| “Жизнь держалась на невидимой тонюсенькой ниточке...”
Фронтовые дневники Александра Довженко проясняют смысл событий, происходящих на наших глазах
Наш обозреватель Андрей Русаков перевел с украинского языка фронтовые дневники кинорежиссера Александра Довженко. Эти дневники вышли недавно в Киеве отдельным изданием, а в России печатались лишь небольшие фрагменты (в “Литературной газете” и в журнале “Искусство кино”). Андрей дал мне тонкую стопку машинописных страниц: “Может, тебе будет интересно...”
Крупные заголовки: “1942”, “1943”... Я читал в метро, в электричке, потом читал дома под тревожное бормотание вечерних новостей. Там, за экраном, утробно гудела воздушная тревога над большим ночным городом, таким летним, что, кажется, если бы не завывание сирены, то я услышал бы стрекотание цикад. Потом показывали беззвучные взрывы, огонь во все небо, беззвучный плач беженок, беззвучно открывающего рот Милошевича, такого же беззвучного Клинтона, а еще – дорогу с разбросанными по ней убитыми людьми, и кто-то живой ходил там, по страшной дороге, и кого-то искал. Он, наверное, вскрикивал или плакал, но был слышен только ровный, как из автоответчика, голос комментатора: “Балканы... Гуманитарная катастрофа... Не хватает крылатых ракет... Мирные предложения...”
Я вернулся к Довженко, к тому месту, где остановился: “Человеческая душа – чаша для горя. Когда чаша полна, сколько ни лей уже, больше не вместится... Идут эшелоны – беженцы, раненые... Умру от горя, чтобы не видеть...”
В строчках из дневника, написанного почти шестьдесят лет назад, я увидел что-то самое главное, чего мне сейчас так не хватает. Не хватает прежде всего в себе самом. Наверное, это главное называется состраданием.
Взял с полки четвертый том Даля и увидел, как много слов с тем же корнем мы совсем забыли: “Сострадный – сочувственный, связанный с кем-то общим чувством”, “сострадалец, сострадалица – участник в печали”, “сострадательный – состраждущий чувством”...
На наших глазах политологи взвешивают на своих научных весах вину сербов и вину албанцев и говорят нам: вот видите, эта чаша полнее, а тут еще место есть. Политики говорят про одних несчастных: это наши братья, а про других, что они совсем не братья, поэтому их надо жалеть, но гораздо меньше, чем братьев. Какие-то темные люди заманивают “добровольцев”, причем кое-где даже выбор есть – можете за этих повоевать, а можете и за других. Бессовестность и ненависть так набухают и растекаются по миру, что незаметно все мы начинаем вязнуть в этой трясине.
Из дневника Довженко мне вдруг стало ясно, что война – это меньше всего следствие геополитики, а более всего это результат человеческого нечувствия. Война обнажает зияющий недостаток любви в этом мире.
Второго апреля 1942 года Довженко записал диалог фронтового фотографа и воронежского старика крестьянина:
“– Что вы пишете, что фотографируете?
– Увековечиваем все ваши страдания...
– Может, не нужно?..
– Как это?
– Нужно жить чем-то добрым. Вы нам про доброе напишите и научите нас доброму и красивому. Хочется радости хоть капельку.
– Это лакировка.
– Не знаем. Пожалейте нас”.
Этот фрагмент из дневника давно минувшей войны, мне кажется, лучше всего объясняет, почему мы сейчас не печатаем в каждом номере сводок с балканской войны, почему не публикуем, как другие газеты, страшных кадров. Мы не прячемся от происходящего, мы просто пытаемся вместе с вами жить чем-то добрым. И дневники Довженко мы начинаем печатать сегодня на первой полосе не потому, что эти дневники о войне, а потому, что они – о сострадании, о любви, о невидимой тоненькой ниточке, на которой держится жизнь. Дмитрий ШЕВАРОВ
ВЕСНА – ЛЕТО 1942-го 6 марта
Ворошиловград
Когда я вспоминаю отступление, я вижу долгие-долгие дороги, бесчисленные села, и околицы, и сплошь женский невыносимый плач... Ой, деточки наши, куда ж вас гонят? Занесет ли ворон ваши кости до дому? Увидите ль, найдете ли могилы наши, или втопчут нас в землю немцы, что и следа не будет на земле?
Отбивали мы у немцев наши села. Полусожженные, полуразрушенные, опозоренные. Вылезали нам навстречу наши люди. Вылезали те, кого немцы не успели или не смогли забрать с собой. Люди не радовались своему освобождению. Им нечем было радоваться. Не было силы. Они смотрели на нас бледные, измученные, и на человеческом лбу лежало клеймо чего-то такого, что нельзя высказать никакими словами...
15 марта
Ворошиловград, вагон
Как гнали коров на восток. Как умирали драгоценные коровы и как плакали и голосили над ними бабы, вспоминая, как пестовали их.
Он прилетает. Ему нужно бомбардировать свое село, в нем немецкие части.
Гитлеровцы прикрываются нашими людьми. Люди кричат в небо: “Стреляйте, не жалейте нас, не жалейте”.
Записать рассуждение N про культуру, про тоненькую пленочку, что станет еще тоньше после гибели многих людей.
– Ну и что же. Погибнет каких-то 50000, и то второстепенных. Миллионы вон гибнут, и ничего.
– Так эти миллионы, с чего они складываются, – с тысяч, сотен, десятков.
– А...
И в этом новом “а” послышалось мне что-то такое холодное, жестокое и бездушное, чего я никогда не забуду.
2 апреля
У меня был дед, похожий на Бога. И когда я молился Богу, я видел будто бы портрет деда, а сам дед лежал на печи и кашлял.
Он был высокий с серыми глазами и тонким орлиным носом. У него был высокий лоб и спадающие волной волосы, а борода белая. Он был добрый и гордый. Он безумно любил хорошую беседу и доброе слово. Мама почитала его за чернокнижника и прятала его Псалтырь. Потом она сжигала его по листочку в печи.
Он был добрый дух луга и рыбы. Он собирал грибы и ягоды лучше нас и разговаривал с конями.
Народ не хочет чтива про войну описательно-бытового... Народ нужно возвеличить, и успокоить, и воспитывать в добре, ибо зла выпало на долю одного поколения столько, что хватило б на десять колен. Чтобы упражнения в жестокости, в зле и горе не ожесточили его душу, не притупили ее, чтобы радость победы не приспала его чуткость, не укачала ее в самовлюбленности молодцов от пера, и стола, и кабинета, и чтобы не забыл он своих ошибок, и не утратил оптимизма, и не впал в оптимизма самовлюбленных провинциалов и застольных говорунов.
Написать новеллу или эпизод... про судьбу и характер народа, что столетиями утрачивал интеллектуальную верхушку, кидавшую его по разным причинам, оставляя народ темным и неразумным. Про отсутствие верности, про легкую ассимиляцию и безотцовщину. Про безразличие к своей старине и истории. Вспомнить только наши древние памятники, в каком они упадке.
Такую-то неприглядную картину нужно нарисовать, точную и честную, и подать власти, чтобы после войны начать по-новому подходить к своему культурному хозяйству... Неуважение к старине, к истории народа есть знак никчемности правителей, вредности их и враждебности интересам народа. Все равно, сознательно это или нет, ибо не хлебом, не сахаром и не углем единым будет жить человек в социализме.
5 апреля
Уже случилось самое страшное, чего я так боялся. На Южном фронте вместе с немцами есть пленные украинцы, будто бы из добровольческих батальонов. Их, конечно, расстреливают, так что и следа от них не останется. Проклятый Гитлер! Сколько ж народу сбить с пути и погубить, сколько слез, сколько будет расстрелов, и какие страшные козыри снова даются негодяям... вперед на много лет, сколько поживы для мести и уничтожения народа. На украинских полях и селах в огне и пламени решается гигантская проблема мировой гегемонии, определяется будущность человечества на нашей безбудущности. Так несчастлива земля наша.
Временами думаю, ой как же много дали мы Гитлеру для агитации против себя. И что особенно обидно – в таких вещах, где нечего спорить и где, по совести говоря, никогда он не должен был иметь в свою пользу ни на крупицу.
14 апреля
“Потом меня перекинули. Затем я был перекинут. Потом меня перебросили. Потом я открепился, прикрепился, связался”.
Перекиданство – великое наше зло. Оно породило дилетантизм и безответственных поверхностных лодырей. Перекидывают его, как клок... и он рад, вот какой послужной список – есть чем похвастаться.
Никто не хотел учиться на историческом факультете. Посылали принудительно. Профессоров арестовывали ежегодно, и студенты знали, что такое история, что история – это пропуск на погибель.
КИНОПОЭЗИЯ АЛЕКСАНДРА ДОВЖЕНКО
(к 105-летию со дня рождения режиссера)
 Какими наивными детскими забавами выглядят порою все компьютерные чудеса современного кино рядом со старыми чернобелыми, еще немыми кадрами, снятыми на примитивной аппаратуре, но - гениальным мастером, истинным художником кино.
Деревенский парень возвращается с первого любовного свидания. "Вот он идет по дороге, освещенной луной. Легкая пыль под ногами. Роса на траве. Темные кони пасутся. Пахнет ночными цветами земля, пахнет плодами... Все благоухает вокруг, даже пыль на дороге и даже роса. Переполненный счастьем, сказочной красотой ночи парень пускается в пляс - и в этом танце, кажется, сливаются воедино человек и природа, земля и космос... Но вдруг - вражеский выстрел... Обрывается жизнь, рушится гармония..." Так описал сцену из своего фильма "Земля" режиссер Александр Довженко.
В 1930 году эта картина потрясла Европу, которая впервые познакомилась с творчеством великого мастера из Советского Союза. Позже фильм "Земля" вошел в десятку киношедевров всех времен и народов. А имя Довженко, его творчество - в золотой фонд мирового кино. К сожалению, современный зритель не часто интересуется сокровищами этого фонда. Так что фильмы Довженко, наверное, видели немногие. Но имя его знает весь культурный мир. Художник опередил свое время, во многом он опережает и нас, сегодняшних.
В 1928 году Александр Довженко, снявший свой первый новаторский фильм "Звенигора", в шутку провозгласил: "Мы хотим работать до 100 лет. Просьба не мешать". Но жизнь оказалась недолгой - всего 62 года. А помех, противодействий, запретов со стороны властей - сверх меры. Довженко удалось снять всего семь полнометражных фильмов и три документальных. И это - малая толика по сравнению с морем неосуществленного - того, что осталось в сценариях, набросках, того, что пришлось останавливать уже во время съемок, на полпути, подчиняясь распоряжениям властей. Нереализованной оказалась и главная мечта: в кино - это "Тарас Бульба", фильм по исторической повести российского классика Николая Гоголя, в литературе - эпос про Украину - книга "Золотые ворота".
В чем только ни упрекали Довженко! Начиная с украинского национализма и заканчивая... "индуистским пантеизмом". Сегодня это вызывает смех, но тогда, в годы тоталитаризма, все было иначе. Тем более, что мастер не приспосабливался, истинных взглядов своих не скрывал. Он считал себя сыном своего народа, своей земли - Украины. И все, что заложено было в нем с детства в крестьянской семье - уважительное отношение к труду, земле, природе, поэтическое мироощущение, знаменитый украинский юмор, память об историческом прошлом - все это оставалось дорого ему. Дорого именно потому, что имело, на его взгляд, всечеловеческую, непреходящую ценность. Довженко всегда повторял: " Я принадлежу человечеству как художник, и я ему служу. Искусство мое - искусство всемирное".
Справедливость этих слов наиболее чуткие люди уловили сразу, как только вышли на экраны первые фильмы Довженко. Его великий современник, режиссер Сергей Эйзенштейн вспоминал, что фильм "Звенигора" вызвал у него ассоциацию с творчеством немецкого писателя-романтика Гофмана. Настолько поразительно было сплетение реального и фантастического в этой кинопоэме, основанной на народной легенде о кладе, а в сущности - о поисках счастья, которое заключено вовсе не в золоте, а в свободе.
Американцы, познакомившись с другим шедевром Довженко, фильмом "Земля" (1930 год), находили в нем общее с работами собственных киномэтров, в частности, Джона Форда. Ведь то, что показал Довженко: вторжение новой жизни, новых социальных отношений, наконец, техники в патриархальный уклад украинского села, - все это в свое время актуально было и для Америки.
Ну, а в Италии и вовсе назвали Довженко Гомером XX века, а своих неореалистов 50-60-х годов - его учениками и последователями.
Когда-то Сергей Эйзенштейн окрестил Довженко человеком-динамитом. Он имел в виду, конечно, не разрушительство, он говорил об энергии творчества, взрывной силе темперамента, страстности, с которой мастер относился к делу. Будь это съемки или литературный труд, организация киностудии в Киеве, которая нынче носит имя Довженко, или сочинение статей, листовок, рассказов в годы второй мировой войны, когда режиссер стал военным корреспондентом.
О том, что волновало Довженко, он говорил в искусстве с романтическим пафосом. "В искусстве кинематографа я принадлежу к лагерю поэтическому", - утверждал он. Взглядом поэта Довженко мог окинуть и передать на экране даже самые реальные, самые конкретные события. В одном из лучших своих фильмов "Арсенал" (1929 год) он сумел, по существу, хронику восстания рабочих на киевском заводе превратить в поэтический сказ. В нем есть и герой, которого пуля не берет, и образ матери - скорбящей мадонны, и былинные кони, несущиеся сквозь пространство и время. И все это сотворено фантастически скупыми и невиданными до той поры кинематографическими средствами.
Поразительную свободу, привнесенную в кино Довженко, можно было бы связать с тем, что он не учился профессии кинематографиста. А потому - не был скован какими-то правилами. Он пришел в кино из живописи, из театра в возрасте Христа.. Пришел человеком, повидавшим многое, но, как юноша, восприимчивым, открытым миру. Он долго из бедности и захолустья пробивался к знаниям, учился в Киеве. Участвовал в революции 1917 года, после нее попал на дипломатическую работу в Варшаву, затем в Берлин. А вернувшись, стал работать как художник и даже приобрел известность. Но кино - молодой вид искусства - дает новое дыхание, новые возможности. Так считал Довженко, так считала и его жена, красавица-актриса Юлия Солнцева. Сам красавец, Довженко с женой мог бы построить блестящую карьеру, снимая коммерческие фильмы по голливудской модели. Но эта удивительная пара выбрала другую дорогу: она создавала в искусстве свой мир - сложный, многослойный и вместе с тем чистый, незамутненный, романтический.
Молодежь тянулась к Довженко, и он относился к ней очень внимательно и благожелательно. Но создал ли он свою кинематографическую школу? Ответить утвердительно сложно, хотя режиссер много лет преподавал в Москве в институте кинематографии. Из его мастерской вышли блистательные ученики: Георгий Шенгелая, Отар Иоселиани, Лариса Шепитько, Джемма Фирсова... Школа Довженко, однако, существует в другом качестве. Творчество мастера присутствует в преобразованном виде и после его кончины (1956 год): и в работах режиссеров украинского поэтического кино - Ильенко, Осыки, и в фильмах армянина Сергея Параджанова, и в картинах русского гения Андрея Тарковского. И Никита Михалков - оскаровский лауреат - находит у себя сцены, навеянные музой Довженко, перед которым преклоняется.
Когда-то Довженко сказал: "Мои картины похожи на яблони - хорошо потрусил, набрал 500 яблок, плохо - упало штук 10". Так насколько же полно мы вкусили плоды с яблони Довженко, насколько почувствовали их вкус сегодня, в конце XX века? На этот вопрос известный киновед Нея Зоркая ответила так:" Честно говоря, сейчас не время Довженко. Массовому кино, которое занимает все пространство, он со своей яблоней не нужен. Но в аспекте вечности Довженко входит в XXI век, причем входит как совершенно нерастрясенное дерево. Несмотря на то, что его творчество хорошо изучено, особенно на Украине. Довженко не был художником массового кино. Он выбрал путь экспериментатора, мастера поэтического кинематографа. И самое интересное в нем - это его странности, все эти выпады из повествовательного течения фильма. У них есть будущее. Мне кажется, все это войдет в эстетику будущего и получит распространение именно в массовом кино. Ведь в мире идет процесс возвращения людей в кинозалы. И экраны вместо надоевших говорящих голов потребуют рано или поздно новые средства, возвращение мастерства. А Довженко - это неисчерпаемый фонд такого мастерства, экстракт истинной кинематографии".
|