Реферат: Особенности французского менталитета

Саратовский Государственный Университет

Особенности французского менталитета

Выполнил: студент 429 французской группы
Федотов Е. С.

Саратов 1999

La douce France — «сладкая Франция» так она назы­вается еще в «Песне о Роланде», средневековом эпосе — сладкая страна, женщина, возлюбленная и супруга.

Геополитическая ситуация — Запад континента Евразии, где он лицом к Атлантическому океану. Однако французы — не нация моряков, в отличие от англичан, их соседа на севере, соперника по владению Новым светом. Правда, в Канаде и в южных штатах США: Луизиане, Виргинии, Каролине, Новом Орлеане есть следы присутствия Франции; но не случайно французы отказались, сдали эти территории. Франция — в высшей степени самоцентрированное, центростремительное государство и занимается преимущественно сама собой. В своей столице — Париже французы развили дифференцированное пространство разнообразных интересов, так что не только обитатели провинций влекутся в Париж, словно некоей центростремительной силой, но этот город претендовал и претендует быть идеологической и культурной столицей мира.

Если же бывали периоды экспансии в истории Франции, как в эпоху наполеоновских войн, то это происходило в силу внутреннего воспламенения Французской революцией, когда в стране заработал вулкан и принялся извергать свою лаву на окружающие страны. Ведь не от магнетического притяжения вторгались в эти страны французы, но от собственного избытка энергии: распираемы, а не влекомы. Не могло быть (и не было) никакого жизненного интереса у Франции к белоснежной России, чтобы зашвырнуть и туда свои легионы. Но только избыток и прилив воспламененной крови в организме страны и народа имел нужду в том, чтобы успокоиться и охладиться. Так что не как практически полезная акция истории, но, скорее, как незаинтересованная и эстетическая затеялась война 1812 года между Францией и Россией.

Кровопускание как универсальное медицинское сред­ство не случайно было очень распространено именно во Франции — вспомним «Мнимого больного» Мольера и проч. И о Декарте традиция повествует: когда он простудился и смертельно заболел в Швеции, а местный врач приступил к нему с предложением пустить кровь, философ из после­дних сил приподнялся на одре и воскликнул патриотиче­ски: «Не смейте проливать французскую кровь!» — подоб­но какому-нибудь шевалье иль мушкетеру.

Во французской истории и ментальности наблюдаемо особо интимное отношение к этому субстанциональному элементу — крови. Это первоэлемент не Бытия, но Жиз­ни — витальной (а не абстрактной) субстанции. И «вита­лизм» как философско-научное течение и якобы объясне­ние многих феноменов наиболее развился во Франции XIX века. Однако еще римский историк Тацит повествовал о жрецах древней Галлии, друидах, которые учиняли риту­альные кровавые жертвоприношения под священным ду­бом. И симптоматично, что женщина могла быть жрицей у галлов. Этот обычай нам донесен также оперой Беллини «Норма»: ее героиня — жрица друидов. Ни в одной стране национальный гимн не столько кро­вожаден, как «Марсельеза»:

Contre nous de la tyrranie д’йtendart sanglatant est levй («Против нас поднят кровавый штандарт тирании»). А вра­ги намереваются egorger nos fils et nos compagnes («пере­резать горло нашим сыновьям и подругам»). И патриоты вос­клицают в энтузиазме отмщения: Qu’un sang impur abbreuve nos sillons («Пусть нечистая кровь обагрит наши бороз­ды!»).

Страна сакральной жажды — вот Франция. Здесь живет Пантагрюэль — герой эпоса Франсуа Рабле. А имя его означает по-гречески — «Всежаждущий». Его отец, Гаргантюа получил свое имя от возгласа удивления родите­ли своему только что рожденному дитяти: «Какая большая у тебя глотка!». Персонажи этой книги затеяли путешествие к Оракулу Божественной Бутылки за вопросом о смысле жизни и что в ней делать. И ответ Оракула был: «Пей!» Анатоль Франс озаглавил свой роман из эпохи Французской «Боги жаждут». И действительно: тогда друидоподобные кровавые жертвоприношения осуществлялись не таинственно и героически, но публично-демократически, как национальные фестивали, на Гревской площади. И был изобретен даже ненасытный механический Рот — машина доктора Гильотена — для этой цели.

Но что есть кровь, если ее перевести на язык стихии? Очевидно это вода. Но вода, смешанная с огнем. Другая ипостась огненной воды — вино и семя. Недаром вино — кровь христова и причащение в католичестве вином и хлебом. И Франция всемирно известна и почитаема как законодатель в этих областях и отношениях: вино и Эрос.

Оба варианта «огненной воды» (кровь и семя) совмещены во Франции маркизом де Садом («садизм») и Синей Бородой, легендарным аристократом средневековья, который любил и убивал своих жен в собственном замке. Вино, с другой стороны, выступает как метафора Знания — духовное вино, духовная жажда. И у раблезианских гигантов не только неимоверные глотки и животы, но они — обладатели просвещенных умов, их черепа наполнены энциклопедическими знаниями.

Француз­ский дух сконцентрировался на Кровь, Эрос, Женщину. В Римской империи земля нынешней Франции называ­лась Галлия, слово созвучное с gallina — курица. И посло­вичный символ здесь — «Галльский петух», этот фанфа­рон-задира, пастух стада кур в своем дворе, подобно наибольшему Петуху — Королю Франции, пасу­щему гарем своих любовниц (мадам де Помпадур, де Монтеспан, де Лавальер, де Ментенон...).

Петух — птица, связанная с огнем («пус­тить петуха» — учинить пожар) и с солнцем: крик петуха означает конец ночи, приход утра, восход солнца. И са­мый славный король Франции — Людовик XIV — был про­зван «Король-солнце». И это не просто метафора, но имеет прямое отношение к структуре социума во Франции и даже к его администрации. Она устроена наподобие солнечной системы с планетами-провинциями (Нормандия, Гасконь, Шампань, Прованс...), вращающимися вокруг столицы — Парижа, или Версаля (от глагола verser = крутиться, отсюда — Versaille, центр вращения в обществе, в «свете» лучей Короля-солнца). И эта централизация совершилась во Франции уже в XV веке, в отличие от других стран Европы: Англии, Германии, Италии, в которых единение про­изошло гораздо позже.

Между прочим, в «Трех мушкетерах» Дюма Д'Артаньян — это типичный «галльский петух», легко возбуди­мый, драчливый, женолюб. Он огонь, легко воспламеня­ющийся южанин, гасконец. Популярность этой книги обязана, в частности, тому, что ее четыре главных персо­нажа четко распределены по четырем темпе­раментам. Д'Артаньян — сангвиник («кро­вяной»), если буквально перевести с латинского и не случайно он наиболее ярко выражает галльскую душу. Аналоги­чен ему потом Жюльен Сорель у Стендаля. Атос — холерик по темпераменту; Арамис сентиментален, меланхолик; Портос массивен, флегматик. И все они — как планеты, вращающиеся вокруг солнца короля и луны королевы центростремительным тяготением чести; соци­ум во Франции важнее личности: страсти общественно-политические сильнее интеллектуально-духовных идей и убеждений.

Вращение — самый всеобщий тип движения во Французском социуме и психике, и это — в со­гласии с первоэлементом крови в организме, в суб­станции страны: кровообращение предполагает центр — сердце, средоточие и узкий круг — двор, где людям подобает бегать-обращаться в Версаль и вращаться там в разговорах, быть ловки­ми.

Рене Декарт предложил такое видение Вселенной, согласно которому она состоит из множества вихрей, вра­щающихся вокруг своих звезд-солнц как центров. Каждый вихрь вращается между соседними, и среди них развивается соперничество: одолеть друг друга и пленить звезду соседа — подобно тому, как рыцари состязаются на турнирах (от tourner — вращаться) в присут­ствии прекрасной дамы, которая созерцает дуэль своих возлюб­ленных.

В Декартовом вихре, на центрифуге его вращения, со­вершается сепарация, образование разного типа частиц-элементов-индивидуумов — личностей а заодно их рас­пределение и классификация. Самые большие, грубые, неуклюжие, неотесанные по­лучают свое естественное место на периферии вихря — социума. Декарт назвал их «частицами третьего элемента», который практически совпадает со стихией земли. Самые малые, тонкие, мобильные, ловкие, гибкие и остроумные частицы естественно собираются вокруг центра, образуя солнце и двор. А между периферией и центром вращаются оставшиеся частицы, которые образуют «небо» каж­дого вихря.

Три элемента Декартовой физики абсолютно подобны трем сословиям французского общества: третье сословие — буржуазия, второе — духовенство и первое — дворянство. И разница в занятиях между ними соответственная. Третье сословие за­нимается материей, веществом (грубые частицы «тре­тьего элемента»). Второе сословие, духовенство, занимает­ся спиритуальными, нематериальными субстанциями, соотнесенными со стихиями воды (Лю­бовь — сострадание, милосердие) и воздуха (Дух, Сло­во...). Первое же сословие, аристократия, призвано быть воинством, рыцарством, проливая и жертвуя кровь — «огненную воду».

Между прочим, у Декарта «первый элемент» представ­ляется жидким (не сухим), родом тонкой огненной жид­кости, проникающей повсюду, в том числе и между час­тицами третьего и второго элементов. У Декарта — панический страх пустоты и в этом Декартово, француз­ское видение Бытия сходно с эллинским, Платоновым и неоплатоническим, да и гностическим, по которому бы­тие — полнота.

Бытие видится и Жаном-Полем Сартром как непрерыв­ный континуум, где вязнет дух — таков атрибут Бы­тия в его философии. Сартр — атеист в традиции француз­ского либертена, вольнодумца. Но и у Тейяра де Шардена, католического мыслителя, в трактате «Божественная Среда» основная интуиция такова: человек плавает в Боге как в Океане, в непрерывности Бытия. Бог всепроникающ извне и изнутри, божественные энергия и ми­лость окружают и пропитывают нас, как огненно-жидкая суб­станция «первого элемента» в небесном океане Де­карта. И вот материя у Сартра, дух у Тейяра видятся в одном образе, который как бы врожден французскому сознанию.

Внутренняя жизнь французского общества представляется в виде социального рондо, где все индивидуу­мы-частицы вращаются в тесном соприкосновении (прославленная и пре­словутая коммуникабельность французов!) и в ходе общения полируют (politesse — вежливость, социальная воспитанность!) ост­рые грани друг друга, формируя из себя граждан. Механизм этого процесса хорошо описан в «Об­щественном договоре» Руссо, там он применяет следующий образ: как речной поток полирует и обтачивает угловатые камешки в гальку, таким же мане­ром общество воспитывает граждан из простолюдинов. Но подоб­ным же образом Декартов жидкостный вихрь своим вращением об­тачивает частицы трех элементов, формируя из них поря­дочных членов соответствующих сословий общества.

Декарт даже луч света уподобляет палке — трубке, в которой кишат мель­чайшие частицы первого элемента и если нам кажется, что вот она — пустота, вакуум, то мы заб­луждаемся: просто наши чувства и приборы не улавливают населенности этого места еще более мелкими частичками и энергиями. Любой интервал полон час­тиц, которые движут более грубые куски веще­ства и так повсюду разливается и передается единое дви­жение вихря в целом.

Так работает среда — важнейшая идея во фран­цузском мировоззрении: она — активный перводеятель, в отношении которого частицы и индивиды — объекты приложения сил и энергий среды: они — пассив­нее ее.

Национальный образ движения — эта проблема стоит теперь перед нами. Ньютон в Англии, постулируя абсолютное пространство и время, предполагая наличие абсолютной пустоты и отвлекаясь от механизма действия сил все­мирного тяготения может брать два или несколько изолированных тел и высчитывать при­лагаемые к ним силы и их траектории в уравнениях, ус­матривая причины и импульсы в самих телах, их движения как бы «самостоятельные», как и англосакс-джентльмен. В Декартовой картине Вселенной такое невозможно: су­ществует одно тотальное общее движение внутри данного вихря, а уж частицы передают его друг другу, трогая сосе­да. Декарт определяет движение как смену соседства, ближайшего окружения, а не по шкале расстояния, дистан­ции. Его космос — близкодействие, тогда как дальнодей­ствие в космосах Англии (Ньютон) и Италии (Галилей) предполагает пустоту и дискретность, диалог твердых тел (или математических точек) в вакууме, как свободных ато­мов (индивидуумов), независимых ни от чего. Как кот, который ходит сам по себе. Француз же — не атомарный чело­век, индивидуалист, стоящий вертикально, но преж­де всего социальный человек, не вертикальный, но при­клоненный туда или сюда: к даме в реверансе или к цели. И мышление его — не абстрактное, но ориентированное. Французский сознание — ситуационное, векторное, счита­ющееся с обстоятельствами. Имен­но во французских социологических теориях, столь влия­тельных в европейском гуманистическом XIX веке, чело­век объясняется как функция обстоятельств, продукт окружающих условий и воспитания. В таком же направлении работал и французский реалистический роман (Бальзак, Золя...), описывая обстановку, условия и быт, землю и природу как предопределяющие поведение персо­нажа субстанции и силы, с чем он сцеплен и чем пропи­тан, так что по обстановке жилища можно прочитать характер человека. В этом плане Стендаль более нале­гает на свободу воли и индивидуализм личности, которая мотивируется своими страстями и пытается влиять на обстоятель­ства сам (Жюльен Сорель в «Красном и черном», Фабрицио в «Пармской обители».

Социализм, взгляд на человека прежде всего как на чле­на общества, — продукт французского мышления: Руссо, Сен-Симон, Фурье, Конт и проч.

Предопределение и свобода воли — постоянная тема и про­блема ума во Франции, начиная со споров схоластов в средневе­ковой Сорбонне, продолжая янсенизмом в XVII веке в монастыре Пор-Рояль, в «Письмах к провинциалу» и в «Мыслях» Блеза Паскаля и т. д.. Семя проблемы посеяно еще Августином в трактате «О Государстве Божием».

Итак, двойственность начал: или все предопределено волей и разумом Бога, или все во мне, я — источник. Французская душа не выносит взаимоисключаемости («крайности — сходятся» — французский девиз!), и ей нужны баланс, равновесие, симметрия противоположностей. Везде это видно: в приятии как и предопределения Бога, так и свободной воли человека, в дуализме субстанций Декарта (протяжение и мышление), в его же «психофизи­ческом параллелизме» — между душой и телом: в сен­суализме и рационализме в его же философии; в симмет­рии как эстетическом принципе французского классициз­ма, в статических антитезах Гюго: Гуинплэн («Человек, который смеется») безобразен лицом, но ангел душой; монах-демон Клод Фролло и цыганка Эсмеральда («Собор Парижской Богоматери») и т.п.

Однако баланс принципов и подходов осуществляется во французской истории и культуре не только статиче­ски — так что всегда все уравновешено, — но и динамиче­ски: в непрерывных колебаниях и биениях, в осцилляции маятника и кренах то в одну, то в другую сторону между полюсами. Во вращении социального рондо должны быть равномощны и направление-сила центрост­ремительная, и вектор-сила центробежная. И перекос в одну сторону тут же мобильно и дина­мично компенсируется перевесом в другую. Хорошо тут работает обратная связь: смена моды, течений и вкусов в искусстве...

Детерминизм и свобода — в таком виде предопределение и свобода воли предстают во французской философии с рационалистической эпохи Просвещения по не менее рационалистический экзистенциализм, который настаивает на принципе «первичного вы­бора»: он делается человеком свободно (как первородный грех), но затем уже предопределяет всю цепь поступков и жизнь. Абсолютный детерминизм исповедовал из материа­листов XVIII века барон Гольбах, один из авторов «Эн­циклопедии». Такое воззрение перекликается с фатализ­мом ислама. И у Франции в истории ее культуры недаром наблюдается «влеченье, род недуга» — к Ближнему Восто­ку, к миру ислама и взаимопонимание с ним. «Персидские письма» Монтескье, «Магомет» и философские повести Вольтера, в которых действие — на территории условного Востока; Алжир у Доде («Тартарен из Тараскона») и у Альбера Камю. Французские ориенталисты наиболее освоили именно Ближний и Сред­ний Восток, начиная с Шамполиона.

Лаплас, великий математик и физик, выдвинул идею Мирового Интеграла, который если вычислить, то можно узнать все будущие события в истории человечества и поступки людей, то есть Причинность овладеет всей Воз­можностью, и случай и свобода будут изгнаны из Бытия. Рассказывают, что, когда Наполеон на одном из приемов выразил Лапласу недоумение, что в его системе мира не нашлось места для Бога, ученый ответил: «Ваше величество, у меня не было нужды в этой гипотезе», — знаменитое изречение, острое слово. И для француза — дело чести произ­нести некое остроумное словцо, которое, в силу тес­ного взаимного прилегания вращающихся индивидов в социальном рондо салонов зациркулировало бы по среде и вош­ло бы в субстанцию и память Франции.

Во французской душе нет того гордого самочувствия изолированной личности, которое может иметь германец в глубине своего внутреннего мира и содержать в доме своего «я», и в силу чего его самосознание способно к самообоснованию и самоопределению в существовании. Для француза существовать — значит: су­ществовать в глазах соседа; впечатление, производимое на ближнего, рефлективно приносит доказательство моегобытия.

Близость и конфликт между быть и казаться образуют сюжет знаменитой трагикомедии Ростана «Сирано де Бержерак». В Роксане, женской ипостаси французского идеала две эти субстанции со­вмещены: высокий интеллект и красота, творчество и гра­ция. В мужской же ипо­стаси француза дуализм субстанций — проблема и здесь они разведены до предельной антитезы. Сирано — гени­альный интеллектуал и красноречивый поэт — безобразен на­ружностью (его пресловутый нос!), а юный Кристиан — херувим внешностью, но бездарен на слово. Сирано одержим страстью к Роксане, своей кузине, но та очарова­на Кристианом; однако тот на свидании не может выдавить из себя и двух слов. И вот между мужскими персона­жами совершается своего рода симбиоз: Сирано жертвует собой Кристиану и пишет для него любовные письма Рок­сане, исполненные огня и красноречия, от которых ее це­лостность (взыскующая от предмета своей любви того же тождества ума и красоты, духа и тела, что и в ней самой) тает, внимая Сирано и взирая на Кристиана. Таким образом Сирано становится душой Крис­тиана, его духовной субстанцией, его мышлением, его сутью. В этом симбиозе они образуют одно существо, функционирующее наподобие Декартова «психофизического параллелизма».

Превосходство «казаться» над «быть» во Франции сказы­вается в том, что французская душа склонна к тщесла­вию, тогда как германская склонна к гордыне. Различие между этими двумя из грехов духа в системе семи смерт­ных грехов — в том, что тщеславие есть род служения ближ­нему: тщеславный и честолюбивый выбивается из сил, что­бы его полюбили и почитали люди, он обращен к ним, зависит от них и в их зеркале видит подтверждение своему существованию, ценности его, в чем он сам не уверен. И это — более легкий грех, нежели гордость, кото­рая более эгоистична, самоцентрична, сатанинска. Тут че­ловек самоуверен и самодостаточен, и самозамкнут. Сверхчеловек (Ницше), Супермен — идеал германства; французский же идеал — Сверх-общество, Суперсоциум — вот чего домогаются французские мыслители: Руссо, Мон­тескье, Сен-Симон, Фурье, Конт, Тейяр де Шарден — меч­татели о социуме, о коммуне в Боге.

Французский мыслитель нуждается в откли­ке, желает чувствовать свое влияние на умы, на дух века, слыть «властителем дум», как Вольтер, Руссо, Гюго, Сартр... По крайней мере — блистать в каком-нибудь салоне, где он развивает мысль в обществе прекрасных дам, чьи восторженные глаза питают его дух своим восхищением. Вольтер, Руссо, Дидро — все имели просвещенных жен­щин-друзей, поклонниц их таланта. И это было француз­ское изобретение в культуре — салоны мадам Ролан, Рекамье, де Сталь... — как территории, более благоприятные для развития философии, чем кафедры. Даже Декарт вел обширную корреспонденцию с принцессой Елизаветой и не устоял перед приглашением Христины, королевы Шве­ции, приехать к ней и лично излагать ей свою философию. И он поехал зимой в эту ледяную страну Снежной коро­левы — он, теплокровный француз из Турени, схватил про­студу и умер там в возрасте 53 лет.

О, это требует чрезвычайного усилия от французского духа — прорваться через кажущееся существова­ние к подлинному бытию. Этот прорыв, брешь сквозь среду — обволакивающее нас пространство смутных ощу­щений, чувств, эмоций, образов, что окружает и пленяет наш разум, — к чистому бытию проделал Рене Декарт, когда он пришел к формуле «я мыслю — следовательно, я существую». Этот принцип лег в основа­ние философии Нового времени, его развил Кант в своем «априоризме» и т.д.

Подобный же прорыв сквозь среду к свободе, к «Я», проделал в нашем веке Жан-Поль Сартр — в трактате «Бы­тие и Ничто». Он ощущал бытие как липкую, клейкую массу, тесто — хороший образ для материи, ее континуума, для среды, для Декартова «протяжения» — без просвета вакуума, где бы в порах бытия могла обитать свобода. И что­бы освободить дух и «я» от этого заключения, надо настро­иться на небытие: оно становится субстанцией, основани­ем для существования «ради себя». Этим усили­ем создается пространство свободы. Но требуется долгий процесс «феноменологической редукции», чтобы победить клейкость бытия и снова выйти к Декартову «Я».

Эта тенденция к чистому разуму, рационализм, нахо­дится во французской культуре в балансе с противополож­ной тенденцией: сенсуализм, чувственность радостно от­крыты навстречу среде, ее объятиям и проникновению в меня. Природа — блага, «человек от природы добр» — те­зис Руссо, тогда как Кант напишет «о радикальном зле в человеческой природе» Дух законов зависит от климата — в социологической теории Монтескье, а Ипполит Тэн объясняет особенности искусства во Франции и Англии влиянием местного климата, географической среды.

И, конечно, в искусстве Франции сенсуализм, привет­ливость к окружающей среде жизни многообразно про­явились. «Местный колорит» в романтизме, натурализм, импрессионизм. А там — живопись на природе: не в дому между стен «я», но отдаваясь целиком флюи­дам и радиации среды, — вот открытие французов и воздух на многое здесь накладывает свою «пе­чать»: развита акварель, письмо пятнами («ташизм»).

В кухне французы — гурманы и гедонисты, их кухня в раз­работанности уступает разве греческой. Вкус поднят во французском мироощущении из сферы потребления блюд и дегустации вин и соусов ввысь: он стал категорией эстетического «суждения вкуса» — в искусстве, литературе. И даже германец Кант воспринял это изобретение французского мышления и впустил этот тер­мин в свою «Критику способности суждения». Утонченность вкуса, рафинированность чувствен­ной сферы — качество, присущее французам, и оттуда, как и «вкус», вошло в обиход мировой цивилизации.

Атеизм во Фран­ции — скорее просто бытовой, нечувствительность, равнодушие к Богу, а не воинственное ополчение человеческого «Я» на Бога. Просто француз слишком утопает в радостях жизни и в сюжетах и битвах внутри социального рондо, своего социума, чтобы оставались силы души и духа на бого­борчество.

Уместно рассмотреть иерар­хию частей суток. Пол­день, ночь, вечер, утро — такова здешняя шкала ценностей, исходя из общества и культуры (но не из жизни земледельца, для которого естественно ценить ина­че: утро, полдень, вечер, ночь). Полдень — предельное расширение существа, вскипание крови, солнце в зените. Ночь — излияние избытка в Эросе или в творчестве: Бальзак и Пруст творили ночью; вечер — пространство-время жизни в социальном рондо обще­ния и вращения в «свете».

Музыка во Франции, наклонена не к личности, но к социальности и публичности: трубадуры Прованса, шансонье — от Фран­суа Вийона через Беранже до Эдит Пиаф и Ива Монтана — у всех социально ориентированные песни, исполняемые не камерно, но публично, на ярмарках, на турнирах, на стадионах, электризуя слушателей на политические ак­ции. Так родилась и «Марсельеза» Руже де Лиля, песня сочиненная для марша отряда марсельцев на Париж, став­шая гимном Франции.

Жест, декламация, патетика, наружный эффект — от­личают и симфонизм Гектора Берлиоза. Его Траурно-триумфальная симфония (баланс противоположностей, что сходятся, касаются друг друга уже в заглавии), посвящен­ная жертвам Июльской революции, с грандиозными раз­мерами оркестра, призвана как бы сопровождать всена­родное действо, шествие. Так же и его «Ракочи-марш» из «Осуждения Фауста», и «Шествие на казнь» из «Фантасти­ческой симфонии». Музыка тут не чистая, а программная, прислоняется к литературе, она не самостоятельна. Или — опера, при дворе короля, с балетом, или «большая опера», как «Гугеноты» Мейербера, на кровавый сюжет Варфоломеевской ночи. Ну и Бизе — с экзотикой ориентальных «Иска­телей жемчуга» и с жрицей свободной любви, цыганкой (как и Эсмеральда Гюго) Кармен, что подливала огонь движению эмансипации женщины.

А с другой стороны — импрессионизм, музыка чувствен­ных нюансов, нега слуха, музыкальные акварели Дебюсси или густая эротика Мориса Равеля: «Послеполу­денный отдых фавна», «Дафнис и Хлоя», «Павана», «Болеро». Все это музыка не внутреннего человека, но обращенного наружу: в социум-общество или чувственность тела индивида в неге.

Верлен начинает свой манифест «Поэтическое искусство» призывом: «Музыки, музыки, прежде всего!». Да ведь это — для поэзии, для словесного искусства: усилить подпитку литературы развившимся уже самостоятельным искусством музыки. Вообще это стихотворение Верлена характерно для французского сознания ходом мысли. Оно, от­кровенно полемично против «Поэтического искусства» Буало, которое было манифестом классицизма в литературе (XVII век), устанавливая принципы картезианского рационализма, акцентируя требования меры, пропорции, сим­метрии, четкость и рельефность формы, запрещая все смут­ное и низкое.

Отталкивание от предыдущего — просто автоматический меха­низм развития французской жизни и культуры, который они, по влиятельности Парижа как мирового центра цивилизации, навязали миру и в XIX, и в первой половине XX века. Оттуда все эти «последние крики» во всем, которые призваны сбалансировать предыдущий последний крик: от импрессионизма к экспрессионизму, от натурализма — к абстрактному искусству, потом сюрреализм и т.д. Такой механизм дает шанс французам в любой момент быть на шажочек впереди прогресса и выступать законода­телями вкусов Западной цивилизации.

Вопрос «Почему?» по-французски звучит Pourquoi? и означает буквально: «Для чего?» Если Германское сознание в аналогичном вопросе делает акцент на причине, проис­хождении, прошлом явления, то Французское сознание — на цели, призвании вещи. То есть вперед, в будущее его век­тор. Отсюда — теории прогресса, эволюции, «жизнен­ного прорыва» именно во Франции блестяще развивались такими умами как Руссо, Кондорсе, Ламарк.

Литература

1. Гачев Г. Д. Национальные образы мира: Курс лекций. — М.: Издательский центр «Академия», 1998. — 432 с.

2. Кочетков В. В. Психология межкультурных различий. — Саратов: Саратовский Государственный Технический Университет, 1998. — 268 с.

3. История философии: Запад-Россия-Восток. Кн. 2. — М., Греко-латинский кабинет, 1996. — 557 с.

4. Бромлей Ю. В. Этносоциальные процессы: теория, история, современность. — М.: Наука, 1983. — 412 с.