются приблизиться к истине. "Только идея истины позволяет нам осмыслен­но говорить об ошибках и о рациональной критике и делает возмож­ной рациональную дискуссию, т. е. критическую дискуссию, в поисках ошибок с целью устранения тех из них, которые мы сможем обнару­жить, для того чтобы приблизиться к истине. Таким образом, сама идея ошибки и способности ошибаться включает идею объективной истины как стандарта, которого мы не сможем достигнуть" ²⁶ .

Фальсификационизм может довольствоваться идеей истины как некоторого регулятивного идеала, ориентируясь на который мы отбра­сываем фальсифицированные теории. Однако, когда Поппер попытал­ся описать прогрессивное развитие науки, формально-логического по­нятия истины и простой дихотомии истина—ложь оказалось недоста­точно. Как показать, что мы действительно чему-то "учимся на ошиб­ках", что наши теории не бесплодны? Для описания научного прогрес-

²⁶ Поппер К. Р. Предположения и опровержения. Указ. соч., с. 346—347.

са Поппер вводит понятие "интересной истины", т. е. истины, дающей ответ на определенные научный проблемы. "Ясно, что нам нужна не просто истина — мы хотим иметь больше истины и новой истины. Нас не устраивает 'дважды два — четыре', хотя это истина; мы не обраща­емся к повторению таблицы умножения, сталкиваясь с трудными про­блемами в топологии или в физике. Только истина недостаточна, ибо мы ищем ответ на наши проблемы... Только в том случае, если истина или предположение относительно истины дают ответ на некоторую проблему — трудную, плодотворную, глубокую проблему, они приоб­ретают значение для науки" ²⁷ . Различие между "просто истиной" и "интересной истиной" заставляет Поппера обратиться к анализу со­держания наших теорий и гипотез.

Содержание теорий. Поппер выделяет несколько видов содержания. Прежде всего, согласно критерию демаркации всякая научная теория имеет эмпирическое содержание — совокупность тех "базисных" пред­ложений, которые она запрещает. Иначе говоря, эмпирическое содер­жание теории равно классу ее потенциальных фальсификаторов.

Логическим содержанием некоторого утверждения или теории Т — символически Ct (Т) — Поппер называет класс всех логических следст­вий Т. Это означает, что содержание теории зависит от принятой сис­темы логических правил вывода. Попытка Поппера определить поня­тие содержания, опираясь на понятие логического следования, столк­нула его с трудностями, аналогичными тем, которые оказались нераз­решимыми для логических позитивистов. Понятие логического вывода может быть точно определено только для формализованных систем; в естественнонаучных теориях вывод обычно опирается на интуитивно-содержательные представления. Поэтому понятие содержания, опреде­ленное через понятие логического вывода, неприменимо к реальным научным теориям. Кроме того, поскольку понятие логического следо­вания чаще всего опирается на правила экстенсиональной логики, по­стольку попперовское определение понятия содержания попадает в паутину "парадоксов" экстенсионального языка. Ясно, что конъюнк­ция двух утверждений А Е В по своему содержанию превосходит каж­дое из составляющих ее утверждений. Вместе с тем вероятность конъ­юнкции будет меньше, чем вероятность каждого из составляющих ут­верждений. Отсюда вытекает тот известный вывод Поппера, что чем более содержательна научная теория, тем она более невероятна.

Если некоторое утверждение А истинно, то класс его следствий бу­дет включать только истинные утверждения. Если же А ложно, то среди его следствий могут встретиться как истинные, так и ложные утвержде­ния. Совершенно естественная идея. Однако Поппер здесь отходит от

²⁷ Поппер К. Р. Предположения и опровержения. Указ. соч., с. 347.

экстенсиональной логики, в которой из ложного утверждения следует "все что угодно". С точки зрения экстенсиональной логики, содержа­нием ложного утверждения будет весь мир и, таким образом, два лю­бых ложных утверждения имеют одно и то же содержание. Поппер не принимает этого и говорит о том, что разные ложные утверждения имеют разное содержание. Он был знаком с работами К. И. Льюиса и возможно, говоря о содержании и о логическом следовании, имел в ви­ду нечто подобное той логике "строгой импликации", которую по­строил Льюис. Однако он постоянно сбивается на экстенсиональное понимание логики. Ориентация на логику, но неясность в понимании различных ее систем, обусловили неясность и даже противоречивость его понятий содержания и правдоподобия. Например, допустим, что сегодня понедельник, а мы высказываем утверждение "Сегодня втор­ник". Это утверждение будет ложным. Однако среди его следствий встретятся и истинные утверждения, например, "Неверно, что сегодня среда", "Сегодня понедельник или вторник" и т. п. Поэтому, считает Поппер, можно приписать некоторое истинное содержание даже лож­ным утверждениям. И мы можем сравнивать различные утверждения относительно того, какое количество истинных следствий включено в их содержание. Так Поппер приходит к идее истинного и ложного со­держания научных теорий.

Несмотря на то, что все научные теории ложны, они имеют истин­ное содержание. Истинным содержанием теории Т (символически Сt (Т)) Поппер называет класс всех истинных следствий Т. Ложное содержание Т (символически Сtт(Т)) определяется им как разность логического со­держания и истинного содержания Т (символически Сt (Т) = Ct (Т) — Ст (7)).

Я не буду здесь углубляться с анализ попперовских понятий содер­жания. Можно заметить лишь одно: интуитивные идеи Поппера чрез­вычайно интересны, но выражение их с помощью средств символической логики — гораздо более трудная задача, чем ему, может быть, казалось.

Понятие правдоподобия. Соединяя понятие истины с понятием со­держания, Поппер приходит к понятию правдоподобия. Если сравнить две теории Т 1 и Т 2. в их отношении к истине, то мы можем сказать, что Т2 ближе к истине или лучше соответствует фактам, чем Т 1, тогда и только тогда, когда: а) истинное, но не ложное содержание Т2 превос­ходит истинное содержание Т1 или б) ложное, но не истинное содержа­ние Т1 превосходит ложное содержание Т2²⁸ .

Это и выражает идею правдоподобия: теория Т2 будет в этом слу­чае более правдоподобна, чем теория Т1. В методологическом описании развития научного знания Поппер заменяет понятие "истина" поняти-

²⁸ Поппер К. Р. Предположения и опровержения. Указ. соч., с. 353.

ем "приближение к истине", т. е. понятием "степень правдоподобия". Последнее понятие выражает ту мысль, что чем больше истинное со­держание теории и чем меньше ее ложное содержание, тем ближе эта тео­рия к истине. Простейшим определение понятия "степень правдоподобия теории Т (символически Vs (Т)) будет такое: V s (Т) = Сtт (Т) — Ctf (7). Из этого определения следует, что Vs (Т) возрастает, если возрастает Сtт (7), а Ctf (7) остается неизменным, или Ctf (7) уменьшается, а Сtт (Т) остается (по крайней мере) неизменным.

Понятие правдоподобия, считает Поппер, носит столь же объек­тивный характер, как и понятие истины. Одна теория может быть более правдоподобна, чем другая, независимо от того, знаем мы об этом или нет. Степень правдоподобия является объективным свойством научных теорий, а не нашей субъективной оценкой. Поэтому, как и в случае с понятием истины, здесь вновь нужно проводить различие между опре­делением понятия правдоподобия и критерием правдоподобия, т. е. различать вопросы "Что вы имеете в виду, когда говорите, что одна теория более правдоподобна, чем другая?" и "Как установить, что одна теория более правдоподобна, чем другая?". Ответ на первый вопрос да­ет определение. Ответ на второй вопрос аналогичен ответу на вопрос о критерии истины: "Я не знаю — я только предполагаю. Но я могу кри­тически проверить мои предположения, и если они выдерживают раз­нообразную критику, то этот факт может быть принят в качестве хо­рошего критического основания в их пользу" ^{2 9} . Короче говоря, нельзя с уверенностью утверждать, что одна теория более правдоподобна, чем другая, можно лишь высказать предположение об этом.

Из определения понятия правдоподобия следует, что максималь­ная степень правдоподобия может быть достигнута только такой тео­рией, которая не просто истинна, но и полностью и исчерпывающе ис­тинна, т. е. если она соответствует всем реальным фактам. Такая теория является, конечно, недостижимым идеалом. Однако понятие правдопо­добия может быть использовано при сравнении теорий для установле­ния степени их правдоподобия. Возможность использования понятия правдоподобия для сравнения теорий Поппер считает основным досто­инством этого понятия — достоинством, которое делает его даже более важным, чем само понятие истины.

Понятие правдоподобия не только помогает нам при выборе луч­шей из двух конкурирующих теорий, но позволяет дать сравнительную оценку даже тем теориям, которые были опровергнуты. Если теория T2, сменившая Т 1, также через некоторое время оказывается опровергну­той, то с точки зрения традиционных понятий истины и лжи она будет просто ложной и в этом смысле ничем не отличается от теории Т 1. Это

²⁹ Поппер К. Р. Предположения и опровержения. Указ. соч., с. 354.

показывает недостаточность традиционной дихотомии истина—ложь при описании развития и прогресса знания. Понятие же правдоподобия дает нам возможность говорить, что Т 2 все-таки лучше, чем Т 1, так как более правдоподобна и лучше соответствует фактам. Благодаря этому понятие правдоподобия позволяет нам расположить все теории в ряд по возрастанию степени их правдоподобия и таким образом выразить прогрессивное развитие научного знания.

Введение понятия правдоподобия является важным вкладом Поппера в философию науки. Когда в "Логике исследования" Поппер го­ворит о структуре научных теорий, об их проверке и фальсифицируемости, он обошелся без понятия истины. Для анализа структуры знания было достаточно одних логических отношений между понятиями и ут­верждениями научной теории. После 1935 г. Поппер включает в свою методологию понятие истины. Это оказалось необходимым для отличения "реалистского" понимания научного знания от его инструменталистской трактовки. Чтобы в противовес инструментализму подчерк­нуть, что научная теория не просто машина для производства эмпири­ческих следствий, а еще и описание реальных вещей и событий, необхо­димо понятие истины.

До тех пор пока Поппер твердо стоял на фальсификационистской позиции и видел в движении познания лишь простое изменение, но не прогресс, он мог довольствоваться формально-логическими понятиями истины и лжи даже при анализе развития науки. Вся теория разделяется на два класса — те, ложность которых уже обнаружена, и те, которые еще считаются истинными. Как только ложность теории обнаружена, она отбрасывается и заменяется новой. В этом состоит "научное изме­нение". Все теории в равной степени являются заблуждениями предше­ствующих поколений и нет преимущества в замене, например, физики Аристотеля физикой Галилея. Фальсификационизм мог признать и описать "научное изменение" как постоянное обнаружение и отбрасы­вание лжи, но он не видел прогресса в этом "изменении".

Когда же Поппер попытался выразить в своей методологии идею прогресса, формально-логических понятий истины и лжи оказалось не­достаточно, поэтому он ввел понятие правдоподобия как степени при­ближения к истине. Теперь его методологическая концепция приблизи­лась к реальной истории науки и он смог утверждать в соответствии с мнением ученых, что переход от физики Аристотеля к физике Галилея был не просто переходом от одной ложной теории к другой, столь же ложной, а переходом от менее истинной теории к более истинной. От­сюда вытекает важный философский вывод: если методологическая концепция обращается к анализу развития знания и видит в этом раз­витии прогресс, то наряду с формально-логическими понятиями исти­ны и лжи она должна включать в себя и понятие приближения к истине, которое играет здесь главную роль. Поппер понял это, подчеркнув, что понятие правдоподобия является "более применимым и, следовательно, более важным для анализа научных методов, чем само понятие исти­ны" ³⁰ . Большая часть критиков Поппера увлеклась рассмотрением тех­нических некорректностей его определения и, кажется, не оценила в пол­ной мере глубокого философского значения его понятия правдоподобия.

II. 9. УСЛОВИЯ РОСТА ЗНАНИЯ

Для того чтобы сохранить эмпирический характер и не превра­титься в метафизическую догму, наука необходимо должна развивать­ся. В ней постоянно должны происходить выдвижение новых теорий, их проверка и опровержение. Если же этот процесс приостанавливается и некоторые теории господствуют в течение длительного времени, то они превращаются в неопровержимые метафизические системы. "Я ут­верждаю, что непрерывный рост является существенным для рацио­нального и эмпирического характера научного познания и, если наука перестает расти, она теряет этот характер. Именно способ роста делает науку рациональной и эмпирической, т. е. тот способ, с помощью кото­рого ученые проводят различия между существующими теориями и вы­бирают лучшую из них или (если нет удовлетворительной теории) вы­двигают основания для отвержения всех имеющихся теорий, формулируя те условия, которые должна выполнять удовлетворительная теория"³¹ .

Какие же требования должна выполнять научная теория, чтобы считаться удовлетворительной?

Перед учеными стоит проблема: найти новую теорию, способную объяснить определенные экспериментальные факты — факты, которые успешно объяснялись прежними теориями; факты, которых прежние теории не смогли бы объяснить; факты, с помощью которых эти преж­ние теории были фальсифицированы. Новая теория должна также уст­ранить некоторые теоретические трудности: как освободиться от ad hoc гипотез, как объединить в одно целое ранее несвязанные гипотезы и т. п. Если ученому удается создать теорию, разрешающую все эти трудно­сти, то тем самым он уже сделает значительный вклад в развитие по­знания. Однако, по мнению Поппера, недостаточно, чтобы новая тео­рия объясняла известные факты и решала известные теоретические трудности. Для того чтобы ее можно было считать новым приближени­ем к истине, она должна удовлетворять еще некоторым требованиям.

Первое: новая теория должна исходить из какой-либо простой, но­вой, плодотворной и цельной идеи относительно некоторых связей или

³⁰ Поппер К. Р. Предположения и опровержения. Указ. соч., с. 355. г Там же, с. 325.

отношений (например, идеи гравитационного притяжения) между до сих пор несвязанными вещами (такими, как планеты и яблоки), или фактами (такими, как инерционная и гравитационная масса), или но­выми "теоретическими сущностями" (такими, как поля и частицы). — Это требование простоты.

Второе: новая теория должна быть независимо проверяема. Это означает, что наряду с объяснением известных фактов новая теория должна иметь новые и проверяемые следствия (предпочтительно след­ствия нового рода), вести к предсказанию новых явлений. Это требова­ние необходимо, так как без него новая теория может быть теорией ad hoc, ибо всегда можно создать теорию, которая будет соответствовать любому данному множеству фактов, требующих объяснения.

Если выполнено второе требование, то новая теория будет пред­ставлять собой потенциальный шаг вперед в развитии познания, каков бы ни был исход новых проверок. Новая теория, удовлетворяющая второму требованию, будет лучше проверяема, чем предшествующая ей теория, так как она не только объясняет все факты предыдущей теории, но и предсказывает новые, которые ведут к новым проверкам. Кроме того, выполнение второго требования обеспечивает большую плодо­творность новой теории. Она приводит нас к постановке новых экспе­риментов и, даже если их результаты сразу опровергнут новую теорию, наше знание будет тем не менее возрастать, так как результаты новых экспериментов, опровергнувшие предложенную теорию, поставят перед нами новые проблемы, решение которых потребует создания новых теорий. Таким образом, если новая теория удовлетворяет второму тре­бованию, то она уже является определенным шагом вперед в росте и развитии нашего знания. Первые два требования ограничивают об­ласть поисков новой теории, отбрасывая тривиальные и неинтересные решения стоящей перед нами проблемы.

Третье: "... мы требуем, чтобы теория выдержала некоторые новые и строгие проверки" ³² .

Ясно, что это последнее требование резко отличается от двух пер­вых. Выполнение первых двух требований можно установить посредст­вом логического анализа старой и новой теории, и в этом смысле они являются "формальными" требованиями. Что же касается третьего требования, то его выполнение можно установить только с помощью эмпирической проверки новой теории, и в этом смысле оно является "материальным" требованием. Выполнение первых двух требований необходимо для того, чтобы новую теорию можно было вообще рас­сматривать всерьез и ставить вопрос о ее эмпирической проверке. Мно­гие новые теории, весьма многообещающие и интересные, были опро-

³² Поппер К. Р. Предположения и опровержения. Указ. соч., с. 366.

вергнуты при первой же попытке. Примером может служить теория Бора, Крамерса и Слэйтера (1924 г.), которая по своей интеллектуаль­ной ценности, как считает Поппер, была почти равна квантовой теории Бора (1913 г.). Однако она сразу же была опровергнута фактами. Даже теория Ньютона в конце концов была опровергнута, и можно быть уверенным в том, что то же самое произойдет и с каждой новой теори­ей. Опровержение же теории через шесть месяцев, а не через шесть лет или шесть столетий, является, по мнению Поппера, не более чем исто­рической случайностью.

Опровержение теории часто рассматривается как неудача ученого или, по крайней мере, созданной им теории. Поппер подчеркивает, что )to — индуктивистской предрассудок. Каждое опровержение следует считать большим успехом не только ученого, который опроверг тео­рию, но и того ученого, который создал эту теорию и предложил тем самым опровергающий эксперимент. Даже если новая теория сущест­вовала недолго (как упомянутая теория Бора, Крамерса и Слэйтера), она не может быть забыта; она оставила после себя новые эксперимен­тальные факты, новые проблемы и благодаря этому послужила про­грессу науки. Все это говорит о том, что третье требование не является необходимым в обычном смысле слова: даже та теория, которая не удовлетворяет этому требованию, может внести важный вклад в науку. Поэтому это требование необходимо в другом смысле.

Дальнейший прогресс в науке становится невозможным, полагает Поппер, если не выполняется третье требование. Новые теории пред­сказывают новые эффекты, выдвигают новые проверяемые следствия (например, теория Ньютона предсказала отклонения движения планет от законов Кеплера, обусловленные взаимным притяжением планет). Новые предсказания такого рода должны достаточно часто подтвер­ждаться, для того чтобы прогресс науки был непрерывным: "... чрезвы­чайно существенно, что великие теории стремятся к новым завоеваниям неизвестного, к новым успехам в предсказании того, о чем никогда не думали ранее. Нам нужны такие успехи, как успех Дирака, античасти­цы которого пережили отказ от некоторых других аспектов его теории, или успех теории мезона Юкавы. Нам нужен успех, эмпирическое под­тверждение некоторых наших теорий хотя бы для того, чтобы оценить важность успешных и плодотворных опровержений (подобных опро­вержению четности). Мне представляется совершенно очевидным, что только благодаря этим временным успехам наших теорий мы можем достаточно разумно приписывать нашим опровержениям определенное теоретическое значение... Сплошная последовательность опровергну­тых теорий вскоре привела бы нас в тупик: мы потеряли бы ключ к решению вопроса о том, какие элементы этих теорий — или нашей осно­вы познания — отвечают за их провал" 33.

Наука остановилась бы в своем развитии и потеряла эмпирический характер, если бы научные теории не опровергались. По аналогичным причинам, считает Поппер, прогресс науки должен был бы остановить­ся, если бы новые предсказания не верифицировались. Допустим, нам удалось создать последовательность теорий, каждая из которых объяс­няет все факты в своей области, включая факты, опровергавшие пред­шествующие теории. Каждая из теорий этой последовательности неза­висимо проверяема, однако сразу же опровергается при первой провер­ке ее новых предсказаний. Таким образом, теории такой последова­тельности выполняют первые два требования, но не выполняют третьего.

Поппер делает вывод о том, что указанная последовательность, не­смотря на возрастающую степень проверяемости входящих в нее тео­рий, может быть ad hoc конструкцией и нисколько не приближать нас к истине. Если согласиться с тем, что теория является ad hoc в том случае, когда ее нельзя проверить новыми экспериментами и она объясняет лишь ранее известные факты, включая те, которые опровергли ее предшественниц, то ясно, что одна лишь независимая проверяемость не может застраховать теорию от того, чтобы не быть ad hoc конструкци­ей. Некоторую ad hoc теорию всегда можно сделать независимо прове­ряемой путем конъюнктивного присоединения к ней любого проверяе­мого, но еще не проверенного утверждения, даже самого фантастиче­ского. Поэтому третье требование, подобно второму, нужно для устра­нения тривиальных ad hoc теорий. Однако необходимость этого требо­вания Поппер обосновывает и более глубокими причинами.

Конечно, даже самые лучшие теории со временем будут заменены еще более совершенными. Однако нельзя рассматривать наши теории лишь как подготовительную ступень к построению других, более со­вершенных теорий, ибо каждая теория представляет собой серьезную попытку открыть истину, предложить верное решение проблемы, опи­сать подлинную структуру мира. Если же теория претендует на истин­ное описание мира, она должна давать новые истинные предсказания, т. е. должна выполнять третье требование.

Выполнение третьего требования, отмечает Поппер, не зависит от воли ученого, изобретательность которого не может гарантировать эмпирического успеха его теории. Вместе с тем, если бы ученые добива­лись успеха лишь в опровержении теорий, но не в их верификации, то они могли бы решить, что научные проблемы стали слишком сложны для них и что структура мира превосходит способности человеческого пони­мания. Даже и в этом случае можно было бы продолжать построение тео-

³³ Поппер К. Р. Предположения и опровержения. Указ. соч., с. 368—369.

рий, их критику и фальсификацию, однако для прогресса науки сущест­венно получение некоторых подтверждений теоретических конструкций.

Приведенные утверждения Поппера в поддержку третьего требо­вания касаются в основном психологических аспектов деятельности ученого: если в течение длительного времени нам не удается получать подтверждения наших теорий, это заставляет нас усомниться в нашей способности познать мир. В обоснование третьего требования Поппер приводит также и методологические аргументы:

1) Первое основание в пользу третьего требования состоит в сле­дующем. Мы знаем, что если бы имели независимо проверяемую теорию, которая была бы истинной, то она давала бы нам успешные предсказа­ния (и только успешные). Успешные предсказания хотя и не являются достаточными условиями истинности теории, являются необходимыми условиями ее истинности. И если мы принимаем истину в качестве регу­лятивной идеи, третье требование может быть названо необходимым.

2) Второе основание состоит в том, что если наша цель заключает­ся в стремлении к построению все более правдоподобных теорий, то мы должны стремиться не только уменьшить ложное содержание наших теорий, но и увеличить их истинное содержание.

В определенных случаях этого можно добиться просто путем по­строения новой теории таким образом, чтобы опровержения предыду­щих теорий получили в ней объяснение. Но этот путь возрастания ис­тинного содержания, как показывает история науки, не является един­ственным. Имеются случаи, когда истинное содержание возрастает без опровержения старых теорий. Ни теория Галилея, ни теория Кеплера не были опровергнуты до появления теории Ньютона. Последний лишь объединил эти две теории, исходя из более общих предположений. Сис­тема Птолемея не была опровергнута, когда Коперник создавал свою теорию. И хотя эксперимент Майкельсона-Морли был поставлен до появления теории относительности, его результат был успешно объяс­нен в рамках классической теории Лоренцем и Фитджеральдом.

В случаях, подобных приведенным, центральным значением приоб­ретают решающие эксперименты. У нас нет оснований считать новую теорию лучше старой и верить в то, что она ближе к истине, до тех пор, пока мы не вывели из новой теории новых предсказаний, которые нельзя было получить из старой теории, и до тех пор, пока мы не обнаружим, что эти новые предсказания успешны. Только такой успех показывает, что новая теория имеет истинные следствия (истинное содержание) там, где старая теория имела ложные следствия (ложное содержание). Если бы новая теория была опровергнута при любом из этих решающих экспери­ментов, то у нас не было бы оснований для устранения старой теории даже если бы старая теория была не вполне удовлетворительна.

3) Третье основание в защиту третьего требования опирается на потребность сделать проверки новой теории независимыми. До тех пор, пока мы не добились успеха в проверке новой теории, мы не мо­жем сказать, что новая теория независимо проверяема.

Само третье требование можно разделить на две части: во-первых, новая теория должна быть успешной в некоторых новых предсказани­ях; во-вторых, новая теория не должна опровергаться слишком скоро, т. е. прежде чем она добьется явного успеха. Оба эти требования кажут­ся довольно странными. На логическое отношение между теорией и любым подтверждающим ее свидетельством не влияет тот факт, пред­шествует ли во времени обнаружение определенного свидетельства по­строению теории или нет. Внутренняя ценность теории не может зави­сеть от того, быстро она была опровергнута или этого пришлось ждать длительное время. Однако это достаточно легко объясняется: успех но­вых предсказаний, которого мы требуем от теории, равнозначен ре­шающим проверкам, которые теория должна выдержать для того, что­бы стать достаточно интересной и получить признание как шаг вперед в развитии познания по сравнению со своими предшественницами. Это дает теории право на дальнейшие экспериментальные проверки, кото­рые, может быть, приведут к ее опровержению. Однако право на опро­вержение нужно заслужить.

И все-таки Поппер так и не порвал с фальсификационизмом. Идея правдоподобия и третье требование к научным теориям оказались не развитием его концепции от фальсификационизма к признанию про­гресса науки, а лишь отклонением от фальсификационизма, обуслов­ленным его стремлением учесть реальности науки. Что это действи­тельно так, показывает модель развития науки, к которой в конце кон­цов приходит Поппер.

II. 10. МОДЕЛЬ РАЗВИТИЯ НА УКИ

Итогом и концентрированным выражением фальсификационизма является схема развития научного знания, выдвигаемая Поппером. Как мы уже отмечали, фальсификационизм был порожден глубоким убеж­дением Поппера в том, что у людей нет никакого критерия истины и мы способны обнаружить и выделить лишь ложь. Из этого убеждения естественно следует: 1) понимание научного знания как набора догадок о мире — догадок, истинность которых установить нельзя, но можно обнаружить их ложность; 2) критерий демаркации — лишь то знание научно, которое фальсифицируемо; 3) метод науки — пробы и ошибки. Научные теории рассматриваются как необоснованные догадки, кото­рые мы стремимся проверить, с тем чтобы обнаружить их ошибоч­ность. Фальсифицированная теория отбрасывается, а сменяющая ее но­вая теория не имеет с ней никакой связи, напротив, она должна макси­мально отличаться от предшествующей теории. Развитие в науке нет, признается только изменение: сегодня вы вышли из дома в пальто, но на улице жарко; завтра вы выходите в рубашке, но льет дождь; послезавтра вы вооружаетесь зонтиком, однако на небе ни облачка... Вы никак не можете приноровиться к капризам погоды. Даже если однажды вам это удастся, все равно, утверждает Поппер, вы этого не поймете и останетесь недовольны. Вот очерк его фальсификационистской методологии.

Когда Поппер говорит о смене научных теорий, о росте их истин­ного содержания, о возрастании степени правдоподобия, то может сложиться впечатление, что он видит прогресс в последовательности сменяющих друг друга теорий Т1 -> Т2 -> Т3 -> ... с увеличивающимся истинным содержанием и, таким образом, накоплением истинного зна­ния о мире. Однако это впечатление обманчиво, так как до признания кумулятивности Поппер так и не доходит. Переход от Т1 к Т2 не выра­жает никакого накопления: "... наиболее весомый вклад в рост научно­го знания, который может сделать теория, состоит их новых проблем, порождаемых ею..." ^м . Наука, согласно Попперу, начинает не с наблю­дений и даже не с теорий, а с проблем. Для решения проблем мы строим теории, крушение которых порождает новые проблемы и т. д. Поэтому схема развития науки имеет следующий вид:

Здесь Р1 — первоначальная проблема; Т1, Т2, ..., Т — теории, вы­двинутые для ее решения; ЕЕ — проверка, фальсификация и устранение выдвинутых теорий; P2 — новая, более глубокая и сложная проблема, оставленная нам устраненными теориями. Из схемы видно, что про­гресс науки состоит не в накоплении знания, а только в возрастании глубины и сложности решаемых нами проблем.

На первый взгляд кажется, что модель развития Поппера верно описывает одну из сторон реального процесса развития науки: дейст­вительно, если мы сравним проблемы, решаемые наукой наших дней, с теми проблемами, которые решали Аристотель, Архимед, Галилей, Ньютон, Дарвин и все другие ученые прошлых эпох, то возникает ис­кушение сказать, что сегодня научные проблемы стали несравненно более сложными, глубокими и интересными. Увы, небольшое размыш­ление показывает, что это впечатление — хотя и лестное для нашего самолюбия — ошибочно или, по крайней мере, нуждается в уточнении.

³⁴ Поппер К. Р. Предположения и опровержения. Указ. соч., с. 336.

Попробуем согласиться с тем, что в процессе развития знания рас­тет только глубина и сложность решаемых нами проблем. Тогда встает вопрос: на каком основании мы это утверждаем? Чем определяется глубина и сложность научной проблемы? Сразу же очевидно, что нет иного ответа на этот вопрос, кроме того, который дает нам и сам Поппер: глубина и сложность проблемы определяется глубиной и сложно­стью теории, решающей эту проблему. Мы не можем оценить сравни­тельную сложность проблем, решаемых учеными, разделенными, ска­жем, двумя столетиями развития науки, иначе, как сравнив сложность теорий, разработанных учеными этих эпох. И если теории ученых более поздней эпохи покажутся нам более сложными и глубокими, это даст нам основание утверждать, что они решают более сложные и глубокие проблемы. Таким образом, в процессе развития знания прежде всего растет глубина и сложность теорий и только это дает нам некоторое основание говорить о возрастании сложности наших проблем. Однако и это еще не вполне верно.

Возрастание глубины и сложности теорий в процессе развития знания достаточно очевидно. Но так ли уж очевидно, что вместе с этим растет глубина и сложность решаемых учеными проблем? Подумаем, как оценивается успех ученого, решившего некоторую проблему и предложившего для этого новую теорию, например, достижения Эйн­штейна? Оценивая теорию относительности Эйнштейна и сложность проблем, которые она решила, мы соотносим ее с уровнем науки нача­ла XX века, а вовсе не с наукой древних греков, проблемы Эйнштейна мы сравниваем с теми проблемами, которые решали Лоренц, Пуанкаре и их современники, а не Аристотель или Галилей. Всякое научное дос­тижение тем более ценно, чем больше оно превосходит уровень науки своего времени. Оценка научных результатов всегда относительна. Это можно пояснить аналогией с оценкой спортивных достижений, напри­мер, в тяжелой атлетике. Пусть, например, спортсмен М поднял в толч­ке 150 кг, а через 20 лет спортсмен Н поднял 180 кг. Можно было бы сказать, что спортсмен Н. Намного сильнее М, "проблема", стоявшая перед ним, была гораздо сложнее, а достижение — более значительно. Однако те, кто немного знаком со спортом, не согласятся с таким ут­верждением. Они прежде всего спросят, на сколько килограмм увели­чился рекорд за время своей спортивной карьеры М и насколько это сделал Д? И если окажется, что за время своих выступлений М увели­чил рекорд, скажем, на 30 кг., а Н— только на 10, они признают, что более выдающимся спортсменом был М и он безусловно решил более сложную "проблему". С точки же зрения абсолютных цифр сегодняш­ний перворазрядник может показаться гораздо более значительным спортсменом, чем прославленные чемпионы прошлых лет.

Аналогично обстоит дело в науке. Глубина и сложность проблемы, решенной учеными, определяется тем расстоянием, на которое продви­гает фронт науки ее решение, и тем влиянием, которое оказывает это решение на соседние научные области. Именно поэтому мы считаем ве­ликими учеными таких людей, как Ньютон и Дарвин, хотя по абсолют­ному количеству знаний этих ученых превзойдут, по-видимому, совре­менные аспиранты. Оценивая глубину и сложность проблем по тому влиянию, которое оказывает их решение на науку своей эпохи, мы мо­жем сказать, что вопреки мнению Поппера, глубина и сложность науч­ных проблем по-видимому не возрастает с течением времени. Растет сложность, растет глубина наших теорий. Но это происходит потому, что каждая новая теория надстраивается над предыдущими, которые передают ей свои достижения. Изменяются и наши проблемы. Однако их глубина и сложность не зависят от уровня достигнутого знания. Во все времена были глубокие проблемы — как сегодня, так и вчера — и во все времена были мелкие и простенькие проблемы.

Если же допустить — как это делает Поппер в своей схеме, — что глубина и сложность научных проблем возрастают по мере развития знания, то мы должны признать, что каждый современный ученый работает над более сложными проблемами и, следовательно, является бо­лее значительным ученым, чем все ученые прошлых эпох. Кроме того, однажды наши проблемы могут стать настолько сложными, что мы окажемся не в состоянии решить их и развитие науки остановится.

Следствия такого рода должны сделать модель развития Поппера неприемлемой даже для него самого.

Таким образом, хотя модель развития науки, предложенная Поппером, интересна, эта модель, по-видимому, неверна: она приводит к абсурдным следствиям и совершенно не соответствует реальному по­ложению дел в науке. Модель развития Поппера — порождение и кон­центрированное выражение его фальсификационизма. И внутренняя порочность и неадекватность этой модели свидетельствует о порочно­сти фальсификационизма.

II. 11. КАРЛ ПОППЕР И ЛОГИЧЕСКИЙ ПОЗИТИВИЗМ

В заключение остановимся на философской оценке методологии Поппера. В течение многих лет и в отечественной, да и в зарубежной ли­тературе его причисляли к логическим позитивистам, а его методологи­ческую концепцию рассматривали как один из вариантов неопозитиви­стской методологии. Для раннего периода его творчества такое мнение имело определенные основания³⁵ . Однако в более поздних своих работах он далеко отходит от логического позитивизма и вступает в резкую по­лемику с его представителями. Нам представляется, что для лучшего по­нимания специфики концепции Поппера имеет смысл кратко перечис­лить те пункты, в которых она расходится с методологией позитивизма.

1. Источник знания. Логические позитивисты считали, что единст­венным источником знания является чувственное восприятие. С их точки зрения, процесс познания всегда начинается с "чистого" наблюдения. Последующая теоретическая обработка эмпирических данных, в сущно­сти, ничего к ним не добавляет. Поппер придерживается совершенно дру­гого мнения: "Не существует фундаментального источника знания. Сле­дует приветствовать каждый источник, каждое предложение и каждый источник, каждое предложение открыто для критической проверки... Знание не может начаться с ничего — с tabula rasa — и не может начаться с наблюдений. Прогресс познания состоит главным образом в модифи­кации более раннего знания. Хотя мы можем иногда, например, в архео­логии, продвинуться вперед благодаря случайному наблюдению, значе­ние открытия обычно будет зависеть от его способности модифициро­вать наши прежние теории" ³⁶ . В то время как логические позитивисты абсолютизируют чувственное восприятие, Поппер признает любой спо­соб увеличения знаний: прежде всего, теория, но также и метафизические системы, мифы, вообще говоря, любые гипотезы и предложения, которые можно проверить и получить в ходе проверки тот или иной результат, Наблюдение, с его точки зрения, отнюдь не пассивная регистрация внеш­них воздействий, а активный процесс проверки гипотез и теорий, а пото­му оно пронизано теоретическими предположениями.

2. Эмпирический базис. Логические позитивисты проводили рез­кую грань между эмпирическим и теоретическим знанием и считали эмпирический язык несомненной твердой основой науки. У Поппера, вообще говоря, нет дихотомии эмпирического — теоретического: "Все термины являются теоретическими, хотя некоторые из них являются теоретическими в большей степени, чем другие..." ". Его "базисные" утверждения могут включать в себя высоко теоретические термины и являются такими же необоснованными гипотезами, как и все остальные утверждения науки. Поэтому его язык "базисных" предложений не имеет ничего общего с языком протокольных предложений логических позитивистов: язык Поппера зависит от теорий, его предложения могут

³⁵ Увы, должен признаться, что когда я прочитал его "Logik der Forschung" ("Логика исследования", 1935 г.), я не нашел в этой книге значительных отли­чий от того, что писали Р. Карнап, К. Гемпель, Г. Рейхенбах. Разногласия меж­ду ними казались мне "семейными" ссорами. —А. Н.

³⁶ Popper К. R. Conjenctures and Refutations, Oxford, 1979, p. 27.

³⁷ Потер К. Р. Предположения и опровержения. Указ. соч., с. 324.

быть фальсифицированы, он служит не базисом обоснования науки, а конвенционально принимаемой основой фальсификации теорий.

3. Демаркация. Логические позитивисты в качестве критерия де­маркации принимали верифицируемость. Поппер в качестве такого критерия избрал фальсифицируемость. Казалось бы, различие неболь­шое. Однако оно носит принципиальный характер: логические позити­висты усматривают наиболее характерную особенность науки в обос­нованности ее положений. Поппер же, напротив, стремится подчерк­нуть гипотетичность и недостоверность научных положений, риск, с ко­торым связано развитие науки. Это различие приводит к дальнейшим глубоким расхождениям между двумя методологическими концепциями.

4. Отношение к философии. Мы уже неоднократно говорили о том, что логические позитивисты стремились дискредитировать и уничто­жить метафизику. Поппер же постоянно говорит о ней с большим ува­жением. Хотя он все еще занимается проблемой демаркации, грань ме­жду наукой и метафизикой становится у него расплывчатой. Он при­знает больше влияние метафизики на развитие науки. В отличие от логи­ческих позитивистов, стремившихся избегать каких-либо метафизических утверждений, Поппер строит метафизическую концепцию "трех миров".

5. Метод науки. Основным методом науки логические позитивисты считали индукцию: восхождение от фактов к их обобщениям. Поппер отверг индукцию, его метод — это метод проб и ошибок, включающий только дедуктивные рассуждения.

6. Модель научного развития. Логические позитивисты смогли предположить только примитивный кумулятивизм: каждый последую­щий шаг в развитии познания состоит в обобщении предшествующих результатов: нет концептуальных переворотов, нет потерь знания. У Поппера модель развития знания не является кумулятивной: он не признает никакого накопления.

7. Задачи философии науки. Основная задача методологического исследования для логических позитивистов сводилась к логическому анализу языка науки, к установлению априорных стандартов научно­сти. Основной задачей своей методологической концепции Поппер считает анализ развития знания. Логический анализ языка науки у него играет незначительную роль. Методология Поппера уже "отворачивается" от логики, хотя еще не опирается на историю науки.

Все это позволяет сделать вывод о том, что хотя в начале своей деятельности Поппер был близок к логическому позитивизму, впослед­ствии он очень далеко отошел от него.

Развитие философии науки после крушения логического позити­визма в значительной степени было связано с дальнейшей разработкой идей Поппера или с их критикой.

И в этот момент, т.е. в конце 50-х гг. философский анализ развития науки получил еще один мощный импульс — уже со стороны ис­ториографии. Историки науки, которые в течение длительного времени руководствовались, в основном, позитивистскими представлениями о непрерывном кумулятивном росте научного знания, вдруг осознали, что подлинное развитие науки было вовсе не таким гладким и прямо­линейным, что наука развивалась в тесном взаимодействии с филосо­фией, техникой и культурой, что в этом развитии случались потрясения и катаклизмы. Первым из историков, выступившим против позитиви­стского кумулятивизма и эмпиризма был А. Койре, работы которого о научной революции XVII века появились еще в конце 30-х годов. Одна­ко по-настоящему они были оценены философами науки лишь после появления исследования американского историка и философа науки Томаса Куна, который в значительной мере опирался на идеи А. Койре.

ГЛАВА III. РАЗРЫВ С КУМУЛЯТИВИЗМОМ:

ТОМАС КУН

Интерес К. Поппёра к проблемам развития знания подготовил почву для обращения аналитической философии науки к истории науч­ных идей и концепций. Однако построения самого Поппёра носили все еще умозрительный характер, и их источником оставалась логика и не­которые теории математического естествознания.

Т. Кун готовил себя для работы в области теоретической физики, однако еще в аспирантуре он вдруг с удивлением обнаружил, что те представления о науке и ее развитии, которые господствовали в конце 40-х годов в Европе и США, очень далеко расходятся с реальным исто­рическим материалом. Это открытие обратило его к более глубокому изучению истории. Рассматривая, как фактически происходило уста­новление новых фактов, выдвижение и признание новых научных тео­рий, Кун постепенно пришел к собственному оригинальному представ­лению о науке. Это представление он выразил в знаменитой книге "Структура научных революций" ', увидевшей свет в 1962 году.

Книга Куна вызвала большой интерес и породила множество дис­куссий ² . Наиболее ожесточенными ее критиками явились сторонники Поппёра. Хотя Поппер и обращал внимание на важность изучения исто-

' Русский перевод: Кун Т. С. Структура научных революций. М., Прогресс, 1975; 2-е изд., 1977г.

² Я помню, как в 70-х годах на одном из симпозиумов по истории и фило­софии науки в г. Звенигороде один историк химии совершенно серьезно пред­ложил удалить из зала заседаний того человека, который произнесет слова "Томас Кун" или "парадигма". До такой степени ему надоели наши постоян­ные обращения к концепции Куна!

рии, но тот образ науки, который, казалось, вырос из исторических исс­ледований, показался ему и его последователям слишком далеким от идеа­ла научности. Но дело было сделано: отныне обращение к истории науки стало одним из важнейших средств разработки проблем философии науки.

III. 1. ПАРАДИГМА И НАУЧНОЕ СООБЩЕСТВО

Важнейшим понятием концепции Куна является понятие парадиг­мы. Содержание этого понятия так и осталось не вполне ясным, однако в первом приближении можно сказать, что парадигма есть совокуп­ность научных достижений, в первую очередь, теорий, признаваемых всем научным сообществом в определенный период времени.

Вообще говоря, парадигмой можно назвать одну или несколько фундаментальных теорий, получивших всеобщее признание и в течение какого-то времени направляющих научное исследование. Примерами подобных парадигмальных теорий являются физика Аристотеля, геоцентрическая система Птолемея, механика и оптика Ньютона, кисло­родная теория горения Лавуазье, электродинамика Максвелла, теория относительности Эйнштейна, теория атома Бора и т. п. Таким образом, парадигма воплощает в себе бесспорное, общепризнанное знание об исследуемой области явлений природы.

Однако, говоря о парадигме. Кун имеет в виду не только некото­рое знание, выраженное в законах и принципах. Ученые — создатели парадигмы - не только сформулировали некоторую теорию или за­кон, но они еще решили одну или несколько важных научных проблем и тем самым дали образцы того, как нужно решать проблемы. Напри­мер, Ньютон не только сформулировал основоположения корпуску­лярной теории света, но в ряде экспериментов показал, что солнечный свет имеет сложный состав и как можно это обнаружить. Эксперимен­ты Лавуазье продемонстрировали важность точного количественного учета веществ, участвующих в химических реакциях. Оригинальные опыты создателей парадигмы в очищенном от случайностей и усовер­шенствованном виде затем входят в учебники, по которым будущие ученые усваивают свою науку. Овладевая в процессе обучения этими классическими образцами решения научных проблем, будущий ученый глубже постигает основоположения своей науки, обучается применять их в конкретных ситуациях и овладевает специальной техникой изуче­ния тех явлений, которые входят в предмет данной научной дисципли­ны. Парадигма дает набор образцов научного исследования в конкрет­ной области — в этом заключается ее важнейшая функция.

Но и это еще не все. Задавая определенное видение мира, парадиг­ма очерчивает круг проблем, имеющих смысл и решение; все, что не попадает в этот круг, не заслуживает рассмотрения с точки зрения сторонников парадигмы. Вместе с тем, парадигма устанавливает допусти­мые методы решения этих проблем. Таким образом, она определяет, какие факты могут быть получены в эмпирическом исследовании, — не конкретные результаты, но тип фактов.

У Куна в значительной мере исчезает та грань между наукой и ме­тафизикой, которая была так важна для логического позитивизма. В его методологии метафизика является предварительным условием на­учного исследования, она явно включена в научные теории и неявно присутствует во всех научных результатах, проникая даже в факты науки. "Едва ли любое эффективное исследование может быть начато прежде, чем научное сообщество решит, что располагает обоснован­ными ответами на вопросы, подобные следующим: каковы фундамен­тальные единицы, из которых состоит Вселенная? Как они взаимодей­ствуют друг с другом и с органами чувств? Какие вопросы ученый име­ет право ставить в отношении таких сущностей и какие методы могут быть использованы для их решения?" ³ . Совершенно очевидно, что от­веты на вопросы подобного рода дает метафизика. Таким образом, принятие некоторой метафизической системы, согласно Куну, предше­ствует научной работе.

Уточняя понятие парадигмы. Кун ввел понятие дисциплинарной матрицы. Последняя включает в себя элементы трех основных видов:

символические обобщения, или законы; модели и онтологические интер­претации; образцы решения проблем. Онтологическая интерпретация указывает те сущности, к которым относятся законы теории. Символиче­ские обобщения и их принятая онтологическая интерпретация, если она выражена явно в определенных утверждениях, образуют, так сказать, яв­ный метафизический элемент парадигмы. Однако еще большую роль в парадигме играет "неявная" метафизика, скрытая в примерах и образцах решений проблем и в способах получения научных результатов.

Анализируя понятие "научного данного", Кун проводит разграни­чение между внешними "стимулами", воздействующими на организм человека, и чувственные впечатления, которые представляют собой его реакции на "стимулы". В качестве "данных" или "фактов" выступают именно чувственные впечатления, а не внешние стимулы. Какие чувст­венные впечатления получит ученый в той или иной ситуации, следова­тельно, какие "факты" он установит, определяется его воспитанием, образованием, той парадигмой, в рамках которой он работает. Трени­ровка студента на образцах и примерах важна именно потому, что в этом процессе будущий ученый учится формировать определенные данные в ответ на воздействующие стимулы, выделять факты из потока явлений. Этот процесс обучения трудно направлять с помощью явно

³ Кун Т. С. Структура научных революций. М., 1975, с. 20.

сформулированных общих правил, так как большая часть нашего опы­та, участвующего в формировании данных, вообще не выражается вербально. Допустим, например, что мы пытаемся научить ребенка отли­чать, скажем, гусей от лебедей. Очень немногие различия между этими птицами мы можем выразить словами. Обычно мы полагаемся на остенсивный способ: показываем ребенку на этих птиц и произносим:

"Это — гусь, а это — лебедь". Через некоторое время ребенок начинает уверенно отличать гусей от лебедей, хотя он, быть может, еще совсем не способен высказать, каковы различия между ними. Аналогичным обра­зом студент усваивает содержание парадигмы на образцах и примерах. "Овладение арсеналом образцов, так же, как изучение символических генерализаций, является существенной частью того процесса, посредст­вом которого студент получает доступ к содержательным достижениям своей профессиональной группы. Без образцов он никогда бы не изу­чил многое из того, что знает группа о таких фундаментальных поня­тиях, как сила и поле, элемент и соединение, ядро и клетка" ⁴ .

С помощью образцов студент не только усваивает то содержание теорий, которое не выражается в явных формулировках, но и учится видеть мир глазами парадигмы, преобразовывать поступающие "стимулы" в специфические "данные", имеющие смысл в рамках пара­дигмы. Поток "стимулов", воздействующих на человека, можно срав­нить с хаотическим переплетением линий на бумаге. В этом клубке ли­ний могут быть "скрыты" некоторые осмысленные фигуры (скажем, животных — утки и кролика). Содержание парадигмы, усваиваемое студентом, позволяет ему формировать определенные образы из потока внешних воздействий, "видеть" в переплетении линий именно утку, от­сеивая все остальное как несущественный фон. То, что переплетение линий изображает именно утку, а не что-то иное, будет казаться несо­мненным "фактом" всем приверженцам парадигмы. Требуется усвоение другой парадигмы для того, чтобы в том же самом переплетении линий увидеть новый образ — кролика — и таким образом получить новый "факт" из того же самого материала. Именно в этом смысле Кун гово­рит о том, что каждая парадигма формирует свой собственный мир, в котором живут и работают сторонники парадигмы.

Таким образом, в методологии Куна метафизические предположе­ния являются необходимой предпосылкой научного исследования; не­опровержимые метафизические представления о мире явно выражены в исходных законах, принципах и правилах парадигмы; наконец, опреде­ленная метафизическая картина мира неявным образом навязывается сторонниками парадигмы посредством образцов и примеров. Можно

⁴ Kuhn Т. S. Second thoughts on paradigms // Essential tension. Selected studies in scientific tradition and change. Chicago; L., 1977, p. 307.

сказать что парадигма Куна — это громадная метафизическая система, детерминирующая основоположения научных теорий, их онтологию, экспериментальные факты и даже наши реакции на внешние воздействия.

С понятием парадигма тесно связано понятие научного сообщест­ва, более того, в некотором смысле эти понятие синонимичны. В самом деле, что такое парадигма? — это некоторый взгляд на мир, принимае­мый научным сообществом. А что такое научное сообщество? — это группа людей, объединенных верой в одну парадигму. Стать членом научного сообщества можно, только приняв и усвоив его парадигму. Если вы не разделяете веры в парадигму, вы остаетесь за пределами на­учного сообщества. Поэтому, например, современные экстрасенсы, ас­трологи, исследователи летающих тарелок и полтергейстов не счита-, ются учеными, не входят в научное сообщество, ибо все они либо от­вергают некоторые фундаментальные принципы современной науки, либо выдвигают идеи, не признаваемые современной наукой. Но по той же самой причине научное сообщество отторгает новаторов, по­кушающихся на основы парадигмы, поэтому так трудна и часто тра­гична жизнь первооткрывателей в науке.

С понятием научного сообщества Кун ввел в философию науки принципиально новый элемент — исторический субъект научной дея­тельности, ведь научное сообщество — это группа людей, принадле­жащих определенной эпохе, и в разные эпохи эта группа состоит из разных людей. Следует тут же отметить, что философия науки так и не смогла переварить этого понятия, хотя первоначально казалось, что здесь сделан важный шаг вперед. "Таким образом, — писали авторы предисловия к русскому изданию книги Куна, — в противоположность так называемому интералистскому, или имманентному, направлению в историографии науки, для представителей которого история науки — это лишь история идей. Кун через научное сообщество вводит в свою концепцию человека. Это дало ему возможность в известной мере вый­ти за пределы чисто имманентного толкования развития науки, в рам­ках которого он вел свою работу, и открыло новые возможности для объяснения механизма движения науки" ⁵ .

Традиционно философия науки смотрела на науку и ее историю как на развитие знаний, идей, гипотез, экспериментов, отвлекаясь от конкретно-исторического субъекта познания. Нет, конечно, о субъекте упоминали, но это был абстрактный субъект — некоторый безличный "х", носитель и творец знания, на место которого можно подставить любое имя — Архимеда, Галилея или Резерфорда. Поэтому логические позитивисты старались найти и описать объективные логические фор-

⁵ Микулинский С. Р., Маркова Л. А. Чем интересна книга Т. Куна "Струк­тура научных революций"? // В кн.: Кун Т. С. Структура научных революций. М., 1975,с.281—282.

мы и связи элементов знания, устранив из анализа все, что имело от­ношение к реальной истории и конкретным людям. Поппер очень ярко выразил это пренебрежение субъектом, развив концепцию "объектив­ного знания", не зависящего от субъекта. Кун порывает с этой тради­цией, для него знание — это не то, что существует в нетленном логиче­ском мире, а то, что находится в головах людей определенной истори­ческой эпохи, отягощенных своими предрассудками и обремененных мелочными страстями. И сразу же "все смешалось в доме Облонских"! Стройный мир объективного знания рухнул.

Но только этот мир и может описывать и изучать философия науки. Лишаясь интерсубъективного предмета, она вынуждена уступить свое место психологии научного творчества, истории и социологии науки.

III. 2. "НОРМАЛЬНАЯ" НАУКА

Науку, развивающуюся в рамках общепризнанной парадигмы, Кун называет "нормальной", полагая, что именно такое состояние является для науки обычным и наиболее характерным. В отличие от Поппера, считавшего, что ученые постоянно думают о том, как бы опровергнуть существующие и признанные теории, и с этой целью стремятся к поста­новке опровергающих экспериментов. Кун убежден, что в реальной на­учной практике ученые почти никогда не сомневаются в истинности основоположений своих теорий и даже не ставят вопроса об их провер­ке. "Ученые в русле нормальной науки не ставят себе цели создания новых теорий, обычно к тому же они нетерпимы и к созданию таких тео­рий другими. Напротив, исследование в нормальной науке направлено на разработку тех явлений и теорий, существование которых парадиг­ма заведомо предполагает”. 6.

Утвердившаяся в научном сообществе парадигма первоначально содержит лишь наиболее фундаментальные понятия и принципы и решает лишь некоторые важнейшие проблемы, задавая общий угол зре­ния на природу и общую стратегию научного исследования. Но эту;

стратегию еще нужно реализовать. Создатели парадигмы набрасывают лишь общие контуры картины природы, последующие поколения уче­ных прописывают отдельные детали этой картины, расцвечивают ее красками, уточняют первоначальный набросок. Кун выделяет следую­щие виды деятельности, характерные для нормальной науки:

1. Выделяются факты, наиболее показательные, с точки зрения па­радигмы, для сути вещей. Парадигма задает тенденцию к уточнению таких фактов и к их распознаванию во все большем числе ситуаций. Например, в астрономии стремились все более точно определять поло-

⁶ Кун Т. С. Структура научных революций. М., 1975, с. 45—46.

жения звезд и звездные величины, периоды затмения двойных звезд и планет; в физике большое значение имело вычисление удельных весов, длин волн, электропроводностей и т. п.; в химии важно было точно ус­танавливать составы веществ и атомные веса и т. д. Для решения по­добных проблем ученые изобретают все более сложную и тонкую ап­паратуру. Здесь не идет речь об открытии новых фактов, нет, вся по­добная работа осуществляется для уточнения известных фактов.

2. Значительных усилий требует от ученых нахождение этих фак­тов, которые можно было бы считать непосредственным подтвержде­нием парадигмы. Сопоставление научной теории, особенно если она использует математические средства, с действительностью — весьма непростая задача и обычно имеется очень немного таких фактов, кото­рые можно рассматривать как независимые свидетельства в пользу ее истинности. И ученые всегда стремятся получить побольше таких фак­тов, найти способ еще раз убедиться в достоверности своих теорий.

3. Третий класс экспериментов и наблюдений связан с разработкой парадигмальной теории с целью устранения существующих неясностей и улучшения решений тех проблем, которые первоначально были раз­решены лишь приблизительно. Например, в труде Ньютона предпола­галось, что должна существовать универсальная гравитационная по­стоянная, но для решения тех проблем, которые интересовали его в первую очередь, значение этой константы было не нужно. Последую­щие поколения физиков затратили много усилий для определения точ­ной величины гравитационной постоянной. Той же работы потребова­ло установление численных значений числа Авогадро, коэффициента Джоуля, заряда электрона и т. п.

4. Разработка парадигмы включает в себя не только уточнение фактов и измерений, но и установление количественных законов. На­пример, закон Бойля, связывающий давление газа с его объемом, закон Кулона и формула Джоуля, устанавливающая соотношение теплоты, излучаемой проводником, по которому течет ток, с силой тока и со­противлением, и многие другие были установлены в рамках нормаль­ного исследования. В отсутствие парадигмы, направляющей исследо­вание, подобные законы не только никогда не были бы сформулирова­ны, но они просто не имели бы никакого смысла.

5. Наконец, обширное поле для применения сил и способностей ученых предоставляет работа по совершенствованию самой парадиг­мы. Ясно, что парадигмальная теория не может появиться сразу в бле­ске полного совершенства, лишь постепенно ее понятия приобретают все более точное содержание, а она сама — более стройную дедуктив­ную форму. Разрабатываются новые математические и инструменталь­ные средства, расширяющие сферу ее применимости. Например, теория Ньютона первоначально в основном была занята решением проблем астрономии и потребовались значительные усилия, чтобы показать применимость общих законов ньютоновской механики к исследованию: и описанию движения земных объектов. Кроме того, при выводе зако­нов Кеплера Ньютон был вынужден пренебречь взаимным влиянием планет и учитывать только притяжение между отдельной планетой и Солнцем. Поскольку планеты также оказывают влияние друг на друга, их реальное движение отличается от траекторий, вычисленных соглас­но теории. Чтобы устранить или уменьшить эти различия, потребовав лось разработать новые теоретические средства, позволяющие описы­вать движение более чем двух одновременно притягивающихся тел. Именно такого рода проблемами были заняты Эйлер, Лангранж, Лаплас, Гаусс и другие ученые, посвятившие свои труды усовершенствова­нию ньютоновской парадигмы.

Чтобы подчеркнуть особый характер проблем, разрабатываемых учеными в нормальный период развития науки. Кун называет их "головоломками", сравнивая с решением кроссвордов или с составлением картинок из раскрашенных кубиков. Кроссворд или головоломка ха­рактеризуются тем, что: а) для них существует гарантированное решение и б) это решение может быть получено некоторым предписанным. путем. Пытаясь сложить картинку из кубиков, вы знаете, что такая' картинка существует. При этом вы не имеете права изобретать собст­венную картинку или складывать кубики так, как вам нравится, хотя бы при этом получались боле интересные — с вашей точки зрения — изображения. Вы должны сложить кубики определенным образом и получить предписанное изображение. Точно такой же характер носят проблемы нормальной науки. Парадигма гарантирует, что решение существует, и она же задает допустимые методы и средства получения •того решения. Поэтому когда ученый терпит неудачу в своих попыт­ках решить проблему, то это — его личная неудача, а не свидетельство против парадигмы. Успешное же решение проблемы не только прино­сит славу ученому, но и еще раз демонстрирует плодотворность признанной парадигмы.

Рассматривая виды научной деятельности, характерные для нор­мальной науки, мы легко можем заметить, что Кун рисует образ науки, весьма отличный от того, который изображает Поппер. По мнению по­следнего, душой и движущей силой науки является критика — критика, направленная на ниспровержение существующих и признанных теорий. Конечно, важная часть работы ученого заключается в изобретении теорий, способных объяснить факты и обладающих большим эмпири­ческим содержанием по сравнению с предшествующими теориями. Но не менее, а быть может, более важной частью деятельности ученого яв­ляется поиск и постановка опровергающих теорию экспериментов. Ученые, полагает Поппер, осознают ложность своих теоретических конструкций, дело заключается лишь в том, чтобы поскорее продемонст­рировать это и отбросить известные теории, освобождая место новым.

Ничего подобного у Куна нет. Ученый Куна убежден в истинности парадигмальной теории, ему и в голову не приходит подвергнуть со­мнению ее основоположения. Работа ученого заключается в совершен­ствовании парадигмы и в решении задач-головоломок. "Возможно, что самая удивительная особенность проблем нормальной науки, — пишет Кун, — ... состоит в том, что ученые в очень малой степени ориентиро­ваны на крупные открытия, будь то открытие новых фактов или созда­ние новой теории" ⁷ . Деятельность ученого у Куна почти полностью ли­шается романтического ореола первооткрывателя, стремящегося к не­изведанному или подвергающего все беспощадному сомнению во имя истины. Она скорее напоминает деятельность ремесленника, руководст­вующегося заданным шаблоном и изготавливающего вполне ожидаемые вещи. Именно за такое приземленное изображение деятельности ученого сторонники Поппера подвергли концепцию Куна резкой критике.

Следует заметить, однако, что в полемике попперианцев с Куном правда была на стороне последнего. По-видимому, он был лучше зна­ком с современной наукой. Если представить себе десятки тысяч уче­ных, работающих над решением научных проблем, то трудно спорить с тем, что подавляющая их часть занята решением задач-головоломок в предписанных теоретических рамках. Встречаются ученые, задумы­вающиеся над фундаментальными проблемами, однако число их нич­тожно мало по сравнению с теми, кто никогда не подвергал сомнению ос­новных законов механики, термодинамики, электродинамики, оптики и т. д. Достаточно учесть это обстоятельство, чтобы стало ясно, что Поппер романтизировал науку, перед его мысленным взором витал образ нау­ки XVII—XVIII столетий, когда число ученых было невелико и каждый из них в одиночку пытался решать обширный круг теоретических и экс­периментальных проблем. XX век породил громадные научные коллек­тивы, занятые решением тех задач-головоломок, о которых говорит Кун.

III. 3. НАУЧНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Понятие научной революции является центральным понятием кон­цепции Куна. Многие исследователи основной вклад Куна в филосо­фию науки видят именно в том, что он привлек внимание к этому поня­тию и к тем проблемам, которые возникают в связи с анализом круп­ных концептуальных преобразований в науке. Некоторые философы-марксисты стремились принизить значение работы Куна, ссылаясь на то, что марксистская диалектика всегда говорила о "скачках", "переры-

⁷ Кун Т. С. Структура научных революций. М., 1975, с. 59.

вах постепенности", свойственных любому развитию, поэтому с фило­софской точки зрения в работе Куна нет ничего нового. Следует учесть, однако, что диалектика говорила о качественных преобразованиях, об отрицании старого новым абстрактно-схоластически, вообще, а Кун по­казал, как все это происходит в конкретном процессе развития науки. И если абстрактный аппарат диалектики так и остался бесплодным, ра­бота Куна вызвала широкий отклик. И научная революция в описании Куна предстала не просто как абстрактный переход количества в качест­во или от одного качественного состояния к другому, а как сложный мно­госторонний процесс, обладающий массой специфических особенностей.

Мы помним, что нормальная наука в основном занята решением головоломок. В общем этот процесс протекает успешно, парадигма вы­ступает как надежный инструмент решения научных проблем. Увели­чивается количество установленных фактов, повышается точность из­мерений, открываются новые законы, растет дедуктивная связность па­радигмы, короче говоря, происходит накопление знания. Но вполне может оказаться — и часто оказывается, — что некоторые задачи-головоломки несмотря на все усилия ученых, так и не поддаются реше­нию, скажем, предсказания теории постоянно расходятся с эксперимен­тальными данными. Сначала на это не обращают внимания. Это толь­ко в представлении Поппера стоит лишь ученому зафиксировать рас-. хождение теории с фактом, он сразу же подвергает сомнению теорию. Реально же ученые всегда надеются на то, что со временем противоре­чие будет устранено и головоломка решена. Но однажды может быть осознанно, что средствами существующей парадигмы проблема не мо­жет быть решена. Дело не в индивидуальных способностях того или иного ученого, не в повышении точности приборов и не в учете побоч­ных факторов, а в принципиальной неспособности парадигмы решить проблему. Такую проблему Кун называет аномалией. Пока аномалий немного, ученые не слишком о них беспокоятся.” Однако разработка самой парадигмы приводит к росту числа аномалий. Совершенствование приборов, повышение точности наблюдений и измерений, строгость концептуальных средств — все это ведет к тому, что расхождения между предсказаниями парадигмы и фактами, кото­рые ранее не могли быть замечены и осознаны, теперь фиксируются и осознаются как проблемы за счет введения в парадигму новых теорети­ческих предположений нарушают ее дедуктивную стройность, делают

ее расплывчатой и рыхлой.

Иллюстрацией может служить развитие системы Птолемея. Она сформировалась в течение двух последних столетий до новой эры и первых двух новой эры. Ее основная идея, как известно, заключалась в том, что Солнце, планеты и звезды вращаются по круговым орбитам вокруг Земли. В течение длительного времени эта система давала возможность рассчитывать положения планет на небосводе. Однако чем более точными становились астрономические наблюдения, тем более заметными оказывались расхождения между вычисленными и наблю­даемыми положениями планет. Для устранения этих расхождений в па­радигму было введено предположение о том, что планеты вращаются по вспомогательным кругам — эпициклам, центры которых уже вращаются непосредственно вокруг Земли. Именно поэтому при наблюдении с Земли может казаться, что иногда планета движется в обратном направлении по отношению к обычному. Однако это помогло ненадолго. Вскоре пришлось ввести допущение о том, что эпициклов может быть несколь­ко, что у каждой планеты своя система эпициклов и т. п. В конечном ито­ге вся система стала настолько сложной, что ей оказалось трудно пользо­ваться. Тем не менее, количество аномалий продолжало расти.

По мере накопления аномалий доверие к парадигме падает. Ее не­способность справиться с возникающими проблемами свидетельствует о том, что она уже не может служить инструментом успешного решения головоломок. Наступает состояние, которое Кун именует кризисом. Ученые оказываются перед лицом множества нерешенных проблем, не­объясненных фактов и экспериментальных данных. У некоторых из них господствовавшая недавно парадигма уже не вызывает доверия, и они начинают искать новые теоретические средства, которые, возможно, окажутся более успешными. Уходит то, что объединяло ученых, — па­радигма. Научное сообщество распадается на несколько групп, одни из которых продолжают верить в парадигму, другие выдвигают гипотезу, претендующую на роль новой парадигмы. Нормальное исследование вымирает. Наука, по сути дела, перестает функционировать. Только в этот период кризиса, полагает Кун, ученые ставят эксперименты, на­правленные на проверку и отсев конкурирующих теорий. Но для него это период распада науки, период, когда наука, как замечает он в одной из своих статей, становится похожей на философию, для которой как раз конкуренция различных идей является правилом, а не исключением.

Период кризиса заканчивается, когда одна из предложенных гипо­тез доказывает свою способность справиться с существующими пробле­мами, объяснить непонятные факты и благодаря этому привлекает на свою сторону большую часть ученых. Она приобретает статус новой парадигмы. Научное сообщество восстанавливает свое единство. Сме­ну парадигмы Кун и называет научной революцией. Так как же происхо­дит этот переход? И на что опираются ученые, отказываясь от старой парадигмы и принимая новую?

Чтобы вполне понять ответ Куна на эти вопросы, следует яснее представить себе, что такое научная революция в его понимании. Ис­толковывать этот переход просто как замену постулатов или аксиом одной теории постулатами другой при сохранении остального содер­жания рассматриваемой научной области — значит совершенно не по­нимать Куна. У него речь идет о гораздо более фундаментальном изме­нении. Как уже отмечалось, господствующая парадигма не только формулирует некоторые общие утверждения, но и определяет, какие проблемы имеют смысл и могут быть решены в ее рамках, объявляя псевдопроблемами или передавая другим областям все то, что не может быть сформулировано или решено ее средствами. Парадигма задает методы решения проблем, устанавливая, какие из них научны, а какие недопустимы. Она вырабатывает стандарты решений, нормы точности, допустимую аргументацию и т. п. Парадигма детерминирует содержа­ние научных терминов и утверждений. С помощью образцов решений проблем парадигма воспитывает у своих приверженцев умение выде­лять определенные "факты", а все то, что не может быть выражено ее средствами, отсеивать как шумовой фон. Все это Кун выражает одной фразой: парадигма создает мир, в котором живет и работает ученый. Поэтому переход от одной парадигмы к другой означает для ученого переход из одного мира в другой, полностью отличный от первого — со специфическими проблемами, методами, фактами, с иным мировоз­зрением и даже с иными чувственными восприятиями.

Теперь мы можем спросить: как происходит или мог бы происхо­дить переход от одной парадигмы к другой? Могут ли при таком по­нимании существа этого перехода сторонники старой и новой парадиг­мы совместно обсудить их сравнительные достоинства и недостатки и, опираясь на некоторые общие для них критерии, выбрать лучшую из них? Такое сравнение, считает Кун, невозможно, ибо нет никакой об­щей основы, которую могли бы принять сторонники конкурирующих парадигм. Если бы существовали общие для обеих парадигм факты или нейтральный язык наблюдения, то можно было бы сравнить парадиг­мы в их отношении к фактам и избрать ту из них, которая лучше им со­ответствует. Однако в разных парадигмах факты будут разными и ней­тральный язык наблюдения невозможен. Кроме того, новая парадигма обычно хуже соответствует фактам, чем ее предшественница: за длинный период своего существования господствующая парадигма сумела дос­таточно хорошо "приспособиться" к громадному количеству фактов и, чтобы догнать ее в этом отношении, ее молодой сопернице нужно время. Таким образом, факты не могут служить общей основой сравнения па­радигм, а если бы они могли это делать, то ученые всегда были бы выну­ждены сохранять старую парадигму, несмотря на все ее несовершенства.

Можно было бы попробовать сравнивать конкурирующие пара­дигмы по числу решаемых ими проблем и обосновывать переход уче­ных к новой парадигме тем, что она решает больше проблем и, следо­вательно, является более плодотворным орудием исследования. Однако и этот путь оказывается сомнительным. Во-первых, старая и новая парадигмы решают вовсе не одни и те же проблемы. То, что было проблемой в старой парадигме, может оказаться псевдопроблемой с точки зрения новой; проблема, которая считалась важной сторонниками одной пара­дигмы и привлекала лучшие умы для своего решения, приверженцам дру­гой может показаться тривиальностью. Во-вторых, если мы при сравне­нии парадигм будем ориентироваться на количество решаемых проблем, то мы опять-таки должны будем предпочесть старую развитую парадиг­му: новая парадигма в начале своего существования обычно решает очень немного проблем и неизвестно, способна ли она на большее. Для выяснения этого нужно начать работу в рамках новой парадигмы.

Таким образом, если принять во внимание то, как полновластно господствует куновская парадигма над мышлением ее сторонников, становится понятным, насколько трудно найти общие основания для сравнения и выбора одной из конкурирующих парадигм. Причем с точки зрения всех существующих методологических стандартов новая парадигма всегда будет казаться хуже старой: она не так хорошо соот­ветствует большинству фактов, она решает меньше проблем, ее техни­ческий аппарат менее разработан, ее понятия менее точны и т. п. Для того чтобы улучшить ее, развить ее потенциальные возможности, нуж­ны ученые, способные принять ее и начать разрабатывать, однако "принятие решения такого типа может быть основано только на вере" ”.

Ученые, принявшие новую парадигму, начинают видеть мир по-новому: например, раньше на рисунке видели вазу. Нужно усилие, что­бы на том же рисунке увидеть два человеческих профиля. Но как толь­ко переключение образа произошло, сторонники новой парадигмы уже не способны совершить обратного переключения и перестают пони­мать тех своих коллег, которые все еще говорят о вазе. Сторонники разных парадигм говорят на разных языках и живут в разных мирах, они теряют возможность общаться друг с другом. Что же заставляет ученого покинуть старый, обжитой мир и устремиться по новой, незна­комой и полной неизвестности дороге? — Вера в то, что она удобнее старой, заезженной колеи, религиозные, метафизические, эстетические и аналогичные соображения, но не логико-методологические аргумен­ты. "Конкуренция между парадигмами не является видом борьбы, ко­торая может быть решена с помощью доводов"⁹ .

В одной из своих лекций 10. Кун очень ясно показал, почему, по его мнению, универсальных методологических стандартов и критериев, подобных тем, которые формулировал Поппер, всегда будет недоста­точно для объяснения перехода ученых от одной парадигмы к другой.

8. Кун Т. С. Структура научных революций. М., 1975, с. 207.

⁹ Там же, с- 195.

¹⁰ Kuhn Т. S. Objectivity, value judgement, and theory choice // Essential tension. Chicago; L., 1977, pp. 320—339.

Он выделяет несколько требований, которые философия науки уста­навливает для научных теорий. В частности: 1) требование точности — следствия теории должны в определенной мере согласовываться с ре­зультатами экспериментов и наблюдений; 2) требование непротиворе­чивости — теория должна быть непротиворечива и должна быть со­вместима с другими признанными теориями; 3) требование относи­тельно сферы применения — теория должна объяснять достаточно широкую область явлений, в частности, следствия теории должны превосходить ту область наблюдений, для объяснения которой она первона­чально была предназначена; 4) требование простоты — теория должна вносить порядок и стройность там, где до нее царил хаос; 5) требование плодотворности — теория должна предсказывать факты нового рода. Считается, что этим или аналогичным требованиям должна удовлетво­рять хорошая научная теория.

Кун вполне согласен с тем, что все требования такого рода играют важную роль при сравнении и выборе конкурирующих теорий. В этом он не расходится с Поппером. Однако если последний считает, что этих требований достаточно для выбора лучшей теории и методолог может ограничиться лишь их формулировкой. Кун идет дальше и ставит во­прос: "Как отдельный ученый может использовать эти стандарты в случае конкретного выбора?" При попытке ответить на этот вопрос выясняется, что для реального выбора этих стандартов недостаточно.” Прежде всего, все методологические характеристики хорошей научной теории неточны, и разные ученые могут по-разному их истолковывать. Вдобавок, эти характеристики могут вступать между собой в конфликт:

например, точность принуждает ученого выбрать одну теорию, а пло­дотворность говорит в пользу другой. Поэтому ученые вынуждены решать, какие характеристики теории являются для них более важными, Л решение такого рода может определяться, считает Кун, только индивидуальными особенностями каждого отдельного ученого. "Когда уче­ные должны выбрать одну из двух конкурирующих теорий, два челове­ка, принимающие один и тот же список критериев выбора, могут тем не менее придти к совершенно различным выводам. Возможно, они по-разному понимают простоту или имеют разные мнения по поводу тех областей, с которыми должна согласовываться теория... Некоторые из различий, которые я имею в виду, являются результатом прежнего ин­дивидуального опыта ученого. В какой части научной области он ра­ботал, когда столкнулся с необходимостью выбора? Как долго он в ней работал, насколько успешно и в какой степени его работа зависит от понятий и средств, изменяемых новой теорией? Другие факторы, также имеющие отношение к выбору, находятся вообще вне науки" ". Не

11. Кун Т. С. Структура научных революций. М., 1975, с. 324—325.

только методологические стандарты определяют выбор, который со­вершает конкретный ученый, — этот выбор детерминируется еще мно­гими индивидуальными факторами.

Приведенные соображения Куна объясняют, почему переход от старой парадигмы к новой с его точки зрения нельзя обосновать ра­ционально — опираясь на логико-методологические стандарты, факты, эксперимент. Принятие новой парадигмы чаще всего обусловлено внерациональными факторами — возрастом ученого, его стремлением к успеху и признанию или к материальному достатку и т. п. Но такое ут­верждение означает, что развитие науки не является вполне рациональ­ным, наука — основа рационализма сама оказывается нерациональной! Этот вывод вызвал ожесточенную критику куновского понимания на­учных революций и стал поводом к обсуждению проблемы научной рациональности.

III. 4. АНТИКУМУЛЯТИВИЗМ В ПОНИМАНИИ РАЗВИТИЯ ЗНАНИЯ

Традиционно считалось, что наука развивается прогрессивно и кумулятивно — научное знание с течением времени совершенствуется и растет. Ученые сегодняшнего дня знают о мире все, что знали о нем ученые предшествующих эпох, и в дополнение к этому знают то, что было неизвестно более ранним поколениям. Это убеждение настолько прочно вошло в общественное сознание, что сомнение в нем кажется невозможным. Ну, в самом деле, можно ли сомневаться в том, что Эйнштейн или Бор знали гораздо больше, нежели Аристотель, Архи­мед или Евклид? А если последние и знали что-то, что неизвестно со­временным ученым, то это — заблуждения, отброшенные в процессе развития науки.

Тем не менее, несмотря на очевидную убедительность подобных рассуждений, в философии науки середины XX века появились концеп­ции, отрицающие прогресс в развитии научного знания. Уже фальсификационизм К. Поппера отвергал накопление истины, единственный прогресс, по мнению Поппера, возможный в науке, состоит в разобла­чении и отбрасывании ложных идей и теорий. В его модели развития наука переходит от одних проблем к другим — более глубоким, но науч­ные теории не становятся более глубокими и более истинными. Однако Поппер так и не смог полностью порвать с идеей научного прогресса и разработал концепцию возрастания степени правдоподобия в истори­ческом развитии науки. Кун в этом отношении пошел еще дальше.

Модель развития науки Куна выглядит следующим образом: нор­мальная наука, развивающаяся в рамках общепризнанной парадигмы - рост числа аномалий, приводящий к кризису, - научная революция, означающая смену парадигм. Накопление знания, совершенствование методов и инструментов, расширение сферы практических приложений, т. е. все то, что можно назвать прогрессом, совершается только в период нормальной науки. Однако научная революция приводит к отбрасыва­нию всего того, что было получено на предыдущем этапе, работа наук начинается как бы заново, на пустом месте. Таким образом, в целом развитие науки получается дискретным: периоды прогресса и накопления разделяются революционными провалами, разрывами ткани науки.

Следует признать, что это — весьма смелая и побуждающая к размышлениям концепция. Конечно, довольно трудно отказаться от мыс­ли о том, что наука прогрессирует в своем историческом развитии, что знания ученых и человечества вообще об окружающем мире растут и. углубляются. Но после работ Куна уже нельзя не замечать проблем, с которыми связана идея научного прогресса. Уже нельзя простодушно считать, что одно поколение ученых передает свои достижения следующему поколению, которое эти достижения преумножает. Теперь мы< обязаны ответить на такие вопросы: как осуществляется преемственность между старой и новой парадигмами? Что и в каких формах пере­дает старая парадигма новой? Как осуществляется коммуникация между сторонниками разных парадигм? Как возможно сравнение парадигм?" Концепция Куна стимулировала интерес к этим проблемам и содейство­вала разработке более глубокого понимания процессов развития науки.

И все-таки влияние концепции Куна на философию науки было обусловлено не столько смелостью и оригинальностью его идей — идеи' логических позитивистов, Поппера, Лакатоса и других были не менее смелыми и оригинальными, — сколько тесной связью его методологи­ческих построений с реальной историей науки. До Куна история науки привлекалась философами лишь в качестве материала, иллюстрирую­щего и поясняющего их философско-логические схемы развития позна­ния. И пожалуй только Кун (правда, вслед за А. Койре) попытался придать изучению истории большее значение. Будучи сам историком, Кун склонен отстаивать самостоятельность своего предмета перед ли­цом философской экспансии и с недоверием относиться к попытками философов навязать истории априорные стандарты и нормы. Хотя он и согласен с тем, что при изложении исторических событий историк опи­рается на некоторые философские и методологические предпосылки при отборе, интерпретации и оценке исторических данных, он подчер­кивает в то же время, что у историка имеются еще и другие, специаль­но-исторические принципы построения исторического изложения. "На­пример, повествование историка должно быть непрерывно в том смыс­ле, что одно событие должно переходить в другое событие или сменять­ся другим, нельзя перепрыгивать через события. Кроме того, его рас­сказ должен быть правдоподобным в том смысле, что поведение людей и деятельность учреждений должны быть понятными для нас... И, наконец, следует указать еще на один момент, наиболее важный для на­ших целей: история должна быть построена без насилия над данными, которые мы собираемся отбирать и интерпретировать" 12. Только благо­даря своей независимости и самостоятельности история может оказывать влияние на философско-методологические рассуждения о познании.

Однако для Куна этим вовсе не исчерпывается значение истории для философии науки. Большая часть философов видит в истории лишь совокупность примеров, которые можно привести в подтверждение или опровержение той или иной методологической концепции. Для Куна же история может служить также "чрезвычайно важным источником проблем и решений" ¹³ для философов науки. Вместо того, чтобы изо­бретать методологические концепции, устанавливать методологические стандарты, нормы и правила, опираясь исключительно на философию и логику, философ должен обращаться также и к истории науки, с тем что­бы в ее материале отыскивать элементы своих методологических конст­рукций, а не только проверять их. "Я глубоко убежден в том, — говорит Кун, — что многое в сочинениях по философии науки было бы улуч­шено, если бы история играла большую роль в их подготовке..." ¹⁴ . На­пример, почти все методологические концепции говорят о научных от­крытиях, причем под "открытием" обычно понимают некоторое одно­актное событие, которое всегда можно отнести к определенному месту, времени и конкретному индивиду. Однако изучение истории могло бы показать философам, что "многие научные открытия, в частности наибо­лее интересные и важные из них, не относятся к тому сорту событий, от­носительно которых можно задавать вопросы 'где?' и 'когда?'. Даже если все возможные данные налицо, на такие вопросы нельзя ответить. То, что мы упорно продолжаем ставить такие вопросы, есть симптом фун­даментальной неадекватности нашего понимания научных открытий" ¹⁵ .

Анализируя открытия кислорода, планеты Уран, рентгеновских лучей. Кун показывает, что открытия такого рода включают в себя по крайней мере три этапа: констатация расхождения теоретически ожи­даемого с наблюдаемым в опыте; признание этой аномалии как обу­словленной не случайными ошибками, а некоторыми новыми явления­ми; теоретическая ассимиляция этого явления, связанная с перестрой­кой имеющегося знания. Все это растягивается в достаточно длитель­ный процесс, в котором могут принять участие несколько ученых, по-

¹² Кун Т. С. Замечания на статью Лакатоса // Структура и развитие науки. М., 1978,с.277.

¹³ Kuhn Т. S. Relationships between history and philosophy of science // Essential Tension, Chicago, 1977, p. 4.

14.Kuhn T. S. Relationships..., p. 12.

¹⁵ Kuhn T. S. Historical structure of the scientific discovery // Essential Tension, Chicago, 1977, p. 166.

этому часто трудно с уверенностью сказать, кто и когда сделал откры­тие подобного рода. Это следует учитывать философам.

Далее, считает Кун, история науки могла бы уменьшить то рас­стояние, которое в настоящее время отделяет философию науки от са­мой науки благодаря существующей специализации. Конечно, лучшим способом приблизиться к реальной науке для философа была бы прак­тическая работа в одной из областей науки. Однако современная орга­низация научных исследований и система образования делают это поч­ти невозможным. Поэтому единственным средством приблизить фило­софию науки к самой науке оказывается обращение к изучению исто­рии развития науки. Ясно, что сближение философии с наукой может оказать плодотворное влияние на методологические концепции.

Таким образом, значение истории науки для философии Кун ус­матривает в трех факторах: история может давать материал для мето­дологических обобщений; история помогает сблизить методологию с наукой; история исправляет построения философов науки.

В значительной мере под влиянием книги Куна философы науки чаще стали обращаться к истории научных идей, стремясь обрести в ней твердую почву для своих методологических построений. Казалось, что история может служить более прочным основанием методологиче­ских концепций, нежели гносеология, психология, логика. Однако ока­залось наоборот: поток истории размыл все методологические схемы, правила, стандарты; релятивизировал все принципы философии науки и в конечном итоге подорвал надежду на то, что она способна адекват­но описать структуру и развитие научного знания.